Для чего мы живем? - Шавеко Николай - страница 2 - философия - Bookorbita.com

Кроме этого, обращает на себя внимание "золотое правило морали": "Не поступай по отношению к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе". Можно выразить его и по другому: "(не) делай другому то, что (не) желаешь себе", или "(не) делай того, что ты находишь (не)похвальным в другом". Это правило в той или иной форме встречается у Сократа, Платона, Аристотеля, Сенеки и других философов, а также свойственно множеству религий: индуизму, исламу, иудаизму, буддизму, конфуцианству. Схожей формулировкой располагает и христианство: "возлюби ближнего своего, как себя самого".

Следует также сказать и о полезности в деле добра любых рекомендаций (формулировок), способствующих объективному видению мира (и, соответственно, потребностей других людей). Однако рассмотрение этих рекомендаций должно быть предметом труда по гносеологии, а не по этике.

Итак, мы выяснили, что добро - понятие объективное, но, как правило, невозможно без субъективных предпосылок, и коснулись вопроса о том, как отличить добро от зла. Теперь я хотел бы остановиться на проблеме методов, которыми добро должно воплощаться в жизнь - проблеме не менее важной. Здесь на ум приходят два способа служения добру: словом и делом. На вопрос, какой из этих способов лучше, однозначного ответа, по-моему, нет. Кто-то сразу ответит, что слова - это пустое, и добру надлежит выражаться в конкретных действиях, приносящих благо непосредственно, или, по крайней мере, служащих примером для окружающих. Однако же очевидно, что и "слово" зачастую являет собой то же самое "дело": верно подобранные слова могут помочь в трудной жизненной ситуации не меньше, а то и лучше каких-либо иных действий; в виде совета или нравоучения они так же могут служить полезным ориентиром для заблудшего человека. В то же время "действия" в качестве примеров не всегда могут быть истолкованы правильно хотя бы потому, что представляют собой казусы - обладающие своими индивидуальными, лишь им присущими особенностями случаи. Решение проблемы согласно центристскому варианту - "важно как слово, так и действие" - тоже не отличается полнотой: в конкретной ситуации важным вполне может оказаться только одно из двух.

Следует также подчеркнуть, что не только действия имеют свои последствия, но и бездействия. Ибо даже если мы ничего не делаем, это тоже каким-либо образом сказывается на окружающем мире и на нас самих. Не оказал тяжело раненому первую помощь - всё равно, что убил; не отреагировал на полуночные крики о помощи, доносившиеся с улицы, - всё равно, что ограбил. И хотя в тюрьму за это вряд ли посадят, тем не менее, очевидно, что вред нанесён не меньший. Ведь стоило побороть свою лень или глупость, сделав то, чего требовала ситуация, и можно было бы избежать трагедии. Не случайно общество порицает равнодушие. В момент самого акта добра, цель, правда, ещё не достигнута, поэтому соотнести её со средствами не всегда легко, но это другой вопрос, нами уже рассмотренный. Просто мы должны чувствовать ответственность за то, что мы делаем, действовать разумно и добросовестно, по возможности бескорыстно, и не ставить на первое место личную выгоду. А дальше иерархию ценностей каждый выбирает сам. Я вряд ли могу указывать другим людям, чьи интересы они должны поставить выше, а чьи ниже в конкретной ситуации: свои, любимого человека, друзей, коллег, семьи, общества, государства или всего человечества.

Но в любом случае истинно добрый поступок исходит лишь от подлинной любви, и поэтому здесь уместно привести следующие соображения. Любя кого-либо, мы любим его целиком, безоговорочно принимаем всю его человеческую сущность, общую для всех людей, и, кроме того - индивидуальные качества конкретной личности. Но если нет принятия "общечеловеческого", нет и любви. Любовь к одному человеку, таким образом, неразрывна с любовью ко всем людям. И если один человек любит другого, он через него должен бы полюбить и весь мир, иначе такое чувство сложно назвать любовью, это скорее "эгоизм вдвоём" (т.е. отношение к другому человеку как к полезной вещи). Следовательно, можно предположить общие для всех любящих людей мотивы поведения. Любящий наверняка не будет ставить благо любимого выше сопоставимого с ним блага множества других людей; так же и настоящий друг вряд ли пожелает навредить всем вокруг, лишь бы защитить интересы товарища и т.п. Всё это, впрочем, не преминет оказаться умозрительным, но ясно одно: любовь - обязательное условие, при котором возможно применение с добрыми намерениями методов, типичных для зла.

Опираясь на книгу русского религиозного философа И. А. Ильина "О сопротивлении злу силою", можно назвать ещё одно условие использования "злых методов" в благих целях. Это стойкость души в добре, имеющая три функции. Во-первых, она необходима, чтобы удержаться от соблазна использовать принуждение в корыстно-неправедных целях. Во-вторых: чтобы творящий добро человек мог искоренить в себе следы "душевной заразы", оставшейся после столкновения со злом, и отравляющей этого человека изнутри. Эта "душевная зараза" проявляется, в частности, в подспудном искушении поступать так же, как те злодеи, против которых ведётся борьба. Наконец, в-третьих, стойкость души в добре необходима, чтобы избавить душу от возможного очерствения и ожесточения, связанного с восприятием зла и сопротивлением ему, не допустить отчаяния и разочарования в добре, дать человеку силу для нового сопротивления злу, если таковое окажется необходимым. В целом же следует заметить, что стойкость "души", по всей видимости, достигается ни чем иным, как живущей в сердце благодетеля любовью.

Продвинемся немного дальше, и рассмотрим другую этическую проблему, связанную с категорией любви. Проблема следующая: нравственное чувство хоть и выполняет благородную цель, противодействуя природному эгоизму во благо жизни в обществе, но чревато противоположной эгоизму крайностью - бездумным альтруизмом. Дело в том, что многие люди видят в "служении добру" свой смысл жизни, забывая при этом, что добро никак не может быть смыслом, ибо оно лишь средство достижения оного. И нравственность (в нерелигиозном плане) не может быть чем-то большим, чем "переряженной пользой". Добро - это такая штука, которая приносит пользу, но смыслом-то является не оно, а сама эта польза. Добро необходимо для выражения любви, для достижения благополучия и счастья, для того, чтобы человек, "самая несчастная тварь на Земле", мог испытывать ещё и радость - такую радость, которая невозможна для других животных. Тогда, и только тогда, человек ощущает себя полноценным созданием, истинно Человеком. Но чтобы достичь всего этого, нельзя ни на секунду забывать, что добро - это лишь средство. По этой же причине и любовь не может пониматься как смысл жизни: смыслом будет то, что она несёт с собой. Я обращаю на это внимание вот почему. Люди вообще любят увлекаться идеями, всё преувеличивать и нарушать меру. Нередко это приводит к тому, что добро оборачивается злом, польза - утратой, стремление к благополучию и счастью - страданиями. Многие мыслители высказывались в этом русле. "Такой пустоте, как добро ради добра, вообще нет места в живой деятельности", - утверждал Гегель, а Бердяев вторил ему: "Нет ничего более злого, чем стремление осуществить во что бы то ни стало благо".

Что же тогда понимать под "всеобщим благом", средством к достижению которого я мыслю любовь и добро? Всеобщность означает, что благо распространяется не на каких-то отдельных людей и не на одного человека в ущерб всем остальным, а на всех сразу, и, в то же время, не только на всё общество в целом, но и на каждого его члена. Следовательно, в тех случаях, когда желание меньшинства может сосуществовать с желаниями большинства, оно обязательно должно быть исполнено. Однако реалии жизни таковы, что очень часто какое-либо действие принципиально не может служить благом для всех членов той или иной социальной группы (кому-то оно всё же причиняет вред), и тогда проявляется другое отличие концепции всеобщего блага от концепции блага большинства. Оно состоит в том, что в определённых случаях не отдельная личность должна будет жертвовать своими интересами ради общества, а само общество пойдёт на уступки конкретному человеку. В каких именно случаях оправдано жертвование большинством ради меньшинства - решается в каждом обществе отдельно. Современные государства, как правило, гарантируют каждой личности набор "естественных и неотчуждаемых" прав и минимальное соцобеспечение, которые не могут быть отняты у этой личности, хотя бы это и вредило остальному обществу[2]. В целом граница между двумя изложенными пониманиями общественного блага весьма расплывчата, однако важно следующее: при оценке нравственности того или иного поступка с позиции всеобщего блага огромное значение имеет также и польза, которую принёс этот поступок самому совершившему его человеку.

Итак, если человек видит в добре свой смысл жизни, то он либо вообще не понимает, в чем необходимость добра (что в условиях фатального несовершенства человеческого разума характеризует его не лучшим образом), либо путает понятия, на самом деле видя смысл в "помощи ближнему". Во втором случае он неизбежно забывает о самом себе, о своём личном благе (точнее отождествляет его с благом других, что одно и то же), низводит себя до "средства", что наверняка приведёт к разочарованиям. Да, я ранее говорил о том, что добрые поступки от чистого сердца рано или поздно рождают в этом сердце любовь к людям. Но ведь если человек почитает себя за средство удовлетворения чужих потребностей, то наверняка он не любит самого себя! А если не любишь себя - нечего отдать и другим. Отсюда важное правило: прежде чем делать добро другим, обрети любовь к самому себе. "Превышение меры" при понимании добра как смысла заключается именно в том, что человек отдаётся благотворительности, не имея для этого предпосылок: он словно рвётся в бой, не позаботившись об оружии. Возможен и другой вариант: отдаваясь делу добра, человек впоследствии теряет любовь к себе, так как низводит себя до средства.

Здесь, впрочем, необходимо уточнить, что речь идёт не столько о любви к себе, сколько о любви вообще, о любви как о некой внутренней очищающей душевной (психической) силе, которая только и позволяет нам жить в этом безбожном мире и вместе с тем - радоваться такой жизни. Эту психическую силу правильнее назвать жизненной силой, или любовью к жизни. Но поскольку человек тоже есть жизнь, из любви к жизни с необходимостью вытекает и любовь к себе. Аналогия с любовью к себе возможна ещё и потому, что речь идёт о чём-то "внутреннем", коренящимся непосредственно в самой личности. Понятно, что эта любовь противоположна эгоизму и нарциссизму. Любить себя - вовсе не означает считать себя замечательным человеком и во всем себе потакать. Напротив, любовь заставляет меня принимать людей, несмотря на все их недостатки, а не скрывать эти недостатки (но в то же время из этого не следует, что нельзя наказывать людей за их проступки, ибо даже любящие родители наказывают своих детей). Более того, здоровая любовь, в отличие от эгоизма, рождает "потребность давать" . Любящий не может не давать (т.е. делать добро), ему нужно быть добродетельным, потому что в этом выражение его жизнеспособности, в этом - проявление его душевного богатства, и ему приятно давать, он делает это совершенно бескорыстно.

"Внутренняя" любовь (душевная сила, любовь к жизни) по своей сути является условием и гарантией "стойкости души в добре" и любви "внешней", о которых я говорил выше. Её можно понимать и как "первоначальный капитал", из которого посредством благосозидающей деятельности можно сколотить целое состояние. О том, как раздобыть этот "капитал", нам уже поведал Льюис: просто поступайте так, как будто он у вас уже есть. Иными словами, поступать следует так, как если бы вы уже имели любовь в своём сердце. И это не то же самое, что низводить себя до средства: ибо любовь к жизни (и к себе) предполагает самодостаточность, а восприятие себя как средства, напротив, означает неполноценность.

Таким образом, любовь к жизни - это сила, являющееся условием и причиной альтруизма. Без неё альтруист, делающий добро другому, не будет делать добро себе, он не получит никакой награды, но, вполне возможно, придёт только к саморазрушению, ведь будучи и без того бедным, отдаст последние крохи. Так и в Библии: "Всякому имущему дано будет, а у неимущего отнимается и то, что имеет". Если же человек любит себя и жизнь, то он только приобретёт от своего самопожертвования, ибо последнее приносит ему счастье и радость (в этом - одно из важных проявлений концепции всеобщего блага).

В завершение подчеркну, что любовь является лишь одним факторов субъективного аспекта добра. Нетрудно заметить, что желать блага другому человеку можно не из любви, а просто вследствие своего надлежащего воспитания, глубоко усвоения норм нравственности в процессе социализации. В менее предпочтительном варианте желание сделать что-то хорошее для других вызвано страхом перед наказанием за нарушение социальных норм. Но и в этом случае можно говорить о сознательном благожелании. Воспитание и кара за невоспитанность вообще суть типичные способы социальной регуляции, приводящие, однако, к таким же типичным результатам. Любовь же - это способ достичь в деле добра чего-то большего, преобразить себя и мир, именно поэтому я говорю о любви в контексте альтруизма.

Но вот что. Любовь - это, конечно, прекрасно и замечательно, и всё же с горечью приходится констатировать, что она не вечна. Точнее говоря, идеальная-то любовь, которую воспевают в романах, или которой любит нас - бесконечных грешников - Господь, конечно же, вечна. Но кто из нас способен на неё? Кто может похвастать столь огромной душой, столь безграничной внутренней энергией, которая только и позволяет забыть об алчности и корысти, радоваться вполне тому, что уже имеешь, и, примирившись с миром, что преисполнен зла и несправедливости, обрести вечное счастье? Не говорит ли, наконец, человеческая истории о слабости в мире не только добра, но и, вместе с тем, любви? И вот - все мы обречены рано или поздно очередной раз потерять почву под ногами, вновь разочароваться в жизни и остаться один на один со своими бесами - неразрешимыми вопросами "жизни и смерти" - когда весь мир, все естественные и социальные закономерности словно восстают против тебя. Так, по причинам самым разнообразным мы оказываемся неспособными сохранить любовь внутри себя, и даже такая малость, как любовь к себе, исчезает: вместо неё появляется отвращение ко всему, что хотя бы издали напоминает высокие чувства.

Вопрос о том, что делать в такой ситуации волновал многих мыслителей, но явно выходит за рамки темы моего повествования. Я же хочу обратить внимание на поразительную слабость, которая порой обнаруживается за красивыми словами "добро" и "любовь". И эта слабость свойственна как "слову", так и "делу". Какая язвительная насмешка чувствуется в словах Льва Шестова, когда тот описывает всю бесполезность проповедей и нравоучений гр. Толстого! Мол, одни читатели его произведений лишь насладились "художественным талантом великого мастера", и даже ухом не повели по поводу какого-то там нравственного долга, другие же попытались следовать провозглашенным заветам, но у них ничего не вышло, и они вынуждены были признать своё поражение: "дело "добра" нисколько не подвинулось вперед". "Я знал одного фабриканта миллионера, - пишет Шестов, - отдавшего свои деньги на проценты и считавшего себя толстовцем. И этот случай - не исключение". Что же касается "дела", Шестов здесь приводит пример, описанный Л. Толстым в книге "Так что же нам делать?". Ужасы, открывшиеся глазам Толстого при обхождении московских приютов для бездомных и бедных людей, подтолкнули его заняться благотворительностью. Одно время граф обходил бедных, помогал им, не раз давал деньги, но... в итоге бросил их, потому что им "нельзя было помочь". Ни одного из них гр. Толстому, по его же собственному признанию, спасти не удалось: "из всех этих людей... я действительно не помог никому, несмотря на то, что для некоторых из них было сделано то, чего они желали, и то, что, казалось, могло бы поднять их".

Изложенные факты приводят меня к мысли, что к делу добра, равно как и к делу любви, нужно подходить с особой осторожностью. Впрочем, как и ко всяким другим идеалам, чрезмерное увлечение которыми неминуемо влечет за собой крах надежд и разочарование. Поклонение идеалам представляет собой попытку уйти от поиска истины, легкими путями обрести вновь точку опоры. Даже сами писатели и философы, провозглашая в книгах те или иные теории и идеи, делают это вовсе не для того, чтобы докопаться до правды, окинув действительность своим "беспристрастным" взором и проанализировав её своим "исключительным" разумом, а затем только, что посредством этих идей они жаждут найти ответы на мучающие душу вопросы; а раз вопросы "мучают", ответ должен быть "успокаивающим", опора и утешение в идеях необходимы им до крайности. И тут уж не до глубокого скепсиса, не до критического взгляда. Так будем же умеренны в восприятии идеала добра, и помнить, что идеал - это всегда что-то совершенное и неосуществимое, чуждое нашему несовершенному миру. Ницше не зря предостерегал моралистов: "Не желай быть врачом у безнадёжного больного". Есть и другое его высказывание в том же духе: "Тот, кто борется с чудовищами, должен следить за собой, чтобы самому не обратиться в чудовище. Попробуй подолгу смотреть в пропасть, и она заглянет тебе в глаза". И действительно, ревнители нравственности имеют против себя весь мир, всю жизнь. Не удивительно, что иные мыслители отваживаются называть добродетель "немощной, гордящейся своими лохмотьями".

Но означает ли всё это, что нужно, по примеру Ницше, принять и полюбить мир таким, каков он есть, включая всё зло, что нам уготовлено? Следует ли из "лохмотьев добродетели", что нужно преклониться перед страданиями, несчастьями и потерями? Думаю, это такое же заблуждение, как и чрезмерное возвеличивание добра. Федоров пишет по поводу ницшеанского amor fati, что это, по сути, "желание остаться скотом..., формула величайшего унижения..., подлый страх, не позволяющий себе даже спросить: точно ли неизбежно это рабство разумного у неразумного". К этому хочется добавить, что любить зло в принципе невозможно. И если даже кто-то утверждает, что он любит зло, наверняка этот человек любит на самом деле не его, а то благо, которое должно, по его мнению, последовать в итоге за "злом". Ведь так же, как немощное добро может обратиться злом, когда, например, некто, имея добрые намерения, на деле ничем помочь нуждающемуся не может, и в результате оба от угнетающей безысходности впадают в отчаяние (а "благодетель" ещё и требует от попавшего в беду человека "уважения" и тому подобного), или когда мораль предъявляет нам невыполнимые нравственные требования, да ещё и не уберегающие от бед, или когда именем добра и прикрываясь благими намерениями люди творят беззаконие, убивают и грабят, и, наконец, когда добро объявляет нас безнравственными и грешными, ничего более не давая, так и зло - страдания, потери и несправедливость - может оказаться добром.

Подобная "неочевидность" добра и зла ведёт нас к вопросу об ответственности людей за свои действия. Ибо мало иметь добродетели - нужно ещё и не перепутать их с пороками (порой трусость зовётся терпением, расположение злу - прощением), мало руководствоваться нравственными постулатами - нужно ещё убедиться в их истинности и применимости к данной ситуации, мало стремиться к благу - нужно быть уверенным в правильности своих действий и совершать их обдуманно. И это притом, что человек, если подумать, вообще не может отвечать ни за одно из своих действий, так как все они предопределены влиянием внешних условий, предшествующими и настоящими событиями, законами природы. В принципе, человек в этом ничем не отличается от примитивного растения или камня, разве что способен осознать свою примитивность. И что же, мораль заставляет его отвечать?! Да. И думается мне, вполне обоснованно. Ибо вопрос этот, конечно, более теоретический, чем практический. На практике страшно даже представить ситуацию, когда все люди вдруг разом почувствовали бы свою безнаказанность, и стали поступать в угоду своим желаниям, пусть даже самым низким: тогда наступил бы полный хаос, в котором хорошей жизнью похвастались бы лишь единицы. А потому не станем говорить, что человек есть "необходимое следствие" и не обладает свободой воли. Он, может быть, и правда ей не обладает, но всё же обречён выбирать, так как не ведает своей судьбы; и всё, что он выберет, и станет его судьбой, что с начала времён была предначертана ему природой. Сартр говорил по этому поводу, что человек обречён на свободу. Свобода же предполагает две вещи: напряжённое мышление и ответственность. И я думаю, что если мы действительно постараемся быть разумными, то стремление к добру не покажется нам уж столь бесполезной вещью. Эрих Фромм писал, в частности: "Если верить в доброту человека как в его единственный потенциал, то обязательно будешь видеть факты в искаженном, розовом свете и, в конце концов, жестоко разочаруешься. Если верить в другую крайность, то превратишься в циника, и не будешь замечать в себе самом и в других многочисленные возможности творить добро. Реалистический взгляд видит действительные потенциалы в обеих возможностях и исследует условия, при которых они соответственно развиваются".

