XX



Базиль, не раздеваясь, улегся на кушетке. Ни дворецкий, никто из
слуг, за толкотней и шумом, еще длившимися в большом доме, не
навещали его. Он всю ночь не спал. Утром к нему явился тот же
штабный чиновник с объявлением, что ему велено отправить его с
дежурным офицером к Бертье. Выйдя во двор и видя, что назначенный
ему в провожатые офицер сидит верхом на коне, Перовский
осведомился о своей лошади. Пошли ее искать в сад, потом в
штабную и королевскую конюшни. Лошадь исчезла; в общей суете
кто-то ею завладел и на ней уехал. Базиль за своим провожатым
должен был идти в Кремль пешком. Улицами Солянкою и Варваркою,
мимо Воспитательного дома и Зарядья, они приблизились к Гостиному
двору. То, что на пути увидел Базиль, поразило его и взволновало
до глубины души. Несмотря на близость к главной квартире
неаполитанского короля, путники уже в Солянке встретили несколько
кучек беспорядочно шлявшихся, расстегнутых и, по-видимому,
хмельных солдат. Некоторые из них несли под мышками и на плечах
узлы и ящики с награбленными в домах и в лавках вещами и
товарами. Б раскрытую дверь церкви Варвары-великомученицы Базиль
увидел несколько лошадей, стоявших под попонами среди храма и в
алтаре. На церковных дверях углем, большими буквами, было
написано: "Ecurie du general Guilleminot" ("Конюшня генерала
Гильемино"). Погода изменилась. Небо покрылось мрачными облаками.
Дул резкий, северный ветер. На площади Варварских ворот горел
костер из мебели, выброшенной из соседних домов; пылали стулья,
ободранные мягкие диваны, позолоченные рамы и лаковые столы.
Искры От костра несло на ветхие кровли близстоявших домов. На это
никто не обращал внимания. Перовский оглянулся к Новым рядам. Там
поднимался густой столб дыма. Горела Вшивая горка, где находился
только что им оставленный баташовский дом. "Неужели дворецкий
поджег? - подумал Базиль, приближаясь к Гостиному двору. - Чего
доброго, старик решительный! Верю, жгут русские!" Лавки Гостиного
двора были покрыты густыми клубами дыма. Из догоравших рядов
французские солдаты разного оружия, оборванные и грязные,
таскали, роняя по дороге и отнимая друг у друга, ящики с чаем,
изюмом и орехами, кули с яблоками, бочонки с сахаром, медом и
вином и связки ситцев, сукон и холстов. У Зарядья толпа пьяных
мародеров окружила двух русских пленных. Один из них, молодой,
был в модном штатском голубом рединготе и в серой шляпе; другой,
пожилой, худой и высокий, - в чужом, очевидно, кафтане и высоких
сапогах. Грабители сняли уже с молодого сапоги, носки, редингот и
шляпу, и тот в испуге, бледный, как мел, растерянно оглядываясь,
стоял босиком на мостовой. Солдаты держали за руки второго,
пожилого, и со смехом усаживали его на какой-то ящик с целью
снять сапоги и с него. "Боже мой! Жерамб и его тогдашний
компаньон! - с удивлением подумал, узнавая их, Базиль. - Какой
прием, и от кого же? от победителей-земляков!" Жерамб также узнал
Перовского и жалобно смотрел на него, полагая, что Базиль прислан
в Москву парламентером, и не решаясь просить его о защите.

- Какое безобразие! - громко сказал Базиль, с негодованием
указывая проводнику на эту сцену. - Неужели вы их не остановите?
Ведь это насилие над мирными гражданами, дневной грабеж... Притом
этот в кафтане - я его знаю - ваш соотечественник, француз.

- А... ба, француз! Но он - здешний житель, не все ли равно? -
ответил, покачиваясь и отъезжая от солдат, проводник. - Чего же
вы хотите? Ну, их допросят; не виноваты - освободят; маленькие
неприятности каждой войны, вот и все... Вы нас, гостей,
безжалостно обрекли на одиночество и скуку; не только ушли ваши
граждане, но и гражданки... Это бесчеловечно! Ou sont vos
charmantes barrinnes et vos demoiselles? (Где ваши очаровательные
барыни и девицы?)

Базиль пристальнее взглянул на своего проводника: тот был пьян.
Раздался грохот барабанов. Ветер навстречу путников понес тучи
пыли, из которой слышался топот и скрип большого обоза. Мимо
церкви Василия Блаженного, через Спасские ворота, на подкрепление
караула в Кремль входил, с артиллерией, полк конной гвардии. В
тылу полкового обоза с вещами начальства везли несколько
новеньких, еще с свежим, не потертым лаком колясок, карет и
бричек, очевидно только что взятых из лавок расхищенного
Каретного ряда. На их козлах, в ботфортах и медных касках,
сидели, правя лошадьми, загорелые и запыленные кавалерийские
солдаты. Из небольшой, крытой коляски, посмеиваясь и грызя орехи,
выглядывали веселые, разряженные пленницы из подмосковного
захолустья.

- Что же вы жалуетесь? - сказал Базиль проводнику. - Вот вам,
новым римлянам, и пленные сабинянки.

- Не нам, другим! - с жалобным вздохом ответил проводник,
указывая на Кремль. - Наш император провел ночь во дворце царей.
Ах, какое величие! Он ночью вышел на балкон, любуясь, при луне,
этим сказочным царством из тысячи одной ночи. Утром он сообщил
королю, что хочет заказать трагедию "Петр Великий". Не правда ли,
какое совпадение? Тот шел учиться за вас на Запад, этот сам идет
с Запада вас учить и обновлять.

 [Иллюстрация] Задержанные обозом, Перовский и его провожатый
               спустились мимо церкви Василия Блаженного, к
покрытой дымом реке и проникли в Кремль через открытые Тайницкие
ворота. Здесь, под горой, Базиль увидел ряд наскоро устроенных
пылавших горнов и печей. Особые пристава бросали в печные котлы
взятые из кремлевских соборов и окрестных церквей золотые и
серебряные сосуды, оклады с образов, кресты и другие вещи,
перетапливая их в слитки.

- Нас зовут варварами, - сказал Перовский, указав проводнику на
это святотатство, - неужели вас не возмущает и это?

- Послушайте, - ответил проводник, - советую вам воздерживаться
от критики... она здесь неуместна! Мы думаем о войне, а не о
церковных делах. У нас, - усмехнулся он, - знаете ли вы это, на
полмиллиона войска, которое сюда пришло и теперь господствует
здесь, нет ни одного духовника... Лучше вы мне, мой милый, -
прибавил проводник, - ответьте наконец: ou sont vos barrinnes et
vos demoiselles?.. Да, вот мы и у дворца; пожалуйте к лестнице.

При входе во дворец, у Красного крыльца, стояли, в белых шинелях,
два конных часовых. Почетный караул из гренадеров старой гвардии
располагался на паперти и внутри Архангельского собора, за углом
которого на костре кипел котел, очевидно с солдатскою пищей.
Проводник, узнав в начальнике караула своего знакомого, сдал ему
на время Перовского, а сам поднялся во дворец. Караульный офицер
приказал пленному войти в собор. Здесь товарищи офицера осыпали
его вопросами, посмеиваясь на его уверение, будто он не пленный.
В Архангельском соборе Базиль увидел полное расхищение церковного
имущества . Кроме кордегардии, здесь, по-видимому, был также
устроен склад для караульной провизии, мясная лавка и даже кухня.
Снятые со стен и положенные на ящики с мукой и крупой иконы
служили стульями и скамьями для солдат. В алтаре, у горнего места
виднелась койка, прилаженная на снятых боковых дверях; на ее
постели, прикрытой лиловою шелковою ризой, сидела, чистя морковь,
краснощекая и нарядная полковая стряпуха. Престол и жертвенник
были уставлены кухонною посудой. На паникадиле висели битые гуси
и дичина. На гвоздях, вколоченных в опустошенный иконостас, были
развешаны и прикрыты пеленой с престола куски свежей говядины.
Солдаты, у перевернутых ведер и кадок, куря трубки, играли в
карты. Воздух от табачного дыма и от испарении мяса и овощей был
удушливый. Офицеры, окружив Перовского, спрашивали: "Где теперь
русская армия? Где Кутузов, Растопчин?" Жаловались, что ушли все
русские мастеровые, что нет ни портного, ни сапожника - починить
оборванное платье и обувь; что и за деньги, пожалуй, вскоре
ничего не достанешь, а тут и самый город с утра загорелся со всех
сторон. Базиль отвечал, что более, чем они, терпят, по их вине, и
русские. Проводник возвратился. Базиль пошел за ним во дворец к
Бертье.





                               XXI



Пройдя несколько приемных, наполненных императорскою свитою и
пажами, в расшитых золотом мундирах и напудренных париках,
Перовский очутился в какой-то проходной комнате окнами на
Москву-реку. Из маленькой полуотворенной двери направо слышались
голоса. Большая раззолоченная дверь налево была затворена. Близ
нее стояли два рослые мамелюка в белых тюрбанах с перьями и в
красных куртках и маленький, напудренный, в мундирном фраке и
чулках, дежурный паж с записною книгою под мышкой. Мамелюки и паж
не спускали глаз с запертой двери. Базиль стал поодаль. Он
взглянул в окно. Его сердце замерло. Картина пылающего
Замоскворечья развернулась теперь перед ним во всем ужасе. То
было море сплошного огня и дыма, над которым лишь кое-где
виднелись не тронутые пожаром кровли домов и церквей. Недалекий
пожар освещал красным блеском комнату и всех стоявших в ней.
Базиль, глядя за реку, вспомнил вечернее зарево над Москвой во
время его прогулки с Авророй на Поклонную гору. "Точно
напророчилось тогда!" - подумал он со вздохом.

- Что, любуетесь плодами ваших рук? - раздался за спиной Базиля
резкий голос. Он оглянулся. Перед ним, как он понял, в
красноватом отблеске стоял, окруженный адъютантами, начальник
главного штаба французской армии Бертье. Это был худощавый,
узкогрудый, с острым носом и, очевидно, больной простудою старик.
Его горло было обмотано шарфом, щеки покрывал лихорадочный
румянец, глаза сердито сверкали.

- Дело возмутительное, во всех отношениях преступное, - сказал
Бертье, - вы... ваши за это поплатятся.

- Не понимаю, генерал, ваших слов, - вежливо отвечал Базиль, -
почему вы укоряете русских?

- О, слышите ли, еще оправдания?! Ваши соотечественники, как
разбойники, жгут оставленный прекрасный город, жгут нас, -
раздражительно кашляя, продолжал Бертье, - и вас не обвинять? Мы
узнаем, назначена комиссия о поджигательстве; откроется все...

- Извините, генерал, - произнес Базиль, - я задержан во время
перемирия. Пожары начались после того, и я не могу объяснить их
причины. Настоятельно прошу вас дать приказ об отпуске меня к
нашей армии. В этом мне поручился словом, честным словом
французского офицера, генерал Себастьяни.

- Не могу, не в моей воле, - кашляя и сердясь на свой кашель,
ответил Бертье. - Мне доложено, вы провели двое суток среди
французских войск; вас содержали не с достаточною осторожностью,
и вы могли видеть и узнать то, чего вам не следовало видеть и
узнать.

- Меня, во время перемирия, задержали французские аванпосты не по
моей вине. Спросите тех, кто это сделал. Повторяю вам, генерал, и
позволяю себе протестовать: это насилие, я не пленный... Неужели
чувство справедливости и чести... слово генерала вашей армии?..

- Честь, справедливость! - с презрительною злобой вскрикнул
Бертье, указывая в окно. - Чем русские искупят этот вандализм?
Bce, что могу для вас сделать, - это передать вашу просьбу
императору. Подождите... Он занят, может быть, лично выслушает
вас, хотя теперь трудно поручиться...

