Тринадцатого, к ночи, партия моя прибыла в Головнино. Я узнал, что местечко
Белыничи занято  отрядом польских войск,  прикрывающих гошпиталь, прибывший
туда из Нижнего Березина, по причине появления у местечка сего отряда графа
Орурка от Чичагова армии.

Рано  14-го  числа  мы  выступили  к  Белыничам.  На  походе  встретили  мы
Ахтырского гусарского полка поручика  Казановича, который, полагая край сей
очищенным от  неприятеля, ездил из  полка к родителям своим  для свидания с
ними  и  во  время  скрытного  двухдневного  пребывания  у  них  видел  дом
родительский, посещаемый несколько раз  грабителями из Белыничей. Он, узнав
о  приближении  моем  к  сему местечку,  сел  на  конь  и  поскакал ко  мне
навстречу, чтобы уведомить меня о пребывании неприятеля в местечке, о числе
оного и вместе с  тем чтобы быть вожатым моим по дорогам, более ему, нежели
мне, известным.

Местечко  Белыничи,  принадлежащее   князю  Ксаверию  Огинскому,  лежит  на
возвышенном берегу Друцы, имеющей течение свое с севера к югу. По дороге от
Шклова  представляется поле плоское  и обширное.  За местечком -  один мост
чрез Друцу, довольно длинный,  потому что берега оной болотисты. За мостом,
на пути  к местечку  Эсмонам, частые холмы,  покрытые лесом; от  Эсмонов до
Березнны лес почти беспрерывный.

Мы подвигались рысью. Неприятельская  кавалерия выехала из Белыничей и была
подполковником  Храповицким  и маиором  Чеченским  немедленно опрокинута  в
местечко, занятое двумя сильными баталионами пехоты. Ярость в преследовании
увлекла  нас  на  баталионы.  Они  встретили  нас,  как  следует  встречать
нападающих, когда  хочешь защищаться  с честью. Видя  затруднение пробиться
сквозь местечко, я думал,  что можно обойти его справа от стороны фольварка
Фойны,  но вскоре  уверился,  что, по  причине несколькодневной  оттепели и
болотистых  берегов реки, еще  более найду  затруднения в обходе,  нежели в
прямом  ударе. Обстоятельство  это решило  меня вломиться в  главную улицу.
Чтобы облегчить  мое предприятие, я велел открыть  огонь из орудий вдоль по
оной  улице.  Неприятельская колонна  расступилась  направо  и налево,  но,
пользуясь местностию, не переставала  преграждать вступлению нашему в улицу
густым ружейным огнем из-за  изб, плетней и заборов. Я не умею отчаиваться,
но было  отчего прийти  в отчаяние. Тщетно  я умножал и  усиливал покушения
мои, чтобы вытеснить неприятеля из засады, им избранной: люди и лошади наши
падали под  смертоносным огнем, но ни на шаг  вперед не подавались. это был
мой  Аркольский мост!  Однако  медлить было  некогда:  с часа  на час  граф
Ожаровский мог  прийти от  Могилева и, посредством пехоты  своей, вырвать у
меня  листок лавра,  за  который уже  я  рукой хватался!  Мы разрывались  с
досады! Брат  мой Лев[52], будучи моложе  всех, менее других мог покоряться
препятствиям. Он  пустился с отборными казаками  вдоль по улице и, невзирая
на град  пуль, осыпавших его и казаков, с  ним скакавших, ударил на резерв,
показавшийся в средине оной, и погнал его к мосту. Но и удар этот ни к чему
не  послужил! Получа  две пули  в лошадь,  он принужден был  возвратиться к
партии,  которой я  удержал стремление  за ним,  ибо долг ее  был вытеснить
неприятеля из  местечка, а  не проскакивать чрез оное,  оставляя его полным
неприятельскою пехотою.

Между тем  подполковник Храповицкий с  отрядом гусар и казаков  занял с боя
гошпиталь  и магазин,  возле  мастечка находившиеся,  и ожидал  дальнейшего
повеления.  К счастью,  я его  не отозвал  назад по совершении  данного ему
препоручения, ибо  прибывший из графа Ожаровского  отряда казачий полковник
Шамшев, желая  впутаться и  дело, стал уже  занимать гошпиталь и  магазин в
славу собственную. Храповицкий выгнал его вон, как хищника чужой добычи. Он
оставил  оную и  остановился  с полком  своим  в поле,  не желая  нисколько
помогать нам и содействовать к овладению местечком.

Неприятель  продолжал   упорствовать  в  главной   улице.  Отдавая  должную
справедливость храбрости  противников моих,  но кипя желанием  истребить их
прежде  прибытия  всего  отряда  графа Ожаровского,  коего  авангардом  был
вышесказанный казачий полк, я решился зажечь избы брандкугелями. В самое то
время  неприятель начал  собирать  стрелков своих  и строиться  на  улице в
колонну,  как  казалось,  для  ухода.  Оставя намерение  зажигать  избы,  я
немедленно приказал  садить в него картечами,  что ускорило выступление его
из местечка. Он потянулся чрез мост по дороге к Эсмонам.

Пропустя  колонну  далее  в  поле, мы  объехали  оную  со  всех сторон,  не
переставая разрывать ее  пушечными выстрелами. Командующий артиллериею моею
поручик Павлов  стрелял из одного  орудия картечами и ядрами,  а из другого
гранатами. Хвост колонны лоском  ложился по дороге, но сама она смыкалась и
продолжала отступление, отстреливаясь. Наконец, в намерении воспользоваться
закрытым   местоположением,  дабы   вовсе   от  нас   отделаться,  хотя   с
пожертвованием части  своих товарищей, начальник колонны  отделил в стрелки
около   половины  колонны.   Едва   войска  сии   успели  отделиться,   как
командовавший отборными  казаками брат  мой Лев ударил на  оных из-за леса,
обратил  их в  бегство,  отхватил в  плен подполковника,  двух  капитанов и
девяносто шесть  рядовых, прочих частию поколол,  а частию вогнал обратно в
колонну, - и запечатлел кровию отважный свой подвиг[53].

Как  ни прискорбно  было мне  видеть брата  моего жестоко раненным  на поле
битвы,  но, победя чувство  родства и  дружбы высшим чувством,  я продолжал
преследование. Еще  от села Мокровичей я отрядил  сотню казаков к Эсмонам с
повелением разобрать столько моста  на реке Ослике, сколько время позволит,
и  потом  скрыться  в  засаде  у  переправы.  Намерение  мое  было  сделать
решительный  натиск у  сего пункта  и тем  прекратить бой, стоящий  уже мне
весьма  дорого.  И  подлинно,  неприятель,  подшед к  Эсмонам,  встретил  и
препятствие  для  переправы и  ружейный  огонь казаков,  засевших у  моста.
Выстрелы  оных  были  сигналом  для нашего  нападения:  мы  со всех  сторон
ударили. Колонна  разделилась: одна половина оной  стала бросать оружие, но
другая,  отстреливаясь  из-за перилов  моста  и из-за  ив, растущих  вокруг
оного,   набросала    несколько   досок,   разбросанных   казаками   моими,
переправилась   чрез  реку   и   отступила  лесами   к  Нижнему   Березину.

В сем деле мы овладели магазином и гошпиталем в Белыничах. В первом найдено
четыреста четвертей ржи, сорок  четвертей пшеницы, двести четвертей гречихи
и  пятьдесят  четвертей  коноплей, а  в  последнем  взяли двести  девяносто
человек  больных  и  пятнадцать  лекарей. Взят  один  подполковник,  четыре
капитана и  сто девяносто два  рядовых, весь обоз и  сто восемьдесят ружей.

Справедливость велит  мне сказать, что  брат мой Лев был  героем сего дела.

Возвратясь  в  село  Мокровичи, я  немедленно  послал  выбрать лучших  двух
хирургов  из пятнадцати  лекарей, отбитых  нами в  белыничевском гошпитале,
приставил одного  из них к брату,  другого - к раненым  казакам, и отправил
весь сей караван в Шклов 15-го поутру.

Грустно мне  было расставаться с  страждущим братом моим и  отпускать его в
край, разоренный  и обитаемый  поляками, чуждыми сожаления  ко всякому, кто
носит  имя  русское! К  тому  же, если  б  урядник Крючков  не ссудил  меня
заимообразно двадцатью пятью червонными,  я принужден был бы отказать брату
и в  денежном пособии,  ибо казна моя  и Храповицкого никогда  не превышала
двух  червонных во  все  время наших   разбоев: вся  добыча делилась  между
нижними чинами.

Я велел в тот  же день сдать под расписку пана Лепинского, управителя графа
Огинского имения, отбитые нами у неприятеля магазин, гошпиталь, ружья, обоз
и  пленных, послал  с  рапортом об  сем  деле курьера  в главную  квартиру,
находившуюся  в  Круглом,  и  выступил  сам  по  данному  мне  направлению.

Между тем  на берегах Березины совершались  громадные события. Наполеону, в
первый  раз испытавшему  неудачу,  угрожала здесь,  по-видимому, неизбежная
гибель. В то время как обломки некогда грозной его армии быстро следовали к
Березине, чрез которую им надлежало переправиться, сюда стремились с разных
сторон  три русские  армии  и многие  отдельные отряды.  Казалось, конечная
гибель  французов была  неминуема, казалось,  Наполеону суждено  было здесь
либо погибнуть с своей армией, либо попасться в плен. Но судьбе угодно было
здесь еще раз улыбнуться своему прежнему баловню, которого присутствие духа
и  решительность возрастали  по  мере увеличения  опасности. С  трех сторон
спешили  к  Березине  Чичагов,   Витгенштейн,  Кутузов  и  отряды  Платова,
Ермолова, Милорадовича,  Розена и  другие. Армия Чичагова,  которую Кутузов
полагал силою  в шестьдесят  тысяч человек, заключала в  себе лишь тридцать
одну  тысячу  человек, из  которых  около  семи тысяч  кавалерии; она  была
ослаблена  отделением  Сакена с  двадцатью  семью  тысячами человек  против
Шварценберга   и  неприбытием   Эртеля  с  пятнадцатью   тысячами  человек,
отговаривавшегося незнанием, следовать ли  ему с одной пехотой или вместе с
кавалериею. Грустно думать, что в столь тяжкое для России время могли в ней
встречаться  генералы, столь  легко  забывающие священные  обязанности свои
относительно отечества.

Чичагов, занимая  правый берег  Березины, господствующий над  левым, должен
был наблюдать большое пространство  по течению реки, близ которой местность
была весьма  пересечена и болотиста. Армия  Витгенштейна следовала также по
направлению к Березине;  утомленная, по-видимому, одержанными успехами, она
подвигалась  медленно   и  нерешительно.  Мужественный,  но  недальновидный
защитник  Петрополя,  гордившийся   одержанием  победы  в  каких-то  десяти
генеральных  сражениях,   был  совершенно   обманут  французским  генералом
Legrand.  В  одном  из  донесений  Витгенштейна сказано,  что  против  него
находилась дивизия  стрелков; это были лишь  стрелки, вызванные из пехотной
дивизии.   Генерал  Legrand,   ослабленный  отделением   значительных  сил,
соединившихся с  Наполеоном, отступил  весьма искусно от  Чашников и Череи.
Если  бы Витгенштейн  преследовал его  деятельно и  теснил бы  французов не
ощупью и  не так слабо, Legrand, имея лишь весьма  мало пехоты, мог бы быть
совершенно   истреблен  или,   по   крайней  мере,   значительно  ослаблен.
Витгенштейн  должен был  понять,  что развязка  кровавой драмы  должна была
воспоследовать на берегах. Березины, а потому он должен был, уничтожив или,
по  крайней мере,  значительно ослабив  войска Legrand, быстро  двинуться к
этой  реке.  Впоследствии  Витгенштейн   уверял,  что  он  лишь  потому  не
соединился с  войсками адмирала,  что ему надлежало  преследовать баварцев,
которые,   как   известно,  выступили   из   окрестностей   Полоцка [54]  .

Прибыв весьма поздно с  одним своим штабом в Борисов, Витгенштейн обнаружил
впоследствии большую  нерешительность относительно  войск Виктора, которые,
после переправы Наполеона чрез Березину, могли быть легко уничтожены. Между
тем князь Кутузов писал адмиралу из Копыса от 13-го ноября, за щ 562: "Если
Борисов  занят  неприятелем,  то   вероятно,  что  оный,  переправясь  чрез
Березину, пойдет прямейшим путем к Вильне, идущим чрез Зембино, Плещеницы и
Вилейку. Для предупреждения сего необходимо, чтобы ваше
высокопревосходительство заняли отрядом дефилею  при Зембине, в коей удобно
удержать можно  гораздо превосходнейшего неприятеля. Главная  наша армия от
Копыса пойдет  чрез Староселье,  Цегержин, к местечку  Березино, во-первых,
для  того, чтобы найти  лучше для  себя продовольствие, а  во-вторых, чтобы
упредить оного, если бы пошел от Бобра чрез Березино на Игумен, чему многие
известия  дают  повод к  заключениям".  Кутузов, с  своей стороны,  избегая
встречи с  Наполеоном и  его гвардией, не только  не преследовал настойчиво
неприятеля,  но,   оставаясь  почти  на  месте,   находился  во  все  время
значительно  позади.  Это  не помешало  ему,  однако,  извещать Чичагова  о
появлении своем на хвосте неприятельских войск. Предписания его, означенные
задними числами, были потому  поздно доставляемы адмиралу; Чичагов делал не
раз  весьма  строгие выговоры  курьерам,  отвечавшим ему,  что они,  будучи
посланы  из   главной  квартиры  гораздо  позднее   чисел,  выставленных  в
предписаниях, прибыли к нему в свое время.

Пока  князь  Кутузов  оставался  в  Копысе и  его  окрестностях,  Наполеон,
усиленный войсками Виктора, Удино  и остатками отряда Домбровского, подошел
к  Березине. Множество  примеров  из истории  убеждают нас  в невозможности
силою  воспрепятствовать  неприятелю  совершить  переправу  чрез  реку,  но
затруднить  ее по  возможности -  всегда во власти  военачальника противной
армии.  Чичагов,  которому приходилось  наблюдать  по  течению Березины  на
расстоянии восьмидесяти верст от Веселова до Нижнего Березина, был введен в
заблуждение  следующими обстоятельствами:  действием  Удино, расположившего
свои  посты  на  тридцативерстном  пространстве  выше  и  ниже  Борисова  и
занявшего  отрядом  Ухолоды,  где  делались  приготовления  для  переправы,
известиями  о  приближении  австрийцев  со  стороны  Сморгони  и,  наконец,
намеками Кутузова, убежденного, что Наполеон направится к Нижнему Березину.
Все это  побудило Чичагова двинуться к  Шабашевичам. Между тем Наполеон под
прикрытием сорокапушечной  батареи, устроенной близ Студенок  в узком месте
реки,  благополучно  переправился чрез  нее.  Слабый  авангард Чаплица,  не
будучи в  состоянии оказать  сопротивления неприятелю, отступил  к Стахову;
двинувшись  один к  Зембину, этот  авангард отделился  бы от  прочих частей
армии  и  был  бы  неминуемо  истреблен.  Удино,  переправившись  во  главе
французской армии и расположившись между Брилем и Стаховым, занял небольшим
отрядом Зембинское дефиле.  Чаплиц, слабо подкрепленный Чичаговым, которого
шесть  гренадерских   баталионов  остались  далеко  назади,   не  мог  даже
развернуть всех  сил своих, так что  одна артиллерийская рота стреляла чрез
головы  других. Чичагов,  выслав Сабанеева  с войсками к  Стахову, приказал
изнуренным отрядам  Ермолова и Платова стать там  же в резерве. Завязался в
лесу  кровопролитный,  но бесполезный  бой;  французская кавалерия  яростно
атаковала нашу пехоту, причем  мужественный князь Щербатов едва не был взят
в плен.

Вместо ошибочного движения на Игумен, Чичагову надлежало, заняв центральный
пункт,  выслать  вверх  и  вниз по  реке  отряды  для открытия  неприятеля;
движение  на Игумен  ничем  не может  быть оправдано.  Что  касается других
обвинений, так,  например, относительно  порчи частей в  Зембинском дефиле,
Чичагов[55] в этом мало виноват; им был послан с атаманским казачьим полком
Кайсаров, которому было строго  предписано испортить все гати этого дефиле.
Кайсаров поднялся вверх по реке Гайне на расстоянии около двадцати верст, с
намерением  приступить  к порче  гатей  с  тыла; глубокие  и топкие  места,
окружающие Гайну, никогда в самую суровую зиму не замерзающие, не дозволили
ему  привести это предприятие  в исполнение.  Если б оно  удалось, Наполеон
нашелся  бы вынужденным  обратиться на  Минск, которым бы  вскоре неминуемо
овладел.  Овладение  этим  городом  было  для  нас и  для  французов  делом
первостепенной  важности;  здесь  были  найдены  нами  богатые  магазины  с
запасами,  привезенными из  Франции,  которыми наша  армия воспользовалась.
Наполеон,  овладев Минском, мог  бы здесь  остановиться и дать  время своим
войскам  сосредоточиться и  отдохнуть. Князь  Кутузов, не  желая, вероятно,
подвергать   случайностям   исход  кампании,   принявшей   для  нас   столь
благоприятный  оборот, и  постоянно опасавшийся  даже близкого  соседства с
Наполеоном  и  его  гвардиею,  не  решился  бы,  без  сомнения,  его  здесь
атаковать.  Неизвестно,  какой  бы  в  этом  случае  оборот  приняли  дела?

Хотя  я враг  правила,  предписывающего строить  золотой мост  отступающему
неприятелю, но  здесь обстоятельства вынуждали нас  не затруднять Наполеону
движения чрез  Зембинское дефиле  по следующим причинам:  во-первых, армии,
которым надлежало соединиться на Березине для совокупной атаки, были весьма
разобщены,  и   притом  они  не  были,   по-видимому,  расположены  оказать
деятельное  содействие   одна  другой,  вследствие   неприязни  и  зависти,
существовавшей  между  военачальниками;  Витгенштейн  не хотел  подчиниться
Чичагову, которого,  в свою  очередь, ненавидел Кутузов за  то, что адмирал
обнаружил  злоупотребления  князя  во  время  его  командования  молдавской
армией. Во-вторых,  Наполеон, занимая центральный  пункт относительно наших
армий, имел  под руками  восемьдесят тысяч человек; он  мог легко раздавить
любую армию, которая, не  будучи поддержана другими, решилась бы преградить
ему дорогу.  Наконец французы,  сознавая вполне свое  гибельное положение и
невзирая  на   понесенные  страшные  потери,   обнаружили  здесь  отчаянное
мужество. Отряд  Ермолова перешел, вопреки приказанию  Кутузова, Днепр близ
Дубровны  по  сожженному  мосту,   на  полуобгоревшие  сваи  которого  были
набросаны  доски,  которые  были  перевязаны  веревками.  Спутанные  лошади
перетаскивались с величайшим затруднением по этому мосту с помощью веревок,
привязанных за  хвосты. Переправившись чрез Днепр,  Ермолов встретил жида с
донесением  Витгенштейна светлейшему;  прочитав  его, Ермолов  писал отсюда
Кутузову:  "Я из  этого донесения  заключаю, что неприятель  кругом обманул
графа Витгенштейна,  который потому  отстанет от него, по  крайней мере, на
полтора  марша".  Прибыв  в  Лошницы,  Ермолов чрез  адъютанта  Чнчагова  -
Лисаневича -  получил приказание  поспешить к Березине.  Совершив почти два
перехода  в  одни  сутки,  он прибыл  в  Борисов,  где представлялся  графу
Витгенштейну,  который  с  гордостью говорил  ему  о  выигранных им  десяти
сражениях.  Этот  рассказ  мужественного  защитника Петрополя  был  прерван
неуместными   аплодисментами   гвардии   поручика   О[кунева],   известного
впоследствии по своим военным сочинениям.