Таким образом, ни слабость идеала добра, ни предопределённость не освобождают нас от обязанности стремиться к всеобщему благоденствию. Вместе с тем несправедливо порицать того, кто, искренне желая сделать доброе дело, не смог преуспеть в своём начинании. Ибо кому многое дано, с того и нужно много спрашивать, а кому дано мало, того следует пожалеть. Из этого же вытекает и то, что не всякий человек, многого добившийся, заслуживает похвалы. Но даже если и заслуживает, это ещё не повод для гордости, потому как все его старания, успехи и достижения были ему суждены, и у него просто не было иного Пути, кроме как исполнить предначертанное. На место гордости у такого человека должна прийти радость за свою Судьбу, на место мысли "какой я хороший человек" должна прийти мысль "как хорошо, что я изменил мир к лучшему".

(Вот только как определить человеку, к каким свершениям он способен? И если его личная мораль противоречит общественным устоям, как понять ему, что прав именно он? "Тварь я дрожащая или право имею?" - вопрос, который стоит перед каждым, кто считает себя Достойным. И дай Бог, чтобы ответ, в отличие от известного всем литературного примера, был верным, и дан был без обращения к убийственным экспериментам...)

Впрочем, не всегда нужно менять его к лучшему, как бы странно это ни звучало. Дело в том, что явления окружающей действительности сами по себе ни хороши, ни плохи. Понятия добра и зла появляются лишь тогда, когда речь заходит об отношении какого-то субъекта к этим явлениям, об их пользе или вреде для него. Но если дело только в отношении, то не всё ли равно, на что направить свои усилия - на изменение объективной реальности или же своего субъективного восприятия этой реальности? Не проще ли просто поменять своё отношение к событию? Очевидно, что иногда это гораздо проще. Не всегда, правда, ибо в самовнушении наши возможности так же ограничены, как и во всём другом. Однако же призадуматься есть над чем. Мы часто не можем получить удовлетворение от жизни, так как постоянно хотим чего-то большего по сравнению с тем, что имеем; мы не контролируем свои потребности. В то же время такой контроль вовсе не является чем-то противоестественным - речь идёт об элементарной дисциплине, о самовоспитании, которые только и позволяют человеку выжить в этом мире. Если уж на то пошло, дисциплина и самоконтроль, на мой взгляд, должны быть едва ли не главными жизненными принципами для каждого человека.

Дисциплинированный человек умеет различать желания естественные и навязанные. Ко вторым относятся те, что или внушены нам другими людьми в корыстных целях, или просто обманчивы и вызваны завистью, сравнением или стереотипами. В случае навязанных желаний мы хотим того, чего на самом деле нам не нужно. Эти желания возбуждаются в нас не только всевозможной и вездесущей рекламой, но и ложными общественными ценностями и пр. Деньги, слава, популярность среди противоположного пола, карьера, победы на различных конкурсах, алкогольные вечеринки, стильная одежда, модные направления и "искусства" - всё это считается достойным нашего внимания, вынуждает отказываться от собственного "я" и стремиться к чему-то другому. Любопытно сравнить сегодняшние ценности с философией Эпикура, который делил желания на три вида: 1) естественные и необходимые; 2) естественные, но не необходимые и 3) неестественные и не необходимые. При удовлетворении только первой группы желаний Эпикур уже считал счастье возможным. Очевидно, что под естественными и необходимыми нуждами понимаются базовые физиологические (в питании, минимальной одежде, тепле, движении, воздухе): если человек не сможет удовлетворить их, он попросту умрёт. Что же получается, имея так мало, человек может обрести счастье? Да! - и более того, такого человека совесть не позволяет назвать бедным: какой же властью над своими желаниями он обладает! "Величайшая власть - это власть над собой" - как тут не вспомнить великую мудрость. Но ведь и стремление к добру, в конечном счете, сводится к удовлетворению собственных потребностей, нельзя ли и здесь решить проблему отказом от всякого рода излишеств? Лично я убеждён, что мы далеко продвинемся в деле добра, научившись этому. Нам просто сложно принять тот факт, что всё зависит лишь от восприятия, а сам по себе мир - не плохой и не хороший (и не должен быть таковым, он просто есть). Сенека верно заметил: "Нас угнетает не неприятность сама по себе, а то, как мы ее воспринимаем". Вообще, стремление к бездумному накопительству всевозможных "внешних" благ свойственно только современной западной цивилизации с её извращённой экономической системой, направленной на производство в огромных количествах вещей, людям вовсе и не нужных, но навязываемых им под различными предлогами. На самом деле, и древние это хорошо знали, истинное благо находится внутри нас самих. И если мы его не замечаем, это лишь свидетельство нашей психической неполноценности. Вспомним также, что во всяком деле - а значит, и в деле добра - важна умеренность. Закон меры, в диалектическом материализме вообще ставший ядром всякой философии, в отношении проблемы нравственности (помимо уже поднятых аспектов) проявляется и в том, что иногда лучше не размышлять над нравственной оценкой того или иного явления, а просто принять его. Это позволит избежать мелочных придирок к себе и к другим, равно как и вызывающих злобу нотаций и нравоучений, а также возникающих на пустом месте угрызений совести.

Таким образом, есть все основания говорить о третьем, помимо "слова" и "дела", способе стремления к добру: это способ "мысли". Применяется он только по отношению к самому себе, но ведь помогая себе, воспитывая себя, мы помогаем и другим! Во-первых, так мы уступаем там, где упорство чревато войной. Во-вторых, мы развиваем себя духовно, развиваем любовь к себе, мы учимся радоваться жизни, и в результате начинаем делиться этим богатством с окружающими. Наконец, дисциплинированность делает наши действия более обдуманными и рациональными, что непременно сказывается на степени достижимости идеала добра. Однако, как и в других случаях, в применении данного способа важно соблюдение меры, и здесь главное правило: не опускаться до намеренного самообмана.

На этом я хотел бы закончить свои размышления, и подвести им следующий итог. Добро имеет своей целью достижение всеобщего блага, которое является его объективным критерием. В то же время в основе объективного добра должны лежать благие субъективные намерения, которые соответствуют универсальным нормам нравственности, а также личные добродетели. В этом случае можно говорить о дозволенности любых методов, если они используются во имя добра. Всякое действие или бездействие есть либо добро, либо зло; при этом отличить добро от зла порой очень сложно, равно как и добродетель - от порока; история на протяжении веков доказывает человечеству неосуществимость идеала добра, а личный опыт говорит нам о неизбежности падений и разочарований, о неспособности видеть истину и принимать всегда правильные решения. Именно поэтому данная статья не претендовала ответить на все вопросы, и уж тем более - сделать это посредством исчерпывающих, четких и обнадеживающих выводов. Как сказал Шестов, философия должна бросить попытки отыскания вечных истин, её задача - научить человека жить в неизвестности.

БОЖЕСТВЕННАЯ ТРАГЕДИЯ

В одном из интервью у режиссёра сериала "Братья Карамазовы" по одноимённому роману Достоевского спросили, чем сегодня на его взгляд актуальны "Братья Карамазовы". Тот ответил: "Поиском ответа на вопрос: действительно ли все позволено, если Бога нет?".

Что ж, содержание гениального романа величайшего мастера, конечно, не сводится только к одному вопросу; в то же время вопрос этот действительно проходит через всё творчество Достоевского. Вопрос, с одной стороны, банальный. Задай его сегодня, почти каждый ответил бы на него отрицательно: "Нет, отсутствие Бога ещё не означает отсутствие морали". В самом деле, нынешняя мораль насквозь светская; ни у кого не вызывает сомнения, что правила поведения, которыми люди руководствуются в повседневной жизни, созданы обществом, а не Богом, и общество же следит за их исполнением. Мы сами принимаем законы, создаём тюрьмы – в общем, жизнь идёт своим чередом, и до Всевышнего никому особо дела нет. Принято даже считать (и, пожалуй, вполне справедливо), что если от совершения безнравственного поступка человека удерживает лишь страх перед адом, то это свидетельствует как раз о слабом усвоении моральных норм.

Так почему же Достоевский столь остро ставит вопрос о Боге? Причём не только в "Братьях Карамазовых", - пожалуй, что и во всех своих произведениях! Чтобы понять это, нужно понять само мировоззрение писателя. Человеку, считает он, сложно, и даже невозможно просто так вычеркнуть Бога из своей жизни. Господь даёт нам веру в лучшее, веру в любовь и добродетель. Он даёт нам объективный и несомненный смысл жизни, а в месте с ним и прочную духовную опору, без которой мы обречены на вечные скитания и сомнения. Изгнать Бога из души означало бы подвергнуться тотальному опустошению, потерять жизненные ориентиры, и оказаться один на один с враждебным тебе миром, малейший каприз которого способен поставить на колени даже самых отважных людей. Осознание этой враждебности и безнадёжности способно повергнуть человека в глубокое отчаяние. Действительно, человек вроде бы и понимает, что отличается от других животных наличием разума и слабостью инстинктов, вследствие чего способен принимать более эффективные и продуманные решения, чем животные, которые руководствуются только инстинктом, но мир диктует ему такие условия, при которых самые благие начинания неизбежно терпят крах. И даже когда мы чётко сознаём, что именно следует сделать для того, чтобы изменить жизнь к лучшему, обстоятельства давят на нас с первых же шагов: мы не можем преодолеть ни самих себя, ни пресловутую социальную систему! Хуже того, наш так называемый "разум" приводит порой к таким больным идеям, расплачиваясь за которые, люди склонны животным завидовать. Но странно: мы продолжаем смутно надеяться на лучшее! Мечтать о том, что когда-то в мире воцарятся любовь и добро, и все обретут свободу и счастье…

Да что свобода и счастье! Таких светлых идеалов человечество напридумывало себе целую кучу. Вот только незадача: их исполнение зависит исключительно от степени развития в человеке разумного и духовного начала; стоит же только задаться вопросом, насколько вообще сформированы в нём эти качества – обнаружится явный прокол. Человек, видимо, существо и впрямь крайне гордое, раз осмелился называть себя Разумным! Я смотрю вокруг, и вижу людей, которые только и желают, чтобы отказаться от остатков свободного разума – ибо последний накладывает ответственность, и проще быть частью толпы, бездумной марионеткой… Я смотрю вокруг, и вижу неофашистов, продажных чиновников, порно в Интернете, шлюх, гопарей и наркоманов в подворотне, рекламу (где только её не размещают!). Я вижу загрязнение вод, вырубку лесов, горы гниющего мусора; плачу о животных, замученных на скотобойнях. Я наблюдаю цинизм, эгоизм, жадность и грубость, которые воспринимаются как норма. Я схожу с ума каждый раз, когда вновь осознаю низость господствующей массовой культуры. В каждом выпуске новостей я слышу о грязных политических играх, и иногда кажется, что политики обманывают не только народ и друг друга, но и каждый из них – самого себя… Впрочем, здесь они не отличаются от других людей – все поголовно занимаются самообманом, пытаясь обвинить в своих бедах других, и оправдать себя, в том числе своё бездействие. Я вижу людей, которые беспрерывно ищут удовольствия, не понимая, что тем самым они обрекают себя на вечное недовольство. Их потребности удовлетворяет отупляющая, погружающая в летаргический сон и иллюзорные миры индустрия развлечений – кино, концерты, клубы и дискотеки, популярная музыка, компьютерные игры. Меня бросает в дрожь от тех фильмов, которые показывают сегодня в кинотеатрах, и явно не потому, что это фильмы ужасов, а потому что их культурный уровень настолько низок, что слова «культура» и «искусство» здесь вообще вряд ли применимы. Меня выворачивает наизнанку от тех книг, которые продаются сегодня в книжных магазинах: жанр фэнтези только поначалу кажется противным, пока не увидишь «Дом 2: жизнь после шоу» или серию книг Дарьи Донцовой. Но всё это мелочи, по сравнению с тем, что каждый день я вижу людей «униженных и оскорблённых», павших с небес, преданных и раздавленных судьбой, разочарованных в жизни. В лучшем случае они просто чертовски устали от однообразных будней, от пребывания в роли автоматов, от разыгрывания изо дня в день одних и тех же ролей, от бесконечных обязанностей и бесконечного стресса. Но рано или поздно происходит срыв, и тогда их души заполоняют эгоизм, злость и безжалостность. Я вижу людей слабых, не способных более сопротивляться обстоятельствам, сражаться за высокие ценности, к чему-то стремиться. Их силы – растрачены, воля – на нуле. И они готовы признать, что Донцова – это нормально, лишь бы от них отстали, лишь бы больше не думать ни о чём.

И вот верь после всего этого в светлые идеалы и в торжество человеческих возможностей! Ага, и счастье, конечно, возможно, и добро будет царить в мире, ибо будет царить в сердцах людей. Ага, и настоящая любовь возможна, только после секса. И истина в цене, пока она на вашей стороне, играет на руку и приносит прибыль. И мы, конечно, сами строим свою судьбу, пока она не поставит нас на место… Размышляя обо всём этом, начинаешь невольно подозревать, что все великие учителя нравственности, вещая красивыми фразами об истине, самопожертвовании, любви и милосердии, лишь притворялись, скрывая за фасадом всё те же проклятые своекорыстие, алчность и черствость души.

У Шекспира в "Короле Лире" есть замечательная фраза: "От медведя ты побежишь, но, встретив на пути бушующее море, к пасти зверя пойдешь назад". Не потому ли Достоевский вернулся к идее Бога, что осознал ничтожность всех тех идеалов, которые рисовало человечество в своих самых заветных мечтах? Не потому ли он так остро ставил вопрос о Боге, что понял невозможность счастья, любви, свободы, наконец добра – без Бога? Раскольников убивает двух человек "ради идеи" – идеи, не лишённой смысла, между прочим. Но как было понять ему, что он не "исключительная личность"? А если такая идея придёт в голову императору или президенту, наделённым правом объявлять войну, кто убережёт человечество от страшных последствий таких заблуждений? Людские добродетели оказываются крайне слабы, а сам человек – жалок в отсутствии Бога, и Достоевскому остаётся лишь надеется на Него, верить в Него, без Которого все нравственные устремления катятся к чёрту. Ибо если природа не одарила нас разумом, то в этом случае можно, по крайней мере, надеяться на Сверхразум. Явление "карамазовщины", описываемое Достоевским, следует рассматривать именно как внутреннюю полемику личности по поводу идеалов свободы, любви и добра. Разочаровавшись в жизни, и не найдя опоры в Боге, герои Достоевского отдаются сладострастию не безотчётно, а вполне сознательно: их так и тянет наплевать в святом месте, они получают циничное наслаждение в унижении добра – тем самым протестуя против навязывания неосуществимой по сути идеологии. Иван Карамазов и его "Легенда о Великом Инквизиторе" – лучший пример для анализа тайных страхов писателя. Это не Ивана "Бог мучает", а самого Достоевского. О любви к ближнему Иван говорит: "Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда". А выдуманный им Инквизитор по поводу свободы, без которой невозможны ни любовь, ни нравственность, заявляет: «нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». В другом месте читаем такое высказывание Ивана: «На всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных… если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди уверовали в свое бессмертие». Короче говоря, вывод очевиден: нет Бога – нет любви, нет добродетели. Но, в то же время, вся «Поэма о Великом Инквизиторе» Ивана сводится к одной лишь мысли: человек не может существовать без Бога в душе, сколько бы против него не восставал. Инквизитор, обвиняя Христа, обнажает бессмысленность своих устремлений, ведь когда называешь Бога несправедливым, кого изберёшь в защитники этой самой справедливости? Поэтому Достоевский продолжает надеяться на Бога, верить в Его существование, в Его всемогущество, которое только и способно спасти мир от несчастий и бед, верить в Его добрую волю и конечную оправданность допущения Им зла на Земле; в этой вере и пытается найти утешение.

Правда проскальзывает иногда, а иногда даже настойчиво лезет в голову мысль, что Бог – всего лишь выдумка, "образ и подобие" человека, что Он – лишь совокупность всех тех идеалов и благ, которые мы жаждем достичь. Мы ведь так в Нём нуждаемся – не удивительно, что Он существует! А что если на самом деле все религии есть следствие психологической потребности человека оправдать собственную жизнь? – мы просто хотим верить, что всё происходящее правильно, и все беды в конечном итоге оправданы, что смерть – не конец, что миром правит добрый парень… Миф о Боге, вероятно, является главной составляющей грандиозного обмана, которым кружит себе голову Человек Разумный. Без Бога вера в возможность счастья на Земле теряет всякие основания. Достоевский на свою беду обо всём это знал, и потому ужасные сомнения продолжали мучить его до конца жизни…

Но если бы проблема была только в существовании Бога! Да пусть бы Он и существовал – знание этого факта, хотя бы и абсолютное, не спасает. Ибо хоть мы и показали, что только Всемогущий в силах изменить проклятую человеческую судьбу, но не учли, что Он сам и обрёк человечество на эту судьбу, изгнав наших прародителей из рая. С чего бы нам тогда думать, что он изменить своё решение? Между прочим, в самой же Библии недвусмысленно указывается на тщетность наших нравственных усилий и бессмысленность надежд на лучшую жизнь: "Всё суета! Что пользы человеку от трудов его… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем", - говорится в Книге Экклезиаста. Действительно, вера в Бога зачастую не спасает нас от зла. И Достоевский не мог с этим не согласиться: в одном из эпизодов романа "Идиот" князь Мышкин приводит сразу четыре примера, подтверждающих эту позицию. Среди прочего он рассказывает историю о двух крестьянах, один из которых, " не вор… честный и по крестьянскому быту совсем не бедный", увидел у другого серебряные часы, которые до того ему понравились, что он, когда его друг заснул, "подошёл к нему осторожно сзади, наметился, возвёл глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькой молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы". Из этого эпизода видно, что вера в Бога порой нисколько не мешает человеку совершить тягчайший грех. Более того, отказаться от греха людей не заставило даже пришествие Христа – законы Мира продолжили действовать, породив на базе христианства сначала крестовые походы, а затем и инквизицию. В результате последних всё то новое, что привнёс с собой в мир Христос, обратилось десятками тысяч погибших от голода, жары или морских бурь, либо проданных в рабство, десятками тысяч сожжённых на кострах людей и сотнями тысяч разрушенных семей. Что же, христианская вера не только не оберегает нас от злых деяний, но подчас и подталкивает к ним?! По крайней мере, очевидно, что вера подчас служит удобной "ширмой" или оправданием для недобрых дел. Коммунистическая историография, к слову, любила обвинять Церковь в покровительстве господствующему классу, в одобрении эксплуатации человека человеком. Вывод ко всему сказанному неутешителен: даже если Бог существует, и Он всемилостлив, страдания на Земле всё равно не прекратятся до самого конца времён.

