КАК Я НАУЧИЛСЯ ЧИТАТЬ

     Мне  было почти  пять лет,  мужичок  я вырос вполне самостоятельный и в
очаг не ходил. Этим  полузабытым ныне словом в далекие  предвоенные  годы, в
середине тридцатых, обозначалось не место, где разводится огонь  и готовится
пища, а детское дошкольное заведение,  нечто вроде нынешнего  детсада. Может
быть, тем  самым тогдашними  воспитателями  подразумевалось, что тепло и уют
домашнего очага  детям должен заменить  очаг, так  сказать, коллективный? Не
знаю... Воспитатели любят менять названия, ничего не меняя в своей сути...
     Итак, я оставался дома один на целый день. Не скажу, что я рос таким уж
законченным  индивидуалистом:  квартира  наша была  огромной,  коммунальной,
комнат на шестнадцать. Правда, в каждой комнате стояли отдельные очаги тепла
и  уюта  - красивые  кафельные  печи,  а  в самой  большой  комнате,  бывшей
адвокатской  гостиной, которую занимала  другая семья, был даже превосходный
мраморный  камин.  Но  в  дальнем  конце  квартиры,  в  ее  таинственных, не
исследованных мною до конца широтах и глубинах,  где, по-моему, люди были не
знакомы с живущими на противоположном конце, проживали другие дети... Иногда
мы   сталкивались  на  нейтральной  полосе,   возле  мест   так  называемого
общественного пользования: возле входной двери  или на обширной, необозримой
кухне, где на раскаленной плите всегда кипели баки  с бельем, а сквозь клубы
пара слышалось гудение полутора десятков примусов.
     Мы вступали  в быстрые товарно-вещевые отношения  в виде обмена  марок,
фантиков,  кукол  или  пистонов.  Иногда мы  играли  до  тех  пор,  пока  не
вмешивались взрослые.
     На  кухню  я  выплывал  и по  другим, более  прозаическим  надобностям.
Разумеется,  хитроумными техническими  приборами типа примуса  или керосинки
пользоваться мне не разрешалось. Утром мама кормила меня завтраком и уезжала
на работу, оставляя на обед холодные котлеты и  клюквенный кисель или компот
в кружке.  Суп  же  в  маленькой  кастрюльке  стоял  на  кухне,  и  мне  его
подогревала старушка-соседка. Поэтому перед  положенным для кормежки часом я
аккуратно приходил на  кухню,  где  она  обычно суетилась, чтобы  помочь  ей
подкачать примус.  Это  была  моя настоящая взрослая обязанность,  которую я
унаследовал с разрешения отца и которой очень гордился.
     По квартирным коридорам можно  было спокойно разъезжать на трехколесном
велосипеде, что я иногда,  особенно в  дождливую  погоду,  и делал.  Правда,
никакого  удовольствия от этого  занятия я не  получал,  потому что издавать
пронзительные крики, как на улице, и непрерывно звонить при этом в блестящую
чашечку звонка строжайше  запрещалось. Нервные соседки вполне были  способны
оттащить  тебя  за  ухо  в  твою  комнату,  чтоб  не  высовывался,  а  потом
пожаловаться  маме... Мама работала  целыми днями,  мне было ее  жалко и  не
хотелось огорчать.
     Поэтому большую часть времени я спокойно занимался своими мальчишескими
делами  на  подвластной мне суверенной  территории.  Больше  всего  я  любил
рисовать. Мать  приносила  мне с работы для этой цели обрезки  великолепного
чертежного  ватмана,  и  до  сих пор прикосновение  акварельной  кисточки  к
пустынному,  прохладному от белизны, сияющему нетронутостью  пространству  и
первый цветной мазок, первый след на его поверхности вызывают у меня сладкое
состояние восторга.
     А краски у меня были удивительные: в большой жестяной коробке, каждая в
своем  симпатичном фарфоровом  корытце,  а когда  к  ним -  на  самом  конце
кисточки  -  я  подносил капельку  воды, они  пахли...  Мое  раннее  детство
нерасторжимо  связано  с этим непередаваемым запахом  акварельных красок.  В
коробке  лежали еще две  плоские прямоугольные фарфоровые  пластины с  двумя
круглыми  углублениями,  словно  бы от  вдавленных  в снег пятаков.  В  этих
круглых ванночках  полагалось разводить краски. Я  с особенным удовольствием
отмывал эти ванночки после  рисования под большим  сияющим медным  краном  в
нашей  ванной:  плиточки и  углубления  в  них  снова становились  белыми  и
прямо-таки похрустывали под моими пальцами от чистоты.
     Больше  всего  мне  нравились  почему-то  две  краски:  лимонно-желтая,
точь-в-точь  как  цвет  крылышек бабочки-лимонницы,  и фиолетовая. Последней
краски я  даже, пожалуй, немного побаивался и  употреблял  редко, всякий раз
следя с особенным замиранием, когда на листе  вдруг начинал проявляться этот
таинственный  глубокий оттенок.  Пожалуй,  в  природе он  иногда  неожиданно
возникает на лепестках  анютиных глазок, но  не тех, бледно-голубых, чахлых,
случайных дачных растениях, а  в  редких  исключениях  тщательного  отбора и
селекции проступает нежданно этот бархатистый королевский цвет...
     Рисунков  за  время отсутствия  отца скопилось  прямо-таки  потрясающее
количество.  Я мог  спокойно  спать  на  них  вместо  матраса...  Во  многих
акварельных корытцах на дне стали проявляться угрожающие проплешинки: краски
кончались... В это самое время необыкновенно удачно, как дружно считали мы с
мамой,  вернулся  с зимовки папа. Он  прилетел  с острова Врангеля, - к тому
времени я знал на специальной карте Арктики все полярные острова! - вернулся
большой,  бородатый, веселый и шумный, и в  нашей комнате сразу стало тесно.
Он скинул  свой мохнатый  полушубок,  от которого пахло морозом, бензином  и
собаками,  сел  на  диван,  поставил  меня между колен  так, что  наши  лица
оказались на одном уровне, и потерся носом о мой нос.
     Мне стало щекотно, и я засмеялся.
     -  Так  здороваются дикари  на тропических островах, - объяснил отец, и
мне такое приветствие очень понравилось. - Это значит: здравствуй, мой друг!
Я рад тебя видеть! Как здорово ты вырос! Ты стал совсем взрослый!
     Потом он долго рассматривал мои  рисунки: Красную площадь  с Мавзолеем,
танки и тачанки, движущиеся на парад, Ворошилова в длинной, до пят, шинели и
Буденного с полуметровыми усами, одного на белом, другого на сером в яблоках
коне,  тонущий  пароход  "Челюскин"  во  льдах,  оранжевокрылый самолет  над
Северным полюсом, лагерь  папанинцев на льдине... И еще многомного  цветов и
потрясшего  мое  воображение жирафа  в зоопарке.  Этот рисунок был  почти  в
натуральную  величину,  для  чего  я склеил  в  длину  несколько  ватманских
листов...
     -  Вот  это  работоспособность!  -  похвалил  меня  отец. -  Прямо-таки
тициановская мощь!
     Я не знал, что значит слово  "тициановская", и сначала подумал, что это
название краски. Была там  одна, что-то  вроде "стронциановская", но по тону
отцовского голоса понял, что в любом случае ничего себе...
     -  Молодец,  сынок!  Работай,  работай, пригодится! - продолжал меж тем
греметь  папа. - Рисование освежает мозг и  способствует его росту! Потом ты
это  поймешь...  Стоп! -  вдруг  спохватился  он. - Не  вижу героев  любимых
книг... Ага... Ты же еще не умеешь читать. Досадный пробел, а?
     Я на всякий случай кивнул головой.
     - Слушай, Леха... Ты  уже ростом  на полвосьмого... -  непонятно сказал
папа.- Так мне писала мама.
     - Нет... -  поправил я. - Это я вырос,- пока тебя не было, на целых три
килограмма...
     - Тем более! Значит, с завтрашнего дня мы с тобой учимся читать!

     Я с  нетерпением ждал прихода отца.  Откровенно говоря, я ждал, что  он
принесет мне букварь.  Обычный букварь,  по которому,  как  мне было отлично
известно, учатся  в школах. Вечером, когда  раздались условные звонки -  три
длинных  и  один короткий,  - я кинулся  открывать  дверь  отцу и  сразу  же
разочарованно посмотрел на его  руки. В них ничего не было. Зато  под мышкой
от держал целый рулон обоев!
     Не  знаю, по каким  причинам  он  притащил  именно обои, -  может быть,
ничего  другого в спешке не подвернулось под руку... Хотя  вряд ли: отец был
веселым и изобретательным человеком, способным на всякие выдумки. Запомнился
же мне на всю жизнь именно этот шершавый рулон со следами тиснения от цветов
с парадной стороны  и маленькими занозинками на той, которую клеят на стены.
Рулон, а не банальная привычная тетрадка в полосочку или косую линейку!
     Мы расстелили этот  рулон прямо на полу, от стены до стены, и приперли,
чтоб он не скручивался, на одном конце ножками стула, на  другом - мраморной
пепельницей и тяжеленным пресс-папье с отцовского стола.
     Затем легли на животы, и мама, накрывавшая стол к ужину, вынуждена была
переступать  через  нас.  Потом   отец  открыл   коробку  заветных   цветных
карандашей,  которыми  он раскрашивал свои геологические  карты. На  коробке
плотного  зеленого глянцевитого  картона  было  множество надписей  золотыми
буквами. Отец прочел:
     -   "Карандаши   из   американского  инсенс-кедра   для   ответственных
картографических и чертежных работ".
     Мне еще  очень нравилось,  что среди этих  - сорокавосьмицветных!  -  к
арандашей был даже белый. Акварельных красок белых не бывает, а вот карандаш
был...
     - О! - сказал  папа. - Для ответственных  работ!  Приступим? И  в левом
верхнем углу распластанного рулона моим любимым фиолетовым цветом он написал
крупную букву.
     - Вот это буква "а"! - торжественно провозгласил отец, подобно капитану
корабля, открывшему  новый материк.  Тогда  еще я не догадывался, что именно
так оно и было...
     - Это шалашик! - засмеялся я.
     - Это первая, главная буква... Попробуй-ка крикнуть, например: "Ш"...
     Я попробовал, но, как я  ни старался, сквозь мои зубы  слышалось только
жалкое шипение.
     - Понял? - спросил отец. - А теперь крикни: "А"!
     Сначала я осторожно и неуверенно попробовал.
     - Да не бойся, - подзадорил отец.
     И  я,  набрав  полную  грудь воздуха,  вольно  и  освобожденно  заорал:
"А-а-а-а!"  так,  что задребезжали стекла, а с кухни  прибежала перепуганная
мама.
     -  Все  в  порядке,  - обнимая, успокоил ее  отец.  -  Просто Лешка  на
собственных  голосовых  связках проверяет азбуку... Понял теперь, как удобно
было самому первому  человеку эту букву  произносить?  Вот он так же, как ты
сейчас, и орал в  первобытных лесах или нападая  на диких зверей: "А-а-а-а!"
Берегись, мол, это я иду! Я, человек!
     И отец,  который  вообще  хорошо  рисовал, добавил к лиловой букве  "а"
несколько штрихов. И вот  на букве появилась треугольная шляпа, ниже - глаза
и улыбающийся рот, перекладинку папа продлил и закончил  круглыми кулачками,
а  на  растопыренные  палочки  надел  брюки и  ботинки  -  носами  в  разные
стороны...
     - Теперь похоже на человечка?
     - Теперь очень похоже... - с охотой согласился я.
     - Вот видишь... Наши предки...
     - Кто-кто? - не понял я.
     - Ну, наши пра-пра-пра и еще дальше дедушки, древние люди, называли эту
букву "аз" и говорили: "Аз есмь"...
     - Это по какому же языку? - насупился я.
     - По-древнерусски. Это просто значит: "Я есть!"
     Я почти ничего не понял, но мне было тем не  менее приятно, что  у меня
есть папа, и первая буква,  и что я тоже есть, то есть я, Лешка, дышу, хожу,
ем, радуюсь, короче говоря, живу. Я есть!
     И  с тех пор, между  прочим, я внутренне  никак не  мог принять ходячее
школьное  выражение:  "Я  -  последняя буква  алфавита!" в  том  философском
смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я  -
это самое последнее дело... Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит,
но  все-таки,  прежде  всего,  надо  сознавать, что именно  с  тебя,  как  с
личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно  "я" -
"аз" - первая, заглавная буква алфавита.
     Аз есмь!
     Но тогда, конечно, я еще так не думал...

     Обычно на  ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки.
Но когда приезжал отец, ритуал  менялся: перед  сном я забирался на  широкую
родительскую постель, устраивался  между ними  и требовал  от  отца историй.
Чего только он ни рассказывал!
     Помню,  в тот  раз,  примерно  недели  через  две  после начала  нашего
обучения,  он  описывал,  как маленький  мальчик  решил уплыть  в Америку  и
незаметно забрался в трюм корабля. Он, конечно, хотел вылезти, когда корабль
будет в открытом море, далеко от берега,  и сказать капитану: "Вот он я!", а
потом поработать юнгой или там помощником повара...
     А трюм  заставили ящиками,  тюками,  бочками,  и  мальчик  никак не мог
выйти. Он очень хотел есть и пить... Хорошо еще, у него оказался нож...
     Только  через  несколько лет  я  догадался, что отец  пересказывал  мне
по-своему майн-ридовского "Морского волчонка", но я уже переживал за смелого
маленького  мореплавателя  не так  сильно, как  в первый  раз,  в постели  с
прохладными  металлическими  шарами  на  спинке,  прижимаясь   к  теплому  и
надежному боку отца.
     - И вот он стал откалывать ножом дощечку от ящика: а вдруг там найдется
что-нибудь  съедобное? И  еще  - где  взять воду? Как  узнать, в какой бочке
находится вода, а не ром, например, керосин или подсолнечное масло?
     - Вот если бы на них было написано... - вздохнул я. - Как на вывесках в
магазинах...
     - А как бы ты прочел? Ты же не умеешь читать надписи?
     Вдруг  отец  хлопнул  себя ладонью  по  лбу, вскочил и,  шлепая  босыми
ногами, в одном белье  наклонился  над нашим учебным полигоном, расстеленном
по паркету. До сих  пор так я и помню его: высокого, темноволосого, в нижней
рубашке  и  кальсонах  с  тесемочками,  азартно  рисующим  что-то,  сидя  на
корточках.
     Я уже упоминал, что отец прилично рисовал. И на этот раз он прибегнул к
выразительному,  наглядному  рисунку.  Почти во всю ширину нашего рулона  он
нарисовал  схематически  разрез  корабельного трюма со шпангоутами и дощатой
обшивкой.  Слева  он нарисовал  ящики, стоящие  пирамидой  друг  на друге, а
справа  - бочки и бочонки, с клепкой и  обручами, как полагается.  На  самом
большом  ящике  и  на самой  большой  бочке  он  что-то написал  -  какие-то
незнакомые мне слова,  потому что  я только постигал трудную науку чтения по
складам. Кроме того, еще одно слово было написано на обломке доски, прибитом
поперек трюма...
     Но что это были за слова?!
     - Вот  представь себя  на  месте этого  мальчика... -  задумчиво сказал
отец.  -  В  жизни всякое может  случиться...  Вот здесь  надписи. Буквы  ты
знаешь. Думай!
     Но,  так и  не  успев ничего подумать, я заснул.  А ночью, конечно, мне
снился  темный трюм, набитый  загадочными ящиками и  пузатыми бочками, и мне
отчетливо  мерещилось, что я умираю  от жажды  и  никак не могу  проковырять
дырочку в крепкой смоленой дощечке, а мою кроватку с боковыми сетками, чтобы
я не вывалился, раскачивало, словно настоящее судно...
     Утром, когда  взрослые ушли на работу, я лег на пол, положил рядом - на
всякий случай! - свое  верное  деревянное  ружье и стал  думать. Думать было
очень трудно! Все три слова кончались одинаково - буквой "а". И еще там были
буквы, все до  одной знакомые:  "о",  "д", "в",  "б" и "е".  Например, "а" и
"б"... Это те самые: "а" и "б" сидели на трубе... А другие что делали? "Д" и
"а"... "д" и "а", соображал  я. Выходит "да"! Да-да-да! Да-да-да!  А еще  на
ящике буква "е"... "Е" и "д
     Я повторял слово по слогам уже правильно, но смысл его существовал пока
отдельно, ускользал от меня. Но почему эта надпись на ящике? Наконец...
     -  Е-да!  Е-да!! Еда!!! - завопил я. -  Получается "еда"! Я не  умру  с
голода! В ящиках  -  еда!  После  этого  оставалось  делом  нескольких минут
установить, что на бочке написано "Во-да", а на обломке доски поперек трюма,
как угроза - "Бе-да!"
     -  Не  беда!  Я  умею читать! - орал я, и приплясывал, и палил  в честь
своего  открытия  из пистонного  ружья,  и  от  этих победоносных салютов  я
чувствовал,  что взрослею  на глазах.  И нечаянно, почти сами собой,  слова,
нарисованные  отцом на  рулоне обоев, слова, которые целый  день я вертел на
языке то так, то эдак, выстроились в стройную ритмическую цепочку:
     Не беда, вот это да!
     Здесь - еда, а там - вода!
     То туда, а то сюда,
     Остальное - ерунда!
     Я декламировал  эти стихи в  полный  голос, я распевал  их на  какую-то
немыслимую  мелодию,  я  маршировал  под них,  размахивая  красным  флажком,
оставшимся после первомайской демонстрации.
     Это  было первое стихотворение,  которое  я сочинил в  своей  жизни,  и
нечего говорить, с какой гордостью я прочитал его вечером родителям!
     Словно гром  ударил  с чистого неба:  и  было  утро, и был день,  и был
вечер, и мне было пять лет, и я понял, что умею читать!

