XXX



Стоя на грозном допросе перед маршалом Даву, Перовский наконец
разобрал и понял то важное и роковое, что о нем говорил адъютант
герцога Оливье.

- Этот господин, - почтительно сказал Оливье, - я отчетливо и
хорошо это помню - моложе и ниже ростом того пленного, о котором
ваша светлость спрашиваете.

Точно сноп солнечных лучей блеснул в глаза Перовскому; полное
ужаса гнетущее бремя скатилось с его груди. Он с усилием перевел
дыхание, стараясь не проронить ни слова из того, что далее
говорил перед ним его нежданный защитник. Лицо маршала, к
удивлению Базиля, также прояснело. В нем явилось нечто менее
угрюмое и жесткое.

- Но вы опять мямлите, - сказал адъютанту герцог, будто не желая
поддаться осенившему его доброму впечатлению, - у вас вечно, черт
возьми, точно недоеденная каша во рту.

- Тот пленный, ваша светлость, - так же почтительно и мягко
проговорил Оливье, - был головою выше этого господина... я как
теперь его вижу... Он был в морщинах и с родимым пятном на
щеке... ходил переваливаясь. И если бы вам, - продолжал
дрогнувшим голосом и побледнев Оливье, - не угодно было мне
поверить, я готов разделить с этим пленным ожидающую его судьбу.

- Довольно!.. - резко перебил Даву. - В вашем великодушии не
нуждаются, а вы, - обратился он к Перовскому, - как видите,
спасены по милости этого моего подчиненного... Можете теперь идти
к прочим вашим товарищам.

Перовокий неподвижно постоял несколько мгновений, вглядываясь в
Даву, который, очевидно, был доволен и своим решением, и
растерянностью своего пленного. Не кланяясь и не произнеся ни
слова, Базиль обернулся и, пошатываясь, направился к двери. Как
его затем провели на крыльцо, указали ему калитку в сад и сдали
на руки стражи, оберегавшей жилище пленных, он едва сознавал.
Арестанты маршала помещались в недостроенном деревянном флигеле,
покрытом черепицей, но бывшем еще без полов и печей. Не доходя до
этого здания, Базиль услышал пение и гул голосов тех, кто в нем
помещался. Здесь были захваченные на улицах и при выходе из
Москвы торговцы, господские слуги, подозреваемые в грабеже и в
поджогах чернорабочие, два-три чиновника и несколько военных и
духовных лиц. Между последними Перовский разглядел и толстяка,
баташовского дворецкого Максима; тот, увидя его, заплакал. Люди
из простонародья коротали свои досуги мелкими работами на
французов и добыванием для себя харчей, а выпросив у французов
водки и подвыпив, - заунывными песнями. Дворянский, духовный и
купеческий отдел флигеля был благообразнее и тише. Большинство
здесь заключенных сидели молча и мрачно, понурившись или
вполголоса беседуя о том, скоро ли конец войны и их плена.

Здесь Базиль узнал, что Наполеон, с целью поднятия раскольников,
посетил Преображенский скит, а на днях призывал к себе во дворец
продавщицу дамских нарядов с Дмитровки, Обер-Шальме, и что эта
"обер-шельма", как ее звали москвичи, толковала с ним об
объявлении воли крестьянам. Перовский увидел, что во флигеле, в
отведенным ему углу, ему приходилось спать на голой земле. Тут к
нему с услугами обратился румяный, рослый и постоянно веселый
малый, которого звали Сенька Кудиныч. С рыжеватыми кудрявыми
волосами, серыми смеющимися глазами, этот, как узнал Базиль,
лакей какой-то графини обитал на половине чернорабочих, где
особенно голосисто запевал хоровые песни. Он, добродушно
поглядывая на Базиля, без его просьбы наносил ему из сада сухих
листьев, нарвал травы и живо из этих припасов устроил ему
постель. Скаля белые, точно выточенные из слоновой кости зубы и
приговаривая: "Вот так будовар! только шлафрока да туфельков
нету; заснете, ваша милость, как на пуховичке!" - он даже подмел
вокруг этой постели и посыпал песком. Разговаривая с ним, Базиль
узнал, что у Кудиныча была зазноба, горничная его графини, Глаша,
и, по его просьбе, написал ей от его имени письмо.

- Но как же ты ей пришлешь письмо? - спросил он его. Сенька
ответил:

- Не век тут будем сидеть; улов не улов, а обрыбиться надо! - и
спрятал письмо за голенище.

В первые дни своего пребывания в садовом флигеле Перовский, как и
прочие пленные, ходил, в сопровождении конвоя, в окрестные
огороды и сады на Москве-реке собирать картофель, капусту и
другие, тогда еще не расхищенные, овощи. Пленных отпускали также
в мясное депо, то есть на бойню, устроенную невдали, в переулке,
на Пресне, где они помогали французам в убивании и свежевании
приводимых фуражирами великой армии коров, быков и негодных для
службы лошадей, причем на долю пленных доставались разные мясные
отбросы и требуха. Кудиныч в такие командировки особенно всех
потешал своими песнями и шутовскими выходками. Вскоре, однако,
эта фуражировка прекратилась. Припасы у французов сильно
истощились. Пленных стали кормить только сухарями и крупой.
Однажды - это было недели через две после водворения в садовом
флигеле милюковской фабрики - Перовский заметил особое оживление
и суету у квартиры Даву. Он понял, что у французов готовилось
нечто особенное. Из сада было видно, как у дома, занимаемого
маршалом, сновали адъютанты, по двору бегали ординарцы и куда-то
скакали верховые. "Поход, поход! - радостно говорили друг другу
арестованные. - Нас, очевидно, решили разменять и отправят на
аванпосты".

Было утро семнадцатого сентября. Русских пленных вывели из их
жилья, сделали им перекличку и повели, но не в Рогожскую или
Серпуховскую заставу, а в Дорогомиловскую. Здесь они увидели еще
несколько сот других пленных, содержавшихся до тех пор в иных
местах Москвы. "Вас куда?" - спрашивали товарищей пленные герцога
Даву. "Не знаем..." Подъехал верхом толстый озабоченный генерал.
Он бегло осмотрел пленных и дал знак. Прогремел барабан, часть
конвоя стала впереди отряда, другая - сзади него. Раздалась
команда, и все двинулись по пути к старой Смоленской дороге. "Да
ведь это опять к Можайску, - толковали пленные, - неужели
французы отступают?" Одни радовались, другие молча вздыхали.
Отряд прошел верст десять. Перовский разглядывал пеструю,
двигавшуюся рядом с ним и впереди его толпу. Двое из пленных
русских офицеров в этом отряде еще ехали в собственной коляске
одного из них, приглашая в нее отставших на пути товарищей. При
этом несколько переходов и Базилю довелось проехаться с ними. Он
радовался и удивлялся этой льготе, видя, что и другие пленные,
слуги и торговцы, которых по бороде считали за переодетых
казаков, были также не лишены разных снисхождений от своих
надсмотрщиков. У купцов оказалась запасная провизия и даже чайник
для сбитня. Дворовые же разных бар, в том числе баташовский
Максим и Селька Кудиныч, шли еще в собственных фраках, ливреях,
ботфортах и даже в шляпах с галуном и плюмажами. Льготы вскоре,
однако, прекратились. Перед одним из привалов высокий, рябой и
плоскогрудый, с женской мантильей на плечах, начальник конвоя,
подойдя к офицерам, ехавшим в коляске, молча взял одного из них
за руку, вывел его в дверцы, потом другого и, спокойно
поместившись со своим помощником в экипаже, более туда уже не
допускал его хозяев. Прошли еще несколько верст. К ночи пошел
дождь и подул резкий, студеный ветер.

На привале все сильно продрогли. Разбуженный на заре Базиль
увидел, как медленно, в туманном рассвете, поднимался и строился
к дальнейшему походу отряд. Ливрей и шляп на пленных лакеях уже
не было, и они, в большинстве, поплелись по грязи полураздетые и
босиком. Мелкий, холодный дождь не прекращался. Базиль прозяб,
хотя надеялся от движения согреться. Но едва отряд двинулся к
какому-то мосту, конвойный фельдфебель остановил Базиля у входа
на этот мост и, предложив ему сесть у дороги, вежливо снял с него
крепкие его сапоги и, похлопывая по ним рукою и похваливая их,
бережно надел "а себя, а ему дал свои опорки. Базиль, опасаясь
более наглых насилий, решил до времени это снести. Он пошел
далее, обернув полученные опорки какими-то тряпками. Баташовский
дворецкий, в первый день плена так радушно угощавший Базиля, шел
также в одних портянках.

- И с тебя сняли сапоги? - спросил его Перовский.

- Сняли, - безучастно ответил Максим.

- А скажи, так, откровенно, между нами: ты тогда, помнишь, как
стоял у вас Мюрат, поджег ваш двор? Дворецкий оглянулся и
подумал.

- Я, - ответил он, вздохнув.

- Кто же тебя надоумил?

Максим поднял руку.

- Вот кто, - сказал он, указывая на небо, - да граф Федор
Васильевич Растопчин, он призывал кое-кого из нас и по тайности
сказал: как войдут злодеи, понимаете, ребята? начинайте с моего
собственного дома на Лубянке. Мы и жгли...

Дождь вскоре сменился морозом. Дорога покрылась глыбами
оледенелой грязи. Изнеможенные, голодные, с израненными, босыми
ногами, пленные стали отставать и падать по дороге. Их поднимали
прикладами. Привалы замедлялись. Конвойные офицеры выходили из
себя. Тогда начались известные безобразные сцены молчаливого
пристреливания французами больных и отсталых русских. Это, как
заметил Перовский, начали совершать большею частью при подъеме
отряда с ночлега, впотьмах. Впервые заслыша резкие, одиночные
выстрелы сзади поднятого и снова двигавшегося отряда, Перовский
спросил одного из шедших близ него конвойных, что это такое.
Солдат, мрачно хмурясь и пожимая плечами, ответил: "Ночная
похлебка ваших собратий!" ("Soupe de minuit de vos confreres!")
Содрогаясь при повторении этих звуков, Перовский со страхом стал
поглядывать на свои босые, обернутые тряпьем ступни. "Боже, -
думал он, - долго ли разболеться и моим бедным, усталым ногам?
эта участь, эта ночная похлебка ждет и меня!" Он, в такие
мгновения, вынимал с груди образок, данный Авророй, и горячо на
него молился. На одном из привалов Базиль увидел вспыхнувшие в
темноте одиночные огни и, услышав эти знакомые роковые выстрелы,
не утерпел и с укоризной обратился к начальнику конвоя.

- Как можете вы, капитан, допускать такое бесчеловечие? - сказал
он. - У моих товарищей отняли экипаж, у меня сняли сапоги; это
еще понятно - право сильного... но неужели вам предписаны эти
убийства?

- Воля императора, - сурово ответил конвойный офицер.

- Но чем может быть оправдано такое зверство? и чем, извините,
это лучше возмездия индейских каннибалов, съедающих своих
беззащитных пленных?

Офицер, оправляя на себе воротник, жавший ему щеки, покосился на
жалкую обувь Перовского.

- Послушайте! вы непозволительно резко выражаетесь, - строго
ответил он, - берегитесь! тем более что всяк из вас, в том числе
и вы, можете подвергнуться тому же. Он помолчал.

- Вы нас укоряете, наконец, в насилиях, - заключил он, - но сами
же вы во всем виноваты; вы безрассудно сожгли собственные села и
города, госпиталей и аптек у вас нет. Куда же, скажите, девать
нам ваших же немощных и больных? сдавать вашим партизанам? слуга
покорный! Вы отлично поймете, что отсталые и больные оправятся, а
оправясь, нанесут нам неисчислимый вред. Необходимость каждой
войны... а вы - ее зачинщики...