Да и прекратятся ли эти страдания после смерти, увидим ли мы рай? Достоевский и здесь не забывает о возможности разных мнений. Один из его героев – Свидригайлов – рассуждая о будущей жизни, произносит: "А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде… Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится". Раскольников возмущается столь неутешительной мысли: неужто и после смерти не восторжествует справедливость! – но Свидригайлов непреклонен: "А почём знать, может быть, это и есть справедливое". Вероятно, столь же непреклонен к себе был и создатель образа Свидригайлова…

К слову сказать, Достоевский – действительно великий ум. Помимо названных проблем он умудряется найти ещё одну, и вкладывает её в уста всё того же Ивана Карамазова. В разговоре со своим братом Алёшей Иван приводит множество случаев невинного страдания маленьких детей: реальных историй об издевательствах, истязаниях и убийствах. Истории эти настолько жуткие, а описанные в них поступки настолько чудовищны, что даже у праведника Алёши в отношении совершивших их людей возникает только одно желание: "Расстрелять! – тихо проговорил Алеша". Вот так послушник! Вот такой идеал праведника у Достоевского! Но ведь логика решения проста: расстрелять, – ибо недопустимо, чтобы дети, которые ещё не знают, что есть хорошо, а что плохо, и не могут в полной мере сознавать своих поступков, чтобы они – tabula rasa, которых нельзя ни в чём обвинять, нельзя наказывать и заставлять расплачиваться ни за свои, ни тем более за чужие поступки, – страдали и мучались только потому, что несправедливость жизни и жестокость судьбы – это часть Великого Божественного плана, по исполнении которого наступит высшая гармония. Нет – никакой "божественный план", по мнению Ивана Карамазова (читай – Достоевского), не способен оправдать и слезинки замученного ребёнка. Иван отказывается от Божьей помощи, даже если Всевышний и способен ему помочь. Ему не нужна высшая гармония: "слишком дорого оценили гармонию, - говорит он Алёше, - не по карману нашему вовсе столько платить за вход [в рай]. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю… я только билет ему почтительнейше возвращаю"…

Впрочем, Достоевский хоть и понимает слабость идеи Бога, тем не менее продолжает верить в её силу: всё же здесь речь идёт о сверхъестественном существе, а значит и о сверхъестественных возможностях. Он пишет даже: "если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной". Иными словами, ради религии Достоевский соглашается пожертвовать даже истинной. Но не удивительно: религия даёт людям надежду, а без последней, по убеждению писателя, жить невозможно. Но коль скоро религиозные ответы на проблему человека ставятся Достоевским под большое сомнение, мы видим, что многие герои его романов преисполнены отчаяния и пессимизма, целиком завладевших их душами. Они оказываются во власти своеобразной "духовной болезни", приводящей, в конечном счете, к попранию самых основ нравственности. Имя этой болезни – деструктивность[3]. Она-то и есть краеугольный камень проблемы вседозволенности.

Деструктивных героев у Достоевского действительно много. "Сон смешного человека" рисует нам одного из них: персонажа, которому "всё равно". Ему безразличен мир, безразличны судьбы людей; он знает, что ничего не изменит, и всё будет идти своей чередой. Он даже перестал думать, потому что ему было всё равно. Последствия такого безразличия Достоевской видит весьма отчетливо: "смешной человек" частенько задумывается о самоубийстве; в один из мрачных вечеров он даже твёрдо решает покончить с собой... Другой пример деструктивного героя – Свидригайлов. Он предельно циничен, отрицает нравственность. На его совести самоубийство слуги, четырнадцатилетней девочки, отравление жены. И мы узнаём по ходу романа: преступив нравственный закон, Свидригайлов ничего кроме скуки и презрительного к себе отношения не приобрёл. Он пытается развлекаться, но тщетно; Дуня отказывает ему, и он, не видя способов изменить свою жизнь, стреляется из револьвера. Принцип вседозволенности свёл Свидригайлова в могилу, и в этом – мировоззрение Достоевского. Такую же судьбу писатель уготовил в "Братьях Карамазовых" отцеубийце Смердякову. Любопытно заметить: оба героя – безнравственные атеисты, которые не имеют надежды…

Хотя конечно, не каждый согласится с тем, что атеизм и безнадёжность непременно ведут к суициду. Интересно в связи с этим обратиться к творчеству французского писателя и философа Альбера Камю. Главный герой его повести "Посторонний", атеист Мерсо, как и "смешной человек" Достоевского, ко всему происходящему относится с поразительным безразличием. Но мысли о самоубийстве отчего-то не приходят в его голову. Напротив, смерть представляется ему такой же безразличной, как и всё остальное. Не сказать также, что этот человек деструктивен: он вообще ни разрушать, ни создавать не стремится.

Какие же философские основания есть у Камю для изображения такого героя? Позицию писателя лучше всего раскрывает его главное произведение - "Мифе о Сизифе". В этом философском эссе Камю пытается ответить на важнейший вопрос философии: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой? При этом он изначально постулирует, что Бога и вечной жизни не существует, что это лишь обман, которым утешают себя люди, чтобы примириться с теми бедами и испытаниями, которые встречаются на их жизненном пути. А раз так, автор хочет быть честным с собой и с читателем, и, погружаясь в мир, "где больше нет надежды", ставит вопрос следующим образом: можно ли жить, постоянно осознавая безнадёжность, бессмысленность, никчёмность и конечность своего существования? В конечном итоге Камю отвечает на этот вопрос утвердительно, замечая попутно, что при такой жизни возможно лишь одно желание – жить как можно дольше, полностью исчерпать эту жизнь. Уже здесь мы видим первые зачатки эгоистичного гедонизма, ведь "исчерпать жизнь" можно как посредством эксплуатирования других людей, так и без покушения на их права, свободы и законные интересы. Но Камю не проводит такого различия. Напротив, он говорит далее, что для человека, отрекшегося от всех бессмысленных надежд и от веры в Бога, наступает полное безразличие к будущему, и он живёт по принципу "после меня хоть потоп". Камю утверждает, что в такой ситуации не важно, каков именно наш жизненный опыт (хороший или плохой, полезный или вредный), важно лишь его наличие. Из этого же в конечном итоге выводится полное отрицание всякой морали, ибо «если все виды опыта равноценны, то опыт долга не более законен, чем любой другой». Мы видим, таким образом, что из атеизма и безразличия писатель окольными путями выводит аморализм.

Этот философский опыт Камю имеет для нас существенное значение, поскольку способен дать альтернативный ответ на вопрос Достоевского о том, возможна ли жизнь без надежды. Что же явилось результатом этого опыта? В "Постороннем" Камю рисует нам персонаж, для которого не составляет труда принять участие в коварном замысле своего знакомого, желающего избить и унизить свою любовницу. Причем Мерсо совершенно не интересует, заслуживала ли любовница такого обращения, ибо ему нет дела до справедливости. Ему также нет дела до человека, которого он убил – его не пугает мысль, что он сам мог бы стать жертвой такого безразличия… Таков – новый человек, живущий без Бога в душе и без надежды в сердце. Ни свою, ни чужую жизнь он не ставит ни в грош. Так, на вопрос следователя о том, сожалеет ли он, что убил человека, Мерсо ответил, что испытывает "не столько сожаление, сколько досаду". О своей скорой смерти он высказывался схожим образом: "Ну что, я умру. Раньше, чем другие, - это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее".

К слову, примеры некоторых типов людей, живущих без толики надежды на лучшее, Камю рисует нам и в "Мифе о Сизифе". Первым примером такого типа заявлено "Донжуанство". Камю видит в Доне Жуане свой идеал, поскольку тот "все знает и ни на что не надеется". При этом он признаёт, что Дон Жуан представляет собой, в сущности, заурядного соблазнителя, бабника, который "торопится от одной женщины к другой", причем вовсе "не потому, что ему не хватает любви" или его не устраивает нынешняя пассия, а потому что он хочет "исчерпать эту жизнь", познавая всё новые и новые формы любви. Дон Жуан понимает, что разбивает женщинам сердца, оставляя их в состоянии душевной горечи и опустошения, но для него это не является проблемой, ведь согласно взглядам Камю опыт отчаяния также полезен, как и опыт радости. В итоге мы наблюдаем образ безнравственного эгоиста, использующего людей как средства удовлетворения своих потребностей, а когда те удовлетворены, – бросающего этих людей словно надоевшие игрушки. Камю сам признаёт, что мораль для Дона Жуана – "это его симпатии и антипатии", но пытается оправдать такую позицию, говоря, что Дон Жуан в этом плане "как все". Оправдание, конечно, не весть какое, и в целом поэтому идеал Камю предстаёт достаточно слабой альтернативой предыдущим идеалам, философом отвергнутым. И здесь действительно уместно слово "идеал", потому как Камю, хотя и называет в качестве главной предпосылки своего исследования отказ от всякого рода надежды на будущую лучшую жизнь, основанной на несбыточных идеалах, но в сущности предлагает нам новую иллюзию, столь же несбыточную, как и все предыдущие. Ибо всех его героев, живущих без надежды, объединяет одно действительно редкое среди людей качество: они достойно и смело принимают свою Судьбу такой, какова она есть, принимают все те испытания, которые она им преподносит, ибо "знают об иллюзорности всех царств". Так, про Дона Жуана Камю говорит, что он "принимает все правила игры" и знает, что "ему не уйти от наказания". В качестве другого примера автор называет образ Актёра, который знает, что Церковь осуждает в его искусстве "разгул страстей" и склонность ума к невоздержанности. Актёр понимает, что ему грозит отлучение от Церкви и, вполне возможно, лишение вечной жизни, но не бросает своё ремесло, ибо "судьба не является карой" для героев Камю. Вопрос в том, насколько "реальные" люди готовы терпеть лишения ради призрачной идеологии "жизни без надежды на лучшее, в погоне за новыми ощущениями", жизни, которая "не стоит того, чтобы цепляться за нее". Камю говорит, что жизнь с незатуманенным надеждой рассудком возможна, но при этом совсем не анализирует реальность того стиля жизни, который он считает правильным. Получается ещё один обман, только теперь не ради блаженства, а непонятно зачем – ради лишений. И дело здесь не только в оправдании отрицательного опыта. Стоит только увлечься погоней за ощущениями, как сразу обнаружишь, что твоя жизнь чрезвычайно бедна на ощущения, что в ней ничего не происходит: ты не перевоплощаешься ежечасно, как Актёр, не меняешь любовницу, как Дон Жуан и т.д. Твоя жизнь – это нудное движение в рамках замкнутого круга: одни и те же лица, одни и те же занятия, и даже развлечения. Это, конечно, тоже жизнь, но это только один вариант из тысячи тысяч, которые потенциально заложены в твоём будущем. Но у тебя слишком мало возможностей и слишком мало времени, и вот – очередная философская идея приводит к очередному разочарованию (последователи идеолога Абсурда здесь наверняка возразят, что отсутствие опыта суть тоже опыт, вот только пойди объясни это простому обывателю! остаётся лишь сослаться на то, что опыт разочарования – тоже опыт…).

В итоге, главный вопрос остался неразрешённым. Возможна ли в действительности жизнь без единой надежды? Если нет, то способна ли атеистическая позиция предложить людям такую идею, которая в своём гуманизме смогла бы заменить веру в Бога? Иными словами, возможно ли, не прибегая к религиям, вселить в наши умы разумную веру в лучший мир, который человек смог бы построить сам: для себя и для будущих поколений? Как бы то ни было, один вывод из вышесказанного напрашивается определённо: хотя Достоевского и упрекали часто в том, что его герои не производят впечатление "настоящих" (за ними легко угадывается сам автор), но и персонажи Камю не отличаются правдоподобностью. А значит, философия абсурдизма не способна защитить человека от опасности отчаянной деструктивности. Разрушающему падению виднеется лишь одна альтернатива: суетность и безликость обыденной жизни, в которой нет места глубоким чувствам из романов Достоевского. Эта жизнь, в которой царят стадный конформизм и собственничество, лицемерие и эгоизм, в которой отчаяние заглушают алкоголем и безудержным потреблением; жизнь, в которой люди, нисколько не задумываясь, забивают свою голову сумасбродными учениями и убеждениями, дабы забыться в иной, не столь безрадостной реальности, а порой даже следуют за глашатаями этих учений прямо в тартарары. Каждый городит здесь себе забор, и лишь мимолётные увлечения способны на миг сблизить нас, однако всё это так быстро рушится под натиском обыденного сознания, что люди успевают проникать друг в друга лишь физически – во время соития… Конечно, со всем этим можно смириться – можно привыкнуть к ужасающему поначалу порядку. Человек вообще существо на удивление хорошо приспособляющееся, вот только иногда для этого надо стать бесчувственным автоматом… Но что делать тем, кто мириться не хочет? Тем, кто хочет созидать во благо человечества? Одна мысль в этом направлении никак не даёт мне покоя. Религию отчего-то принято считать утешением для слабых, «опиумом для народа», что не совсем справедливо. В этом безбожном мире тем, кто решил сражаться за правду и любовь, опора нужна не для того, чтобы забыться. Это – сильные мира сего, способные возвыситься над нашей нескладной эпохой, вырваться из царства дьявола, но даже их сил недостаточно, чтобы не упасть обратно на дно. Тем не менее, это возвышение позволяет им увидеть всю однобокость современного «научного атеизма», и тогда все аргументы материалистического сознания разбиваются о непреложность их внутреннего чувства – чувства, которое тысячелетиями хранилось нашими предками, и никому из них не приходило в голову отвергать его как «ненаучное». Это чувство было для них источником цельности и самодостаточности, из которых и рождаются жизненные силы, не позволяющие снова оказаться на дне…

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА

За последние сто лет кто только не писал прямо или косвенно о так называемой «экзистенциальной проблеме». Человек «заброшен» в этот мир, он слаб и одинок, и ему не на что опереться. Будучи подвластен обстоятельствам, блуждая в плену неизвестности, он не чувствует себя самодостаточным, и потому «нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается» (Ф. Достоевский, "Братья Карамазовы"). Всемогущий и всеблагостный Господь мог бы стать нашим спасением, но раз уж мы со своей наукой отреклись от него как от детского мифа, приходится искать новые пути.

Что же остаётся человеку, действительно отказавшемуся от всяких идеалов? Не найдя никакой опоры в мире, и чувствуя бездну внутри себя, ему остаётся лишь один путь, что смог бы унять боль скитающейся души. Речь идёт об отказе от души, об отречении от собственной личности. Одна из форм такого отречения – отождествление себя с природой, когда человек полностью отказывается от тех своих качеств, которые определяют его как вид, равно как и от всех последствий этих качеств. Иными словами, человек полностью отрекается от всех благ цивилизации, перестаёт быть частью общества, более того – перестаёт создавать какие бы то ни было вещи и орудия труда (поскольку другие животные не обладают такой способностью). Идеал такого поведения отстаивали в Древней Греции киники. Они призывали людей к предельному ограничению своих потребностей, упрощению быта, к освобождению от догм религии и культуры и от общества в целом. Правда, вдобавок ко всему они призывали отказаться от института семьи, хотя даже в природе у многих животных пары сохраняются на протяжении всей жизни, а беспорядочные половые связи отсутствуют. Как бы то ни было, в идеологии единения с природой следует выделить два явных недостатка. Во-первых, для большинства жителей планеты сегодня она означает по сути добровольное согласие на голодную смерть. Человек неспособен выжить в дикой природе, не используя свой рассудок и добывая пищу одним только собирательством (за исключением особо благоприятных природных зон). Именно развитый мозг и наличие абстрактного мышления отличают человека от других животных, являясь тем достижением эволюции, которое позволяет нам выживать в природе. Поэтому отказ от них, по сути, означает отказ от жизни, а призывы киников к неграмотности, к игнорированию всякого теоретического знания, в высшей степени утопичны. Второй недостаток кинизма заключается в том, что он не учитывает, что человек в принципе не может просто так отказаться от тех духовных задатков, которые заложены в нём от природы. Он в любом случае продолжает сознавать себя и свою ничтожность (или, по меньшей мере, чувствовать это на подсознательном уровне), и проблема остаётся неразрешённой. Поэтому древние и верили в сверхъестественных богов и потусторонние силы, причём религия развилась у них гораздо раньше, чем появилось земледелие, которое, казалось бы, и превратило человека из дитя природы в её эксплуататора. Кроме того, древние люди не мыслили себя вне общины, полностью отождествляя её интересы со своими. Из этого следует, что единство с природой само по себе малопродуктивно, а пожалуй даже и утопично (не в меньше степени, чем те светлые идеалы, которые призывают развивать сугубо человеческие феномены – душу и разум). Обособившись на заре истории от мира природы, человек так и не обрёл мира вечного и совершенного, и остался в пограничном состоянии между этими мирами, оба из которых могли бы дать ему покой и гармонию, но оба оказавшиеся ему недоступными. Ницше писал по этому поводу: "Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью". Этим высказыванием он хотел показать, что у человека есть только два пути: или "вернуться к состоянию зверя" или "превзойти человека", став сверхчеловеком. Трагизм заключается в том, что возврат к животному состоянию представляется таким же нереалистичным, как и осуществление идеалистических философских концепций. Даже у первобытных людей единство с природой основывалось исключительно на религиозном представлении об окружающем мире как о «божественной» системе (нечто вроде сочетания пантеизма и анимизма), то есть выходом из экзистенциального вакуума служила именно религия, а не природа как таковая.

В связи с проблемой единения человека с природой интересно рассмотреть концепцию инстинкта смерти, развитую Зигмундом Фрейдом. Фрейд утверждал, что любой живой организм, так или иначе, стремится к восстановлению первичного (неживого, неорганического) состояния. Иными словами, наряду с влечением к жизни в каждом существе присутствует влечение к смерти. Поскольку гармония с окружающим миром (для человека также душевная, психологическая гармония) является целью всякого созидания, постольку и влечение к смерти оказывается оправданным и рациональным, ибо смерть есть гармония с миром. Умирая, мы сливаемся с природой, и она перестаёт быть враждебной по отношению к нам. Чувственное восприятие исчезает, и мы уже не способны ощущать посторонний мир, становясь миром сами. Несмотря на то, что дуалистическая теория влечений, развитая Фрейдом, осталась непризнанной большинством психоаналитиков, она достойна упоминания в контексте нашего повествования хотя бы с философских позиций. Оставляя в стороне спор о наличие тех или иных врожденных инстинктов у живых организмов, благодаря этой теории мы можем отметить, что отречение от собственной личности с помощью единения с природой, в сущности, равнозначно смерти. Поэтому как решение проблемы человеческого существования такое единение указывает нам лишь на один способ – самоубийство. И если мы хотим ответить на вопрос "как жить?", а не "жить или умереть?", то мы должны отвергнуть этот способ.

