Глава 50
 Костер

 Вечером отряд расположился вокруг зажженного на берегу костра.
 Луна проложила по озеру сверкающую серебряную дорожку. Под черной громадой
 спящего леса белели маленькие палатки. И только звезды, сторожа уснувший мир,
 перемигивались, посылая друг другу короткие сигналы.
 Коля рассказывал о далеких, чужих странах: о маленьких детях, работающих на
 чайных плантациях Цейлона; о нищих, умирающих на улицах Бомбея; об измученных
 горняках Силезии и бесправных неграх Соединенных Штатов Америки.
 Вспыхивающее пламя вырывало из темноты лица ребят, галстуки, худощавое Колино
 лицо с косой прядью мягких волос, падающих на бледный лоб. Хворост трещал под
 огнем и распадался на маленькие красные угольки, горевшие коротким фиолетовым
 пламенем. Иногда уголек выскакивал из костра, и тогда кто-нибудь из ребят
 осторожно подталкивал его обратно в огонь к жарким, пылающим поленьям.
 И еще Коля рассказывал о коммунистах и комсомольцах капиталистических стран,
 отважных солдатах мировой революции.
 Миша лежал на животе, подперев кулаками подбородок. Лицу его было жарко от
 близости огня, по ногам и спине пробегал тянущий с озера холодок. Он слушал
 Колю, и перед его мысленным взором вставали суровые образы бесстрашных людей,
 сокрушающих старый мир. Он представлял их себе идущими на казнь, мужественно
 переносящими пытки в тюрьмах и застенках, поднимающими народ на восстание. Его
 охватывала жажда подвига, и он мечтал о жизни, подобной этой, до последнего
 вздоха отданной революции…
 Коля кончил беседу и приказал дать отбой. Протяжные звуки горна всколыхнули
 воздух и дальним эхом отозвались за верхушками деревьев. Все разошлись по
 палаткам. Лагерь уснул.
 Миша не спал. Он лежал в палатке и через открытую полость смотрел на звезды.
 Рядом с Мишей, вытянувшись во весь свой длинный рост и с головой покрывшись
 одеялом, спал Шурка Большой. За ним, съежившись и чуть посапывая, – Слава.
 А вон ворочается и стонет Генка… Ребята спали на мягких еловых ветках, уткнув
 головы в самодельные, набитые травой подушки.
 Хрустнула ветка. Миша прислушался. Это часовые. Из палатки девочек послышался
 тихий, приглушенный смех. Наверно, Зина Круглова. Все ей смешно…
 Он почему-то вспомнил Лену и Игоря Буш. Где они теперь, эти бродячие акробаты?
 Давно ребята их не видели, почти все лето. Где их ослик, тележка? Генка все
 мечтал об этой тележке, хотел рекламу на ней по городу возить, чтобы в кино
 бесплатно пускали… Чудак Генка!
 Миша представил себе Генку возящим тележку по московским улицам, и вдруг
 неожиданная мысль пришла ему в голову.
 Тележка… тележка… Как это он раньше не сообразил! Миша даже привстал от
 волнения. Вот это идея! Это будет здорово! Он ясно представил себе всю
 картину. Черт возьми, вот это да!
 Ему захотелось сейчас же разбудить Генку и Славу и поделиться с ними своим
 планом… но ничего, он завтра им расскажет. Теперь самое главное – найти Бушей,
 а там… Миша еще долго не мог заснуть, обдумывая возникший у него такой верный,
 чудесный план…
 Потом он заснул. Шаги часовых удалились, смех в палатке девочек прекратился,
 и все стихло.
 Потухший костер круглым пятном чернел на высоком, залитом лунным светом
 берегу. В его пепле еще долго попыхивали и гасли маленькие огоньки. Вспыхивали
 и гасли, точно играя в прятки меж обгоревших и обуглившихся поленьев.

 Глава 51
 Таинственные приготовления

 Кончился август. Зябнувшие бульвары плотнее закутывались в яркие ковры опавших
 листьев. Невидимые нити плыли в воздухе, пропитанном мягким ароматом уходящего
 лета.
 После одного сбора отряда Миша, Генка и Слава вышли из клуба и направились к
 Новодевичьему монастырю.
 В расщелинах высокой монастырской стены гнездились галки. Их громкий крик
 оглашал пустынное кладбище. Унылая травка на могильных холмиках высохла и
 пожелтела. Металлические решетки вздрагивали, колеблемые резкими порывами
 ветра.
 – Придется подождать, – сказал Миша.
 Друзья уселись на низкой скамейке, опиравшейся на два шатких столбика и совсем
 припавшей к земле.
 – Половину покойников хоронят живыми, – объявил Генка, поглядывая на могилы.
 – Почему? – спросил Слава.
 – Кажется, что человек умер, а на самом деле он заснул летаргическим сном.
 В могиле он просыпается. Пойди тогда доказывай, что ты живой.
 – Это бывает, но редко, – сказал Миша.
 – Наоборот, очень часто, – возразил Генка. – Нужно в покойника пропустить
 электрический ток, тогда не ошибешься.
 – Новая теория доктора медицины Геннадия Петрова! – объявил Миша.
 – Прием от двух до четырех, – добавил Слава.
 – Смейтесь, смейтесь, – сказал Генка. – Похоронят вас живыми, тогда узнаете.
 Смейтесь! – Он обиженно умолк, потом нетерпеливо спросил: – Когда они придут?
 – Придут, – ответил Миша. – Раз обещали – значит, придут.
 – Может быть, все же лучше не затевать этого дела? – сказал Слава, взглянув на
 ребят.
 – А что же? – спросил Миша.
 – Можно пойти в милицию и все рассказать.
 – С ума сошел! – рассердился Генка. – Чтобы милиции весь клад достался, а мы с
 носом?
 – В милицию мы успеем, – сказал Миша. – Прежде надо все как следует выяснить,
 а то засмеют нас, и больше ничего… В общем, как решили, так и сделаем.
 Из-за монастырской стены показались Лена и Игорь Буш. Они поздоровались с
 мальчиками и сели рядом на скамейку.
 Лена была в демисезонном пальто и яркой косынке. Игорь, в костюме, с галстуком
 и в модном кепи, имел, как всегда, серьезный вид. Усевшись на скамейке, он
 посмотрел на часы и пробасил:
 – Кажется, не опоздали.
 Лена, улыбаясь, оглядела мальчиков:
 – Как поживаете?
 – Ничего, – ответил за всех Миша. – А вы как?
 – Мы тоже ничего. Только недавно вернулись из поездки.
 – Где были?
 – В разных местах. В Курске были, в Орле, на Кавказе…
 – Хорошо на Кавказе! – сказал Генка. – Там урюк растет.
 – Положим, урюк там не растет, – заметил Слава.
 – Как с нашей просьбой? – спросил Миша.
 – Мы всё устроили, – пробасил Игорь.
 – Да, – подтвердила Лена, – мы договорились. Можете ее взять. Но зачем она вам
 нужна? Она вся сломана.
 – Резина совершенно негодная, – сказал Игорь.
 – Это неважно, – сказал Миша, – мы ее починим.
 – Но зачем вам нужна эта тележка? – допытывалась Лена.
 – Для одного дела, – уклончиво ответил Миша.
 – Знаете, ребята, – сказала вдруг Лена, – я уверена, что вы ищете клад.
 Мальчики растерянно вытаращили глаза.
 – Почему ты так думаешь? – Миша покраснел.
 Она рассмеялась:
 – Глядя на вас, это очень легко отгадать.
 – Почему?
 – Вы хотите знать почему?
 – Да, хотим знать почему.
 – Потому что у людей, которые ищут клад, бывает ужасно глупый вид.
 – Вот и не угадала, – сказал Генка, – никакого клада мы не ищем.
 Сама понимаешь: уж кто-кто, а я такими пустяками ведь не стану заниматься.
 – Ладно, – сказал Миша, – шутки в сторону. Когда мы можем взять тележку и
 сколько мы должны за нее заплатить?
 – Можете взять ее в любое время, – сказала Лена, – а платить ничего не надо.
 Она цирку больше не нужна.
 – Списана по бухгалтерии, – солидно добавил Игорь. Он встал, посмотрел на
 часы: – Лена, нам пора.
 Мальчики проводили Бушей к трамваю. Возле остановки притопывал ногами, потирая
 зябнущие руки, лоточник. Его фуражка с золотой надписью «Моссельпром» была
 надвинута на самые уши, и завитушка, идущая от последней буквы, согнулась
 пополам. Мальчики купили «Прозрачных», угостили ими Бушей. Потом Лена и Игорь
 уехали. Друзья по Большой Царицынской, через Девичье поле, отправились домой.

 Глава 52
 Рекламная тележка

 На пустынном сквере осенний ветер играл опавшими листьями. Он собирал их в
 кучи, кружил вокруг голых деревьев, метал на серый гранит церковных ступеней,
 шуршал ими по одиноким скамейкам, бросал под ноги прохожим и грязными,
 растоптанными клочьями волочил вверх по Остоженке, где забивал под колеса
 яркой рекламной тележки, стоявшей на углу Всеволожского переулка.
 На тележке были укреплены под углом два фанерных щита с развешанными на них
 афишами новой кинокартины – «Комбриг Иванов». Вверху, там, где щиты сходились,
 качались вырезанные из фанеры буквы: «Кино арбатский Арс».
 Постоянные прохожие Остоженки привыкли к тележке, уже несколько дней неизменно
 торчавшей на углу. Вечером за ней являлся мальчик и увозил ее. Лысый старик,
 хозяин филателистического магазина, всегда ругал мальчика за то, что он ставит
 тележку против магазина. Мальчик ничего ему не отвечал, подкладывал камни под
 колеса и спокойно удалялся.
 Однажды вечером мальчик явился, вынул камни из-под колес тележки, вкатил ее во
 двор и пошел в дворницкую.
 Дворник, худой рыжий татарин, сидел на широкой кровати, свесив на пол босые
 ноги.
 – Дяденька, – сказал мальчик, – моя тележка сломалась. Можно ей постоять во
 дворе?
 – Опять сломалси, – дворник лениво посмотрел в окно, – опять сломалси. – Он
 зевнул, похлопал ладонью по губам. – Пущай стоит, нам разви жалка…
 Мальчик вышел, внимательно осмотрел тележку, тронул верхнюю планку, тихонько
 стукнул по щиту и ушел.
 Двор пустел. В окнах гасли огни. Когда совсем стемнело, из подъезда черного
 хода вышли старик филателист и Филин. Они остановились у самой тележки. Старик
 вполголоса спросил:
 – Значит, решено?
 – Да, – раздраженным шепотом ответил Филин, – чего ему ждать? Год, как вы его
 за нос водите.
 – Сложный шифр, – пробормотал старик, – по всем данным – литорея, а вот, поди
 ты, без ключа не могу прочесть.
 – Если б вы знали, что там есть, – зашептал Филин, наклоняясь к старику, – то
 прочли бы.
 – Понимаю, понимаю, да что делать! – Старик развел руками. – Выше головы не
 прыгнешь. Может, подождет еще Валерий Сигизмундович. Право, лучше подождать.
 – Не хочет он больше ждать. Понятно? Не хочет. Так что к воскресенью всё
 приготовьте. И остальное все. Я сам не приду: мальчонку пришлю.
 Филин ушел. Шамкая беззубым ртом, старик побрел в подъезд. В освещенном окне
 появилась его сгорбленная фигура. Старик медленно передвигался по кухне.
 Наклонившись, он подкачал примус. Длинные красные языки высовывались из-под
 чайника, облизывая его крутые бока.
 Потом старик начал чистить картошку. Чистил он ее медленно, аккуратно. Кожура
 длинной, изломанной лентой свисала все ниже и ниже, пока не падала в ведро.
 Из кухни старик перешел в комнату и склонился над столом. Некоторое время он
 стоял неподвижно, потом поднял голову, посмотрел в окно, перед которым стояла
 тележка, и начал задергивать занавеску. Задергивал он ее одной рукой. В другой
 он держал ножны. Они были теперь отчетливо видны. Черные, кожаные,
 с металлическим ободком наверху и шариком на конце…
 Вышел дворник, почесался, глядя на луну, зевнул и пошел к воротам. Только он
 хотел их закрыть, как появились Генка и Слава.
 – Бери свой тележка, – сказал дворник, – в порядке тележка. Бери.
 Мальчики вынули камни из-под колес тележки и выкатили ее на улицу. Дворник
 запер ворота…
 Мальчики вкатили тележку в безлюдный переулок, отодвинули верхнюю планку и
 раздвинули щиты. Из тележки выскочил Миша…
 Поздно ночью вернулся Миша домой. Мамы не было дома: она работала в ночной
 смене.
 Миша разделся и лег в постель. Он лежал с открытыми глазами и думал.
 Здорово они придумали с тележкой! Целую неделю изо дня в день следили они из
 нее за магазином старика. Провожая посетителей, старик разговаривал с ними
 возле тележки и не догадывался, что там кто-то сидит. Ночью они ставили
 тележку во дворе и таким образом узнали весь распорядок жизни старика. И ножны
 несколько раз видели. Если снять ободок и вывернуть шарик, они разворачиваются
 веером. На веере что-то написано. Непонятно только одно: старик сказал Филину,
 что без ключа он не может расшифровать, но ведь ключ-то у него в ножнах.
 Что же он расшифровывает?
 Ладно. Нужно добыть ножны, тогда видно будет. Того высокого зовут Валерий
 Сигизмундович. Ясно, что это Никитский.
 Они его, правда, больше не видели, но важно завладеть ножнами, а Никитский
 потом никуда не денется. Теперь дело будет проще. Борьку-то они сумеют надуть.
 Борька давно на тележку зарится.
 С тележкой, конечно, придется расстаться. Правда, за то, что они ее возят, их
 бесплатно пускают в кино, но все равно – с понедельника в школу, некогда
 будет. И не к лицу пионерам заниматься такой коммерцией.
 Мысли Миши перенеслись на дела отряда. Предстоит детская коммунистическая
 неделя. Нужно написать письмо пионерам города Хемница, в Германии.
 Социал-предатели, всякие там Шейдеманы и Носке, совсем обнаглели. И чего это
 иностранные рабочие терпят до сих пор капиталистов? Рабочих много,
 а капиталистов мало. Неужели они не могут справиться?
 Потом нужно серьезно поговорить с Зиной Кругловой. Девочки задерживают пошивку
 белья для детдомов. Правда, на сборе постановили, что шить будут и мальчики и
 девочки. Между мужским и женским трудом не должно быть разницы – это, конечно,
 буржуазный предрассудок, но… все же пусть шьют лучше девочки…

 Глава 53
 Ножны

 Посвистывая, Борька-Жила шел по Никольскому переулку. В руках он держал пакет,
 аккуратно обернутый газетой и обвязанный шпагатом. Борька шел не
 останавливаясь. Отец приказал ему по дороге от филателиста домой нигде не
 задерживаться и принести пакет в целости и сохранности.
 Это приказание было бы выполнено в точности, если бы внимание Борьки не
 привлекла рекламная тележка кино «Арс». Она стояла на церковном дворе. Вокруг
 нее собрались Миша, Генка, Слава и беспризорник Коровин. Они рассматривали
 тележку и о чем-то горячо спорили.
 Борька подошел к ним, с любопытством оглядел всю компанию.
 – Ты на резинку посмотри, на резинку, – говорил Миша, тыкая ногой в колеса, –
 одни покрышки чего стоят.
 Коровин засопел:
 – Цена окончательная.
 – Уж это ты брось! – сказал Генка. – Пять рублей за такую тележку!
 – Вы что, тележку продаете? – Борька придвинулся ближе к ребятам.
 Миша обернулся к нему:
 – Продаем. А тебе что?
 – Спросить нельзя?
 – Нечего зря спрашивать.
 – А я, может, куплю!
 – Покупай.
 – Сколько просите?
 – Десять рублей.
 Борька присел на корточки и начал осматривать тележку. Ощупывая колеса, он
 положил пакет рядом с собой на землю.
 – Чего ты щупаешь? – сказал Миша и взялся за ручки. – Колеса-то на
 подшипниках. Смотри, ход какой. – Он толкнул тележку вперед. – Слышишь ход?
 Борька подвигался вместе с тележкой, прислушиваясь к шуму колес с видом
 большого знатока.
 Миша остановился:
 – Сама идет. Попробуй.
 Борька взялся за ручки и толкнул тележку. Она действительно катилась очень
 легко.
 Генка и Слава тоже подвигались вслед за тележкой, загораживая собой сидевшего
 возле пакета Коровина.
 – А самое главное, смотри. – Миша отъединил планку, раздвинул щиты. – Видал?
 Можешь хоть спать. Поставил тележку и ложись.
 – Ты уж нахвалишь, – сказал Борька, – а резинка-то вся истрепалась.
 – Резинка истрепалась? Смотри, что написано: «Треугольник», первый сорт».
 – Мало ли чего написано. И краска вся облезла. Нет, вы уж давайте подешевле…
 – Ладно, Мишка, – раздался вдруг голос Коровина, сидевшего на прежнем месте,
 рядом с Борькиным пакетом, – я забираю тележку.
 Мишкин азарт вдруг пропал:
 – Вот и хорошо. Бери… Прозевал ты тележку, Жила!
 – А я, может, дороже дам.
 – Нет, теперь уж не дашь.
 – Почему? – Борька подошел к своему пакету, поднял его.
 – Потому! – Мишка усмехнулся.
 Борька недоуменно оглядел ребят. Они насмешливо улыбались, только Коровин, как
 всегда, смотрел мрачно.
 – Не хочешь – как хочешь! – сказал Борька. – Потом сам будешь набиваться, но
 уж больше двугривенного не получишь.
 Когда Борька скрылся за поворотом, мальчики забежали за церковный придел,
 и Коровин вытащил из кармана ножны.
 Миша нетерпеливо выхватил их у него, повертел в руках, затем осторожно снял
 сверху ободок и вывернул шарик.
 Ножны развернулись веером. Мальчики уставились на них, потом удивленно
 переглянулись…
 На внутренней стороне ножен столбиками были нанесены знаки: точки, черточки,
 кружки. Точно так же, как и на пластинке кортика.
 Больше ничего в ножнах не было.