     Дальше дело пошло быстро. Буквы становились увереннее, ровней и мельче,
а  знаменитые  папины  карандаши  из  древесины  загадочного   американского
инсенс-кедра - короче... Короче говоря, когда мы с отцом от левого  верхнего
угла  доползли  до  нижнего  правого  угла нашего  рулона, я стал  грамотным
человеком...
     Да,  свою грамоту  я постиг, не сидя  за удобной  школьной партой, -  я
выползал ее на животе! После чего рулон был с почестями  свернут и поставлен
в  угол за шкаф,  а пепельница и пресспапье заняли  свои обычные места не на
полу, а на покрытом зеленым сукном рабочем столе отца.
     Еще  долгое время я  ходил  ошарашенный  собственным  умением. Для  его
проверки  я брал  знакомую книжку  и  читал:  "Бу-ря м-г-ло-ю не-бо  кро-ет,
вих-ри снеж-ны-е  кру-тя..." Умею! Но я закрывал глаза - и дальше получалось
независимое от меня продолжение: "То, как зверь,  она завоет,  то  заплачет,
как дитя..." Так  умею или не умею? Нельзя же считать, что ты умеешь читать,
если у человека глаза закрыты!
     В  один  прекрасный день, на цыпочках, затаив  дыхание,  я подобрался к
книжному  шкафу, подставил стул и снял с верхней полки самую толстую,  самую
ученую, как я считал, взрослую  книгу.  С трудом удерживая в руках  солидный
фолиант, я  дотащил его до дивана.  "Ис-то-рi-я  Зем-ли"... - с любопытством
прочел я тисненное золотом название на старинном кожаном переплете и раскрыл
книгу наугад. Умею или не умею? Умею или не умею?!
     И что  это  за буква такая:  палочка с  точкой? И почему твердый знак в
конце слов? Как же его читают?! "Песчаниковыя отложения трiасовой  сис-те-мы
занимаютъ  огромныя  про-стран-с-тва  въ  умъ-рен-номъ  по-я-съ Съ-вер-на-го
по-лу-ша-рiя"...
     Умею? Только ничего не понимаю... Обидно...
     Со  вздохом я поставил "Историю" на место, но  не  сдался и не посчитал
эксперимент  окончательным.   Теперь   я  вытянул  книгу,  к  которой  давно
подбирался.  Интересно:  их  в  шкафу  было много,  все  одинаковые,  только
почему-то с  разными  цифрами  на корешках переплетов...  Зачем папе столько
одинаковых книг?
     Ишь  ты, Лев Толстый... Вообще-то правильно, конечно: толстый - значит,
и пишет толстые книги. Не то что какой-то там Пушкин: "Ветер  по морю гуляет
и кораблик подгоняет..." Или "Сказка о рыбаке и рыбке"  -  с  картинками,  а
тоню-ю-у-сенькая...
     На меня с фотографии глянуло лицо очень сердитого, совсем и не толстого
дядьки, с бородой почти как у Отто Юльевича Шмидта, только совершенно белой.
"Ан-на Ка-ре-ни-на"  -  прочел  я.  Имя-фамилия!  Все  ясно...  А я  - Лешка
Кульков...
     "Все счастливые  семьи похожи друг  на друга, каждая несчастливая семья
несчастлива посвоему. Все смешалось в доме Облонских..."
     Умею! Умею!! Умею!!!
     Я  чувствовал,  как у меня  вырастают  крылья.  Мне  хотелось летать  и
петь... В  общем, как пелось  тогда по радио и на  демонстрациях:  "Нам всем
даны стальные руки-крылья, а вместо сердца - пламенный мотор!"

     В один  прекрасный  вечер наша семья: мама, папа, я и кошка Василиса  -
сидели за круглым столом под оранжевым абажуром и мирно пили  чай с вишневым
вареньем.  Василиса варенье  не ела,  но  сидела просто так, за компанию, на
стуле, смотрела вверх, и в зеленых ее глазах абажур отражался с изнанки.
     Вдруг раздался грозный стук в дверь.
     - Войдите, - одновременно откликнулись отец и мать, и в дверях появился
наш дворник  Иван Макарович. Он был  в  белом  фартуке поверх  ватника, и на
груди его тусклым официальным золотом поблескивала овальная бляха с номером.
     - Доброго здоровьица! - пробасил Макарыч. - Чай да сахар!
     - В чем дело, Иван Макарович? - спросил отец.
     - А в том дело, Алексеич, что выдрать бы надо твоего Лешку!
     - За что? - всполошилась мать. - Что он натворил? Стекло разбил?
     - Разбил не разбил, а навроде... Так что за это  самое... За голубей. И
за азбуку! Больно грамотный стал! Всю улицу замусорил... А мне - убирай?
     - Какие  голуби?  Какая грамота? Ничего не понимаю... - застонала мама,
опускаясь на стул.
     Отец же, сразу что-то сообразив, кинулся за шкаф. Рулона там не было...
     - Так... - сказал отец. - И много, говоришь, было голубей?
     -  Да почитай  штук  сорок. Или  пятьдесят... Кто их  считал?  Которые,
правда, на крыше трамваев уехамши да на грузовиках, опять же которые в кузов
попали... И у каминного голубя, значит, буквы на крыльях-то! Тут тебе и "а",
тут  тебе  и  "у".  И  все  цветные! Вот ведь  какая история приключается...
Откуда, думаю, голуби?  А  мне  и говорят: из  форточки, на четвертом  этаже
пущают... Я  и  приметил окно -  как  раз  ваше выходит, второе  от трубы...
Улица-то у нас, сами  знаете,  примерная...  Любой  навоз  на виду. А мне --
убирай...
     -  Не волнуйтесь, Иван  Макарович! Спасибо,  что сигнализировали...-  с
казал  отец,  вышел  проводить дворника  и  в  дверях  комнаты, обернувшись,
зловеще сказал: - Я приму кардинальные меры. Вероятней всего - выпорем!
     Мама всхлипнула,  а я и кошка Василиса в страхе от предстоящей расправы
спрятались под стол...
     - Вылезай... - мрачно сказал отец, вернувшись. - Рассказывай...
     - А отсюда можно? - дипломатично спросил я.
     - Валяй оттуда...
     И я честно признался, что я так обрадовался, что научился читать... Что
так обрадовался - и стал думать, что бы такое предпринять и придумать, чтобы
все узнали, что я умею читать...
     - Зачтокал... - вмешалась  мама.  -  Ты зачем голубей наделал?  Зачем в
форточку выпустил?
     -  Ну,  папа,  как она  не понимает...  - коварно прибегнул я к мужской
солидарности.  - Я хотел  сначала листовки, как на встрече  челюскинцев.  Но
голуби дальше  летят,  их  многие  видят... Я  старался на крыши  трамвайных
вагонов попасть... Голубь уедет далеко-далеко, а какой-нибудь мальчик найдет
голубя  с азбукой и тоже читать  научится... Я  ведь как  лучше хотел! Чтобы
всем было ясно - это я, я умею читать! Аз есмь...
     Отец поперхнулся чаем и долго откашливался.
     Пороть меня, понятно, не стали...



        МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

     ...Итак, она была  достойна любви,  и  я любил ее. Я  же  - с  ее точки
зрения - не был достоин любви, и она меня не любила.
     Как говорят, это старая-старая история, но я в  те дни был извинительно
молод и мне еще предстояло узнать эту мудрость.
     Мою первую  любовь  звали  Ритой. И  прогулка с  ней  была  моей тайной
гордостью.  С  каким высоко  задранным носом поглядывал  я  на других, менее
счастливых жителей поселка, мимо которых, нарочито не спеша, дефилировал я с
моей спутницей!
     Ежели признаться  честно,  то, пожалуй, утверждение  "не любила"  будет
слишком самоуверенным.
     Оно  все-таки предполагает хотя  бы проблеск некоего активного чувства.
Нет, Рита  относилась ко мне  с обидным равнодушием,  подобно ее отношению к
мелкому соседскому  пуделю Тришке, словно бы  выкроенному  из старой,  давно
нечесанной овчины. Овчинка эта явно не стоила выделки...
     Я  не вызывал у нее и ненависти, и она снисходительно позволяла гладить
себя по спине и  за ушами, но ее  огромные карие глаза не выражали при  этом
никакого   удовольствия.  Она  совершенно  спокойно   обнюхивала  меня   при
встречах...
     Так же без всякого восторга она принимала мои дары и приношения -  лишь
чуточку  обсосанную мозговую  кость,  кусок  сахара  или  редкую в  ту  пору
шоколадную конфету, подтаявшую от долгого, судорожного держания в кулаке...
     Это самоограничение и самопожертвование вызывало у меня внутри какое-то
сладкое замирание,  ибо я смутно осознавал, что иду на это самоограничение и
самопожертвование во имя другого, более сильного и высокого чувства. Какого?
Только теперь, через много-много лет  оглядываясь на самого себя, я понимаю,
что это делалось именно во имя любви - большой и всепоглощающей.
     К тому же - и это тоже было мучительно - моя любовь, раскрывшись у всех
на виду, ни для  кого не была секретом.  Тем  не  менее она  не мелела  и не
оскудевала от ежедневных унижений моего самолюбия.
     Чего я удостаивался? Рита  не тыкалась носом в  мою руку,  не тянулась,
радостно повизгивая, к моей щеке,  а так - два-три полупрезрительных  взмаха
хвостом и все!
     Конечно, она могла смотреть  на меня свысока: к своим четырем годам она
вышла в самую зрелую пору своего возраста, а мне всего-навсего было неполных
семь лет.
     Короче говоря, я ее  любил,  будучи  обычным нескладным дошкольником, а
Ритка  сияла  красотой рослой,  классической  немецкой  овчарки  (теперь  их
почему-то называют восточноевропейскими) в самом расцвете своих полнокровных
собачьих сил.
     -  Вот самая собачная собака! - неизменно восхищалась  Риткой моя мать.
От нее и  я унаследовал  нелюбовь ко всему мелкому,  плюгаво путающемуся под
ногами и гавкающему на жизнь с хозяйских ладоней...
     Жили мы  тогда бок о бок (Ритка  со своими  хозяевами, а  я  со  своими
родителями) в  маленьком барачном поселке гидростроителей на берегу северной
семужьей реки...
     О  сказочная  река  моего  детства!  Тогда  на  ней  только  начинались
изыскательские работы  под  будущую  гидростанцию,  и  река  была  бурной  и
свободной.  Кроме  семги  в  ней  водилась  еще  форель,  краса  и  гордость
мальчишеского рыболовства, отменно  бравшая  на  муху  и слепня  в  ямах  за
большими валунами.
     Теперь на  этой реке находится,  как свидетельствуют о том  специальные
справочники, уникальная гидростанция, чей подземный машинный зал  расположен
в скальном целике. Уникальная... Да...
     Впрочем, тогда в реке шла своя жизнь, а в поселке своя. И родители наши
занимались своими взрослыми делами, а мы, мальчишки, своими.
     Однажды  в  густой  грязи нашего  поселка,  похожей  на  сметану...  Вы
способны представить себе  черную  сметану?! Итак,  в  густой  грязи  нашего
поселка,  похожей  на  черную  сметану, я потерял  калошу, еще хрустящую  от
новизны.
     Правда,  глагол "потерял"  не очень точно  характеризует  драматическую
суть происшедшего. Когда калошу засосало в жадную неодолимую грязь, я честно
дергал ногу, пытаясь выдернуть  ее  вместе со своей  обновкой. Но грязь была
сильнее меня. Чавкая с самодовольным видом, она засасывала мою ногу глубже и
глубже. Опасаясь  уже не только за  ногу, но и за  свою  жизнь,  я осторожно
вытащил  ботинок из своей злополучной обуви и  постыдно ретировался. На краю
обширного   грязевого  пространства   осталась   живописно  краснеть   яркой
фланелевой подкладкой моя несчастная калоша...
     В   те   предвоенные  годы  калоши   были  редким  и  довольно  дорогим
удовольствием. Когда я приковылял на своих двоих, но с одной калошиной, мать
всплеснула руками и трагическим шепотом воскликнула:
     - Уже?! Потерял?!
     Объяснения,   где  неминуемо  всплыла   бы  моя  собственная  трусость,
мгновенно испарились  у меня с языка, и я только  как можно выразительнее  и
несчастнее кивнул головой...
     После оперативного совещания по моим следам решено было пустить Ритку.
     Ей  подчеркнуто сунули под нос оставшуюся калошу,  потом еще  что-то из
моего небогатого гардероба, и она, склонив голову к земле, резво скрылась из
виду.
     Минут  через  тридцать-о чудо  обоняния!-калоша была  спасена. Даже  не
слишком  измазавшись в грязи, Рита деловито положила калошу к ногам... своей
хозяйки.
     На  мое трепетное  ожидание  она,  конечно  же,  не  обратила  никакого
внимания!

     Риткина хозяйка! Вот  к кому я испытывал муки самой жгучей  ревности! Я
сто раз на дню  произносил в ее присутствии "Спасибо!" и  "Ну,  пожалуйста!"
таким  подхалимским  тоном,  что  самому  становилось  тошно  от собственной
вежливости!
     Я, подымаясь  на цыпочки, просительно заглядывал ей  в глаза, чтоб  она
разрешила мне погулять с  Риткой, то  есть  самому надеть на  нее ошейник  и
защелкнуть карабинчик поводка. Моя радость тогда сразу выходила из берегов!
     Странно,  но  я  не могу  припомнить  облика  Риткиной хозяйки. Детская
память обычно бывает очень цепкой  и точной. Но  в памяти  у меня  возникает
что-то большое, неопределенное, вечно затянутое в цветастое, яркое платье. И
еще  мне  казалось, что  ее жирно  накрашенные,  пронзительного  химического
оттенка  губы всегда жили  своей  особенной  жизнью, словно бы  отдельно  от
остального лица.
     - У, моя Ритуся! - ворковала Риткина  хозяйка, зажимая конфету в зубах,
на которых тоже виднелись следы  помады. Она заставляла  Ритку подыматься на
задние лапы  и,  осторожно  упираясь  в  ее  плечи,  ослепительными  резцами
деликатно откусывать половину. - Ритуся, пуся-муся!
     - Зачем вы портите собаку?! - кипятился мой отец. - Это же не забава! У
нее же должен быть характер! Гордость!
     - Много вы понимаете! - отмахивалась  хозяйка  и продолжала булькать: -
Ритуся меня любит, и мы любим свою Ритусю! Да, Риту-ся-дорогуся?
     И  Ритка -  великолепный, огромный зверь - преданно  тыкалась в круглые
хозяйкины колени, и в ее горле прокатывался тихий радостный рык...

     Однажды  ночью я  проснулся  от  тревожного  шума реки. Вообще-то река,
конечно,  шумела  все  время.  У нее был  сильный,  гордый,  как  мне  тогда
казалось,  голос,  -  стоило только прислушаться.  И  ее ровный рев, немного
приглушенный расстоянием, являлся постоянным звуковым фоном нашей поселковой
жизни.
     И вдруг в ее привычном шуме  то ли от  дождей в верховьях, то ли еще от
чего прорезывалась какая-то особенная, томительная и щемящая нота. Так  было
и в этот раз.
     Но  еще  что-то   беспокойно   преследовало  меня   сквозь   сон,  и  я
бессознательно пытался  разобраться в этом чем-то. Это были негромкие голоса
моих родителей.
     И  из  их  отрывистого  ночного  разговора я  узнал ужасающую  новость:
оказывается, Риткиного хозяина переводят по делам службы на Дальний  Восток.
И  он  уезжает и берет с собой Риткину хозяйку,  а Риту почему-то  взять  не
может!
     Подумать только - берет эту  женщину и не может взять  собаку! Это было
так  ошеломительно и,  главное,  непонятно,  что  я  совершенно  растерялся,
буквально подавленный размерами этой непонятности мира взрослых.
     - Понимаешь, - говорил отец, и я в темноте отчетливо представлял по его
тону, как от удивления или досады у него подымались брови, - я просил отдать
Риту  нам  хотя бы  на  время. Все-таки она  к  нам привыкла,  да и  к Лешке
относится хорошо.  (Это ко мне-то?! Хорошо?! Первый раз  слышу!  Ну в  самом
деле, что они понимают, эти взрослые!) А она категорически возражает. (Ясно,
что возражает  Риткина  хозяйка.) Она, мол, будет скучать. И вообще не может
себе представить собаку в чужих руках...
     - Ну, это уже не любовь, а какая-то патология! - сердито сказала мама.
     Я не понял, что значит  это мудреное слово,  но подумал:  раз это стоит
рядом  со  словом "любовь" и относится к моей Рите, то это, наверно,  значит
доброе и хорошее и уж во всяком случае не может быть плохим...
     И я, успокоенный, заснул.

     Сколько я себя  помню - у меня никогда не было игрушечного пистолета. В
мои годы мальчишки моего возраста прекрасно знали: оружие - это не игрушка.
     У моего отца, как  у многих  руководящих работников  в конце  тридцатых
годов, было личное оружие - наган. Именно наган, а не маузер или браунинг: в
чем, в чем, а в этом мы разбирались безошибочно!
     Был наган и у Риткиного хозяина  -  невзрачного коротышки в полувоенном
костюме и с тихим, бесцветным голосом.
     Он был отцовским начальником, но это не искупало в  моих глазах полного
отсутствия  настоящего воинского  облика:  бравости,  подтянутости и зычного
командирского баса.
     Когда Риткины  хозяин  и хозяйка осторожно лавировали  по  улице нашего
поселка, они напоминали буксир и баржу, с той только разницей, что  в данном
случае баржа безоговорочно увлекала за собой буксир...
     Впрочем, кто из  нас до конца может разобраться  в свойствах и секретах
семейной субординации?!
     И  вот как-то в один из выходных дней  наши соседи, эти буксир и баржа,
Риткины хозяин и хозяйка, пригласили нас на пикник, модный в то время, да не
просто на пикник, а на уху из свежей семги...
     Как  видите, прозвучала чисто  информационная фраза, и после нее я даже
не  поставил восклицательного  знака:  уха  из семги! Вот вы, читающие  этот
рассказ, скажите:  многие  ли  среди ваших многочисленных друзей  и знакомых
могли  бы похвастать, что отведали ухи из свежих  семужьих голов!... То-то и
оно...  А для  нас  тогда  это  было  вполне  обычным  делом.  Тем  не менее
пренебрегать подобным приглашением не полагалось.
     И тут само  собой напрашивается  лирическое  отступление, хотя  бы и  в
прозе...
     Семга, бесспорно,  самая благородная из всех рыб. Ее вкусовые качества,
на  мой  взгляд,  вполне   соответствуют,  а  может  быть,  и   определяются
законченной, совершенной формой. В самом деле -  никаких лишних выростов или
наростов,  усов,  навязчивой  попугайской расцветки, ложных огней  и  прочих
вызывающих досаду атрибутов рыбьей мелюзги и второсортицы...
     Точные,  стремительные  обводы,  соразмерная,  изящная  голова, сильный
хвост и  плавники, серебряное ровное свечение  чешуи и вдобавок - как у всех
лососей - героический характер!
     Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн  и
свеж, и, как мне кажется, - снова ушла в легенду...

     На  берегу  реки  было хорошо, как  только может быть хорошо  на берегу
сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!
     Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним,  но котелок с ухой  был
пуст,  и  только  аккуратная  горка  костей  свидетельствовала   о  недавнем
пиршестве. Во мху тускло  поблескивали две бутылки с не  совсем понятной мне
иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как "Соснак".
     Помню,   отец  растянулся  на  сухом,  прогретом  солнцем   мху,  а  я,
пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.
     Мама сидела и отгоняла  от  нас веточкой  комаров,  а Риткины  хозяин и
хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.
     Вдруг  - именно  вдруг,  ибо  я  хорошо  помню,  что  отец вскочил  так
стремительно,  что  я  отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, -
вдруг  среди  нас  дохнуло  войной и  тревогой.  Совсем  близко,  за  редким
березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за  другим бабахнули
два выстрела.
     Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он:
от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла
сунуть его в кобуру...
     Какое-то  время никто -  ни мои родители, ни я не могли  осознать,  что
происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел  бы знать, было ли у них все
сговорено заранее,  или поступки Риткиного  хозяина возникли  под  действием
хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от  выпитого коньяка,
но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.
     А  дальше  началось  совсем  страшное  и   непонятное:  из-за  большого
замшелого  валуна,  волоча  парализованные  задние  ноги и тащась брюхом  по
земле, к нам, нет - к ним, к своим убийцам хозяевам, подползала Ритка.
     Отец  как-то странно хакнул, белый-белый,  словно стволик березы за его
плечом.  Мать  судорожно  повисла  на  нем,  что-то  мелко-мелко   говоря  и
всхлипывая.
     -  Не могу... Не  могу  больше... -  сдавленно, как  внезапно  ослепший
человек, прохрипел Риткин хозяин и отбросил наган в сторону.
     - Нельзя же так ее оставлять! -  зло крикнула хозяйка. - Надо  сбросить
ее в реку! Помоги мне!
     ...Да подождите, как же это? Раненую... Не приласкать, не перевязать...
Сбросить... Кого сбросить? Эту, ползущую из последних сил, с  окровавленными
лапами собаку? В реку? Ее? Мою собаку? Мою любимую Риту?! А-а-а-а!!!
     Говорят, что человек никогда не слышит собственного голоса. Но мой крик
- крик бессилия и ужаса - до сих пор стоит у меня в ушах.
     Красная ярость сотрясла меня!
     Неслыханная  красная  ярость  охватила   все  мое  маленькое  существо,
застлала мне глаза сумрачным кровавым туманом...
     Я бил и бил стиснутыми до судорог кулачонками по этой  огромной бабище,
по  ее обширному животу, который, словно  тесто, мягко  колыхался и проседал
под моими ударами.
     Ногти  мои  скользили по  цветастой шелковой ткани, и  я  не  мог  даже
зацепить ее,  даже оцарапать. Кажется, я подпрыгнул и  пытался укусить ее за
локоть,  потому  что последнее,  что я  помню словно бы  сквозь темную толщу
воды, где-то высоко вверху ее голос:
     - Да оттащите же вашего волчонка!
     Вероятно, я потерял сознание.

