СКАЗАНИЕ ПЯТОЕ. ЖЕНИХ И НЕВЕСТА 

     Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?
     От них и пошла поговорка: "Богат, как Крез".
     Греческий законодатель Солон, устроив  дела  в  Афинах  "к  всеобщему
благополучию", предпринял путешествие на Восток,  чтоб  взглянуть  на  эту
знаменитую личность.
     Плутарх пишет:
     "Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые  отправившийся
к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза,
принимал телохранителей и слуг за самого царя -  настолько  был  важен  их
облик, роскошен был их наряд".
     После долгих проволочек эллина допустили к правителю.
     Стремясь  поразить  чужеземца  пышностью  одежд  и  украшений,   Крез
оснастился - как оснащается корабль рядами  весел,  парусами,  канатами  и
якорями - грудой  тончайших  тканей,  золотых  цепей,  диадем,  браслетов,
перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней,
точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.
     Против  ожидания,  Солон  остался  равнодушен   к   блеску   царского
убранства.
     Крез спросил высокомерно:
     - Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?
     - Да, - спокойно ответил Солон. - То афинянин Телл, согражданин  мой.
Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся  добрым
именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.
     - А меня,  -  разгневался  Крез,  -  ты  не  ставишь  в  число  людей
счастливых?
     Солон заявил:
     -  Назвать  человека  счастливым  при  жизни,   пока   он   подвержен
опасностям, - все равно, что провозгласить победителем и увенчать  лаврами
атлета, еще не  закончившего  состязаний.  К  каждому  незаметно  подходит
будущее, полное всяких случайностей.  Кто  может  сказать,  какой  поворот
судьбы нас ждет впереди?
     Рассерженный Крез, как  ни  заступался  за  Солона  баснописец  Эзоп,
находившийся  в  то  время  при  сфардском  дворе,  очень  ясно   намекнул
неучтивому эллину, что не потерпит  больше  его  присутствия  среди  своих
гостей.
     Солон удалился.
     Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся  на  восток,
столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам,
нравились  одеяния  сфардской  знати.  Им  хотелось  завладеть   сфардским
золотом,   стадами   тонкорунных   овец,   кораблями   ионийских   греков,
подчинявшихся Крезу.
     В битве  у  Галиса  самонадеянный  лидийский  властитель  испил,  как
говорят на  востоке,  осушил  до  дна,  выхлебал  до  капли  горькую  чашу
поражения. Войско  пало.  Царь  попал  в  полон.  Суд  персидских  родовых
старейшин приговорил врага к сожжению.
     Уже была готова куча хвороста, Креза  привязали  к  столбу,  принесли
горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:
     - О Солон! О Солон! О Солон!..
     - Кто такой Солон - человек или бог, почему ты к нему одному взываешь
перед смертью? - спросил пленника удивленный Куруш.
     И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.
     Задумался Куруш. Да. Судьба  переменчива,  счастье  недолговечно.  Он
вспомнил начало войны против Иштувегу. В  первой  стычке  мады,  соседи  и
кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар,  что  ему  пришлось,  не
оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
     ...Может не столько предостережение Солона, сколько желание  прослыть
великодушным,  заручиться  поддержкой  лидийских   сановников,   заставило
победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе,  Крез  благополучно
избежал костра.
     И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и  хворый,
с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый  Крез  в
ряду приближенных Куруша -  сидит  далеко  от  родины,  в  немилой,  чужой
Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
     Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым  лицом,
круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом,  хищно  нависшим  над
резкой, точно рубец, полоской губ.
     Оспины у него такие  крупные,  что  в  каждую  уместится  по  золотой
монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную
грудь.  Кисточки  ржавых  бровей  вскинуты  к  вискам,   короткие   пальцы
постукивают по золотому набалдашнику палки.
     Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
     Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по  законам  старины.
Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки
связал с деспотией. В походе ли, во дворце  ли  -  он  постоянно  рядом  с
Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
     Не таков Утана - чернобородый, приземистый  и  плотный,  словно  бык,
зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат.  Богат,  как
Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша,  и
лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат,  как
Крез... Утана тоже родовой старейшина, но  держится  особняком,  знать  не
хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
     Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру,
на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут  на
постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился
к Виштаспе приветствовать царя  -  узнал  стороной,  что  Куруш  гостит  у
родича-сатрапа.
     Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
     Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет  и
к почтению, и к смирению, к унижению окружающих.  Слушать  хвалу  и  лесть
приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать.
Обычное дело, повседневное.
     И все же, думая об Утане, царь не смог  удержаться  от  торжествующей
усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
     Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас  много.  Я  стар,  а  вы
молоды, проворны и опасны.
     И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
     И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
     И все-таки я иду, куда хочу, а  вам  запрещено  входить  ко  мне  без
доклада.
     И все-таки я говорю, когда хочу, а  вы  сидите,  томитесь,  терпеливо
смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою  свой.  И
не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
     Я - царь.
     Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный,  худой,
вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он  тащил  под
мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
     - Итак, они избрали женщину? -  лениво  спросил  Куруш,  наблюдая  за
мальчишкой.
     - Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
     Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
     - Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
     - Хороша, - подтвердил  Гау-Барува.  -  Я  беседовал  с  греком,  что
приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась.  А  греки
разбираются в женской красоте. Вон каких  пригожих  богинь  вытесывают  из
мрамора.
     Мальчишка привязал один конец бечевки к  палке.  Подпер  палкой  косо
поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой  конец,
отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
     В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
     - Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй  усмешкой  пригладил  красную,
свежевыкрашенную хной  курчавую  бороду.  Цвет  хны  напоминал  сукровицу.
Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта.  -  Я,  видно,  голову
потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне,  Гау-Барува,
на сакской царице?
     Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
     -  Почему  бы  нет?  -  сказал  с  расстановкой,   врастяжку,   рыжий
придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у  Томруз...
э-э... такое...
     Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до  конца?  Тут
чужие.
     - Приданое, - подсказал Куруш советнику.
     - Приданое! - воодушевленно подхватил  Гау-Барува.  -  Такое  богатое
приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
     - Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. -  Хватит
с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой  женщины,
кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых  невест
хоть отбавляй.
     Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
     Он представил себе  Иштувегу,  деда  по  матери,  которого,  победив,
заточил на время в темницу, затем отослал на восток  и  приказал  его  там
тайно убить.
     С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
     "Что, внук? - мстительно шептал  Иштувегу.  -  Не  силой  персидского
оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых  старейшин,  не
желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А  теперь
и ты,  стремящийся  упорно,  как  голодный  мул  -  к  стойлу,  к  той  же
единодержавной власти, столкнулся со скрытым,  но  мощным,  словно  донное
течение, противодействием персидской родовой верхушки.
     Погоди, однажды темной ночью ловкач  Утана  и  его  друзья  свяжут  и
выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе,  как  мады  выдали  внуку
деда".
     "Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно  Куруш
предку.
     "Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти  персидских  племен  -
оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто  уничтожил  одного
из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук!  Терпи,
хочешь не хочешь".
     "Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью  всяких
уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
     Верный  Гау-Барува  чутко,  как  пес  -  настроение  хозяина,  уловил
недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
     - Ты  умен,  Утана,  однако  себялюбив,  как  женщина!  Судьба  Парсы
нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство -
хоть  развались.  Неумытая,  говоришь?   Сорокалетняя,   говоришь?   Баба,
говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется  вместо  белил  и  румян
черной грязью! "Какое нам дело  до  прачек  Рея,  чисто  они  стирают  или
нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
     К ловушке, которую устроил мальчишка,  подлетела  синица.  Мокроносый
птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая  боком,  с  опаской
приближалась к зерну.
     Царь вытянул шею.
     - Не о Томруз речь,  -  продолжал  Гау-Барува.  -  Нужно  обезопасить
восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков,  дружбу  с
ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?
     Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из-под таза,
таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка  испустил  визг
ликования и бросился к ловушке.
     Царь откинулся назад,  облегченно  перевел  дух  и  скупо  улыбнулся.
Попалась.
     - А-а, - наивно протянул Утана. - Вот  оно  что.  Ну,  хорошо.  Пусть
государь женится. Только, - Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом
и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, - согласится  ли  Томруз
выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как  в  пословице:  "В  доме
невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".
     Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу
от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки  добычу,
зажатую в кулаке.