В это мгновение внизу у дворца послышался шум. Раздались крики:
"Огонь, горим!" Все торопливо бросились к окнам, но отсюда не
было видно, где загорелось. Поднялась суета. Бертье разослал
ординарцев узнать причину тревоги, а сам, отдавая приказания,
направился к двери, охраняемой мамелюками. Дверь неожиданно
отворилась. На ее пороге показался невысокий, плотный человек,
лет сорока двух-трех. Он, как и прочие, также осветился отблеском
пожара. Все, кто был в приемной, перед ним с поклоном
расступились и замерли как истуканы. Он никому не поклонился и ни
на кого не смотрел. Верхняя часть туловища этого человека, как
показалось Перовскому, была длиннее его ног, затянутых в белую
лосину и обутых в высокие с кисточками сапоги. Редкие каштановые,
припомаженные и тщательно причесанные волосы короткими космами
спускались на его серо-голубые глаза и недовольное, бледное, с
желтым оттенком, полное лицо. Короткий подбородок этого толстяка
переходил в круглый кадык, плотно охваченный белым шейным
платком. Ни на камзоле, ни на серо-песочном длинном сюртуке,
распахнутом на груди, не было никаких отличий. В одной его руке
была бумага, в другой - золотая табакерка. Страдая около недели,
как и Бертье, простудой, он, в облегчение неприятного насморка,
изредка окунал в табакерку покрасневший нос и чихал. Перовский
сразу узнал Наполеона. Кровь бросилась ему в голову. В его глазах
потемнело. "Так вот он, герой Маренго и пирамид! - думал он, под
наитием далеких, опять всплывших впечатлений разглядывая
Наполеона. - И действительно ли это он, мой былой всесильный
кумир, мое божество? Он тогда скакал к редуту Раевского. Боже
мой, теперь я в нескольких шагах от него... И неужели же есть
что-либо общее в этом гении со всеми теми, кто его окружает и кто
его именем делает здесь и везде столько злого и дурного? Нет, его
ниспослало провидение, он выслушает меня, вмиг поймет и
освободит..." Перовский сделал шаг в направлении Наполеона. Две
сильные костлявые руки схватили его за локти.

- Коснитесь только его - я вас убью! (Si vous osez у toucher, je
vous tue!) - злобно прошептал сзади него голос мамелюка, сильно
ухватившего его за руки за спиной прочей свиты. Раздались резкие,
громкие слова. "То говорит он! - с восторженным трепетом помыслил
Базиль. - Я наконец слышу речь великого человека..."

- Русские нас жгут, это доказано! Вы это передадите герцогу
Экмюльскому! - произнес скороговоркою Наполеон, небрежно подавая
пакет Бертье. - Утверждаю! Расстреливать десятками, сотнями!.. Но
что здесь опять за тревога? - спросил он, осматриваясь, и при
этом, как показалось Перовскому, взглянул и на него. Базиль
восторженно замер.

- Я послал узнать, - склонившись, заговорил в это время Бертье, -
сегодня поймали и привели новых поджигателей; они, как и прочие,
арестованы. Председатель комиссии, генерал Лоэр, надо надеяться,
раскроет все... Да вот и посланный...

Наполеон, потянув носом из табакерки, устремил недовольный,
слезящийся взгляд на вошедшего ординарца.

- Никакой, ваше величество, опасности! - согнувшись перед
императором, произнес посланный, - загорелись от налетевшей искры
дрова, но их разбросали и погасили. Все вокруг по-прежнему
благополучно.

- Смотрителю дворца сказать, что он... дурак! - произнес
Наполеон. - Все благополучно... какое счастье! (quelle chance!..)
Скоро благодаря этим ротозеям нас подожгут и здесь. Удвоить,
утроить премию за голову Растопчина, а поджигателей -
расстреливать без жалости, без суда!..

Сказав это, Наполеон грубо обернул спину к Бертье и ушел, хлопнув
дверью. Базиль при этом еще более заметил некрасивую
несоразмерность его длинной талии и коротких ног и крайне был
изумлен холодным и злым выражением его глаз и насупленного,
желтого лица. Особенно же Базиля поразило то, что, сердясь и
выругав дворцового смотрителя, Наполеон вдруг, как бы против
воли, заторопясь, начал выговаривать слова с итальянским акцентом
и явственно, вместо слова "chance", произнес "sance". Плотная
спина Наполеона в мешковатом сюртуке серо-песочного цвета давно
исчезла за дверью, перед которою безмолвными истуканами
продолжали стоять мамелюки и остальная свита, а Перовский все еще
не мог прийти в себя от того, что видел и слышал; он неожиданно
как бы упал с какой-то недосягаемой высоты. "Выкуп за голову
Растопчина! Расстреливать сотнями! - мыслил Базиль. - Но чем же
здесь виноват верный слуга своего государя? Так вот он каков,
этот коронованный корсиканский солдат, прошедший сюда, через
полсвета, с огнем и мечом! И он был моим идеалом, кумиром? О, как
была права Аврора! Скорее к родному отряду... Боже, если б
вырваться! Мы найдем средства с ним рассчитаться и ему
отплатить".

- Следуйте за мною! - раздался голос ординарца Бертье. Приемная
наполовину опустела. Оставшиеся из свиты сурово и враждебно
смотрели на русского пленного.

- Куда? - спросил Перовский.

- Вам велено подождать вне дворца, пока о вас доложат императору,
- ответил ординарец.

Базиль вышел на площадку парадного дворцового крыльца. Внизу, у
ступеней, стоял под стражей приведенный полицейский пристав.
Караульный офицер делал ему допрос.

- Зачем вы остались в Москве? - опросил он арестанта, - почему не
ушли с прочими полицейскими чинами? Кто и по чьему приказанию
поджигает Москву?

Бледный, дрожащий от страха пристав, не понимая ни слова
по-французски, растерянно глядел на допросчика, молча переступая
с ноги на ногу.

- Наконец-то мы, кажется, поймали главу поджигателей! - радостно
обратился офицер к ординарцу маршала. - Он, очевидно, знает все и
здесь остался, чтобы руководить другими.

Перовский не стерпел и вмешался в этот разговор. Спросив
арестанта, он передал офицеру, что пристав неповинен в том, в чем
его винят, что он не выехал из Москвы лишь потому, что, отправляя
казенные тяжести, сам долго не мог достать подводы для себя и для
своей больной жены и был застигнут ночным дозором у заставы.

- Посмотрим. Это разберет комиссия! - строго сказал офицер. -
Запереть его в подвале, где и прочие.





                               XXII



Солдаты, схватив пристава за руки, повели его к спуску в подвал.
Они скрылись под площадкой крыльца.

- Могу вас уверить, - произнес Перовский офицеру, - чины полиции
здесь ни в чем не виновны; этот же притом семейный человек...

- Не наше дело! - ответил офицер. - Мы исполнители велений свыше.

- Но что же ожидает заключенных в этом подвале? - спросил Базиль
.

- Простая история, - ответил офицер, собираясь уходить, - их
повесят, а может быть, смилуются и расстреляют.

Ординарец остановил офицера и сказал ему вполголоса несколько
слов. Тот, оглянувшись на Перовского, указал на ближнюю церковь
Спаса на Бору. Ординарец предложил Базилю следовать за собой.
Они, миновав дворец, подошли к дверям указанного храма. С
церковного крыльца опять стали видны зарево и дым пылавшего
Замоскворечья.

- Зачем мы сюда пришли? - спросил Базиль. Проводник молча
отодвинул засов и отворил дверь.

- Вас не позволено оставлять на свободе! - произнес он, предлагая
Перовскому войти в церковь. - Подождите здесь; император,
вероятно, вскоре вас потребует... Он теперь завтракает.

- Но зачем я императору?

- Он, может быть, через вас найдет нужным что-либо сообщить
вашему начальству... Мы застали здесь тысячи ваших раненных...
Докторов так мало, притом эти пожары... Впрочем, я излагаю мое
личное мнение... До свидания!

Железная дверь, медленно повернувшись, затворилась. Звякнул
надвинутый тяжелый засов. Перовский, оставшись один, упал в
отчаянии на пол. Теперь ему стало ясно, его решили не выпускать.
Последние надежды улетели. Оставалось утешаться хоть тем, что его
не заперли в подвал с подозреваемыми в поджоге. Но что ждало его
самого? Прошел час, другой, к пленному никто не являлся. О нем,
очевидно, забыли. Пережитые тревоги истомили его невыразимо. Не
ев и не пив со вчерашнего утра, он почувствовал приступы голода и
жажды. Но это длилось недолго. Мучительные опасения за свободу,
за жизнь овладели его мыслями. "Что, если в этой суете и впрямь
обо мне забыли? - думал он. - Пьяный ординарец Мюрата, без
сомнения, уехал, как и адъютант Себастьяни, а караульного офицера
могут сменить. Кто вспомнит о том, что здесь, в этой церкви,
заперт русский офицер? И долго ли мне суждено здесь томиться?
Могут пройти целые дни!" Предположения, одно мрачнее другого,
терзали Базиля. Беспомощно приткнувшись головой к ступеням
амвона, он лежал неподвижно. Сильная усталость и нравственные
мучения привели его в беспамятство. Он очнулся уже вечером.
Зловещее зарево пожара светило в окна старинной церкви. Лики
святых, лишенные окладов, казалось, с безмолвным состраданием
смотрели на заключенного. Церковь была ограблена, остатки утвари
в беспорядке разбросаны в разных местах. Сквозные тени оконных
решеток падали на пол и на освещенные отблеском пожара стены,
обращая церковь в подобие огромной железной клетки, под которою
как бы пылал костер. "Боже, и за что такая пытка? - думал
Перовский, - за что гибнут мои молодые силы, надежды на счастье?"
Мысли об иной, недавней жизни проносились в его голове. Он
мучительно вспоминал о своем сватовстве, представлял себе Аврору,
прощание с нею и с Тропининым. "Жив ли Митя? - спрашивал он себя.
- И где, наконец сама Аврора? Успела ли она уехать с бабкой? Что,
если не успела? Может быть, они и попытались, как тот несчастный,
опоздавший пристав, и даже выехали, но и их, как и его, могли
захватить на дороге. Что с ними теперь?" Базиль представлял себе
плен Авроры, ужас беспомощной старухи княгини, издевательства
солдат над его невестой. Дрожь охватывала его и терзала. Мучимый
голодом и жаждой, он искал на жертвеннике и на полу остатков
просвир, подбирал и с жадностью ел их крошки. Наступила новая
мучительная, долгая ночь. Перовский закрывал глаза, стараясь
забыться сном, и не мог заснуть. Усилившийся ветер и оклики
часовых поминутно будили его. Он в бреду поднимался, вскакивал,
прислушивался и опять падал на холодный пол. Никто не подходил к
церковной двери. На заре, едва забелело в окна, Перовский услышал
сперва неясный, потом явственный шум. У церкви бегали; опять и
еще громче раздавались крики: "На помощь, воды!" Очевидно, опять
вблизи где-либо загорелось. Не горит ли сама церковь? Базиль
бросился к оконной решетке. Окно выходило к дворцовым конюшням.
Откуда-то клубился дым и сыпались искры. Из дворцовых ворот под
падавшими искрами испуганные рейткнехты наскоро выводили лошадей,
запрягали несколько выдвинутых экипажей и грузили походные фуры.
Пробежал, оглядываясь куда-то вверх и путаясь в висевший у пояса
палаш, пеший жандарм. Сновали адъютанты и пажи. Невдали был
слышен барабан. Из-за угла явился и выстроился перед церковью
отряд конной гвардии. Войско заслонило дворцовую площадь. Сквозь
шум ветра послышался стук отъезжавших экипажей. Впоследствии
Базиль узнал, что загорелась крыша соседнего арсенала. Пожар был
потушен саперами. Разбуженный новою тревогой, Наполеон пришел в
окончательное бешенство. Он толкнул ногой в лицо мамелюка,
подававшего ему лосиные штиблеты, позвал Бертье и с
ругательствами объявил ему, что покидает Кремль. Через полчаса он
переехал в подмосковный Петровский дворец. Отряд гвардии ушел
вслед за императором. Площадь опустела. Сильный ветер гудел на
крышах, крутя по мостовой столбы пыли и клочки выброшенных из
сената и дворцовых зданий бумаг. Из нависшей темной тучи изредка
прорывались капли дождя. Перовский глядел и прислушивался. Никто
к нему не шел.

