историческая литература - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: историческая литература

Башкуев Александр  -  Призвание варяга


Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]  [5] [6]

Страница:  [5]



     Если бы не одно "но". До дня моей "свадьбы" я числился просто - Королем
Лета. Вот и просил сдуру "Озоли" - "Дубки". Хутор, одно  название коего, как
мне казалось,  связывало  его с Дубом-Перконсом.  Я  был слишком мал и, зная
мифологию  античную и  германскую  - не мог себе  и представить, что  латыши
услышат в сей просьбе иное:
     "Дайте мне  выморочные Озоли, дайте мне пепелище  - кладбище  "Дубков"!
Отдайте мне владения Господина Иного Мира - Велса!!!"
     Велс  -  Повелитель Даугавы,  Король  Голода  и Холода, Король  Унылого
Дождя... Перконс - Солнце и Жизнь, Велс - Ночь и Смерть.
     Только  один раз в году - в день Лиго  братья-соперники встречаются, на
один  день мирятся и  пьют и пляшут в  одном  кругу. В  день  Лиго, согласно
преданиям, - Перконс совсем было побеждает  Велса и в знак этого  женится на
Вайве  --  "радуге". Он играет с ней свадьбу, но стоит померкнуть последнему
лучу  Солнца,  прекрасная   Вайва  обращается   в   бледную  Ель  --  Гадюку
(по-литовски  -  Эгле!!!) -  Королеву  Ужей, которая  подносит  Перконсу  --
"сонного зелья" и потом милуется  со своим старым возлюбленным Велсом.  Лето
умерло!
     Я радовался моей  столь пышной "свадьбе", но  в двенадцать лет я просто
не  понял, что вижу древнюю  латышскую тризну -- "свадьбу"  Велса (и  Ели) с
погибшим вождем-героем.
     C этого  дня я  к титулу "сына ведьмы" прибавил яркий, запоминающийся и
явно мистический ореол. Но ценность его для правления, скажем так... немного
сомнительна.
     Как вам идея, что ваш будущий юный правитель  -- вождь  "некромансеров"
(колдунов, оживляющих  умерших), а  его  мистический  знак  (символ Велса --
Патолса) -- Мертвая Голова?!
     (Помните "Песнь о  Вещем Олеге"? Как вам  идея насчет  того, что Гадюка
выползла из Конского Черепа?! А теперь вспомните, что Бенкендорфы -- Жеребцы
Лифляндии, герб фон Шеллингов -- Лошадь Бледная, а я сам -- сын Иного Короля
Лета, - Мертвой Головы - Велса!
     Да, многие  в сем стихотворении Пушкина сыскали  подтекст политический.
Говорят, что за ним -  попытка наших врагов рассорить меня с Nicola, коего с
той поры иной раз зовут -- "Вещим Олегом"!)

     Я так увлекся моими отношениями с Ялькой, что и думать забыл про прочий
мир. А там разбушевалась истинная гроза.
     Наследнику Константину  исполнилось  шестнадцать.  Слухи о  его  дурных
наклонностях докатились до самой Государыни, и по ее личному  приказу к нему
подложили  несомненную  красавицу, которая  обнаружила, что  Наследник... не
выносит женского пола, ибо сам привык быть -- "девочкой".
     Здесь мне  придется  затронуть  весьма  щекотливую  тему  мужеложества.
Долгие  годы  я  возглавлял Особый  Комитет  по  этой  проблеме  и попытаюсь
обрисовать картину из первых рук.
     Этот порок всегда существовал в самых верхах русского общества. На Руси
принято почитать  старину и историю,  а  в  ней  есть один  весьма пикантный
момент...

     Владимир  "Красно   Солнышко",   тот   самый,   который  ввел  на  Русь
христианство, был, как  известно "робичичем,  сыном  Малуши --  ключницы  из
града Мурома".
     Кстати,  ее  старшего  брата  звали  --  Илья,  а  прозвище  его  было,
разумеется, -  "Муромец".  Впоследствии  он  возглавил  дружину собственного
племянника и понятно, что не случайно "первейшим" из былинных богатырей  был
родной дядя Владимира "Красно Солнышко".
     (Во всем этом есть забавный аспект -- раз Малуша стала рабыней, то и ее
старший брат начинал, конечно, рабом. Вспомним, что Муром основали в те годы
как  крепость  в  сердце  только  что  покоренных  "финских  земель".  Тогда
становится ясно, почему "Илья тридцать  лет на печи сиднем сидел". Просто он
был обычным финским рабом до  тех пор, пока его младшенькая сестра  не стала
наложницей русского князя.
     Кстати, русским очень не нравится мысль, что их главным былинным героем
был по происхождению -- финн.  И  "первый князь" -  тоже. По-крайней мере --
наполовину. Но  тут уж ничего не  поделать -- в окрестностях Мурома в X веке
жили одни "мурома", а славянами там и не пахло!)
     В России  необычайно  популярен  эзопов язык и люди  сызмальства учатся
читать между строк, так что в  самых лучших семьях отпрыскам строго-настрого
запрещалось иметь дело с рабыней "до срока". Дабы "сын смердячки" не порешил
в  один  прекрасный день  все  законное  семя,  как  это и  сделал  Владимир
"Святой".

     Но  вернусь  к  мужеложцам.   Наученные   горьким  опытом,   вплоть  до
совершеннолетия   (по  "Домострою")   будущие  князья  и   бояре   не  смели
притронуться  к  женщине.  Причем  отец  семейства  имел  право  убить,  как
"ослушника",  так  и  --  "гнусное семя".  А Природа  своего требует.  И как
говаривал Адам Смит, "коли есть спрос - будет и предложение".
     Впрочем,  все это происходило  в замкнутых теремах, за семью печатями и
засовами в темной подклети. Все изменилось с воцарением Петра Великого.
     Если   просмотреть  списки   Великого   Посольства   можно   обнаружить
поразительный  факт,  -  три четверти  петровых посланцев  умерли в  течение
пяти-семи  лет после выезда за границу! (А реформы пошли  прахом, - не стало
людей.) Причиной их смерти стал... сифилис.
     Оказалось,  что Россия сухопутная, отсталая и домостроевская  не  знала
этой  современной   проказы,  завезенной  из  Нового  Света.  Это  прозвучит
мистикой,  но русские люди, подхватив эту гадость, сгнивали прямо на глазах,
за какой-нибудь год, - не больше того!
     В 1699 году была создана первая  комиссия по вопросам сифилиса, которая
обнаружила "панацею" от сей напасти.  Все те,  кто  не  заразился  в Европе,
просто-напросто  -  не  спали  с  иностранками. А  естественную  потребность
"счастливчики"  удовлетворяли за счет... собственных слуг. Среди  них  был и
сам  "герр  Питер",  поступавший  так  по  просьбе  его  матушки  -  Натальи
Кирилловны.
     (Одно дело -  проверенная личными лекарями Анна Монс,  иное -- "гулящие
твари заморские".)
     Как  только  "мин  херц"  уяснил  себе  причины "спасения",  Александру
Меньшикову  был  пожалован  титул  "светлейшего  князя"  и  прочая,  прочая,
прочая...
     (А вы думали  безродный  Меньшиков добился чего-то своей головой?! Коли
так, то лишь в - "смысле французском"!
     А  ежели  вы  верите, что безродный  мальчик  мог  оказаться в компании
будущего царя "по случайности", - попробуйте прибыть в Царское Село. Если вы
подойдете к Наследнику ближе чем на триста шагов и в вас не окажется с пяток
штыков,  - я сам лично  сломаю  собственный штык  о  кости  егерей  караула,
допустившего  подобное   безобразие.  Это  сейчас  -  в  покойное  время,  а
представьте,  каковы  были  меры  охраны  в  дни  резни  меж  Нарышкиными  и
Милославскими!)
     После  столь  скандального   "возвышения"  Меньшикова  высшее  сословие
приободрилось и с  тех пор  выезжало за рубежи  исключительно со  смазливыми
"слугами". Юноши ж "низкие", но привлекательные, увидав в сем примере робкую
надежду  "подняться" (а  другими  путями ко двору не  выбивались,  - богатеи
вроде  Демидовых - не  пример), стали открыто предлагать услуги, и понеслась
душа в рай...
     Церковь  была  от всего  этого просто  в шоке  и  удаление  Патриарха с
заменой его Синодом  вызвано и  сей  щекотливой  причиной.  (А  также клеймо
"Антихриста".  А вы думали,  что простой люд так прозвал царя  за страсть  к
табаку  и усечение бород?! Помилуйте, до него на Кукуе было тесно  от бритых
курильщиков!  Что далеко  ходить, -  те же  "раскольники"  жгли себя заживо,
спасаясь... "от женской участи".)
     Дело дошло до того, что под нажимом  Государя "первейшим" членом Синода
был  избран  Феофан Прокопович.  Сей  святой  муж  происходил из самых низов
общества  и  сам  добился  "высших  степеней"  именно  таким  способом. ("На
заметку" моим  предтечам он попал, растратив несметные конфискаты Патриархии
"на милых отроков".)
     Я готов признать, что у сих... "перегибов" была и рациональная сторона.
Возник щекотливый выбор: пользоваться прелестями "иноземок" (при  том, что в
Тайном  Приказе господствовало  убеждение,  что "враги  нарочно подкладывают
заразных"),  иль...  это дело. Здесь  я  должен  снять  шляпу перед  Великим
Петром. Мои  сведения  показывают,  что  Государь  нарочно  раздул  "дело  с
Меньшиковым".
     Да, он  стал  "Антихристом",  но  сохранил "Окно  в  Европу"  открытым.
(Государь пошел на сию  "славу" при том, что  предпочитал "лучшую половину".
Вообразите, - насколько сильны  были сторонники  "закрытья границ"  и отзыва
всех послов и посольств.)
     К  1710 году эпидемию сифилиса  удалось  обуздать. Все зараженные  были
изолированы  от общества,  невзирая на звания  и  фамилии.  Методой изоляции
стала бессрочная  ссылка  за рубеж, или в  отдаленный гарнизон. Чтоб  впредь
такой страсти  не повторялось, по дипломатическому ведомству пошла бумага за
подписью Прокоповича,  в которой черным по белому было сказано, что "Церковь
не  может оправдать  сего поведения, но  отпускает сие прегрешение, дабы  не
допускать заразы на Русь".
     Так  наши  посольства  стали  прямо-таки  рассадниками "иной любви",  а
Пажеский  Корпус  -  их  "кузницей  кадров". (Ведь  дамы в составе посольств
появились лишь при моей  бабушке. До того им запрещалось нос казать за рубеж
по причине "слабости естества" и "падкости на галантное обхождение".)
     Из этого  проистекает  столь  жгучая  ревность меж  дипломатами  и моим
ведомством.  Основу  моего  будущего  Управления  составили  Бенкендорфы  --
"племенные"  Жеребцы  всей Прибалтики.  Наша  Кровь  принуждает нас  любить,
холить и лелеять всех милых дам в обмен за...  известные знаки внимания с их
стороны. (Я сам люблю женщин и все  мои кузены с племянниками их -- обожают.
А против такой Крови, конечно же - не попрешь! Законы Наследственности...)
     В  итоге  сложилась  довольно  комичная  ситуация,   когда   две  трети
посольских работников  предпочитают "жить  сами  с  собой", а другая треть -
офицеры  моего ведомства. Они не  дипломаты и не занимают больших постов,  а
потому и не имеют права вывозить своих  жен за  границу. Ну,  а среди подруг
сановных мужеложников, мои парни "как сыр в масле катаются".
     Нессель в  итоге  обвиняет  моих  людей  в  "бесстыдстве, распутстве  и
свальном разврате". Мои ж ребята, времени не тратя даром,  делают  все, чтоб
многие старинные  дома на Руси не пресеклись  по причине бездетности. Лучшая
же  половина человечества - целиком на  моей стороне.  Из  сего  проистекает
молва,  что истинная  власть Бенкендорфа  исходит  не  от жандармерии,  но -
будуаров.

     Но вернемся к  нашим баранам. Смерть  Петра  на  время  положила  конец
вакханалии.   Первым   делом   Екатерина   Первая   сослала  Меньшикова   (в
обвинительном  приговоре  мелькают словечки  типа  "шлюхи" с "разлучником"),
куда Макар телят не гонял, и вся сия братия вмиг присмирела. Но...
     "Лед  прорвало"  в  годы правления Анны.  Во время турецкой кампании из
недр  бироновской канцелярии на войска  обрушился фантастический документ, в
коем  предписывалось,  -   "Запретить   использование   питьевой   воды   на
гигиенические  нужды  после  употребления  нижних чинов  греческим образом".
(sic!)
     Умом я понимаю, что война  шла в  безводных степях, где каждая капля на
вес золота, но...  Только в немецких  мозгах,  привычных к порождению всяких
инструкций  с регламентациями, могло родиться подобное. Русский Иван до сего
в жизни бы не додумался!
     Ну, а раз есть приказ на сию тему, -  даже  те, кто и не думал об этом,
поспешили его исполнить и мы имеем то, что имеем.

     Таков взгляд  на проблему  "сверху". "Снизу" же  суть  дела такая, - на
Руси нет и пока не создано экономических предпосылок для  заработков  помимо
военной  службы,  доходных  мест  в  министерствах,  торговли  и  поместного
землевладения.
     Выход один, - записаться  в полк,  или учиться "в  чиновники". В  обоих
случаях  существует опять два пути -  простой и  тяжелый. Тяжелый заключен в
том,  что вы тянете воз за себя и "того  парня", получая все шишки, но  и  -
бесценный  опыт  при   этом.  Вряд   ли  вы  подниметесь   когда-либо   выше
подполковника,  или   статского   советника  (полковники  и   действительные
получаются только из  нашей касты), но небывалое - бывает  и тогда не вы, но
ваши дети  по праву займут  место среди наших детей.  А самое главное, -  вы
сохраните Честь для себя и всех своих отпрысков.
     Простой  способ  гораздо быстрее  и легче. Надобно  намаслить задницу и
залезть под одеяло  к  начальству. Что в  армии,  что в министерствах высшим
шиком считается "намаслить" не крепостного раба, но  офицера, или в штатских
делах  - чиновника. Стоит сие удовольствие больших денег и "клюква", вылетая
со службы, уже  обеспечил себе безбедную старость.  (Согласно  Кодексу Чести
сей фрукт не может получить чин выше майорского.)
     Как   видите,  -  все  очень  легко  и   просто.  Тонкости  в  мелочах.
"Покровитель"  платит  "клюкве"  за  "девство",  за  "верность",  за  всякие
фантазии в  стиле Древнего Рима, так что  сия судьба довольно  докучна. Если
"покровителя" убивают,  "клюква" идет по рукам и судьба его просто ужасна. А
самое  главное, - за детьми его идет слава родителя и по зачислении в полк к
ним сразу относятся как к "юной малышке". Сын "клюквы" практически  с первых
дней службы обречен на такую же участь. Россия сродни Индии - попал  не в ту
касту, вот и мучайся.