     - Надо  постараться,  чтоб  согласилась!  -  Куруш  выпрямился.  Живо
подтянулись Виштаспа, Крез, Гау-Барува. Утана снял с  лица,  как  повязку,
дурашливое выражение. - Вот и поспособствуешь ты мне в этом  деле,  Утана!
Оставишь караван в Марге [Марг -  ныне  Мары,  город  в  Туркменистане]  и
вместе с Гау-Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз.  Думаю,  не  сочтет
мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?
     Гау-Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.
     Утана, тихий и смирный, прикинул что-то в уме, почесывая левую  бровь
и облизывая  языком  правый  уголок  полураскрытого  рта.  В  разноцветных
глазах, черном и голубом, искрой мелькнула  удачная  мысль.  Он  встряхнул
головой - опять лениво-веселый, довольный собой и жизнью.
     - Оказать услугу тебе  -  великое  счастье,  пресветлый  государь!  Я
готов. Мы с Гау-Барувой завтра же выйдем в путь.
     Помолчав, он добавил, будто между прочим, словно говорил о пустяке:
     - До сих  пор  я  торговал  с  аранхскими  саками  через  посредников
маргских. Они же, чтоб им  пропасть,  обдирают  бедных  персидских  купцов
хлеще истинных грабителей с дороги. Зачем оставлять  караван  в  Марге?  Я
поведу его за Аранху, поскольку выпал  столь  удачный  случай.  Заодно  со
сватовством потягаемся с такими-сякими саками,  посмотрим,  что  из  этого
выйдет...
     И Утана невинными глазами поглядел на царя.
     Гау-Барува застонал  от  ярости.  О  неисправимый!  Но  царь,  против
ожидания Гау-Барувы, был доволен.
     Мальчишка дергал синицу за хвост, стараясь выдрать ей перья.
     Куруш одобрительно покачивал головой. Ага! Это  -  хорошо.  Дело,  им
задуманное, совпало с нуждою Утаны? Очень хорошо. Купец, стремясь  выгодно
сбыть горшки, ловко уладит и сватовство. Крупный караван привлечет  саков,
подкупит и смягчит сердце Томруз.
     - Ай! -  вскрикнул  птицелов.  Синица  не  выдержала,  затрепыхалась,
рванулась изо всех своих крохотных сил и - упорхнула.
     Мальчишка противно заныл.
     Куруш мрачно насупился. Он  отвернулся  от  неудачливого  охотника  и
сказал холодно:
     - Я тоже... я выеду с вами и остановлюсь в Ниссайе.  Чтоб  находиться
поближе к Аранхе.


     Когда могучий тигр  медлительно  и  грозно  выступает  по  охотничьей
тропе, зверем, исполненным силы, кажется и воровато семенящий сзади,  чуть
сбоку, неизменный спутник тигра - желтый  шакал.  Ему  как  бы  передается
частица мощи, исходящей от тигра.  На  него  простирается  доля  страха  и
почтения, с которыми  глядит  трепещущая  чангала  на  полосатого  хозяина
зарослей.
     Но стоит шакалу остаться одному, он сразу же становится самим собой -
мелким  хищником,  грязным,  хитрым,   трусливым   и   злобным   животным,
распространяющим вокруг себя зловоние.
     До гибели Белого отца  Дато  слыл  умным,  спокойным,  рассудительным
стариком, знатоком древних обычаев, человеком  тихим  и  скромным  -  част
света, излучаемого вождем, заметно отражалась на сопровождавшем его всегда
и повсюду невзрачном двойнике.
     Но вот источник  света  погас,  и  перед  саками  предстало  существо
темное, уродливое и дурное, обуреваемое завистью и местью.
     Со дня совета Дато не мог, как  говорится,  ни  спать,  ни  есть,  ни
встать, ни сесть - охал, кряхтел, стонал, ругался,  ворочался  на  пыльном
черном войлоке, исступленно мечтая о войлоке чистом и белом. И так извелся
бедняга, что высох, как труп, зарытый в  песок.  Обманули  Дато.  Обокрали
Дато. Обидели несчастного Дато.
     Однажды,  по  дороге  от  своих  шатров  к  ставке  Томруз,  медленно
взбираясь на плотно слежавшийся бархан, он встретил стрелка Хугаву.
     Трудно было старику подниматься по склону - ноги  заплетаются,  палка
вот-вот вывалится из трясущихся пальцев. Хугава поспешно спрыгнул с коня и
заботливо поддержал Дато под локоть.