- Боже, - проговорил он, в бессильном отчаянии ухватясь за
решетку окна, - хоть бы смерть! Разом, скорее бы умереть, чем так
медленно терзаться!

За церковью послышались сперва отдаленные, потом близкие шаги и
голоса. Перовский кинулся к двери и замер в ожидании: к нему или
идут мимо? Шаги явственно раздались у входа в церковь. Послышался
звук отодвигаемого засова. Кто-то неумелою рукой долго нажимал
скобу замка. Дверь отворилась. На крыльце стояла кучка гренадеров
с рослым фельдфебелем. Внизу крыльца двое солдат держали на палке
котелок с дымившейся похлебкой.

- Ба, да уж эта квартира занята! - весело сказал фельдфебель, с
изумлением разглядев в церкви пленного. - А мы думали здесь
позавтракать и уснуть... Капитан, - обратился он к кому-то
проходившему внизу, за церковью, - здесь заперт русский; что с
ним делать?

Поравнявшийся с крыльцом высокий и худой с светлыми, вьющимися
волосами капитан мельком взглянул на пленного и отвернулся. Он,
очевидно, также не спал, и ему было не до того. Его глаза были
красны и слипались.

- Ему здесь с нами, полагаю, нельзя, - продолжал фельдфебель, -
куда прикажете?

- Туда же, в подвал, - отходя далее, небрежно проговорил капитан.
Перовский обмер. Он опрометью бросился к двери, силой растолкал
солдат и выбежал на крыльцо.

- С кем вы приказываете меня запереть, с кем? - в ужасе крикнул
он, подступая к капитану. - Это безбожно! Я знаю, в чем обвиняют
этих заключенных и что их ждет!

Озадаченный капитан остановился.

- Меня задержали под городом во время перемирия, - продолжал
кричать Базиль, - в суете забыли обо мне! Я не пленный: вы
видите, мне оставлено оружие, - прибавил он, указывая на свою
шпагу, - а вы...

- Простите великодушно, - ответил капитан, как бы очнувшись от
безобразного, тяжелого сна, - я ошибся...

- Но эта ошибка мне стоила бы жизни.

- О, это было бы большим несчастьем! - произнес капитан, с
чувством пожимая руку Перовского. - Я сейчас пойду и узнаю, куда
велят вас поместить. Через полчаса капитан возвратился.

- Вас велено отвести к герцогу Экмюльскому, - сказал он, - вы
дойдете туда благополучно, и вам будет оказано всякое внимание.
Вот ваш охранитель.

Он указал на приведенного им конного жандарма. "Этого еще
недоставало! - подумал Перовский. - Четвертый арест - и куда же?
к свирепому маршалу Даву".





                              XXIII



Квартира грозного герцога Экмюльского, маршала Даву, была на
Девичьем поле, у монастыря, в доме фабриканта, купца Милюкова.
Идя за жандармом по обгорелым и во многих местах еще сильно
пылавшим улицам, Перовский не узнал Москвы. Они шли Волхонкой и
Пречистенкой. Грабеж продолжался в безобразных размерах. Солдаты
сквозь дым и пламя тащили на себе ящики с винами и разною
бакалеей, церковную утварь и тюки с красными товарами. У ворот и
входов немногих еще не загоревшихся домов толпились испачканные
пеплом и сажей, голодные и оборванные, чины разных оружий,
вырывая друг у друга награбленные вещи. На площадях в то же
время, вследствие наступившего сильного холода, горели костры из
поломанных оконных рам, дверей и разного хлама. Здесь толпился
всякий сброд. У церкви Троицы в Зубове жандарм-проводник,
встретив знакомого артиллериста-солдата, остановился, спрашивая
его о дальнейшем пути к квартире Даву. Внутри церкви, служившей
помещением для командира расположенной здесь батареи, виднелась
красивая гнедая лошадь, прикрытая священническою ризой. Она ела
из жестяной церковной купели овес, умными глазами бодро
посматривая на крыльцо. Ответив на вопрос жандарма,
солдат-артиллерист потрепал лошадь по спине и, добродушно чмокая
губами, сказал:

- Каков конь! Не правда ли, не животное - человек? Сметлив, даже
хитер, все понимает. И хорошо ему тут, тепло, овса вдоволь... Он
взят у одного графа. В Париже дадут за него тысячи.

На Зубовской площади, невдали от сгоревшего каменного дома, на
котором еще виднелась уцелевшая от огня, давно знакомая
Перовскому вывеска: "Гремислав, портной из Парижа", у обугленной
каменной колокольни стояла толпа полковых маркитантов и поваров.
Внутри этой колокольни была устроена бойня скота, и усатый,
рослый гренадер в лиловой камилавке и в дьяконском стихаре
окровавленными руками весело раздавал по очереди куски
нарубленного свежего мяса. Вдруг толпа бросилась в соседний
переулок, откуда выезжали две захваченные под городом телеги. На
телегах, под конвоем солдат, сидели плачущие молодые женщины в
крестьянских одеждах, окутанные платками. Все с жадным
любопытством смотрели на необыкновенную добычу.

- Что это? откуда? - спросил, улыбаясь, гренадер конвойного
фельдфебеля.

- Переодетые балетчицы. Их поймали в лесу. Вот и готовый театр.

Распознавая направление сплошь выжженных улиц по торчавшим печам,
трубам и церквам, пленник и его проводник около полудня дошли
наконец до Девичьего поля. Каменный одноярусный дом фабриканта
Милюкова был уже несколько дней занят под штаб-квартиру маршала
Даву. Этот дом стоял у берега Москвы-реки, вправо от Девичьего
монастыря. Упираясь в большой, еще покрытый листьями сад, он
занимал левую сторону обширного двора, застроенного рабочим
корпусом, жилыми флигелями и сараями милюковской ситцевой
фабрики. Хозяин фабрики бежал с рабочими и мастерами за день до
вступления французов в Москву. У ворот фабрики стоял караул. На
площади был раскинут лагерь, помещались пороховые ящики,
несколько пушек и лошадей у коновязей, а среди двора - служившая
маршалу в дороге большая темно-зеленая четырехместная карета.
Перовского ввели в приемную каменного дома, где толпились
ординарцы и штабные маршала. Дежурный адъютант прошел в кабинет
Даву. Выйдя оттуда, он взял у Перовского шпагу и предложил ему
войти к маршалу. Кабинет Даву был окнами на главную аллею сада, в
конце которой виднелся залив Москвы-реки. Среднее окно, у
которого стоял рабочий стол маршала, было растворено. Свежий
воздух свободно проникал из сада в комнату, осыпая бумаги на
столе листьями, изредка падавшими сюда с пожелтелых лип и кленов,
росших у окна. При входе пленника Даву, спиной к двери, продолжал
молча писать у окна. Он не обернулся и в то время, когда Базиль,
пройдя несколько шагов от порога, остановился среди комнаты.
"Неужели это именно тот грозный и самый жестокий из всех маршалов
Бонапарта?" - подумал Перовский, разглядывая сгорбленную в
полинялом синем мундире спину и совершенно лысую, глянцевитую
голову сидевшего перед ним тощего и на вид хилого старика. Перо у
окна продолжало скрипеть. Даву молчал. Прошло еще несколько
мгновений.

- Кто здесь? - раздался от окна странный, несколько глуховатый
голос. Перовскому показалось, будто бы кто-то совершенно
посторонний заглянул в эту минуту из сада в окно и, под шелест
деревьев, сделал этот вопрос. Перовский молчал. Раздалось
недовольное ворчанье.

- Кто вы? - повторил более грубо тот же голос. - Вас спрашивают,
что же вы, как чурбан, молчите?

- Русский офицер, - ответил Базиль.

- Парламентер?

- Нет.

- Так пленный?

- Нет.

Даву обернулся к вошедшему.

- Кто же вы, наконец? - спросил он, уже совсем сердито глядя на
Перовского.

Базиль спокойно и с достоинством рассказал все по порядку: как
он, во время перемирия, был послан генералом Милорадовичем на
аванпосты и как и при каких обстоятельствах его задержали сперва
Себастьяни и Мюрат, потом Бертье и, вопреки данному слову и
обычаям войны, доныне ему не возвращают свободы.

- Перемирие! - проворчал Даву. - Да что вы тут толкуете мне?
Какое же это перемирие, если здесь, в уступленной нам Москве, по
нас предательски стреляли? Вы - пленник, слышите ли, пленник, и
останетесь здесь до тех пор... ну, пока нам это будет нужно!

- Извините, - произнес Перовский, - я не ответчик за других:
здесь роковая ошибка.

- Пойте это другим! (A d'autres, a d'autres!) - перебил его Даву.
- Меня не проведете!

- Свобода мне обещана честным словом французского генерала...

Даву поднялся с кресел.

- Молчать! - запальчиво крикнул он, сжимая кулаки. - Дни ваши
сочтены; да я вас, наконец, знаю, узнал.

Маршал, как бы внезапно о чем-то вспомнив, замолчал. Перовский с
мучительным ожиданием вглядывался в его тонкие, бледные губы,
огромный лысый лоб и подозрительно следившие за ним из-под
насупленных бровей маленькие и злые глаза.

- Да, я вас знаю! - повторил Даву, с усилием высвобождая
морщинистые щеки из высокого и узкого воротника и садясь опять к
столу. - Теперь не уйдете... Ваше имя? Перовский назвал себя.
Маршал нагнулся к лежавшему перед ним списку и внес в него
сказанное ему имя.

- Простите, генерал, - сказал, стараясь быть покойным, Базиль, -
вы совершенно ошибаетесь: я имею честь видеть вас впервые в
жизни.

Глаза Даву шевельнулись и опять скрылись под насупленными
бровями.

- Не проведете, не обманете! - объявил он. - Вы были взяты в плен
под Смоленском, освобождены в этом городе на честное слово и, все
разузнав у нас, бежали...

- Клянусь вам, - ответил Перовский, - я впервые задержан при
входе вашей армии в Москву... Снеситесь с генералами
Милорадовичем и Себастьяни.

Даву вскочил. Его лицо было искажено гневом.

- Бездельник, лжец! - бешено крикнул он, тряся кулаками. - Такому
негодяю, черт бы вас побрал, говорю это прямо, исход один -
повязка на глаза и полдюжины пуль! Маршал позвонил.

- Вы позовете фельдфебеля и солдат! - обратился он к вошедшему
ординарцу, откладывая на столе какую-то бумагу. Ординарец не
уходил.

- Но это будет вопиющее к небу насилие! - проговорил Перовский,
видя с содроганием, как решительно и твердо герцог Экмюльский
отдавал о нем роковой и, по-видимому, бесповоротный приказ. - Вы,
простите, оскорбляете безоружного пленного и к этому
присоединяете убийство без следствия, без суда. Ведь это, герцог,
насилие.

- А, вам желается суда? - произнес Даву. - Берегитесь, суд будет
короток. Вас отлично помнит мой старший адъютант, бравший вас в
плен... О, вы его не собьете!

- Позовите вашего адъютанта, пусть он меня уличит! - сказал
Перовский, с ужасом думая в то же время: "А что, если низкий
клеврет этого палача все перезабыл и спутал в пережитой ими
сумятице и вдруг, признав меня за того беглеца, скажет: да, это
он! И как на него сетовать? Ему так может показаться..." Глаза
маршала странно улыбнулись, брови разгладились.