     Кстати, "клюква",  чтоб вы знали -  это  анненский  знак  4-й  степени,
представляющий из себя  красный  темляк из  трех шерстяных  узлов  на  эфесе
оружия.  Сам по себе знак ничего дурного в себе  не несет, ибо клюква есть у
всякого офицера.
     Она появилась в правление Анны, но нынешний смысл приобрела в правление
Павла.  Тот  попытался обратить этот  знак в методу разделения офицерства на
"агнцев" и "козлищ".
     Будучи  знаком 4-й  степени, клюква  стала  условием к получению прочих
крестов, но... Выдают ее лишь по кадровому представлению.
     Иными словами, - крест дают  за личное мужество, за геройский поступок,
за  умелое командование, а "клюкву" за то, что ты глянулся командиру.  Чуете
разницу?
     В итоге сложился обычай, - в боевых частях "клюквой" не отмечают. Ждут,
когда офицер  проявит себя и в день  подвига  представляют  к кресту и чину,
оформляя "клюкву" задним числом.
     Увы, крест полагается за нечто этакое, что подтвердили бы все товарищи.
"Клюкву" ж дает начальство  по произволу и  много  ль найдется вояк, смеющих
отказаться, раз ее отсутствие закроет путь к дальнейшим чинам и наградам?
     Только сильные духом готовы  жить вообще  без крестов,  надеясь в  один
день  совершить  сразу  два подвига, прочие  же надевают  "клюкву". А  потом
годами ждут  случая - снять ее. Ведь пока нет креста хотя бы 3-й степени, вы
принуждены ходить с нею и вызывать всеобщие смешки, да намеки!
     Казарма   остается  казармой  и   носителей  "клюквы"  открыто  дразнят
"любимчиками".  Ведь  согласно  иному  обычаю,  командир  "благодарит"  свою
"женушку" помимо прочего все той же "клюквой"!  (Отсюда  чисто армейское  --
"кормить узлами от клюквы", а  когда  юнца... это самое -  "красить мальчику
клюкву".)
     Коль  вы увидели  офицера с  "развесистой клюквой",  плетущего про  его
подвиги,  можете  позволять себе в его  отношении что угодно. Это либо трус,
либо шпик,  либо  дурак,  либо  "ночной  горшок"  у  начальства.  Словом  --
"клюква". (Не было у него никаких подвигов!)

     Сегодня   у  нас  юноша  "пользующийся"  окружен  ореолом   озорства  и
молодечества, несчастному  же "пользуемому"  проще пустить себе пулю  в лоб,
чем  терпеть все  то, что его  окружает.  То, что Константин Павлович привык
быть "девочкой", вызвало шок при дворе!
     Умом  я  понимаю,  что  такое  поведение  Наследника  Константина  было
следствием  ужасной болезни, но - сердцу не прикажешь, и на всю жизнь во мне
поселилось самое брезгливое отношение к несчастному.
     Первое же  микроскопическое  исследование семени царевича  (полученного
"дурным" способом) показало, что Константин никогда не сможет иметь детей.
     Бабушка  моя  была  в совершеннейшем  шоке. Когда  она немного пришла в
себя, она потребовала немедленного  освидетельствования  на сей счет другого
внука - Александра.  Тот в  отличие от Константина был необычайно красив, но
очень  стеснителен и наотрез  отказался иметь  дело, как с девицами, так и -
мальчиками.  Только после сильной дозы  опия  удалось  получить  образцы его
семени.
     Оно тоже оказалось нежизнеспособным. Бабушка моя постарела в один  день
на десять лет и созвала срочный консилиум из лучших врачей Империи, дабы они
дали совет, как бороться с этой напастью.
     Только на Совете и выяснилось, что врачи, имевшие дело с  Наследниками,
давно  уже знали,  что у мальчиков прошли все сроки для нормального развитья
яичек, но боялись сказать о том венценосице.
     Бабушка была вне  себя от услышанного. В конце концов она  осознала всю
тяжесть и неотвратимость фактов и спросила, - как быть?
     Ей  отвечали, что в сем  деле следует уповать лишь на Господа, но можно
верить, что у Александра возможны дети, правда - нежизнеспособные. Его образ
жизни таков, что  "его семя постепенно накапливается в организме и может еще
зачать плод". Что касается Константина... "Он уже вошел во вкус удовольствий
и принуждает к ним других мальчиков". В этих условьях прогноз - ужасен.
     Тогда несчастная Императрица  спросила:  каковы  шансы на то, что  хоть
какая-нибудь  из Наследниц сможет принести  ей венценосного правнука? На что
врачи долго мялись, а потом Карл Эйлер осмелился выйти вперед:
     -  "Ваши  внуки таковы, потому что таков Ваш Сын - Наследник Павел. Все
дети  Наследника Павла больны наследственным сифилисом.  Так же, - как и сам
Павел. Он же был заражен в вашем чреве - вашим мужем сифилитиком Петром III.
У  вас не  может  быть  ни  правнуков,  ни  правнучек.  По-крайней  мере,  -
жизнеспособных".
     Пока мой дед говорил эти страшные слова моей бабушке, лицо ее багровело
и искажалось. Потом она встала, тяжко прохрипела:
     - "Так я и знала... Все этот  паскудник...  Кончилась  Россия..."  -  а
потом тяжко  повалилась на  пол прямо  со своего кресла. К  счастью, все это
произошло посреди врачебного консилиума и  -  бабушку "откачали". Она  всего
лишь месяц и пролежала с легким параличом правой стороны тела.

     Многие  удивляются,  -  как Петр III  мог заразить  Павла  в чреве моей
бабушки, не заразив саму бабушку?  Сифилис --  удивительная болезнь. В форме
заразной  он  поражает  органы и тело несчастного, но его можно вылечить. Да
вылечить так хорошо, что внешне не остается никаких следов страшной болезни.
Но  он  -- не исчез.  Он  теперь  -- не  заразен,  но  перешел  --  в  форму
наследственную.
     Скорее всего, сифилис  проник в  дом Романовых с Екатериною  Первой  --
полячкой  Скавронской.  Она  до брака с Петром  вела жизнь полковой шлюхи и,
возможно,  переболела  сифилисом  в легкой форме.  (Прибавьте к  этому,  что
поляки  почему-то устойчивей  к заразным болезням, чем  остальные славяне --
все вместе взятые.)
     В  момент свадьбы она  была уже совершенно здорова, но ее дети с Петром
поголовно  имели  признаки  наследственных сифилитиков.  (Вспомним  странную
смерть Петра Петровича, иль бездетность почти всех Петровен!)
     В то же самое время поздние дети Петра от иных женщин (тот же Кристофер
Бенкендорф)  -- несомненно  здоровы  и  можно считать, что Государя миновала
чаша сия. Да и  удивительно было  б ему заразиться, если всех его дам "перед
этим" проверяли его личные фельдшеры! (Петр жил под  впечатлением судьбы его
"Посольства в Европу" и страшно боялся "чего-нибудь венерического".)

     Поздний вечер, бабушка не спит в ее Царском Селе, -  она  постанывая  и
покряхтывая  ползает  по  своей  спальне,  тяжко вздыхает,  крестится  и все
стучит-стучит своей  теперь уже  неизменной  спутницей и  подругой - толстой
узловатой клюкой.  Потрескивая горят  свечи, и неверные  тени, отбрасываемые
ими на стены, все время пляшут какую-то  страшную и неведомую пляску. Стучат
в двери. С поклоном входит одна из фрейлин со словами:
     - "Прибыла - Госпожа Бенкендорф".
     Старуха вздрагивает  от такого известия,  быстро и часто кивает немного
трясущейся головой  и ползет к своему креслу. Совсем уже хочет в него сесть,
но  затем  передумывает  и,  принимая величественную  позу,  встает  посреди
спальни, пытаясь унять старческую дрожь в коленках.
     Двери распахиваются.  В  комнату  входит  моя  матушка.  Вместе  с  нею
врываются  запахи летней ночи,  ароматы ночных  цветов,  свежего  воздуха  и
недавно  отгремевшей  грозы.  Матушка  стремительна  и  решительна  во  всех
движениях, ее сапоги  начищены до  блеска  и чуть  поскрипывают при ходьбе и
звенят подковками. Сегодня Шарлотта Бенкендорф практически не прихрамывает и
без ее  обычного "летнего платка"  с  чередой  - единственным  спасением  от
сенной болезни.
     Дряхлая  Императрица в старческом ночном  капоре с усилием приподнимает
голову, чтобы хватило сил посмотреть в глаза гостье.  Старуха ведь тоже рода
фон Шеллингов,  - в молодости ее  гипнотический взгляд  заставлял  трепетать
королей и фельдмаршалов, но... сегодня ей не тягаться с пронизывающим взором
племянницы. Старенькая бабушка покорно опускает слезящиеся глаза и, тихонько
вздыхая, спрашивает:
     - "Как добралась? Тебя больше не мучит сенная лихорадка?"
     Матушка небрежно отмахивается:
     - "Все  пустое...  Тяжко было в  твоей России, - по моей же  Прибалтике
пронеслись  с  ветерком,  я  даже  нисколько  не  запыхалась.  Вообрази,   -
проскакала всю дорогу от Риги до твоей дачи в стременах и ни разу не присела
в седле. Говорят, это от радости. Мой Карлис радует меня постоянно - вот я и
в форме! Ну да что мне об этом тебе  говорить, - у  тебя ведь тоже все это -
было... Не так ли?
     А что касается сенной лихорадки... Ты тоже в свое  время шибко страдала
и вечно слезилась, да сопливилась, а как отправила к лешему своего муженька,
так  и выздоровела. А я вот никого не придавила, а все равно  -  Слава Богу,
вылечилась.  Кончила  с  курляндцами, поквиталась  со  шведами,  успокоилась
насчет тебя, да графа Суворова, и - как рукой сняло.
     Как здоровье?"
     Женщины  разговаривают  по-немецки  и  видно,  насколько  каждое  новое
матушкино "Du", обращенное к  тетке, коробит русскую Государыню, но с улицы,
через распахнутую дверь доносится ржание лошадей и немецкая речь. Матушка  с
недавней поры наносит визиты исключительно в компании полка конных егерей. В
какой-то степени,  это  беседа рижских паровиков  с золотыми руками тульских
мастеров-оружейников.  Бабушка  злится  на  матушкино  "Du",  но  терпит,  а
племянница получает от разговора  явное удовольствие. Женщины любят  сводить
старые счеты.
     Государыня машет рукой и, оседая в свое кресло, бормочет:
     -  "Дела наши скорбные...  Знаешь, небось, про мою беду... Что скажешь?
Ведь мы с тобой, чай, - одной крови..."
     Племянница  пожимает  плечами и, стягивая с  руки перчатку для верховой
езды, пропитанную  грозой, конским потом и  запахами асфальтов,  коими стали
"крепить" дороги Прибалтики, легко бросает:
     - "А и думать тут - нечего. Вызови сюда невестку и скажи ей,  чтобы она
с этого дня жила  с  любовником, не скрываясь,  а сына пошли в Крым послом к
туркам - бумажки носить, да перышки чистить.
     Господи, о чем это я?! Ведь Крым-то давно наш! Совсем все  перепутала -
где-то я это слышала, а где - не припомню..."
     Государыня сидит, вжавшись в кресло  и крепко зажмурив глаза, ее пальцы
побелели и похожи на кости  скелета, вцепившегося в ручки кресла, а по щекам
бегут  дорожки непрошеных слез. Наконец  Императрица  Всея  Руси,  открывает
глаза и шепчет:
     - "Откуда ты это взяла? Про любовника... Мне ничего не сказали... Зачем
ты мучишь меня и болтаешь вздор. Нет у нее любовника! Откуда ты знаешь?!"
     Матушка  заразительно  смеется  и, многозначительно потирая  в  воздухе
пальцами правой руки, шепчет на ухо несчастной старухе:
     - "Я уже купила весь твой Тайный Приказ.  Мне, а не тебе - сообщают все
пикантные слухи твоего двора!"
     Бабушка  плачет навзрыд,  а  матушка сперва стоит рядом с  теткой и  на
губах  ее - улыбка. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на
пол в ногах  у кресла своей былой благодетельницы  и покровительницы.  Затем
она вдруг обхватывает руками  коленки дряхлой старушки  и обе женщины плачут
вместе.  Они обнимаются, целуются, бормочут друг  другу мольбы о прощении и,
наконец, успокаиваются во взаимных обЦятиях.
     Потом бабушка спрашивает:
     - "Кто он? Верные ли у тебя сведения?"
     Матушка в ответ  странно  смотрит  на  венценосную  тетку,  а потом  на
большие часы, стоящие на полке не растопленного камина:
     -  "Это не  моя  тайна...  Обещаете  ль вы,  что  не накажете мою былую
подругу?"
     Государыня  с подозрением и  хитрецой ухмыляется (на ее постарелом лице
-- гримаса выглядит просто ужасно) и говорит:
     - "Конечно... Ну, разумеется!"
     Матушка покорно кивает и зовет за собой...

     На  улице хорошо пахнет  грозой,  свежим воздухом и  нежными  листьями.
Старуха  с усилием ковыляет,  поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее
теперь  качается в  воздухе,  будто  --  усики огромно-неповоротливого жука.
Сперва она полна  решимости идти  на край света, чтоб узнать -- кто любовник
ее невестки,  и  даже не замечает,  что вышла из  дома в домашних  тапочках.
Затем...
     Затем она вдруг  замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только  ей.
Потом она медленно, как сомнамбула идет по тропинке меж древних берез на все
громче слышные голоса...
     В летнем павильоне кто-то играет на клавесине и печально поет:
     "... Ach, Madchen, du warst schon genug,
     Warst nur ein wenig reich;
     Furwahr ich wollte dich nehmen,
     Sahn wir einander gleich. ..."
     Поют  на  два голоса:  мужской --  низкий и  сильный будто поддерживает
высокий и словно  девичий голос  женщины. А тот  рвется  под  небеса и так и
давит слезу у незримого слушателя...
     Сложно  не  узнать  в  этом  пении  моего  дядю  --  Начальника  Охраны
Наследника Павла Кристофера Бенкендорфа и Великую Княгиню -- жену Наследника
Павла.
     Но  бабушка почему-то  не спешит прервать старинную песню и разоблачить
безбожных любовников...
     Сгустился  ночной  туман,  моросит  мелкий дождь, иль капли сыплются  с
листьев  от  недавней грозы --  лицо  Государыни  мокро.  Она стоит в мокрых
домашних  шлепанцах,  закрывши глаза и  вцепившись  рукой  в  плечо  любимой
племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет:
     - "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..."

     На самом-то деле, - это конец истории. Середина же ее такова:
     Не доезжая до Царского Села, матушка отделяется от кавалькады прибалтов
и  несется сквозь дождь,  сопровождаемая  лишь капитаном Давидом Меллером  и
раввином Бен Леви. (Арья Бен Леви, хоть и духовного звания, но в Пруссии ему
пришлось служить в армии  -- военным  священником в "жидовских  частях". Так
что ему не в новинку гарцевать на горячем коне...)
     На  перекрестке незаметных тропинок их  ждет одинокий  ездок. Матушка и
незнакомец  спешиваются и  откидывают  капюшоны дорожных  плащей. Незнакомец
оказывается  Кристофером Бенкендорфом...  Он с  опаской смотрит на спутников
своей законной жены, но признав в них знакомые лица, капельку успокоен:
     - "Мадам, я прибыл сюда  по вашей  записке... Это -- опасно. Меня могут
заподозрить в любую минуту. Я и так -- как уж на сковороде меж двух огней, -
немцы не любят меня за мое "как-будто" предательство,  на которое я пошел по
вашему наущению, русские же не доверяют -- потому что  я -- немец! Сколько ж
продлится сие безобразие?"
     Матушка  примирительно  кладет  руку на  рот  гиганта и  тот  сразу  же
успокоен. Как ни странно -- похоже эти  два непримиримых на людях  врага  --
всецело  доверяют друг  другу.  Матушке  нужен  последний  из  Романовых  --
способный к деторождению, дяде нужны матушкины мозги. Вместе они -- страшная
сила.
     Матушка спрашивает:
     - "Вы  сегодня встречаетесь с вашей любовницей в  летней беседке, что у
южных ворот?"
     Дядя смертельно бледнеет:
     - "С чего... Откуда вы знаете?"
     Матушка невольно улыбается такому наиву и говорит:
     - "Сегодня там будет стоять  клавесин. Не  спрашивайте  --  откуда и не
удивляйтесь  его  появлению. Пусть сегодня  ваши друзья из охраны и фрейлины
Великой Княгини не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так,
- мы должны иметь кучу свидетелей, что  в сей  встрече нету ни капли... чего
недозволенного.
     Вы садитесь с Княгинею  за  клавесин и занимаетесь чем угодно,  пока по
тропинке  не пробежит  кто-то из моих егерей. Его  увидят  и  ваши спутники.
Поэтому он не пойдет к вам, он не подаст  какого-то знака, но  как только он
пробежит по тропе мимо беседки, - вы начинаете  играть "Nonne  und Graf". По
моим сведениям вы  оба любите  петь сию  песню, оставшись наедине,  и у вас,
конечно -- получится.
     Пойте же так, чтоб ангелы на небесах облились слезами! И если вы споете
действительно хорошо, я обещаю вам, что... Исполнятся все ваши желания!"
     Дядя  растерян,  он  жует губами,  он морщит  лоб, пытаясь  найти в сем
какой-то  подвох,  затем  по-бенкендорфовскому  обычаю  машет   рукой,  и  с
отчаяньем в голосе говорит:
     - "Ах, пропадай моя задница...! Я опять доверюсь тебе, жидовская морда!
Но  если ты подвела нас под  монастырь --  ты  губишь  не  только меня, но и
подругу свою! А она верит тебе -- просто  всецело. Мы  с  того света  придем
мучить тебя!" -- при  этом  он протягивает  руку,  как для  пожатия. Матушка
протягивает руку в ответ  и дядя ни с того, ни с сего (на  жидовский  манер)
вдруг  бьет ее ладонью по ладони,  гикает,  вскакивает на коня и с  грохотом
уезжает.
     Кончается моросящий  дождик. Матушка поднимает глаза  к небу, беззвучно
говорит ему все, что думает о давешнем собеседнике, а потом, ковыляя, идет к
своей  лошади.  Бен  Леви  и  Меллер  беззвучно  смеются и  матушка невольно
подхватывает их смех, восклицая:
     - "Ну вас, жидовские морды! Довели меня до греха!"

