Проснулась  она  вечером третьего  дня в своей же постели. Проснулась и
поняла,  что теперь она либо должна выйти замуж за Бенкендорфа, либо  уйти в
монастырь, дабы спасти свою Честь.
     Еще в бытность  ее  в пансионе -  их, благородных девиц,  обучали неким
правилам женского  естества и помогали  составлять "календарь". И шутили при
том, что в одни дни надо звать милых любовников, в другие же - заботиться  о
династии благоверного. Ей  же "не повезло". Поэтому-то она и плакала  вплоть
до утра четвертого дня.
     Наутро  же она,  не  сказавшись прислуге, пошла  на поиски Бенкендорфа,
чтобы  расставить точки  над "i".  Но полковника дома  не оказалось, а слуга
отвечал:
     - "Так  барин-с уехали-с  - может  к певичкам, а  может  и  к дружкам в
имения-с. Ежели к  певичкам  -  так это  надолго, правда, деньжата у него на
исходе, так что  скорее он в  имениях-с. Найдет там матрешку попроще, вжарит
ей по самое не хочу, наврет с три короба-с и - домой. Так что  денька  через
три ждем-с. Тогда и приходи к нему в гости".
     Разумеется,  сказал  он  все  это  не сразу, но  для  профессионального
иезуита, привычного  к беседам  с простыми людьми, выудить сии новости труда
не составило.

     По возвращеньи домой  матушка просит  нагреть  ей  ванну  воды, а потом
запирается  в  комнате  и вскрывает  вены  на  руках  и ногах.  Я никогда не
спрашивал ее, зачем она сие сделала.  В жизни, даже в жизни профессиональных
разведчиков,  бывают  такие моменты,  когда -- "все", когда  "накормили"  уж
досыта, по самое... И я ее понимаю.

     Ее  спасли чудом.  Служанка, пробегавшая мимо  ее  комнатенки, обронила
поднос  с посудой и учинила такой грохот,  что все выскочили посмотреть, что
случилось.  Все, кроме матушки. У слуг была голова на плечах, да и  слухи до
них  доходили, -  какой  кусок счастья  свалился  на бедную, но ими любимую,
сироту. (Матушку боялась и ненавидела знать.  Люди ж простые -- любили  ее и
со всеми горестями и заботами шли сразу к "Хозяйке". И она брала детей их на
службу, прощала  долги и защищала их перед сильными. Теперь латыши ходят  ко
мне. И за глаза зовут просто - "Хозяин".)
     Вот мажордом и постучался  в закрытую дверь, чтобы  узнать,  чем вызван
столь  богатырский сон. Когда же все поняли, что  дверь  заперта изнутри, ее
просто вышибли.
     Так что  матушкино приключение кончилось тем, что  под влияньем аффекта
она слишком удачно полоснула себя  по  правой ноге и зацепила ахиллову жилу.
Так что с тех самых пор матушка всю жизнь провела с  тростью, да в особенном
сапоге. Больше она не танцевала.
     Что же  касается  ее  психики,  матушка  дня  три лежала  в  сумеречном
состоянии, - это когда зрачки вроде бы на свет реагируют, но на жесты, а тем
более слова - реакции никакой. Я видел такое после тяжких ранений.
     Весьма опасное состояние, но  во  сто  крат  опаснее  то, что начнется,
когда раненый начнет сознавать, что с ним случилось. На моей памяти десятки,
сотни крепких здоровых мужиков, которым бы жить, да жить, приходили в  себя,
обнаруживали  ампутацию, молча  отворачивались лицом  к стене  и  угасали на
наших глазах. Без руки, да ноги им было незачем жить...
     Кстати,  это  весьма  простая  проверка  при   неудачном  самоубийстве.
Настоящий  самоубийца,  придя  в себя,  обыкновенно  плачет,  а  затем,  как
искалеченный на войне, отворачивается ото всех и спит. Он и вправду не хочет
жить, он стремится уйти от  жизни, а  сон - разновидность смерти. Самоубийца
мнимый, налагающий на себя руки, чтоб обратить на себя наше внимание - после
выхода из шока счастлив, что жив. Он рад, что за ним ухаживают, он  пытается
сделать трагедию из происшедшего и порою свершает экстравагантные  поступки,
но в любом  случае мы видим острое желание контакта, общения с иными людьми.
Эти  наблюдения я вывел из своей многочисленной  жандармской практики, и они
помогли мне в раскрытии весьма многих запутанных дел.
     (Господа  якобинцы могут сто раз говорить,  что мсье Сен-Симон с  обиды
стрелял себе  в голову и промахнулся, а я уверяю,  что  все это -- липа. Ибо
когда прибежали на выстрел, сей стрелок требовал  к себе  журналистов! И раз
даже в этом  пророк социального равенства был лгун, да обманщик -- не  ждите
правды от всех его проповедей!)
     Моя  матушка,  по   рассказам,   на   четвертый  день  зашевелилась,  и
перекатившись на бок, отвернулась к стене. Сиделки, не  смыкавшие по приказу
Государыни  глаз,  ощупали ей  лицо  и  обнаружили,  что оно мокро  от слез.
Поэтому одна из них,  несмотря  на столь поздний  час, бросилась  в монаршьи
покои и сообщила тревожную весть.
     А к тому  времени бабушка, не ожидавшая столь стремительного и мрачного
развертывания событий, не выдержала и  призналась, что баронесса фон Шеллинг
- ее родная племянница.
     Двор был в  шоке,  дамы, беспечно  развлекавшиеся на счет моей матушки,
сразу  прикусили  язычки  и  теперь  дежурили  у  дверей,  дабы  при  первой
возможности   принести  извинения.  Придворные   офицеры,  до  того   весело
смеявшиеся  над  "очередной  проделкою" Бенкендорфа,  осознали  всю  низость
своего поведения и  теперь в  один  голос  резко осуждали  сам образ жизни и
привычки полковника.
     Тем  временем  Государыня  изволила лично прибыть  в комнату к  больной
девушке, та не отозвалась на всю ласку Ее Величества и, по словам очевидцев,
они   впервые  увидали   Екатерину  Великую   в   определенном  смущении   и
растерянности. Наконец, бабушка оставила бессмысленные  уговоры несчастной и
вместо того стала разбирать и рассматривать ее вещи. Книги - в особенности.
     Бабушка  была   немало  удивлена  тем,   что  из   всех  художественных
произведений,  кроме Канта, химических руководств  и таблиц, матушка  читала
одну только книжку  - "Сказки матери Гусыни" Шарля Перро. А изо всех детских
сказок книжка, когда  Государыня  взяла  ее в руки, сама  собой открылась на
"Золушке" - на ней она была сильнее всего замята.
     Сперва бабушка не знала, что думать, а потом вдруг заплакала и вышла из
комнаты. Когда ее осмелились спросить об этих слезах, Государыня отвечала:
     -  "Господи,  грех-то какой... Да как я могла забыть,  - она ж потеряла
мать свою  пяти лет от  роду!"  - и  показала  при этом первую  страницу, на
которой было написано: "Милой доченьке в день ее Рождения от  Мамы". Подпись
моей бабушки - урожденной Эйлер и дата - декабрь 1763 года. Бабушку замучили
в прусских застенках под  Рождество  - через неделю после  дня Рождения моей
матушки. Та родилась пятнадцатого, а бабушки не стало на двадцать второе...
     А ближе к утру в печальной  комнате  появились лакеи, ловко повернувшие
кровать с больной так, что  та теперь могла видеть дверь  комнаты. Раздалась
прекрасная музыка, вспыхнули сотни свечей, и в комнату вошла Прекрасная Фея,
спросившая:
     - "Почему плачет крестница? Маленьким  девочкам не надо так плакать..."
- но не успела она досказать,  как произошло что-то ужасное.  Будто какая-то
сила подняла из кровати несчастную сироту и бросила ее на пол. А там молодая
девушка на карачках, потому что мешали бинты  на руках и ногах,  подбежала к
доброй волшебнице и нечленораздельно, почти  как дикий звереныш, - заскулила
и  прижалась  к  ноге.  Государыня в первый миг  оторопела, а потом зарыдала
сама, сорвала  с себя  напудренный парик  с мишурой и швырнула  его  в своих
фрейлин с криком:
     - "Вон отсюда! Пошли все вон - мать вашу так!"
     Убегающие женщины только и успели заметить, как простоволосая, страшная
Государыня подхватила свою племянницу на  руки и понесла обратно на постель.
Затем  дверь  захлопнулась, и никто  дальше  не  знает. Матушка всего  этого
просто не помнит, а бабушка - никому не рассказывала.

     Так  матушка оказалась на попечении лучших врачей  и стала  потихонечку
оправляться. Сама Государыня обмолвливалась, что не думала за матушкой таких
телесных и внутренних сил.
     Вскоре  на  руках  у  царицы  появилось  коллективное  письмо  офицеров
столичного гарнизона, в коем люди  порицали поведение и образ жизни "любимца
Наследника". Императрица вызвала виновника к себе на ковер и зачитала  отчет
Александра  Суворова  о поведении вверенных  ему  офицеров во время турецкой
кампании.
     "Офицер Бенкендорф проявил себя исполнительнейшим среди прочих, так что
я  посылал его  в  самые жаркие места,  где  потери  были не столь  важны  в
сравнении  с  верной победой.  Полковник Б. своею  храбростью  так одушевлял
рядовых,  что даже самые негодные преисполнялись отвагой и бежали за  ним на
верную смерть. Если Б. еще был хоть минуту трезв, я, матушка моя, думаю, что
он стал бы лучшим из всех моих офицеров".
     Зачитав  сию  рекомендацию,  бабушка  добрых  пять  минут  разглядывала
потолок,  в то время  как  с несчастного успели  сойти  румянец, сто потов и
сколько-нибудь живой вид, а потом с мечтательным голосом произнесла:
     -  "Да.  Впечатляет... Мы тут посовещались и  решили, что надобно  дать
тебе нужное дело... Вдали от столицы.
     Есть у меня две вакансии - Губернатором Сибири в Тобольск и посланником
к китайскому Богдыхану  в Пекин. Советую выбрать  дипломатическую стезю, ибо
она полагает постоянное жалованье в две тысячи рублей в год.
     Сибирь же - губерния нервная, мужички в  бегах,  так что если ничего не
изменится, то и получать ничего ты не будешь. Первые же перемены к лучшему и
сама губерния  осыпет Вас  золотом.  Если же дело усугубится... Не обессудь.
Так  что обдумай все  хорошенько, но я  б выбирала посольство. Представь  же
себе - далекий Китай! Экзотика..."
     Очевидцы  божатся,  что  офицеры  охраны  заключали  пари,  тронется ли
несчастный рассудком от этой беседы. Это  теперь китаезы бегают пред нами на
полусогнутых, а  в те годы посол часами стоял  на  коленях под  солнцем пред
воротами  богдыхана, чтобы  передать  тому  пустяковую  просьбу.  Высшей  же
наградой  по китайским  понятиям было  позволение "дикарю" - облобызать,  да
понюхать богдыханскую тапочку. Чисто - экзотика!
     Впрочем, нюхать чужие тапочки может  и неприятно - зато безопасно. Жить
же в Тобольске под защитой полусотни солдат, когда вкруг города бродят банды
недорезанных пугачевцев тоже - экзотика. В коей-то мере.
     Так что не  надо  осуждать моего дядю,  когда на другое  утро он, надев
свой  парадный  мундир  и  нажравшись мускатных орешков для  отбития запаха,
сломил сопротивление матушкиных сиделок  и ворвался к ней в комнату. Подарил
большой розовый куст. Многие  говорили, что это был куст, матушке из кровати
он показался большим веником. К тому же от розового запаха ее сразу вырвало.
Сенная болезнь.
     Возникла  некая сумятица. На шум прибежала Государыня,  которая  велела
ухажеру  выйти вон,  обещав притом,  что он может говорить  из-за двери. Так
генерал  Бенкендорф признался через закрытую дверь в своей искренней любви и
просил руку и сердце возлюбленной. После длительного  молчания и последующих
перешептываний в закрытой комнате матушка дала согласие.

     Основателем  нашего  рода   был  Томас  Бенкендорф  --  незаконный  сын
Гроссмейстера Платтенберга. Дата его рождения, да имя матери  неизвестно, но
сохранились многие документы, в коих предок  подписался  попросту -- Тоомас.
Это  явно эстонское имя и можно считать Бенкендорфов потомками связи немца с
эстонкой.
     Известно, что  Гроссмейстер подарил  матери Тоомаса  домик  с землей на
краю Пернау, который называли все "Бенкендорф". Отсюда и наша фамилия.
     Маленький  Тоомас рос, как  все  дети  от  таких  связей  --  учился  в
монастыре,  назначался на мелкие посты в Пернау, но... Для нации повелителей
он был рабом -- один среди многих. Все изменилось в 1410 году.  В день битвы
при Грюнвальде.
     Немецкие  армии  были  разбиты литовцами  и  поляками  и  много баронов
попалось  к  ним в плен.  Надо  сказать,  что  сражение кончилось  не чистой
победой поляков, ибо армии Валленрода смогли отойти. Большую часть спасшихся
составляли ливонцы, в то время как тевтоны попали в плен до единого.
     Тевтонскому  Ордену  (нынешней  Пруссии)  была  навязана  чистая  уния,
ливонцы же присягали  Ягайле каждый --  личными землями. А  земли в  Ливонии
таковы,  что  бароны  всю  жизнь  селились  только  на  левом  -- высоком  и
плодородном берегу Даугавы. Низкий же и заболоченный правый  берег реки стал
монастырской землей.  И  если  левый  берег попал  в  прямую  зависимость  к
польскому королю, за монастырями стоял папа и поляки не решились идти против
церкви. Единственное, что они сделали --  потребовали у  ливонцев  перенести
столицу  из  неподвластного  полякам  Пернау (на  границе  с  Эстляндией)  в
вассальный край Курземе, в - Миттау. (Так появилась Курляндия.)
     Так курляндские латыши стали дважды рабами, в то время как монастырские
уставы  отнимали  у  людей  всю  их  собственность,  оставляя  их  --  лично
свободными. И  Церковь с уцелевшими баронетами  с  того  самого дня  внушали
лифляндцам,  что рабство и прочее  несут  нам  поляки.  (Разница в положении
латышей по разные стороны от реки стала просто разительной. А так как и там,
и там жили немцы -- народный гнев углядел в сией разнице правленье поляков.)
     Это  с землею. Деньги ж в  наших краях шли от торговли в рижском порту.
Рига  стояла  на нашем -- правом  берегу  Даугавы, но  почти что  все  немцы
платили  налог  польскому  королю. И чтоб поляки  не зарились  на  богатства
Лифляндии, нужно было, чтоб наш бургомистр -- не был немцем.

     Тоомас Бенкендорф  к той  поре жил с ливинкой,  а сын  его взял  в жены
латышку. Никоим образом  эта  семья не могла, да  и не  обязана была  давать
Присяги полякам.  Так Тоомас стал бургомистром. А так как его правление было
умелым и милостивым, народ  стал на его  сторону. (А чего вы хотели, -- мать
-- эстонка,  жена  -- ливка,  невестка из латышей! Да весь  простой люд  был
горою за нового бургомистра!)
     Не прошло  и трех лет этакого правления, как Тоомас Бенкендорф  обЦявил
свою Ригу -- "Вольною" и  пригрозил  выгнать из  города непослушных баронов.
Распря кончилась тем,  что новый Платтенберг посвятил двоюродного  дедушку в
рыцари, Бенкендорфы стали писать себя  через "фон", а Рига -- так и осталась
теперь "Вольным городом".
     Бенкендорфы же стали ее бессменными бургомистрами.