 Часть пятая
 Седьмая группа «Б»



 Глава 54
 Тетя Броша

 На уроке математики не оказалось мела.
 Преподавательница Александра Сергеевна строго посмотрела на Мишу:
 – Староста, почему нет мела?
 – Разве нет? – Миша вскочил со своего места и с деланным изумлением округлил
 глаза. – Перед самым уроком был.
 – Вот как! – насмешливо сказала Александра Сергеевна. – Значит, он убежал?
 Верните его обратно.
 Миша выскочил из класса и побежал в раздевалку за мелом. Он прибежал туда и
 увидел, что тетя Броша, гардеробщица, плачет.
 – Ты что, тетя Броша? – спросил Миша, заглядывая ей в глаза. – Ты почему
 плачешь? Кто тебя обидел?
 Никто точно не знал, почему гардеробщицу называли тетей Брошей. Может быть,
 это было ее имя, может быть, из-за большой желтой броши, приколотой к
 полосатой кофте у самого подбородка, а возможно, и потому, что она сама
 походила на брошку – маленькая такая, толстенькая старушка. Она всегда сидела
 у раздевалки, вязала чулок и казалась маленьким комочком, приютившимся на дне
 глубокого колодца из металлической сетки, которой был обит лестничный проем.
 Она будто бы умела заговаривать ячмени. И действительно: посмотрит на глаз,
 пошепчет что-то – ячмень через два дня и проходит.
 И вот теперь тетя Броша сидела у раздевалки и плакала.
 – Скажи, кто тебя обидел? – допытывался Миша.
 Тетя Броша вытерла платком глаза и, вздохнув, сказала:
 – Тридцать лет прослужила, слова худого не слышала, а теперь дурой старой
 прозвали. И на том спасибо.
 – Кто? Кто назвал?
 – Бог с ним, – тетя Броша махнула рукой, – бог с ним!
 – При чем тут бог! – рассердился Миша. – Никто не имеет права оскорблять. Кто
 тебя обругал?
 – Стоцкий обругал, Юра. Опоздал он, а мне не велено пускать. Иди, говорю,
 к директору… А он мне – «старая дура!» А ведь хороших родителей… И маменька
 его здесь училась, когда гимназия была. Только, Мишенька, – испуганно
 забормотала она, – никому, деточка, не рассказывай!
 Но Миша ее уже не слушал. Он схватил мел и, прыгая через три ступеньки,
 помчался в класс.
 У доски стоял и маялся Филя Китов, по прозвищу «Кит». Александра Сергеевна
 зловеще молчала. Кит при доказательстве равенства углов в равнобедренном
 треугольнике помножил квадрат гипотенузы на сумму квадратов катетов и
 уставился на доску, озадаченный результатом. Кит остался в седьмой группе на
 второй год и, наверно, останется на третий. На уроках он всегда дремал или
 вырезал ножиком на парте, а на переменках клянчил у ребят завтраки. Клянчил не
 потому, что был голоден, а потому, что был великим обжорой.
 – Дальше! – Александра Сергеевна произнесла это тоном, говорящим, что дальше
 ничего хорошего не будет.
 Кит умоляюще посмотрел на класс.
 – На доску смотри, – сказала Александра Сергеевна.
 Кит снова повернулся к классу своей толстой, беспомощной спиной и недоуменным
 хохолком на белобрысой макушке.
 Александра Сергеевна прохаживалась между партами, зорко поглядывая на класс.
 Маленькая, худенькая, с высокой прической и длинным напудренным носом, она все
 замечала и не прощала никакой мелочи. Когда она отворачивалась, Зина Круглова
 быстро поднимала руку с растопыренными пальцами, показывая всему классу,
 сколько минут осталось до звонка. Зина была единственной в классе
 обладательницей часов и к тому же сидела на первой парте.
 Миша с возмущением посмотрел на Юру Стоцкого: «Задавала несчастный! Все ходит
 с открытыми коленками, хочет показать, какой он закаленный. Воображает себя
 Печориным. Так и написал в анкете: «Хочу быть похожим на Печорина». Сейчас,
 после урока, я тебе покажу Печорина!»
 Миша вырвал из блокнота листочек бумаги и, прикрывая его ладонью, написал:
 «Стоцкий обругал Брошу дурой. Броша плачет, нужно обсудить на собрании». В это
 время он смотрел на доску, и буквы разъехались вкривь и вкось.
 Он придвинул записку Славе. Слава прочел ее и в знак согласия кивнул головой.
 Миша сложил листок, надписал: «Шуре Огурееву и Генке Петрову» – и перебросил
 на соседнюю парту.
 Шурка Большой прочел записку, подумал и написал на ней: «Лучше устроить
 показательный суд. Согласен быть прокурором». Потом свернул и перекинул
 записку к сестрам Некрасовым, но Александра Сергеевна, почувствовав сзади себя
 какое-то движение, быстро обернулась. Все сидели тихо, только Зина Круглова
 едва успела опустить руку с растопыренными пальцами.
 – Круглова, к доске, – сказала Александра Сергеевна.
 Кит побрел на свое место.
 От сестер Некрасовых записка через Лелю Подволоцкую добралась до Генки. Он
 прочитал ее и написал внизу: «Нужно его отлупить как следует, чтобы помнил».
 Тем же путем записка вернулась к Мише. Он прочитал Шурин и Генкин ответы и
 показал Славе. Слава отрицательно мотнул головой. Миша придвинул записку к
 себе и начал на ней что-то писать, как вдруг Слава толкнул его под партой
 ногой. Миша не обратил внимания. Слава толкнул его вторично, но было уже
 поздно. Рядом стояла Александра Сергеевна и протягивала руку к записке:
 – Что ты пишешь?
 Миша смял записку в кулаке и молча встал.
 – Покажи, что у тебя в руке!
 Миша молчал и не отрываясь смотрел на прибитые к стенам планки для диаграмм.
 – Я тебя спрашиваю, – совсем тихо сказала Александра Сергеевна, – что ты писал
 на уроке? – Она заметила лежавшую под тетрадями книгу и взяла ее. – Это что
 еще такое? – Она громко, на весь класс, прочла: – «Руководство к истории,
 описанию и изображению ручного оружия с древнейших времен до начала
 девятнадцатого века». Почему у тебя посторонние книги на парте во время урока?
 – Она просто так лежала, я не читал ее, – попробовал оправдаться Миша.
 – Записку ты тоже не читал?.. Постыдись! Староста группы, пионер, член учкома…
 Эту книгу ты получишь у директора, а пока оставь класс.
 Ни на кого не глядя, Миша вышел из класса.

 Глава 55
 Классное собрание

 Он вышел из класса и сел на подоконник. В окне виднелись противоположная
 сторона Кривоарбатского переулка, два фонаря, уже зажженных, несмотря на
 ранний час, школьная площадка, занесенная снегом.
 В коридоре тихо. Только слышно, как падают в ведро капли из бачка с кипяченой
 водой да сверху, из гимнастического зала, доносятся звуки рояля: трам-там,
 тара-тара, трам-та-та, трам-та-та, трам-та-та, и на потолке глухо отдается
 равномерный топот маршировки: трам-та-та, трам-та-та…
 Нехорошо получилось! Являйся теперь к директору. Алексей Иваныч, конечно,
 спросит о книге… Зачем да почему…
 И все из-за этого задавалы Юрки-скаута! Он все фасонит. Определенно буржуазный
 тип.
 Раздался звонок. Тишина разорвалась хлопаньем многочисленных дверей, топотом,
 криком и визгом.
 Из класса вышел Юра Стоцкий.
 – Ты зачем тетю Брошу обругал? – остановил его Миша.
 – Тебе какое дело? – Юра презрительно посмотрел на него.
 – Ты на меня так не смотри, – сказал Миша, – а то быстро заработаешь!
 Их окружили ребята.
 – Какую привычку взял, – продолжал Миша, – оскорблять технический персонал!
 Это тебе не дома – на прислугу орать.
 – Чего ты с ним, Мишка, разговариваешь! – Генка протолкался сквозь толпу ребят
 и стал против Юры. – С ним вот как надо!
 Он полез драться, но Миша удержал его:
 – Постой… Вот что, Стоцкий, – обратился он к Юре, – ты должен извиниться перед
 Брошей.
 – Что? – Юра удивленно вскинул тонкие брови. – Я буду извиняться перед
 уборщицей?
 – Обязательно.
 – Сомневаюсь! – усмехнулся Юра.
 – Заставим, – твердо сказал Миша. – А если не извинишься, поставлю вопрос на
 классном собрании.
 – Мне плевать на ваше собрание!
 – Не доплюнешь!
 – Посмотрим.
 – Посмотрим.
 Перед последним уроком немецкого языка Генка вбежал в класс и закричал:
 – Ура! Альма не пришла, собирай книжечки!
 – Подожди, – остановил его Миша и крикнул: – Тише, ребята! Сейчас будет
 классное собрание.
 – Ну вот еще!.. – недовольно протянул Генка. – Ушли бы домой на два часа
 раньше!
 – Как будто нельзя в другой раз собрание устроить, обязательно сегодня! –
 сказала Леля Подволоцкая, высокая красивая девочка с белокурыми волосами.
 – Не останусь я на собрание, – объявил Кит, – я есть хочу.
 – Останешься. Ты всегда есть хочешь. Будет собрание, и всё. – Миша закрыл
 дверь.
 Когда все сели по местам, он сказал:
 – Обсуждается вопрос о Юре Стоцком. Слово для информации имеет Генка Петров.
 Генка встал и, размахивая руками, начал говорить:
 – Юра Стоцкий опозорил наш класс. Он назвал тетю Брошу старой дурой. Это
 безобразие! Теперь не царский режим. Небось Алексея Иваныча он так не назовет,
 побоится, а тетя Броша – простая уборщица, так ее можно оскорблять? Пора
 прекратить эти барские замашки. Вообще скауты за буржуев. Предлагаю исключить
 Стоцкого из школы.
 Потом поднялся Слава. После некоторого размышления он сказал:
 – Стоцкому пора подумать о своем мировоззрении. Он индивидуалист и отделяется
 от коллектива. Подражать Печорину нечего. Печорин – продукт разложения
 дворянского общества. Это все знают. Юра должен извиниться перед тетей Брошей,
 а исключить из школы – это слишком суровое наказание.
 Слово попросила Леля Подволоцкая.
 – Я не понимаю, за что пионеры нападают на Юру, – сказала она. – Генка в
 тысячу раз больше хулиганит, а еще пионер. Это несправедливо. Нужно прежде
 всего выслушать Юру. Может быть, ничего и не было.
 Стоцкий, не поднимаясь с места, глядя в окно, сказал:
 – Во-первых, я в скаутах больше не состою. Если Генка не знает, пусть не
 говорит. Кроме того, он еще не директор, чтобы исключать из школы. Нечего так
 много брать на себя. Во-вторых, я принципиально не согласен с тем, что
 закрывают вешалку, – это ограничивает нашу свободу. В-третьих, я вообще ни
 перед кем отчитываться не желаю. Извиняться я не буду, так как не намерен
 унижаться перед каждой уборщицей. Вы можете постановлять что вам угодно, мне
 это глубоко безразлично.
 Потом выступил Шура Огуреев. Он вышел к учительскому столику, обернулся к
 классу и произнес такую речь:
 – Товарищи! Инцидент с тетей Брошей нужно рассматривать гораздо глубже. Что мы
 имеем, товарищи? Мы имеем два факта. Первый – оскорбление женщины, что
 недопустимо. Второй – употребление слова «дура». Такие слова засоряют наш
 язык, наш великий, могучий, прекрасный язык, как сказал Некрасов…
 – Не Некрасов, а Тургенев, – поправил его Миша.
 – Нет, – авторитетно произнес Шура, – сначала сказал Некрасов, а потом уже
 повторил Тургенев. Нужно читать первоисточники, тогда будешь знать…
 Я предлагаю запретить употребление таких и подобных слов.
 Весьма довольный своей речью, Шура направился к парте и с важным видом уселся
 на свое место.
 – Кто еще хочет высказаться? – спросил Миша и, увидев, что Зина Круглова
 хочет, но не решается выступить, сказал ей: – Говори, Зина, чего боишься?
 Зина поднялась и быстро затараторила:
 – Девочки, это ужасно! Я сама видела, как тетя Броша плачет. И нечего Юру
 защищать. А если он нравится Леле, пусть она так и скажет. Потом Шура. Он
 очень красиво говорил о женщинах, а сам на уроках пишет письма девочкам. Это
 тоже неправильно… Потом, – продолжала Зина, – я хотела сказать о Генке
 Петрове. Он на уроках всегда меня расхохатывает. – Тут Зина рассмеялась и села
 на свое место.
 После всех выступил Миша:
 – Стоцкий обругал тетю Брошу потому, что считает себя выше ее. А чем он выше
 тети Броши? Я думаю, ничем. Она тридцать лет работает в школе, приносит пользу
 обществу, а Юра сидит на шее своего папеньки, в жизни еще пальцем о палец не
 ударил, а уже оскорбляет рабочего человека. Я предлагаю: Юра Стоцкий должен
 извиниться перед Брошей, а если он не захочет, передать вопрос в учком. Пусть
 вся школа обсуждает его поступок.
 Классное собрание постановило: обязать Стоцкого извиниться перед тетей Брошей.