     Это -- середина истории, а вот какое у нее было начало:
     Когда  моя матушка приезжала в 1783 году к моей бабушке, был месяц март
на дворе, а матушка была мной на сносях.
     Встретившись,  они  гуляют  по  берегу Финского  --  матушке  прописали
прогулки  на  воздухе,  а  бабушке  нравится выезжать  из  душного, большого
дворца, в коем даже у стен растут уши.
     Оставив за спиной роскошные санки, они  бредут по дорожке с расчищенным
снегом  по высокому  берегу  моря, а  под  ними  расстилается белая гладь...
Сверкают  снежинки и мягко хрустят  под ногами,  воздух прозрачен  и свеж, а
солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах.
     Тетка спрашивает у племяшки:
     - "Почему такой грустный вид? На тебе лица нет!"
     Матушка, печально покачав головой, отвечает:
     - "Да нет, - я -- счастлива... Правда! Вот только..."
     Тетка  внимательно  смотрит   на  лицо  юной  девушки  и  с  пониманием
произносит:
     - "Сей Уллманис -- купец и пират! Я же имею глаза..."
     Матушка невольно смеется в ответ:
     - "От ваших глаз ничто не может укрыться!  Мы любим  друг друга и он --
славный малый, но...
     Когда он садится выпить с  друзьями, все их разговоры будут о ценах  на
порох в Гамбурге и Амстердаме, о новом оружии, о том, как визжали  очередные
католики,   когда  их  резали  после  удачного   абордажа...  Когда  же  они
вспоминают, как стонут пленные католички,  мне приходится уходить  --  иначе
меня вырвет!
     А еще они бредят охотой, своими собаками, лошадьми, да меняют щенков на
любовниц! К лошадям, да собакам их отношение лучше, - ими они не меняются...
     Мой Карлис... Однажды  он  заснул  крепким сном посреди  "Гамлета"! А в
антракте назвал в ложу дружков и они пили пиво,  да обсуждали, каковы должны
быть в постели актрисы, игравшие Гертруду с Офелией! А потом...
     Я  посмотрела  на  Карлиса  и он в том  не участвовал, но  прочие  сели
играть. Играли они на то, кому из них после спектакля везти Гертруду, а кому
-- Офелию! Как они смеялись - "их ужинать"!
     Я... Я  ненавижу их! Господи,  как же я ненавижу сих деревенских ослов!
И... Я люблю Карлиса и понимаю, что  он, в сущности, -  такой же  как все! И
это разбивает мне сердце...
     Первое время я думала, что весь этот порох с оружием -- признак рьяного
лютеранства и целостности натуры. Теперь же... Это -- ужасно!"
     Тетка  внимательно слушает, снимает с  руки  перчатку, подбирает снег с
небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая сей комочек
в руке. Она вдруг улыбается:
     - "А  у нас в Цербсте снегу порой наметало... Я любила играть в снежки.
А ты?"
     Матушка теряется от таких  слов,  потом берет из рук Государыни твердый
снежок и... почему-то нюхает его:
     -  "Я тоже любила снежки...  Мы играли в них  с  дедушкой. Он выезжал в
кресле-каталке в наш сад к большому сугробу  и... Мы с ним кидались, пока не
помирали со смеху... Он очень любил снежки!
     Иной  раз  я лепила  снежок,  иль поднимала снежок дедушки,  а  он  пах
камфорой --  я растирала  ему  культю  ноги камфорным спиртом... У нас с ним
руки всегда пахли камфорой..."
     Лицо  Государыни вдруг  меняется. Она  закусывает губу  и лицо ее будто
трясется. Затем она начинает рассказ:

     "Я  тоже  любила  снежки. Мой  отец,  верней  -- муж  моей  матери  был
генералом в  армии  Железного  Фрица и редко когда навещал нас. Он был очень
жадный, холодный и скупой человек. Я никогда  не любила его... Зато я любила
моего крестного.
     Когда он приезжал к нам из Берлина  - начиналось веселье! Он привозил с
собой  гору подарков: сладости, игрушки, обновки для  меня, и для матушки...
Много ли нужно вечно голодной  и бедной принцессе для счастья? Крестный же и
привозил в наш дом Счастье...
     Потом он  опять  уезжал к  жене  и  детям в  Берлин и я оставалась  его
ждать... Летом мы играли с ним в мяч, а зимою в  снежки... Однажды  мы с ним
слепили  такую  большую  снежную  бабу, что  она  была ростом с крышу! Когда
приехал муж  моей матери, он разозлился -- баба мешала подЦехать к крыльцу и
он приказал разломать ее...
     И тогда матушка сказала ему:
     - "Сломай ее сам, коли смелый!"
     Я  впервые увидела  --  насколько  мать его  презирала...  А  он  вдруг
испугался, замахал  на нее руками и баба простояла у меня под окном до самой
весны. Она почернела и принялась  оседать, когда снова приехал крестный и мы
с ним вместе разломали дурацкую статую...
     Перемазались тогда... И смеялись до колик...
     А потом... Крестный  привез большой торт и мы втроем ели  его с подноса
-- ложками,  точно  свиньи... А мама  с отцом кормили  друг друга  тортом  с
ложечки, очень смеялись, да измазались тортом. Я так смеялась, глядя на них,
а потом...
     Мы запивали торт -- кофе.  Черным и горьким кофе. И я, поднеся  чашку к
губам в очередной раз, увидала в кофе -- свое отражение.  А перед глазами --
как раз крестный целовал мою мать...
     У меня помутился  рассудок... Я увидала  перед собой  два похожих лица.
Слишком похожих, чтобы это было случайным!  И сразу мне пришло в голову, что
крестный всегда  приезжает тогда, когда муж моей матери покидает  наш замок.
Верней, крестный  всегда  присылает письмо  и  сей  человек сразу же  едет в
командировку...
     Я поставила чашку на стол и не могла смотреть на отца. А он вдруг будто
почуял мое настроение, встал со своего места и вместе со стулом подсел вдруг
ко мне.
     Он провел рукою по моей голове и спросил:
     - "Ты знаешь, что мы двоюродные с твоей матерью?"
     В груди у меня что-то сжалось и я прошептала:
     - "Знаю, папочка..."
     У отца перехватило дыхание. Он поцеловал меня в обе щеки и:
     - "Я... Мы пытались  бежать из дому... Ни в одной германской стране нас
не приняли. По  германским законам  мы --  брат и сестра и не имеем права на
брак. А твоя мать была уже тобой в тягости...
     Тогда я купил ей мужа, страну  и королевский престол...  И я хочу, чтоб
самая старшая  из моих дочерей была -- Счастлива. И я  сделаю  все, чтоб и у
тебя была --  пусть крохотная, но -- Империя и царский  венец!  Ты -- веришь
мне?!"
     Я вцепилась  в  отца  руками, я облилась  слезами,  ибо  мне  стало так
хорошо, сладко и больно в его обЦятиях... И я прорыдала:
     - "Я верю тебе, папочка..."

     Прошли годы.  Я  стала  Наследницею  Престола России.  Моя  сестра  (из
законных) была  уж  сговорена к  браку с Наследником Прусской  Короны. Самая
младшая  же из нас еще  не  появилась  на свет,  но  и  ее  дождалась Корона
Ливонии. Отец умел выполнять обещания.
     Правда...  Фридрих  Великий пошел  на  мой брак лишь потому,  что  отец
наплел ему, что  я -- великий разведчик.  Прусский  король надавал мне массу
приказов, за исполнение  коих  в  России  мне б полагалось  десять  усечений
головы сряду! Но стоило мне прибыть  в  Санкт-Петербург, как кто-то из  моей
свиты сразу "донес" про сии поручения и всех немцев сразу же выгнали.
     Лишь  потом  я  поняла, насколько  был  мудр  мой  отец.  Сыск  русских
находился  в зачаточном состоянии  и пруссаки водили их за нос буквально  во
всем. И со зла русские ловили кого придется и -- сразу казнили, не обременяя
себя  доказательствами.  Много  погибло невинных, но столь  частыми  казнями
русские повывели и всю нашу разведку, так что -- в сей жестокости был толк.
     Меня же не тронули, ибо я уже была единожды "схвачена" и теперь за мною
следили  в  сто глаз. Именно потому, что за мною следили -- я  оказалась вне
подозрений!
     Это я поняла  потом... А так -- был период, когда я готова была руки на
себя наложить. Я как раз родила Павлушу и у меня его сразу отняли... Не дали
единого разика  -- грудью его покормить! (Корми своего малыша только грудью!
Чем дольше, тем лучше.  Меня с тобой матушки кормили грудью  и мы с тобой --
толковыми  выросли,  а  Павлуша  мой...  Что  с  него  взять  --  грудью  не
кормленный!)
     Слонялась я по  дворцу  -- никому  не  нужная,  всеми забытая. И  вдруг
однажды  -- слышу кто-то поет...  "Nonne und  Graf". Когда отец был вместе с
матушкой, они всегда вместе пели "Монашку и Графа"...
     Я тайком подошла... Один из моих офицеров стоял на посту и тихонько пел
себе под нос. У  меня отобрали  всех  моих немцев и в  охране  остались одни
только русские... Средь них никто не мог знать сию песню!
     Слушая  офицера,  я невольно  шумнула  и  он  услышал  меня.  Он  сразу
прекратил петь и вытянулся по стойке. Я подошла ближе...
     Гриша  был  настоящий  красавец,  - стройный шатен,  кровь  с  молоком,
гренадерская стать... У меня аж сердце в пятки ушло. А на  уме -- "Я  родила
им Наследника. Теперь я  никому  не нужна. Государыня при первой возможности
пострижет меня в  монастырь. Так  чего  ж  теряться?  Последние  денечки  на
свободе хожу..."
     Я спросила его:
     - "Ваш голос -- хорош. Где вы услышали сию песню?"
     Он щелкнул мне каблуками:
     - "Моя матушка любила мне ее петь перед сном!"
     - "Ваша матушка?! А откуда она знает немецкие песни?"
     - "Моя матушка -- урожденная  баронесса  фон  Ритт!  Это  по отцу  я --
Орлов. Григорий Орлов -- к вашим услугам!"
     Я обомлела. Я и представить себе не могла, что в моей свите могут  быть
немцы! Ну... Пусть хотя бы наполовину.
     Я не знала  что и подумать и побежала за разЦяснениями  к садовнику. Он
был англичанин, а  мы  с  тобой в родстве с  английской короной  и, когда из
России выслали  немцев, я знала, что англичане  --  мне  не чужие. (Чутье не
обмануло  меня, - наш садовник оказался  резидентом "Интеллидженс  Сервис" в
России  и   через  много  лет  возглавил  сие  заведение.  С  моей  помощью,
разумеется.)
     Я  спросила  его,  -  что  он думает на  сей счет? И  тогда англичанин,
поклонившись, сказал мне:
     -  "Мадам, вы еще слишком молоды и не понимаете поступков людей. Ваш же
отец с самого первого дня знал, как именно поступит Государыня Всея Руси. Вы
можете  сердиться  на Елизавету, но в сущности  это -- очень добрая женщина.
Истинная полячка.
     Мать  ее  --  полька.  Екатерина  Скавронская.  И  пока Елизавета  была
маленькой,  из  ее  окружения  то  Петр Второй, то Государыня  Анна  убирали
поляков. Боялись,  что  польские родственники настроят  девочку на свой лад.
Вплоть до того, что маленькой Лизаньке запрещалось петь польские колыбельные
-- так, как пела их ей ее матушка. И девочка сего не забыла.
     Теперь   она  -  Государыня  и  из  принципа  окружила  себя  поляками.
Воронцовы, Чернышовы, Шуваловы, Разумовские, Шереметьевы...
     Это все --  польская шляхта с примесью русской крови. Чистых же поляков
среди  них нет, ибо  тех когда-то  повывели и Государыня привыкла жить среди
"русских поляков".
     Запомните   же,  -   Государыня  может   быть   глупой,  строптивой   и
необразованной  женщиной,  но у ней -- доброе  сердце. Все ваше окружение --
обязательно  русское,  но  с  обязательной примесью  родной  вам -- немецкой
крови. Государыня настояла на этом. Она сказала:
     "Я сама  прошла  через весь этот ад и, как добрая христианка, не  хочу,
чтоб невестка моя  так же мучилась!  Может быть, когда я стану старенькой --
она  позаботится  обо  мне,  а  не вырежет  всех,  как  я  --  семя чертовой
Иоанновны! Я слишком озлобилась, а Катарина не должна жить в этой злобе..."
     Запомните же -- вас  окружают ваши друзья и приверженцы. Можете  на них
положиться всецело --  русские немцы в одной вас видят надежду и спасение от
произвола русских поляков!"
     Как только я поняла, кто --  меня окружает,  я  стала жить так, как мне
нравилось. И я стала -- Счастлива.
     Когда ж наступил День, мои люди вышли под моей командой на улицы (их не
пустили на войну с Пруссией за немецкую  Кровь) и я стала Императрицей. Пока
у тебя не найдется горстки людей, готовых ради  тебя на все тяжкие -- Власть
твоя не стоит и пфеннига!
     А Людей невозможно  завлечь чем-нибудь, кроме Идеи, Веры и Крови. Ваших
с ними Идеи, Веры и Крови.
     Так прими мой  совет, - окружи  себя соплеменниками.  Да,  ты живешь  в
готической  Риге. Но  ты  выросла среди  Торы,  мацы,  да игры  в шахматы! И
никогда немцы, да латыши не признают тебя своей! Даже и не пытайся...
     Так не изводи себя -- будь  верной своему Карлису, но отводи душу средь
своих  --  средь  евреев.  Пусть  немецких,  но --  все  же  евреев.  Это --
нормально. Это -- Путь к Счастью!"

     Такой вот был разговор меж моими мамой и  бабушкой в марте 1783 года. И
матушка  из него вынесла много важного. Во-первых,  она выписала из Германии
Меллера  и Бен Леви. Во-вторых,  она создала "Жидовскую Кавалерию" - Рижский
конно-егерский. В-третьих, она запомнила  про снежки и про то, как бабушкины
отец с  матерью пели  "Монашку и  Графа". И  о  том, как  сию песню пел юный
Орлов...