     Многие древние роды начинают таким славным образом, но потом мельчают у
нас на глазах. Бенкендорфы ж всю жизнь "горячат" Кровь с латышками, ливками,
да эстонками. Выбирают они самых шустрых, веселых, да умных девушек, так что
немудрено,  что  мы  стали  "Жеребцами  Лифляндии". Мужики  от  земли всегда
крепче, да ядреией всяких там вырожденцев с прокисшею кровью, так что вскоре
мы подмяли под себя всю Лифляндию.
     Сему помогло  то, что древние немецкие  роды жили в Курляндии,  а к нам
перебирались  младшие  дети  семей, обнищалые,  да  просто разбойники. Такие
немцы не решались оспорить у "мужицкого рода" главенство в Лифляндии.
     Да и простой люд всегда знал, что сегодня их девочка поднесла ковш воды
--  барону напиться, а завтра  вся их семья может жить за  счет баронессы. А
если не баронессы, так хотя бы -- "народной жены" Бенкендорфа.

     Когда началась Реформация, латыши углядели в ней  повод восстать против
ненавистных  поляков. Но Польша тех дней была  в  самой силе -- поляки жгли,
убивали,  резали  и  насиловали  кого,  когда и  за  что  хотели. Курляндцы,
привычные жить  под польским  ярмом, склонили пред  врагом свою голову  и...
перестали быть латышами.
     Согласно  Указу  тогдашнего польского короля  -  Яна  Батория каждая из
пленных латышек обязана была родить от поляка. А мужиков победители убивали.
Или оскопляли. Иль принуждали доказать "женское  естество" на древне-римский
манер.
     Этому  есть печальное  обЦяснение. Если Германия  поднимается  за  счет
трудолюбия немцев, внедрения передовых технологий и прочего, а Россия сильна
открывательским духом, способностью русских освоить совершенно непригодные к
жизни пространства, то Польша обязана всем -- Черной Смерти.
     Эпидемия быстротечной чумы,  унесшая  в XIV  веке  три пятых  населенья
Европы, не  затронула Польшу.  Оказалось, что "моровые  язвы"  -  чума, тиф,
холера милуют  почему-то поляков (и отчасти -- чехов). За счет этого  Польша
раскинулась  в те времена "от  моря до  моря". Других же полезных качеств  у
сего народа попросту нет.
     Любой человек, прибыв в Германию  и привыкнув к немецкому образу жизни,
становится  немцем. Для  этого  нужны  лишь точность и аккуратность.  Тысячи
иностранцев,  прибывая в Россию, и усваивая ее  жизнь, становятся  русскими.
Будьте посмелей, да "чуток не в себе" и у вас все получится!
     Но как выработаешь  в  себе устойчивость к чуме, да холере?  Стало быть
поляк появится лишь после  ночи с  поляком,  или полячкой! Вот вам и  корень
сего "ополячиванья".

     Это все  легко писать на бумаге. В реальной же жизни... В дни Ливонской
войны латышей-мужиков сгоняли в что-то  вроде хлевов, заставляли работать до
смерти и ждали пока они не помрут.  Баб же  поляки насиловали до полусмерти,
чтоб они  родили им полячат. Они надеялись, что  поколение с польской кровью
перестанет бороться с  поляками. Их мечты оправдались. С той  поры Курляндия
стала польской провинцией.
     Но  в Лифляндии нет тех полей с перелесками, в коих вольготно  польским
уланам с гусарами. И  мои предки,  привычные  к дракам с баронами, да личной
свободе,  забрались в  леса,  получив  прозвище  "мохоеды". (Я умею готовить
блюда   из   моха,   коры,   слизняков,   да   лягушек   --   меня   научили
старики-протестанты. Они говорят, "сей вкус - у Свободы".)
     Возглавил  же протестантов  мой предок. Пятнадцатилетний барон --  Карл
Иоганн  фон   Бенкендорф.  Вскоре  на  помощь   ему  пришли  шведы,  но  для
протестантов Иоганн -- символ борьбы латышей. (Нынче "лесные братья", борясь
против русских, носят на груди образок с ликом Иоганна Бенкендорфа.)

     В конце  позапрошлого века шведский король Карл  XII придумал Редукции,
по коим  имущество должников  отходило  к шведской  короне. В Лифляндии  все
земли  -- убыточны,  так  что  разорились  сразу  же  все.  Тогда  очередной
бургомистр славной Риги Карл Юрген фон Бенкендорф поехал в Стокгольм просить
отмены Редукций. Там  его просьбу  приняли,  как мятеж и отрубили прапрадеду
голову. Лифляндия взорвалась.
     Россия  в  ту  пору думала воевать с Швецией,  но восстанье в Лифляндии
ускорило  дело. Увы, меж нами и русскими лежала Эстляндия -- крайне шведская
по своим  корням  и  пристрастиям. Русские сие не  учуяли и  Северная  война
началась  с  разгромного  пораженья  России под эстляндскою Нарвой.  (Войска
русских не были готовы к войне и Петр, идя к нам на выручку, переоценил свои
силы.)
     Но  и шведы  недооценили событий в Лифляндии. Торговля по  Даугаве была
перерезана и вся Прибалтика стала шведам в убыток. А война в местных болотах
истощила  шведскую  армию. Венцом  же  нашей  нелюбви  к  скандинавам  стала
Полтавская битва.
     Средь сражения немецкие полки Шлиппенбаха  напали на шведов с фланга  и
тыла. Те  попали в полное окружение и  были без счету истреблены  русскими и
лифляндцами.  В  благодарность  за это  лифляндские  лидеры  получили чины в
русской армии, а правителем всей Лифляндии назначен мой прадед -- Карл Иосиф
фон Бенкендорф.
     Кроме того, Лифляндия получила от русских "Свободу", коя заключается  в
том,  что русские  не смеют ставить хоть  кого-либо  на  самый мелкий пост в
нашей стране. Так правление Бенкендорфов закрепилось указом Петра.
     И мы с той поры Верой и Правдой служим России и дому Романовых.

     Свадьба прошла по-семейному.  С нашей стороны были Эйлеры. Сам  Леонард
Эйлер,  а также все его  сыновья  с  семьями.  Математик  и  механик  Иоганн
Альбрехт, по чьим эскизам делались  в ту пору мосты в Империи со своим зятем
- Александром  фон  Кноррингом  (будущим  тифлисским  генерал-губернатором).
Личный  врач Ее  Величества  Карл  со  своими  зятьями --  доктором  Шимоном
Боткиным и  батюшкой  царскосельского  прихода  Михаилом  Сперанским.  А  из
Сестрорецка прибыл астроном и главный оружейник Империи генерал-лейтенант от
артиллерии  Кристофер  Эйлер,  который  в  ту пору стал директором тамошнего
завода. (Вскоре у моего деда Кристофера появится новый, молодой секретарь  и
зять - Алексей Андреевич Аракчеев.) Мир - тесен.
     Со  стороны  Шеллингов присутствовала  одна  моя  бабушка -  Государыня
Императрица  Екатерина  Великая,  а  со  стороны  жениха  -  его мать  Софья
Елизавета  Бенкендорф  (бонна  Наследника  Павла),  урожденная  Ригеман  фон
Левенштерн, с дочкой и  зятем - Арсеньевыми (дедом и бабкой  моего племяша -
Миши Лермонтова). С  четвертой стороны не было никого. (Бенкендорфы не ездят
в Россию.)

     Весной 1781 года в Риге в фамильном доме семейства  Бенкендорф  родился
мальчик,  которого назвали "в  честь сына  Наследника Павла"  -  Александром
Бенкендорфом.  Просто Александром,  без  Карла.  На  этом  настояла  бабушка
мальчика Софья Елизавета --  она ненавидела Бенкендорфов  и сказала: "В моем
доме не будет сих мужиков -- Карлов!"

     Это был не я. Мой  старший брат родился форменным идиотом и помер через
месяц  после  рождения.  В 1782  году родилась мертвая девочка  и  тогда все
вспомнили о "проклятьи фон Шеллингов".
     Как  я  уже доложил, болезнь эта не  лечится, но  разрешима,  если  оба
родителя имеют "проклятую Кровь".
     Анализы  показали,  что  у  матушки  не  может   родиться  ребенок   от
Бенкендорфа. Их  "крови"  полностью  не совпадали.  А все  матушкины  кузены
остались в Германии, да и не могли они "мараться с еврейкой". (Я уже доложил
о прусском законе по этому поводу.)
     Поэтому матушка написала  тетке письмо, в коем просила дать ей  развод.
Бенкендорф пил, не просыхая, иной раз подымал на матушку руку, не умел, да и
не хотел заниматься ни  Ригой, ни латышами и матушка просто устала от  всего
этого.
     В ответ на сие из столицы прибыл нарочный с приказом немедля явиться на
аудиенцию к самой Государыне.

