ПЕРЕПИСКА

     Вообще-то фамилия моего знакомого музыканта была Борщевский, это мы все
точно знали, но на афишах он писался почему-то укороченно: Игорь Борщев. Жил
он через подъезд в том же доме, что и мы - длинной вытянутой девятиэтажке, и
иногда  приходил к  моему  отцу играть  в шахматы. Я однажды не  вытерпел  и
спросил его: "А почему?" То есть, конечно, не  почему он  в шахматы приходит
играть,  тут  все ясно - мой  отец классно  играет и  у  него  почти  всегда
выигрывает, а насчет афиш.
     Он посмотрел на меня этак внимательно и ответил:
     - А это в целях экономии типографской краски... Доступно, шпрот?
     Мне-то было доступно, но почему  это,  интересно знать, он меня шпротом
назвал? Он что, Щов-Борщов, считает, что я маленький, как те кильки в банке?
Мне, между прочим, двенадцать скоро... Ну, не скоро... Почти через год, если
по-честному... Но одиннадцать-то мне стукнуло?! Стукнуло! Двенадцатый пошел?
Пошел... Отец даже сказал:  "Слушай, Арсенопирит! Тебя уже  одиннадцать  раз
стукнуло - береги голову!"
     Меня по-нормальному Борькой зовут, но отец - он  у меня геолог - упорно
называет Арсенопирит, это минерал такой. "Между прочим, - напоминает отец, -
со  специфическим, весьма  неприятным запахом..." Это  он  на мои художества
намекает...
     Отец у  меня мировой мужик, только  дома бывает  редко, особенно летом:
все время в экспедициях. А мать что? Слабая женщина...
     Правда,  за хлебом  или там за молоком -  это я всегда пожалуйста. И за
картошкой яа рынок - мужская обязанность. Но чтобы я еще и фигурным катанием
занимался?! И еще летом?! Мало ли какие у меня данные! Что я вам - Роднина и
Зайцев, что ли?  Я  картами больше интересуюсь.  Да не  игральными, это чушь
собачья, ну, картингами. Маленькими гоночными машинками.
     Собираюсь, между прочим, стать гонщиком-испытателем. Мать, понятно, еще
не знает. Только Наташке я сказал под диким секретом.
     А вот Борщу я об этом как-то проговорился. Он мужик ничего, нормальный.
И когда  из загранки приезжает  -  а  он  в  эстрадно-симфоническом оркестре
работает, их часто посылают,  -  у него жвачку можно стрельнуть. Иногда даже
не пластик,  а целую  пачку - пять, а то и семь  пластиков. И  в моторе дает
покопаться. Свечи там подтянуть, контакты зачистить. Это мы запросто! Только
вот смешно: Борщ  играет там у себя в  оркестре на  контрабасе. Это  из всех
возможных  скрипок  - самая  большая.  А машинка-то у  него  - "Запор",  ну,
"Запорожец" старый, на "Фиат-600" очень похож, его еще "мыльницей" называют.
И как он туда свою бандуру втискивал - мы всем двором каждый раз удивлялись.
     Ведь контрабас по длине чуть поменьше "Запорожца"!
     Но он как-то ухитрялся: окно боковое  опустит и  тонкий конец  футляра,
где у контрабаса этот -  ну как  его?.. Ага! Вспомнил! Гриф называется! -  в
окно выставит. Ничего, ездит... И ГАИ не придирается. Ну в самом-то деле, он
же не виноват, что контрабас большой, а "Запорожец" - маленький... Хотя я бы
на его месте играл себе на скрипочке... И порядок!
     И вот еще что интересно: он свой "Запор" никогда не мыл! Правда, и цвет
"Запорожца" был темно-серый, на нем никакая грязь и не видна, но все-таки...
Он только  стекла, когда уже совсем дороги  не  разглядеть  ни  спереди,  ни
сзади,  протирал такой  специальной  щеткой  на  раздвижной  ручке: с  одной
стороны  на конце  губка,  с  другой стороны - резинка, воду сгонять,  очень
удобное приспособление! А саму
     Я однажды поинтересовался, а он мне так ответил:
     - Знаешь, французы  делят всех  автолюбителей  на  три  группы.  Первая
отдает мыть свои машины, вторая группа - это  те, кто моют сами. Ну а третья
- это те, кто ждут дождя... Усек, гонщик-самогонщик?
     Действительно, смешные эти французы! Сам-то Борщевский, конечно, входит
в третью группу... Он у них  президентом был бы!  Ну  а уж  я-то свою машину
вылизывал  бы так,  чтобы она сияла.  Как кавалерист любимого  коня -  чтобы
белой перчаткой провести, а на ней - ни пятнышка...

     И вдруг  наш "Борщ московский" въезжает во двор на новенькой "троечке"!
Белая,  сверкает  вся,  прямо  как  холодильник  на  колесах!  Мы,  конечно,
посыпались вниз посмотреть.
     - Игорь  Иннокентьевич, - вежливенько так подваливаем, - откуда? А Борщ
отвечает этак загадочно:
     -  В  сберкассе  денег  накопил и "Жигуля" себе купил... Читали лозунг,
пионеры?
     В самом-то деле - не украл же он? Если бы воровал, на афишах вот такими
буквами не печатали бы! Уж это точно!
     У  нас  во дворе машин, в общем, порядочно. Штук пятнадцать.  Прямо под
моими окнами гаражи на шесть машин. Но это  все инвалиды. Один - дяди Саши -
безногий, у него  не  машина, а  автоколяска. На  крышах  гаражей,  особенно
зимой, играть хорошо и в сугробы сверху прыгать. У Борща гаража нет. Поэтому
он машину ставит просто так, у трансформаторной будки.
     Механик к нему пришел движок настроить. Клапана отрегулировал,  жигание
выставил как следует... Цепь газораспределения подтянул.
     Я,  конечно,  времени  даром тоже не  терял.  То  ключ  подам,  то  еще
что-нибудь. На подхвате, в общем-то, но зато и сам кое в чем шурупить стал.
     Заработал моторчик как часы - почти бесшумно. И заводится с полоборота.
Я  утром  слышу:  какой-нибудь лапоть зажигание  включает,  гоняет  стартер,
словно бревно перепиливает. А у Борща теперь - чик! - и заурчал.
     В общем - клевая машина!

     А тут дожди зарядили, да на целую неделю! Ни  в мячик постукать, ни  на
велике погонять. Собираемся в подъезде, время такое - скоро в школу, все уже
съехались, рассказываем, когда что где у кого летом было...
     И закатывается, значит, во двор знакомый контрабас в  футляре. То  есть
он-то, конечно, не сам  закатывается, а в  бывших  белых  "Жигулях". И везет
его, понятно, сам хозяин контрабаса - Борщевский.
     Мы  прямо ахнули:  это  ж  надо  было  так  машину  уделать!  Футляр  у
контрабаса серый, и если его на крышу положить - с трех метров не различишь,
где футляр, где крыша: так машина грязью забрызгана... Ну  мы посмеялись - и
все. Думали,  что  хоть новенькую-то наш "Борщ украинский" помоет. Куда там!
День прошел, другой,  солнышко появилось, грязь  подсушило - между прочим, и
на машине тоже. Получилась не машина, а просто классная доска!
     Малыши, конечно, первыми не выдержали и исписали ее всю.
     Кому  что  в  голову  приходило,  то и писали: и  "Ляля", и "Павлик", и
человечков "точка, точка, запятая, минус  - рожица кривая", иксы,  игреки  и
пятиконечные звезды, и даже "2х2=4". Ну для первоклашек-то  это ошеломляющая
новость,  как не написать, а я,  кстати, вспомнил,  что у меня с  английским
нелады... Я постоял-постоял, посмотрел-посмотрел,  и  не знаю, как сама рука
поднялась,  и я по всему  левому борту ладонью написал по-английски: "Ай лав
ю!"  Крупно  так  написал  и  один-единственный инициал  добавил,  не  свой,
понятно. Большую букву "М"...
     А  Игорь Иннокентьевич - вот характер у человека! - на  наши  надписи -
ноль  внимания.  Так и  уехал с этими наскальными изображениями современного
первобытного  человека...  Видимо,  он в  тот  день  за  город  смотался  на
дополнительные выступления. За город, это  я так подумал, потому что  машину
он  пригнал, словно бы ее глиной из пульверизатора окрасили. Так  ровно... И
все нами написанное исчезло под свежей грязью...

     А наутро на том же  самом левом борту, где я писал, читалась свеженькая
надпись: "Борькадурак!!!"-именно так, с тремя восклицательными знаками.
     Я сразу узнал Наташкину руку - у  нее совершенно особый почерк, буковки
такие  круглые,  ровные, аккуратные, -  сколько  раз  я видел, как она их на
классной  доске выводит! И  когда только  она успела?! Дальше-то должно было
следовать  известное  продолжение:  "...курит табак, спички  ворует, дома не
ночует..." Из старой  детской  дразнилки. Только,  во-первых,  это неправда:
курить я  не курю и даже не пробую, как у нас в классе  некоторые слабаки не
спортивные. Да для современно окружающую среду, и ночую я всегда дома, если,
конечно, не в пионерском лагере...
     А  сама Наташка  - хоть бы что! Днем я ее встретил  на велике -  у меня
"Школьник" старый, а у  нее  новенькая складная "Кама", - и мы,  ни слова не
говоря, друг за другом поехали в пионерский парк погонять по аллеям...
     Возвращались мы не то что вместе, а так - рядышком, но  в  то же  время
вроде бы и отдельно:  мало ли  кому  захочется по  улицам на велике  гонять.
Никому ведь не запретишь!
     Нас  поджидала абсолютно  потрясающая новость: по всей машине от левого
переднего крыла и дальше через обе  двери  до заднего крыла прямо-таки сияла
белыми буквами по темно-серому фону надпись: "Наташка + Борька = любовь!"
     Задумано было здорово, ничего не скажешь! Слово "Наташка" - на переднем
левом  крыле,  плюсище - на передней двери, "Борька" и  знак  равенства - на
задней двери, а это самое словечко... ну... "любовь" - самое крупное, как на
афише пропечатано по всему заднему крылу! Интересно, долго соображали?
     Я на Наташку  сбоку  взглянул - она, понятно, тоже надпись  заметила  и
прочла.  Да  что  Наташка!  Такая  надпись  и  из  космоса  видна,  с  любой
орбитальной  станции. Прочесть-то она прочла, но ничего не  сказала, сделала
вид, что не заметила, только покраснела...
     Удивительно все-таки - и кто это из ребят догадался?!

     И  тут  нам  навстречу, будто бы  и вовсе  случайно,  попадается  Зойка
Сафонова из нашего подъезда. И не только из нашего подъезда, еще и из нашего
"а" класса. Она все время ко мне забегает, иногда  - ну по два раза в  день:
то  она  уроки забыла  в дневник записать, то  у  нее задачка  с  ответом не
сходится, то у нее "маг" барахлит  и обратная  перемотка не работает. Помочь
просит...
     А еще она  у  меня  книги берет. Библиотеку  у меня  отец собрал, прямо
скажу, классную. Такие книги, как у нас, ни на какую макулатуру и не снились
никому! Так вот, Зойка и за книгами приходит - то по внеклассному чтению, то
просто так. И во что удивительно: иногда  толстенную книжку не успеет взять,
ну там "Айвенго" или "Тиля Уленшпигеля", а через день, глядишь, уже приносит
обратно.  Мама - та просто поражается. "Эта,  мол, твоя Зоя... -  говорит, -
она что, книги глотает?!"
     Ну скажите, пожалуйста, при чем тут моя? Совсем ни капельки и не моя! А
потом, ясное дело, не глотает, раз обратно приносит...

     Так  вот, значит, эта Зойка взглянула на нас,  бросила: "Приветик"  - и
проплыла  было  мимо,  но  тут  она  надпись  ка-а-ак  заметит!  Прямо так и
остановилась  как  вкопанная. Прочла, значит, внимательно, долго читала -  и
глаза у нее  вдруг стали  злые-презлые... Этак плечом дернула,  сумку свою с
портретом какого-то волосатика поправила - и пошла.
     И с чего это она-то разозлилась - не пойму даже... А Наташка...
     Наташка посмотрела ей  вслед  и тихонечко  засмеялась... Потом шлепнула
меня
     по  спине  и  убежала. У  меня  долго  еще  после  этого между  лопаток
чесалось.
     Ну  а на следующее  утро вообще  потрясное дело  произошло. Меня мама в
булочную послала. Рано. Бегу это я обратно, тащу батон  и половинку круглого
в авоське, а мне навстречу "Борщ московский". И мне руку протягивает!
     - Ну, старик, - говорит. - Не ожидал я от тебя такой доброй услуги! Вот
спасибо!
     Я так  и  обмер.  "В  чем дело?" -  про себя  думаю.  Осторожненько так
спрашиваю:
     - Да чего там? Не за что...
     - Как не за что?! - он прямо вскинулся. - Да за то, что машину вымыл! Я
твой верный должник. В воскресенье, если буду свободен, - куда скажешь, туда
и смотаемся...
     Я к машине. Гляжу  -  и  глазам не верю. Я  аж  зажмурился! Сияет,  как
новенькая...
     Сел Борщ в  свою  "троечку",  еще раз  мне ручкой махнул  - и укатил. Я
стою, как обалделый, ничего не понимаю.
     А тут, откуда ни возьмись, выкатывается Павлушка соседский, такой шарик
ушастенький,  одной  рукой  лопатку  держит, другой  - в  носу  санобработку
производит и мне этак заговорщицки говорит:
     - А я видел, а я видел! Это ты смотришь, как Зоя хорошо машину  помыла,
да?
     Нет, что ни говорите, а странная все-таки эта Зойка! Ну зачем, скажите,
ей было чужую машину  мыть? Тоже мне -  тимуровка-одиночка! Непонятный народ
эти девчонки...



        МАРКИ

     Я уверен, что у каждого из нас имелась своя сказочная страна, найденная
на несуществующих картах и населенная еще детским воображением.
     Только у меня была не страна, а остров.
     Я часто  представлял  себе этот  крохотный  островок, затерянный где-то
возле экватора в необозримом количестве синей воды, именуемой Тихим океаном.
     Я ясно видел возникающие из благоуханного  утреннего  тумана заманчивые
силуэты кокосовых пальм, ощущал поскрипывающий под ногами розовый коралловый
песок,  по которому  бочком  быстро елозили  плоские крабы. В кольце атолла,
окружающего  безмятежную гавань, стояла одинокая шхуна, пропахшая копрой,  и
ее  паруса  удваивали  голубой и прозрачной, как сон ребенка,  теплой  водой
лагуны...
     Легкий  продувной домик  из суставчатых стволов бамбука покрывали  сухо
шелестящие узкие  листья неведомых  мне  растений. В этом домике,  в котором
экватор  незримой  чертой  отделял кухоньку  от  спальни,  вместе с  хриплым
зеленохвостым попугаем жил  (а кто  его знает, может быть, и сейчас живет?!)
маленький, сморщенный, как обезьяна, темнолицый человечек в белом полотняном
костюмчике и плетенных из пальмовых волокон сандалиях на босу ногу.
     Отсюда,  из  далекого далека житейской реальности,  я  никак не  мог бы
определить его подданство, его профессию или его службу. Я только знаю: этот
старичок живет здесь безвыездно всю свою длинную жизнь  и занимается  только
одним делом - собирает марки...
     Со всего света в его прохладную бамбуковую хижину приходят разноцветные
конверты с марками, яркими, словно перышки колибри. Затаив дыхание, старичок
поводит похрустывающие  продолговатые конверты над носиком  древнего медного
кофейника,  из которого  попыхивает  ароматная  струйка  пара... После этого
марки  сходят  легко.  Старичок,  держа  пинцет  своими цепкими  обезьяньими
пальчиками,  аккуратн  проштемпелеванные  зубчатые  прямоугольнички.  Пустые
ненужные шкурки конвертов  день за днем копятся в мусорной  корзине. А марки
находят свое неизменное, вечное место в тяжеленных альбомах, переплетенных в
крокодилову
     Старичок сортирует  и  клеит  марки.  Он  бесстрастен,  сосредоточен  и
молчалив,  как зеленохвостый попугай, хмуро  восседающий на жердочке черного
дерева над его головой.
     История  и география, политика и  искусство,  неторопливо поворачиваясь
только своей одной - плоской - стороной, проходят под его цепкими пальчиками
с розовыми младенческими ноготками. Но его не волнует дыхание большого мира.
Он клеит марки...
     Так  проходит месяц за месяцем, год за годом. Волны,  как вечный символ
времени, одна за  другой, шипя,  набегают на  коралловый  песок, а  старичок
клеит марки.
     Где-то цунами слизывают берега с  людьми,  домами и машинами,  с тяжким
хрустом ломающихся земных костей проседают горы от чудовищных землетрясений,
а старичок клеит марки...
     Вспыхивают восстания, разражаются революции, вырастают атомные грибы, а
старичок  бесстрастно  перелистывает свои тяжелые альбомы,  шуршащие под его
пальцами, как сухие листья умерших растений, и клеит марки, клеит марки...
     Гражданские  войны   раздирают  пополам  государства  с  их   почтовыми
ведомствами, а старичок клеит марки...
     Вот альбом раскрывается на разделе "Европа".
     Рядом  с фиолетовой  маркой,  на которой изображен  профиль  английской
королевы,   хорошо   известный   любому,  уважающему   себя   коллекционеру,
вклеивается другая, спокойного зеленого цвета, с фигурой воина-освободителя.
В  одной руке он  держит меч, а  на  другой - спасенного  ребенка. В  другом
альбоме  одутловатое  лицо давно  забытого правителя в феске  соседствует  с
портретом простого человека в пиджаке и галстуке.
     ...А  это  что?  Десятая  годовщина  освобождения  города?  -  с трудом
прочитывает  старичок  надпечатку  на следующей  марке.  -  Эта не пойдет, -
спокойно заключает он про себя. - У нее не хватает трех зубцов...

     - Ну мало ли что может померещиться! - скажете вы. К чему я все это вам
рассказываю? А вот к чему.
     В жизни каждого отца случаются два  переломных момента: один  - когда у
сына начинают резаться зубы, и второй - когда сын (к девчонкам, как правило,
это не относится!) начинает собирать марки.
     Благополучно  перевалив  через первый этап,  я  несколько  лет с тайным
опасением,  как  роковой  неизбежности,  ждал  второго... И вот  однажды тот
трагический  час  пробил. Точнее  говоря, когда  часы пробили  восемь  часов
вечера, сын подошел к моему письменному столу и положил на него подбородок.
     - Папа... - сказал он  и посмотрел на меня круглыми преданными глазами.
- Папа... - повторил  он, и я сразу заподозрил неладное. А  когда я с трудом
сделал внимательное лицо, сын с застенчивой  наглостью попросил:  - Дай мне,
пожалуйста, десять рублей...
     Я подскочил в кресле и  едва  не  выронил из рук "Футбол" -  воскресное
приложение к газете "Советский спорт".
     - А  за... чем тебе? - несколько заикаясь от масштабов просьбы, спросил
я, втайне надеясь, что  - быть может! - дело ограничится коньками. Но - увы!
- как говорилось в добрых старых романах, - увы, этого не произошло...
     - Я бы хотел приобрести марки первого конгресса экс... эсперантистов, -
твердо выговаривая трудные слова, признался сын.
     - Как же! Держи карман шире! - облил я его презрением бывалого знатока.
- Где ты их достанешь? Это, братец ты мой, редковатые и дороговатые марочки!
     Но...  Видимо,  отцовское  сердце  сделано из  не слишком  огнеупорного
материала. Он удалился спать, все  же унося в клюве зелененькую трехрублевую
бумажку...