     Бабушка услыхала пение Бенкендорфа в августе 1795 года. С того дня дела
между Россией и Латвией пошли на  поправку и многие опытные царедворцы мигом
связали это  резкое  улучшение  с болезнью  Наследников. Многие заговорили о
том, что Государыня намерена "предать Россию  в руки жидов" и  уже подписала
секретное завещание  насчет того, что  в  случае ее  смерти  русский престол
переходит к ее внучатому племяннику -- "жиденку Александру Бенкендорфу".
     Этот  слух  породил  невиданное  брожение в  умах,  в  остальном  же  -
столичный двор радовался. Восстановление связей  между  Санкт-Петербургом  и
Ригой привело  к  тому,  что  матушка  возобновила дружбу  со  своей  доброй
приятельницей  - урожденной Принцессой  Вюртембержской.  Две старых подружки
теперь долго сидели в обнимку и  посмеивались чему-то своему, девичьему. Сам
Наследник Павел, как ни  настроен он был против моей матушки, был немало рад
такой перемене в настроении любимой жены.  Такой веселой, по его собственным
словам, он не видал ее со времен свадьбы.
     Только  один-единственный  раз он  всерьез разозлился, дав волю  своему
природному  бешенству. Однажды  он пришел в  гости к  жене  и обнаружил ее в
необычайно хорошем  расположении  духа.  Генерал Бенкендорф рассказывал ей с
матушкой  пикантные  анекдоты. Наследник решил присоединиться к  веселью, но
вскоре взбесился.
     Бенкендорф был  не в ладах  с  русским  и потому  рассказывал  анекдоты
исключительно по-немецки, а его не знал сам Наследник.  Тогда Павел приказал
всем присутствующим  говорить  только  по-русски  и  все  веселье  сразу  же
кончилось. Бенкендорф  не мог дольше веселить дам по причине незнания языка,
а те  со зла  стали говорить гадости на чистом русском, а он  как известно -
велик и могуч, и склонен к эзоповым и византийским роскошествам.
     Так что Наследник выбежал из покоев жены совершенно взбешенным, а вслед
ему  раздался дружный  смех. Бенкендорф, по  простоте душевной, не  поняв ни
одной из дамских шпилек на чуждом ему языке, продолжил увлекательную историю
про  жену молочника,  или что-то вроде того. Самое любопытное, что Наследник
нисколько не  озлился на своего Охранника. Он был сыном своей  матери,  чтоб
обижаться на главного придворного идиота.
     Тот же,  "радуя" жену господина  всеми  доступными  способами,  говорил
всем, что такими методами он восстанавливает мир в семье. Ведь частые роды и
впрямь жестоко обезобразили его любовницу. Вот такая идиллия.

     В ноябре месяце 1795 года к нам в Колледж прибыл вестовой с приказом от
Государыни "всем воспитанникам  организованно прибыть в театр  и просмотреть
весь репертуар  заезжего Рижского театра". Ну,  не надо и говорить, какое  у
нас  началось  оживление.  Казарма  она  и  есть  -  казарма  и  там  не  до
развлечений.
     В  театре  давали премьеру (для  России) "Гамлета" -  у  столь позднего
дебюта   Шекспира   в   России  весьма  прозаическое   обЦяснение:   русский
профессиональный  театр  появился на свет только в  1783 году  (в  Риге  - в
1782). До того  театры  в России были  исключительно  крепостными,  исполняя
функции публичных домов, да борделей.
     Во-вторых, - Шекспир писал во времена английской династии Тюдоров и был
придворным   драматургом  протестантки  Елизаветы  Великой,   которая,   как
известно,  разгромила  испанскую  Непобедимую   Армаду  и  обезглавила  свою
соперницу - католичку Марию Стюарт.
     Елизавета была  женщина  властная  и жестокая.  Сам  Шекспир  частенько
принимал  участие в возмущениях  против своей покровительницы и она миловала
вольнодумца  единственно ради его  таланта. Когда же, к безграничной радости
великого  драматурга,  Елизавета умерла, пришедшие к власти Стюарты выкинули
его  на улицу. Я люблю вспоминать эту притчу нашим фрондирующим литераторам,
но они смеются и делают вид, что сие - не про них.
     Потом на  английский престол взошли наши родственники. Они-то  и вымели
со  сцены  всех  католических  драматургов,  сдунув  пыль  с   уже  забытого
протестанта  - Шекспира.  С  этого дня  Шекспир стал  культурным идолом всех
протестантов.  Именно  этим и обЦясняется  его столь бешеная популярность  в
Англии, Пруссии, и разумеется - Риге.
     Россия же долгое время дружила с католиками  против нашего  брата. А на
русских крепостных подмостках безусловно господствовали пасторали. Но  когда
во Франции грянул  Террор, русским срочно понадобился Шекспир. Расин же стал
вольнодумством,  а  за  Мольера  сразу рвали ноздри и -  в Сибирь  на вечное
поселение.
     Бабушка  даже  нарочно устроила  гастроли рижского  театра, - матушкины
актеры  не знали русского и спектакли  шли  по-немецки. (Языком знати  к той
поре был язык Вольтера  -- "злостного  якобинца",  согласно новому  веянию.)
Поэтому  после представлений всех, кто не  понял  сути  происходившего, люди
Шешковского тут же брали "на манжетку", как предполагаемого  вольтерьянца со
всеми  вытекающими  последствиями. (Цены  на  немецких учителей  выросли  до
небес, а от французских гувернеров шарахались, как от чумы.)
     Надо  ли  обЦяснять, что спектакли  смотрели,  затаив дух, с замиранием
сердца и занавес опускался под  всеобщие аплодисменты,  переходящие в бурную
овацию,  так  что  зритель  шел более-менее  подкованный и  многие  из  моих
друзей-актеров потом со слезами на глазах признавались, что так как в России
- их не принимали больше нигде во всем мире.
     С  той поры  во  всех губерниях идет хотя  бы одна пьеса Шекспира и это
ныне числится лучшим примером "благочиния" всей губернии.
     (Что меня радует в сей истории, - благонадежность проверили все-таки на
Шекспире... А ведь могли и на чем-нибудь квасном, кондовом, да доморощенном!
     Помните, - "по брегам невским много крав лежало, к небу ноги вздрав!" А
ведь сей  "пиит" стал  при Павле числиться  "русским народным классиком", да
"гордостью русской литературы". Чур меня, Господи!)

     Пригнали нас в театр, рассадили на галерке и началось представление. По
счастью, вся моя группа знала немецкий, и мы (в отличие от славян)  получили
огромное удовольствие.
     Впрочем, гастроли в столице начались скандалом.  В царской ложе посреди
"Гамлета" поднялся  шум  и спектакль  вдруг  прервали. Потом  по нашим рядам
побежали какие-то  люди, которые спрашивали,  - нравятся ли нам жиды? Многие
из тех,  кто ответил отрицательно,  тут же  поднимались  и  покидали  театр.
Прочие  же чисто подсознательно пересаживались ближе  к моей группе. (К  нам
просто не подошли.)
     Вскоре  добрая  половина   театра  опустела   и  стали  играть  дальше.
Оказалось, что посреди представления Наследник Павел вдруг вскочил с места и
произнес:
     - "Такой великий  герой, как  Гамлет, не мог  быть жидом!  То,  что его
играет жид - оскорбление. Я требую убрать евреев со сцены!"
     Пару минут в царской ложе царило  гробовое молчание, а потом Государыня
обернулась к моей матушке и прохрипела:
     -  "ОбЦясни ему, что они все - жиды  и жидовки. Если  их убрать, вообще
никакого спектакля не будет. Он страшно близорук и чуток косоглаз, а Гамлета
он  опознал  лишь  по выговору. ОбЦясни ему. Я  уж язык обмозолила,  да и не
разговариваю с этой радостью. Всякий раз, будто дерьма наешься..."
     Наследник весь аж пошел багровыми пятнами и заорал:
     - "Все зло от  сего чертова семени! Жиды совершили Революцию в Франции,
в России они пролезли на все посты, жидовка отбирает у тебя Прибалтику, а ты
ей во всем потакаешь!"
     Тут уж почти все невольно отшатнулись от матушки  и в ложе образовалось
как бы пустое место. А  посреди него матушкин стул и  чуть ближе к  сцене  -
кресло моей бабушки.
     Тишина стояла  такая, что казалось - еще немного  и грянет  гром  среди
ясного  неба. Даже на сцене все  замерли.  Актеры не станут играть,  пока из
царской  ложи раздаются  всякие  выкрики. Потом  кто-то  из  знати наверняка
захочет поглядеть пропущенную сцену еще раз, так зачем потеть дважды?
     Затем  моя   бабушка  оторвалась  от   созерцания  застывших   актеров,
обернулась к матушке и, чуть пожимая плечами, повинилась:
     - "Тяжело тебе  с  ним придется. Весь в отца. Не думает ни о приличиях,
ни о своей голой  заднице, ни даже - Империи. Где  он кредиты намерен искать
-- не возьму в толк... Не был бы моей плотью - удавила б гаденыша".
     Тут  уж  у  матушки  не  выдержали  нервы   и  она,  забыв  об  обычной
предосторожности, поклонилась Государыне и отвечала:
     - "Я исполню все тайные желания Вашей Милости!"
     Тут  Наследник   картинно  взмахнул  руками  (он  всегда   любил  "жест
ироический") и воскликнул:
     - "Решено! Я - не стану вторым Густавом Третьим! Те,  кто любит меня  и
готов живот положить в битве с сей саранчой - ура, за мной!!"
     Добрая половина двора бросилась вслед за  будущим Императором  и первым
среди  них  -  Кристофер  Бенкендорф,  а  прочие  сдвинули  стулья  ближе  к
центральным двум креслам и трагедия продолжалась.

     Кстати, совсем забыл обЦяснить - при чем тут  Густав III. Сей подлец  в
свое  время получал от  матушки весьма крупные кредиты на более чем приятных
условиях и  обещался, в свою  очередь, обеспечить  нейтралитет Риги в случае
русско-шведской войны. Но он и не думал держать своих слов.
     Матушка этого  так не оставила  и в  1792  году, через два  года  после
ничейного исхода Шведской войны, Густава III - зарезали.
     Впервые в истории Северной Европы Помазанник Божий пал жертвой наемного
убийцы. Все следы заговора вели  к нам в  Ригу, но на  шведских следователей
было оказано колоссальное давление со стороны Англии (должной - полмиллиарда
гульденов  частным инвесторам) и в  итоге выяснилось,  что  смерть Густава -
дело рук маньяка. Конечно  же,  -- одиночки. Впрочем,  с той поры матушку ни
разу не решились надуть при сделке. Даже монархи.
     Люди же,  с  коими матушка никогда не  вела дел, (навроде -  Наследника
Павла), не зная подробностей, стали во всеуслышание  болтать о существовании
некоего "всемирного заговора", нити которого тянутся к некоему таинственному
Рижскому Синедриону и главе  его - Шарлотте Бенкендорф.  Ну,  что возьмешь с
больных, да убогих?

     По  возвращении  в  Колледж   страсти  накалились.  Две  плотных  толпы
воспитанников, возглавляемые Наставниками, чуть ли не сцепились у мостков на
наш  островок.  Только  личное вмешательство  самого Настоятеля  Колледжа  -
Аббата Николя предотвратило кровавую драму. Стороны уже  взялись за шпаги, -
сторонники  Павла прибыли  на островок  раньше  нашего и теперь отказывались
пускать нас за нашими же вещами.
     Переговоры продолжались  всю  долгую,  холодную  и  мерзостно-слякотную
столичную ночь и к утру  в нашей компании выработалось общее мнение, что нам
нужны лишь  наши  вещи,  а  учиться под  одной  крышей  с сей сволочью мы не
станем, чего бы это нам ни стоило.
     Были небольшие сомнения -- что делать с русскими, пожелавшими примкнуть
к  нашей группе?  Мы  предложили  им вернуть исконное православие, плюнув на
католическое  распятие и латинскую Библию. Средь них было много сомнений и в
конце  концов  мы  взяли лишь  тех,  кто согласился  стать  православным, но
отказался осквернять святыни общие для всех христиан.
     (В католическом Колледже того  не  учили, но по протестантским понятиям
--  нет различий в  кресте протестантов с католиками. Тем более - нет ложных
Писаний.  Есть  Писания  на латыни,  по  коим грешно  справлять  лютеранскую
службу, но от этого они не прекращают быть Святыми Писаниями!)
     С  католиками нам  было  не по пути, а существ, для  коих  нету Святынь
(пусть  даже  и --  католических!)  я не  считаю людьми. (Кстати,  сам  граф
Спренгтпортен  впоследствии говорил,  что  я  поступил  в лучших  иезуитских
традициях.)
     Мы даже немного побили  отказавшихся поганить святыни. Впоследствии это
стало   обычаем  Эзельской   Школы  --  мы  (в   иезуитском  обличье)   били
новоприбывших за их лютеранство, требуя от новичков  Отреченья от Веры. Если
мальчик  ради  шкуры  своей отрекался,  его выгоняли, стойких  же помещали в
карцер, откуда  они выходили  уже нашими Братьями и -- полноправными членами
нашего "цеха".
     Так в  моем Управлении появились первые русские и я  никогда не  жалел,
что принял этих ребят к нам на службу. Русский -- обязан быть Православным и
уважать чужую Веру при этом...
     К  утру прибыли бабушкины лейб-гвардейцы и  матушкины конные егеря. Две
детских толпы были наконец-то разведены и бабушкины охранники стали выносить
нам из казарм наши вещи.
     Все  наше  имущество  было  изодрано,  запачкано   и  осквернено  юными
"павловцами"  и  я  приказал  ни  к  чему  не касаться.  (Кроме, разумеется,
памятных вещей и - семейных реликвий.) Так мы покинули Колледж налегке, а за
нашей спиной осталась  гора изгаженных  "павловцами" вещей. В прямом  смысле
этого слова - изгаженных.
     Так  кончилось мое обучение в столице  и началась моя рижская жизнь.  В
следующий раз мне довелось прибыть в столицу только через шесть лет - в 1801
году принять участие в коронации Императора Александра I.