     Матушку вводят  в спальный покой. В комнате  жарко  и  душно,  - кругом
тяжкий  запах жасмина и  парафина. На улице  уже утро, но здесь --  полумрак
из-за плотных и темных занавесей и мерцанья десятков свечей.
     Добрую   половину  спальни   занимает  огромный  альков  с  исполинской
постелью,  окруженный шкафчиком для белья  и туалетными столиками.  Впрочем,
постель  едва  смята, а  Государыня сидит за столом в другой  части комнаты.
Этот стол  завален бумагами, книгами и журналами, а корзинка под  ним забита
грязными перьями.
     Императрица,  сверяясь  с  какою-то  книжкой и  не  переставая  писать,
спрашивает у лакея:
     - "Сколько времени?"
     Старый и, видимо, опытный раб еле слышно бормочет:
     -  "Утро,  Ваше  Величество.   Дозвольте,  мы  приберем.  Какой  подать
завтрак?"
     Государыня с  видимым сожалением отрывается от бумаг,  слепо щурится на
вошедших, затем встает  с кресла, подходит к окну  и раскрывает его. Комната
заполняется свежим  утренним  воздухом.  Венценосица с  наслаждением дышит и
произносит:
     -  "Скажи  Эйлеру,  чтобы  что-то  придумал.  Опять  всю ночь  глаз  не
сомкнула. Клевать мне носом на вечернем Совете! Кто там?!"
     Матушка идет  ближе,  Государыня со  свету  прикрывает глаза, узнает  в
гостье племяшку и машет слугам рукой:
     - "Уберите-ка  все со стола! И завтрак, пожалуйста, на  двоих", - затем
она  о чем-то задумывается, подзывает старшего из лакеев и просит, - "Позови
мне давешнего купца. Пусть обождет".
     Слуги  бесшумными  тенями  наводят  в  спальне   порядок,  а  царица  с
неприязнью окидывает племянницу взглядом:
     - "Я прочла твою просьбу. Неужто я такая тиранка?!"
     Матушка немного пугается. Обычно тетка гораздо любезнее.
     - "Что вы, Ваше Величество!"
     -  "Тогда почему  ты  бросаешь  меня? Мне  что, - легко выдать  тебя за
конкретного идиота, чтоб ты  теперь разводилась? Это -- предательство! Какие
у тебя оправдания?"
     - "Я  не смогла родить маленького. И  по семейным  приметам я  не смогу
разродиться. А без... Все меня обвиняют..."
     Государыня понимающе кивает в ответ:
     - "А если бы я развела тебя с мужем, оставив на рижском посту?"
     Матушка падает на колени перед властительницей. Та усмехается:
     - "Стало  быть  --  тебе нравится Рига.  Похвально. Я получила довольно
известий  об успехах  и не вижу  другого  на  этом посту. Но... Я никогда не
разведу вас. Согласно  Указу Петра Великого от 1716 года Лифляндия -- скорее
союзное государство,  чем  часть нашей Империи. Вплоть до того,  что в  Риге
может сесть только фон Бенкендорф".
     Матушка изумляется:
     - "Почему Империя не может влиять на столь крохотную провинцию?"
     Бабушка разводит руками:
     - "Корень зла  в положении Санкт-Петербурга.  Сие не окно в Европу,  но
гигантская  язва. Отсюда  нельзя  вывезти  товара  в Европу,  а можно только
ввезти.  Россия не  производит  ни  машин, ни  мануфактуры. Наш груз -- лес,
зерно, меха, деготь... Мы привязаны к сплаву...
     Петр I пытался прорыть  Мариинский канал,  да  переселить народ ближе к
Ладоге. Болота заилили канал за какой-нибудь год, мужики вымерли, ибо... Там
нечего кушать.
     Реальный же порт здесь, на Балтике -- в твоей Риге. Петр хотел это  все
изменить. По  договору от 1721  года польской Курляндии  отошли  "даугавские
земли"  на  нашем,  правом  берегу  Даугавы. Сделано  это  было за  отказ от
претензий на Чернигов, Полтаву и Киев.
     Поляки  перекрыли  реку и  Рига  зачахла. Но и Петр  не  добился,  чего
ожидал.  Удавив  Ригу, он пытался поднять  Санкт-Петербург. Но  уж  коль  на
брегах Ладоги  не росла пища, не выросла она  и  при Петре. Русская же казна
обанкротилась.
     В правление  Анны, мы  наконец  осознали значение Риги  и  Даугавы  для
русской  казны.  В  Лифляндию ворвались  курляндцы.  Ответом  было очередное
восстание и нынешняя ненависть латышей к курляндцам и русским. Курляндцы так
и не смогли побороть "лесных братьев" и русская  казна так и осталась пуста.
Огромные ценности, награбленные Бироном в России, из-за пиратов не вывезлись
для продажи, скопились на левом, курляндском берегу  сей реки и по  сей день
украшают дворцы в Митаве.
     Перемена  правления  ничего не решила. Елизавета ненавидела курляндскую
сволочь, но сама была по крови полячкой и Даугава осталась закрытой.  Россия
и Польша продолжили разоряться.
     В  ходе  Семилетней  войны  французская   колония   Польша  разрушилась
совершенно  и была разделена меж мною, австрийцами и пруссаками. В 1777 году
Карл Александр Бенкендорф напал на Курляндию  и беззаконно занял "даугавские
земли".
     В  итоге  сего  вероломного  нападения  Рига  теперь приносит  мне  три
четверти   поступлений   от   заморской   торговли.   Деньги  сии   частично
разворовываются  моими придворными  и  если  Даугаву  опять  перекроют, меня
первую подымут тут на штыки!
     За  пять лет всем  понравилось  вкусно  кушать,  вашу  знать  с  охотой
принимают в наших домах и при первой возможности пытаются породниться... Это
при том, что  в  Лифляндии не забыли, как мы при  Бироне десять лет жгли, да
насиловали  вашу  страну. Малейший мой  неправильный шаг  и  лютеране  опять
перекроют Даугаву. Им, конечно, не поздоровится, но...
     Шведы за двадцать лет не выкурили сих "мохоедов" с болот. Анна  сломала
шею за  десять лет непрерывной войны.  Лучше учиться на ошибках других,  чем
самой лезть  с  войсками  на  ваши болота. А  в  Лифляндии хотят  над  собой
Бенкендорфа.
     Карл Бенкендорф, казненный в Стокгольме, для  вас теперь что  Эгмонт  и
Горн для Голландии.  С казни Эгмонта началась голландская Революция, с казни
Бенкендорфа -- восстание латышей. Я не могу и не буду разводить тебя с твоим
мужем".
     Матушка моя убито кивает и, делая будто книксен, шепчет:
     - "Я понимаю вас, Ваше Величество..."
     Государыня  усмехается  и ведет  племянницу  с  своему  ложу,  Там  она
сдвигает одну из занавесей. Одна из матерчатых стен постели, созданной будто
нарочно  --  лишь для  любви, скрывает  за собой книжный  шкаф.  Потрясенная
матушка  видит перед  собой  тома  Энциклопедии, полное  собрание  сочинений
Вольтера, журналы  химических обществ... Бабушка же обводя сии бумаги рукой,
признается:
     - "Бессонница у  меня. Пыталась как-то с Потемкиным это читать,  так он
приставать стал...  Хороший  человек -- второй  Гришенька, да  только...  не
видит он дальше своего курносого носа...
     Смотри  же  сама.  Вот  сочинение  господина  Дидро.  "Посвящается  Его
Величеству  Разуму". В какой стране,  кроме нынешней  Франции, власть короны
настолько мала, чтоб паршивенький штатский смел звать королем не Правителя?!
Вроде -- пустяк.
     Сочиненье  Вольтера.  Выпущено двадцатитысячным тиражом.  Фактически --
проповедь  Революции.  "Издано на средства  почитателей". Я  справлялась  --
сколько стоит тираж, да еще на такой хорошей бумаге.  Около пятидесяти тысяч
золотых  луидоров. Цена  на  корешке  -- один  луидор. Стало быть кто-то мог
купить конный завод,  виноградник в Шампани, или пару совсем модных шлюх, но
вместо  этого  -- зовет  народ к  топору!  И отметь  для себя -- сей человек
должен  входить  в сотню богатейших  людей "милой Франции"!  Но не это самое
удивительное --  "Одобрено  королевской цензурой".  Стало быть, либо в  этой
цензуре  --  все  покупается,  либо  цензор  с  издателем  заодно. А  это --
тревожный звонок!
     Издание  басен  старика   Лафонтена.  Детский  выпуск.  В  издательских
комментариях:  "Под  волком  ввиду  имеется  Пруссия". Страница следующая --
"Свиньи -- конечно же,  англичане".  Еще один перл:  "Вот так  любые  собаки
гадят на французского льва!" Книжица для детей. Тираж  --  шестьдесят тысяч.
Стоимость выпуска пятьдесят тысяч луидоров. Отпускная цена -- один луидор за
десять книжиц.  Вот  таким  басням учат будущих  галльских солдат!  Одобрено
Министерством образования.
     Учебник истории  для  общих школ. Стоимость изданья  --  тридцать тысяч
золотых луидоров. Раздается бесплатно. "Маркиз де Монкальм разбил английские
банды, но был предан по приказу госпожи Помпадур... Хоть наши герои  дрались
до  последнего,  при  дворе  получили  немалую  взятку  за  сдачу  Страсбура
пруссакам... Русские дикари бежали от немцев и если  б не мудрое руководство
полковника   де  Фрежюса,  который  спас   положение,  к  вечеру   Россия  б
капитулировала. И кто б тогда вернул нам наши денежки?" Раздается бесплатно.
Еще хочешь?
     Сочинение Антуана Лорана Лавуазье. "Посвящаю сие моей  милой Франции. С
надеждой на перемены". Любопытное  посвящение. Теперь текст. "Опыт получения
нитратных солей искусственным способом"..."
     Государыня на миг замирает, закрывает лицо свободной рукой и бормочет:
     - "Скажи-ка мне, милая... Ведь это -- не теория получения искусственных
порохов?! Ведь это не значит, что не сегодня -- завтра, огневая мощь Франции
в  десятки  и сотни  раз превзойдет нашу?! Не значит ли сие, что страна, уже
готовая плевать на любую монархию  (нашу  с тобой  династию,  в  частности!)
может стрелять в десятки, сотни раз чаще наших солдат?!"
     Матушка невольно краснеет:
     -  "Придется  мне нарушить  Присягу... Я  сама состояла  при  комитете,
созданном  нарочно по нитратной проблеме. Я  поражена, что вы  читали именно
эту  статью. В  Берлине  она  произвела  гром среди  ясного неба...  Фридрих
Великий  выделил  на  наши  работы   сто   тысяч  марок,  едва  перевел  сие
сочинение... В России же, похоже, о нем и не слышали".
     Государыня отрывает руку, прикрывающую лицо  и понятно, что она все это
время сквозь пальцы следила за племянницею. Чуть кивнув, тетушка отвечает:
     -  "Мы  --  слышали.  Мы все  слышали. Особенно  нас интересовал список
людей, допущенных Фрицем к этому делу. И то, что потом одну из лучших ученых
отставили прочь...
     Дед ее  умер, а отец  этой девушки  бежал  в Северную Америку. Вообрази
себе,  -  у короля были большие  долги  перед этой семьей, а тут  так удачно
сложилось... Оставалось лишь обЦявить девчушку еврейкой и отказаться платить
по счетам...
     Официально же  было  сказано,  что  еврейка  может  предать  германские
интересы. Мы  и -  сие слышали. И  очень хотели  накоротке поговорить с этой
еврейкой.  Возможно,  она легче прочих пруссаков готова нам рассказать много
нового.
     Но  прежде  чем говорить...  Ты  не поверишь, - как  тяжело  говорить с
бедняком. А вот если у человека можно что-то отнять, с ним беседовать проще.
     Что  я могла отнять у  почти что  монашки? Зато теперь я  отниму  у нее
целую Ригу!
     Видишь, какая я у тебя хитрая! Теперь проси все, чего хочешь. Для новой
своей  лаборатории. К твоим услугам все  стекольные производства,  заводы  и
запасы реактивов Империи. Надеюсь, я понятно все обЦясняю?"
     Матушка невольно смеется в ответ:
     - "Это -- пустое. Будь я семи пядей во лбу -- в одиночку мне  с этим не
справиться. А в России не так уж много ученых, готовых возиться в ретортами,
да  пробирками.  Была  я  на  днях  в  Академии  --  решила, что  попала  на
поэтический  вечер...  При  том, что  почти  никто  из них  не  знал,  что -
называется кислород и зачем он такой нужен...
     Если  же собрать всех  дельных  людей,  да заняться с  ними  чем-нибудь
важным, всегда найдется куча шпионов, готовых любою ценой все развалить".
     Государыня  цепко следит  за  лицом  юной  племяшки, а  потом улыбаясь,
целует ее:
     - "Если б ты согласилась, не вышла  бы из этой комнаты! Я не хуже  тебя
понимаю,  что половина моих ученых -- шпионы. Пока я  не  смогу учить  своих
собственных -- не знаю, кому и поверить".
     Бабушка будто задумывается, опять  прикрывает глаза  рукою и с  горечью
шепчет:
     - "Вывозила я из Саксонии дельных ребят. Дала им лабораторию,  деньги и
кафедру. Набрала им дельных учеников...
     Через  неделю  один  попал  под  телегу,  а  другой свалился  в  канал.
Шешковский доказал,  что оба -- убиты, но убийц не сыскал... С той  поры мои
академики больше по виршам... Жить-то всем хочется".
     Бабушка вдруг озлобляется и сквозь зубы цедит:
     - "Когда  мы  в  России начнем  делать  паровики, искусственный  порох,
станки  -- токарные, сверлильные, фрезерные, - друзья в Европе сон потеряют.
А враги -- и подавно. А пока бессонница у меня..."
     Бабушка закусывает губу  и все ее годы вдруг сразу же проявляются на ее
старом  лице.  Она  морщится,   будто  от  нестерпимой  боли   и  как  будто
выплевывает:
     - "Англия не продала  мне патент на паровую машину.  Пруссия отказалась
продать токарный станок, да  полученье резцов, фрез и сверел.  А ведь это --
кузены мои!
     Хотят оставить меня в  лаптях, да с дубиной... Вот такие у нас  с тобой
родственнички..."
     Государыня в сердцах машет  рукой, а потом манит к себе  мою матушку  и
почти шепотом произносит:
     -  "А  если  все  это  у  них  попросит   не  Русская  Императрица,  но
владетельница крохотной Латвии? С тем, чтоб восстать  против грозной России?
Я ведь неспроста тебе распиналась про значение Даугавы. Если в Риге вспыхнет
мятеж, мы в Петербурге кладем зубы на полку.
     Вообрази  же,  что  в Риге действительно антирусский мятеж. ОбЦявляется
Герцогство, скажем, Латвийское  со своим  флагом, гербом и всем  прочим. Но,
Герцогство сие продолжает платить  налоги в казну. Пусть в меньшем  размере.
России не выгодно на него нападать -- любая война ударит русский карман.
     Герцогству  ж невыгодно  совсем отделяться -- оно слишком мало и слабо,
чтоб тягаться  с русским  медведем.  Но  оно просит  союзников  помочь ему с
производством. Нарастить хоть какие-то мускулы..."
     Бабушка на миг прерывается, берет со стола чашечку кофе, с наслаждением
ее выпивает, а потом говорить, будто -- невидимым слушателям:
     - "Вообрази  же, что Герцогство это становится  чем-то  навроде Бельгии
для французов. Низкие  налоги, свобода  для  банков,  относительная  свобода
простому народу...  Бельгия сейчас приносит галльской казне больше  прибыли,
чем  сама  французская экономика.  И при  этом Франции выгодно  оставлять ее
независимой.
     Вместе с тем,  Бельгия оберегается французским оружием против Англии  и
Голландии. И в то же время - голландской помощью против Франции. Латвия тоже
могла б сосать двух коров..."
     Матушка хочет что-то  сказать,  затем  по иезуитской  привычке невольно
поднимает руку (будто бы отвечать) и прерывает:
     - "Но как обеспечить лояльность будущей Латвии?"
     Бабушка лукаво грозит племяннице пальцем и та, чуя что гнев сменился на
миилость,  пытается приласкаться  в  ответ. Государыня же прижимая  к  груди
родную племяшку, воркует:
     - "Так же, как Бельгии --  Франции. В Бельгии правит династия Маргариты
Анжуйской  --  племянницы  французского короля.  За  все эти  годы бельгийцы
(будучи страшно свободными!) ни разу не предали французской  короны. Правда,
при этом во всех своих бедах они винят именно Францию...
     Так  что мне  остается найти  лишь племянницу,  которая  могла  бы  мне
доказать,  что дети  ее  останутся верны --  внукам моим.  А дальше  - пусть
ругают Россию на чем свет стоит".
     - "Как же сие доказать?"
     Бабушка вместо  ответа  отодвигает  тарелки с завтраком и разворачивает
прибитую  одним  краем  к столу  подробную  карту  Прибалтики.  У  матушки с
изумлением приподымается бровь, но... Может у  тетки желание -- лучше узнать
нашу страну?! Государыня же ногтем чертит на карте кружок:
     - "Есть в городе Дерпте старый Университет. Заложен аж шведами. Я  была
там.  По шведским  обычаям это  -- почти неприступная  крепость. Есть у меня
былая подруга -- княгиня Дашкова.
     Ученый она -- так  себе,  но  пообтерлась  в Европе, знает там  многих,
понимает насколько пробирка сегодня важней точной рифмы.  Один недостаток --
я  тут  читала  ее  пару писем кузенам и  братьям.  Подружка  моя люто  меня
ненавидит за  то, что  я  сослала ее от детишек в  Европу. И,  кажется  мне,
хотелось бы ей мне подгадить.
     Я  вызвала ее  из  Европы. Пригласи ее в Ригу. Поговори с ней.  Она  из
польских евреек  --  наври ей,  что  ты хочешь кончить  вражду  меж  евреями
польскими и немецкими.
     Она потребует от тебя каких-то гарантий. Тогда ты предложишь  ей голоса
немецких  евреев  на выборах Президента  Академии,  которые состоятся  сразу
после смерти Леонарда Эйлера.
     Тебе тяжело это слышать, но --  деду твоему недолго осталось, а Эйлерам
и  прочим  "немецким"  не хватит  голосов,  чтоб  удержать этот пост в вашей
семье. Но  если  голоса  немецких и  польских  евреев  обЦединятся, у  вас -
большинство в Академии.
     Без  тебя  ей  не  выиграть.  После  ее  "Писем в  Россию"  с  критикой
флогистона, для академиков старой закалки она -- красная тряпка  быкам и они
с  радостью  оботрут  об нее ноги. Она же -- не дура  и  ухватится  за  твое
предложение.
     За это  ты потребуешь у Дашковой заполнить  штат Дерпта. Она не решится
сдать  тебе  никого  из  своих  родичей.  (Поляк  и  суток  не  проживет  на
лифляндской  земле.)  Так  что  штат будет  набран  из  ненавистников  моего
царствованья и  тех, кому  обрыдло академическое рифмоплетство.  Прими всех.
Изучи. Пойми, кто -- чего стоит.
     Из  тех, кто приедут,  одни  --  ненавидят  Россию,  другие --  Русскую
Академию. Вторых поставь во главе кафедр.
     Первых же -- надо убить. С кровью. С потрохами, выпущенными по улице. С
пышными  похоронами и  уликами  против  меня.  Якобы несчастных убили за  их
статьи против русских.
     Когда кончишь всех, Университет надо закрыть. Вход только по пропускам.
Сторожа только из латышей, особо обозленных на русских. Если кого поймают --
называть русским шпионом и вешать на месте. Моих там не будет, а наши кузены
никогда не признают, что  шпионили  за тобой. К тому же...  Больше повесишь,
мне - меньше мороки.
     Поверишь  ли, - поймаю подонка почти что с поличным, так крику сразу на
всю Россию --  "Немка  вешает русского патриота!"  А  если  ты  сделаешь  --
отбрешусь, что не могу начать войны с Ригой.
     Если вешать по-настоящему, да кишки выпускать на всю Европу, бритоны  с
тевтонами  сами повезут тебе  станки, да паровые машины.  Лишь бы ты быстрей
Восстала против России".
     Матушка  внимательно слушает старческий  шепот,  нос ее  заостряется, а
глаза  странно суживаются. Тетка с племянницей вдруг становятся очень похожи
и в их облике вдруг проступают черты Рейнике Лиса -- предка фон Шеллингов.
     Маленькая бледная  лисанька еще больше  приласкивается к седой,  мудрой
лисе и тихонько воркует:
     - "Но, Ваше  Величество... Я не  могу родить от мужа -- от Бенкендорфа.
Вы же сами сказали, что  верность Бельгийского дома равна их родству с домом
Франции. Пока у меня нету первенца, все это -- умозрительные прожекты".
     Старая лиса разве что не облизывает худенькую племяшку и басит тихонько
в ответ:
     - "Я  надеялась.  Я очень надеялась,  что в нашем  роду не все  девочки
носят "проклятие". Увы, я ошиблась. Ура, ибо "проклятые" в нашем роду рожают
более умных детей, нежели  мы -- идиотки.  Я родила Павлушу без осложнений и
вырос он -- дурак-дураком..."
     Государыня долго молчит,  потом  отворачивается, смотрясь в  зеркало  и
кусает полные губы. Видно, что ей неприятен сей разговор, но она продолжает:
     - "Мы не можем нарушить лифляндских традиций, а по ним пост бургомистра
передается меж Бенкендорфами.  К счастию,  у  Карла Бенкендорфа  было  много
женщин и сыновей. Боюсь ошибиться и обнадежить тебя, но...
     Один из сих  сыновей -  просто  латыш. Я сейчас позову его. Ты  слышала
мнение юного Боткина об этом...  Как  его... "Гене кавказцев"? Когда  войдет
этот  парень,  - смотри ему  прямо в глаза. Глаза в мужике самое главное.  А
потом приглядись к носу и чертам лица... Не хочу тебя  обнадеживать. Ну  так
что, - звать?"
     В  первый миг  матушка вскакивает,  молча раскрывает и  закрывает  рот,
силясь что-либо  вымолвить, а багровые пятна ярости затопляют ее лицо. Затем
багрово-синюшный  цвет  постепенно спадает, кулаки разжимаются, и урожденная
баронесса фон  Шеллинг начинает беспокойно  ходить  взад и вперед, то и дело
бросая полные злости  и ненависти взгляды на Государыню.  Потихоньку походка
ее успокаивается.  Ей приходится  проходить мимо  большого  зеркала  рядом с
креслом Ее Величества, и взгляд молодой женщины все чаще задерживается на ее
собственном отражении.
     Наконец, она останавливается, поправляет кружевные воротничок и манишку
ее  мундира  и  быстро взбивает  разлохматившиеся  от  ходьбы и  переживаний
коротко  стриженые  волосы.  Племянница  протягивает  руку  к  пудренице  Ее
Величества, вопросительно смотрит  на Императрицу, та благосклонно кивает, и
матушка чуточку пудрит нос и щеки.
     Не переставая вертеться перед зеркалом, она вежливо интересуется:
     -  "Но  как  Вы  это  себе  представляете? Я  не смогу  отдаться  рабу!
Пожалейте меня.  Да я  и в  глаза  не видела  этого  мужика!  Может он какой
кривой, или - горбатый? Как я могу..."
     На   это  тетка  смеется,  обнимая  племянницу,   подводит  к  окну  и,
приподнимая тяжелую занавесь, говорит:
     -  "Так и  думала,  что тебе захочется поглядеть на юного деверя. Так я
приказала супружнику твоему отправиться  на  юг  -  в  Крым, на переговоры с
турками, да татарами. Пусть поносит бумажки, да перья поточит. А в Ригу тебя
повезет вон  тот молодой  человек. Его  зовут Карл Уллманис, и он необычайно
похож на твоего мужа. Разве что - помоложе, покрасивее, да - поумнее, хоть и
- просто мужик. Поверишь ли, - когда  увидала, у самой  сердечко екнуло,  но
остерегла себя, -  "Нельзя. Это -- Дочкино". Когда  войдет,  смотри на самое
главное - на глаза. Глаза в мужике - самое важное".
     Матушка  рассказывала,  что смотрела  и  не  могла оторвать  взгляда от
гиганта в простом партикулярном платье, который сидел на  порожке матушкиной
кареты  и  о чем-то  смеялся с латышскими  кучерами.  Карлис был чуть пониже
Кристофера,  но шире в плечах, коренастее и  по-мужицки - плотней  генерала.
Так что чуть меньший рост даже придавал всему его телу большую мощь.
     Но когда юноша  вбежал  в  комнату, матушка ахнула. Там,  где она ждала
видеть  лицо обычного  деревенского увальня,  она увидала необычайно  тонкие
черты  лица,  будто  влажные  --  на  восточный манер  миндалевидные глаза и
по-орлиному  острый  нос.  Впрочем,  все  это  не слишком-то  замечалось  на
веснушчатом светлом лице. А волосы цвета соломы и голубовато-серый цвет глаз
совсем сбивал с толку. Если  б не теткин намек, матушке и  на ум не пришло б
смотреть на сей нос, да глаза.
     К  счастию, матушка могла  рассмотреть  деверя во  всех  тонкостях, ибо
тетка ее стояла в  тот миг у стола, делая вид, что что-то там пишет. Матушка
же сидела в углу, прикрытом тем самым прозрачным с одной стороны зеркалом, и
с увлечением  обрабатывала пилочкой свои  ногти.  При виде  юноши Государыня
обернулась к нему и воскликнула по-немецки:
     -  "Ба-ба-ба! Вылитый батюшка! Давно тебя не  видела, как дела в  Риге?
Как вам новая власть?"
     Юноша галантно кланяется, не замечая  притаившейся  матушки. Он  целует
царице руку и с достоинством  отвечает, сперва по-русски с  сильным немецким
акцентом,  а  потом,  после   разрешительного   жеста  Императрицы,  говорит
по-немецки:
     - "Фашими мольпами, Фаше  Феличестф!  Данке шен... В Риге все хорошо. В
первые дни мы весьма  боялись,  что новый наместник  подтвердит  наши худшие
опасения. Но, к  счастью, все дела  в Риге теперь вершит  Госпожа Баронесса,
которая управляет нами выше всяких похвал:
     Она  уменьшила налоги и возглавила работу городского суда. Новые поборы
- справедливы, так же как и ее решения, и простой люд - счастлив.
     Она отремонтировала Домский собор, и теперь все пасторы за нее и на нее
- молятся.
     Она отстроила  Ратушу,  разрушенную  еще Петром Великим, и  теперь  все
бюргерство - на ее стороне.
     Она  возводит  первый театр  во  всей Империи, и  уже выписала  в  него
артистов  со  всей  Германии.  Вся  Рига  только  и  говорит  о  предстоящем
театральном сезоне и о том, что ни у курляндцев, ни в Санкт-Петербурге этого
-  нет. Мы горды и счастливы такой госпожой,  и если бы  еще Ваше Величество
забрало от нас ее мужа, наше счастье стало бы -- безграничным".
     Молодая женщина  за большим  зеркалом слушает сии похвалы,  затаив дух,
она  кусает  губы  и  кончиками  пальцев  промокает  уголки  глаз,  чтоб  не
расплакаться. Тут Государыня благосклонно кивает и говорит ласковым голосом:
     -  "Я  рада,  что  моя  племянница  пришлась  так по  душе моим  верным
подданным. Да,  кстати,  она -  здесь  рядом.  Шарлотта, девочка моя, выйди,
покажись такому блестящему кавалеру!"
     Матушка нервно вскакивает,  чуть ли не роняя на пол пилочку для ногтей.
Но сразу  же успокаивается  и  только, выходя  из-за  зеркала, на  мгновение
приседает, чтобы незаметно для глаз молодого человека еще раз посмотреться в
зеркало и поправить что-то в своей прическе.
     Вблизи  юноша оказывается совершенным гигантом, -  матушка достает  ему
лишь до груди, хоть и сама считается высокою  женщиной. Он тут  же припадает
на одно  колено и протягивает руку за  матушкиной рукой. Та осторожно, будто
боясь обжечься, протягивает руку для поцелуя и  юноша пылко целует ее  много
раз.  В  первый  миг племянница  готова выдернуть  руку назад, но  потом она
виновато смотрит на тетку, в глазах ее возникает шкодливое выражение и, чуть
пожимая  плечами, она  подставляет  руку  для еще  более  крепких  поцелуев.
Государыня грозит племяннице пальцем, а затем, чуть кашлянув, обЦявляет:
     -  "Я  хочу  вас  представить.  Вот  это  моя  племянница  -  Шарлотта,
урожденная фон Шеллинг. Ей двадцать три года и... сам все  видишь. А это сын
моего лучшего генерала -  Карла Бенкендорфа, - Карлис Уллманис. Не смотри на
то,  что он - Уллманис. Его мать не была  венчана с его батюшкой, но разве в
том  дело!?  Для  меня этот мальчик - сын  моего  верного генерала и с  меня
хватит. Вот его родной  брат,  к примеру - законный сын у родителей, но если
Господь  кого обидит  рассудком...  К  тому же свекровка  твоя настолько  же
незаконна, как и сей мальчик, верно? Да какой  он  мальчик?!  Сколько  тебе,
Карлис? Какого ты года?"
     - "Пятьдесят восьмого, Ваше Величество!"
     - "Да вы же,  -  ровесники  с  Шарлоттой - кто бы мог это  подумать?" -
Государыня многозначительно смотрит на  племянницу,  а  та  вдруг  почему-то
начинает  краснеть,   как  малая  девочка,  -  "А  твой  брат  Кристофер   -
пятидесятого?"
     - "Никак нет - сорок девятого года рождения. У наших  матерей - большая
разница в возрасте".
     Государыня  растерянно хмурится  и,  лукаво  посмотрев  на  племянницу,
бормочет, смущенно разводя руками:
     - "М-да... Как же это я могла забыть? Совсем постарела бабуся", - затем
снова оборачиваясь  к  Карлису,  - "Друг  мой,  важные государственные  дела
оторвали  коменданта рижского гарнизона, и его  юной  жене  некому составить
компанию. Не мог бы ты сопроводить  ее домой в  Ригу и побыть ее секретарем?
Так что иди и собери вещи, - через час ты выезжаешь с твоей госпожой".
     Юноша медленно встает  с колена и смотрит  на  матушку. У него такие же
темно-соломенного цвета волосы и  такие же  - серо-голубые  глаза. Даже  его
острый нос сходен с матушкиным -- еврейским. Со  стороны их можно принять за
брата с сестрой  (и  многие  впоследствии  впадут  в  эту  ошибку).  Молодая
женщина, наконец, мягко вынимает свою руку из руки юноши - все это время они
стояли, держась за руки, а тот будто  опомнившись,  наклоняется было вперед,
но  правительница  Риги  запретительно  качает  головой.  При  этом  она  со
значением показывает взглядом на  венценосную  тетку, а  глаза ее  счастливо
улыбаются.  Юноша  чуть кивает,  показывая, что понял запрет, улыбается ей в
ответ и выходит из покоев Императрицы.
     Племянница оборачивается к Государыне и в глазах ее ярость:
     -  "Вы  обещали  мне мужа!  Зачем Вы  подсунули  мне  пьяного, вонючего
старика, когда у вас на примете был его родной брат?"
     -  "Но он  --  простой  латыш, милочка!"  - тетка с  затаенной усмешкой
смотрит на родственницу, а та всплескивает руками.
     - "У  него  глаза --  не раба! Кто этот  человек?  Почему у него  столь
странная внешность? Почему я его раньше не видела?"
     Государыня пожимает плечами:
     - "Говорят, что брега Даугавы не дружны меж собой. Болтают про каких-то
даже разбойников и пиратов, нападающих на польских купцов -- на суше и море.
Но мне ничего не известно об известной пиратской фамилии Уллманисов, которые
по польским ябедам вроде бы разоряют чуть ли не их города.
     Если  б я знала об этом, мне  пришлось бы их  наказать, а слухи бытуют,
что  Уллманисы втайне  сроднились  аж с  Бенкендорфами --  моими правителями
Лифляндии. Если сие подтвердится, я даже не знаю что делать, - для России не
принято,  чтоб  генералы женились на юных разбойницах, а регулярные части  в
одном строю с  бандами нападали на наших соседей. Я  ничего об этом не знаю,
но у тебя теперь будет шанс взглянуть на рижские доки с темной их стороны. И
насколько я слышала, знакомства в  сих доках  порою важнее  милостей  многих
баронов...  Но  ты  ведь  и  в  Зимнем  больше якшалась с  прислугой, чем  с
фрейлинами".