     Куплю ли я когда-нибудь своему сыну собаку?!



        КАК Я БЫЛ КАРМАННИКОМ

     О,  мы  не  просто  завидовали!  Мы  восхищались  их блестящей  жизнью!
Разумеется  само собой, что  в свои пятнадцать-шестнадцать лет они уже нигде
не учились, а работали и получали рабочие карточки.
     А  как  они  изысканно  одевались! Представьте себе:  они облекались  в
настоящие кирзовые сапоги на подковках, а белую подкладку голенища  отгибали
так, что были видны ушки. На каждом  топорщился новый, с иголочки,  ватник с
хлястиком,  а  на  головах  чудом  удерживались кепочки-маломерки  из восьми
клиньев да еще с пуговкой!
     Вдобавок почти у  каждого  из них  передний зуб  украшала металлическая
фикса, а  у  их  главаря,  чубатого Жорки Чмары, эта фикса была  -  подумать
только!  -  золотой!  Она  великосветски  вспыхивала  всякий  раз, когда  он
ухмылялся, и озаряла его щербатый рот, одновременно словно изливая сияние на
всю прочую кодлу.
     В  кино  они  ходили,  конечно,  каждый  вечер и всегда  неукоснительно
занимали полностью один и тот же ряд - у выхода, сразу за толстой квадратной
колонной. Теперь мы бы назвали их ряд литерным.
     И никто  у нас  в городке не осмеливался сесть на их ряд, да, наверное,
кассирша тетя Паня и не продавала  билеты на этот  ряд  никому  другому. Она
была  женщина  болезненная  и одинокая. Пол перед  их  рядом  был,  пожалуй,
единственным  местом  в кинотеатре, которое плотно покрывалось  подсолнечной
лузгой после каждого киносеанса. Они могли позволять себе такую роскошь, как
покупка  на  базаре  дву стаканов семечек  по цене  сто  рублей -  еще теми,
дореформенными деньгами! - за стакан без верха. Но им-то торговки насыпали с
горкой... Они тоже были с понятием...
     Ходили слухи, что у них бывают вечеринки с патефоном,  и к ним приходят
девицы - Верка и Люська, и  они зажигают сразу  две  лампы-десятилинейки  на
керосине. А  пьют, якобы, самогон из настоящих стеклянных стаканов и заедают
свиной  тушенкой. А по праздникам на  столе  у них возникает буханка  белого
военторговского хлеба и сало.
     Но это  уже  относилось  - по  нашим  соображениям  -  явно  к  области
сверхъестественного.  А  мы  были  реалистами,  обученными  суровой  военной
жизнью. И  к  этим  слухам  мы  относились  с вполне оправданным недоверием:
подобные легенды были выше нашего самого разнузданного воображения!
     Источники  доходов  у  них были  разнообразны, и  по военной  поре  - с
воеобычны.
     Когда   простейшая  швейная  иголка  делалась  неразрешимой  проблемой,
близость к инструменту и  всякой прочей железной снасти уже становилась сама
собой целым неисчерпаемым рудником возможностей.
     Они промышляли,  к  примеру, изготовлением литых  ложек,  металлических
оградок на могилы, а  также кружек и бидонов  из  старых, вылизанных  досуха
консервных   банок.  Особым   шиком   считались   бидоны,  сварганенные   из
трех-четырех  лендлизных  банок,  где  строго  одна  над  другой  на тусклом
золотистом фоне читалась надпись: "Свиная тYшенка"...
     Да, их обогащала всеобщая военная бедность...
     К  тому же  -  что  никому в  городке не  было  секретом -  они  еще  и
поворовывали. То  на  базаре  с  лотка что-нибудь  стянут,  то  зазевавшуюся
приезжую  торговку  пощиплют,  а  чаще  шуровали  по  карманам  гражданского
населения. Так,  по мелочам. В  нашем городке, где в те скудные времена было
всего два продуктовых магазина, военторг, столовка да железнодорожный  ларек
и  каждого человека знали вдоль и поперек как  облупленного,  крупным  делам
было возникнуть неоткуда.
     Но и за  руку при всеобщей озабоченности  схватить  их было некому. Они
были сильны стадностью, тем,  что плотно были сбиты в  дерзкую и - по  нашим
тогдашним голодным понятиям - удачливую артель.
     Даже самый последний из них -  шкет  по  кличке Огрызок - поглядывал на
всех остальных смертных  с  обидным  высокомерием, и на  нем, казалось, тоже
лежал отблеск непонятного нам ухарства и геройства.

     В ту  пору мы с верным до гроба другом  Вовкой из пятого "б" составляли
романтический  полукомплект: двух  мушкетеров.  Недостающих  компаньонов  не
отыскивалось по весьма прозаической причине: среди наших  школьных товарищей
не находилось желающих прочесть шибко толстенную книгу  Дюма-отца. Серьезное
было время, не до того...
     А пробиться в те высшие сферы,  гогочущие  на своем литерном ряду, мы -
за хлюпкостью своей и  малорослостью - разумеется, не  могли. А хотелось нам
этого больше  всего  на свете. Что поделаешь: тогда наши с Вовкой мечты были
ближнего прицела...
     И  мы  с  неизменным  другом  Вовкой  пытались  хотя  бы  следовать  их
неотразимым манерам. Но у нас не было и не предвиделось кепочек-восьмиклинок
с недоразвитым козырьком и кирзовых сапог с умопомрачительными голенищами, а
укоротить свои  и без  того кургузые  пальтишки  мы не  решались. Это  могло
вызвать нежелательные семейные  конфликты.  О фиксах, понятное  дело,  можно
было  только  бредить. Оставалось,  так сказать,  нам  в удел только внешнее
проявление нашей внутренней  избранности: мы  ходили, засунув руки глубоко в
карманы, волоча ноги несколько носками внутрь, и учились по малейшему доводу
шикарно цыкать сквозь зубы.
     Не  знаю, может быть, именно фикса придавала такой лихой почерк плевку,
или -  по  каким-то особым  физическим  законам - влияла  на плевучесть,  но
только наши  слабые потуги не шли ни в какое сравнение с  их дальнобойными и
точными плевками. Мы не могли по желанию цыкнуть с такой силой, чтобы плевок
со свистом вырывался  в щель между зубами и шариком прокатывался по дорожной
пыли или тягуче и презрительно оседал на ботинке противника.
     Н-да...
     Приходилось выкручиваться и самим исподволь нащупывать собственные
     пути  наверх.  Сейчас, разумеется, и не  припомнить  в деталях, к каким
ухищрениям,  свойственным  изобретательному  мальчишеству,  прибегали  мы  с
верным  до гроба  другом  Вовкой  из  пятого  "б"! Сколько  тупиков,  ложных
тропинок  и  мнимых  удач  ждало нас  во  времена  наших  глубоких рейдов  и
отчаянных вылазок! Сколько марок из моего заветного альбома перешло в жадные
сорочьи  лапки младшего  поколения, которое  чем-либо нам полезным!  Сколько
махорки-самосада  из  драгоценного  валютного  фонда   Вовкиной  бабки  было
отсыпано  нами  по  крохам и пущено  в вонючий дым  из самокруток поколением
средним!
     И  наконец наш серый  обыденный  мир школьной зубрежки, нудных домашних
обязанностей и общего унылого существования  прорезала  ослепительная молния
долгожданной  победы.  Наше  многотерпение и  наши неисчислимые жертвы  были
вознаграждены:   нас  допустили  в  некий  мозговой  центр,   чья  секретная
информация, как мы  были  убеждены, даст нам  возможность прямого и быстрого
проникновения в ряды
     Мозговой  центр   сосредоточился  в  странном  бревенчатом  сооружении,
некогда  знакомом с пронзительно-желтой  краской,  но теперь  обшарпанном до
неузнаваемости. В городе это сооружение фигурировало как пожарная будка.
     Все  ее  пространство   размером  чуть  поболее  железнодорожного  купе
занимали  узкие нары и круглая железная печурка в углу, всегда накаленная до
ощутимого красного сияния.
     Оставшееся  свободным   пространство  заполняли  идеи.  Носителем   их,
хранителем  и  вообще  единственным  представителем  этого мозгового  центра
оказался невидный  сухорукий мужичонка неопределенных лет по прозванию Проня
Тихий.
     Полученные нами  конфиденциальные  сведения подтверждали небезызвестную
истину о тихом омуте...
     Правда, теперь, по здравом  размышлении, мне сомнительно, что он - п ри
всей своей трудной и долгой жизни на глазах у всего городка - делился с нами
личным  опытом. Впрочем,  кто  его знает:  может  быть,  и у него  была своя
мечта...

     - Главное в ентим деле - разведка, - снисходительно поучал он нас.  - В
глыбь кармана идешь, - ты пальцы на  себя подавай,  клиента-то не трёкни, не
толкни, значит...
     И он  легким,  почти  неуловимым  движением  погружал два своих длинных
чутких  пальца  здоровой  руки  в обтерханный  карман  одного из  нас -  для
наглядности.
     Он  сам  по-хозяйски  извлекал  оттуда  наши  небогатые  приношения,  с
ухмылкой  косясь  на  наши  пальцы,  перепачканные   въедливыми  фиолетовыми
чернилами.

     Наконец  наступил  он  - день  решающего испытания.  Как  подспудно  ни
оттягивали мы близившееся  событие, как ни  боялись мы его, не признаваясь в
этом самим себе, но надо было претворять полученные  теоретические знания  в
сомнительную уголовную практику.
     Инструктор безвылазно  сидел на нарах  своей  пожарной будки,  так что,
естественно, обеспечение надежных тылов пало на верного друга Вовку.
     Я подогревался его рассказами взахлеб о последней великосветской оргии,
где упоминалась загадочная колбаса салями. Для нас, честно говоря, это слово
читалось,  как  -  "связками",  "кругами", "кусками",  в конце концов. И это
нестерпимо усиливало завистливый горьковатожелезистый привкус на языке...
     Плацдармом, конечно,  был выбран наш кинотеатр, вернее  - закуток около
кассы перед началом вечернего сеанса.
     Хорошо  и  отчетливо  помню  запах  отсыревшей  штукатурки,  молчаливое
дыхание  толпы  и  затертый  до  черноты,  до  линолеумного  блеска  грязный
деревянный пол, который почему-то чаще всего бросался мне в глаза.
     А название картины, хоть мы и смотрели ее наверняка в пятый или десятый
раз, как это ни покажется странным, начисто выдуло из моей памяти.
     Я пристроился  за  девушкой  в наглухо повязанной  косынке  с  блеклыми
застиранными цветами  и в бесформенной кофте с отвислыми карманами, что меня
как раз  устраивало. В толчее возле кассы я прижался боком  к ее неглубокому
карману и, собрав всю свою волю, запустил в него изрядно дрожащие пальцы.
     Они сразу же  нащупали и ухватили прямоугольник тощего кошелька... Ага!
Есть!
     С  пересохшим языком,  с пальцами, липкими от  страха,  я тем  не менее
пытался строго  следовать выработанной стратегии. Я отвалил от жертвы и стал
искать глазами верного до гроба друга  Вовку  из  пятого "б",  чтобы  тут же
метнуть ему воровскую добычу на случай завала или шума.
     Но шума не  было. Вовки тоже  не было. Сначала мне  показалось, что пот
заливает  мне глаза и я  просто-напросто плохо вижу.  Нет,  видел  я хорошо:
Вовка испарился бесследно. Приходилось рассчитывать только на себя.
     Я  еще раз огляделся. Все тихо. Обворованная  мной девушка уже ушла, не
оглянувшись. не оглянувшись.
     Я  вздохнул и  потащился в ближайшую  подворотню изучить и  рассмотреть
добычу. Стояла белая северная  ночь,  и  никакого  добавочного  освещения не
требовалось.
     Добыча оказалась неожиданной.  Это был не кошелек.  Это  было  складное
зеркальце вроде книжечки в мягкой обложке, размером с мою ладонь.
     Я машинально раскрыл книжечку, и из девичьего зеркальца на меня глянуло
мое лицо. Впрочем, нет.  Это было  явно не мое лицо. Это было чье-то  новое,
совершенно  незнакомое мне лицо. И оно  было такое... Такое мерзкое! Да, да,
вот именно  -  чужое и омерзительное.  "Неужели  это  я? - каким-то краешком
сознания  отчужденно  успел  подумать я  и  попытался  судорожно  сглотнуть.
Сглотнуть стало нечем. - Неужели - я?!"
     Я не мог бы -  да и теперь  не  могу - словами  описать выражение лица,
смотревшего  на  меня. Но  ощущение  от этого выражения я до  сих пор  помню
совершенно отчетливо.
     И  чувство  омерзения к  самому себе  подымалось  откуда-то изнутри, из
желудка, оно было плотным, физически осязаемым и всепоглощающим. Наконец оно
застряло где-то в горле, и я почувствовал, что задыхаюсь.
     С криком я швырнул зеркальце в стену и бросился бежать.
     Я бежал  от той  самой  якобы  блестящей жизни,  которой  завидовал еще
несколько минут  назад,  и от белых гибких пальцев своего наставника,  и  от
верного  до  гроба друга Вовки  из пятого  "б", но  больше  всего я бежал от
собственного лица. От лица, которое стало для меня чужим и опасным.
     Бежал я долго, сколько хватило сил.

     А может быть, и до сих пор бегу...



        ТОРЖЕСТВО РЕАЛИЗМА

     Наш  маленький  городок,  затерянный  на  обширных  лесных  и   снежных
пространствах Архангельской области, всю  войну не знал затемнения. Впрочем,
электричества тоже...  Для слабосильной  районной  электростанции не хватало
топлива.  Выкручивались  кто  как  -  у  некоторых   запасливых  счастливцев
сохранились   еще  допотопные   керосиновые   семилинейки  без   стекол,  но
большинство обходилось самодельными коптилками  и  светильниками, а иногда и
лучинным поставцом.
     Но вот  пришла победная  весна  сорок пятого года. На дворе прибавилось
света,  и  на  душе посветлело.  В Москве гремели  артиллерийские  салюты  и
вспыхивали  фейерверки. К  тому же и  у нас  разрешили часть  электроэнергии
использовать  для бытовых  нужд. Это сразу  вызвало к действию многообразную
внешкольную  деятельность,  которая раньше  хирела  из-за  нехватки скудного
зимнего дня: мы занимались только при дневном освещении. И в честь всех этих
вышеупомянутых  выдающихся  событий в  нашей  неполной средней школе  решили
своими  собственными  силами поставить не что-нибудь,  а военно-историческую
пьесу!
     Сюжетную  канву этой пьесы  и  сейчас, да  и тогда  я представлял  себе
довольно  смутно.  Ее соорудила  наша  историчка  Анна Федоровна,  фанатично
преданная  своему  предмету.  По наивности,  видимо, это рукотворное изделие
восходило к средневековым мистериям.
     Действующими лицами - при желании  - могло  бы стать все наше  наличное
мальчишеское  поголовье.  Именно  мальчишеское, ибо  пьеса  отражала суровые
военные времена и нежных девичьих образов там не предусматривалось...
     Наша  нехитрая  доморощенная пьеса развивалась в железной  исторической
последовательности. Главными героями (резко отрицательными, к сожалению, что
несколько усложняло  ее сценическое  воплощение) были:  Магистр  Тевтонского
ордена,  он  же Пес-рыцарь,  Наполеон и Гитлер.  В каждом  из трех  актов их
закономерно ждало  скорое и неотвратимое  возмездие  народных масс,  которые
являлись, так сказать, олицетворением положительного коллективного  героя. В
финале каждого акта  -  согласно режиссерскому замыслу -  героические  массы
должны  были выстраиваться  на  авансцене и,  потрясая соответствующим эпохе
оружием, хором скандировать:
     - Не суйте свиного рыла в наш огород!
     Военным консультантом  постановки,  как  написали  бы  теперь  в  сухих
газетных отчетах, стал  военрук  - единственный на  тот момент мужчина нашей
школы,  сухорукий  белобилетник.  Не дожидаясь  утверждения  претендентов на
главные роли, вся школа превратилась в огромную оружейную мастерскую...
     На роль  Пса-рыцаря, против ожидания, довольно легко  согласился Витька
Рохин.  Рохля  был  самым сильным и крупнокалиберным учеником в нашей школе.
Правда,  его  физические  размеры  находились, мягко  выражаясь,  в  обратно
пропорциональной  зависимости   к  его  умственным   способностям.  Малейшее
мозговое усилие сразу же наносило ущерб рослому организму и надолго выводило
его из строя.
     Через  некоторое  время  всплыла наружу  и  причина  его  необъяснимого
согласия:   оказывается,   наша   добрая  историчка   пообещала   Витьке   -
неофициально, разумеется! - пятерку по истории в конце четверти. За то,  как
она  выразилась,  что  Витька  практически  углубится  в  некоторые  аспекты
славного прошлого нашей Родины...
     Но никто не завидовал Рохле: все понимали, что на эту роль он утвержден
из  чисто типажных  соображений,  и все  равно эта пятерка оказалась у  него
единственной за многие годы обучения...
     С оборудованием для Магистра Тевтонского ордена, то есть Пса-рыцаря, то
есть Витьки Рохина, никаких затруднений не наблюдалось. У всех перед глазами
еще стоял неоднократно  смотренный фильм "Александр Невский", и  доброхотные
костюмеры и реквизиторы точно знали, что делать.
     На плащ Магистру пошла казенная простыня, латы склепали из старой сетки
от кровати, а на шлем - конечно же! - не пожалели оцинкованного ведра. В нем
оперативно прорезали отверстия для глаз и рта,  а по бокам медной проволокой
прикрутили пару настоящих коровьих рогов.
     Костюм  получился впечатляющий.  Огромный меч  Витька выстругал сам  из
крепкой доски и обил белой жестью от консервных банок...
     К тому же и голос Рохли из-под ведра гудел неразборчиво и
     угрожающе, как и подобало  Псу-рыцарю.  Почти  единственной сценической
репликой Магистра была фраза на древнегерманском языке: "В порошок сотру!" И
под гулким ведром это конечное "у" раскатывалось долго и разнообразно:
     "У-у-у!" Остальной текст заменяли всякие жесты, свойственные
     захватчикам, и нечленораздельное рычание. Таким  образом, за первый акт
мы были относительно  спокойны. Но с ролями  Наполеона  и  Гитлера возникали
затруднения, я бы сказал, идеологического порядка.
     Как  играть  Гитлера  -  все  знали,  но  никто  не  хотел.  Мы  хорошо
представляли себе, как он  выглядит,  по бесчисленным  карикатурам в журнале
"Крокодил" и газете "Правда".
     -  Да что я  вам -  псих? Или  чокнутый? - резонно возражали мальчишки,
которым предлагалось попробовать себя в этой рискованной роли. - На фига мне
фашистом делаться?! Я их вот как ненавижу, гадов проклятых!
     Но  вот  Наполеон... Играть  его хотели все, но никто не знал как... Не
могли помочь нам и знаменитые лермонтовские строки из школьной  хрестоматии,
характеризующие некоторые элементы его внешнего  облика: "На нем треугольная
шляпа и серый походный сюртук...".
     Треугольная  шляпа  - ладно,  это почти  понятно.  Мы  довольно  быстро
установили, что сюртук - просто-напросто разновидность современного пиджака.
Сойдет!  Но  вот  что   дальше?  Наши  этнографические  сведения   оказались
недостаточными. Наше воображение было бессильно...
     Принципиальный  вопрос  покатился  по школьным  коридорам: какие  штаны
носил Наполеон?!
     -  Галифе! - убежденно втолковывал кто-то из старшеклассников. - Я сное
дело, - все генералы носили галифе. И лампасы красные. Во! С ладонь шириной!
     - Лосины...  - тихо  подсказала нам  приходящая в  школу раз  в  неделю
незаметная учительница пения из эвакуированных. - Наполеон носил лосины...
     - Лосины?! - зачарованные звучным словом, переспросили мы. - А  что это
такое - лосины?
     -  В общих чертах, - застенчиво объяснила учительница музыки, близоруко
щурясь и протирая очки, - это белые штаны в обтяжку.
     - Совсем-совсем в обтяжку? - недоверчиво выспрашивали мы.
     - Совсем-совсем. Модники того  времени даже натягивали лосины  мокрыми,
чтоб они плотнее облегали...
     - Значит, в облипочку! - ахнула одна из девочек. - Вот срамотища-то!