     С того самого дня у меня кончилась спокойная  и размеренная жизнь более
или  менее  -  скорее  менее,  чем  более,  -  уважаемого  рядового научного
сотрудника рядового научно-исследовательского института. Я стал вести полное
случайностей и треволнений существование дикого охотника за марками...
     Я выпрашивал,  выменивал, выклянчивал, покупал,  комбинировал. Я надоел
до  смерти всем своим друзьям и знакомым, имеющим хоть какой-нибудь намек на
почтовую корреспонденцию. Я выписывал ненужные мне каталоги иностранных фирм
и журналы по одиннадцати  разнообразным и исключающим друг друга отраслям. Я
скормил не одну плитку шоколада секретарше  зам.директора по  научной части,
чтобы она  позволила мне  обозревать и  первому прикасаться  к его  обширным
зарубежным адресатам...
     Наконец, я категорически бросил  курить! Эта  филателистическая  жертва
несказанно обрадовала жену.
     - Ну что ты волнуешься?-приводила она вечные резоны, благоразумная, как
всякая  мать  семейства,  пораженного  тяжким  недугом.  -  У  мальчика  это
возрастная болезнь вроде кори. Переломный этап в психике. Это пройдет...
     Три горьких ха-ха! Пройдет... Святое материнское заблуждение! У меня же
это не прошло... И еще:  если бы  жена  знала, как низко  я  пал перед  ней!
Разумеется,  морально. Если  бы она знала,  что  из заначек, которые  теперь
значительно превышали мои былые дофилателистические потребности, можно  было
бы  почти  выкроить  ей  давно  обещанную  шубку,  она не  говорила  бы  так
легкомысленно.
     Марки выгрызали все большие и большие  дыры в нашем семейном бюджете. А
ведь мы с сыном после долгих мучительных раздумий решили ограничиться весьма
узкой специализацией: спорт,  техника, флора  и фауна и еще - после долгих и
унизительных просьб  с моей  стороны - искусство... Я  с тревогой следил  за
появлением самой микроскопической дырочки на своих носках, ибо  знал: именно
на  сумму в две пары  новых безразмерных  носков  сыном твердо запланирована
покупка марок серии "Грибы Монголии"...
     - Потом... Рассматривай  эти траты, как временное помещение капитала...
- продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. - Ведь марки,
мне кажется, при нужде всегда можно продать?
     "Интересно... - подумал я. - На что она намекает? Откуда она могла
     узнать?" И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках
     не дрогнула ни одна ресничка. "Хотя... Вряд ли она догадывается о
     делах давно минувших дней! А первый студенческий букет - после сдачи ею
экзамена  по  сопромату - был  куплен  мною  именно  на  загнанные какому-то
спекулянту  последние бренные остатки  моей славной некогда коллекции... Эх,
хорошие были марочки!"

     - Босния и  Герцеговина? - в ярости переспрашивал я. Круг замкнулся. Те
же  марки,   которые   в  детстве  волновали  мое  воображение  и   казались
недоступными, манящими, щекочущими горло,  подобно слову "Мадагаскар", те же
марки растревожили и неокрепшую в испытаниях душу моего отпрыска... -  Зачем
тебе эти  исчезнувшие с лица земли государства? Почему ты не  интересуешься,
например, новыми свободными странами Африки?
     - Руанда-Уганда? - сразу же подхватил сын. -  Потрясный набор-чик!  Все
животные! Слоны, жирафы, носороги, зебры, обезьяны! Двенадцать пятьдесят...
     -  Во-первых,  Руанда-Буранда...  то  есть  Бурунди! -  сказал  я.  - А
во-вторых, почему  именно двенадцать с полтиной? Они что, настоящих животных
продают? За такие-то деньги!
     Сын молчал. В самом деле, ну почему мы не можем проникнуть в загадочные
подвалы подсознания наших ближайших потомков? Это несправедливо...
     Я  разослал умоляюще льстивые  письма всем своим бывшим однокурсникам и
сослуживцам, которые работали за  границей. Иногда их письма, приходившие из
Марокко, с Кубы или из Индии, как-то спасали наш обед...
     -  Всемогущий  боже! -  сетовал я,  вздымая очи  к  небу. Конечно,  как
исправный  студент  инженерного вуза,  сдавший в  свое  время диалектический
материализм на твердую четверку, я знал, что  бога  нет.  Я понимал, что это
скорее всего чисто  автоматический  и символический ритуал, чем  надежда  на
реальное  заступничество. Но на кого  еще  можно  было  рассчитывать?!  - Ну
почему  ты  не  мог одарить  меня  и моего  сына  каким-вибудь  другим тихим
интеллигентным  хобби?  И  не  таким  разорительным?  Например,   собиранием
карандашей  или   выпиливанием   лобзиком  по  дереву?  Занимается  же  этим
знаменитый киноактер Смоктуновский?
     Но бог - существующий хотя бы в качестве рабочей гипотезы - не
     желал внимать моим слезным мольбам... Филателистические бури
     продолжали расшатывать корпус нашего  семейного корабля и вызывали  все
усиливающуюся финансовую течь. И во всем были виноваты марки! Марки! Не  что
иное, как пошлое изобретение  английской  королевской  почты!  Прямоугольные
кусочки раскрашенной бумаги с  абсолютно никому не  нужными фестончиками  по
краям... Наконец в полном отчаянии я попытался преподать сыну наглядный урок
конкретной экономики...
     -  Слушай,  - сказал  я  ему. - Ты  уже  взрослый человек.  Тебе  скоро
одиннадцать  лет.  Четвертый  класс, насколько я  понимаю,  не  шутка. Давай
поговорим как мужчина с мужчиной.
     - Давай!  -  с готовностью согласился не подозревающий никаких подвохов
сын.
     - Тогда считай. Столбиком! Я зарабатываю сто шестьдесят пять рублей. Но
это без вычетов  - налогов  и прочего. Пиши: сто сорок. Мама получает двести
двадцать, округленно - двести...
     Карандаш сына споткнулся.
     -  А почему мама зарабатывает больше, чем ты? - недоверчиво спросил он.
- Ты же мужчина...
     - Гм...  -  поперхнулся  я.  - Ну видишь ли... Я  всего-навсего младший
научный сотрудник... А мама у нас  - командир производства, занимает  видную
должность...
     -  А ты не  очень видную?  - невинно  спросил сын,  вонзив  отравленную
стрелу в мою уязвимую самолюбивую плоть.
     -  Ты же знаешь,  - делая не очень  ловкий неспортивный финт, ушел я от
прямого ответа, - что у нас равноправие и женщина во всем равна мужчине...
     Я почувствовал, что безнадежно запутался, но сын великодушно сказал:
     - Давай дальше...
     -  Итак,  -  оживился  я. - Моя зарплата  плюс  мамина, подведи  черту,
суммируй. Это  - наши возможности. Побочных доходов у нас нет. Теперь другой
столбик. Это будут наши потребности.
     - Марки? - живо спросил мой домашний инквизитор.
     - Не  только... - дипломатично ответил я. - Сначала клади сорок рублей.
Это  ежемесячный  взнос за кооперативную квартиру. Затем  -  электроэнергия,
газ, телефон...  Где наши  расчетные  книжки? Сколько  ты берешь в школу  на
завтрак? Двадцать копеек. Так... Множим на двадцать пять учебных дней... И я
- полтинник... Расходы на транспорт. Вникаешь?
     Сын сосредоточенно сопел, упираясь языком в щеку.
     - Ежемесячная стирка, починка обуви,  ремонт телевизора... -  продолжал
высчитывать я. - Теперь рациональное питание. Сколько мы с тобой съедаем  на
завтрак? Мясо, масло, молоко... Уточни у мамы месячные расходы.
     Сын уточнил.
     -  Приплюсовывай...  Дни рождения у родственников.  Должны  мы, как  ты
считаешь, сделать бабушке подарок - на Новый год хотя бы?
     - И маме в день Восьмого марта, - напомнил сын.
     - Безусловно... Клади еще по пятьдесят рублей. Клади, клади!
     - Маме нужно новое пальто, - вдруг вздохнул сын.
     - Ага, начинаешь  соображать?! - мстительно  спросил я. - А тебе? Новая
форма,  из старой ты уже  немилосердно вырос. А  мне - новые  ботинки? - И я
показал  ему  подошву  с  наклейкой  ателье срочного ремонта.  - Еще не все.
Теперь  -  культурные  развлечения: кино,  театр, книги, газеты...  Мы же не
пещерные  люди! Цирк, наконец, мороженое, хотя бы через  день... Жевательная
резинка...
     - И марки... - насупленно добавил мой наследник.
     -  Погоди,  погоди,  успеешь. Присчитывай  отпуск  мой  и  мамин,  твой
пионерлагерь...
     - Байдарка и фотоаппарат... - почти прошептал  мой бедный, придавленный
цифрами счетовод.
     - И ты заметь, - торжествующим тоном праведника добавил я, -  твой отец
не  пьет  и  не курит!  Ну  ладно... Моральные  категории,  к  сожалению, не
поддаются точному вычислению. Итак, суммируй. Что там у тебя выходит?
     После несложных арифметических действий на тетрадном листке в  клеточку
сын преподнес мне ошеломивший нас обоих результат.
     - Эх ты! - сказал я. - Правильно сложить не можешь! Двоечник!
     Мы проверили результат вместе, дважды, но он не менялся: оказалось, что
для  довлетворения  наших  насущных  потребностей необходимы три мои  и  две
мамины зарплаты...
     - Как  же  мы  ухитряемся  жить?  -  допытывался  сын,  этот  поклонник
житейского реализма.
     - Не знаю, - честно признался я. - Как-то выкручиваемся...
     Этот урок помог, но ненадолго...

     В  конце  концов я смирился. Оказалось, что вечные страдания приносят и
некоторые душевные радости. Мне уже  мерещилась  мировая  известность  моего
выдающегося    собирателя,    международные    конгрессы     коллекционеров,
филателистические премии, выступления по Интервидению...
     - Ну-с, брат,  -  обратился  я  как-то к  сыну после  вечернего  чая, в
блаженном   предвкушении  потирая   руки.  -  Мне   удалось  выцарапать  две
прелюбопытнейшие  марочки Британской Гвианы.  Сейчас мы их, родимых,  вклеим
куда следует. Доставай-ка свой альбомчик...
     -  Понимаешь,  папа... -  сын посмотрел на  меня  распахнутыми  до  дна
глазами. - Я давно хотел тебе сказать... Но ты смотрел  телевизор. У меня...
У меня нет альбома...
     - Потерял?!  -  всхлипнул я и  в предынфарктном состоянии опустился  на
диван-кровать.
     -  Ну  что  ты,  папочка!  - снисходительно пожал плечами  сын,  видимо
несколько  шокированный такой вопиющей глупостью  родителя.  - Просто у меня
сейчас его нет.
     - Ага... - радостная догадка осенила меня. - Ты на время дал его своему
товарищу?   Посмотреть?    Так   сказать,    приобщить   к   великому   делу
коллекционирования? Понимаю... Хвалю! Молодец!  А далеко он живет, этот твой
товарищ?!

     - Папа... Это мальчик, над которым наша школа  держит шефство.  У  него
осложнение после  поли... - тут он запнулся. - Поли-ми-э-лита.  Парализованы
обе ноги. Он не может ходить, понимаешь - совсем  не может! Никуда не  может
ездить. Разве в его коляске далеко уедешь? Я... Я  подарил ему  свой альбом.
Ты не будешь очень на меня сердиться, а, пап? Я ведь могу пойти и в музей, и
на стадион, и  посмотреть  фильм  какой хочу, и  потом, попозже, съездить  в
другие страны...

     Да...  Другие страны... И мне снова представился тот окутанный туманной
дымкой тропического утра островок где-то к востоку от архипелага  Галапагос.
Помнится,  я  рассказывал  вам о  старичке,  собирающем марки?  Может  быть,
настоящий  собиратель  должен  отличаться  бесстрастием  и  жестким,  как  у
зеленохвостого попугая, сердцем.  Говорят,  что  попугаи  живут  до  трехсот
лет...
     - А ты  не жалеешь  о своем альбоме? - безжалостно спросил  я. - Только
честно?
     - Да,  папа, жалею... Сначала - очень, а  теперь  - чуть-чуть... Видишь
ли, он так обрадовался, что даже заплакал. Понимаешь, не кричал, не смеялся,
а заплакал. Неужели от  радости  тоже  можно плакать? А,  пап? И  мне теперь
очень-очень хорошо... Так ты не сердишься?
     Ну что  я мог сказать? У него в руках был целый мир, и он щедро подарил
его другому.  Это  был мой сын, и он стал взрослым. Поэтому я не обнял его и
не поцеловал, как раньше, в щеку, а только молча протянул ему руку.
     И мы обменялись крепким понимающим рукопожатием...



        СОСЕДИ ПОНЕВОЛЕ

     Подвели меня часы. Не то я их завести забыл, как обычно, не то где-то в
дороге  о камень стукнул, - они остановились, а  я сначала не заметил. Потом
глянул - и не  пойму: солнце вроде к закату клонится, а на  часах неизвестно
что: они цены на прошлогоднем базаре показывают...
     Послушал я, а часы стоят. Глянул я еще раз на солнце - и заторопился.
     Вообще-то дальневосточная тайга - щедрая, любой кустик ночевать пустит,
да  ягодами  с  ветки  угостит,  и  грибов предложит,  и  мху постелит -  не
пропадешь!  А  все ж таки хотелось  мне до ночи к себе домой добраться  -  в
рыбачий  поселок.  Вышел  я  по  течению  ручья на берег  моря. Ветер  вовсю
разошелся.  В  лесу-то  он  по  вершинам  гуляет,  шумит  в пихтаче,  трясет
лиственницы. А на море сильную волну  развел... И вижу я - прилив начался, а
давно ли - без часов определить затруднительно.
     Мне еще по пути  домой  нужно было бухту обогнуть. Склоны у нее крутые,
кустарником поросли, и мне с тяжелым рюкзаком моим за плечами на скалы лезть
не  очень-то охота.  Берегомто гораздо легче  пройти: под  скалами  песчаная
полоса, неширокая, зато  твердая, укатанная волнами не  хуже  асфальта. Я  в
резиновых сапогах, прилив, вроде бы,  недавно начался. "Ничего,  -  думаю, -
успею..."
     Да, видно, груз у меня за спиной оказался тяжелее  обычного,  и устал я
после трехдневного скитания по  тайге,  короче говоря,  не рассчитал я своих
сил, не успел.
     Только  я  из глубины бухты  обратно в сторону открытого моря повернул,
вижу: не пройти. Сильный накат идет, волны песчаную полосу уже  захлестывают
своими гребнями, запросто могут с ног сбить и утащить в море...
     Одна  дорога  остается:  вверх.  И  вода  подгоняет  -  уже  к  сапогам
подбирается, скоро голенища захлестнет.

     Начал  я  вверх  карабкаться.  А  с  рюкзаком,  набитым  геологическими
образцами,  да еще  с ружьем  по  скалам лазить не  больно-то удобно.  Да  и
смеркаться  стало  раньше  обычного. Тучи небо плотно обложили, чувствую я -
стемнеет скоро. Надо на ночлег устраиваться загодя, а то в темноте и  голову
сломать недолго.
     Еще немного  вверх  залез,  остановился отдышаться,  пот  со  лба утер.
Осмотрелся. И вижу  -  площадка на скале небольшая,  так - три матраса рядом
постелить. Да мне одному много ли надо? Только бы ноги вытянуть и рюкзак под
голову определить!
     Зато  площадка  удобная:  скала  над  ней  козырьком нависает, дождь не
страшен и от ветра более-менее укрытие.
     А  внизу  -  береговую  полосу  совсем  приливом   скрыло,   высокий  в
Охотском-то  море прилив, волны скалы лижут, белая  пена  по камням стекает,
пузырится. До меня волне явно не добраться!
     Ну, устроился я.  Ружье  к каменной стенке прислонил, лапничку наломал,
постель  себе приготовил... Сапоги  снял. А уж когда банку  мясных консервов
"Завтрак  туриста"  открыл да  перекусил за милую  душу, мне и вовсе  хорошо
стало...
     "Переночую тут, - размышляю про себя, -  спокойно, а завтра  по заре  и
двину дальше".

     Вдруг - в затишке  между двумя  накатами -  я слышу: кто-то  ко  мне на
площадку карабкается. Камни из-под него сыплются, стучат по скале, падая, да
звонко  так,  кусты шевелятся,  словно их  дергают. Дальше  -  больше: слышу
сопение... Кто же это такой от прилива спасается?!
     У  меня, должно быть, глаза  сделались по ложке, смотрю:  над площадкой
медвежья голова поднимается!  Глазки круглые, быстрые, а нос его любопытный,
мокрый  и  черный,  удивительно  на  заплатку  похож,  вырезанную из  нового
кирзового сапога...
     Уставились   мы  друг  на  друга   и  на   какое-то  мгновение  оба  от
неожиданности застыли. Не знаю, о  чем медведь успел подумать, а я-то думаю:
"Ну все...  Сейчас он меня лапой  как огребет, я и кувырк со скалы в воду...
Плохо дело..." И похолодел весь. И про ружье забыл...
     И надо  же - вспомнил,  как один мой  знакомый, полярный летчик,  очень
смелый  человек, довольно  точно  говорил:  страх похож  на  серую шерстяную
варежку, спрятанную где-то внутри живота, только варежка  эта там не  просто
место занимает, а ворочается и щекочет. И от этого немного подташнивает...
     А  снизу  вдруг  волна ка-а-ак ударит! Глухо  так, и такая в ней силища
многотонная - аж скала дрогнула. И брызги вверх  полетели. Нас обоих, словно
из пожарного шланга, обдало. Медведь пискнул и бросился прямо ко мне в руки!
     Вот  уж  и верно  -  у страха глаза  велики! Никакой  это и  не медведь
оказался.  То  есть  медведь,  конечно,  но  маленький,  годовалый  примерно
медвежонок. Должно быть, от матери отстал, заигрался на берегу - его водой и
прихватило, и напугало до смерти. Я не успел даже свой геологический молоток
схватить  на длинной ручке,  чтобы  его отогнать,  - он ко мне прижался, как
ребенок, голову  прячет и  только дрожит от страха - мелко-мелко, всей своей
шкуркой...
     Я  погладил  его  осторожно: вдруг  цапнет?  Нет, вижу, ничего, терпит.
Глаза закрывает и урчит вроде кошки, когда ту за ушами щекочут, только раз в
десять громче.
     А волна опять как даст!  Накрыл я медвежонка своей курткой брезентовой,
сам возле него угрелся, да так  мы  с ним -  не поверите! - и задремали, под
вой ветра  и грохот прибоя.  Только от каждого удара волны медвежонок во сне
вздрагивал. Дышал он ровно, вежливо и так доверчиво ко мне прижимался...
     Вот,  думаю,  какая  удивительная  история.  Это  же  не  в цирке,  где
дрессированные  медведи  за кусочек  сахара всякие  штуки вытворяют.  Это же
дикий зверь! А беда приперла - и к человеку сунулся. Доверяет...
     Всегда бы так! Мирно...