Лежа в бурю и стужу на мерзлой земле и чем далее, тем чаще слыша
ужасные, каждый день повторяющиеся выстрелы, Перовский с ужасом
увидел, что его ноги разболелись и стали пухнуть. Он опасался
заснуть, чтобы во сне не отморозить ног. Забываясь краткою,
тревожною дремотой, он вскакивал в испуге и начинал ходить,
стараясь себя размять и отогреть.



Отряд с пленными миновал Можайск и подошел к Бородину. Здесь,
пятьдесят два дня назад, в присутствии Перовского, гремело
столько орудий и пало столько мертвых и раненых. Невдали же
отсюда, из Новоселовки, три с половиною месяца назад Базиль
уезжал в армию такой счастливый и с такими светлыми надеждами.
Стало таять. Был ветреный, холодный вечер. Начинал опять
накрапывать дождь. Окоченелые от стужи пленные и их провожатые
обрадовались привалу, прилегли в обгорелых остатках какой-то
деревушки, невдали от обширного холма, по бокам и у подошвы
которого во множестве еще валялись неубранные тела людей и
лошадей.

- Боже мой! - сказал пленный русский офицер, у которого отняли
коляску. - Смотрите, я узнал... ведь это курганная батарея
Раевского!

Базиль вспомнил Наполеона, скакавшего сюда со свитой на белом
коне. Едва пленные прилегли, между ними неожиданно раздалась
залихватская плясовая песня. Иные встретили ее дружным хохотом.
Пел веселый верзила Сенька Кудиныч. Он, вскидывая руки вверх и
глядя на свои ноги, плясал и приговаривал:



Сидит сова на печи,
Крылышками треплючи;
Ноженьками топ, топ,
Оченьками лоп, лоп.



Сенька, очевидно, проделывал ногами и глазами то, о чем пел, так
как смех слушателей не прекращался. Перовский с содроганием
слушал это лакейское шутовство. Он размотал тряпки на своих
ступнях, приподнял их и увидел, что его ноги, от колен до подошв,
были покрыты ссадинами, а кое-где даже и ранами. В тот день он
был очень голоден и сильно обрадовался полугнилой луковице,
найденной в соре деревушки, где остановили пленных. "Погиб я,
погиб!" - думал он, безучастно глядя на французских солдат,
которые тем временем пустились рыться в пепле и соре деревушки,
также отыскивая там жалкие остатки съедомого. Рослый фельдфебель,
снявший с Базиля сапоги и в последнее время ходивший в заячьей
женской душегрейке и в белой, где-то добытой шелковой муфте, взял
часть конвойных и с топором повел их к редуту. В сумерках вечера
оттуда послышались странные звуки, точно там, на безлесном холме,
рубили дрова.

- Рубят ноги мертвецам, - усмехнулся, подсаживаясь к Перовскому,
Кудиныч, - сапоги сымают.

- Ну, так что же, - ответил, заплетая себе ноги, Базиль, -
мертвому все равно...

- А как ен еще жив?

- Кто? - удивился Базиль. Кудиныч опять оскалил зубы.

- Да мертвец-то, - сказал он.

- Полно, Семен, почти два месяца прошло.

- Не верите, барин? Давеча Прошка, Архаровых буфетчик, набрел в
партии у Татаринова, что ли, на одного такого же убитого, ткнул
его, этак-то на ходу ступней, а ен и охнул... жив! Мы к нему; чем
ты, сердечный, жил столько ден? Я, говорит, ребятушки, лазил
ночью, вынимал из сумок у настоящих мертвых сухари и ел.

- Куда же вы его? - спросил Базиль.

- Кого?

- Да этого-то живого?

- А куда же, - ответил Кудиныч, - ен все просил - прекратите вы
меня, ради Христа, выходит - добейте; ну, куда? не все наши
разбежались, авось его найдут и сберегут.





                               XXXI



Отряд пленных достиг Красного. Невдали от него Перовский
убедился, что силы окончательно ему изменяют. Он уже едва
тащился, не помня и не сознавая, как и где он шел. То он видел
себя впереди отряда, то чуть не сзади всех. Его била лихорадка,
попеременно бросая его в холод и жар. Он пришел к ясному и
бесповоротному убеждению, что его конец близок. В тот день
французы пристрелили еще несколько отсталых. Смеркалось.
Перовский, в бреду, в полузабытьи, шагал из последних сил. Он,
замирая, вглядывался в придорожные, безлистые вербы, к которым
приблизился отряд, и с болезненным трепетом соображал, у какой же
именно из этих верб он окончательно пристанет, упадет и его
безжалостно пристрелят.

- Барин! - раздался возле него знакомый голос Кудиныча. Перовский
испуганно обернулся.

- Что тебе? - спросил он.

- Тише, барин, - проговорил вполголоса Кудиныч, - вижу, вы
измаялись; моченьки нету и моей... замыслил я, сударь, бежать;
так мне все теперь равно, возьмите мои лапти.

- Как лапти? а тебе? - возразил, не останавливаясь, Перовский. -
Опомннсь, где тут думать о побеге? поймают, убьют...

- Одна, ваше благородие, смерть! - ответил Кудиныч. - Вперед ее
наживайся - придет, не посторонишься; сподобит господь, уйду и в
подвертках! а это - снаружи только лапти, а снутри валенки...
оченно удобно! Вот и привал...

Отряд в это время подошел к опушке леса и остановился. Кудиныч
проворно сел на землю и снял с себя валенки.

- Извольте принять Сенькину память, - сказал он.

- Одумайся, Семен, - ответил Базиль, - у тебя, наверное, есть
мать, отец; когда-нибудь да увиделся бы с ними, а так...

- Голяк я, сударь, и сирота как есть... а что затеял - исполню.

- Одумайся, говорю тебе, следят за нами в столько глаз;
поймают...

- Оно точно, налетает топор и на сук; только увидите, - ответил,
загадочно куда-то посматривая, Кудиныч, - валенки же, сударь, мне
Глаша про запас к осени поднесла, как уезжала из Москвы с
господами; сапоги отняли французы, а в этих дошел, - дойдете и
вы.

Перовский не возражал. Сенька помог ему переобуться. Ощущая
невыразимую отраду от надетых просторных, теплых и оплетенных
сверху лыками валенок, Базиль даже не пошел к общему котлу, а
прилег в затишье оврага, куда от ветра попрятались более
изморенные пленные, и крепко заснул. "И у Сеньки своя зазноба!" -
думал, засыпая, Базиль. Хмурый вечер, редут с мертвыми телами,
конвойные и овраг - все исчезло. Перед ним снова было летнее
небо, а на небе ни тучки. Базилю представилось, что он с Авророй
шел по какой-то зеленой, чудно пахучей поляне. Голубые и розовые
цветы сплошь застилали травяной ковер. С небесной синевы неслись
песни жаворонков. Над поляной порхали бабочки, роились мухи и
жучки. "А молишься ли ты Покрову божьей матери?" - спросила
Перовского Аврора. Он расстегнул мундир, стал искать иконку,
которою, как он помнил, она благословила его на прощанье, и не
находил. Его пальцы судорожно бегали по груди, опускались в
карманы жилета и истрепанной, порванной его шинели. Он,
смешавшись и не глядя на Аврору, думал: "Боже мой! да где же
образок? неужели я его потерял?.. и где, где?" Аврора, пристально
глядя на него, ожидала. Кто-то сильно толкнул Перовского. Над его
ухом раздался громкий, суровый оклик. Он открыл глаза. Над ним
стоял, в женской меховой кофте и с белою шелковою муфтой на
перевязи, фельдфебель. Начинался рассвет. Кругом опять моросил
дождь.

- В дорогу, пора! экой соня! - твердил, теребя Перовского,
фельдфебель. Базиль быстро встал, оглянулся. Отряд уже был
выстроен над окраиной оврага и готовился выступить. Но едва
передовая часть пленных двинулась и, волнуясь, вошла в опушку
леса, раздался выстрел, потом еще несколько. Базиль вздрогнул,
удивляясь, что знакомые ему выстрелы необычно послышались
впереди, а не сзади отряда. В бледных сумерках утра перед опушкой
леса что - то суетилось. Базиль, пройдя еще несколько шагов,
разглядел, что часть конвоя, отделясь от отряда, гналась за
кем-то по лесу. Другие осматривали что-то неподвижное и темное,
лежавшее навзничь у дорожной канавы. Раздавались тревожные крики.
Отряд скучился, остановился. Пошли толки. Все спрашивали, и никто
не мог дать точного ответа. Вскоре оказалось, что один из идейных
- именно Кудиныч - при входе в лес нежданно выхватил у ближайшего
конвойного ружье и, отмахиваясь его прикладом, бросился в кусты.
Будивший Перовского длинный фельдфебель в кофте и с белою муфтой
первый опомнился и скомандовал стрелять по беглецу, достигшему
уже чащи дерев. Выстрелы затрещали. Сенька обернулся, прицелился
из-за ветвистого дерева и уложил фельдфебеля на месте. Пока
остальные спохватились и, со штыками наперевес, по вязкой желтой
грязи погнались за ним, этот сильный, рослый человек, мелькая
обернутыми в тряпки ногами, как легкий степной заяц, перемахнул
через ближние кусты и поляну, бросился в гущину, достиг
небольшого ручья, кинулся в воду, переплыл на другой берег и
скрылся в темной чаще без следа. Погоня снова стреляла по нем,
уже наугад, потом оставила его, решив, что одним из выстрелов
беглец, перебегая поляну, был ранен и, по всей вероятности,
опасно. Это было перед Вязьмой .

Все уменьшаясь в количестве, отряд пленных дошел до Смоленска и
направился к Витебску. Выпал снег. Путь становился непроходим.
Вынося тяжкие, нечеловеческие страдания, первые отряды пленных
миновали русскую границу в страшную метель и при
двадцатиградусном морозе. Перовский благодаря валенкам Сеньки
более терпеливо перенес тягости пути. "Кудиныч, Кудиныч! - мыслил
он, вспоминая его. - Ты спас меня, добрая русская душа, но жив
ли, уцелел ли ты сам? И если действительно, как уверяют, ты ранен
погоней, спаси тебя бог и вознагради за то, что ты мне, молодому,
жаждущему жизни, дал средство еще пожить, дал возможность
бороться, страдать и надеяться. Не вечно же над нами будет
длиться эта пытка цивилизованных палачей! Рано ли, поздно ли,
авось возвратится то, что было мне так близко и что я,
по-видимому, навсегда потерял". В Польше пленных взяли на
подводы. Пруссию они миновали, хотя сильно голодая, в крытых
экипажах. Перовский в Пруссии заболел; лихорадка сменилась
горячкой, и он пролежал более двух месяцев в госпитале. Здоровье
Базиля возвратилось с весной. Сердобольная жена и дочь лечившего
его врача, когда он стал оправляться, принесли ему букет весенних
цветов. Увидев цветы, он разрыдался. "Аврора, Аврора, - мысленно
повторял он, глядя на солнце и цветы, - где ты? увидимся ли с
тобой?".





                              XXXII



Княгиня Анна Аркадьевна Шелешпанская, оставив Москву за два дня
до вступления туда французов, изнемогла дорогою от огорчений и
суеты и, с остановками, то разбивая палатку у дороги, то заезжая
на постоялые дворы, успела добраться только до своего
коломенского поместья, сельца Ярцева, через которое обыкновенно
лежал ее дальнейший путь в ее тамбовскую вотчину, село Паншино.
При малейшем овраге или холме княгиня кричала: "Стой, стой, не
могу!" - и выходила из экипажа. В Паншине издавна была более
устроенная усадьба, и теперь, с начала августа, там, в ожидании
бабки и сестры, проживала с сыном Ксения Валерьяновна Тропинина.
Ярцево было в стороне от большой дороги, верстах в девяноста от
Москвы и около двадцати верст не доезжая Коломны. На второй день
пути, поздно вечером, уже в виду Ярцева, странники приметили за
собою сильное зарево.