     Первоначально  роль Наполеона  поручили семикласснику Вовке  Ивневу, по
общему мнению - самому красивому мальчишке нашей школы. Высокий, подтянутый,
чернобровый, -  его  карманы вечно оттопыривались  от бесконечных  девчачьих
записочек с предложениями любви и дружбы. Девчонок не останавливало даже его
прозвище. Оно  прилипло  к  Ивневу в  шестом классе  на  уроке  зоологии. По
просьбе учителя  - престарелого Аристарха Аристарховича  - Вовка  перечислял
известные ему породы крупного рогатого скота.
     - Холмогорская... - тянул он. - Ярославская... Сентиментальная...
     Аристарх Аристархович поднял брови.
     - Вы, Ивнев, вероятно, имеете в виду  "симментальскую"? Сентиментализм,
извините, уже не мое ведомство. Это из области "Бедной Лизы"...
     Класс  бесстыдно  грохнул.  К  Вовке  так  и пристала  новенькая свежая
кличка: Сентиментал.

     Актером Вовка Ивнев оказался  никудышным. Он бледнел на сцене, заикался
и забывал слова. В довершение всего он никак не мог повторить  центральную в
роли хвастливую полководческую фразу:
     - Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
     На слове "гренадеры" он каждый раз сбивался, путал  слова, нес какую-то
околесицу.  В  его   произношении  вместо  простого  и  четкого  "гренадеры"
слышались и  горлодеры,  и дромадеры, и даже  гамадрилы, хотя  что такое эти
самые  дромадеры-гамадрилы  значат,  думаю,  он  и  сам  не  мог  бы  толком
объяснить...
     Главная  режиссерша - наша литераторша Валентина Петровна в свое  время
побывала в Москве на  спектаклях МХАТа. Прикоснувшись там  непосредственно к
системе  Станиславского, она  теперь  заламывала  руки  в  немом  отчаянье и
стонала:
     - Не  так, Ивнев,  не так! Опять не верю!  Ну что, скажи,  мне с  тобой
делать?

     -  Наполеон  был маленького  роста!  -  победоносно заорал  я  однажды,
врываясь в зал, где репетировали злополучную пьесу, и потрясая  растрепанной
книгой, словно волшебной палочкойвыручалочкой. - Вот! Читайте все!!!
     Я разыскал свое  сокровище в рассохшемся  сундуке на чердаке дедовского
дома.  Это был сборник анекдотов  о всевозможных  исторических лицах,  среди
которых  видное  место по  праву занимал и Наполеон  Бонапарт.  За неимением
других  исторических  анналов,  мы погрузились  в изучение откопанного  мною
шедевра.  Из  него вытекало одно неоспоримое  обстоятельство: величайший  из
полководцев Франции был почти миниатюрного роста!
     Все с надеждой посмотрели на меня: я и тогда  не  отличался богатырским
ростом,  за  что  носил  прозвище  Шкалик.  Иногда это  и  без  того обидное
наименование в школе сокращали до совсем коротенького Шкала...
     Я одним  прыжком вскочил на сцену,  поставил ногу  на табуретку, как на
воображаемый барабан,  и,  выбросив  вперед правую руку  широким жестом, без
запинки и  с блеском выдал фразу,  на которой  бесславно кончилась актерская
карьера Сентиментала:
     - Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
     Но эта блистательная актерская "проба" не убедила неумолимую режиссершу
Валентину  Петровну. У режиссеров всегда имеются свои необъяснимые  прихоти.
Она все еще "видела" в этой роли кого-то другого...
     Ах, так! Роль Гитлера покамест  оставалась вакантной. Будущий спектакль
находился под  угрозой  неминуемого  срыва.  Я  решил  сыграть  на  извечных
режиссерских  трудностях.  Я  нутром   чувствовал,  что  настоящему  мастеру
дозволено все. И я пошел на все!
     -  А   Гитлер,   по-вашему,  что?  Гигант,  да?  -  несколько  издалека
дипломатично начал я. - Так себе, малявка!
     - Вот и играй себе Гитлера, Шкалик! - под общий хохот мстительно заявил
Вовка Ивнев.  Все-таки что ни  говорите, а он  не мог  простить  мне  своего
провала!
     - Ладно! Я сыграю вам Гитлера, - холодным тоном согласился я.  - Но при
одном условии...
     -  Каком же  это?  -  подозрительно  спросила  встревоженная  Валентина
Петровна.
     - При условии... - торжествующе, задыхаясь, выпалил я, - я же сыграю  и
Наполеона! Мое нахальство сразило всех, в том числе и главную  режиссершу. К
тому  же у нее не было выхода. И конкурентоспособных претендентов  на  столь
разноплановые роли не находилось тоже. Я победил!
     -  Ну  а  как  же  с  белыми  штанами  в  облипочку?  -  ядовито  кинул
посрамленный Сентиментал.  - Или  будешь  играть Бонапарта  в  штанишках  на
лямочках?!  Да,  ничего  не  скажешь:  это  был  серьезный  контрудар!  Наши
постановочные  затруднения с белыми штанами  в обтяжку быстро стали известны
всей  школе.  Все, конечно, сочувствовали нашему творческому коллективу,  но
помочь... Помочь ничем не могли...
     И вдруг - о, это спасительное "вдруг"!  - ослепительная мысль прорезала
безнадежный сумрак наших мальчишеских  мозгов: кальсоны!  Ну  да! Нам  нужны
добротные кальсоны!
     Начались энергичные  поиски подходящих  кальсон.  Все-таки  не  следует
забывать, что время было военное...
     Нас  выручила  одна  девочка, сначала пожелавшая остаться  неизвестной.
Как-то вечером,  после репетиции, когда в школе  уже не  осталось ни  единой
души, кроме театральных энтузиастов, она отозвала меня в интимный уголок под
лестницей. Там, в этом известном святилище тайн и секретов,  по необъяснимой
причине смущаясь и краснея, она протянула мне завернутый в бумагу пакет.
     - Бери... - чуть запинаясь, прошептала  она тоном, от которого  у  меня
почему-то запершило в горле. - Это тебе... Для сцены.
     О это неуемное и - надеюсь - бескорыстное служение искусству!
     Дрожащими руками я развернул пакет, в нетерпении порвав бумагу.
     -  Лосины?! - ахнул  я, не веря собственным  глазам.  Увы, это были  не
лосины. Это были колоссального  размера  кальсоны. Перед их размерами меркли
шаровары Тараса Бульбы. Из полотна, пошедшего на это грандиозное сооружение,
можно   было  бы  выкроить   паруса  для   полной  оснастки  сорокапушечного
трехпалубного фрегата...
     Я горько вздохнул. Но искусство требовало жертв. И я был готов принести
эту жертву. Однако в целях сохранения объективной исторической правды и  для
моего  естественного  вживания  в  образ Наполеона  кальсоны необходимо было
свести к минимуму...

     На следующий день, размахивая исподними, как боевым знаменем, я
     диктовал  свои  условия.  Я  немедленно  ввел  в  пьесу наполеоновского
маршала из сборника анекдотов только ради одной эффектной сцены.
     - Позвольте, сир, - почтительно басил мой долговязый одноклассник Мишка
Беркман, - я достану. Я же выше вас!
     -  Не  выше, а  длиннее!  -  мрачно  и  язвительно  обрывал  я его  под
единодушное одобрение болельщиков на репетициях.
     Историческая  острота  пользовалась неизменным успехом и  обрела вторую
жизнь в школе и ее ближайших окрестностях...
     Моя  смелость получила награду.  Впервые  я  оказался в центре женского
внимания. Даже девочки из старших  классов прибегали  взглянуть  на  чудака,
который собирается выйти на сцену - подумать только! - в одних кальсонах.
     Но я вышел!

     В день  премьеры  с самого  утра вокруг меня хлопотала целая пошивочная
мастерская: девочки завертывали мои ноги в белые штаны в "облипочку" и прямо
на мне заметывали швы, то и дело возмутительно прыская.
     К  сожалению, белых ниток не достали.  Так что мои  лосины не были шиты
белыми нитками: на них красовались крупные черные стежки.
     Первый акт, к которому я не имел непосредственного  отношения,  накалил
зрительские страсти.
     В начале второго акта я бестрепетно вышел  на сцену, поставил  ногу  на
бутафорский  барабан и  сумрачно  скрестил  руки  на  груди.  У  зрителей не
вырвалось ни  единого смешка. Произошло чудо!  Зал замер,  потрясенный  моим
великолепным обликом.
     На  треуголке,  склеенной  из  бумаги  и  выкрашенной  китайской тушью,
красовалась трехцветная  кокарда.  На  сером пиджачке с чужого  плеча  сияли
пуговицы,  обернутые  фольгой от  конфет. Талию  мою  опоясывал тонкий белый
шелковый шарф.  А  начищенные дегтем  кирзовые сапоги внушительных размеров,
имевшие  задачей  изображать  лакированные ботфорты  и  лихо  скрипевшие при
каждом шаге, контрастировали с умопомрачительной белизной лосин...
     Преподавательница музыки грянула на  пианино подобающее торжественности
момента что-то вроде "Шумел-ревел пожар московский". Я вытянул в первые ряды
правую руку и звенящим голосом взаправдашнего полководца провозгласил:
     - Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!
     Зал не дышал.
     А   когда,  потерпевший   поражение  в  русских   снегах,  согбенный  и
уничтоженный,  я удалялся  за  кулисы, волоча ноги  и цепляя краем треуголки
доски сцены, зал взорвался аплодисментами...
     Конечно, где-то в  глубине души  я осознавал, что  я не Качалов  и игра
моя, видимо, еще далека от совершенства. Но аплодисменты, их нарастающий рев
- о  это сладкое  бремя  мгновенной славы!  - говорили обратное.  Я  выходил
раскланиваться еще и  еще,  до  тех пор,  пока у меня  не  устала  сгибаться
поясница...

     По сравнению с тяжкой ролью Наполеона, роль главы  третьего  рейха была
мне - тьфу! - проще пареной репы.
     Задолго до Аркадия  Райкина я  прибегнул к искусству  почти  мгновенной
трансформации.  Пока  девочки  -  в  буквальном  смысле  стоя  на коленях  -
распарывали  швы  моих лосин  (без посторонней помощи я  не  смог  бы из них
выбраться!), я торопливо приклеивал себе столярным клеем черную косую  челку
из шерсти козы и ненавистные всему миру усики.
     Фуражка с высокой тульей и нарукавная повязка с омерзительной свастикой
на черной косоворотке, заменявшей мундир, довершили мой сценический образ.
     Уже хлебнувший кружащего  голову хмеля театральной  популярности,  я  в
третьем акте превзошел самого себя.
     В  сцене  с захваченными  русскими  партизанами  (была  в пьесе и такая
сцена!) Гитлер  метался,  выл, оскаливал  зубы и чуть ли  не  с пеной у  рта
визгливо кричал: "Ферфлюхте руссише швайне" и "Эршиссунг!"
     Военный  консультант  (переводя  дух,  я  замечал его краешком глаза  в
первом ряду) после  каждой моей удачной реплики выразительно и  гулко хлопал
себя здоровой рукой по колену: вот, мол, дает!
     Остальные лица плыли передо мной, как в тумане.
     Когда  же   я   предвосхищал   свой  окончательный  триумф,   произошло
непредвиденное. По узкому проходу между  стульями,  подкидываясь на костылях
при  каждом  шаге и  звеня По узкому проходу между стульями, подкидываясь на
костылях при каждом шаге и звеня костылях при каждом шаге  и звеня медалями,
по  направлению к  сцене двинулся  один  из  приглашенных взрослых. один  из
приглашенных взрослых.
     Это был  известный  всему  городку  возчик  Парфеныч,  инвалид  Великой
Отечественной войны, в  связи с тяжелыми  ранениями и  без ноги списанный  в
чистую.
     Надеясь, что непосредственный участник боев с фашизмом  лично торопится
пожать мне руку за мой героический труд, я сделал шаг к нему навстречу.
     Но он с ненавистью глянул на меня и откачнулся.
     -  Ух ты, гитлеровская  морда! - хрипло  взревел он. -  Получай, фашист
вонючий! - И он изо всех сил плюнул, целясь в мои излишне  натуралистические
усики...
     Меня спасла только малорослость, прикрытая козырьком огромной  фуражки.
Плевок смачно шлепнулся на поверхность козырька...
     Но этот гражданский  акт, как ни странно, увенчал всешкольное признание
моего таланта!
     И  именно  этим  плевком,  идущим,  что ни говорите,  прямо  из глубины
сердца, потрясенного моим искусством, я до сих пор горжусь больше всего!
     Никогда, никогда  больше в  своей  жизни я не подымался до  таких высот
подлинного реализма!
     Никогда, никогда больше  в  своей - совсем не актерской! -  жизни я  не
испытал прилива такого несказанного творческого вдохновения!
     Конечно,  я не Качалов и не Смоктуновский. Но я  уверен,  что  даже им,
этим  признанным  корифеям театральных подмостков, ни разу  на своем веку не
приходилось сталкиваться  с такой  исчерпывающей  рецензией  на свой труд, с
оценкой выше, чем плевок одноногого театрала Парфеныча...



        НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ!

     Когда Тоська Ступина в знакомом  красном сарафанчике появилась в  конце
улицы, я сразу  же заметил ее. Заметил, потому что именно ее появления  ждал
вот уже с полчаса, делая вид, что никого не жду, зорко поглядывая на немного
покривившийся угол ее  дома с мезонином. Заметил, но,  конечно, не  подал ей
никакого знака и, независимо засунув руки  в карманы, негромко  насвистывая,
двинулся к Новому мосту через речку Ельну.
     Мы шли  вроде бы  отдельно друг от друга, связанные тем не менее тонкой
ниточкой  взаимного  доверия  и  секретным   разговором,  который  произошел
накануне. Мы  с  Тоськой сговорились  пойти в  устье  Ельны - покататься  на
бревнах.
     Я никогда и никому в мире не признался бы, что  Тоська Ступина нравится
мне больше всех девчонок в нашем четвертом классе.
     Мое мальчишеское воображение неотступно  преследовала ее черная  прямая
челочка, немного похожая на лошадиную, и ее круглые, цвета перезрелой вишни,
глаза. Пожалуй, я только раз - совсем уж малышом, еще до войны - видел такую
темную, почти черную вишню,  и было втайне сладко и  щекотно внутри  оттого,
что Тоськины глаза вызывали у меня такие далекие воспоминания...
     И еще Тоська  была загадочно, не по-нашему смуглой.  Не загорелой летом
на  даровом  солнце, как мы все, а именно смуглой, и зимой, скудным северным
днем, на  общем  фоне бледных и беловолосых наших девчонок ее щеки светились
каким-то особенным, жгучим и вызывающим любопытство румянцем.
     Тоськина  мать была похожа на  цыганку чернотой  своих волос с отливом,
смуглявостью и в  особенности  веселым, звонким характером.  А Тоськин  отец
умер уже после Победы от старой запущенной раны у всех на глазах, и хоронили
его  всем городком как героя войны:  впереди на подушках несли ордена... Так
что Тоськина  многодетная семья  - еще  два брата  и три  сестры кроме нее -
росли военными сиротами. Как я.
     Мне нравилось,  что Тоська никогда не унывает,  не хнычет, хоть житье у
них без  отца было очень нелегким,  а помогает  матери воспитывать последыша
Кольку - тоже чернявого, круглоглазого крикуна. Но речь сейчас не о Кольке.
     Я бы  не  сказал  никогда  Тоське,  что  она нравится мне  больше  всех
девчонок, хоть режь меня самым острым ножом на куски по двести граммов.
     По Новому мосту - а он действительно новый,  построенный совсем недавно
вместо  сгоревшего, - мы следовали уже гораздо ближе друг к другу, хоть  все
еще на  некотором  безопасном расстоянии. Зато мы  одинаково сильно  ударяли
пятками  по звонким,  пахучим в жару доскам настила так,  что  они гудели от
наших шагов. И если бы в этот момент Тоська Ступина взглянула на меня своими
ишневыми глазами и спросила: "Слабо прыгнуть?" - я не задумываясь вскочил бы
на  перила  с  выступающими  на них каплями  янтарной  смолы  и  сиганул  бы
"солдатиком" вниз, как делали это взрослые ребята во время купанья.
     Но думается мне, Тоська  обо  всем сама  давно догадалась, а в том, что
ради нее я могу прыгнуть с моста, и  вовсе была уверена. Потому что  ни разу
ни о чем подобном меня не попросила...
     Мы благополучно, никем не замеченные, миновали мост, за мостом свернули
вправо  по течению и  уже  вместе перепрыгнули жердяной  перелаз у ячменного
поля.  А там береговой тропкой оставалось  пройти километра  полтора к устью
Ельны, где она впадала в  другую реку, покрупнее. Та река была лесосплавной,
и даже сейчас,  когда вода  спала, по ней  то и дело, в одиночку  и пачками,
проплывали сосновые стволы с верховьев,  застревая на отмелях. Они-то нам  и
были нужны!

     Кататься на бревнах - дело тонкое, тут  требуются искусство и сноровка.
Конечно,  мы  с  Тоськой  не  претендовали   на   искусство  старых  опытных
лесосплавщиков. Из них каждый в самый  лесосплав, в  полную  воду, когда лес
идет  по  воде  густо,  россыпью,   по  этим  бревнышкам  плывущим,  как  по
неподвижным половицам, реку перебегают. А бревна-то живые!
     Еще и  такой фокус на  спор  проделывали на глазах у публики:  с одного
берега реки на другой перевозили бутылку с водой,  поставив ее на один конец
бревна. А сам-то спорщик с  голым багром на другом конце бревна балансирует.
Стоит, приплясывает, только бахилы  сверкают,  ну  а  багром  подгребает  да
другие бревна отпихивает.