- Так вы хотите очной ставки? - спросил он, стараясь говорить
ласковее. - Извольте, я вам ее дам... Но помните заранее, если
мои слова подтвердятся, пощады не будет. Позвать Оливье! - сказал
он ординарцу.





                               XXIV



Ординарец вышел. Даву стал разбирать и перекладывать лежавшие
перед ним бумаги. Базиль, замирая от волнения, едва стоял на
ногах. "Броситься на него сзади, удушить тощего старика и
выскочить в окно... - вдруг подумал он, - здесь положительно
можно... садом добежать до реки, кинуться вплавь и уйти на
противоположный берег, в огород и пустыри. Пока найдут адъютанта,
явятся сюда, все увидят и начнут погоню - все можно успеть". Руки
Перовского судорожно сжимались; озноб охватывал его с головы до
пят, зубы постукивали от нервной дрожи.

- Вам сколько лет? - спросил, не оглядываясь, Даву. Перовский
вздрогнул.

- Двадцатый год, - отвечал он.

- Молоды... Москву знаете?

- Здесь учился в университете.

Даву обернулся и указал Перовскому на стене, возле стола, карту
Москвы и ее окрестностей.

- Вот эти места подожжены русскими, - сказал он, тыкая сухим,
крючковатым пальцем по карте, - горят сотни, тысячи домов... Вы,
вероятно, также явились сюда поджигать?

Перовский молчал.

- Зачем вы нас поджигаете?

- Ваши солдаты, по неосторожности и хмельные, сами жгут.

- Вздор, клевета! А почему русские крестьяне, несмотря на щедрую
плату, не подвозят припасов? - спросил Даву. - Столько вокруг сел
- и не является ни один.

- Боятся насилий.

- Вздор! Какие насилия у цивилизованной армии? Говорят вам, мы
щедро платим. Это все выдумки людей, подобных вам. Где Кутузов?
Почему он так предательски, без полиции и пожарных инструментов,
оставил такой обширный город? Где он?

- Я задержан вторые сутки и дальнейших распоряжений нашего
главнокомандующего не знаю.

- Вы отъявленный лжец, - сказал, выпрямляясь в кресле, Даву, -
вероломный партизан, дезертир!.. О, вы увидите, как мы наказываем
людей, которые к измене присоединяют еще наглую, бесстыдную ложь.

Даву опять позвонил. Вошел ординарец.

- Что же Оливье?

- За ним пошли.

Даву подумал: "Что с ним возиться! надоели!" - и против имени
Перовского, занесенного им в список, написал резолюцию.

- Вот, - сказал он, подавая ординарцу со стола пачку бумаг, - это
в главный штаб, а этого господина с этим списком отведите к
Моллина. "Моллина, Моллина! - повторял в уме Перовский, идя за
ординарцем и не понимая, в чем дело, - вероятно, председатель
какого-нибудь трибунала". Его привели на площадь, где был
расположен лагерь пехоты, и сдали у крайней палатки толстому, с
короткою шеей и красным лицом, седому офицеру. "Вот он, Моллина",
- подумал Перовский, глядя в подслеповатые и сердитые глаза
Моллина. Офицер, выслушав то, что ему сказал герцогский
ординарец, кивком головы отпустил последнего и, едва взглянув в
поданный ему список, сдал арестанта караулу, стоявшему невдали от
палатки. На карауле зашевелились. От него отделилось несколько
солдат с унтер-офицером. "Следуйте за мною... Вы понимаете ли
меня?" - гневно крикнул унтер-офицер, толкнув растерявшегося,
едва владевшего собой Перовского. Три человека спокойно и
безучастно пошли впереди его, три - назади. Унтер-офицер шел
сбоку. Все спокойно поглядывали на Перовского, но он начинал
наконец понимать, в чем дело. Арестанта повели к огородам, бывшим
у берега Москвы-реки, в нескольких стах шагах от лагеря. Здесь,
на просторной, сыроватой площадке между опустелых гряд капусты и
бураков, виднелся столб и невдали от него несколько
свежезасыпанных ям. "Могилы расстрелянных! - пробежало в уме
Базиля. - Да неужели же эти изверги... неужели конец?" Он
бессознательно шагал за солдатами, увязая в рыхлой, сырой земле.
Его мучило безобразие и бессилие своего положения. Он видел над
собою светлое осеннее небо, кругом - пустынные, тихие огороды, за
ними - колокольню Девичьего монастыря, галок, с веселым карканьем
перелетавших с этой колокольни в монастырский сад, и мучительно
сознавал, что ни он, ни окружавшие его исполнители чужих велений
ничего не могли сделать для его спасения. Ему вспомнилось
Бородино, возглас доктора Миртова о свидании с ним, через
двадцать лет, в клубе. Голова его кружилась. Тысячи мыслей
неслись в уме Перовского с поражающею мучительною быстротой.
Назади послышался крик. Шедшие оглянулись. От лагеря кто-то
бежал, маша руками.

- Что еще? - проворчал, остановясь, унтер-офицер. Прибежавший, в
куртке и в шапочке конскрипта, молодой солдат что-то наскоро
объяснил ему.

- Отсрочка! - сказал унтер-офицер, обращаясь к Перовскому. - С
нашим герцогом это бывает - видно, завтраком забыли
предварительно угостить... До свидания.

Арестанта опять повели к маршалу. Даву показался Перовскому еще
мрачнее и грознее.

- Удивляетесь?.. Я приостановил разделку с вами, - сказал Даву,
увидев Перовского, - требую от вас окончательно чистосердечного и
полного раскаяния; указанием на своих сообщников вы облегчите
наши затруднения и тем спасете себя.

- Мне каяться не в чем.

- А если вас уличат?

- Я уже просил вашу светлость о следствии и суде, - ответил
Перовский.

Даву снова порывисто позвонил.

- Где же наконец Оливье? - спросил он вошедшего ординарца. -
Дождусь ли я его?

- Он здесь, только что возвратился от герцога Виченцкого.

- Позвать его!

Дверь сзади Перовского затворилась и снова отворилась.

- А, подойдите сюда поближе! - сказал кому-то маршал. - Станьте
вот здесь и уличите этого господина.

Перовский увидел смуглого, востроносого человека с черным
хохолком, франтовски причесанным на лбу, в узком поношенном
мундире и в совершенно истоптанных суконных ботинках. Его
маленькое обветренное лицо выражало безмерную почтительность к
грозному начальству. Черные глаза смотрели внимательно и строго.
"Пропал!" - подумал, взглянув на него, Базиль.

- Ну, Оливье, - обратился Даву к адъютанту, - приглядитесь
получше к этому человеку и скажите мне, - вы, как никто, должны
хорошо все помнить, - не этот ли именно господин был нами взят в
плен под Смоленском? Подумайте хорошенько... Что скажете? Не он
ли провел там у нас в городе, на свободе, целые сутки и ночью,
все разузнав, и, несмотря на данное слово, изменнически бежал? Вы
должны это в точности помнить. Ваша память - записная книжка...
Их , как помните, бежало двое: одного мы вскоре поймали и тогда
же на пути расстреляли, а другой скрылся... Не этот ли дезертир
теперь стоит перед вами?

"О, приговор мой подписан! - в ужасе, замирая, подумал Базиль. -
Этот раболепный офицеришка непременно поддакнет своему
начальнику. Иначе не может и быть! Боже, хоть бы мое лицо
исказилось судорогой, покрылось язвами проказы, если во мне
действительно есть хоть малейшее роковое сходство с тем
беглецом".

- Ну, глядите же, Оливье, внимательно, - подсказал Даву
адъютанту, - я вас слушаю.

Адъютант, переминаясь остатками ботинок, едва державшихся на его
ногах, неслышно подошел ближе к пленнику и пристально взглянул на
него.

- Да, помню, - негромко ответил он, - обстоятельство, о котором
вы говорите, ваша светлость, действительно было...

- Вы, Оливье, глупец или выпили лишнее! - не стерпев,
раздражительно крикнул Даву. - Вас спрашивают не о том, был ли
такой случай, или его не было: это я знаю лучше вас. Отвечайте,
приказываю вам, на другой вопрос: этот ли именно господин бежал у
нас из плена в ту ночь, когда мы заняли Смоленск? Поняли?

Перовский видел, как за секунду угодливые и, по-видимому,
совершенно покойные глаза адъютанта вдруг померкли, точно куда-то
пропали. Адъютант тронул себя за хохолок, прижал руку к груди и
вполголоса, побелевшими губами, произнес что-то, казалось, полное
неожиданности и ужаса. Базиль в точности не слышал всех его слов,
хотя они ударами колокола звонко отдавались в его ушах. Он
явственно только сознавал, как в наступившей затем странной
тишине вдруг жалостно и громко забилось его сердце, и он
помертвел. От него что-то уходило, что-то с ним навеки прощалось,
и ему болезненно, от души было чего-то жаль. И то, о чем он так
жалел, была его молодая жизнь, которую у него брали с таким
суровым, безжалостным хладнокровием. "Где же истина, где божеская
справедливость?" - думал Перовский.

- Я вас не слышу, ближе! - крикнул Даву адъютанту. - Говорите
громче и толковее.

- Этот господин, ваша светлость... - произнес Оливье, - я хорошо
и отчетливо все помню...

Перовский, держась за спинку близ находившегося стула, едва стоял
на ногах, усиливаясь слушать и понять, что именно произносили
бледные и, как ему казалось, беззвучные губы адъютанта.


     ЧАСТЬ ВТОРАЯ



                             БЕГСТВО ФРАНЦУЗОВ 



                                    И прииде на тя пагуба, и не увеси.
                                                                 Исайя



                                    XXV



Через два дня после проводов жениной бабки и Авроры Илья
Борисович Тропинин, надев плащ и шляпу, отправился в сенат, где,
по слухам, была получена какая-то бумага из Петербурга. Он хотел
проведать, последовало ли наконец разрешение сенатским, а равно и
театральным чиновникам также оставить Москву. В то утро он узнал
от бывшего астраханского губернатора Повалишина, что их общий
знакомый, старик купец миллионер Иван Семенович Живов, убедившись
в приближении французов, запер в Гостином дворе свой склад и,
перекрестясь, сказал приказчику: "Еду; чуть они покажутся -
слышишь, чтоб ничего им не досталось; зажигай лавку, дом и все!"
Едва Илья въехал в Кремль и вошел в сенат, началось вступление
французов в Москву, был ими произведен известный выстрел картечью
в Боровицкие ворота, и французы заняли Кремль. Тропинин бросился
было обратно в Спасские ворота. Он полагал спуститься к
Москворецкому мосту и уйти с толпою, бежавшею по Замоскворечью. -
"Скорее, скорее!" - торопил он извозчика, У Лобного места его
окружила и остановила куча французских солдат, с криками уже
грабившая Гостиный двор. Посадив на тротуар этого длинного,
близорукого и смешного, в синем плаще, человека, французы со
смехом прежде всего стащили с его ног сапоги. Потом, весело
заглядывая ему в лицо и как бы спрашивая: "Что? удивлен?" - они
сняли с него плащ и шляпу. Огромного роста, в рыжих бакенбардах и
веснушках, унтер-офицер, скаля белые, смеющиеся зубы, спокойно
отстегнул с камзола Ильи золотую цепочку с часами и принялся было
за обручальное кольцо на его пальце. Обеспамятевший Илья очнулся.
Он бешено, с силой оттолкнул грабителя и, задыхаясь, с пеной у
рта, крикнул несколько отборных французских ругательств. -
Каково! он говорит, как истый француз! (Tiens, il parle comm e un
vrai francais!) - удивился унтер-офицер. Илью окружили и ввели
под аркады Гостиного двора, так как в близком соседстве уже
прорывалось пламя пожара над москательными лавками. Пленнику
предлагали множество вопросов о том, где в Москве лучшие магазины
и погреба, как пройти к лавкам золотых и серебряных изделий, к
складам вин и к лучшим модным трактирам. Пользуясь суетой, Илья в
одном из темных проходов Гостиного двора бросился в сторону,
выбежал к Варварке и скрылся в подвале какого-то опустелого
барского дома. Когда стемнело, он переулками добрался до
Тверского бульвара, отыскал знакомый ему сад богача Асташевского
и здесь, в дальней беседке, решился провести ночь. Забившись в
угол беседки, он от усталости почти мгновенно заснул. Его
разбудил дым, валивший клубами через деревья из загоревшегося
смежного двора. Не сознавая, где он и что с ним, и задыхаясь от
дыма, он выскочил из беседки.