Это может служить мерилом  той дисциплины, которая господствовала в войсках
этого  генерала.  Умный, благородный  и  почтенный генерал  И. М.  Бегичев,
бывший  начальником артиллерии при  взятии Праги  в 1794 году  и называвший
графа  Аракчеева в  эпоху  его могущества  графом Огорчеевым,  увидав здесь
Ермолова, закричал  ему, невзирая на присутствие  Витгенштейна и его штаба:
"Мы ведем  себя как дети, которых  надлежит сечь; мы со  штабом здесь, и то
гораздо  позднее, чем  следовало,  а армия  наша двигается  бог  знает где,
какими-то линиями". Ермолов, явившись  к Чичагову, решился подать ему совет
не портить  Зембинского дефиле; он говорил,  что по свойству местности, ему
смолоду  хорошо известной,  это почти  неудобоисполнимо по причине  болот и
топей,  окружающих речку  Гайну, но  если б  и удалось  испортить некоторые
более  доступные гати,  то они  от действия  мороза не могли  бы затруднить
движение неприятеля,  который, не будучи обременен  тяжестями, мог легко по
ним следовать; во-вторых, адмиралу,  которого армия была вдвое слабее того,
чем  полагал князь  Кутузов, невозможно  было одному, без  содействия армии
князя и Витгенштейна, бывших  еще далеко позади, преградить путь Наполеону.
Чичагову  пришлось бы  выдержать напор  восьмидесятитысячной неприятельской
армии на  местности лесистой,  болотистой и весьма  невыгодной для принятия
боя.  На этой  местности, в  особенности совершенно неудобной  для действия
кавалерии, он  мог противопоставить  Наполеону лишь двадцать  тысяч человек
пехоты; французы же, понимая,  что залог спасения заключался для них лишь в
отчаянном мужестве,  стали бы  сражаться как львы.  Наконец, - присовокупил
он,  -  если  даже   удастся  испортить  дефиле,  Наполеон  будет  вынужден
обратиться  на Минск,  магазины которого  были для нашей  армии необходимы.
Наполеону, сохранявшему присутствие духа  в самых трудных случаях, удалось,
после  переправы  чрез  Березину,  благополучно пройти  чрез  дефиле;  лишь
следовавшие позади  французские войска были застигнуты  нашими. Взятие этих
войск, входивших в состав  Полоцкого корпуса, свидетельствовало не в пользу
графа Витгенштейна;  это ясно доказывало, что  они своим присутствием здесь
обязаны лишь слабому преследованию этого генерала.

Если б  Витгенштейн был  проницательнее и преследовал  неприятеля с большею
настойчивостью,  если   бы  Кутузов  обнаружил   более  предприимчивости  и
решительности  и оба  они, соображаясь  с присланным из  Петербурга планом,
направили  поспешнее свои  войска к  Березине, если  б Чичагов  не совершил
своего  движения на  Игумен,  был в  свое  время усилен  войсками Эртеля  и
поспешил  к  Студенцу, не  ожидая  дальнейших известий  со стороны  Нижнего
Березина, -  количество пленных  могло быть несравненно  значительнее; быть
может, берега  Березины соделались  бы гробницей Наполеоновой  армады; быть
может, в  числе пленных  находился бы он  сам. Какая слава  озарила бы нас,
русских?  Она была  бы  достоянием одной  России, но  уже не  целой Европы.
Впрочем, хвала провидению и за то, что оно, благословив усилия наши, видимо
содействовало  нам в  изгнании из  недр России новейших  ксерксовых полчищ,
предводимых  величайшим  полководцем  всех  времен. Мы,  современники  этих
великих событий,  справедливо гордящиеся  своим участием в  оных, мы, более
чем  кто-либо,  должны  воскликнуть:  "Не нам,  не  нам,  а имени  твоему!"

Ермолов,  очевидец березинских  событий, представил светлейшему  записку, в
которой  им   были  резко   изложены  истинные,  по   его  мнению,  причины
благополучного  отступления  Наполеона. Он  поднес  ее во  время приезда  в
Вильну  князя, сказавшего  ему при  этом случае:  "Голубчик, подай  мне ее,
когда у  меня никого не будет". Эта  записка, переданная князю вскоре после
того  и  значительно  оправдывавшая  Чичагова,  была,  вероятно,  умышленно
затеряна светлейшим.  Все в армии и в  России порицали и порицают Чичагова,
обвиняя  его одного  в чудесном  спасении Наполеона. Он,  бесспорно, сделал
непростительную  ошибку, двинувшись  на Игумен;  но здесь  его оправдывает:
во-первых,  отчасти  предписание Кутузова,  указавшего  на  Игумен, как  на
пункт,  чрез который  Наполеон будто  бы намеревался  непременно следовать;
во-вторых, если бы даже его армия не покидала позиции, на которой оставался
Чаплиц,  несоразмерность его  сил относительно  французов не  позволяла ему
решительно  хотя  несколько  задержать  превосходного  во  всех  отношениях
неприятеля, покровительствуемого огнем сильных батарей, устроенных на левом
берегу  реки; к  тому же  в состав  армии Чичагова,  ослабленной отделением
наблюдательных  отрядов по  течению  Березины, входили  семь тысяч  человек
кавалерии,  по   свойству  местности  ему   совершенно  здесь  бесполезной;
в-третьих, если Чаплиц, не будучи в состоянии развернуть всех своих сил, не
мог  извлечь пользы  из своей  артиллерии, то  тем более армия  Чичагова не
могла,  при  этих местных  условиях,  помышлять  о серьезном  сопротивлении
Наполеону,  одно  имя  которого,  производившее  обаятельное  на  всех  его
современников  действие, стоило  целой  армии. Относительно  порчи гатей  в
Зембинском дефиле,  он виноват  тем, что поручил  это дело Кайсарову,  а не
офицеру более предприимчивому и  более знакомому с свойствами местности; но
так  как это предприятие  могло иметь  невыгодные для нас  последствия, оно
потому не  может служить к обвинению  адмирала, который, будучи моряком, не
имел   достаточной   опытности  для   командования  сухопутными   войсками.

Из всего этого я вывожу следующее заключение: если б Чичагов, испортив гати
Зембинского  дефиле,  остался  с главною  массою  своих  войск на  позиции,
насупротив  которой Наполеон  совершил  свою переправу,  он не  возбудил бы
противу  себя  незаслуженных   нареканий  и  неосновательных  воплей  своих
соратников,  соотчичей  и  потомков,  не  знакомых  с  сущностью  дела;  но
присутствие его здесь не могло принести никакой пользы общему делу, ибо, по
всем  вышеизложенным причинам,  Чичагову  невозможно было  избежать полного
поражения или совершенного истребления своей армии, что было бы для нас, по
обстоятельствам того  времени, вполне  невыгодно и весьма  опасно. Наполеон
понес бы,  без сомнения, в  этом случае несравненно большую  потерю; но она
была бы, во всяком  случае, ничтожна в сравнении с тою, которой Россия была
вправе ожидать  от своевременного  прибытия трех армий  к берегам Березины.

Хотя Наполеон с остатками своего некогда грозного полчища поспешно отступал
пред нашими  войсками, однако  могущество этого гиганта было  далеко еще не
потрясено.  Вера  в  его  непобедимость,  слегка  поколебленная  описанными
событиями,  существовала  еще во  всей  Западной Европе,  не дерзавшей  еще
восстать против  него. Наша армия после понесенных  ею трудов и потерь была
весьма изнурена и слаба;  ей были необходимы сильные подкрепления для того,
чтобы с успехом предпринять великое дело освобождения Европы, главное бремя
которого  должно было  пасть на  Россию. Нам  потому ни  в каком  случае не
следовало жертвовать  армией Чичагова  для цели гадательной  и, по стечению
обстоятельств, не  обещавшей даже никакой пользы. В  то время и даже доныне
все и  во всем  безусловно обвиняли злополучного  Чичагова, который, будучи
весьма   умным   человеком,   никогда   не  обнаруживал   больших   военных
способностей; один  Ермолов с  свойственной ему решительностью,  к крайнему
неудовольствию всемогущего в то  время Кутузова и графа Витгенштейна, смело
оправдывал его,  говоря, что  ответственность за чудное  спасение Наполеона
должна  пасть не  на одного Чичагова,  а и  на прочих главных  вождей, коих
действия далеко не безупречны. Чичагов поручил генералу Чаплицу благодарить
Ермолова  за то, что  он, вопреки  общему мнению, решился  его оправдывать.
Хотя Наполеон, благодаря своему необыкновенному присутствию духа и стечению
многих  благоприятных обстоятельств,  избежал окончательного  поражения, а,
может  быть, и  плена,  но тем  не менее  нельзя не  удивляться превосходно
соображенному  плану,   на  основании  которого  три   армии  должны  были,
соединившись одновременно  на Березине, довершить  здесь гибель неприятеля.
Хотя  успех и  не увенчал  этого достойного  удивления плана, однако  же не
увенчал  по  обстоятельствам,  совершенно  не  зависившим  от  сочинителей,
которые  при  составлении его  обнаружили  необыкновенную дальновидность  и
прозорливость.  Они могли  утешить  себя мыслию,  что история  представляет
немало  примеров  тому,  что  самые  превосходные  предначертания  не  были
приведены   в  исполнение   лишь  вследствие   ничтожнейших  обстоятельств.

Шестнадцатого числа  дошел до  меня первый отголосок  о переходе неприятеля
чрез Березину[56],  и я, немедленно известя о том фельдмаршала, остановился
в ожидании  дальнейших от него повелений. Я  полагал, что, хотя бы дошедшее
до меня  известие о  переправе было и  несправедливо, все, однако  же, ясно
оказывалось, что  неприятель обратился уже не  на Нижнее Березино, как сего
вначале  ожидали, а  прямо  на Борисов,  почему направление  мое  к Нижнему
Березину  ни к  чему уже  не служило.  Расчет мой  был верен, ибо  16-го, к
вечеру,  я  получил   от  генерал-квартирмейстера  полковника  Толя  письмо
следующего содержания:

"Нужно уведомить вас о взаимном положении обеих армий: Чичагов 9-го числа в
Борисове,  авангард  его  под   командою  графа  Ламберта  разбил  наголову
Домбровского.   Витгенштейн  после   поражения  Виктора,  который   шел  на
соединение с  Бонапартом, находится  в Баранах, что  на дороге от  Лепеля к
Борисову. Авангард  наш под командою Милорадовича - в  Бобрах, а Платов - в
Крупках.  Главная наша армия  сегодня выступает  в Сомры (на  карте Хомры),
малый авангард  оной под командою Васильчикова -  в Ухвалы. С своей стороны
вся французская  армия -  на походе к  Борисову. Вы очень  хорошо сделаете,
если  немедленно и как  можно поспешнее  займете Озятичи и  откроете лесную
дорогу от  сего селения к  Борисову. Желательно, чтобы сей  пункт был занят
тщательнее, так как и селение Чернявка, из коей пошлите разъезды на большую
Борисовскую дорогу.  Орлов послан со ста  пятьюдесятью казаками к Чичагову;
постарайтесь  сделать с ним  связь; вы  тем угодите фельдмаршалу.  Все ваши
храбрые будут награждены. Карл  Толь. На походе в Сомры, 16-го ноября"[57].

Видя  по  письму  сему разобщение  Витгенштейна  с  Чичаговым, между  коими
протекала  Березина и  находилась неприятельская армия,  простиравшаяся, по
крайней  мере,  до  восьмидесяти  тысяч человек,  я  хотя  не совсем  верил
известию  о переправе,  но  не сомневался  в том,  что  Наполеон, пользуясь
малосилием  Чичагова,  перейдет реку  в  каком-нибудь  пункте украдкой  или
силой;  по переходе  же Березины  я предполагал  направление неприятельской
армии из  Борисова к Минску, потому  что путь сей есть  самый кратчайший из
путей, идущих к Варшаве; что на нем она имела в виду соединение с корпусами
Шварценберга  и Ренье,  отчего  армия его  могла снова  возвыситься  до ста
тридцати  тысяч  человек;  что посредством  пути  сего  она могла  избежать
бокового преследования нашего, столь для него до Березины пагубного, и идти
краем,  несравненно  менее  опустошенным,  нежели Виленский,  чрез  который
проходили обе  воюющие армии  и по которому  кругообращались все транспорты
оных  с начала войны.  Вследствие чего  я решился, несмотря  на предложение
полковника  Толя,   переправиться  немедленно  чрез  Березину   и  идти  на
Смолевичи, что между Игумном и Минском.

За таковое ослушание я достоин был строжайшего наказания. Партизан должен и
необходимо  должен  умствовать, но  не  перепускать, как  говорится, ум  за
разум.  Конечно,  соединение  Чичагова  с Витгенштейном  на  правом  берегу
Березины умножило  бы затруднения  неприятелю при переправе;  однако нельзя
было решительно  заключить, чтобы и один Чичагов  не смог с ним управиться.
Березина, окраеванная болотами, не  была еще схвачена льдом, и правый берег
ее,  господствующий  над  левым  и защищаемый  тридцатью  тысячами  войска,
представлял неприятелю довольно еще затруднений и без Витгенштейна. События
доказали, что  мне ни  к чему не  послужил ранний и отдаленный  залет мой к
Смолевичам, где я всегда  успел бы предупредить неприятеля и из Озятичей, в
случае переправы Наполеона при Борисове.

Стоило только  внимательнее прочесть письмо полковника  Толя и взглянуть на
карту, чтобы постичь благоразумное его распоряжение.

Полагая неприятеля между селением  Начею и Борисовым, извещенный о прибытии
Витгенштейна в  Бараны, а Чичагова к  мостовому Борисовскому укреплению, он
считал,  что неприятелю  ничего не  оставалось делать, как,  прикрывшись от
главной армии речкой Начею,  спуститься вдоль по ней к Озятичам и совершить
переправу в  углу, описываемом означенной речкой  и Березиной. Вот причина,
почему Толь  посылал меня в Озятичи. При всем том  я пошел на Смолевичи как
будто   бы  для  действия   в  тыл   не  неприятеля,  а   Чичагова  армии!!

Однако  при  достижении  Козлова  Берега  я  получил  из  главной  квартиры
уведомление,  что  так как  французская  армия никакого  не имеет  средства
переправиться  чрез сию  реку при  Борисове, то  чтобы я  немедленно спешил
исполнить данное мне  предписание генерал-квартирмейстером. Сия бумага, как
и  письмо последнего,  была от  16-го поутру  и, повелевая вторично  то же,
принудила  меня оставить  мое  безрассудное предприятие,  к которому  я так
привязался, что  и при исполнении последнего  повеления не мог не уведомить
генерал-квартирмейстера,   сколь   считаю   бесполезным  предписанное   мне
направление. На кого греха да беды не бывает? Право, я по сие время не могу
постичь  причину сему  глупому  моему упрямству.  Уже мы  были  на половине
дороги к Озятичам, как  догнал нас посланный ко мне в Козлов Берег курьер с
другим письмом от полковника Толя, по которому он извещает меня о переправе
французской  армии чрез Березину  и уведомляет,  что главная армия  идет на
Жуковец,  Жодин и Логойск,  все на  левой стороне неприятеля,  и совершенно
соглашается  со мною  в  выборе направления  партии моей  на  Смолевичи. Да
простит  мне генерал-квартирмейстер!  В сем  случае ошибка  уже не  на моей
стороне.   Важность   Смолевичевского   пункта   состояла  в   том   только
обстоятельстве,  когда  бы  неприятель  избрал направление  на  Минск;  при
обращении же его к Вильне сей пункт терял уже свою значимость и ни для чего
другого  не  годился,  как  для   ночлега  или   привала.  Направление  мое
долженствовало   быть  на   Борисовское  мостовое  укрепление,   Логойск  и
Молодечну;  но так  как поворот  неприятеля с  Минской дороги  на Виленскую
отстранял  меня  от  оного  на сто  тридцать  верст,  то  и по  означенному
направлению я  не мог  уже догнать его  прежде Ковны или,  по крайней мере,
прежде Вильны.  Чтобы удостовериться  в том, надо знать,  что 20-го ноября,
когда  после переправы  моей чрез  Березину, я  ночевал в  Уше, французская
армия  находилась   уже  в   Илие.  Кто  взглянет  на   карту,  тот  увидит
пространство,  разделявшее меня  от неприятеля;  несмотря на то,  я решился
действовать по предписанию.

Не доходя  пятнадцати до Шеверниц верст, я  узнал, что прибыла туда главная
квартира.  Оставя  партию  на  марше,  я  поскакал один  прямою  дорогою  в
Шеверницы. Светлейший  в то  время обедал. Входя в  ворота, повстречался со
мною английской службы полковник сир Роберт Вильсон. Он бродил около двора,
не  смея  войти в  квартиру  светлейшего  по причине  какого-то между  ними
взаимного дипломатического  неудовольствия. Будучи  коротко знаком с  ним с
самого  1807 года  кампании, я  спросил его,  что он тут  делает? "Любезный
друг!  - отвечал  он мне,  - жду  известия о решительном  направлении армии
после того несчастия, которое я давно предвидел, но которое при всем том не
может не  терзать каждое истинно английское  и русское сердце!" "Английское
сердце" невольно  навело на уста мои улыбку, с которою  я вошел в сени избы
светлейшего,  и  велел  вызвать   полковника  Толя,  чтобы  лично  от  него
удостовериться в известии о  переправе неприятельской армии чрез Березину и
узнать,  не будет  ли мне  какого иного  направления? Толь и  князь Кудашев
вышли ко мне в  сени и звали меня в избу. Но я, ненавидя бросаться на глаза
начальникам,  отказался;  тогда  они  объявили самому  светлейшему  о  моем
прибытии. Он  приказал от своего имени позвать  меня, обласкал меня, как он
умел  обласкивать,  когда  хотел,  посадил  за  стол  и  угощал  как  сына.

Сколько  я тут  видел чиновников,  украшенных разноцветными  орденами, ныне
возвышенных  и  занимающих высокие  должности;  их  в то  время возили  при
главной квартире  подобно слонам великого Могола!  Сколько я там видел ныне
значительных    особ,    тогда   теснившихся    в   многочисленной    свите
главнокомандующего и жаждавших не только приветствия и угощения, но единого
его  взора! Умолчу  о подлостях,  говоримых ими  даже и  мне, недостойному!