     Тут и  светать начало. Над морем бледная желтая полоска расползлась,  и
ветер стал тише. Я  осторожно, чтобы медвежонка  не испугать, руку  в рюкзак
запустил, достал  банку сгущенного молока,  свой  походный  неприкосновенный
запас, вскрыл ножом, к самому носу медвежонку поднес...
     Он дернул своей кирзовой заплаткой, глаза  сонно так приоткрыл,  чихнул
спросонья, язык  высунул... Попробовал -  и  пошел  вылизывать!  Мигом банку
опустошил, мне ни капельки не оставил. Да я на него и не в обиде, все ж таки
ребенок...
     Совсем  рассвело.  И  отлив кончился  -  песчаная  полоса  вдоль берега
засерела. Медвежонок  мой облизнулся последний раз, вздохнул и бочком-бочком
стал от меня  пятиться на  край площадки.  Потом куцым  хвостиком махнул - и
только кусты зашуршали да камни снова посыпались...
     Ушел...
     А  я некоторое время еще  сидел, в себя приходил.  Да  ружье на  всякий
случай зарядил жаканом - круглой  пулей на крупного зверя.  Мир-то  миром, а
ежели поблизости мамаша моего медвежонка ходит - всякое может случиться...



        БЕЛЫЙ АИСТ

     В августе 19.. года я жил под Калининградом, на бывшем немецком хуторе.
Сам город еще совсем  недавно назывался  Кенигсбергом, а  когда-то, в  седой
древности, именовался по-славянски Крулевец.
     Старый  каменный дом  прусского  помещика средней  руки  был  отдан под
какую-то  механизаторскую  контору.  Возле нее  все время,  сутки  напролет,
теснились различные самодвижущиеся  агрегаты  и шумела  чумазая водительская
толпа.  Дорога,  обсаженная   двухсотлетними  тополями,   липами  и  вязами,
кончалась  у  ворот,  ажурные  створки  которых  были  сорваны  с  петель  и
бесприютно ржавели, прислоненные к массивным каменным столбам.
     Дорога была узкой - прежде, видимо, еле-еле рассчитанной на проезд двух
груженых  фур  или  повозок,  в  свое  время  булыжной,  а  теперь  небрежно
заасфальтированной прямо поверх  выпирающего  кое-где  булыжного  основания.
Современные   жатки,   комбайны,   трактора  на   колесном   ходу   и   иной
сельхозтранспорт еле протискивался, словно бы в зеленом тенистом туннеле, по
этой узкой дороге между двумя рядами  деревьев, и от частых зацепов  кора на
многих из них была ободрана до белизны.
     ом, в котором жил  я, выстоял не одну сотню лет. Стены его были сложены
не  из кирпича  и не из  обтесанных  каменных блоков, а  из разнокалиберных,
разноцветных  валунов и остроугольных каменных обломков, схваченных надежным
цементом.  Подозреваю,  что  прежде  здесь  размещалась  конюшня  или добрый
коровник... А позднее с трудом были прорублены маленькие подслеповатые окна,
скорее  напомина  без  переплетов, а  сверху  была устроена  новая, надежная
шиферная крыша, под которой мы и спасались в то лето от затяжных дождей...
     А  на  крыше заброшенно  мокло  большое, просторное аистиное гнездо  из
крепких  сучьев,  почерневших   от  времени,  холодных  ливней   и  туманов,
наплывавших с Балтийского моря.  В этом гнезде сиротливо стоял на одной ноге
одинокий нахохлившийся аист.
     Мне  показалось  странным, что у аиста  - при  таком-то  гнезде! -  нет
подруги, и вообще весь его облик мне показался не по-птичьему грустным.  И я
спросил  об  этом   хозяина,  у  которого  снимал  комнату.  Тот  неожиданно
разволновался,  побагровел, словно после  хорошей  бани с паром  или  стопки
водки, начал размахивать руками и поведал мне нижеследующую историю.
     Должен вам  сказать, что хозяин мой,  человек  уже пожилой, заметно  за
шестьдесят годков, считал себя украинцем. И действительно, он имел для этого
некоторые основания: он переселился  сюда, на этот  хутор, сразу после войны
от  своего разоренного  дотла  хозяйства  из-под Львова. Седой  и грузный, с
висячими  усами, говорил  он  на чудовищной  смеси  украинского,  польского,
русского,  еврейского,  немецкого и бог весть  каких  еще  языков,  повторяя
каждую фразу по  тричетыре раза  и трудно  обкатывая  каждое  слово в волнах
этого пестрого разноязычья, словно прибрежную морскую гальку...
     Поэтому,  даже не  пытаясь  рискнуть  донести его речь в ее первобытных
формах, я передаю,  словно в весьма  приблизительном переводе,  только голую
суть его колоритного рассказа.

     ...Аисты  прилетели сюда  на  третий  год  после войны  и,  обжив новое
гнездо,  уже не  покидали его,  выводили птенцов, улетали  с  ними  и  снова
возвращались на привычную гостеприимную крышу.
     Точно  так же и в позапрошлом  году, в  конце марта или  в самом начале
апреля в своем родовом сучковатом доме вылупился на свет аистенок.
     Родительские  хлопоты,  стрекотание над  младенцем  раскрытыми,  словно
трещотки, клювами - все было как обычно.  Скоро над гнездом начала  тянуться
тонкая   шейка  с   любопытствующим   клювиком,   и   рейсы   родителей   за
продовольствием - лягушками, ящерицами и прочей мелкой живностью - стали все
более частыми.
     Аистенок рос, но только когда голенастый птенец  вылез  на край гнезда,
неуверенно качнулся на карандашных ножках и впервые взмахнул еще неокрепшими
крылышками, только тогда хозяин увидел, что аистенок совершенно белый...
     Надо заметить, что обычно у аистов весьма эффектно  чернеют самые концы
больших маховых перьев на крыльях. Рождение альбиносов в  животном мире, так
рационально  устроенном, событие  весьма и весьма редкое и всегда  связано у
людей с какими-нибудь суевериями или тайным, необъяснимым страхом: вспомните
белого кита, белого слона, белого тигра, наконец - белую ворону...
     Но  тут-то,  казалось  бы,  какая  разница?!  Подумаешь-кончики крыльев
побелели! Однако родители забеспокоились...
     Аист-отец куда-то  улетел, а аистиха,  словно  бы  что-то предчувствуя,
редко и печально потрескивала клювом, закидывая, как бы в отчаянии, голову и
покачивая ею из стороны в сторону.
     Аист вернулся  не  один - его сопровождали  два  других аиста,  видимо,
старейшины здешней стаи.  Мудрые советники  засуетились  возле аистенка. Они
внимательно  осматривали  его, изредка похлопывая крыльями,  словно  люди, в
недоумении  разводящие  руками.  В  белом  своем,  стерильном  оперении  они
казались  сосредоточенными профессорами  в  свежих,  скрипучих  от  крахмала
халатах на консилиуме возле пациента, пораженного загадочной болезнью...
     На краю гнезда,  недавно еще  такого уютного и  счастливого,  произошло
какое-то решительное совещание. О чем говорили  старейшины на своем  птичьем
языке?!
     После  недолгого разговора, где  голос аистихи звучал все тише и  тише,
три  аиста - и  вместе с ними  отец -  закинули  клювы  и  протрещали что-то
тревожное, воинственное  и  угрожающее. Бедная мать склоняла  голову ниже  и
ниже, как любая деревенская женщина, придавленная неожиданным горем...
     Старейшины улетели. После некоторого раздумья снялся с гнезда и аист. И
тогда аистиха  тоже взмыла  вверх. С печальным криком она набирала высоту, а
потом, замерев на мгновение, сложила крылья  и, словно беспомощный маленький
самолетик  с отказавшим мотором, рухнула вниз. Она разбилась насмерть совсем
рядом с домом...

     Осиротевший аистенок не  погиб.  Он кое-как скатился с крыши и попал во
двор. Хозяин, потрясенный виденным, отгонял от него гусей и сердитых индюков
-  ну,  совсем  как  в  сказке  Андерсена о гадком утенке!  Ел аистенок  что
придется, потому что, сами понимаете, лягушек  ему теперь никто приносить не
мог...
     Он  вырос, окреп  и  ходил за хозяином,  как собачонка,  подпрыгивая на
своих смешных ходульках. А осенью, когда местные аисты собирались в стаю для
отлета в теплые африканские края,  выросший  аистенок несколько раз  пытался
пристать  к ним, взлетал и кружил  над  торчащей  стерней  сжатых полей, над
посеревшими стогами, - но стая его не приняла.
     И,  пролетая над двором,  они, наверное, прокричали на прощанье  что-то
обидное,  злое и горькое,  отчего недавний  аистенок, несчастный белый аист,
словно  бы  сгорбился  и забился под навес  вместе  с  сухопутными  курами и
глупыми самодовольными индюками...
     Он перезимовал в курятнике:  большого белого аиста, с длинным и острым,
как шило, клювом, уже никто не посмел обидеть.  А  весною он занял  по праву
принадлежащее ему родительское гнездо: ведь аист-отец так и не вернулся...
     - Так это  он? Белый?  - удивился я,  показав на крышу, где в гнезде  в
своей извечной задумчивой позе мудреца стоял одноногий аист.
     - Йа, це так... - ответил хозяин. - Фрау, подругу себе так  и не завел,
остался дёр хусен... Холостой...
     Я еще раз с удивлением и любопытством  вгляделся в одинокого печального
аиста.  В   ярком  свете  полдневного  солнца  он  весь,  казалось,  отливал
прохладным  снежным блеском, и так же, как снег на  одинокой вершине, велели
кончики его крыльев...

     - Подумаешь,  аист! И зачем он  нужен? - спросил толстощекий мальчишка,
когда я  пересказал как-то вечером местным ребятам эту историю... Из кармана
у него торчал кончик пионерского галстука.
     - Красивые они... -  вздохнула девочка с тонкой, почти аистиной шейкой.
И хлюпнула носом, потому что вдобавок страдала насморком.
     -   А  польза  какая?  -  не  унимался  толстощекий,   непрерывно   жуя
апельсиновую  резинку, и  от него  пахло, как  от кастрюли со свежесваренным
компотом. - Какая от него польза? Что лягушек  ест?  Так их и некоторые люди
вон едят!
     - А знаете ли  вы, сколько в вашей округе аистиных гнезд?  - спросил я,
оглядывая ребят.
     - Не знаем...- чуть ли  не  пожимая плечами, ответили они.  - Нам  и  в
голову не приходило считать. И зачем?!
     - Эх вы! - говорю. - А еще местные жители! И наверное, юннаты среди вас
есть?   Аисты   -  лучшие  предсказатели  погоды.   Прямо-таки  долгосрочные
метеорологические  прогнозы  делают...  По ним  местные крестьяне в  прежние
времена севообороты планировали...
     - Как так? - недоверчиво спрашивают ребята, а  толстощекий даже  жевать
свою жвачку перестал, и у него на губах пузырь выдулся, а потом лопнул.
     -  А вот  как...  -  отвечаю. - Аисты выводят птенцов довольно  рано, в
конце марта - начале апреля. И если в гнезде вообще нет птенцов или, скажем,
всего  один аистенок  - значит, лето  будет засушливое,  жаркое,  водоемы  и
мелкие болотца пересохнут. Ну а если аисты выведут трехчетырех...
     -  Значит, лето будет дождливое,  и будет много лягушек, и аисты смогут
легко  прокормить свое  семейство! -  побледнев от волнения, тонким голоском
выкрикнула девочка с аистиной шейкой и насморком.
     - Правильно  догадалась...  -  похвалил  я  ее,  и  она  порозовела  от
удовольствия.
     - Здорово! - зашумели ребята. - Вот это уж польза так польза! Слышь ты,
жвачное животное?
     - Такого аиста можно по телевизору показывать! - засмеялся  кто-то. - В
прогнозе погоды по программе "Время".
     ...Над нами раздался шелест крыльев. Мы все затихли и  подняли  головы:
торжественно и неторопливо проплывал в лиловеющем небе белый аист.
     Видимо, летел  он по самому житейскому  прозаическому делу: на вечернюю
кормежку к ближайшему болотцу.  Но  в свете закатного солнца  большие крылья
его отливали розовым, словно у сказочного заморского фламинго...



        БЕГЕМОТИЙ ДОКТОР

     ...Крупный южный приморский город был взят яростным и коротким танковым
ударом. Скрежетнув гусеницами по  булыжнику  между трамвайных  путей и круто
развернувшись,  водитель  "тридцатьчетверки"  тормознул.  Сквозь  пятнистую,
словно  маскхалат,  колеблющуюся  зелень  парка  ему  почудились  в  глубине
какие-то подозрительные бетонные сооружения.
     Смахнув, словно  паутину,  ажурные металлические  ворота,  танк, поводя
орудийным стволом,  въехал  на  широкую  аллею.  На  латинскую  надпись  над
воротами, среди которой выделялись крупные буквы: "ZOO", никто,  разумеется,
не обратил внимания...
     Было тихо.
     - Отбой! -  крикнул  командир танка и,  блаженно потягиваясь, вылез  из
люка. - Фашисты, видать, так  драпанули - до границы не остановишь! Перекур,
пехота! Пятеро солдат и  шестой  - сержант посыпались с брони вниз. Солдаты,
достав из карманов кисеты с  махрой, растянулись на траве,  но  сержант, еще
весь в горячке прорыва и недавнего боя,  никак не мог успокоиться. Он только
привалился спиной к нагретому боку машины  и почти незаметно, не поворачивая
головы, перебегал глазами из стороны в  сторону.  Потом решительно шагнул на
газон, кивком приказав  одному из солдат, смуглому  и черноволосому крепышу,
следовать за ним.
     Навалившись плечом, сержант откатил дверь большого застекленного сарая,
напоминающего   самолетный  ангар.  За   его  спиной,  с  ручным   пулеметом
наизготовку, немного  пригнувшись,  невозмутимо посапывал рядовой  Уразбаев.
Покрутив  шеей  и  несколько раз  втянув ноздрями воздух,  опытный  Уразбаев
сверкнул белками:
     - Пустой...
     Но  Федотов -  так  была  фамилия  сержанта  -  на всякий  случай,  для
острастки и своеобразного салюта, дал короткую очередь. Со звоном посыпались
стекла.
     - Дядень-ка-а!  -  раздался такой отчаянный  детский  крик, что Федотов
чуть не выронил автомат,  а Уразбаев шлепнулся животом на землю,  выбрасывая
ручник перед собой. - Дя-день-ка, не стреляйте! Я свой...
     И из неприметной кучи сена в  углу одного из отсеков сарая к опешившему
Федотову метнулся  щупленький  белобрысый мальчишка  лет десяти-одиннадцати.
Цепляясь  пальцами  за потное сукно  гимнастерки, припав всем  своим горячим
тельцем к сержанту, он, судорожно всхлипывая, бормотал, словно в забытьи:
     - Я свой... Свой я... Свой...
     Сержант Федотов запустил заскорузлую пятерню в его  спутанные, в сенной
трухе волосы и нежно и осторожно гладил по хрупкому мальчишескому затылку.
     - Все,  сынок...  Все... Порядок  в танковых частях...  -  беспомощно и
нелепо бормотал сержант,  откинув автомат  за спину и ощущая на своей груди,
прямо  под орденом Красной  Звезды,  как  гимнастерка его  тепло намокает от
обильных слез. Ему самому вдруг захотелось плакать.
     - Отставить! -  вместо  этого  негромко  скомандовал  сержант. -  Слезы
от-ставить!
     Мальчишка мгновенно стих, но продолжал еще шмыгать носом.
     -  Ты  как  это очутился  в  зоне  военных действий? -  строго  спросил
Федотов. - Доложить по всей форме!
     - А я... Я в  сено зарылся... - робко прошептал мальчик. - Как стрельба
началась... Я и не успел из зоопарка выскочить...
     - Так  это  что  ж... Выходит,  значит... Мы в  зоосад въехали? - глупо
спросил сержант.
     - Ну  да...  -  подтвердил мальчишка. -  Только здесь  никого почти  не
осталось.  - И снова всхлипнул: - Петра Макеича они прямо там... - он махнул
рукой в глубину сада. - Прямо там... расстреляли. Он как раз на тележку корм
накладывал.
     - Макеич этот твой... Он кто? - спросил сержант тихо.
     -  Сторож. Я его  давно, еще с довойны знаю... Он меня сюда по  вечерам
иногда пускал.  Мы слона кормили... А всех  птиц - и лебедей  даже черных, и
павлинов  - немцы перестреляли. Офицеры... Как в тире... И оленей  тоже... А
Томми они увели...
     -  Томку? -  как-то  туго  соображая, но сразу проникаясь  сочувствием,
спросил сержант. - Сеструху твою, что ли?
     - Нет,  не  сестренку... Так  нашего слона  звали. Он был  очень умный,
очень. Ни за что не хотел в Германию в плен ехать! Так они его...  цепями за
ноги... и к  бронетранспортеру. Так и потащили на  буксире. Он сильный,  наш
Томми! Разве бы он... добровольно... сдался?!
     - Так... - подытожил сведения сержант. - А тебя, выходит, как зовут?
     - Федя... Федор Капустин.
     - А меня - Федотов, - почему-то обрадовался сержант. - Тезки почти!
     -  Но это  еще не все...  -  заторопился Федя.  -  Тут  немец один... в
слоновник вбежал... И прямо в бегемота дал очередь из автомата...
     - В бегемота? - не сразу понимая, поморщился Федотов.
     - Ну да... Это вон там, в конце самом. Идемте, покажу...

     Вода в  небольшом  бассейне  была мутной и  темно-красной.  "От  крови,
видать..." - привычно подумал про себя сержант и цепко прищурился.
     - Бишка...  -  громко позвал мальчик, и  в  голосе его  звучали  боль и
страдание. - Би-и-шка...
     Из  воды  медленно  поднялась  огромная  голова и так  же  медленно,  с
усилием,  развалилась на две половины.  Из  красной  зубастой пасти  пахнуло
дурным лихорадочным жаром.
     И Федотов - бесстрашный разведчик Федотов - невольно попятился!
     - Ты это... того... - запинаясь и  вдруг  охрипнув, с трудом проговорил
он. - Твой боровокто... Ведь проглотит с голодухи за милую душу. Целиком! Со
всей амуницией... Только пуговицы выплюнет...
     - Да вы, дяденька Федотов, не бойтесь... - вдруг заулыбался мальчишка и
словно бы  весь засветился тем -  довоенным - весельем.-  Бишка добрый...  И
смирный. Морковку и свеклу очень любит. И сено с удовольствием ест...
     Как  бы  догадавшись, что разговор идет  о нем,  бегемот  снова раскрыл
чудовищную  пасть,  но  из  нее  вместо громового  рева  раздалось  жалобное
мычание, напоминающее жалобу теленка, отставшего от матери.
     - Ишь ты... Это что же, вроде лошади, значит, на довольствии стоит? - с
детским любопытством уточнил дотошный сержант.
     -  Ага...  Бегемот  -  это  просто  так,  а  по-научному  его  называют
"гиппопотам"...
     Услышав  незнакомое, нерусское  слово,  сержант вздрогнул  и машинально
схватился за автомат. Но мальчик не заметил его реакции.
     -  ...а  "гиппопотам"  это и значит:  водяная  лошадь! -  с  торжеством
объяснил мальчик.
     - И откуда ты все знаешь? - подозрительно спросил бдительный Федотов.
     -  Я  до  войны  юннатом  был... -  сообщил Федя.  - Знаю,  чем  зверей
кормить... А вот лечить...  Лечить  не пробовал. Ему, наверное, раны надо бы
йодом смазать. И забинтовать. А то у  него нагноение будет. Вода  грязная...
Бишка в воде сидел. Хорошо, что он ему не в голову попал.  Торопился... Если
бы в голову - все. Конец.
     Теперь  бегемот вылез из воды почти  весь. На его круглой задней части,
наискосок  к  ноге,  словно  пробоины на боковой  броне,  виднелась  цепочка
круглых дырок. Из них проглядывало розовое кровоточащее мясо...
     Федотов придирчиво оглядел огромную лоснящуюся  буровато-зеленую тушу и
горестно вздохнул:
     - Это ж... Это же сколько йоду на такое пойдет?! Тут же целый медсанбат
потребуется!
     - Жалко Бишку... - губы у Феди дрожали. - Пропадет ведь...
     - Стоп!  - спохватился быстрый на решения бывалый разведчик.  - Имеется
возможность подмогчи твоей этой... Как его? Лошади? - Он коротко хохотнул. -
В общем, битюгу твоему... За мной!