     - Не прикасайся ко мне! - остервенело закричал Дато. - Не трогай меня
нечистой рукой. Я вижу на твоей ладони след греха. На ней еще не высох пот
распутной Томруз. Что? Ты еще не устал от объятий  старухи?  Где  совесть?
Прельстился женщиной,  сын  которой  годится  тебе  в  младшие  братья.  О
негодяй! Хочешь рукою Томруз вырвать у меня  власть?  Не  удастся.  Я  все
знаю. Дато не перехитрить. Старая кожа крепка, старая кость тверда. Старую
птицу приманкой не проведешь. Старый бык и  ночью  найдет  путь  в  загон.
Прочь!
     Подобно черепахе, у которой пополам треснул  панцирь,  кое-как  уполз
Дато за гребень бархана.
     Долго  стоял  Хугава  внизу,  одурело  уставившись  в  корявые  следы
свихнувшегося старейшины. Он постучал себя кулаком по виску, стараясь хоть
немного прояснить мозг и, рассеянно взглянув на коня,  бездумно  взобрался
ему на спину.
     В другой раз Дато нежданно-негаданно объявился  перед  женою  Хугавы.
Старших положено уважать. Молодая женщина пригласила белобородого в шатер:
     - Отведайте нашего мяса.
     - Что? Пусть его коршуны жрут! Чтоб я ступил в жилище, где  поселился
блуд? Никогда! Где твои глаза, несчастная? Разве ты ослепла? Где твои уши?
Разве ты оглохла? Разве ты ничего уже  не  видишь  и  не  слышишь?  Томруз
сделалась подругой Хугавы. Ступай! Спеши. Торопись. Не медли. Он и  сейчас
с нею.
     - Томруз... и Хугава? - удивилась женщина. - Не может  быть.  Я  знаю
Хугаву. И знаю тетушку Томруз. Прости, отец, но ты говоришь неправду.
     Стройная и крепкая,  как  и  сам  Хугава,  лицом  приятная,  взглядом
смелая, она стояла,  спокойно  возвышаясь  над  стариком,  корчившемся  от
бешенства, и неприязненно смотрела в его безумные глаза.
     - Что? Я говорю неправду? Выходит,  я  лжец?  Я  обманщик?  Я  пустой
болтун? А-а-а! Все вы тут в сговоре, я вижу. Будьте  же  прокляты  все!  В
первый раз встречаю женщину, которой все равно, с нею муж  или  с  другой.
Значит, и сама ты нечиста, как кобылица весною. Грех! Свальный грех!
     - Как тебе не стыдно,  отец,  -  глухо,  сквозь  зубы,  сказала  жена
Хугавы. - Лучше б ты мирно сидел среди внуков своих,  уму-разуму  их  учил
бы, чем рыскать от шатра к шатру с клеветой на устах. Уймись! Перед  богом
ведь скоро предстанешь.
     - Что? Не оскверняй имени божьего погаными губами!
     Тьфу ты, бес. Не такова была жена Хугавы, чтобы  терпеть  напраслину.
Даже от наистаршего человека в племени.
     Да если вправду Томруз стала подругой Хугавы - что из того?  Если  уж
такой мужчина, как Хугава, сблизился с такой женщиной, как Томруз, то  это
у них отнюдь не баловство. Значит не могут иначе. И отвергнутой жене не  к
лицу лезть в сердца тех двух.  Где  сказано:  "Человеку  запрещено  любить
человека"? Нигде. Зато всякий знает пословицу: "Не суйся с  топором  между
корой и древесиной - дерево погубишь".
     Конечно, обидно за себя. Но - не привязать  к  столбу  струйкой  дыма
голодного коня, рвущегося к свежей траве.  Не  разжечь  ревностью  угасшую
любовь.
     - Ах ты, дряхлый осел! - разразилась молодая женщина. -  Тебе-то  что
за дело, вместе они или не вместе? Холодно от этого или жарко? Голодно или
сыто? Светло или темно? Э? Хотят  быть  вместе  -  пусть  будут.  Убирайся
отсюда, седой дурак! Хил, хвор, хром, на пищу для стервятников - и  то  не
годится, а туда же... Не совестно за мужчиной и женщиной подглядывать?  Э?