После  обеда  светлейший  расспрашивал  меня  о  делах  при  Копысе  и  при
Белыничах, хвалил  расчет мой перед нападением на  депо и упрямство мое при
завладении  последним  местом,  но пенял  за  лишнюю  строгость с  Поповым,
которого я  принял за  мэра Копыса, и  прибавил с шуткою: "Как  у тебя духа
стало пугать его? У  него такая хорошенькая жена!" Я отвечал ему, что, судя
по нравственности,  я полагаю,  что у могилевского архиерея  еще более жен,
которые, может быть, еще красивее жены Попова, но я желал бы, чтоб попалась
мне  в руки  сия священная особа;  я бы  с нею по-светски  рассчитался. "За
что?" - спросил светлейший. "За присягу французам, - отвечал я, - к которой
он  приводил могилевских  жителей,  и за  поминания на  эктеньях Наполеона.
Чтобы в том удостовериться,  - продолжал я, - прикажите нарядить следствие.
Ваша светлость,  можно не  награждать почестями истинных  сынов России, ибо
какая награда сравниться может  с чувством совести их? Но щадить изменников
столько же опасно, как истреблять карантины в чумное время". С сим словом я
подал  ему   список  чиновников,  кои  присягали   и  помогали  неприятелю.
Светлейший  взял оный  от меня, прочитал  и сказал:  "Погодим до поры  и до
время". Я узнал после, что архиерей могилевский был разжалован в монахи, но
не  знаю,   по  моему  ли  представлению   или  по  представлению  другого.

Насчет направления моего я только получил повеление догонять французов чрез
Ушу, Борисовское мостовое укрепление,  Логойск, Илию и Молодечно. А так как
партия моя, обремененная двумя  орудиями, не могла следовать за мною прямою
дорогою к Шеверницам, то  и заставила меня ожидать прибытия ее до полуночи.

Между  тем флигель-адъютант  Мишо (что  ныне генерал-адъютант и  граф Мишо)
пристал ко  мне, чтобы под  покровом моей партии догнать  Чичагова, к армии
которого  он  был  командирован.  Оставя  орудия наши,  как  обузу  слишком
тягостную  для усиленных переходов,  мы выступили  к Жуковцу в  четыре часа
пополуночи.

Переправа  совершилась   по  тонкому  льду.  Мы   прибыли  в  Ушу  к  ночи.

Двадцатого  партия выступила  в поход  и ночевала у  Борисовского мостового
укрепления. В сей ночи полковник князь Кудашев, проездом к Чичагову, пробыл
у меня  два часа, взял с собою Мишо и  отправился далее с прикрытием одного
из моих  урядников и двух казаков, из  коих один только возвратился, прочие
два были убиты поселянами.  Это было лучшее доказательство истинного рубежа
России с Польшею и намек в умножении осторожности.

Около  сего времени  морозы, после  несколькодневной оттепели,  усилились и
постоянно  продолжались. 20-го  я  получил повеление,  оставя погоню,  идти
прямо на Ковну[58], чтобы истребить в сем месте всякого рода неприятельские
запасы.  Такое же  - было  послано и  Сеславину; но  ни он,  ни я  не могли
исполнить означенного предписания: я  - по причине крутого отклонения моего
к Нижнему  Березину, отчего отстал на  сто тридцать верст от неприятельской
армии; а Сеславин -  оттого, что, сражаясь с головой оной, чрез удаленность
свою  от главной  квартиры, не  прежде мог  получить повеление сие,  как по
занятии Вильны и уже раненным.

Пока я шел от Днепра к Березине, все отряды, кроме графа Ожаровского, и все
партизаны,  кроме   меня,  следовали  за   главною  неприятельскою  армиею.

Армия сия  находилась 11-го в Бобрах, имея авангард в  селе Наче, 12-го - в
Неменице, оставя арьергард в  Лошнице. 14-го, в восемь часов утра, авангард
оной начал переправляться чрез  Березину у Веселова, и 16-го, к вечеру, все
силы были уже на противном берегу. С нашей стороны отряд генерала Ермолова,
состоявший в  четырнадцати баталионах пехоты, в  нескольких полках линейной
кавалерии  и в  двух  ротах артиллерии,  преследовал неприятеля  от  Орши к
Борисову, куда прибыл 16-го числа.

Большой авангард  генерала Милорадовича прибыл из Копыса  в Глин 15-го, а в
Негновище 17-го числа.

Пятнадцатого числа генерал Бороздин  сдал отряд свой графу Орлову-Денисову,
который  17-го  поступил  с  ним  в состав  малого  авангарда,  порученного
генералу Васильчикову. Сей авангард  был в Ухвале 16-го и в Вилятичах 17-го
числа.

Пятнадцатого  отряд  атамана Платова  -  в  Колпенице, а  16-го  - у  самой
Березины, в пятнадцати верстах выше Борисова.

Пятнадцатого под  Кричею Сеславин напал с  успехом на польские войска графа
Тишкевича, множество поколол, набрал в плен и продолжал путь к Лошнице, где
снова имел жаркую схватку с неприятелем.

Шестнадцатого сей отважный и неутомимый партизан, открыв сообщение с графом
Витгенштейном, получил от него  повеление во что бы то ни стало подать руку
адмиралу  Чичагову  чрез  Борисов.  Исполнение  немедленно  последовало  за
повелением.  Борисов был занят  Сеславиным; три  тысячи человек взято  им в
плен, и сообщение с Чичаговым открыто[59]. 17-го французская армия тянулась
к  Зембину,  и  Наполеон  прибыл  в  Камень.  Генерал  Ланской,  занимавший
Белорусским  гусарским полком  и казаками  село Юрово,  что на  реке Гайне,
выступил 16-го  числа чрез  Антополье и Словогощь к  Плещенице, куда прибыл
17-го в полдень.

Он  имел благое намерение  идти впереди  неприятеля к Вильне  и преграждать
всеми   средствами   путь   головы   его   колонны,   что   мог   исполнить
беспрепятственно,  ибо  в  тот  день  Плещеницы заняты  были  одною  только
придворною свитою Наполеона и конвоем раненого маршала Удино. Но в то время
обязанности  партизана столь  мало понимаемы  были в  нашей армии,  что сей
известный неустрашимостию и  отважностию генерал, быв атакован подходившими
от  Каменя войсками,  вместо  того чтобы  обратиться на  Илие  и Молодечну,
истребляя  магазины  и  заваливая  дорогу,  отступил  обратно  к  авангарду
Чичагова  армии,  тянувшейся на  Зембин  по пятам  неприятельской армии,  и
довольствовался взятием генерала Каминского, тридцати штаб- и обер-офицеров
и до трехсот рядовых.

Между  тем  граф Ожаровский  получил  повеление наблюдать  за армиею  князя
Шварценберга,  находившеюся  в  Слониме.  Вследствие чего  он  выступил  на
Воложин, 26-го прибыл в  Вишнев и в тот же день пошел на Трабы, Деневишки и
Бенякони -  в Лиды, куда вступил 1-го  декабря. Отряд генерала Кутузова шел
от  Лепеля  на  Вышнее  Березино н  Докшицы,  для  наблюдения за  Баварским
корпусом, находившимся  в последнем  местечке, и для  преследования главной
неприятельской    армии    по    северной    стороне   Виленской    дороги.

Партизан Сеславин  шел на местечко Забреж, которое  22-го ноября он занял с
боя. За малым дело  стало, чтобы на другой день сам Наполеон не попался ему
в руки; во второй раз в течение сей кампании судьба спасла его от покушения
казаков, везде  и повсюду ему являвшихся  как неотразимые вампиры! О случае
сем говорено в вступлении сей книги.

Двадцатого  партия моя  обогнала отряд  графа Ожаровского  около Антополья,
21-го обошла кавалерию Уварова в Логойске, 22-го прибыла в Гайну, 23-го - в
Илию и 24-го - в Молодечну, где догнала хвост Чичагова армии, то есть часть
павлоградских  гусар и  казаков под  командою полковника  Сталя. Вследствие
повеления идти прямо на  Ковну, мы свернули 25-го на Лебеду, 26-го пришли в
Лоск, 27-го  - в  Ольшаны, 28-го - в  Малые Солешки, 29-го -  в Парадомин и
30-го  - в  Новые  Троки. Там  я получил  повеление остановиться  и ожидать
нового направления.

Во  время моего  долговременного и  бездейственного похода отряды  и партии
наши ворвались  в Вильну,  заваленную несметным числом  обозов, артиллерии,
больных, раненых, усталых и ленивых.

Впоследствии  каждый отрядный  начальник  приписал себе  честь занятия  сей
столицы  Литовского  государства;   но  вот  истина: пока  Чаплиц  жевал  и
вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для
женщин  и  пока Кайсаров  медлил  у  неприятельских обозов,  - Тетенборн  с
обнаженной саблею повелел редактору  виленских газет объявить свету, что он
первый  покорил  город,  и  смеялся  потом  возражениям  своих  соперников.

Сеславин  сделал иначе.  Чтобы  не обезобразить  подвиг сей,  я представляю
читателю  донесение его,  сколько  память мне  позволит; пусть  различит он
самохвальство  иноземца с  геройским  умалением истинного  россиянина, едва
намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот
оно:

"Генералу  Коновницыну.  С  божиею помощию  я  хотел  атаковать Вильно,  но
встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся
колонну  у  ворот города.  В  сию  минуту неприятель  выставил против  меня
несколько эскадронов;  мы предупредили атаку сию  своею и вогнали кавалерию
его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал
парламентера с  предложением о сдаче Вильны  и, по получении отрицательного
ответа, предпринял  вторичный натиск,  который доставил мне  шесть орудий и
одного  орла. Между  тем подошел  ко мне  генерал-майор Ланской, с  коим мы
теснили неприятеля до самых  городских стен. Пехота французская, засевшая в
домах,  стреляла  из окон  и  дверей и  удерживала  нас на  каждом шагу.  Я
отважился на последнюю атаку,  кою не мог привести к окончанию, быв жестоко
ранен в  левую руку; пуля раздробила  кость и прошла навылет [60]. Сумского
гусарского полка поручик Орлов  также ранен в руку навылет. Генерал Ланской
был свидетелем сего дела.  Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам
и его светлости рекомендую  весь отряд мой, который во всех делах от Москвы
до Вильны  окрылялся рвением к общей пользе и  не жалел крови за отечество.
Полковник Сеславин. Ноября 27-го".

По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына
следовать на  Олиту и  Меречь к Гродне,  рапорты мои -  продолжать писать в
главную  квартиру,   а  между  тем  не   оставлять  уведомлением  обо  всем
происходящем  адмирала Чичагова,  идущего  в Гезну,  и генерала  Тормасова,
следующего к Новому Свержену, что на Немане.

С  сим повелением  получил я  письмо от генерал-квартирмейстера,  в котором
объявляет он  о желании светлейшего видеть войска  наши в добром сношении с
австрийцами. Сии  бумаги были от 30-го ноября. Мы  уже сидели на конях, как
вслед  за сими  повелениями  получил я  другое, по  которому должен  был не
выходить  из Новых  Трок  и прибыть  особою моею  в  Вильну для  свидания с
светлейшим. Немедленно я туда отправился.

От Новых  Трок до села Понари  дорога была свободна и  гладка. У последнего
селения,  там, где  дорога  разделяется на  Новые Троки  и на  Ковну, груды
трупов  человеческих  и лошадиных,  тьма  повозок, лафетов  и палубов  едва
оставляли  мне место для  проезда; кучи  еще живых неприятелей  валялись на
снегу или, залезши в  повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой
освещаем  был  пылавшими избами  и  корчмами,  в которых  горели сотни  сих
несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки
замерзших или  замерзающих, и проезд мой  от Понарей до Вильны сопровождаем
был  разного   диалекта  стенаниями  страдальцев...  восхитительным  гимном
избавления моей родины!

Первого декабря явился я  к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!
Вместо, как  прежде, разоренной деревушки и  курной избы, окруженной одними
караульными, выходившими и входившими  в нее должностными людьми, кочующими
вокруг нее  и проходившими мимо войсками,  вместо тесной горницы, в которую
вход был  прямо из сеней и  где видали мы светлейшего  на складных креслах,
облокоченного на планы и  борющегося с гением величайшего завоевателя веков
и  мира,  - я  увидел  улицу  и двор,  затопленные великолепными  каретами,
колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с
пресмыкательными телодвижениями.

Множество наших и пленных  неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,
иных на  костылях, страждущих, бледных,  других - бодрых и  веселых, - всех
теснившихся на крыльце, в  передней и в зале человека, за два года пред сим
и  в  этом же  городе  имевшего в  ведении  своем один  гарнизонный полк  и
гражданских  чиновников,  а   теперь  начальствовавшего  над  всеми  силами
спасенного им отечества!

Когда я вошел в  залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых
златом генералов, красиво убранных  офицеров и граждан литовских я явился в
черном  чекмене,  в  красных   шароварах,  с  круглою  курчавою  бородою  и
черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые
из них  отвечали: "Партизан  Давыдов"; но самолюбие  мое услышало несколько
прилагательных, от коих нахлынула  на меня толпа любопытных. Не прошло двух
минут,  как я  был позван в  кабинет светлейшего.  Он сказал мне,  что граф
Ожаровский  идет на  Лиду, что  австрийцы закрывают  Гродну, что  он весьма
доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать
неприятеля из  пределов России,  посылает меня на  Меречь и Олиту,  прямо к
Гродне,  чтобы я  старался занять  сей город  и очистить  окрестности оного
более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду
первый способ  недостаточным, то позволил мне  прибегнуть и к последнему, с
тем только,  чтобы немедленно  отсылать пленных в  неприятельский корпус не
токмо  ничем   не  обиженных,   но  обласканных  и   всем  удовлетворенных.

Светлейший  заключил  тем, что,  ожидая  с  часа на  час  рапорта от  графа
Ожаровского в рассуждении движения  его вперед, он полагает нужным, чтобы я
дождался  в Вильне  сего рапорта,  дабы не  предпринимать по-пустому  ход к
Гродне. В случае же,  что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо
причинам,  тогда только  я должен  буду идти  поспешнее к  назначенному мне
предмету.

Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа
он  занял  Лиду  и  немедленно  послал  два  полка занять  Белицы,  сам  же
остановился в первом местечке.  Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал
в Новые Троки. Сборы  мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,
пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В
сем  местечке  мы  успели  захватить огромный  магазин  съестных  припасов,
который  я   сдал  под  расписку  прибывшему   туда  командиру  Московского
драгунского полка  полковнику Давыдову,  и продолжал путь  вдоль по Неману,
препоруча авангард мой маиору  Чеченскому и передав ему наставление, данное
мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.

Восьмого числа  Чеченский столкнулся с аванпостами  австрийцев под Гродною,
взял  в  плен  двух гусаров  и,  вследствие  наставления моего,  немедленно
отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим
в   четыре   тысячи   человек  конницы   и   пехоты   и  тридцать   орудий.

Фрейлих прислал парламентера  благодарить Чеченского за снисходительный сей
поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними
завязались. Вначале  австрийский генерал  объявил намерение не  иначе сдать
город, как  предавши огню все провиантские  и комиссариатские магазины, кои
вмещали  в себе более  нежели на  миллион рублей запаса.  Чеченский отвечал
ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет
только недоброжелательство  свое к русским в  такое время, в которое каждое
дружеское  доказательство австрийцев  к  нам есть  смертельная рана  общему
угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми
запасами,  в оном находившимися,  и потянулся  с отрядом своим  за границу.
Чеченский  вслед за  ним вступил  в Гродну,  остановился на  площади, занял
постами  улицы, к  оной  прилегающие, и  поставил караулы  при  магазинах и
гошпиталях.

<...>  Тринадцатого,  вечером,  я   получил  повеление  идти  на  Ганьондз.

Партия моя  немедленно туда  выступила, но я по  приключившейся мне болезни
принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.

Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой
день и  пехота генерала от  инфантерии Милорадовича. Первому из  них я сдал
магазины и  гошпитали, находившиеся  в этом городе,  и, переехав к  нему на
квартиру, остался в оной до моего выздоровления.

Не  могу умолчать  о генерале  Милорадовиче. По  приезде его в  Гродну, все
поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества
своего, ни  до подлости других: он в то  время получил письмо с драгоценною
саблею  от графини  Орловой-Чесменской [62].  Письмо это  заключало  в себе
выражения,  дававшие ему  надежду на  руку сей первой  богачки государства.
Милорадович  запылал  восторгом необоримой  страсти! Он  не находил  слов к
изъяснению благодарности  своей и целые дни писал  ей ответы, и целые стопы
покрыл  своими гиероглифами;  и каждое  письмо, вчерне им  написанное, было
смешнее  и смешнее,  глупее и  глупее! Никому  не позволено было  входить в
кабинет его,  кроме Киселева, его адъютанта, меня  и взятого в плен доктора
Бартелеми.  Мы  одни были  его  советниками:  Киселев -  как умный  человек
большого  света, я  - как  литератор, Бартелеми  - как француз,  ибо письмо
сочиняемо  было   на  французском  языке.   Давний  приятель  Милорадовича,
генерал-маиор Пассек, жаловался на  него всякому, подходившему к неумолимой
двери,  где, как  лягавая собака,  он избрал  логовище. Комендант  города и
чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили
домой, не  получа никакого ответа,  от чего как корпусное,  так и городское
управление  пресеклось,  гошппталь  обратился  в кладбище,  полные  хлебом,
сукном и кожами магазины  упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими
чиновниками, поляки  стали явно обижать русских на  улицах и в домах своих,
словом, беспорядок  дошел до верхней степени.  Наконец Милорадович подписал
свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но - увы!
- кабинет  был уже пуст: великий полководец  ускользнул в потаенные двери и
ускакал  на бал  плясать мазурку,  а я сел  в сани  и явился 18-го  числа в
Тикочин, где ожидала меня моя партия.

Переступя за границу России и видя каждого подчиненного моего награжденного
тремя награждениями, а себя  - забытым по той причине, что, относясь во всю
кампанию прямо  или к светлейшему, или  к Коновницыну, я не  имел ни одного
посредника, который мог бы  рекомендовать меня к какому-либо награждению, -
я не счел за преступление напомнить о себе светлейшему и писал к нему таким
образом:

"Ваша светлость!  Пока продолжалась  Отечественная война, я  считал за грех
думать  об  ином  чем,  как об  истреблении  врагов  отечества.  Ныне я  за
границей,  то покорнейше  прошу вашу  светлость прислать мне  Владимира 3-й
степени и Георгия 4-го класса".

В ответ я получил (в селе Соколах, 22-го числа) пакет с обоими крестами и с
следующим письмом  от Коновницына:  "Получа письмо ваше к  его светлости, я
имел  счастье всеподданнейше  докладывать государю императору  об оказанных
вами  подвигах  и трудах  в  течение нынешней  кампании. Его  императорское
величество  соизволил  повелеть  наградить  вас орденами  4-го  класса  св.
Георгия и  3-й степени св. Владимира.  С приятностью уведомляю вас  о сем и
проч. Декабря 20-го дня 1812 года. Вильна".