     Разведчик и командир танка столковались в полминуты.
     - Народное достояние!  -  с  крестьянской убедительностью  сказал,  как
отрубил, Федотов. - Понимаешь?!
     - Давай! - кивнул командир.
     Мальчика  подсадили на броню. Потом его,  раскрасневшегося от счастья и
волнения, крепкие  руки танкистов втянули  в  люк.  Федотов  похлопал  танк,
словно по крупу коня, и заорал:
     - Погоняй!
     Нужное хозяйство разворотливый разведчик отыскал быстро...

     - Сколько?! - задохнувшись  от праведного возмущения, тучный полковник,
начальник  полевого  эвакогоспиталя,  угрожающе  надвигался на замершего  по
стойке "смирно"  Федотова. -  Сколько?! Два  литра медицинского спирта?  Ты,
сержант, в своем уме?!
     Но поскольку  сомнения  по  поводу  свихнувшегося сержанта  не покинули
военврача, он, придвинувшись к Федотову вплотную, положил ему на лоб большую
мягкую ладонь:
     - Хм... Температуры вроде нет... Покажи язык! -  приказал  он.  Федотов
дисциплинированно  высунул  язык.  Военврач  - мужчина  приличного  роста  -
нагнулся.
     - Та-а-ак... А ну-ка  дыхни! - внезапно рявкнул он.  Сержант, мокрый от
напряжения, послушно дыхнул...
     - Трезвый...  - ошарашенно сказал  военврач.  - Трезвый? Так зачем тебе
два литра спирта?! - снова оглушительно заорал он. - Кругом!
     -  Ох, не могу  больше! -  взмолился Федотов и юркнул  за дверь,  из-за
которой тотчас же появился, таща за  руку перепуганного  и  упирающегося что
есть  сил Федю. - Вот  пусть  он  вам  все как  есть разъяснит...  Юннат!- И
совершенно по-граждански развел руками.
     - Нам для промывки  ран...  -  собрав последние остатки  решительности,
почти прошептал мальчик.
     - Чего?  Чего?  - недорасслышал рослый полковник  и присел  на этот раз
чуть ли не на корточки. - Громче докладывай!
     -  Спирт...  для промывки  ран...  - попытался было объяснить  мальчик,
краснея и запинаясь, но военврач прервал его лепетание.
     -  И  не  совестно  тебе,   Федотов,  боевому  разведчику,   заставлять
несовершеннолетних заниматься вымогательством?! - багровея, заорал он.
     - Не  для  себя...  Для  бегемота... По-научному -  для  гиппопотама! -
брякнул сержант...
     - Для кого?! - полковник  навострил ухо.  Он был опытным врачом,  очень
опытным, и знал,  что  на фронте может случиться всякое. - Для кого? Давайте
толком!
     Когда  Федотов и Федя  в  два  голоса, торопясь, перебивая друг  друга,
изложили  положение дел, полковник медицинской службы вдруг поверил им сразу
и  безоговорочно.  Такое  нельзя  было  придумать!  Это  могло  быть  только
правдой...
     - Черт с вами! - махнул он рукой. - Разрешаю! Спасайте вашу животину! -
И, упав на стул, захохотал.
     Он хохотал, трясясь всем своим крупным телом так, что стул под ним тоже
трясся  и  подпрыгивал всеми своими  четырьмя ножками,  словно  одушевленное
существо. Хохотал  долго  и заразительно, но ни  Федотов, ни  Федя не  могли
понять причины его смеха и поэтому смотрели на него молча и обиженно.
     - Как же  вы... - отсмеявшись и вытирая слезы, спросил  полковник,- как
же вы... Его бинтовать будете? Эх вы, чудо-лекари! Ватных  тампонов побольше
возьмите, - сразу став  серьезным, коротко и деловито  распорядился он.  - И
липкого пластыря побольше. Ясно? Разрежете на полоски... Думаю, удержится...
Да! И прихватите граммов двести аспирина. Жаропонижающее...
     Он быстро  притянул к себе Федю и посмотрел на него сверху  вниз умными
внимательными глазами.
     - Ишь ты... - фыркнул он. - Добрая душа... И не боишься?
     Мальчик отрицательно покачал головой.
     - Ну иди. Марш отсюда! Гиппопотамов Гиппократ!
     - Чего? - опять насторожился Федотов.
     - Ничего, проехало... - ответил военврач. - Бегемотий доктор...

     -  Ну  и  как, выздоровел  бегемот? -  заинтересованно спросил я своего
собеседника.
     - Выздоровел...  Бишка... то есть бегемот аспирин свой со свеклой съел.
Не поморщился. А пластырь липкий, действительно, крепко держал.
     - А где сейчас... бегемотий доктор... то есть Федя?
     Федор  Степанович поправил наброшенный  на плечи  белый  халат  с синим
крестиком ветеринарной службы над  боковым  кармашком, взъерошил  белобрысые
волосы, в которых седина была совершенно незаметной, и рассмеялся:
     - А вот это - военная тайна!



        АКУЛА

     (Из разговоров в кают-компании)

     - Ловили мы тунца у берегов Гвинеи. Дело для нас, сами понимаете, новое
да и вообще -  деликатное. Тунец  - рыба гордая,  быстрая,  самостоятельная.
Одно  слово  - торпеда!  Сетью  ее не взять...  Вы  когда-нибудь  в  детстве
переметы ставили? Так вот, и тунца ловят на гигантский перемет: трос  длиной
километра два выбрасывают в море  на буйках и через каждые сто-сто пятьдесят
метров крепят на нем, на тросе на этом, поводки с наживкой. Ну, крючочек там
соответственный. С багор... На наживку чаще всего идет свежая макрель, целая
рыбина. Сама порой кило на три, на четыре...
     На каждом тунцелове таких переметов  ставят,  смотря по месту и погоде,
три - пять. И способы разные: кто за корму  дорожкой спускает, кто от бортов
стелит, а иногда, как мы говорим,  "звездой",  наудачу  в разные стороны  от
судна вываливают.
     Да вы  ешьте, ешьте... Вот  "калтык" пробуйте - это  горло тунца,  сами
коптим. Имейте в виду  - в другом месте  не дадут! А  как балычок, ничего? У
тунца  вообще вкус  отменный - и  у свежего, и  у  копченого, и в консервах.
Японцы - те прямо тунцов называют "океанской говядиной"...
     И   пристроилась,  доложу  вам,  за  нашим  СРТ...  средним  рыболовным
траулером... одна  акула. Там вообще-то акул шныряет множество, страшноватые
твари,  честно скажу... Но  жадные. На любую дрянь  кидаются, даже на тряпку
красную. А  эта...  Эта  повадилась  у  нас  тунцов  с  крючков  скрадывать.
Прямо-таки обложила нас тунцовой данью!
     Так-то,  в  честном бою  да в  открытом море ей с тунцом  ни за  что не
справиться:  он от нее запросто уйдет, ходок он  просто первоклассный.  А уж
когда такая туша на крюке -  бейся ни бейся, а отщипнет от тебя акула лучший
кусочек... Ну, а нам - прямой урон.
     Мы  эту самую акулу уже все  на судне в лицо, так сказать, знали. Не по
размерам  отличали,  нет.  Она  как  раз  была  других  чуток  поменьше, так
что-нибудь три с  половиной метра. А вот на морде  у нее - шрам  страшенный,
рваный,  наискосок  от  угла  пасти   к  левому  глазу.  То  ли  товарки  ее
когда-нибудь цапнули, добычу не поделили, то ли с крюка сорвалась, то ли еще
чего - в общем, отметина - лучше не  надо! Нам даже казалось, что со стороны
левого глаза она вообще ничего не видит.
     И  прозвали  мы поэтому вреднющую  эту  акулу, как  настоящего  пирата,
Одноглазым Джеком... Говорят, у рыб характера нет  и быть не может. Не знаю,
не знаю... Может, в общем случае, в среднем, так сказать, это  и верно, но у
Одноглазого Джека характерец был тот еще!
     Сколько раз мы ее поймать пытались - ни на какую приманку не идет! Даже
на  тунцовые  внутренности,  денек  полежавшие  на  палубе  под  тропическим
солнцем...  Арома-а-ат...  Глаза на  лоб  лезут!  Другие  ее  товарки на эту
требуху  кидаются  прямо  как бешеные,  крючок  заглатывают,  как  муху,  не
замечая, а эта... Видать, ученая... Только на свежатинку ее тянет.  И только
с наших переметов!

     А надо вам сказать, что коком  у  нас  тогда на  нашем СРТ был  молодой
паренек Костя Веселкин, только что свое кулинарное ПТУ закончил. Толковый. И
всегда старался команду чем-нибудь  вкусненьким порадовать.  А  вдали-то  от
дома, да на экваторе... Очень это важно.
     И затеял он как-то, помню, беляши... А в беляши ведь полагается и лучок
добавить, и  перчик,  то  да  се...  Безветрие стояло  -  полный штиль, одно
слово... Как начал  он  беляши жарить - запахи, доложу  вам, по судну  пошли
прямо-таки неописуемые!
     А третий механик к обеду припоздал. Завозился с движком, понятное дело.
Ну, Костя и  поставил  на  сковородку его порцию подогреть, чтобы с пылу,  с
жару... Да и отвлекся, видать, недоглядел. Подгорели механиковские беляши...
Да... Вот с них-то, с беляшей этих, можно сказать, все и началось...
     Обиделся  третий,  что ему Костя подгорелые беляши принес. И слушать не
стал, подожди, мол, сейчас новую порцию сделаю. Специально.
     "Какой  ты кок!  -  кричит механик.  -  Недоучка ты сухопутная!  Твоими
беляшами только акул кормить!"
     Схватил всю сковородку, выскочил на палубу - и все беляши, как есть, за
борт вывалил...
     И  тут,  откуда ни возьмись, Одноглазый Джек.... Я отмечал уже -  ни на
какую приманку  не  шла эта разборчивая акула, а тут...  Просто озверела, из
воды выскакивает и  все беляши  один  за  одним и заглотнула.  Только что не
облизывается!  Так и  ходит  около борта, с брюха на спину переворачивается,
вроде бы блаженствует.
     Третий  механик совсем вразнос пошел. Кричит:  "Что я  говорил?!  Этими
беляшами только акул и потчевать! Радость акульего желудка!"
     Все, кто это видел и слышал, конечно  -  в хохот. А Костя  чуть ли не в
слезы.  Сами  понимаете, ему  каково... Молодой  еще,  к нашим розыгрышам не
привык...
     И возненавидел он эту рыбину лютой ненавистью, прямо не  сказать как. И
поклялся наш кок акуле отомстить...

     Сначала он  ее поймать пытался. Все свободное  время от своей поварской
работы на палубе проводил. Какие только наживки да приманки он не изобретал!
Все перепробовал... А акула не поддается - и все тут!
     "Ты  беляши, беляши на крючок насади!" -  скажет только третий механик.
Народ так  и  повалится  от смеха...  Но беляши с  тех  пор  из  нашего меню
исчезли. Понятное дело...
     И  все-таки  что ни говорите, а акулья  жадность,  пожалуй,  Косте-коку
помогла. Как? А вот как...
     Подошли мы  к нашей плавбазе  - рыбу  сдать на переработку и продуктами
разжиться. Ветерок был, волна, хоть и небольшая, да неприятная, не  стали мы
швартоваться борт к  борту, а машиной  подрабатываем, пока груз нам в люльке
перекинут.
     И  вот мы видим -  в сетке несколько  пакетов, мешки  какие-то  и  нога
баранья... Стрела зависла между бортами... ну, может, на несколько секунд...
А наша акула...  Наш пират  тунцовый...  Наш  Одноглазый  Джек  словно этого
момента  специально  ждал!  Как  сиганет  вверх,  как  рванет  сетку  своими
зубищами!  Еще  разок  -  и  баранина  наша,  вместо того  чтобы в  отбивные
превратиться, исчезает у нее в пасти!
     Константин наш прямо аж побелел весь...
     "Да  что  ты, Костенька!  - ему  буфетчица  с плавбазы  говорит.  -  Не
переживай ты за эту баранину. Ты же белый как мука!"
     Костя так и вскинулся. "Мука? - шепчет. - В самом деле - мука..."

     Отошли мы от  плавбазы  - видим, Костя что-то  химичит.  Мешок какой-то
приволок, к тросу его принайтовливает. А сам шепчет: "Сейчас я ей покажу, из
чего беляши делаются..."
     Короче,  спускает  он мешок  за  борт...  И  кидается  на  него с  ходу
Одноглазый Джек!
     Раз зубами акула рванула,  два. Словно  лошадь в  торбу с  овсом... А в
мешке-то - мука! Водой ее смочило  мгновенно... Ну да  -  тесто получилось и
прямо всю морду акулью  залепило,  словно  из огромной квашни.  Пасть у  нее
склеило, зубы завязли, глаза забило...
     Ка-а-ак рванет она от нашего СРТ!
     Мы  еще там месяца два ловили. Я в бинокль несколько раз издали замечал
Одноглазого Джека,  но -  честное  рыбацкое  слово!  -  только  акула  своим
здоровым глазом номер наш на борту увидит - и ходу...



        СКАЗОЧНИК

     Я сидел в глубоком кресле перед низким журнальным столиком, над которым
опускалась  лампа  на витом металлическом стебле. Ее притушенный зеленоватым
абажуром свет плавал по полированной поверхности дерева, когда я двигался. И
в  этом мягком  ненавязчивом  свете  я  со  скульптурной  подробностью видел
сильные, выразительные руки женщины,  сидевшей напротив меня. Эти  руки жили
совсем  особой,  отдельной жизнью, независимо от произносимых  ею слов, и их
жесты не пытались  служить иллюстрацией к  тому, что произносилось женщиной.
Лицо  ее оставалось в  тени,  но  я  чувствовал, что  время от  времени  она
совершенно  по-детски  зажмуривала   глаза,  когда  что-то   припоминала,  и
открывала их во время коротких пауз.
     В  сущности, это  не  было разговором.  Он  все-таки предполагает некий
диалог между собеседниками.  Но тут  я не  задавал, да  и  не  мог  задавать
никаких  вопросов. Просто  случаются  в  нашей  жизни  такие  минуты,  когда
возникает потребность выговориться, выплеснуться, повинуясь  только неясному
подводному течению собственных мыслей или воспоминаний и не слишком заботясь
о том, слушает ли собеседник.
     И  потом бывает невозможно припомнить, с  чего,  собственно, начинается
подобный разговор. Словно ручей под снегом:  по капельке, по струйке копится
где-то во влажной темноте,  а затем вдруг пробулькнется  наружу - и  уже, не
обращая ни на что внимания, прокладывает себе собственное уверенное русло.
     -  Вам  должно   быть  знакомо,  -  полувопросительно-полуутвердительно
говорила  Ирина  Васильевна,  - чувство  томления и странного  беспокойства,
похожее  на  то, что испытывает  взрослый  человек,  листающий  свои  первые
детские  книжки.  Ощущение  чего-то  радостного,  необратимо утраченного,  а
вместе с  тем -  тайного ожидания, робкой уверенности в том, что  это  может
повториться? И словами этого -  нет, не выразишь. Не  потому даже, что их не
хватает, а просто потому, что  ощущение это  стоит вне всяких  слов. Словами
его  только прогнать можно... Начнешь себя уговаривать - ну чего,  чего тебе
не хватает?  Муж,  с которым  по-настоящему  дружна,  и  работа не  рядовая,
интересная,  и дети  здоровые... И все-таки где-то, в дальнем-дальнем уголке
души  таится  этакий  тоскующий  кусочек  со  следом  старого  счастья...  И
томление, и оторопь какая-то  тебя  всю охватывает, жалко чего-то, а чего? И
порою я  - солидная женщина,  кандидат  наук,  мать  двоих  детей самой себя
стыжусь. И чего, спрашиваю тогда, тебе надо?!
     А нам, женщинам, больше чем кому другому нужны сказки. Да, да - сказки!
И те люди, которые могут их нам рассказывать. И мы уходим  за такими людьми,
как  дети  за  флейтистом!  Помните  -  у  Роберта  Броунинга  "Флейтист  из
Гаммельна"?
     Я давно, в самом начале жизни своей, встретила такого человека, который
для меня и был таким вот чудесным сказочником. Когда он со мной говорил - до
последней жилочки тогда во мне все отзывалось, таким я счастьем наливалась -
даже горло перехватывало, как от ангины. И совсем не потому, что  было мне в
ту пору семнадцать-восемнадцать. Появись сейчас такой, в мои тридцать семь -
не знаю еще, что могло бы со мной случиться...
     Встретились мы с ним не весной,  как  это  обычно  в романах  бывает, а
осенью. У  нас в Ленинграде в  сентябре  удивительные порой дни стоят -  еще
лучше весенних. И я вот помню, какая в ту  осень я сама была радостная, ни с
того ни  с сего все мне  необычным  казалось:  и  листья  на деревьях словно
специально  для меня  художники акварельными  красками  раскрасили,  и  небо
такое,  словно  его только  что  для  праздника протерли, и  облака  на  нем
свежевыстиранные, чуть  подсиненные для просушки развесили. И на душе у меня
тоже - ни соринки, ни пылиночки. Прямо все хрустит как накрахмаленное.
     А познакомилась я  с  ним -  в самом буквальном смысле слова на большой
дороге. Он меня на Приморском шоссе своей  "Победой" сшиб.  Я на  велосипеде
ехала, и  черт меня  дернул выкрутасы на дороге выкручивать! С бровки я чуть
ли не  на середину  выехала, пою во все горло и виляю  из стороны в сторону,
словно  вальсирую.  Он-то  ничуть  не виноват:  его  машина  из-за  поворота
выскочила, он даже гуднуть не успел.  Только свернуть попытался. Я метнулась
в сторону, и как раз по заднему колесу меня бампером зацепило. Я, конечно, с
велосипеда слетела сразу, по асфальту боком проехалась... Машина затормозила
так, что чуть  на дыбы  не встала.  Честное  слово, мне показалось, что шины
задымились!
     И  не  столько мне  сначала  больно  было, сколько сразу  и  смешно,  и
жутковато: а что, если бы он меня всерьез, насмерть, сшиб? И сама ведь, сама
все! От страха я глаза крепко-накрепко зажмурила и вставать боюсь. Да только
меня  за  ногу  дернули.  Я одним глазом  посмотрела:  наклонился  надо мной
высоченный светловолосый парень.
     -  Скажите,  -  спрашивает,  -  вы  специально именно  под  мою  машину
бросились?  Если  вы  решили с собой  таким способом покончить, -  извините,
пожалуйста, что я вас не совсем раздавил... Нервы, знаете.
     Я  от злости прямо вскочила, - ну  хоть бы для приличия спросил, как  я
себя  чувствую и целы ли  у меня руки-ноги. И  вероятно,  у меня  было такое
сердитое  лицо, что  парень  на  меня посмотрел  чуточку серьезнее  и  вдруг
улыбнулся. А улыбка у него - словно бы на меня солнечный зайчик пустили.
     - Ой!-говорит. - Только вы меня, пожалуйста, не проглотите. А то у меня
папа-мама старички, а я у них один...
     Я  фыркнула,  конечно,   и  тут  только  заметила,  что  глаза  у  него
пушистые-пушистые от ресниц  и  в  них  просто  чертенята  прыгают.  Он  так
испуганно посмотрел по сторонам и шепотом спросил:
     - Послушайте, а может, эта дорога - ваше частное владение, так сказать,
"прайвет роуд", что вы по ней так широко раскатываете?
     - Нет, - отвечаю, - я нечаянно...
     -  Ага,  -  злорадно  протянул  он.  - Тогда  я  вас  везу  до  первого
автоинспектора. Оформим ваше хулиганское поведение протокольчиком и пошлем к
вам  в школу. Директор поставит вам  двойку  по поведению  и  к экзаменам не
допустит. А я буду радоваться, я человек кровожадный!
     Говорит, а сам носовой платок достает.
     - Берите, забинтуйте ногу, а то всю  машину  мне своей ядовитой  кровью
испачкаете...
     - Никуда я с вами не поеду... - бурчу.
     - Вот как? Тогда покажите, как вы пойдете по этому прекрасному
     асфальтированному шоссе. Я на ногу ступила, чуть не упала и губу
     прикусила - так стало больно.
     - Не валяйте дурака, - почти приказывает.  - Садитесь. И не мешайте мне
совершать  акт  милосердия.  А  из  велосипеда  вашего  теперь  смело  можно
раскладушку сделать...
     Ну  что мне оставалось  - не злиться  же...  Кое-как велосипед на крышу
пристроили, багажник  там был, влезла я в машину.  И сразу мне  в ней  очень
понравилось. На заднем сиденье огромный игрушечный мишка сидел, не плюшевый,
а  весь  какой-то шелковистый, гладенький. И  шерстка  такая, что  руки сами
тянутся погладить. Я и погладила.
     -  Знакомьтесь... - это хозяин говорит. - Его Антипом зовут.  А меня  -
Александром.
     Мишка ростом  с пятилетнего ребенка. Взяла я его на руки,  потискала, а
он рычит! Так и поехали. Саша машину ведет, а я  на него посматриваю. Ногу у
меня саднит - невозможно сказать как, за брюки порванные стыдно, а почему-то
очень хочется,  чтобы он  на  меня взглянул... Но он два  раза за всю дорогу
только и повернулся.
     Первый раз адрес спросил, куда подвезти.  Я  сказала, а он так серьезно
спрашивает:
     - Может,  сначала в больницу поедем? Там вам на всякий случай  прививки
сделают против бешенства... И через месяц мы с  вами сможем разговаривать на
равных...
     Ух, я его чуть не ударила!
     Второй раз уже совсем у моего дома, когда светофора  ждали, он  к мишке
обратился,  как  к живому  (а  тот у  меня  на коленях сидел) - мол, слушай,
Антип...  Ты, кажется,  с  этой девушкой  познакомился.  Не  скажешь, как ее
зовут?
     - Ирой ее зовут... - сказала я за медвежонка писклявым голосом.
     Въехали во двор.
     - Вы на каком этаже живете? - спросил Саша.
     - На втором.
     - Ну  и прекрасно...  Значит,  мне  не нужно  вас  на руках  вносить, -
заметил он и стал разворачиваться.
     - А велосипед? - я даже не сразу решилась напомнить.
     - Зачем вам этот утиль? - удивился он и уехал.

