- Увидите, - радостно говорил о нем Растопчин, как все знали,
бывший в личной, непосредственной переписке с государем, - среди
этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с
его добрых глаз. Он начал Лагарпом, а, попомните, кончит
Аракчеевым; подберет вожжи распущенной родной таратайки...
Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где
говорилось:



А там, на карточных престолах,
Сидят картонные цари!



Прошло около двух месяцев. Аврора усердно переписывалась с
женихом. Перовский извещал ее о местах, которые проходила Первая
западная армия Барклая, где он, в числе других свитских, состоял
в распоряжении командира второго корпуса, генерала Багговута. Он,
среди восторженных обращений к невесте, подробно описал ей
картину удачного соединения обеих русских армий и славный, хотя
неудачный бой под Смоленском. Остальное. Аврора узнавала от
сестрина мужа, Ильи. Тропинин благодаря связям старой княгини
имел возможность чуть не ежедневно навещать "клуб московского
главнокомандующего", как звали москвичи тогдашние любопытные
утренние съезды у графа Растопчина, где стекалось столько
городского, жадного до новостей люда. Отсюда Тропинин всякий раз
привозил в дом княгини целый ворох свежих вестей. Одно смущало
Илью и семью княгини: они не имели дальнейших сведений о Мите
Усове. Было только известно, что он встретил авангард армии
Багратиона где-то за Витебском и что впоследствии, при каком-то
отряде, участвовал в бою под Салтановым. Но Митя ли ленился
писать или в походной суете терялись его письма, ничего более о
нем не было известно.

- И впрямь влюбился на походе в какую-нибудь полячку, ну и
завертелся! - утешала княгиня Илью и своих внучек. Время шло.
Аврора чуть не ежедневно и до мелочей описывала жениху московские
события: общее смущение, первые приготовления горожан к нашествию
врагов, арест и высылку начальством подозрительных лиц, в
особенности иностранцев, растопчинские афиши, вывоз церковной
святыни, архивов и питомиц женских институтов. Она сообщала,
наконец, и о состоявшемся выезде из Москвы в дальние поместья и
города первых, более прозорливых из общих знакомых. Другие, по
словам Авроры, еще медлили, веря слепо Растопчину, который трунил
над беглецами и открыто клялся, что злодею в Москве не бывать.
Народ тем не менее чуял беду и волновался. Старый лакей княгини
Влас Сысоич и экономка Маремьяша твердили давно: "Наделает наша
старая того, что нагрянет тот изверг и накроет нас здесь, как
сеткою воробьев". Благодаря связям и подвижности зятя Авроре
удавалось большинство своих писем пересылать жениху через
курьеров, являвшихся в Москву из армий, ближе и ближе подходивших
от Смоленска.





                                XI



В половине августа Аврора написала Базилю письмо, которое тот
получил во время приближения русских отрядов к Вязьме. "Вот уже
несколько дней, ненаглядный, дорогой мой, я не могла взяться за
перо, - писала Аврора. - Великая новость! Бабушка наконец
решилась укладываться. Суета в доме, флигелях, подвалах и
кладовых была невообразимая. Сегодня, однако, вдруг стало что-то
тише. Без тебя, без моей жизни, клянусь, только и утешала музыка.
Я наверху у себя играла и пела, - знаешь, в той комнатке, что
окнами в сад. Разучила и вытвердила данную тобой увертюру из
"Дианина древа", арию из "Jeune Troubadour" ("Юный трубадур"
(франц.).) и романс Буальдье: "S'il est vrai, que d'etre
heureux..." ("Если верно, что быть счастливым..." (франц.))
Теперь же, очевидно, уже не до того. Прощайте, арии,
восхитительные романсы и дуэты, которые мы с тобою распевали.
Скоро прощусь и с любимою моею комнатой, где переживалось о тебе
столько мыслей. О моя комнатка, мой рай! На днях я говела в
церкви Ермолая; ах, как я молилась о тебе и обо всех вас, да
пошлет вам господь силу и одоление на врагов! К Растопчину
являлся некий смельчак Фигнер, великий ненавистник Наполеона, с
каким-то проектом - разом, в один день, кончить войну. Граф
советовал ему обратиться к военным властям. Вокруг нашего дома
грузятся наемные и свои подводы - все уезжают; чисто египетское
бегство. Прежде других скрылись наши неслужащие, светские
петиметры. По полторы тысячи и более переполненных карет и
колясок в сутки, по счету на гауптвахтах, покидают Москву.
Наемные подводы сильно вздорожали. Наш сосед Тутолмин за ямскую
тройку заплатил на днях триста рублей всего за пятьдесят верст.
Архаровы уехали в Тамбовскую, Апраксины - в Орловскую губернии,
Толстые - в Симбирск, а бедненьких институток вывезли на
перекладных в Казань. По слухам, Ярославль и Тамбов так уж
переполнены нашими беглецами, что скоро, говорят, не хватит и
квартир. Уехали, знаешь, те - "князь-мощи" и " князь-моська", -
словом, почти все. Я уже тебе писала, что Ксаню с ребенком в
начале успенского поста Илья отослал в бабушкину тамбовскую
деревню Паншино. Сам же он еще остался здесь, на службе, как и
все прочие сенатские. Им почему-то еще нет разрешения ехать. Но и
в деревнях, особенно ближних к Москве, говорят, не безопасно.
Крестьяне волнуются и, вместо охраны покинутого господского
имущества, делят его между собой и разбегаются в леса. На днях
пьяные мужики встретили, при выезде из Москвы, Фанни Стрешневу с
кучей ее крошек, - помнишь, еще такие хорошенькие, ты ими
любовался на бульваре, - окружили карету и кричали с угрозами:
"Куда, бояре, с холопами? Или невзгода и на вас? Москва, что ли,
не мила? Ну-ка вылезайте, станете и вы лапотниками!" Ужасы! Если
бы не денщики, одного раненого полковника, которые, по приказу
его, вмешались и разогнали дикий сброд, неизвестно, чем кончилось

испугалась и уже было велела готовить дормез и позвать
священника, чтобы служить напутственный молебен, но раздумала,
отправила через Ярцево в Паншино только часть подвод с главными
вещами, а сама ехать отсрочила. Все убеждены, что слухи о
нашествии на Москву неверны, и, повторяя чью-то фразу об
отступлении наших армий; "Nous reculons, pour mieux sauter!" ("Мы
отступаем, чтобы лучше броситься!") - не изменяет образа своей
жизни. Я ей вслух прочла новый, здесь полученный памфлет мадам де
Сталь, которая, кстати, нежданно появилась в Москве и на днях,
удостоив бабушку заездом, целый вечер у нас проговорила, и так
умно, что, хотя у меня от ее оживленных речей разболелась голова,
я не могла от нее оторваться ни на минуту. Она в восторге от
России и уподобляет нас произведениям Шекспира, в которых все,
что не ошибка, возвышенно, и все, что не возвышенно, ошибка.
Бульвары пустеют. Полны только трактиры. На прошлой неделе в
ресторации Тардини, а потом в трактире Френзеля
посетителями-купцами были избиты какие-то штатские за то, что
один из них вслух заговорил с товарищем по-французски, а другой,
очевидно в нетрезвом виде, намекая на высылку Растопчиным
почт-директора Ключарева, выразился: "Вот так дела!.. генерал
генерала в ссылку упрятал!" Бабушка, узнав об этом, слегла тогда
в своей молельне и весь день принимала капли; когда же я ей
намекнула, что благодаря извергу Наполеону далее у нас может быть
еще хуже, она возразила: "Слушай же, Aurore! Я знаю Бонапарта; не
раз видела его у дочки его министра Ремюза и даже с ним
разговаривала лично. Это, повторяю, человек судьбы! вот его
истинное определение! Он истинный гений и никогда низким
грабителем и разбойником не был, как его изображает твой идол,
эта трещотка госпожа Сталь, и грубые растопчинские афиши, хотя
оба, - и мадам де Сталь, и граф, не спорю, даровиты и остры. Не
для того же, в самом деле, послушай, Наполеон, наверху славы,
ведет сюда громаду Европы, чтобы обидеть здесь, в моем московском
доме, меня, беззащитную старуху, да притом еще свою добрую
знакомую! И Кутузов не допустит... Я нездорова, - прибавила мне
бабушка, - разве не видишь? Карл Иванович дал новое лекарство...
надо же посмотреть, как подействует; а в деревне, в глуши, кто
поможет? И не доеду я живою в такую даль!" Словом, дорогой мой,
мы доныне не двигаемся, молимся, готовим корпию и мысленно следим
за вами. Еще слово. Илья Борисович, по совету нашего можайского
предводителя Астафьева, собирается на днях в Любаново, чтобы
отправить и оттуда кое-что, более ценное, в Тамбовский или
Коломенский уезды, и полагает, с тою же целью, проехать и в
Новоселовку. Все утверждают, что эти деревни на пути врагов к
Москве. Но как бы мне хотелось, чтобы бабушка отпустила с ним в
Любаново и меня! В два дня на подставных можно легко
возвратиться. Зато, если там услышу, что и твой отряд близится к
Москве, кажется, не утерплю и без спроса, хоть верхом, брошусь
встретить тебя и, если суждено, умереть за родину вместе с тобой.
Голубчик Барс, отчего ты не в Любанове?

Ну прощай, прощай... О, когда же наконец настанет час нашего
свидания? Когда увижу тебя, мой дорогой, милый воин, когда
налюбуюсь тобой? Береги себя для отечества и для любящей тебя
Авроры".



Накануне успеньева дня, вечером, в глубине двора княгини
Шелешпанской экономка Маремьяша разговорилась с старым
камердинером Власом. Они стояли у двери каменной кладовой,
отделявшей часть сада от двора.

- Дожили мы до пределов божьего гнева! - произнес Влас Сысоич,
заглядывая в дверь, которую почему-то придерживала экономка. -
Служи, а тут и твоя худобишка в прах пропадет.

- А ты где был?

- Известно где, безотлучно-с в передней!.. Не уложил ни алой
позументной ливреи, ни выездной шубы... ничего!

- Тебе бы, аспид, только лежать да нюхать свой табачище, мы же
вон сбились с ног... Заделывай, Ванюша! - крикнула кому-то
экономка в дверь. - Вот скажу княгине, что лезешь; снимет она с
ножки башмачок и отшлепает тебя... незнакомо, что ли?

В сарае с минувшего дня укрывались от посторонних два нанятых
каменщика. Они, тайно от посторонних, под надзором дворника
Карпа, вывели поперек кладовой, от пола до крыши, новую, глухую
кирпичную перегородку. За эту перегородку Маремьяша с надежными
из дворни успела, с разрешения княгини, спрятать из более дорогой
и громоздкой рухляди то, чего не увезли первые подводы.

- Маремьяна Дмитревна, уж уважьте, - не переставал упрашивать
Влас, повертывая в руках объемистый узел.

- Что тебе? Говори...

- На смерть себе готовил... демикатоновый редингот, опять же
новые сапоги, камзол, ну... и, как следует, чистую пару белья.

- Так вот твои холопские лохмотья и буду класть поверх
барышниного приданого! На то, видно, его копили и хранили.

- Растащут, изверги, как придут; дайте по-христиански помереть.
Княгиня не верила, все толковала: болтовня! А я сколько
уговаривала, да и вы тоже.

- Уговаривал! Все вы теперь такие. А по-моему, не спрятал, не
спас, - лучше сжечь, чем им, проклятым, доставаться. Ну, старый
сластун, давай...