     Матушка выходит  на  улицу, к  ней подходит  отец, они вместе садятся в
карету,  и он, не теряя времени даром,  целует ее. Первые мгновения  матушка
сопротивляется,  но потом ее  руки слабеют  и даже -  сами начинают обнимать
плечи отца, а губы лихорадочно отвечают на его поцелуи. И только когда юноша
заходит за пределы дозволенного, она приходит  в  себя, вырывается из жарких
обЦятий  возлюбленного и шепчет ему  на ухо. Тот кивает,  они приводят  друг
друга в порядок, и отец выходит отдать приказ кучерам.
     Впоследствии родители в один голос  и по очереди мне  признавались, что
это было какое-то наваждение. Они не видали  друг друга до этого, состояли в
законных  браках  и представить  себе не могли, что меж  мужчиной и женщиной
бывают такие безумия.  Это  какая-то  химия,  -  люди  будто чуют  что-то  в
партнере  и это их  сводит с ума, бросая  друг к  другу в постель. Навсегда,
пока  смерть  не разлучит их. (Матушка по секрету признавалась однажды нам с
Дашкой, что мой дядя Кристофер в постели -- весьма  впечатляющ, но не больше
того.  Впрочем, если бы матушка не  встретилась с  нашим  отцом,  она бы всю
жизнь думала, что Кристофер -- верх совершенства.)

     Когда Уллманис вернулся назад,  лицо его - бледно, как смерть. Матушка,
теряясь в догадках, не выдерживает и спрашивает, что случилось. На это юноша
отвечает:
     - "Там, на улице -- Государыня...  Она задержала меня, сказав, что Рига
не может обойтись без хозяина и раз у Кристофера Бенкендорфа не будет детей,
он с женой  обязан помереть  от оспы, а я стало быть - Наследник. С чем  она
меня и поздравила".
     Матушка  бледнеет,  она  невольно  отшатывается  от  юноши.  Взгляд  ее
становится  немного затравленным.  Но тут  сосед решительно обнимает  ее  за
плечи и теперь уже по-хозяйски лезет в ее штаны. Матушка пытается остановить
нахальную руку, но сын рижского бургомистра строг:
     -  "С  этой минуты ты  для меня не Хозяйка, но  лишь  кобыла  в  табуне
Бенкендорфов. И ты станешь покорна моей  жеребячьей воле, иначе, по конскому
обычаю  -  я  тебя  покусаю",  - при этом юноша  задорно  и многозначительно
подмигивает, крича громовым  голосом, - "Эй, кучер!  Вези-ка нас в  Ригу. Да
потихоньку, - не дрова перевозишь! И не останавливаться, пока я не скажу!"
     Затем  он  снова  пытается  залезть  в   матушкины  штаны,  но  рижская
градоначальница внезапно резко бьет его по рукам и, притягивая к своему лицу
лицо гиганта, шепчет:
     -  "Друг  мой,  коль  тебе  пристало играть в жеребцов - ради  Бога,  я
составлю тебе компанию. Но герб моей семьи -- "Белая Лошадь", а на ней ездит
лишь Госпожа Смерть! Давай погодим, да посмотрим стоит ли Ливонскому Жеребцу
покрывать  Лошадь Бледную!" - с этими словами матушка решительно защелкивает
пряжку на ремне своих штанов и с легкой улыбкой смотрит на ухажера.
     Тот в  первое мгновенье  растерян,  потом  обозлен, кровь  Бенкендорфов
ударяет   ему   в   голову,  он  пытается  действовать   силой.  Женщина  не
сопротивляется жарким поцелуям и обЦятиям, но, не отвечая на них, продолжает
разглядывать  избранника.  Наконец,  тот   теряется,  смущенно  краснеет,  и
принимается лихорадочно расстегивать крючки у себя на  камзоле. Один  из них
зацепляется  за  какую-то ниточку  и  никак  не  хочет  отцепляться, а юноша
начинает  его  отчаянно   дергать.  Тогда   женщина  ласково  прерывает  его
лихорадочные движения, и целуя любовника, шепчет:
     - "Позволь, я помогу тебе. И не впадай в крайности. Коль уж мы играем в
Жеребцов и Кобыл, не становись ни ослом, ни мерином. Я всего лишь прошу тебя
не гнать лошадей... Помягче. Понимаешь?"
     Юноша,  несмотря  на  давешнюю  обиду,   светлеет   лицом  и  понимающе
улыбается. Потом он жестом просит  даму подняться со скамьи, поднимает  ее и
вытаскивает  из  ящика  под  скамьей  огромную  медвежью  шкуру.  Со  смехом
закутывает в нее свою возлюбленную и обЦясняет:
     -  "Ночью  может быть холодно, а я  не люблю  останавливаться в русских
ямских  избах, - там слишком  грязно для моего вкуса. Как тебе эта шкура? Ты
же просила помягче!"
     Женщина смеется в ответ и просит:
     - "Останови карету. У меня нога затекла".
     Карета  останавливается посреди  тракта. Мужчина  и  женщина выходят на
дорогу, - они оба в сапогах, штанах травянистого "ливонского" цвета и фасона
-  схожего с  офицерским.  На  обоих  рубашки: на  матушке -  белая шелковая
кружевная,  а  на  отце  -  небеленая  из  грубого  льна.  Рубашки  у  обоих
расстегнуты от ворота до груди, но кругом нет  никого,  перед кем  стоило бы
стесняться,  -  кучера с  охраною  не считаются.  Они вдвоем  идут по жаркой
летней  дороге  из  Санкт-Петербурга  в Ригу  и  о  чем-то  разговаривают  и
рассказывают друг другу, а их кареты и верховые охранники потихоньку следуют
за ними. Жарко.
     Матушка с интересом указывает на сорванный крючок на камзоле отца:
     - "Впервые вижу  в латышах такую горячность. Мне казалось, что  вы куда
более сонный народ".
     Отец невольно краснеет, немного теряется, но с вызовом говорит:
     - "А ты разве не знала, что меня зовут Турком?"
     Матушка вызывающе вдруг смеется:
     - "Хотелось бы знать -- почему?!"
     -  "У  нас  вообще-то  покойный  род.  Один  лишь  мой  дед  всегда был
мечтателем, да сорви  -  головой. Когда при Анне здесь  были курляндцы,  все
честные  протестанты прятались по лесам,  иль уехали из страны.  Так дед мой
стал пиратствовать в южных морях и с  турецкого судна снял пассажирку. У нее
было свадебное путешествие, так дед убил  ее мужа и привез сюда -- в Ригу. С
тех пор наша ветвь дома Уллманисов -- темнее обычного и славится горячностью
норова. Вот и зовут нас все -- Турки. Но если б не эта горячность, не был бы
я Бенкендорфом!"
     Матушка с заискиваньем заглядывает в глаза юноши:
     - "Ой, как это мне интересно!"
     -  "Однажды мама моя танцевала в  порту босоногой  с дедовыми пиратами.
Она почиталась самою красивою девушкой  за тонкий стан, синие глаза и черные
волосы. Такого  не бывало у прочих латышек, а мужчины любят  обладать чем-то
особенным. Все рижские моряки сходили по маме с ума и к ней сватались. Да не
всякому дозволят взять в жены дочь главного пирата всей Риги!
     И вот, когда она танцевала, к толпе подЦехал сам бургомистр --  генерал
Карл Александр фон Бенкендорф. Мой отец сказал  маме с  лошади: "Садись-ка в
мое седло, милая и сегодня мы станцуем с тобой у меня - в магистрате!"
     По нашим обычаям Хозяину не стоит отказывать, да и предложение было при
всех, так  что ничем  не  нарушало  девичьей  Чести.  Любой  латышке  лестно
получить содержание  у  барона,  да еще  перед миром.  Это значит, что барон
обещает содержать не только ее, но и всех ее отпрысков.
     Но  в матери моей взыграла турецкая кровь. Она крикнула господину: "Нет
уж, если ты думаешь танцевать со мною в твоем магистрате под бургомистерским
одеялом, сходи сперва к моему отцу, да спроси  его -- Честь по Чести. А если
хочешь со мной танцевать -- слезай скорей с лошади!"
     Народ  кругом засмеялся и генералу некуда стало  деваться. Он с улыбкой
ответил:  "Как  же я  буду  с  тобой  танцевать? Я отдавлю тебе  ноги  моими
ботфортами!"  На что матушка отвечала: "А ты их сними!  Иль и  в постели  ты
будешь с надетыми сапогами?!"
     Люди  барона  уже приготовились  спрыгнуть с коней, чтоб увезти с собою
строптивицу,  пираты  же  потихоньку  вытащили ножи, готовясь  защитить дочь
предводителя. Но тут, отец мой,  остановил своих офицеров,  спрыгнул с коня,
стянул  с  себя сапоги  и  подошел босиком  к  моей матери прямо по  грязной
площади.  Подошел  и сказал:  "Изволь,  я  снял сапоги.  Но  второй  танец я
назначаю тебе в постели".
     На что мама взяла отцову руку и отвечала: "В моей постели, в моем новом
доме, рядом  с  домом отца моего.  Если он согласится". Отец же поцеловал ее
прямо в губы и  прошептал: "Изволь еще раз.  В твоей  постели. В твоем новом
доме. С дозволенья отца твоего. После венчания по народным обычаям".
     Последнего  от  него  никто  не  просил,  но  после сих слов весь  порт
взорвался от радости. Если барон соглашался взять жену по языческим правилам
-- потомство его звалось Детьми Лета.  Детьми Велса  -- Бога Любви, Смерти и
Мудрости. Истинными господами над нашим народом. Не то что немецкие баре".