     Он зашел на следующий день. Я одна в комнате сидела, нога
     забинтована,  как  кукла,  на  стуле  лежит,  будто от  меня совершенно
отдельно. Звонок зазвенел - веселый  такой,  ни  на чьи звонки  не  похожий;
короткий, длинный и снова короткий. Мы  в  коммунальной квартире жили, к нам
часто звонили, и именно три звонка... Соседка старенькая пошла открывать - и
возвращается  с Сашей. А  тот  еще в коридоре  с  нею разговорился,  да так,
словно сто лет  ее знает. Входит он  и руки  как-то  неловко  так  за спиной
держит, словно стесняется.
     - Здравствуйте, Ира,  - говорит. Подошел поближе к  дивану, на мою ногу
внимательно  очень поглядел  и вынимает руки из-за спины. А у него в руках -
игрушка  такая чудесная,  не могу  просто: Буратино, да  не целлулоидный, не
тряпочный, а деревянный,  большой, в колпачке с кисточкой, такой  настоящий,
словно его только-только папа Карло сделал. Я от радости чуть не завизжала.
     - Саша, - спрашиваю, - он что, из театра убежал?
     -  Из  театра, -  отвечает. - Только не  от Карабаса,  а  от Образцова.
Берите, это вам... - И  улыбается. - Когда вам ногу отнимут и деревянненькую
сделают, все-таки рядом родственная натура будет...
     Первый раз он недолго посидел. Ушел, а так и не сказал,  что  велосипед
починил и в коридоре поставил...
     А через  некоторое время, когда я  уже сносно  ходить стала, приглашает
меня на американский балет!
     - Хочу, - объясняет, - вам показать, что могут  делать люди, обладающие
здоровыми ногами, и чего вы могли лишиться...
     Попасть на эти спектакли тогда  было почти невозможно. Любая девчонка с
нашего курса, я знаю, палец отдала бы, чтобы пойти.
     - Нет, - говорю  Саше. -  Я не пойду. Мы с вами так мало знакомы, а там
билеты безумно дорогие...
     Саша на меня посмотрел впервые, кажется, без улыбки и тихо так сказал:
     - Насчет этого,  Ира, вы не волнуйтесь. У меня самого таких  денег нет.
Просто  у меня отец... -  Он помялся и назвал такую большую, такую всесоюзно
известную фамилию, что я совсем растерялась.  - Так вот, это немногое, чем я
пользуюсь, кроме его машины: служебные пропуска в театр. Понимаете?  Я  тоже
студент.   Только,   к   великому  огорчению  мамы,   не   Театрального,   а
Кораблестроительного института. Знаете,  говорят, что по большей части  дети
гениев  - полные бездарности. Так я, чтобы поумнеть, три  года на Балтийском
заводе  проработал.  Есть  такая  профессия - плазовщик. Они  чертят  детали
кораблей в натуральную величину. И сейчас я поэтому только на третьем курсе.
     Подумать только, иметь  такого  знаменитого отца,  а пойти на завод. Да
еще рабочим! Понятно, почему через несколько встреч я за Сашей, как водится,
на красный свет и на край света идти была готова. Да  где он в наше-то время
- край света?
     Идти, конечно, было некуда, да пока и незачем. Все  у  нас было ясным и
безоблачным.  Даже свидания назначали очень удобно, после лекций  - в четыре
или в семь. Никаких препятствий, никакой тебе романтики, о которой почему-то
так любят шуметь, особенно под гитару, молодые люди...
     Решили  как-то,  что  должны  встретиться в  пять  часов  утра.  Тогда,
наверное, действительно - любим. Я, чтобы не проспать, вообще не ложилась.
     А трамваи еще  не ходят, денег на такси  не было.  Пешком шла... Пришла
сонная-сонная, еле языком шевелю. Ну, пошли куда-то. Бродили-бродили.
     - Знаешь, Ирка,  у  тебя  носик маленький, а у  меня вон какой крупный!
Совсем замерз. Давайка сядем на какой-нибудь вид транспорта.
     Сели в  случайный трамвай. Доехали  до кольца,  наугад. Я никогда в том
районе  не была:  странная  местность, склады, заборы  и трубы торчат.  И не
фонари на улицах, а так - просто голые лампочки.
     Вылезли, прошли немного для испытания воли. Потом снова залезли, только
уже в троллейбус, на заднее сиденье. А есть так хочется - сил никаких нет.
     - Ты как насчет чего-нибудь пожевать? - спрашивает Саша.
     - Ой, Сашенька, умираю просто!
     Он  тогда лезет  в  карман  пальто и достает: соль  в  пакетике, горсть
гречневой крупы и несколько макаронин.
     - Я думал - пригодится...
     От  смеха  я  чуть  не  умерла,  -  кондукторша  думала,  что  со  мной
припадок...   Потом,  когда  я  отсмеялась,   он  уже  всерьез  достал  пару
бутербродов. Я развернула прямо на коленях и стала уписывать. Вдруг на одной
остановке входит Танька Гостеева - с нашего же курса, только из параллельной
группы. Увидела нас, плечами передернула и отвернулась. Словно не узнала. Но
я-то знаю, что раззвонит об  этом по всему потоку. Я Саше об этом сказала, а
он повернулся да ка окликнет ее:
     - Таня!
     Та на него посмотрела.
     - Хотите бутерброд?
     Представляете,  -   огромный  взрослый  мужчина,  а   ведет  себя,  как
мальчишка-пятиклассник.  Та,  конечно,  отказывается, презрительную  гримасу
пробует сделать, но глаза у нее при этом были какие-то испуганные...

     Однажды  назначил мне свидание в  Казанском лесу.  Так  у нас колоннада
Казанского собора называлась, - там ведь, и вправду, словно в сосновом бору,
даже, наверно, и заблудиться можно...
     Мы там встречались и  аукали друг другу. Я в  тот раз что-то  порядочно
запоздала, а мороз был, ветер сильный.  Подхожу я тихонько - Сашка стоит  ко
мне  спиной,  замерзший, нахохленный и  почему-то спички зажигает.  Но  я-то
знала, что он не  курит! Подкрадываюсь я и выглядываю изза его  спины. А он,
бедный,  оказывает, перчатки  снял,  в  руке коробок держит, зажигает спички
одну за другой и по очереди отогревает каждый палец на маленьком огоньке...
     А вообще-то  он  очень не любил, когда  я  куда-нибудь  опаздывала.  Он
считал, что чем меньше женщина себя уважает, тем больше задерживается.
     Условились мы с ним за  каждую минуту  опоздания платить штраф двадцать
копеек.  Утром  в  воскресенье  должны  были  за  город  поехать,  на  лыжах
покататься. Я проснулась рано-рано, чуть не  за час до срока прибежала, жду.
Саши  нет.  Вот  уже  пять  минут  прошло  сверх  назначенного,  пятнадцать,
двадцать... Я уже волноваться начинаю,  а его все нет. Полчаса, сорок  минут
нет,    представляете     мое     состояние?     Наконец    появляется     -
довольный-предовольный, восемь рублей достает  и с таким вздохом  облегчения
говорит:
     - В первый раз за все время со спокойной совестью выспался... Впервые к
нему домой в гости  я попала  как-то неудачно. Как раз  к обеду. А  у  них в
семье - это священный час. В пять, кажется, или в семь. Зовут меня.
     - Что ты, Саша, - испугалась я. - Я не хочу. Потом я стесняюсь страшно.
Пожалуйста, не надо...
     - Ну ладно, ладно...
     А  через  несколько минут его отец  заходит.  Лицо такое знакомое, ну -
родное просто. Столько раз его в кино и  на сцене видела. С таким же крупным
симпатичным  носом, как  у  Сашки,  в  ярко-голубой  вельветовой  куртке  со
шнурами. Я потом уже узнала, что они "бранденбурами" называются...
     -  Миледи,  - говорит  он шутливо, и  таким  красивым  голосом.  -  Мой
достопочтенный потомок сообщил мне по страшному  секрету, что  вы  пытаетесь
уединиться  от суетного света  и  лишить нас вашего  общества. Разве  вы  не
слышите манящий зов рога? Прошу вас к столу...
     - Спасибо, спасибо большое, только я совершенно не хочу есть!
     - Миледи, - повторяет он. - Клятвенно обещаю мороженое с клубникой!
     -  И руку  мне  предлагает:  -  Прошу! Ну, сели.  Ой, передо  мной  три
тарелки, три вилки разных размеров, ложки на каких-то подставках, салфетки в
кольцах, суп  в чашке, всякие  ситечки... Что-то нужно  брать, что-то  нужно
куда-то  добавлять,  домработница  хлеб разносит,  -  ужас! Я ведь  в  очень
простой  семье  росла  и  вижу:  Саша  за меня переживает,  чувствует, как я
волнуюсь и не знаю, куда руки-ноги деть.
     Первое кое-как осилила. На  второе, помню, заяц был с гарниром. Тушеный
в винном соусе... Я храбро беру вилку в левую руку, нож в правую,  режу. Нож
тупой, скользкий. И мама Сашкина... Отец  - тот лучше. Говорит о театре,  об
экзаменах, о  книжках  - какие  я  люблю  читать, в  общем  -  разговор  для
семилетних. А я ведь уже школу кончила, студентка как-никак!
     Да, так вот, мама:  Ирочка, мол,  тоже, как  я,  до сих пор не привыкла
кушать  дичь,  держа  вилку  в  левой  руке...  У  нас  в  семье только Илья
Дмитриевич ест (и ехидным  таким голосом) как в доброе старое  время или как
едят теперь только в Париже...
     Сашка-дружочек - тот нарочно при мне держится этак "по-простому", чтобы
мне легче было:  чавкает, руками в  тарелку  лезет. А  нож-то  действительно
тупой! Но попросить Сашку нарезать - сами понимаете...
     И как  чувствовала я, что самое страшное еще впереди! Так и  случилось.
Домработница   помидоры  принесла.  Говорило  мне  сердце,  что  можно  было
отказаться - не хочу, мол, и все тут. Но ведь маринованные!
     - Вам положить?
     - Да, пожалуйста...
     Положили  мне две или три  помидоринки. Стала я  одну резать.  А нож-то
тупой! Помидорина  вдруг как  пискнет  совершенно  неприлично  "пи-и-у!"  да
тоненькой струйкой всех и обрызгала.  Я провалиться была готова! Отец Сашкин
отвернулся, будто ничего не произошло, осторожно  ладонью  с отворота куртки
семечки смахнул, Сашка от хохота давится, а мать его так вроде понимающе, но
ядовито качая головой, прои
     - Да, вероятно, Ирочке очень тупой нож попался...
     После этого мне и мороженое не в мороженое и клубника не в  клубнику. А
тут еще и  яблоки!  Саша меня опять выручает,  яблоко чуть  не целиком в рот
запихивает, а мать ему:
     - Александр! Что с тобой сегодня? Ты никогда  так не вел себя за столо.
Сколько раз я тебе говорила, что яблоки надо есть очищенными... Ты разучился
пользоваться ножом?
     А  ее  Александр  вдруг  подозрительно  посмотрел  на  отца  и  шепотом
заговорщика спросил его:
     - Скажем?
     Тот  положил  серебряный  десертный  нож, взглянул  на жену,  на  Сашу,
подмигнул мне и, виновато вздохнув, сказал сыну:
     - Ладно, скажем...
     Мать  испуганно  выпрямилась, а Сашка  этак  осторожно,  словно больную
уговаривает лекарство принять, начал:
     - Видишь  ли, мамочка, мы  с папой... Ты не  расстраивайся, пожалуйста,
это оказалось не смертельным... Мы с  папой уже лет  пять на  базаре  тайком
яблоки  покупаем и морковку. О штаны вытрем и  так съедаем...  Неочищенными,
конечно!
     И тут они  с отцом ка-а-ак прыснут! Я думала, Илью  Дмитриевича инфаркт
хватит, -  минут  десять  они заливались, отец  даже слезы  платком утирает,
руками машет, а остановиться оба никак не могут. Мать наконец не вытерпела и
тоже улыбнулась. И сделалась молодой-молодой, а улыбка у нее - как у Саши, с
солнечным зайчиком. И сразу мне с ними легко-легко стало...

     Потом  у  него  дома  я  часто  бывала,  как  своя,  и  с  отцом  очень
подружилась.  Сашу  в  его комнате  я  танцевать учила. Он относился  к этим
занятиям очень серьезно и платил мне за  уроки. Урок с музыкой стоил дороже,
чем простой. И когда у него денег не было, он расплачивался векселями.
     - Предъявишь к взысканию, когда я Ленинскую премию получу...
     Или принесет мне конфету. На цыпочках подойдет:
     -  На! Из  буфета стащил...  Знаешь, как  трудно  было? Вкусно?  То-то!
Цени...
     Шутил, конечно.

     Иногда  в  Публичке  вместе  занимались. Я свои  языки  зубрю,  научные
переводы делаю,  он толстенные учебники с формулами листает. Сидим, однажды,
сидим... Скучно стало. Я его прошу:
     - Саша, расскажи что-нибудь!
     А он отвечает испуганным шепотом:
     - Нельзя! В этом храме науки должна соблюдаться священная тишина!
     - Ну, тогда напиши мне письмо...
     Головой кивнул, что-то на бумаге карандашом поцарапал  и мне через стол
подает.  А  там,  на  большом  листе, посредине  два слова  через  черточку:
"Гав-гав!"

     На каток  как-то  целой  компанией пошли и договорились после катка  не
расходиться, а всем вместе поехать к Саше танцевать.  Ну, катались мы с ним,
катались, ребят растеряли, конечно. Забрались в дальнюю аллею, смотрим-кафе.
     - Ох, матушка! Кафе, тепло... Зайдем съедим чего-нибудь, погреемся.
     Зашли, посидели.  Разморило нас, да так,  наверно,  часа два и  прошло.
Спохватились, выходим - торопиться надо: наши же ждут!
     -  Неудобно как  получилось, Ириша, а?  Давай  что-нибудь  придумаем...
Хромай!
     - Нет, я не буду. Хватит с меня! Сам хромай...
     Идет,  хромает, да так натурально! Я его  под  руку поддерживаю. Ребята
ждут,  сердитые,  ругаются   -  где  были,  что   случилось,   трам-тарарам,
двадцать-восемнадцать...
     - Не кричите, пожалуйста! Саша ногу вывихнул, в медпункт ходили...
     Сидит,  здоровый,  охает,  на  меня  косится, а  ему  девчонки  ботинок
зашнуровывают.  И до  трамвая чуть ли не на руках несли. А с друзьями своими
он меня так знакомил:
     -  Вот  это Юрий (или там -  Михаил). Прекрасный человек, вы друг другу
непременно понравитесь,  полюбите,  поженитесь,  а я,  на  вас  глядя,  буду
счастлив...

     В  кино с  ним  как-то пошли.  Холодина была  -  январь,  ветер.  И  он
почему-то все время правую руку за пазухой держал.
     - Саша, - спрашиваю, - у тебя что, варежки нет?
     - Ага... - отвечает.
     - Так возьми мою.
     - Нет... - И таким напускным суровым тоном, которого у него никогда
     не  бывало:  - Это,  знаешь, не по-мужски... Ну,  сели. Места в девятом
ряду, кажется. Фильм крутится, ужасно  скучный. Я  уж вздыхать начинаю и  на
Сашу поглядываю. А он  сидит, как статуя,  хоть бы ухом  повел. И знаю ведь,
что и ему скучно тоже.
     Вдруг,  только  я отвернулась, он что-то тяжелое и  круглое  ко мне  на
колени кладет. Я снимаю  перчатку, трогаю и не понимаю, что  это такое:  как
будто большая кедровая шишка. Только пахнет очень нежно.
     - Ешь, - говорит Саша страшным шепотом. - Это ананас.  Его буржуи едят.
Это  отцу какойто  аргентинский деятель  привез. Мне  маленький ножик дает и
повторяет:
     - Режь и ешь!
     Я и стала  есть. Режу и ем. Вся соком облилась. И на картину не смотрю.
А на  запах все  оборачиваются  и почему-то  возмущенно  шушукаются, хоть мы
сидим совершенно тихо...