Уверяли меня,  что если бы я тогда потребовал  Георгия 3-го класса, то, без
сомнения, получил  бы его  так же легко, как  и вышеозначенные награждения.
Поистине  я сделал  ошибку,  по ошибке  сей причиною  было  высокое мнение,
которое я  тогда имел о сем ордене: я думал, что  я еще не достоин третьего
класса оного! И как осмелиться было требовать полковнику тот орден, который
еще  тогда  носим  был:  Остерманом, Ермоловым,  Раевским,  Коновницыным  и
Паленом!

В   Соколах    я   принужден   был    остановиться   вследствие   повеления
генерал-адъютанта Васильчикова. Немедленно  после сего получил повеление от
генерала  Коновницына  следовать  в  Ганьондз  для  соединения  с  корпусом
генерала  от  инфантерии  Дохтурова  и  явиться в  команду  принца  Евгения
Виртембергского,  а  вскоре  потом  дошло до  меня  и  повеление от  нового
дежурного генерала князя Волконского о том же предмете.

Двадцать четвертого вышло новое  размещение войскам, и партия моя поступила
в  состав главного  авангарда армии, препорученного  генералу Винценгероде.
Авангард сей состоял из следующих войск:

                    Корпус генерал-маиора Тучкова 2-го:

                                                           Число людей

                     Запасных батальонов                20

 Пехота              Рекрутских                          4
                                                           5961
                     Корабельный экипаж                  4



                     Запасных эскадронов                20 1582

 Кавалерия

                     Донских казачьих                    6 1123
                     полков



                     Батарейная рота             12 орудий

 Артиллерия          Легких орудий               24 орудия 486

                     Цесарская                   12 орудий



                        2-й пехотный корпус:

 4-я дивизия: четыре полка по два баталиона
                                              2500
 3-я дивизия: четыре полка по два баталиона

 Батарейная рота                   12 орудий

 Две легкие роты                   24 орудия  400

 Конная рота                       12 орудий

 Два донских полка из авангарда
 Милорадовича



                Отряд генерала Ланского:

 Двадцать эскадронов гусар
                              1527
 Полк уральский казачий       1812
 Два уральских казачих полка



                                 Мой отряд:

 Два полка казачьих: Попова 13-го и
 1-й Бугский                           550

 Команда гусар и сборных казаков

				                                              ИТОГО: 16 041 человек

Таким образом,  поступя в начальники авангарда  главного авангарда армии, я
сошел с партизанского поприща.



              МОРОЗ ЛИ ИСТРЕБИЛ ФРАНЦУЗСКУЮ АРМИЮ В 1812 ГОДУ?

                  Посвящается графу Карлу Федоровичу Толю



Два  отшиба  потрясли  до  основания власть  и  господствование  Наполеона,
казавшиеся  неколебимыми.  Отшибы  эти  произведены  были  двумя  народами,
обитающими  на  двух оконечностях  завоеванной  и  порабощенной им  Европы:
Испаниею и Россиею.

Первая, противуставшая  французскому ополчению, одинокому,  без союзников и
без Наполеона, сотрясла налагаемое  на нее иго при помощи огромных денежных
капиталов и многочисленной армии союзной с нею Англии. Последняя, принявшая
на свой щит удары  того французского ополчения, но усиленного восставшим на
нее всем  Западом, которым  предводительствовал и управлял  сам Наполеон, -
достигла  того же  предмета без  всяких иных союзников,  кроме оскорбленной
народной гордости  и пламенной  любви к отечеству.  Однако ж все  уста, все
журналы,  все  исторические  произведения  эпохи  нашей  превознесли  и  не
перестают  превозносить  самоотвержение  и  великодушное  усилие  испанской
нации, а  о подобном  самоотвержении, о подобном же  усилии русского народа
нисколько  не упоминают  и  вдобавок поглощают  их разглашением,  будто все
удачи  произошли  от  одной   суровости  зимнего  времени,  неожиданного  и
наступившего в необыкновенный срок года.

Двадцать  два года  продолжается  это разглашение  между современниками,  и
двадцать   два   года   готовится   передача  его   потомству   посредством
книгопечатания.  Все  враги  России,  все  союзники  Франции,  впоследствии
предательски  на нее  восставшие,  но в  неудачном вместе  с  нею покушении
против  нас  вместе  с  нею же  разделившие  и  стыд неудачного  покушения,
неутомимо хлопотали  и хлопочут  о рассеивании и укоренении  в общем мнения
этой ложной причины торжества нашего.

Должно, однако,  заметить, что  не в Германии,  а во Франции  возник первый
зародыш  этого  нелепого  разглашения;  и  не  могло  быть  иначе.  Надутая
двадцатилетними  победами,  завоеваниями  и  владычеством над  европейскими
государствами, могла ли Франция  простить тому из них, которое без малейшей
посторонней помощи и в  такое короткое время отстояло независимость свою не
токмо отбитием  от себя, но  и поглощением в недрах  своих всей европейской
армады,  принадлежавшей  ей,  ополчившейся  с  нею  и  предводительствуемой
величайшим  гением веков  и мира?  Нации этой  ли, исполненной  самолюбия и
самохвальства,   преследуемой  порицаниями   и,  что   еще  чувствительнее,
карикатурами и насмешками, более всего для нее несносными, ей ли можно было
признаться в  истинной причине несостоятельности своей  в обещаниях славы и
добычи  увлеченным  ею государствам?  И  когда!  Когда, обладая  монополиею
словесности,  проникающей  во  все   четыре  части  света,  завоеванные  ее
наречием,  справедливо почитаемым  общим  наречием нашего  века, она  более
других  народов  могла ввести  в  заблуждение и  современников и  потомство
насчет  приключения,  столь  жестоко  омрачившего честь  ее  оружия,  столь
насильственно  прогнавшего  призрак  ее  непобедимости! Будем  справедливы;
какая нация решилась бы  на пожертвование такого преимущества, какая нация,
напротив, не поддержала бы посредством его и кредита своего в общем мнении,
и   славы  своего   оружия,  потрясенных  столь   неожиданным  злополучием?

Франция не пренебрегла этого преимущества и похвально сделала: священнейший
долг всякого народа - дорожить своим достоинством, спасать и защищать всеми
мерами  и   всеми  средствами  это  нравственное   бытие  свое,  неразрывно
сопряженное  с его бытием  вещественным. Но  похвально ли для  некоторых из
нас,  еще более  для тех  из нас,  русских, которые, быв  свидетелями, даже
действовавшими лицами на этом великолепном позорище, знают истинную причину
гибели нахлынувших на нас полчищ, - похвально ли им повторять чужой вымысел
для того только, чтобы  не отстать от модного мнения, как не отстают они от
покроя  фраков или повязки  галстуков, изобретенных  и носимых в  Париже? И
пусть бы разглашали это  городские господчики или маменькины сынки, которым
известен огонь  одних восковых свечей и кенкетов  да запах пороху только на
фейерверках.  Словам, произносимым  подобными устами, награда  известна. Но
грустно слышать эти же слова от тех самых людей, которым знакомы и чугун, и
свинец, и железное острие, как хлеб насущный. Грустно слышать, что те, коих
я сам  видел подвергавших  опасности и покой,  и здоровье, и  жизнь свою на
войне Отечественной,  что они  приписывают теперь лавры  ее одной и  той же
причине с врагами, против  которых они так неустрашимо, так ревностно тогда
подвизались;  что  нынче,  в  угождение  им, они  жертвуют  и  собственными
трудами, и  подвигами, и ранами,  и торжеством, и славою  России, как будто
ничего этого никогда не бывало!

Вооруженный неоспоримыми  документами, я  опроверг в изданной  мною некогда
особой книге ложное показание  Наполеона, будто в кампании 1812 года легкие
войска наши  не нанесли  ни малейшего вреда  его армии.  Теперь приступаю к
другому  вопросу,  к  опровержению  того,  будто  армия  Наполеона  погибла
единственно от стужи, настигшей неожиданно и в необыкновенное время года, а
не от других обстоятельств; будто она погибла:

Во-первых,  не  от  искусного  занятия нашей  армией  тарутинской  позиции,
прикрывавшей   хлебороднейшие  губернии   и  в   то  же   время  угрожавшей
единственному  пути неприятельского  сообщения,  позиции, на  которой князь
Кутузов обещанием мира успел  усыпить Наполеона на столько времени, сколько
нужно ему было для возрождения нашей армии.

Во-вторых, не от заслонения Калужского пути при Малоярославце, чем принудил
он  Наполеона обратиться  на Смоленский  путь, опустошенный  и бесприютный.

В-третьих,  не   от  флангового  марша  армии   от  Тарутина  до  Березины,
прикрывавшего,  подобно тарутинской  позиции, все  жизненные и  боевые наши
подвозы,  которые шли  к  нам из  хлебороднейших губерний,  и вместе  с тем
угрожавшего заслонить единственную отступательную черту, невольно избранную
неприятелем, как скоро бы он малейше на ней замедлил.

В-четвертых,  не от  усилий, трудов  и храбрости наших  войск, расстроивших
единство  неприятельской   армии  при  Малоярославце,   Вязьме  и  Красном.

В-пятых, не  от чудесного соединения, почти  в определенный день у Борисова
на Березине, трех армий, пришедших: одна из-под Москвы, другая из Финляндии
и от Пскова, третья из Молдавии и Волыни.

В-шестых, не  от истребления подвозов  и фуражиров нашими партиями  и не от
изнурения ежечасными, денными и ночными тревогами и наездами неприятельской
армии  этими же  партиями, которые теснили  ее, как  в ящике, от  Москвы до
Немана, не  позволяя ни одному солдату на  шаг отлучаться от большой дороги
для отыскания себе пищи или убежища от стужи.

В-седьмых, наконец,  будто армия  эта погибла не от  неусыпного надзора над
нею  тех же  партий,  отчего каждое  движение каждой  ее части  было тотчас
известно    нашему   главнокомандующему   и    встречало   противодействие.

Я уже  изложил в  "Опыте партизанского действия"  мнение мое на  этот счет;
здесь  представлю   мнение  иностранных  писателей,   охлажденное  от  того
отвратительного  пристрастия,  которым  ознаменованы  все произведения  их,
касающиеся  до  военных  подвигов французской  армии.  Начнем  с господина
Коха[63] . Он  говорит: "Вообще точность замечаний  генерала Гурго достойна
похвал; но пристрастие к  Наполеону увлекает его к защите мнений совершенно
ложных. Таково, например, уверение  его, что одна стужа причиною злополучия
французской армии. Во время похода от Смоленска до Орши стужа во все четыре
дня была  слабее, нежели в 1795 году, когда  северная армия перешла по льду
Вааль и овладела голландским флотом в Зюйдерзе; слабее, нежели в 1807 году,
когда огромные толпы конницы неоднократными наскоками сшибались на покрытых
льдом и снегом озерах.  Следственно, если, по собственному расчету генерала
Гурго,   французская  армия   состояла   только  в   сорока  пяти   тысячах
действовавшего войска  по прибытии ее на  берега Березины, то должно искать
иных  причин  ее  уменьшения.   Они,  как  кажется,  состоят  в  недостатке
распорядительности относительно продовольствия".

Но тот  самый Гурго,  на которого восстает  господин Кох за то,  что он все
бедствия французской армии приписывает  одной стуже, сам себе противоречит,
говоря следующее[64]:

"В это  время, 22-го  октября (3-го ноября  нов. ст.), то  есть на обратном
пути  около  Вязьмы, французская  армия  не  была еще  в  том беспорядке  и
развратном положении, в каком  французский историк старается показать ее...
До 25-го  октября, то есть  на обратном пути около  Дорогобужа, погода была
хорошая и  стужа умереннее той,  которую мы переносили во  время кампании в
Пруссии и  в Польше в 1807  году и даже в  Испании среди Кастильских гор, в
течение   зимней   кампании  1808   года,   под  предводительством   самого
императора...  Октября 25-го,  на обратном  пути около  Дорогобужа, корпуса
армии еще находились в устройстве; они были составлены из дивизий, бригад и
полков, хотя урон, понесенный  ими в походе, много убавил числительную силу
их...

Господин придворный чиновник (граф Сегюр) ошибается еще и в том, будто бы в
Орше  беспорядок  в  армии умножился;  напротив,  найденные  в Орше  запасы
розданы  были войскам,  а оттепель,  после сильных морозов,  сделала биваки
сносными... Что касается до сильной стужи, то меру ее определить можно тем,
что  Березина не  была  еще покрыта  льдом во  время переправы  через нее".

Господин  Шамбре  представляет  нам  следующие изменения  термометра [65] :

"Октября 15-го ст. ст.  - четыре градуса стужи". (Это было на обратном пути
от Малоярославца.)

"Октября 23-го - снег, следственно, стужа умеренная". (Это было на обратном
пути из Вязьмы.)

"Октября 24-го - снег  продолжается". (Это на обратном пути между Вязьмою и
Дорогобужем.)

"Октября 25-го - снег сильнее, с ветром, следственно, немного холоднее, чем
накануне". (Это было там же и уже около Дорогобужа.)

"Октября 28-го  -  двенадцать градусов стужи".  (Это было на  обратном пути
между Дорогобужем и Смоленском.)

"Октября 31-го  и ноября  1-го -  семнадцать градусов стужи".  (Это было на
обратном пути в Смоленск.)

"Ноября  2-го -  стужа  гораздо слабее".  (Это  было на  обратном пути,  по
выступлении из Смоленска к Красному.)

"Ноября  6-го -   оттепель". (Это  было на  обратном  пути между  Красным и
Оршею.)

"Ноября 12-го  - оттепель  прекращается". (Это было на  обратном пути между
Оршею и Борисовым.) Он же продолжает:

"Не одна стужа расстроила  и истребила французскую армию, потому что второй
и  девятый корпуса  сохранили совершенный порядок,  невзирая на претерпение
такой  же   стужи,  как   и  главная  армия.  Стужа,   сухая  и  умеренная,
сопровождавшая  войска  от Москвы  до  первого снега,  была более  полезна,
нежели гибельна.  Главные причины злополучия, постигшего  нашу армию, были:
во-первых,  голод, потом  беспрерывные переходы  и кочевья и,  наконец уже,
стужа,  когда она  была сопряжена  со снегом.  Что касается до  лошадей, то
сытыми они весьма легко переносят стужу, сколь она ни жестока. Они гибли не
от нее, а от голоду и усталости..."

Я  уже  сказал,  и   еще  повторяю:  сытые  лошади  переносят  кочевье  без
затруднения,  как  бы стужа  ни  была  чрезмерна. Итак,  не стужа  погубила
лошадей французской армии, и  их пало не до тридцати тысяч в одну ночь, как
сказано  в одном из  бюллетеней... Самая  жестокая стужа, в  ноябре месяце,
продолжалась от  28-го октября до 1-го ноября ст.  ст., то есть на обратном
пути между Дорогобужем и Смоленском.

Сам Наполеон говорит[66]: "Еще три дня хорошей погоды, и армия совершила бы
в устройстве отступление свое".

Генерал  Жомини,  в  последнем  своем  сочинении [67]  заставляет  говорить
Наполеона:  "Главные причины  неудачного предприятия  на Россию  относили к
ранней  и чрезмерной  стуже;  все мои  приверженцы повторяли  эти  слова до
пресыщения. Это  совершенно ложно.  Как подумать, чтобы  я не знал  о сроке
этого  ежегодного явления  в России!..  Не только  зима наступила  не ранее
обыкновенного, но приход ее 26-го октября ст. ст. был позже, нежели как это
ежегодно  случается. Стужа не  была чрезмерна,  потому что до  Красного она
изменялась от  трех до  восьми градусов, а 8-го  ноября наступила оттепель,
которая  продолжалась до  самого прибытия  нашего к берегам  Березины: один
только день  пехота могла  переходить по льду  чрез Днепр, и  то до вечера;
вечером оттепель  снова повредила  переправу. Стужа эта  не превышала стужи
Эйлавской  кампании:  в  последней  громады  конницы  носились  по  озерам,
покрытым льдом,  и в эту эпоху река была так  сильно им схвачена, что могла
бы  поднять  целую  армию   с  артиллериею.  Но  при  Эйлау  армия  моя  не
расстроилась, потому  что была в крае изобильном  и что я мог удовлетворять
всем ее нуждам. Совсем противное произошло в 1812 году: недостаток в пище и
во всем  необходимом произвел  разброд войска; многочисленные  колонны наши
обратились  в буйную сволочь,  в которой  солдаты разных полков  были чужды
один  другому. Чтобы  собраться и  распутаться, нам  надлежало остановиться
дней  на  восемь в  укрепленном  лагере,  снабженном огромными  магазинами.

В Смоленске  этого нельзя было сделать, и  мы должны были погибнуть, потому
что оттуда до Вислы не было уже места, довольно безопасного для пристанища,
а у  Вислы армия уже не  существовала... Я прибыл в  Смоленск 28-го октября
ст. ст.  Вся армия  собралась 1-го ноября.  Она во всем  нуждалась. Спеша к
Смоленску, как  к земле  обетованной, как к пределу  своего злополучия, что
обрела она там? Обрушенные  домы, заваленные больными, умирающими, и пустые
магазины!  Двухмесячное пребывание  корпуса маршала Виктора  вокруг города,
гарнизон,  пятнадцать  тысяч  больных   и  раненых  и  проходившие  команды
издерживали в сутки по шестьдесят тысяч рационов.

Армия вступила  в Смоленск толпами и непохожая  на себя: трехдневная, вовсе
не  чрезвычайная  стужа  достаточна  была,  чтобы  ее  частию  расстроить".

В примечании сказано: "Стужа  во время кампании в Голландии в 1795 году и в
Эйлавскую кампанию  в 1807  году была сильнее той,  которая продолжалась от
Москвы до  Березины. Но в этих двух кампаниях  войска получали пищу, вино и
водку, а  не каждые сутки, как в  последней кампании, кочевали голодными, с
уверенностью, что завтра будет хуже.

Так как уже известно,  что стужа до Березины была умереннее, а при всем том
по прибытии к берегам этой реки у нас осталось не более пятидесяти тысяч из
трехсот тысяч, которые я  привел на берега Двины и в Москву, то должны быть
другие причины столь ужасному злополучию.