Начиналось утро. С разных сторон поднимались густые облака дыма с
пламенем. Горели соседние Тверская, Никитская и Арбат. Тропинин,
вспомнив приказ Живова о сожжении его собственного дома,
оглядывался в ужасе. Его томил голод; разутые ноги окоченели от
холода. Куда идти? Дом жениной бабки, где, как он знал, вчера на
руках дворника осталось еще немало невывезенных припасов, был
невдали. Илья, перелезая с забора через забор, вышел па Бронную.
Отсюда было уже близко до Патриарших прудов. Полуодетый, без
шляпы и в одних испачканных носках, он, быстро шагая длинными
ногами, скоро миновал смежные, теперь почти пустые переулки. Уже
виднелась знакомая крыша дома княгини Шелешпанской. Тропинину
преградила дорогу кучка солдат, несшая какие-то кули и тюки.
Сопровождавший их офицер остановил Илью и приказал ему взять на
плечи ношу одного из солдат, которого тут же куда-то услал. Ноша
была в несколько пудов. Тропинин молча покорился такому насилию,
соображая, что этому будет же вскоре конец. Он донес куль до
Кремля. Оттуда его отправили с другими солдатами за сеном, а
вечером, дав ему поесть, объявили, что он будет при конюшне
главного штаба. В течение пяти дней Илья чистил, кормил и поил
порученных ему лошадей, выгребал навоз из конюшни и рубил для
офицерской кухни дрова. Посланный с товарищем в депо за овсом, он
нагрузил подводу, заметил на обратном пути, что пригнездившийся
на подводе усталый товарищ уснул, дал лошади идти, а сам без
оглядки бросился в смежный переулок. Место его второго побега
было близ Садовой. Он издали узнал церковь Ермолая и, опасаясь
погони, бросился в ту сторону. Мимо дымившихся и пылавших улиц
Тропинин снова достиг Патриарших прудов и теперь их не узнал.
Сколько он ни отыскивал глазами зеленой крыши и бельведера на
доме княгини, он их не видел. Все окрестные деревянные и каменные
дома сгорели или догорали. Улицы и переулки вокруг занесенных
пеплом и головнями прудов представляли одну сплошную, покрытую
дымом площадь, на которой, среди тлевших развалин, лишь кое-где
еще торчали не упавшие печные трубы и другие части догоравших
зданий. Илья с ужасом убедился, что дом княгини Шелешпанской
также сгорел. "Боже! неужели это не во сне?" - думал он,
оглядываясь. Слезы катились из его глаз. Беспомощно переходя от
раскаленных пепелищ к пепелищам, Тропинин близорукими,
подслеповатыми глазами усиливался отыскать след этого дома и не
находил. Долго неуклюжею, длинною тенью он бродил здесь,
прислушиваясь к падению кровель и стен и едва дыша от дыма и
пепла. В одном месте, у церкви Спиридония, его охватило
нахлынувшим пламенем. Он бросился к какому-то каменному забору и
перелез через него. Соскакивая в соседний сад, он сильно ушиб
себе ногу и сперва не обратил на это внимания. Нога, однако,
разболелась. "Что же я теперь, если охромею, буду делать?" -
думал Илья, бродя по саду и разминая ногу. Вдруг он услышал, что
его назвали по имени. Тропинин вздрогнул. Между лип
полуобгорелого сада он увидел седую голову, глядевшую на него из
травы, а подойдя ближе, узнал бледное, в пегих пятнах, лицо
княгинина дворника Карпа. Тот выглядывал из ямы.

- Ты как здесь?

- Третьи сутки спасаюсь.

- Чье это место?

- Неужто не узнаете? Наше.

Двор был в развалинах, деревья обгорели. Карп помог измученному
голодом и ходьбой Илье спуститься в яму, вырытую им в саду,
принес из пруда воды, дал ему умыться, накормил его какими-то
лепешками и уложил отдохнуть.

- Все погорело, как видите, дом, людские и кладовая, - объявил,
всхлипывая, Карп, - и те злодеи до пожара все разграбили, не
помогла и стенка, дорылись и до ямы; телешовский Прошка спьяну
навел сюда и указал; а вы-то, вы... Господи!

Карп ушел из подвала и под полой откуда-то притащил старенький
калмыцкий тулуп, мужичьи сапоги и такую же баранью шапку.

- Оденьтесь, батюшка Илья Борисыч, - сказал он, - здесь, в
западне, сыро. Как вас нехристи-то обидели! в нашем холопском
наряде они вас тут хоть и увидят, скорее не тронут. А что же это,
и нога у вас болит? Тропинин сообщил о своем ушибе.

- Перебудьте, сударь, здесь, авось наша-то армия вернется и
выгонит злодеев. На ночь мы прикроем подвал досками; я на них и
землицы присыплю. Наказал нас господь... конец свету!

Илья оделся в принесенные тулуп и шапку, свернулся на соломе, в
углу подвала, и под причитания Карпа заснул. Утром следующего дня
Карп объявил ему, что накануне приходили какие-то солдаты,
шныряли тут, перевертывая тлевшие бревна, и тесаками чего-то все
искали, а в сад и к пруду все еще не подходили. Илья не покидал
подвала двое суток. Он оттуда, сквозь обгорелые деревья, видел,
как пожар в ближних дворах мало-помалу угасал. Изредка, за
соседними заборами, показывались неприятельские отряды, слышались
французские и немецкие оклики. Дозорные команды, преследуя чужих
и своих поджигателей и грабителей, захватывали подозрительных
прохожих. В одну из ночей в ближнем закоулке произошла даже
вооруженная стычка. Тропинин из подвала явственно слышал, как
начальник дозора командовал солдатам: "En avant, mes en f ants!
ferme! feu de peloton, visez bieni" ("Вперед, ребята, пали!
цельтесь лучше!") Раздался залп преследующих; из-за печей и труб
затрещали ответные выстрелы. Несколько вооруженных солдат,
ругаясь по-немецки и роняя по пути добычу, перелезли через забор
и пробежали в пяти шагах от ямы, где скрывался Илья. Слышались
возгласы: "Du lieber Gott! Schwernots Keri von Bonapart!" (Боже
милостивый! Проклятый парень Бонапарт! (нем.)) Карп подобрал
несколько хлебов, липовку с медом и узел с женскими нарядами.
Хлеб и мед были очень кстати, так как съестные припасы в подвале
подходили уже к концу. Через неделю Карп объявил, что все припасы
вышли и что он решился пойти к церкви Ермолая проведать, не
уцелело ли там, в церковном дворе, чего съестного и что деется в
других местах Москвы. Он возвратился измученный, недовольный.

- Враг-то... выбрал начальство над городом из наших же! - сказал
он, спускаясь в подвал.

- Кого выбрал?

- Ермолаевский дьяк сказывал... он тоже в погребу там, под
церковью, сидит и знает вашу милость; при вашем венце в церкви
служил...

- Что же он говорил?

- Нашим пресненским приставом злодеи поставили магазинщика с
Кузнецкого моста... Марка, городским головою - купца первой
гильдии Находкина, а подпомощником ему - его же сына Павлушку. На
Покровке их расправа... Служат, бесстыжие, антихристу! креста на
них нет...

Тропинин вспомнил, что он кое-где встречался с кутилою и вечным
посетителем цыганок и игорных домов Павлом Находкиным и что
однажды он даже выручил его из какой-то истории, на гулянье под
Новинским. Илья в раздумье покачал головой.

- Да что, сударь - произнес Карп, - то бы еще ничего; кощунство
какое! Не токма в церковах, в соборах треклятые мародеры завели
нечисть и всякий срам. Выкинули на пол мощи святителей Алексея и
Филиппа. В Архангельском наставили себе кроватей, а в Чудовом,
над святою гробницей, приладили столярный верстак. Ходят в ризах,
антиминсами подпоясываются. Еще дьячок сказывал, что видел самого
Наполеона. Намедни он тут, по Садовой, мимо их, злодей, проехал;
серый на нем балахончик, треуголочка такая, сам жирный да
простолицый, из себя смуглый; то, сказывают, и есть сам
Бонапартий.

Илья вспомнил, как Наполеона еще недавно обожал Перовский.

- Чего же Бонапарт забрался в Садовую? - спросил он.

- Ушел за город; его, слышно, подожгли в Кремле. Да и бьют же их,
озорников, а то втихомолку и просто топят.

- Как так?

- Ноне, сударь, слышно, из каждого пруда вытянешь либо карася,
либо молодца. А Кольникур ихний ничего - добрый... Намедни тоже
мимо Ермолая ехал, сынка тамошней просвирни подозвал и дал ему
белый крендель. Вот и я вам, батюшка, картошек оттуда принес...
черноваты только, простите, в золе печены и без соли. Илья с
удовольствием утолил голод обугленными картошками.





                               XXVI



 [Иллюстрация] Еще прошло несколько дней. Припасы окончательно
               истощились. Карп пошел опять на разведки. Тропинин
тоже под вечер вышел из подвала - прогуляться между пустырей. Он
заметил в чьем-то недальнем огороде, у колодезя, яблоню, на
которой виднелись полуиспеченные от соседнего пожара яблоки.
Сорвав их несколько штук, он начал жадно их есть. Его грубо
окрикнул проходивший мимо пьяный французский солдат. Подойдя
молча к Илье, солдат уставился в него, взял с его ладони яблоко,
пожевал его и с ругательством бросил остатки Илье в лицо. Илья
вспыхнул. В его глазах все закружилось, Он с бешенством ухватил
обидчика за шею. Началась борьба. Хмельной солдат ловко наносил
кулаками удары Тропинину и чуть не сбил его с ног. Илья устоял,
обхватил солдата и, протащив его под деревьями, швырнул в
колодезь. Не помня себя и задыхаясь от волнения, он едва дошел
обратно до подвала. Искаженное страхом лицо и взмахнувшие по
воздуху башмачонки француза, брошенного им в колодезь, не
выходили у него из головы. Карп возвратился с пустыми руками.
Опасаясь возмездия со стороны неприятелей, Илья объявил ему, что
их место небезопасно, что надо бросить его, и решил с ним наутро
отправиться к новому городскому голове.

Ночь Тропинин провел в бессоннице и в лихорадочном бреду. Ему
грезились в соседнем огороде обгорелые яблони и между ними
черный, покрытый плесенью, сруб заброшенного колодезя. Ночь он
видел иную, теплую; странный багровый месяц освещал вершины
обгорелых лип и берез, между которыми шла с лукошком, полным
спелых яблок, Ксения. Коля, уже мальчик лет пяти, бежал по траве
впереди нее. Вдруг из глубины колодезя поднялся и, хватаясь за
сруб руками, стал вылезать бледный, покрытый зеленою тиной
утопленник. Не успел Илья броситься на помощь жене, как
утопленник, шлепая мокрыми ногами, добежал и впился зубами в
обеспамятевшего Колю. Тропинин в ужасе проснулся... Крышка над
подвалом была приподнята. Кто-то вылезал из ямы. Илья узнал
Карпа. "Куда это он?" - подумал Илья и также поднялся наверх.
Карп пробирался к ближнему двору, уцелевшему от пожара. Из-за лип
от подвала было видно, как он бережно подкрался к крайнему
флигелю, стоявшему среди сараев, и присел. "Что он там делает?" -
мыслил Илья. У флигеля сверкнули искры. Карп, очевидно, кресал
огонь. Еще прошла минута; угол ветхой крыши ближнего сарая
осветился. Послышались опять шаги. Карп проворно бежал оттуда;
подожженное здание вспыхнуло. "И этот, как купец Живов! - подумал
Илья, торопясь спуститься в подвал, чтобы его не увидел Карп. -
Знаю теперь, кто поджигает Москву". Он радовался и вместе боялся
смутить поджигателя тем, что видел его тайный подвиг. Тропинин с
Карпом утром отправился в дом нового городского головы. На стене
дома была надпись: "Secours aux indigents" ("Помощь
нуждающимся"). На фронтоне подъезда красовалась новая,
лоснившаяся вывеска: "Гороцкой голова". Доложив о себе
Находкину-сыну, Илья поднялся в верхний этаж; Карп остался у
подъезда.