Однако существуют и другие формы самоотречения, которые могли бы стать решением «экзистенциальной проблемы». Один из путей отчасти противоположен единению с природой, и связан с отождествлением себя с отдельными людьми или каким-либо обществом как системой. В этом случае человек подчиняет себя некоему авторитету или всему социуму, некритично принимая их установки, стандарты, вкусы и предпочтения, а также верования и убеждения, и – в конце концов – образ жизни в целом. Цель самоотречения в пользу общества удачно выразил Эрих Фромм: "Если я похож на любого другого, – пишет он, – если у меня нет мыслей и чувств, которые отличали бы меня от других, если в привычках, в одежде, в мыслях я следую общепринятому образцу, – я в безопасности; я спасён от ужасающего переживания одиночества". При этом Фромм отмечает, что большинство людей сегодня даже не осознают этой потребности подчиняться. Они свято уверенны в том, что следует своим собственным убеждениям, а то, что эти убеждения совпадают со взглядами большинства лишь подтверждает их правильность. Представляется, однако, что такое подчинение коллективу содержит в себе целый ряд негативных аспектов. Во-первых, социальные нормы поведения могут оказаться не только не приносящими никакой материальной пользы обществу, но и наносящими ему существенный вред. В России, например, широкое распространение получила коррупция, и несмотря показную критику данного явления со стороны общественности, более половины граждан России хотя бы раз в жизни давали взятки, то есть совершали преступление. По международным данным уровень озабоченности российского населения уровнем коррупции в стране один из самых низких в мире. В связи с этим можно сделать вывод о том, что коррупция в России признаётся социально допустимым явлением (не случайно государство одним из основных мер по борьбе с коррупцией объявило пропаганду нетерпимого к ней отношения). Следовательно, ориентация на социальные стандарты означала бы положительную или равнодушную оценку коррупции, либо приобщение ко всеобщему лицемерию, что с учётом очевидного вреда от неё вряд ли можно отнести к достоинствам подчинения социуму. Во-вторых, хотелось бы обратить внимание на тот факт, что великие научные открытия, равно как и социальные преобразования, позволяющие человечеству перейти на новый уровень развития, совершаются, как правило, людьми "не от мира сего", которым хватило мужества противопоставить себя обществу, пойти против господствующего мнения или даже государственного строя ради высшей идеи. Подчинение таких людей социальным стереотипам в мышлении и поведении поставило бы крест на прогрессивном развитии человечества, привело бы к полной деградации всего человеческого общежития. В-третьих, ориентация на общественную оценку своих действий при отсутствии независимой самооценки приводит к тому, что человек стремится зарекомендовать себя в обществе как добропорядочного и успешного, независимо от того, каким он является на само деле ("на самом деле" для такого человека не существует, так как единственным критерием истины является общественное мнение, и большинство не может быть неправо). В результате это приводит опять же ко всеобщему лицедейству и лицемерию. Наконец, в сфере духа конформистская ориентация лишает людей мужества и приводит к тотальному равнодушию, релятивизму и нигилизму.

Как уже было сказано, сродни обычному конформизму (вытекающему из поклонения обществу как могущественной системе) – подчинение индивида одной или нескольким конкретным личностям. В частности, если индивид имеет постоянный непосредственный контакт лишь с двумя-тремя знакомыми, подражать он будет именно им, и глупо ожидать от него конформного поведения по отношению ко всему обществу, ведь для такового попросту не будет психологических предпосылок. Встречая других людей, такой человек будет принимать их установки, только если те не противоречат установкам постоянного коллектива. Тем не менее, и здесь мы имеем дело с конформным характером, конформистской ориентацией в чистом виде. Негативные последствия такой ориентации сходы с последствиями «стадного чувства» по отношению ко всему обществу. Конформист так или иначе рискует не совершить открытий, не достигнуть высот, для достижения которых у него имелись выдающиеся способности. Он также рискует сковать себя предвзятыми взглядами и установками, мешающими взаимоотношениям вне привычной группы. Кроме того, человек, полностью подчинивший себя какой-либо малой группе, становится глух и безразличен ко всем людям, которые в эту группу не входят, и чьё нравственное негодование по поводу его поведения не приведёт для него к серьёзным последствиям. Иными словами, такой конформизм создаёт питательную почву для «коллективного эгоизма», наплевательского отношения к остальной части социума. Это проявляется, в частности, в том, что на политических выборах избиратели вместо того, чтобы сделать выбор, необходимый всему обществу, начинают лоббировать интересы лишь тех социальных групп, принадлежность к которым им особенно дорога (например, национальных общин). Что касается подчинения отдельным авторитетным личностям, здесь можно упомянуть Гитлера и Сталина, которые собрали вокруг себя огромные толпы психологически нуждающихся в них людей, выполнявших не задумываясь всё, что прикажет им вождь.

Помимо подчинения обществу есть ещё один вариант самоотречения в пользу внешней силы или авторитета. Это подчинение какой-либо идее или убеждению. При этом человек, как правило, не задумывается о том, насколько эта идея правильная. Важно лишь, чтобы она давала какие-нибудь преимущества. Например, оправдывала бесцельно прожитые годы, затраченные впустую усилия, или давала безусловную гарантию нравственной обоснованности будущих действий. И тогда на человека словно снисходит озарение: «А ведь воистину, правильная идея!». В психологии подобные ситуации определяются при помощи термина «рационализация»[4]. Лев Шестов в своих трудах наглядно показал, что все философские идеи являются, в сущности, рационализациями. Философ, как правило, искренне убеждён, что его взгляды суть непреложная истина, а развитые им идеи отражают подлинную структуру мироздания. Однако причина такого убеждения, по мнению Шестова, проста: философ посредством своих идей хочет оправдать собственную судьбу, своё поведение; поэтому каково положение мыслителя – такова и его мысль. И конечно, эту мысль разделят те, кто находится в схожем положении. Так люди погружаются в выгодные иллюзии, не желая видеть ничего, что находится дальше их носа. Интересно, что наряду с подчинением этим иллюзиям, люди считают их неотъемлемой частью самих себя, вещью, которая повышает их самооценку. В итоге, некритично принимая навязываемые мысли или идеи, избегая всестороннего анализа собственных взглядов, индивид не просто оказывается носителем ложных идей, которые могут навредить и ему самому, и окружающим, но и пытается всячески защитить эти иллюзии как свою собственность. Перемешиваясь с собственничеством, естественная склонность людей к всевозможным рационализациям (оправданиям) своих взглядов выливается во всеобщую нетерпимость, невежественные споры, ссоры и действия. Формально идея совсем не обязательно вредна, даже если ложна. Идея также может быть вполне объективной. Однако, тот, кто пытается найти в идее покой, вряд ли стремиться быть объективным, а субъективная установка опасна тем, что не позволит при необходимости отличить правду ото лжи, и предвидеть последствия тех или иных действий. Это – покорность собственной греховности вместо борьбы с нею. Клайв Льюис писал: «…покой нельзя обрести, если искать только его. Вот если вы будете искать истину, то, возможно, в конце концов обретете и покой; а если все ваши поиски направлены на покой, вы не найдете ни его, ни истины. Найдёте вы пустые речи да помышления, которые будут вам казаться истинной в начале пути, в конце же вас ждёт безнадёжное отчаяние».

Интересно, что любые религии, в сущности, можно рассматривать как подчинение человека внешней идее. В монотеистических религиях такая идея, кроме того, исходит от некого всемогущего существа, поэтому такие религии можно рассматривать и как подчинение авторитетной личности. Говорить о негативных последствиях той или иной религии в преимущественно атеистическом обществе излишне, поэтому подчеркну лучше следующий факт. Какие бы страдания, разрушения и предрассудки ни несла религиозная идея, все они, так или иначе, оправдываются самой этой идеей, которая, в свою очередь, не может быть неверной, ибо исходит от Всевышнего божества (то есть, является абсолютным знанием об абсолютных ценностях). Поэтому с точки зрения религии упомянутые недостатки вовсе не являются недостатками, и о вреде религиозных убеждений можно говорить только тогда, когда вера в Бога признана абсурдным недоразумением, не имеющим под собой объективных оснований.

Я упомянул, что человек, стремящийся обрести психологическую уверенность, относится к своим убеждениям как к своей собственности. В этой связи логично рассмотреть следующий способ разрешения экзистенциальной проблемы – собственничество, или вещизм. Данный феномен можно определить как отождествление человеком себя со своей собственностью, и восприятие им самого себя как совокупности вещей. Человек, заболевший вещизмом, оценивает себя положительно, если ему удаётся достигать всевозможных "успехов" (продвинуться по карьерной лестнице, заработать больше денег и купить презентабельный товар, стать знаменитым, "завоевать", как выразился Карнеги, много друзей, найти достойную пару и т.д.), и чувствует себя неудачником, если он не способен на подобные достижения. В сущности, человек в этом случае рассматривает качества своей личности как товар (продукт), который способен доставить ему некоторое благо. Высокое положение в обществе, умение что-то делать лучше других – всё это способно набить цену его личности, поэтому и рассматривается им как благо. Такая же логика распространяется и на собственно вещи: я могу придавать себе ценность лишь в том случае, если я обладаю дорогими вещами (Интернет-планшет, автомобиль класса люкс, костюм от модной фирмы, роскошная квартира и т.д.); если же я таковых не имею – я никто, я ничтожество. Сказанное позволяет увидеть то обстоятельство, что "шопоголизм" как одно из проявлений собственничества далеко не всегда снимает у людей тревогу и депрессию, и не всегда повышает уровень их самоуважения: такое возможно лишь при достаточном уровне дохода. В то же время отождествление себя с вещами ведёт к аналогичному восприятию других людей. Так, заводя с кем-либо дружбу, мы, как правило, оцениваем, насколько этот человек будет нам полезен (будет ли он удовлетворять нашу потребность в общении, поддержке, совместном времяпровождении), иными словами, мы воспринимаем его исключительно как товар, как средство удовлетворения своих потребностей. Тем самым нарушается основной нравственный закон (категорический императив Канта) со всеми вытекающими отсюда последствиями. В обществе, заболевшем вещизмом, не может быть подлинной любви или подлинной доброты, потому как обе эти категории основаны на признании безусловной ценности личности другого человека. Но что действительно свойственно такому обществу, так это жажда наживы, зависть и карьеризм.

Мания потребительства, столь распространившаяся в западных обществах за последнее столетие, недвусмысленно указывает нам на тотальную охваченность этих обществ вещизмом. Но если о проблеме консьюмеризма говорят уже на каждом углу, то о других проявлениях вещизма почему-то умалчивается. Взять хотя бы стремительное развитие музыкальной и киноиндустрии. Музыка и кино ведь тоже "творения рук человеческих", только нематериальные. И сегодня они потребляются словно фастфуд – не для того, конечно, чтобы утолить голод (пусть и «духовный»), но чтобы избавиться от скуки, убить время, уйти от чувства одиночества. Современный человек не может оставаться наедине с собой – он сразу чувствует свою неполноценность, ничтожность, ему постоянно нужно заполнять пустоту своего внутреннего мира хоть каким-то содержанием. И если ему это удаётся – его самооценка почему-то повышается.

Впрочем, всеобщая погружённость в мир музыки и видео – лишь один из примеров одержимости такой «нематериальной вещью», как информация. Другим примером такого типа вещизма является, очевидно, стремление узнать как можно больше фактов, чтобы потом блистать этими знаниями в обществе, щеголяя своей «интеллектуальностью». Эрих Фромм в своей книге «Иметь или быть» также указывает на пассивное потребление информации как на проявление «принципа обладания» (собственнической ориентации), правда он рассматривает этот случай на примере слушающих лекцию студентов. Фромм пишет, что простое зазубривание лекции, равно как и стремление лишь зафиксировать информацию в тетради, без постижения её смысла, без попытки «пропустить материал через себя», свидетельствует о желании индивида потреблять вместо того, чтобы жить. Более того, он утверждает: «индивидам такого типа свежие мысли или идеи относительно какого-либо предмета внушают немалое беспокойство, ибо все новое ставит под сомнение ту фиксированную сумму знаний, которой они обладают»[5].

Не вдаваясь в подробности описанных выше негативных проявлений «интеллектуального вещизма», отметим как вывод, что информация и знания суть та же собственность, только «нематериальная»: отличие её от других вещей лишь в том, что она может принадлежать сразу нескольким людям. При этом, если принять во внимание тот факт, что наш век часто называют информационным, становится очевидным, что потребительство сегодня всецело распространилось и на интеллектуальную сферу.

Мы рассмотрели три способа, посредством которых человек пытается «забыться» и уйти от осознания собственного положения. Всем им свойственна одна общая черта: действие указанных способов рассчитано на достаточно длительный период, в течение которого человек заполняет свою душу чем-то внешним. Существуют также способы преодоления отчуждённости, действующие в отличие от всех вышеназванных лишь непродолжительное время, но вызывающие при этом сильное чувство наподобие экстаза, отличающееся предельностью и страстностью и захватывающее всего человека целиком (на миг человек может даже потерять ощущение времени и пространства). Самозабвение здесь достигается несколько иным образом – путём достижения так называемого оргиастического состояния, и носит соответственно иной характер – человек не соединяется с миром, а забывает про него. Среди способов достижения оргиастических состояний сегодня наиболее популярными являются алкоголь, наркотики и секс. Соответственно им можно выделить три психических заболевания: алкоголизм, наркоманию и эротоманию (патологическую гиперсексуальность). Первые два на сегодняшний день вызывают особое беспокойство ввиду их широкого распространения, и применительно к России есть все основания говорить о них как о социальном бедствии. Потому кажется излишним напоминать, к каким последствиям могут привести указанные патологии. Что же касается "экзистенциальной" жажды секса, то очевидно, что она приводит к восприятию определённых людей исключительно как половых партнёров, то есть как тех, кто может дать что-то, доставляющее удовольствие. По сути, это то же самое восприятие человека как вещи, то же самое потребительство, которое наблюдается в увлечении материальными благами, идеями, музыкой или спиртными напитками. Всё это, в конечном счете, направлено на то, чтобы непрерывно воздействовать на эмоциональную сферу человека. Особенность же алкоголизма, наркомании и эротомании заключается в особо выраженном нездоровом влечении. И это не случайно, так как оргиастические состояния временны и преходящи, и после того, как они прекращаются, неизбежно наступает опустошение, которое ведёт к чувству ещё большего отчуждения и желанию повторить экстаз (опьянение, оргазм) снова. Поэтому, несмотря на тот факт, что оргиастические способы продолжают пользоваться популярностью у масс, очевидно, что эффективность их не безупречна. Ведь чем чаще к ним прибегаешь, тем привычнее, а значит слабее, та первоначальная эйфория, благодаря которой человек выходит за пределы себя и своей бренности.

Экхарт Толе пишет: "Многие люди используют алкоголь, наркотики, секс… как обезболивающие средства, с помощью которых они подсознательно пытаются приглушить чувство тревоги. В качестве таких средств все эти занятия, которые в умеренных дозах могли бы доставить минуты радости, приобретают оттенок навязчивых состояний и пагубных зависимостей, и тогда самым большим, чего таким образом удается достичь, становится чрезвычайно кратковременное облегчение".

Мотив оргиастических состояний как выхода наиболее ярко выражен в рубайат Омара Хайяма. Житейская философия этого учёного сводится к мысли, что "опьянение – лучше всего" и представлена в четверостишиях наподобие этого:

Да пребудет вино неразлучно с тобой!

Пей с любою подругой из чаши любой

Виноградную кровь, ибо в черную глину

Превращает людей небосвод голубой.

Но даже у Хайяма некоторые стихи указывают на то, что пьянство и любовные утешения – не панацея. Девиз "пей хмельное вино, в наслажденьях усердствуй" сменяется в них нотами предосторожности:

Хочешь – пей, но рассудка спьяна не теряй,

Чувства меры спьяна, старина, не теряй.

Берегись оскорбить благородного спьяну.

Дружбу мудрых за чашей вина не теряй.

Таким образом, напрашивается вывод, что оргиастические состояния, так же как и собственничество, как и стадность, не могут дать удовлетворительный ответ на проблему человеческого существования. Более того, все эти формы самоотречения, являясь попыткой преодоления духовного кризиса, вызванного неверием в любовь и добро, в торжество мудрости над глупостью, порождают ситуацию, при которой достижение нравственных идеалов становится ещё менее вероятным – хотя бы потому, что человек с их помощью пытается уйти от ответственности за свои решения и поступки. Ориастические состояния направлены на уход от мира и от жизни, а не на их нормализацию. В этом смысле они аналогичны некоторым психическим расстройствам, которые также можно рассматривать как способ преодоления внутреннего кризиса, вызванного осознанием одиночества и беспомощности.

Наконец, следует сказать о последнем способе разрешения «экзистенциальной проблемы». До сих пор речь шла о разнообразных вариантах потребления, которое можно противопоставить деструктивности как прямому следствию отчаяния. Во всех рассмотренных вариантах индивид, не чувствуя себя полноценным и самодостаточным, пытается компенсировать неуверенность за счёт чего-то внешнего, материального или нематериального. Так, путём уродования собственной личности, он избегает отчаяния и следующего за ним самоубийства (или же, если деструктивность имеет противоположную направленность, убийства и разрушения объектов уже внешнего мира). Однако логично предположить, что в действительности деструктивности следует противопоставлять не потребление, о котором всё это время шла речь, а продуктивность. Разрушению противоположно созидание.

Созидает человек постоянно. Одним потреблением ограничиться он просто не может, даже когда у него всё есть. Причиной тому – склонность искать смысл своего существования, желание обрести уверенность в том, что жизнь проходит не зря. Человеку нужна цель, нужна самореализация, а если точнее – самооправдание. И созидание даёт ему это. Создавая что-либо, мы как бы оправдываем своё появление на свет. Не случайно многие мыслители придают глубокий философский смысл труду, усматривая в нём акт действительного самоутверждения человека, процесс становления его истинной сущности. Более того, созидание даёт человеку ощущение силы, ощущение принципиальной возможности влиять на тот мир, в который забросила его судьба, и преобразовывать этот мир сообразно собственным потребностям и взглядам. В этом смысле оно выступает первейшим средством разрешения абсурдного противоречия человека и мирозданья, о котором писал Камю.

Понятие созидания, или творчества, нуждается в уточнении. Творческий акт обычно мыслится как свободный, имеющий своим результатом создание чего-то принципиально нового. В то же время «новизна» – понятие на редкость относительное: в мире искусства, к примеру, компиляций гораздо больше, чем шедевров. Не менее разнопланово и понятие свободы. Ведь если создание каких-либо вещей входит в мои должностные обязанности, да и вообще представляет собой весьма монотонное занятие, от выполнения которого зависит моё материальное благополучие, значит ли это, что я несвободен? Но быть может, мне нравится моя работа, и я сам её выбрал, посчитав её полезной для общества! В этом случае ничто не мешает моему самораскрытию. К слову, полезность – понятие тоже условное, поэтому сущность созидания оно также не определяет. В действительности главное в созидании заключается в том, что человек привносит в этот мир что-то своё, что-то, что связано с самовыражением его личности. Созиданием личность воздействует на этот мир, сообщая ему о своём существовании. И каков бы ни был результат этого воздействия, он, тем не менее, всегда есть. Личность может воздействовать и на саму себя. Поэтому активное восприятие тех же лекций (из примера Фромма) тоже суть созидание, равно как и всякое мышление. Мышление отличается от заучивания тем, что при нём происходит не потребление, а созидание внутри личности нового знания, можно сказать – созидание личностью самой себя. Как видно, созидание всё-таки предполагает создание чего-то, но этому созданию вовсе не нужно быть непременно уникальным. С этой позиции в мире нет ничего одинакового, и всякое изменение уникально a priori. Подражание мастеру – тоже творчество, если исходит из непредвзятого убеждения в высоком таланте и моральной правоте мастера. Эта убеждённость в правоте и необходимости поступать именно так, а не иначе, в свою очередь, составляет главный критерий творческой свободы (ибо свобода, как известно, это осознанная необходимость). Созидание должно быть свободным, но свобода не есть вседозволенность; свобода – это власть над собой.