     ...Ирина Васильевна  вздохнула  и посмотрела на  меня  долгим и усталым
взглядом. Потом с почти неуловимой иронией сказала:
     - И сколько бы я потом в своей жизни всяких заморских фруктов  ни ела -
я  ведь ботаник, селекционер, - ни один не  показался мне таким,  ну вот  до
боли в сердце, вкусным, как тот, январский ананас...
     О том, чтобы пожениться, у нас  с ним никогда и разговора не возникало.
Просто нам так хотелось все время -  ну, каждую минуточку,  вместе быть, что
это уж само собой разумелось. И как это называться будет - совершенно нас не
заботило.
     Она надолго замолчала.
     -  Что же было дальше?  Почему вы не вместе? - осторожно  спросил  я  и
добавил: - Где теперь Саша... Александр Ильич?
     - Знаете,  - сказала вдруг, словно  очнувшись, Ирина Васильевна, - я не
выношу ледоход на Неве. Странно,  да? Пожалуй, одно из радостней-ших событий
весны, торжественное обновление жизни, а я смотрю - и мне всякий раз плакать
хочется.
     Руки  ее, как затравленные  зверьки, судорожно заметались по маленькому
столику и наконец замерли, вцепившись в края столешницы.
     - Никогда  я  не думала, что голубой  весенний  день может таким черным
оказаться.  Такой  сияющий  день, такой  солнечный, когда тебя  ну до самого
донышка влажным апрельским ветром промоет. Ходишь  звонкая, как колокольчик,
чистая внутри и снаружи, сердце словно бокал с шампанским - так и пузырится,
радостью  налитое, дыхание сдерживаешь, чтоб  счастье  не  расплескалось.  И
любить до смерти хочется. Я и любила... - горько улыбнувшись, выдохнула она.
- До самой смерти...

     Гуляли мы с Сашей над Невой. Лед  потемнел уже, набух, большие промоины
открылись.  Помните,  такие полукруглые  спуски  к  Неве есть  на  Дворцовой
набережной? У Зимней канавки все и  случилось. Мальчишка какой-то, паршивец,
вздумал  около  берега  на  льдине  покататься.  А   лед  набухший,  мягкий.
Проломился  под ним, конечно.  Мы  смотрим: народ  толпится,  кричат, ахают,
руками машут. И самое-то обидное -  совсем  рядом мальчик-то, метрах в шести
от берега за край  льдины еще де ни плакать не может. Ему связанные ремни от
брюк бросили, да разве докинешь? Какой-то дурак  за  милицией побежал. Саша,
смотрю, вздрогнул и говорит мне этак быстро:
     - Знаешь, матушка, мне чего-то выкупаться хочется...
     Шутит, а у самого глаза серые-серые, серьезные, и чертенят в них совсем
нет. Сбросил он плащ и пиджак. Я его удержать даже  не  пытаюсь -  вижу, что
через несколько минут мальчишку под лед утащит. А вода страшная, черная... В
эту ледяную кашу Саша со ступенек и спрыгнул...
     - Утонул?!! - вздрогнул я.
     -  Зачем  же? Саша  прекрасно плавал, вытащил  он мальчишку, сам вылез,
синий совершенно, вода с него  течет, дрожит он. И таким он был некрасивым и
родным  в ту  минуту, что  у меня ноги  подкосились, в  глазах потемнело,  я
одного боюсь - как бы самой в обморок не брякнуться.
     Люди  стоят  вокруг,  как  я,  совсем  обалдевшие.  Никто   помочь   не
догадается. Саша с мальчишки пальтишко срывает, в свой  сухой пиджак кутает.
Тот  совсем  уже как неживой. Наконец опомнилась я, бросилась машину искать.
Да  место такое  -  как  назло,  ни  стоянки,  ни  магазина. Пытаюсь  машину
остановить,  руку  подымаю -  все  мимо  проскакивают.  Разозлилась  я, руки
расставила да прямо на мостовую под какую-то  машину кидаюсь - думаю, пускай
собьет,  а остановится. Тормознула  она  с визгом,  толстяк в  шляпе  дверцу
распахнул, побагровел весь.
     - Нахалка! - кричит. - Чего хулиганишь? В милицию захотела?
     Я внимания, конечно, не  обращаю. Чуть не плачу.  - Товарищ, - прошу. -
Тут человек тонул. Его домой скорей нужно... Довезите, пожалуйста...
     Толстяк еще от  удивления рот  закрыть не  успел, а  его в спину  сзади
какая-то накрашенная гадина толкает:
     -  Ах, Миша, - да томно  так гнусит. - Поезжай  скорее,  не ввязывайся.
Разве ты не видишь - девица совершенно невменяемая, и наверняка какой-нибудь
пьяный окажется. Еще напачкает  нам в машине. А вам,  девушка, стыдно должно
быть! Молодая такая...
     Я чуть не задохнулась от бешенства. Оборачиваюсь, а Сашенька мой  рядом
стоит, аж побелел весь. Хрипит:
     - Перестань перед всякой сволочью унижаться! На трамвае доедем...
     А на самом только брюки. Плащ он прямо на  голое тело надел, в ботинках
хлюпает. У  меня под пальто тоже  осталась одна сорочка да  лифчик. Кофточку
свою шерстяную я на мальчишку напялила. Хорошо, какая-то женщина взялась его
домой доставить.
     - Ну, тогда - бежим! - говорю Саше.
     Вскочили  мы у Дворцового моста в трамвай. Все нас сторонятся, у меня в
руках белье Сашино мокрое. Чуть нас не ссадили...
     Все  же  доехали  кое-как.  Представляете,  сколько времени  прошло?  В
квартиру поднялись.  Сашеньку  моего трясет, а лоб горячий  -  так  пальцы и
обжигает. Он  и  вообще-то был здоровья  далеко  не богатырского,  а  тут...
Короче,  ночью у  него температура за сорок,  бред. Врачи  головами  качают:
двустороннее воспаление легких. Потом осложнение на сердце. Так  уж глупо  -
дальше некуда. Я несколько недель  от не отходила,  учебу бросила. Да только
ничего не помогло.
     Умер мой сказочник...
     И надо же такому совпадению случиться, - Ирина Васильевна всхлипнула, -
в  день  похорон  как  раз - заметка  в  "Вечернем Ленинграде": "Героический
поступок". Кончается такой безразличной фразой: "Фамилия молодого  человека,
спасшего школьника такого-то, остается неизвестной".
     Да вора или бандита непременно бы разыскали!  Весь  угрозыск на ноги бы
подняли. А человек,  спасший кому-то жизнь  на  глазах  у разинь и растяп, -
подумайте только! - остается неизвестным! Любимый мой...

     Она совсем замолчала. Только руки ее вздрагивали на коленях, как крылья
подбитой птицы... Внизу прозвенел  поздний трамвай, и  светлый прямоугольник
окна переместился по потолку комнаты справа налево.
     Я сидел  тихо-тихо и думал о чудаках и сказочниках, о людях, остающихся
неизвестными, о справедливости  жизни и любви, высоко возносящих таких людей
за  их щедрую  и  светлую  душу,  и о несправедливости смерти,  которая, как
молния, ударяет охотнее всего в самые высокие деревья...



        ВЕЛОСИПЕД

     О, велосипед был великолепен!
     Пронзительно  алого  цвета,  словно  маленький  заносчивый  родственник
пожарной   машины,   он   слепяще   отражал   жаркое   солнце  всеми  своими
никелированными   трубчатыми  частями  и  во   время  движения   словно   бы
разбрызгивал  вокруг себя  быстрых  солнечных  зайчиков.  Мало  того  что  в
положенных  местах - на заднем  и переднем крыльях - у  него были  укреплены
крупные котафотные отражатели, это еще не все!  П кружочки, упрятанные между
спицами, крутились еще и на каждом колесе с тугими красными шинами.
     Весь его  заграничный  облик вызывал,  конечно,  восторг  и  восхищение
местных мальчишек, упоительно цокавших языками и провожавших машину быстрыми
завистливыми взглядами.
     Да, велосипедик был что надо и мог поразить любое воображение! Вдобавок
это  было  не  просто  двухколесное  приспособление  для передвижения.  Нет,
велосипед,  несмотря  на  свой  вызывающе  яркий  вид,  исправно  работал  и
безотказной вьючной  скотинкой, подобно старорежимному  ишачку:  в  намертво
закрепленной  перед  рулем глубокой корзинке  он  возил  всяческую  снедь  и
потребные пляжные принадлежности.

     Встречи  с этим...  не хочется говорить  - транспортным средством!  - с
этим почти одушевленным существом вот уже в четвертый раз происходили у меня
примерно в одно  и  то же время  у начала  довольно крутой каменистой тропы,
сбегающей к морю.
     Сзади  великолепного  велосипеда   на  обычном   и  весьма  потрепанном
"Орленке"  катился симпатичный мальчишка  лет  девяти-десяти,  а  впереди  с
монументальной непроницаемостью доморощенного будды восседала его мама.
     Лица  молодой  женщины  я  никак  не  мог  разглядеть:  сверху  ее  лоб
замысловатыми  воланами  прикрывали   поля  гигантской  шляпы,  а  остальное
пространство заслоняли темные очки.
     Она неловко сходила с велосипеда,  несколько путаясь в складках длинной
струящейся  юбки,  и осторожно,  как горная  козочка  на копытцах,  начинала
неуклюже семенить по каменистой осыпи тропы на своих "платформах".
     Мальчишка застывал наверху.
     И всякий раз повторялась одна и та же сцена.
     - Слезай... - даже  не оборачиваясь, начинала  твердить  мать. - Слезай
сейчас же! Дальше мы идем пешком.
     - Ну, мамочка... Можно, я съеду? - просительно тянул мальчишка, дочерна
загорелый  и  с лупящимся  носом, на  котором фонариком просвечивала  нежная
розовая кожица, как на молодой картофелине. - Мамочка...
     И он добавлял неоспоримый технический аргумент:
     - У меня же тормоза хорошие...
     -  Слезай  с  велосипеда...  -  ровным  голосом  невозмутимой  классной
руководительницы продолжала  мать,  глядя  не  на  сына,  а вниз,  чтобы  не
подвернуть ногу на своих каторжных колодках. -  Это  опасная, крутая  тропа.
Дальше ты должен идти пешком...

     Я понимал, как  мальчишке  хотелось съехать! Но он, видимо, очень любил
свою  мать  и  был  весьма  дисциплинированным  сыном.  Он мучительно сопел,
снедаемый тайным желанием нарушить этот запрет  и испытать себя  на  спуске,
который  казался  ему  головокружительным цирковым аттракционом. Он горестно
вздыхал, с силой втягивая воздух, отчего его ребрышки сильнее обрисовывались
над трусиками, а после... Он начинал спускаться следом за молодой  женщиной,
придерживая свой велосипедик одной рукой за раму.
     Мелкие камешки, подымая сухую белую пыль, струйками сыпались из-под его
основательно раздолбанных кроссовок.

     Меня, откровенно говоря, удивило, что в море он  резвился свободно, как
дельфиненок, без излишнего присмотра со стороны своей мамы.
     - А ты прилично  плаваешь...  - сказал я ему,  когда мы оба  отдыхали у
дальнего ограничительного буя.
     -  Мама разрешила заниматься плаванием, - доверительно сообщил  он. - В
бассейне...
     -  Хорошо, что не  фигурным катанием... -  мрачно  буркнул я. Мальчишка
хохотнул, отпустил руки и на мгновение скрылся под водой.
     - Было дело? - догадался я.
     - Она пыталась...  Я устроил сидячую забастовку! - засиял мальчишка. Он
начинал мне нравиться больше и больше.
     - У тебя что, нет отца? - осторожно спросил я. Он отвел в сторону глаза
и сразу повзрослел.
     - Они с мамой разошлись... - тусклым голосом прошептал мальчик.
     - Слушай... У меня есть идея! Давай сегодня после обеда, так... часов в
пять... совершенно  случайно...  встретимся на тропе. С велосипедом.  Я тебя
подстрахую... Понимаешь? Совершенно случайно...
     - Случайно? - он посмотрел на меня с лукавым любопытство и в его глазах
загорелись бесовские озорные огоньки. - Ну конечно же, только случайно!

     -  Ну, давай! - сказал я, когда мы встретились в  назначенное время.  -
Только сначала, для  первого  раза, не  слишком  разгоняйся.  Прито  маживай
пяткой и старайся не прямой ногой, сгибай ее в колене. Понял?
     Я  встал на тропе в единственном по-настоящему опасном  месте,  где над
тропой нависал скальный выступ,  чтобы перехватить мальчишку в  случае чего.
Махнул ему рукой - и он ринулся вниз.
     Первый спуск,  как  того  и  следовало  ожидать,  оказался неудачным. В
крутом вираже мальчишка не удержался и с разгона вломился в заросли ежевики.
То, что  он сначала  с перепугу принял за кровь, пропахав на спине некоторое
расстояние в кустарнике, оказалось просто спелым ягодным соком...
     -  Ничего... В  море отмоешь...  - Утешил я его,  помогая выбраться  на
тропу, и полувопросительно добавил: - Давай снова?
     Он  кивнул, поцарапанный нос его отчаянно задрался вверх, - и мы начали
карабкаться туда, куда он нацелился - к повторному старту.

     На  втором  спуске  велосипед  попал  в  коварный, заполненный  гравием
желобчатый выем, колеса буксанули - и мальчишка довольно грамотно вылетел из
седла через  голову. Замазав  слюнями ссадины на  локтях и  к лене, он снова
упрямо полез вверх.
     При  новом лихом спуске -  с  ветерком,  с воплем  - "Орленок",  словно
вздыбленный  всадником  мустанг,   затормозил  на  узкой  полоске  галечного
пляжа...
     Славный  мальчишка  был  немножко, самую  малость, напуган,  но горд  и
счастлив неописуемо.
     Мы отмыли  в море, как могли, наши  боевые шрамы,  выстирали запыленную
одежду и долго болтали, лежа на нагретых солнцем плоских к мешках.

     Домой по тропе, которая  уже не  казалась такой  крутой  и  опасной, мы
подымались  вместе.   Одной  рукой  я  придерживал  на  плече   заслуженного
"Орленка", а другой - обнимал узкие, но  крепкие и горячие плечики. А  потом
мальчишка  улыбнулся и  взял меня за руку своей твердой ладошкой. И мы пошли
дальше, держась за руки.



        МАЛЬЧИК В МОРЕ

     Для местных мальчишек море было не курортной  экзотикой, а повседневным
бытом. В  распахнутые  окна их школы круглый год врывалось  влажное  дыхание
прибоя и неукротимый рев зимних штормов. С последнего школьного звонка  и до
первого сентября они  не  носили рубашек, а  их ноги не знали тяжелого плена
ботинок. По черноте и прочности их пятки могли соперничать  с автомобильными
покрышками...
     Правда,  они  не  чурались работы, если в  том  назревала  существенная
необходимость, - помогали матерям окуривать табак или обрабатывать и убирать
виноград, а иногда  приторговывали  на  местном  базарчике  плодами садов  и
огородов, - но все-таки их домом (чуть не сказал - родиной!) было море. Пока
не все море,  а тот его  благословенный, не  тронутый курортной цивилизацией
уголок  между  замызганным   общим   пляжем  с   одной  стороны   и   чинной
благопристойностью международного детского  пионерлагеря с  другой  стороны.
Они  проводили на  берегу и  в воде  все свое время,  разве  что спали не на
волнах,  а  уходили под крышу.  Откровенно  говоря, я ничуть не удивился бы,
если у них - по великому закону естественного отбора -  вдруг прорезались бы
жабры, а руки покрылись бы серебристой скумбриевой чешуей...
     В их владения - дикую скалистую  бухту -  вела  обрывистая, осыпающаяся
под ногами тропа, через колючие  заросли можжевельника и терна. Берег так же
негостеприимно  ощетинивался  каменными  завалами.  Зато  здесь  не было  ни
веревочных  лееров, заплывать за которые  строго  воспрещается,  ни чересчур
назойливых в заботе о вашей безопасности дежурных  осводовских  лодок. Здесь
можно было  нырять вволю без боязни ткнуться головой в чей-нибудь обширный и
вялый  живот,  хозяин  которого   с  поросячьим  визгом  шарахался  от  вас,
выпрыгивал из воды и потом с полчаса, не меньше, отдувался на берегу...
     Даже  в  слабый  ветер здесь гуляла между камнями шальная беспорядочная
волна. Короче говоря, сюда приходили только те, кто умел и любил плавать!
     Местные  мальчишки - некоронованные  хозяева бухты  -  крикливо, словно
чайки, обсиживали два больших камня с  плоскими вершинами в полусотне метров
от берега. Камни эти были почти неприступны. К ним можно было добраться либо
вплавь,  либо по  узкой  подводной  гряде,  сложенной из скатанных  валунов,
покрытых скользкой предательской тиной. А кому захочется ломать там ноги?
     Я  набрел на  этот  земной  филиал  заповедных  райских кущ  совершенно
случайно.  Особенно  хорошо было здесь в палящие безветренные  полдни. Когда
прямые  лучи  беспощадного  солнца  придавливали  к песку  бездыханные  тела
отдыхающих, а тени случайных прохожих, скуля от жары,  прятались под подошвы
-  здесь стоило только спустить  с  камня  руку,  как в твою  соленую  кровь
вливалась, словно  диффундируя, прохлада древней морской  воды - первобытной
земной крови...
     Где-то  к концу второй недели  мальчишки привыкли  ко  мне. Сначала они
делали вид, что  не обращают  на  меня никакого внимания, а потом  молчаливо
приняли в свою компанию.
     Это значило, что они  перестали вопить: "Атас!" при  моем приближении к
их  становищу и  не  стесняясь  обсуждали в моем  присутствии  свои нехитрые
мальчишеские тайны.
     Им  льстило,  что  я  появлялся здесь  в  любую погоду с  регулярностью
часового маятника,  явно предпочитая их жесткие камни  удобным  шезлонгам  и
цветным зонтикам городского пляжа.
     Им нравилось,  что  я  плаваю  настоящим кролем. ("Дядь, а у  вас какой
разряд? Я ж спорил - первый! Сила!")
     А  когда они  выпытали,  что я  геолог  и  отпуск  у  меня -  полярный,
конца-краю  не видать,  полгода! -  и  я купался  даже в  Северном Ледовитом
океане (был, действительно, однажды, на  пари, такой случай...), их уважение
ко  мне  поднялось  на недосягаемую высоту... Я  стал  своим - мужчина среди
мужчин - и  они  беспрекословно  теснились,  освобождая для меня  дефицитные
сантиметры своего каменного лежбища...
     Но в  приезжем тощеньком  мальчике, с завистью взиравшем на  их  шумное
отчаянное береговое братство, они упорно видели чужака.
     Он носил  выпуклые круглые очочки,  дужки которых были стянуты сзади на
затылке  обычной  резинкой  от трусов. Вообще-то он  походил на  испуганного
совенка,  внезапно застигнутого слепящим дневным светом, но местные  ребята,
может быть, никогда не видели лесных птиц.
     Зато они, проперченные до черноты жгучим черноморским солнцем,
     метко прозвали бледнолицего мальчугана за эти лупатые очки Бычок.
     Есть в море такая забавная  рыбка с огромной головой и  вытаращенными в
постоянном  удивлении  глазами.  Эти  последние  отпрыски  средиземноморских
пиратов не  брали, разумеется,  его  с собой в набеги  к  душным  развалинам
генуэзской  крепости,  загадочно,  как  ласточкино  гнездо,  лепившимся  над
смертельным обрывом.
     - Еще осклизнешься, -  втолковывали  ему обладатели крепких и  круглых,
как грецкий  орех, бицепсов, - а  потом тебя с камней соскребывать...  Очень
это твоей маме надо?
     Они презирали его и за суетливую манеру плавать.
     Сами они без всплеска уходили в воду, задерживая  дыхание чуть ли не на
минуту,  и  доставали с  пятиметровой глубины больших - с тарелку  -  черных
крабов,  не  признавая  никаких ластов и  масок - пижонского,  по их мнению,
снаряжения...
     Потом  они   победоносно   пекли  на  костре   свою  добычу  и,  вкусно
причмокивая,  высасывали из закопченной скорлупы полусырое, пахнущее дымком,
пресное мясо.
     - Во! - хвалили они. - Вкуснее всякого консерва!
     А до Бычка - доносился только запах от их каннибальских пиршеств...
     Твердые  коричневые  кончики  крабьих   клешней  мальчишки  обламывали,
вделывали  в них с помощью сургуча проволочные  ушки - и продавали  на пляже
отдыхающим подоверчивее как сувенир - в качестве по рублю за штуку...
     Однажды   на  базарчике   я  был  свидетелем   того,  как  Бычок  силой
обстоятельств сделался  невольным  нарушителем заповеди  "не послушествуй на
друга твоего свидетельства ложна", или, попроще, "не соври".
     Пронырливый Санька Свищ - атаман по призванию и не флибустьер только  в
силу определенных исторических условий -  никак  не мог  всучить  критически
настроенным курортникам свою продукцию.
     -  Не  надо  фантазировать,  мальчик,  -  укоризненно  говорила  полная
брюнетка с  золотыми обручами чуть  поменьше хула-хупа в мочках ушей. -  Это
все вредное  влияние  фильмов.  Семен,  да  скажи же ему  сам,  что "морских
дьяволов" не бывает!
     - Ну что вы мне  мораль читаете! - кипятился Санька, и лицо его с белым
чубом, похожее на негатив, выражало  святое  негодование. - Да вот, хоть его
спросите! -  гениально сымпровизировал он,  указав на  очкарика.  -  Он  сын
профессора, из Москвы. Ну скажи, пожалуйста, этим темным людям, -  обратился
он  к  Бычку  елейным  голосом, исподтишка показывая  маленький, но ядовитый
кулачок, - есть в Черном море "морской дьявол" или нет?!
     И  Бычок смалодушничал. С отвращением  ко  лжи,  внушенным ему  с очень
ранних пор, он был вынужден  кивнуть. Бычок  проделал это нехитрое  короткое
движение с трудом, судорожно и несчастно сглотнув при том, но тем не менее -
определенно.  Чего не  сделаешь ради  мальчишеской  солидарности!  Сраженная
кивком  головы  такого  интеллигентного  на   вид  мальчика,  солидная  чета
ошеломленно протянула Саньке два рубля...