Павел Находкин, в модном сером фраке, с белым шарфом через плечо,
сидел за столом в приемной, опрашивая каких-то бродяг,
приведенных сюда для справок от заведовавшего французскими
лазутчиками генерала Сокольницкого. Мужицкий наряд и небритое,
обраставшее бородою лицо Тропинина не дали Находкину возможности
сразу его узнать. Илья назвал себя. Краска залила моложавое лицо
и толстый затылок Находкина. Он, водя пером по бумаге, подождал,
пока жандармы увели арестантов, оправил на себе шарф и встал.

- Тэк-с, - сказал он, не глядя на Тропинина, - что же-с...
узнаем-с... Что угодно? и как изволили, в такое время, остаться в
здешних местах?

Илья передал ему о своем плене и ушибе ноги и просил содействия к
разрешению ему и дворнику княгини оставить Москву. Находкин не
поднимал глаз.

- Но как же? каким то есть манером? - произнес он. - Мы вам с
тятенькой, сказать, оченно благодарны-с... тогда на гулянье
гусары... и вы вступились... Но теперь тут совсем иные, иноземные
порядки, не наши-с... притом мы не одни...

Павел подумал.

- Разве вот что-с, - сказал он. - Начальник ихних шпионов генерал
Сокольницкий, опять же и главный их интендант генерал Лесепс
нуждаются в знающих господах... Не окажете ли, сударь, сперва
услуги нашим победителям? Было бы кстати-с.

- Какой услуги? - Вы при киятре служили и, кажись, надзирали за
размалевкою декораций... сами рисуете.

- Так что же?

- Его величество, значит, ихний, - произнес Находкин, - а пока,
так сказать, по здешним местам и наш анпиратор Наполеон затеял,
видите ли, для ради своей то есть публики киятер на Никитской.
Изволите знать дом Позднякова? Еще возле, там, Марья Львовна
жила.

- Какая Марья Львовна?

- Ну, Машенька-актриса, - продолжал Павел, - ужели не помните?
Дело прошлое... Так вот-с, возле ее фатеры этот самый киятер и
устраивают... Там давно и прежде шли представления, большущий зал
с ложами, при нем зимний сад. Обгорела только сцена, декорации и
занавесы.

- Где же вы возьмете новые? - спросил Илья, - наш казенный театр,
слышно, совсем сгорел...

- Отыскались на это у них мастера; занавес будет вовсе новый,
парчовый, из риз, а заместо люстры - паникадило.

Тропинин ушам своим не верил. "Что он? раскольник, что ли? -
подумал он. - Да нет, те еще более почтительны к вере".

- И вы, как рисовальщик, - продолжал Находкин, - притом же, зная
их язык, могли бы им помочь. Вас в таком разе оденут, накормят;
ну, смилуются, а то и вовсе выпустят. Мы же с тятенькой тоже
постараемся, и завсегда.

Тропинин, поборая в себе злобу и негодование, молча мыслил:
"Неужели же этот муниципал и в самом деле поможет мне
освободиться?".

- Согласны, барин? - спросил Находкин.

- На что?

- Помочь в декорациях и в прочем...

- Согласен, - ответил со вздохом Илья.

- И дело-с. Оченно рад! А таперича, значит, по порядку, мы вас
отправим к Григорию Никитичу.

- Кто это?

- На Мясницкой, книгопродавец Кольчугин. Он ныне, по милости
анпиратора Бонапарта, покровителя, так сказать, наук-с, тут
назначен главным квартермистром для призрения неимущих и пленных.
Там и Сокольницкий... Тятенька, вы здесь? - крикнул Павел в
соседнюю комнату.

- Здесь, что те? - отозвался оттуда голос. Павел скрылся за
дверью и минуты через две вышел оттуда с отцом. Петр Иванович
Находкин, невысокий, рябой и лысый старик, с узкою, клином,
бородою, был в купеческом кафтане до пят, в высоких, бутылками,
сапогах и также с белым шарфом через плечо.

- Поступаете? - спросил он, взглядывая на Илью маленькими,
зоркими глазами.

- Ваш сын предлагает.

- Павел говорят дело, - произнес старик, - все мы под богом, не
знаем, как и что. В этот киятер уже поступили, из наших
арестованных, скрипач Поляков и вилончелист Татаринов. Не
опасайтесь, не останетесь... а мы добро помним-с...

Тропинин и Карп, с запиской сына Находкина и с жандармом, были
отведены на Мясницкую. Здесь, у подъезда длинного каменного дома,
где помещался заведовавший частью секретных сведений генерал
Сокольницкий, стоял караул из конных латников. Илью и его
спутника ввели в большую присутственную комнату. Несколько
военных и штатских писцов сидели здесь над бумагами у столов. За
перегородкой, у двери, переминаясь и охая, стояла кучка
просителей - бабы, нищие, пропойцы и калеки. Илья сквозь решетку
узнал Кольчугина, у которого не раз, еще будучи студентом, он
покупал книги. Он ему протянул письмо Находкина. Стриженный в
скобку и без бороды, Григорий Никитич, заложив руки за спину,
стоял невдали от перегородки, у стола, за которым горбоносый,
бледный и густо напомаженный французский офицер, с досадой тыкая
пальцем по плану города, спрашивал его через переводчика о
некоторых домах и местностях Москвы. Учитель математики -
переводчик, плохо понимавший и еще хуже говоривший по-французски,
выводил офицера из терпения. На Илью долго никто не обращал
внимания. У него от ходьбы разболелась нога, и он с трудом мог
стоять. Кольчугин наконец взял у него письмо.

- Вы знаете по-ихнему? - радостно спросил он, прочтя письмо. - И
отлпчно-с: сами объясните им свое дело, а пока вот помогите,
этому офицеру нужно указать на карте, где дома Пашкова. Главный
из них сгорел, а в боковых они хотят ладить новый госпиталь и
богадельню... Удивляетесь, что я при их службе? - заключил,
оглядываясь, Кольчугин. - Что, сударь, делать? Крест несем...
силком запрягли.





                              XXVII



Тропинин, войдя за перегородку, дал нужные объяснения офицеру и
затем сообщил ему о предложении Находкина. Сперва офицер слушал
его сухо, но едва узнал, что Илья владеет кистью, мгновенно
изменился.

- Вы хотя и в грубой одежде, - сказал он, не скрывая своего
удовольствия, - видно, что образованный, высшего общества
человек. Садитесь. Не думайте, чтобы мы были только
завоевателями. Вы увидите, как мы оживим и воскресим вашу страну.
О! театр! лучшая пища для души... Я сам по призванию что хотите:
певец, стихотворец, актер, словом - артист.

На Илью были устремлены ласковые черные глаза: печальная улыбка
не сходила с бледного лица офицера.

- Да, - продолжал последний, - я в молодости, в нашей college
(Коллеж (франц.).), в Бордо, играл не только Мольера, по и
Расина... Далекие, счастливые времена! Но и здесь между вашими
актерами, уверяю вас, есть истинные таланты; не все бежали. О! мы
уже пригласили изрядных комиков. Офицер назвал имена нескольких
магазинщиков, аптекаря и двух парикмахеров с Кузнецкого моста. -
А ваш балетмейстер Ламираль, вот дарование! Он вызвался быть у
нас режиссером и ставить даже танцы... Потом, как его, как? очень
милый господин... мы с ним обедали на днях в его премилой
семье... Он взял подряд поставить театральную утварь... Вспомнил!
- торговец сукнами Данкварт... еще у него на вывеске герб
императора Александра.

- Все ваши соотечественники, французы, - сказал Илья.

- Вы этим хотите сказать, - произнес офицер, - что вам, как
русскому, хотя так превосходно говорящему по-французски,
неприлично участвовать в наших удовольствиях? Не так ли?

- Да, - ответил Илья.

- Полноте, помогите нам.

- Но чем же?

- Вы рисуете красками?

- Да.

- Это все, что нам нужно. И если вы согласны, скажите, чем, в
свой черед, и я могу вам служить? Шарль Дроз, к вашим услугам, -
заключил, вежливо кланяясь, офицер, - капитан семнадцатого полка
и адъютант штаба... а в свободные часы - любитель всего изящного
и в особенности театра.

- Я голоден, мосье Дроз! - мрачно произнес Илья. - Со вчерашнего
дня ничего не ел.

- Боже мой, а я-то, извините... прошу вас ко мне! - сказал,
вставая, капитан. - Мы оба - артисты... Что делать? жребий
войны... Я здесь недалеко, тут же во дворе; только кончу дело. А
вы, мосье Никичь, - обратился он, через переводчика, к
Кольчугину, - снабдите господина... господина Тропин... не так
ли? приличною одеждой и обувью из нашего склада... я сам о том
доложу генералу...

Тропинина провели в какую-то каморку, полную разного хлама, одели
во французскую военную шинель и фуражку и в новые, еще не
надеванные сапоги, по-видимому, добытые в какой-либо ограбленной
лавке обуви. Выйдя из каморки, он встретил Карпа.

- А меня-то, батюшка Илья Борисович, отпустите? - спросил тот,
едва узнав Илью в новом наряде.

- Куда ты?

- Землячка тут нашел, пойдем бураки и картошку копать.

- Где копать? Знаю я, куда ты и зачем...смотри, не попадись...

- Убей бог, в казенных огородах, возле казарм. Накопаем им,
аспидам, да авось и уйдем.

Освободившись от занятий, капитан Дроз провел Илью внутренними
комнатами в обширный барский, почти не тронутый огнем двор, в
задних флигелях которого размещались адъютанты начальника
розыскной полиции, чины его канцелярии и конные и пешие
рассыльные. В помещения капитана, в проходной тесной комнатке, у
окна, с пером в руке и в больших очках на носу, сидел седенький в
военной куртке писец.

- Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! - ласково сказал
Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.

- Нельзя, капитан, - ответил, не отрываясь от бумаги, писец, -
машина станет! списки герцога Экмюльского... только что
принесли...

- О, в таком случае кончай, - объявил Дроз.

- В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? - спросил Илья, когда
капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за
блюдо холодной телятины.

- Да, mon bon monsieur (Мой дорогой (франц.).), горька доля
воюющих! - со вздохом ответил капитан. - Часто я проклинал
судьбу, что из артиста стал солдатом... а теперь меня наряжают
для разных следствий... в эти же списки вносятся имена пленных
маршала Даву. Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан
вина.

- Что же делают потом с этими списками? - спросил Илья.

- Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.

- И только?

- Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки на две
части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую -
особенно подозрительные.

- Что же ожидает первых и вторых?

- Против имени первых канцелярия обыкновенно делает отметки: под
арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит
собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию...
Печальные бывают развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет
есть стихи. Не хотите ли, я вам их прочту? - спросил он,
покраснев. - Мои собственные стихи о войне.

- Сделайте одолжение.

Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя па гостя, как бы
призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим
тенором продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о
коршуне, похитившем ее птенцов. Он сам с напомаженным хохолком
напоминал малиновку. Голос и стихи Дроза тронули Илью. Его щеки
от этого чтения и вкусной еды, запитой вином, раскраснелись.
Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а
глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это
время старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел
их в руках и вздохнул.