 Глава 56
 Литорея

 После собрания Миша явился к директору школы.
 Алексей Иваныч сидел в своем кабинете за столом и перелистывал книгу,
 ту самую, что отобрала у Миши Александра Сергеевна. Он глазами указал Мише на
 диван и сказал:
 – Садись.
 Миша сел.
 – Что вы обсуждали на собрании? – спросил Алексей Иваныч.
 Миша рассказал.
 – Постановить – это полдела, – сказал Алексей Иваныч. – Нужно, чтобы Стоцкий
 осознал низость своего поступка.
 Он помолчал, потом спросил:
 – А твое поведение обсуждали?
 – Какое поведение? – Миша покраснел.
 – Посторонние книги читаешь на уроке, записки пишешь.
 – Книгу я не читал, – сказал Миша, – она просто так лежала. Записку
 действительно писал…
 – Скажи, Поляков, – Алексей Иваныч внимательно посмотрел на Мишу, – почему
 тебя интересует холодное оружие?
 – Просто так, – ответил Миша, глядя на пол.
 – Кроме того, – продолжал Алексей Иваныч, как бы не слыша Мишиного ответа, –
 ты и твои приятели интересуетесь шифрами. Хотелось бы узнать: зачем?
 Миша молчал, и опять, как бы не замечая его молчания, Алексей Иваныч продолжал:
 – Возможно, ваши занятия очень интересны, но дают ли они желаемый результат?
 Если все идет успешно, то продолжайте, а если нет, скажи: может быть, я помогу.
 Миша напряженно думал. Может быть, показать пластинку? Вот уж два месяца, как
 они бьются и не могут прочесть надпись. На обеих пластинках совершенно
 одинаковые значки, а ключа к ним нет. Значит, Полевой думал, что ключ к шифру
 в ножнах, а Никитский предполагал, что он в кортике. На самом же деле ни там,
 ни здесь ключа нет… А пожалуй, надо показать… Уж если Алексей Иваныч не
 прочтет – значит, никто не разберет.
 Миша вздохнул, вынул из кармана пластинку от рукоятки кортика и протянул ее
 Алексею Иванычу:
 – Вот, Алексей Иваныч, мы никак не можем расшифровать эту надпись. Я слыхал,
 что это литорея, но мы не знаем, что такое литорея.
 – Да, – сказал Алексей Иваныч, рассматривая пластинку, – похоже. Литорея –
 это тайнопись, употреблявшаяся в древнерусской литературе. Литорея была двух
 родов: простая и мудрая. Простая называлась также тарабарской грамотой,
 отсюда и «тарабарщина». Это простой шифр. Буквы алфавита пишут в два ряда:
 верхние буквы употребляют вместо нижних, нижние – вместо верхних. Мудрая
 литорея – более сложный шифр. Весь алфавит разбивался на три группы, по десяти
 букв в каждой. Первый десяток букв обозначался точками. Например, «а» – одна
 точка, «б» – две точки и так далее. Второй десяток обозначался черточками.
 Например: «л» – одна черточка, «м» – две черточки и так далее. И, наконец,
 третий десяток обозначался кружками. Например, «х» – один кружок, «ц» – два
 кружка… Значки эти писались столбиками. Понял теперь?
 – Это же очень просто! – удивился Миша. – Теперь я понимаю, как прочесть
 пластинку!
 – Это было бы просто в том случае, – возразил Алексей Иваныч, – если бы на
 этой пластинке в каждом столбике было от одного до десяти знаков, а здесь
 самое большее пять…
 Алексей Иваныч сидел задумавшись, потом медленно проговорил:
 – Если это литорея, то здесь только половина текста. Где-то должна быть и
 другая.

 Глава 57
 Странная надпись

 Вот оно в чем дело! Миша пощупал в кармане ножны. Теперь понятно, почему
 старик не мог расшифровать текст.
 – Где-то должна быть вторая половина текста, – повторил Алексей Иваныч и
 вопросительно посмотрел на Мишу.
 Эх, была не была! Миша вынул ножны, снял ободок, развернул их веером и молча
 положил на стол.
 Алексей Иваныч соединил обе пластинки. Миша только сейчас увидел, что на одной
 из них есть выпуклость, а на другой углубление, показывающее, где их нужно
 соединять. Как это он раньше не заметил?
 Соединив обе пластинки, Алексей Иваныч положил их плашмя и придавил
 пресс-папье.
 – Видишь, – сказал он Мише, – получилась десятизначная литорея. Теперь
 попробуем читать.
 Он встал, подошел к шкафу, снял с полки какую-то книгу, положил ее перед собой
 и внимательно перелистал.
 – Так, – сказал Алексей Иваныч, заложив страницы двумя пальцами. – Бери
 карандаш, бумагу и пиши… «с». Написал? «И», «м». Что получилось?
 – «Сим», – прочел Миша.
 – Хорошо. «Г», «а», «д», «о», «м». Что написал?
 – «Гадом», – сказал Миша.
 И так, слово за словом, Миша написал следующее:
 «Сим гадом завести часы понеже проследует стрелка полудень башне самой
 повернутой быть».
 – Странная надпись, – задумался Алексей Иваныч, – странная. – Он молча
 разглядывал ножны, потом посмотрел на Мишу и спросил: – Что ты скажешь по
 этому поводу?
 Миша молча пожал плечами.
 – Во всяком случае, ты больше меня знаешь, – сказал Алексей Иваныч. –
 Например: где кинжал?
 Миша молча смотрел на пол.
 – Раз есть ножны, то должен быть и кинжал, – сказал Алексей Иваныч.
 Миша вынул кортик и показал, как закладывается туда стержень.
 – Остроумно, – заметил Алексей Иваныч, – это подобие кортика.
 – Это кортик и есть, – сказал Миша.
 Алексей Иваныч поднял брови:
 – Ты уверен в этом?
 – Конечно.
 – Хорошо, если ты уверен, – говорил Алексей Иваныч, рассматривая кортик. –
 Рукоятка с секретом – вещь распространенная в средние века. В рукоятки мечей
 вкладывались мощи святых, и рыцари перед боем «прикладывались к мощам». Отсюда
 и пошел обычай целовать оружие. Так… – Алексей Иваныч продолжал рассматривать
 кортик. – Так… Бронзовая змейка, по-видимому, и есть искомый гад.
 Следовательно, недостает только часов, которые надо завести. Ну, Поляков,
 теперь рассказывай все, что ты знаешь об этом кортике…
 Выслушав Мишин рассказ, Алексей Иваныч некоторое время задумчиво барабанил
 пальцами по столу, потом сказал:
 – Я отлично помню историю гибели линкора «Императрица Мария». Было много шуму
 в газетах, но этим и кончилось: виновников взрыва не нашли. Но то, что ты
 рассказал, проливает на все это новый свет. Никитский не мог безнаказанно
 убить офицера. Он рассчитывал, что все покроет взрыв. Значит, он знал о том,
 что готовится взрыв корабля…
 Миша удивленно посмотрел на Алексея Иваныча. Действительно! Как это он раньше
 не сообразил? Значит, Никитский участвовал во взрыве корабля.
 – Что ты теперь намерен делать? – спросил Алексей Иваныч.
 – Право, не знаю, – сказал Миша. – Мы думали, что после расшифровки все будет
 ясно; оказывается – нет. – Он вопросительно посмотрел на Алексея Иваныча: –
 Нужно узнать, кто этот убитый офицер…
 – Правильно, – сказал Алексей Иваныч. – Тебе ведь Полевой назвал его имя.
 – Да, только имя: Владимир. Но фамилии он сам не знал. Правда… – Миша замялся.
 – Что ты хотел сказать? – спросил Алексей Иваныч.
 – Мы с ребятами кое-что выяснили о кортике…
 – Исследовали?
 – Да.
 – Хорошо. – Алексей Иваныч встал. – На днях я вас вызову, и вы мне расскажете
 о своих исследованиях.

 Глава 58
 Стенная газета

 Через несколько дней в коридоре, возле седьмого класса, висел первый номер
 стенгазеты «Боевой листок». Газета начиналась Мишиной статьей «Нездоровое
 увлечение».



НЕЗДОРОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ

 В нашей седьмой группе «Б» наблюдается нездоровое увлечение некоторыми
 личностями, как, например, Печориным и Мери Пикфорд.
 Начнем с Мери Пикфорд. Каждая ее картина кончается тем, что она выходит замуж
 за миллионера. Чего же ей подражать, когда всем известно, что в нашей стране
 миллионеров нет и вообще их скоро нигде не будет?
 Теперь о Печорине.
 Во-первых, он дворянин и белый офицер.
 Во-вторых, он стопроцентный эгоист. Из-за своего эгоизма он доставляет всем
 страдания: губит Бэлу, обманывает Мери (правда, она княжна, но и Печорин сам
 дворянин), высокомерно относится к Максиму Максимычу.
 Печорин даже не скрывает своего эгоизма, он говорит: «Какое мне дело до
 бедствий и радостей человеческих». Значит, он не уважает общество, его
 интересует только собственная персона. Отсюда вывод: человек, который не
 приносит обществу пользы, приносит ему вред, потому что он не хочет считаться
 с другими людьми. (Это мы видим на одном примере, который недавно обсуждал
 наш класс.) Из всего этого ясно, что если все будут подражать Печорину и
 думать только о себе, то все люди передерутся и будет чистейший капитализм.

     Поляков

 Вслед за этой статьей шли заметки:



ГДЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ?

 Как известно, в нашей школе существует кружок по изучению театра и кино.
 Председателем кружка является выдающийся актер нашего времени Шура Огуреев.
 Кружок существует полгода, но ни разу не собирался. Зато сам Шура имеет
 мандат и бесплатно ходит в кино и театр. Сам ходит, а другим контрамарок не
 выдает. Где справедливость?

     Зритель




О ПОРЧЕ МЕБЕЛИ

 Некоторые учащиеся любят вырезать на партах ножиком. Этим усиленно занимается
 Китов, воображая, вероятно, что перед ним лежит колбаса. Пора прекратить эту
 недопустимую порчу школьной мебели. Тот, кто режет парты, увеличивает разруху.

     Шило




О БОЛЬШОЙ ПЕРЕМЕНЕ

 Некоторые учащиеся во время большой перемены стараются остаться в классе (мы
 не будем указывать на личности, но все знают, что этим занимается Геннадий
 Петров). Этим они мешают проветривать класс и преступно расходуют и без того
 ограниченный запас кислорода. Пора это прекратить. А кому надо сдувать, пусть
 сдувает в коридоре.

     Зоркий




О КЛИЧКАХ

 Учащиеся нашего класса любят наделять друг друга, а также преподавателей
 кличками. Пора оставить этот пережиток старой школы. Кличка унижает
 достоинство человека и низводит его до степени животного.

     Эльдаров

 Вся школа читала «Боевой листок». Все смеялись и говорили, что в заметке о
 Печорине и Мери Пикфорд написано про Юру Стоцкого и Лелю Подволоцкую.
 Прочитав листок, Юра презрительно усмехнулся, а на другой день рядом со
 стенгазетой появился листок такого содержания:



КТО ЭГОИСТ?



(Послание с того света)

 Господа!
 Я – Григорий Александрович Печорин. Ученик седьмой группы «Б» Михаил Поляков
 потревожил мой мирный сон. Я встал из гроба, и две недели мой дух незримо
 присутствовал в седьмой группе «Б». Вот мой ответ.
 Поляков утверждает, что я эгоист. Допустим. А как же сам Поляков? Он целые
 ночи зубрит, чтобы быть первым учеником. Зачем? Затем, чтобы показать, что он
 лучше и умнее всех. С этой же целью он нахватал себе всякие нагрузки: он
 вожатый звена, и староста, и член учкома, и член редколлегии.
 Спрашивается, кто же из нас эгоист?

     Печорин

 Эта заметка возмутила Мишу. Все в ней неправда! Разве он зубрит и разве это
 эгоизм, если он хорошо учится? Ведь ясно, что надо хорошо учиться. Юра тоже
 неплохо учится, но ему отец за хорошие отметки всегда что-нибудь покупает.
 И потом, разве он, Миша, виноват, что его выбрали старостой группы и членом
 учкома?
 – Вот видишь, – говорил ему Генка, – видишь, что Стоцкий вытворяет! Я тебе
 давно говорил: нужно его вздуть как следует, будет знать…
 – Кулаками ничего не докажешь, – сказал Слава, – нужно в следующем номере
 «Боевого листка» ответить на это загробное послание.
 – Дело не в том, что он про меня написал, – сказал Миша, – дело в принципе:
 что такое эгоизм. Юрка хочет запутать этот вопрос. А мы его должны распутать.
 И мальчики начали готовить следующий номер стенной газеты, посвященный
 вопросу: «Что такое эгоизм?»

 Глава 59
 Полковой оружейный мастер

 В назначенный день Миша, Генка и Слава вошли в кабинет Алексея Иваныча.
 Возле Алексея Иваныча сидел человек в шинели и военной фуражке. Он обернулся к
 мальчикам и осмотрел каждого с ног до головы.
 – Садитесь, – сказал Алексей Иваныч. – Миша, ты принес кортик?
 Миша нерешительно посмотрел на военного.
 – При этом товарище можешь все рассказывать, – сказал Алексей Иваныч.
 Военный долго и внимательно рассматривал пластинки, и, когда он положил кортик
 на стол, Алексей Иваныч сказал ребятам:
 – Ну, мы вас слушаем, – и ободряюще улыбнулся им.
 Миша оглянулся на друзей и, откашлявшись, произнес:
 – Мы установили, что этот кортик принадлежал полковому оружейному мастеру,
 жившему во время царствования Анны Иоанновны, то есть в середине
 восемнадцатого столетия.
 Алексей Иваныч удивленно поднял брови, военный внимательно посмотрел на Мишу.
 – Анны Иоанновны? – переспросил Алексей Иваныч.
 – Да, Анны Иоанновны, – сказал Миша.
 – Это та, что ледяной дом построила, – вставил Генка.
 Он хотел еще что-то сказать, но Слава толкнул его ногой, чтобы не мешал.
 – Как вы это установили?
 – Очень просто. – Миша взял в руки кортик, вынул из ножен клинок. – Прежде
 всего клейма. Их три: волк, скорпион и лилия. Видите? Так вот. Волк – это
 клеймо золингенских мастеров в Германии. Такие клинки назывались «волчата».
 Они изготовлялись до середины шестнадцатого века.
 – Есть такая марка оружия, очень знаменитая, – сказал Алексей Иваныч.
 – Изображением волка или собаки, – продолжал смелее Миша, – отмечал свои
 клинки толедский мастер Юлиан дель Рей, Испания.
 – Крещеный мавр, – вставил Генка.
 – Он жил в конце пятнадцатого века, – продолжал Миша. – Теперь скорпион.
 Это – клеймо итальянских мастеров из города Милана. Наконец лилия. Клеймо
 флорентийского мастера…
 – Параджини, – подсказал Генка.
 – Да, Параджини. Он тоже жил в начале шестнадцатого века. Вот что обозначают
 эти клейма. Они обозначают мастеров.
 – Кто же из них сделал кортик? – спросил Алексей Иваныч.
 – Никто, – решительно ответил Миша.
 – Почему?
 – Потому что во всех книгах, которые мы прочли, написано, что кортики
 появились только в начале семнадцатого века, а все эти клейма относятся к
 шестнадцатому веку.
 – Логично, – сказал Алексей Иваныч. – Но зачем же, в таком случае, клейма?
 Миша пожал плечами:
 – Этого мы не знаем.
 – Ребята правы, – сказал вдруг военный, взял у Миши клинок и поднес его к
 свету. По всей длине клинка тянулись едва заметные волнообразные рисунки в
 виде переплетенных роз. – Это дамасская сталь. Она изготовлялась только на
 Востоке. Значит, клейма европейских мастеров не имеют к клинку никакого
 отношения. По-видимому, мастер, изготовивший этот кинжал, хотел показать, что
 его клинок лучше самых знаменитых. С этой целью он и поставил эти три клейма.
 Миша несколько смутился тем, что военный сразу определил то, над чем мальчики
 трудились столько времени, но решительно продолжал:
 – Тогда мы решили познакомиться с образцами кортиков, употреблявшихся в
 России. Их было три типа. Во-первых, морской, но он четырехгранный, а этот
 трехгранный. Значит, не подходит. Во-вторых, кортик егерей, но его длина
 тринадцать вершков, а нашего – только восемь. Значит, тоже не подходит.
 Наконец, третий – это кортик полковых оружейных мастеров при императрице Анне
 Иоанновне. Он имел в длину восемь вершков, наш – тоже. Он был трехгранный,
 наш – тоже. И другие приметы сходятся. Поэтому мы решили, что этот кортик
 принадлежал какому-то оружейному мастеру времен Анны Иоанновны.
 Миша кончил говорить, постоял немного и сел на диван рядом с Генкой и Славой,
 с волнением ожидая, что скажут Алексей Иваныч и военный.
 – Толково, – сказал военный, – что ж, попробуем искать владельца.
 Алексей Иваныч взял со стола большую квадратную книгу. На ее плотной обложке
 Миша прочел заглавие: «Морской сборник. 1916 год».
 – Так вот, – сказал Алексей Иваныч, – при взрыве линейного корабля
 «Императрица Мария» погибло три офицера, носивших имя «Владимир». Иванов –
 мичман, Терентьев – капитан второго ранга, Неустроев – лейтенант. Встает
 вопрос: кто из них владелец кортика? Сейчас посмотрим некрологи. – Алексей
 Иваныч перелистал и пробежал глазами несколько страниц. – Иванов… молодой и
 прочее… Неустроев… исполнительный… – Алексей Иваныч замолчал, читая про себя,
 потом медленно проговорил: – А вот интересно, прошу слушать: «Трагическая
 смерть унесла В. В. Терентьева, выдающегося инженера Российского флота. Его
 незаурядные способности и глубокие познания, приобретенные под руководством
 незабвенного П. Н. Подволоцкого, давали ему все основания стать для вооружения
 флота тем, чем был для вооружения сухопутных войск его знаменитый предок
 П. И. Терентьев».
 – Кажется, попали в точку, – сказал военный. – Есть у вас военная
 энциклопедия, Алексей Иваныч?
 – Петров, – сказал Алексей Иваныч, – сбегай к Софье Павловне и возьми для меня
 военную энциклопедию Гранат на букву Т.
 Генка принес книгу, Алексей Иваныч перелистал ее и сказал:
 – Есть. Прошу слушать: «Терентьев, Поликарп Иванович. Родился в 1701 году.
 Умер в 1784 году. Выдающийся оружейный мастер времен Анны Иоанновны и
 Елизаветы Петровны. Служил при фельдмаршале Минихе. Участник сражений при
 Очакове, Ставучанах и Хотине. Создатель первой конструкции водолазного
 прибора. Известен как автор фантастического для своего времени проекта подъема
 фрегата «Трапезунд».
 – Вот и пригодился ваш оружейный мастер, – сказал военный.
 – Интересное совпадение, – заметил Алексей Иваныч, – упоминаемый в некрологе
 профессор Военно-морской академии Подволоцкий – дедушка одной из наших учениц.
 Мальчики переглянулись. Лелька! Вот здорово!
 – Ну, ребята, – сказал военный, – поработали вы на славу. – Он встал. –
 Кортик, Миша, я пока у тебя возьму. Не беспокойся, придет время – верну. Вижу,
 что и у тебя какая-то тайна есть. Может быть, скажешь нам?
 – Никакой тайны у меня нет, – ответил Миша. – Мы просто хотим открыть секрет
 кортика.
 Военный положил ему руку на плечо:
 – Я вам в этом деле помогу. Только дела свои ограничьте библиотекой. Больше ни
 во что не ввязывайтесь. Вы свое дело сделали. Фамилия моя Свиридов, товарищ
 Свиридов. Ну, по рукам, что ли? – Он протянул Мише руку, большую и широкую,
 как у Полевого, и Миша пожал ее.