- Ах, бабушка, ведь это горит Москва! - первая вскрикнула ехавшая
в карете с бабкой Аврора. Экипаж остановился. Кучер и слуги,
разглядывая зарево, делали разные предположения. Сомнения нс
было: французы заняли и зажгли Москву. От такой новости княгиня
еще более смутилась и расхворалась. С трудом доехав до Ярцева,
она объявила, что далее двинуться не в силах и должна некоторое
время перебыть здесь. Кстати, в Ярцеве она застала свой
московский обоз с Маремьяшей, новоселовскою Ефимовной и прочею
прислугою.

- Французы воротились от Бронниц, - говорила княгиня, - я теперь
покойна; до них отсюда далеко, да их и сторожит Кутузов. С
помощью Авроры и Маремьяши ярцевский дом был наскоро приведен в
порядок, и все в обиходе княгини, по возможности, было налажено.
В полуопустелой Коломне накупили провизии, нашли и договорили
врача - навещать больную, а в запущенном флигеле и дворовых избах
кое-как разместили прибывшую с княгиней и при обозе ее
многочисленную московскую дворню, слуг, буфетчиков, поваров,
парикмахеров и горничных. Разобрав сундуки и ящики, Аврора нашла
даже кровать княгини на стеклянных ножках, с шелковыми подушками
и одеялом, и, в видах спасения от грозы, как в Москве, снабдила
ими спальню бабки. Княгиня, завидев при этом шелковый портрет
Наполеона, вышла из себя и велела привесить его в зале, с
надписью "Assassin et scelerat" ("Убийца и злодей"). В Ярцеве
кое-как устроилась жизнь, похожая на ту, которую Анна Аркадьевна
обыкновенно вела в Москве. Утро проходило в одеванье княгини и в
ее жалобах на здоровье и в кормлении собачек Лимки, Тимки и
Тутика; потом Аврора, в ее спальне или в гостиной, если туда
входила княгиня, читала ей что-нибудь вслух. Княгиню обрадовал
урожай плодов в ярцевском саду; ей на блюде были принесены ее
любимые яблоки: "звонок" и "мордочка".

Вечером, у чайного стола, либо опять было чтение, либо Маремьяша
и Ефимовна поочередно, с чулками в руках, рассказывали о том, что
слышали в тот день от старосты и дворовых о местных и иных
новостях, а княгиня под их толки раскладывала пасьянс. Лакеи
играли в передней в носки. Горничные хором в девичьей пели песни,
причем им подтягивали густым басом Влас и нежным баритоном
арапчонок Варлашка. Ложились спать после раннего ужина. В этом
селе и в его окрестностях было, впрочем, полное отсутствие
новостей с недалекого театра войны. И если бы не уездный врач и
коломенский предводитель дворянства, изредка заезжавшие к княгине
с отсталыми газетами и словесными слухами о русской армии,
оставившей Москву, можно было бы, глядя на эти мирные поля и
обычно копошившихся по ним крестьян, предполагать, что грозная,
упавшая на Россию война происходила где-либо не в восьмидесяти
верстах оттуда, а за тридевять земель и в ином, тридесятом
государстве. Это возмущало и выводило из себя Аврору столько же,
как и балет и опера, шедшие в Москве чуть не в самый день
вступления туда французов.

Погода с половины и до конца сентября стояла теплая, светлая и
сухая. Листья на деревьях в саду и в окольных березовых лесах еще
были свежи и почти не осыпались. Их зелень только кое-где была
живописно тронута золотом, лиловыми и красными тенями. Сельские
работы шли своим чередом. Ярцевские и соседние мужики, посеяв
рожь, пахали, двоили пахоть под яровые хлеба, убирали огороды,
чинили свои избы и дворы и ездили на ярмарки и в леса. Старики и
бабы по вечерам и в праздники являлись к давно невиданной ими
княгине, поднося ей кур, яйца и грибы и обращаясь к ней с разными
нуждами и просьбами. Свои и чужие мужики просили старую барыню о
дозволении нарубить хворосту в заповедной господской роще, занять
в барском амбаре овсеца или круп либо предлагали купить у них
собственного изделия сукон и холста. Были и такие, что просили
Анну Аркадьевну разобрать ссору, из-за гусей или поросенка,
какой-нибудь бабушки Маланьи с падчерицей либо тетки Устиньи с
деверем. Аврора смотрела на эту муравьиную копотню, слушала
просьбы, приносимые княгине, и удивлялась, как могут кого-либо
теперь занимать такие пустяки? Мучимая сомнениями об исходе войны
и об участи жениха, Аврора искала отдыха в уединении. Она была
рада, что в Ярцево, с обозом, привели ее верхового коня. Садясь
на Барса, она вечером уезжала в окрестные поля и леса и носилась
там до поздней ночи. Вести о действиях русской армии, о Бородине,
о ране и смерти Багратиона и о других тяжких событиях, к
изумлению Авроры, не производили особого смущения в Ярцеве и
ближних деревнях. Газетные вести опаздывали невероятно.
"Московские ведомости" прекратились 31 августа и снова начали
выходить уже гораздо позже, только 23 ноября. Прибавления к
"С.-Петербургским ведомостям" и к "Северной почте", помещавшие
донесения Кутузова через две и три недели по их отправлении,
получались в Зарайском уезде через неделю и более по их выходе в
Петербурге. Одно, что непрестанно напоминало о войне, было
страшное, не потухавшее зарево день и ночь горевшей Москвы.
Аврора с содроганием, проводя ночи без сна, разглядывала из своей
комнаты это зарево, думая о том, что выражало оно и сколько
страданий, сколько гибели скрывалось за ним. Но и ужасающие
подробности пожара и гибели Москвы, донесясь сюда с последними
московскими беглецами, не особенно и ненадолго заняли досуги
местных жителей. Их вскоре сменили толки о других событиях.
Ярцевский староста сперва Маремьяше, потом Авроре сообщил, что
крестьяне окольных и более дальних деревень, прослышав о каких-то
французских печатных листах, стали сперва втихомолку, потом
громко уверять, будто скоро всем откуда-то объявится полная воля,
что государя Александра Павловича ждут во Владимир, а затем
почему-то и в самую Коломну и что одних из господ государь ушлет
куда-то на Кавказ, других - по русским городам, "писать бумаги",
а господские земли, леса, усадьбы и прочие угодья раздаст
крестьянам . Мужики, вследствие этих слухов, начали грубить
приказчикам и старостам и отказываться от обычных работ на
барщине, а иные, и вовсе, наконец, выйдя из повиновения властям,
стали грабить имущество владельцев и уходить за Волгу и в
соседние леса. Кое-где начались и поджоги помещичьих усадеб.

- Я поговорю с крестьянами, зови их! - смело объявила Аврора. -
Они не понимают, их, очевидно, мутят злые люди.

- Что вы, что вы, барышня, - ответил староста, - наши покойны;
еще наведете их на какое баловство и грех; оставьте их,
набрешутся и перестанут.

Аврора нашла нужным предупредить о том бабку. Недомогавшая
княгиня еще более расстроилась и, уже начав было оправляться,
вовсе слегла в постель. Аврора послала нарочного гонца в Паншино
к сестре. "Наверное, и Илья Борисович уже там, - мыслила она, -
он приедет и всему даст настоящий толк и лад". Но из Паншина
приехала одна Ксения с ребенком. Она была непохожа на себя и,
вместо утешения, привезла в Ярцево новое горе: о ее муже также не
было никаких известий. Он, очевидно, не успел выехать из Москвы и
попал в плен. Сестры обменялись мыслями, наплакались и общими
силами решили успокоить бабку. Княгиня была безутешна.

- Боже, и за что я такая несчастная, - говорила она, вздыхая, -
только бремя для себя и всех вас! Вон опять и кашель и такие все
мысли... Скорее бы в Паншино, подалее от этих мест...

- И не думайте, бабушка, - возражала Ксения, - да вы и понятия не
имеете... там еще хуже; я измучилась... Здесь хоть поблизости
город, доктора, все-таки кое-что к нам доходит и о недалекой
Москве... Там же дичь и глушь и также волнуются мужики; но какая
разница? здесь невдали войско, целая армия, а там кто защитит?
солдат вывели, и во всем уезде один с инвалидами исправник!

Аврора поддержала сестру. Княгиня покорилась их совету. Терпеливо
раскладывая пасьянс, она думала: "Не может же дело долго длиться;
на днях, без сомнения, будет новое генеральное сражение, - кто
кого побьет, неизвестно, - но затем, разумеется, вскоре объявится
мир, и мы вернемся в Москву. Ну, кое-что там и ограбили, да мы
все почти главное вывезли, а дом, наверное, цел". Так прошло
несколько дней. Но как-то вечером Аврору вызвали на крыльцо. Там
стояла в слезах Ефимовна. Она, всхлипывая, объявила что пришел
новоселовский староста Клим.

- Откуда он? - спросила Аврора, вспомнив, что Новоселовка
сгорела.

- Его и других наших мужиков, - ответила Арина, - французы гоняли
в Москву возить своих раненых; он только что оттуда убежал.

- Зови, няня, зови его! - сказала Аврора.

- Да вот он, - ответила Арина, указывая с крыльца. Из темноты
выдвинулся оборванный, босой и с повязанною головой староста. За
ним стояла, тоже плачущая, Маремьяша.

- Долго ты был в Москве? - спросила Аврора.

- Все это время, барышня, почитай месяц! запрягли нас, ироды, в
работу: мы на себе таскали им всякую всячину, рубили дрова,
копали картошку, носили воду и мололи ручными жерновами муку.

- Бонапартовы зато подданные стали! - заметила, злобно плюнув,
Ефимовна.

- А про Василия Алексеевича... Перовского... что-нибудь слышал? -
спросила Аврора.

- Где, матушка барышня, было слышать! Надругался над нами враг,
истомил, истиранил, а кого и прямо за ослушание извел. Мне
привелось уйти... - Был же ты, Климушка, на Патриарших прудах? -
спросила Аврора.

- Видел наш дом?

- Посылали нас злодеи в Разумовское и на Пресню, проходили мы и в
тех местах; только ни Бронной, ни возле прудов, ни Микитской, ни
Арбата как есть уже не нашли... все погорело, все господь
прибрал.

Аврора взглянула на Маремьяшу; та утирала слезы.

- А бабушкин дом? - спросила Аврора.

- Все стало пусто, один пепел, - ответил Клим. - Тут мы с
ребятами и решили наутек.

- Ушли благополучно?

- Какое! сцапали нас на Орловом лугу эти французы, - ответил
Клим, - и стали уже держать взаперти; посылали на работу не иначе
как с конвоем. Да и тут нам помог господь. Пошли мы раз, с
заступами и ведрами, к графскому чьему-то колодцу; вода там
преотличная. Велено было набрать воды и окопать колодезь. Уж
больно там намесили грязи, не подойти. Конвойных было четверо, а
нас, пленных, с десяток, и все-то мы хворые, голоднешеньки, едва
ноги волочим. Солнце село, место было глухое, а французы такие
веселые, перед тем где-то, видно, выпили. Мы и сговорились,
первый надоумил Корнюшка, - что терпеть? переглянулись у колодца,
кинулись разом, да всех как есть французов, с их ружьями, и
побросали вглубь; засыпали их тут же землей и ушли огородами в
лес, а ночью и далее.

- Живых засыпали? - с ужасом спросила Аврора.

- А то как же? - ответил Клим. - Они талалакали, талалакали
по-своему, пока ребята заступами кидали на них землю, а там и
стихли... Господь их простил! - заключил Клим, взглянув на небо и
набожно крестясь. - И такие все были красивые... а один унтер,
должно быть из дворян, нарядный да белолицый такой, в сторонке
держался, да все весело что-то напевал.





                              ХХХIII



Сестры не решились сообщить бабке тяжелую весть о сожжении ее
московского дома. Они отправили Клима в Паншино. "Пусть бабушка
надеется, что ее дом уцелел, - думали они, - а тем временем
как-нибудь ее подготовим". Они день и ночь горячо молились, прося
у бога - одна мужу, другая жениху - здоровья и сил для
перенесения тяжких испытаний, посланных им провидением. Но живы
ли они? об этом они страшились и думать. Раз только Аврора, как
бы нечаянно, сказала: "А если Базиля нет более на свете..." Она
хотела продолжать и не могла. "О, если это так, - с ужасом
досказала она себе, - тогда все кончено... я знаю, что мне тогда
остается предпринять..."