Не в пользу мою действуют те, которые порочат моих противников и унижают их
подвиги. Они  вместе с тем унижают  и мою славу и  славу французской армии,
состоящую в  преодолении преград неожиданных.  Как бы то ни  было, никто не
похитит у  русских, что, невзирая на разрыв их  линии при первом шаге моего
вторжения, они  умели избегнуть поражения и  отступить тысячу двести верст,
сохранив все  тяжести и не оставив нам ни одного  трофея. Если б мы творили
одни чудеса,  а неприятели  наши одни ошибки,  то как Барклай  и Багратион,
выступившие один из Дриссы,  другой из Слонима и отдаленные один от другого
тремястами тысячами моего войска,  - как могли бы они соединиться наперекор
моему старанию не давать  им соединиться? Как Витгенштейн, начальствовавший
над корпусом,  вполовину малочисленнее трех  корпусов, действовавших против
него,  мог бы сохранить  угрожательную осанку  в течение всей  кампании? Не
менее сверхъестественно было бы и то, чтоб при непрестанных промахах армия,
расстроенная под  Бородиным, могла явиться в  назначенный час под Красным и
схватиться грудь  с грудью с нашей армиею,  как это случилось. Наконец, мог
ли неприятель, если бы он не обладал ни военными качествами, ни дарованиями
и при начале кампании  разделенный и раздробленный на части, - мог ли бы он
сообразить и исполнить наступательное соединение обоих крыл и средины армии
своей при  Березине и к самой решительной эпохе  привести из Финляндии и от
берегов   Прута   войска,   долженствовавшие   оспаривать  нам   переправу?

Без сомнения, ему воспомоществовали  обстоятельства, а против меня восстало
все то,  что ему благоприятствовало; но  надо быть чрез меру ненавистливым,
чрез  меру  несправедливым,  чтобы  порицать  то,  что  достойно  похвал  и
подражания.

Конечно,  русские действовали  не  без ошибок.  Главнейшие суть:  начальное
размещение  сил на  границе, направление  к Дриссе  и образ  отступления от
Смоленска; дознано  также, что  Кутузов мог бы  сделать более того,  что он
сделал, и  будь я  на его месте,  я бы, верно, не  упустил случая истребить
армию, возвращавшуюся из Москвы: но, несмотря на излишнюю его осторожность,
должно признаться,  что он дал искусное  направление движениям своей армии.

Смешно  уверять, будто  русские  совершено были  чужды в  нашем злополучии.
Правда, злополучию этому причиною не генеральные сражения, выигранные у нас
нашими противниками;  но как  не согласиться в том,  что ему способствовало
пламенное рвение  армии, правительства, народа  и генералов, ознаменованное
особенно во  второй части  кампании? Высокопарные ругательства  могут иметь
временное  влияние на  чернь и  людей несмыслящих: истина  господствует над
веками!"

Заключим  выписки эти  извлечением  из известного  сочинения сэра  Вальтера
Скотта[68]:

"Причины такого ужасного события были в ложных расчетах, которые зародились
при  первых мыслях об  этом предприятии  и сделались очевидными  при первом
шаге к  приведению их  в действие. Мы  знаем, что такой  способ смотреть на
предмет не  во вкусе обожателей Наполеона.  Веря безусловно словам, которые
сам он рассеял, они считают, что их герой ничем не мог быть побежден, разве
одними только  стихиями. Об этом объявлено и  в двадцать девятом бюллетене:
"До  25-го октября  ст. ст.,  говорят там,  успехи его  были  одинаковы, но
выпавший тогда снег в  шесть дней расстроил дух его армии, отнял мужество у
солдат его  и, ободрив  презрительных казаков, лишил  французов артиллерии,
фуража и кавалерии и поверг их, хотя русские мало тому способствовали, в то
жалкое  положение, в  каком  они вступили  в Польшу".  Наполеон  никогда не
выходил  из  этого уверения,  и  оно  - один  из  тех  пунктов, от  которых
восторженные его обожатели отступают с крайним нехотением. Но прежде нежели
согласиться  с  их мнением,  надобно  решить три  вопроса: 1)  Обыкновенное
падение снега или поход  чрез страну, покрытую снегом, должны ли непременно
сами по себе причинить все те бедствия, которые французы им приписывают? 2)
Возможность  такого  происшествия  не  должна  ли была  входить  в  расчеты
Наполеона? 3)  Падение ли  снега, как бы,  впрочем, оно чрезмерно  ни было,
причиною  расстройства  армии  Боннапарте,   или  не  действие  ли  климата
благоприятствовало скорейшему  развитию многих  других причин се  гибели, -
причин неразлучных  с этим  походом при самом  его зарождении и  уже прежде
жестокости зимы?

Бесполезно   распространяться  насчет   первого  вопроса.   Падение  снега,
сопровождаемое  сильным морозом,  недостаточно само  собою для  того, чтобы
разрушить  до  основания отступающую  армию.  Без сомнения,  в этом  случае
солдаты самые  слабые должны погибнуть; но  целой армии удобнее производить
движение зимою, нежели в дождливую погоду".

Тут знаменитый автор представляет некоторые удобности для военного действия
зимою, вознаграждающие  до некоторой степени  нужды, причиняемые суровостью
времени.

"Перейдем  ко второму  вопросу. Если  мороз и  снег в России  суть бедствия
непреодолимые,   властные   уничтожать  целые   армии,   то   как  же   эти
обстоятельства не вошли в расчеты генерала, столь знаменитого, замыслившего
предприятие  столь огромное?  Разве в  России никогда  не идет  снег? Разве
морозы  в ноябре месяце  там редкое  явление? Говорят, что  морозы начались
ранее  обыкновенного;  мы уверены,  что  это оправдание  не имеет  никакого
основания;  но  во  всяком  случае величайшее  безрассудство  -  подвергать
сохранение и целость всей армии, армии столь многочисленной и употребленной
на  такое важное  предприятие,  зависимости от  мороза, могущего  случиться
несколькими днями ранее или позднее.

Дело в  том, что Наполеон предвидел, что в  октябре настанет стужа, так как
он в июле предвидел необходимость собрать съестные припасы, достаточные для
продовольствия своей армии; но, увлеченный нетерпеливостью, он ни в том, ни
в другом случае не принял меры для преодоления ни голода, ни стужи, которые
предвидел.

В  двадцать  втором бюллетене  сказано:  "Можно ожидать, что  Москва-река и
прочие  реки   России  замерзнут  в  половине   ноября".  Это  должно  было
приготовить императора  к снегу  и к началу  мороза пятью или  шестью днями
ранее.

В   двадцать  пятом  бюллетене  признана необходимость  зимних  квартир,  и
император  представлен с  видом самодовольствия осматривающим  вокруг себя,
где бы  ему избрать квартиры: на юге ли  России или в приязненных владениях
Польши. "Время прекрасное,  - говорит бюллетень, - но должно ожидать холода
в  первых  числах  ноября   и,  следственно,  должно  заботиться  о  зимних
квартирах; особенно  кавалерия имеет  в них нужду".  Невозможно, чтобы тот,
пред глазами которого составлялись эти бюллетени, или тот, кто составлял их
сам,  был  изумлен  выпадением   снега  6-го  ноября:  это  такое  событие,
вероятность  которого была  предвидена,  но против  которого не  взято было
предосторожностей..."

Далее  говорит  автор о  забытии  начальством велеть  перековать лошадей  и
запастись подковами.

"В-третьих,  хотя,  без  сомнения,  суровость погоды  значительно  умножала
бедствия и потери армии, имевшей недостаток в съестных припасах, в одежде и
подвергавшейся  всякого рода  нуждам, однако ж  она не  была первою и  ни с
какой  точки  зрения главнейшею  причиною  этих  бедствий. Читатель  должен
припомнить  поход чрез  Литву: Наполеон,  не быв  поражен ни  разу, потерял
десять тысяч  лошадей и около ста тысяч людей  уже тогда, когда он проходил
страною  дружелюбною.  Разве  эта  потеря, случившаяся  в  июне  и в  июле,
причинена ранним снегом,  каким называют снег, выпавший 6-го ноября? Совсем
нет:  причину  этому находят,  как  говорит бюллетень,  в неизвестности,  в
томлении, в маршах и контрмаршах войск, в их усталости, в претерпении нужд,
словом, в этой системе  усиленных переходов, которая, впрочем, не доставила
Наполеону никакой существенной выгоды, - системе, всегда стоившей ему около
четвертой  части  армии, прежде  нежели  она доводила  ее до  какого-нибудь
сражения[69] . Если предположим, что  он оставил на обоих  флангах и позади
себя  силу  из  ста  двадцати  тысяч  человек,  под  командою  Макдональда,
Шварценберга, Удино и других  военачальников, то он начал настоящее шествие
на Россию  с двумястами  тысячами. Половина этой  значительной силы погибла
прежде прибытия его в  Москву, в которую он вступил с сотнею тысяч человек.
Усталость  погубила  множество,  битвы  и  гошпитали  поглотили  остальных.

Наконец Наполеон покидает Москву 7-го октября (ст. ст.), как город, где ему
нельзя  уже  было оставаться,  хотя  выход  оттуда, как  он предвидел,  был
сопряжен   с  значительными   затруднениями.   Тогда  находилось   под  его
начальством около  ста двадцати  тысяч человек. Армия его  умножена была до
этого числа  присоединением к ней выздоровевших  бродяг и команд, прибывших
из резервов. Он дал  сражение бесполезное, хотя и с честью выдержанное, при
Малоярославце; не успел пробить себе дороги к Калуге и Туле и принужден был
бежать чрез Бородино по  разграбленной и опустошенной Смоленской дороге. На
этом  пути он  дал сражение  под Вязьмою,  в котором потеря  французов была
весьма значительна; его колонны  были беспрестанно тревожимы казаками, и он
лишился  многих  тысяч пленными.  Два  сражения,  столь кровопролитные,  не
считая притом разбития Мюрата  и беспрестанно возобновляемых стычек, стоили
французам убитыми  и ранеными - потому что  каждый раненый был уже погибшим
для  Наполеона, -  по  крайней мере  двадцати пяти  тысяч  человек. Наконец
наступило 25-е  октября. До того дня  еще не видали клока  снегу, который в
самом деле пошел тогда  уже, когда Наполеон испытал большую часть бедствий,
потому что в то время фланги его и резерв уже выдерживали жестокие сражения
и  понесли большие  уроны,  не получив  никакой существенной  выгоды. Таким
образом,  почти  три  четверти  армии, которую  он  привел  в Россию,  были
разрушены, а  остальная четвертая часть приведена  была в жалкий беспорядок
еще  до выпадения  снега,  которому он  потом за  благо  рассудил приписать
неудачу свою.

Конечно, когда наступила чрезмерная стужа, тогда нужды и потери французской
армии еще умножились; но зима была только союзницею русских, а не как тогда
думали,    единственною  их  защитницею:   отступление  Наполеоновой  армии
совершилось под остриями казачьих пик прежде, нежели морозы Севера понудили
ее к отступлению".

Из  всех  этих выписок  можно  заключить  следующее: Неприятельская  армия,
выступив из Москвы 7-го  октября ст. ст., шла хорошею погодою, по словам г.
Шамбре и  г. Жомини, до  28-го октября, то есть  двадцать одни  сутки, а по
словам Гурго  - до 25-го октября, то есть 60- семнадцать суток. Но от этого
числа  армия  в течение   трех суток,  по  словам Шамбре,  Жомини и  самого
Наполеона, или  в течение  пяти суток,  по словам Гурго,  претерпела стужу,
которая, по термометрическому наблюдению Шамбре, простиралась от двенадцати
до семнадцати  градусов, а  по словам Жомини,  от трех до  восьми градусов.
Далее  все  писатели  соглашаются   уже  в  том,  что  во  время  переходов
французской  армии от Смоленска  до Орши  стужа весьма уменьшилась,  и если
позволено мне прибегнуть к  моей собственной памяти, то смело могу уверить,
что тогда морозы простирались от двух до четырех градусов. Наконец, Шамбре,
Гурго  и Жомини  соглашаются в том,  что от  Орши до Березины  продолжалась
оттепель.  Последний  упоминает  даже  об опасности,  представлявшейся  при
переправе  через Днепр  под  Оршею 8-го  [ноября];  а мы  помним, что,  при
переходе  чрез  эту  реку  корпуса Нея,  при  Гусинове,  большая часть  его
тяжестей  и  некоторая  часть  войска этого  отряда  обрушилась  под лед  и
погибла.

Итак, во все время шествия французской армии от Москвы до Березины, то есть
в течение двадцати шести дней, стужа, хотя и не чрезвычайная (от двенадцати
до  семнадцати  градусов), продолжалась  не  более  трех  суток, по  словам
Шамбре,   Жомини  и   Наполеона,  или    пяти   суток,  по   словам  Гурго.

Между тем  французская армия  при выступлении своем из  Москвы состояла, по
списку французского  главного штаба, отбитому нами  во время преследования,
из  ста десяти  тысяч человек  свежего войска,  а по словам  всех историков
кампании, представляла только сорок  пять тысяч по прибытии своем к берегам
Березины.  Как же подумать,  чтобы  стодесятитысячная армия могла  лишиться
шестидесяти  пяти  тысяч человек  единственно  от  трех-  или  пятисуточных
морозов, тогда  как гораздо  сильнейшие морозы в  1795 году в  Голландии, в
1807 году  во время  Эйлавской кампании, продолжавшиеся  около двух месяцев
сряду, и в 1808 году в Испании среди Кастильских гор, в течение всей зимней
кампании,  скользили, так  сказать,  по поверхности  французской армии,  не
проникая в  средину ее,  и отстали от  ней, не разрушив ни  ее единства, ни
устройства?

Все это приводит нас к тому уверению, что не стужа, а другое обстоятельство
- причиною разрушения гигантского ополчения.

Читая  представленные  мною  выписки,   можно  ясно  видеть  согласие  всех
историков  кампании насчет  причин события.  Они полагают, что  эти причины
состоят: во-первых, в голоде, претерпенном французской армиею; во-вторых, в
беспрерывных  усиленных переходах  и,  в-третьих,  в  кочевье  под открытым
небом.

Соглашаясь отчасти  с ними, я предлагаю  вопрос: что обыкновенно производит
голод  в   армиях?  Действование  или  шествие   армии  по  безлюдному  или
опустошенному краю  без обозов,  наполненных съестными припасами,  или, как
технически их называют, без подвижных магазинов?

Казалось,  что это  двойное несчастье  не должно было  угрожать французской
армии,  потому что,  при выступлении  ее из  Москвы, она, по  словам самого
Наполеона, несла  на себе и везла  с собою на двадцать  дней провианта[70].
Сверх того, как всем  известно, она имела намерение и напрягала все усилия,
чтобы, прибыв прежде нас через Малоярославец в Калугу, идти оттуда на Юхнов
и  Рославль  к  Днепру,   по  краю  невредимому  и  изобилующему  съестными
припасами, и  быть преследуемой  нашей армиею с  тыла, а не  сбоку, как это
случилось.

Таким  образом, французская армия  никогда бы  не имела недостатка  в пище;
переходы ее могли бы  быть производимы без поспешности, потому что никто не
угрожал бы  пресечением пути  ее отступления, и  производимы под прикрытием
сильного  арьергарда, которого  войска сменялись  бы чрез  каждые несколько
дней  свежими   войсками;  она  была  бы   в  возможности  беспрепятственно
располагать  на квартиры  если  не все  свои  корпуса, то  по крайней  мере
большую часть их, что доставило бы покой ее войскам на ночлегах и укрыло бы
их  от стужи.  Малого недоставало,  чтобы не  удалось это  предприятие. Уже
снабженная,  как  я  выше  сказал, на   двадцать  дней провиантом,  обогнув
потаенно  оконечность  левого фланга  нашей  армии, занимавшей  тарутинскую
позицию, французская  армия почти  касалась до той точки,  от которой можно
было ей отступать в довольствии всего и никем не тревожимой. Вдруг партизан
Сеславин выхватывает  солдата из  колонн главной французской  армии, дает о
том  знать Ермолову,  находившемуся  с корпусом  Дохтурова в  Аристове; тот
немедленно  извещает  Кутузова и  сам  спешит занять  Малоярославец до  его
прибытия;  Кутузов с  своей армиею  летит от  Тарутина туда же  и заслоняет
Наполеону Калужский путь, отбивает  его от изобильного края, по которому он
намеревался  следовать, и  принуждает его  предпринять отступление  по пути
опустошенному. Еще при французской  армии находилось на двадцать дней пищи,
но и это вспомогательное средство вскоре исчезает. Кутузов бросает вслед за
нею всю  свою легкую  конницу, и в  трое суток не остается  у неприятеля ни
одной  подводы  с провиантом.  Наконец  представляется  последний способ  к
прокормлению этой  армии: в некотором расстоянии  от опустошенного пути, по
которому  прошла   она  летом,   находились  еще  деревни,   не  совершенно
ограбленные; они могли бы  снабдить ее хоть малым количеством пищи. Но и на
фуражирование  в этих  деревнях  нельзя было  ей  решиться с  тех пор,  как
многочисленная легкая  конница наша  окружила ее своими  толпами, истребляя
все,  что осмеливалось  отделяться  на один  шаг от  большой дороги.  И вот
французская  армия  идет по  опустошенному  пути,  без обозов,  наполненных
пищею, и  не смеет посылать  фуражиров в придорожные деревни.  Что же этому
причиною? Точка,  избранная для  лагеря при Тарутине,  заслонение Калужской
дороги  при  Малоярославце,   отстранение  неприятельской  армии  от  края,
изобилующего  съестными  припасами,  принуждение  его идти  по  Смоленскому
разоренному  пути, взятие  нашей  легкою конницею  неприятельских обозов  с
пищею,  окружение  ею французских  колонн  от Малоярославца  до Немана,  не
дозволившее ни  одному солдату  отлучаться от большой  дороги для отыскания
себе пищи и приюта.

В  таком положении Наполеону  необходимо было  спешить к магазинам  своим в
Литве; но  как спешить  с войском, у  которого нечем подкрепить  себя после
каждого  перехода   и  которое,  следственно,  становится   с  каждым  днем
неспособнее  к  физическим усилиям?  Как  было,  между тем,  и медлить  для
отдохновения  или  делать  короткие   переходы?  Отдохновения,  как  бы  ни
продолжительны, переходы, как бы  коротки ни были, а все не в состоянии без
пищи  подкреплять  сами  собою  человека голодного!  К  тому  ж  и вот  где
сказывается  превосходство флангового  марша Кутузова;  чем продолжительнее
были бы Наполеоновы привалы и стоянки, чем переходы были бы короче, словом,
чем медленнее происходило бы движение до Литвы, тем Кутузов, следуя с своею
армиею  параллельно  французской  армии по  краю  изобильному  и никем  еще
неприкосновенному,  по  которому  вначале  намеревался следовать  Наполеон,
более и  более опережал  бы его, угрожая бы  заслонением единственного пути
отступления -  по Смоленской дороге. Итак,  беспрерывные переходы, которые,
по  словам иностранных  писателей, были,  не менее голода,  причиною гибели
французов, произошли от той  же причины, от которой и голод, с прибавлением
к  ней  еще  флангового   марша  Кутузова,  грозившего  заслонить  им  путь
отступления.  Что  касается до  кочевий  под  открытым небом,  то  и они  -
следствие общей причины, произведшей и голод и беспрерывные переходы: путь,
по которому, против воли своей, долженствовала следовать французская армия,
разоренный отчасти  русскими войсками  во время нашего  отступления летом и
окончательно опустошенный  неприятелем, нас  преследовавшим, не представлял
ни избы, ни сарая для приюта; а беспрерывный надзор и наезды легкой конницы
нашей и  поспешность, необходимая  для достижения края,  более изобилующего
съестными припасами,  не позволяли французам ни  отделять малые части войск
за черту  большой дороги  для отыскания себе приюта,  ни отстранять большой
громады  войск  от  прямого   пути,  чтоб  не  увеличить  окружными  путями
расстояния, отделяющего армию от избранной ею меты.