     Тем не менее единственное, что мальчишки снисходительно позволяли Бычку
- это ловить рыбу на удочку рядом с ними среди нагромождения камней.
     Каким-то звериным чутьем  они были на все сто уверены, что он ничего не
поймает на свой купленный в столичном универмаге набор "Юный удильщик".
     И  действительно, даже  неприхотливые  зеленухи обходили его  приманку!
Красный пластмассовый поплавок лениво покачивался на мелкой ряби.
     А в  двух  метрах слева  и  справа  от  него,  от  этого  незадачливого
удильщика,  счастливцы  то  и  дело  на  свою  кустарную снасть  вытаскивали
вибрирующих в воздухе рыбешек...
     - Видали  рыбачка? - шикарно цыкнет кто-нибудь сквозь дыру от выпавшего
зуба, кивнув в сторону  очкастого  мальчугана. - Дельфина  еще  не усек,  а,
Бычок?
     И тут же переходили на свое, профессиональное:
     - Нырнул, а катранка прямо против меня, ну как мишень, стала  лагом - и
стоит...

     Но  вот...  произошло почти  невероятное!  Бычок,  этот хилый  очкарик,
осмелился  доплыть  до  Чертова Пальца  -  мрачной отвесной скалы  у входа в
бухту!  Для  него,  конечно,   это  было  поистине  отчаянным  поступком.  И
молчаливое сопение мальчишек являлось тому свидетельством...
     Но  он  плыл слишком  медленно - доморощенными  саженками,  этим  самым
неэкономным стилем,  нелепо  переваливаясь  с  боку на  бок и высоко  занося
слабые, как тростинки руки.
     Вдобавок, он то  и  дело  поправлял очки - те самые, дужки которых были
стянуты сзади резинкой от  трусов. Видимо, вода  заливала стекла. И конечно,
он не мог предусмотреть одного обстоятельства.
     С моря  шла мертвая  зыбь -  широкая  медленная  волна,  последний след
шторма,  разгулявшегося где-нибудь у  берегов  Турции. Безобидная в открытом
море,  она  ярилась и свирепела в  узких, теснивших  ее  каменных лабиринтах
бухты. С  каждой новой волной накат у  берега становился сильнее  и опасней.
Справиться  с ним  мог  бы только опытный  и сильный  пловец. Этого не  мог,
конечно, знать городской мальчик...
     Отбойная волна отшвыривала  его назад, словно слепого котенка. "Постой,
постой... А почему именно слепого? - успел подумать я машинально. - Ах да, у
него же могло сорвать очки или залепить глаза пеной".
     Кто-то из мальчишек неуверенно сказал у меня над ухом:
     - Ребята, а Бычок-то тонет...
     Их сбивало с толку то, что  он не  кричал: "Помогите!" или что-нибудь в
этом же роде. Они хорошо плавали, эти береговые мальчишки... Но  Бычок тонул
молча и, если можно так сказать, с достоинством.
     Я на ощупь  натянул  ласты, стараясь  не упустить глазами то место, где
последний  раз  мелькнула  голова  мальчика,  и, торопливо  сделав несколько
глубоких вдохов, поднырнул под пенный гребень очередного вала.
     Мне повезло:  на четвертом или пятом заходе я задел мальчишку  за руку.
Он уже обессилел, обмяк и наглотался воды.
     Делать ему искусственное дыхание не пришлось. Он  быстро пришел в себя,
но долго еще морщился и откашливался, сплевывая горькую морскую воду.
     Потом, натягивая рубашку,  он взглянул на меня откуда-то из-за подмышки
своим круглым совиным глазком и сказал:
     - А все-таки я немножко совсем не доплыл... Самую чуть-чуть!
     - Чуть-чуть... - вскипев, передразнил я его. - Не утонул ты
     чуть-чуть,  заморыш  несчастный!  Он   не  обиделся  и  только  глубоко
вздохнул,  невольно  проведя  рукой  по  ребрышкам,  неожиданно  гулким, как
ксилофон. А потом спросил вдруг:
     - А завтра вы здесь будете?
     - А тебе зачем? - не слишком вежливо буркнул я.
     - Я опять поплыву! - горячо выпалил мальчишка. - Понимаете? Я же должен
доплыть! Обязательно должен! Ну, а в случае чего... Вы меня опять спасете...
Ладно?
     Я просто-напросто опешил от  такого-нахальства. Да что я ему - общество
спасения  на  водах,  что  ли?!  Несколько мгновений  я  вглядывался  в  его
серьезное  очкастое лицо,  раздумывая  -  не  дать  ли  ему хорошенько...  В
воспитательных целях... Но...  было что-то  такое в выражении его  глаз, что
совершенно неожиданно для себя самого я ляпнул:
     - Ладно... приходи, там посмотрим...
     И все мальчишки, столпившиеся вокруг нас, радостно загоготали. А Санька
Свищ смачно хлопнул его по плечу и добавил:
     - И чего  смотреть? Поплывем вместе  - и кранты!  Что мы - не люди, что
ли?
     Бычок  радостно  подпрыгнул, подтянул  трусики,  резинка которых звонко
щелкнула  его  по животу, -  и  я вдруг  понял, что  это  очень  симпатичный
мальчишка. И еще  я твердо  понял одно: этот непременно доплывет. Не завтра,
так послезавтра...



        ЗЕЛЕНАЯ СПОРТИВНАЯ СУМКА

     Наконец-то зазвенел долгожданный звонок.
     Двое  пятиклассников из неполной средней школы Красноградского  района,
два  школьных  друга  -  Гриша Табачников и  Севка Зайцев  торопливо,  боясь
потерять лишнюю  минуту свободы,  выскочили из  школы. Домой они всегда  шли
вместе, тем более обоим было по дороге.
     - Эх,  наконец-то  вырвались! - завопил Зайцев и  изо  всей  силы огрел
друга портфелем по спине.
     - Ну,  Зайцев,  погоди! - привычной шуткой отозвался тот и с завыванием
кинулся за приятелем в междомовый проезд...
     Разбрызгивая кроссовками лужи, они с упоением гонялись друг  за дружкой
вокруг  детского садика,  где  гомонили, словно весенние воробьи,  веселые и
деловитые дошколята с  совками  и  ведерками,  все  как  один  толстенькие и
неуклюжие в своих теплых одежках. Они завистливо взглядывали на буйствующих,
в расстегнутых куртках, школьников...

     Нет, что ни говорите, а весна - лучшее время года! Припекает солнце, на
носах у  девчонок  заметно прибавляется веснушек, дымится, высыхая, асфальт,
на  котором   вместо   утоптанного  снежного  панциря  остаются  симпатичные
акварельные  лужицы, а грязные мутные городские ручьи несут свою  пузырчатую
пену и с журчанием проваливаются в ближайшие люки. Впереди  - вот они, рукой
подать! - лето, каникулы, пионерские лагеря... Одно слово - сво-бо-да!

     - Ха! Смотри! - ткнул пальцем в землю Гриша. - Сумка...
     - Подумаешь, сумка! - не останавливаясь, на ходу  кинул Севка. - Кто-то
на помоечку нес, да не донес, по дороге кинул. Сейчас мы ее...
     И  он с  разгону,  хорошим полновесным ударом классного форварда сильно
наподдал сумку, словно это был футбольный мяч.
     - Ой-е-ей! - невольно присел он, скривившись, и схватился за ногу.
     - В ней что-то лежит... Тяжеленное! Сумка от Севкиного удара все же
     отлетела метра на два и  теперь лежала под кустом, на сером ноздреватом
снегу, зацепившись ремнем с блестящей металлической пряжкой  за голую черную
ветку. Друзья,  увязая по колени в  зернистой, мокрой снежной каше,  достали
сумку, поставили ее  на асфальт и подозрительно  оглядели со всех сторон. На
вид сумка  как сумка: зеленая спортивная сумка из кожзаменителя, с молнией и
олимпийской эмблемой.
     - А что там внутри может быть, как ты думаешь? - с любопытством спросил
Гриша.
     - Да  барахло всякое...  Железяки  ненужные.  Кусок  мясорубки... Я  же
говорил - на помойку несли. Помойная сумка, хе-хе-хе!
     - Новая  больно... - с сомнением покачал  головой Гриша.  - Зачем такую
новую выбрасывать?
     - Зачем, зачем...  -  недовольно  пробормотал  Севка. -  Купили  новую,
"Рекорд"  там или "Адидас"... Фирму! А эту  выбросили.  Плевали  мы  на  эту
сумку!
     - Давай посмотрим... - нерешительно предложил Гриша.
     - Ну давай... - не  слишком охотно согласился Севка Зайцев  и  затрещал
молнией. Сумка раскрылась. Самым удивительным в ней оказалось то, чего никак
не   могли,   прямо-таки  не  ожидали  увидеть  ребята:  сумка  была  набита
нормальными школьными учебниками!
     - Ой, не могу! - заплясал вокруг сумки Севка. - Учебнички-лечебнички!
     - Кто-то забыл... - предположил Гриша. - Должно быть, играли...
     - А вот сейчас проверим... Тоже мне забываки-задаваки... - хмуро сказал
Севка. Он и в школе всегда любил всех передразнивать, играя часто совершенно
нелепыми словами в рифму. -  Ага! Дневничок... Ученика  шестого класса школы
номер... Во! Владимир Брянцев!
     - Это же  рядом!  - обрадовался  Гриша.  -  Специализированная школа  с
математическим уклоном. Может, в школу отнесем?
     - Еще чего? - буркнул Севка. - Он будет забывать, а ты будешь относить?
В нашей стране слуг нету!
     Он вытащил тетрадку по математике и стал ее листать, сначала медленно и
лениво, потом  все быстрее и быстрее. Потом вытянул из сумки вторую тетрадь,
третью... Он явно хотел в чем-то убедиться.
     Гриша ждал.
     - Ишь ты... - хмыкнул Зайцев. - Одни пятерки... Надо же! Везет людям! И
по  физике,  и по  математике. Вот  гад!  Отличничек-горчичничек!  А мы  вот
сейчас... твою  тетрадочку с пятерочками... - и он рванул тетрадку  так, что
она неровно, наискось, разорвалась пополам.
     - Зачем ты? - испуганно вырвалось у Гриши.
     - Подумаешь...  - как в лихорадке бормотал Зайцев,  кроша  тетрадку  на
мелкие     обрывки.    -     Школа...     с    математическим     уклоном...
Уклончики-флакончики... Математики-фанатики... А из этой тетрадочки... -  Он
вырвал двойной листок из середины, с крупно поставленной пятеркой и надписью
красными  чернилами:  "Очень  хорошо!",  -  из  этой тетрадочки мы  кораблик
сделаем...  Вот... Сейчас...  Поплыли твои пятерочки, Брянцев-Поганцев...  А
можно и голубка... - Он снова вырвал двойной листок и ловко свернул бумажную
птичку.  - "Летите, голуби, летите..."  -  паясничая и  приплясывая,  пропел
он...
     В   зеленой  спортивной  сумке   отыскалось  еще  нечто   загадочное  и
непонятное. Гриша с удивлением вынул  затиснутую между  учебниками массивную
металлическую пластину, вернее - подставку, потому что на ней был закреплен,
видимо, какой-то механизм, прикрытый, как футляром, прозрачной прямоугольной
крышкой  из  пластмассы или  оргстекла.  Пожалуй,  это нечто  напоминало  по
размерам средней величины транзистор, только потоньше.
     Крышка, укрепленная  на  хитроумных  шарнирчиках, отскочила  неожиданно
легко. Под  нею  теснилось сложное  переплетение тончайших проводков,  сияли
слепящими  звездочками  капельки  спайки,  пестрели  крохотные  разноцветные
цилиндрики с мелкими цифровыми индексами на боках...
     - Знаешь, по-моему, это какой-то  командный блок... - задумчиво  сказал
Гриша. -  Я похожие видел на выставке детского технического творчества...  В
Гавани.
     Он потыкал пальцем в прибор.
     -  Смотри,  здесь сложная  схема... Это  -  триоды...  А  это, кажется,
конденсаторы.   По-моему,   это    приборчик   с    радиоуправлением...   На
микробатарейках.  Может  быть,  макет  лунного  модуля, а? Интересно, как он
работает?
     Вдруг Севка вырвал приборчик из Гришкиных рук...
     - Приборчик-проборчик...  Как  работает... -  зашипел  он, и сквозь его
бледные, узкие губы  на Гришу  полетели капельки слюны. - Не будет он больше
работать, этот твой приборчик! "Не надо!" - хотел было крикнуть Гриша, но не
успел. Коротко и сильно размахнувшись,  Зайцев швырнул приборчик под ноги на
серый,  исчерченный  мелом  асфальт.   С  негромким  печальным  хрустом  тот
разлетелся  на  мелкие  части,  а  кусочки  лопнувшей  пластмассовой  крышки
напомнили  Грише  тонкие  весенние  льдинки,  так легко  раскалывающиеся под
тяжелыми подошвами прохожих.
     Беззащитные хрупкие льдинки...
     - Зачем ты так? - поморщившись,  словно  проглотил что-то горькое, тихо
спросил Гриша. - Он ведь старался, изобретал...
     - Подумаешь, изобретатель-бумагомаратель! - отмахнулся Севка. -  А чего
он? Так ему и надо... В следующий раз не будет забывать...

     Пятиклассник  Григорий  Табачников, обычный, как он  считал,  ничем  не
выделяющийся   среди   других,  так  себе   школьник,  вдруг  с   удивлением
почувствовал, как внутри его словно бы боролись друг с другом Два стыда.
     Именно - два...
     Один,   пожалуй,  был  активным:  было  очень  стыдно  делать  все  эти
непонятные  поступки  с  Севкой Зайцевым,  даже присутствовать при этом было
стыдно, почему-то очень хотелось заехать кулаком по скуле закадычного друга.
Гриша исподтишка, пожалуй, впервые так внимательно и с каким-то новым острым
интересом  всматривался  в  такую,  казалось  бы,  хорошо  знакомую  Севкину
физиономию.  На  лице  его,  обычно  зеленовато-бледном,  даже  болезненном,
проступили сейчас некрасивые красные пятна.
     "Чего это он? - с опаской подумал Гриша. - С чего это он так взъелся на
совершенно чужого, ни разу им не виденного Владимира Брянцева?!"
     И  припомнил, как  с унизительным  смирением  выпрашивал  Севка хорошую
отметку  у монументоподобной Галины Дмитриевны, женщины крупной и надменной.
Подобострастное кривляние Севки,  его лебезение перед  ней иногда заставляло
дрогнуть ее  каменное  сердце, и  она натягивала Севке троечку... А он за ее
спиной  немедленно  показывал  язык  или   корчил  презрительные  рожи,  уже
обращенные ко всему классу.
     "Да он  просто-напросто завистливый! - как будто в глубинах  Гришкиного
мозга  щелкнуло реле, и сразу  осветилось  то, что раньше было непонятным. -
Завистливый и злой, злой и завистливый..."
     Но второй стыд был совсем  другим, нерешительным: было почему-то стыдно
показать  Севке, что Гришке за  него  стыдно... Стыдно сказать ему об  этом,
стыдно, стыдно, ох как стыдно за свое ощущение этого стыда...
     "Да  что  я,  ненормальный,  что  ли?"  - с  досадой  подумал  об  этом
противоречивом  борении  внутри  себя Гриша.  Он  почувствовал, как невольно
краснеет от этих  разнообразных  оттенков  стыда, и,  чтобы замаскироваться,
набрал полную грудь воздуха и медленно-медленно выпускал его...
     -  Пошли...  -  поскучневшим вдруг  голосом  сказал  Зайцев,  раскрутив
напоследок  сумку за  ремень,  как  пращу, и запустив ею в бетонный заборчик
детского сада.
     Один  из  учебников  выпал  при  этом,  вывалился  на  лету  и, шелестя
страницами, словно  птица перебитыми  крыльями, плюхнулся в снег.  Гриша  не
заметил, какой именно это учебник. А почему-то захотелось запомнить...