Главным условием свободы выступает независимость в чувствах, мнениях и желаниях. Так, свобода несовместима с эгоизмом, несовместима с пассивным принятием чужих мнений и образцов поведения и стремлением властвовать над другими людьми, поскольку все эти исходы говорят о психологической слабости личности, являясь следствием собственнической ориентации. Истинное же творчество является воплощением продуктивной ориентации, при которой человек находит в себе силы отказаться от несущественных потребностей, стать независимым от денег и вещей, начать мыслить самостоятельно, руководствуясь собственным разумом, а не общественными предрассудками. Таким образом, творчество только тогда является подлинным, когда оно в своих сущностных чертах противопоставлено всем ранее рассматриваемым способам разрешения экзистенциальной проблемы. Если ранее мы говорили о различных формах "забытья" и бегства от свободы, то созидание должно быть всецело ориентировано на реальность, быть свободным и независимым.

Конечно, если человек считает некую идею или вещь частью себя (то есть не мыслит себя без неё), то и творчество его нельзя назвать свободным, так как связано оно в этом случае не с самовыражением подлинной личности, а с утверждением "подмены" этой личности. В связи с этим возникает вопрос, является ли современное массовое искусство настоящим творчеством. И, по-видимому, ответить на него следует отрицательно. Когда человек созидает только с целью зарабатывания денег или последующего потребления, либо когда он пытается оправдать себя или утвердить своё положение с помощью некоего творения, мы можем сказать лишь, что он выражает нечто, но не выражает свою действительную сущность. То же самое верно и в отношении бессмысленной деятельности, направленной на получение новых ощущений (в частности, спортивных игр): являясь порождением зависимости, очередным способом забыться и уйти от мира, такая деятельность исходит отнюдь не из свободного духа.

Но хуже всего то, что даже подлинная творческая самореализация имеет свой недостаток. Как уже было сказано, она далеко не всегда благоприятна для общества, да и для самого индивида (порой даже очень вредна). Кроме того, доступна она не каждому. Постоянный цейтнот, необходимость решать повседневные дела, многочисленные обязательства перед другими людьми могут создать ситуацию, когда для созидания не остаётся ни времени, ни сил. В то же время работа, являющаяся следствием указанной необходимости, не способна вызвать радость труда, поскольку необходимость в данном случае основывается, как правило, не на разумных началах, а на "заведённом порядке" и стереотипах, опорой для которых служит страх. Таким образом, существует как минимум две проблемы, связанные с творчеством: это вероятность его вредоносности и невозможности. Важно и другое: возложение на рассматриваемый способ решения экзистенциальной проблемы слишком больших надежд чревато слишком большими разочарованиями. Возможности человека ограничены, и повлиять на мир существенным образом удаётся только избранным. Но даже они, приобретая в одном, неизбежно теряют в другом. Следовательно, существует также проблема ограниченности творчества.

Указанные проблемы во многом окажутся решаемыми, если мы обратимся к восточной духовной традиции. Как писал Э. Фромм, "в силу дуалистического конфликта [экзистенциальной проблемы - прим.]... люди Запада лишены покоя, отважно странствуют в пространстве и во времени. Они целиком экстравертны, а не интровертны. Вместо того чтобы смотреть вовнутрь, овладевать природой личности, они пытаются объективно примирять дуалистические конфликты". Приведённая цитата имеет прямое отношение к проблемам творчества как способа решения экзистенциальной проблемы. Мы говорили о том, что творчество может быть направлено не только вовне, но и вовнутрь, когда личность воспитывает себя. Об этом нельзя забывать, поскольку примирение с реальностью, принятие мироздания посредством такого воспитания также очень действенно. И это открывает новые горизонты творчества, ибо там, где повлиять на мир невозможно, мы, вероятно, сможем его принять. В этом и заключается восточная традиция, выраженная, в частности, в дзэн-буддизме. Заметим также, что абсолютное примирение и принятие (отличное от допущения и смирения) является, собственно говоря, также и условием подлинного творчества, ибо с него начинается независимость.

Принимая во внимание сделанные замечания, можно утверждать, что созидание как выражение продуктивной ориентации является наиболее приемлемым способом разрешения "экзистенциальной проблемы" (ибо подразумевает свободу и внутреннюю психологическую независимость от вещей, идей и людей), тогда как собственничество представляет собой установку в некотором смысле ущербную, и может быть полностью оправдано лишь в вопросах удовлетворения жизненно-важных потребностей. Тем не менее, необходимо помнить, что любой из рассмотренных в данном эссе способов с нравственно-утилитарных позиций имеет как достоинства, так и недостатки, и превозносить один из них над всеми остальным мы можем только с некоторых философских позиций. Также необходимо учитывать, что полная независимость всегда останется для нас лишь идеалом, на практике же люди очень часто прибегают к вещизму, конформизму и т.п., и не следует впадать по этому поводу в крайний морализм.

Такой расклад, впрочем, не исключает ключевого тезиса о том, что (а) нормальной (в известном смысле) собственническая установка может признаваться лишь в отношении удовлетворения базовых физиологических потребностей, (б) а в остальных случаях потребление должно подразумевать внутреннюю психологическую независимость от потребляемой вещи, и потому (в) ключевым для человека наряду с физиологическими потребностями является стремление к свободному творческому выражению.

СРЕДИННЫЙ ПУТЬ.

Опыт метафизического анализа духовности.

Первая благородная истина буддизма гласит, что жизнь – это страдание. Но так ли это в действительности? Считается, что буддизм исповедуют около полумиллиарда жителей Земли, и мне кажется, что если бы его благородные истины были абсолютными, численность буддистов увеличилась бы в добрый десяток раз. Но большинство людей довольны своей жизнью настолько, что им вовсе не импонирует идти тем путём, который предлагают те или иные религии. Ведь последние, как правило, обращают их на путь аскезы, отказа от мирских благ во имя чего-то запредельного и поэтому непонятного. Людям же не хочется отказываться от имеющегося ради таких призрачных преимуществ, и потому они вряд ли согласятся с выводом, что жизнь есть страдание. И только в минуты глубокого падения и тотальных неудач они вспоминают о каких-то богах, словно капризные дети пытаясь добиться от них утешения. Религия в таких случаях действительно выступает опиумом для народа, иллюзией, служащей утешением слабых. Иллюзией – потому что люди не понимают, что их падение – закономерное следствие их поведения, и если боги и существуют, то именно они их и наказали. Тем не менее, факт в том, что совсем нет атеистов только в падающем самолёте, а в самой обычной и заурядной жизни людям вполне хватает денег, положительных эмоций, друзей и вещей, чтобы не прислушиваться к религиям, которые предлагают отказаться от этой жизни и от тех благ, которые она даёт. Революции же совершаются, когда от благ остаются только жалкие крохи, не раньше.

Однако суть религий вовсе не в том, чтобы служить утешением для слабых. Грандиозные философские системы и учения, которые они предлагают, гораздо сложнее типичных фраз навроде "Бог простит", которые и позволяют человеку пережить "чёрную полосу". Следовательно, религия по своей сути есть нечто большее, чем опиум для народа. В чём же их суть? Уже поверхностных анализ способен дать нам ответ. Суть большинства религий в отказе от материальных благ и устремлении к чистой духовности, которая и заключается в свободе от этих благ. Человек должен стать свободным от мира, для этого и нужна аскеза. Религии утверждают, что "путь материи" делает человека зависимым от вещей, людей и предрассудков, и это мешает ему быть хозяином собственной жизни. Отсюда их попытки помочь человеку снова обрести разум, ведь свобода означает разумное планирование своей жизни. Они пытаются уберечь человека от неразумных поступков, и тем самым избежать страданий. Но поскольку страдания большинства людей остаются, как правило, на достаточно терпимом уровне, их образ жизни остаётся светским, и к религиям они прибегают лишь в поисках самооправдания, пытаясь уйти от ответственности за свои поступки. Этот факт и играет решающую роль в том, что большинство людей являются в принципе атеистами; и хотя многие из них утверждают, что они верят в Бога, на самом деле они лишь "надеются на Бога", а не верят в него, поскольку вера с необходимостью предполагает верность (т.е. преданность религиозному учению). Как бы то ни было, предлагаемый религиями путь духа содержит существенное рациональное зерно, ибо в сущности представляет собой путь разума и освобождения.

Тот, кто осознаёт эту "правду духовности", понимает, что существуют некоторые неразумные правила, которые общество заставляет его соблюдать, и он оказывается перед выбором. Возмущение, вызванное естественным желанием быть хозяином собственной жизни, и толкает человека из царства материи на путь духовного восхождения. Общество неизбежно начинает давить на изменника, что не удивительно, ведь способность одного-единственного человека пойти против закоренелых общественных устоев вызывает у этого рабского общества страх и негодование. «Если каждый будет так свободно себя вести, наступит хаос, система рухнет!». Часто бывает, что даже самые близкие друзья не понимают и не принимают внутриличностных изменений прозревшего, и он оказывается один. А новых друзей найти оказывается непросто, поскольку подавляющее большинство людей живут в мире материи, и неспособны понять значимость глубоких духовных исканий. Человек сталкивается с одиночеством. И на работе начальство не одобряет стремление к свободе, противоречащее корпоративной "этике": руководству не нравится, что человек начинает жить и работать для себя, а не для организации. Так, к одиночеству добавляется материальная бедность. Общество наказывает изменника. И выход здесь может быть только один: окончательно разорвать узы материального мира. Это, конечно, не означает физически уйти из мира или перестать беспокоиться о своём выживании. Но только окончательно преодолев свою зависимость от других людей, можно покончить с одиночеством, только окончательно взяв под контроль свои желания, можно избавиться от алчности и эгоизма. Иными словами, чтобы обрести счастье, потребуется развить свой дух до некоего уровня.

Это, в свою очередь, означает, что духовный путь опасен имеющимся риском сломаться в борьбе против системы. Очень сложно развивать свой дух, по-прежнему оставаясь во враждебном ему обществе. Материальный мир, являясь царством Дьявола, всегда полон искушений, особенно преисполнена ими современная западная цивилизация, цивилизация безудержного потребления. Поэтому в поисках действительного счастья проще бывает уйти от мира, и не возвращаться в него (что мы и видим на примере христианского монашества, а также схожих явлений во множестве других религий). Великий праведник тот, кто способен остаться в обществе, ежедневно закаляясь в борьбе с ним. Великий праведник тот, кто имеет силы вернуться после отшельничества, чтобы служить некогда бросившим его людям. Проблема в том, что и те, и другие, как правило, сильно рискуют собственным счастьем. Поэтому праведниками становятся лишь сильнейшие из людей. Только они могут найти счастье в святости. В буддизме таких называют бодхисатва. Других, кто обрёл счастье, покинув привычное общество (не обязательно в пространстве, но в образе жизни), называют архата. От них следует отличать тех, кто не имеет достаточных духовных сил, чтобы жить среди искушений, и при этом не принимает решение отречься от общественной жизни. Они обречены всю жизнь метаться от эгоизма к альтруизму, от аскезы к стяжательству, от разврата к разуму. Вероятно, что духовный путь сам по себе способен дать человеку счастье, однако тот, кто постоянно сбивается с него, достигнет противоположного. Известный индийский гуру Шрила Прабхупада некогда сказал своему собеседнику следующее о духовном пути: "Через шесть месяцев вы почувствуете, какого прогресса вы добились. Но… вы должны жить с нами [в общине преданных – прим.], тогда ваши друзья не скажут вам: "Как насчёт марихуаны?"".

В итоге мы приходим к выводу, что из двух возможных путей нужно выбрать один. Какой именно? Это зависит от индивидуальных способностей. Не всякий человек способен на духовные жертвы, но и в погоне за материальными благами преуспевают не все. Поэтому выбор каждый делает сам за себя, исходя при этом из знания собственной личности, интуитивного чувствования её возможностей и перспектив. Но что можно сказать точно, так это то, что нельзя полностью преуспеть в обеих сферах одновременно. Материальные блага – всегда искушения, мешающие духовному росту. Если человек духовен, для него безразличны материальные блага, а если они для него небезразличны, то нельзя утверждать, что в нём правит дух. Конечно, он может обходиться без чего-то незначительного, от чего легко отказаться, но одновременно он наверняка является рабом чего-то действительно для него важного. И это – первый признак отсутствия духовной силы. И хотя все мы в той или иной степени зависимы от чего-то, каждый из нас, тем не менее, избирает какую-то конкретную установку: потреблять или воздерживаться, эгоистично достигать или аскетически отказываться. Этот выбор необходим, чтобы найти опору в жизни, чтобы обрести ценностные ориентиры, без которых, к слову, невозможна нормальная жизнедеятельность, чтобы избавиться, наконец, от бесконечных сомнений.

Однако, выбирая лишь одну установку, противоположную ей мы можем оставить только в качестве запасной. То есть, даже в теории мы будем прибегать к ней только тогда, когда первая даёт сбой. Но то – теория, а на практике – не атрофируется ли за время долгого забвения альтернативная способность? Привыкая к веселью, отвыкаешь от труда; привыкнув же трудиться, непременно разучишься веселиться. Ибо труд подразумевает власть над собой, а веселиться, напротив, означает дать волю эмоциям. Человеку труда, поэтому, больше, чем безудержное веселье, знакома тихая радость. Способность же бесконтрольно переживать эмоции – утрачена. Точно так же и эстетическое чувство утрачивается у того, кто обретает власть над собой: эмоции уже не способны управлять им, и только чувство долга определяет его отношение к тому или иному произведению искусства. Добавим к этому свидетельства людей, многие годы подвергавшихся аскезе, о том, что они в принципе утрачивали чувство аппетита, забывая, что такое голод или жажда. Таким образом, выбор одной из установок, по сути, рано или поздно делает невозможным использование другой. Как говорится в Евангелие: "Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне".

Духовность – прямое следствие выбора одной из установок. Такое качество, как духовность, предполагает отсутствие стремления к самообогащению и наличие только одного желания: служить людям. Способность жертвовать должна сохраняться постоянно, являясь одним из важнейших признаков духовности. Если человек прекращает отдавать, в нём развивается привычка жить с тем, что он уже имеет, что впоследствии может выразиться в эгоизме и скаредности. Это легко понять, если провести аналогию с тренировочным эффектом по отношению к мышцам тела. Последовательное увеличение физических нагрузок развивает мышцы, увеличивая и укрепляя их, отсутствие нагрузок – делает их неадаптированными к тяжёлым условиям. Так же и с душой: только постоянная самоотдача развивает её, отсутствие же таковой – ослабляет. Духовный подвиг сегодня делает возможными два духовных подвига завтра. Эгоизма же, а значит и рабства, становится всё меньше. Призыв "не позволяй душе лениться", содержащийся в известном стихотворении, в этом контексте выглядит поистине мудрым. Чем больше я пытаюсь жертвовать от всей души, тем свободнее и независимее я становлюсь. Но на этом поприще нельзя остановиться: жизнь это всегда или путь наверх или путь вниз. Ведь если я, например, решу всю свою нравственность свести к периодическим пожертвованиям на благотворительность, то стану ещё больше зависим от многих других страстей, не связанных с деньгами, ведь, в сущности эта ситуация подобна выдаче самому себе карт-бланша на совершение грехов, за которые уже заплачено. Так, преодолев одну зависимость, я укоренюсь в другой, и это не станет для меня освобождением. Духовность же заключается в постоянном освобождении от всякой материальной зависимости. Ибо даже если мы просто оставим всё на прежнем уровне, привычка укоренится в нас, и это будет равносильно шагу назад. Каждый наш поступок, каждый шаг определяет, по какому пути мы идём, а иной шаг может ненароком быть сделан в обратном направлении. Логично, что религиозные мыслители призывают людей не заигрывать с их грехами. Ибо сущность религий в чистой духовности, и все они, так или иначе, требуют пусть и медленного, но неуклонного следования по пути отречения вплоть до достижения совершенства. Это сочетание постепенности и неуклонности видно на следующих примерах.

В Евангелии есть эпизод, когда богач подходит к Иисусу и спрашивает, что ему нужно сделать, чтобы "наследовать жизнь вечную". В ответ Иисус сначала напомнил этому человеку об основных заповедях, на что богач ответил, что соблюдает их ещё с детства. Тогда Иисус сказал ему раздать всё его богатство нищим. Смутившись, человек "отошёл с печалью", а Иисус произнёс: "Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие". Его ученики ужаснулись такой, как им казалось, излишней требовательности. Но эти слова мудры: тот человек уже умел соблюдать основные заповеди, ему нужно было поручить нечто большее, чтобы он мог приблизиться к Богу ещё ближе, чтобы расти духовно. В другом месте Иисус придерживается совсем другой тактики. Когда фарисеи упрекнули его в том, что его ученики не постятся субботу, Иисус сказал: "Никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани: иначе вновь пришитое отдерет от старого, и дыра будет еще хуже". Это означает, что его ученики ещё не были готовы к определённым материальным лишениям. Именно поэтому Иисус не стал требовать с них того, что мог потребовать в той же ситуации с богача из предыдущего примера.

Аналогично обстоит дело в индуизме. "По ведической системе, - говорит Шрила Прабхупада, - следует полностью избегать секса. Весь смысл этой системы в том, чтобы помочь человеку вырваться из материального рабства… Секс – привязанность к мужчине или женщине – основной принцип материальной жизни… когда мужчина и женщина соединяются, эта привязанность возрастает и побуждает человека приобретать дом, землю, заводить детей, друзей и знакомых и доставать деньги. Таким образом – дом-земля-дети-деньги – человек запутывается". Безусловно, требование абсолютного целомудрия – чрезвычайно строгое, но это и понятно, ведь индуизм, как и другие религии, ставит цель достичь полного совершенства. С другой стороны, у Шрилы Прабхупады можно встретить прямые указания на недопустимость требования невозможного. У человека, отмечает он, должна быть определённая жизненная сила, прежде чем он начнёт служить другим: "вы сможете улучшить положение других только тогда, когда достигнете успеха в собственной жизни… Поэтому быть гуру – нелегкая задача. Понимаете? Он должен поглотить весь яд". И далее: "Если положить крупный предмет в небольшой костер, он может погаснуть, но что бы вы ни бросили в сильное пламя, для него это не опасно... Сильное пламя поглотит все". Кроме того, Шрила Прабхупада отмечает, что ведическая система предусматривает именно постепенное духовное развитие, состоящее из четырёх стадий: брахмачарйа (ученичество с соблюдением безбрачия), ванапрастха (отход от мирской жизни), грхастха (семейная жизнь) и санньяса (полное отречение).

Общее между индуизмом и христианством наблюдается и в том, что Бог рассматривается в них как тот, кто придёт на помощь, когда сам человек не справляется. Иисус Христос даже умер за всех людей, дабы искупить их грехи. Одновременно у Шрилы Прабхупады встречаем: "Кришна настолько могуществен, что может тотчас же снять грехи со всех живых существ и мгновенно сделать их праведниками" (а кроме того, прийти на помощь гуру в трудную для него минуту).