Словом,  подведя к  одному знаменателю  все три причины  гибели французской
армии, мы  видим, что гибель  произошла, как я выше  сказал, из отстранения
неприятельских сил  Кутузовым от  изобильного края, но  которому хотели они
следовать;  от обращения  их  на путь  опустошенный; от  успешного действия
легкой  нашей конницы,  отнявшей у ней  обозы с  пищею и не  позволявшей ни
одному солдату  уклоняться с  большой дороги для отыскания  пищи и убежища;
наконец,  от  флангового  марша  нашей  армии,  который  угрожал  Наполеону
пресечением единственного пути отступления.

Но неужели можно ограничить  гибель французской армии этими причинами? Если
б было так, то  ни одно ружье, ни одна пушка в русской армии не закоптилась
бы  порохом;   ни  одна  сабля,   ни  одна  пика  не   облились  бы  кровью
неприятельской,  -  а мы  помним  кровопролитные битвы  под Тарутиным  6-го
октября, под Малоярославцем 12-го октября и под Красным 5-го и 6-го ноября;
я не  говорю уже о каждодневных сшибках  неприятеля с отдельными отрядами и
даже с корпусами нашими.

Соединив три приведенные причины  со всеми этими битвами, мы можем подвести
приблизительный  итог урону французской армии,  согласить наши исчисления с
показаниями  историков  кампаний и  насчет  количества неприятельских  сил,
погибших во  время отступления от Москвы до  Березины, и насчет того числа,
которое  прибыло  к  берегам  этой  реки,  и  этим  заключить  рассуждение.

Вальтер  Скотт  полагает,  что  урон  французской  армии  в  сражениях  при
Малоярославце и при Вязьме  простирался до двадцати пяти тысяч человек: это
чрезмерно! Я  считаю, что  это число тогда  только будет верно,  когда мы к
двум  сражениям  при  Вязьме   и  Малоярославце  присоединим  сражение  при
Тарутнне,  сшибку Платова  при Колоцком  монастыре и другие  частные битвы,
случившиеся до Смоленска.

Потом,  по официальным  спискам  пленных, которые  взяты были  под Красным,
спискам,   составленным  при   отправлении  пленных   в  недра   России,  -
следственно, в  верности не подлежавших ни  малейшему сомнению, - мы видим,
что число их состояло в двадцать одной тысяче ста семидесяти нижних чинах и
трехстах офицерах.

Наконец, полагая  слишком восемнадцать тысяч человек,  что весьма умеренно,
взятых и  убитых легкою конницею, взятых  и убитых крестьянами, замерзших и
погибших на  полях сражений  от Смоленска до Березины,  - мы удостоверимся,
что  французская главная  армия  действительно подошла  к Березине  в числе
сорока пяти тысяч человек и что из ста десяти тысяч, выступивших из Москвы,
пропало  шестьдесят  пять тысяч  человек,  -  но не  от  одной  стужи,  как
стараются  в  том уверить  нас  неловкие приверженцы  Наполеона или  вечные
хулители славы российского оружия, а посредством, что кажется, я достаточно
доказал,  глубоких соображений  Кутузова, мужества  и трудов войск  наших и
неусыпности  и отваги  легкой  нашей конницы.  Вот истинная  причина гибели
неприятельской армии, не что  другое; все прочее есть выдумка, соображенная
не без  искусства, потому  что ее изобретатели знали,  что делают, смешивая
две эпохи отступления, столь резко различествующие между собою. И подлинно,
общее  выражение:  "армия Наполеоновская  погибла от  стужи и  мороза", это
выражение, сливающее в одно  и эпоху ее отступления от Москвы до Березины и
эпоху отступления  ее от  Березины до Немана,  - самим смешением  двух эпох
сокрывает  истину,  облекая ее  неоспоримым  фактом:  стужею  и морозом,  в
некотором  отношении  не  чуждым  истреблению французской  армии.  Внимание
слушателей и  читателей, легко привлекаясь к  этому факту, ощутительнейшему
и,  следовательно, более  постигаемому, чем  факт отвлеченный,  состоящий в
соображениях и  в разборе движений военных,  прилепляется к нему всею силою
убедительности, не требующей размышления.

Но чтобы  извлечь истину из этого  ложного состава, следует только, отделив
одну  эпоху   от  другой,   прибегнуть  к  вопросу   о  времени  настижения
губительного  феномена природы:  наступило ли оно  в  первую или во  вторую
эпоху  отступления   неприятеля,  или  свирепствовало  оно   в  обе  эпохи?

Доказано же, что в  течение двадцати шести дней, составляющих первую эпоху,
мороз от  двенадцати до семнадцати градусов  продолжался не более  трех или
пяти  суток,  а  во второй  - мороз  достиг  от двадцати  до  двадцати пяти
градусов   и   продолжался     двадцать   два   дня,   почти   беспрерывно.

Так,  в первой  эпохе влияние  холода было  весьма слабо  на неприятельскую
армию; во второй - истинно для нее губительно.

Но  дело  в том,  что уже  в  конце первой  эпохи,  то есть  уже у  берегов
Бсрезины, армии  не существовало:  я говорю об  армии в смысле  военном, об
армии,  вооруженной,  устроенной, твердой  чинонослушаннем и,  следственно,
способной к стройным движениям  и битвам. Единая часть ее, еще находившаяся
в  этом  положении, состояла  из  корпусов  Удино и  Виктора, пришедших  от
Полоцка, совершивших  свой переход  в одно время с  главною армиею, которая
бежала от  Москвы к Березине подобно ей, перенесших  трех- или пятисуточный
мороз и нимало не потерявших от этого ни своего устройства, ни числительной
силы,  потому что  причины,  разрушившие и  устройство и  числительную силу
главной армии,  не существовали  при отступлении корпусов  Удино и Виктора.
Когда  подошла  вторая эпоха,  то  есть  когда все  эти  войска перешли  за
Березину и настала смертоносная стужа, тогда, как я сказал, армии, в смысле
военном,  уже не  существовало,  и ужасное  явление природы  губило  уже не
армию, способную  маневрировать и  сражаться, а одну сволочь,  толпы людей,
скитавшихся  без  начальства,  без  послушания, без  устройства,  даже  без
оружия;  или  губило  армию,  приведенную в  такое  положение  не стужею  и
морозами, а причинами, которые здесь представлены.

И  на все  сказанное  мною не  опасаюсь  возражений, -  вызываю их;  бросаю
перчатку: подымай, кто хочет!




КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ
[1] В книгу включены вторая и третья части записок Д. В. Давыдова.


[2] В то время гусарские полки состояли из двух баталионов, каждый баталион
в военное время заключал в себе четыре эскадрона. (Здесь и далее, кроме
переводов с французского,- примечания Д. Давыдова.)


[3] Это было при Колоцком монастыре, в овине, где была его квартира.


[4] Общее мнение того времени, низложенное твердостию войска, народа и
царя.


[5] Некоторые военные писатели приняли в настоящее время за правило
искажать события, в которых принимал участие генерал Ермолов, они
умалчивают о заслугах сего генерала, коего мужество, способности,
бескорыстие и скромность в донесениях слишком всем известны. Так как
подобные описания не могут внушить никакого доверия, я решился либо
опровергать вымыслы этих господ, либо сообщать моим читателям все то, о чем
им не угодно было говорить. Так, например, в описании Бородинского сражения
никто не дал себе труда собрать все сведения о взятии нами редута
Раевского, уже занятого неприятелем. Почтенный Николаи Николаевич Раевский,
именем которого назван этот редут, описывая это событие, упоминает слегка
об Ермолове, выставляя лишь подвиги Васильчикова и Паскевича. Отдавая
должную справедливость блистательному мужеству этих двух генералов и
основываясь на рапорте Барклая и на рассказах очевидцев и участников этого
дела, все беспристрастные свидетели этого побоища громко признают Ермолова
главным героем этого дела; ему принадлежит в этом случае и мысль и
исполнение.

Это блистательное дело происходило при следующих обстоятельствах: получив
известие о ране князя Багратиона и о том, что 2-я армия в замешательстве,
Кутузов послал туда Ермолова с тем, чтобы, ободрив войско, привести его в
порядок. Ермолов приказал храброму полковнику Никитину (ныне генерал от
кавалерии) взять с собой три конные роты и не терять его из виду, когда он
отправится во 2-ю армию. Бывший начальник артиллерии 1-й армии граф
Кутайсов решился сопровождать его, несмотря на все представления Ермолова,
говорившего ему: "Ты всегда бросаешься туда, куда тебе не следует, давно ли
тебе был выговор от главнокомандующего за то, что тебя нигде отыскать не
могли. Я еду во 2-ю армию, мне совершенно незнакомую, приказывать там
именем .главнокомандующего, а ты что там делать будешь?" Они следовали
полем, как вдруг заметили вправо на редуте Раевского большое смятение:
редутом овладели французы, которые, не найдя на нем зарядов, не могли
обратить противу нас взятых орудий: Ермолов рассудил весьма основательно:
вместо того чтобы ехать во 2-ю армию, где ему, может быть, с незнакомыми
войсками не удастся исправить ход дела, не лучше ли восстановить здесь
сражение и выбить неприятеля из редута, господствующего над всем полем
сражения и справедливо названного Беннигсеном ключом позиции. Он потому
приказал Никитину поворотить вправо к редуту, где они уже не нашли
Паскевича, а простреленного полковника 26-й дивизии Савоини с разнородной
массой войск. Приказав ударить сбор, Ермолов мужественно повел их на редут.
Найдя здесь баталион Уфимского полка, последний с края 1-й армии, Ермолов
приказал ему идти в атаку развернутым фронтом, чтобы линия казалась длиннее
и ей легче было бы захватить большее число бегущих. Для большего
воодушевления войск Ермолов стал бросать по направлению к редуту
Георгиевские кресты, случайно находившиеся у него в кармане; вся свита
Барклая мужественно пристроилась к ним, и в четверть часа редут был взят.
Наши сбрасывали с вала вместе с неприятелем и пушки; пощады не было никому;
взят был в плен один генерал Бонами, получивший двенадцать ран (этот
генерал жил после долго в Орле; полюбив весьма Ермолова, он дал ему письмо
в южную Францию к своему семейству, которое он просил посетить. При
получении известий о победах французов раны его закрывались, и он был добр
и спокоен, при малейшем известии о неудачах их - раны раскрывались, и он
приходил в ярость).

Так как вся масса наших войск не могла взойти на редут, многие в пылу
преследования, устремившись по глубокому оврагу, покрытому лесом и
находящемуся впереди, были встречены войсками Нея. Ермолов приказал
кавалерии, заскакав вперед, гнать наших обратно на редут. Мужественный и
хладнокровный до невероятия, Барклай, на высоком челе которого изображалась
глубокая скорбь, прибыв лично сюда, подкреплял Ермолова войсками и
артиллерией. В это время исчез граф Кутайсов, который был убит близ редута;
одна лошадь его возвратилась. Один офицер, не будучи в состоянии вынести
тела, снял с него знак св. Георгия 3-го класса и золотую саблю. (Этот
молодой генерал, будучи полковником гвардии [в] пятнадцать лет и генералом
- [в] двадцать четыре года, был одарен блистательными и разнообразными
способностями. Проведя вечер 25-го августа с Ермоловым и Кикиным, он был
поражен словами Ермолова, случайно сказавшего ему: "Мне кажется, что завтра
тебя убьют". Будучи чрезвычайно впечатлителен от природы, ему в этих словах
неизвестно почему послышался голос судьбы.) Ермолов оставался на редуте
около трех часов, пока усилившаяся боль, вследствие сильной контузии
картечью в шею, не вынудила его удалиться.

Барклай написал Кутузову следующий рапорт о Бородинском сражении: "Вскоре
после овладения неприятелем всеми укреплениями левого фланга сделал он, под
прикрытием сильнейшей канонады и перекрестного огня многочисленной его
артиллерии, атаку на центральную батарею, прикрываемую 26-ю дивизией. Ему
удалось оную взять и опрокинуть вышесказанную дивизию; но начальник
главного штаба генерал-майор Ермолов с свойственною ему решительностью,
взяв один только третий баталион Уфимского полка, остановил бегущих и
толпою, в образе колонны, ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко;
батареи его делали страшное опустошение, но ничто не устояло... третий
баталион Уфимского полка и Восемнадцатый егерский полк бросились прямо па
батарею, Девятнадцатый и Сороковой егерские полки по левую сторону оной, и
в четверть часа наказана дерзость неприятеля; батарея во власти нашей, вся
высота и поле около оной покрыты телами неприятельскими. Бригадный генерал
Бонами был один из снискавших пощаду, а неприятель преследован был гораздо
далее батареи. Генерал-майор Ермолов удержал оную с малыми силами до
прибытия 24-й дивизии, которой я велел сменить расстроенную атакой 26-ю
дивизию". Барклай написал собственноручное представление, в котором просил
князя Кутузова удостоить Ермолова орденом св. Георгия 2-го класса; но так
как этот орден был пожалован самому Барклаю, то Ермолов был лишь награжден
знаками св. Анны 1-го класса.

В Бородинском сражении принимал участие и граф Федор Иванович Толстой,
замечательный по своему необыкновенному уму и известный под именем
Американца; находясь в отставке в чине подполковника, он поступил рядовым в
московское ополчение. Находясь в этот день в числе стрелков при 26-й
дивизии, он был сильно ранен в ногу. Ермолов, проезжая после сражения мимо
раненых, коих везли в большом числе на подводах, услыхал знакомый голос и
свое имя. Обернувшись, он в груде раненых с трудом мог узнать графа
Толстого, который, желая убедить его в полученной им ране, сорвал бинт с
ноги, откуда струями потекла кровь. Ермолов исходатайствовал ему чин
полковника.

После Бородинского сражения Ермолов отправился с Толем и полковником
(русским, австрийским и испанским) Кроссаром с Поклонной горы к Москве
отыскивать позицию, удобную для принятия сражения. Войска были одушевлены
желанием вновь сразиться с неприятелем; когда, после Бородинского сражения,
адъютант Ермолова Граббе объявил войскам от имени светлейшего о новой
битве, это известие было принято всеми с неописанным восторгом. Отступление
наших войск началось лишь по получении известия с нашего правого фланга,
которого неприятель стал сильно теснить и обходить. Князь Кутузов, не
желая, однако, оставить столицу без обороны, имел одно время в виду вверить
защиту ее со стороны Воробьевых гор - Дохтурову, а со стороны
Драгомиловской заставы - принцу Евгению Виртембергскому. Граф Ростопчин,
встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с
рекогносцировки Ермолова, сказал ему: "Алексей Петрович, зачем усиливаетесь
вы убеждать князя защищать Москву, из которой уже все вывезено; лишь только
вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас". Ермолов
отвечал ему, что это есть воля князя, приказавшего отыскивать позицию для
нового сражения. Кутузов, узнав, что посланные не нашли хорошей позиции,
приостановил движение корпуса Дохтурова к Воробьевым горам. На Поклонной
горе видны доселе следы укреплений, коих надлежало защищать принцу
Виртембергскому. Кутузов отправил в другой раз к Москве Ермолова с принцем
Александром Виртембергским, Толем и Кроссаром; принц, отличавшийся большою
ученостью, сказал: "En faisanf cheneler les murs des couvents,on aurait pu
у tenir plusieurs jours" (Если бы сделать бойницы в стенах монастырей, то
можно было бы продержаться несколько дней (фр.) Возвратившись в Главную
квартиру, Ермолов доложил князю, что можно было бы, не заходя в столицу,
совершить в виду неприятельской армии фланговое движение на Тульскую
дорогу, что было бы, однако, не совсем безопасно. Когда он стал с жаром
доказывать,что невозможно было принять нового сражения, князь, пощупав у
него пульс, сказал ему: "Здоров ли ты, голубчик?"-"Настолько здоров,-
отвечал он,- чтобы видеть невозможность нового сражения".

Хотя на знаменитом военном совете в Филях Ермолов, как видно из
предыдущего, был убежден, что новое сражение бесполезно и невозможно, но,
будучи вынужден подать свой голос одним из первых, дорожа популярностью,
приобретенною им в армии, которая приходила в отчаяние при мысли о сдаче
Москвы, и не сомневаясь в том, что его мнение будет отвергнуто
большинством, он подал голос в пользу новой битвы. Беннигсен, находившийся
в весьма дурных сношениях с Кутузовым, постоянно предпочитавшим мнения,
противоположные тем, кои были предложены этим генералом, требовал того же
самого; неустрашимый и благородный Коновницын поддержал их. Доблестный и
величественный Барклай, превосходно изложив в кратких словах материальные
средства России, кои были ему лучше всех известны, требовал, чтобы Москва
была отдана без боя; с ним согласились граф Остерман, Раевский и Дохтуров.
По мнению сего последнего, армия, за недостатком генералов и офицеров, не
была в состоянии вновь сразиться с неприятелем. Граф Остерман, питавший
большую неприязнь к Беннигсену с самого 1807 года, спросил его: "Кто вам
поручится в успехе боя?" На это Беннигсен, не обращая на него внимания,
отвечал: "Если бы в этом сомневались, не состоялся бы военный совет и вы не
были бы приглашены сюда". Вернувшись после совета на свою квартиру, Ермолов
нашел ожидавшего его артиллерии поручика Фигнера, столь знаменитого
впоследствии по своим вполне блистательным подвигам. Этот офицер, уже
украшенный знаками св. Георгия 4-го класса за смелость, с которою он
измерял ширину рва Рущукской крепости, просил о дозволении остаться в
Москве для собрания сведений о неприятеле, вызываясь даже убить самого
Наполеона, если только представится к тому возможность. Он был
прикомандирован к штабу, и снабжен на Боровском перевозе подорожною в
Казань. Это было сделано затем; чтобы слух о его намерениях не разгласился
бы в армии.

На втором переходе после выступления из Москвы армия наша достигла так
называемого Боровского перевоза. Здесь арьергард был задержан столпившимися
на мосту в страшном беспорядке обозами и экипажами частных лиц; тщетны были
просьбы и приказания начальников, которые, слыша со стороны Москвы пушечные
выстрелы и не зная об истинном направлении неприятеля, торопились
продвинуть арьергард; но обозы и экипажи, занимая мосты и не пропуская
войск, нисколько сами не подвигались. В это время подъехал к войскам
Ермолов; он тотчас; приказал командиру артиллерийской роты, здесь
находившейся, сняться с передков и обратить дула орудий на мост, причем им
было громко приказано зарядить орудия картечью и открыть по его команде
огонь но обозам. Ермолов, сказав на ухо командиру, чтобы не заряжал орудий,
скомандовал: "Пальба первая". Хотя это приказание не было приведено в
исполнение, но испуганные обозники, бросившись частью в реку, частью на
берег, вмиг очистили мост, и арьергард благополучно присоединился к главной
армии. Лейб-медик Вилье, бывший свидетелем всего этого, назвал Ермолова:
"Homme aux grands moyens" (Человек больших возможностей (фр.)