     Матушка с интересом выслушала рассказ, отметив же про себя, что  совсем
не знает жизни простых латышей и уж тем более их язычества. Решив наверстать
сие упущение, она спрашивает:
     - "Ты сказал "была" про свою матушку. Что с ней случилось?"
     Юноша темнеет лицом:
     - "Отец вскоре  переехал жить  к моей матери. Говорил, что  жить с  ней
было - как кушать пирог, а с  родною  женой -- баронессой  фон Левенштерн --
жевать пресный хлеб, да  без соли. И однажды жена его  пришла к нам домой, а
мама ее  не  пустила. Они  при  всех  поругались,  а  на  другой  день  маму
зарезали...
     Отец с дедом -- Уллманисом  сразу сыскали преступников,  -  когда ловят
сыщики  с одной стороны,  а воры - с другой, - любое злодейство раскроют  за
полчаса. Это были лакеи отцовой жены.
     Старая  сука  думала, что раз уж  она жена Хозяина Риги, ей сам черт не
брат. А отец  казнил всех  убийц и выгнал родную жену с твоим мужем, прокляв
их навсегда.  А  старая  сука в  ответ прокляла  нас  --  меня  и сестер. Ей
удалось".
     Матушка будто подпрыгивает при  словах  о проклятии.  Она осторожненько
спрашивает:
     - "Как она вас прокляла?"
     Юноша пожимает плечами:
     - "Да кто его  знает? Моя первая жена  умерла родами вместе с ребенком.
Вторая родила двоих мертвых подряд..."
     Матушкино лицо покрывает странная бледность.  Она лихорадочно хватается
за рукав юного латыша:
     -  "А были у твоей  матери  сестры и братья?  Может  и их  прокляла эта
гадина?"
     Юноша удивляется:
     - "Да, она так  и  ляпнула -- всем  вам Уллманисам, отныне  не  жить. И
ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не
коснулось, а  в нашей семье  почти все дети с той поры -- мертвые. Рождаются
мертвыми. Или тетки мои -- помирали при родах.
     Но я же все это рассказывал!"
     Матушка с изумлением останавливается:
     - "Кому ты это рассказывал?"
     - "Государыне Императрице.  Когда умер отец, Государыня вызвала нас  на
совет.  Хотела узнать,  что  думают  Бенкендорфы  о  том, кто  теперь  будет
Наследником.
     Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую
суку. Она незаконная дочь Петра Первого и  всем нам тыкает в нос, что она по
крови  --  Романова,  а мы  --  Бенкендорфы.  И  стало  быть все  должны  ее
слушаться. А  мы,  по  Указу  самого Петра Алексеевича  в Риге правим  с его
согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне.
Тогда она меня и расспрашивала".
     - "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
     -  "А  я  законный  сын  батюшки  по латышским  обычаям.  К тому ж  все
привыкли, что я -- самый горячий и просят  меня  сказать за всех прочих. Я и
сказал Государыне.
     Она  еще засмеялась и  говорит:  "Уж  больно ты -- прыткий. Странно для
латыша".  А  все  улыбнулись и  сказали  ей,  что  я  --  Турок.  Тогда  она
расхохоталась погромче и спросила:  "Много ли  Турков в холодной Риге?"  А я
отвечал, что может  быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня
еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
     Вот  я  и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще
приняла меня после и я ей даже  составлял родословную! Она еще в конце вдруг
сказала, что мой род  не должен  прерваться и я должен жениться на  Лайме --
это моя  кузина. Я еще думал, что  она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла
Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
     Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно,  да еще в "проклятых"
семьях!  Все  изумлялись, да судачили  невесть  что, а... А в итоге  у  меня
родился живой мальчик,  а у прежней  жены -- девочка. Я  после рождения  Яна
даже  ездил в Санкт-Петербург с  подарками за сие сватовство! Государыня  --
умная..."
     Лицо матушки  кривится  то ли в слезах, то  ли  в странной улыбке.  Она
вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
     -  "Когда  это  было?  Когда  умер  твой  батюшка?  Когда  тебя сватала
Екатерина?"
     - "Отец умер осенью 1779-го.  Значит, на Рождество.  Тебя,  наверно,  в
России еще даже не было".
     Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит  губы, будто  в
улыбке и шепчет:
     - "Да, в  то Рождество я жила при  монастыре. Меня выгнали из  Академии
за... В Пруссии  у  меня неприятности. Будущее казалось мне  безнадежным и я
хотела принять уж постриг...
     А  на  масленицу  вдруг пришло мне письмо от тетки и  русская виза. Я и
думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
     Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на
ухо:
     - "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все
к лучшему".
     И матушка отвечает:
     - "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него --
порой много дел".

     Тяжело гудят пчелы  с императорской пасеки неподалеку.  Обе пары  сапог
быстро покрываются налетом дорожной пыли,  но любовники не  замечают  этого.
Мой  отец  увлеченно   рассказывает  о  своих  частых  плаваниях  в  Лондон,
Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по  делам.  Уллманисы -- якобы  ювелиры  и
открыли свои  лавки во  всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные
лютеране воюют  с  польскими  католиками, ввозя в Ригу оружие английского  и
прусского производства. (При сей вести матушка  даже не удивляется. Она чует
себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
     Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в
деле" и теперь хвалится шрамами.  Матушка внимательно слушает его, все время
то посмеивается,  то улыбается, то -  жует  какую-то  длинную травинку.  Она
из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает,
то ли - обнимает ее.
     Беззвучно  катится за  ними огромная, наглухо закрывающаяся  карета  на
мягких  английских рессорах, в  коей Уллманисы перевозят  товар.  (Порох  не
любит тряски.)
     Одна  из дверец кареты приоткрыта, и видно,  как там - внутри в манящей
полутьме и  прохладе  на огромной  раздвинутой задней  скамье лежит мягкая и
пушистая медвежья шкура. Жарко.

     Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
     Я всегда хотел знать  -- откуда моя  прабабушка. Как ее звали? Из какой
она местности?
     Матушка, зная  этот  мой  интерес,  пригласила  к  нам  как-то турок  и
показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые  украшения нашей
прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
     Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью.
(А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от
персидской?) Турки же позвали старенького  муллу, владеющего персидским. Тот
же нас просто убил.
     Он сказал, что не считая молитв,  надписи только сделаны на  персидский
манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
     Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А  шииты,
главенствующие  в  Персии,  не  признают  их пророками!  Пророки же они  для
гораздо  более светской,  суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей
прабабушки  принадлежали  роду, жившему  в  Персии, но  исповедовавшему иное
теченье ислама!
     Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп
Гюли,  обЦявивший  себя Надир-Шахом.  Был он из кызылбашей --  не народа, но
воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его
неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа.
Такие же, как и он -- кызылбаши.
     Кызылбаши  сии как раз  разгромили русских в Гиляни, заняли  Гюлистан с
Мазендераном и награбили везде много сокровищ.  Но были они -- в массе своей
сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
     Кызылбаши  бежали  в Турцию и на Кавказ.  Среди  них  видимо была и моя
прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
     Когда я  подрос, я с особым рвением  взялся за  персидский  с турецким,
чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
     В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью.
Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен  признаться, что взял  с
собой несколько украшений,  чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали  --
кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
     Лишь на Кавказе  мне доложили: "Это  -- ингушский  язык.  Одна из  трех
надписей была  Хвалою  Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых
дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки
сказали мне:  "Любимой моей в день  нашей  свадьбы". И под этим: "Доченьке в
день ее  свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий.  Ни даты. Но
мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
     Я  понимаю, что по одной вещи  нельзя  вдруг судить о том, кто были мои
предки. Но три надписи  на столь  редком  наречии вселяют уверенность.  И  я
верю,  что во мне восьмая  часть Крови --  Ингушская. Это привело к странным
последствиям.
     В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на
стороне  наших  с  лезгинами  и прочими  дагестанцами.  Но  я  всегда просил
командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью  крови  ингушей,
какими  бы  они врагами для нас  ни были". Генералы  слушали мое обЦяснение,
видели мой женский  браслет, который я носил  вместо амулета на шее, мягчели
лицом и входили в мое положение.
     Я верю,  -  величайшее  преступление пролить Кровь  брата своего. Я  не
знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
     Потом,  когда  Ермолов  с  казаками  стал  громить поселения горцев,  я
открыто  назвал его "моим кровником" и  обещал расплатиться за кровь братьев
моих. Это стало известно в войсках и привело к  ужесточенью вражды казаков и
егерей. Потом же,  когда я  сместил  Ермолова  и  пересажал его  всю родню с
казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной.  Государь сказал мне,
что после расправы  с Ермоловым, я должен показать русским,  что я -- против
горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они  навели там
порядок.
     Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен  собрал всех
горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
     Внезапно  он  вернулся в  Санкт-Петербург и просил  со  мной встречи. Я
принял его и поздравил с  успехом и награждением. Но палач мой почему-то был
не в  себе. Он  все  время бледнел и странно нервничал. На  него,  вешавшего
поляков  аж тысячами,  это  было совсем  не похоже.  Я  удивился  и  спросил
генерала:
     - "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"
     Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:
     - "Ваше  Сиятельство,  правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что
все,  что  мы сделаем  на  Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто  бы  Вашей
Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"
     Я удивился. Это  была  обычная  формула и  я  всегда  отвечаю за деянья
парней, так что..
     - "Разумеется. Когда я вас подводил?"
     - "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"
     Только тут  я вдруг  понял, куда  идет речь. Сердце  мое опустилось и я
хрипло ответил:
     - "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."
     Фон  Розен помолчал,  не зная,  как продолжать,  а  потом почти шепотом
произнес:
     - "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел  было  их...
Тоже в расход, как и прочих, а потом  вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас,
а не на меня,  а  Вы  говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас --
тягчайшее из несчастий..."
     У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:
     - "И что же вы сделали?"
     Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:
     - "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на  одну  восьмую  ингуш  и не
может  убить  своих родственников. Они сперва растерялись, а  потом оседлали
своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал
на нашу  деревню  и многих убил... Я отпустил  сего душегуба и теперь  готов
нести за сие любую ответственность".
     Мои  секретари  слушали   это  с  разинутым  ртом.   Гробовое  молчанье
затягивалось, а потом я приказал князю Львову:
     - "Пишите  приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать
и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись".
     Фон Розен чопорно  поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и
по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у
дверей,  и  положив ладонь на  его руку,  взявшуюся уж  за дверную ручку,  с
чувством выдавил из себя:
     - "Спасибо Вам. Этого я не забуду".
     Отзыв фон  Розена привел  к  тому, что мы опять  отвели всех  егерей  с
Кавказа,  а русские  не имели технических средств, чтоб  драться  с горцами.
Резня  пошла пуще прежнего, но  однажды... В  одном  из боев  горцы  пленили
жандарма. (На всю Империю -- триста жандармов, так что это стало сенсацией.)
Все думали, что  горцы потребуют за него дикий  выкуп,  но  их  вождь Шамиль
вернул моему парню оружие и на прощанье сказал ему так:
     - "Вернись к господину и передай. Пока он помнит, что я ему Брат, я был
и  остаюсь ему Верным  Братом.  Да  не допустит  Аллах нашей встречи  в этих
горах!"
     После  этой  истории  все  пошло  по-другому. Пленных горцев,  если  не
убивали  на месте, то после сортировали и на  каторгу ингуши шли  старостами
колонн. Не могу сказать, что  им были поблажки, но... жандармы никогда их не
трогали. А уж тем более -- всякая шушера из тюремного  ведомства. В России ж
открыто  считают,  что мы заодно  с дикими горцами и даже, якобы, мои унтера
ездили на Кавказ учить ингушей стрелять из винтовок с оптическими прицелами!
     Ничего  не могу  сказать  по этому поводу,  но  ряд  особо  ненавистных
казаков  был  и  вправду  убит  неизвестными  с  фантастических  расстояний.
Впрочем, я верю, что стреляли не ингуши, но кто-то из моих "лесных братьев",
готовых идти на любую войну, чтоб только всласть пострелять по казакам.

     Считая от отцов  к  матерям,  я  на одну  восьмую -- генерал "мужицкого
рода". Вторую  --  остзейский  барон  "старого образца".  Третью --  обычный
латыш, пират  и разбойник.  Четвертую, я верю --  ингуш,  кызылбаш. Пятую --
голландец,  банкир, ростовщик и разведчик. Шестую  -- ганноверский  немец --
купец. Седьмую  -- немецкий швейцарец, гениальный ученый,  романтик. Восьмую
-- еврей, раввин, архитектор.
     Говорят,  от смешенья  Кровей  родятся  удачные  дети.  Похоже,  -  мне
повезло.