Таким образом, сходство между индуизмом и христианством заключается не только в постепенном и неуклонном следовании духовному пути, но и в той помощи, которую Бог оказывает страждущим на этом пути. Все эти особенности имеют неоценимую пользу и безусловно правильны в плане сохранения тренировочного эффекта. Ибо нужно скатать и об «обратной стороне» тренировочного эффекта. Дело в том, что в человеческом теле этот эффект достигается только при такой физической нагрузке, при которой синтез белков, происходящий за счёт освободившейся при распаде органических веществ энергии, обгоняет этот самый распад. А это значит, что для успешной тренировки усилия не должны быть чрезмерными; кроме того, после работы обязательно требуется отдых. Проецируя эти положения на "тренировку духа", необходимо подчеркнуть, что «отдача» от жертвования бывает далеко не всегда: благое пожелание не означает непременно благое действие, благое же действие не означает непременно субъективное одобрение толпы. Конечно, в идеале эту отдачу и не нужно ждать, ведь духовный человек "хочет того, что он должен хотеть", то есть его благотворительность совершенно бескорыстна и добровольна. Однако в случае, когда человек жертвует тем, чем он внутренне ещё не готов пожертвовать, когда уровня его духовности для этого недостаточно, возникают проблемы. Тогда распад в нём превысит синтез, и благотворительность наверняка обернётся чувством обиженности и обделённости – основой будущего эгоизма. Это всё равно, что вложить последнее имущество в бизнес, который может прогореть. Конечно, если дела пойдут в гору, я стану богаче, но в противном случае я могу оказаться на улице без куска хлеба, подвергнув себя риску голодной смерти. Чтобы не допустить этого, и нужна та самая "отдача". В духовной сфере это означает, что жертвующий слишком многим должен быть поощрён словно ребёнок, которого учат хорошо себя вести (и который в будущем будет вести себя так без поощрения). Ведь если ребёнка не поощрять, а только наказывать, он не научится правильному поведению, и весь результат такого "воспитания" будет заключаться в выработанном у ребёнка чувстве ненависти к воспитателям. Таким образом, каждый человек обладает некоторым уровнем "бескорыстного жертвования" (при этом лёгкость жертвования в какой-либо конкретной сфере у людей различна). Нарушение этого уровня не даёт тренировочного эффекта.

Несмотря на всё вышесказанное, чувство долга – единственное сохранившееся чувство у людей, избравших путь духа, – к сожалению, очень часто заставляет человека жертвовать чем-то большим, чем он способен пожертвовать в данный момент. Необходимость жертвовать становится новой зависимостью. Человек претерпевает всё больше лишений, пытается сделать ещё больше добра людям, но подспудно чувствует некую утрату, чувствует, будто что-то идёт не так. Дело же в том, что наступает новое рабство, только теперь не от материи, а от духа. Рождается новый страх потери, но теперь речь идёт о потере не материальных, а духовных завоеваний. Индийский гуру Ошо так отзывается о религиозных людях: "Они загоняют свои тени, своё эго, свой гнев, свою жадность, свои амбиции в бессознательное. Но всё же это по-прежнему остаётся, только в бессознательном, и это гораздо более опасно, потому что теперь не признаётся вами, и вы думаете: "всё исчезло"". Не удивительно, что тихий святой внезапно вспылит, если встанет перед необходимостью признать, что все его дурные качества остались: и тогда его нарциссизм сразу обнаружит себя[6].

Чувство долга рождает и другую проблему. Изначально духовность обусловлена стремлением к правде и к счастью, но когда эмоции атрофируются, и остаётся только чувство долга, когда человек становится узником своей совести, тогда возникает осознание того, что счастье невозможно достигнуть путём духа. Конечно, осознание собственной независимости дарит радость, но эта радость так же преходяща, как и материальное удовольствие. Разница лишь в том, что раньше человек получал удовольствие от потребления, и не любил жертвовать, то есть не был способен производить, то теперь он получает удовольствие от производства благ для других людей, но потребление вызывает в нём угрызения совести.

Причём достичь духовного совершенства оказывается не легче, чем достичь материального благосостояния. В связи с этим такие оригинальные мыслители, как У.Г. Кришнамурти и Л. И. Шестов, вообще начали яростно отрицать возможность и необходимость достижения духовно-нравственных идеалов.

Экхарт Толле пишет следующее об отказе от плотских наслаждений: "Хотя подобный опыт может быть поистине захватывающим и позволяет ощутить вкус свободы от материальной формы, в конечном счёте вам всё равно придётся вернуться в своё тело." Очевидно, такой вывод делается им потому, что существование как таковое есть чувствование, и тот, кто вследствие угрызений совести лишён самой возможности испытывать ощущения, тот и не живёт. Ранее мы говорили о том, что неспособность наслаждаться свойственна человеку труда, заорганизованному человеку. Но, в сущности, духовность и есть труд: религиозный человек думает лишь о доставлении удовольствия другим, а собственное счастье связывается у него уже с загробным миром.

Здесь также уместно привести пример из романа Г. Гессе "Сиддхартха", когда главный герой после трёх лет аскетизма так высказывается о духовном пути: "Что такое созерцание? Что такое отрешение от тела? Что такое пост? Что такое задержка дыхания? Это бегство от "я", от муки быть собой, это краткое забвение, это заглушение на короткий срок боли и бессмысленности бытия. Того же бегства, того же забвения ищет погонщик волов, когда пьет на постоялом дворе рисовое вино или перебродившее кокосовое молоко. И он больше не ощущает себя, и он больше не ощущает страданий этой жизни, и он находит краткое забвение. Задремав над своей чашкой рисового вина, он находит то же самое".

Итак, возникает острая необходимость оправдать духовность. Тогда-то и появляются сложные религиозные системы, которые учат нас, что мы действительно должны устремиться к духу, потому что так просит некий Бог. Мы становимся рабами идеи Бога. Идея заключается в следующем: да, мы не получим телесных удовольствий в этом мире, мы будем вынуждены постоянно отрекаться от чего-то, издеваться над собой (представители флагеллантства даже добровольно избивали себя), но в следующей жизни (идёт ли речь о реинкарнации или о рае) придёт вознаграждение; да, достичь собственного духовного совершенства, равно как и счастья других людей посредством служения им чрезвычайно сложно, но Бог обязательно поможет нам именно тогда, когда наши возможности, казалось бы, исчерпали себя, к тому же любое духовное усилие, хоть и не приведшее к благому результату, так или иначе, зачтётся в будущей жизни. Короче говоря, без идеи Бога и загробной жизни вся духовность терпит крах.

Но чем зависимость от этих идей лучше обычного потребительства? Она лишь оправдывает страдания, лишения и самоистязания (умерщвление плоти), не избавляя от них, а заставляя претерпевать их снова и снова. Не говоря уже о том, что многие религии, порождённые этими идеями, существенно препятствуют свободному развитию (поведению и мышлению) человека тем, что ставят его в зависимость от Бога и соответствующих доктрин, делают его частью очередного стада (только теперь оно состоит из последователей религии), а порой даже затуманивают его сознание достигаемыми с помощью наркотиков оргиастическими состояниями (транс).

Важно, однако и другое: когда человек вдруг осознаёт всю никчёмность и ограниченность материального мира и свою "заброшенность" в него, он начинает испытывать острое желание вырваться за пределы мира, возвыситься над ним. Этот мир становится чужым, а новый – ещё не обретён. Тогда-то и возникает потребность в Боге, частью которого и является то странное явление внутри, что принято называть духом. Бог требует от нас именно того, что необходимо для примирения с абсурдной ситуацией "заброшенности": любви, добродетели и сострадания. Бог – символ и помощник на пути к примирению человека с миром и с собой.

Из этого следует необходимость отличать духовную зависимость от зависимости материальной. Духовность не только заставляет, но и даёт возможность служить обществу, жертвовать чем-то ради близких, воздерживаться от аморальных поступков. В глазах аскета другие люди постепенно перестают быть нам врагами, конкурентами, или просто средствами для достижения целей. Появляется любовь к людям, желание служить им и жить для них, и притом – совершенно бескорыстно. Ибо, во-первых, духовный человек не требует ничего от других людей (он уже счастлив, так как находит счастье в себе самом), а во-вторых, он не боится быть обкраденным другими людьми и не воспринимает их как врагов. Одновременно служение людям вызывает в таком человеке эйфорию: переживает ощущение полноты жизни, когда жертвует чем-либо для других. Это ощущение, между прочим, недоступно погружённым в материальный мир, поскольку настоящая свобода им недоступна (и они пытаются найти душевную гармонию в различных сектах, псевдодуховных кинофильмах и учениях).

Те, кто избрал подобный путь, быть может, и остались зависимы, но это – зависимость сильных. И кто знает: не нашли ли они больше, чем потеряли? Прежде всего, мы должны понимать, что отказ от самосовершенствования в принципе не может быть тотальным, иначе неизбежно разочарование. К тому же, так ли часто мы испытываем сильные и искренние эмоции? Растрачивая деньги на кулинарные изыски, бытовые удобства и развлечения, не пытаемся ли мы порой попросту внушить себе удовольствие, за которое уже заплачено? Известно, что основатель одной из основных индуистских школ адвайта-веданты Ади Шанкара вплоть до самой смерти путешествовал по Индии, пытаясь убедить самых знатных мудрецов в правильности своей позиции – возможно, это была его зависимость. Но лучше ли зависимость материально-устремлённых людей, тонущих в пучине серых будней и пытающихся изобразить искреннюю радость от своих «богатств»?

Терпимая жизнь в колесе сансары далека от жизни счастливой. Рабство у материи не позволяет людям вырваться за пределы устоявшейся системы с определёнными правилами, вследствие чего человек оказывается неспособен что-то принципиально изменить в своей жизни. Он не может, в частности, проголосовать на выборах против действующего политического лидера, потому что боится потерять те жалкие крохи, которые этот лидер ему дал. Он не может расстаться с друзьями, которые тянут его вниз, потому что боится одиночества. Не может не следовать моде, и поэтому растрачивает свои деньги на вещи, которые ему навязали, не может не завидовать, потому что реклама навязывает ему никчёмные желания. Наконец, он не способен жить с людьми в мире и гармонии, поскольку господствующая экономическая система диктует ему отношение к другим людям как к средству достижения эгоистических целей или как к конкурентам, мешающим эти цели достигать. Примеров можно привести ещё много, и религии могут показаться привлекательными средствами решения указанных проблем.

(Другое дело, что они тоже не могут обещать счастья хотя бы потому, что большая и могущественная система заинтересована в том, чтобы помешать праведнику, решившему освободиться от этой системы, идти своим путём. И потому путь освобождения – это путь беспощадной войны. Не случайно религиозные доктрины описывают земной мир как поле битвы, битвы человека за своё спасение.)

Путь духа в действительности очевиден. Однако капиталистическая система мешает нам его увидеть, обходя стороной или извращая священное знание (тем самым подогревая жесточайшую критику религиозных учений и церквей), а также навязывая нам определённый образ жизни, при котором это знание не вызывало бы у нас интереса. Конечно, эта система не может вовсе лишить нас доступа к знаниям, тем более что, как будет сказано далее, она сама периодически напоминает нам о высшем знании, эксплуатируя его для поддержания собственного существования. Но влияние системы в целом велико, а к этому прибавляется и то, что путь материи соблазнителен в принципе. Стоит лишь нескольким людям, обладающим определёнными способностями, соблазниться, и мир получит эксплуататоров, которые будут тайно поддерживать систему, которая принесла им богатство. Так постепенно мы приходим к обществу, где большинство людей проводят всю жизнь в драках за кусок хлеба, и только меньшинство понимает, что "не хлебом единым жив человек".

Тем не менее, жизнь духа в той или иной степени знакома каждому из нас. Всякий раз, когда мы преодолеваем усталость, страх и подавленность, вновь находя в себе силы сделать что-то, что мы должны сделать, мы имеем дело с источником духовных сил. Именно они помогают нам преодолевать жизненные трудности, оставаясь собой, и принимать мир и людей такими, какие они есть. Именно они позволяют безо всякого сожаления махнуть на всё рукой, когда дело провалено, спокойно расслабиться и по-человечески отдохнуть. Благодаря этим силам мы оказываемся способными запросто уйти с работы, не имея при этом средств к существованию, или простить предательство друга, отказавшись от мести и, следовательно, бессмысленной вражды.

Духовность основывается на определённом знании, и начинается с получения этого знания. "Священное знание" заключается в том, что жизненно необходимых потребностей у человека совсем немного, а от всех остальных мы можем запросто освободиться, начав выбирать эти потребности самостоятельно. Нужно лишь понять, что ни хороших, ни плохих вещей в принципе не бывает, и всё зависит только от нашего к ним отношения. Научиться относиться к вещам определённым образом и значит обрести счастье. Можно без конца бросаться из одной крайности в другую, желая то развлечений, то покоя, стремясь то к истине, то к блаженному неведению, но можно пойти и по другому пути, а именно: отказаться от желаний, и, следовательно, от страданий.

Религии учат, что в нас есть некий источник жизненных сил. Разные религии спорят, является ли он самостоятельной сущностью или частью единого Бога. Есть и религии, придерживающиеся в этом вопросе дуализма, т.е. позиции правильности обоих мнений. Но все религии имеют одну общую мировоззренческую основу, суть которой в том, что источник, о котором идёт речь, реально существует. И эта основа – вовсе не беспочвенная догма: ибо даже если нет Бога и бессмертия, существуют объективные психические и физиологические процессы в наших телах. С давних пор люди привыкли называть их душой, и только недавно западный человек додумался отрицать религии, повествующие о душе, заменив их психологией, и совсем при этом забыв, что psyche и означает по-гречески "душа". В итоге, шило было заменено на мыло, ничего нового не изобретено, а старые истины отвергнуты. Понятно, что экстраполяция внутренних психологических феноменов на внешний мир, которая и порождает идею Бога, сама по себе является анахронизмом, свойственным древнему человеку. Однако, отбрасывая этот анахронизм, стоит ли отказываться также и от добытых знаний, касающихся внутреннего мира человека? Новая, западающая цивилизация, была выстроена на наглом эксплуатировании человеческих инстинктов, сделала людей рабами этих инстинктов, внушив им, между прочим, что в подчинении себя им и заключается счастье. Фразы типа "счастье внутри нас" были позабыты, и если и воскрешались периодически, то лишь для того, чтобы вновь побудить людей, потерпевших неудачу в стремлении к материальным благам, стремиться к ним во что бы то ни стало. Эти фразы, пусть даже в них и заключается великая истина, были опошлены и поставлены на службу системе с целью уговорить "неудачников" продолжать служить этой системе. Оказалось, что духовные силы, заложенные в каждом из нас, могут быть потрачены как на развитие духовности, так и на развитие материального благосостояния[7]. Всю эту "новую философию" гниющего Запада можно было бы опровергнуть одной только чистой логикой, не апеллируя ни к каким сверхъестественным сущностям. Однако религии, как известно, постулируют существование Бога, ибо это обращение к сверхъестественному, как было показано выше, крайне необходимо для борьбы с материализмом. Именно поэтому идея Бога сохраняется, несмотря на развитие научных знаний о мире. Ведь культ потребления начал складываться как раз в связи с развитием науки (секуляризация производства обусловила его бурный рост, а где есть производство – есть и потребление), и чем больше наука отвергала Бога, тем больше становилась нуждаемость в Боге для недопущения морального разложения.

Производство неизбежно подстёгивает потребление, и мы вынуждены констатировать, что в настоящий момент этот процесс в развитых западных странах достиг крайнего предела: люди тратят все свои жизненные силы на работу, которая им не интересна, становясь рабами своих начальников, тратят большую часть своей жизни на производство ненужных им вещей, продуктов и услуг, а потом утопают в их потреблении, пытаясь заполнить возникший духовный вакуум, напрочь утрачивая способность к глубокому и независимому суждению и самоопределению и становясь рабами также торгашей и политиков. Средневековое религиозное мировоззрение не допустило бы такой ситуации, и потому было свергнуто. Но со временем стало ясно: даже если Бога действительно нет – чтобы человеческая жизнь не уподобилась животной, нам просто необходимо найти ему замену. Нам нужно снова научиться находить в себе источник жизненных сил. Этот источник, по всей видимости, бесконечен, как бесконечен и сам Бог. Шрила Прабхупада, например, говорит, что Кришна не истощается, отдавая нам свою энергию («как человек, который зачал многих детей, а сам продолжает жить»), ибо в духовном мире, в отличие от материального, если ты что-то отдаёшь, у тебя не убывает. Проблема, однако, именно в отыскании жизненного источника (Кришны и т.п.): раньше соответствующим средством выступала религия, теперь она отвергнута.

Таким образом, если мы отвергаем веру в Бога, мы должны найти ей замену. Честь и хвала тем, кто может быть щедрым, искренним и непредвзятым, любить людей и служить им, не прибегая к религии; но, представляется мне, что такие люди – лишь редкое исключение. У выбравших духовный путь есть острая потребность в религии, однако уже не в качестве утешения, а в качестве оружия, оружия добродетели. Бог нужен для того, чтобы человек мог внутренне преобразиться, а затем преобразовывать и окружающий мир. Бог поддерживает источник духовных сил – в этом, собственно, и заключается подлинная религия. Тот факт, что к религии часто прибегают, чтобы оправдать свои плотские желания, представляет собой лишь побочный эффект. Индуизм, например, достаточно закрытая религия, и там нет места потребительскому отношению к святыням. Христианство же потому только и распространилось так широко по миру, что в отличие от других религий "прощает людей", то есть вроде бы и не требует духовного отречения, ведь даже самый последний грешник может быть прощён всемилостивым Господом. В итоге, многие люди называют себя христианами, даже не пытаясь следовать учению Христа.

Выше речь шла о том, что и духовность и материальность имеют свои недостатки и не позволяют человеку обрести полную свободу и полное счастье. Эта истина давно была осознана человеком, и с тех пор люди пытались найти те или иные компромиссные пути, с помощью которых можно было бы найти счастье именно в этой, земной, жизни, и сделать это независимо от существования Бога. Они задумывались: "Тренировочный эффект – это, конечно, хорошо, он предоставляет нам большие возможности. Однако зачем тренировать тело, если ты не используешь его возможности? Сила и выносливость были жизненно необходимы первобытному человеку, в современной же цивилизации утратили былое значение. Для их тренировки нужно затратить немалые усилия и огромное количество времени, но какова же конечная цель? Если это красивая мускулатура или спортивные награды, то игра не стоит свеч, потому что я не намерен тратить на это всю жизнь. Точно так же: зачем тренировать дух, если в этом нет необходимости? Я зависим от вещей, отлично, ну и что с того? Если я более или менее уверен в том, что эти вещи всегда будут со мной, если от них, наконец, зависит моё выживание, то зачем мне тратить время и усилия для обретения независимости от них? Скажете: "от беды да от сумы не зарекайся"? Но ведь я пытаюсь рассудить здраво: всё, чего я добьюсь, это вечная психологическая потребность оправдать потерянные время и силы, упущу возможности, и оплету себя сетью ложных убеждений. В конце концов, материя – это не зло, это просто инструмент, с помощью которого можно выразить и добро и зло, и то же самое можно сказать и о духе".