Экономка небрежно бросила каменщикам узел Власа.

- И наше, Маремьянушка, светик! - прошамкал у двери
восьмидесятилетний слепой гуслист Ермил, живший здесь при дворне
и давно уже не сходивший с печи.

- И наше! и мы! - отозвались голоса подоспевших к кладовой
главных горничных, Дуняши, Стеши и Луши, и состоявшего в штате
княгини крещеного арапчонка Варлашки.

- Эк их! Ну, куда мне с вами теперь? Еще кто? Давайте! - с
досадою крикнула Маремьяша, успев-шая между тем ранее других
припрятать все свои нужные вещи. - Сами кладите, да скорее. А вы,
ребятушки, - обратилась она к каменщикам, - так замуруйте, чтоб и
виду не было свежей кладки! Спереди навалим мешков с мукою и
овсом; сена и соломы, коли надо. А стенку ведите до крыши, под
самый конек.

Маремьяша не удовольствовалась тайником в кладовой. Длинный и
сгорбленный, вечно кашлявший дворник Карп, с бледным, покрытым
пегими пятнами лицом и с такими же пегими руками, следующею
ночью, по ее указанию, вырыл с садовником еще огромную яму в
саду, за овощным погребом, между лип, натаскал туда новые вороха
барского и людского добра, застлал яму досками и прикрыл ее
сверху землей и дерном. Садовнику было ведено ежедневно, во время
поливки цветов, поливать и этот дерн, чтобы трава не завяла и не
выдала ямы, устроенной под ней.

Последнее из писем Перовского к Авроре, от двадцатого августа, с
бивака у Колоцкого монастыря, доставил адъютант Кутузова,
приезжавший в Москву за скорейшею присылкою врачей. Базиль
извещал невесту, что армии приказано наконец становиться на
позицию перед Можайском и что все этому сильно рады, так как
теперь уже несомненно ждут генеральной баталии. "Но приготовься,
- писал Базиль, - услышать горестную весть, которая меня как гром
сразила. Бедный Митя Усов, как я сейчас узнал, опасно ранен
осколком бомбы в ногу в деле на реке Осме. По слухам, его
отправили с фельдшером, в коляске раненого князя Тенншева, в
Москву. Сообщи это скорее Илье; встретьте бедного, пригласите
заранее Карла Ивановича, если и его с другими врачами не взяли у
вас из Москвы. Друг души моей! Отрада моей жизни! Увидимся ли мы
с тобою, увидимся ли с ним еще на этом свете? Наш Митя Усов
ранен! Этот румяный, кудрявый мальчик! Не верится... Вот оно,
начинается!.. Спаси тебя, его и всех вас господь! Твой В.
Перовский".

Это письмо уже не застало Авроры в Москве. Она за сутки перед тем
уехала с Тропининым в Любаново. Арапчонок Варлашка подал княгине
на подносе письмо Перовского.

- Мать пресвятая богородица! Французы у Можайска! - вскрикнула
Анна Аркадьевна, пробежав письмо и роняя его с очками на пол. - А
она, безумица, поблизости к врагам, в Любанове... Ранен Митенька!
Маремьяша, Влас! Где мои очки? Кучеров сюда! спешите!.. спасайте!
барышню в полон возьмут!..





                               XII



Через неделю после успения няня Арина с внучкой Феней поздно
вечером сидела на крылечке новоселовского дома Усовых. Староста
Клим и кое-кто из стариков и молодых парней мелкопоместной
деревушки сидели тут же, на ступеньках. Убирая свой и господский
хлеб, крестьяне замешкались и, ввиду противоречивых слухов, не
решались уходить вслед за другими. Сидя здесь, они толковали, что
вести идут нехорошие, что битвы, по молве, происходят где-то уже
недалеко и как бы враги вскорости не нагрянули и в Новоселовку.
Кто-то, проезжавший в тот день из окрестностей Вязьмы, сообщил,
что там недавно уже слышали громкую, хотя еще отдаленную пушечную
пальбу.

- Ведь вот барина старого нет, он за Волгой. Что делать? -
толковали крестьяне. - Приказу от начальства уходить тоже нету;
как тут беречь господское и свое добро?

- Да и куда и с чем уходить? - сказал кто-то. - Татариновцы
двинулись, а их свои же в лесу, за Можайском, и ограбили.

- Надо ждать, ох, господи, - объявил Клим, - без начальства и
уряда не будет; объявятся, подождем.

В тот день Арина что поценнее перенесла в амбары и в кладовые.
Часть вещей, которых она пока не успела спрятать, лежала у
ближней кладовой, на траве. Давно стемнело. Месяц еще не всходил.

- А что, бабушка Ефимовна, скажу я тебе слово! - прокашливаясь,
отозвался с нижней ступеньки подвижной и еще не старый, хотя
совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в
Москву, но и в Казань и даже в Петербург. - Не обидитесь?

- Говори, коли не глупо и к месту, - с достоинствам ответила
Арина.

- Слыхать, бабушка, - начал Корней, - быдто Бонапарт так только
Бонапартом прозывается, а что он - потайной сын покойной царицы
Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел
ныне судить за своего брата Павла, царевого отца.

- Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, - притворно зевнув,
возразил староста Клим. - Статочное ли дело? Эка брешут, собачьи
сыны!

- Право слова, дяденька... и быдто того Бонапарта бояре, до
случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и
выпустили... он всему свету и объявился... идет за брата судить.

- Эй, не ври! - важно поглаживая бороду и взглянув на Арину,
сурово перебил Клим. - Кругом такая смута, врага ждут, а они...

- На что же его выпустили? - с некоторою тревогой спросила
Ефимовна.

- Отдай, мол, мою половину царства, - продолжал рассказчик, - а
тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков... отдам им
всю землю и все как есть вотчины... и быдто станем мы не царскими
слугами, а Бонапартовыми... вот убей, толкуют!

- Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я скажу! -
произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. - Вот
так-то, прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: "А где тут
Бонапартовы подданные? Давай их сюда!" Ну, тебя первого под ответ
и возьмет. Мужики, почесываясь, замолчали. Слышались только
вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.

- А постой, дяденька, постой, - отозвался кто-то, - из-за
мельницы, - бабушка быдто колеса... чуть не на лесорах... Все
замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки
колес, медленно подъезжавших к двору.

- Феня, свечку! - крикнула Арина, бросаясь в дом. - Клим Потапыч,
отворяй ворота... так и есть, наш исправник... Не то телега, не
то, кажись, его бричка...

Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у
крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в
почтительном молчании, без шапок, окружали кого-то бледного,
неподвижно лежавшего на соломе, в телеге. Клим, жалобно
всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с соломы.
Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.

- Митенька, родной ты мой! - вскрикнула она, глядя на лежавшего в
телеге.

- Узнала, голубушка, - раздался чуть слышный, детски кроткий
голос, - ну, вот и довезли... Слава богу, дома! А уж я просил,
боялся, не доеду... Воды бы, чайку!.. Жажда томит...

В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом,
бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался,
неся молодого барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.

- Так это - Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста снятый! -
говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.

- Мы двух везли, - толковал здесь Климу фельдшер, умываясь, -
подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой
коляске...

- Где же князь-то? - спросил Клим.

- Сложили в Гжатске, помер... ваш про то и не знает, думает, что
того велено сдать в госпиталь... коляска же обломалась, насилу
нанял мужичка довезти.

- А наш ангел будет ли жив? - несмело спросила Ефимовна. -
Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот
беда! И за что погубили дите?

- Будет жив, - ответил фельдшер, как-то смущенно глянув в сторону
красными от бессонницы и пыли глазами. - Рана тяжела, ну да
господь поможет... добраться бы только до Москвы: там больницы,
лекаря.

Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще кое-кого из
дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты
были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала
из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору
подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою
простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и
покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и
уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал
перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее
калуфером и мятой белье. Митя все время, пока готовили ему
комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и
слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и
жадно потребовал другой с "кисленьким" и когда раскрасневшаяся
седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого
барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой
бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме
няни, вышли.

- Голубушка моя, нянечка! - произнес он, хватая и целуя ее
загорелую, черствую руку. - Смолка, калуфер... и барбарис!.. Я
опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив...
удостоился! Теперь буду жить, непременно буду... Где он? Где,
скажи, Вася Перовский?

- Известно где: в походе, родимый, там же, где был и ты, -
ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, - как уехал с
тобой, два месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!

- Два месяца! - удивленно воскликнул Митя. - Кажется, было вчера.
Он закрыл глаза и помолчал. - Еще, няня, чайку... Вот, думали мы
с Перовским, поживем здесь осенью, - произнес Митя, окидывая
глазами окружающее. - Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты
придумала, нянечка... Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с
ним... Где Ильюша и что Аврора Валерьяновна, невеста Перовского?

- Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья Борисович,
слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни
собирался туда - распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка
какая усадьба - дворец, а всякого устройства, припасов и вещей
сколько! Да слышно, что и барышня Аврора Валерьяновна собиралась
с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.

- Ах, няня, голубушка, пошли, - заговорил Митя, - в ночь
сегодня... недалеко ведь; повидать бы... Видишь ли, отца нету, я
попросил бы у нее благословения... Ведь это помогает... она же
такая богомольная, добрая... а я, няня, надо тебе сказать... то
есть признаться... ведь еще ранее Перовского ее так полюбил...

- Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот дела! -
воскликнула, крестясь, Арина. - А в Любаново, отчего ж, можно
послать, с охотой... Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном
ключницы, Фролкой. Тот вскочил на водовозку.

- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, -
барский ведь конь, а темень какая.

Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила
свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его
изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.

- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?

- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. -
Вон, с конскими хвостами на касках...

Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был в
сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний
вечер в поле. Он с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все
стремился ее обнять. Она ускользала. Он шептал: "Аврора, Аврора,
это я, посмотри!" Ефимовна, видя метание больного, разбудила
фельдшера, спавшего на стульях за дверью.

- Что с ним? - спросила она шепотом, глядя на осунувшиеся,
покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к
больному на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как
бы говоря: "Ничего, оставьте его; все идет как следует; я тут
останусь и досмотрю". Успокоенная Ефимовна перекрестила Митю и
вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из Любанова. Илью
Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой день
к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит
утро. "Пусть спит, сердечный, во сне полегчает , даст бог! -
думала она. - Напьется опять утром чаю, покушает, а там подъедут
и из Любанова". Натоптавшись с вечера и ночью в кладовых, в
погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и уснула.
На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило,
что фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при
больном, а в девичьей. В окно брезжил рассвет. Приготовленные к
перевязке бинты и корпия лежали здесь нетронутыми. Фельдшер,
боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в
посветлевшем дворе. "Вот странно! - тревожно подумала Арина,
заметив, что плечи фельдшера вздрагивали. - Не то он плачет, не
то... неужто спозаранку выпил?" Она даже покосилась на шкаф с
бутылками настоек и наливок: дверки шкафа были заперты. Няня, в
раздумье, направилась в комнату Мити.

- Не ходите! - как-то странно шепнул сзади ее фельдшер. - Или
нет, все равно, идите...

Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо лежал
здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его
странно заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и
пробивающеюся бородкой, точно улыбалось, а полуоткрытые голубые
глаза пристально и строго глядели куда-то далеко-далеко, где,
очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям счастья.