     По  дороге  к дому  они шли  и молчали.  Севка  Зайцев первым вбежал  в
парадную  высотного  дома  на  углу улицы, кинув небрежное:  "Гуд  бай",  на
которое Табачников даже  не  обратил внимания. Он побрел дальше, спотыкаясь,
как  в  тумане.  Так  же машинально зашел в торговый центр, встал в очередь,
выбил половинку круглого, батон и бутылку молока для Иришки. Как всегда...
     На кухне он зажег газ, поставил кастрюльку с супом на маленький огонь и
принялся лепить котлеты  из оставленного  в холодильнике фарша. Днем  матери
дома  не было,  и он привык  готовить сам. Затем он начал было  резать лук в
котлеты.  Гриша любил  запах  жареного  лука,  и луковица попалась  большая,
крепкая, лиловая. Он  почувствовал,  что у него текут слезы...  Странно - от
лука  были  эти слезы или  по  какой-нибудь иной  причине, но он понял,  что
плачет с удовольствием и облегчением. Это было новостью...
     Сел на кухонную  табуреточку с крышкой из веселого пластика  в клеточку
и,  держа  нож в  руке, сидел  так  долго и  смотрел  в  одну  точку.  Слезы
высохли...
     Суп убежал.  Гриша  вяло  выключил газ. Есть  все  равно совершенно  не
хотелось.

     Примерно через час, покончив, видимо, со своим собственным  обедом, как
ни в чем не бывало позвонил Зайцев.
     - Приветики-салютики! - бодро крикнул  он в трубку. - Пошли погоняем на
великах!
     - Нет... -  неуверенно,  но  с  огромным внутренним облегчением ответил
Гриша. - Мать просила на рынок съездить. За картошкой. Чао!
     Гриша не  сразу  сообразил,  почему это  вдруг  ему понадобилось  врать
Севке. Картошку он привез  еще  в воскресенье утром, и  вообще  на его  долю
домашних  дел  сегодня  больше  не было:  хлеб  в  пластиковом  мешочке  и в
хлебнице, молоко в холодильнике. Полный порядок!
     Но  перед  его  глазами  четко  и  медленно, словно  бы  повтор  острых
хоккейных атак  в записи  по телевизору,  именно так же четко  и  замедленно
снова подымал  Севка Зайцев  руку с зажатым в ней  хитроумным приборчиком, и
снова раздавался в ушах  беззащитный  хруст раскалываемой прозрачной крышки,
словно  разлетались  под   тяжелыми  каблуками   прохожих  хрупкие  весенние
льдинки...
     И снова  внутри что-то горчило и  не проглатывалось вместе с набегавшей
слюной, и Гриша никак не мог понять, почему это...
     "Пойду посмотрю... - неожиданно для себя  решил он. - Может, сумка  еще
лежит на старом  месте. Ну, там, где мы ее кинули... Отнесу в школу, спрошу,
где живет этот Владимир Брянцев. Домой  к  нему зайду... Да, а приборчик как
же? - Уши у него  стали горячими. - Ну,  придумаю что-нибудь,  скажу - так и
нашел...  Без приборчика. Может,  кто-нибудь другой взял... А мы с ним новый
сделаем, вот! Конечно, сделаем!  Паять я уже умею... Буду помогать...  Сразу
же ясно - он не просто  какой-то там...  просто  отличник,  он же головастый
парень! Видно, здорово сечет в технике!"

     Гриша Табачников, торопливо стуча по ступенькам, выволок свой велосипед
на улицу и,  сильно  нажимая на  педали, помчался на то  место,  где  лежала
зеленая  спортивная  сумка. Должна  была лежать... Да, вот оно  - это  самое
место... И хрупкие пластмассовые льдинки еще отсвечивают ломаными гранями на
асфальте...
     Сумки не было...



        ОПЕРАЦИЯ "СНЕГ"

     ...Снег  валил безостановочно всю субботу и все воскресенье. Наверное ,
этот пушистый,  щедрый, густой снег  сыпал еще и всю ночь  с  воскресенья на
понедельник,  но  Оля  этого не видела,  потому  что отсыпалась  перед новой
школьной неделей.
     А  засыпать  в  снегопад было сладко  и  удобно, можно было  свернуться
калачиком под одеялом,  подтянуть колени к подбородку  и снова почувствовать
себя маленькой. Оля подумала, что,  гденибудь в дремучем лесу, далеко-далеко
от ее электрического города идет точно  такой же снег - белый, неторопливый,
словно  маленькие десантники на крохотных пушистых парашютиках опускаются на
лапы темных елей, на сосновые вершины, на кусты, на тропинки и тихие поляны.
Снежный десант...
     Оля представила себя  медвежонком в  теплой  берлоге.  В общем, ничего,
оказалось  -  получается. Конечно, большой  каменный дом не берлога. Но снег
своей  плотной завесой  приглушал повседневный  городской  шум,  и он  слабо
проникал в  сознание,  не мешал, не  отвлекал, как  обычно,  своим громом  и
лязгом, а наоборот - усыплял, обволакивал, убаюкивал...

     Она проснулась от въедливого,  требовательного дребезжания  будильника.
Нахальный этот приборчик мама выставила в прихожую, чтоб  нельзя было тут же
ударить по кнопке и  прервать его звон. "Опять завели на  полную катушку..."
Родители  уже  ушли  на  работу  -  они привычно просыпались  без  звонка  и
торопились на автобус, предоставляя будильнику право подымать дочь.
     Оля распахнула форточку. Чистый снежный запах коснулся ноздрей и словно
бы  туго  толкнулся  в  щеки.  Стало  даже  щекотно  и  празднично  от   его
прикосновения.  Оля с  удовольствием сделала зарядку,  выпила стакан молока,
стоя  возле  плиты  на  одной ноге,  и поковыряла  вилкой  сырник  прямо  со
сковородки.
     Показала себе  язык  в зеркале  ("А  вообще-то  я  ничего  себе...")  и
выбежала из дому на  полчаса раньше обычного. Улица была наполнена осязаемой
снежной  тишиной.  Машины почти  не попадались,  а от  квартирных  подъездов
тянулись редкие цепочки глубоких  следов.  А  еще дальше,  по направлению  к
магазинам и остановкам трамвая и автобуса эти цепочки постепенно сливались в
тропиночки  и тропинки, сначала узкие,  неуверенные, потом все натоптанное и
шире.
     Люди впереди шли сегодня медленнее  обычного, с трудом вытаскивая  ноги
из снежной целины.  Оля про себя порадовалась тому,  что модные  итальянские
сапожки на  невысоком  удобном каблуке,  наконец-то купленные  мамой, плотно
облегали икры, и снег не набивался внутрь.
     Почти волоча  портфель по  снегу,  стараясь  попадать  в глубокие лунки
чьих-то  следов,  Оля  шла  вдоль  забора  детского  сада  по  переметенному
внутридворовому проезду, превращенному словно бы в снежный ручей между двумя
снежными берегами. Последние,  торопящиеся на  работу матери,  тяжело  дыша,
тащили  своих  детишек  на  руках,  потому  что  на  санках  пробиться  было
невозможно: снег подымался чуть ли не и санки вязли по брюхо.
     Тем не менее -  и Оля очень удивилась -  перед ней  полушел-полукатился
маленький самостоятельный человечек  в мохнатой коричневой шубке. Пробиваясь
к  калитке детсада,  он  пыхтел  от усилий,  до  Оли доносились это  упорное
пыхтение и сопение. "Словно Винни-Пух!"  - про себя рассмеялась Оля.  Но вот
малыш  оступился или споткнулся, упал в  рыхлый снег и, переваливаясь с боку
на бок, и впрямь очень похожий на медвежонка, долго не  мог подняться. Он не
плакал и не звал  на помощь, но руки у него все не находили опоры в глубоком
снегу. Оле очень понравилось его маленькое мужество.
     Она  подобралась поближе,  потянула снеговика за воротник, поставила на
ноги и отряхнула.
     - Спасибо... - очень хорошо улыбнулся он, хлопая заснеженными
     ресницами. Оказывается, малыша этого в замшевой зеленой
     шапочке-ушанке  с  козырьком  Оля  немного  знала.  Совсем  немного, но
запомнила. Как-то  он гулял  во  дворе  со  смешным  мохнатым щенком,  очень
веселым  и  совершенно незнакомой  конструкции. Щенок  этот  - а может быть,
взрослая собака?! - был длинный и приземистый, словно игрушечный крокодил, с
вытянутой прямоугольной мордочкой чемоданчиком и хвостом, черная  шерсть  на
котором свисала пушистыми сосульками.
     - Ой, какой!  -  всплеснула  руками Оля  и  присела  перед  собакой  на
корточки. - Как зовут?
     - Боря Звездочкин... - неожиданным простуженным басом ответил хозяин.
     -  Да не тебя... - засмеялась  Оля. -  Собаку твою как зовут? Какой она
породы?
     - Меня зовут Дима... -  таким же  солидным  басом ответил  малыш. - Это
собаку и зовут Боря Звездочкин... Порода у нее очень умная...
     И  вот  теперь  этот  малыш,  который  так  по-человечески относился  к
собственной собаке, не может пройти даже в свой собственный детсад!
     Оля,  подхватив портфель  вместе с  малышом в  охапку,  начала, подобно
другим, пробиваться к крыльцу детского сада.
     - Приходи еще... - попросил Дима, застревая в дверях. - Мне нравится на
тебе кататься...
     - Мамаша, не задерживайтесь в дверях, холоду напускаете! - окрикнули ее
строгим голосом из глубины коридора.
     Оля чмокнула Димку в тугую розовую щечку и побежала в школу.

     ...Вторым  уроком  должна  была  быть  физкультура.  Намечались  лыжные
соревнования, но физручка заболела.
     - Ребята...  - несколько  неожиданно  для себя самой, глядя  в  окно на
заснеженную  территорию детсада,  неуверенно  сказала  Оля.  -  А давайте...
Давайте вместо физкультуры расчистим малышам дорожки  в садике. А то им даже
гулять негде... И нам разминка!
     -  Ты  что, Раздолина?  Тебе это  кто-нибудь  поручал?  -  обеспокоенно
спросила  Олю  Нонна  Бодрова,  член  школьного  комитета  комсомола.  -  Ты
согласовывала мероприятие?
     - Ничего я не согласовывала! - уже весело крикнула Оля. - А что? Лопаты
и метлы у нас есть! Никаких проблем! Пошли?
     - Да я тебе кто - бульдозер?  - широко удивился Генка Князев и согнул в
локте  руку,  напрягая  бицепс.  -  Я  вообще...  того...   слабосильный   и
малокровный...
     Все рассмеялись: ни у кого другого, а именно у Генки Князева был второй
разряд по вольной борьбе. Шутка дошла...
     - Три  ха-ха  по  четыре раза...  -  без  тени  улыбки сказал умненький
Стрельников.  - Раздолина собирается  зарабатывать  производственный стаж...
Лучший путь в институт  международных отношений -  через метлу и лопату. Это
ее личное дело, бат ай эм нот реди!
     - Ишь ты... - фыркнули сзади. - Он не готов! А я готов?
     - Я выйду попозже... - театрально закашлялся Гусев.  - Буду вам дорожки
посыпать песочком... из совочка...
     - Ты что,  Олька? - тихо потянула ее за фартук закадычная подруга Римма
Белякова по прозвищу Белочка. - Тебе больше всех надо? Не возникай...
     -  Ах так?!  -  тугой  пружиной  взвилась Оля  и внутри  у  нее  что-то
зазвенело.  Она вскочила  на парту и крикнула  отчаянно,  по-мальчишески:  -
Объявляется операция под кодовым названием "Снег"! Кто со мной?
     В  классе наступило напряженное молчание.  Все с каким-то, пожалуй даже
любопытствующим, ожиданием посматривали то друг на друга, то на Олю.
     - От работы кони дохнут... - донеслось наконец из угла.
     - В ПТУ навкалываемся!
     - Совершенно несогласованная  инициатива! -  пропыхтела Нонна  Бодрова,
член школьного комитета комсомола.
     - Раздолина... -  лениво  усмехаясь,  процедил  Гусев.  - Вот ты у  нас
человек с общественной жилкой. Тебе и лопату в руки!
     - Ты и работай! - засмеялся Князев.
     -  Я  ж тебе говорила: не возникай! - почти прошипела Белочка, стягивая
Олю с парты. - И потом - ресницы же потекут!
     -  Да люди  вы,  в  конце концов,  или кто?!  -  в растерянности от  их
изворотливости, чуть не со слезами на глазах закричала Оля.
     -  Прегоминиды...  -  ехидно   отреагировал  на  ее   вопрос  умненький
Стрельников  и, поправив хорошо отработанным  киножестом  очки  в квадратной
оправе, перевел для непосвященных: - Почти человекообразные...
     - Вот именно: почти!- с гадливостью подхватила его  изысканную  реплику
Оля. - А может быть, так полными никогда и не  станете? Мне на вас  смотреть
противно! Я одна пойду!
     И она решительно направилась к двери.
     - Что  ж... - резюмировал умненький Стрельников ей вслед. - Мы потеряли
количественно, ничуть не потеряв при этом качественно...
     И без всякой паузы, тем же серьезным тоном предложил Гусеву:
     - Сгоняем пару "блицев"? Надо освежить мозги...

     Оля   разыскала  школьного  завхоза  Марию   Ильиничну,  вечно   чем-то
недовольную, громко ворчащую женщину,  с большим трудом выпросила у нее ключ
от кладовки  и взяла широкую  фанерную лопату  с  жестяной обивкой  по краю.
Положив  лопату на  плечо  и не  оглядываясь  на  окна  своего  класса,  она
направилась к воротам детского сада.
     Створки  ворот прижало  высоким, искрящимся  на  солнце  сугробом.  Оля
перехватила лопату поудобней и стала методично вгрызаться в его мягкий бок.
     Очистив  небольшую  площадку  и  приоткрыв   одну  створку,  она  стала
прокапывать в  снегу чтото вроде траншеи, неширокой, размером  в три захвата
лопаты,  отбрасывая  снег  попеременно то на  левую,  то  на правую  стороны
прохода.
     "Словно  бы  снежный  окоп  рою",  - думалось  Оле.  Снег  был  еще  не
слежавшийся,  не  плотный, он  не  отрезался  пластами  или квадратиками,  а
ложился на лопату рыхловатой кучей, выбрасывать его  вверх  и в стороны было
не  слишком-то  удобно,  потому  что  он все  время  норовил  соскользнуть и
просыпаться. На крыльцо детсада выбежала детвора и с ними воспитательница.
     -   Тетя!  Тетя!  Мы  вам  по-мога-ем!  -  закричали  малыши,  потрясая
крохотными, в две своих ладошки, цветными пластмассовыми лопатками на ломких
неудобных ручках. Среди них был и Дима, хозяин Бори Звездочкина.
     "Ну вот и помощь появилась!" - довольно улыбнулась Оля, и работать
     сразу стало интереснее. Отступать теперь было уже нельзя... Вдруг
     рядом с Олей в снежную стенку врезалась еще одна широкая, совсем
     недетская лопата. Оля повернула голову вправо. Борис Чертков молча
     встретился  с ней  глазами и  стряхнул большую кучу снега на  бортик со
своей стороны.
     "Борька?! - удивилась Оля. - Вот уж никак не  ожидала!" Но внутри у нее
потеплело, словно бы в мартовскую оттепель.
     В  самом  деле -  Борька Чертков,  новенький  в их  восьмом "б",  начал
учиться с ними, старожилами, с конца сентября. Оля знала  только, что отец у
Бориса - военный и его перевели в город откуда-то с Севера.
     Борис, рослый сероглазый подросток, был несколько загадочной личностью.
В  классе  он  держался особняком, не приставал ни к  одной  из  сложившихся
компаний  и не отзывался на многочисленные записочки,  которыми в первые дни
обстреливали его девчонки. Был он  немногословен и учился как-то странно: не
слишком часто получал пятерки, но никогда не опускался до троек.
     Вечный  Миддл - Середнячок прозвал его умненький Стрельников, но - тоже
странное обстоятельство: этим подчеркнуто англизированным именем звал Бориса
лишь один Стрельников. Прозвище к Борису почему-то так и не прилипло...
     -  Надо  успеть  до перемены...  -  только и  сказал  Борис, когда  они
остановились перевести дух.
     Вдвоем работа пошла веселее. Ребята согласными, поочередными движениями
втыкали  лопаты  в  снежную  массу,  подхватывали  на  них  снежную  ношу  и
отбрасывали  -   теперь   уже  каждый   на   свою   сторону.  Азартный  ритм
необъявленного соревнования захватывал, завораживал, подталкивал.
     -  Уф! - Оля воткнула лопату  в снег, разогнула спину и потянулась так,
что хрустнули  - позвонки. - Ничего себе  снежок... "Вьется легкий  пушистый
снежок..." - шутливо пропела она. - А руки горят и поясницу ломит...
     - Оля... -  начал Борис почему-то шепотом, хоть они стояли чуть  ли  не
вплотную. - Я давно хотел тебе сказать...
     - Что, Боря? - вскинула на него глаза Оля, но,  встретив его  серьезный
взгляд, невольно  порозовела. - Жарко... - словно бы извиняясь, сказала она,
удивляясь новому ощущению внутри себя.
     - Да... - словно бы  понимая, согласился  Борис. - У  нас на  Севере, в
гарнизоне отца, были  частые  снежные заносы.  Тогда  на расчистку  выходили
все... Дело, в общем, привычное...
     - "Пара гнедых, запряженных с зарею...  - протянул вдруг  за их спинами
спокойно-издевательский голос Гусева. - Старых, усталых и тощих на вид..."
     Борис и Оля оглянулись. Гусев и  Князев стояли на расчищенной дорожке и
наблюдали за их  работой, демонстративно засунув руки в  карманы своих ярких
спортивных курток.
     - Пролетарская  солидарность!  -  прокомментировал  подоспевший  к  ним
умненький Стрельников.
     - Борис  выигрывает по  очкам! Он явно опережает своих  соперников! - с
дурашливой язвительной  готовностью подхватил стрельниковскую "подачу" Генка
Князев и продолжал, пародируя манеру спортивных восторженных телерепортеров:
- Смотрите все: Борис Чертков! Советский  Союз! - И он  поднял руку победным
жестом чемпиона.
     - "...И вызываете смех у  иных..." - допел Гусев и закатил глаза. Борис
отмерил два-три  неторопливых шага  навстречу  одноклассникам и вдруг сделал
короткий и точный выпад правой рукой снизу...
     Тело Генки Князева, прославленного чемпиона  по вольной борьбе, описало
неожиданную дугу и плавно приземлилось в сугробе...
     Гусев в страхе открыл рот и делал судорожные глотательные вдохи...
     Невозмутимый  умненький  Стрельников,  ретируясь  задом  и  придерживая
трясущиеся на носу очки, пробормотал:
     -  Абсолютно  старорежимный  способ  выяснения  отношений...  -   Затем
повернулся  и,  по-девчоночьи взбрыкивая  ногами вбок, потрусил к  школьному
зданию.
     Оля повернула к Борису восторженное лицо. Губы у нее тряслись от смеха,
а глаза почему-то сияли.
     - Так что же ты  хотел мне сказать? - стараясь казаться  спокойной, ну,
совершенно спокойной, спросила она.
     -  Оля...  - снова сказал  Борис  голосом,  севшим  в шепот  и от этого
казавшимся чересчур  даже  громким, прямо-таки гремевшим на весь заснеженный
двор, на весь мир, - Оля... Ты красивая... Ты очень красивая, Оля...
     Но Генка  Князев  наверняка не  слышал  этих слов: оглушенный ударом  в
подбородок и  весь  облепленный снегом,  он  выбрался  из  сугроба  и, сразу
ссутулившись, уходил по расчищенной дорожке...
     Для чемпиона по вольной борьбе операция "Снег" окончилась бесславно...

Издательство "Детская литература" 1984 г.
В книгу внесены авторские правки


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: детская литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]