Однажды, в праздник, Аврора с Ксенией поехали в соседнее село
Иванчиных-Писаревых Чеплыгино, в церковь, во время обедни
выслушали полученное здесь, запоздавшее, воззвание святого синода
о защите отечества и православной веры от нашествия нового
Малекиила, Бонапарта. Старик священник с чувством прочел это
воззвание. В нем русский народ побуждался к непримиримой борьбе с
галлами, причем Россия уподоблялась богобоязненному и смиренному
Давиду, а Наполеон - дерзкому и безбожному Голиафу. "Где же, в
сущности, этот избавитель Давид?" - спрашивала себя в слезах
Аврора, поглядывая в церкви на понурившихся и молча вздыхавших
крестьян, которые на ее глазах так мало принимали к сердцу общее
всем горе войны, а напротив, как она узнала, толковали об этой
войне, как о чем-то, что, по их мнению, должно было им принести
новое и невиданное счастье на земле. "Давид и пастухом был в душе
поэт, - мыслила Аврора. - Только возвышенной одаренной благами
просвещения природе доступны высокие сознательные порывы любви к
родине и отмщения за ее честь. Базиль в плену, быть может, погиб,
как гибнут тысячи других, истинных героев. Кто же за них призовет
утеснителя к суду? Кто отомстит за их страдания, их гибель и
смерть?".

Священник, прочтя воззвание, сказал простую и трогательную
проповедь на слова пророка Исаии: "И прииде на тя пагуба, и не
увеси", - а после службы, за отсутствием помещиков своего села,
подойдя в церкви к плакавшим Авроре и Ксении, пригласил их к себе
на чай. С его женой, навещавшей княгиню, они познакомились ранее
и охотно пошли в его дом. За чаем разговорились. Священник
старался успокоить сестер. Он им передал слух, что Бонапарт, по
всей вероятности, вскоре попросит мира, а при этом несомненно
произойдет и размен пленных.

- Где же теперь Бонапарт? - спросила Ксения.

- Пагуба придет равно и на него, - ответил священник, - он это
чует и, аки лев, ходит взад и вперед по своей клетке. Не
дождались грабители выгод... Наше войско цело и у себя дома, а их
армия, аки воск пред лицом огня, тает и убывает с каждым днем.

Сестры с жадностью слушали эти радостные слова.

- А сколько горя и убытков! - сказала старуха попадья. - Одни
Разумовские да граф Бутурлин, слышно, от пожара понесли убытку по
миллиону. Пленных мучат работами, истязают...

- Ну, не всех обижают и теснят, - перебил священник, знаками
останавливая жену, - многие спаслись. Зарайский мельник намедни
передавал, что князь Дмитрий Голицын, можно сказать, на
собственных руках вынес ночью из Москвы больного Соковнина, когда
в город уже вступили французы. Негде было достать лошадей;
спасавшиеся сначала шли пешком, а у заставы князь прямо поднял
себе на плечи друга, истомленного хворобой и ходьбой, да и пронес
его пустырем к нашему арьергарду. Много было истинно славных
подвигов. Растопчин лично поджег в Воронове свой дом и на его
воротах прибил бумагу: "Жгу, чтоб ни единый француз не переступил
моего порога".

- Ведь это - сосед нашего дяди Петра, - обратилась Ксения к
сестре.

- Так у вас есть дядюшка? - спросил священник.

- Петр Андреевич Крамалин, мы по отцу Крамалины.

- Что же вам пишет дядюшка? От Серпухова ведь вблизи вся наша
армия.

- Он часто хворает, - ответила Ксения, - и редко пишет. Последнее
письмо писал нам в Паншино.

"Да, - рассуждала Аврора, слушая этот разговор, - из Москвы могли
спастись те, кто туда дошел или захвачен там... а Базиль? Остался
ли он жив после Бородина? И найдется ли для него, как для
Соковнина, спаситель-друг?".



В душе Авроры, несмотря на ее сомнения, теплилась какая-то
смутная, ей самой непонятная надежда касательно судьбы жениха.
"Он спасен, - думала она, - и я его когда-нибудь, может быть,
даже скоро, увижу! Не может погибнуть такая молодая жизнь!".
Простясь с священником, сестры собрались обратно домой. Ксения,
любуясь погодой и желая развлечь опять загрустившую Аврору,
предложила ей пройтись несколько пешком. Попадья проводила их за
околицу Чеплыгина. Отсюда до Ярцева было версты четыре, не более.
Дорога шла вперемежку, холмами, лесом и полями. Сестры, распустив
зонтики, пошли кратчайшим проселком. Сперва их сопровождала
коляска. Но чтоб остаться вполне наедине, они, простясь с
попадьей и пройдя версты две, велели кучеру ехать вперед, а сами
пошли еще прямее, боковою межой. День был превосходный. В
прозрачной и светлой синеве неба кучились кудрявые барашки
легких, белых облаков. Вороны и галки, лениво каркая, перелетали
с одной лесной заросли на другую. Аврора и Ксения, спустясь в
лощину и опять поднявшись на косогор, зеленевший всходами молодой
ржи, толковали о посланном в Коломну за покупками нарочным,
который к ночи должен был привезти давно ожидаемую новую почту.
Кругом была полная тишина. В безветренном, теплом и пахучем от
соседнего леса воздухе тянулись нити бродячей паутины. Уже
виднелась старая ярцевская роща, и слышался лай собак скрытой за
рощею деревни. Аврора увидела, что из рощи показалась какая-то
девочка, бежавшая в кустах, вдоль опушки.

- Смотри, - сказала она, хватая за руку сестру.

- Ну, что ж, - ответила Ксения, сама вспыхнув от непонятной
тревоги, - -девочка... рвала в роще ягоды или грибы, увидела
лесника и прячется в кусты.

- Нет, нет, Ксаня! да смотри же вон! - продолжала, остановившись,
Аврора. - Она полем, сюда... прямо к нам... неужели не видишь?

- Какая ты, право, смешная, - ответила Ксения, продолжая идти и
усиливаясь казаться спокойною, - во всем ты видишь необычное.

- Стой! она машет! - проговорила Аврора. Ксения также
остановилась. Девочка, маша руками, действительно бежала от рощи
к косогору, по которому шли сестры. Спустясь в ложбинку, где,
среди конопляников, был мостик через ручей, она снова показалась
на пригорке. Скоро на межнике, между ближних зеленей, послышался
бег проворных босых ножек девочки.

- Да это Феня, племянница Ефимовны! - радостно сказала Ксения. -
Наверное, что-нибудь важное.

Аврора, бледная как мел, молча впивалась глазами в подбегавшую
девочку.

- Это ко мне! - не вытерпев, вскрикнула она и, путаясь ногами в
платье, бегом бросилась навстречу Фене. "Но почему же именно к
ней? - с завистью подумала, идя поспешно за нею, Ксения, -
Неужели ей, счастливице, удастся ранее меня? Нет, какая же я
завистница! Бог с ней...".

- Дьякон, дьякон! - радостно крикнула Аврора подходившей и
растерянно на нее смотревшей сестре.

- Какой дьякон? - спросила, запыхавшись, Ксения.

- Из Москвы бежал... вдвоем, вдвоем! - как безумная кричала
Аврора, то обнимая сестру, то тормоша и целуя растрепанную,
покрасневшую от бега Феню.

- Где дьякон и с кем бежал? - спросила, едва помня себя, Ксения.

- У нас в Ярцеве! - ответила, ломая руки, смеясь и плача, Аврора.
- Его подвезли с поля мужики; Ефимовна первая догадалась к нам
Феню... а тот еще в городе...

- Да кто в городе, кто? - обратилась Ксения к девочке.

- Барин.

- Какой?

- Не знаю...





                              XXXIV



Сестры без памяти бросились домой, миновали рощу, деревню и, едва
переводя дыхание, прошли черным ходом в дом.

- Где он? где дьякон? - спросила Ксения, бурей пробегая через
девичью.

- Тамотко, - ответила сияющая Ефимовна, указывая на спальню
княгини. Ксения, ухватясь за сердце, остановилась у двери, сзади
Авроры. Силы ей изменяли, кровь стыла в жилах, Она была готова
упасть. "Кто же этот дьякон? - мыслила Аврора, с тревогой берясь
за скобку двери. - Ужели и впрямь господь помог и с дьяконом
возвратился Базиль?". Дверь отворилась. Аврора вошла и
остолбенела. У кровати княгини рядом с человеком в рясе сидел
кто-то, обросший бородою, в дубленке и высоких сапогах. Аврора
сперва не узнала его. В комнате, где так скоро еще не ждали
сестер, вдруг как-то странно стихло. "Что же они все молчат и
смотрят на меня? - подумала, цепенея, Ксения. - Очевидно,
привезена страшная весть, и они собираются меня к ней
приготовить... Ильюша убит, его нет более на свете!" Мгновенно
вспомнилось ей тайное решение, принятое ею на днях: если ее муж
убит, броситься в омут за садом. Ее мыслям представилась знакомая
дорожка в саду, крутизна и под нею река, с шумом бегущая к
мельнице. "И что же иное мне остается без него?" - решительно
подумала она . Вдруг кто-то тронул Ксению за плечо. Она
вздрогнула, подняла голову и замерла. Перед нею с ребенком на
руках стояла кормилица. Только что проснувшийся Коля, в чепчике,
сбившемся с лысой головы на румяное заспанное лицо, с миловидною
родинкой, протягивал к ней сжатые, пухлые кулачки. Но все смотрят
не на Колю. За ним виднелось чье-то другое, полузнакомое и как бы
где-то Ксенией виденное лицо, с добрыми и счастливо улыбавшимися
глазами. "Да что же это, что?" - подумала Ксения, радостно и
беспомощно простирая перед собою руки.

- Он!.. Ильюша! - в безумном восторге вскрикнула она, бросаясь в
объятия мужа и целуя его бледное, бородатое лицо. Все радостно
плакали.

- Ах, Ксанечка, Ксаня, - твердила, отирая слезы, Аврора, -
счастливица ты и достойна своего счастья.

Тропинин, как показалось Авроре, с грустью смотрел на нее. "Он
что-то знает тяжелое, роковое, - подумала она, - и, очевидно,
таит от меня, не решается сказать". Общая беседа в спальне
княгини, с бесконечными расспросами, воспоминаниями и
предположениями, длилась до поздней ночи. Здесь странников
накормили обедом, здесь они пили чай. Княгиня вспомнила о бане и
велела ее готовить гостям. Илья в баню ушел с Власом. Дьякон
отказался.

- Где думать о скудельной плоти, - сказал он, - когда душа ноет и
разрывается.

Он, по желанию княгини, подробнее передал о своем горе и о
бегстве из Москвы. Странники пешком и на ямских добрались в
Паншино и, узнав от Клима, что семья княгини в Ярцеве,
направились сюда. Тарантас, в котором они ехали, обломался в
нескольких верстах от Ярцева, и они сюда были подвезены соседними
мужиками. Аврора подсела к дьякону.

- Где же спасенный вами племянник? - спросила она.

- Оставил в Коломне; там в певчих его крестный.

- Вы тоже оттуда родом?

- Нет, я из Серпухова; отец и мать давно померли; но там, в
подгородном селе, брат моей жены держит постоялый, и я до времени
еду к нему. Это - не доезжая Серпухова, за Каширой.

- Ну, пора странникам и на покой, - сказала княгиня, когда
возвратился Илья, Все стали расходиться. Аврора, выйдя в залу,
обратилась к свояку.

- А Базиль? что же вы ничего не говорите о нем? - спросила она. -
Быть не может, вы что-нибудь знаете.