 Глава 60
 Урок рисования

 – Новое дело! – негодовал Генка, спускаясь по лестнице. – Мы достали ножны,
 провели серьезные исследования, из библиотеки не вылезали, всё выяснили,
 а теперь, когда остается только клад взять, он у нас ножны забрал!
 – Он прав, – сказал Слава, – мы можем все дело испортить.
 – До сих пор не портили, – проворчал Генка.
 – Мешать мы ему, конечно, не должны, – сказал Миша, – но почему нам не узнать
 про Терентьева? Этим мы никому не помешаем.
 Ребята пришли в класс рисования. Вместо парт здесь табуреты и мольберты. На
 стенах висят работы лучших художников школы – в большинстве эскизы декораций
 школьных постановок. Под картинами, на полочках, – «мертвая натура»: статуэтки
 греческих богов, животных, фрукты из папье-маше. Сегодня рисуют статую
 «классической лошади».
 На уроке рисования весело. Можно сидеть в любой позе, вставать, разговаривать.
 Преподаватель рисования Борис Федорович Романенко – ребята называют его
 «Барфед», – среднего роста, плотный, добродушный пожилой украинец с длинными
 казацкими усами, расхаживал между мольбертами и поправлял работы.
 Миша подсел к Леле Подволоцкой.
 – Леля, – сказал он, – у меня к тебе есть вопрос.
 – Какой? – спросила Леля, водя глазами от рисунка к натуре.
 – Скажи, Подволоцкий, адмирал, профессор Морской академии, – твой дедушка?
 – Да. А что? – Леля оторвала глаза от рисунка и с удивлением посмотрела на
 Мишу.
 Миша замялся:
 – Видишь ли, у него в академии учился один мой дальний родственник, потом он
 пропал без вести. Так вот, не знает ли твой дедушка о его судьбе?
 – Но дедушка умер давным-давно, – ответила Леля.
 – Ах да, – спохватился Миша, – я и забыл совсем. Кто жив из его семьи?
 – Бабушка и тетя Соня.
 – Как ты думаешь, они не знали дедушкиных учеников?
 – Не думаю. Он ведь читал лекции один, без бабушкиной помощи.
 – Это я сам понимаю, – с досадой ответил Миша. – Возможно, что некоторых
 учеников они все же знали.
 – Не думаю…
 – Секретничаете? – раздался за ними насмешливый голос Юры Стоцкого.
 Леля покраснела и растерянно пробормотала:
 – Понимаешь, Юра, Миша интересуется моим дедушкой.
 – Вот как! – Юра усмехнулся и, круто повернувшись, отошел от них.
 Миша пересел к Славе и сказал:
 – После этого дедушки остались бабушка и тетя Соня. Вдруг они знали Терентьева?
 – Попроси Лелю – она тебя познакомит с бабушкой.
 Миша махнул рукой:
 – Я уже говорил. Да, свяжись с девчонкой! Юрка Стоцкий подошел, так она ему
 все раззвонила…
 Миша хотел сообщить об этом деле Генке, но увидел, что Генка занят важным
 делом: он дразнил Кита.
 – Кит, а Кит!
 – Чего?
 – Ты из какого океана?
 Кит привык к этой шутке и молчал. Тогда Генка начал его обстреливать из
 стеклянной трубочки жеваной бумажкой. Он попадал ему в затылок, и Кит, не
 понимая, в чем дело, проводил по шее ладонью, как бы смахивая муху, к великой
 потехе Зины Кругловой. Мише, как старосте, конечно, надо бы остановить Генку,
 но Кит так смешно смахивал несуществующую муху, что Миша сам давился от смеха.
 Между тем Кит, одной рукой проводя по затылку, другой тщетно пытался
 нарисовать лошадь. Ничего у него не получалось.
 Борис Федорович постоял возле Кита, затем подошел к доске и начал показывать,
 что такое пропорции.
 – Вам, Китов, – говорил Борис Федорович, рисуя мелом лошадь, – нужно больше
 живописью интересоваться, развивать художественный вкус. А вы ничем не
 интересуетесь. Ну-ка, назовите мне великих художников, которых вы знаете.
 Кит не знал никаких художников и только сопел, вытаращив глаза на Бориса
 Федоровича.
 – Что вы молчите? – спросил Борис Федорович. – Ведь вы были с нами в
 Третьяковской галерее. Вспомните, картины каких художников вы там видели.
 Вспомните, вспомните…
 – Репин, – тихо прошептал Генка позади Китова.
 – Репин, – громко повторил Кит.
 – Правильно, – сказал Борис Федорович, заштриховывая гриву коня на своем
 рисунке. – Какие картины Репина вы помните?
 – «Иван Грозный убивает своего сына», – подсказал Генка.
 – «Иван Грозный убивает своего сына», – грустно повторил Кит.
 – Хорошо, – сказал Борис Федорович, деля лошадь на квадраты. – Вспоминайте,
 вспоминайте.
 – Романенко нарисовал лошадь, – давясь от смеха, прошептал Генка.
 – Романенко нарисовал лошадь, – провозгласил Кит, и весь класс грохнул от
 хохота.
 – Что? Что вы сказали? – Рука Бориса Федоровича повисла в воздухе.
 – Он нарисовал лошадь, – повторил несчастный Кит.
 – Кто – он?
 – Ну… этот… как его… Романенко, – сказал Кит.
 На этот раз никто не рассмеялся. Лицо Бориса Федоровича побагровело, усы
 оттопырились. Он бросил мел на стол и вышел из класса…

 Глава 61
 Борис Федорович

 – Не знал я, что он Романенко, – пробурчал Кит, – я думал, Барфед, ну и Барфед.
 – Ты думал! – передразнил его Генка. – Я про себя сказал, а ты повторяешь, как
 попугай! Привык на подсказках выезжать. Теперь не выдавай. Попался, так
 выворачивайся.
 – Знаешь, Генка, – громко, на весь класс, сказал Миша, – это подлость!
 – Что ты, Миша? – Генка покраснел. – При чем тут я?
 Миша не успел ему ответить. Дверь отворилась, все бросились по местам. В класс
 вошел Алексей Иваныч.
 Высокий, худой, гладко выбритый, он стал у учительского столика и окинул
 притихший класс отчужденным, неприязненным взглядом.
 – Я не намерен обсуждать здесь ваш возмутительный поступок, – начал Алексей
 Иваныч. – Не намерен. Как и не собираюсь говорить о вашем отношении к Борису
 Федоровичу, отдавшему столько лет своей жизни вам, детям.
 Алексей Иваныч сделал паузу. Все сидели притаив дыхание.
 – Я хочу поговорить с вами совсем о другом, – внушительно произнес Алексей
 Иваныч. – Совсем о другом, – повторил он и оглядел класс. – Должен сознаться, 
 – он поднял брови, – я не знал за Китовым склонности к шуткам. Мне казалось,
 что его интересы и способности лежат несколько в иной области…
 Все отлично поняли, о какой способности говорит Алексей Иваныч, и насмешливо
 посмотрели на Кита.
 – Очевидно, – продолжал Алексей Иваныч, – сидение по два года в каждом классе
 развивает в Китове остроумие, но должен сказать, что это остроумие очень
 низкого сорта. Китову, видите ли, кажется очень смешным сравнение великого
 художника со скромным учителем рисования, а вот я ничего в этом смешного не
 нахожу. И вот почему не нахожу.
 Алексей Иваныч помолчал, посмотрел в окно и продолжал:
 – По-видимому, Китов предполагает, что Борис Федорович не стал великим
 художником из-за своей бесталанности. Могу уверить его, что это не так.
 Борис Федорович – человек очень талантливый, окончил в свое время Академию
 художеств, перед ним была открыта широкая дорога к славе, известности, к тому,
 что, по мнению Китова, только и достойно уважения. А Борис Федорович пошел
 другой дорогой. Он стал скромным учителем рисования, то есть тем, что, по
 мнению Китова, уважения недостойно и может служить предметом его глупых шуток.
 Китов сидел, не поднимая глаз от парты.
 – По окончании академии, – продолжал Алексей Иваныч, – Борис Федорович еще с
 некоторыми товарищами, такими же выходцами из народа, как он сам, создал
 бесплатную художественную школу для детей рабочих. Даже не одну, а несколько
 таких школ. Они искали способных ребят, привлекали их в школу, приобщали к
 великому искусству. Что заставило его пойти по этому пути? Его заставил это
 сделать пример своей собственной жизни, жизни человека из народа,
 претерпевшего огромные лишения, чтобы добиться права заниматься искусством.
 Потому что искусство тогда было доступно только богатым и обеспеченным людям.
 Это было благородное решение. Всю жизнь добиваться одной цели, преодолеть
 тысячи преград, голодать, холодать, отказывать себе во всем и, когда цель
 достигнута, отказаться от всех благ, которые могло принести достижение этой
 цели, во имя другой, трудной, но благородной задачи!.. Борис Федорович решил
 стать учителем. Он решил посвятить свою жизнь тем маленьким народным талантам,
 многие тысячи которых гибнут, задушенные всей омерзительной системой
 капиталистического общества. Вот на что ушла жизнь Бориса Федоровича!
 Мы с вами, конечно, понимаем, что он во многом ошибался. Нужно было изменить
 весь строй, создать общество, обеспечивающее каждому человеку развитие его
 способностей. Это и сделала Октябрьская революция. Все же, оценивая его жизнь,
 мы говорим, что такой жизнью можно гордиться. Ею можно гордиться потому, что
 этой жизнью руководила чистая и благородная цель…
 В коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и в класс вошел Борис Федорович.
 После паузы, вызванной приходом Бориса Федоровича, Алексей Иваныч продолжал:
 – Рассказываю я вам все это вот зачем. Великий художник, великий ученый,
 великий писатель – это звучит очень гордо. Но есть в культуре и незаметная,
 будничная, но главная работа, и во многом ее делает учитель. Он несет культуру
 в самую гущу народа. Он бросает первое зерно на ниву таланта, чтобы потом на
 ней выросли чудесные, прекрасные цветы. И если кто-нибудь из вас станет
 большим и знаменитым человеком, пусть он, увидя скромного сельского учителя,
 с почтением снимет перед ним шляпу, помня, что этот маленький и незаметный
 труженик воспитывает и формирует самое лучшее, самое прекрасное творение
 природы – Человека.
 Алексей Иваныч замолчал. В классе стояла все та же напряженная тишина.
 – Вот о чем я хотел с вами поговорить… – сказал Алексей Иваныч. – А теперь, –
 он повернулся к Борису Федоровичу, – прошу продолжать урок.
 Он вышел из класса.
 Генка стоял у своего мольберта и смотрел на Бориса Федоровича.
 – Ты чего встал? – спросил Борис Федорович.
 – Борис Федорович, – сказал Генка, – извините меня, я вас очень прошу. Это я
 подсказал Китову, извините меня.
 – Ладно, – просто сказал Борис Федорович, – рисуй. – Потом посмотрел на Китова
 и добавил: – Значит, и киты на удочку попадаются.
 И, усмехаясь в усы, Борис Федорович пошел по классу, рассматривая приколотые к
 мольбертам рисунки «классической лошади».

 Глава 62
 Бабушка и тетя Соня

 Леля все же дала Мише бабушкин адрес. На другой день вечером Миша, Генка и
 Слава, направляясь к Лелиной бабушке, скользили по ледяным дорожкам,
 тянувшимся вдоль тротуаров Борисоглебского переулка.
 Тихая пелена снежинок струилась в мутном свете редких фонарей. Голубые звезды
 висели в небе. Над зданием Моссельпрома, выкрашенным в белые и синие полосы,
 вспыхивала и гасла, пробегая по буквам, электрическая реклама: «Нигде кроме,
 как в Моссельпроме».
 Генка, как обычно за последнее время, был на коньках, прикрепленных к валенкам
 веревками, затянутыми деревянными палочками. Его старенькое пальтишко было
 расстегнуто, уши буденовки болтались на плечах.
 – Что за безобразие! – негодовал Генка. – Раньше только улицы песком посыпали,
 а теперь уж до переулков добрались! Жалко им, если человек прокатится. Видно,
 только на катке придется кататься. Эх, жалко – нет у меня «норвежек», а то бы
 я показал Юрке Стоцкому, какой он чемпион…
 Они подошли к небольшому деревянному домику.
 – Всем идти неудобно, – сказал Миша. – Я пойду один, а вы дожидайтесь меня
 здесь.
 По темной, скрипучей лестнице с шатающимися перилами Миша ощупью добрался до
 второго этажа и зажег спичку. В глубине заваленной всякой рухлядью площадки
 виднелась дверь с оборванной клеенкой и болтающейся тесьмой. Миша осторожно
 постучал.
 – Ногами стучите, – раздался в темноте голос поднимавшегося по лестнице
 человека. – Старухи-то глухие, ногами стучите.
 Миша загрохотал по двери ногами. За дверью послышались шаги. Женский голос
 спросил:
 – Кто там?
 – К Подволоцким! – крикнул Миша.
 – Кто такие?
 – От Лели Подволоцкой.
 – Подождите, ключ найду.
 Шаги удалились. Минут через пять они снова раздались за дверью. В замке
 заскрежетал ключ. Он скрежетал очень долго, и наконец дверь открылась.
 Натыкаясь на какие-то вещи, Миша шел вслед за женщиной. Он ее не видел, только
 слышал шаркающие шаги и голос, бормотавший: «Осторожно, не споткнитесь,
 осторожно», как будто он мог что-нибудь видеть в совершенно темном коридоре.
 Женщина открыла дверь и впустила Мишу в комнату. Тусклая лампочка освещала
 столик и разложенные на нем карты. За пасьянсом сидела бабушка Подволоцкая,
 а тетя Соня вошла вслед за Мишей. Это она открывала ему дверь.
 Миша огляделся. Комната была похожа на мебельный магазин. В полном беспорядке
 стояли здесь шкафы, столы, тумбочки, кресла, сундуки. В углу виднелись
 округлые контуры рояля. Через всю комнату от железной печи тянулись к окну
 трубы, подвешенные на проволоке к потолку. На полу валялась картофельная
 шелуха. В углу облезлая щетка прикрывала кучу мусора, того мусора, который всё
 собираются, но никак не соберутся вынести. Возле двери стоял рукомойник, и под
 ним – переполненное ведро.
 – Проходите, молодой человек, – сказала бабушка и отвернулась к картам. Края
 ее потертого бархатного салопа лежали на полу. – Проходите. За беспорядок
 извините – теснота. – Она задумалась над картами. – От холода спасаемся.
 (Пауза и шелест карт.) Вот и перебрались в одну комнату: дровишки нынче
 кусаются…
 – Мама, – перебила ее тетя Соня, взявшись за ручку ведра с явным намерением
 его вынести, – не успел человек войти, а вы уже о дровах!
 – Соня, не перечь, – ответила бабушка, не отрывая глаз от карт. – Ты положила
 на место ключ?
 – Положила. Только вы, ради бога, его не трогайте. – Тетя Соня опустила ведро,
 видимо, прикидывая, можно ли его еще наполнить.
 – Куда ты его положила?
 – В буфет, – нетерпеливо ответила тетя Соня.
 – Уж и слова сказать нельзя! – Бабушка смешала карты и начала их снова
 раскладывать. – Постыдилась бы – чужой человек в доме.
 Потом бабушка обратилась к Мише:
 – Садитесь, – она показала на стул, – только осторожнее садитесь. Беда со
 стульями. Столяр деньги взял, а толком не сделал. Кругом, знаете, мошенники…
 Приходит мужчина, прилично одет – хочет купить трюмо. Я прошу десять
 миллионов, а он дает пятнадцать рублей. И смеется. Каково? – Старушка
 переложила карты. – Каково? Я ему говорю: «Знаете, милостивый государь, когда
 миллионы ввели, я год не верила и по твердому рублю вещи продавала, а теперь
 уж извините, миллионы так миллионы…»
 – Мама, – опять прервала ее тетя Соня, все еще в нерешительности стоявшая у
 ведра, – кому интересно слушать ваши басни? Спросили бы, зачем человек пришел.
 – Соня, не перечь, – нетерпеливо ответила бабушка. – Вы, наверно, от
 Абросимовых? – обратилась она к Мише.
 – Нет, я…
 – Значит, от Повздоровых?
 – Нет, я…
 – От Захлоповых?
 – Я от вашей внучки Лели. Скажите: вы знали Владимира… Владимировича
 Терентьева? – одним духом выпалил Миша.