     19  мая  1796  года  жена  Наследника  Павла  разрешилась   от  бремени
мальчиком, названного Николаем. Николаем Павловичем.
     С первой минуты  после  рождения  придворные дамы, присутствовавшие при
сем  событии, стали  шушукаться  о  том, что теперь  с  наследованием  трона
проблем не предвидится, -  роды были очень  тяжелыми. Мальчик родился  в два
раза тяжелее и в полтора  - длиннее своих  старших братьев,  - Александра  и
Константина. Но больше всего поразил факт, который сразу стал анекдотом.
     Павел  был  колченог и потому носил короткие сапоги. В длинных кривизна
ног  сразу бросалась в глаза  - даже  по швам. Точно такие  же ноги были и у
Константина. Александр же унаследовал  ноги матери и любил щеголять во  всем
обтягивающем. Ножки его имели вид самый что ни на  есть - соблазнительный, а
попка - аппетитней попок многих и многих дам. Извините за эту "казарму".
     Итак,  у Александра ножки были - фигуристыми  и  он  предпочитал сапоги
мягкие,  почти  дамские,  которые бы  хорошо облегали  ногу  и  подчеркивали
достоинства  фигуры  Наследника. У  новорожденного же  ноги  были невероятно
длинны  и  очень мощны. До  такой степени,  что придворная дама, исполнявшая
роль  восприемницы   от  повитухи,  при  виде  сих  ног   перекрестилась   и
воскликнула:
     - "Ну,  наконец-то!  Теперь и  в  этой семье есть кому  носить ботфорты
Петра!"
     Тут в  дверь  постучались  и сказали,  что  Наследник  желает  знать  о
здоровье  и  статях  новорожденного. Дама тут  же передала мальчика на  руки
своим помощницам, а  сама  вышла  к Наследнику, который  стоял  в  окружении
свиты, и рассказала:
     -  "Это  мальчик,  Ваше  Высочество!  Настоящий  богатырь,  вырастет  в
подлинного гренадера!  Я приняла роды у многих женщин и сразу  могу сказать,
кто в итоге получится из маленького. Мне частенько приходится кривить душой,
но сегодня мальчик  удался на славу  - истинным русским богатырем! А ножки у
него  просто  на  радость! Несомненно  мальчик  будет...  будет... носить...
ботфор..." - тут несчастная мертвенно побледнела и упала в глубокий обморок.
     Вернее,  не  упала. Потому что ее успел  подхватить  на  лету Начальник
Охраны  Наследника.  Генерал-лейтенант  гренадерского  роста  и  богатырских
статей  -  Кристофер  Бенкендорф.  Он  стоял  совсем рядом с  Наследником  и
последние слова впечатлительной  дамы  были  обращены скорее к нему,  чем  к
Принцу. Вернее, не  к нему, а  к его сапогам - огромным, тяжелым, надраенным
до  зеркального   блеска  ботфортам,  которые  заканчивались,   извините  за
подробность -- "у самых... причиндалов", а те как  раз  получились на уровне
грудей восприемницы. И груди Наследника.
     Начальник Охраны Наследника был воистину богатырского роста. И я весь в
него, вернее  - в его родного брата, который  тоже был  таким же, как и  все
Бенкендорфы.  Сегодня при дворе только один человек может оспаривать  у меня
пальму  первенства  самого  рослого  человека русского  двора.  Это нынешний
Государь Всея Руси - Николай Павлович Романов.
     Любопытна   реакция  Наследника   на   сии  сообщения.  Он   необычайно
приободрился и сказал весьма гордым голосом:
     - "Это - неудивительно.  Ребенок  настолько большой,  потому  что  мать
переносила мальчика в своем чреве.  Представьте себе, она по моим  подсчетам
носила  моего сына  десять с  половиною  месяцев! Вот  он  и  вымахал  таким
громадиной. Ничего удивительного!"
     На  другой день о  десяти  с  половиною  месяцах  и  ботфортах судачило
пол-России  и люди  не  знали,  что  им  делать, -  смеяться, или плакать  в
ожидании правления Павла.
     Доложу, когда я впервые услыхал  про десять с половиною месяцев, я ржал
до болей, до визга, до колик в желудке!
     Сегодня мне стыдно  за  тот смех, -  из архивов я  понял, что Наследник
чуть ли не с первых дней знал, что жена ему изменяет...

     Люди - странные существа, и я никогда не любил Павла за то,  что он был
несомненным лунатиком и маньяком.  И  вот теперь, после многих лет  я узнал,
что он... любил свою жену. Любил настолько сильно, что готов был простить ей
предательство  несомненное.  Любил до  того,  что  искренне  желал, чтобы ее
ребенок  любой ценой стал  Императором Всея  Руси. Много ли  найдется других
мужчин, которые бы любили своих жен до такой степени?
     На нем же самом лежало какое-то ужасное проклятие, - его не любили. Его
не любила матушка,  его не любили жены, его не  любили любовницы. Ужаснейшая
кара, какую только можно представить...
     Сегодня  я  пытаюсь понять, какое нужно  было самообладание,  для того,
чтобы  не учинить  скандал в тех условиях, чтобы не обЦявить  новорожденного
младенца - незаконнорожденным...
     Ради чего?! Ради  сущего пустяка - вашей Любви к неверной  вам женщине.
Люди  бывают   странными  существами.  Даже  курносые,  колченогие  карлики,
способные  одним  своим  видом  вызвать только  наше  презрение.  Никогда не
смейтесь над странностями других  людей. Вы можете просто не знать некоторых
неприметных подробностей.
     А кроме того возникла проблема и -- юридическая.

     В незапамятные времена в Великой Степи кочевали  монгольские скотоводы.
Пока монголы  резались  меж  собой,  не все примечали,  что  мужчины надолго
покидают  свой дом.  Но  потом стало ясно, что в  годы походов резко  падает
деторожденье в Степи и стало быть -- меньше солдат вырастет  для новых войн.
Из этого в Ясе Чингисхана появился любопытный Указ.
     Ввиду того,  что  монголы  числили  себя  по  родам  по  мужской линии,
Чингисхан  обЦявил,  что  нет  разницы от  кого родится ребенок.  Лишь бы он
появлялся от родственника ушедшего на Войну по мужской линии!
     В домонгольской  Руси право наследованья  шло по "братней лествице". По
"Русской  Правде"   (Своду  Законов  Кнута   Великого)  наследство  умершего
переходило к его младшему брату, а если он сам был младшим  в семье -- к его
племяннику от старшего брата  при  условии, что старший брат сам  владел сим
имуществом.
     Увы, деловая и судебная практика скандинавского общества, выросшего  на
постоянных "квиккегах" -- пиратских походах в соседние земли, сразу вошла  в
разительное  противоречие  с Правом и  обычаями древних славян. И  уже после
смерти  Ярослава  был созван Любечский собор,  на коем постановили:  "каждый
держит отчину свою". (Судя по всему, у тогдашних славян было больше в почете
право "отцовское", нежели - "братнее".)
     Оба Права  все  время  вступали  в  конфликт  меж  собой,  но  поистине
неразрешимым он стал уже при  монголах после смерти Даниила Московского. Сей
Святой Князь имел несчастие умереть раньше  своего брата  --  Андрея и таким
образом не стал Наследником. И стало быть  его сыновья -- Юрий Злой, да Иван
Калита лишились прав не только что на "Великое Княжество", но даже --  самое
Москву.
     Будь сие с другими князьями, История пошла бы иным путем. Но мать Ивана
и Юрия была единственной дочкой хана Берке -- младшего брата хана Батыя. Сам
Берке при жизни имел титулы "Меч  Ислама", да "Бич  Неверных" и  среди своих
родственников почитался почти  что Святым! И  тогдашний  Хан Золотой Орды --
дядя юных  московских князей,  -  знаменитый  на  весь мир хан Узбек обЦявил
Москву -- "ханским городом", выведя ее таким образом из состава Руси.
     Теперь в  Москве  действовала  Яса  Чингисхана  со всеми  ее  Указами и
нелепостями.  Так в "Домострое" появилась строка про то,  что "если  воин по
приказу правителя покинул очаг, а его жена  забеременела от родственника его
-- ребенок считается мужним"!
     Сложно сказать,  - как сия норма действовала  в допетровской Руси, но в
эпоху Петра Россия испытала те же проблемы, что и Монголия Чингисхана.
     Постоянные  войны за  тридевять земель от России  требовали все  больше
дворян в действующей, а  законы  Природы уменьшали число законных детей -- в
сердце Империи.  И  тогда  древняя  норма  официально  вошла в  Законы Петра
Великого...
     Опять-таки сложно сказать, как  именно она  воплотилась в  жизнь, но из
архивов  явствует, что иногда  офицеры пытались подать в суд на своих жен, а
им отказывали именно по этой статье.
     Скандал  разразился в годы правления бабушки. Потерпевшим  оказался сам
граф  Суворов! За время трехлетней  отлучки жена  его --  урожденная боярыня
Прозоровская родила ему сыночка Аркадия.
     Суворов  был  в бешенстве. Ни по срокам,  ни по приметам он не мог быть
отцом своему  первенцу  и на  основании этого он  подал в  суд на жену  и...
собственного племянника. А ему в суде показали  на дверь и  кипу ровно таких
же жалоб иных офицеров.
     Сама Государыня сказала своему лучшему генералу:
     - "Я понимаю размеры вашей обиды и негодования,  но... коль уважить сию
просьбу,  выйдет еще худшая обида для  прочих!  А там недолго и до  мятежа с
Революцией!"
     Суворов  очень переживал, но не решился пойти против всего  офицерства,
обиженного ровно этим же образом. Но теперь - если бы Наследник Павел посмел
возмутиться и его жалоба была б принята к рассмотрению, - обиженным оказался
бы сам граф Суворов  и добрая половина  офицеров всей русской армии! (К тому
же сам "обиженный" -- Павел не желал и слышать об Иске.)
     Так что Наследникам Александру и Константину осталось лишь утереться  и
смотреть на крохотного Nicola с  долей презрения. Весь двор знал -- кто отец
Николая, но с точки зрения русских законов он был, конечно же - "Павловичем"
и никто не мог с этим что-то поделать!
     Вся декабрьская катавасия проистекла из того  факта, что в общественном
мнении  укоренилось два  факта:  Наследник Константин  - бездетный содомит и
педераст с весьма сомнительными развлечениями  из эпохи Нерона и Калигулы, а
младшие братья - Николай с Михаилом -- "наполовину - немножко ублюдки". Если
первый из фактов попал в нынешние  учебники, второй  -- "ушел в дальний путь
по Владимирке".

     Одним летним утром 1796 года нас с Дашкой нарядили  получше и повезли к
"тайным"  пристаням, -  где сгружали  секретные грузы и контрабанду. Поездка
была из обычных, но я сразу же удивился,  что нас  сопровождают  --  капитан
Меллер   и   его  ветераны.   Да  не   в  обычной,  зеленой  форме  Рижского
конно-егерского, но самых разнообразных одеждах их прусской молодости.
     Когда мы  приехали, к  причалу швартовался "американец". Только  с него
подали  трап, я  увидал  старенького субЦекта  высокого роста  и необычайной
худобы, -  из-за высокого борта  торговца  сперва показался высокий цилиндр,
затем  узкое,  худющее  лицо,  испещренное   глубокими   морщинами,  которое
увенчивала необычайно  нахальная  козлиная  бородка  торчком  вперед.  Далее
появился  узкий черный сюртук  нараспашку, из-под  коего  виднелась атласная
жилетка с  огромными золотыми часами на  толстенной цепочке и белая рубашка,
да галстук - "веревочкой". Но  самым  ошеломительным в  наряде  нашего гостя
были - полосатые штаны! Навроде тех, что  носят комики в  балагане и фарсах.
На  ногах  незнакомца  были длинные остроносые  штатские  штиблеты,  которые
вызвали у нас с Доротеей презрительные ухмылки. Для нашей касты человек не в
сапогах - не совсем человек.
     Американец  подошел  к  нашей  группе  встречающих,  картинно  раскинул
руки-жерди  в стороны  и  обнял дядю Додика.  Со  стороны было  очень смешно
смотреть на этого  долговязого, смахивающего на кузнечика,  -  или  вернее -
хищного  богомола,  старикана  и  маленького,  подтянутого и  крепко сбитого
полковника Меллера, стискивающих друг друга в обЦятиях.
     Затем  визитер  оторвался  от создателя нашей армии и подошел  к  самой
матушке.  Она  была  ростом гораздо ниже  его и старику пришлось  нагнуться,
чтобы расцеловать ее щеки. Только когда их  лица оказались рядом, я осознал,
где видел это лицо, - каждое утро в зеркале во время утреннего туалета!
     И еще за завтраком,  когда я  входил в столовую и наклонялся к матушке,
дабы поцеловать ее. Разумеется, в том  отражении, которое я видел в зеркале,
лицо было пошире, потяжелей в челюстях (кровь Бенкендорфов), а у матушки еще
не образовались эти глубокие, точно кора старого дуба, морщины, но...
     Это было наше лицо. Лицо - фон Шеллингов.
     Старик шагнул к  моему отцу  и  они пожали друг  другу  руки. Потом  он
повернулся ко мне и сказал странным, высоким, чуть надтреснутым голосом:
     -  "Сэмюел Саттер, к вашим  услугам. Можно просто - дядюшка Сэм. А вы -
кто такой?"
     Голос  господина  Саттера  был  каким-то  особым,  какого-то  странного
тембра. Стоило ему заговорить  чуть громче,  как появлялись  какие-то весьма
неприятные на слух,  визгливые  нотки, но в целом  -  это был голос человека
любившего  посмеяться и  посмешить  окружающих.  И я отвечал ему,  раскрывая
обЦятия:
     - "Я родился после твоего отЦезда. Рад тебя видеть, дедушка".
     Лицо моего деда исказила какая-то совершенно непередаваемая гримаса, он
будто  поморщился  от  какой-то  неведомой  боли,  усмехнулся,  ухмыльнулся,
подмигнул мне,  состроил комическую гримасу, хлопнул меня по плечу,  ущипнул
меня за нос, обхватил меня за плечи и одновременно шепнул на ухо:
     -  "В  нашем роду рождаются - одни  девчонки. Наследственная болезнь...
Правда, она позволила  нам  оказаться  в постелях всех лютеранских государей
Европы, но... женщины, на мой взгляд, дают опору  семейному клану, но только
от мужчин зависит его слава и положение. Ты не находишь?
     Готовишься стать военным? Это хорошо. Все фон Шеллинги, - кем бы они не
стали впоследствии - академиками, торговцами, или вот как я - паяцами, все -
проходили  через  армейскую  форму. И  надо  сказать,  у  нас  получалось  -
недурно!"
     - "Я знаю, Ваше Превосходительство. Дядя Додик рассказывал, что Вы были
- хорошим генералом, а он всегда знает о чем говорит".
     Дед тут же нахмурился и с деланным подозрением и неодобрением воззрился
на своего бывшего комбата:
     - "Давид-то? Он - романтик! Кого ты слушаешь?! Да он в  Америке не  мог
самолично повесить ни одного французского  шпика - так у него руки тряслись!
Да курица  он мокрая,  а  не - офицер!  Кого ты слушаешь?! Он  тебе про меня
басни плетет, а какой я генерал?"
     Дядя Додик и оба  его зама - все хором прошедшие американскую кампанию,
от  души  расхохотались,  а  дед, разгорячился, распетушился, поставил  руки
фертом, откинул в сторону неведомо откуда появившуюся в его руках тросточку,
и закричал неприятным голосом:
     -  "Цирк  приехал, господа!  Дамы, не  пропустите случая посмотреть  на
нашего Вильгельма - перекусывает  якорные цепи одним зубом, подымает пудовые
гири   одним   пальцем,  делает   славных   детей   одним...   О,   господи,
зарапортовался!
     Не  слушайте меня,  увечного, искалеченного, героя войны,  а пожалейте,
купите билетики, наши билетики -  цена двадцать центов, - деньги немалые, но
у дядюшки Сэма лучшее зрелище во всех северных штатах! Цирк приехал!
     Фокусы! Фокусы! Мсье, посмотрите вот сюда, какая это карта? Не угадали,
милейший, свои часы и бумажник получите у кассира за вычетом двадцати центов
- актерам тоже нужно с чего-то жить. Мадам, ах, какой запах у ваших духов, я
просто потерял голову...  Точно  такая же голова  - голова индейского  вождя
Тути-Мкути  приветствует  вас  в  нашем  паноптикуме,  а под  ним  коллекция
скальпов его семерых жен, снятая мною  собственноручно! Обратите внимание на
третий и пятый, они, как видите,  белокуры. Я  плакал, господа, поверите или
нет, я плакал, когда снимал скальпы этих восхитительных дам!
     А они что? Они -  хоть бы что!  Отряхнулись, взяли у меня мои кровные и
оставили  эти парички  мне на  память,  сказав,  что через дорогу они  купят
новые. Господа, танцы! Дамы приглашают кавалеров, - в заведении дядюшки Сэма
все  танцуют  только  самые модные и непристойные танцы  из до самого  нутра
прогнившей  -  старушки  Европы.  Итак..."  -  дед  внезапно   оборвал  свою
необычайно  занятную тираду (я и впрямь уже чувствовал себя  этаким лопоухим
зевакой перед дверьми балагана в  далекой, неведомой для меня Америке).  Его
лицо стало каким-то смятым, торжественным и печальным. Он выпрямился во весь
свой рост и резко скомандовал так, будто подковки на сапогах лязгнули:
     - "Сабли... наголо..! Француз в ста шагах за гребнем. С Богом, братцы!"
- а его бывшие солдаты вдруг словно загавкали:
     - "Хох,  хох,  хох, ур-ра!" - и я как  наяву увидал генерала в блещущем
золотом мундире впереди кавалерийской лавы на стремительно несущемся коне...
     Меня охватил какой-то суеверный ужас  и я дал зарок, - коль мне суждено
умереть до срока, я это сделаю в сапогах и офицерском мундире. В штиблетах и
полосатых штанах что-то есть - омерзительное.
     А дед мой уже теребил  меня, устанавливая мои ноги в исходную позицию и
орал:
     - "Эту ногу сюда, эту - сюда, улыбочку...  По-ошли! Да не так же! Да на
тебя  обхохочутся все портовые  доки от Балтимора до  Провиденса! Ты  же фон
Шеллинг! У  тебя должно  быть врожденное чувство такта! Ритм, чувствуй ритм,
какой ты -  будущий  жеребец,  ежели  ритма не сможешь выдержать?! Еще раз -
пошли!
     Вот!  Вот так! Получается... Ура, получается  - вот это и  называется -
чечеткой.  Смотри  и  учись  - пока я жив!" - тут он  прямо перед таможенной
будкой  встал в позицию и отбил такую лихую чечеточку, что  даже таможенники
выглянули посмотреть и захлопали в ладоши - так здорово у него получилось.
     А дед  мой, садясь  со  мною, Дашкой  и матушкой в одну карету, обронил
вдруг сквозь зубы:
     - "Белобрысый  парень со  сломанным  передним зубом  справа -  негоден.
Смотрел на меня, разинув рот, а за его спиной -  щель в заборе, - ткнуть его
ножом и проход справа открыт.
     Замени  и девчонку, смешливую такую, что стояла у крыльца перед женским
пунктом досмотра. Глаза у нее - шальные, - влюбчивая. Хороший  контрабандист
ее  так скрутит,  что она  ему  и ключи, и  печати  - маму родную со  службы
вынесет.
     Смени,  но  -  не выгоняй.  Белобрысого я  бы послал за рубеж.  Раз так
смотрел -  парень  с  воображением.  Ему с людьми должно  работать  -- не  с
тряпками.
     А смешливая -- хороша! Выдать ее  замуж за  не слишком ревнивого и - за
границу. Интересные  мужики  по ней  будут с ума  сходить,  а она видно -  с
фантазией..."
     Тут  мой дед обернулся  ко мне,  прикрыл  пальцем мою  отвалившуюся  от
удивления челюсть и сухо заметил:
     -  "А  вот это -  нехорошо. Мой внук  должен меньше глазеть, да сильней
примечать! Впрочем, - мал ты еще для семейного ремесла".
     Я страшно обиделся. Я так обиделся, что не выдержал:
     - "Я встречал тебя со всей душой, а ты мне - такие гадости! Как же тебе
не стыдно?!"
     Дед выпучил глаза, - будто от удивления:
     - "Мальчик  мой, что есть - стыд?! У разведчика не должно быть стыда. Я
ведь не  собираюсь тебя  чему-то учить. На мой взгляд -  общение меж  людьми
сводится к простому обмену мнениями. Коль я тебе интересен, - слушай. Нет, -
жизнь моя на этом не кончена!"
     Я растерялся,  - этот странный человек  с  неприятным голосом  вел себя
вызывающе, можно сказать - по-хамски, но... я отвечал:
     - "Прекрасно. Я согласен на  такие условия.  Мне  интересно, что ты мне
скажешь, но я... оставлю за собой право - делать любые выводы и думать своей
головой".
     Мой дед обернулся к матушке и с интересом спросил:
     -  "Этому  мальчику  только  тринадцать?!  Из  молодых,  да  -  ранний.
Интересно пощупать - чем он тут у тебя дышит".
     А матушка многообещающе ухмыльнулась и предупредила:
     - "Я  думаю, что вы оба еще удивите  друг друга. С ним - забавно.  Он у
меня уже на все имеет свою точку зрения и однажды - послал меня к черту.
     У него есть невеста, о которой я тебе написала, но он  - упрям, как все
фон  Шеллинги. Ведь ты женился на моей  матери тоже против  воли  всей нашей
семьи - не так ли?"
     Дед  внимательно,  но с некоторым  осуждением во  взоре, окинул меня  с
головы до ног, а затем подмигнул моей матушке:
     - "Разберемся. Впрочем, я о том ни разу не пожалел. А ты?"
     Матушка  задумчиво улыбнулась,  и вдруг  отчужденно  и  как-то  холодно
прошептала:
     - "Конечно, нет.  Только  вот ждала я тебя слишком долго... Лучше бы ты
вернулся пораньше!"