Может, ты сидел, как пень, в кустах да слушал, распустив слюни, о чем  они
говорят?  Ты  кто:  почтенный  старец,  мудрый  вождь  или  -  завистливая
старуха-трясуха, на всю жизнь оставшаяся  девой?  У-у,  облезлый  верблюд,
колченогая кляча. Убирайся отсюда!
     Разговор, состоявшийся между женой  и  мужем,  когда  усталый  Хугава
приехал с пастбищ домой, был краток.
     Майра - взволнованно, но сдерживаясь:
     - Дато твердит, будто ты слюбился с Томруз.
     Хугава - с удивлением:
     - И ты... веришь ему?
     Майра - смущенно:
     - Нет, но... беспокоюсь.
     Хугава строго:
     - Напрасно! Разве я  сам  первый  не  откроюсь  тебе,  если  случится
что-нибудь такое? Не понимаю, какой змей ужалил бедного  Дато.  Он  и  мне
говорил всякую чепуху. Ну, мне-то ладно - кто я? Но  так  гнусно  оболгать
святую Томруз! Ведь она для нас - как родная мать!  А  ты  -  ты  все  это
забудь. Хорошо? Никакой жены, кроме тебя, Хугаве не нужно.
     Майра - благодарно, со слезами в голосе:
     - Знаю...
     Хугава - озабоченно, думая уже о другом:
     - Знаешь - ну и чудесно. Что сегодня варили? Горячего хочу.
     Майра - жалеючи мужа:
     - Что могли сварить? Ту же похлебку. Не праздник.
     Хугава - радостно оживившись:
     - Похлебку? Тащи! Сказано: дай гостю хоть воды с водой - не дай  лечь
спать с пустым брюхом. Для голодного и соль  с  перцем  -  жирная  еда.  И
горох, как масло. И просяной хлеб слаще  инжира.  И  отруби  хороши,  коли
голоден. Для голодного...
     - Хватит, хватит! Заладил. - Майра расхохоталась.
     Хугава был доволен. Развеселил жену! Они забыли о Дато.  Но  Дато  не
забыл о них. На следующий день старик добрался до самой Томруз. Она сидела
на белом войлоке в кругу родовых вождей. Здесь же находились  и  Хугава  с
женой. Говорили о предстоящей перекочевке.
     - Что? Нежитесь, тешитесь, щебечете?  -  Изо  рта  скверного  старика
полетели мерзкие  ругательства  и  тяжкие,  заведомо  ложные  обвинения  и
оскорбления.
     - И все это - из-за белого войлока? - сурово  сказала  Томруз,  когда
клеветник задохнулся и умолк. - Ладно.  Иди  садись,  если  уже  тебе  так
хочется сидеть на белом войлоке.
     Она поднялась и сошла на траву.
     Дато мигом бросил палку, рванулся вперед,  растянулся  на  войлоке  и
судорожно вцепился скрюченными пальцами в его  края.  Томруз,  старейшины,
Хугава и Майра тотчас удалились, не произнося ни слова и не оглядываясь.
     Дато - один. Холодно ему и страшно одному, но еще пуще он боится хотя
бы на время покинуть белый войлок. Займут! Всю ночь  кричит  Дато,  грозно
призывая к себе сородичей. Проклинает. Ярится. Бранится.  Отдает  какие-то
приказания и распоряжения. Но к нему никто не подходит.
     - В него вселился бес, -  сдавленно  шепчет  Майра,  прислушиваясь  к
хриплым стонам сумасшедшего старца.
     - Три беса в него вселились, - поправляет Томруз  жену  табунщика.  -
Бес зависти, бес тщеславия и бес властолюбия...
     Утром саки пошли взглянуть на затихшего Дато. Он  лежал  мертвый,  на
мокром, загаженном войлоке,  обнимая  его  широко  раскинутыми  руками.  И
неживой оскаленный рот злосчастного Дато  как  бы  испускал  рычание:  "Не
отдам!"
     - Эх! - сокрушенно вздохнул Хугава. - Жил бы еще двадцать лет, сам бы
радовался и радовал других. Так нет же... - Он угрюмо махнул рукой. -  Про
таких, видно, и сложили поговорку: "Гонялся за славой - обесславился".