Буддизм, будучи самой распространённой религией, свободной от Бога, мог бы взять на вооружение изложенную идею. Как известно, Будда (Сиддхартха Гаутама) шесть лет вёл крайне аскетичный образ жизни, и в итоге познал его неэффективность. Однако, как следует из вышеприведённого анализа христианства и индуизма, данные религии также не склонны к крайностям, так что у буддизма здесь нет преимущества. Кроме того, буддизм связан идеей перерождений (реинкарнаций). Догма о наличии последующих жизней, благоприятность существования в которых зависит от поведения человека в жизни этой, сближает буддизм с другими религиями. В итоге, отрицание Бога не ведёт к каким-либо серьёзным изменениям.

Иначе обстоит дело с сикхизмом, другой индийской религией, которая не отрицает Бога, однако вовсе не связывает земное существование с необходимостью духовного совершенствования и выполнением Божественных наставлений. Это обусловлено тем, что сикхи не верят в загробную жизнь. По их представлениям, после смерти душа никуда не переходит, она просто растворяется в мире (точно так же, как тело растворяется в остальной материи). Понятно, что подобные представления исключают моральное требование полного духовного освобождения. Такая крайность выдвигается другими религиями лишь с увязкой на продолжение духовного пути после "перерождения" или, если таковое отсутствует, на необходимость приложения максимальных духовных усилий в одной жизни с целью попадания после неё в рай. Сикхизм свободен от подобных манипуляций страхом смерти, в нём в принципе принижено значение философских догматов и религиозных ритуалов. Сикхи утверждают, что никто не учитывает специально их "добрые дела", никто не понуждает их к пожертвованиям, накоплению знаний, целомудрию, покаянию и т.п. Человек свободен в своём выборе. Бог лишь создал Природу с её законами, но во власти человека решать, как жить и что делать в этих условиях, чтобы обрести счастье. Сами сикхи полагают, что для этого нужно развивать в себе оптимизм, веру и любовь. И хотя эти идеалы, в сущности, духовны, мы видим, что сикхизм свободен от крайней духовности настолько же, насколько он свободен от разврата. Сикхи – не аскеты и не гедонисты, они выбирают срединный путь.

Понятие срединного пути используется и в буддизме, однако там оно, как правило, ассоциируется с «восьмеричным путём» достижения нирваны, всё же предполагающим постепенное отречение от мирских вещей, сексуальной жизни и т.д. Сначала следованием этому пути достигаются душевный покой и тихая радость, но впоследствии требуется отрешение даже от покоя и радости в пользу совершенной невозмутимости и отсутствия ощущения телесности, и уже после преодоления даже такого безразличия к миру достигается нирвана. Буддизм также предполагает постоянное познание, совершенствование убеждений.

От буддизма существенно отличается дзэн-буддизм, который, по утверждению философа-эзотерика Юлиуса Эволы, имеет целью как раз очистить буддизм от глупых догм и ритуалов до состояния tabula rasa, до его изначальной сути. Характерной особенностью дзэн является практически полное отрицание авторитета священных писаний, религиозных доктрин и сложных ритуалов. Бог и загробная жизнь не имеют никакого значения, они лишь мешают полному освобождению, которое, в свою очередь, должно наступить здесь и сейчас, а не после тысяч перерождений. И потому не должно быть никакого «ухода от мира», и даже никакой зависимости от разума (все философские идеи и книги – лишь макулатура, которая хотя и способна стряхнуть пыль с сознания, но впоследствии порождает очередную привязанность). Счастье в этом мире – вот главная цель дзэн, и достигается оно «внутренним пробуждением» (или, в терминах психоанализа, активизацией Эго).

Внутреннее пробуждение, просветлённость, означает "полностью осознаваемое и понимаемое индивидом состояние, его всецелую ориентацию на реальность, как внутреннюю, так и внешнюю… Пробуждаясь, человек делается открытым и отзывчивым для окружающего мира" (Э. Фромм). Буддисты описывают просветление как состояние, в котором тело рассматривается как тело, ощущения – как ощущения, ум – как ум, состояние сознания – как состояние сознания. Этот пример означает полную объективность восприятия: мы должны видеть вещи такими, какие они есть, и не должны видеть в вещах то, чего в них нет. Объективность достигается осознанностью и непривязанностью (отсутствием целей и желания что-либо изменить, т.е. имеет место тотальное принятие). Внутреннее пробуждение, согласно концепции дзэна, не есть некий иллюзорный идеал. Нужно лишь, по выражению известного профессора философии, популяризатора дзэна Д. Судзуки, "активизировать все силы, которыми естественно наделен каждый из нас и которые в обычных условиях подавлены и изуродованы до такой степени, что не могут найти подходящего канала для своего проявления. Обычно мы настолько слепы, что не видим того факта, что обладаем всеми необходимыми качествами, чтобы стать счастливыми и любить друг друга. Вся борьба, которую мы видим вокруг себя, является следствием такого неведения".

Дзэн часто обвиняют в безнравственности. Действительно, этический элемент едва ли прослеживается в нём. Однако человек, полностью осознающий и объективно воспринимающий реальность, всегда принимает её такой, какая она есть, и поэтому в нём нет стяжательства или злобы. Как и другие религиозно-философские учения, дзэн направлен на обретение человеком гармонии с миром, предполагающей любовь к миру, сострадание ко всему живому (каруна). Эта любовь, являющаяся выражением жизненной силы, и есть залог всякой нравственности. В этом отношении дзэн не сильно отличается от других религий, он лишь использует другой метод. Дзэн подходит с позиции освобождения, а не нравственности или ритуала, как это делают другие религии. Дзэн-мастер Сун Сан писал: "Когда Дао потеряно, приходит доброта. Когда доброта потеряна, приходит нравственность. Когда нравственность потеряна, приходит ритуал. Ритуал это шелуха истинной веры, начало хаоса".

Сикхизм и дзэн представляют собой два ярких примера "практичных", всецело ориентированных на данный материальный мир религий. Так, Д. Судзуки пишет: "Спасение следует искать в самом условном; не существует ничего безусловного… если вы ищете чего-то потустороннего, оно разобщит нас с этим миром относительного, что равносильно самоуничтожению. Спасение не может быть достигнуто ценою своей собственной жизни".

Одной из главных целей сикхизма и дзена является пробуждение сознания, ибо только о полностью сознающем свою жизнь человеке можно сказать, что он по-настоящему живёт. Чрезвычайно важно то, что сознание является универсальным средством, позволяющим избежать "перекосов" в сторону духа или материи.

Обычно люди не осознают многих вещей и событий, ежедневно происходящих с ними. Они словно находятся в забытьи, изо дня в день механически выполняя одни и те же действия, и так их жизнь проходит мимо них. Сикхизм и дзэн просто говорят: "Живи!". Они говорят: "Осознавай каждое мгновение, каждое ощущение в нём, и тогда твоя жизнь наполнится красками. Если ты ешь, то будь в этом полностью, не думай о сотне вещей, насыщаясь механически". Таким образом, осознание бытия предполагает тотальное присутствие в настоящем моменте (отбрасывание прошлого и будущего). (Будущее не должно быть проблемой, максимум – задачей (разница между проблемой и задачей – в психологическом к ним отношении), к решению которой следует приступить уже сейчас.) Такому присутствию в настоящем учит, в частности, Экхарт Толле.

Но прошлое и будущее перестают быть проблемой, а присутствие в настоящем становится возможным, только когда нас полностью устраивает это настоящее. Поэтому здесь необходимо полное принятие мира и самого себя, своих желаний, своего несовершенства как части этого мира. Не предъявляйте никаких требований существованию, - говорит Ошо, - иначе вы будете страдать". Другие религии также говорят о принятии (так, Иисус говорит нам, что не нужно заботиться о еде, питье и одежде на завтра, ибо "довольно для каждого дня своей заботы"), однако они не распространяют его на внутренний мир человека, который вынужден ввиду этого беспрестанно бороться со своими "грехами". Из этого вытекает внутриличностная дисгармония и нежелание осознавать те или иные факты. Но жизнь так устроена, что когда мы смиряемся с имеющимся положением дел и действительно принимаем его, тогда только оно и меняется. Можно биться об стену головой до потери сознания, а можно сказать ей: "я тебя принимаю"; и, если это было сказано искренне, она тут же рухнет. Так обстоит дело во всём. Поэтому не имеет значения, как долго мы упражняемся в духовности. Главное – это сама установка, сама готовность к принятию лишений и вообще всего. Ибо можно добиваться свободы от материи, попадая в лапы разума и духа, и потом добиваться свободы уже от разума и духа, но всё это – бег по кругу, всё это ещё сансара. Истина же заключается в том, что можно получать удовлетворение от реализуемых и реализованных желаний, принимая нереализуемые и нереализованные, и обрести таким образом гармонию и счастье. И тогда "вы сможете продолжать наслаждаться преходящими радостями этого мира, но вам не нужно будет цепляться за них, поскольку исчезнет страх потери" (Э. Толле). Чтобы достичь этого, нужен лишь один существенный переворот сознания (а если точнее – то пробуждение сознания). Между прочим, изложенные мысли встречаются ещё у древнегреческого философа Эпикура, который для достижения максимального наслаждения рекомендовал стремиться к тем видам блага, которые мы в состоянии контролировать.

Духовность говорит, что в нас есть некий божественный источник. Указание на его божественность означает, что он несёт совершенную благость. Именно поэтому, как говорит Ошо, "у радости нет причины". Причины могут быть у болезней, но не у здоровья, и бессмысленно спрашивать у доктора: "Почему я здоров?". Единственная причина радости в том, что мы выздоровели (отыскали божественный источник, познали себя и своё единство с миром, и приняли этот мир). Она не в том, чтобы лишать себя этого мира, умерщвляя плоть. А значит не должно быть никаких целей (тренировок самоистоязания) – стремиться просто не к чему. Сам путь (дао), преисполненный радостью, становится целью.

Упоминание Дао не случайно. Даосская философия очень близка дзэну, поскольку даосизм и буддизм развивались в тесном взаимодействии. «Дао» – это та самая объективная реальность, которую нужно безоговорочно принять, перестав (как это обстоит и в дзэне) делить вещи на хорошие и плохие. Другое ключевое понятие даосизма – «Дэ» – означает правильное распоряжение своей жизненной энергией, и заключается не в самоистязании (и не в потребительстве), а в спонтанности действий, устремлённых в настоящее (даосское «недеяние» следует понимать именно как непреднамеренную активность). Не должно быть никаких грандиозных планов на будущее – ни мирских, ни религиозных – следует лишь полностью осознать себя и мир, принять всё это (то есть, не только мир, но и свою психику) как есть, и при выборе вариантов поведения слушать своё сердце. И тогда в тот или иной момент жизни человек естественным образом и при этом совершенно верно будет отдавать предпочтение либо лишениям, либо удовольствиям. Однако сказанное относится именно к подлинной даосской философии, а не к упадочной религии даосизма, сложившейся на её основе, где существенное значение придаётся загробной жизни, а также амулетам, талисманам и магическим текстам как способу достижения бессмертия. Впрочем, не только даосизм, но и многие другие религии в той или иной степени содержат в себе отзвуки срединного пути. Так, даже в рамках того же индуизма, а именно у основателя вишишты-адвайты Рамануджы, можно встретить мысль о том, что отречение от материального мира – это такая же попытка контролировать ход событий, как и погружение в материальный мир, и она не может привести нас к блаженству; человек же всегда должен действовать в соответствии с конкретной жизненной ситуацией[8]. Можно привести ещё несколько примеров данной тенденции в индуизме, но в целом эта религия достаточно определённо настаивает на пути аскезы.

Итак, западная цивилизация направлена на получение материального удовольствия. Будучи построенной на эксплуатации человеческих инстинктов, она заставляет людей производить и потреблять всё больше и больше. Восток ценит духовное удовлетворение, и поэтому заставляет людей всё больше и больше воздерживаться. Но есть и срединный путь. Он говорит: не стремись ни к тому, ни к другому; прими абсолютно всё, тогда ты достигнешь счастья, и станешь добродетельным. Ошо называет дзэн свободой от себя, и в этом есть определённый смысл. Ибо когда мы перестаём заботиться о себе, мы находим себя. Или, как высказался известный психолог Виктор Франкл: "Счастье подобно бабочке. Чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если вы перенесете свое внимание на другие вещи, оно придет и тихонько сядет вам на плечо". Именно этот принцип, а вовсе не принцип максимального производства и максимального потребления, обеспечивает подлинное счастье в материальном мире. Наряду с ним существует принцип духа, направленный на обретение счастья в мире ином. И в зависимости от того, верит ли человек в Бога и загробную жизнь, он выбирает свой путь.

ФИЛОСОФИЯ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

(Прим.: все цитаты взяты из книги Г. Скирбекк, Н. Гилье "История философии")

Древняя Греция. С её юридическим равенством, частной собственностью и свободой предпринимательства она по праву может считаться прародительницей современной западной цивилизации. Именно там впервые получил широкое развитие дух предпринимательства, соперничества и беспрестанного творчества. И всё же, видя в греческих полисах истоки современного мира, не стоит умалять их своеобразия. Хозяйство было пока ещё натуральным. Другой была и духовная ситуация.

Чем Греция отличалась от восточных цивилизаций, так это тем, что мифологическая картина мира начала сменяться там не религией, а философией. Историки говорят о "новом образе мира", сложившемся у человека в ту эпоху. Перестав считать себя частью природы, он ощутил себя как личность, но одновременно осознал и своё одиночество, власть и безразличие окружающего мира, и свою беспомощность перед ним. На Востоке решением этой проблемы стало возникновение "религий спасения", научающих людей обретению первозданной гармонии. В Греции зародилась философия, ищущая утраченное "первоначало".

Греческая философия может рассматриваться как предшественница современной науки. Но в отличие от неё она не была ориентирована на преобразование материального мира, а носила созерцательный характер. Возвращение человека к его "естественному состоянию", поиск внутренней гармонии человека с природой и с самим собой были её важными миссиями. Рассмотрим в связи с этим некоторые аспекты учений классических философов Древней Греции – Сократа, Платона и Аристотеля. Именно они, имея пред собой досократическую философию, ориентированную на поиск утраченного первоначала, ясно ощутили зарождающийся разлад человека с природой. И поэтому, изучая окружающий мир, они интересуются также внутренним миром каждого человека.

Сократ, будучи незнатного происхождения, никогда не стремился улучшить свое материальное благосостояние или сделать карьеру. Он был простым, искренним и добродушным человеком. Его жена, по-видимому, была очень сварливой женщиной, но он жил с ней, поскольку считал необходимым учиться терпению и приятию людей такими, какие они есть. Уже сам этот образ философа мог бы многому нас научить.

Сократа принято считать человеком высокой морали. Но здесь нужно уточнить, что именно значила для него мораль. Что, в конце концов, греческая философская мысль противопоставила восточным религиям в плане этики? Греческое слово "арете", обозначающее добродетель, не имело узко морализаторского смысла (наподобие запретов и предписаний "ты должен" или "тебе нельзя"), а обозначало воплощение подлинного потенциала человека. Добро и добродетель, таким образом, связывались с нахождением человеком своего места в мире, своей среды и своего образа жизни ("этоса"). Это означает, что добрым может быть лишь тот, кто познал свою подлинную природу.

"По-видимому, основные принципы сократовской этики могут быть схематически выражены так. "Добродетель" и "знание" образуют единство. Человек, действительно знающий, что такое "справедливое", будет поступать справедливо. Человек, знающий, что такое справедливость и поступающий справедливо, будет "счастлив". Так как правильное знание есть знание того, чем собственно является человек, то поступать морально (справедливо) означает вести себя в соответствии с тем, чем действительно является человек".

Итак, если мы знаем свою истинную природу, и действуем в соответствии с ней, то мы не просто поступаем морально, но и тем самым обретаем счастье.

Очевидно, при этом, что "Сократ понимал под счастьем (греч. eudaimonia) нечто иное, чем удовольствие. Для Сократа физические страдания и смерть не препятствуют счастью. Быть счастливым для него означало жить в мире с самим собой, обладать чистой совестью и самоуважением. Таким образом, счастье связано с человеческой цельностью и подлинностью. Тот, кто воплощает добродетель и как таковой является цельным человеком, тот является "счастливым". Счастье, цельность и добродетель, следовательно, взаимосвязаны… Что бы с нами ни случилось, это не существенно для вопроса о том, в какой степени мы счастливы".

Из сказанного видно, что счастье в сократовском смысле напрямую зависит от ощущения человеком своего бытия, своего внутреннего мира. Добавим к этому, что знание окружающего мира для Сократа было ущербно без знания человеком собственной природы. Платон, заимствуя эту мысль, говорит, что каждый человек с самого рождения хранит знание (залог счастья!) в глубине своей души. Путь к этому знанию длителен и труден, но если истина является, она подобна вспышке света в душе.

Так что же это за знание? Что имеют в виду древние философы, призывая нас "познать самих себя"? Согласно Платону, знание не совместимо с эгоизмом. "Эгоизм выражает тот факт, что люди принципиально не понимают, что означает быть человеческим существом. Они не понимают того, что личные интересы и общественные интересы совпадают". Сказанное выглядит вполне логичным в том плане, что если и существует некая "подлинная человеческая природа", то она должна быть общей для всех людей. Отсюда – принципиальное единство всех людей и непротиворечивость их интересов. Осознание своей сущности есть обретение свободы. В то же время свобода людей "заключается в свободной реализации их собственной жизни, а это возможно только в сообществе".

Идея жизни в сообществе наиболее полно развита уже у Аристотеля. Согласно Аристотелю, человек, как и любая другая вещь, стремится к актуализации своей потенциальности, и потому характеризуется глубинной динамической напряженностью: "…для каждого отдельного человека его цель заключается в реализации его способностей в обществе, где он живет, в нахождении его стиля (его этоса - ethos), его места в сообществе, места, на котором он наилучшим образом реализует свои собственные способности. Это и есть добродетель (арете)… Сообщество является необходимым условием для реализации человеком его наилучших человеческих способностей. Иными словами, базисным понятием является человек-в-сообществе (zoon politikon), а не индивид в изоляции от общества или общество (государство), отделенное от индивида".

Так почему же человек может реализовать свои способности только в сообществе? Не только, и не столько потому, что общество обеспечивает свободу и благополучие индивида, предотвращая "войну всех против всех", ибо при таком раскладе Аристотелю нечего было бы возразить киникам – современным ему хиппи, которые пытались найти счастье в примитивной, животной, необщественной жизни. Но Аристотель полагает, что "человеческая природа не раскрывается людьми…, не использующими в сообществе с другими свою уникальную человеческую "душу"". По всей видимости, в учении Аристотеля способность не просто должна быть реализована, но реализована именно для других. Человек становится самим собой только в условиях духовного единства с другими людьми. И если семья служит удовлетворению основных потребностей, то государственное устройство "делает возможной интеллектуальную и политическую самореализацию граждан". Это очень примечательный факт: государство существует не для того, чтобы гарантировать и повышать материальное благосостояние граждан, а для их духовной по сути самореализации, которая, в свою очередь, служит залогом счастья (и когда Аристотель говорит о важности реализации способностей, его аргументом служит вовсе не польза для экономического развития государства, иначе он не ратовал бы за гармоничное развитие всех способностей в противоположность современному разделению труда). Речь идёт о самораскрытии индивида, об эманации его внутреннего мира в мир материальный, об обращении человека к подобным ему существам в надежде встретить их сочувствующий отклик, а также помочь им. Не случайно дружба и общение, согласно Аристотелю, являются самоцелью! Как и у Сократа, человек здесь, раскрывая свою природу, поступает морально, и таким образом обретает счастье.