     Где-то  через неделю -  мы с дедом катались в окрестностях Озолей  и он
показывал  мне  всякие штуки. Как обертывать  копыта  лошадей  лопухами, или
вести ее под уздцы так, чтобы она не заржала и не захрапела. Или наоборот, -
как  заставить  кобылу  тихонько  подать  голос,  чтобы  ей  ответил жеребец
неприятеля. Все  это  не  составляет никакого  труда - если знать,  как  сие
делается. Но для меня это была настоящая "Терра Инкогнита" и я слушал  дедов
урок, затаив дыхание.
     Был жаркий полдень и дед устал  мотаться со мной по лесам, да болотам и
мы присели с ним отдохнуть и немножко перекусить. Мы  разломили с ним краюху
хлеба и кусок сыра, а запивали - темным пивом из одной фляжки. Только  в тот
день я впервые заметил насколько он старый, - капельки испарины выступили на
его  висках  и  под  усами  на  верхней губе,  а  руки еле заметно  дрожали,
передавая мне флягу с пивом. Я спросил его:
     - "Сие не опасно?"
     - "Что именно?"
     - "Твоя болезнь. У тебя язва?"
     Дед внимательно окинул меня взглядом и тихо спросил:
     - "С чего ты взял?"
     - "Матушку частенько мучит изжога. Она говорит, что в нашей семье много
умерло язвой. У тебя все симптомы. Почему не лечишься?"
     Дед обнял меня и, похлопывая по плечу, отвечал:
     -  "Когда-нибудь... Когда-нибудь ты  тоже  плюнешь  на всех  докторов и
захочешь пожить последние дни без лекарств и рецептов...
     Ты  прав, -  это  опасно.  Это  смертельно опасно и врачи прочат мне не
более полугода. Поэтому мне и  разрешили проститься. С дочкой и внуками.  По
долгу службы я не могу покинуть Америки.
     Но я - не боюсь.  У  меня  нет  страха перед падением занавеса. Я всего
лишь - смою с лица грим и...
     Возможно,  я  встречу  там  единственную  женщину,  которую любил  всем
сердцем. И мы  - заживем  вместе  долго  и  счастливо. Арлекин соскучился по
Коломбине и просит отставки... Finita la commedia".
     Что-то  было в  его голосе странное. Непривычное,  волнующее  сердце. Я
невольно сделал к нему движение и спросил:
     - "Ты не жалеешь... Ты не скучаешь по Родине? По Германии?"
     - "Не знаю. Возможно я  -  слишком  голландец, или чех, или -  бродячий
цыган для того. У меня была жена. Германия убила ее...
     Нет, я не жалею ни о чем. Барон фон Шеллинг умер задолго до того, как в
Америке  обЦявился негоциант  и  комедиант Саттер. У  Саттера ныне в Бостоне
жена и две очаровательных дочки. Приемных.
     Одна  на выданье,  другая - уже на сносях...  Замужем за сенатором! Я -
американец Саттер, а бедный барон - Иоганн фон Шеллинг умер от горя по своей
молодой жене. Я уж и забыл про него".
     Я  долго  смотрел на  моего  родного деда и все пытался представить мою
бабушку,  -  я  видел только ее крохотную и  не очень  хорошую  миниатюру  в
матушкином медальоне. И вот только  этим жарким днем мне вдруг пригрезилось,
что я - наконец-то хоть немножечко  ее увидал. В  глазах моего деда. Я сел к
нему поближе и...
     Тут  дед   резко  выпрямился,  подтянулся  и  будто  захлопнул  створки
невидимой раковины со словами:
     -  "Отставить  слезы  и  сопли!  Сейчас у  нас будет сеанс практической
магии.  Исполняю самые  сокровенные  желания посетителей  - только  в  нашем
цирке. Единственная гастроль - единственное желание. Загадывай желание и я -
исполняю его".
     - "Идет. Можно начать?"
     - "Валяй".
     - "Сделай так, чтобы я  смог  жениться на  Яльке. Чтоб  мы любили  друг
друга долго и счастливо и... И только смерть разлучила бы нас".
     Дед  прищелкнул пальцами, сделал в воздухе  пару пассов, а  потом вдруг
застыл на половине жеста:
     - "Погоди, я-то женю тебя на  литвинке и влюблю вас  друг в друга, - но
как  же  обычаи?  Ты -  лютеранин, она  -  католичка, твоя мать  -  яростная
иудейка,  что  скажут церкви?  Ты  понимаешь  сколько  законов вам  придется
преступить в один миг? Да и кто осмелится вас венчать? По какому закону?"
     Я от души рассмеялся:
     - "О католиках  - не  беспокойся, мы  их повывели. Я - глава латвийской
лютеранской церкви, - как прикажу - так и будет. А что до евреев... Не думай
об этом. Матушка скажет -- они подпрыгнут!"
     Дед  внимательно взглянул  на  меня,  затем опять  завертел  в  воздухе
пальцами и... снова остановился:
     - "Еще одна закавыка. Ялька-то - деревенская! А ты - горожанин. Сможешь
ли ты прожить с ней в твоих деревенских Озолях? Сможет ли она выжить в Риге,
или, предположим, - Санкт-Петербурге?"
     Я растерялся. Я никогда не задавал себе этого вопроса. В  глубине моего
сердца невольно шевельнулось воспоминание,  - Ялька скучает  в нашем рижском
доме,  когда я привожу ее туда в гости к  родителям. А я сам порой выхожу из
себя от сознания того, что я наблюдаю в Озолях, как трава растет, а в Риге -
премьера "Много шума из ничего" и все мои сверстники, - конечно же - там. Но
Ялька  плачет и не хочет в  Ригу. Да и что ей делать в  обществе хорошеньких
баронесс и юных банкиров?
     Господи, но о чем это я? Какие пустяки лезут в мою голову?!
     - "Это все - ерунда. Ей когда-нибудь понравится город. Да и мне неплохо
в Озолях. Но погоди, - ты обещал исполнить мое желание, а не - отговорить от
него..."
     - "Да я уже почти исполнил его! Только ответь мне на  последний вопрос,
- кто отец твоей Яльки? Думал  ли  ты о том, что, возможно, именно ее отец -
выжег  твои Озоли?! Понимаешь ли ты, что кровь пролита между тобой  и  любой
католичкой?!
     Доходит ли до  тебя, что об этом никогда не  забыть  твоим  людям?! Они
придут на  твою  свадьбу и будут  думать,  что их  госпожа  - дочь человека,
который проливал кровь их отцов и дедов?!"
     Я  подскочил на месте. Я взорвался. Я вцепился руками в лацканы дедовой
куртки. Я заорал что-то  на тему, что не его собачье дело лезть в мои дела и
вообще...
     Я попытался увидать Яльку.  Я позвал ее, я хотел во  что бы то ни стало
увидать  ее лицо, а вместо этого передо  мной стоял тот страшный  почернелый
амбар. Ворота перед ним. На них петли, а в них - одна из фигур вдруг ожила и
сама  собою  повернулась  ко  мне.  Совсем  юная  светловолосая  девчонка  с
вырезанными глазами.
     Черный крест,  - дегтем -  по ее голому,  потрошеному телу... Чуть ниже
пупка  -  крест  становился черно-красным. Что-то  черно-красное медленно  и
лениво ползло вниз-вниз, туда...  На черную от крови землю. А я  вновь был в
жертвенном круге и держал в руках  острый нож... И оглушающе: "Будь  здоров,
Велс! Доброй тебе еды!"
     Я взмахнул ножом и попал в самое сердце очередной телки - черной масти.
Она упала на черную от крови  землю и захрипела и  забилась в судорогах. Тут
она подняла ко мне  побледнелое  лицо  и я  понял, что убиваю Яльку... А все
кругом в экстазе выкрикнули -- "Доброй тебе еды, Властелин Того Мира!"
     Я  выронил  нож,  шагнул вперед, обхватил мою возлюбленную  за  плечи и
поцеловал  в губы, на  которых пузырилась  кровавая  пена...  Ялькины  глаза
распахнулись в немом крике и... Они у нее были вырезаны, а волосы посветлели
прямо  на  глазах.  Совсем,  как  у  неизвестной  мне  латышской  девочки  с
вырезанных Озолей!
     Я закричал, сам не знаю - отчего и вцепился в платье умирающей Яльки (а
может быть - латышской девочки) и...
     А мой дед  отвесил  мне  тяжеленную  оплеуху  и оторвал мои  скрюченные
пальцы  от лацканов его сюртука.  А потом  - вдруг  подмигнул и заразительно
расхохотался мне прямо в лицо.
     Я  опомнился и, сгорая от стыда,  отошел  подальше от  старого черта  и
бросился ничком  на  землю. Изо  всех сил  ударил кулаком по  мягкой зеленой
травке пригорочка и - ничего.
     Только...  Я утирал странные, пустые слезы, которые сами собой катились
по  моему лицу. А на сердце у меня  было  так холодно и пусто, что кажется -
ударь  меня по груди и оттуда  раздастся  гулкий тупой  звук. Настолько  там
ничего не было...
     Потом  я  рассмеялся,  сел на пушистую зеленую травку и  никак  не  мог
вспомнить  -  почему я только что пытался броситься  на  моего родного деда?
Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма  соблазнительной девочкой и моя
жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и
сладком теле, но... не больше того. Что-то было  еще...  Но  я  никак не мог
вспомнить -- что...
     Что-то оборвалось. Какой-то дурман.  Наваждение... Не  могу обЦяснить -
как сие называлось.
     Солнышко ярко светило в  голубом небе, птички  щебетали о чем-то своем,
легкий  ветерок быстро высушил  мои  странные, пустые  слезы и на душе  моей
снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:
     - "Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты - так..."
     Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:
     - "Ты... Ты все равно хочешь жениться на ней?"
     -  "У  меня  нет   теперь   выбора...  Я  не   могу   выгнать   девушку
обесчещенной... Я обязан жениться".
     Дед продолжал смотреть  мне в глаза и бородка его меленько  затряслась.
("Как у  козла",  - что-то  холодно шепнуло во  мне.) Глазенки  его суетливо
забегали и он гадливо проблеял:
     - "Но вы же не спите! Я  по вашим лицам видел -- вы же не спите! Как же
ты мог ее обесчестить?!"
     Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:
     - "Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили...
И если мои солдаты готовы умереть за  меня, я  -- Честью  отвечаю  за все их
поступки".
     - "Погоди, - но тебе  лишь  тринадцать?!  Ты  даже  не  командовал сими
скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид - Меллер! Ими
командовал пират -- Уллманис!"
     Будто что-то оборвалось во мне. Я  нормально воспринимал от дяди Додика
слова, что он  --  "старый жид". Я смеялся  с моею матушкой, когда она звала
дядю Додика, иль Арью Бен Леви  -- "Моими  жидами", а Рижский конно-егерский
--  "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря  моего "родного"  полка  звали себя в
обиходе -- "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие
слово прозвучало вдруг... Оно -- нехорошо прозвучало.
     Внутри  меня  все как будто окаменело. Я услыхал  будто со  стороны мой
покойный вопрос:
     -  "Кстати,  а как  ты  получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не
хотел быть их командиром, не так ли?"
     Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице  его
надломилось и он прохрипел:
     - "За что я должен был быть им  командиром? За что я  должен любить сих
людей?! Бабка твоя оскорбила меня и  совсем  опозорила...  Я не хотел видеть
жидовские морды...  Но когда началась Революция, я по  чину должен был стать
командиром полка, а прусские немцы не  желали приписаться в мой полк. Жиды ж
думали, что  моя  жена  была Честной  и не  знали подробностей...  Вот они и
просились  ко  мне...  Мне нужны были дельные офицеры -- так что пришлось их
терпеть..."
     Я  иногда  вспоминаю  сей  разговор и  удивляюсь,  - он  начинался, как
отеческие советы старика малолетке, а обратился в  какую-то  исповедь, где я
оказался вдруг исповедником...