     Генерал  Бенкендорф был направлен с  "важной государственной миссией" в
Крым  в начале августа 1782 года, а  вернулся домой  только по  специальному
разрешению Ее Величества в ноябре. Жили  они с  матушкой с той поры в разных
домах.
     Я  -- Карл Александр фон Бенкендорф  родился на рассвете  13 июня  1783
года по русскому  календарю,  или 24 июня -  по  календарю  европейскому.  В
Лифляндии  в этот день празднуют день Солнцеворота - Лиго, матушка увидала в
том особое предзнаменование  и просила родню подарить что-нибудь младенцу на
память.
     Эйлеры подарили  мне золотое перо и простенькую  чернильницу - Леонарда
Эйлера. Фон  Шеллинги  прислали из Пруссии  "дорожные"  сапоги  - Эриха  фон
Шеллинга.  Бенкендорфы, с  дозволения  Архиепископа  Рижского, подарили  мне
рыцарский  меч  моего   легендарного  предка   --  наполовину  эста  Тоомаса
Бенкендорфа. А латыши Уллманисы поднесли мне дубовый венок Короля.
     Это покажется  мистикой, но  все  эти  дары оказали  самое  странное  и
магическое влияние на всю мою жизнь.
     Детство  мое я провел голозадым сорванцом-латышонком,  но дубовый венок
мой пожух и вскоре осыпался.
     Юность моя ничем не  отличалась от юности офицера германского вермахта.
Но уезжая на  Персидскую  войну,  я вернул  проржавелый меч в  Собор,  и, по
преданию, архиепископ, проводив меня, сказал так:
     - "Плачьте, братия. Властитель наш отказался от родового  меча. Ливонии
теперь никогда не подняться из пепла..."
     Молодость моя  прошла в  скитаниях по  всему  миру.  В  день,  когда  я
вернулся из Парижа в 1811 году, матушка просила примерить еще  раз прадедовы
сапоги.  И, о  чудо!  Сапоги,  которые  всю  жизнь  были велики  мне,  вдруг
оказались совсем  узкими и  крошечными. Тогда матушка собственноручно кинула
их в печку, принеся пылкую хвалу Господу Нашему со словами:
     - "Свершилось. Мой  сын вырос из сапог деда моего.  Слава его переросла
славу основателя Абвера! Теперь я могу умереть".
     Что  же  касается  пера  и  чернильницы...  В  этом  тоже  есть   нечто
мистическое, - всякий раз когда я притрагиваюсь  к  этим самым священным для
меня реликвиям, какие-то неведомые флюиды пронизывают  меня насквозь  и  мне
чудится, что весь мой народ в этот миг подле меня.
     Венок Короля Лета, Меч Повелителя Риги, Сапоги  Отца  Абвера -  все это
было и  сгинуло, как сон в летнюю ночь. Осталось перо, чернильница, неверное
мерцанье меноры в темноте тихого дома и стопа чистой бумаги...

     А может, - все ровно наоборот? Зачем мне перо и чернильница,  если не о
чем, да и незачем бумагу марать?
     Впечатления же, мысли и жизненный опыт мне принесли именно сапоги. Если
б не был я на Кавказе,  не посетил с миссией Корфу и Ватикан, да не прошагал
по всем  дорогам Войны  от Аустерлица  до Парижа, мне  наверное и перо б  не
понадобилось.
       Но зачем  сапоги,  перерубленное бедро,  перебитый  мне  позвоночник,
раскроенный  череп,  да   перерезанное  саблей   горло,   если  нету   Идеи,
сверхзадачи, ради  коей  и жизни не жалко?! Мечта всей моей жизни -- Свобода
для Латвии. Свобода от немцев  и русских. Ибо ни те, ни другие, по глубокому
моему  убеждению,  не  могут дать моему  народу ни Счастья,  ни Будущего. (В
какой-то степени это и  Свобода от меня -- Бенкендорфа. Немецкого офицера на
русской службе.)
     Я не  скрываю этой Мечты и она, как ни  странно  -- находит понимание и
немцев,  и  русских. Ибо я не вижу  выход  в Восстании. Восстание --  всегда
кровь, всегда ненависть. Восстание -- пролог к будущим войнам.
     Моя  же Мечта --  в том,  что  русские  когда-нибудь станут  культурным
народом, освободятся  от рабства, - как внешне, так и внутри себя  и поймут,
что нельзя быть свободным, заточая в обЦятья  соседей. И тогда моя Латвия по
взаимному уговору навсегда покинет Империю...
      Иные  смеются на  этим, но когда  меня избирали на  пост Гроссмейстера
"Amis Reunis", я сказал так:
     - "Я прошел через все войны нашего  времени и схоронил столько  друзей,
что вы и представить  не можете. И я  Мечтаю  лишь  об одном -- Счастье  для
внуков и правнуков. А  Счастье по  моим понятиям заключается в том, чтоб они
были  Свободны, не знали Войны  и чтоб русские  не лезли  к ним  со  всякими
глупостями.  И ради  этого  Счастья я готов убивать  кого угодно  и  сколько
угодно.  И делать  все, что  угодно, чтоб только Россия быстрей  развивалась
культурно и экономически. Ибо вся грязь,  гадость и глупости -- с голоду, да
невежества!"
     Так значит живу я не ради Ливонии  -- предтечи нынешней  Латвии,  но...
детского венка из дубовых листочков. Венце Короля.

     Короля Лета...


     Часть I

     Дубовый венок
     
     "Дуй же, Ветер!
     Ты выдуешь Большой
     Огонь из нашей свечи!"
     

     Рассказ  о моем детстве я начну с обЦяснения "Neue Ordnung".  От  этого
мне все равно не уйти, а в России наш "Новый Порядок" -- притча во  языцех и
предмет  самых жарких  дискуссий.  Есть люди  готовые принять  "Нацизм" всей
душой,  весьма много скептиков, встречаются и такие, что шарахаются от него,
как черт от ладана.
     На мой взгляд в "Neue  Ordnung" - много важного для Империи, но и много
другого. Воистину: "Что русскому -- здорово, то  немцу -- смерть". Это же, -
с точностью до наоборот показало правление Павла.
     Ведь политика Павла и  была  русским  "Новым Порядком", исказившимся  в
русской действительности до своего отрицания... Но обо всем - по порядку.

     "Новый Порядок" был введен Указом моей родной  матушки осенью 1784 года
и вызвал неслыханные волнения по всей Лифляндии. Латыши думали, что им дадут
землю, - вот сразу и началось. (Мне стукнуло ровно годик.)
     Суть  "Neue Ordnung" - в национальном разделении на Сословия, или Касты
латвийского  общества. Касты  сии были названы "die Nation", или  --  Нации.
Отсюда  правление  в Латвии  зовется --  "Нацистским", а  партия,  которую я
возглавляю, - "Нацистской".
     В  Указе  о  "Новом  Порядке"  Лифляндия  упразднялась,  а  вместо  нее
вводилось  понятие  --  "Латвия",  иль  "Страна  латышей".  (По  аналогии  с
"Пруссией" -- "Страной Пруссов".)
     Латвия  включала в  себя  --  Северную  Литву,  Курляндию,  Лифляндию и
Эстляндию.  А  также  северные  уезды  Витебской  и  западные  --  Псковской
губерний.  Иными  словами -- все прежние  земли Ливонского Ордена на  момент
"Вечного  мира"   меж   Гроссмейстером  Диттрихом   Платтенбергом  и  Святым
Александром Невским в 1242 году. (После Чудского побоища.) (Наверное, было б
нахальством делать границы такими, как они виделись немцам до этой битвы.)
     Если  учесть,  что  Курляндия  и  Литва были  в ту пору  под Польшей, а
Эстляндия с Псковом и Витебском  -- под Россией,  всем  было ясно, что новый
Указ имеет в виду грядущие войны с обоими славянскими  государствами.  Это -
цветочки. Ягодки заключались в понятии "Нация".

     Указ разделил всех "латвийцев" на четыре Сословия.
     Во  главе  стали немцы. С детства  я помню,  как  в  нашем доме звучало
словечко  "Einkreisung", иль  "Окружение". Нам  говорили  --  "Мы  живем  на
фактическом острове, окруженные только противником.  С юга и запада у нас --
Польша,  с  востока --  Россия,  с  севера --  Швеция. Мы  -- одни и  вправе
рассчитывать лишь на свои силы".
     Из этого в "Новом Порядке" делался практический вывод, - каждый ливонец
с этой минуты  призывался на военную службу. Он  был обязан получить военное
образование  и "служить  Фатерлянду".  А так  как никто и  не  думал жить  в
постоянной войне со всем миром, он же обязан был получать и вторую профессию
-- для мирной жизни.
     Список   "нужных"  профессий   был   короток,  но   впечатляющ.  Немцам
дозволялось изучать:
     Точные и Естественные Науки  (Математику,  Химию,  Физику и  Биологию с
Медициной);
     Теорию Производства (то, что сейчас называют Тяжелой Промышленностью);
     Инженерное  Ремесло  (все  аспекты  Строительства --  от  крепостей  до
верфей, мостов и дорог);
     Горное Дело (геология, география, а также добыча и поиск ресурсов).
     Все остальное (экономика,  дипломатия,  да  история с философией) стало
"вольнодумством, да вольтерьянством" со всем вытекающим.
     Нет, если вам было угодно, вы могли не  служить в  армии, да не сдавать
дипломных  экзаменов по  химии  с математикой!  Но при этом "Новый  Порядок"
уравнивал вас со "славянами" -- низшей Кастой нашего общества.
     Помимо прочего немцам запрещалась любая торговля и... владенье землей и
недвижимостью. Отныне считалось, что владельцы земли -- латыши, а немцы лишь
их  "управляющие", получающие с  латышей  "жалованье за свой труд". Сути дел
это нисколечко не меняло, так что немцы сему не противились.
     Хитрей получилось с торговлей. Если  вы обратили внимание, то заметили,
что   офицерская   служба,   да  труд  инженера  с  ученым  должен   неплохо
оплачиваться, а раз страна "в окружении" и создает себе изрядную армию -- не
сразу понятно, откуда взять деньги.
     "Новый Порядок" изменил дело так: раз немцы отныне не имели  земли,  да
не  занимались  торговлей -- их раз и навсегда освободили от всяких налогов.
Офицерское же, да инженерное жалованье отныне платила им "Латвия".
     Довольно носить мундир, да  кончить Дерптский Университет по любому  из
четырех направлений и -- до самой смерти  государство платило вам жалованье.
В  традиционно  бедной  (с  убыточным  сельским  хозяйством)  стране  "Новый
Порядок" дал немцам будущее.
     По сей день в русской армии стонут  "от засилия немцев", но сие -- беда
русских. Русские барчуки  приходят на службу с опытом  ковырянья в носу,  да
гонной  травли,  в  то  время  как  немцы   при  поступлении  имеют  двойное
образование -- военное и гражданское.
     Давайте начистоту,  - немецкие  офицеры  в малых чинах сегодня заменяют
штатных механиков, строителей, да ветеринаров во  всей русской  армии!  Да у
каждого старшего чина,  каким бы он ни  был на  словах русским, под рукой --
капитан,  иль поручик  немецкой крови. На случай, если у  полковника  лопнет
пружинка  в  часах,  лошадь   покроется  лишаем,   иль  потечет  жидкость  в
штормглассе! Вот вам и подоплека...
     Сделайте так, чтобы русские захотели учиться, и "засилье" кончится, как
по мановению волшебной палочки!
     Но  так  обстоит  дело сейчас  --  через полвека  после Указа  о  Новом
Порядке. В  начале ж всего  этого  немцы  попросту возопили от  ужаса, когда
осознали, что всем им предстоят долгие годы муштры и  учебы! Отцы и деды тех
самых -- ныне незаменимых в войсках мастеров  и умельцев,  на полном серьезе
считали,  что  все это  выдумано,  чтоб "извести немецкий  народ" и  сие  --
"происки мирового жидовства".
     Бароны прятали  детей  от  учебы. По  всей стране составились  заговоры
против матушки. Ненависть немецких баронов дошла до того, что матушка просто
боялась  оставлять  меня  с  моей сестрой  Доротеей вместе  с детьми  прочих
немцев!

     Второй Нацией Латвии стали  евреи. Огромный слой немецкого  офицерства,
принуждаемого только учиться,  требовал  средств  для прокорма.  Нужно  было
найти "дойных коров", которые согласились бы содержать всю эту братию.
     Впервые в истории человечества "Новый Порядок"  законодательным образом
дал  право  евреям создавать свои банки, назначать  любой ссудный  процент и
запретил государству любые вмешательства  в затеянные гешефты.  Только евреи
могли  торговать  на Бирже.  Только евреям дозволено  было иметь  состояние.
(Если у немца вдруг  появлялись  лишние деньги -- его сразу тащили  в Абвер.
Спросить -- "не продал ли он Фатерлянд оптом и в розницу"?!)
     Забавно, но лютеранская Церковь поддержала в  том мою  матушку. Рижский
Архиепископ выступил с проповедью, в  коей не противился большому богатству,
но  заклинал паству  от  "неправедно  нажитого". Немцам  разрешалось  что-то
изобрести, смастерить и построить, получив за сие "честную цену". Но Церковь
воспротивилась "любым спекуляциям".
     Кроме того,  немцам запрещались  все виды гуманитарных наук  за вычетом
медицины.  Так  что  экономика  и юриспруденция с дипломатией сразу же стали
еврейскою вотчиной. (Что любопытно, - в Дерпте не учили этим наукам, так что
эмигранты  из разоренной Европы сразу же  получили огромное преимущество.) И
хоть  евреи  отныне платили  в казну  до трети выручки -- быть  евреем стало
престижно и попросту выгодно.
     Немец не смел искупать подругу в ванне шампанского, ибо  его б сразу же
посадили в тюрьму, как Изменника. У латышей не было средств. И только евреям
дозволялось  "роскошествовать". (Лютеранская  Церковь учила  --  "На  честно
заработанное  -- не пошикуешь.  Сам заработай и  сразу поймешь  -- насколько
жаль труда своего".)
     Здесь  нужно  выяснить  источник  сверхприбылей.  Раз  "Новый  Порядок"
запретил  торговлю в Латвии  всем,  кроме евреев, возникли "ножницы  цен" на
наших  границах.  Товар,  стоивший   в  Москве  --  рубль  штука,  покупался
еврейскими  перекупщиками уже  в Витебске  по три-четыре  рубля. В  Риге сии
перекупщики отдавали  его  евреям  на  Бирже за  гульден (чуть  больше  пяти
рублей). Биржевики продавали товар оптом по два гульдена штука, а на рознице
в Амстердаме сей товар (шкурка соболя) шел за семь гульденов. Итого в Москве
ямщик покупал шкурку  за  один рубль, а в Лондоне рижский еврей продавал  по
цене  равной --  тридцати шести рублям  с  половиной.  (А  матушка  с каждой
транзакции брала третью часть прибыли!)
     Только не  надо кричать,  что кто-то кого-то здесь грабил. Тот же самый
ямщик не просто  так  трясся по  Смоленскому  тракту,  везя меха  к Даугаве.
Ямской  промысел  от рижской  торговли  стал настолько  вдруг выгодным,  что
ямщики образовали целую Гильдию, которая только и занималась тем, что возила
товары меж Волгой и Даугавой.
     Главный  же  перевалочный  пункт на  этом пути -- Первопрестольная стал
постепенно и главным торговым рынком Империи. (Не будь сей торговли,  Москва
бы так и не опомнилась от того,  что  с ней учинил Петр.  Неудивительно, что
былая  столица  числит себя  моей главной  опорой  в России,  - ничто так не
дружит людей, как общий гешефт с верною прибылью.)
     Есть,  конечно, такие  придумщики, кои считают, что  лучше  бы купцы из
России сами продавали русский товар за границей. На сей счет могу вспомнить,
что это  уже случалось  при  Петре Первом и русские "умельцы" так  раскачали
экономику всей Европы своими уродскими ценами, что и сами все разорились,  и
Европа чуть не пошла по миру.
     (Бабушка  моя пыталась создать нам  конкуренцию, но  русские  купцы, да
банкиры пошли по миру,  не  умея тягаться с евреями. В итоге дело  кончилось
тем,  что была создана Коммерц-Коллегия во главе  с  Воронцовым --  польским
евреем.
     С той поры в  мире Россию  представляли лишь  две коалиции: рижская  --
немецких евреев во главе с моей матушкой, да одесская -- польских во главе с
Воронцовым. И что  занимательно -- так  на Руси зародился нормальный рынок и
стал богатеть русский купец.
     Имя "Рига" теперь звучит в связке с "Москва" и "Нижегородская ярмарка".
"Одесса" значит - "Ростов", да "Киев".
     А из сравнений Москвы  с  Киевом,  да Нижегородской  Ярмарки с ярмаркою
Ростовской можно понять -- у какой команды дела слаще.)