                               XIII



Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался. В зале, на том же
столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером
и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили
гроб. Ожидали из Бородина старика священника, который крестил
Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах
зажгли свечи. Ефимовна, впереди крестьян, с горьким плачем
молилась, простираясь перед гробом. Заходившее солнце косыми
лучами светило в окна залы. Русые и черные головы бородатых и
безбородых крестьян усердно кланялись в молитве. "Соколик ты мой,
не пожил, - думала Арина. - И ружье по твоему заказу наладили, и
пистолеты... Вырыли яму тебе в саду, где ты ребенком бегал, тут
же, невдали от дома, на холму... далеко с него будет видна твоя
могилка..." Нанятый фельдшером до Москвы возница во дворе ладил
обратно свою телегу. Фельдшер рассчитывал добраться к ночи до
Колоцкого монастыря, чтобы оттуда возвратиться к наступавшей
армии. Подъехал священник. Начали служить панихиду. За деревьями,
у мельницы, в это время показались какие-то всадники. Мелькали
лошади, пики, кивера.

- Батюшки светы, французы! - крикнул кто-то во весь голос у
сарая. Поднялась суета. Дали знать в дом. Крестьяне, выбежавшие
оттуда на крыльцо, увидели во дворе кучку военных. То были
казаки. Впереди их ехал усатый, седой и плотный, с черными
бровями, саперный офицер.

- Кто здесь хозяева? - окликнул офицер мужиков. - Доложите
господам.

- Старик хозяин, ваша милость, за Волгой, а молодого привезли
раненого из армии... утречком кончился здесь! - ответил Клим с
поклоном. - Это служим панихиду...

Офицер набожно перекрестился.

- Ишь крестится, - шептали мужики, - не француз, нашей веры.

Офицер слез с коня и с казачьим урядником вошел в дом. По
окончании панихиды он отозвал Клима в сторону.

- Ты староста?

- Так точно-с, - ответил, гордо выпрямляясь, Клим.

- Ну, вот тебе, староста, приказание, - негромко объявил офицер.
- Скоро, может быть, даже завтра... здесь, в окрестностях, явится
вся наша армия... будет большое сражение. Клим побледнел и
понурил голову.

- Усадьба ваших господ не на месте, - продолжал офицер, - ее
велено снести... Да ты слушай и со образи - велено немедленно...
сегодня же... На том вон холме, у Горок, поставятся пушки, будет
батарея, может, и большой редут... а дом и усадьба ваших господ -
под выстрелами, будут мешать... понял?

- Не на месте! Под выстрелами! - удивленно, топчась ногами,
проговорил сильно озадаченный Клим. - Но куда же снести и легкое
ли это дело?

- А вот увидишь, - строго проговорил сапер, сдвигая черные
кустоватые брови.

- Наши же хибарочки, избы? Всего семь дворов... куда их? Экий
разор!

- Ваши внизу, под горой: посмотрим, может, еще и останутся.

- А покойник? - спросил, озираясь, Клим.

- Отпеть, да с богом и хоронить. Только живее! смеркает! -
торопливо заключил, не глядя на него, офицер. - Прежде же всего
удали баб... этого вою чтоб поменьше... Клим объявил приказ
Арине. Убитая горем, растерянная старуха остолбенела.

- Батюшка, ваше благородие, - вскрикнула она, падая в ноги
офицеру, - не разоряй! Мне заказан господский дом; может, они,
лиходеи, и так еще уйдут... Куда вынести, где спрятать экое
господское добро? Сколько накоплено, нажито! Отцы ихние, матери
хлопотали...

Офицер, с досадой подергивая усы, отозвал в конец залы священника
и фельдшера. Размахивая руками и сердито смотря куда-то в
сторону, как бы грозя там кому-то, он переговорил с ними и вышел.
Священник велел дьячку опять зажечь свечи и облачился. Началось
отпевание. Покойника наскоро вынесли и опустили в могилу. Пока
его зарывали, велели запрячь старую господскую бричку, одели
обеспамятевшую Арину в шубейку, посадили ее в бричку с Феней и с
фельдшером и отправили в Любаново. Близился вечер.

- Там тебе, бабушка, будет спокойнее, - утешал ее фельдшер, - с
богом! Я вас туда провожу. Господа сберегут вас, а то село,
слышно, в стороне, не под пушками...

- Жгите, голубчики, жгите, коли на то воля господня! -
причитывала, уезжая, Арина. - Не один усовский дом погибнет; всем
нам гибель и смерть... Бричка и телега спустились в околицу.

- Ну, а теперь ты, староста, и вы, ребята, слушать! - обратился
офицер еще строже к Климу и мужикам. - За работу, да живее...
выносите, прячьте, куда знаете, добро вашего господина, да и
ваше... сроку вам час, много два... а там соломы, огня!

- Родимые, да что же это, - заголосил кто-то из толпы мужиков, -
толковали о врагах, а тут свои...

- Бунтовать? - крикнул офицер. - Против воли начальства? А
виселица? Ларионов, вяжи его!..

Казаки и саперы рассыпались по двору. Мужики бегали, не помня
себя от страха, и выносили разную кладь. Сверкнул огонь. Кто-то с
пучком пылающей соломы побежал в сенник. Загорелся скотный двор.
Дым укрыл взгорье. Бабы и дети неистово голосили.



Становилось темно. От Любанова лесистым косогором к Новоселовке в
это время мчалась на ямских небольшая городская карета. В ней
сидели Илья Тропинин и Аврора. Дорогу и ближайшие окрестности еще
было видно. Оба путника молчали. Им попадались навстречу одинокие
и кучками казаки, осматривавшие окрестность. До Новоселовки
оставалось версты три. Еще ее не было видно за густым лесом.
Илья, не обращая внимания на казаков, думал о раненом Мите,
Аврора спрашивала себя: "Если Митя так опасно ранен, что с
Базилем? Он так стремился; уже начались сражения..."

- Что это, будто зарево впереди? - вдруг спросила Аврора. Илья
выглянул из кареты.

- Так и есть! Ямщик, - крикнул он в окно, - где это горит? Не в
стороне ли Новоселовки?

- Должно, там... захотелось, видно, бабам свежего хлебушка, ну,
овин... и не убереглись.

Лошади пробежали еще несколько минут. Лес кончился. За ним
открылась зеленая, пересеченная холмами долина; за долиною синели
новые леса и холмы. На одном из пригорков широким пламенем,
далеко распростирая зарево, пылало несколько зданий. Крылатая
мельница, еще не вполне охваченная пламенем, чернела среди клубов
дыма и огненных полос. Над нею в искрах метались и вились тучи
голубей. Снизу из долины послышался стук колес; на дороге, между
кустов, показался экипаж.

- Ох, ох! соколики! - жалобно причитывал женский голос. - Родимые
решилися... конец свету...

То были Ефимовна и Феня с фельдшером. Их остановили, осыпали
расспросами. Илья был поражен, едва стоял на ногах. Учившийся под
его наблюдением, его любимый крестный брат и друг так нежданно
скончался. Слезы катились из его глаз. Он то крестился, то
извергал проклятия на французов.

- Вот она, вот... я всегда предрекал, роковая необходимость! -
проговорил он, сжимая кулаки. - Цивилизованные варвары,
узаконенный разбой!

Аврора усадила Арину с собой, Феню на козлы с кучером, а
фельдшера на запятки и еще раз взглянула на пылавшую
новоселовскую усадьбу. "Необходимость, - мыслила она, содрогаясь,
- уставы, законы войны... Но кому было нужно и чем вознаградят,
искупят смерть этого молодого, прекрасного, над кем теперь это
зарево? Проклятия злодею, измыслившему эту войну! И неужели на
него, как на его предшественника Марата, не найдется новой смелой
Немезиды, новой Шарлотты Корде?" Карета помчалась обратно по
полю, к которому в наступившую ночь, по обеим сторонам старой
Смоленской дороги, уже надвигалась и становилась на позиции вся
русская армия. Платя без счета вольным и почтовым ямщикам,
Тропинин к обеду следующего дня добрался с Авророй, Ефимовной,
Феней и фельдшером до Москвы. Едва войдя к княгине, он объявил,
что долее медлить невозможно. Подъезжая к Москве, он и Аврора со
стороны Можайска уже слышали за собой раскаты сильной пушечной
пальбы. Анна Аркадьевна, выслушав рассказ Мавры, стала было опять
под разными предлогами медлить.

- Ну что же, французов разобьют, прогонят! - говорила она.

Илья вышел из себя.

- Это безрассудно! - вскрикнул он. - Умоляю вас, grand'maman
(Бабушка (франц.).), немедленно уезжайте, иначе будет поздно, вас
прямо захватят в плен, ограбят, напугают, убьют.

- Ax, mon cher (Мой дорогой (франц.).), - ответила с
недовольством княгиня Шелешпанская, - уж и в плен! Меня-то,
старуху? Впрочем, хороший мой, зови священника, будем служить
молебен... Только нельзя же так прямо, без совета с врачом. Пошли
за Карпом Иванычем... Все может статься в пути, ну, хоть бы
гроза...

- Но какая же, бабушка, гроза осенью, в конце августа? -
отозвалась Аврора.

- Не твое дело... бывают случаи и в сентябре... Ты же, Илюша,
поезжай к графу Растопчину и спроси его, дозволены ли подобные
дела, как с Новоселовкой, хоть бы и на войне? Я напишу к
государю; он знал и помнит моего мужа... Кутузов ответит за все.





                               XIV



Вечером двадцать пятого августа, накануне Бородинского боя,
главная квартира князя Кутузова находилась на Михайловской мызе,
при деревушке Астафьевых, Татариновой, в четырех верстах от
Бородина. Здесь под ночлег старого фельдмаршала был отведен
брошенный хозяевами небольшой, в один этаж, но весьма удобный
господский дом. Ручей Стопец, впадающий в реку Колочу у Бородина,
отделял Татариново и Михайловскую мызу от лесистых высот, на
которых командир правого крыла армии Милорадович расположил для
предстоящей битвы свои отряды. Отсюда в сумерках влево за ручьем
у деревни Горок виднелись на холмах огражденные завалами батареи,
а невдали от них белели палатки пехоты, егерей и артиллерии
Багговута. Далее, вправо, из-за березового леса поднимались дымки
с костров драгунов, гусаров и уланов Уварова, спрятанных в запасе
у склонов к соседней Москве-реке. Прямо против Татаринова и
Михайловской мызы, в полуверсте за ручьем, на пригорке, среди
просеки, виднелись коновязи и слышался говор казачьих полков
Платова. Была тихая, несколько сырая и холодная погода. Солнце
зашло, но сумерки еще не сгустились.

Перовский, состоявший с его прибытия в армию Барклая в
колонновожатых правого крыла этой армии, при отряде генерала
Багговута, только что подъехал с бивака второго пехотного
корпуса, у Колочи, в деревню Горки, где с двумя другими свитскими
офицерами и штабным доктором прохаживался по выгону у небольшой
крайней избы. В этой избе была квартира командира правого крыла
Милорадовича, который теперь совещался с приглашенными к нему
Уваровым и Багговутом. Казаки поодаль держали под уздцы
оседланных генеральских и свитских лошадей. Офицеры,
прохаживаясь, не спускали глаз с окон и двери избы. Перовский в
небольшую зрительную трубку посматривал на голубоватые очертания
возвышенностей за Колочей.

- Итак, мы стали наконец, стоим, и, кажется, твердо! - сказал,
пожимая плечами худой высокий и пожилой офицер в старом
мешковатом мундире. - Конец отступлениям.