     Что ж, у Дато не стали отнимать войлок, отвоеванный им ценой стольких
усилий. Так и оставили старика у озера на  куску  вонючей  кошмы,  а  сами
откочевали к северу, туда, где зеленели травы свежих пастбищ.
     Саки не предавали земле людей, умерших нечистой смертью.


     Покинув Задракарту, путники двинулись по долине Сарния.
     Впереди всех, по каменистой дороге, то взбегающей на склон  горы,  то
спускающейся к самой воде, ехал в легкой колеснице Куруш.
     Его сопровождали верхом на лошадях Виштаспа, Утана и Гау-Барува, и  с
ними - тысяча царских телохранителей, одетых в узорчатые накидки и пестрые
юбки, подоткнутые наподобие шаровар. На головах у них красовались  шапочки
с плоским верхом или мягкие, без торчащего угла, башлыки.
     То был мадский наряд, лишь недавно принятый в Парсе.
     Куруш не терпел его - или делал вид, что не терпит? - за сложность, и
носил обычно круглую персидскую шапку и  простую,  просторную  и  длинную,
чуть ли не до пят, рубаху с широченными рукавами.
     -  Не  люблю  все  чужое,   не   персидское,   -   проворчал   Куруш,
неодобрительно косясь на приближенных, облачившихся в пятнистые, как шкура
леопарда, хитоны; чтобы скоротать время и дорогу, путники вели разговор об
одеяниях различных племен.
     "Хе! Смотрите, какой истинно персидский  муж,  выискался,  -  скривил
губы Утана, считавший, как и большинство персидских вождей, мадскую одежду
великолепной. - Притворщик. А золото? Золото тебе подавай хоть  кушитское,
хоть хамитское - золото чужое ты любишь".
     За персами следовал отряд лидийцев  Креза  -  светлобородых  людей  в
опущенных на брови капюшонах и очень коротких, выше  колен,  перепоясанных
туниках. Они горбились  на  тяжеловесных  конях,  сжимая  в  левых  руках,
обнаженных до плеч, копья с толстыми древками.
     Позади выступал под охраной трех сотен конных воинов караван Утаны  -
десять десятков двугорбых бактрийских и одногорбых  арабских  верблюдов  и
верблюдиц.
     - И чем ты намерен потрясти саков? - спросил Куруш.  -  Что  для  них
везешь?
     - Пшеницу и просо, кунжут и ячме-е-ень! -  нараспев,  как  на  рынке,
стал перечислять, дурачась, веселый Утана. - Отборное  зерно!  Из  каждого
зернышка можно горсть крупы намолоть... если молоть языком. Грубую,  точно
песчаник, но прочную, словно бычья кожа, льняную ткань бабирскую!  Сошьешь
рубаху - не износишь, внуку останется: раньше времени сведет  она  тебя  в
могилу. Котлы медные! При варке превращают воду в жир. Но чаще - наоборот.
Топоры железные! И собачьего хвоста не отрубишь. Бусы из стекла, коралла и
сердолика. Орехи, финики, сушеный виноград. И разную прочую разность.  Вот
сколько сокровищ,  о  государь,  несут  мои  ясноокие  верблюды  на  своих
уродливых, но крепких спинах.
     - Не ахти что, - усмехнулся внук Чишпиша.
     - Вай, государь! Какой еще товар потребен непритязательным кочевникам
Турана?
     Утана,  конечно,  ради  шутки  так  непохвально  отзывался  о   своих
припасах. Добро он вез добротное. Он захватил кое-что и для  маргушских  и
сугдских богачей: несколько крупных, вместимостью в сорок малых  кувшинов,
глиняных амфор с густым и тягучим, как мед,  вином  с  островов  Эгейского
моря, два тюка шерстяных плащей, окрашенных  в  алый,  голубой  и  зеленый
цвет, хорошо выделанную кожу, обувь, ковры, вазы, серебряные тазы и  блюда
и острые, как зубы очковой змеи, мечи из малоазиатского железа.
     Спустя десять дней, делая с утра до вечера по два  перехода  [обычный
дневной переход каравана -  25  километров],  путники  достигли  верховьев
Сарния. Здесь дорога сворачивала под острым, как наконечник  копья,  углом
прямо на север, к перевалу Гаудан.