     Как ты думаешь, - почему мне -- наследственному  барону дозволили взять
в  жены еврейку?  По  прусским  законам  ведь сие --  невозможно!!! А все --
просто. Все очень просто...
     Я  болел  в  детстве  свинкой...  А  может  быть сие  - "Проклятье  фон
Шеллингов"! Я не могу... Я - нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я
-- стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!

     Что-то  огромное, мягкое  нежно ударило мне под  коленки и  я  осел  на
землю. Мир потерял  вдруг устойчивость  и я понесся  туда  --  в тартары.  Я
замотал головой, я закричал:
     - "Неправда! Моя бабушка не была шлюхой!  Она  -- иудейка, она не могла
быть шлюхой!"
     Лицо  старика приняло странный  вид. Он  будто прислушивался к чему-то,
что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:

     - "Ты не понял... Она не была шлюхой. Она даже... любила  меня. Но тебе
надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых...
     Я  был сыном  моего отца --  друга  Фридриха,  его кредитора, Создателя
Абвера  и прочая,  прочая, прочая... Меня принимали как наследного принца  и
многие  дамы были  рады свести  знакомство  со  мной... А любил я лишь  твою
бабушку...
     Потом  настала Война с русскими  и французами. Сперва  мы побеждали и я
быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но...
Я получил мою должность до срока, - не имея к ней ни умения, ни привычки...
     Однажды, когда моя дивизия  шла на  марше,  мы нос к носу столкнулись с
русскою армией...
     Русских  было   так   много,   что   на   одного   нашего   приходилось
десять-двенадцать славян.  А так  как мы  не успели  перестроиться в  боевые
порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали...
     Паника случилась ужасная.  Люди бежали по  узкой дороге, бросая оружие,
форму и  снаряжение  и  не слушали ничьих приказов... Я  пытался...  Я хотел
остановить их... Но они бежали, как безумное стадо и чуть  было не затоптали
меня самого.
     И  тогда  я  решил, что  мне надо  возглавить  отряд, который  бы  стал
заслоном  перед бегущими  и  как-то  остановил  их.  Я  вскочил на коня и мы
понеслись по дороге, обгоняя солдат... А потом  общий ужас, крики  проклятий
моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла...
     Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего  коня
под уздцы.  Я хотел... Я пытался ему  обЦяснить, что  случилось, что  сейчас
сюда придут русские и мы должны...
     Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:
     "Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в
чувство, вы же -- генерал нашей армии! Вон те  холмы, встаньте на них в каре
и попытайтесь  остановить  как  можно больше людей, чтоб  защищаться! Я же с
моим  батальоном  постараюсь  задержать  русских,  пока  вы...  Пока  вы  не
приведете людей в чувство!"
     Я  сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю
на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге,  при  виде меня, стали
по одному  останавливаться,  озираться  вокруг, вооружаться оставшимся у них
оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских...
     Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон
и  понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать
штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.
     А тот капитан  и все  его люди полегли, как один. В том бою на один его
штык пришлось... Бог весть -- сколько штыков русских...
     На другой день стало известно,  что главные силы Железного Фрица смогли
нанести  контрудар  и  теперь  русские отступают  по  всему фронту...  Потом
прибыли вестовые, которые  предложили мне ехать в  Ставку, а вместо меня был
назначен новый комдив...
     На Трибунале я  обЦяснял ситуацию, рассказал  все,  как было, и у  меня
оказались свидетели, так что... Меня оправдали.
     Но пока шло  это следствие, я оставался при короле под домашним арестом
и не мог знать, что происходит с моей женой - твоей бабушкой.
     В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко  мне подошли
и сказали:
     "Твоя жена  тебе  изменила. Она родила  от твоего же отца!  Теперь тебя
ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый  греховодник так спятил, что
показывается всюду с  твоею женой, как с твоей матерью! Даже  хлеще того,  -
целует  ее перед  всеми -- старый сатир! А  от  этих евреек  и впрямь  легко
потерять голову -- они же такие все сладенькие!"
     Я  сошел  с ума от сих слов.  Я не помнил себя. Я испросил дозволения у
короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены...
     Там  была  люлька  и  Софи кормила малышку своей собственной  грудью. А
крохотная   девчушка   пускала   огромные   пузыри,  гулила  и   размахивала
ручонками...
     Я сказал Софье:
     "Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя!  Как ты могла предать нашу
Любовь?"
     Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку,  убрала в платье грудь,
приложила палец к губам и шикнула:
     "Не пугай ее! Говори тише".
     Затем она вышла со мною из  комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою
посмотрела на меня и просто сказала:
     "В кого же ты такой уродился? Недоделок...  Отец бы  твой  за такое  --
прибил бы и меня, и мой  плод! А ты даже выходишь на цыпочках... Ладно, чего
уж теперь...
     Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя  больше видеть. Пусть
лучше я родила ребенка в Грехе, чем... Сей  Грех  -- на  мне и  я  теперь --
шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна  за то,  что ты сделал.  Иль верней за
то, что не смог сделать. Уж лучше бы...
     Лучше бы ты  застрелился  в  тот  день!  Своей  Чести  не  жаль, отца б
пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя..."

     Я  не помню, как вышел из  моего ж  дома... Потом  я  написал  прошение
Фридриху, в  котором просил его  отправить меня --  куда-нибудь, лишь  бы из
дома  подальше.  Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали
туда -- с глаз долой.
     После Войны,  когда меня выкупили из французского  плена, я узнал,  что
отец, будучи  комендантом Берлина, был тяжко  ранен. Русское ядро раздробило
ногу его, а он все пытался  ее сохранить -- вот  и  доигрался до  сепсиса...
Ногу пришлось отнять по бедро,  но по его личной просьбе Фридрих оставил его
комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.
     Уже после Войны рана  его вдруг  воспалилась  и он пролежал  в  горячке
полгода. За время сие они убили твою бабушку - Софью.
     Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу
Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке,
знаю подоплеку этого дела...
     Мой  отец  и твой дед  страстно влюбился  в мою  жену и  твою бабку. Он
настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в
Пруссии начались гонения на евреев  и советники  Фридриха  сказали ему,  что
нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть  оружие против
немцев! Но они боялись,  что отец все узнает, а он до смерти был -- ужасного
нрава.
     Поэтому  тюрьма  и пара  безмозглых  скотов,  которым нравилось  мучить
насилуемых... Все списали на  их  зверскую похоть и ошибку охраны. Да только
отец  был умнее других. Он не  мог  предЦявить  обвинений  Железному  Фрицу,
зато...
     Протри глаза, мальчик. Если твоя  бабка умерла, когда твоей матери было
пять  лет, а  еврейских  родственников к  тому времени выгнали из страны  --
откуда  в ней  такая ненависть  к Пруссии?  Откуда она  знает,  что  ее мать
изнасиловали?  Почему она больше  всех  ненавидит  именно  Железного  Фрица?
Подумай, сынок!
     Воспитывал  ее --  один мой отец. Воспитывал  он ее, как  самую любимую
доченьку -- младшенькую! И я не думаю, что он  самолично все ей рассказывал.
Да только дети чуют такие штуки порой -- лучше нашего! Так  что было на душе
у отца, когда он рассказывал  твоей матери о  пруссаках, евреях и Фридрихе?!
Других учителей у  малышки не было и  -- не могло  быть.  Глава национальной
разведки --  такое  лицо,  у  коего  не  может  быть  домашних учителей  для
потомства..."

     Я слушал и не слышал этого человека. Я пробормотал:
     - "Зачем ты мне это сказал? Зачем ты мучишь меня?"
     Иоганн фон Шеллинг воскликнул:
     - "Да как же ты не можешь  понять?! Если мужчина любит, он -- во власти
жены! А ты хочешь жениться  на литвинке  и католичке! А, представь, - у  вас
пойдут дети! Твои ж латыши и  придавят эту девчонку, ибо она воспитает детей
в  литвинстве и католичестве! А когда они сделают это, (а по другому дело не
кончится!)  ты возненавидишь  собственный же народ ровно  так  же,  как  это
сделал твой дед! Пока не поздно -- откажись от нее!"
     Я смотрел на сие существо и не мог  понять,  как в нашем роду могло сие
уродиться? Я только пожал плечами и прошептал:
     -  "Не так важно  -- Люблю я ее, или -- нет. Мои люди совершили над ней
злодеяние. Или --  пытались  его совершить. Я взял  ее  к себе  в дом,  чтоб
загладить вину слуг моих, ибо я им - Хозяин.
     Я  --  Бенкендорф и Жеребец  Всей Ливонии, а  мой отец  --  лишь  купец
Уллманис. Так что и отвечать за дела егерей -- мне, а не моему отцу!
     На  карте Честь  семьи Бенкендорфов и очередной Господин моих подданных
не  может "поматросить  с девицей", а  потом  выставить  ее  за  порог!  Мои
подданные -- сего не  поймут.  Стало  быть, я -- стану спать с Ялькой и  она
принесет мне кучу маленьких. И никто уже не сможет сего изменить. Ибо сие --
Честь моя!
     Тебя мать пригласила приехать? Чтобы ты  рассказал мне все это? Сколько
она тебе заплатила?"
     Паяц  заморгал  глазами  и я  понял, что ему и вправду заплатили  энную
сумму. Тогда я встал, позвал мою лошадь и, седлая ее, произнес:
     - "Спасибо за истории про лошадей. Интересно, что о тебе -- на самом-то
деле думает дядя Додик?
     Только он ведь не скажет -- мы ж с тобой родственники, а он - Честен...
Хоть,  по твоим словам  - он, конечно, и -- жид...  Прощай, я не  хочу  тебя
больше видеть".

     Так  я впервые  узнал,  что  средь моих родственников  попадаются и  не
только  хорошие. И еще  то, что даже самый  честный  на свете  капитан Давид
Меллер может мне врать... Наверно, из самых хороших и дружеских побуждений.
     А еще  я вдруг понял -- истину в отношениях меж мамой и "бабушкой". Они
и впрямь никогда не  жили, как "почти мать" с "почти дочерью", но -- как две
сестры: самая старшая в огромном семействе и  -- самая младшенькая. И  еще я
теперь знал, что иной Грех -- лучший выход из таких положений.
     Каким бы греховодником,  Мефистофелем, иль убийцей ни был мой дед  (или
--  прадед?!),  с  точки  зрения  общества  он был  более  Честен,  чем  его
неудачливый  сын.  (А я не думаю, что Иоганн струсил -- по моему  армейскому
опыту я сам знаю, как заразительна паника...)
     Я  не знал, что мне  делать со свалившимся  на  меня  Знанием. Я просто
заперся в моей комнате  и не вышел к обеду, когда на него стали звать. Тогда
вечером в мою комнату постучали мама и Дашка.

     Я открыл  им,  матушка  сразу втолкнула мою  маленькую сестру ко мне  в
комнату  и я  не посмел при Дашке  говорить  о  том, что -- нельзя при столь
маленькой. Матушка  же села рядом  со  мной  на постель, и, обняв меня, тихо
спросила:
     - "Ты хочешь, чтоб он уехал?"
     Я  молча  кивнул  головой.  Тогда матушка,  показав глазами  на  Дашку,
поинтересовалась:
     - "О чем вы с ним разговаривали?"
     - "Так... Ни о чем. О тебе. О моей бабушке. О прадеде Эрихе. О том, как
он  любил  мою  бабушку.  О  том, за  что  ее  убили,  да  еще таким  жутким
способом... В конце концов мне сие надоело... Скучно..."
     От таких слов встрепенулась моя сестра:
     - "Да как же тебе может быть сие - скучно? Ведь..."
     Мы  с  матушкой  рассмеялись в ответ,  стали тискать Дашутку и вконец -
настолько защекотали ее, что сами взмокли и запыхались.

     Сэмюэль Саттер вскоре уехал.  А в  конце  лета к нам  из Берлина пришла
посылка,  в  коей оказалось две  шпаги.  Одна из них  была -  четырехгранной
рапирой, чтобы - колоть, вторая же - трехгранной саблей - рубить.
     На гарде  эфеса  рапиры  было выгравировано имя мастера  "Джузеппе дель
Джезу", а на гарде  сабли -- "Иоахим дель Джезу". Я сразу опробовал красоток
в деле и они превзошли самые смелые ожидания.
     Отец  мой  признался,  что никогда в жизни  не  видал  столь дорогих  и
смертельных "железок", а уж он-то повидал их на своем долгом веку!
     Правда, он понимал в оружейной стали и обЦяснил мне:
     - "Видишь эти полоски вот тут - на металле? Это признак толедской стали
и руки испанского  мастера.  Ей, наверно,  лет триста --  не  меньше!  Очень
жестокая и жесткая синьора, смею тебя уверить!
     А вот эту веселую мадьярку выковали относительно недавно - в Будапеште.
Как  видишь  здесь  полосы  не  прямые,   но  -  крученые,  характерные  для
мадьярского палаша. Колоть ей не советую, но вот разрубить  противника можно
от плеча до седла! Догадываешься зачем они выполнены, как родные сестры?"
     -  "Кому-то из пришла на ум озорная проделка! Вызываешь врага на дуэль,
показываешь ему рапиру, а потом -  бац -  и одним ударом голову  ему с плеч!
Или того  лучше  -  показываешь  ему  саблю,  сходитесь,  он закрывается  от
рубящего удара, а ты - бац - и пришпиливаешь его к стене, что муху иголкой в
гербарии. Или я - ошибаюсь?!"
     Отец с удовольствием потрепал мою голову:
     - "Кстати, тебя не пугают моральные аспекты этой проделки?!"
     Я расхохотался:
     - "Отнюдь.  Прежде чем тебя кокнули  --  убей  врага первым!  Это же  -
Заповедь Бенкендорфов"!
     Отец мой,  -  потомственный пират, согласно кивнул головой.  На Дуэли и
угрозы убийства  в нашей  Семье понятия Чести не  распространялись. Впрочем,
как и в Доме фон Шеллингов!

     К  шпагам прилагалось письмо-завещание барона Эриха фон Шеллинга. В нем
говорилось:
     "Шпаги  сии  завещаю первенцу дочери моей Шарлотты,  если  он примет  к
Чести  сей дар,  осознавая  что в  нашем Доме шпаги сии переходят от деда  к
внуку -- обязательно через женщину. Если же он не сможет  жить с Грехом моим
и его родной бабушки, шпаги переходят к тому из внуков, кто примет сей Грех.
     P.S. В момент согласья с Грехом первенец  моей младшей дочери (иль иные
Наследники) не должен знать, - какой дар его ожидает".
     (В  1837 году,  лежа после  инфаркта,  я  написал  подобное  завещание,
оставив шпаги еще не рожденному первенцу моей дочки  Эрики (в  браке  -- фон
Гинденбург). С тем же самым  условием -- передать их Наследнику только в том
случае,  если  он признает  Грех  мой  и  его  родной  бабушки, не  ведая  о
подробностях моего завещания...)