- Ну конец ли еще, бог весть, - возразил другой офицер, помоложе.

- Разумеется, - продолжал первый. - Князь, вы слышали,
бесповоротно решил завтра принять генеральную баталию...

- Что же? - произнес второй офицер, недавно переведенный в штаб.
- Как вы к этому относитесь?

- Исполним веления долга, - ответил первый, сосредоточенно-важно
глядя перед собой. - Мне что? Была забота о семье... а теперь
жена успокоилась; представьте, пишет из Твери, что какие-то
странники напророчили заключение мира ко дню Михаила, к Князевым
именинам .

- Так-то так, - проговорил приятным, мягким голосом доктор,
полный, румяный и красивый мужчина средних лет, в опрятном
мундире и треуголке, - мир миром, когда-нибудь придет, а завтра
недосчитаемся многих.

- На то воля божья, - тихо сказал пожилой офицер. - Веет крыло
смерти, как говорит Фингал, но не всех оно задевает.

- И что неприятно, - продолжал доктор, - во всем непорядок;
загремят сотни пушек, а у нас - не говорю уже о недостатке кирок
для батарей, даже лопат, - ополченцы наполовину без работы; в
госпиталях ни носилок, ни корпии, ни бинтов...Палатки в дырьях.
Каково больным спать на сырой земле и в болотах? А ночью холод.
Хочу вот опять все передать генералу.

Пожилой офицер досадливо покачал головой. Он, начитанный,
любивший поэзию и скромный, все это отлично знал и терпеливо
сносил; но также знал он и то, что неженка и любитель всего
прекрасного и приятного, доктор Миртов умудрился в походе не
только возить с собой на вьюке небольшую, отлично приспособленную
для себя палатку, но при ней даже удобную постель с мягкою
периной и теплым, стеганным на вате одеялом.

- Что вы это все смотрите за реку? - спросил пожилой офицер
Перовского. - Не двигаются ли французы?

- Нет, там спокойно, - ответил Базиль, - но вправо от Бородина, я
помню, была одна усадьба... Три месяца назад я из нее уехал в
армию. И странно: внизу, у реки, вон, виден поселок, а выше его,
на горе, стоял еще дом, были разные службы и мельница. Теперь
смотрю - и их не вижу.

- Вероятно, их снесли, - сказал пожилой офицер, - -эта гора - под
выстрелами наших батарей; часть Семеновки сзади нас, слышно, тоже
для чего-то сломали. Возьмите мою трубку, - прибавил офицер,
снимая с перевязи длинную раздвижную трубку, - моя из Вены, от
Корта... все увидите как на ладони.

Перовский навел поданную трубку за реку, отыскивая взгорье, на
котором, как он помнил, стояла новоселовская усадьба Усовых.
Перед его глазами, в туманной полумгле, мелькали неопределенные
очерки оврагов, лесных порослей и холмов. Знакомой усадьбы он не
находил. Дверь избы в эту минуту отворилась. На ее пороге
показались стройный Уваров и рыжий, в веснушках и бакенбардах,
Багговут. Доктор подошел к последнему, рапортуя о недостатке
лечебных припасов. Багговут выслушал его и сказал по-французски
Уварову:

- Вот, как видите, одна и та же песня, и ничего не поделаешь. Он
набросал несколько строк на клочке бумаги, вырванном из записной
книжки, свернул этот клочок и усталыми глазами посмотрел на
стоявших перед ним колонновожатых.

- Синтянин, - обратился он к пожилому офицеру, - доставьте это
графу Бенигсену; если не будет письменного, привезите словесный
ответ.

Синтянин взял обратно от Перовского зрительную трубку, бережно
вложил ее в замшевый на перевязи чехол, сел на лошадь и,
сгорбившись, направился большой дорогой за Стопец. Уваров и
Багговут поехали обратно к своим бивакам. Перовский и доктор
Миртов сопровождали Багговута. Становилось темно. Узкая дорожка с
холма от Горок спускалась в мелкий березняк; далее она опять шла
по взгорью и невдали от лагеря упиралась в довольно крутой,
безлесный овраг. Всадники шагом миновали березняк и, подъехав к
оврагу, увидели за ним огни своих биваков. Перовский думал о
тяжкой ране Мити Усова, о их недавних обоюдных мечтах жениться в
этом августе и о предстоящем назавтра сражении.

- Скажите, вы боитесь смерти? думаете о ней? - спросил Миртов
Перовского, когда они стали выбираться из оврага.

- Бояться не боюсь, - ответил Базиль, - а думаю иногда, особенно,
признаться, теперь.

- Еще бы, вы так смело тогда на станции в Можайске приняли вызов
на дуэль этого француза. Я же рассуждаю так, - произнес певучим,
спокойным голосом доктор, - смерть - это во всяком случае
неприятная неожиданность; но если она придет мгновенно, от
паралича или, положим, от тяжкой раны в сердце или в голову, как
это бывает в сражении, чего тут бояться? Пуля или ядро свистнет -
и баста, не опомнишься. Ел, пил, спал, курил и мечтал; нежданная
разделка - и конец. Был Миртов - и нет Миртова... Доктор тихо
засмеялся.

- Мужайтесь, - продолжал он, - тяжела и противна смерть не от
пули или ядра, а от скверной, бессильной старости или когда,
положим, подцепит гнилая горячка; дома ли, в походном ли
госпитале, тут одно только мучение - бессонница, бред и ужас,
ужас ожиданий, особенно нашему брату - врачу, все это отлично
понимающему как свои пять пальцев... вот что гадко и тяжело...
Всадники приблизились к опушке леса, за которой расстилался
лагерь.

- Не место, разумеется, в ожидании боя думать о другом, - сказал
Базиль, нагинаясь в темноте от ветвей березы, мимо которой они
ехали, - но не могу не заметить: громадное большинство умирает
именно, как вы говорите, мучась медленно и с сознанием, от разных
болезней, старости, нищеты и других зол.

- Что до меня, - сказал доктор, - странное у меня предчувствие...
Представьте, мне почему-то все кажется, что я умру не иначе как
еще через двадцать лет, и непременно почему-то в Москве и в
Английском клубе... Да, - прибавил он, смеясь, - в клубе, после
вкусного обеда. Грешный человек, люблю поесть... Так вот, именно
после обеда и от паралича. Трах - и кончено . .. Сверкнут в
глазах, знаете, такие вот звездочки, потом приятный туман... что
это? а ничего... был Миртов - и нет Миртова... Не хотите ли,
кстати, в мою палатку? Разденетесь, протянетесь и выспитесь; у
меня походный чайничек и ром, угощу пуншиком. Не мешает перед
битвой.

- Нет, благодарю, - ответил Перовский, - надо к генералу; вряд ли
скоро отпустит.

- Еще слово. Видели вы давеча майора Синтянина? - спросил доктор.
- Угадайте, какая меня преследует мысль?

- Не знаю.

- Вы, разумеется, обратили внимание, какой он задумчивый и
скучный. Ну-с, мне, представьте, все кажется, что он завтра
опередит всех нас... трах - и нет его, - шутил на расставанье
доктор.

Добравшись за полночь до общей штабной палатки, Базиль нашел
своего денщика, велел ему пораньше навьючить коня, улегся, не
раздеваясь, на клочке сена в своем углу и долго не мог заснуть.
Лагерь также еще бодрствовал. Солдаты, осмотрев и почистив с
вечера оружие, амуницию и лошадей, молились, укладывали свои узлы
или сидели кучками у потухавших костров, изредка перекидываясь
словом и поглядывая на небо, скоро ли рассвет. Из-под откинутой
части палатки Перовскому виднелся край хмурого, беззвездного
неба, а вдали, за рекой, неприятельский лагерь, на несколько
верст обозначенный линией непрерывных бивачных огней. Базиль
думал об этой роковой холмистой долине, на которой, теперь, в
ожидании близкого утра, стояла стотысячная русская армия в
двух-трех верстах против такой же стотысячной французской армии.
Тысяча орудий готовились с той и с другой стороны осыпать ядрами
и картечью эту равнину и этих стоявших друг перед другом людей.
Базиль усиливался решить, кто же был виновником всего этого, кто
вызвал и привел сюда эти армии? Мучительно напрягая мысли, он
наконец забылся крепким, предрассветным сном.



Было шесть часов утра. Гулко грохнула в туманном воздухе, против
русского левого крыла, первая французская пушка. На ее звук
раздался условный выстрел против правого русского крыла - и разом
загремели сотни пушек с обеих сторон. Перовский вскочил, выбежал
из палатки и несколько секунд не мог понять развернувшейся перед
ним картины. Вдали и вблизи бухали с позиций орудия. Солдаты
корпуса Багговута строились, между их рядов куда-то скакали
адъютанты. Сев на подведеиного коня, Базиль поспешил за ними.
Слева, на низменности, у Бородина, трещала ружейная перестрелка.
Туда, к мосту, бежала пехотная колонна. Через нее, с нашей
небольшой батареи у Горок, стреляли в кого-то по ту сторону
Колочи. Багговут, на сером, красивом и рослом коне, стоял,
сумрачный и подтянутый, впереди всего корпуса, глядя за реку в
зрительную трубку. От Михайловской мызы к Горкам на гнедом
горбоносом, невысоком коне несся в облаке пыли, окруженный своей
свитой, Кутузов.

Прошла всем известная первая половина грозного Бородинского боя.
Издав накануне воззвание к своим "королям, генералам и солдатам",
Наполеон с утра до полудня всеми силами обрушился на центр и на
левое крыло русских. Он теснил и поражал отряды Барклая и
Багратиона. На смену гибнувших русских полков выдвигались новые
русские полки. Даву, Ней и Мюрат атаковали Багратионовы флеши и
Семеновские высоты. Они переходили из рук в руки. Флеши и
Семеновское были взяты. Вице-король повел войска на курганную
батарею Раевского. После кровопролитных схваток батарея была
взята. На ней, к ужасу русских, взвился французский флаг. Наша
линия была прорвана. Кутузов узнал об этом, стоя с Бенигсеном на
бугре, в Горках, невдали от той самой избы, где накануне у
Милорадовича было совещание. Князь послал к кургану начальника
штаба Первой армии генерала Ермолова. Ермолов спас батарею. В то
же время Багговуту, к счастью его отряда, было ведено сделать
фланговое движение, в подкрепление нашего левого крыла. Багговут
повел свои колонны проселочною дорогой, вдоль Хоромовского ручья,
между Князьковом и Михайлов-скою мызой. Французские ядра
перелетали через головы этого отряда, попадая в лес за
Князьковом. Багговут, подозвав Перовского, приказал ему
отправиться к этому лесу и вывести из него расположенные там
перевязочные пункты - далее к Михайловской мызе и к Татаринову .
Перовский поднялся от Хоромовской ложбины и открытым косогором
поскакал к лесу. Грохот адской пальбы стоял в его ушах. Несколько
раз слыша над собою полет ядер, он ожидал мгновения, когда одно
из них настигнет его и убьет наповал. "Был Перовский - и нет
Перовского", - мыслил он. Шпоря с нервным трепетом коня, Базиль
домчался к опушке леса, где увидел ближний перевязочный пункт.
Отдав приказание сниматься, он было направился далее, но на
несколько мгновений замедлил. Перед ним были две тропинки, налево
и направо, и он искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, как
ближе проехать к перевязочному пункту доктора Гиршфельдта. У
входа в одну из операционных палаток он узнал стоявшего перед
нею, в окровавленном фартуке, Миртова. Усталый и потный, с
растрепанными волосами, но, как всегда, веселый и в духе, доктор,
очевидно, только что кончил трудную операцию и вышел на мгновение
покурить и подышать свежим воздухом.