- Где же, сестра, мне знать? - ответил Илья. - Я был схвачен в
самом начале, а пленных держат не в одном месте. Успокойтесь, я
убежден, что Базиль спасен и что вы его скоро увидите.





                               XXXV



"Нет, он, наверное, что-нибудь знает и держит в тайне от меня и
от всех! - шептал Авроре внутренний голос. - Сестре возвращен
любимый человек, а их ребенку отец. Они вместе, и я не смею им
завидовать. Но я-то, я? Что будет со мной?" Сон бежал от Авроры.
Мысли одна мрачнее другой роились в ее голове. Простясь со всеми,
она вошла в свою комнату, села к окну и задумалась. В доме после
необычной суеты все наконец затихло. В окно глядела теплая ,
безлунная, но светлая ночь. Звезды ярко мерцали на небе. Аврора
набросила на голову платок и вышла в сад. Ее мучило сознание, что
она точно лишняя на свете, что все идет мимо нее, и что она ни в
чем, что совершается вокруг, не принимает и не может принять
близкого участия. Три обстоятельства, бывшие особенно для нее
важными в жизни, пришли ей в голову: смерть матери, разлука с
отцовским домом и отъезд жениха в армию. И против всего этого,
упавшего на нее так нежданно и негаданно, она оказалась
беспомощною . "Да иначе и быть не могло! - рассуждала Аврора,
бродя по саду. - Я, нет сомнения, обречена на одни страдания; так
мне определено скупою и злою судьбой!" Ей вспомнился ее детский
ужас и слезы у гроба матери, ее крики: "Мама, встань, оживи!" Она
представляла себе отца, когда он вез ее и Ксению в институт, и
она, как теперь помнила, почему-то тогда предчувствовала, что
расстается с ним навсегда. Ей вспомнилась до мелочей минувшая
весна, знакомство с Перовским, ее помолвка, последние с ним
свидания и его отъезд из Москвы. "Сколько с тех пор событий!
сколько нового горя! - сказала она себе, глядя с верхней,
садовой, поляны за реку, над которой все еще светился отблеск
московского зарева.

- Он тогда, на прогулке, - мыслила она, - сравнил вечерний вид
Москвы с морем огня, а церкви и колокольни с мачтами пылающих
кораблей... Его сравнение пророчески сбылось..." Аврора
спустилась в нижний сад. Нагибаясь в темноте от нависших знакомых
ветвей, она шла береговою дорожкой. Вверху послышалось ржание
лошади. "Барс, - подумала Аврора, - это отзывается он: я сегодня
в суете не покормила его, и он окликает меня". Ей вспомнился дядя
Петр, его деревенька, верховой конь Коко и поездки с дядей на
охоту. О, как бы она теперь желала видеть дядю! Снизу, сквозь
деревья, проглянул на пригорке очерк дома. В одном из его окон
мерцал слабый свет. "Лампадка в детской, над изголовьем Коли, -
сказала себе Аврора, - все спят, пора и мне". Но ей не хотелось
еще уходить. Ночь была так обаятельно тиха. За рекою паслось "в
ночном" крестьянское стадо. Оттуда, при всяком шорохе на лугу,
доносилось блеяние овец и лай собак. Вспомнив о скамье под
липами, у реки, где в последнее время она так часто сидела, глядя
к стороне Москвы, Аврора направилась туда. "Посижу, еще
притомлюсь, - решила она, - сон придет скорее..." Аврора подошла
к липам. За ними она услышала голоса. "Кто бы это?" - подумала
она, замедлив шаги. За деревьями разговаривали двое. Аврора
узнала их. То были Ксения и ее муж.

- Вот безумие, - говорил Тропинин, - и неужели ты, такая
христианка и нежная, любящая мать, решилась бы?

- Это мне пришло в голову вдруг и неожиданно для меня самой, -
ответила Ксения, - и если бы ты не возвратился, если бы тебя не
стало на свете, клянусь я бросилась бы с этой крутизны, и новым
покойником в нашей семье было бы более...

Лай за рекой заглушил слова Ксении. "Новый покойник в семье! -
вздрогнув, подумала Аврора. - Умер Митя Усов; теперь же это о
ком?" Она, напрягая слух, стояла неподвижно, чувствуя, как холод
бежал по ней, охватывая ее члены.

- Он не был еще женат, - проговорил Тропинин, - но какая роковая,
потрясающая драма; я всегда говорил...

Дружное блеяние испугавшихся чего-то овец помешало Авроре слышать
далее.

- И это ты наверное знаешь? - донеслись до нее опять слова
Ксении.

- Видел списки, а чем завершилось - не мог узнать. Конец,
впрочем, обычный...

- Но неужели этот маршал... без справок, без суда?

Далее, хотя все стихло за рекой, Аврора ничего не слышала.
Ухватясь за сердце, она медленно отошла, поднялась в верхний сад
и без памяти бросилась к дому. Пройдя ощупью в свою комнату, она
упала лицом в подушку, и долго в темной комнате раздавались ее
заглушенные, отчаянные рыдания. "И что я? куда теперь? - мыслила
она. - Ужели обычная колея - траур? явится новый жених, добрый,
обыкновенный человек, и я, кисейная скромная барышня, выйду за
него?.. Прощайте, несбыточные грезы и чувства, прощай, мой
заветный, дорогой!" Давно рассвело. Настало утро. Дом пробудился.
Готовили чай. Комната Авроры не растворялась. Горничная Стеша в
щелку двери видела, что барышня еще не встает, и, полагая, что
она с ночи, по обычаю, долго читала, не решалась ее будить.

- Пусть ее поспит, - сказала Ксения, выйдя с мужем к чаю, -
тяжело ей, бедной...

К чаю в залу вышла и княгиня, "Ильюша возвратился, возвратится и
жених Авроры", - мыслила она и была в духе. Тропинин прочел вслух
из полученных с почты писем и газет последние известия об армии.
Аврора явилась в конце чтения. Ее лицо было бледнее
обыкновенного, губы сжаты, глаза светились решимостью. Это был
уже другой человек. Она слушала, спрашивала, говорила, но ее
глаза были устремлены куда-то вдаль, и она точно не видела и не
слышала окружающих ее. Дьякон рассказал княгине, что
Троице-Сергиевскую лавру отстоял господь. Французы трижды туда
подходили с целью ограбить святыню, и трижды се заслонял густой
туман.

- Наши охраняют путь к Калуге? - спросила Аврора Илью, когда он,
после рассказа дьякона, прочел вслух какое-то письмо.

- Да, - ответил Тропинин. - Наполеон из Москвы посылал к
светлейшему - с переговорами о мире; князь, сказывают, прикинулся
дряхлым, немощным, плакал и говорил: "Видите мои слезы? вся
надежда моя на Наполеона!" - а в конце прибавил: "Впрочем, нечего
думать о мире, война только начинается".

Аврора заботливо помогла сестре убрать чашки. Когда же Ксения с
мужем удалилась на свою половину, а дьякон пошел готовиться в
дальнейший путь, она предложила княгине дочитать вслух начатый
роман "Адель и Теодор" и до вечера, как и весь следующий день,
казалась совершенно спокойною.

- Удивительная Аврора! - сказала Ксения мужу. - Сколько в ней
нравственной силы, как переносит горе! Но что, если бы она все
узнала?

Утром следующего дня дьякон Савва пришел поблагодарить княгиню за
гостеприимство. Его щедро снабдили деньгами и провизией и дали
ему лошадей до Каширы. Оттуда в Серпухов он рассчитывал добраться
с каким-либо попутчиком. Когда его кибитка уже стояла у крыльца,
Аврора, через Ефимовну, позвала его в свою комнату.

- Вы, отец дьякон, будете в Кашире? - спросила она.

- Как же, сударыня, - не миновать.

- Сдайте там на почту эти два письма.

- С удовольствием, - ответил Савва, просматривая надписи на
пакетах, - одно вашему дядюшке, а это... министру? вот к какой
особе!

- Мой жених, Перовский, - сказала Аврора, - питомец этого
министра; Илья Борисович вам, без сомнения, о нем говорил. Граф,
пожалуй, не знает о его судьбе, а мог бы оказать помощь своим
влиянием и связями... притом же... Хлынувшие слезы помешали
Авроре договорить.

- Успокойтесь, сударыня. - произнес Савва, - я бережно сдам на
почту оба письма.

- Не все, не все еще, - проговорила Аврора, отирая слезы, - как
честный человек, скажете ли мне истину на мой вопрос?

- По всей моей совести.

- Вы обо многом говорили по пути с моим зятем; скажите, жив ли
Перовский? Савва смущенно молчал.

- Я вам облегчу вопрос, - произнесла Аврора. - Перовский попал в
плен и внесен в список приговоренных к смерти. Все это я знаю...
ответьте одно: жив ли он или погиб?

- Если вам, сударыня, все известно, - ответил дьякон, - что же я,
малый, скудоумный, могу прибавить к тому? Богом вседержителем
клянусь, ничего более не знаю.

Аврора сидела неподвижно. Слезы бежали по ее лицу.

- Погиб, погиб! - сказала она, подняв глаза на образ. - Все
кончено... остается одно... Дядя невдали от Серпухова, заезжайте
к нему, вручите письмо лично.

- Будьте спокойны.

- Да ответ... попросите дядю скорее ответить.



Прошло около недели. Был конец сентября. Княгиня оправилась и
однажды утром, кликнув Маремьяшу, объявила ей, что теперь, когда
возвратился Илья Борисович и пока еще стоит такая хорошая погода,
ничто более не удержит ее от отъезда в Паншино. Авроре и Ксении
она прибавила, что французы, двинувшись от Москвы, могут,
пожалуй, снова направиться в эту сторону, а потому медлить было
нечего. Сестры не возражали, тем более что решения княгини
обыкновенно были бесповоротны. Начались сборы в путь. Ксения с
прислугой принялась за уборку и укладку вещей. Аврора также
усердно помогала всем в общих хлопотах, возилась с ящиками,
узлами и чемоданами и была, по-видимому, совершенно покойна.

Она зашла как-то в комнату сестры. Был вечер. Ксения, в кофте и
юбке, засучив рукава, мыла на лежанке, в корытце, Колю. Аврора,
присев возле, с любовью смотрела, как раскрасневшаяся, счастливая
сестра мылила и терла мочалкой розовую спинку и смеющееся личико
Коли. Обнаженная, нежная шея сестры, с золотистыми завитками
волос у подобранной на гребень густой косы, точно дымилась от
пара, поднимавшегося с корытца, где весело плескался ее ребенок.

- Вот удивительно, - сказала Ксения, - муж говорит, что Коля
более похож на тебя, чем на меня: такой же черноглазый, красавчик
и ласковый. Теперь черед за тобой... Аврора подняла на сестру
глаза.

- Не понимаешь? - улыбнулась Ксения. - Надо, чтоб твой будущий
сын походил не на тебя, а на меня.

- Ах, Ксаня! за что такая жестокость?

- Но почему же, почему?

Аврора встала, закрыла рукой глаза и молча вышла из комнаты
сестры. В тот же вечер она встретилась с сестрой в полутемном
коридоре. Ксения несла связку каких-то вещей.

- Послушай, Ксаня, - сказала, остановив ее, Аврора, - странные вы
люди: скрываете, а я все знаю...

- Что же ты знаешь? - смущенно спросила Ксения.

- Ну, да уж бог с вами!

Сказав это, Аврора прошла далее в гостиную.

- Дьякон проговорился! - решил Тропинин, когда ему, после ужина,
об этом сказала жена, - вот я его!

- Нет, Ильюша, - ответила Ксения, - сегодня с почты привезли
Авроре какое-то письмо, и она долго над ним у себя сидела.