Бывший дежурный генерал 2-й армии Марин, автор весьма многих комических
стихотворений, часто посещал Ермолова, о котором он говорил: "Я люблю
видеть сего Ахилла в гневе, из уст которого никогда не вырывается ничего
оскорбительного для провинившегося подчиненного".


[6] Генерал-майор Тучков (он ныне сенатором в Москве), отлично сражавшийся,
был изранен и взят в плен в сражении под Заболотьем, что французы называют
Валутинским. Это сражение, называемое также Лубинским, описано генералом
Михайловским-Данилевским, который даже не упомянул о рапорте, поданном
Ермоловым князю Кутузову. Я скажу несколько слов о тех обстоятельствах боя,
которые известны лишь весьма немногим. Распорядившись насчет отступления
армии из-под Смоленска, Барклай и Ермолов ночевали в арьергарде близ самого
города. Барклай, предполагая, что прочие корпуса армии станут между тем
выдвигаться по дороге к Соловьевой переправе, приказал разбудить себя в
полночь для того, чтобы лично приказать арьергарду начать отступление.
Когда наступила полночь, он с ужасом увидел, что второй корпус еще вовсе не
трогался с места; он сказал Ермолову: "Nous sommes en grand danger; comment
cela a-t-il pu arriver?" (Мы в большой опасности, как это могло произойти?
(фр.) К этому он присовокупил: "Поезжайте вперед, ускоряйте марш войск, а я
пока здесь останусь". Дурные дороги задержали корпус Остермана, который
следовал потому весьма медленно. Прибыв на рассвете в место, где корпуса
Остермана и Тучкова 1-го располагались на ночлег, Ермолов именем Барклая
приказал им следовать далее. Князь Багратион, Ермолов и Толь утверждают,
что Тучкову 3-му надлежало не только занять перекресток дорог, но и
придвинуться ближе к Смоленску на подкрепление Карпова и смену князя
Горчакова. Услыхав пушечные выстрелы, Ермолов писал отсюда Барклаю: "Если
выстрелы, мною слышанные,- с вашей стороны, мы можем много потерять; если
же они со стороны Тучкова 3-го,- большая часть нашей артиллерии может
сделаться добычей неприятеля; во всяком случае прошу ваше
высокопревосходительство не беспокоиться, я приму все необходимые меры".

В самом деле, сто восемьдесят орудий, следуя медленно и по дурным дорогам,
находились еще в далеком расстоянии от Соловьевой переправы. К величайшему
благополучию нашему, Жюно, находившийся на нашем левом фланге, не трогался
с места; Ермолов обнаружил здесь редкую деятельность и замечательную
предусмотрительность. По его распоряжению граф Кутайсов и генерал Пассек
поспешили к артиллерии, которой приказано было следовать как можно скорее;
здесь в первый раз была употреблена команда: "На орудие садись". Ермолов,
достигнув перекрестка, поехал далее по направлению к Соловьевой переправе и
возвращал назад встречаемые им войска. Принц Александр Виртембергский, не
имевший команды, просил Ермолова поручить ему что-нибудь; придав принцу
сведущего штаб-офицера с солдатами, он просил его заняться улучшением
дорог. Возвратившись к перекрестку, Ермолов узнал здесь от генерала
Всеволожского, что Тучков 3-й находится лишь в трехстах саженях отсюда.
Князь Багратион в письме своем Ермолову от 8-го августа, между прочим,
пишет: "Надо примерно наказать офицера квартирмейстерской части, который
вел Тучкова 3-го; вообрази, что за восемь верст вывел далее, а Горчаков
дожидался до тех пор, пока армия ваша пришла". Взяв в плен двух вестфальцев
корпуса Жюно, Тучков 3-й препроводил их к Ермолову, которому они объявили,
что у них шестнадцать полков одной кавалерии. Ермолов писал отсюда с
капитаном квартирмейстерской части Ховеном (впоследствии тифлисским военным
губернатором) великому князю Константину Павловичу, следовавшему в колонне
Дохтурова, что надо поспешить к Соловьевой переправе, перейти там реку и,
расположившись на позиции, покровительствовать переправе прочих войск.
Приказав именем Барклая Остерману и Тучкову 1-му подкрепить Тучкова 3-го,
Ермолов направил графа Орлова-Денисова к Заболотью, где он, однако, не мог
бы выдержать натиска неприятеля, если бы вместе с тем не ведено было
командиру Екатеринбургского полка князю Гуриелю занять рощу; во время
нападения неприятеля па графа Орлова-Денисова Гуриель поддерживал его
батальным огнем из рощи.

Получив записку Ермолова, Барклай отвечал: "С богом, начинайте, а я между
тем подъеду". Прибыв вскоре к колонне Тучкова 3-го и найдя, что здесь уже
были приняты все необходимые меры, Барклай дозволил Ермолову распоряжаться
войсками. Между тем неприятель, заняв одну высоту несколькими орудиями,
наносил нам большой вред; Ермолов приказал Желтухину с своими
лейб-гренадерами овладеть этой высотой. Желтухин, не заметив, что высота
весьма крута, повел слишком быстро своих гренадер, которые, будучи весьма
утомлены во время подъема, были опрокинуты неприятелем. Неприятель,
заметив, что этот храбрый полк, здесь сильно потерпевший, намеревается
вновь атаковать высоту, свез свои орудия. Между тем Наполеон навел пять
понтонов, чрез которые французы могли атаковать наши войска с фланга и
тыла; если б Тучков 3-й придвинулся бы ближе к Смоленску, он бы мог быть
отрезан. Все наши войска и артиллерия, благодаря неутомимой деятельности,
энергии и распорядительности Ермолова, но в особенности бездействию Жюно,
достигли благополучно Соловьевой переправы. Барклай, оценив вполне заслуги
Ермолова, поручил ему представить от своего имени рапорт о том князю
Кутузову.

Однажды Барклай приказал Ермолову образовать легкий отряд. Шевич был
назначен начальником отряда, в состав которого вошли и казаки под
начальством генерала Краснова. Хотя атаман Платов был всегда большим
приятелем Ермолова, с которым он находился вместе в ссылке в Костроме в
1800 году, но он написал ему официальную бумагу, в которой спрашивал, давно
ли старшего отдают под команду младшего, как, например, Краснова
относительно Шевича, и притом в чужие войска? Ермолов отвечал ему
официальною же бумагою, в которой находилось, между прочим, следующее: "О
старшинстве Краснова я знаю не более вашего, потому что в вашей канцелярии
не доставлен еще формулярный список этого генерала, недавно к вам
переведенного из Черноморского войска; я вместе с тем вынужден заключить из
слов ваших, что вы почитаете себя лишь союзниками русского государя, но
никак не подданными его". Правитель дел атамана Смирной предлагал ему
возражать Ермолову, но Платов отвечал: "Оставь Ермолова в покое, ты его не
знаешь, он в состоянии сделать с нами то, что приведет наших казаков в
сокрушение, а меня в размышление".


[7] П. П. Коновинцын был в полном смысле слова благородный и неустрашимый
человек, отличавшийся весьма небольшими умственными способностями и еще
меньшими сведениями. Будучи назначен дежурным генералом всех армий, он
вначале посылал бумаги, им получаемые, к Ермолову, прося его класть на них
резолюции. Ермолов исполнил на первый раз его просьбу, но, выведенный из
терпения частыми присылками большого количества бумаг, он возвращал их в
том виде, в каком получал, с адъютантом своим Фонвизиным, который будил
ночью Коновницына и обратно возвращал ему бумаги. Коновницын, прочитав
однажды записку Ермолова, в которой было, между прочим, сказано: "Вы
напрасно домогаетесь сделать из меня вашего секретаря", сказал Фонвизину:
"Алексей Петрович ругается и ворчит". Он приобрел отличного руководителя и
наставника в квартирмейстерском полковнике Говардовском, авторе знаменитого
письма графа Буксгевдена к графу Аракчееву. Этот даровитый штаб-офицер
погиб в Бородинском сражении. Впоследствии Толь совершенно овладел
Коновницыным.


[8] За два дня до моего прихода в село Егорьевское, что на дороге от
Можайска на Медынь, крестьяне ближней волости истребили команду Тептярского
казачьего полка, состоящую из шестидесяти казаков. Они приняли казаков сих
за неприятеля от нечистого произношения ими русского языка. Они же самые
крестьяне напали на отставшую мою телегу, на коей лежал чемодан и больной
гусар Пучков. Пучкова избили и оставили замертво на дороге, телегу
разрубили топорами, но из вещей ничего не взяли, а разорвали их в куски и
разбросали по полю. Вот пример остервенения поселян на врагов отечества и,
вместе с сим, бескорыстия их.


[9] Но не писать слогом объявлений Ростопчина. Это оскорбляет грамотных,
которые видят презрение в том, что им пишут площадным наречием, а известно,
что письменные люди немалое имеют влияние над безграмотными, даже и в
кабаках.


[10] Во время войны 1807 года командир лейб-гренадерского полка Мазовский
носил на груди большой образ св. Николая-чудотворца, из-за которого торчало
множество маленьких образков.


[11] День вступления французской армии в Москву. Но мы о том не знали.


[12] Я всегда сдавал пленных под расписки. Валовая сделана была по
окончании моих поисков, в окрестностях Вязьмы, и подписана юхновским
дворянским предводителем Храповицким.


[13] Покойного Василия Федоровича.


[14] Он отряжен был в Москву для вербования уланов. Волынский уланский полк
находился в западной армии, под командою генерала Тормасова на Волыни.


[15] Вопреки многим, я и тогда полагал полезным истребление Москвы.
Необходимо нужно было открыть россиянам высший предмет их усилиям, оторвать
их от города и обратить к государству.

Слова "Москва взята" заключали в себе какую-то необоримую мысль, что Россия
завоевана, и это могло во многих охладить рвение к защите того, что тогда
только надлежало начинать защищать. Но слова "Москвы нет" пересекли разом
все связи с нею корыстолюбия и заблуждение зреть в ней Россию. Вообще все
хулители сего превосходства мероприятия ценят одну гибель капиталов
московских жителей, а не поэзию подвига, от которого нравственная сила
побежденных вознеслась до героизма победительного народа.


[16] Ныне генерал-маиором в отставке.


[17] Умер генерал-маиором по кавалерии.


[18] Ныне полковником в отставке.


[19] Ныне в отставке.


[20] Ныне в отставке маиором.


[21] Был хорунжим и убит 1813 года, во время преследования неприятеля,
после победы под Лейпцигом.


[22] Ныне прапорщиком Екатеринославского гарнизонного баталиона.


[23] Генерал Бараге-Дельер был губернатором Смоленской губернии и имел
пребывание свое в Вязьме.


[24] Другие уверяли меня, что на сие отважился сам начальник отряда,
проходившего тогда из Смоленска в Москву; он только истребовал от
губернатора позволение действовать против моей партии.


[25] По взятии 22-го октября города Вязьмы генералом Милорадовичем,
адъютант его, Кавалергардского полка поручик (что ныне генерал-адъютант)
Киселев, отыскал в разбросанных бумагах один из циркуляров, рассылаемых
тогда генералом Бараге-Дельером по войскам, в команде его находившимся и
проходившим чрез Смоленскую губернию, и подарил мне оный. В сем циркуляре
описаны были приметы мои и изложено строгое повеление поймать и расстрелять
меня; я долго хранил его как лучший аттестат действий моих под Вязьмою, но,
к сожалению, затерял его в походе 1813 и 1814 годов.


[26] Я вначале намерен был каждому из них поручить в командование по
полусотне человек в поголовном ополчении, но они на это сказали: "Когда-то
еще бог приведет им подраться, а здесь мы всегда на тычку!" Как жаль, что в
походах я затерял записку с именами сих почтенных воинов!


[27] Так называется и искони называлась долина в трех верстах от Городища.


[28] А ныне и владетель оного.


[29] Ныне один из важнейших генералов бельгийской армии и, кажется, не
главнокомандующий ли?


[30] Пагубная страсть! (фр.)


[31] В то время некоторые гусарские полки были вооружены пиками с
флюгерами, как уланы. Из числа сих полков был и Ахтырский.


[32] Примите, государь мой, вещи, столь для вас драгоценные. Пусть они,
напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут вам, что храбрость и
несчастье так же уважаемы в России, как и в других землях. Денис Давыдов,
партизан (фр.).


[33] В описаниях знаменитого Тарутинского сражения многие обстоятельства,
предшествовавшие сражению и во время самого боя, выпущены из виду военными
писателями. Главная квартира Кутузова находилась, как известно, в
Леташевке, а Ермолов с Платовым квартировали в расстоянии одной версты от
этого села. Генерал Шепелев дал 4-го числа большой обед, все
присутствовавшие были очень веселы, и Николай Иванович Депрерадович
пустился даже плясать. Возвращаясь в девятом часу вечера в свою деревушку,
Ермолов получил чрез ординарца князя Кутузова, офицера Кавалергардского
полка, письменное приказание собрать к следующему утру всю армию для
наступления против неприятеля. Ермолов спросил ординарца, почему это
приказание доставлено ему так поздно, на что он отозвался незнанием, где
находился начальник главного штаба. Ермолов, прибыв тотчас в Леташевку,
доложил князю, что, по случаю позднего доставления приказания его
светлости, армию невозможно собрать в столь короткое время. Князь очень
рассердился и приказал собрать все войска к 6-му числу вечером; вопреки
уверениям генерала Михайловского-Данилевского, князь до того времени и не
выезжал из Леташевки. В назначенный вечер, когда уже стало смеркаться,
князь прибыл в Тарутино. Беннигсену, предложившему весь план атаки, была
поручена вся колонна, которая была направлена в обход; в этой колонне
находился и 2-й корпус. Кутузов со свитой, в числе которой находились
Раевский и Ермолов, оставался близ гвардии; князь говорил при этом: "Вот
просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу,
ничего не готово, и предупрежденный неприятель, приняв свои меры,
заблаговременно отступает". Ермолов, понимая, что эти слова относятся к
нему, толкнул коленом Раевского, которому сказал: "Он на мой счет
забавляется". Когда стали раздаваться пушечные выстрелы, Ермолов сказал
князю: "Время не упущено, неприятель не ушел, теперь, ваша светлость, нам
надлежит с своей стороны дружно наступать, потому что гвардия отсюда и дыма
не увидит". Кутузов скомандовал наступление, но чрез каждые сто шагов
войска останавливались почти на три четверти часа; князь, видимо, избегал
участия в сражении. Место убитого ядром Багговута заступил мужественный
принц Евгений Виртембергокий, который стал у головного полка. Ермолов
послал сказать через капитана квартирмейстерской части Ховена графу
Остерману, чтобы он следовал с своим корпусом быстрее. Остерман выслал к
назначенному месту лишь полковые знамена при ста рядовых. Беннигсен, выведя
войска к месту боя, вернулся назад; если б князь Кутузов сделал с своей
стороны решительное наступление, отряд Мюрата был бы весь истреблен.
Фельдмаршал, окруженный многими генералами, ехавшими верхом, возвратился
вечером в коляске в Леташевку. Он сказал в это время Ермолову: "Голубчик,
неприятель понес большую потерю, им оставлено много орудий в лесу".
Кутузов, не расспросив о ходе дела у главного виновника победы Беннигсена,
послал государю донесение, в котором вместо девятнадцати орудий, взятых у
неприятеля, показано было тридцать восемь. С этого времени вражда между
Беннигсеном и Кутузовым достигла крайних размеров и уже никогда не
прекращалась.


[34] Отряд сей состоял из одного баталиона 19-го егерского полка, двух
баталионов Полоцкого пехотного полка, двух баталионов Вильманстрандского
пехотного полка, из Мариупольского гусарского полка, четырех эскадронов
Елисаветградского гусарского полка, из донских полков Иловайского 11-го и
восьми орудий.


[35] Весь этот разговор был тотчас доведен до сведения государя
находившимся в то время при нашей армии бароном Анштетом.


[36] Ермолов, следуя после Малоярославского сражения с войсками
Милорадовича, отдавал именем Кутузова приказы по отряду; отправляя его,
Кутузов сказал ему: "Голубчик, не все можно писать в рапортах, извещай меня
о важнейшем записками". Милорадович, имея под своим начальством два
пехотных и два кавалерийских корпуса, мог легко отрезать арьергард или
другую часть французской армии. Ермолов приказал потому именем Кутузова
наблюдать головным войскам возможную тишину и порядок, дабы не встревожить
неприятеля, который мог бы расположиться вблизи на ночлег. Однажды главные
силы французов оставались для ночлега близ корпуса принца Евгения
Виртембергского, у самой дороги, по обеим сторонам которой тянулись насыпи.
Эта узкая и длинная дорога, значительно испортившаяся вследствие
продолжительных дождей, представляла как бы дефиле, чрез которое неприятелю
и нам надлежало следовать. Войска бесстрашного принца Виртембергского,
всегда находившегося при головных своих полках, открыли сильный огонь
противу неприятеля, который, снявшись с позиции, двинулся поспешно далее в
ужаснейшем беспорядке; это лишало нас возможности, атаковав его на
рассвете, отрезать какую-либо колонну. Французы, побросав на дороге много
орудий, значительно задержали тем наши войска, которые были вынуждены
заняться на другой день в продолжение нескольких часов расчищением пути, по
коему им надлежало продолжать свое дальнейшее движение. Милорадович
ограничился лишь весьма легким замечанием принцу, но Ермолов объявил ему
именем Кутузова весьма строгий выговор.

Ермолов просил не раз Кутузова спешить с главною армиею к Вязьме и вступить
в этот город не позже 22-го ноября; я видел у него записку, писанную рукою
Толя, следующего содержания: "Мы бы давно явились в Вязьму, если бы
получали от вас более частые уведомлениями с казаками, более исправными; мы
будем 21-го близ Вязьмы". Князь, рассчитывавший, что он может довершить
гибель французов, не подвергая поражению собственных войск, подвигался
весьма медленно; хотя он 21-го находился близ Вязьмы, но, остановившись за
восемь верст до города, он не решался приблизиться к нему. Желая, однако,
убедить государя в том, что он лично находился во время битвы под Вязьмой,
он выслал к этому городу гвардейскую кавалерию с генерал-адъютантом
Уваровым, который, чтобы не подвергать батарею Козена напрасной потере,
отвел ее назад, ограничившись ничтожною канонадой по городу чрез речку.
Федор Петрович Уваров, отличавшийся рыцарским благородством и мужеством,
пользовался всегда полным благоволением государя, которому он не раз
говаривал: "Выслушайте, ваше величество, со вниманием все то, что я вам
скажу; это принадлежит не мне, а людям, несравценно меня умнейшим".
Ермолов, потеряв весьма много по службе в последние годы царствования
императора Павла, был даже несколько старее в чине Уварова и князя
Багратиона во время штурма Праги в 1794 году; они были потому в близких
между собою сношениях, и во время Отечественной войны Уваров не раз
говаривал Ермолову: "Мне скучно, ты меня сегодня еще не приласкал".