 Глава 63
 Письма

 – Как вы сказали? – переспросила старуха.
 Миша медленно повторил:
 – Не знали ли вы Владимира Владимировича Терентьева, офицера флота? Он учился
 в академии у вашего мужа, адмирала Подволоцкого.
 – Терентьев Владимир Владимирович? – Старушка задумалась. – Нет, не знавала
 такого.
 – Как же вы не помните, мама! – сказала тетя Соня. Она уже подняла ведро и
 теперь, вмешавшись в разговор, поставила его обратно. От этого помои еще
 больше расплескались. – Это несчастный Вольдемар, муж Ксении.
 – Ах! – Старушка всплеснула руками. – Ах, Вольдемар! Боже мой! Ксения! – Она
 подняла глаза к потолку и говорила нараспев: – Вольдемар! Ксения! Боже мой!
 Несчастный Вольдемар… – Она повернулась к Мише и неожиданно спокойным голосом
 добавила: – Да, но он погиб.
 – Меня интересует судьба его семьи.
 – Что же, – старушка вздохнула, – знавала я Вольдемара. И супругу его, Ксению
 Сигизмундовну, тоже знавала. Только давно это было.
 – Простите, – Миша встал, – как вы назвали его жену?
 – Ксения Сигизмундовна.
 – Сигизмундовна?
 – Да, Ксения Сигизмундовна. Красавица женщина, – затараторила старушка, –
 красавица, картина!..
 – Ее брата вы не знали? – спросил Миша.
 – Как же, – с пафосом ответила старушка, – Валерий Никитский! Блестящий
 офицер. Красавец. Он тоже погиб на войне. – Она вздохнула. – Всех знавала, да
 ушло это время. Мамашу Владимира Владимировича, эту самую Терентьеву… как,
 бишь, ее… Марию Гавриловну, скажу по правде, я недолюбливала. Из простых…
 Впрочем, нынче простые в моде…
 – Вы не знаете, где они теперь? – спросил Миша.
 – Не знаю, не знаю. – Старушка отрицательно покачала головой. – Вся их семья
 странная, загадочная. Какие-то тайны, предания, кошмары…
 – Возможно, вы знаете их прежний адрес?
 – В Петербурге жили, а адрес не помню.
 – Адрес можно узнать, – сказала вдруг тетя Соня. Она стояла у самой двери с
 ведром в руках. – На его письмах к папе есть обратный адрес. Но разве в таком
 хаосе что-нибудь найдешь!
 – Я вас очень прошу, – сказал Миша, переводя умоляющий взгляд с бабушки на
 тетю Соню и с тети Сони на бабушку. – Знаете, родственник, пропал без вести… 
 – Он вскочил со стула. – Только скажите, что надо сделать. Я вас очень прошу.
 – Найди ему, Соня, найди, – благосклонно проговорила бабушка, снова принимаясь
 за карты.
 Тетя Соня колебалась, но представившаяся возможность отложить выливание помоев
 взяла, видимо, верх. Она поставила ведро обратно в лужу и начала указывать
 Мише, что надо делать. Он передвинул шкаф, комод, влез на рояль, вытащил ящик,
 за ним корзину. Тетя Соня нагнулась над корзиной и вытащила из груды бумаг
 пакет, на котором потускневшими от времени буквами было написано:
 «От В. В. Терентьева».
 – Большое спасибо, – сказал Миша, задвигая обратно корзину и надевая шапку, –
 большое спасибо!
 – Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, – сказала бабушка, не отрывая глаз
 от карт. – Заходите к нам. До свиданья.
 Сжимая в кармане пакет с письмами, Миша выскочил на улицу, к дожидавшимся его
 ребятам.




 Часть шестая
 Домик в Пушкине



 Глава 64
 Слава

 Все письма были в одинаковых конвертах. Аккуратным почерком на них был выведен
 адрес:  «Его Превосходительству Петру Николаевичу Подволоцкому. Москва,
 Ружейный переулок, собственный дом. От В. В. Терентьева, С.-Петербург, Мойка,
 дом С. С. Васильевой».
 Содержание писем тоже было одинаково: поздравления с днем ангела, с Новым
 годом и тому подобное. Только одна открытка, датированная 12 декабря 1915
 года, была несколько пространнее.
  «Уважаемый Петр Николаевич,  – писал в ней Терентьев, –  пишу с вокзала.
  До поезда тридцать минут, и я, к сожалению, лишен возможности лично
  засвидетельствовать Вам свое почтение. Задержался в Пушкине, а к месту
  назначения должен явиться не позднее 15-го сего месяца. Какова бы ни была моя
  судьба, остаюсь искренне преданный Вам В. Терентьев».
 – Дело в шляпе, – сказал Генка, – нужно ехать в Питер.
 – В открытке упоминается еще Пушкино, – заметил Миша.
 – Чего тут думать, когда у нас точный адрес есть, – возразил Генка. – Нужно
 ехать.
 – Письма написаны восемь лет назад, – сказал Слава. – Может быть, там никто из
 Терентьевых не живет.
 – Запросим сначала адресный стол, – решил Миша.
 Мальчики тут же сочинили письмо, вложили его в конверт, но марки у них не
 оказалось, и они решили отправить письмо завтра утром.
 Мальчики сидели у Славы. Алла Сергеевна, как обычно, была в театре, Константин
 Алексеевич еще не пришел с работы.
 – Да, – мечтательно произнес Генка, поглядывая на лежащий на столе зеленый
 конверт, – да… Теперь уж клад от нас не уйдет.
 – Ты все о кладе мечтаешь, – засмеялся Слава.
 – А что? – Генка упрямо тряхнул головой. – Я все точно узнал. В те времена все
 боялись Бирона и прятали от него сокровища. Это я точно узнал.
 – Что ты еще узнал? – насмешливо спросил Миша.
 – Еще я узнал, – невозмутимо продолжал Генка, – что тому, кто найдет клад,
 принадлежит двадцать пять процентов. Так что нужно свою долю сразу забрать,
 а то будешь за ней целый год ходить, – добавил он деловито.
 Мальчики засмеялись, потом Слава посмотрел на друзей и сказал:
 – Конечно, я ни в какой клад не верю. Но допустим, там действительно
 сокровища. Нам достанется какая-то их часть. Что мы будем с ней делать?
 – Я уж давно решил! – воскликнул Генка.
 – Что?
 – Ты первый скажи, тогда и я скажу.
 – Если там действительно клад, – сказал Слава, – то я бы отдал его на детский
 дом или санаторий для ребят.
 – Нет уж, пожалуйста, – замотал головой Генка, – свою долю можешь на это дело
 отдавать, а моей я сам распоряжусь. Детдомов у нас хватает. И вообще, скоро
 никаких беспризорных не останется. Если по-серьезному говорить, так нужно,
 чтобы на эти деньги в Москве, в самом центре, построили большой стадион с
 катком, футбольным полем и теннисной площадкой. Вот. Для ребят вход
 бесплатный, а всяких контролеров и билетеров за версту не подпускать.
 – Все распределили, ничего не забыли? – насмешливо спросил Миша.
 – Видишь ли, Миша, – улыбаясь, сказал Слава, – это, конечно, не всерьез, но
 скажи: если там действительно клад, то на какое дело ты его отдашь?
 – Не знаю, – сказал Миша, – я об этом не думал. И ни в какой клад я не верю.
 – А я верю, – сказал Генка. – Обязательно стадион построим. А детские дома,
 санатории… это всё Славкины фантазии. Ты еще придумай какую-нибудь музыкальную
 школу построить.
 – А что в этом такого? – обиделся Слава. – Думаешь, стадионы нужней, чем
 музыкальные школы?
 – Сравнил! Музыкальные школы! Эх ты… Вообще, Славка, тебе нужно как следует
 подумать о своем будущем.
 – То есть?
 – Чего «то есть»? Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в комсомол, то надо
 серьезно подумать о своем будущем.
 – Почему?
 – Будто и не знаешь! – усмехнулся Генка. – Ведь ты музыкантом собираешься
 стать?
 – Допустим. Что же из этого?
 – Как – что? Ведь ты на сборе был? Беседу о задачах комсомола слышал? Что Коля
 говорил? Он говорил, что задача комсомольцев – строить коммунизм. Так?
 – Так. Но при чем тут музыка?
 – Как – при чем? Все будут строить, а ты будешь на рояле тренькать. Этот номер
 не пройдет.
 – Ты много построишь! Тоже строитель нашелся! – обиделся Слава.
 – Конечно, – Генка развеселился, – конечно. Кончу семилетку, поступлю в
 фабзавуч. Буду металлистом, настоящим рабочим. Меня в комсомол и без
 кандидатского стажа примут. Мы с Мишей это давно решили. Правда, Мишка?
 Миша медлил с ответом.
 На последнем сборе отряда Коля читал речь Ленина на III съезде комсомола.
 И одно место в этой речи поразило Мишу: «…поколение, которому сейчас
 пятнадцать лет… увидит коммунистическое общество и само будет строить это
 общество. И оно должно знать, что вся задача его жизни есть строительство
 этого общества».
 Миша много думал над этими словами. Они относились прямо к нему, к Генке,
 к Славе. Задача всей их жизни – строить коммунизм. То же самое говорил ему
 Полевой: «Будешь для народа жить – на большом корабле поплывешь». Это и значит
 строить коммунизм – жить для народа, а не для себя. А как же Слава? Разве он
 для себя будет сочинять музыку? Разве песня не нужна народу?
 А «Интернационал»?.. Миша посмотрел на Славу и сказал:
 – Не беспокойся, Слава: я думаю, тебя примут в комсомол.

 Глава 65
 Константин Алексеевич

 Послышался шум открываемой двери. Кто-то раздевался в коридоре, снимал калоши,
 сморкался.
 – Папа пришел, – сказал Слава.
 Продолжая сморкаться в большой носовой платок, Константин Алексеевич вошел в
 комнату. Всегда красные, его щеки были теперь пунцовыми от мороза. Плохо
 повязанный галстук обнажил большую медную запонку на смятом воротничке.
 Маленькие, заплывшие глазки смотрели насмешливо и добродушно.
 – Ага, пионеры! – приветствовал он мальчиков. – Здравствуйте. – Он
 поздоровался за руку с каждым, в том числе и со Славой. – Мы ведь сегодня с
 тобой еще не виделись.
 Вслед за Константином Алексеевичем вошла домработница Даша и начала накрывать
 на стол.
 Константин Алексеевич вымыл руки, повесил полотенце на спинку стула и сел за
 стол. Слава перевесил полотенце в спальню и вернулся в столовую.
 – О чем беседовали? – Константин Алексеевич заметил лежащий на столе конверт,
 взял его в руки, начал рассматривать. – «Петроград, адресный стол…» Кого это
 вы разыскиваете?
 – Так, одного человека. – Слава забрал у отца письмо и спрятал в карман.
 – Ну-ну, дела секретные! – засмеялся Константин Алексеевич, отщипывая и жуя
 хлеб. – Так о чем беседовали? О чем разговор?
 – Мы, папа, о разных специальностях говорили. Кто кем будет, – ответил Слава.
 – Гм! Ну и что же, кто куда?
 – Мы так… неопределенно… просто разговаривали…
 – Все же… – Константин Алексеевич посыпал суп перцем, хлебнул. – Все же?
 – Я музыкантом буду, а они… – Слава показал на ребят, – пусть сами скажут. Вон
 Генка говорит, что комсомолец не может быть музыкантом.
 – Я этого не говорил, – запротестовал Генка.
 – Как не говорил? Вон Миша слыхал.
 – Значит, вы меня не поняли. Что я сказал? – Генка посмотрел на Константина
 Алексеевича. – Я сказал, что, кроме музыки, надо иметь еще какую-нибудь
 специальность, чтобы быть полезным… – Генка слукавил совершенно обдуманно,
 потому что хорошо знал главный предмет разногласий между Константином
 Алексеевичем и Славой.
 – Ай да Генка, – сказал Константин Алексеевич, – молодец! Вот об этом и мы со
 Славой часто беседуем. Специальность обязательно надо иметь. В жизни нужно на
 ногах стоять твердо. А там – пожалуйста, хоть канарейкой пой.
 – Все же я буду музыкантом, – сказал Слава.
 – Пожалуйста, кто тебе мешает! Бородин тоже был как будто неплохим
 композитором, а ведь химик… А? Химик… – Константин Алексеевич отодвинул
 тарелку, вытер салфеткой губы. – Необязательно быть именно химиком. Можно и
 другую специальность избрать, но чтобы ремесло было настоящее.
 – Разве музыка, театр, живопись, вообще искусство – это не ремесло? – возразил
 Слава.
 – Только ремесло это такое… воздушное. – Константин Алексеевич пошевелил в
 воздухе пальцами.
 – Почему же воздушное? – не сдавался Слава. – Разве мало людей искусства
 прославили Россию: Чайковский, Глинка, Репин, Толстой…
 – Ну, брат, – протянул Константин Алексеевич, – то ведь гиганты, титаны, не
 всякому это дано. – Он помолчал, посмотрел на Мишу. – Ну, а что Миша скажет по
 этому поводу?
 – Я согласен со Славкой, – сказал Миша. – Если он хочет быть музыкантом, то и
 должен учиться на музыканта. Вот вы говорите: он должен получить
 специальность. Значит, он пойдет в вуз, станет инженером, а потом это дело
 бросит, будет музыкантом. Зачем же он тогда учился, зачем на него государство
 тратило деньги? На его месте мог бы учиться кто-нибудь другой. У нас ведь не
 так много вузов.
 – М-да… – Константин Алексеевич задумчиво крошил хлеб. – Да… Не сговориться,
 видно, мне с вами… Я ведь человек старой закалки.
 Он встал, заходил по комнате.
 – Я ведь и сам не бирюк, понимаю. В молодости в спектаклях участвовал, чуть
 было актером не стал… Вот и жена у меня актриса. Я понимаю, молодость – она
 всегда жизнь за горло берет. – Он шумно вздохнул. – Да здесь дело совсем в
 другом…
 Он придвинул к столу стул, одернул скатерть, опять прошелся и продолжал:
 – Ведь и мне когда-то было четырнадцать лет. А кругом жизнь – дремучий лес. И
 моя мать, помню, все меня жалела: как, мол, ты один пробиваться будешь…
 «Пробиваться»! Слово-то какое! – Он рассек кулаком воздух. – Пробиваться!!!
 Биться!!! Вот как… Я молод был, думал: «Ага, вот хорошее место есть, доходное,
 как бы мне его заполучить», а он, Миша, говорит: «Ты, Слава, зря в вузе места
 не занимай, на этом месте  другой может учиться…» Другой. А кто этот другой?
 Иванов? Петров? Сидоров? Кто он? Родственник его, приятель? Да нет! Он его и в
 глаза не видел, он его не знает и знать не хочет… Ему важно, чтобы государство
 еще одного инженера получило. Вот он о чем печется.
 – Разве это плохо? – улыбнулся Слава.
 – Я не говорю, что плохо. – Константин Алексеевич молча прошелся, потом
 остановился против Генки. – Вот, Генка, разбили они нас… А?
 – Почему это «нас»? – возразил Генка. – «Вас», а не «нас».
 – Как это так? – искренне удивился Константин Алексеевич. – Ведь ты только что
 поддерживал мою точку зрения?
 – О, – протянул Генка, – это когда было!.. – и отошел в сторону.
 – Единственного союзника потерял… – развел руками Константин Алексеевич. – Ну,
 а ты сам кем собираешься быть?
 – Я пойду во флот служить, – объявил Генка.
 – У него семь пятниц на неделе, – засмеялся Слава, – полчаса назад он
 собирался в фабзавуч, а теперь во флот.
 – Сначала в фабзавуч, а потом во флот, – хладнокровно ответил Генка.
 – Так, так. Ну, а ты, Миша?
 – Не знаю. Я еще не решил.
 – Он тоже в фабзавуч собирается, – крикнул Генка, – я знаю, а потом поступит в
 Коммунистический университет!..
 – Брось ты, Генка! – перебил его Миша.
 – Да, – покачал головой Константин Алексеевич, – далеко вы прицеливаетесь… А я
 думал, Миша, ты будешь девятилетку кончать.
 – Не знаю, – нехотя ответил Миша, – маме трудно…
 – Его не отпустят, – сказал Слава, – он первый ученик.
 – Учиться буду вечерами… – сказал Миша. – Очень многие комсомольцы днем
 работают, а вечером учатся. В общем, там видно будет.
 Он посмотрел на часы, обрамленные бронзовыми фигурами. Взгляд его поймал
 мгновенное движение большой стрелки, дернувшейся и застывшей на цифре
 «девять». Без четверти двенадцать. Мальчики стали собираться домой.
 – Ну-ну, – весело сказал Константин Алексеевич, пожимая им на прощанье руки, –
 а на меня не сердитесь. Уж я-то желаю вам настоящей удачи.