- Да, - сказал он, - отличный почерк, но на какое дело! Есть ли у
вас, в России, такие искусники?

Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и объявил, что
сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в
канцелярию главного штаба, в Кремль.

- Стаканчик! знаешь, той? - обратился он к писцу, добродушно
подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. - Таким почерком
переписывать только Шенье, Бомарше...

Дроз налил из кубышки, которую он называл "bou-che de feu" -
"огненным ртом".

- Капитан! - восторженно произнес писец, отставя руку и глядя на
поданный ему стакан перцовки. - Век не забуду ваших ласк и
доброты! Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.

- Это напиток богов! Исполнение желаний ваших, господа, и дорогих
вашему сердцу! - сказал он, уходя.

- Хотя последние теперь, очевидно, далеко.

Капитан, уныло сгорбившись, молчал.

- Дорогие нашему сердцу! - произнес он, отгоняя тяжелые мысли. -
Моя семья далеко; ваша же, собрат по музам? вы женаты?.. где ваша
семья?

- Ничего не знаю, - ответил Тропинин, - я женат, но моя жена
бежала отсюда за два дня до моего плена... и что с нею, жива ли
она, убита ли, господь ведает...

- Бежала и она! но зачем же? - искренне удивился капитан.

- А эти ваши списки? - произнес Илья, указывая на принесенные
писцом бумаги. - Что, если бы она попала в эти красиво
переписанные бумаги, да еще в первый разряд? ведь ваш грозный
маршал, сами вы говорите, не любит шутить: а он и женщину мог бы
счесть за опасную...

Капитан покраснел до ушей.

- Что за мысль! полноте! - возразил он. - Мы не индейцы и не
жители Огненной земли; можете быть спокойны, женщины у нас
неприкосновенны. И ни одной, ручаюсь в том, вы не найдете в этих
списках. Да, мое поприще - искусство, пластика. Даже сам я и мои
формы, не правда ли, пластичны? - произнес капитан, вставая и
перед зеркалом протягивая свои руки и выпячивая грудь и плечи. -
Это не мускулы, мрамор, не правда ли, и сталь? Итак, завтра я вам
дам письмо к Ламиралю, и вы украсите вашею кистью наш театр.
Артистов у нас, повторяю, довольно. Кроме найденных здесь
прелестной Луизы Фюзи, Бюрсе и замечательного комика Санве,
явились и другие охотники. Сверх того, как, вероятно, и вы уже
знаете, захвачен целый балет танцовщиц одного вашего графа...
comte Cherem e te (Граф Шереметев (франц.).). А теперь полагаю, и
на покой!.. Вот вам кровать, я улягусь на этом сундуке.

- Очень вам благодарен, - ответил Илья, - но это уже чересчур, с
какой же стати?

- Без возражений, коллега; мы оба - слуги муз, и вы мой гость...
Устраивайтесь, а мне надо нести бумаги к генералу, но прежде я
загляну в канцелярию; знаете, народ нынче ненадежный, особенно
здесь, - чрез меру поживились военною добычею и не совсем
исправно себя ведут.





                              XXVIII



Офицер вышел. Илья прислушался у двери к его шагам и бросился к
бумагам, лежащим на окне. "Имею ли я право прочесть? - подумал
он. - Ведь это вероломство, нарушение прав гостеприимства... А
они? а эта война?" Тропинин поднес бумаги к свече, пробежал
заголовки и начал наскоро просматривать списки. Были короткие и
длинные. Одни из списков, набросанный несколько дней назад,
особенно занял его. В нем было занесено много арестованных с
отметками: "поджигатель", "грабитель", "шпион". Тропинин
просмотрел первую страницу, перевернул лист, прочел еще столбец
имен и обмер. Протерев глаза, он снова заглянул в прочитанное. В
перечне имен "особенно подозрительных" ("tres suspects") он
прочел явственно написанное: "Lieutenant Perosski" ("Лейтенант
Перосский" (франц.)). Рядом с этим именем стояла отметка: "Le
deserteur de Smolensk" ("Бежавший в Смоленске" (франц.)) а сбоку,
разом очеркивая несколько имен, было, очевидно, старческою рукою
маршала Даву, приписано: "Расстрелять" ("Fusiller"). Кровь
бросилась в голову Тропинина. Он выронил бумаги на окно и
несколько мгновений не мог опомниться. Комната с горевшей свечой,
стол с неубранными тарелками, сундук и предложенная ему кровать
капитана вертелись перед ним, и сам он едва стоял на ногах.
"Перосский, очевидно - он, Базиль Перовский! - в ужасе думал
Илья. - Но каким образом он мог быть схвачен в Смоленске и стать
дезертиром, когда писал нам уже после Вязьмы и ни единым словом
не намекнул на подобный случай? очевидно, роковая вопиющая
ошибка". Илья ломал себе руки, не зная, на что решиться и что
предпринять. Сказать капитану, что он просматривал его секретные
бумаги? Но тогда тот справедливо может обидеться, а то и еще хуже
- донесет на него.

Дроз возвратился.

- А вы еще не спите? - спросил он. - Ложитесь, иначе вы меня
обидите...

Не подозревая особой причины смущения Ильи, он настоял, чтобы тот
лег на его кровати, а сам, раздевшись и подмостив себе под голову
шинель, улегся на сундуке и погасил свечу.

Прошло с полчаса. Приятный запах розовой помады разносился по
комнате.

- Скажите, капитан, - обратился к нему Илья, видя, что офицер еще
не спит, - случается ли, чтобы страшные резолюции маршала иногда
отменялись или почему-либо не приводились в исполнение?

Капитан, медленно повернувшись к стене, тяжело вздохнул.

- Увы! - ответил он, помолчав. - У герцога Экмюльского этого не
может быть; решения при допросах он пишет сам, а кто ослушается
его приказаний? Вы, хотя и русский, я полагаю, знаете, да это и
не тайна, - прибавил вполголоса Дроз, - Даву не человек, а, между
нами сказать, тигр...

- Но не все же, наконец, решения вашего герцога-тигра исполняются
мгновенно, без проверки и суда? - произнес Илья, хватаясь за тень
надежды. - Решено, положим, утром; неужели же не откладывают, для
справок, хотя бы до вечера?

- В чем дело? не понимаю вас, - спросил Дроз.

- Вот в чем, - проговорил Илья. - Здесь, в Москве, как я узнал,
был схвачен и заподозрен в побеге один мой соотечественник. Он,
клянусь вам, не виновен в том, в чем его подозревают.

- Когда он схвачен и в чем обвиняется?

Илья подумал.

- Времени его ареста не знаю, - ответил он, - а, по слухам, винят
его в том, будто он - дезертир... ну, как вам объяснить? что,
будучи взят в плен под Смоленском, оттуда бежал... Это клевета. Я
в точности знаю, что он вплоть до Бородина нигде не был в плену.
Ради бога, молю вас, это мой товарищ и друг; если он жив еще,
попросите за него.

- Но кого просить?

- Герцога, самого императора.

- Мало же вы знаете герцога и нашего императора! - сказал,
обернувшись от стены, капитан. - Прибегать с такою просьбою к
герцогу - все равно, что молить у гиены пощады животному, которое
она держит в окровавленных зубах... а император... да знаете ли
вы его? - прошептал капитан, даже привстав впотьмах и садясь на
сундуке. - Нас тут не слышат, вы понимаете, и я, между нами, могу
это сказать... Недавно он, при докладе Бертье о нуждах солдат,
выразился: "Лучше, князь, вместо солдат поговорим о их лошадях!"
Станет он думать об экзекуциях Даву... у него на уме другое...
Капитан замолчал.

- А жаль! - проговорил он через минуту. - Не ему ли было бы лучше
остаться во Франции, покровительствовать искусствам, литературе?
Боязнь покоя, критики - вот что увлекает его в новые и новые
предприятия... Впрочем, не нам, мелким, судить великого человека.
А пока он успокоится, мы сами, дорогой собрат, не правда ли,
займемся театром!

Итак, до завтра! - заключил, опять ложась, капитан. - Дадим
великой армии отдохнуть и вспомнить, хотя здесь, в вашей Скифии,
наши былые, лучшие, тихие времена.

- Но я бы вас все-таки просил, - сказал Илья, - если будет случай
и это вас не затруднит, справьтесь о моем друге, чем кончилась
его судьба?

- Как его имя?

Тропинин назвал.

- Попытаюсь, мой дорогой, - произнес капитан, - только, знаете, в
эти смутные дни в наших штабах столько возни и хлопот. Не обо
всем оставляют след в бумагах.

Сказав это, Дроз окончательно смолк. В комнате раздался его
сперва тихий, потом громкий и, по-видимому, совершенно счастливый
храп. Он видел во сне Францию, маленький провинциальный театр,
где он играл на сцене и мечтал о будущности Тальма, не
подозревая, что, благодаря конскрипции Наполеона, из актера он
станет воином, а затем попадет в штаб "заведывающего секретными
сведениями". "Несчастный Базиль! - мыслил тем временем Тропинин.
- Дело, очевидно, кончено! Вот чем отплатил тебе твой любимый
идол, герой! Сын магната, министра... Погибнуть в числе
подозреваемых в поджогах и грабежах! И никто об этом не знает,
никто ни защитит... Бедная Аврора... предчувствует ли она, что
постигло ее жениха?.." Илье вспомнилась его жена, недавний тихий
семейный круг. Слезы подступали к его горлу, и он ломал голову,
как ему самому уйти из плена и избегнуть участи, постигшей его
друга. Проснувшись утром, он увидел, что капитан уже встал и
что-то пишет.

- Вот вам письмо, - сказал озабоченно Дроз, - отнесите его к
Ламиралю, и желаю вам всякого успеха и благополучия. Меня же, к
сожалению, сейчас вызывали к генералу; он посылает меня на
следствие в другое место. До свидания.

- А узнали вы что-нибудь о моем товарище Перовском? - спросил
Илья.

- Справлялся, - ответил сухо Дроз, - по бумагам ничего не видно,
хотя я рылся немало; дел теперь столько, столько...

Капитан ушел; Тропинин, при помощи его денщика, умылся, побрился
и пошел на Никитскую, в дом Позднякова. Бывший навеселе с утра,
режиссер Ламираль недолго с ним говорил. Он провел Илью за кулисы
и без дальних слов предложил ему заняться изображением декорации
какой-то итальянской виллы. Краски в горшках и огромные кисти
были готовы. Илья надел фартук, растянул на полу холсты и
принялся за работу. Он трудился, не разгибая спины, весь день.
Вечером его позвали обедать в соседний дом, где помещались,
изучали роли и продовольствовались набранные для театра актеры и
актрисы. Так прошло несколько дней. Илья пытался в это время
заговорить со своими новыми сожителями об участи пленных вообще и
тех, которые попадали на Девичье поле, к маршалу Даву. Веселые и
беззаботные артисты при таких вопросах вмиг смолкали и, поднимая
глаза к небу, смущенно говорили:

- Ужас! Расстреливают и вешают ежедневно, без суда.

Дроз раза два еще навещал работы Ильи и сильно его хвалил, потом
окончательно исчез. Его надолго прикомандировали к какой-то
комиссии, в другой части города, у Сухаревой башни. Холсты для
декораций между тем были почти готовы. Ламираль готовил веселые
и, как говорили, любимые Наполеоном пастушеские оперетки с
переодеваньями, в которых остановка была только за декорациями.
То были пьесы "Martin et Frontin", "Les folies amoureuses" и
"Guerre ouverte" ("Мартен и Фронтен", "Шалости любви", "Открытая
война" (франц.)). Он с важностью объявил Илье, что весьма доволен
его работою. За опереттой Ламираль затеял даже поставить нечто
вроде небольшого балета. Потребовались новые декорации, за
которыми Илья просидел опять довольно долго. Под видом наблюдения
за театром сюда, полюбезничать с пленными танцовщицами, заезжали
разные французские власти, в том числе и сам король Мюрат.