Прибыв из отряда Милорадовича в главную квартиру, находившуюся в Ельне,
Ермолов застал Кутузова и Беннигсена за завтраком; он долго и тщетно
убеждал князя преследовать неприятеля с большею настойчивостью. При
известии о том, что, по донесениям партизанов, Наполеон с гвардией уже близ
Красного, лицо Кутузова просияло от удовольствия, и он сказал ему:
"Голубчик, не хочешь ли позавтракать?" Во время завтрака Ермолов просил
Беннигсена, на коленях которого он не раз в детстве сиживал, поддержать его
но этот генерал упорно молчал. Когда князь вышел из комнаты, Беннигсен
сказал ему: "Любезный Ермолов, если б я тебя не знал с детства, я бы имел
полное право думать, что ты не желаешь наступления; мои отношения к
фельдмаршалу таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь
никогда бы ему не последовал".


[37] Отряд сей состоял из четырех тысяч человек, принадлежавших разным
полкам. Поручение, данное командиру его, видно выше.


[38] В то время Наполеон особою своею был уже в Вязьме, ибо он прибыл туда
19-го, в четыре часа пополудни. Генерал же Эверс не пошел далее и,
вследствие полученного им повеления, прибыл 18-го к вечеру обратно в
Вязьму.


[39] Первого отряд состоял из шести казачьих полков и Нежинского
драгунского, а второго-из 19-го егерского, Мариупольского гусарского, двух
донских, двух малороссийских казачьих полков и шести орудий конной
артиллерии.


[40] По сочинению г. Шамбре видно, что при французской армии шло 605
орудий, 2455 палубов и более 5000 фур, карет и колясок. Порядок марша
неприятеля от Вязьмы был следующий: корпус Жюно, молодая гвардия, 2-й и 4-й
кавалерийские корпуса, старая гвардия, корпус Понятовского, корпус принца
Евгения, корпус Даву и корпус Нея, который составлял арьергард армии.


[41] Сей генерал поступил на место генерала Винценгероде, взятого в плен
посреди Москвы во время выступления из сей столицы французской армии.


[42] Фигнер и Сеславин, как артиллеристы, были безгранично преданы А. П.
Ермолову, к которому в армии, а особенно в артиллерии, питали глубокое
уважение и любовь за его замечательный ум, постоянно веселый нрав и
ласковое со всеми обращение. На записку Ермолова, заключавшую в себе:
"Смерть врагам, преступившим рубеж России", Фигнер отвечал: "Я не стану
обременять пленными". Фигнер и Сеславин, приезжая в главную квартиру,
останавливались у Ермолова, который, шутя, не раз говорил: "Вы, право,
обращаете мою квартиру в вертеп разбойников". В самом деле, близ его
квартиры часто находились партии этих партизанов в самых фантастических
костюмах. При Тарутине Фигнер не раз показывал ту точку в средине
неприятельского лагеря, где он намеревался находиться в следующий день. В
самом деле, на другой день, он, переодетый во французский мундир, находился
в средине неприятельского лагеря и обозревал его расположение. Это
повторялось не раз.


[43] Пошел, пошел (фр.).


[44] Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное
наименование трехдневного боя, может быть по всей справедливости названо
лишь трехдневным поиском на голодных, полунагих французов: подобными
трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия.
Целые толпы французов, при одном появлении небольших наших отрядов на
большой дороге, поспешно бросали оружие. В самом Красном имел пребывание
Милорадовнч, у которого квартировал Лейб-гусарского полка полковник
Александр Львович Давыдов. Толпа голодных французов, в числе почти тысячи
человек, под предводительством одного единоплеменника своего, служившего
некогда у Давыдова в должности повара, подступила к квартире Милорадовича.
Появление этой толпы, умолявшей лишь о хлебе и одежде, немало всех сначала
встревожило. Храбрый командир Московского драгунского полка полковник
Николай Владимирович Давыдов, называемый torse (кривой (фр.)) по причине
большого количества полученных им ран, ворвался в средину французского
баталиона, которому приказал положить оружие. Утомленная лошадь его упала
от истощения среди баталиона, который тотчас исполнил его требование. Близ
Красного адъютант Ермолова Граббе взял в плен мужественного и ученого
артиллерийского полковника Marion, который очень полюбил Ермолова. Когда в
1815 году Ермолову было приказано обезоружить гарнизон Меца или, в случае
его сопротивления, овладеть штурмом этой крепостью, комендантом был Marion.
Почитая бесполезным обороняться, когда уже вся Франция была занята
союзниками, он сдал Мец, где, принимая Ермолова как старого приятеля, он
познакомил его с своим семейством.


[45] Атаман Платов загремел в Европе чрез кампанию 1807 года. Начальствуя
отрядом, составленным из полков: десяти казачьих, 1-го егерского,
Павлоградского гусарского и двенадцати орудий донской конной артиллерии, он
взял в плен в течение всей вышеозначенной кампании сто тридцать девять
штаб- и обер-офицеров и четыре тысячи сто девяносто шесть рядовых.
Соразмеряя силу его отряда с моей партией, мне следовало бы взять только
семьсот рядовых и двадцать три офицера. Что же причиною, что число пленных,
взятых моими двумя полками, почти равняется с числом пленных, взятых
двенадцатью полками атамана? Не что иное, как действие двух полков моих на
сообщение неприятеля, а двенадцати полков атамана - на фронт боевой линии
оного. В "Опыте партизанского действия", мною изданном, представляется
превосходство первого действия над последним.


[46] Князь Кутузов, отличавшийся необыкновенным даром слова, не умел,
однако, хорошо излагать на бумаге свои мысли.


[47] Фигнер еще не прибыл в то время из Петербурга, куда, как уже я сказал,
он послан был курьером с донесением о деле при Ляхове.


[48] В числе оных взята была моими казаками карета господина Фена с картами
топографического кабинета Наполеона, с рукописями и с бумагами. К
несчастью, я узнал о том вечером, когда, подошед к бивачному огню, я увидел
все сии сокровища пылающими в костре. Все, что я мог спасти, состояло в
карте России господина Самсона, в кипе белой веленевой бумаги и в визитных
карточках, с которыми господин Фен намеревался разъезжать с визитами по
Москве, и по коим я узнал, что все сие ему принадлежит.


[49] Этот жид имел на себе дубликат, ибо такое же повеление нес на себе
другой жид, которого перехватил Сеславин.


[50] Село, отделенное Днепром от Копыса.


[51] Дивизионный генерал маркиз Илорно, или Алорно, португалец родом,
бывший губернатор в Могилеве, оставил город сей 9-го ноября и отошел в
Бобр.


[52] Он был тогда подпоручиком 26-го егерского полка и адъютантом генерала
Бахметева. Когда генерал сей лишился ноги в Бородинском сражении, он
пристал к генералу Раевскому, а потом служил в моей партии.


[53] Он был ранен в левую ляжку пулею, от которой освободился только в 1818
году, что, однако же, не воспретило ему служить с честью в 1813 и 1814 года
кампании. Он ныне генерал-майором в отставке.


[54] Граф Витгенштейн обязан был взятием Полоцка ополчению, коим
предводительствовал действительный статский советник Мордвинов, которому
здесь неприятельское ядро раздробило ногу. Уже было послано войскам
приказание отступать, но ратники воспротивились, и Витгенштейн, вынужденный
их поддержать, овладел городом.


[55] Адмирал Чичагов, названный Наполеоном cet imbecile d'amiral (этот
слабоумный адмирал (фр.)), был весьма умен, остер и изъяснялся весьма
хорошо и чисто на французском и английском языках. Управление его морским
министерством было ознаменовано тремя подвигами: истреблением части
Балтийского флота (по мнению некоторых, была уничтожена лишь самая гнилая и
негодная часть флота) как бесполезного для России, потому что Зунд
принадлежит Дании, испрошением адмиралу Сенявину ордена св. Александра
Невского вместо св. Георгия 2-го класса за победу при Тенедосе, где им было
выказано более мужества, чем искусства, и переменою покроя морского
мундира. Оставив министерство, он долго жил за границей и, по возвращении
своем был послан в Молдавию, негодуя на светлейшего, лишившего его чести
подписать мир с турками, он обнаружил некоторые злоупотребления князя во
время командования его молдавскою армиею.

Он вознамерился (по мнению некоторых, вследствие особого приказания)
сделать диверсию полумиллионной армии Наполеона, подступавшей уже к Москве,
движением своим чрез Кроацию и Боснию в Италию; он для этой цели
остановился в Яссах, где, как говорят, приказал убить несколько тысяч
волов, из которых ему хотелось сделать бульон на армию. В армии Чичагова
господствовала строгая дисциплина, далеко превосходившая ту, которая
существовала в армии Витгенштейна. Во время обеда, данного Чичаговым в
Борисове, авангард его под начальством графа Павла Палена, выставленный в
Неманице, был опрокинут войсками Домбровского, которые преследовали наших
до самого города; все устремились к единственному мосту, где столпились в
страшном беспорядке. К счастью, неприятель, пришедший сам в расстройство,
не мог довершить поражения; однако несколько орудий, много обозов и
серебряный сервиз адмирала достались ему в руки. Когда Чичагов, вернувшись
из Игумена, решился атаковать французов, он, по мнению некоторых, обратясь
к своему начальнику штаба Ивану Васильевичу Сабанееву (отлично-способному
генералу, которого Ермолову удалось впоследствии оправдать в глазах
императора Александра, почитавшего его пьяницей), сказал ему: "Иван
Васильевич, я во время сражения не умею распоряжаться войсками, примите
команду и атакуйте неприятеля". Сабанеев атаковал французов, но был ими
разбит по причине несоразмерности в силах.

Военный писатель, генерал Водонкур, человек весьма умный, но не храбрый,
знавший отлично теорию военного искусства до первого выстрела и
пользовавшийся долго гостеприимством Чичагова, написал ему похвальное
слово. Генерал Гильемино, человек глубоких сведений, ясного ума и
блистательной храбрости, бывший начальником штаба 4-го италианского
корпуса, артиллерией которого командовал Водонкур, говорил мне, что он во
время сражения никогда не мог отыскать Водонкура для передачи ему
приказаний.


[56] Так как переправа совершалась 16-го числа, то покажется
сверхъестественным, чтобы я мог узнать об оной того же дня, быв удален на
сто верст от французской армии. Я сему другой причины не полагаю, как то,
что переправа началась 14-го в восемь часов утра, а как известие о том
дошло до меня посредством жителей, которым достаточно увидеть мост и десять
человек на противном берегу, чтобы заключить об успехе,- то видно, что при
появлении первых неприятельских войск на правом берегу распространился слух
о переходе всей армии, и этот-то слух дошел и до меня.


[57] Полковник Толь, добрым расположением которого я всегда пользовался,
был человек с замечательными способностями и большими сведениями. Он
получил воспитание в одном из кадетских корпусов во время командования ими
Михаила Илларионовича Кутузова, покровительством которого он всегда
пользовался. Во время Отечественной войны он был еще молод и мало опытен, а
потому он нередко делал довольно значительные ошибки. Так, например, во
время отступления наших армий к Дорогобужу он за несколько верст до этого
города нашел для них позицию близ деревни Усвятья. Во время осмотра этой
позиции, которая была весьма неудобна, потому что правый фланг отделялся от
прочих частей армии болотом и озером, князь Багратион, в присутствии многих
генералов, сказал Толю: "Вы, г. полковник, своего дела еще не знаете,
благодарите бога, что я здесь не старший, а то я надел бы на вас лямку и
выслал бы вон из армии". Не дождавшись неприятеля, обе армии, вопреки
уверениям Барклая, отошли к Дорогобужу, где Толем была найдена другая
позиция, которою князь Багратион также не мог остаться довольным. Во время
осмотра новой позиции Ермоловым граф Павел Строганов указал ему на
следующую ошибку Толя: его дивизия была обращена затылком к тылу стоящей
позади ее другой дивизии. Трудно объяснить себе, каким образом столь
искусный и сметливый офицер, каков был Толь, мог делать столь грубые
ошибки; почитая, вероятно, невозможным принять здесь сражение, он не
обратил должного внимания на выбор позиции. Несмотря на записку, поданную
Барклаю Ермоловым, всегда отдававшим полную справедливость способностям и
деятельности Толя, он был выслан из армии. Князь Кутузов, проезжая в армию
и найдя Толя в Москве, взял его с собою. Впоследствии он приобрел большую
опытность и заслужил репутацию искусного генерала. Он, в качестве
начальника главного штаба, принимал участие в войнах 1828, 1829, 1831
годов; эти войны, в особенности первая половина войны 1831 года, богаты
немаловажными ошибками. Зная недружелюбные отношения графа Дибича и Толя
между собою, невозможно положительно сказать, в какой степени каждый из них
здесь виноват; во всяком случае, Толь, по званию своему во время ведения
этих войн, не может не принять на себя ответственности за многое,
совершенное в эту эпоху. Но венец его славы -это взятие Варшавы; здесь
деятельность, мужество и в ocoбeннocти вполне замечательная решительность
Толя достойны величайших похвал.


[58] Ковна заключала в себе огромные магазины и казну в два с половиною
миллиона франков. Местечко сие защищаемо было полутора тысячами человек
новобранных немецких воинов и сорока двумя орудиями, из коих двадцать пять
имели полную упряжь.


[59] Когда по совершении сего блистательного подвига Сеславин кормил
лошадей и отдыхал за Березиной, казачий генерал Денисов с партиею от
Платова отряда перешел чрез пустой город и донес атаману, что он занял
оный, а не Сеславин. Платов приказал последнему отдать пленных Денисову и,
взяв на себя как славу занятия Борисова, так и открытия сообщения с
Чичаговым, донес о том главнокомандующему. Пораженный такою наглою
несправедливостью, Сеславин того же дня написал генералу Коновницыну:
"Платов отнимает славу моего отряда, усиленного пехотою Чичагова. Неужто
надо быть генералом, чтобы быть правым? Спросите обо всем у адмирала, я
врать не стану".

Девятнадцатого был сделан запрос от светлейшего Чичагову, правда ли, что
Сеславин, усиленный его пехотою, первый занял Борисов, открыл сообщение
графа Витгенштейна с его армией и чрез то был виновником взятия нескольких
тысяч пленных? Вот ответ Чичагова: "Иметь честь получить предписание вашей
светлости от 19-го сего месяца под щ 553, обязанностию поставляю донести,
что гвардии капитан Сеславин, действительно, первый занял город Борисов и
открыл сообщение со мною генерала от кавалерии графа Витгенштейна, доставя
от него в то же время письменное ко мне об его движении и предположениях
уведомление; равным образом и сдача в плен нескольких тысяч неприятеля была
следствием занятия им сего города и соединенного действия с вверенною мне
армиею корпуса графа Витгенштейна. Чичагов. щ 1944. Ноября 22-го дня 1812
года. М. Илия".

Я вошел в подробности сего случая для того только, чтобы показать, сколько
дух зависти обладать может и воином, свершившим круг, обильный
блистательными подвигами, гремевшим в Европе (главным именем и коему
желать, кажется, ничего не оставалось. Что же должно было ожидать
партизанам от тех, кои, удрученные пышными названиями, считают число чинов
и крестов своих числом контузий и поклонов, приправленных подарками
сочинителям реляций и представлений.


[60] 1810 года на штурме Рущука, шедший спереди колонны с охотниками, он
получил жестокую рану в правую руку; пуля раздробила кость и прошла
навылет.


[61] Кажется, что светлейшего намерение было подстрекнуть графа Ожаровского
на следование поспешнее к Гродне, дабы тем облегчить покушение на сей город
моей партии, ибо 4-го числа послана была к нему бумага следующего
содержания: "Весьма приятны были светлейшему данные вашим сиятельством
известия; а как неприятель, вероятно, отступает за границу нашу, то и
приказал его светлость по близости вашей к Шварценбергу наблюдать за его
движениями и предоставляет вам случай завладеть Гродною. Генерал-лейтенант
Коновницын". Означенная бумага разъехалась с рапортом графа Ожаровского, в
котором он писал: "В Белице и в окрестностях ее совершенный недостаток в
провианте, а особливо в фураже, по долговременному пребыванию там
австрийских войск; почему, заняв донскими казаками Белицу и Ищолку, прошу
ваше превосходительство позволить мне с остальною частию вверенного мне
отряда остаться в Лиде для удобнейшего продовольствия и поправления
кавалерии. Генерал-адъютант граф Ожаровский". 8-го числа декабря отряд его
приказано было распустить.


[62] Сабля эта, осыпанная драгоценными алмазами, была пожалована ее отцу
императрицей Екатериной во время каруселя. Письмо графини Орловой было
доставлено Милорадовичу чрез адъютанта его Окулова; Милорадович в
присутствии своего штаба несколько раз спрашивал у Окулова: "Что говорила
графиня, передавая тебе письмо?" - и, к крайнему прискорбию своему, получал
несколько раз в ответ: "Ничего". Милорадович возненавидел его и стал его
преследовать. Окулов погиб скоро в аванпостной сшибке.

Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному
мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Не будучи одарен
большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал,
отличался расточительностью, большою влюбчивостью, страстью изъясняться на
незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько
богатых наследств, но все было им издержано весьма скоро, и он был не раз
вынуждаем прибегать к щедротам государя. Беспорядок в командуемых им
войсках был всегда очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно
назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов,
присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам. Он говаривал
им: "Что я скажу вашим начальникам; они лучше меня знают, что им следует
делать". После Малоярославского сражения Ермолов, которого он всегда
называл sa passion (своей страстью (фр.)), следуя при его отряде, отдавал
приказания именем Кутузова. Впоследствии, будучи С.-Петербургским
генерал-губернатором, Милорадович, выделывая прыжки перед богатым зеркалом
своего дома, приблизился к нему так, что разбил его ударом головы своей;
это вынудило его носить довольно долго повязку на голове. Он был обожаем
солдатами, и, невзирая на то, что не только не избегал опасности, но
отыскивал ее всегда с жадностью, он никогда не был ранен на войне. Умирая,
Милорадович сказал: "Я счастлив тем, что не умираю от солдатской пули". Он
был влюблен в госпожу Дюр; когда она занемогла жабой в горле, он всюду
рассказывал: "Elle a l'equinoxe a la gorge" (У нее равноденствие в горле
(фр.)).


[63] Examen critique de l'histoire de Napoleon et de la grande armee par le
comte de Segur et da la critique qu'en a faite le general Gourgaud.


[64] Examen critique de l'histoire de la campagne de 1812 du comte de
Segur, par le general Gourgaud.


[65] Histoire de l'expedition de Russie, par M* (Chambray). Tome III.


[66] Memoires pour servir a l'histoire de France, par Napoleon, publies par
Montholon. Tome II, page 113.


[67] Vie politique et militaire de Napoleon. Tome IV.


[68] Vie de Napoleon Bonaparte, par Sir Walter Scott. Tome IV.


[69] Мнение совершенно ложное (замечание сочинителя статьи).


[70] Memoires pour servir a l'histoire de France, par Napoleon, publies par
Montholon. Tome II, page 113.



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: историческая литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]