     Сие  было  летом,  а  осенью  я  совершил  иное  открытие.  Я  не  знал
предыстории сего дела, но  однажды, прибыв  домой  на побывку,  я  обнаружил
странного человека у ворот нашего дома.
     На нем  был великолепный  мундир  с  Орденами  -  размерами  с  суповую
тарелку. На  нем были чиновнические панталоны  (чуть ниже колен) из  черного
бархата и белые чулки из батиста. И вот этими самыми чулками (а обуви на сем
господинчике  не  наблюдалось) сей  субЦект стоял в  луже  грязи прямо  пред
воротами нашего дома!
     Это не самое удивительное в происшедшем -- сей  удалец  держал  в руках
настоящую Тору и бубнил слова иудейской молитвы, а вокруг него стояла группа
раввинов, которая осуждающе покачивала  головами! Прибавьте  к  сему  этакие
привесные пейсы с ермолкой странного посетителя и картина окажется полной. Я
чуть не упал на месте от этого зрелища!
     Средь раввинов я приметил Бен Леви и бросился к нему с вопросом, - "Кто
сей чудак?" Ответ просто убил меня  наповал. Бен  Леви невольно  закашлялся,
странно пожал плечами, а потом (будто бы извиняясь) с укоризною произнес:
     - "А это -- Президент Имперской Коммерц-Коллегии граф Воронцов... А  ты
что, - сам не видишь?"
     У меня помутился рассудок. Я спросил заплетающимся языком:
     - "А что ж он тут делает? Да еще -- в таком виде?!"
     Мудрый раввин лишь развел руками в ответ:
     -  "Видишь ли...  Он  --  еврей. Может  быть даже что --  иудей.  И  по
договору с твоей матерью он занял свой пост в обмен на... Кое-что. И в  знак
своего  согласия он целовал  Тору в моей синагоге. Мало того, - твоя матушка
по  сему договору согласилась платить Десятину на Храм. А потом сей  субЦект
отказался  делить выручку  с твоей  матерью  и  она  не смогла  платить  сию
Десятину.
     Тогда она сама заплатила его долю и предложила нам взыскать с сего вора
и клятвопреступника. Сей человек выгнал наших послов из Одессы и мы обЦявили
его -- Вне Закона.
     Его партнеры в Англии, Голландии и  Германии отказались покупать теперь
"некошерный" товар и сей субчик  ныне на пороге банкротства. Теперь он стоит
перед домом  твоей матери и  сам  просит, чтоб  мы  взяли с  него  Десятину.
Только-то и всего!"
     Я от  изумления  открыл рот. Я  никогда не  задумывался, что  под  всем
матушкиным иудейством может быть...  база практическая.  И до сего дня  я не
знал  реальную силу  наших раввинов. Но вид Президента крупнейшей российской
внешнеторговой  организации, стоявшего на коленях  в  дерьме --  произвел на
меня... Я не могу забыть этого.
     Я  бросился  к  матушке, потребовал обЦяснений  и  услыхал удивительную
историю:

     "Будь осторожен  с  нашими  братьями. Взять хотя  бы  наших  друзей  --
Воронцовых. Уж казалось бы -- такие друзья, - не разлей вода! Я дочь назвала
в честь княгини Дашковой и все Эйлеры помогли ей стать Президентом Академии,
а что получилось?!
     Мои  люди доставили  нам  из Франции секрет  производства  шампанского.
(Благо во  Франции  сейчас  Революция и  многие  виноделы бегут из страны со
своими секретами.)
     Увы, в наших краях не растет виноград и я предложила друзьям Воронцовым
создать  партнерскую фирму, - мы в их Крыму выращиваем виноград, мои  химики
производят "шампанское", а потом я по моим каналам поставляю его прусскому и
английским дворам. Революция и войны с проклятой  Францией прервали поставки
сего напитка на Север Европы и я почуяла в сем... Недурной профит.
     Воронцов  ударил со  мной  по рукам, мы  сделали пробную  партию и дело
пошло. Но  через три года я узнаю... непонятное.  Моя  прусская кузина пишет
мне, что  цены на  "шампанское" крымского  производства стремительно падают,
ибо  начали  прибывать просто гигантские партии  напитка  ужасного качества.
Вообрази, - шампанское поставляют целыми бочками!!!
     Через месяц мне о том же сообщает английский кузен, - все  в ужасе: оба
двора были со мною в концессии и наживали немалые суммы с торговли крымскими
винами.  Теперь же вдруг получается,  что сей  благородный напиток  оказался
чем-то меж яблочного сидра с плодовой мадерой!
     Я тогда пишу  Воронцову  и  спрашиваю,  -  что  происходит? Откуда  сии
избытки? Почему  вы не  сообщили мне  о ваших прожектах  и  почему так упало
качество вин?!
     На что сей подлец  отвечает, что раздел прибылей  --  восемьдесят  моих
процентов на двадцать его -- изжил себя, ибо виноград растет в Крыму, а не в
Риге.  К тому же,  по мнению  сего наглеца, я брала с него слишком дорого за
бутылку,  производимую  на Рижской стекольной  фабрике и  его хохлы надумали
разлить шампанское бочками!
     Далее  он мне сказал, -  пока  речь  шла о бутылках, имело смысл  везти
шампанское  через Ригу,  но бочечное шампанское  лучше возить из  Одессы  --
нового имперского порта в Новороссии.
     А раз вино  теперь не шло через Ригу, - он и не счел нужным делиться со
мной отчислениями!
     Сей человек  клялся  передо мной  на Писании!  Я сама  ходила  с ним  в
синагогу, где сей подлец настоял на том, чтоб я платила храмовую десятину из
моих отчислений! И после этого он назывался ЕВРЕЕМ!?
     Хорошо...  Я пошла  в синагогу и показала им мою бухгалтерию.  Все, что
положено Богу, я  отдала  из  собственной доли.  Этот же выкрест не отдал на
Храм  ни  копейки из своих  гешефтмахерских прибылей.  Раввинам не  пришлось
всего  обЦяснять,  -  все  они  владеют  самой  простой  арифметикой и могут
сосчитать  Десятину. Так что в  день получения столь наглого  ответа  на мой
вопрос сей  Воронцов  был отринут всей  нашей церковью и раввинами по  всему
миру!
     Через неделю  мои послания  получили  в  Берлине и  Лондоне и  в  обеих
странах были  приняты самые строгие меры по борьбе  с незаконной продукцией.
Корабли   Воронцова   были  немедленно   арестованы,  подложное   шампанское
конфисковано, бочки разбиты и при стечении тысячных толп вылиты в море!
     Как  человек  совершенно  бесчестный,  он  был  лишен  всех патентов  и
привилегий  как в Англии, так и  в  Пруссии, а  счета в  банках (как  самого
Воронцова, так и его проклятой  Коммерц-Коллегии) были немедленно арестованы
и  конфискованы  в  пользу  казны  в возмещенье  убытков,  причиненных  сими
подделками.
     Воронцов в течение месяца был разорен... Тогда он прибыл к нам в Ригу и
как Генрих Гогенштауфен стоит пред воротами нашего дома  в грязи на коленях,
чтоб я его приняла и выслушала..."

     Я не знал,  что  и  думать...  Сызмальства я  учился, что мы  --  евреи
Избраны  Богом и  потому  должны...  (Ну --  не  важно...) Наши враги в моих
мыслях  преследовали  нас по  всему миру  и  мы Избраньем  своим должны были
держаться нашего племени.
     И  что  же теперь?  Вождь  "польских  евреев" Российской Империи целует
Писание, а потом не хочет платить Божье -- Богу?!!
     Ради доходов  с  "шипучки"?! С того  самого  "квасного",  о  чем  особо
оговорено  в Заповедях?!! Так  какой же он Иудей после  этого?  И во  что на
самом-то деле -- Верит моя матушка?
     Ведь получалось, что они на пару  с  сим  Воронцовым подделывают вино и
развозят его  контрабандой --  по  всему миру! А  королевские дворы половины
Европы  поощряют сей преступный  гешефт,  принимая участие в прибылях! Так о
какой же тогда  Морали и Нравственности  смеем мы говорить?  Если сие  -- не
коррупция, так что же тогда называть преступлениями?
     Мир мягко качнулся и ушел у меня из под ног...
     Я, запинаясь, спросил у моей матушки:
     - "Ты сгноишь его в долговой яме, правда?"
     Мама с изумлением посмотрела в мою сторону, и покрутив пальцем у своего
виска, веско ответила:
     - "Извини, но  у нас -- не растет виноград!  А шампанское нашей выделки
уже  нашло покупателей и приносит нам  хороший доход! Нет уж, пусть  он  еще
денек постоит, да  подумает, а потом я приму его и он будет платить Десятину
из своей части! Цену ж на пустую  бутылку я подыму... Пожалуй -- до полутора
гульденов!
     Он все равно останется с профитом и потому примет все мои требованья.
     Ты, Сашенька,  намотай-то  на ус  --  никогда не оставляй  партнера без
профита. Давить этих гадов -- понятно, - дави, но  и дай заработать. Иначе в
сем мире -- не проживешь!"
     Для меня  эти слова были громом средь ясного неба. Я  был еще мал  и от
этого -- максималист.  И сия меркантильность всерьез подорвала мои иудейские
идеалы. Наверно, в тот день я перестал быть только лишь иудеем.

     Прошло много  лет и  лишь теперь я могу судить здраво об этих событиях.
Да, разумеется, производство  чистой подделки и явная контрабанда не красили
моей  матушки.  Равно   как   и  покровительство  всему  этому  со   стороны
протестантских  корон. Но было ли  это  коррупцией? Если угодно, - насколько
сие -- преступление?
     Газированное вино той поры производилось только во Франции (я не говорю
о всяких  там  сидрах, да "бродящих  мадерах"). Сей  напиток весьма нравится
дамам и потому на него -- недурной спрос.
     Но во  Франции  той поры бытовал  Робеспьер. Робеспьер,  помимо  казней
невинных людей, торговал и  шампанским. Вы можете  удивляться, но...  В годы
Террора Франция продала миру вина на три миллиона гульденов!
     Коль мы живем  в правовом  государстве, мы  не  можем запретить  всяким
подонкам --  вроде Бекфорда, или Куртне  пить шампанское. Даже,  несмотря на
то, что деньги за это шампанское идут на строительство гильотин!
     Увы, Бекфорды с Куртне могут жить, как им хочется,  пока они не затеяли
заговоров. Сие - суть современного общества и Права на Личную Собственность.
Но   дозволительно  ли  из  этого  --   подкреплять  деньгами  правительство
насильников и убийц?!
     Здесь  мы  входим в царство юридических тонкостей, выходом  из  коего и
стало сие преступление.  Да,  производилось  вино подделанное. По ряду своих
свойств первое время  оно,  конечно же,  уступало настоящим  шампанским.  Но
выброс его на рынок под своим именем низвел бы его до уровня обычного сидра!
А  времени  ни  у  кого  не было --  на уровнях  кабинетов Англии с Пруссией
принималось решение "вытеснять продукцию якобинцев со свободного рынка".
     Так на рынке появилось  "Шампанское --  крымское", хоть это название из
серии шуток  про "сладкую соль". И мы  добились достигнутого --  французское
шампанское было на все время  Войн вытеснено с английских и прусских рынков!
(За счет более низкой цены "шампанского" наших фабрик.)
     Когда  начался  скандал  с  Воронцовым,  наши  союзники улучили  момент
обвинить во  всем  сего  гешефтмахера и уничтожили "шампанское -- бочковое".
Зато матушка смогла сменить марку и теперь уже наше  вино поступало на рынок
под  маркой  "игристого  крымского"  и  в  этом   качестве  смогло  победить
французские вина. (По окончании Войн, когда цены  на  все французское  резко
упали, "шампань"  "отыграла" назад свой "сегмент рынка", но и мы закрепились
на рынке дешевых вин.)

     Нам, в России, удивительно слышать, что английский, иль прусский король
не могут запретить своим подданным пользование товаром из Франции! На Руси в
таких случаях все -- много проще. Но  до тех пор, пока наше правительство  в
борьбе с невыгодным импортом будет пользоваться лишь запретительством  -- мы
не можем считаться культурной страной.
     А  пока  сего  нет -- мы  обречены жить  в условиях торговой войны, все
время  переходящей в блокаду, -  если мы  хотим  продвинуть наши  товары  на
рынке,  мы не должны запрещать  вторжение  иностранных  товаров в  Россию! А
иначе --  никто сюда  не приедет  и не  захочет здесь торговать. Всякий раз,
когда я говорю это в Сенате, находится человек, кричащий мне с места:
     -  "Вы -- еврей и желаете заполнить наш рынок  своими товарами! Все это
-- политика жидовского заговора!"
     Однажды я не сдержался и крикнул в ответ:
     -  "Да кому вы  нужны?! Весь  торговый  оборот Российской  Империи,  за
вычетом лютеранских губерний, не составляет  и  трети  от  торгового оборота
разрушенной Пруссии! Франция,  раздавленная на  корню, уже имеет  двукратное
превосходство  в торговле. Бюджет  же  крохотной Англии превосходит наш -- в
двадцать раз! А вы все..."
     Я не смог продолжать, я сбежал со своего места и покинул Сенат, хлопнув
дверью с  такой силой, что осыпалась  штукатурка. И сразу же нашлись этакие,
кто сказал -- "Правда жиду -- глаза колет!"
     А вы говорите -- Реформы... Освобожденье крестьянства...
     А чем занять столько освободившихся рук? Ежели не привязать их к станку
-- они потянутся к топору! Это же -- очевидно...

     Интересно закончилась распря матушки с Воронцовыми.
     Согласно    их    новому   договору,   прибыли   стали   считаться   не
"семьдесят-Десять" и "двадцать", но "десять-Десять" и "восемьдесят". А сверх
того Воронцов подарил матушке свой лучший  крымский дворец,  переименованный
им по сему случаю -- "Ливонской Аркадией". Или сокращенно -- "Ливадией".
     Матушка частенько  грозилась там отдохнуть, но...  Однажды  я спросил у
нее:
     - "Когда ж ты поедешь в нашу Ливадию?"
     Матушка засмеялась в ответ и напомнила:
     -  "Видел ли  ты глаза  Воронцова, когда он стоял под моими воротами? В
Крыму он же -- Царь и Бог и я не проживу  и минуты под сим жарким солнышком.
Он прикажет зажарить  меня на шашлык и самолично обсосет каждую косточку! Он
же нарочно подарил  мне Ливадию, чтоб я ее посетила! А  посетив, дала б шанс
его Мести!
     Нет уж...  Бойтесь данайцев, дары приносящих! Никогда я не поеду в  сие
гадючье гнездо и тебе с Дашкою не советую. Будем-ка мы дружить с Воронцовыми
на расстояньи оптического прицела!"
     Моя  мамочка   всегда  была  необычайно  доверчивым,  незлопамятным   и
незлобивым существом. И она всегда думала, что ее  окружают столь же милые и
хорошие... гешефтмахеры.
     Кстати, - как я уже доложил, матушка сменила наклейки и клейма и с того
дня наши фирмы стали продавать  не "шампанское", но "игристое крымское"... В
рижских бутылках.

     Тем временем бабушка  стала совсем  плоха. Со дня рождения "Nicola" она
уже  не  вставала  с  постели.  У  нее  разыгралась  ужасная  водянка  и она
превратилась в одну огромную  гору тухнущего рыхлого мяса. Честно говоря,  я
очень переживал оттого, что  не  могу  навестить ее.  Но теперь ее  окружали
выдвиженцы  этого  злобного   коротышки  и  все   столичные  евреи   спешили
перебраться в нашу Ригу. Речи не было о том, чтобы мне  сЦездить в столицу -
навестить бабушку.
     Мало того, -  из столицы в Ригу привезли мою  Дашку,  которая там  жила
рядом  с бабушкой  -- ее личной фрейлиной. С нею приехали и Эйлеры, и прочие
жиды и матушкин двор сразу стал одним из самых блестящих дворов всей Европы.
В Санкт-Петербурге же времена становились угрюмее день ото дня.
     Наконец, 6  ноября  1796 года  из  бабушкиных  покоев  вышел настоятель
столичной Немецкой Церкви (сперва был православный поп,  но бабушка прогнала
его), который подошел к Карлу Эйлеру и просил его пройти к Государыне.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]  [5] [6]

Страница:  [5]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама

a635a557