                              XXXVI



Накануне отъезда княгини Тропинин навестил соседа-предводителя.
Он ездил к нему с целью поблагодарить его за внимание к княгине и
просить о защите покидаемого ею имения. Аврора также выразила
желание проститься с женою чеплыгинского священника. Чтобы не
томить упряжных лошадей, она поехала верхом на Барсе. Наступил
вечер. За чаем сказали, что Аврора обратно прислала коня и
передала через его провожатого, что к попадье приехали
коломенские знакомые и она осталась, чтоб дослушать привезенные
ими рассказы, а возвратится позднее, на лошадях священника. День
кончился в суете последней укладки. Истомленная прислуга едва
двигалась. Подали ужин. Аврора не возвращалась.

- Экая темень! тучи нашли, не быть бы завтра дождю! - заметила
Ксения, глянув в окно. - Аврору, верно, не пустили, оставили там
переночевать.

- И хорошо сделали, - сказала княгиня, - послать бы к ней
Маремьяшу или Ефимовну.

- Арина Ефимовна тоже там-с, - объявил Влас, все время в Ярцеве
бывший как-то в тени, а теперь, в ожидании новой дороги, опять
принявший важный и внушительный вид.

- Зачем Арина в Чеплыгине?

- Барышня Аврора Валерьяновна приказали накидку теплую доставить,
а там всенощная, завтра канун Покрова богородицы, и Арину
Ефимовну наши ярцевские мужики туда подвезли.

Настало утро. Главные дорожные вещи были окончательно укупорены и
уложены в экипажи. Дормез, коляска и две троечные кибитки стояли
запряженные у конюшни. Но туда то и дело еще носили разные ящики,
корзины и узлы. Не видя Авроры, Тропинин позвал Власа и велел ему
ехать за нею в коляске. Тем временем в зале готовили дорожный
завтрак. Отдавая последние приказания наблюдавшему за сборами
приказчику, Илья вышел на крыльцо и увидел наконец коляску,
въезжавшую в ворота. Она внутри была пуста.

- А барышня? - спросил Илья Власа, когда тот подъехал к крыльцу
и, мрачно насупив седые брови, слез с козел. Влас вынул из-за
пазухи письмо и молча подал его Тропниину.

- От кого это?

- От барышни Авроры Валерьяновны.

- Да где же она? что все это значит?

- Барышня с вечера написали и приказали вам это передать, когда
опять за ними пришлют.

Тропинин вскрыл пакет. "Не ищите меня, - писала зятю Аврора, - и
не старайтесь догнать меня и остановить. Я, по долгом обсуждении,
окончательно решилась и еду к дяде Петру Андреевичу, Он нездоров
и на мою просьбу прислал за мною экипаж и лошадей. В Кашире
пробуду не более двух-трех часов. Навещу дядю и, при его
содействии и советах, проберусь далее, в штаб армии. Не
пугайтесь, квартира Кутузова недалеко от Серпухова. Я располагаю
явиться лично к светлейшему и просить его о справках. Сил моих
нет, я истомилась. Авось что-либо верное узнаю о судьбе Базиля.
Прошу дорогую бабушку меня простить за этот самовольный отъезд и
не беспокоиться; я еду с Ефимовной, а всех и тебя, милая Ксаня,
прошу - не поминайте меня лихом. Мое предприятие, может быть,
неосуществимо, безумно; но я не отступлю. Вскоре узнаете все.
Постараюсь подробнее написать из Серпухова и из других мест, куда
меня занесет судьба. Прощайте, дорогие, до свиданья, если буду
жива. Но если нам, в это страшное время, не суждено более
видеться, помолитесь, прошу, за всех тех истинных патриотов, кто
искренне любит и чтит нашу, поруганную теперь, родину, за которую
столько пролито крови. Другого выхода нет, я не в силах долее
бороться с собой. Ваша Аврора".

Тропинин прочел это письмо, еще раз пробежал его и расспросил
Власа, когда, как и в чем уехала барышня. Влас ответил, что была
прислана бричка от Петра Андреевича Крамалина, что священник и
Ефимовна останавливали барышню, но та ответила, что отлучится
ненадолго, догонит бабушку, и уехала. Тропинин бросился к жене.
"Вот они, женщины! - думал он. - Средины нет: либо кроткий ангел,
либо демон скрытых и сильных страстей". Илья и Ксения долго не
решались передать этой вести княгине; наконец кое-как, при помощи
Маремьяши, они приготовили Анну Аркадьевну и все ей сообщили.
Княгиня сперва всполошилась, крикнула приказчика, людей и велела
скакать в погоню за Авророй. Илья ее остановил. Время было
упущено, и Аврора, уехавшая в ночь на тройке дяди, в Кашире могла
взять свежих ямских и теперь, по всей вероятности, уже подъезжала
к дяде, который, без сомнения, ей даст совет скорее возвратиться
домой. Княгиня раскрыла ридикюль, вынула и понюхала спирту и
спросила, который час. Тропинин ответил, что скоро полдень.

- Прикажи, Ильюша, подавать завтрак, и едем, - сказала Анна
Аркадьевна, - коляску же, мой хороший, оставь, и едва Аврора
возвратится, вели приказчику лично проводить ее в Паншино...
Такова непоседа была и ее мать; все делала по-своему и не
спросясь... Впрочем, Арина - баба разумная, сбережет ее... А
этому старому сумасброду, Петру Андреевичу, я, как приедем, сама
напишу. Век чуфарился и нас обходил, пренапыщенный. И где ему
давать советы о штабе? Это не гонянье с борзыми! Оба они, с
покойным братом, только умели заглядывать в чужие цветники, а
теперь, видно, застрял в своей трущобе и трусит выглянуть, как
мышь.

Аврора с Ефимовной благополучно прибыли в Дединово, имение дяди.
Старик Петр Андреевич, разбитый параличом, был неузнаваем. Он,
сильно обрадовавшись Авроре, плакал, как дитя, осыпал ее ласками,
расспрашивал о ней и о ее горе, жаловался, что крестьяне его не
слушают и почти бросили . Беспомощный, седой и исхудалый, он
теперь особенно напоминал Авроре ее покойного отца. "Те же
добрые, внимательные глаза и тот же ласковый голос", - думала
она, глядя на него.

- Эх, не будь я прикован да будь помоложе, - сказал старик, - сел
бы на чубарого и тебе нашел бы скакуна, и полетели бы мы с тобою
в штаб светлейшего - искать твоего сокола-молодца!

Пробыв с дядей дня три, Аврора, с его денежною помощью и
благословением, отправилась в Серпухов. По мере удаления от
Дединова и с приближением к Серпухову странницы встречали более и
более общей растерянности и суеты. Некоторые селения на пути были
уже совершенно безлюдны, так что на Арину напал сильный страх, и
она все охала. Покормить лошадей было негде, и Аврора всю дорогу
ехала на притомленной тройке дяди, не кормя. В Серпухов она
приехала днем. Он поразил ее своею пустынностью. Половина его
жителей, особенно позажиточнее, давно бежала в Тулу, Орел и
Чернигов. По городу виднелись только военные, двигались полковые
фуры, пушки и обозы с продовольствием для армии. Аврора
остановилась в лучшем заезжем трактире и послала отыскивать
дьякона.

- На что он тебе? - спросила Ефимовна. - Что еще затеяла? и где
его тут найти?

- Нужен он мне, знает эти места; его родич здесь под городом
держит постоялый.

- Ну, справляйся, матушка, в своих делах, да и домой!.. Эка в
какую даль заехали; все военные да пушки... Уж достанется нам от
бабушки!

- Она добрая, простит, - ответила Аврора, - а я поговорю с
дьяконом, завтра повидаюсь с городничим и с военным начальством и
- даю тебе слово - немедленно домой.

Отца Савву разыскали. Крайне удивленный появлением Авроры, он
радостно поспешил к ней. Она ему сообщила, что намерена ехать в
Леташевку, где была квартира главнокомандующего, и просила его
разыскать для нее лошадей и подводу, чтоб пробраться туда. Дьякон
ушел и возвратился только вечером. Он был сильно не в духе.
Оставшиеся в городе вольные ямщики заломили непомерную цену: сто
рублей за два перегона.

- Давайте им, что потребуют, - сказала Аврора.

- Но как же вы поедете туда? Ужели одни?

- Возьму няню, хоть не желала бы подвергать ее опасностям.

Дьякон задумался. Он, повидавшись с шурином, втайне решил: снять
рясу и поступить в ополчение. "Отплачу врагам за жену, - мыслил
он, - не одного злодея положу за нее!" Теперь был случай и ему
ехать до Леташевки, и он думал предложить себя в провожатые
Авроре, но не решался. Ефимовна внесла самовар и стала готовить
чай. Из общей залы трактира давно несся шум голосов и звон
посуды. Там пировали какие-то военные. "Экие озорники! - подумал
Савва. - Так поздно, не сообразят, что здесь девица!" Он вышел,
поговорил с половым и наведался в залу; веселые крики в последней
несколько стихли.

- Кто там? - спросила Аврора, когда он возвратился.

- Проезжие гусары, и между ними партизан, подполковник Сеславин,
- ответил дьякон, - лихой да ласковый такой, меня угостил ромом.

- Что это за партизаны? - спросила Аврора, наливая дьякону чай.

- Охотники проявились за эти дни. Они составляют доброхотные
отряды, следят за врагом и бросаются кучей и в одиночку в самые
опасные места. Их немало теперь - Сеславин, князь Кудашев, и о
них много говорят.

- Что же о них говорят?

- Не только офицеры, мужики с дрекольем идут на злодеев, стерегут
их, поднимают на вилы, топят в колодцах и прудах. Прошка Зернин
под Вязьмой, сотский Ключкин... а старостиха Василиса в Сычевках?
Чем не героиня? Сущая, можно сказать, Марфа Посадница, а по
храбрости - амазонка или даже, по своему подвигу, библейская
Юдифь...

- Какой подвиг? - с жадным любопытством спросила Аврора, кутая в
мантилью дрожавшие от волнения плечи.

- А как же-с. Эта старостиха собрала сычевских мужиков, с косами,
топорами и с чем попало, села верхом на лошадь и во главе их
пошла...

- Баба-то? - не стерпев, отозвалась от двери Ефимовна. - И охота
тебе, отец дьякон, молоть такое несуразное.

- Право слово, бабушка, вот те Христос.

- Куда же она пошла? - спросила Аврора.

- На французов... наскочила на них врасплох, убила косою по
голове их офицера, а мужики уложили с десяток солдат, и вся их
партия была разбита и бежала. Потом, слышно, Василиса пошла лесом
к их лагерю.

- Боже, господи! - воскликнула, крестясь, Ефимовна. - И страха на
них нет! Зачем же к лагерю-то?.. Ведь там, чай, их стража,
часовые, туда не проберешься.

- Везде, бабушка, коли захочешь, пройдешь.

- Да зачем же так-то прямо, на смерть?

- Сказывают, видела сон в нощи и решила, подкравшись из-за
дерева, убить какого-нибудь важного генерала, не то и повыше. И
как не идти? злодеи насильничают над всеми; у помещика Волкова,
под Смоленском, двух красавиц дочек силою увезли. Я сам
недоумеваю, ох, не идти ли в охотники?

Рассказ дьякона о партизанах поразил Аврору. Она молча соображала
то, что он ей говорил. Савва стал прощаться.

- Так постарайтесь же, отец дьякон, - оказала Аврора, - что ни
потребуют, давайте, лишь бы завтра, с утра, я могла уехать.

Дьякон ушел. Утром Аврора написала несколько писем и вынула с
груди ладанку, в которой был вложен пук крупных ассигнаций. То
был подарок, полученный ею на расставании от дяди. Она отложила и
подала Ефимовне одну из ассигнаций.

- Вот, няня, - сказала она, - пока я схожу здесь по делам, ты все
уложи и приготовься.

- Да зачем же мне деньги-то? - удивилась Арина.

- Сама же ты говорила, что мелких нету: разменяй, понадобятся;
купи провизию нам и для кучера дяди, также овса лошадям.
Возвращусь, сейчас уедем.