     Наши  с  Тоськой развлечения были,  понятно,  поскромнее.  Мы  выбирали
осевшее на отмели бревно и,  поднатужившись,  сталкивали его в воду. Потом к
нему подводили другое  и  оседлывали сразу два  бревна, сидя  по концам.  На
таком, ничем  не скрепленном, кроме наших ног, шевелящемся  плоту плыть было
весело и интересно. Подгребая ладонями, брызгаясь и смеясь, мы выбирались на
середину,  на стрежень.  Там мы у не могли  справиться  с течением, поэтому,
перекувырнувшись  и сверкнув пятками,  ыы покидали  наш дредноут  и  плыли к
берегу. За Тоську я не боялся - она плавала как рыба.
     А иногда мы устраивали - тоже сидя -  гонки каждый на одном бревне: кто
проплывет  дальше,  не  перевернувшись.  Это  мы проделывали чаще  всего  на
мелководье, в  устье  Ельны,  чтобы зря  не  терять  каждый раз  бревна.  По
правилам  гонок,  в  этом виде состязаний разрешалось для скорости упираться
ногами в  дно, но разве это могло спасти от переверты-вания? Мы  шлепались в
воду,  оказывались под бревнами, обдирали ноги об сучки, ныряли, топили друг
друга, и  на какое-то время я даже забывал, что Тоська - девочка с  челкой и
вишневыми глазами.
     Но  когда она вылезала на берег...  Фигурка у нее  была ладная, длинные
ноги  золотились   от  загара,  а  у  синих  сатиновых  трусиков   оставался
ослепительно белый краешек. Она купалась  обычно в белой  маечке,  и  когда,
мокрая, подымала  руки,  отжимая  волосы,  маечка  обтягивала  ее  так,  что
казалось, под майку  у  Тоськи были  засунуты два небольших яблочка-дичка. Я
честно, изо всех сил старался не замечать эти яблочки...
     Посинев от долгого, многочасового купания, мы обстоятельно выкатывались
со  всех  сторон в песке  до  полной неузнаваемости  и  валились животами на
горячую прибрежную  отмель. Отдышавшись и перестав  стучать  зубами,  мы  со
страстью предавались двум занятиям: искали "жерновки" и играли в "плювки".
     Для поисков "жерновков" нужны были  терпение и зоркость. "Жерновками" у
нас  назывались загадочные,  размером с  ноготь мизинца, совершенно круглые,
плоские, слегка шероховатые на ощупь  камешки с  маленькой сквозной дырочкой
точно по центру. И впрямь словно мельничные жерновки для лилипутов!
     Но чтобы  найти два-три "жерновка",  нужно  было просеять  в ладонях не
один  десяток килограммов белого речного песка. Не каждой девчонке удавалось
носить на  шее или на запястье  несколько таких  "жерновков", по  нерушимому
поверью приносящих счастье.
     Тоська и здесь была просто чемпионкой! Своими цепкими пальцами она то и
дело выхватывала из  кучки  кристаллических  зернышек  заветный  "жерновок",
добавляя его к своему и без того великолепному ожерелью на крепкой нитке...
     А  правила  игры  в  "плювки"  были  необыковенно  тонки  и  деликатны.
Попервоначалу воздвигалась нагребаемая  с помощью ладоней и коленей высокая,
сколь  это  возможно  из  сухого  сыпучего песка,  горка, в  которой  сверху
делалось углубление. Получалось нечто похожее на модель  вулкана с  картинки
из школьного  учебника  географии. Потом... Потом, сосредоточенно глядя друг
на  друга и  выпучив  от напряженной работы глаза, каждый из участников игры
насасывал языком  за  щеки как можно больше  слюны  и по очереди сплевывал в
углубление на верху песчаной горки.
     После  этой  подготовительной,   по   сути,   работы  наступал   момент
ответственных  состязяний.  Опять  же по  очереди,  каждый со  своей стороны
аккуратно отгребал песок так, чтобы не повредить вершинку. В  редких случаях
виртуозы этой игры ухитрялись опустить слюнную начинку на землю, ни  разу не
покачнув ее, так сказать  - с высоким ничейным  результатом. А для неловкого
игрока,  нарушившего шаткое равновесие постройки, наступала расплата. Тот, в
чью  сторону  свалится  в  конце  концов  влажный  песчаный  катыш,  обильно
пропитанный  слюнями, должен был,  сильно хлопнув,  раздавить  его ладонью и
сказать:
     - Тьфу, тьфу три раза, не моя зараза!

     А  можно было и просто  лежать  на спине  и смотреть в высокое-высокое,
прозрачное до белизны небо  и разговаривать. О чем? Ну кто может передать на
бумаге, о  чем  могут разговаривать двенадцатилетние мальчишка и  девчонка с
глазу на  глаз, одни  в  большом  сияющем  мире,  под  благодатным  июльским
солнцем, на песчаном берегу северной реки?
     Наша Ельна никогда не надоедала нам.  Сплавная река  - та далеко от нас
исток  берет. Она быстрая, водоворотистая, мутная.  А наша Ельна не река,  а
чудо: прозрачная,  родниковой чистоты, солнцем насквозь просвеченная, на дне
каждый камушек, как говорится, был бы виден, да нет в ней камушков! Чистое у
Ельны дно, ни ила, ни мути, только песок на дне в мелкую складку сбит, точно
рябь  водяная  на  песке отпечаток оставила. Наверху волна играет, на солнце
вспыхивает - и на дне словно солнечная сеть дрожит. По дну песчинки течением
перекатывает да слюдинки блескучие волочит - каждую сосчитать можно!
     В воде  пескари мелькают, серебряными искорками  пляшут на  мелководье,
как  ожившие  солнечные зайчики.  Руку в  воду опустишь -  и покроется  рука
крошечными  блестящими пузырьками,  как стебель росой, пальцами пошевелишь -
по дну искривленные тени побегут, пескари в сторону шарахнутся.
     Один  берег  Ельны  отлогий, а  по другому,  обрывистому,  ивы  течению
кланяются, ветви в воде моют. Хлысты у ивы гибкие, красные, а  листья узкие,
серебристые с изнанки, верткие  на ветру, словно рыбешки. Иная ива  так  над
водой ветви  развесит -  в  густую  тень  войдешь, как в  пещеру.  Все  тело
прохладой охватит - хорошо!
     Где-нибудь  после полудня, когда тень  становилась совсем  короткой  и,
словно  собака в конуру, пряталась под ноги, мы вылезали  на высокий луговой
берег.  Измаянные духотой и купаньем, мы по  очереди,  отвернувшись друг  от
дружки,  полоскали и  выжимали наши  трусики и развешивали их на  прибрежном
краснотале  для просушки.  После чего  забирались в тень высоченных медвяных
медвежьих дудок и следили за многочисленными обитателями травяных  джунглей.
Тоська сидела, обхватив колени руками, в своем сарафанчике.
     Мне очень нравился красный Тоськин  сарафанчик, уже не раз  стиранный и
изрядно  выгоревший на  солнце.  По краю подола шел красивый рисунок: желтые
колосья  вперемежку  с синими  васильками.  Этот рисунок не был  вышит:  это
Тоськина мама,  веселая  Тамара,  сама  придумала и  сама  нарисовала дочери
колосья и цветы масляными красками по суровому полотну.
     Точно так  же она расписывала и  рубашки  Тоськиных  младших  братишек,
"построенные" домашним  способом. Конечно, это было  не навек.  Зато дешево,
красиво, и на сезон, во всяком случае, хватало...

     В тот день, помню,  у  нас был нехитрый  завтрак: я  достал  из кармана
кусок хлеба, а Тоська - пригоршню сушеных груш. Груши мы долго и старательно
размачивали  в ельнинской  воде, после  чего  они казались нам и  сочнее,  и
сытнее...
     Домой мы  шли рядом,  как бы  нечаянно задевая  друг друга то боком, то
горячей рукой, теснясь на узкой, пружинящей под ногами луговой тропке. Я нес
на плече, на рогатульке, Тоськины тапочки. Из  горьковатой  тени раскидистых
прибрежных  ив мы выскочили  на прямую  открытую  дорогу  к  мосту,  залитую
безжалостным отвесным солнцем, - и невольно зажмурились. Когда же мы открыли
глаза  и  проморгали  радужные круги перед  глазами,  оба сразу увидели, что
впереди нас  ждало  самое страшное: на перилах  и настиле  по обеим сторонам
моста расселись, как  сороки на заборе, мальчишки из компании Семки Душного.
Их  главарь  тоже  был  здесь  -  высокий,  худосочный  подросток  с  такими
запавшими,  почти  провалившимися глазницами,  что  его  глаза, должно быть,
сильно  давили ему на затылок... Вероятно, он  маялся желудком, потому что у
него постоянно шел тяжелый, непереносимый  запах изо  рта. И характер  Семки
вполне соответствовал прозвищу! "Душной" в местном значении ничего общего не
имел со словом "душный". Это слово означало именно - вонючий.
     Семка безупречно подражал голосам птиц и животных,  за что  пользовался
известностью  и  ребячьим  авторитетом.  Таковы  извилистые  дороги славы! С
несомненным   актерским   мастерством   он   передразнивал   также    любого
встречного-поперечного, мстительно подмечая и высмеивая свойственные каждому
недостатки.  Он был зол  и нестерпимо  завистлив  ко  всему здоровому, а его
дразнилки были ядовиты, смешны и прилипчивы, как репей.
     Я  понимал,  что  бить  меня  они не  будут. Сработает  неписаный закон
мальчишеских  отношений:  семеро одного  не  бьют.  Но  они  всей  компанией
потащатся за  нами  до самого  дома, погромыхивая смешком, словно консервная
банка на собачьем хвосте, ни за что не отвяжутся и после не дадут прохода ни
мне, ни Тоське и задразнят до смерти.
     Мне так  и  представилось  -  до  слез,  до тугой помидорной  красноты,
налившей  лицо,  - как они,  кривляясь  и  приплясывая,  топают за  нами  по
скрипучим  деревянным тротуарам  нашего Ельнинска и  орут дурными  голосами:
"Жених и невеста, настряпали теста! Печь провалилась, невеста подавилась!"
     И вся наша улица, вся школа,  а скоро  и весь наш невеликий  городок до
последнего  человека  будут  знать, что  мы с Тоськой  Ступиной  -  жених  и
невеста.  Они  будут знать нашу светлую тайну,  и  тыкать в нас пальцами,  и
подмигивать, и высовывать языки!
     Нет, лучше уж погибнуть в  честном бою лицом к лицу  с противником, чем
подобное унижение! И  я вытащил заветный перочинный нож  с  двумя лезвиями и
треснувшей  костяной  ручкой,  со  вздохом  раскрыл  его  и  зажал  в  сразу
вспотевшей руке.
     Вдруг  Тоська  взглянула  на   меня   потемневшими  до  густой  черноты
глазищами, и...  случилось  невероятное, словно гром  грянул с  безоблачного
июльского  неба! Она  взяла меня  двумя ладонями за уши, притянула к себе  и
звонко чмокнула в щеку плотно сжатыми губами! Я даже покачнулся.  В глазах у
меня  потемнело  от  неожиданности  и гордости. Может  быть, поэтому  Тоське
удалось так легко разжать мой побелевший от напряжения кулак с зажатым в нем
ножом.
     Она  спокойно взяла ножик, щелкнула лезвием, закрывая его, сунула мне в
карман, но  чудеса продолжались! После  этого Тоська  оперлась на мое плечо,
вытряхнула песок из тапочек  и,  обтерев каждую  ногу ладошкой, не  торопясь
надела. Компания огольцов с безразличным видом терпеливо ожидала потехи.
     Тоська  оглядела  их сузившимися,  как  у  кошки, глазами,  ласково, но
твердо  взяла  меня  за  руку  своей  крепкой  шершавой   ладошкой  и  сразу
изменившимся, каким-то влажным повзрослевшим голосом тихо сказала:
     - Идем... Только руку не вырывай. Увидишь - ничего не случится.

     Я перелез через  изгородь первым. Тоська, перелетавшая  раньше  перелаз
одним прыжком  так, что сарафанчик вздувался пузырем,  сейчас перешагивала с
жердины  на жердину  и задержалась наверху.  Я не слыхал о правилах хорошего
тона, но каким-то новым, обостренным  чутьем понял, что надо подать ей руку.
И  я,  преодолевая внутреннее сопротивление, сделал  это!  Она  приняла  мой
отчаянный жест как должное, оперлась на мою рыцарскую руку и не спрыгнула, а
величественно сошла на землю.
     Держа  Тоську  за руку,  я  ступил на  раскаленные доски моста,  как на
эшафот. Лицо Семки Душного медленно, но неотвратимо приближалось к нам.
     Вот  он  открыл рот, выдохнув  струю смрадного  воздуха,  , спрыгнул  с
перил, сделал шутовской поклон, язвительно присвистнул и загоготал:
     - Ну что, голубчики, гули-гуленьки? Наворковались?
     Но  Тоська  спокойно и,  как мне тогда показалось, даже  чуточку лениво
скользнула по  нему  презрительным взглядом  и  бросила через  плечо, крепко
стискивая мою руку:
     -  А тебе что,  Семочка? Завидки берут?  Да на тебя ни одна девчонка  в
городе  не  взглянет  даже  за рабочую карточку! Лучше  бы ты зубы  по утрам
чистил! Эх ты, козел вонючий! Одно слово - "душной"!
     Но  всего этого Тоське показалось еще мало! Пользуясь тем,  что я был в
каком-то  сладком  полусне  и целиком  подчинился ее  сокрушительной женской
воле,  она  совершенно  бесстрашно  согнула  мою  правую  руку  кренделем  и
просунула  в нее свою.  Тоська Ступина медленно и важно  проплыла мимо всех,
держа меня под руку!
     Моя  рука, как  мне показалось,  одеревенела, словно  перила  моста, по
которому мы шли.  Сзади слышался только вкрадчивый  шорох шагов, но компания
шла за нами молча, словно завороженная  Тоськой, по-прежнему затаив дыхание,
и постепенно превращалась в нечто вроде почетного эскорта.
     Он  проследовал  за  нами  до  Тоськиной  калитки  и так  же  молчаливо
выстроился полукругом в некотором от нас отдалении.
     - Ну до свидания, Леня! - Тоська высвободила свою руку и снова ткнулась
губами  мне в щеку. -  Спасибо, что проводил!  Пойдем  завтра за земляникой?
Зайдешь за мной?
     Я не сразу разлепил губы и, кажется, сказал чрезмерно громким голосом:
     - Конечно,  зайду! Я  теперь всегда здесь  ждать  буду!  И для верности
топнул ногой в землю возле калитки.
     Тоська  Ступина коротко  тряхнула  своей  черной  челочкой  и  звякнула
щеколдой калитки.
     Я медленно  повернулся  к разбойничьей ватаге,  с похолодевшим  сердцем
сделал два-три  шага  ей  навстречу  и  ждал,  что  случится.  Но ничего  не
случилось! Ребята как-то машинально раздвинулись и пропустили меня. Головы у
некоторых были еще повернуты вслед уходящей Тоське,  а в их глазах - я видел
это совершенно ясно! - светилось отчетливое мальчишеское восхищение!



        НЕУДАЧНАЯ РЫБАЛКА

     Старый губастый  мерин Ветерок стоял, в общем, смирно: он только  слабо
вздрагивал костлявым  крупом  всякий раз, когда  Колька  Ржаницын осторожно,
сбоку дергал у него волоски из хвоста...  Свое имя мерин получил, видимо, за
быстроту бега или за какую иную  стать  в давней молодости.  Когда-то он был
великолепной, гордой масти - серый  в яблоках, но сейчас побелел, осторожно,
сбоку дергал у  него волоски из хвоста... Свое имя мерин получил, видимо, за
быстроту  бега или за  какую иную стать в давней  молодости. Когда-то он был
великолепной, гордой  масти - серый в яблоках,  но  сейчас побелел, получил,
видимо,  за  быстроту  бега или  за  какую  иную  стать в давней  молодости.
Когда-то он был  великолепной, гордой  масти -  серый в  яблоках,  но сейчас
побелел, молодости.  Когда-то  он был великолепной, гордой  масти -  серый в
яблоках, но сейчас побелел, яблоках, но сейчас побелел,  вроде бы - поседел,
а хвост и грива у него были и  без того красивого белого цвета.  Вот за этот
белый длинный хвост мерина теперь и дергал Колька.
     Правда,  сначала льстивый  и хитрющий  мальчишка  на  ладошке  протянул
Ветерку тайком от  бабки утащенную из дому горбушку ржаного подового каравая
(хлеб бабка пекла сама  на капустных листах в русской печи), почти весь свой
дневной паек! Колька щедро посыпал  краюшку крупными гранеными кристалликами
серой соли.  За пазухой соль намокла, но все  равно мерин, легонько щекотнув
руку  серой губой,  деликатно  взял  своими страшными желтыми  зубами хлеб с
Колькиной ладони.
     Предусмотрительно зайдя сбоку, чтобы мерин не со зла - он не лягался, -
но хоть бы  и нечаянно не задел его тяжелым щербатым  копытом (бойся  коровы
спереди, а  лошади  сзади), Колька и стал выщипывать у него из хвоста, и без
того уже  изрядно  поредевшего, волосок за волоском... Ибо хвост  у Ветерка,
как  я  уже  упоминал, был  самого  подходящего  цвета  - белого,  а  Колька
собирался на рыбную ловл
     В ту пору, о  которой идет речь, Колька не мог пойти в ближайший к дому
спортивный   магазин   и   купить,   скажем,   набор  под   названием  "Юный
рыболов-спортсмен"   с   крючками   и   блеснами,    роскошным   двухцветным
пластмассовым поплавком и  целой бухточкой великолепнейшей нейлоновой лески.
Во-первых,  потому,  что  ни  в  поселке,  ни  в  его  ближайших  и  дальних
окрестностях,  да  и  в  самом  что  ни  на  есть райцентре не  было  такого
спортивного магазина, а во-вторых, если бы даже  он  и был, в нем не нашлось
бы  подобной,  обычной  для   теперешних  мальчишек,  снасти:   сам   нейлон
просто-напросто не был еще тогда изобретен...
     Так вот, о времени.  Только что кончилась война, и оно, это время, было
тяжелым и голодным.
     Шестилетний  Колька  мечтал,  как  он  сам,  совершенно  самостоятельно
наловит-надергает  окуньков  и плотвичек в недальней речке с красивым лесным
именем Ельня. Наловит так  много, что нанижет их на кукан -  гибкий прутик с
косым  отвилочком  на конце  -  и  этот  тяжеловесный  кукан  будет  здорово
оттягивать  ему руку. И он, кренясь на один бок, словно  бы таща  ведерко  с
водой,  пройдет, степенно и не  торопясь,  мягко ступая  босыми  задубевшими
ногами  по  пыльной,  поросшей по обочинам  прохладными листьями подорожника
деревенской улице.
     И  взрослые -  не говоря уж  о  ровесниках! -  будут  спрашивать:  "Где
наловил?  Неужто  в  Черном омуте?"  А  он  будет  солидно,  как  и положено
заправскому  рыбаку, отвечать: "Где  наловил, там больше нет" или  "Сколь ни
взял, еще осталось!" - смотря по слушателю.
     А бабка сложит почищенную рыбу в чугунок, и поставит этот самый чугунок
в жарко гудящую печь, и  сварит такую густую, наваристую уху,  что только от
одного ее представимого в  Колькином воображении  запаха  прямо-таки сводило
скулы. И Колька,  отхлебав уху из деревянной плошки деревянной же золотистой
ложкой, расписанной красными и черными цветами, огладит  обеими  руками свой
туго  набитый,  словно   бы  мешок   с   зерном,  живот  и  весомо  обронит:
"Благодарствуйте..."