 Глава 66
 Переписка

 Пришел ответ адресного стола. «На ваш запрос сообщаем, – говорилось в нем, –
 что для получения справки об адресе нужно указать год и место рождения
 разыскиваемого лица».
 – Поди знай, где и когда родилась эта самая Мария Гавриловна! – сказал Генка. 
 – Нет, надо ехать в Питер.
 – Успеем в Питер, – сказал Миша, – а этот ответ – чистейший бюрократизм и
 формализм. Напишем секретарю комсомольской ячейки.
 Они сочинили такое письмо:

  «Петроград, адресный стол, секретарю ячейки РКСМ. Дорогой товарищ секретарь!
  Извините за беспокойство. Дело очень важное. До войны 1914 года в Петрограде,
  на улице Мойке, дом С. С. Васильевой, проживали гражданин Владимир
  Владимирович Терентьев, его жена Ксения Сигизмундовна и мать Мария
  Гавриловна. Пожалуйста, сообщите, живут они там или куда переехали. Не все,
  конечно, потому что Владимир Владимирович взорвался на линкоре, а мать и
  жена, наверно, живы. Мы уже запрашивали, но от нас требуют год и место
  рождения, что является чистейшим бюрократизмом. Вам, как секретарю РКСМ,
  нужно обратить на это самое серьезное внимание и выжечь каленым железом.

     С пионерским приветом Поляков, Петров, Эльдаров».

 Ребята отправили письмо и стали дожидаться ответа.
 Приближался конец первого полугодия. Ребята много занимались, да и в отряде
 хватало работы. Не было почти ни одного свободного вечера. Работа в подшефном
 детском доме, занятия в мастерских Дома пионеров, сбор звена, заседание
 учкома, комсомольский день (мальчики уже не пропускали ни одного открытого
 собрания ячейки), кружки занимали всю неделю. А в воскресенье с утра проходил
 общий сбор отряда. Кроме того, Мишино звено переписывалось с пионерами Хемшица
 в Германии, пионерами Орехово-Зуевского района и с краснофлотцами.
 А ведь надо было еще раза два-три в неделю побывать на катке.
 Ребята приходили на каток вечером, торопливо переодевались на тесных скамейках
 и, став на коньки, несли свои вещи в гардероб. Коньки деревянно стучали по
 полу, этот дробный стук речитативом выделялся в общем шуме раздевалки,
 окутанной клубами белого морозного воздуха, врывающегося с катка через
 поминутно открываемые двери.
 Взрослые конькобежцы раздевались в отдельной комнате. Они выходили оттуда
 затянутые в черные трико. Ребята с почтительным восхищением шептали:
 «Мельников… Ипполитов… Кушин…»
 Пятна фонарей освещали снежные полосы на льду. По кругу двигались катающиеся,
 странные в бесцельности своего движения. Они двигались толпой, но каждый ехал
 сам по себе, в одиночку, парами, перегоняя друг друга. Новички ехали
 осторожно, высоко поднимая ноги, неуклюже отталкиваясь и двигаясь по инерции.
 Все ребята ездили на «снегурочках», «нурмисе», и только один Юра Стоцкий – на
 «норвежках».
 Одетый в черный вязаный костюм, он катался только на беговой дорожке,
 нагнувшись вперед, заложив руки за спину, эффектно удлиняя чрезножку на
 поворотах. Всем своим видом он показывал полное пренебрежение к другим ребятам.
 Миша и Слава не обращали внимания на Юру, но Генка никак не мог спокойно
 переносить Юрино высокомерие и однажды, выехав на круг, попробовал гоняться с
 Юрой. Генка ездил на коньках очень хорошо, лучше всех в школе, но разве мог он
 на «снегурочках» угнаться за «норвежками»! Он позорно отстал от Юры на целых
 полкруга.
 После этого случая все начали дразнить Генку. Ездили за ним и кричали:
 – Эй, валенки, даешь рекорд!
 Генка с досады перестал посещать каток, по улицам на коньках тоже не бегал. Он
 ходил мрачный и однажды объявил Мише и Славе, что приглашает их прийти к нему
 в субботу на день рождения. Мальчики удивились:
 – С собственным угощением?
 – Угощение мое, подарки ваши.

 Глава 67
 День рождения Генки

 В субботу вечером друзья пришли к Генке и изумленно вытаращили глаза при виде
 праздничного стола. На краю его свистел струйками пара самовар с расписным
 чайником на верхушке. В середине были расставлены тарелки с различным
 угощением: ломтики сала, вареники в сметане, пирожки и монпансье. По бокам
 стояло шесть приборов. У стола хлопотала Агриппина Тихоновна.
 – Вот это да! – протянул Миша. – Ай да Генка!..
 – Ничего особенного, – небрежно произнес Генка. – Прошу… – Он театральным
 жестом пригласил их к столу.
 – Что ты, Геннадий, сразу к столу приглашаешь, – сказала Агриппина Тихоновна, 
 – еще гости должны прийти.
 – Кто? – спросили мальчики.
 Генка покраснел:
 – Мишка Коровин, а больше никто, ей-богу никто.
 – А это для кого? – Миша показал на шестой прибор.
 – Это? Ах, это… Это на всякий случай, мало ли… вдруг кто-нибудь придет…
 – На какие капиталы ты все это оборудовал? – спросил Миша.
 Генка ухмыльнулся:
 – Это уж дело хозяйское… – Он повернулся к Агриппине Тихоновне, но не успел
 остановить ее.
 – Отец прислал, – сказала Агриппина Тихоновна. – Я говорю: тебе, Геннадий,
 этих продуктов на месяц хватит, а он и слушать не хочет – давай на стол, и
 дело с концом. Весь в отца! – добавила она не то с осуждением, не то с
 восхищением.
 – Даже конфеты прислал, – сказал Миша.
 – Нет, – сказала Агриппина Тихоновна, – монпансье Геннадий сам купил:
 коньки-то он продал…
 – Тетя! – закричал Генка. – Ведь я вас просил!..
 – Чего уж там… – отмахнулась Агриппина Тихоновна. – Оно и лучше: валенок не
 напасешься.
 – Если бы я знал, что ты ради фасона продал коньки, – сказал Миша, – то я бы к
 тебе в гости не пришел.
 – Я и без коньков проживу, – мотнул головой Генка. – Подумаешь, «снегурочки»!
 Поступлю в фабзавуч – «норвежки» куплю. Ты ведь тоже свою коллекцию марок
 продал. А? Зачем?
 – Нужно было, – уклончиво ответил Миша.
 – Я знаю, – сказал Генка, – ты на кожаную куртку копишь. Хочешь на настоящего
 комсомольца походить.
 – Может быть, – неопределенно ответил Миша. – Славка свои шахматы тоже продал.
 – Да? – удивился Генка. – Костяные шахматы? Зачем?
 – Надо было, – тоже уклончиво ответил Слава.
 Раздалось три звонка.
 – К нам, – сказала Агриппина Тихоновна и пошла открывать.
 В комнату вошел Миша Коровин, одетый в форменное пальто и фуражку
 трудколониста. Он поздоровался с ребятами, разделся, вынул из кармана пачку
 папирос «Бокс» и закурил.
 – Как дела? – спросил его Миша.
 – Движутся помаленьку. Вчера на четвертый разряд сдал.
 – Сколько ты теперь будешь получать?
 – Рублей девяносто, – небрежно ответил Коровин, вытащил из кармана часы
 размером с хороший будильник, приложил их к уху и сказал: – Никак к мастеру не
 соберусь. Почистить надо.
 – Покажи! – Генка взял в руки часы и тоже послушал. – Ход что надо.
 – Ничего ход, – сказал Коровин, – пятнадцать камней. – Он спрятал часы в
 карман куртки. – Ячейку у нас организовали, комсомола. Я уж заявление подал.
 Девяносто рублей в месяц и часы ребята с трудом, но выдержали, но это уже было
 свыше их сил. Они еще пионеры, только мечтают о комсомоле, а Коровин уже
 заявление подал.
 – Нас тоже скоро в комсомол передают, – сказал Миша, – прямо из отряда. – При
 этом он искоса посмотрел на Генку и Славу.
 Они важно молчали, как будто Миша действительно сказал правду.
 – Знаете, кого к нам в колонию прислали? – спросил Коровин.
 – Кого?
 – Борьку-Жилу.
 – Ну?
 – Ага. За ножны-то отец его чуть не убил. Сбежал он тогда. Теперь у нас.
 – И как он?
 – Ничего, исправляется.
 Снова раздалось три звонка. Агриппина Тихоновна пошла открывать. Генка стоял
 посреди комнаты, смущенный и молчаливый. Открылась дверь. В комнату вошла Зина
 Круглова… Вот оно что! Миша и Слава многозначительно переглянулись. Генка
 стоял, не двигаясь, затем, протянув руку к столу, пролепетал:
 – Прошу…
 Зина прыснула, все расхохотались. Тогда Генка оправился, стал в торжественную
 позу и объявил:
 – Дорогие гости, принимаю поздравления и подарки! Прошу не толкаться и
 соблюдать очередь.
 Зина смеялась без передышки. Такая уж она смешливая! Она подарила Генке
 клоуна, своими взлохмаченными волосами очень похожего на именинника.
 – Замечательно! – сказал Генка. – Девочки, как всегда, отличаются
 аккуратностью. Чем порадуют меня мальчики?
 – Ах да, – спохватился Миша, – чуть не забыл!
 Он открыл свою сумку и вытащил оттуда пакет. Он с таким серьезным видом
 разворачивал его, что все молчали и напряженно следили за его руками. Миша
 разворачивал пакет медленно, не торопясь, и взволнованное молчание
 присутствующих, казалось, не доходило до него.
 Когда остался один, последний лист и уже ясно обрисовывались контуры какого-то
 длинного предмета, Миша остановился и оглядел всех. Генка подался вперед. Миша
 развернул лист… В его руках блеснуло стальное лезвие конька… «Норвежка»!
 Генка осторожно взял в руки конек. Сначала он молча его разглядывал, потом
 провел ногтем по лезвию, приложил к уху, щелкнул и наконец проговорил:
 – Здорово… А где второй?
 Миша развел руками:
 – Только один… второго не достал.
 У Генки вытянулось лицо.
 – Ничего, – вздохнул Миша, – поездишь пока на одном, а там видно будет.
 У Генки было такое жалкое выражение лица, что даже Зина и та не рассмеялась.
 А уж как смешно было представить себе Генку бегающим по катку на одном коньке!
 Генка положил конек на табурет, глубоко вздохнул и упавшим голосом произнес:
 – Ну что ж, прошу к столу.
 – Погоди, – остановил его Слава, – у меня ведь тоже подарок есть. – Он засунул
 руку в портфель, долго шарил там и… вытащил второй конек.
 – Разыграли! – взвизгнул Генка, потом замолчал, внимательно посмотрел на
 друзей и медленно произнес: – Значит… коллекция, шахматы, кожаная куртка…
 – Ладно, – перебил его Миша, – обойдем для ясности.

 Глава 68
 Пушкино

 Наконец пришел ответ из Петрограда.
 «Здравствуйте, ребята! Ваше письмо попало ко мне. По карточкам Терентьевых
 много, но всё не те. Бывшая домовладелица Васильева, которую я специально
 посетила, сказала, что Терентьев с женой действительно проживали у нее до
 войны, а мамаша жила где-то под Москвой. Вот все, что я могла узнать. Насчет
 бюрократизма вы не правы. В Петрограде проживает несколько тысяч Терентьевых,
 и без точных данных адрес дать невозможно. С комсомольским приветом
 Куприянова».
 – Вот, – сказал Миша. – Учитесь, как пользоваться достижениями науки и техники.
 – Какая же тут техника? – спросил Генка.
 – Почтовая связь разве не техника? Вот так действуют рассудительные люди, а
 безрассудные летят неизвестно куда…
 Генка в ответ съязвил:
 – Тебя она тоже здорово поддела с бюрократизмом. Здорово поддела…
 – Ничего не здорово, – сказал Миша, – но не в этом дело. В воскресенье поедем
 в Пушкино и с собой возьмем лыжи.
 – Зачем лыжи? – удивился Слава.
 – Для конспирации.
 …В ближайшее воскресенье друзья сошли на станции Пушкино. В руках у каждого
 были лыжи и палки.
 Вдоль высокой деревянной платформы с покосившимся павильоном тянулись
 занесенные снегом ларьки. За ларьками во все стороны расходились широкие улицы
 в черной кайме палисадников. Они замыкали квадраты дачных участков, где
 протоптанные в снегу дорожки вели к деревянным домикам с застекленными
 верандами. Только голубые дымки над трубами оживляли пустынный поселок.
 – По одной стороне туда, по другой – обратно, – сказал Миша. – Главное – не
 пропустить ни одной таблички.
 – Целый год проищем, – сказал Слава. – Лучше в сельсовете спросить.
 – Нельзя, – возразил Миша, – поселок маленький, это вызовет подозрения.
 – Кого нам бояться! – сказал Генка. – Старушка сама обрадуется, когда мы клад
 найдем.
 – Ты ее в глаза не видел, а рассуждаешь, – сказал Миша. – Поехали.
 Они проискали целый день, но дома Терентьевой не нашли.
 – Так ничего не выйдет, – сказал Слава, когда мальчики снова собрались на
 станции. – Половина домов без табличек. Нужно в сельсовете спросить.
 – Я тебе уж сказал, что нельзя! – рассердился Миша. – Забыли, что Свиридов
 говорил? Дело очень щепетильное. В следующее воскресенье опять приедем и будем
 искать.
 Мальчики сняли лыжи. Когда они подошли к кассе, их окликнули: «Здравствуйте,
 ребята!» Мальчики обернулись и увидели Елену и Игоря Буш, акробатов.
 Лена приветливо улыбалась. Ее белокурые локоны падали из-под меховой шапочки
 на воротник пальто. Игорь, как всегда, смотрел серьезно и, пожимая ребятам
 руки, пробасил:
 – Сколько лет, сколько зим!
 – На лыжах катались? – спросила Лена. – Почему к нам не заехали?
 – Мы не знали, что вы здесь живете, – сказал Миша.
 – Да, мы здесь живем, у нас свой дом. Пойдемте к нам.
 – Поздно, – сказал Миша, – мы приедем в следующее воскресенье.
 – Обязательно приедем, – подтвердил Генка и таинственно добавил: – У нас тут
 дело есть.
 – Какое дело? – спросила Лена.
 – Так, ерунда… – Миша свирепо посмотрел на Генку.
 – Нет, скажите, – настаивала Лена.
 – Я тетку свою разыскиваю, – сказал вдруг Генка.
 Лена удивилась:
 – Она ведь в Москве, твоя тетка?
 – То одна тетка, а это другая. Разве мне запрещено иметь двух теток?
 – И вы ее не нашли?
 – Нет, адрес потеряли.
 – Как ее фамилия?
 Мальчики молчали.
 – Как ее фамилия? Или вы фамилию тоже потеряли?
 – Ее фамилия Терентьева, а зовут Мария Гавриловна, – неожиданно сказал Миша. –
 Вы не знаете ее?
 – Терентьева, Мария Гавриловна? Знаю, – сказала Лена, – она живет рядом с
 нами. Пойдемте, мы вам покажем…