     Здесь я хотел  бы  прерваться. Я не умею  писать историю капитала и эти
события для меня преломились самым причудливым образом.
     Я, конечно,  не  помню подробностей раннего  детства,  но  у  меня есть
забавная литография того времени.
     На  картинке --  грандиозное  пиршество. Стол  ломится  от сЦестного  и
выпивки, а  за  ним пирует  разбойная стая.  Во главе  стола  сидят  волки -
артиллеристы,  да егеря. Перед ними  жирные поросята,  паштеты, коньяки,  да
шампанское.
     Дальше идут  волки попроще  -- кавалерия, инфантерия, затем инженерия и
потом -- штатская шелупонь.  Перед  этими -- старые  свиньи, обычный шнапс и
темное пиво.
     Чем дальше  от головы  стола,  тем больше в пирующих  острые волчьи уши
меняются на собачьи висюльки, а хвост все чаще -- колечком. На дальнем конце
-- просто дворняжки в латышских одеждах, а перед ними мосолки, да обЦедки, и
чашки с явной бурдой.
     Картинка названа: "Семейство-то -- псовых, а вкусы -- разные!"
     Сей  пасквиль можно было б считать карикатурою на злобу дня, если бы не
одна тонкость.  За пирующими плохо виден  еще один крохотный столик, за коим
сидят два лисенка -- мальчик  и девочка. У лисаньки передничек с кружевами и
ромашка  за  ушком, а  лисенок в  егерском  мундире  и  крохотной шпажкой на
перевязи. Малыши тянут лапки  к своей милой матушке,  а она несет им вареную
курочку в чем-то вроде горшочка...
     Да,  забыл самое  главное.  Случайные  полосы  на  полу,  --  штриховка
художника, в этом месте немного  сбиваются. Если взять труд  --приглядеться:
над головою  лисы и милых лисяток -- короны. Большая и две совсем маленьких.
А  доски пола в сем месте образуют шестиконечную звездочку, которая будто бы
отгораживает сию семейную сценку от разгула и вакханалии.
     Что ж, - и лисы - семейства псовых. А вы о том не догадывались?

     Вот  я и перешел к  рассказу о детстве.  Первое,  что  я  вспоминаю  --
вареная курочка. Где бы мы  ни были,  что бы  ни  делали  -- раз в неделю, в
субботу, матушка бросала любые дела и варила нам с сестрой курочку. (Матушка
выросла  в научной  и  шпионской  среде, а  в  таких семьях не бывает особой
религиозности. Вообще-то, по субботам иудеи не смеют готовить и уж тем более
-- играть в азартные игры, но... Матушка была иудейкой скорей на словах, чем
на деле.)
     Жили  мы в  трех местах: родовом поместьи под Пернау --  Вассерфаллене,
рижском дворце (в дни торговли на Бирже) и домике в Дерпте  (в дни семинаров
и  конференций). И что  бы  там  ни случилось --  недород  в  Вассерфаллене,
паденье рубля на  рижской Бирже,  или важная  встреча с видным мыслителем, -
вечером в  пятницу  матушка  смотрела  в  окно  и стоило солнцу  скрыться за
горизонтом, она  складывала бумажки, отчеты и бухгалтерию и запирала все это
на двадцать четыре часа. (Если дела  были плохи, матушка возвращалась в свой
кабинет в ночь с субботы на воскресенье.)
     Эти же двадцать  четыре часа  она целиком посвящала  нам с Дашкой.  Это
стало немножечко ритуалом -- мы ждали в пятницу, когда солнце сядет, а потом
приходила домой наша матушка и мы шли на кухню. Там нас ждала свежая курочка
-- паленая, потрошеная, да, конечно же, - щипаная. Матушка только клала ее в
особый горшочек и  посыпала затем всякой всячиной. А пока курочка потихоньку
варилась, матушка читала нам книжки.
     Самой любимой  книжкой  для  нас с  Доротеей были  "Приключения  барона
Мюнхгаузена". Впрочем,  скорей не  сами  дурацкие приключения, но  матушкины
рассказы о них.
     Видите ли...  Существует  два  варианта  "Барона  Мюнхгаузена".. Первый
написан  Распэ  и  на  титульном  листе изображен  настоящий  Мюнхгаузен  --
добродушного вида барон с полным лицом и весьма слабой  челюстью. На обложке
варианта  Бергера  изображен совсем  иной человек.  По облику  он  сходен  с
самим...  Мефистофелем. Тем  самым  чертом,  как его  рисовал  Гете на полях
рукописного Фауста.
     Лицо  второго Мюнхгаузена имеет легкое  сходство с  настоящим  бароном.
(Что неудивительно, - эти люди троюродные кузены.) Но  в отличие от толстого
добряка первого варианта  второй Мюнхгаузен -- зол  (я  бы  даже  сказал  --
хищен), несомненно жесток, необычайно умен, а формы его подбородка выдают --
громадную силу воли. (Приглядитесь, - сей  подбородок перешел  по наследству
дочери второго Мюнхгаузена -- Государыне Императрице Екатерине Великой!)
     Да,  -  в  сочинении  Бергера  на   титульном  листе  изображен   самый
таинственный  человек Пруссии: мой  прадед  -- барон  Эрих фон Шеллинг своею
персоной! Других изображений  прадеда  просто  не сохранилось,  - основатель
Абвера не жаждал избыточной популярности  и запрещал делать с себя портреты.
Его   личный  секретарь  Бергер  воспользовался  миниатюрой  со  "свадебного
медальона", предоставленной ему  моею прабабкой --  сию вещь прадед  не смел
уничтожить.
     Однажды Бергер покупал  детские  книжки  для  внуков  и  внучек  своего
господина и наткнулся на книжку Распэ. Внешний вид барона Мюнхгаузена  навел
Бергера на размышления и  быстро выяснилось, что сие -- бедный и неудачливый
родственник моего прадеда. (К тому же -- не слишком законный.)
     Фон Шеллинги весьма ценят родство и мой прадед мигом изменил судьбу сей
"паршивой  овцы"  к  весьма  лучшему  и  бедный  родственник  не  знал,  как
благодарить  такого  кузена.  Тогда Бергер  взял у  него дозволение дописать
"Приключения барона Мюнхгаузена" и сделал книжицу -- знаменитой!
     Если творенье  Распэ -- сказочка для детей  дошкольного возраста, книга
Бергера  -- самый  ядовитый памфлет  на  Пруссию Железного Фрица, берлинское
общество и Академию. Но нужно знать все тонкости того времени, чтоб  оценить
полеты  на пушечных  ядрах  (Пруссия  истратила  двести тысяч  рейхсмарок на
создание полых ядер, в кои предполагалось помещать лазутчиков -- лилипутов),
изменение цвета глаз по  моде "лунитов"  (настоящая  инструкция  Абвера -- о
том,  что при  допросах цвет  глаз жертвы меняется, - на Луне якобы  вошел в
моду желтый  цвет глаз: в  инструкции  --  "глаза человека желтеют,  если он
хочет врать!") и прочая, прочая, прочая...
     Матушка  узнала все  эти шутки и  байки в  доме моего прадеда  и теперь
читала  нам  "Приключения",   комментируя  почти  каждое  предложение  самым
циническим  образом. Мы с сестренкой хихикали так,  что животам было  больно
и... учились придворному уму-разуму, да  умению  писать,  да  понять эзопову
речь.
     (Чего стоит одна только шутка про Луну, пропахшую протухшим лимбургским
сыром!
     В  реальности,  -  Старый  Фриц  хотел  аннексировать Лимбург,  но  сие
означало  б очередную  войну  с Россией и Францией,  а былые  силы  оставили
Пруссию. Тогда  Фриц, наподобье Лисы из Эзопа, в последний раз облизнулся на
виноград и произнес: "Мы не будем брать этот город, - в нем дурно пахнет!"
     Теперь  вспомните, - с какой  язвой сия история описана Бергером в  его
варианте "Мюнхгаузена"!)
     Кстати,  -  второй  книжкой  за  Бергером   матушка  стала  читать  нам
"Путешествия  Гулливера"  англичанина Свифта.  И  наши с Дашкой  познанья  в
эзоповой речи и грязи в политике оформились совершенно.
     С той поры нашими любимыми авторами стали Бергер  и Свифт. А вот Мольер
с Бомарше нас прошли стороной...
     Видите ли, - кругом столько говорят  про  тонкий французский юмор,  что
мне хочется взвыть от бессилия. Да  поймите вы простейшую вещь -- во Франции
существует традиция ругать Власть, Богатеев и Церковь.  Да тот же всесильный
Король-Солнце считал  своим  долгом  гладить по головке,  да легонько журить
Мольеров  с  Вольтерами.  А  если  такое  дозволено -- как  может возникнуть
эзопова речь, или злая сатира?! Разве что -- юмор... Да и то -- для  детишек
изрядного возраста.
     А попробовал бы Бомарше писать свои гадости в Пруссии, где уже за намек
в адрес  прусской короны  полагались топор  и веревка! Иль --  в Англии, где
умнейшему Томасу Мору живо усекли голову за "Утопию" - гораздо более мягкую,
чем шутки Свифта!
     Нет, истинная сатира рождается именно при жестоких режимах, да там, где
правители   шуток  не  понимают.  Единожды   осознав  сатирическую  сущность
"Лиллипутии"   и   "Мюнхгаузена",  вы  просто   не   сможете  смеяться   над
банальностями Скапена, да Фигаро... (Но для этого нужно родиться  в жестокой
стране, да кровавых правителях.)

     Кстати, у вас мог возникнуть вопрос -- почему у Мефистофеля облик моего
прадеда?
     В  дни "Бури и Натиска" юный страсбургский поэт  по имени  Гете  близко
сошелся  с милой девицей  -- наполовину  француженкой.  Брат ее  работал  на
французскую  жандармерию и существовал заговор,  согласно  которому немецкий
Страсбург должен был перейти под французскую руку.
     Окружение Гете было весьма якобинского  и революционного толка, так что
Абвер хотел забрать всех,  но... Прадед мой  к  тому  времени прочитал стихи
вольнодумца  и лично прибыл в Страсбург для беседы. О чем они говорили, - до
сих  пор неизвестно, но после этого  Гете отошел ото всех якобинцев, так что
их забирали в его отсутствие.
     Говорят, что в день, когда его милую вели вешать, Гете писал  в Абвер с
мольбой  о  помилованьи,  а ему вместо  ответа  положили на  стол  томик его
стихов. Стихов, напечатанных в личной типографии прусского короля чудовищным
тиражом -- так Гете стал самым известным поэтом Германии.
     Говорят, что  он плакал, получив  вместо ответа томик  стихов. (Девушка
была казнена в тот же  день.) Шепчут, что потом  --  он  долго  пил. А потом
взялся за ум и стал -- Гете. Просто -- ВЕЛИКИМ ГЕТЕ.
     А еще утверждают, что  имя той -- наполовину француженки было -- Марго.
Иль -- Гретхен на немецкий манер.
     Уже  после Войны я  встречал великого  старца.  В первый миг он мило со
мною раскланялся,  но потом...  Он будто  что-то  увидел  во  мне. Лицо  его
исказилось,  рука, которой  он  только  что  сердечно  пожал мою руку, вдруг
затряслась и он даже сделал такое движение, будто хотел обтереть ее об себя.
     Прикусив губу и не глядя в мою сторону, он как-то сквозь  зубы не то --
произнес, не то - удивился:
     - "Странная штука -- наследственность... Вы -- потомок  одного  из моих
старых знакомых..?"
     Я пожал плечами в ответ:
     - "Не знаю, кого  вы имели  в виду, но  если судить  по  рассказу  моей
матушки... Наверно, я правнук того, о ком вы спрашивали".
     Глаза поэта подернулись странною пленкой. Будто он смотрел то ли сквозь
меня, то ли -- внутрь себя. Он, странно улыбнувшись, вдруг прошептал:
     - "Так вы -- его правнук...  Правнук... И по слухам  -- то же самое для
России, чем он был для Германии. Стало быть в вас есть Сила..."
     Глаза старика вдруг на миг стали безумными, он  вцепился в мой локоть и
лихорадочно зашептал:
     -  "Ведь я по  глазам увидал -- в тебе горит сей Огонь! В тебе есть эта
Сила! Сделай же все -- наоборот. Я был  слишком молод, беден и жаждал денег,
Славы и долгой жизни!  И он дал мне все это -- слышишь ты  -- Дал! А  за это
просил только малость... Любви...
     Ты же знаешь, - с тех пор я получил все, но не умею  Любить! Сын мой --
идиот, жена... Так  передай  же  своим,  что... Я готов  возвратить  все  за
крупицу Любви! А ежели нет -- мне не нужно Бессмертие!"
     Я   весьма  растерялся  от  таких  слов.  Я  не  умею  разговаривать  с
возбудимыми и я сразу сказал:
     - "Я не могу  отнять у вас  Славы, иль Имени. Но обещаю, что сделаю все
от меня зависящее, чтоб страдания прекратились. Даю Вам Честное Слово!"
     Старик  сразу пришел в себя, глаза его  на минуту закрылись, а потом он
вдруг улыбнулся, схватился за грудь и с изумлением пробормотал:
     -  "Сердце...  Сердце  мне  прихватило.  Спасибо.  Мне теперь  вечность
служить вашему прадеду, а потом, конечно, и вам, когда вы смените его - там.
Внизу.  Но... Сердце  чуток прихватило.  Всю  жизнь  не болело  и вот --  на
тебе... Стало быть -- в тебе и вправду есть Сила".
     Он  резко тут  повернулся  и  пошел  от  меня. Затем, через  полчаса он
вернулся и подарил мне красочное  издание "Фауста", в коем  сам написал: "От
глупого старого Фауста -- правнуку Мефистофеля".
     Вскоре в Россию пришло известие, что восьмидесятилетний Гете неожиданно
расхворался и умер.  На смертном одре  он молол всякую чушь про меня и моего
прадеда и давал странные предсказания.
     Вроде  того, что прусский Абвер и мое Третье Управление  -- вещи  не от
мира сего,  а потому --  бессмертны. И еще он  говорил, что Господь -- малый
юнец в сравненьи  с "тем самым",  ибо Господь не спас  его  душу, а посланец
"того самого" в один миг дал ему "обрести мир".
     Поэтому-то у Мефистофеля лик моего прадеда.