     Он  вздохнул  и  потуже  перепоясал свой  тощий  животишко, над которым
торчали остренькие,  почти что  рыбьи  ребрышки. Штаны кое-как  держались на
некоем подобии  веревки,  скрученной  из  мочального  лыка.  Не-е-ет,  такая
веревка для  настоящей  рыбной  ловли не годилась!  Колька  давно уже, еще в
прошлом году, убедился в этом...
     Конечно,  можно  было  половить  рыбку  и  с  помощью  кастрюли. Способ
нехитрый:  большая  старая кастрюля,  выброшенная  из  хозяйства  за  полной
ненадобностью, с  обсыпавшейся  эмалью и проржавевшим дном, очень и очень на
это  дело годилась.  Надо было только  такую кастрюлю как следует снарядить:
обтянуть верх старой холстиной или иной какой материей из подручных средств,
проделать  в  ней  небольшую  круглую  дыру и  насыпать  внутрь  чего-нибудь
привлекательного: отрубей, или размоченного  жмыха, или личинок  ручейников,
освобожденных от их  жилищ, или,  наконец, хлебных крошек - и опустить такую
снасть  на  мелководье,  где   над  собранным   в  мелкие  складочки  песком
стремительно проносились верткие рыбешки.
     Привлеченные  запахом  пищи,  а  может  быть, и просто  от любопытства,
непременно одна-две уклейки из каждой стайки нет-нет да и заглянут в круглое
отверстие, похожее на мышиную норку или  дырку в скворечнике. Тут-то и  надо
быстро  вытягивать кастрюлю  на  отмель, просовывать  в дыру кулак  и ловить
ускользающую живность. Но это была ловля, в общем, несерьезная, для малышни.
И попадалась, разумеется, при таком способе добычи всё рыбья мелочь пузатая,
от которой никакого навару ждать не приходилось...
     Вот почему сегодня Колька Ржаницын встал рано, с петухами, чтобы успеть
зайти  на конюшню, пока  Ветерка еще  не  угнали на  работу по  общественной
надобности.  Он  сполз  с  сеновала,  где чего-чего,  а сена было  навалом -
свежего,  пахучего, сеголетнего сена, в  котором узнавались недавние луговые
цветы: кашка, колокольчики, львиный зев, мышиный горошек.
     Попадались и  сухие стебли  конского щавеля,  но  они  кололись,  ежели
попадали  под бок. Правда, дед запрещал спать на свежем,  а  велел брать  на
подстилку немного уже сопревшее прошлогоднее.
     На сене, поверх которого был брошен старый овчинный тулуп, не зная  все
лето  ни  простыней,  ни  подушек,  и спал-почивал  Колька. А  под ним,  под
сеновалом, в маленьком хлеву с окошком  в две ладони, хрюкал боровок Борька,
гомонили  на  насесте  куры-пеструшки,  горланил  петух  и  хрустела  сенцом
вилорогая коза Мейка  - белоснежная коза-кормилица, точь-в-точь из сказки...
Сенцо-то и  предназначалось  ей.  А молоко -  Кольке. Так  что тут  все было
справедливо.  И хоть шерсть у Мейки была белой и бабка пряла шерсть и вязала
носки и варежки, но короткой и рвучей и на серьезное дело не годилась.
     Иной разговор - мерин Ветерок. Суть  в  том,  дорогие товарищи, что  на
добрую леску шли настоящие конские  волосы  из  хорошего  лошадиного  хвоста
(годилась и грива, но хвосты, как правило, были подлиннее).
     Можно было,  конечно,  надергать  необходимое  количество  и  у  кобылы
Марьки,  но у  нее  хвост был черный,  а, по святым мальчишеским верованиям,
белая  леска куда как лучше, ибо ее  рыба в воде  не видит. А  черную, вишь,
видит. И на нее, хоть ты тут разорвись, не идет...
     Вот почему, а  не  по  какой иной причине, кобыла Марька  и  обмахивала
своего сосунка Мишку и отгоняла от него оводов нормальным лошадиным хвостом,
а не каким-то обдергишем...
     Не годились и нитки...
     Во-первых,  нитки быстро  гниют в воде и рвутся, а во-вторых, с нитками
особенно  туго. Единственную катушку с  более или менее  подходящим  десятым
номером бабка  заховала, куда - не  найдешь. И  потом  - надо же соображение
иметь, штаны тоже вещь не вечная. Порвутся - чем заплату поставить? Тут ведь
именно нитка в дело пойдет, тут уж леска никак не годится...
     Остальная-то приспособа  у Кольки имелась. Гибкое  удилище  из  ивового
хлыста давно уже срезано, обкорено, высушено, распялено на трех  гвоздиках в
пазу  между двух  бревен под  самым застрехом.  Поплавок из кусочка  крепкой
пробки с капельками въевшегося сургуча и грузило - круглая свинцовая дробина
с дырочкой,  проковыренной  шильцем, -  тоже  ждали своего часа  в  жестяной
коробке. В  пробку был воткнут косо срезанный конец гусиного пера, казалось,
еще теплый, ибо  только  вчера  был выхвачен из гусиного  хвоста  на дальнем
выгоне... Там же, в  заветной коробке из-под загадочной  карамели "ландрин",
обернутый в вощеную бумажку, лежал и драгоценный вороненый крючок, с острым,
как  пчелиное жальце,  кончиком:  тронешь -  так и  впивается в палец!  Этот
крючок   достался  Кольке  в  наследство  от   старшего  брата,  когда  того
мобилизовали на лесозаготовки. Да не было бы  этого крючка  -  разве шла  бы
речь о настоящей, всамделишной взрослой рыбалке?!
     ...Наконец-то  в  левом кулачке у  Кольки  оказался пучок длинных белых
волосков. Он лишний  раз  сторожко огляделся,  чтобы  его  не  заприметил за
подобным  предосудительным занятием  конюх Иван Селиверстович, и, минуя, так
сказать, парадный вход, проскользнул под конским брюхом и махнул через забор
на огороды. Там он, сев  на межу, ловко снуя пальцами, быстро и споро связал
конские волосы  в длинную, прочную  на  разрыв лесу. Правда, на ней виднелся
ряд мельчайших узелков с торчащими из них волосяными хвостиками, но это делу
не  вредило. Колька  намотал волосяную  лесу  на худенькое  запястье  в виде
своеобразного браслета и  со всех ног кинулся бежать, пристукивая пятками по
деревянным  гулким тротуарам, еще  мокроватыми от  утренней росы.  Следовало
прихватить остальные свои рыболовецкие причиндалы,  чтобы успеть к утреннему
клеву...

     Колька угнездился на невысоком бережку, свесил ноги  в воду и, поболтав
ими, принялся наживлять братнин  крючок. Затем с душевным  трепетом, который
почему-то передавался чуткой леске, забросил удочку...
     Сначала он ловил на хлебный мякиш, потом - на моченый горох.
     Честно сказать, клевало плохо. Точнее, никак...
     Колька  уже устал  сидеть.  Колька  и  посвистел, и  поковырял  большим
пальцем правой ноги с заскорузлым ногтем в  земле, и надолго  отворачивался,
специально не глядя на поплавок, - удача все не шла.
     Потом  он  насадил  на  крючок  свежеизловленного  худенького  лугового
кузнечика.  Не  помогало. Дернув  рукой  за ухом,  он нечаянно поймал самую,
должно быть,  маленькую  представительницу  надоедливой  мушиной породы  и с
особым  удовольствием  (а  не  жужжи,  мол,  не  жужжи,  не  мешай  занятому
человеку!) превратил ее в наживку.
     И  вдруг  -  Колька так и  взвился в воздух! -  вдруг  обрезок пера  на
поплавке встал торчком, дернулся разок, другой, третий... и медленно, как-то
неохотно,  потянулся  в   сторону,  наискось  относительно  течения.  Колька
Ржаницын сделал мастерскую подсечку, сильно и  резко взмахнул удочкой словно
бы вскользь над водой в  противоположную сторону - и... На конце удочки,  на
крючке-крючочке летучей серебристой искоркой блеснула  долгожданная добыча -
рыбка  толщиной  с  Колькин  указательный  палец,  только,  пожалуй, все  же
подлиннее. Это была уклейка - малом Но разве в размерах дело?!
     Колька  запел-завопил во всю мочь, на  всю  округу, от чего с ближайшей
дуплистой   березы   с   хриплым   карканьем  взметнулись  грачи,  и   начал
приплясывать, взметывая грязными пятками фонтанчики песка:
     -  Э-ге-гей!  Ого-го!  Угу-гу-у!  Я  пой-ма-а-а-ал  рыбку-у!  Я  поймал
настоящу-у-у-ю-у-у рыбку-у-у-у!  На крю-у-у-чо-о-ок!  На крючок! На крю-чок!
На крючо-чек, чок-чок-чок!
     Теперь-то  пойдет! Теперь  пойдет-побежит! Как  говаривал  Колькин  дед
Алексей Васильевич - начин дороже денег.
     Следовало, стало быть, первым неотложным долгом смастерить кукан.
     Мальчишеский кукан -  приспособление практичное и остроумное.  Делается
он за минуту-полторы из подручного материала: отламывается ивовый, березовый
или иной прутик, но непременно  - с отросточком, отвилочком  на конце. Одним
движением  сверху - от  тонкого гибкого  кончика к комельку  - обдирается от
листьев, и  можете  сколько угодно  нанизывать  рыбу  для переноски.  Тонкий
верхний  кончик  продергивается  сквозь  жабры   -  и  рыбку  сгоняют  вниз.
Отросточек,  отвилочек  на  нижнем конце цепляет  первую  рыбку за  жаберную
крышку и не дает всем остальным соскальзывать.
     Быстро, удобно и - наглядно!

     ...Пока Колька совершал эти  необходимые действия, рыбка под  названием
уклейка  билась  на песке, подпрыгивала и словно бы  хватала воздух жалобным
круглым ртом.
     К  ее тонким серебристым чешуйкам прилип мелкий песок,  ее великолепный
блеск  погас, и  вся она вообще стала такая некрасивая, грязная, что Колька,
вернувшись от кустов с куканом, не сразу ее заметил.
     Ему  стало  так  жалко  эту невзрачную рыбку! И чтобы  добыча выглядела
покрасивее,  подостойнее,  когда  он  будет нести ее  на  кукане,  он  решил
всполоснуть рыбку в ее родной стихии, отмыть ее от серого скучного песка.
     Он накрыл трепыхающуюся рыбку ладонью, прихлопнул ее, словно бабочку, а
потом  крепко  зажал  в кулачке,  чувствуя  не привычную гладкость скользких
рыбьих  боков, а шершавость мелкого  речного песка, словно бы  он был на его
собственной,  Колькиной,  коже, когда  он  весь  вываливался  после  купания
("изгваздался" - говорили в таких случаях...).
     Колька Ржаницын окунул руку с затиснутой там  рыбкой в воду и несколько
раз поболтал ею в чистой, прохладной струе. Потом, чтобы еще получше промыть
рыбку  и окончательно  вернуть чешуе ее блеск, он  чуть-чуть, совсем немного
разжал  пальцы. А рыбка-уклейка вдруг  дернулась, сильно вильнула хвостиком,
выскользнула из Колькиного кулака...
     И - ушла...



        ПРЫЖКОВЫЕ ЛЫЖИ

     - У Гиви Сахадзе лыжи украли!
     Среди  бела  дня,  на  глазах  у  многолюдной  толпы,  в  самый  разгар
Международных соревнований -  это  казалось  невероятным.  И тем не менее...
Новость  эта  неизвестно  каким  способом,   но  гораздо  быстрее  всяческих
телеграмм-молний  облетела ряды  болельщиков  вокруг Большого Снежногорского
трамплина.   Болельщики   заволновались.   Мало   того,   что   Гиви,   этот
двадцатишестилетний  крепыш  из  Бакуриани,  был общим  любимцем,  -  он был
реальным претендентом на первенство.
     И вот - на тебе!
     - Не иначе как рука международного  империализма! - мрачно буркнул один
из болельщиков. - Больше некому. Боятся нашего Гиви...
     Тем,  кто  его  хорошо  знал,   Гиви  характером  и  обликом  напоминал
фокстерьера:  он  был  малоросл,  курчав  и  отчаян.  Зарубежные  спортивные
обозреватели  не   зря  называли  его  "летающей  торпедой"!  Самое  обидное
заключалось в  том,  что  лыжи  исчезли в  перерыве  после первой попытки. А
положение в турнирной таблице у Сахадзе было рискованным и шатким...

     нежногорск  не  зря  считался  лыжной  столицей.  Лыжи  здесь  любили и
понимали в них толк. Мастеров  и  перворазрядников на душу населения в  этом
небольшом заполярном городе насчитывалось  больше, чем в любом другом городе
страны.  "Настоящий снежногорец  начинает  кататься  на  лыжах  раньше,  чем
начинает ходить" - эту шутку любили повторять даже на хозяйственных активах,
и в ней была значительная доля правды.
     Международные соревнования по прыжкам  с трамплина  начались в полдень.
День был солнечный, но на горе почти как всегда задувал ветерок, наполнявший
алые  паруса  приветственных  надписей  на  четырех  языках. Лозунги  "Добро
пожаловать!" и "Снежногорцы приветствуют спортивную дружбу!" сочно  краснели
на  фоне  белого великолепия окружающих гор. На склоне самой большой из них,
над  скромной щетинкой  низкорослого  заполярного леса  стремительной  дугой
срывалась вниз, а потом взмывала к небу фантастическая ажурная конструкция.
     Сегодня  все  привычные  лыжни  и  тропинки  сходились  у бетонных опор
Большого  Снежногорского.  Снег  под  ногами вкусно похрустывал,  словно все
время разгрызали спелые яблоки.  Приходили целыми школами,  детскими садами,
семьями.  Шумную,   беспокойную  толпу  болельщиков  едва  сдерживали  чисто
условные  канаты  на  хлипких столбиках вдоль  горы  приземления да  веселые
розовощекие милиционеры в тулупах и валенках с давно забытыми калошами...
     И повсюду в самых невообразимых местах, разумеется, метались мальчишки,
словно  сорвавшиеся   с  орбит   электроны.  Они   и  без  корреспондентских
удостоверений с  могущественной надписью  "всюду"  ухитрялись  просачиваться
сквозь самые непроницаемые заслоны.  На то они и были не просто мальчишками,
а представителями вездесущего и  неистребимого великого  племени  мальчишек,
любящих спорт. Это именно они вертятся под ногами арбитров всех категорий на
все строгий и нелицеприятный суд над решениями всех спортивных коллегий. Это
именно они  с  тихим или  громким обожанием и восторгом провожают  взглядами
своих любимцев чемпионов,  а через  некоторое время безжалостно наступают на
пятки...
     Осторожней, чемпионы! Оглядывайтесь перед стартом на задники своих лыж!
А то как бы эти мальчишки не попытались пристроиться сзади...

     Где-то  в  половине  двенадцатого,  примерно  за  полчаса  до  открытия
соревнований,   над   трамплином  разнесся  усиленный  динамиками   голос  с
повелительными вибрирующими интонациями:
     "Товарищи слаломисты! Прорубите гору приземления!"
     Дежурные  по  трамплину,  одетые  одинаково, как  униформисты  в цирке,
металлическими  кантами  лыж  начали  прорезать  слежавшийся  снег  на  дуге
приземления. Прочертив всю гору продольными бороздками, они усеяли ее еловой
хвоей, окончательно испортив снег, с точки зрения неискушенных зрителей.
     Затем,  шурша  куртками,  они неторопливо скатились  вниз.  В динамиках
снова забулькало, забормотало, и  наконец оттуда  вылупились членораздельные
слова:
     "Начинаем прыжки для прокладки лыжни..."
     Этим  делом  со  всей  серьезностью  молодости   занялись  прыгуны   из
снежногорской  лыжной  школы.  Прыгали  они  с  нижней  площадки.  Несколько
разрядников   сделали  осторожные   прикидочные  прыжки.  Но  вот  по  толпе
застоявшихся зрителей  пронесся  восторженный гул:  именитые мастера  начали
медленно  втягиваться  наверх  по  узенькой  лестнице.  Они, сберегая  силы,
неторопливо переступали со  ступеньки  на ступеньку, которые  охали  слабыми
деревянными голосами под их тяжелыми ботинками  с металлическими застежками.
Их облегающие комбинезоны излучали с Лыжи,  небрежно  покачиваясь на плечах,
своими лакированными поверхностями слепяще отражали солнце.
     Гиви Сахадзе узнавали издали по его "счастливому" свитеру, с которым он
суеверно  не  расставался  со  времен  своей  первой  белой  олимпиады  -  с
восемнадцати лет. Этот  свитер  был  знаком болельщикам  во многих  странах:
сине-красный с двойной треугольной  белой полосой на груди. Лыжи у Гиви были
одновременно и  скромные, и броские: снежно-белые  "Кнайсли" с крупными,  во
всю ширину плоскости, черными надписями.
     Телевизионщики торопливо  настраивали  камеры.  На результаты  им  было
наплевать. В конце концов, зрелища были их повседневным хлебом...
     Ошалелые  кинооператоры, наоборот, суетились и метались от трамплина  к
судейской и от раздевалки снова к трамплину, расталкивали зрителей, картинно
ложились  животами  на  снег  и  искали  свою  загадочную,  единственную   и
неповторимую точку съемки. Это  были честолюбцы. Они не просто хотели видеть
своего любимца  победителем, нет! Они непременно  желали его запечатлеть для
потомства в  первоклассных  ка непревзойденной хроники. Знатоки  и трубадуры
спорта, они священнодействовали возле своих треног.
     Фоторепортеры   с   разных  сторон  нацелили  на  трамплин  длиннорылые
объективы  -  скорострельные  аппараты  славы  и  беспристрастные  свидетели
неудач.  Впрочем, снимки  неудачников редко попадали  на страницы спортивной
прессы...
     В  задних  рядах,  на  сосновом  суку сомнительной  крепости  устроился
мальчишка лет двенадцати в лыжной шапочке с кленовым листом над лбом. Этакий
доморощенный комментатор, он был отмечен  знаком своего вездесущего племени:
он знал все.
     - Эй, Озеров! - крикнули ему снизу.  - Смотри, штаны порвешь! Мальчишка
ответил  высокомерным молчанием. Было некогда:  на трамплине творились  дела
поважнее.