 Глава 69
 Никитский

 – Имейте в виду, – говорил по дороге Миша, – тетке нельзя говорить, что Генка
 ее ищет.
 – Почему?
 – Это длинная история. Она думает, что Генка умер, и ее нужно сначала
 приготовить. Если ей так прямо и бухнуть, то у нее от радости может разрыв
 сердца случиться. Здоровье у нее очень хрупкое, тем более такой «племянничек»,
 сами видите…
 – Мы с ней почти незнакомы, – сказала Лена. – Она живет очень замкнуто.
 – Вообще, – продолжал Миша, – абсолютно никому не говорите. И папе своему не
 говорите…
 – Папа умер, – сказала Лена.
 Миша смутился:
 – Извини, я не знал. – И, помолчав, спросил: – Как же вы теперь?
 – Одни живем. Работаем с Игорем «2 БУШ 2, воздушный аттракцион».
 Они подошли к домику Бушей.
 – Вот здесь она живет. – Лена показала на соседний дом.
 Из-за высокого забора виднелась только крыша, покрытая на краях ноздреватой
 коркой снега.
 – Как эта улица называется? – спросил Миша.
 – Ямская слобода, – сказал Игорь. – Наш номер восемнадцать, а Терентьевых –
 двадцать.
 – Хорошо ты искал! – Миша с упреком посмотрел на Генку.
 – Не понимаю, – бормотал Генка, отводя глаза, – как это я пропустил…
 – На этой стороне даже нет лыжных следов, – заметил Слава.
 – Как – нет? – бормотал Генка, рассматривая дорожку. – Куда они делись?..
 Стерлись! Ну конечно, стерлись. Видите, движение какое! – Он показал на
 пустынную улицу.
 – Зайдемте к нам, – предложила Лена. – Мы, правда, три дня дома не были, но
 сейчас затопим, и будет тепло-тепло.
 Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали
 на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на
 чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом, покрытым
 цветастой клеенкой. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и
 женщины. У мужчины были густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове,
 бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами.
 «Точно так же, – вдруг подумал Миша, – как на дедушкином портрете там, в
 Ревске».
 Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком.
 Она выглядела теперь деревенской девочкой с большими синими глазами и прямым
 носиком.
 – Пошли за дровами, – сказала она Игорю.
 – Мы принесем! – закричали мальчики. – Покажите где.
 Всей гурьбой вышли во двор. Лена отперла сарай. Миша и Генка начали колоть
 дрова. Слава и Игорь носили их в дом. Лена, позвякивая ведрами, ушла за водой.
 Генка вошел в азарт.
 – Мы их все переколем, – бормотал он, замахиваясь топором. – Зачем вам каждый
 раз возиться…
 Полено никак не поддавалось.
 – Брось ты его, – сказал Миша, – возьми другое.
 – Нет, – Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, –
 полено упрямое, но и я тоже…
 Вскоре обе печи в доме запылали ярким пламенем. Ребята уселись вокруг печи в
 маленькой кухне: Лена и Слава на стульях, а остальные – на полу.
 – Вот так и живем, как видите, – сказала Лена. – Приезжаем сюда только в
 свободные дни, когда не выступаем.
 – Нужно переехать в Москву, – пробасил Игорь.
 – А мне жалко, – сказала Лена, – здесь папа и мама жили…
 Пламя в трубе протяжно завывало, огненные пятна заплясали на полу.
 – Мы здесь всю неделю будем, – сказала Лена. – Приезжайте к нам в гости.
 – Не знаю, – сказал Миша, – на этой неделе мы будем очень заняты. Завтра на
 сборе отряда решается вопрос о передаче в комсомол. Если нас передадут, то
 нужно пройти бюро ячейки, ячейку, райком.
 – Вы уже комсомольцами будете? – удивилась Лена.
 – Да. – Миша помолчал, потом спросил: – Скажи, у вас есть чердак?
 – Есть.
 – Из него виден двор Терентьевых?
 – Виден. Зачем тебе?
 – Хочу посмотреть.
 – Пойдем, покажу.
 Миша и Лена вышли в холодные сени и по крутой лестнице поднялись на чердак.
 – Дай руку, – сказала Лена, – а то упадешь.
 Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну.
 Поселок лежал большими квадратами кварталов; за ним темнел лес, разрезанный
 надвое дальней железнодорожной колеей.
 От домов, сараев, заборов повсюду чернели на снегу длинные тени. Телеграфные
 провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на
 перекладинах. Было светло почти как днем.
 Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем
 прозрачным, только чернели на нем тонкие брови и длинные, загнутые вверх
 ресницы. Она держала Мишу за руку, и оба они молчали… Миша посмотрел на
 соседний терентьевский двор. Он был большой и пустой. Вдоль забора тянулись
 постройки и лежали сваленные бревна.
 Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался.
 Миша смотрел на терентьевский двор и вдруг увидел, что дверь дома открылась.
 На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он
 стоял спиной к Мише и курил. Потом он бросил окурок в снег и медленно
 повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены.
 Это был Никитский…

 Глава 70
 Отец

 Домой ребята вернулись поздно вечером.
 Мама сидела за столом и читала книгу. Она обернулась к Мише и молча
 укоризненно покачала головой.
 – Понимаешь, мама, – быстро заговорил Миша, – встретили в Пушкине знакомых,
 вот и задержались. Я там и поужинал, так что ты не беспокойся. – Он заглянул
 через ее плечо в книгу. – Ты что читаешь? А… «Анна Каренина»…
 Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила:
 – Тебе не нравится?
 – Не особенно. Я больше «Войну и мир» люблю. – Миша сел на кровать и начал
 раздеваться.
 – Почему?
 – Почему? В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А
 здесь не поймешь, что это за люди. Стива этот – бездельник какой-то. Ему сорок
 лет, а он из себя все деточку строит.
 – Не все герои легкомысленны, – возразила мама. – Например, Левин.
 – Да, Левин, конечно, посерьезней. Да и то его ничего, кроме своего хозяйства,
 не интересует.
 – Видишь ли, – мама медленно подбирала слова, – это были люди своего времени,
 своего общества…
 – Я понимаю. – Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. – Это
 великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское
 общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют какие-то цели, стремления,
 сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего живут эти люди
 – например, Вронский, Стива. Вот скажи: ведь человек должен иметь какую-то
 цель в жизни?
 – Конечно, должен, – сказала мама, – но, по-моему, каждый из героев
 «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное
 счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, но всё же цели.
 Миша поднялся на локте:
 – Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то каждый человек имеет цель.
 Выходит, у алкоголика тоже есть цель: каждый день пьянствовать. И у нэпмана:
 деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю.
 – А о какой же?
 – Ну, как бы тебе сказать… Цель должна быть возвышенной, понимаешь?
 Благородной.
 – Всё же?
 – Ну, например, мы вот на днях разговаривали с Константином Алексеевичем. Он
 сам рассказывал. Раньше он служил только из-за денег. Где больше платят, там и
 служит. Значит, у него цель не возвышенная. А если он сейчас работает круглые
 сутки и хочет восстановить фабрику, чтобы у нас в стране было много товаров, –
 значит, у него цель благородная. Может быть, я привел неудачный пример, но я
 так понимаю.
 – Чем же он виноват? Ведь раньше он не мог ставить себе такой цели. Он работал
 у капиталиста, и, конечно, ничто, кроме жалованья, его не интересовало.
 – Значит, он не должен был работать, – решительно ответил Миша. – Ведь папа не
 работал на капиталистов.
 – Не совсем так, – мама качнула головою, – папе приходилось работать и у
 капиталистов.
 – Это совсем другое дело. Он работал, чтобы заработать на существование. Но
 ведь не это было главным в его жизни. Ведь он был революционер. И отдал жизнь
 за революцию. Значит, у него была в жизни самая возвышенная, самая благородная
 цель.
 Они помолчали.
 – Знаешь, мама, – сказал Миша, – я себе очень хорошо представляю папу. Мне вот
 кажется, что он никогда ничего не боялся.
 – Да, – сказала мама, – он был очень смелый человек.
 – И потом, – продолжал Миша, – мне кажется, что он никогда не думал о себе, о
 своем благополучии, и самое высшее для него были интересы партии.
 Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце, и он больше не
 задавал ей вопросов.
 Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще
 долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по
 комнате.
 Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас, когда они
 говорили о цели в жизни, он впервые отчетливо почувствовал, что детство
 кончается и он вступает в жизнь.
 И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую
 прожил отец и такие люди, как отец, – люди, отдавшие свою жизнь великому делу
 революции…

 Глава 71
 Генкина ошибка

 О том, что он видел Никитского, Миша рассказал товарищу Свиридову. Свиридов
 велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить.
 Впрочем, другие заботы владели теперь нашими друзьями. Совет отряда постановил
 передать в комсомол группу пионеров, в их числе Мишу, Генку, Славу, Шуру
 Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к
 приемной комиссии райкома.
 Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем.
 Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью
 поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры и комнаты райкома. Какие
 веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили
 приемную комиссию? Тоже, наверно, волновались. Но для них все это позади,
 а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За этой
 дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба.
 Первым вызвали Генку.
 – Ну что? – кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты.
 – Все в порядке! – Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. – Ответил на
 все вопросы.
 Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе: какой кандидатский стаж
 положен для учащихся.
 – Я ответил, что шесть месяцев, – сказал Генка.
 – Вот и неправильно, – сказал Миша. – Год.
 – Нет, шесть месяцев! – настаивал Генка. – Я так ответил, и председатель
 сказал, что правильно.
 – Как же так, – недоумевал Миша, – я сам читал устав.
 Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала
 комиссия. Сбоку стола сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и с
 волнением ждал вопросов.
 Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке,
 торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков –
 так, Михаил Григорьевич – так, учащийся – так…»
 – Это наш актив, – улыбнулся Коля Севостьянов, – вожатый звена и член учкома.
 – Ты своих не хвали, – отрезал председатель, – сами разберемся.
 Миша ответил на все вопросы. Последним был вопрос о кандидатском стаже. Миша
 знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал:
 – Шесть месяцев…
 – Неправильно, – сказал председатель. – год. Ладно, иди…
 Из райкома ребята поспешили к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра, и
 всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил.
 – Теперь начинай все сначала, – говорил Миша. – Всех примут, а нас нет. Позор
 на всю школу!
 – Зато у него большие успехи по конькам! – сказал Слава. – Целые дни на катке
 пропадает, даже газеты в руки не берет.
 Подавленный всем случившимся, Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее
 стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его ругать
 и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему.
 – У нас все в порядке, – передразнил Миша Генку, – знай наших! Мы сами с
 усами, лаптем щи хлебаем.
 – Шапками закидаем, – добавил Слава.
 – Он все о кладе мечтает, – не унимался Миша, – все клад и клад. Какой
 кладовщик нашелся!..
 – Он в миллионеры метит, – добавил Слава, но более мягко. Ему, видно, стало
 жаль удрученного Генку.
 Они доехали до большого здания, где внизу их ожидал пропуск в комнату № 203, к
 товарищу Свиридову.
 – Что же вы, друзья, опаздываете? – строго спросил Свиридов, когда они явились
 к нему.
 – В райкоме задержались, на приемной комиссии, – ответил Миша.
 – Ого! – Свиридов поднял брови. – Поздравляю молодых комсомольцев.
 Мальчики сокрушенно вздохнули.
 – Что вы? – спросил Свиридов и внимательно посмотрел на них. – Что случилось?
 – Провалились, – глядя в сторону, сказал Миша.
 – Провалились? – удивился Свиридов. – На чем?
 – На вопросе о кандидатском стаже.
 – Это я виноват, – угрюмо произнес Генка.
 – А на остальные вопросы как вы ответили?
 – Как будто правильно.
 – Что ж вы горюете? – рассмеялся Свиридов. – Из-за одного неправильного ответа
 вам не откажут. Кто хочет и достоин быть комсомольцем, тот им будет. Так что
 не огорчайтесь… А теперь, ребята, приступим к делу. Слушайте меня внимательно.
 Никитский упорно именует себя Сергеем Ивановичем Никольским. При этом он
 ссылается на ряд свидетелей, в том числе и на Филина. – Свиридов усмехнулся. 
 – Хотя после пропажи ножен они все передрались: Филин сваливает на
 филателиста, филателист – на Филина. Между прочим, – он внимательно посмотрел
 на ребят, – свой склад они заблаговременно ликвидировали: видимо, их кто-то
 спугнул.
 Мальчики покраснели и молча уставились в пол.
 – Да, – едва заметно улыбнувшись, повторил Свиридов, – кто-то их спугнул.
 А сейчас будет очная ставка между каждым из вас и Никитским. Вы должны
 рассказать все, что знаете. На все вопросы отвечайте честно, так, как оно есть
 на самом деле, ничего не выдумывая. Теперь идите в соседнюю комнату и ждите.
 Когда надо будет, вас вызовут. Да, еще… – Свиридов вынул из ящика кортик и
 протянул его Мише: – Когда я спрошу, из-за чего Никитский убил Терентьева, то
 ты, Поляков, предъявишь кортик.