Едва Ефимовна ушла, Аврора упала на колени перед образом,
помолилась, приоделась и, позвав трактирного слугу, послала его к
подполковнику Сеславину - спросить его, не навестит ли он, по
нужному делу, постоялицу, девицу Крамалину? К ней, через четверть
часа, охорашиваясь, вошел невысокий, черноволосый и курчавый
партизан Сеславин. Когда Ефимовна с узлом провизии, запыхавшись,
возвратилась в трактир, ее встретил смущенный Савва.

- Я добыл, матушка, крытую кибитку и добрых коней, - сказал он, -
но нашей барышни, о господи, и след простыл.

- Где же она? - спросила, всплеснув руками, Ефимовна.

- Оставила вот эти письма родным, а сама укатила с гусарами.

Арина остолбенела. Она не помня себя бросилась в комнату Авроры.
Комната была пуста.





                              XXXVII



В начале октября, незадолго до битвы под Тарутином, главные
русские силы, при которых находился Кутузов, стояли в
окрестностях села Леташевки. С утра шел мелкий, непрерывный
дождь. По небу неслись клочковатые, мутно-серые облака. К вечеру
дождь, разогнанный налетевшим ветром, на некоторое время
прекратился. Грязь по улицам Леташевки стояла невылазная.
Квартира светлейшего находилась вблизи Тарутина, на окраине села
Леташевки, у церкви, в более чистой и поместительной избе
священника. Начальник главного штаба, генерал Ермолов, с
адъютантами квартировал на другом конце деревни, в служительской
избе брошенной помещичьей мызы. Был одиннадцатый час ночи.
Ермолов, кончив обычный вечерний доклад светлейшему, возвратился
домой пешком, чуть не по колени увязая в жидкой и скользкой
грязи, сопровождаемый вестовым, который нес перед ним фонарь. В
непроглядной тьме от надвигавшегося света фонаря направо и налево
по улице выделялись то полусломанные плетни и сарайчики дворов,
то почернелые от дождя соломенные крыши изб, с которых еще
струилась вода. Сердитый, в намокшей шинели и в сплюснутой
фуражке, едва прикрывавшей копну отросших за войну кудрявых и
взъерошенных волос, Алексей Петрович Ермолов сильным взмахом ноги
ступил на мокрое крыльцо и оттуда в сени своей избы. У дверей
перед ним, в темноте, посторонился ожидавший его адъютант, бывший
с кем-то другим, как бы посторонним.

- Кто это еще с вами? - недовольно спросил Ермолов, войдя в
освещенную комнату, куда денщик уже вносил приготовленный для
генерала ужин.

- Не говорит своего имени; в простом мещанском наряде, но,
по-видимому, светский и образованный человек.

- Что же ему?

- Имеет весьма спешное и важное дело к светлейшему.

- Как? к князю? и в эту пору? - изумился Ермолов, сердито
вытряхивая об пол мокрую фуражку.

- Говорит, что дело первой государственной важности и без
отлагательства.

- Ну, у них все государственные дела, - с досадою произнес
Ермолов, искоса глянув на стол, от которого уже доносился
приятный запах чего-то жаренного в масле, с луком, и где стояла
бутылка шабли, присланная в тот день Алексею Петровичу в презент
от штабного маркитанта, общего любимца и мага по добыванию тонких
питий. Надо было опять возиться с нежданным делом. Хрип невольной
досады послышался из широкой, богатырской груди Ермолова.

- Где этот непрошеный гость? зовите его! - сказал он адъютанту,
садясь на скамью.

Из сеней вошел мешковатый, высокого роста, человек лет тридцати
пяти, круглолицый, с приплюснутым носом и большими, навыкат
серыми глазами. В его лице было что-то бабье; рыжеватые волосы
спадали на лоб и на уши, как у чухонцев, прямыми космами; широко
разошедшиеся брови и крупные, сжатые губы придавали этому лицу
выражение недовольства и как бы испуга. "Баба!" - подумал бы
всякий, впервые взглянув на него, если бы не жиденькие
бакенбарды, шедшие по этому лицу от ушей до подбородка.
Незнакомец был одет в бараний, крытый серым сукном тулупчик и в
высокие мещанские сапоги; в руках он держал меховой, с козырьком,
картуз.

- Кто вы? - спросил Ермолов. Вошедший молча оглянулся на
адъютанта. Тот по знаку Ермолова вышел.

- Имя ваше, звание? - спросил Ермолов.

- Отставной штабс-капитан артиллерии, Александр Самойлов Фигнер,
- негромко произнес незнакомец.

- Что же вам нужно? - спросил Алексей Петрович, досадливо сопя
носом и своими сокольими карими глазами вглядываясь в серые, вяло
на него смотревшие глаза гостя, имя которого он уже встречал в
реляциях.

- Могу уверить, иначе бы не посмел, - дело первой важности и
экстренной - не торопясь и старательно выговаривая слова, ответил
Фигнер. - И обратите внимание, генерал, то, что ныне еще возможно
и доступно, при медленности может стать недоступным и
невозможным. Кроме вашего превосходительства да светлейшего, об
этом пока никто не должен знать.

- Без предисловий, излагайте скорее, - произнес Ермолов, сев на
скамью и, с понуренной головой, приготовясь слушать, - мы здесь
одни, - в чем ваше дело?

- Я служил в третьей легкой роте одиннадцатой артиллерийской
бригады, а в последнее время состоял в Тамбовской губернии
городничим, - начал Фигнер. - Движимый чувством патриотизма и
удручаемый всем, что случилось, я бросил службу и семью,
обращался в августе к графу Растопчину и к другим, а этими днями
снова проникал, переряженный, в Москву.

- Вы были в Москве? - спросил Ермолов.

- Так точно-с... блуждал, то в мундире французского или
итальянского офицера, то в крестьянской одежде, по пожарищу,
пробирался и в дома, занятые врагами, все высмотрел и нашел, что
легко и возможно разом положить человеческий предел не только
занятию первопрестольной, но, можно сказать, и самой войне, всем
бедствиям России и человечества.

- Вот как! - сказал Ермолов. - Кончить войну?

- Да-с, войну, - ответил Фигнер, - и это моя тайна...

"Что он, этот чухонец или жид, нелегкая побрала бы его,
сумасшедший? или нахал и себе на уме, дерзкий хвастун? - подумал
Ермолов, гневно глядя на стоявшего перед ним незнакомца. - Уж не
новый ли воздушный шар Лепиха придумал, или что-нибудь вроде этой
галиматьи? возись еще с этим штафиркою!"

- Вы произнесли такие слова... - сказал он. - Легкое ли дело
разом кончить громадную войну? Тут ухищрения стратегии, великих,
сложных сил... а у вас... Впрочем, в чем же эта ваша, столь
заманчивая, великая панацея?

Молча слушавший насмешливые возражения Ермолова Фигнер ступил
ближе к нему.

- Решаясь на самоотверженное и, смею выразиться, - проговорил он,
- беспримерное по отваге дело, я все обдумал строго и со всех
сторон... Но мой план, как и всякое человеческое предприятие,
может не удаться... Могу ли поэтому знать наперед, смею ли питать
надежду, что в случае неудачи этого плана, а вследствие того и
неизбежной моей гибели, царь и отечество не оставят без призрения
моей осиротелой семьи? Я человек недостаточный... мне довольно
одного вашего слова. ..

- Что же вам нужно прежде всего для исполнения вашего
предприятия? - спросил нетерпеливо Ермолов.

- Мой тезка, Александр Никитич Сеславин, предложил мне вступить в
его отряд, он ждет ответа; но я надумал другое. На основании
общего устава о партизанских отрядах я попросил бы дозволить мне
действовать самостоятельно, а именно, предоставить в мое
распоряжение и по моему личному выбору хотя бы человек
семь-восемь казаков.

- Ваша семья будет обеспечена, - сказал, подумав, Ермолов, -
теперь говорите, для чего вам казаки и в чем ваш план?

Серые, круглые глаза Фигнера зажглись странным блеском, и он сам
оживленно вытянулся и точно вырос. Его лицо побледнело, нижняя
челюсть слегка затряслась.

- Мой план очень прост и несложен, - произнес он, судорожно
подергивая рукой, - вот этот план... Я - кровный враг идеологов!
О, сколько они нанесли вреда! их глава и вождь...

Он остановился, пристально глядя на Ермолова, и, казалось, не
находил нужных слов.

- Я задумал, - проговорил он, помолчав, - и моя мысль
бесповоротна... я решился истребить главную и единственную
причину всего, что делается... а именно, убить Наполеона...

- Что вы сказали? - спросил, привстав, Ермолов. - Убить вождя
французов...

"Да, он не в здравом уме! - подумал, разглядывая Фигнера,
Ермолов. - А впрочем, почему же не в здравом? Не отчаянный ли
скорее фанатик, гонимый непреоборимою душевною потребностью? Да и
не он один. Лунин тоже предлагал отправить его парламентером к
Наполеону и вызывался, подавая ему бумагу, заколоть его
кинжалом". Ермолов поднялся со скамьи.

- Так вы действительно на это решились? - спросил он, все еще
недоумевая, что за человек стоял перед ним в эту минуту.

- Решился и не отступлю, - ответил Фигнер.

- Как же вы полагаете исполнить ваше намерение? Одно дело -
задумать, а другое - исполнить задуманное.

- Что бог даст: либо выручит, либо выучит! Я снова переоденусь,
смотря по надобности, нищим или мужиком, проберусь в Кремль или в
другое место, где будет злодей, и глаз на глаз лично нанесу ему
удар. Пособники мне будут нужны только для предварительных
разведок и приготовлений.

- Вы говорите, у вас семья? - спросил Ермолов. - Жена и пятеро
детей, мал мала меньше.

- Где они?

- Решась проникнуть в Москву, оставил их в Моршанске.

- Как вы проникли в Москву?

- С французским паспортом; они сами мне его дали, назвав меня
cultivateur, помещиком.

- Что вы делали там?

- Следил за выходом оттуда неприятельских фуражиров, разбивал их
под Москвой с охотниками и отнимал их подводы... в делах штаба
должны быть обо мне упоминания.

- Да, о вас доносили. И вы готовы на такой шаг, не боитесь?

- На всякую беду страха не напасешься - бог не выдаст, боров не
съест! - ответил Фигнер. - Брут убил своего друга Цезаря, мне же
корсиканский кровопийца не друг... Я день и ночь молился, клялся.

" Рисуется немчура, - подумал Ермолов, - а впрочем, посмотрим".

- Что же вы желаете получить в случае удачи? - спросил он. -
Говорите прямо.

Фигнер слегка покраснел. Его глаза глядели холодно и спокойно.

- Ничего, - ответил он. - Я приношу себя в жертву отечеству.
Россия вскормила меня; душою я русский.

- А родом?

- Остзеец.

- Есть с вами бумаги?

- Вот они...





                             XXXVIII



"Чудеса! - раздумывал, просмотрев бумаги, Ермолов, - ферфлюхтер,
а говорит с пафосом и русскими пословицами, даже слова как-то
особенно старательно отчеканивает". Он задал еще несколько
вопросов Фигнеру. Тот на все отвечал здраво и обдуманно. "Как
быть? - терялся в догадках Ермолов, - умолчать об этом гусе перед
светлейшим невозможно... Что бы ни вышло впоследствии,
ответственность падает на меня первого... ну, да его с этою
затеей, вероятно, без уважения сплавит сам князь". Ермолов
кликнул адъютанта, сдал ему на руки Фигнера и, снова надев мокрую
фуражку, пошел по лужам и скользкой грязи к главнокомандующему.
Адъютант было предложил оседлать для него коня; Ермолов, с
досадой махнув рукой, отправился опять пешком. У ворот квартиры
Кутузова провожатый вестовой наткнулся на княжеского денщика,
шедшего притворять ставни.

- Все спят-с! - сказал денщик, разглядев при свете фонаря фигуру
Ермолова, вынырнувшего из темноты.

- А сам светлейший? - спросил Ермолов,

- Тоже в постели, хотя свечи у них еще горят.