К Илье привыкли и ему доверяли. Он решил этим воспользоваться и
однажды отпросился у режиссера проведать Дроза. Ламираль к
последнему имел, кстати, одно неоконченное дело по театру. Он дал
Илье к нему письмо, а для свободного прохода к Сухаревой башне
достал ему от коменданта охранный лист. Это было вечером, в конце
сентября. В этот день артистов снова навестил Мюрат, и Илья был
личным свидетелем его ухаживанья за черноглазою, статною
танцовщицей Лизой. На все любезности венчанного селадона
неуступчивая плясунья, бешено сжимая кулаки и плача, отвечала:

- Сгинь ты, тьфу, черт пучеглазый! пусти душеньку на покаяние!

Король, не понимая ее, милостиво улыбался. Погода стояла
прохладная. Тропинин невдали от Сухаревой башни, на Садовой,
обогнал французского молодого рекрута из эльзасцев.
Немец-солдатик шел, с сумкой и с ружьем на плече, устало
посматривая по сторонам и как бы ища дороги. Илья заговорил с ним
и узнал, что рекрут был послан из Кремля с бумагами в Лефортово,
где во дворце был устроен главный французский госпиталь.

- А вы куда? - спросил Илью румяный, с ямочками на щеках,
белокурый эльзасец.

- И мне туда же, - подумав, объявил Тропинин.

- Отлично, господин, веселее будет, идем... А я, как видите,
сбился в сторону и таки порядочно притомился... Не совсем ладно:
лошади дохнут, как мухи осенью, и теперь все приходится пешком...
Вы, не правда ли, штабной?

- Да, рассыльный, как и вы.

- Но у вас сапоги будут поновее.

- Дали в награду.

- Отлично, и мы заслужим вместо этого тряпья, - произнес солдат,
поглядывая на свои худые, обвязанные веревочками сапожонки.

Новые знакомцы, беседуя, миновали Басманную и, через Немецкую
улицу, вышли за Яузу. Окончательно стемнело. Тропинин в сумраке
указал спутнику на освещенные окна лефортовских зданий. За
дворцовым садом и церковью Петра и Павла, у ручья Синички, как он
знал, было загородное Введенское кладбище. Илья помнил эти места,
так как во время студенчества не раз навещал в этих местах одного
товарища.

- Что, друг, не зайдете ли и вы со мной в госпиталь? - спросил,
отирая лицо, солдат, - там обещали меня угостить бульоном
выздоравливающих и их вином... говорят, прелесть, особенно
уставши...

- Нет, лучше вы меня проводите вон до той церкви, - сказал,
осматриваясь, Илья, - поздновато, я хоть и штабный, но без
оружия; с вами будет спокойнее!.. здесь, слышно, пошаливают
мародеры...

- Охотно. Но странно, - заметил солдат, - я уже однажды был здесь
и даже вот у этой церкви; там еще стояла на днях артиллерия.
Теперь же кругом так тихо, точно иду здесь впервые; спасибо, что
вы провели, я, знаете ли, близорук и плохо помню места.

- Мне к командиру этой артиллерии, - спокойно сказал Илья.

- Отлично, пойдем.

Солдат и Илья направились к церкви Петра и Павла. Невдали от нее
их окликнул часовой ночной цепи. Путники ответили, что идут по
службе.

- Куда?

- В церковный дом, - ответил Илья.

- Кой черт, в такую пору! - проворчал конный гренадер, наскакивая
на них впотьмах и приглядываясь к ним с седла. - Куда лезете? в
этой глуши шныряют казаки; еще отнимут ружье и ограбят вас, если
не будет и хуже того.

- Будь спокоен, друг, нас двое! - смело проговорил Илья, шлепая
далее по липкому и скользкому переулку, у сада. - Не на таких
нападут.

- Помните, там уже конец ведетов.





                               XXIX



Миновав госпиталь и часть поля, путники дошли до церковной
ограды. Кругом было мертвенно пустынно. Ветер шумел в вершинах
берез, окружавших ограду.

- Ну, дорогой мой, идите обратно, я вас догоню или найду в
госпитале, - сказал Илья солдату, между тем мысля: "Не вырвать ли
у него ружье и не приколоть ли его здесь, наедине, чтоб убежать
успешнее?"

- Да к кому же это вы? - спросил Илью солдат с удивлением,
убедившись, что ни возле церкви, ни за нею не было признаков
артиллерии, стоявшей здесь на днях. - Или, - засмеялся он, - ваше
поручение к покойникам?

"Приколоть?.. - опять пробежало в мыслях Ильи. - Что, как он
догадался и даст знать часовым цепи?" Солдат в это время положил
ружье и оправлял на ногах веревочки. Илья помедлил. "Нет, - решил
он, - иди себе с миром, добрый белокурый немчик; ты против воли
попал в полчище этого злодея, бог с тобой!"

- Неужели вы не видите? - спокойно сказал он. - Вон домишко между
деревьями; огни погашены; командир, очевидно, спит, не спят
часовые; их отсюда не видно... Я разбужу, кого мне надо, отдам
бумаги и вас еще догоню.

- До свидания! и то правда, я так близорук, что иной раз думаю:
ну зачем взяли в рекруты такую слепую курицу. Кстати, разузнайте
у ваших артиллеристов, скоро ли наконец отпустят нас с вами
домой? Может быть, они знают; да берегитесь, не подстрелил бы вас
какой часовой.

- Спрошу непременно и буду беречься.

Солдат пошел обратно. Илья прислушался к его шагам, бережно
миновал церковь, прилег за оградой и снова стал слушать. Ветер то
затихал, то опять шумел, качая верхи деревьев. Вправо и влево
отсюда раздавались оклики сторожевой цепи вплоть до берега
Синички. Сзади, над городом, стояло зарево. Широким пламенем
загоралась местность к стороне Басманной, где он так недавно
прошел. "Неужели я проскользну за вражескую черту? - с
лихорадочной дрожью подумал Илья. - И в самом ли деле мне удастся
это затеянное безумное бегство? Нет, солдата могут остановить и
спросить, куда делся его недавний спутник; часовые поймут, что их
обманули, и бросятся меня искать... Скорее, скорее далее...".
Тропинин вскочил на ноги. Он, нагнувшись, пополз, потом побежал,
сам не зная куда. Спотыкаясь впотьмах о рытвины и попадая в лужи,
он опомнился, когда увяз по колено в каких-то кочках. То был
берег Синички. Илья заполз в высокую траву, выбрал более сухое
место и решился здесь ждать утра. Его нога опять разболелась.
"Да, не уйти мне, - мыслил он, - напрасная мечта! поймают,
захватят и отведут обратно; а там, может быть, откроется и дело о
колодце... Боже! дай силы, дай мне жить на счастье осиротелой
семьи, в прославление твое!"

Прошло более часа. Ночь в отблеске дальних пожарищ казалась еще
мрачнее. Тропинин забылся в лихорадочной дремоте. Вправо за
кустами как бы что-то побелело, "Неужели рассвет?" - подумал он,
приподнимаясь в траве. Кругом было еще темно. Только плесо ручья
и часть ближней рощи были освещены вышедшим из-за облаков
месяцем. Илья знал, что к роще, за ручьем, примыкало Введенское
кладбище, а далее шли овраги, сплошной лес и поля. "Пора, пора!"
- сказал он себе, разделся, придерживая над головой одежду и
обувь, вошел в воду и, медленно ощупывая ногами болотное дно,
направился к другому берегу. Он несколько раз скользил, оступался
и чуть не выронил платья. На средине ручья холодная, как лед,
вода была ему по горло. Ручей стал мельче. Илья еще подался и,
дрожа всем телом, вышел на ту сторону. Обтершись кое-как травой,
он оделся, обулся и ползком направился к кладбищу. Месяц скрылся.
Долго пробирался Илья; наконец невдали он приметил деревья и
кресты кладбища. Запыхавшись и согревшись от движения, он
забрался между могил и стал обдумывать, что ему делать далее? Так
лежал он долго. Окликов часовых здесь уже не было слышно. Снова
стало виднее.

- Нет, надо уйти до рассвета, - сказал себе Илья, - заберусь хоть
в ближний лес.

Он встал и бережно сделал несколько шагов. Вправо, между могил,
послышался шорох. Илья вздрогнул и в ужасе стал присматриваться.
В нескольких шагах от него, полуосвещенный месяцем, образовался
высокий, бородатый, в истрепанном подряснике, человек. Незнакомец
был, очевидно, также смущен. При виде французской военной шинели
п такой же фуражки Ильи он долго не мог выговорить ни слова.

- Враг ты или друг? (Utrum hostis, aut amicus es?) - проговорил
по-латыни густым, дрожащим басом незнакомец. - Взгляни и пощади!
(Respice et parce!) - жалобно прибавил он, указывая на ребенка,
лежавшего у его ног, в траве.

"Вероятно, кладбищенский священник! - радостно подумал Илья. -
Принимает меня за француза".

- Успокойтесь, батюшка, я сам русский, - ответил Илья, - и такой
же несчастный, как, очевидно, и вы! мое имя - Илья Тропинин.

- Я же дьякон Савва Скворцов из Кудрина, а это мой племяшек! -
сказал незнакомец. - Что испытал, страшно и передать. Грабители,
ох, господи, сожгли дом! - это бы еще ничего; отняли все
имущество - и это преходящее дело: наг родился, наг и остался. Но
они, в мое отсутствие, увели мою жену... Поля, Полечка, где ты? -
тихо проговорил, всхлипывая, дьякон. Он, ухватясь за голову,
опустился на могильную плиту. Его плечи вздрагивали. Проснувшийся
племянник испуганно глядел на дядю и стоявшего перед ним Илью.

- Как завидел вас, - проговорил дьякон, - ну, думаю, поиск, ихний
патруль, опять в их руках, кончено... а тут вы встали да прямо на
меня... Душа подчас, как видите, бренна, хоть телом я и Самсон...
и за все их злодейства, вот так бы, хоть и слуга алтаря, с ножом
пошел бы на них.

Тропинин рассказал о своем плане.

- Не подобает мне клястись, ваше благородие, - произнес дьякон
Савва, - сам вижу! только я поклялся... Искал я жену везде в их
вертепах, ходил, подавал просьбы их начальству и маршалам, - еще
и смеются. Взял я тогда этого препорученного мне сироту, вышел
сегодня огородами, думал на Андрониев монастырь, да заблудился,
попал сюда. Дай господи, дотянуть до своих, сдать племянника.
Попомнят, изверги, Савву.

- Вам, отец дьякон, куда?

- На Коломну.

- И мне туда же, на Рязань; моя семья в Моршанском уезде.

- Не будем же, сударь, терять времени, - сказал дьякон, - коли
угодно, вместе двинемся с богом в путь; кажись, рассветает.

Путники миновали поляну и вошли в лес. Долго они пробирались
чащей дерев и кустами. Утро их застало у прогалины, на которой
стояла пустая лесная сторожка. Они ее обошли и решили отдохнуть у
озерка, в гущине леса. У дьякона оказалось несколько сухарей. Они
закусили, напились и, остерегаясь встречи с врагами, просидели
здесь до заката солнца. Савва рассказал Илье, что он кончил
учение в семинарии, был несколько лет певчим в Чудове, женился
только весною и в ожидании священнического места пока был
поставлен в дьяконы. Его горю при воспоминании о жене не было
границ. Он твердил, что, едва сдаст родным племянника, готов
взять оружие и идти на врагов; авось примут в ополчение. Вечером
путники двинулись снова в дорогу, шли всю ночь и утром следующего
дня радостно заслышали собачий лай. Невдали перед ними, за лесом,
стал виден поселок. Кто в нем? Свои или чужие? Они вышли на
Владимирскую дорогу.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [3]