 Глава 72
 Очная ставка

 Сначала вызвали Славу, за ним Генку и наконец Мишу.
 Когда Миша вошел в комнату, за столом, кроме Свиридова, сидел еще один пожилой
 человек, в флотской форме, с трубкой во рту. Генка и Слава чинно сидели у
 стены, держа на коленях свои шапки.
 У дверей, с винтовкой в руках, стоял часовой. В середине комнаты, против стола
 Свиридова, сидел на стуле Никитский.
 Одетый в защитный френч, синие галифе и сапоги, он сидел в небрежной позе,
 положив ногу на ногу. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад.
 Блестящие солнечные блики двигались по комнате.
 Когда Миша вошел, Никитский бросил на него быстрый колючий взгляд. Но здесь
 был не Ревск и не будка обходчика. Миша смотрел прямо на Никитского. Он
 смотрел на Никитского и видел Полевого, избитого и окровавленного, разобранные
 рельсы и зеленое поле, по которому бегали кони, потерявшие всадников.
 – Вы знаете этого человека? – спросил Свиридов и указал на Никитского.
 – Знаю.
 – Кто он такой?
 – Никитский Валерий Сигизмундович, – твердо ответил Миша, продолжая смотреть
 на Никитского.
 Никитский сидел не шевелясь.
 – Расскажите подробно, откуда вы его знаете, – сказал Свиридов.
 Миша рассказал о налете на Ревск, о нападении на эшелон, о складе Филина.
 – Что вы на это скажете, гражданин Никитский? – спросил Свиридов.
 – Я уже сказал, – спокойно ответил Никитский, – у вас есть более авторитетные
 показания, нежели измышления этого ребенка.
 – Вы продолжаете утверждать, что вы Сергей Иванович Никольский?
 – Да.
 – И вы проживали в доме Марии Гавриловны Терентьевой как бывший подчиненный ее
 сына, Владимира Владимировича Терентьева?
 – Да. Она может это подтвердить.
 – Вы продолжаете утверждать, что Владимир Владимирович Терентьев погиб при
 взрыве линкора?
 – Да. Это всем известно. Я пытался его спасти, но безуспешно. Меня самого
 подобрал катер.
 – Значит, вы пытались его спасти?
 – Да.
 – Хорошо… Теперь вы, Поляков, скажите… – Свиридов помедлил и, не отрывая
 пристального взгляда от Никитского, спросил: – Не знаете ли вы, кто застрелил
 Терентьева?
 – Он! – решительно ответил Миша и показал на Никитского.
 Никитский сидел по-прежнему не шевелясь.
 – Мне Полевой рассказывал, он сам видел.
 – Что вы на это скажете? – обратился Свиридов к Никитскому.
 Никитский криво усмехнулся:
 – Это такая нелепость… И после этого живу в доме его матери! Если вы склонны
 верить таким бредням…
 – Поляков! Какие у вас есть доказательства?
 Миша вынул кортик и положил его перед Свиридовым. Никитский не отрываясь
 смотрел на кортик.
 Свиридов вынул из ножен клинок, выдернул рукоятку и вытянул пластинку. Потом
 не торопясь снова собрал кортик. Никитский неотступно следил за его руками.
 – Ну-с, гражданин Никитский, знаком вам этот предмет?
 Никитский тяжело откинулся на спинку стула:
 – Я впервые его вижу.
 – Продолжаете упорствовать, – спокойно сказал Свиридов и положил кортик под
 бумаги. – Пойдем дальше… Введите свидетельницу Марию Гавриловну Терентьеву, –
 приказал он часовому.
 В комнату медленно вошла высокая пожилая женщина в черном пальто и черном
 платке, из-под которого выбивались седые волосы.
 – Пожалуйста, садитесь. – Свиридов указал на стул.
 Она села на стул и устало закрыла глаза.
 – Гражданка Терентьева, назовите имя этого человека, – сказал Свиридов.
 – Сергей Иванович Никольский, – не поднимая глаз, тихо произнесла Терентьева.
 – Где, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
 – Во время войны он приезжал ко мне с письмом от сына.
 – Как звали вашего сына?
 – Владимир Владимирович.
 – Где он?
 – Погиб.
 – Когда?
 – Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года при взрыве линкора
 «Императрица Мария».
 – Вы уверены, что он погиб именно при взрыве?
 – Конечно, – она подняла глаза и с недоумением посмотрела на Свиридова, –
 конечно. Я получила извещение.
 – Вам прислали его вещи?
 – Нет. Разве их могли прислать? Кто мог спасти его вещи?
 – Значит, все вещи вашего сына пропали?
 – Я думаю.
 – Подойдите к столу.
 Терентьева тяжело поднялась и медленно подошла к столу.
 Свиридов вынул из-под бумаг кортик и протянул его Терентьевой.
 – Вы узнаете кортик вашего сына? – жестко спросил он.
 – Да… – произнесла Терентьева, разглядывая кортик. – Да… – Она растерянно
 посмотрела на Никитского, он сидел не шевелясь. – Да… это наш… это его кортик…
 Владимира…
 – Вас не удивляет, что все вещи вашего сына погибли, а кортик остался цел?
 Терентьева ничего не отвечала. Пальцы ее дрожали на краю стола.
 – Вы молчите, – сказал Свиридов. – Тогда ответьте мне… я вас спрашиваю в
 последний раз: кто этот человек? – Он указал на Никитского.
 – Никольский, – едва слышно произнесла Терентьева.
 – Так вот, – Свиридов встал и протянул руку по направлению к Никитскому, – он
 убийца вашего сына!
 Терентьева покачнулась, дрожащие ее пальцы впились в край стола.
 – Что… – задыхаясь, прошептала она, – что вы сказали?
 Не глядя на нее, Свиридов сухим, официальным голосом прочитал:
 – «Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года лейтенант Никитский
 выстрелом из пистолета убил капитана второго ранга Терентьева Владимира
 Владимировича… Целью убийства было похищение кортика».
 В комнате стало совсем тихо. Часовой переступил с ноги на ногу, приклад
 винтовки чуть слышно стукнул о ковер. Никитский сидел не шевелясь, устремив
 взгляд на носок своего сапога. Терентьева стояла неподвижно. Она смотрела на
 Никитского, и ее длинные, сухие пальцы сжимали краешек стола.
 – Валерий… – прошептала она, – Валерий…
 Ее помертвевшее лицо белым пятном разрезало синеву комнаты. Свиридов и моряк
 бросились ее поднимать.

 Глава 73
 Семья Терентьевых

 По Ярославскому шоссе мчалась большая легковая машина. В ней сидели Свиридов,
 моряк, Терентьева и мальчики. За широкими обочинами шоссе мелькали маленькие
 домики московских пригородов, мачты высоковольтной передачи, стальная излучина
 Окружной железной дороги. Потом потянулись сосновые леса, кюветы с серым,
 рыхлым снегом, подмосковные деревни.
 – Этот кортик, – рассказывала Мария Гавриловна, – принадлежал Поликарпу
 Терентьеву, известному оружейнику, жившему сто пятьдесят лет назад. По
 преданию, он вывез его с Востока во время одного из своих походов.
 Миша толкнул ребят и многозначительно поднял палец.
 – При Елизавете Петровне, – продолжала Мария Гавриловна, – Поликарп Терентьев
 попал в опалу, претерпел ряд злоключений и удалился в свое поместье, где
 устроил в доме тайник. Вероятно, его принудили к этому обстоятельства того
 тревожного времени, а может быть, страсть к механике, которой отличался
 старик. В доме до сих пор сохранились сделанные им вещи: шкатулка с секретами,
 особенные блоки, подъемники, даже часы собственной конструкции. Самым сильным
 его увлечением было водолазное дело. Но все его проекты водолазного прибора и
 подъема какого-то затонувшего корабля были для того времени, конечно,
 фантастическими. Между прочим, водолазное и судоподъемное дело стало
 традиционным в нашей фамилии. Этим занимались сын и внук Поликарпа Терентьева
 и мой сын Владимир. Многие из них участвовали в экспедициях. Дед Владимира
 несколько лет пробыл даже на острове Цейлон, всё какой-то корабль поднимали,
 да так и не подняли. А отец Владимира собирал материал о «Черном принце». Но
 все эти работы были окружены тайной, ставшей в семье традиционной.
 – Интересно! – сказал Свиридов.
 – Особенность тайника, – продолжала Мария Гавриловна, – заключалась в том, что
 о нем знал только один человек в доме – глава семьи. Мы, женщины, этим не
 интересовались. Шифр, указывающий местонахождение тайника, старик заделал в
 кортик. Мой сын Владимир был последним представителем рода Терентьевых. Он
 получил кортик от моего мужа в декабре пятнадцатого года. Владимир специально
 приезжал в Пушкино. Тогда-то и произошла ссора его с женой Ксенией. Она
 требовала, чтобы он оставил ей кортик и показал тайник. Большую роль в этой
 ссоре сыграл брат Ксении, Валерий Никитский. Возможно, он был уверен, что в
 тайнике хранились ценности. Он, конечно, ошибался. Если бы это было так, то
 Владимир, уезжая на войну, несомненно оставил бы мне кортик.
 Миша и Слава ехидно посмотрели на Генку.
 – В прошлом году, – продолжала свой рассказ Мария Гавриловна, – приехал
 Валерий. Он уверил меня, что в тайнике хранятся компрометирующие Владимира
 документы. Он говорил, что Владимир умер у него на руках и перед смертью будто
 бы просил эти документы уничтожить и тем спасти его честь. Для этой цели
 Валерий якобы остался в России и вынужден скрываться…
 Машина въехала в Пушкино и остановилась возле дома Терентьевой.
 Дом был каменный, старинной постройки, с колоннами на фасаде. Многочисленные
 дворовые постройки были запущены, частью разрушены, но дом сохранился.
 Нетронутый снег на правой стороне участка и замерзшие окна показывали, что под
 жилье используется только левая его половина.
 В столовой, куда все вошли, стоял длинный обеденный стол на круглых резных
 ножках. Один угол скатерти был откинут. На клеенке лежали три кучки гречневой
 крупы: ее, видимо, перебирали.
 – Часов в доме много, – сказала Мария Гавриловна, – но какие из них, я не знаю.
 – Вероятней всего, те, о которых вы упоминали, – сказал Свиридов.
 – Тогда пройдем в кабинет.
 В кабинете, в глубокой нише, стояли высокие часы в деревянном футляре. За
 стеклом желтел циферблат. В нем рядом с отверстием для завода часов виднелась
 едва приметная узкая щель. Свиридов открыл дверцу часов. Маятник криво
 качнулся и звякнул.
 Свиридов перевел стрелки на двенадцать часов без одной минуты, вставил в щель
 змейку кортика и, осторожно поворачивая ее вправо, завел часы.
 Все присутствующие напряженно ожидали. Генка стоял, широко раскрыв рот.
 Минутная стрелка дрогнула, подвинулась – открылась дверца над циферблатом,
 оттуда выскочила кукушка. Она двенадцать раз прокуковала, потом часы
 захрипели, кукушка дернулась вперед, вслед за ней дернулась вся башня часов,
 открывая верхнюю часть футляра. Футляр был с двойными стенками. Хитроумие
 тайника заключалось в том, что снаружи башня часов и футляр казались
 неотделимыми, сделанными из цельного куска дерева. Только после завода часов
 змейкой внутренняя пружина поднимала башню и открывала тайник, представлявший
 собой глубокий квадратный ящик, наполненный бумагами.
 Здесь лежали свернутые трубкой и обвязанные ниткой чертежи с примятыми,
 обтрепанными краями, папки, туго набитые пожелтевшими от времени листками
 бумаги, тетради, большой блокнот в сафьяновом переплете.
 Свиридов и моряк осторожно вынули все эти документы, разложили на столе и
 начали их внимательно рассматривать, изредка перебрасываясь короткими фразами.
 Мальчики жались к столу, тоже пытаясь что-нибудь увидеть.
 – Все разложено по морям, – говорил моряк. – Вот даже Индийский океан. – Он
 прочитал на обложке одной папки: – «Английский корабль «Гросвенор». Затонул в
 1782 году у острова Цейлон. Груз: золото и драгоценные камни». «Бриг «Бетси»…»
 – Давайте-ка лучше свои моря поглядим, – перебил его Свиридов.
 – Так. – Моряк перебрал папки и развязал одну из них. – Черное море.
 Вот оглавление: «Трапезунд», корабль крымского хана Девлет-Гирея…
 «Черный принц» – затонул двадцать четвертого ноября 1854 года в Балаклавской
 бухте, разбившись во время шторма о прибрежные скалы, груз – пять миллионов
 рублей золотом…» Да тут целый список! – Он перелистал бумаги, покачал головой. 
 – Какие сведения! Точные координаты места гибели, показания очевидцев,
 огромный справочный материал…
 – Крепко! – весело сказал Свиридов. – Для нашей новой организации «Судоподъем»
 все это пригодится.
 – Да, – подтвердил моряк, – материал неоценимый.

 Глава 74
 Вступление

 Машина мчалась по Ярославскому шоссе в направлении Москвы. На заднем сиденье
 развалились Миша, Генка и Слава. Свиридов и моряк остались у Терентьевой, а
 ребят отправили, потому что они торопились в школу на торжественное заседание,
 посвященное пятилетию Красной Армии.
 Генка откинулся на мягкую спинку и сказал:
 – Люблю на легковых машинах ездить!
 – Привычка, – заметил Миша.
 – Все ж таки он вредный старикашка, – снова сказал Генка.
 – Кто?
 – Поликарп Терентьев.
 – Почему?
 – Не мог в тайник немного наличными подбросить…
 – Вот-вот, – засмеялся Миша, – ты еще о нитках поговори…
 – При чем тут нитки! Думаешь, я тогда не знал, что у них в складе оружие?
 Отлично знал. Только я нарочно о нитках говорил… для конспирации. Честное
 слово, для конспирации. А про Никитского я сразу понял, что это шпион. Вот
 увидите: в конце концов он признается, что взорвал «Императрицу Марию».
 – А здорово, – сказал Миша, – Никитский еще в Пушкине прятался, а Свиридов уже
 все знал, так что все равно бы он на границе попался.
 – Миша, – сказал Слава, – а письмо?
 – Ах да! – спохватился Миша.
 Он вынул из кармана письмо, которое только что вручил им Свиридов. На конверте
 крупным, четким почерком было написано: «Михаилу Полякову и Геннадию Петрову.
 Лично».
 – Видал? – Генка ехидно посмотрел на Славу. – Тебя здесь и в помине нет…
 Миша вскрыл письмо и вслух прочел:

  «Здравствуйте, дорогие ребята Миша и Генка!
  Угадайте-ка, от кого это письмо. Угадали? Ну конечно. Угадали. Правильно!
  Это я, он самый. Полевой, Сергей Иванович. Ну, как же они, пироги-то, Михаил
  Григорьевич? Хороши? А?
  Товарищ Свиридов написал мне о ваших делах. Молодцы! Вот уж никогда не думал,
  что вы с Никитским справитесь! Так что мне даже немного стыдно, что он тогда,
  в Ревске, бока мне намял.
  Кортик дарю вам на память. Вырастете большие, посмотрите на кортик и
  вспомните свою молодость.
  О себе могу сообщить, что опять служу на флоте. Только работаю сейчас на
  новом деле. Поднимаем со дна корабли, ремонтируем их и пускаем плавать по
  морям-океанам…
  На этом кончаю.
  Желаю вам вырасти настоящими большевиками, верными сынами нашей великой
  революции.


  С коммунистическим приветом

     Полевой».

 …Машина въехала в город. Сквозь ветровое стекло виднелась Сухарева башня.
 – Опоздали мы на собрание, – сказал Миша.
 – Может быть, вовсе не идти? – предложил Слава. – Очень интересно смотреть,
 как другим будут комсомольские билеты вручать.
 – Именно поэтому мы и должны прийти на собрание, – сказал Миша, – а то еще
 больше засмеют.
 – Приехали, – объявил шофер.
 Мальчики вылезли из машины и вошли в школу. Собрание уже началось. На лестнице
 было тихо и пусто, только тетя Броша сидела у раздевалки и вязала чулок.
 – Не велено пускать, – сказала она, – чтобы не опаздывали.
 – Ну, Брошечка, – попросил Миша, – ради праздника.
 – Разве уж ради праздника, – сказала тетя Броша и приняла их одежду.
 Мальчики поднялись по лестнице, тихо вошли в переполненный ребятами зал и
 стали у дверей.
 В глубине зала виднелся стол президиума, стоявший на возвышении и покрытый
 красной материей.
 На стене, над широкими окнами, висело красное полотнище с лозунгом:
 «Пусть господствующие классы дрожат перед коммунистической революцией.
 Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей, приобретут же они целый
 мир». Миша едва разобрал эти слова. Бесцветный диск февральского солнца
 блестел в окнах нестерпимым блеском, яркие его лучи кололи глаза.
 Коля Севостьянов кончал доклад. Он закрыл блокнот и сказал:
 – Товарищи! Этот день для нас тем более торжествен, что сегодня решением бюро
 Хамовнического районного комитета РКСМ принята в комсомол первая группа лучших
 пионеров нашего отряда, а именно…
 Приятели покраснели. Генка и Слава стояли потупившись, а Миша не отрываясь, до
 боли в глазах, смотрел через окно на солнце, и весь горизонт казался ему
 покрытым тысячью маленьких блестящих дисков.
 – …а именно, – продолжал Коля и снова открыл блокнот: – Воронина Маргарита,
 Круглова Зинаида, Огуреев Александр, Эльдаров Святослав, Поляков Михаил,
 Петров Геннадий…
 Что такое? Не ослышались ли они? Приятели посмотрели друг на друга, и… Генка в
 порыве восторга стукнул Славу по спине. Слава хотел дать ему сдачи, но
 сидевшая неподалеку Александра Сергеевна угрожающе подняла палец, и Слава
 ограничился тем, что толкнул Генку ногой.
 Потом все встали и запели «Интернационал». Миша выводил его звонким,
 неожиданно дрогнувшим голосом.
 Блестящий диск за окном разгорался все ярче и ярче. Сияние его ширилось и
 охватывало весь горизонт с очертаниями домов, крыш, колоколен, кремлевских
 башен.
 Миша все смотрел на этот диск. И перед глазами его стояли эшелон,
 красноармейцы, Полевой в серой солдатской шинели и мускулистый рабочий,
 разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.

  Москва
  1946–1948





 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: детская литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]