- Вам к Гиршфельдту? - спросил Миртов, увидя Перовского.

- Да-с, к нему, - ответил, подбирая повод, Базиль, - как туда
проехать?

Доктор, продолжая курить, подошел к чьей-то рослой и красивой
гнедой лошади, стоявшей в седле невдали от палатки, погладил ее
красною от крови рукой и этою же испачканною рукою указал
Перовскому направо.

- Счастливого пути! - сказал он. - Что же до нас, будьте
спокойны, мигом снимемся и все перейдем... Видите, уже вьючат
фуры. А эта, - указал он Базилю на лошадь, - потеряла, голубушка,
хозяина; сейчас вынули у него осколок гранаты из спины; вряд ли
останется жив. Еще, извините, слово... Федору Богдановичу
скажите, чтобы воротил мой запасной инструмент, - оказывается,
нужен. А мы с вами, не забудьте, через двадцать лет в московском
клубе, если вас не подцепит пуля того вашего француза, Жерамба...

"Удивительное спокойствие! Шутит среди такого ада!" - подумал
Перовский, отъезжая под гул и грохот выстрелов, несшихся теперь
через отбитую нами курганную батарею. Перевязочный пункт
снимался. Солдаты и фельдшера вьючили телеги, двигались фуры с
перевязанными ранеными. Вдруг над опушкой что-то зазвенело, гулко
и грозно сверля воздух. Перовский невольно вздрогнул и склонился,
ухватясь за шею коня. В нескольких десятках шагов, сзади него,
раздался страшный треск и взрыв. Послышались крики ужаса. Базиль
оглянулся. Густой столб дыма и песку поднимался над мостом, где
он за мгновение назад стоял. Операционная палатка Миртова была
разметана в клочки. Ее сменила какая-то безобразно-желтая
дымившаяся яма. Рослый гнедой конь, стоявший у палатки, был
опрокинут и судорожно бился, дергая в воздухе ногами. А под ним
громко стонало, придавленное им к земле, что-то жалкое и
беспомощное. Несколько обожженных взрывом и осыпанных песком
солдат испуганно усиливались приподнять лошадь, чтоб освободить
из-под нее придавленного человека. Базиль подъехал ближе и увидел
разорванную одежду и белое, торчавшее из-за солдатских сапог
колено, из которого фонтаном била кровь. Он бросился на помощь
солдатам. Те в это время придерживали верхнюю часть туловища
раненого, вытащенного ими из-под лошади. Перовский узнал Миртова.

- Голубчики, голубчики, - путавшимся языком твердил
мертвенно-бледный доктор, с ужасом глядя красивыми, потухавшими
глазами на окровавленные клочья, бывшие на месте его ног, -
бинтов... Егоров... перевязку...

Миртов, не договорив, упал в обморок. Подбежавший фельдшер
Егоров, присев к земле, перевязывал ему дрожащими руками вскрытые
артерии.

- Кончился? - спросил вполголоса Перовский, нагнувшись к нему.

- Какое, промучится еще, сердечный... а уж где жить! Носилки! -
обратился фельдшер к солдатам. Перовский поскакал к другому
перевязочному пункту. Была снова атакована батарея Раевского.
Наполеон двинул на нее молодую гвардию и резервы. Нападение
Уварова на левое крыло французов остановило было эти атаки. Но к
французам подходили новые и новые подкрепления. Курганная батарея
была опять занята французами. "Смотрите, смотрите, - сказал
кто-то возле Перовского, указывая с высоты, где стояли колонны
Багговута, - это Наполеон!" Базиль направил туда подзорную трубу
и впервые в жизни увидел Наполеона, скакавшего, с огромною
свитой, на белом коне, от Семеновского к занятому французами
редуту Раевского. Все ждали грозного наступления старой
французской гвардии. Наполеон на это не решился.

К шести часам вечера бой стал затихать на всех позициях и
кончился. К светлейшему в Горки, где он был во время боя,
прискакал, как узнали в войсках, флигель-адъютант Вольцоген с
донесением, что неприятель занял все главные пункты нашей позиции
и что наши войска в совершенном расстройстве.

- Это неправда, - громко, при всех, возразил ему светлейший, -
ход сражения известен мне одному в точности. Неприятель отражен
на всех пунктах, и завтра мы его погоним обратно из священной
Русской земли.

Стемнело. Кутузов к ночи переехал в дом Михайловской мызы. Окна
этого дома были снова ярко освещены. В них виднелись денщики,
разносившие чай, и лица адъютантов. В полночь к князю собрались
оставшиеся в живых командиры частей, расположившихся невдали от
мызы. Здесь был, с двумя-тремя из своих штабных, и генерал
Багговут. Взвод кавалергардов охранял двор и усадьбу. Адъютанты и
ординарцы фельдмаршала, беседуя с подъезжавшими офицерами,
толпились у крыльца. Разложенный на площадке перед домом костер
освещал старые липы и березы вокруг двора, ягодный сад, пруд
невдали от дома, готовую фельдъегерскую тройку за двором и
невысокое крылечко с входившими и сходившими по нем. Стоя с
другими у этого крыльца, Перовский видел бледное и хмурое лицо
графа Толя, медленно, нервною поступью поднявшегося по крыльцу
после вечернего объезда наших линий. Он разглядел и черную,
курчавую голову героя дня, Ермолова, который после доклада Толя с
досадой крикнул в окно: "Фельдъегеря!" Тройка подъехала. Из
сеней, с сумкой через плечо, вышел сгорбленный, пожилой офицер.
Базиль обрадовался, увидя его; то был Синтянин.

- Куда, куда? - заговорили офицеры.

- В Петербург, - ответил, крестясь, Синтянин, - с донесением.

Тогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя, дал
предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве. Наутро
Перовский получил приказание состоять при Милорадовиче.





                                XV



Было тридцать первое августа. В этот день, с утра, у княгини Анны
Аркадьевны все, наконец, было готово к отъезду в тамбовское
поместье Паншино. Во дворе, у флигеля, стояло несколько последних
нагруженных подвод, которые было решено, с необходимою прислугой,
отослать вперед. На возах - с кадками, птичьими клетками,
сундуками, посудой и перинами - сидели в дорожных платках, кофтах
и кацавейках, щелкая орехи и посмеиваясь, красавицы Луша, Дуняша,
Стеша и семь прочих подручных горничных княгини, прачки,
кружевницы и судомойки. Повар и поварчонки посадили туда же и
слепого гуслиста Ермила, а сами за недостатком места собирались
при подводах идти пешком. В особой открытой линейке вперед
выехали главный дворецкий буфетчик, кондитер и парикмахер
княгини. К одной из телег, с запасом сена и овса, был привязан
верховой конь Авроры Барс, к другой - княгинина любимая
холмогорская корова Молодка и бодавший прохожих старый конюшенный
козел Васька. Экономка Маремьяша предназначила себе и привезенным
из Новоселовки Ефимовне и Фене особую, крытую кожей и запряженную
тройкой пего-чалых, бричку. Туда, на предварительно втиснутую и
прикрытую ковриком перину, одетый в синюю куртку и алую феску
арапчонок Варлашка бережно поставил клетку с попугаем и в корзине
с пуховою подушечкой двух комнатных болонок княгини Лимку и
Тимку. Сама Маремьяша давно все уладила; но, простясь с княгиней,
еще ходила из комнаты в комнату, охая, всех торопя и не решаясь
выйти. Наконец и она, в дорожном чепце, с Ефимовной и внучкой
последней, держа какие-то узлы и горшочки с жасмином и геранью,
показалась на девичьем крыльце. Все стали креститься. Обоз, к
которому присоединили еще на особой подводе походную палатку,
окончательно двинулся в полдень. Аврора утром того дня съездила в
Никитский монастырь, где отслужила панихиду по Мите.

Она была в черном шерстяном платье и в белой косыночке на голове.
Войдя с заплаканными глазами в опустелый дом бабки и узнав, что у
княгини сидит доктор, она прошла наверх в свою любимую комнату и
принялась укладывать последние вещи, еще во множестве
разбросанные по стульям, окнам и столам. Что было нужно в дороге,
она успела сдать на подводы; остальное заперла в ящики шкафов и
комодов, положила ключи на стол и задумалась. "Брать ли ключи с
собой? Какая я смешная: не все ли равно? - мыслила она,
поглядывая на бумажки и сено, валявшиеся по комнате. - Если
неприятелю суждено быть в Москве, все эти шкафы, комоды и столы
будут разбиты, и грубые вражеские руки коснутся этих вещей". На
окне валялись театральные афиши. Аврора бессознательно взяла их,
стала просматривать и бросила на пол. Афиши гласили, что в
московском театре несколько дней назад был исполнен
анакреонтический балет "Брак Зефира", а чуть не накануне того дня
шла драма "Наталья боярская дочь" и после спектакля был
"маскарад". Эти же афиши спокойно объявляли открытие абонемента
на двести новых спектаклей с наступавшего сентября, "Театр
веселости, - с горьким вздохом подумала Аврора, - в такое время!
Где совесть, где сердце у этих людей?" Она заметила на небольшом,
с бронзовою отделкой столике у изголовья ее кровати забытую ею
тетрадь любимых нот в красном сафьянном переплете. Аврора
раскрыла ноты и со слезами упала на них головой. "Видишь ли ты
меня, мой далекий? - думала она, рыдая. - Где в эти мгновения ты
и что с тобой?" Ей вспомнилась поездка с женихом на Поклонную
гору, последнее свидание с Базилем, вид пылавшей Новоселовки и
пушечная пальба под Можайском. "Чем кончилась грозная битва? -
думала она. - Кто победил и кто жив?"

- Барышня, ее сиятельство готовы, ждут вас! - раздался в комнате
голос. Aврора оглянулась. У дверей, в смятой, давно не надеванной
дорожной ливрее с гербовыми бронзовыми пуговицами и множеством
воротников, стоял выбритый, раскрасневшийся и недовольный сборами
слуга княгини Влас. Его седые брови были важно подняты.

- Иди, голубчик, я тоже готова, сию минуту! - ответила Аврора,
закрывая ноты. Она схватила клочок бумаги, набросала на нем
несколько строк и, сложив написанное, подумала: "Отдам дворнику;
Базиль, если господь его спас - о, я надеюсь на это! - вступив с
отрядом в Москву, поспешит сюда, получит записку от дворника и
будет утешен хоть этими строками". На клочке бумаги было
написано:

"31 августа 1812 года. - Мы едем, дорогой, сейчас в Паншино. До
свидания. О смерти Мити ты, верно, знаешь. Я сегодня молилась о
нем и поклялась... Если буду жива, если потребуются жертвы, ты
увидишь, русская женщина, русская патриотка сумеет исполнить свой
долг. Не забывай любящей тебя Авроры".