     Когда духовой оркестр  исполнил  государственные гимны  стран-участниц,
выжав  все,  что   было  можно,  из  промерзших  медных  горловин,  раздался
долгожданный  гонг. По  радио  откашлялись,  и  председатель  снежногорского
горисполкома,  известный  в  прошлом  спортсмен,  ныне  судья  международной
категории  Василий   Иванович,  произнес  торжественным,  словно  специально
прибереженным для этого случая голо
     "Начинаем  международные соревнования по прыжкам с трамплина!" Тридцать
четыре  спортсмена  один  за  другим  пытались  преодолеть  неумолимый закон
всемирного  тяготения. Со  стола  отрыва  сухой  игольчатой  пылью  осыпался
взметенный лыжами снег, и на какое-то мгновение в косых лучах низкого солнца
вспыхивала неяркая зимняя радуга.
     Вот прыгает  сухощавый, белобрысый  и веснушчатый Ваккулинен - недавний
чемпион Финляндии.  Гонг,  взмах  флажка,  почти  бесшумное  шуршание лыж по
накатанному  настилу, пружинящий толчок - и спортсмен в  голубом  облипающем
костюме плавно  тормозит,  разворачиваясь  далеко внизу  на  ровной  круглой
площадке выката. Шестьдесят восемь метров! Очень неплохо!
     - Красиво летел! - вздохнула загорелая девушка.
     - Школа!  -  с  ноткой  зависти  откомментировал  мальчишка  со  своего
наблюдательного сука.  И  авторитетно  добавил: - Судить будут из семидесяти
метров. Очков сто пятнадцать дадут финику!
     Он  оказался  прав:   действительно,  финн  набрал  сто  шестнадцать  с
половиной.
     Через несколько номеров от финна прыгал Рейнфогель из ГДР - собранный и
волевой спортсмен, олимпийский призер. Аккуратно поправив  защитные очки, он
ринулся вниз. Но то ли он  плохо  разогнался, то ли засиделся  на толчке,- в
его полете чувствовалась  скованность,  какаято  деревянность. Результат его
оказался довольно средним: шестьдесят четыре с половиной метра.
     -  Слабо,  немец,  слабо!  -  завопил  мальчишка,  от радости  чуть  не
свалившись на головы стоявших внизу.
     Сразу  за  немцем  прыгал  Николай  Раменский,  опытнейший  трамплинный
гвардеец. Он  царапал  небо,  взлетая  к солнцу  с  трамплинов  Рейкьявика и
Стокгольма, он первым из  русских прыгунов перелетел за сто пятьдесят метров
с трамплина-гиганта. Его  лыжи  с красной скользящей поверхностью прочертили
над головами пологую кровавую кривую. И долго еще после того как он коснулся
земли, глазам  болельщиков  чудился горящий в воздухе след  этого  изящного,
безукоризненного полета. Судьи показали кружки  с цифрами  "69,5". Раменский
побил финна на целых два очка.
     Но  вот толпа зашумела совершенно  особенным  образом: на вышке, подняв
руку, просил старта Гиви Сахадзе. Вроде бы и гонг ударил более звонко.
     Гиви  уже  на  самом верху эстакады сделал  несколько  сильных, быстрых
разгонных шагов, чтобы набрать добавочную скорость. Он мчался  вниз  в такой
низкой  стойке,  что, казалось,  не успеет  распрямиться  на прыжке  и  так,
кубарем, и  свалится  с трамплина...  Но  на самом  краю  стола отрыва  Гиви
взвился  вверх,  как  камень  из  рогатки.  Он  летел  в  очень  рискованном
положении, прижав  руки  к  бокам  и почти  касаясь лицом носков  лыж, чудом
удерживая  равновесие.  Со свистом  рассекая  воздух,  эта  парящая  торпеда
нацелилась на красный кружок с предельной цифрой "70".
     - Рекорд! - выдохнул мальчишка  в шапочке с кленовым листком. Но в  это
мгновение Сахадзе потерял равновесие и, чтобы не упасть на склоне, судорожно
и неуклюже взмахнул руками.
     Кинооператор,  во время его полета  не  отрывавшийся от глазка  камеры,
огорченно сплюнул в снег: классический прыжок был испорчен. А телевизионщики
меж тем радостно топали ногами: все-таки разнообразие.
     "Гиви  Сахадзе повторил  рекорд  нашего  трамплина:  семьдесят  один  с
половиной  метр, - сказал голос Василия Ивановича  по радио на  высокой ноте
плохо скрываемой радости. И после мимолетной паузы  добавил: - Оценка прыжка
ему снижена за качество выполнения полета".
     Гиви набрал всего сто одиннадцать с половиной очков.

     К  началу  второй  серии  попыток  неожиданно поднялся  сильный  ветер.
Участники  стали  прыгать  осторожнее  и  чаще падали. Рейнфогеля на  прыжке
порывом ветра развернуло чуть не поперек  склона.  Виртуозным акробатическим
движением он  извернулся и, глухо пришлепнув лыжами  по скату, приземлился в
метре от боковых флажков...
     Ваккулинен  второй  раз тоже прыгнул хуже, однако  продолжал удерживать
лидерство:  теперь у  него  в сумме было двести двадцать  семь  с  половиной
очков.
     Но   Раменский   недаром   считался  первоклассным  и  хладнокровнейшим
тактиком. Точно рассчитав силы, он уверенно и спокойно прыгнул на шестьдесят
шесть метров. Обогнав Ваккулинена на два очка, он стал недосягаемым...
     Чтобы достать Раменского, Гиви Сахадзе должен был прыгнуть не менее чем
на  семьдесят метров при безупречном стиле прыжка. И вот теперь исчезновение
лыж было подобно удару ниже пояса!
     - Где мои лыжи? Лыжи мои где? - горячился Гиви, размахивая руками прямо
перед  лицом своего  тренера. - Я их только  на один  маленький момент  сюда
поставил!
     -   Да   их   какой-то   мальчишка   взял...   -  растерянно   лепетали
болельщики-свидетели  из  ближайшего окружения. - Мы думали, он  вам  помочь
хочет... Поднести...
     -  А? Думали?! Они думали, а я  что теперь думать  буду? Я  одни черные
мысли думать буду!
     - Прыгнешь на запасных, - сказал тренер.
     - Вай!  - отмахнулся Гиви.  -  На  десять сантиметров короче? У меня от
смеха будет разрыв сердца...

     Но спортивные болельщики  тем и отличаются от нормальных людей, что они
всегда надеются  на  чудо. И  если между  людьми  одного  пламенного желания
существует тайная  незримая  связь,  в тот  миг  все  почувствовали, как  на
вершине  эстакады  невысокий  черноволосый  лыжник,  словно  стальной  жгут,
напрягся для страшного прыжка.
     Набычившись, он  ждал гонга. Было  совершенно  непонятно, как несколько
тысяч человек с бешено прыгающими сердцами могут  создать такую тишину. Даже
ветер - Гиви повезло! - вроде бы удивленно прислушался и на минуту  перестал
срывать  с  флагштоков разноцветные  национальные флаги.  И в этой  давящей,
невообразимой тишине  Гиви  взял  старт.  Его выбросило со стола отрыва, как
реактивный  перехватчик  с  катапульты! Он  совершил поистине  феноменал  на
семьдесят  пять  метров  - предел теоретической возможности  трамплина. Гиви
сделал невозможное - прыгнул на семьдесят  шесть! И  упал!  Упал, но  в реве
тысяч  молодых глоток  это  уже было несущественным.  Он  все-таки  прыгнул,
разрушив все расчеты, математические выкладки и теоретические пределы!
     Голос  Василия Ивановича  по  радио  стал  удивительно похожим на голос
любого из великого племени мальчишек, любящих спорт:
     "К сожалению, - ив этом  голосе звучало подлинное мальчишеское  горе, -
рекордный результат  Гиви  Сахадзе для  нашего  снежногорского  трамплина  -
семьдесят шесть  метров  -  не  может быть засчитан из-за  падения. По сумме
очков  двух  попыток  победителем  международных  состязаний стал  советский
спортсмен  Николай   Раменский,   представитель  команды  ЦСК.А.  На  втором
месте..."

     Что ж... Никто из  зрителей  не  свистел. Все было правильным. В спорте
есть свои железные законы.
     -  Эх,  - чуть не плача от  обиды, вздохнул  болельщик-верхолаз.  - Все
равно Гиви в миллион раз лучше!  Вы такого второго  прыжка в жизни больше не
увидите! Сахадзе еще даст всем звону!
     Над  орущей,  неистовой  толпой  взлетал и  падал знакомый  болельщикам
многих  стран  красносиний свитер с  двойной  треугольной  белой полосой  на
груди: качали неофициального рекордсмена...

     Вечером после шумного,  но,  как всегда, безалкогольного  товарищеского
ужина Гиви Сахадзе тихонько  выскользнул из гостиницы: ему  хотелось  одному
побродить по тихим белым улочкам  Снежногорска. Улицы и впрямь были тихими и
белыми. Сугробы  по  сторонам дороги  подымались  выше  человеческого роста,
снежные   надувы  достигали   подоконников   первых  этажей  в   стандартных
пятиэтажках, и тени от ок плоско лежали на снегу.
     Морозный  воздух   бодряще  покалывал   легкие,  над  плавными  линиями
угадываемых  в темноте гор  висели крупные звезды, а внизу в долине  красные
сигнальные  огни очерчивали  трубы горнообога-тительной фабрики. Канатка еще
работала, и по освещенной прожекторами слаломной трассе скатывались неуемные
горнолыжники.
     Гиви  потянуло  к  темному,  безлюдному  и  молчаливому  трамплину.  Он
поднялся к горе приземления,  еще раз  посмотрел на  отметку своего прыжка -
досадное место триумфа и падения... Потом яростно  и  шумно вздохнул и  стал
обходить склон.
     Слева  от  Большого  трамплина  оставался  старый,  сорокаметровый,  на
котором  тренировалась  школа.  С  нижней  его  площадки  прыгал  начинающий
молодняк,   "детсадники".   В   слабом   боковом  отсвете  прожекторов  Гиви
показалось, что  у  лестницы  на  малый трамплин, прямо под опорами,  кто-то
копошится.  Заинтересованный Сахадзе,  неслышно ступая своими  "луноходами",
подошел   поближе.   Спиной   к   нему,   сосредоточенно   сопя,   мальчишка
приспосабливал  длинные  прыжковые  лыжи   к  своим  разношенным  стареньким
слаломным  ботинкам  с   белыми  репшнурами   вместо  клипсов.  Хорошо,  что
специальные  крепления с носковой скобой никак не давались ему. Лыжи заметно
фосфоресцировали в темноте, и на них четко выделялись крупные, во всю ширину
плоскостей, черные  буквы  с  названием  фирмы.  Гиви  сразу  же  узнал свои
пропавшие "Кнайсли"...
     - Ты зачем мои лыжи украл? Украл, да? - набросился он на мальчишку. Тот
не испугался, только распрямился и  в  упор посмотрел на чемпиона. В темноте
Гиви не видел выражения его  глаз, но чувствовал,  что мальчишка  смотрит на
него именно в упор - открыто и смело.
     - Я  не  украл... -  тихо, но твердо возразил мальчишка. -  Я  взял  на
время. Я потом вам все равно бы вернул...
     - А я из-за тебя первое место потерял, да?
     - Я не знал, что вторая попытка  будет. Думал, из-за ветра отложат... Я
отошел и их сразу в снег закопал...
     -  А  зачем  лыжи...  взял?  -  уже  спокойней  спросил Гиви. Он,  сняв
перчатку,  поднял одну лыжу, почувствовав ее родную,  почти живую тяжесть, и
ласково провел пальцами по трем желобкам на скользящей поверхности...
     - Ребята в  школе говорили, что  у вас реактивные двигатели портативные
приспособлены...  Для  разгона...  - загорелся  мальчишка.  - Мы  посмотреть
хотели. Проверить...
     - Реактивные? Портативные? Двигатели? - От хохота Гиви согнулся пополам
и закашлялся.
     Мальчишка переждал его смех и с достоинством добавил:
     -  Теперь-то  ясно,  что  байки...  А  потом  я   сам  прыгнуть  решил.
Попробовать!
     - Попробовать? - ахнул Гиви. - А если бы ты шею попробовал сломать, как
твоей маме это понравится?!
     - Я  не с самого верху...-оправдывался мальчишка. - Я с  этого, который
пониже...
     -  Слушай,  бичо...  -  покачал головой  бывший бакурианский  сорванец,
нынешний мальчишка  в  чемпионском свитере.  -  Ты  раньше  хоть  где-нибудь
прыгать пробовал?
     - Нет...  - сказал мальчик. -  Мы  с Украины приехали. У нас там гор не
было.
     - Так... -  растерянно сказал Гиви.  - Ну вот что.  Пойдем-ка,  бичо, в
отделение. В  милиции тебе  все  объяснят что к  чему -  и про  лыжи,  и про
прыжки. У меня с тобой разговаривать уже живот заболел...
     И он положил руку  на  плечо  мальчишки, такое острое и  выпирающее под
скользкой капроновой курточкой. Честное слово, он  был уверен, что мальчишка
вырвется и со всех  ног сиганет  в темноту.  Сахадзе на  это и  рассчитывал:
хотелось немного припугнуть  этого  сорвиголову.  Но  к  его  удивлению, тот
только шмыгнул носом и насупленно сказал:
     - Пойдемте, раз такое дело... Только дайте я лыжи поднесу, а?

     Отделение милиции возле гостиницы  они  миновали  молча.  Но  мальчишка
ничего не спросил, а так же спокойно шел следом за Гиви. На вид ему было лет
десять-одиннадцать, лыжи были довольно тяжелы для него, но он только глубоко
дышал и не сдавался.
     "С характером мальчишка... С характером!" - подумал про себя Гиви.

     Дмитрий Витальевич, старый тренер прыжковой секции, был дома.
     - Нашлись?! - обрадовался он, увидев Гиви и его оруженосца с лыжами.
     -  Да...  Нашлись...  Вот  он  помог...  Слушай, а  как  тебя зовут?  -
обратился Гиви к своему нечаянному знакомому.
     -  Сашко... -  ответил  тот совсем по-домашнему и поправился: - То есть
Александром.
     - Вот что, Сандро... Сядь тут  и  не изображай из себя перпетуум-мобиле
хотя бы десять минут. Договорились?
     За десять минут Гиви успел со всеми красочными подробностями рассказать
своему старому другу историю прыжковых лыж. Дмитрий Витальевич посмотрел  на
Александра и спросил безупречно официальным тоном:
     - Как фамилия?
     - Ткаченко...
     - Вот что, Ткаченко... Хочешь научиться прыгать? По-настоящему?
     - Хочу! - вскочил тот, едва не опрокинув стул, на котором сидел.
     - Тогда явишься в четверг к семи утра под трамплин. До школы, понятно?
     - Понятно! - радостно выпалил Саша. - Ух ты... мне бы только  научиться
прыгать... Летать!
     - Брысь! -  сказал Гиви. - Исчезни  и не попадайся мне больше на глаза.
Ты не шашлык, у меня от тебя скоро изжога будет...
     Когда за мальчиком хлопнула дверь, он улыбнулся:
     - Ишь ты, летать он хочет! Лыжи Гиви Сахадзе ему подавай... А падать он
не хочет? Шлепаться, шмякаться, брякаться... Как там еще, а?
     -  Ничего... -  сказал старый тренер  серьезно.  -  Главное-то  ведь  и
вправду  -  летать!  А падать...  Падать жизнь  сама научит...  И  падать  и
вставать!
     И посмотрел на Гиви.



        КРАСНАЯ ШАПОЧКА И ПИРОЖКИ С КАПУСТОЙ
     Светлане

     -   Сказку  вы  все  хорошо   знаете,  -  сказала  Светлана  Яковлевна,
воспитательница младшего отряда. - Теперь давайте импровизировать...
     -  Чего  делать?  -   испуганно  переспросил   Саша  Воробьев.  В  свои
одиннадцать лет он был  невероятно длинным, за что носил прозвище "Дяденька,
достань  воробушка!".  Подходящей роли ему не нашлось, и он был  привлечен к
постройке декораций.
     -    Им-про-ви-зи-ро-вать...    -   свистящим   шепотом   сказал    его
дружок-закадыка Стасик  Аверкин, тоже невероятного  баскетбольного  роста. -
Это значит - дурака валять... Делай что хочешь!
     Он был очень начитанным мальчиком...
     - Ага! Идет это, значит, Серый Волк по  тропиночке и встречается ему...
барон Мюнхаузен...
     - И посылает его, конечно, в другую сторону...
     - А там Кот в сапогах. Он и говорит...
     - Дорогие Бременские музыканты!
     - Правильно... Тут, мол, у меня есть ударная установочка...
     - Дед  бил-бил, не разбил... Баба била-била, не разбила...  И  вообще -
как вы относитесь к "Бони М"?!
     -   Стоп,   стоп!  -  остановила   разбушевавшуюся   ребячью   фантазию
режиссерша-постановщица Светлана  Яковлевна.  -  Очень  хорошо!  Есть  много
дельных  предложений.  Разумеется,  мы  используем музыку и  из  "Бременских
музыкантов", и записи "Бони М", и других ансамблей, а еще - вот такую...
     И она сыграла на  довольно-таки расстроенном  лагерном пианино забавную
музыку.
     - Это кто? - спросили ее. - АББА, что ли?
     - Нет... Это Прокофьев. Музыка к пьесе "Петя и Волк".
     - Ладно... -  снисходительно сказал Стае. -  Годится. Технику я беру на
себя.
     - А  Серый  Волк  будет  петь  песенку  крокодила  Гены! - проворковала
второклассница  Маша Ильина,  которую  единогласно утвердили на роль Красной
Шапочки.
     - Еще чего! - взбеленился будущий Серый  Волк. - Я тебе что - чокнутый?
С ами песенку придумаем! Мы что, "боников" хуже? Верно, Стас?
     И верный Стас согласно мотнул головой.
     Начались муки творчества.
     На следующий  день, самодовольно пыхтя,  волнуясь  и  скрывая авторское
тщеславие, Серый Волк предложил песенку собственноручного изготовления:
     Я - голодный серый Волк!
     День и ночь зубами щелк!
     Я не верю вам совсем,
     Ам! И съем!
     Верный друг Стасик извлек из гитары несколько бурных аккордов.
     Он был человеком очень разнообразных дарований...
     - Очень хорошо... - похвалила соавторов Светлана Яковлевна. - Главное -
энергично.  На  ближайшей  репетиции,  правда,  с  этой  песенкой  произошел
некоторый  конфуз. Дело в том, что репетиции шли не в клубе, где можно  было
запереть двери - и все, а  так  сказать, на открытой сцене, по случаю жаркой
погоды. И  хотя  работу  над  спектаклем  пытались  держать  в  тайне  и  по
близлежащим дорожкам выставили патрули, бдительно перехватывающие лазутчиков
из других  отрядов,  - это помогало мало. Болельщики  и доморощенные критики
появлялись в самых неож по-пластунски из кустов  акации, сваливались с крыши
и  даже  вылезали,  все в  мусоре  и паутине,  из-под сцены...  сказать,  на
открытой сцене,  по  случаю  жаркой  погоды.  И  хотя работу  над спектаклем
пытались  открытой  сцене,  по случаю  жаркой  погоды.  И  хотя  работу  над
спектаклем  пытались  пытались  держать  в  тайне и по  близлежащим дорожкам
выставили патрули, бдительно перехватывающие лазутчиков из других отрядов, -
это помогало мало.  Болельщики  и доморощенные  критики  появлялись  в самых
неожиданных местах:  выпо бдительно  перехватывающие  лазутчиков  из  других
отрядов, - это помогало мало. Болельщики и доморощенные критики появлялись в
самых неожиданных местах: выползали мало. Болельщики и доморощенные  критики
появлялись   в   самых  неожиданных  местах:  выползали  местах:   выползали
по-пластунски  из кустов акации, сваливались  с крыши и даже вылезали, все в
мусоре и  паутине,  из-под сцены... даже вылезали,  все в  мусоре и паутине,
из-под сцены...
     Репетировали песенку  Серого Волка. Первая  часть куплета нареканий  не
вызывала.  Когда же после  слов  "зубами  щелк"  Волк  весьма реалистически,
крепко   и  звонко   постукал   челюстями,   -   из  кустов  даже  донеслись
снисходительные  аплодисменты.  А   Светлана  Яковлевна  сказала,   что  это
подлинная актерская находка, чем весьма польстила серому Волку...
     Но далее следовал такой самокритичный текст:
     Я - ужасный серый Волк!
     Из меня весь вышел толк!
     Вот  тут-то из-под сцены, из  большой  щели,  словно бы  из  суфлерской
будки, кто-то прокомментировал:
     - Ну да! Весь толк вышел, одна бестолочь осталась!
     Стражи в пионерских галстуках бесстрашно ринулись в  темноту и мрак под
сценой, там послышались приглушенные возгласы, возня и сопение, после чего -
шорох в кустах от постыдно ретировавшегося критика.
     - Подумаешь... - сказал Серый Волк.
     - Обычная  зависть к талантам...  - в верхних слоях атмосферы задумчиво
проговорил Стас. Да, он был очень развитым мальчиком!
     Только кто-то  из мелюзги,  которую  сверху Стасу  и разглядеть-то было
трудно, не удержался  и спросил писклявым голоском, на всякий случай держась
подальше:
     - Эй, Стас! А какая погода там, наверху?
     На  некоторое  время,  чтоб  навести  должный  порядок   и  дисциплину,
репетицию пришлось прервать.