- Доложи.

Денщик через сени вошел в темную приемную, оттуда в спальню
Кутузова. Ермолов был приглашен в комнату, из которой вышел всего
полчаса назад. Кутузов, в одной рубахе, сидел на постели, спустив
на коврик босые ноги, прикрытые бухарским халатом. Перед ним на
круглом столике лежала карта России, утыканная булавками, с
головками из красного и черного сургуча, изображавшими русские и
французские войска. Он перед приходом Ермолова рассматривал эту
карту. Комната, по обычаю старого князя, любившего теплоту, была
жарко натоплена.

- Что, голубчик? - спросил он, устремив навстречу входившему
Ермолову не совсем довольный, утомленный взгляд. - Все ли у вас
благополучно?

- Слава богу, ничего нового; но вот что случилось...

Ермолов неторопливо и в подробностях передал светлейшему о
прибытии и предложении Фигнера.

- Я счел священным долгом, - заключил он, - не мешкая обо всем
доложить... Что прикажете? Фигнер у меня, ждет решения.

- Так вот что, - произнес Кутузов, натягивая себе на плечи
сползавший с него халат, - штука казусная... все ли ты терпеливо
выслушал и расспросил?

- До точности, ваша светлость.

- А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из желтого
дома? приметил ты, в порядке ли его мозги?

- Мне этот вопрос прежде всего пришел в голову, - ответил
Ермолов, - я его так и этак, на все стороны допрашивал; говорит
толково, в глазах змейки не бегают, нет ничего подозрительного...
Осуществимо ли его предприятие - дело другое. Отважен же он и
смел, кажется, действительно без меры, и его решимость,
по-видимому, искренняя и прямая.

Старчески обрюзглое лицо Кутузова поникло. Он задумался. На
гладко выбритом, жирном и белом его подбородке, от тепла комнаты
или от душевного волнения, выступила испарина. Он нервным
движением пухлой руки тронул себя за подбородок и, задумавшись,
устремил свой единственный зрячий глаз куда-то в сторону, мимо
этой комнаты и Ермолова, мимо этой ночи и всего того, что ей
предшествовало и так доныне подавляло дряхлого телом, но бодрого
духом старого вождя.

- Ведь вот, шельма, придумал! - разведя руками и опять хватаясь
за увлажненное лицо, сказал князь, - а дело, надо признаться, из
ряда вон и во всяком случае необычное. Но на чем основаться?

Князь медленно повернулся на подостланной под него перине.

- Разумеется, бывали примеры в древности, и именно в Риме, во
время воины Пирра и Фабриция, - продолжал он, - только там,
сколько припомню, разыгралось все иначе. Ну, как это было? пришли
и говорят Фабрицию, что некий врач из греков - это в Риме было то
же, что в России наши немцы, - с целью разом прекратить войну
вызвался, без колебания, отравить Пирра. Ну, Фабриций, как
помнишь, выслушал, как и ты, этого немца, да и отослал
врага-предателя в распоряжение самого Пирра. Остроумного
лекаришку Пирр, разумеется, вздернул на первую осину или там,
по-ихнему, смоковницу, что ли... тем дело и кончилось... Ты что
на это скажешь?

Ермолов, нахмурясь, молчал. Догоравшие свечи уныло мигали на
столе. Кутузов взглянул в ближайшее к кровати окно, из которого в
эту ночь опять виднелось зарево над Москвою.

- Мое мнение, - произнес он, - убей этот чухонец и в самом деле
Бонапарта, все скажут - не он, а я да ты, Алексей Петрович,
предательски его ухлопали. Ведь правда?

- Положим, ваша светлость, то было давно и в Риме, - ответил
Ермолов, еще не угадывавший, куда клонит князь, - и прошлое не
всегда урок для настоящего. Но я позволю себе, однако, только
спросить, чем этот новый, вторгшийся к нам Атилла лучше
какого-нибудь Стеньки Разина или Пугачева? Те изверги шли из-за
Волги, этот из Парижа - в том вся и разница; сходства же в
разрушителях много... Владеть отуманенною ими, раболепною толпой,
двигать, при всяческих обманах, полчищами жадных до наживы,
одичалых бандитов, вторгаться, для удовлетворения собственного
самолюбия, в мирную страну, предавая а ней все грабежу, огню и
мечу... Чем же это не отверженец людского общества, чем не Разин
или не Пугачев? Кутузов отодвинул стол, нашел босыми ногами и
надел туфли, медленно поднялся с постели и, оставя халат, в одном
белье начал, заложа руки за спину, вперевалку, прохаживаться по
комнате.

- Именно, отверженец нового сорта! - сказал он, помолчав. - Ты
выразился верно!.. Но как разрешить вопрос? подумай... Если бы я
и ты, лично напав на Наполеона, начали с ним драться явно, один
на один... дело другое... А тут, выходит, точно камнем из-за
угла.

- Как угодно вашей светлости, - почтительно-сухо проговорил
Ермолов, как бы собираясь уйти.

- Да нет, погоди! - остановил его Кутузов. - Мы с тобою
полководцы девятнадцатого века, вот что я хочу сказать. А наши
противники достойны ли этого имени? Я предсказывал, что они будут
есть конину - едят... говорил, что Москва для их идола и их армий
станет могилой - стала... их силы с каждым днем тают... - Князь
опять прошелся по комнате. - Прогоним их, увидишь, - сказал он, -
я не доживу, ты дождешься... Те же французы свергнут своего
кумира и так же бешено и легкомысленно проклянут его и весь его
род, как свергли, казнили и прокляли своего истинного короля...
Жалкая нация...

Кутузов, опершись руками о подоконник, глядел на небо, окрашенное
заревом.

- Опять огонь... догорает, страдалица! Вспомнят они этот пожар, -
сказал он, - поплатятся за эту сожженную Москву!

- Так что же прикажете, ваша светлость, относительно предложения
Фигнера? - спросил Ермолов. - Всякие шатаются теперь, и чистые и
темные люди. Кутузов обернулся к нему и развел руками.

- Дело, не подходящее ни под какие артикулы! - сказал он, - а
впрочем, Христос с ним! Знаешь поговорку - смелого ищи в тюрьме,
труса в попах... Дай ему, голубчик, по положению о партизанах
восемь казаков, бог с ним. Глас народа - глас божий; пусть
творит, что хочет, если на то воля свыше, а приказа убивать... я
ему не даю!



Партизаны Сеславин и Фигнер, по условию, съехались у деревни
князя Вяземского, Астафьева. Фигнер объявил, что ему на время
разрешено действовать самостоятельно, и просил наставлений и
советов у более опытного товарища. Сеславин уступил ему из своего
отряда двух кавалеристов, в том числе молоденького юнкера,
который особенно просился к Фигнеру. Невысокий, черноволосый и
сухощавый, этот юнкер, в казачьей одежде, казался робким
мальчиком, но лихо ездил верхом. Купленный им у казаков донской
конь Зорька был сильно худ, но не знал усталости. Фигнер в ту же
ночь с этим юнкером ускакал по направлению к Москве.





                              XXXIX



 [Иллюстрация] Французы окончательно покинули Москву 11 октября.
               Известие об этом, напечатанное лишь через девять
дней в Петербурге, в "Северной почте" от 19 октября, достигло
Паншина, где в это время проживала с семьей княгиня, лишь в конце
октября. Газетные реляции, впрочем, были уже предупреждены
словесной молвой. Все терялись в догадках, куда скрылась Аврора.
Известий от нее, после письма из Серпухова, не приходило. Княгиня
была в неописанном горе. Ксения и ее муж не знали, как ее
утешить. Прогремели сражения под Тарутином, где был убит ядром
Багговут, под Малоярославцем и Красным, где французы потеряли
почти всех своих шедших с ними пленных. Не допущенный русскими к
Калуге, Наполеон поневоле бросился на опустошенную им же самим
дорогу к Смоленску. Французская армия, гонимая отдохнувшими и
окрепшими русскими войсками, шедшими за нею по пятам, вдвинулась
в пространство между верховьями Днепра и Двины. Озлобленный
неудачами, Наполеон повел эту армию к Березине, теряя от трех,
открытых им в России, стихийных сил - невылазной грязи, страшного
мороза и казаков - тысячи солдат и лошадей. Не менее того на этом
пути вредили неприятелю и отважные партизаны.



Пронеслись вести о подвигах полковника-поэта Давыдова,
Орлова-Денисова, князей Кудашева и Вадбольского, Сеславина,
Фигнера и других отчаянных смельчаков. Называли и другие, менее
известные имена, в том числе дьякона Савву Скворцова, мстившего
за похищенную у него жену. Он в какой-то вылазке, подкравшись из
леса, размозжил дубиною голову французскому артиллеристу,
готовившемуся выпалить картечь в русский отряд, и небольшая
французская батарея стала добычею русских без боя. О партизанах
рассказывали целые легенды. Фигнер, по слухам, не застав
Наполеона в Москве, усилил свой отряд новыми охотниками и
бросился по Можайской дороге. Здесь он отбил обширный
неприятельский обоз, захватил более сотни пленных и, на глазах
французского арьергарда, взорвал целый вражеский артиллерийский
парк. В толках о партизанах стали упоминаться и женские имена. В
обществе говорили об отваге и храбрости девицы Дуровой, принявшей
имя кавалериста Александрова, и о других двух героинях, не
оставивших потомству своих имен. Предводительствуя небольшими
летучими отрядами из гусаров, казаков и доброхотных разночинцев,
смелые партизаны неожиданно появлялись то здесь, то там и день и
ночь тревожили остатки великой французской армии, отбивая у нее
подводы с припасами и московскою добычей, артиллерию и целые
транспорты больных и отсталых. При обозах отбивали и отряды
пленных, которых враги гнали с собою в качестве носильщиков и
прислуги. Победы русских под Красным окончательно расстроили
французскую армию. В этих сражениях, с 3 по 6 ноября, французы
потеряли более двадцати шести тысяч пленными, в том числе семь
генералов, триста офицеров и более двухсот орудий. Началось
сплошное бегство разбитых и изнуренных бездорожьем, голодом и
болезнями остатков Наполеоновых полчищ.

Поля давно покрылись снегом. Начались сильные морозы,
сопровождаемые ветром и метелями. Но вдруг снова потеплело. Стужа
сменилась туманами. Начало таять. По дорогам образовались выбоины
и невылазная грязь. Кутузов, сопровождая свои ободренные победой
отряды, ехал то в крытых санях , то в коляске и даже, смотря по
пути, на дрожках. На дневке, 6 ноября, князь, осматривая верхом
биваки, часу в пятом дня приблизился к лагерю гвардейского
Семеновского полка. Его сопровождали несколько генералов и
адъютантов. Все были в духе, оживленно и весело толковали об
окончательном поражении корпуса Нея, причем в одном из
захваченных русскими обозов был даже взят маршальский жезл
грозного герцога Даву.

Вечерело. Густой туман с утра плавал над полями, среди него
кое-где, как острова, виднелись опустелые деревеньки и чернели
вершины леса. Светлейший подъехал к палатке командира гвардейцев,
генерала Лаврова, невдали от которой молоденький офицер в
артиллерийской форме снимал карандашом портрет с тяжелораненого,
тут же сидевшего своего товарища. Князь и его свита сошли с
лошадей. Князю у палатки поставили скамью, на которую он, кряхтя
и разминая усталые члены, опустился с удовольствием, поглядывая
на смешавшегося рисовальщика.

- Как ваша фамилия? - спросил Кутузов, подозвав его к себе.

- Квашнин, ваша светлость, - ответил, краснея, офицер, - я это
так-с, карандашом для его отца

- Что же, и отлично. Я вас где-то видел?

- После моего плена в Москве, и ваша светлость еще тогда
удивлялись, как я вынес, - заторопился, еще более краснея,
офицер, - я был тогда ординарцем Михаила Андреича...

- А с кого рисовали?

- Тюнтин, товарищ... оба мы под Красным...


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [4]