Надев соломенную шляпку и мантилью, Аврора спустилась с лестницы,
заглянула в молельню бабки, взяла забытый здесь кружевной чепец
княгини с зелеными лентами, приготовленный Маремьяшей барыне на
дорогу, и медленно, через пальмовую гостиную, так памятную Авроре
по первым, робким беседам с Базилем, вышла в залу, в последний
раз оглядывая покидаемый дом. В зале, среди всякого сора, стояла
сдвинутая с места мебель, и стены были обнажены от зеркал и
картин. Куранты столовых часов, не снятых в суете со стены, как и
многое другое в доме, в это время, тихо позванивая, играли песню
того же друга их дома, Нелединского: "Выйду я на реченьку,
погляжу на быструю... Унеси ты мое горе..." Аврора, прислонясь
головой к стене, опять не удержалась от слез. На крыльце она
увидела московского полицмейстера. Несмотря на хлопоты, он заехал
проводить княгиню. Тропинин, решивший остаться в Москве до выезда
сената и последних чинов театральной дирекции, свел плачущую
Аврору с крыльца и усадил ее в дормез, против сидевшей уже здесь
и вконец расстроенной княгини. Аврора передала записку дворнику.
Анна Аркадьевна, простясь с полицмейстером и двумя, также
провожавшими ее богомолками, никак не могла удобно поместить у
своих ног, среди разных связок и укладок, поданную ей Власом ее
третью, самую любимую, собачку, крохотного рыженького шпица
Тутика, с которым княгиня никогда не расставалась. Тутик был в
зеленом шелковом одеяльце и с розовым бантиком на мохнатом
затылке.

- Да и надоел же ты мне с твоим неуменьем, старый чурбан! -
сердито крикнула своему любимому слуге княгиня Шелешпанская. -
Мечешься, суетишься как угорелый, а все без толку.

- А если бы вы, ваше сиятельство, знали, как вы-то мне надоели! -
не стерпев и мрачно захлопывая дверцы, ответил Влас.

- Как видишь! - с горечью, по-французски, произнесла княгиня,
укоризненно указывая на грубияна Авроре, точно та была виной его
дерзкой выходки. - Вот ныне судьба князей Шелешпанских! Они меня
в гроб уложат... Где мои капли?..

- Пошел! - крикнул кучеру Влас, важно усевшись на козлы и с
суровым упреком поглядывая на алебастровых львов, украшавших
высокие ворота княгинина дома.

Свежий осенний ветер весело играл ливрейными воротниками на
плотной и красной от досады шее Власа.

- Уехали, ангелы, - обратилась к дворнику Карпу, стоявшему у
ворот, одна из богомолок, кланяясь вслед уезжавшей княгине и
пряча полученную от нее подачку, - а нам, бедным, одна царица
небесная в защиту. Гонит лютый враг... Воздушным плетнем
обнесемся, небом в пустыне прикроемся.

Бледнолицый, с пегим лицом Карп, мрачно взглянув на спины
уходивших богомолок, злобным размахом запер ворота. Зеленая крыша
дома княгини с бельведером поверх ее и со львами на воротах
скрылась за соседними опустелыми домами. Тяжелый венский дормез,
с форейтором, шестериком вороных, медленно выехал, погромыхивая,
из Бронной на Тверской, также опустевший бульвар, к Кремлю и
далее - в Рогожскую заставу. Тропинин, с утра в вицмундире под
плащом и в форменной треуголке, проводил путниц на наемных
дрожках до заставы. Улицы за Яузой были переполнены отъезжавшими
и уходившими. Город, узнав в тот день потрясающие подробности о
Бородинской битве, окончательно опустел.





                               XVI



Настало второе сентября. В Москву днем и ночью подходили подводы,
наполненные тысячами раненых. "Кровавое Бородино" вдвигалось в
московские улицы со Смоленской дороги, в то время как по
Владимирской, Рязанской и Тульской уезжали, тесня друг друга,
разновидные кареты, коляски, брички и телеги с последними
убегающими москвичами. Разнеслась весть, что русская армия, после
Бородинского боя, отступает к древней столице. Все ждали новой и
окончательной битвы у ворот Москвы. Близ Воробьевых гор
Перовскому и другим колонновожатым велели произвести съемку
местности, и здесь действительно начали было даже возводить
земляные укрепления для редутов. Но после совета, происходившего
накануне в подмосковной деревушке Филях, Кутузов решил, для
спасения России, сдать Москву без боя. Русские войска,
направляясь со Смоленской дорога на Рязанскую, стали проходить
через Москву. Неприятельская армия следом за ними приближалась к
Дорогомиловской заставе. Под городом слышалась перестрелка
передовой французской цепи с казаками и уланами русского
арьергарда. Лихой и храбрый начальник этого арьергарда,
"крылатый", как его звали, Милорадович, с целью облегчить
отступление русским отрядам и дать выйти из города последним
жителям и обозам, объявил столь же лихому и отважному вождю
французского авангарда, итальянскому королю Мюрату, что, если
французы на время не приостановятся, их встретит бой на штыках и
ножах в каждой улице и в каждом доме Москвы. Мюрат заключил с
Милорадовичем словесное, до ночи, перемирие. Перестрелка на время
прекратилась. Французские полки, в виду уже развернувшейся перед
ними Москвы, замедлили наступление. Вышедший благополучно из
Бородинского боя Перовский сумрачно ехал верхом сзади
Милорадовича с другим офицером, черноволосым и с ямочками на
румяных щеках Квашниным. Он сгорал нетерпением скорее достичь
города и узнать, где его невеста и что сталось с Митей Усовым,
отправленным с боя под Осмой в Москву. В ожидании радостного
свидания с Авророй, - почем знать, может быть, она еще в Москве?
- Базиль, при помощи денщика, успел на последнем ночлеге в Филях
достать из вьюка и надеть уцелевшее чистое белье, тонкую рубашку
с кружевными манжетами и белый пикейный камзол, умылся и даже
побрился. Его донской серый конь был также в порядке и не
заморен. Но какое-то необъяснимое, гнетущее чувство волновало и
раздражало Базиля. Ему показалось, что его денщик, въехавший в
Москву ранее с его вьюками, был под хмельком, и он соображал, не
обронил бы он вьюка с походною шкатулкой, где хранились дорогие
ему сувениры. Квашнин, товарищ по учению и ровесник Мити Усова,
был в лучшем настроении духа. Добрый, привлекательного нрава
товарищ и словоохотливый собеседник, Квашнин, так же, как и
Перовский, был накануне с Милорадовичем в Филях, где происходил
важный военный совет и где у квартиры светлейшего он удостоился
не только видеть всех главных генералов армии и штаба
главнокомандующего, но и наслышаться любопытнейших, военных и
политических, суждений и вестей, которые впоследствии стали
достоянием истории.

- Битва гигантов! Так, а не иначе отныне будут называть Бородино!
- сказал Квашнин, краснея от собственного выспреннего выражения и
поглаживая короткими пухлыми пальцами усталого и взмыленного
своего коня. - А я, Василий Алексеевич, прибавлю, битва шести
Михаилов...

- Это почему? - спросил рассеянно Перовский, вглядываясь сквозь
шеренги драгун в очертания недалекой Поклонной горы и стараясь
угадать то поле, где он, так еще недавно, скакал на прогулке с
Авророй, ее сестрой и Митей Усовым.

- А как же-с! Неужели не знаете? - воскликнул Квашнин в нервном
возбуждении, радуясь, что мог объявить все, что он слышал, такому
дельному и понимающему товарищу: - Михаил Кутузов, Михаил
Барклай, наш Милорадович, Воронцов и Бороздин... Ней у французов
- тоже Михаил.

- Да, это стоит апокалипсического Аполлиона! - сухо ответил
Базиль.

- А слышали вы, Василий Алексеевич, - спросил Квашнин, стороня
лошадь от обломившейся фуры, которую усталые и потные солдаты,
копошась, ладили на пути, - знаете ли, сколько выбыло у нас из
строя под Бородином?

- Было море крови, одно скажу! - вспоминая картины Бородина, со
вздохом ответил Базиль. - Мы с вами зато уцелели, даже и не
ранены...

- Ну что же, наш черед еще впереди... Да нет, вы послушайте, это
что-то, клянусь, сказочное и небывалое! - продолжал оживленно
Квашнин. - Адъютант Ермолова Тюнтин передавал... очевидно,
подсчитали в главном штабе... Бой длился всего десять часов, и в
это время, представьте, - продолжал, оставив повод, Квашнин, - у
нас выбыло из рядов, убитыми и ранеными, до пятидесяти тысяч
человек; у французов, говорят, столько же - а на сто тысяч всех
выбывших из строя кладут до сорока тысяч убитых... Ведь это ужас!
И уж не знаю, верно ли, но уверяют, что у нас и у них при этом
убито и ранено более пятидесяти генералов, выпущено
приблизительно до шестидесяти тысяч пушечных снарядов, а ружейных
что-то более полутора миллиарда. Это - как вы думаете? - по
расчету, выходит на каждую минуту боя более двух тысяч выстрелов,
причем на каждые тридцать выстрелов один смертельный... А,
каково? Не ужас ли? Где и в какие времена столько проливали крови
и убивали?

Базиль с содроганием слушал эти вычисления. Ему вспомнилось, как
он до войны боготворил Наполеона и как, из подражания этому, по
его тогдашнему мнению, мечтательно-нежному гению, он, Базиль,
достал уезжая из Москвы, у Кольчугина костровский перевод Оссиана
и, в виде отдыха, на первых походных биваках читал поэмы
последнего. Перовскому вспомнилось и его прощание с Митей Усовым,
когда тот , уже сидя в кибитке, сквозь слезы глядел на родную
усадьбу и, уезжая и издали крестя его и няню Арину, повторял:
"Так до осени... смотри же, оба женимся и заживем!" Квашнин
говорил еще что-то.

- Не забудьте, впрочем, в утешение, мой дорогой, одного, - резко
обратился к нему, как бы оправдываясь от каких-либо нападений,
Базиль, - мы потеряли, но зато чуть не вдвое потеряли и наши
враги! Недаром Наполеон, как передавал вчера в штабе один
пленный, так злился после данного ему отпора, что мы не вступили
ему ни пяди, грозно провели ночь на месте сражения и скрылись от
него, хоть не нападая, но и не прося пощады. Он сказал Нею: "La
fortune est une tranche courtisane..." ("Судьба - отъявленная
куртизанка..." (франц.).) Да, посмотрим еще, к кому повернет свое
личико эта ласкавшая его доныне распутница фортуна... Квашнин
смолк, стараясь дословно запомнить услышанное изречение
Наполеона, чтобы сообщить его, при первом свидании, матери,
которая, как он знал из ее писем, уже благополучно выехала из
Москвы в Ярославль.

- В штабе радуются, уверяют, - продолжал раздражительно Базиль, -
что французы, заняв уступленную им без боя Москву, примут первые,
предложенные им условия мира. Утверждают, что они отпразднуют
этот мир шумно и торжественно и, удовлетворив свою спесь, без
замедления уйдут в Польшу... Этого, надо думать, не случится; мы
не можем, не должны заключать постыдного мира! - договорил,
подбирая поводья и догоняя Милорадовича, Базиль. - Москва - конец
Наполеону, могила его счастья и славы. Я этому верю, об этом
молюсь... Иначе не может и быть!

Улицы, по которым стал двигаться русский арьергард, были
загромождены последними уходившими обозами и экипажами. "Идут,
идут! Французы на Воробьевых горах!" - кричали метавшиеся между
подводами пешеходы. Из опустелых переулков доносились дикие крики
пьяной черни, разбивавшей брошенные лавки с красными и
бакалейными товарами и кабаки. Испуганные, не успевшие уйти,
горожане прятались в подвалы и погреба либо, выходя из ворот с
иконами в руках, кланялись, спрашивая встречных, наши ли
победили, или мы отступаем. Целые ряды домов по бульварам и вдоль
болотистой речки Неглинной, у Кремля, стояли мрачно-безмолвные, с
заколоченными ставнями и дверьми. Милорадович, достигнув
Устинского моста через Яузу, стал пропускать мимо себя свои
колонны. К нему подскакал с донесением казачий офицер.