     -  Итак,  Красная  Шапочка   говорит   Серому  Волку,  -  снова  начала
дирижировать Светлана Яковлевна. -  "Я несу своей больной Бабушке корзинку с
пирожками и бутылочку молока..."
     - А кефир не подойдет? - заинтересованно спросил Саша Воробьев.
     - Перестань паясничать, ты, серая птица воробей! - одернули его. Но вот
пирожки... Эти выпечные изделия вдруг вызвали неожиданную дискуссию.
     -  А с чем будут пирожки? - деловито спросил Серый Волк и облизнулся: в
жизни он был практичным третьеклассником Витькой  Серовым и прекрасно  знал,
что внучки и бабушки ему все равно не видать. А вот пирожки...
     - Конечно,  с черничным вареньем! - тряхнула бантами в косичках Красная
Шапочка - Маша Ильина, чувствуя себя примадонной.
     - Ты  с ума сошла!  Завтра у  нас вечер танцев, а от твоей черники зубы
будут черные! - испуганно вспорхнула ресницами пятиклассница Нонна Бородина,
которую пригласили на роль  Бабушки  из другого отряда из-за  ее преклонного
возраста... - Только с зеленым луком и грибами!
     -  Бабушка! - пробасил  серый  Волк. - А почему у тебя,  Бабушка, такие
большие зубы? С мясом должны быть пирожки! - кровожадно прорычал из волчьего
нутра Витька. - С мясом, с мясом и еще раз с  мясом! Или... я не знаю,  кого
съем!
     - А  с морковкой не хочешь? - опять язвительно спросил Саша Воробьев на
этот раз со стремянки, где он помогал устанавливать декорации.
     Подсобным рабочим пирожки все равно не светили...
     - При чем тут морковка?  - приняв намек на свой счет, обиделась Красная
Шапочка. - Что я тебе - заяц из мультика? Ну, Воробей, погоди!
     - Может быть, лучше рулет с  маком  и изюмом? - нерешительно предложила
Вика  Бурцева.  Она в задумчивости  - и с самой  большой кисточкой  в руке -
стояла  перед  бумажным  деревом,  под которым -  по  режиссерскому  замыслу
Светланы Яковлевны - должны были встретиться Красная Шапочка и Серый Волк.
     Вообще-то задумчивость и нерешительность не были ее обычным состоянием.
В данном случае  ее художнические раздумья объяснялись  проще  простого: она
израсходовала на  зеленую  листву все наличные  запасы акварельной краски. В
силу  этих  обстоятельств  летнее  дерево надо  было превращать  в  осеннее:
красной и желтой краски должно было хватить...
     - А моя мама печет пирожки с курагой! - непрошено высунулся шестилетний
Лешка, всюду проникающий  в силу  своей  мелкости  и  любопытного  неуемного
характера. Он был сын лагерной медсестры,  "безотрядник",  и поэтому от него
отмахнулись как от мухи:
     - А где ты курагу возьмешь, Лешка-мошка? Шурупишь, нет?
     - С медвежатиной! -  под общий смех выкрикнул Киса Средний. Киса -  так
звали Киселева Лешку,  среднего из  трех братьев-погодков, девяти, десяти  и
одиннадцати  лет.  Все они  -  по порядку  - были на букву  "А":  Александр,
Алексей и Афанасий,  все в одном отряде, в одной  палате, а  в спектакле все
трое  должны  были  играть  Охотников,  которые,  как  известно,  по  сюжету
благополучно  освобождали  из  волчьего  брюха  Бабушку  и Красную  Шапочку.
Киселевых  звали:  Киса  Малый, Киса  Средний,  а  у  Кисы Старшего было еще
дополнительное прозвище: "Афанасий восемь на семь".
     Может быть потому, что увлекался фотографией.

     И  тут  отовсюду  посыпались предложения заинтересованных  болельщиков,
рабочих сцены и прочих, всегда  путающихся под  ногами у  больших артистов и
мешающих их сценическому вдохновению:
     - С рыбой!
     - Ага... Ты вот ершей наловишь...
     - С яйцами и зеленым луком!
     - С чернилами!
     - С лягушками!
     - С Витькиными веснушками!
     -  Ти-хо! Ти-шина на сцене!  -  громко  и отчетливо прокричала режиссер
Светлана Яковлевна.
     -   Не  выходите   из  творческих  рамок.  Сохраняйте  в  себе   образ.
Сосредоточьтесь! Продолжаем репетицию...  А  пирожки,  я думаю, должны  быть
чисто условными...
     - Ка-ак... условными? - раздался общий вопрос.
     - А так... На настоящей, большой сцене есть прием: игра с воображаемыми
предметами...
     - Что это - воображаемые?
     - Например, в условный бокал,  сделанный из папье-маше, из  бутылки как
будто наливают воду, а  актер -  настоящий актер! - делает  вид, что пьет...
Понятно?
     На сцене и вокруг нее наступило озадаченное молчание...
     - Так, может, и  спектакль  сделаем воображаемым? -  вступил в разговор
Стас. Да, что ни говори, а он был очень развитым мальчиком!
     -  Понятно!  Понятно! Очень  даже  понятно!  - вслед за Стасом закричал
Лешка-безотрядник, проныра и путаник. - Пирожки у них будут как будто, а они
все - воображалы!
     -  Понятно... - вздохнула  Бабушка,  любившая поесть. - Значит, никаких
гонораров? Чистое искусство?
     Серому  Волку - Витьке Серову не были еще доступны размышления на столь
высоком уровне. Но  он, как  уже говорилось, в  реальной жизни был человеком
практическим.
     - Понятно-то понятно... - протянул он. -  Только с настоящими пирожками
мы бы и играли по-настоящему... А так что - одна видимость? Воздух? Воздухом
сыт не будешь!
     -  В самом деле, не могу же я нести пустую корзинку! - поддержала Волка
Красная Шапочка.  На ее глазах выступили  крупные слезы,  и бантики в  косах
сиротливо  обвисли.- Кто же мне поверит?!- в отчаянии добавила она и полными
слез глазами посмотрела на режиссершу.
     - Ладно... -  после  некоторого раздумья  сдалась Светлана Яковлевна. -
Уговорили... Мы попросим испечь  нам десяток пирожков. Ну... пусть это будут
маленькие слоеные пирожки с капустой... Согласны?
     -  Десяток?  -  драматически  подняв   брови,  с  очень-очень   большим
изумлением переспросила Бабушка. - Это же Серому Волку на один зуб, Светлана
Яковлевна! Вы, наверное, хотели сказать: три десятка?
     -  Конечно! Правильно! Вот  теперь - согласны! - завопил  Серый Волк. -
Именно четыре десятка!  Или  даже  - для ровного счета - пятьдесят. Вот  это
будет в самый раз! Еще ведь репетиции...

     Генеральная репетиция состоялась накануне родительского дня. Все прошло
просто  безупречно,  а  начальница  лагеря,  толстая  Валентина  Николаевна,
колыхалась от смеха всем своим телом, даже сказала:
     - Восхитительно!
     И отдала распоряжение на кухню: испечь для культурных целей необходимое
количество пирожков с капустой...
     В день спектакля раньше всех были готовы  именно пирожки. Повариха Нина
Захаровна торжественно внесла за кулисы  блюдо с аппетитнейшими горяченькими
пирожками.
     - Ур-ра-а!!!-закричали все присутствующие, кроме Красной Шапочки.
     Буквально  сейчас,  ну  вот сейчас  -  за полчаса  до начала спектакля,
выяснилось   одно  ужасающее  обстоятельство:  во  всем  лагере  не  нашлось
корзинки! Было  все  что угодно:  ведра, кастрюли,  ночные  горшочки,  баки,
авоськи, капроновые и холщовые сумки с изображениями популярных артистов, но
это все было не то...
     А вот корзинки, прекрасной плетеной корзинки, с которой приличествовало
бы ходить именно  Красной Шапочке,  как ее рисуют на всех  картинках во всех
книжках, известных  с детства,  - такой  корзинки не было... Не было - и все
тут!
     На  ресницах  Красной  Шапочки, уже одетой в прекрасное пышное платье с
нижней   юбочкой  и   в  великолепную   красную   шапочку,  повисли   слезы:
исполнительница главной роли оказалась плаксивой...
     Назревал скандал.
     Но выручил верный Стас.
     - На, - вдруг сказал  он Красной Шапочке, протягивая великолепную синюю
сумку на  молнии  с надписью: "Эйрфранс",  предмет  зависти  всего отряда. -
Пьеска-то  чья?  -  спросил  он.  -  То-то!  Французская!  И   сумочка  тоже
французская. Фирмачок...  Очень в  духе... Я  бы  сказал:  ор-р-риги-нальное
режиссерское решение! Прямо находка!
     Светлана Яковлевна  согласилась  с этим смелым предложением,  и Красная
Шапочка успокоилась...
     Нет, не случайно Стас  Аверкин был на целую голову  выше  других -  и в
прямом   и  в   переносном   смысле!  Все-таки  он   оказался  очень,  очень
сообразительным мальчиком!

     ...А блюдо с пирожками стояло  за кулисами. Караулить его было поручено
безотряднику Лешке, чтобы он напрасно не путался под ногами.
     -  Ты  будешь  реквизитор!  -  сказала  ему  Светлана Яковлевна. Лешка,
конечно, ничего не понял, но был очень  горд своим положением и первым делом
попробовал один пирожок.
     - Вкусные! - сказал он.
     - Да... Первый сорт! - протянул руку со стремянки Саша Воробьев.
     -   Ну   как   пирожочки?  -   спрашивал   каждый,   пробегавший   мимо
Лешки-безотрядника. - Хороши? Дай-ка попробовать...  И добрый Лешка давал...
Ведь пирожков было так много!

     На сцене меж тем стремительно развивалось действие. Уже Серый Волк  под
восторженное  скандирование  родителей спел  свою песенку,  которую с легкой
руки Светланы Яковлевны  называли в местных театральных кругах "арией Серого
Волка".  Уже  Красная  Шапочка  исполнила   персональный  танец  под  запись
громогласного ансамбля...
     И вот главные действующие лица, наконец, встретились...
     - А, Красная  Шапочка! - довольно приветливо сказал Серый Волк и сделал
рукой внизу такой  изысканный  жест, что можно было сразу догадаться: это он
виляет хвостом.
     Это  виляние  одновременно  служило  еще и условным знаком для Стасика,
стоявшего за кулисами наготове. Он ударил по струнам - и на этот раз уже под
аккомпанемент  гитары Серый  Волк  продолжил  вторую часть своего  коронного
номера.
     Выждав,  когда смолкнут родительские  аплодисменты, он  скромно спросил
Красную Шапочку:
     - Ничего, да? - И заинтересованно ждал ответа.
     - Вполне прилично поешь! - искренне одобрила Красная Шапочка. - В любой
ВИА возьмут!
     - Ви-и-у-а-а!  Ви-и-у-а-а!  -  довольно  подвыл Волк.  - А куда это  ты
направилась? Небось тоже... к каким-нибудь "Лесным гитарам"?
     - Нет, Серый Волк! Я иду навещать свою больную Бабушку...
     -  Знаем, знаем,  -  отмахнулся серый Волк  от  канонического  текста и
заговорщицки  подмигнул Красной Шапочке: -  Слушай...  А  что  это у  тебя в
корзиночке? Нет... виноват... в этой... как ее... в сумочке?
     - Пирожки...  -  ответила Красная Шапочка. -  И еще молоко... И она для
убедительности потянула из сумки бутылку. Та оказалась пустой...
     - А  молоко,  по-моему, Лешка  выпил...  - растерянно  сказала  Красная
Шапочка, разглядывая бутылку с явными следами молока.
     -  У  тебя  что, братик  объявился?  -  удивился  Серый Волк, никак  не
ожидавший подобной импровизации.
     - Какой брат? Это Лешка-безотрядник!
     -  Да  ладно!  Плевал  я  на  твое  молоко   с  высокого  дерева!-очень
реалистично прорычал Волк, показав лапой на дерево под общее одобрение зала.
- Пирожки-то с чем? С капустой?
     И опять же весьма натурально облизнулся.
     - Талант... - заметил кто-то из рядов. - Прямо настоящий талант!
     - Да, да... С капустой... Я несу их своей бабушке... - пыталась меж тем
ввести диалог в сюжетное русло добрая внучка своей бабушки.
     - Знаю я, знаю, где живет твоя Бабушка...  - торопливо отмахнулся Серый
Волк. -  Вот по этой тропиночке, мимо  высокого дерева, потом направо, потом
садик, огородик...
     -  И  домик  с  красной  черепичной  крышей...  - заученно подсказывала
круглая отличница Красная Шапочка.
     - А в огородике - капуста... - гнул свое серый Волк.
     - Ну при чем тут капуста?!
     - А при том, что пирожочки-то с капустой! Слушай, Красная Шапочка,  - с
обезоруживающей прямотой спросил  Серый Волк.  -  А  не угостишь ли  ты меня
пирожком?
     - С удовольствием... - вежливо приподняла край кружевной юбочки Красная
Шапочка и  стала  рыться  в  своей  корзинке... впрочем, виноват... в  своей
элегантной  сумке  с  крупной  надписью "Эйрфранс".  Волк  терпеливо  ждал и
всячески обыгрывал свой возрастающий на глазах у публики прямо-таки зверский
волчий аппетит:  закатывал глаза, подпрыгивал, облизывался и заглядывал  под
руку Красной Шапочке...
     - Ну где пирожки? - наконец не выдержал он.
     -  Не  могу  найти...  -  пролепетала  Красная  Шапочка.  -  Ни  одного
пирожка...
     - С  чем  же ты  тогда идешь  к своей  бабушке? Хороша  внучка,  нечего
сказать! - с подлинной актерской находчивостью пошутил Серый Волк. - Неужели
все пирожки тоже Лешка съел?!
     -  Не  знаю...  -  испуганно запинаясь, пробормотала  Красная  Шапочка,
краснея  от смущения, как ее красная  шапочка. - Не  мог  же он один слопать
сорок пирожков?!
     -  А  пятьдесят не хочешь? - поправил ее Волк, но тут же спохватился: -
Ясное дело, не мог!  Да  ты поищи  получше. Поищи! Может  быть, за подкладку
один-другой завалился? Очень уж пирожков хочется...
     И Серый Волк выразительно погладил себя по животу.
     -  Нету ни  одного... - призналась  Красная  Шапочка под общий  хохот в
зале.
     -  Понятно...   -   угрожающе  прорычал  Серый   Волк.  -  Игр-р-ра   с
во-обр-р-р-ражаемыми  пр-р-рр-редметами?!  Отдай пирожок,  жадина!  А  то  я
тебя... А то я тебе... нос откушу! Вместе с сумкой съем!
     -  Не имеешь  права! - закричала на него  Красная Шапочка и замахнулась
своей фирменной сумкой с надписью "Эйрфранс". - Ты должен сначала проглотить
Бабушку!
     Она  нечаянно  выпустила сумку  из  рук,  та  упала  к  ногам  Волка  и
раскрылась. Серый Волк запустил в нее жадную  когтистую лапу... тьфу, руку -
и застыл от изумления: пирожков действительно не было!
     - А!  Ладно! -  находчиво  рявкнул Серый  Волк, показал Красной Шапочке
кулак и побежал "по тропинке" вокруг бумажного дерева в веселых разноцветных
листьях в другой угол сцены, где в  окно домика (кровать,  как вы понимаете,
на маленькой сцене не поместилась!)  выглядывала  голова  Бабушки в огромном
чепце.
     -  Знаешь,  -  вместо  всякого  приветствия  сказал  Серый  Волк,  -  а
пирожки-то... Того... Испарились...
     -  Ты  хочешь  сказать,  уважаемый  Серый  Волк,  -  неожиданным  басом
проговорила Бабушка, -  что моя любимая внучка Красная Шапочка идет ко мне в
гости и не несет никаких пирожков?
     - Вот именно...
     -  Ну  хоть  бутылку  молока своей  больной Бабушке?! -  почти искренне
простонала пятиклассница Нонна Бородина, так любившая поесть...
     -  А  молоко  твой  Лешка выпил! - мстительно и совершенно не по тексту
признался Серый Волк. Потом он сел на свой воображаемый хвост... и завыл.
     - Ну я ему сейчас покажу! - И, забыв про свою роль престарелой Бабушки,
лихо выпрыгнула в окно. Ниже старомодного  кружевного  чепчика с завязками у
нее была майка с иностранной надписью, джинсы в обли-почку и чешские белые с
красным  кроссовки.  Весь ее  вид  приятно контрастировал с  ее  старушечьей
ролью, поэтому неудивительно, что благодарные  зрители наградили ее бурными,
долго не смолкающими аплодисментами...

     Сценическое   действие,  по  примеру  передового  современного  театра,
продолжалось еще и среди публики. Лешка-безотрядник, увидев приближающихся к
нему Нонну и Машу, выскочил на сцену и крикнул:
     - Да я и съел-то всего три штуки!
     Но на всякий случай включил полную скорость и быстро оторвался от своих
грозных преследовательниц, успев-таки выпалить через плечо:
     - Воображалы!
     - А ты? - подозрительно спросил Серый Волк верного Стаса Аверкина. - Ты
пирожки пробовал?
     -  Да...   -  безразлично  донеслось  с  почти  заоблачных   высот.   -
Качественные... Кажется, я сглотнул десяток...
     - Десяток? - ахнули внизу.
     -  А что? -  через  несколько  секунд донеслось  сверху. - Мне эти ваши
пирожки, извините, как слону - жевательная резинка...
     Нет, не зря, не зря мы говорили, что Стас - очень развитой и остроумный
мальчик!

     А  на  сцену в  резиновых  сапогах  и шляпах  с перьями, с  игрушечными
автоматами в руках, заполняя  воздух стрельбой и пистонной  вонью, выскочили
трое  братьев Киселевых -  Киса Малый, Киса Средний и Киса Старший.  Сначала
сидящие в зале подумали, что это разбойнички, - так ужасно выглядели братья,
- но они быстро "пристрелили" Серого Волка Витьку и увлекли его за кулисы.
     А потом  под  общий  хохот,  троекратно выстрелив  из  своих автоматов,
громогласно признались:
     - А остальные пирожки съели мы!

     Успех был не то что полный, а просто не поддающийся  никакому описанию.
Артистов,  и  всех рабочих сцены, и болельщиков,  и  даже Лешку-безотрядника
вызывали по многу раз. А потом еще и качали.
     -   Вот  видите,  -   говорила  счастливая,  раскрасневшаяся   Светлана
Яковлевна,  - как важно сценическое перевоплощение?  Великая вещь -  игра  с
воображаемыми предметами...


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]