     Я стал  рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка
привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.
     Я научился читать  года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за
вырезыванием буквиц  из матушкиных газет. Меня сразу же наказали,  - в таком
возрасте ножницы  -- не  игрушка. Когда  же пришла  домой  (из  лаборатории)
матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:
     - "Он из них пытался выложить слово".
     Матушка  изумилась, немного  обрадовалась и - не  поверила. Мне вернули
все  мои  буквицы  и просили  выложить  из  них  что-нибудь. Первым  словом,
получившимся у меня, было: "Mutti".
     Матушка, увидав это, обняла  меня, расплакалась и задушила  в обЦятиях.
Еще немножечко всхлипывая и утирая нос  кружевными платочками, она попросила
написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей  сестре Дашке был ровно
годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем
возрасте без  друзей --  совсем  туго.) Третьим же словом, выложенным мной в
этот вечер, было имя отца: "Karlis".
     Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на
всю жизнь заменило мне слово "фатер".  Когда я мог писать "Vatti", я уже так
не любил дядю, что...
     Говорят,  в  первый раз я  заступился  за матушку, когда мне  было  три
годика. Кристофер замахнулся  на мою маму  рукой и  я,  закрывая  собой  мою
матушку, бросился  на  него  с кинжалом.  Детским кинжалом.  Для  разрезанья
бумаги. Кристофер шлепнул  меня  легонечко по  лицу  и я полетел  от него на
десять метров с диким ревом и воем.
     Прежде  чем я встал, утер мои  слезы  и бросился во вторую атаку, дверь
отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко
дышал и с  него градом катил пот, - он за пару  минут пробежал много лестниц
на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...
     Рассказывают, что братья,  как два  петуха, долго кружились по комнате,
но  шпаги  так и  не  вытащили.  Затем дядя  мой выругался,  обозвал Карлиса
"мужиком", "рабом" и  "альфонсом", а потом  вышел из комнаты. Отец мой тогда
успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:
     -  "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон  может
плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"
     И я отвечал ему:
     - "Обещаю!"
     Случай  сей стерся из моей  памяти, но  по  сей  день  всех  поражает -
насколько  я легко  плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих
ран и болячек...

     Дядя  назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе  не  так.  По сей
день в Риге судят, да рядят  -- кто на  самом-то  деле правил Лифляндией все
эти годы.
     Матушка  моя проявила себя  прекрасной градоначальницей,  но  никто  не
может  обЦять   необЦятного.  С  известного  времени  бабушка  стала  больше
интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с  головой  углубиться в
науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в  какой-то мере -- Лифляндией,
она переложила на Карла Уллманиса.
     Не женское дело -- управлять Государством. У  бабушки для того завелись
фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от  нее все полномочия,
за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта  и Биржи. Все остальное --
до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.
     Все немецкие  посты в магистрате отошли к  Бенкендорфам,  а латышские к
Уллманисам (отец мой, хоть и слыл  в Риге Турком, страшно любил всех кузенов
и родственников).  Нрава он был сурового.  К  его  услугам  были все воры  с
пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.
     Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и
все от этого только выиграли.
     Однажды  я  был  на заседании магистрата, наслушался  там  речей  наших
родственников  и, придя  домой, повторил  то, что услышал.  Моя старая бонна
хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.
     "Чтоб не бакланил на блатной  музыке".  Перевод  на русский  не слишком
удачен, но именно так сказал мне  отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы
хотели от потомственного пирата -- разбойника?
     Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на  кривую дорожку, получат
хорошее образование: я стану Лифляндским правителем,  Доротея -- чьей-нибудь
королевой,  а Озоль  --  наследует ювелирное  дело  Уллманисов. Волки  часто
растят  из  детей  примерных  овечек,  а  когда Природа  берет  свое  -- это
разбивает им сердце...
     Впрочем, весьма ненадолго. Увидав себя в своем  семени, отец наш быстро
утешился и  с известной поры гордился нашими самыми кровавыми подвигами.  Но
об этом чуть позже.

     Иные спрашивают, - что ж для науки сделала моя матушка? Верный ответ --
ничего. Иной, не менее верный -- без нее не было б русской военной науки. Не
суворовской "Науки  побеждать", но -- той  самой  науки, создавшей унитарный
патрон,  "вечный"  капсюль  с  гремучею  ртутью, знаменитую  на весь мир  --
винтовку,  оптические  прицелы  -- "Blau  Optik",  победившие  хроматическую
аберрацию,  призматические бинокли  с призмами из каменной соли,  "греческий
огонь"  древних,  или --  напалм для  брандскугелей... Все это и  первенство
России  в  кристаллографии,  термо-  и  газодинамике,  теории  травлений   и
металловедении, а  также химии органической, коллоидной  и физической  -- не
было бы возможно без моей матушки.
     В  то  же время я не могу назвать ее --  чистым ученым. В русском языке
слово  "Наука"  не  имеет  той самой двусмысленности,  присущей ему в языках
германских.  Английское  "Intelligence"  означает  не   только  "Ум",  но  и
"Разведку".  Немецкое  "Wissenschaft" --  лишь частный случай  гораздо более
общего  "Wissencraft",  включающего  в  себя  помимо  науки,  -  колдовство,
астрологию,  шпионаж и заплечных  дел мастерство. В  русском сему просто нет
соответствия, а перевод мог бы быть -- "получение сведений". Вот именно этим
и занялась моя матушка.
     В Европе начиналась Большая Война. Все  пытались куда-то бежать. А тут,
на краю Европы возникло вдруг государство, нарочно  оговорившие особые права
и  свободы  евреев. К нам хлынули  все евреи из разоренной  Европы. Согласно
"Neue Ordnung"  они  обязаны были стать торговцами, адвокатами, да врачами с
банкирами, но...

     Лучшей  армией  того  времени  была,  конечно же, -  прусская.  Так  уж
сложилось, что каждый восьмой офицер прусской армии к концу Семилетней войны
имел еврейскую Кровь.
     Ведь начинал  Старый Фриц под лозунгами "Терпимости" и многим еврейским
юношам  впервые открылась дорога  на военное поприще. Но к  описываемым мной
временам, ветра поменялись и теперь евреев с той же скоростью, как принимали
в прусскую армию -- ныне выкидывали из нее.
     А  куда  деваться военному  человеку?  Помирать с  голоду на  армейскую
пенсию, иль искать службы в любой другой армии. Но в латвийскую армию евреев
не принимали! Что ж делать?
     Матушка поступила в характерном для нее духе. С 1788 года матушка стала
рассылать военным евреям (в основном, - в Пруссию) предложения "послужить на
Благо Избранного народа".
     Еврей-офицер прибывал  к  моей матушке  и  они долго  беседовали.  Если
матушке  человек  чем-то  нравился,  ему предлагали  считаться  пруссаком  и
немцем,  а на сем основании зачисляли в Рижский конно-егерский. Если человек
после   этого   в   чем-нибудь   провинялся,   живо   находились  свидетели,
вспоминавшие, что его  выгоняли из Пруссии за еврейскую Кровь. И несчастного
сразу же выкидывали из полка.
     Так  создалась  знаменитая  "Жидовская Кавалерия",  -  самый  боевой  и
отчаянный  полк союзников.  Самый верный  и  преданный  моей  матушке.  Полк
исполнявший любые  матушкины приказы.  Полк  который  фактически был главной
полицейской силой в Лифляндии. А матушка числилась там -- полковником.
     Конечно же, находились такие, кому сии  порядки  пришлись не  по вкусу.
(Жиды весьма своевольны и на всякого среди нас -- не угодишь.) Они не желали
служить  моей  матушке.  Тогда их выгоняли со всех работ  и им оставалось --
заняться разбоем.
     А рижские банды,  как я уже  говорил, были в руках моего отца. И бывший
офицер, пройдя  тысячу проверок бандитов, на  торжественном посвящении его в
темный  мир  встречал  главного  "пахана"   (иль  "авторитета")   Лифляндии.
Баронессу Бенкендорф -- своею персоной.
     После того, как у несчастного  проходил первый шок,  матушка предлагала
ему закурить и  говорила, что ей нравится своеволие. В известных пределах. И
из сей комнаты в грязном  кабаке на  брегу Даугавы есть  только два  выхода:
через вот этот люк -- прямо в реку. Иль -- через эту дверь в матушкин Абвер.
К иным своевольным евреям, коим претят муштра, да  инструкции.  Работа будет
здесь в Риге, в Европе, или - в России. Все увидите, все повидаете...
     Выбор  за вами. Либо  вот этот люк -- прямо в полу,  либо  интересная и
опасная  жизнь  за гранью закона  с  порядками.  На благо  избранного  Богом
народа.   На  благо   простых   жидов   в   Вене   и   Лондоне,   Париже   и
Санкт-Петербурге... Почти все выбрали дверь.
     Матушка  сформировала  нешуточный  Абвер.  Самую  грозную  шпионскую  и
"ликвидационную" сеть во всем мире. Я,  создавая Третье Охранное Управление,
просто "унаследовал" все от моей матушки и не решился что-то менять.

     Помимо бывших простых офицеров, исполнявших в основном... "ликвидации",
костяк латвийского Абвера  составили  евреи  из  Абвера  прусского.  Главной
задачей  Абвера  было  не  уничтоженье  противника,  а  тщательный  поиск  в
разоренной Европе  всех дельных ученых, их данных, приборов и библиотек. Все
это  свозилось  к нам  в  Дерпт и  с русской  помощью превращалось  в  новые
лаборатории, технологии, да научные инструменты.
     Кто-то не желал  приезжать,  или делиться секретами. Тогда  их  секреты
покупали,  выведывали,  иль просто  выкрадывали. Если  нельзя  было выкрасть
секрет, крали  прямо  ученого. Привозили  болезного  в  Дерпт и  там он либо
работал на благо Империи, либо...
     Однажды   матушкины   палачи  не  решились  казнить   одного   молодого
профессора. Он был  очень  талантлив,  хоть  и  католик. И  он был  чересчур
вольтерьянец.
     При виде матушки он заорал, что это -- агония всех монархий и что бы мы
тут ни делали,  будущее  принадлежит простому народу. Тогда матушка пожевала
губами и сухо спросила его:
     - "Скажите мне, ведь вы -- немец?"
     Тот растерялся, но отвечал:
     - "Да. Но все люди мне -- Братья!"
     - "Если мы вас отпустим,  что вы станете делать? Готовы ли вы клясться,
что не станете помогать якобинцам?"
     Юноша с достоинством отвечал:
     - "Я -- якобинец".
     Тогда матушка с таким же достоинством обЦявила:
     - "А я -- монархистка. И якобинцы рубят головы малых, невинных детей на
своих гильотинах.  И вы только что обещали,  что  убьете моих сына  и дочку,
коль  я  вас  помилую.  Ради   вашего  блага  --  готовы  ли  вы  порвать  с
якобинством?"
     Гениальный профессор из Кельна хрипло сказал:
     - "Не смею идти против моих убеждений..."
     На что матушка приказала:
     - "Убейте его. Это -- Война. Мне очень  жаль. Но  научное превосходство
достигается не только плюсом у нас. Минус у них -- тоже неплохо. На будущее,
- не отвлекайте меня по сим  поводам.  Раз человек считает себя якобинцем, я
слишком уважаю его, чтоб разубеждать. Таких сразу -- в расход".
     Так создавалась  наука  Империи. Кто был не с нами,  тот был  -- против
нас.

     История  эта  на  том не закончилась.  Многие из  ученых,  собранных  в
Дерпте, узнав о таком разговоре и казни, обЦявили что-то подобное забастовке
и матушке пришлось обЦясняться.
     Ученых собрали в  торжественной  зале Дерптского  Университета и  к ним
пришла  моя матушка,  которая привела за руку меня -- сына  трех с половиною
лет. Я этого нисколько не помню, но, по рассказам, матушка вывела меня перед
обществом и спросила при всех:
     - "Кто ты? Кто ты -- по своей Нации?"
     Я, наверное, уже знал,  что  только немцам позволено  служить в армии и
заниматься естественными  науками.  Поэтому  я  слегка  напугался  и,  чуток
оробев, отвечал:
     - "Я ж -- немец! Ты что -- забыла?"
     Тогда  матушка обернулась к  прочим присутствующим и, показав  на меня,
хрипло спросила:
     - "А вы, господа, не забыли, что все вы здесь -- немцы?"
     Ученые стали сразу же  переглядываться. Матушка не решилась идти против
"Neue Ordnung" и никогда не привозила в Дерпт кого-нибудь без капли немецкой
Крови в их жилах. Так что все ученые Дерпта были лишь немцами.
     Они весьма смутились и озадачились столь странным началом, а матушка их
спросила:
     - "Много ли среди вас якобинцев?"
     Двое-трое   из   молодых   решительно   подняли   руки,  прочие   сразу
насторожились, но матушка рассмеялась в ответ:
     - "Нет, братцы мои  -- какие же вы якобинцы?! Вы работаете  здесь  -  в
Дерпте  на  крупнейшую и отсталейшую из европейских  монархий. Вы  живете  в
оплоте  самой  ядреной реакции, какую  только можно придумать в  современной
политике. И знаете почему?
     Потому что  вы  -- немцы. А  якобинцы -- французы. И эти самые якобинцы
вырезают нас -- немцев, где только получится. Так при чем здесь политика?
     Давайте называть вещи нормальными именами. В грядущей Войне -- ни грана
политики.  Просто  французы,  да поляки  с  испанцами, да итальянцами  будут
вырезать германские  племена, где  только смогут.  А  мы здесь  работаем для
того, чтобы после нашей Победы немцы смогли звать себя немцами...
     Доложу откровенно  -- я  ненавижу Пруссию и ее  гнилую монархию. В иную
эпоху, иль  иные условия я сама стала бы якобинкою.  Но сегодня  речь лишь о
том, чтоб уцелела Германия с ее культурой, народом, песнями и традицией... А
якобинцы,  прикрываясь   политикой,  хотят   это  все  уничтожить  во  славу
галльского петуха!
     Так я еще раз  вас спрашиваю  -- кто из  вас якобинец? Кто хочет,  чтоб
галльский хам ставил  свою гильотину  на  площади  Кельна, иль  смывал с рук
невинную  кровь в  источниках  Бадена,  иль  ржал  над  нашим  искусством  в
картинных  галереях  нашего  Дрездена?!  Кто  из вас якобинец настолько, что
желает зла нашей с вами Германии?!"
     Давешние бунтовщики, как один, растерялись и сразу усовестились. Кто-то
встал было с кресел и с поклонами  пошел приложиться к руке моей матушки, но
она еще не закончила. Она еле слышно прошелестела:
     -  "Я ненавижу  гадкую Пруссию... Она отняла у  меня мою  матушку...  Я
ненавижу Железного Фрица... Это  мясник и убийца, у коего  руки  по локоть в
крови... Но в  одном я считаю -- он прав.  Мы -- немцы и  для  нас  Германия
должна быть -- превыше всего!
     Ради  нашей  с  вами  Германии я  готова  казнить  хоть тысячу  мерзких
изменников, какими бы видными учеными  они  ни  были... И я казнила бы этого
гада еще раз! И десять раз кряду!
     Если ты -- немец, не смей работать на врагов нашей Родины! И вы тоже --
не смейте! Или и вам тоже -- не поздоровится!
     Deutschland -- uber Alles!"
     И все давешние  бунтовщики вскочили  со  своих кресел  и как по команде
стали скандировать:
     - "Дойчланд -- юбер -- Аллес! Дойчланд -- юбер -- аллес! Deutschland --
uber - Alles!"
     Они кричали  сие,  пока не охрипли. А, охрипнув,  стали  обниматься все
вместе, целоваться и плакать, говоря:
     - "Мы спасем нашу  Родину! Нету значения  якобинцы мы, иль  монархисты,
когда враг у наших ворот! Германия -- прежде всего!"
     С того самого дня любой немец, не желавший работать на благо Победы над
лягушами, казнился в  Университете без участия моей матушки. А ученые Дерпта
поголовно стали "нацистами".

     Здесь  возникает законный вопрос: кем же была  моя матушка? Немкой, или
еврейкой? Перед кем она ломала комедию -- перед теми, или другими?  Я думаю,
что  как всякая полукровка -- она была искренна и в том, и в  другом случае.
Она всегда была немножко  еврейкой и  ровно столько же немкой. Равно как и я
-- в той же мере как немец, так и еврей, или -- латыш.
     Я,  конечно, меньше  ингуш,  или, скажем --  швейцарец.  Ибо  я вырос в
немецкой  провинции,  учился у  реббе,  а играл  с маленькими латышами.  И я
теперь не могу вычленить одно от  другого... Лично мне кажется, что я больше
-- немец.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]  [5] [6]

Страница:  [2]