- Поручик Перовский и прапорщик Квашнин! - крикнул Милорадович.
Оба офицера подъехали к нему.

- Вы - москвичи; знаете местность? - спросил он.

- Знаем.

- Скачите... вы, Перовский, к Лефортовской, а вы, Квашний, к
Бутырской заставам... Торопите запоздалых... Сбился генерал
Сикорский, отстали казаки... Перемирие вряд ли продлится...
Неприятель обходит нас вперерез из Сокольников, на Лефортово.
Если что нужно, дайте знать... Привал за Рогожскою заставой.





                               XVII



Офицеры, с вестовыми казаками, помчались за мост. Некоторое
время, Солянкою, они ехали вместе. Квашнин, на своем приморенном
рыжем, не отставал. "Не судьба, - думал Базиль, - если бы в
Бутырки послали меня, а не его, я успел бы оттуда, по пути,
завернуть с Тверской к Патриаршим прудам... Что, если, как
извещала Аврора, княгиня и в самом деле доныне осталась в Москве?
Мало ли что могло случиться - болезнь, особенно эти странные,
торжественные уверения Растопчина... Подскакал бы к воротам,
может быть, увидел бы ее в окне или на балконе, хоть крикнул бы
пару слов, чтобы спасались. Теперь же... в другой конец города.
Разве поменяться?"

- Итак, товарищ, до свиданья! - сказал Квашнин, сдерживая коня, -
мне - налево, вам - направо, Покровкою и, дале, Гороховым
полем... А мне-то все эти места знакомые... Там невдали, куда
едете, мой дядя; у него завод в Немецкой слободе...

- Извините, - произнес в сильном волнении Перовский, - минуты
дороги... одно слово... У меня в Москве невеста - в Бронной, у
Патриарших прудов... Вам, хоть обратно, будет по пути - с
Дмитровки или с Тверской... Там недалеко... дом с бельведером,
зеленою крышей и львами на воротах.

- Приказывайте, - произнес, вспыхнув и поглядывая на своего
вестового, Квашнин, - чей дом?

Перовский назвал фамилию княгини.

- Боле ничего, - сказал он, помолчав, - прошу об одном только -
предупредите; если же хозяйки уже выехали, там дворник Карп или
кто-нибудь, - узнайте, куда и все ли благополучно?.. У вас,
кажется, вы говорили, матушка была тоже в Москве; не по пути ли
мне? был бы счастлив...

- Помилуйте, - восторженно воскликнул Квашнин, пожимая с седла
влажною, мягкою рукой руку Базиля, - да я готов, ваш слуга...
Матушка ж моя жила на Пятницкой у Климента - знаете, папы
римского? - на углу Климентовского переулка, дом с красною крышей
и вверху хоть не бельведер, как у княгини, но тоже антресоли...
Она уже оставила Москву, а не будь этого, мы с вами сегодня же
там пили бы чай и наливку. А какая наливка! Уже была бы рада моя
старушка... До свидания!

- Счастливого пути! Если ранее меня доберетесь до обоза, найдите
моего денщика, - не растерял бы он моих вещей.

Квашнину удалось, исполнив у Бутырской заставы приказание
Милорадовича, завернуть в Бронную, к Патриаршим прудам. Он
отыскал дом княгини, узнал, что все благополучно, за два дня
перед тем уехали, и, узнав от дворника о записке Авроры на имя
Перовского, в волнении от невероятной, радостной находки, взял
эту записку с собой для передачи ее Перовскому. Сев на
отдохнувшего коня, он весело поскакал к Рогожской заставе, но на
Тверской наткнулся на входивших уже в город французов и попал в
плен, из которого, впрочем, в наступившую ночь счастливо бежал.
Найдя в обозе денщика Перовского, он узнал, что вещи последнего
были целы, но о судьбе самого Перовского никто ничего не знал.

 [Иллюстрация] Расставшись с Квашниным, Базиль приказал вестовому
               не отставать и поскакал Покровкою к Басманной. У
Иоанна Предтечи его задержал двигавшийся с Басманной казачий
полк. Передав командиру полка приказание Милорадовича, Базиль
никак не мог проехать в Гороховскую улицу. Оттуда шла пехота.
Теснимый рядами молча и сумрачно двигавшихся солдат, он было
своротил сквозь их шеренги в узкий и кривой переулок, но
запутался здесь в неогороженных пустырях между огородами и попал
к какой-то роще у речки Чечеры. Издали была видна знакомая ему
колокольня Никиты Мученика. Перовский сообразил, что через Чечеру
и далее через Яузу он мог в Лефортово удобно попасть только по
Басманной, и направился туда. На Басманной встретился какой-то
отсталый обоз, завязавший ссору с егерями Демидова, которые на
дюжине фур везли мебель и уводили лошадей, борзых и гончих собак
своего хозяина. К Лефортовскому мосту через Яузу Перовский
добрался уже в пятом часу. Здесь оказалась новая преграда. Через
мост, навстречу Базилю, тесня и сбивая друг друга, непрерывно
двигались ряды отставшей русской колонны. То были опять казаки и
драгуны.

- Вы откуда? - окликнул Базиль солдат.

- От Сокольников...

- Кто ваш дивизионный?

- Генерал-майор Сикорский.

- Где он? Солдаты указали за мост, на видневшийся невдали лес.

- Живее, ребята, поздно! - крикнул Базиль. - Сбор за Рогожскою
заставой; поспешайте!

- Рады стараться, - отозвались голоса. Тысячи стоптанных сапогов
гулко и бодро стучали по мостовым доскам. Мост опустел. Перовский
с вестовым проехал за Яузу. Лес, который он видел с того берега,
оказался далее, чем он того ожидал. Изрытая, болотистая дорога
шла непрерывными огородами; потом потянулось поле. Начало
смеркаться. Удивленный, что так скоро наступил вечер, Базиль,
отирая пот, пришпорил лошадь к лесу, проехал еще с версту и
вправо, между деревьями и каким-то прудом или озером, увидел в
колоннах большой военный отряд. В сумерках он разглядел, что тут,
кроме русских, были и неприятели. Он замялся. Подъехав еще ближе,
Перовский увидел генерала Сикорского и, к своему удивлению, рядом
с ним начальника французских аванпостов. То был, как он потом
узнал, генерал Себастьяни. Базиль велел вестовому подождать себя
у леса, а сам, взяв под козырек, направился к Сикорскому и
передал ему приказ Милорадовича.

- Да что, батюшка, - с неудовольствием крикнул кругленький и
живой, с быстрыми движениями и точно испуганными,
раскрасневшимися глазами Сикорский, - мы, видит бог, не медлили,
вовремя узнали о перемирии и шли, как все. Было сказано: через
Яузу - на Яузе же не один мост, а эти господа (он указал на
сердито молчавшего Себастьяни) отрезали нашу крайнюю бригаду и
вздумали ее не пропускать. Теперь вот с ним кое-как, впрочем,
объяснились: несговорчивый, собака, насилу его уломал. Так
передайте его превосходительству, сами видите, безостановочно
идем вслед за ним...

Раздалась французская команда. Задержанные неприятельским
авангардом, донской казачий и драгунский полки прошли в интервалы
между развернутым по полю французским отрядом. Перовский дождался
их прохода и поспешил к лесной опушке, у которой он оставил
вестового; но последнего там уже не было. Базиль возвратился на
дорогу и стал кликать казака; никто не отзывался. В темноте
только слышался топот подходившей к мосту русской бригады. Базиль
поскакал туда. Но французы, между мостом и лесом, уже протянули
свою сторожевую ночную цепь.

- Qui vive? (Кто идет?) - раздался оклик часового.

- Парламентер, - отвечал Перовский. Часовой не пропустил его.
Подъехал офицер, расставлявший пикеты, и пригласил Базиля к
генералу. Себастьяни, видевший, как Перовский, за несколько
минут, говорил с своим дивизионным, велел было пропустить его
через цепь. Но едва Перовский отъехал за пикет, он послал
вестового возвратить его.

- Здесь невдали неаполитанский король, - сказал он, - вы говорите
по-французски, образованны - королю будет приятно с вами
поговорить... Ваш кордон за мостом, вблизи... еще успеете...
Прошу вас на минуту повременить...

Перовский нехотя последовал за Себастьяни, окруженным
адъютантами. Они ехали шагом. Лес кончился, потянулось поле.
Вдали виднелись огоньки. Переехав через канаву, все приблизились
к обширной избе, стоявшей за лесом, среди огородов. У двери
толпились офицеры. Солдаты, с горевшими факелами в руках,
встретили подъехавшего генерала.





                              XVIII



Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и
предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел
в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался
говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с
конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо
ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с
ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел Себастьяни.

- Неаполитанский король занят, - сказал он, - ранее утра он не
может вас принять. Переночуйте здесь...

- Не могу, - ответил, теряя терпение, Базиль, - меня ждут; я сюда
привез приказания высшего начальства и обязан немедленно
возвратиться с отчетом... Не задерживайте меня...

- Понимаю вас... Только ночью, в такой темноте и при неясности
нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к
своим.

- Но разве я - пленный? - спросил, поборая досаду, Базиль, - Вы,
генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан
к начальнику прошедшей здесь бригады.

- Полноте, молодой человек, успокойтесь! - улыбнулся Себастьяни,
садясь на скамью за стол, - даю вам честное слово старого
служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем
вас бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и
отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том
сознаться...

Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со
съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили
белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.

- Москва пуста, Москва оставлена жителями, - произнес, закусывая,
Себастьяни, - знаете ли вы это?

- Иначе и быть не могло, - отвечал Базиль.

- Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во
дворце царей... Этого вы не ждали?

- Наша армия не разбита, цела...

- О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали
бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на
Индию... Впрочем, пора спать, - прибавил Себастьяни, видя, что
Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает. Перовского
провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими
вповалку штабными и ординарцами. Он разостлал свою шинель и,
подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу. При свете
факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна,
молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый
и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною
окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и
разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил, как в
потемках вошел и лег Базиль.

- Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с
золотом бархатной тоге консула! - говорил по-французски, но с
иностранным акцентом голос за окном. - Как он был хорош! Здесь
он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних
царей.

- Но увидим ли мы свою родину? - возразил тихим, упавшим голосом
раненый офицер. - Отец мне пишет из Макона - налоги страшно
растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры
шестеро детей...

- Великий человек, - продолжал голос за окном, - сказал недаром,
что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните мое слово, он
здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства
Смоленское, Виленское, Петербургское... Будут новые герцоги,
вице-короли... Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу -
своему брату Жерому.

- Ох, но вы - не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия
Кутузова еще цела, а фортуна слепа, - ответил раненый, припадая
от боли плечом к окну.

- Вы намекаете на случайности, - произнес голос за окном, - а
забыли изречение нового Цезаря: "Le boulet, que me tuera, n'est
pas encore fondu" ("Бомба, которая меня убьет, еще не отлита").
Великий человек должен жить и будеть жить долго, воюя
по-рыцарски, за угнетенных... Ведь Рига уже взята, Макдональд, по
слухам, в Петербурге... Не верите? Если же и этого будет мало,
уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут
нового самозванца... народ и без того толкует, что жив и покойный
царь Павел...

Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном
погасли. "Неужели все это правда? - думал в темноте Базиль. -
Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир,
пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред
раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов".
Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль -
незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он
даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но,
расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко
заснул. Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался
рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал
слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.



Итальянский король провел ночь уже в Москве. Перовский и его
проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им
сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента,
Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с
вышкой, матери Квашнина. Возле этого дома толпились оборванные
французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В
раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и
расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам
и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. "Неужели грабеж?..
Бедный Квашнин!" - подумал с изумлением Базиль, видя, как
приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом,
французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью
лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая:
"Это для моей красавицы, это в Париж!" ("C'est а та belle, c'est
pour Paris!") Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного
офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых
рядов, на Вшивой горке. Перовский и адъютант повернули назад и
скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика
Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине
двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На
крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с
зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в
козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще
не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились
генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У
нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со
шляпой в руках, стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.

- Что он там городит? (Q'est-ce qu'il chant, voyons?) - крикнул с
досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк,
размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.

- Вот русский офицер, - поспешил указать генералу на Перовского
подъехавший адъютант Себастьяни, - он прислан сюда к его
величеству.

- А, тем лучше! - обратился генерал к Перовскому. - Не откажите
объяснить, о чем просит этот старик.

Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.

- Что вам угодно? - спросил его Базиль, не слезая с коня. -
Говорите, я им переведу.

- Батюшка ты наш, кормилец православный! - вскрикнул, крестясь,
обрадованный толстяк. - Вы тоже, значит, пленный, как и мы?

- Нет, не пленный, - покраснев, резко ответил Базиль. - Видите, я
при шпаге, следовательно, на свободе... В чем дело?

- Да что, сударь, я - здешний дворецкий, Максим Соков... Налетели
эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с
ихним этим королем, и у нас стали с вечера, - произнес дворецкий,
утирая жирное лицо. - Видим - сила, ничего не поделаешь! Ну,
приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни
обегали - белого хлеба нет, один черный, самому королю всего
чвертку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный
хлеб, и пошло... Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе
мягкой постели и особую опочивальню. А где их взять?

Максим с суровым упреком поглядел на французов.

- Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне,
- продолжал он, - прочих мы уложили в столовой, в зале и в
угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им
барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют...
Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах... нас же,
сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда...
Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот
генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, - в доме, в
музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, - один требует
чаю, другой кричит, - закуски, водки, бургонского, шампанского...
Так сбили с ног, хоть в воду! Базиль перевел жалобы дворецкого.

- Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) - весело улыбнувшись,
подтвердил один из штабных. - Но что же ему нужно?

- Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, -
продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов,
дворецкий. - те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, - и вы
им, сударь, это беспременно переведите, - их солдаты отняли у
стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб... Где это
видано? А какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький - о, я
его узнаю! - пришел это с их конюхами, прямо отбил замок у
каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых
рысаков и поехал в ней, не спросясь... Еще и вовсе, пожалуй,
стянет... Им, озорникам, что?.. У иного всего добра - штопаный
мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит... скажет:
"Так-то ты, Соков, глядел?.."

Перовский перевел и эти жалобы.





                               XIX



Слушатели хохотали, но вдруг засуетились и стихли. Все бросились
к верхним ступеням. На площадке крыльца показался стройный,
высокого роста, с римским носом, приветливым лицом и веселыми,
оживленными глазами еще моложавый генерал. Темно-русые волосы его
на лбу были коротко острижены, а с боков, из-под расшитой золотом
треуголки, падали на его плечи длинными, волнистыми локонами. Он
был в зеленой шелковой короткой тунике, коричневого цвета
рейтузах, синих чулках и в желтых польских полусапожках со
шпорами... На его груди была толстая цепь из золотых одноглавых
орлов, из-под которой виднелась красная орденская лента; в ушах -
дамские сережки, у пояса - кривая турецкая сабля, на шляпе -
алый, с зеленым, плюмаж; сквозь расстегнутый воротник небрежно
свешивались концы шейного кружевного платка. То был
неаполитанский король Мюрат. Дежурный генерал доложил ему о
прибывшем русском офицере. Приветливые, добрые глаза устремились
на Перовского.

- Что скажете, капитан? - спросил король, с вежливо приподнятою
шляпой молодцевато проходя к подведенному вороному коню под
вышитым чепраком.

- Меня прислал генерал Себастьяни. Вашему величеству было угодно
видеть меня.

- А, да!.. Но простите, мой милый, - произнес Мюрат, натянув
перчатки и ловко занося в стреми ногу, - видите, какая пора. Еду
на смотр; возвращусь, тогда выслушаю вас с охотой... Позаботьтесь
о нем и о коне, - милостиво кивнув Базилю, обратился король к
дежурному генералу. Сопровождаемый нарядною толпою конной свиты,
Мюрат с театральной щеголеватостью коротким галопом выехал за
ворота. Дежурный генерал передал Перовского и его лошадь
ординарцам. Те провели Базиля в угловую комнату музыкантского
флигеля, окнами в сад. Долго сюда никто не являлся. Пройдя по
комнате, Базиль отворил дверь в коридор - у выхода в сени
виднелся часовой; он раскрыл окно и выглянул в сад - невдали, под
липами, у полковой фуры, прохаживался, в кивере и с ружьем,
другой часовой. В коридоре послышались наконец шаги. Торопливо
вошел тот же дворецкий Максим. Слуга внес за ним на подносе
закуску.

- Ах, дьяволы, прожоры! - сказал дворецкий, оглядываясь и бережно
вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку. - Я, одначе,
кое-что припрятал... Откушайте, сударь, во здравие... настоящий
ямайский ром. Перовский выпил и плотно закусил.

- Петя, - обратился дворецкий к слуге, - там, в подвале, ветчина
и гусиные полотки; вот ключ, не добрались еще объедалы, будь им
пусто... да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери... тащи
тихонько сюда... Слуга вышел. Максим, утираясь, сел бочком на
стул.

- Будет им, извергам, светло жить и еще светлее уходить! - сказал
он, помолчав.

- Как так? - спросил Базиль.

- Не знаете, сударь? Гляньте в окно... Москва горит.

- Где, где?

- Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел к вам,
занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота;
смотрят, по-ихнему галдят. Базиль подошел к окну. Деревья
заслоняли вид на берег реки, но над их вершинами, к стороне
Донского монастыря, поднимался зловещий столб густого, черного
дыма.

- Много навредили, изверги, много, слышно, загубили неповинных
душ, - сказал дворецкий, - будет им за то здесь последний,
страшный суд.

- Что же, полагаешь, жгут наши?

- А то, батюшка, как же? - удивленно взглянул на него Максим. -
Не спасли своего добра - лучше пропадай все! Вот хоть бы и я: век
хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так
взял бы пук соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их
потрохами и с их злодеем Бонапартом!

"Вот он, русский-то народ! - подумал Базиль. - Они вернее и проще
нас поняли просвещенных наших завоевателей". Вбежал слуга.

- Дяденька, сундуки отбивают! - сказал он. - Я уж и не осмелился
в подвал.

- Кто отбивает, где? - вскрикнул, вскакивая, Максим.

- В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье, посуду,
образа... Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной
капот...

- Ну, будут же нас помнить! - проговорил дворецкий. Он,
переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не
возвращался. Из подвального яруса дома послышались неистовые
крики. Во двор из ворот сада, с фельдфебелем, быстро прошла кучка
солдат. Грабеж, очевидно, на время прекратили. Настала тишина.
Прошло еще более часа. Мучимый сомнениями и тревогой за свою
участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь угадать,
почему именно его задержали. Ему в голову опять пришла мысль о
побеге. Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги.
Явился штабный чиновник. Он объявил, что неаполитанский король,
задержанный в Кремле императором Наполеоном, возвратился и теперь
обедает, а после стола просит его к себе. Перовского ввели в
приемную верхней половины дома. Здесь он опять долго дожидался,
слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и
смешанные шумные голоса обедающих. В кабинет короля он попал уже
при свечах. Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая
какую-то бумагу.

- Какой день, капитан! - произнес он. - Я пас долго оставлял без
обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот...
Садитесь... Вы - русский образованный человек... Нам непонятно,
из-за чего нас так испугался здешний народ. Объясните, почему
произошло это невероятное, поголовное бегство мирных жителей из
Москвы?

- Я затрудняюсь ответить, - сказал Базиль, - мое положение... я в
неприятельском стане...

- Говорите без стеснений, я слушаю вас, -
покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику
усталыми, внимательными глазами. - Нам, признаюсь, это совершенно
непонятно!

Перовский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.

- Москва более двухсот лет не видела вторжения иноземцев, -
ответил он, - не знаю, как еще Россия встретит весть, что Москва
сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле...

- Но разве мы - варвары, скифы? - снисходительно улыбаясь,
произнес Мюрат. - Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни
здешних граждан? Нам отдали Москву без боя. Подобно морякам,
завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного
древнего города, восклицали: "Москва - это мир, конец долгого,
честного боя!.." Мы вчера согласились на предложенное перемирие,
дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и...
вдруг...

- Наша армия иначе была готова драться в каждом переулке, в
каждом доме, - возразил Перовский, - вы встретили бы не сабли, а
ножи.

- Так почему же за перемирие такой прием? Что это, скажите,
наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! - гневно поднимаясь,
произнес Мюрат.

- Я задержан со вчерашнего вечера, - ответил, опуская глаза,
Перовский, - пожары начались сегодня, без меня.

- Это предательство! - продолжал, ходя по комнате Мюрат. -
Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин
дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы
ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его
голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках. Так нельзя
относиться к тем, кто с вами был заодно в Тильзите и в Эрфурте.

- Ваше величество, - сказал Перовский, - я простой офицер;
вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг...
Если все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас -
прикажите скорее отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала
Милорадовича, был им послан в ваш отряд.

- Как, но разве вы - не пленный? - удивился Мюрат.

- Не пленный, - ответил Перовский. - Генерал Себастьяни задержал
меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я переночевал у
него, что вашему величеству желательно видеть меня. Его адъютант,
проводивший меня сюда, вам это в точности подтвердит. Мюрат
задумался и позвонил. Послали за адъютантом. Оказалось, что он
уже давно уехал к своему отряду, в Сокольники.

- Охотно вам верю, - сказал, глядя на Перовского, Мюрат, - даже
припоминаю, что Себастьяни вчера вечером действительно предлагал
мне, на походе сюда, выслушать русского офицера, то есть,
очевидно, вас. И я, не задумываясь, отправил бы вас обратно к
генералу Милорадовичу, но в настоящее время это уже зависит не от
меня, а от начальника главного штаба генерала Бертье. Теперь
поздно, - кончил, сухо кланяясь Мюрат, - в Кремль, резиденцию
императора, пожалуй, уже не пустят. Завтра утром я вас охотно
отправлю туда.

Перовского опять поместили в музыкантском флигеле. Проходя туда
через двор, он услышал впотьмах чей-то возглас:

- Но, моя красавица, ручаюсь, что синьора Прасковья будет
уважаема везде! (Mais, та belle, je vous garantie, que signora
Praskovia sera respectee partout!)

- Отстань, пучеглазый! - отвечал на это женский голос. - Не
уймешься - долбану поленом либо крикну караул.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [2]