Современная мысль много говорит о том, что основой и целью любого общества является человек. Утверждается, что не личность должна быть средством общественных преобразований, а сами эти преобразования – средством достижения личностного счастья. Такие выводы связаны с осознанием ошибочности рухнувших не так давно тоталитарных систем, которые показали нам, что примат абстрактных общественных интересов не лучше эгоизма, а скорее представляет лишь его – эгоизма – коллективную форму. Но в то же время мы должны помнить, что примат личностных интересов, если верно его понимать, не подразумевает всеобщий эгоизм – якобы противоположную тоталитаризму крайность. Совсем не к этому призывают нас современные гуманистические идеи. В действительности правильно трактуемый "принцип личности" с необходимостью ведёт к идее всечеловеческой солидарности, потому что потребность в другом человеке есть одна из наиболее фундаментальных потребностей. Древние греки очень хорошо чувствовали это, вот почему их свободолюбивость, гордость и благородство тесно сочетались с преданностью родному полису.

Итак, менталитет древних греков, также как и их экономический строй, имел как общие, так и отличительные черты в сравнении с современной западной цивилизацией. В духовной сфере мы можем говорить о том, что процесс отчуждения человеческого сознания тогда ещё только начинался. Активная преобразовательная деятельность пока не мыслилась основой обретения гармонии и счастья. Эта позиция обуславливалась во многом интуитивным, а не рациональным, чувствованием своей души и своего предназначения. (Рациональным путём сложно обосновать, почему мы должны любить людей, но для того, кто ещё способен заглянуть внутрь себя, как и для древнегреческих мыслителей, совершенно очевидно, что без любви к людям, без принятия их индивидуальности, жизнь попросту не имеет смысла.)

И тем не менее, философия Древней Греции есть одновременно философия упадка. Мыслители всё больше пытаются охватить существующее в своих теоретических понятиях, таким образом как бы "подчинив" его себе (современная наука подчиняет природу уже не теоретически, а практически). При этом в сферу мыслительной агрессии попадает не только внешний материальный, но и внутренний духовный мир, ибо именно в той же древнегреческой мысли, начиняя по крайней мере с Платона, зарождается идея обуздания "низменных страстей" человека. Пройдет ещё эпоха Средневековья с её культом вины и репрессией жизненных импульсов, а также эпоха Просвещения, с её репрессией уже внешней природы, пока человеческий дух не поднимется над обеими крайностями и не вспомнит аристотелевскую концепцию nous theos (Божественного разума), заключающуюся в примирении человека с миром… Но настал ли этот момент, и готово ли современное массовое сознание воспринять все достоинства древнегреческой философии, столь искусно нащупывающей пожалуй самое главное в жизни, остается открытым.

СТИХИ

Мой путь

Я вижу впереди путь бесконечный.

Я знаю: он единственный из всех

Страшной скуке моей сумасшедшей

Подходит. Но бремя сулит неуспех.

Фантазии туман мне дружбу нарисует.

В моих мечтах и радость, и вечная любовь.

Ах! Как жесток обман! Но пусть века рассудят

Кто прав: мой пессимизм

или надежды безрассудной кровь.

Мой путь - себя перековать:

Чем благороднее и крепче мой металл,

Тем выше я, но если б считать

Сколько раз уже в небо плевал!

Плевал - не хотел. Плевал - о прощеньи молил!

И вновь по тропе этой шёл.

Собой управлять разрешенья просил

У чудищ, в себе что нашел!

Но если вера всё же победит

Всё, что ценю, возьму с собой в дорогу!

Пусть и не нужен памяти багаж,

Чтоб с ангелами шагать в ногу.

Февраль 2008.

Раб свободы

Я раб физических законов -

Не рад, но не могу летать!

Я раб общественных канонов -

Себя в цепях должен держать.

Вести себя как подобает… -

Мне сотни правил жить мешают!

Я раб надежды, суеты,

Я так зависим от судьбы!

От воспитания, эмоций,

Стереотипов, знаний, лжи...

Толпы и толпы командуют мной.

Свободу! Свободу, Правду, Покой!

Я раб свободы, Боже мой!

Стремлюсь душой и телом к ней.

Та жажда управляет мной:

Мудрей бы быть дурных идей!

Оковы мне мою ничтожность открывают,

Но что-то есть внутри, и обстоятельства не властны.

То сохранится навсегда. Пока ж терзают

Души богатой состояния контрасты.

Февраль 2008.

Ночь. Они открылись

Ночь.

Они открылись -

Миры божественной природы!

Долины рек заговорили,

За хОлмами забыл невзгоды.

Я снова здесь, где царствует любовь!

Но стыдно днесь, к лицу прильнула кровь:

Не заслужил я этих мест тепла,

В потёмках жил, нажил обид и зла!

Но видел Ангелов, они

Несли Покой, несли Прощенье.

И трепетала жизнь в груди:

Меня постигло Откровенье!

Я видел Истину! Я знал

Предназначение Вселенной!

В картишки с ней тогда играл -

Сквозь смех и слёзы вспоминал

Неловкий вальс планеты тленной...

И словно правды вожделенной

Людей спасения взалкал!

И знаешь, не могу поверить,

Что все это бред.

Я не хочу проверить,

Что идеала нет.

А если нет Его, скажу:

"О, Боже! Появись!

Как Ты мне нужен!"

И больно осознаю свою слабость...

"Очнись!", - себя стыжу.

В надежде и печали

Пойду готовить ужин...

Июль 2008.

Размышления о золотом сне

Они любят гулять,

Любят бухать,

Ходят в кино...

Мне уже всё равно.

"Приколы" про всё,

Что видят вокруг.

Веселье - вино,

Порочнейший круг!

Кто ж вырвется в свет -

Сгорит меж планет,

Пытаясь понять:

Что значит - летать.

Пытаясь узнать

Всю правду о том

Откуда мы? кто мы?

Куда мы идем?

Но надо ли это?

Не уж без того

Не видели лета?..

Уже всё равно!

А ночью тревожно.

Стенает душа!

Бог рядом, возможно,

Стоит, чуть дыша...

Но есть ли Отец?

Во что нужно верить?

Безумец и лжец?

Да что лицемерить!

"Всё, кажется, ясно:

Тогда, по ночам,

На кончиках нервов

Психический спам."

И всё же не стану

Таким, как они!

Они зовут в яму -

Купаться в грязи.

Себя осознаю,

И долю - стерплю:

Златой сон ломаю,

Но мир полюблю!

Январь 2009.

Ever After...

Так много истин неизменных,

Но в суматохе дня,

Секунды обесценив, непременно

Их забываю я.

И вдруг пойму, что заблудился,

Что изменил себе,

В котёл обмана погрузился,

Где варитесь вы все.

Почувствую дыхание

Холодной, вечной тьмы -

Как отзвуки страдания,

Тоски по слову "мы".

Но надо жить. Назло судьбе

Я духа мощь готов измерить!

Не безразлично ли тебе?

Но я люблю. И верю...

Июль 2009.

***

Я помню время глубокой печали,

Когда был несчастен и одинок.

Вдали огоньком мечты колыхались,

Но ближе стать к ним, увы, я не мог.

Казалось - мне встретить лишь нужно такую,

Которая в жизнь меня проведёт,

И станет опорой в зловещую бурю,

В минуты паденья простит и поймёт.

Но годы всё шли, все пойски - напрасны;

Мечты огонёк без воздуха гас!

И год за годом, с каждым мгновеньем

Жизнь открывалась мне без прикрас.

Я встретил любовь - но без ответа,

И женщин ласкал, забыв о любви!

И у друзей не нашёл я совета,

Когда угасала юность в крови.

Друзей удержать силой пытался

Пока не увидел - они уж не те.

Мой путь подсказал - я с ними расстался

Горестно сдался негожей судьбе.

Я снова один! Неведомый странник,

Брожу потерявшись, хоть много постиг.

Но всё же надеюсь, что ныне изгнанник

Снова вернусь, ведь душой не поник!

И сколько мне сил Господь предоставит

Потрачу я все - лишь бы гореть!

И тех, что дорога в попутчики ставит,

Радостью греть!

Июнь 2012.

На дороге

Поля и перелески. Вечерняя заря.

Асфальтовые реки бегут к своим морям.

И я по этим рекам - ищу заветный двор,

Где встретят у порога, уберегут от ссор.

Там нет очарования, не падают на дно -

Заветная гармония лишь светом да в окно.

Там всё предельно ясно, и всё - у нас в руках!

Я видел это место сотни раз во снах!

Но как же отыскать мне тот дворик здесь - не там?

Ведут асфальта реки - к жестоким городам...

И вот уже смеркается. Кузнечики в траве

Заводят монотонную песню о судьбе.

Прислушаюсь… подумаю... и заглушу мотор.

Уйду от рек асфальтовых - в поля: очищу взор!

Быть может, не находим мы потому ответ,

Что старыми дорогами весь истоптали свет,

И, глядя на истоптанную Божью благодать,

Забыли, что гармонию - в себе нужно искать!

Закончу ложный путь. На звёзды посмотрю.

И здесь, в полях невзрачных, тихо задремлю...

Июль 2012.

***

Ночь. Комната. Один. Давно все спят. Читаю.

Настольной лампы тусклый свет. Мечты. Тоска.

Воспоминания в душе перебираю,

Как горсть монет в ладонях старого скупца.

За окнами свежо, и жёлтое мерцанье

Прокладывает гладкий путь к иным мирам...

Сто лет назад сидел я здесь! - и ожиданье

Сражалось в сердце с крепостью оконных рам!

И страх сковал меня, но было суждено

Покинуть этот дом, вернувшись снова.

И обнимая материнское крыло,

Не понимаю ничего теперь. Хреново.

Июль 2012.

***

Судьба не баловала нас:

Не научила объясняться,

Ни дорожить сияньем глаз,

Ни жертвовать, чтобы остаться.

И, счастья ревностно ища,

Сердцами жарко трепеща,

Быть может, много потеряли,

Но тем дороже в миг печали,

Через презрение к вещам,

Слова любви бы прозвучали!

Ведь что года, я и сейчас

Пленён сияньем твоих глаз!

И, робко руки теребя,

Я прошепчу: "Люблю тебя"...

Июль 2012.

***

Корни бед обнажаются в сотнях речей –

Скорый след от речей смоет жизни ручей.

И туманом земли, что лежит на корнях,

Тайной поступью разум окутает страх.

Ты окажешься слаб, влажной станет ладонь.

Он почти незаметно погасит огонь.

Ты узришь его танец в дрожащих руках -

Страха, что никогда не разрушишь свой страх!

…Комом в горле застрянут забытые цели

…Мель кормила и кормит кобыл и кобЕлей

…Рвотой вырвутся, реками быта калеча,

Обнажённых корней обличители-речи…

Май 2013.

Жизнь – это мистика

Случалось ли вам, возвратившись с работы,

Разлившись в диване, забыв про субботы,

Решить безвозвратно, отбросив все позы,

Что жизнь – откровенно тоскливая проза?

Избитыми рифмами радиостанций,

Забытыми нимфами, похоти танцами,

Мыльными сценами между рекламой,

Уже не докажешь, что жизнь – это драма.

Последним юродивым, чей голос тих,

Уже не докажешь, что жизнь – это стих.

Но жанрами шар наш обшарпанный полон -

Исчирканный лист снова ёжится голым,

И синим сияют в эпоху открытий

Узоры невидимых ранее нитей!

Случалось ли вам за грузом логистики

Космоса чувствовать эквилибристику?

Видеть, как, падая вниз тонким листиком,

Дрожью души...

жизнь становится мистикой?…

Июль 2013.

Бхагавадгита. Откровение о преданном служении.

Давно минуло время света…

Укутал разум сна покров.

Но мимолетною приметой

Воскреснул пафос тех эпох.

Ища средь ночи средоточья

Услышал глас Его о том,

Что тот, кто ищет, должен точно

Свершить у ног Его поклон!

"Но даже тот, кто делу мира

Душой и сердцем обнажен,

И созерцает всеединство,

Уж тот во святость погружен,

Но должен знать о смерти близкой,

Дышащей вслед ему, кичась,

Искать источник силы дивной,

Любовью льющейся свечась.

А часть кто видит вместо света,

Лишь смутно чувствуя порок –

Пусть служит тем, чей взор к ответу

Открыл Божественный урок.

Кто не способен на свершенье, -

Не мне его судить, не вам, -

Забудет пусть свои творенья" -

Шептал тот глас моим ушам.

"Пусть пишет вилой на воде,

Пусть подметает снег в дворе,

Пусть самого себя отдаст

Тому, потомка что не свидит глаз!

И если он не понял слов,

Пусть ищет за пределом снов".

"Невозмутимость в том незнаньи

Равна спокойствию сознанья:

Пусть помнит, что добро и зло

Лишь иллюзорное ярмо".

Так слышал я. Но вскоре стих

Выспренный откровенья стих…

Так мне открылся новый мир:

Да – микрокосм, но не кумир.

То – безмятежность, чистота.

Достичь – не стоит и труда!

И вера утвердилась всуе

Прощальным беса поцелуем,

И в лихорадке ночь горел,

А утром милостью прозрел.

Май 2014 г

[1] Отречься от своих желаний должен ты, отречься! (нем.), "Фауст" И.В. фон Гёте.

[2] Мимоходом хотелось бы уточнить, что благо большинства совсем не обязательно соответствует мнению большинства: ясно, что независимое и компетентное меньшинство будет лучше бездумной толпы понимать, что нужно последней.

[3] Согласно словарям, это "отрицательное отношение человека к самому себе или к другим и соответствующее этому отношению поведение". Деструктивность блокирует плодотворную энергию человека, являясь препятствием на пути здорового развития; её следствием выступают эгоизм, ненависть и цинизм. Одной из форм деструктивного поведения, направленного внутрь себя, можно считать депрессию, которая также не чужда героям Достоевского. Следствием аутодеструктивности может быть и самоубийство, но прямой зависимости между этими понятиями нет. В целом, деструктивно ориентированный индивид не любит ни себя (как такового), ни других людей, ни мир в целом, и потому несчастен.

[4] Под рационализацией понимается механизм психологической защиты, при котором в мышлении используется только та часть воспринимаемой информации, и делаются только те выводы, благодаря которым собственное поведение предстаёт в выгодном свете. Иными словами, рационализация – это поиск разумного объяснения для поступков, имеющих неосознаваемые причины. Так, пассивное поведение может быть оправдано осторожностью, агрессивное – самозащитой, а равнодушное – желанием сделать окружающих более самостоятельными. При этом сам человек искренне верит в свои рационализации.

[5] У читателя не должно создаваться впечатление, будто всякое стремление к знанию, всякое прослушивание музыки или просмотр видео непременно вредны и неправильны. Одно дело – потребительство по малодушию, и совсем другое – использование произведения искусства с целью познания чего-то важного, для борьбы с унынием, получения необходимого сочувствия и т.п. Так же и стремление к знаниям может быть обусловлено вполне здоровым желанием познать истину с целью сделать свою жизнь более осознанной и продуктивной. Не следует приравнивать к собственничеству и простое стремление людей к материальному благополучию, если они признают при этом ценность человеческой личности как таковой, и эгоизм не является их принципом. Эгоизм является следствием собственничества как общей установки. Однако в повседневной жизни все люди так или иначе прибегают к вещизму по крайней мере в малозначительных ситуациях, что далеко не всегда ведёт к эгоистическому поведению.

[6] Конечно, данная проблема имеет место не только в связи с религиозностью. Даже при светском воспитании с самого детства нас заставляют отказываться выражения от тех или иных помыслов и чувств, которые вытесняются в бессознательное, и проявлять другие помыслы и чувства, которые нашими вовсе не являются. В итоге мы боимся признаться себе во многих очевидных вещах, и это может сыграть с нами злую шутку. Но данная ситуация выглядит в некоторой степени необходимой, поскольку изначально ребёнок – нарцисс, его инстинктам следует противопоставить закладываемые воспитанием нравственные принципы. Лишь иногда излишнее моральное давление на личность ведёт к появлению у неё необоснованных комплексов. Но факт в том, что давление религии здесь несравненно больше, а разрешать конфликт "Оно" и "Сверх-Я" посредством развития "Я", т.е. осознанности существования, религия, как и социум, не слишком торопится.

[7] Действительно, следует различать духовную независимость и средства её достижения. Сама эта независимость стала возможной благодаря разуму, с помощью которого мы способны смирять свои инстинкты, сиюминутные побуждения и, воздерживаясь от меньшего блага сейчас, получать большее благо в будущем. Но возможности разума, такие как обучение, воображение и планирование, можно использовать не только для отказа от преисполненного вечной неудовлетворённостью стремления к материальному благосостоянию, но и для увеличения материального благосостояния. (Эмоции, в свою очередь, олицетворяют нахождение во власти материи, но и они могут способствовать духовному росту.) Выбор зависит от того, для чего именно используется разум. Ясно, что во втором случае зависимость в той области, где она имела место, будет лишь усиливаться, всё больше загоняя человека в сансару. Поэтому когда человек осознает этот замкнутый круг, его разум может обратиться к чистой духовности. Истинная же мудрость заключается в преодолении самого разума, т.е. в недопущении его чрезмерности (разум – это средство, а не самоцель, нельзя позволять ему ставить всё новые и новые вопросы и получать новые знания, ибо смысл не в количестве, а в качестве знаний).

[8] В европейской традиции наиболее близкие к изложенным мысли высказал, пожалуй, Ницше. Примечательно, что он был ярым врагом как средневекового христианства (установки на духовность), так и рационализма Нового Времени (установки на материальность). Утверждая, что понятие Бога есть лишь манипулятивная фикция, а «духовный террор» ведёт к скрытой ненависти к себе, он вовсе не призывал нас выбрать эгоистическую установку на вседозволенность. Напротив, он полагал, что при всей значимости чувственной сферы, нам всегда требуется определённая доля аскетизма (без неё невозможно никакое творчество и самоутверждение). Ницше первым заговорил о том, что находится «по ту сторону добра и зла». Много внимания при этом он уделял тотальному принятию действительности, о котором говорилось выше, правда облёк эту идею в не слишком удачный термин «amor fati» (яснее эта мысль развита у Спинозы). Впрочем, и в целом Ницше трактуется исследователями неоднозначно. Его фундаментальное понятие «воли к власти», возможно, следует понимать именно как желание власти над собой, реализуемое, конечно, не посредством духовных самоистязаний, а через amor fati, а также как желание преобразовывать окружающий мир, следующего, однако, не из эгоистических побуждений, а из действительно свободного творческого порыва. Добавим к сказанному, что многие из европейских мыслителей так или иначе высказывали идеи, связанные со срединным путём, и здесь не следует зацикливаться на Ницше. Так, Спиноза замечательным образом показал, что только тотальное принятие Вселенной и осознание самих себя как её части (т.е. как части Бога) ведёт нас к свободе и счастью. Шлейермахер также оправдывал религию лишь на том основании, что истинная религия есть «вкус бесконечности», а не метафизика и не морализаторство; она заключается в переживании Бога в себе и во всём, и не совместима с верой в личное бессмертие.