     Дахкский хребет (Копет-Даг) походил на  сказочно  гигантского  тигра,
перевернувшегося на  спину.  Наверху  -  белые  подпалины  снега,  еще  не
успевшего  сойти.  По  склону,  окрашенному  в  желтый  цвет,  все   более
сгущающийся к подножью в красно-оранжевый, идут  сверху  вниз,  постепенно
расширяясь, темные полосы ущелий.
     Однако полосы не черны, как у настоящего  тигра,  а  черно-зелены.  В
этих бесплодных горах, голых и пустынных от солнца, полыхающего все ярче и
жарче, лишь в узких расселинах, богатых водой, могут  жить,  укрывшись  от
палящих лучей,  боярышник,  ежевика,  яблоня,  дикий  виноград,  барбарис,
железное дерево.
     По откосам теснин, кое-как уцепившись за камни, свисают кусты  инжира
с крупной резной листвой. Иногда  ущелья  раздаются  в  котловины,  сплошь
заросшие вязами, орехами, чинарами и кленами.
     На кручах, громоздящихся над тропой, стремительно прыгают  круторогие
муфлоны, украдкой пробегают леопарды, а в низовых лощинах, забитых щебнем,
прячутся гиены.
     Но звери не так опасны для караваны, как разбойные жители гор  марды,
само название которых значит "убийцы".
     Как ни остерегались персы на стоянках, как ни  зорко  глядели  дозоры
ночью от пылающих  костров  в  холодную  мглу,  им  не  удавалось  пресечь
грабежи, предупредить то мгновение, когда засевшие за камнями воры, выждав
срок, налетели на отдыхающих путников.
     Марды  убивали  стражей  и  тащили   в   темноту   что   подвернется.
Преследовать  их?  Кто  догонит  природных  детей  гор,  найдет  их  среди
недоступных круч, каменных завалов и осыпей, в тайных пещерах?..
     Жизненный путь - все равно, что горная  тропа.  Он  богат  подъемами,
спусками и поворотами, он проходит и по ровному цветущему лугу, и по  краю
черной пропасти. На нем встречаются и  свои  леопарды,  свои  гиены,  свои
марды. На нем нетрудно сломать шею, как и на горной тропе.
     Поэтому сказано: "Прежде  чем  оставить  эту  сторону  гор,  старайся
узнать, каково на этой стороне. Прежде  чем  начинать  подъем,  подумай  о
спуске. Не карабкайся на перевал, не проверив, крепки ли у  тебя  башмаки.
Сначала оглянись на долину, потом уже лезь на вершину".
     Куруш не оглянулся.
     Добравшись до Ниссайи - до пыльной  душной  Ниссайи,  выстроенной  из
глины  в  северных  предгорьях  Дахского  хребта,  Куруш   остановился   у
Раносбата. Караван двинулся дальше на восток. Через оазис Оха к Маргу.  От
Марга к великой Аранхе.
     Солнце находилось уже в созвездии Тельца.  Короткая  Туранская  весна
пришла к концу. Лучи, изливающиеся с угнетающе безоблачного неба  потоками
расплавленной меди, выжгли на глинистых и щебнистых полях  зонты  и  полые
стебли высоких, в полкопья, светлых ферул, и знойный, как бы подогретый  в
котле, тугой ветер погнал их по пустыне, заставляя крутиться в  низинах  и
прыгать через гребни дюн.
     Испарилась влага обширных луж. На их месте раскинулась гладь ровных и
твердых, точно каменный пол, обнаженных пространств, пока еще не  успевших
растрескаться от жары. Волчок, с необыкновенной силой запущенный  с  краю,
крутился бы целый день по поверхности этих площадей, не встретив  никакого
препятствия - ни былинки, ни камешка.
     Пустыня. Персы - народ в большинстве оседлый, давно сменивший кочевые
повозки на постоянные жилища у рек - в страхе глядели  на  голую  равнину.
Дивились изредка попадавшимся в пути дахским и сакским  шатрам.  Изумленно
спрашивали себя, как могут жить  люди  в  столь  диких,  унылых,  негодных
местах. Должно быть,  птица  тоже  не  в  силах  понять,  почему  рыба  не
захлебнется в воде. Чужеземцев брала оторопь, охватывала жуть.
     Спору  нет,  немало  чахлых  степей   и   плоскогорьев   со   скудной
растительностью и на родине персов,  но  разве  сравнишь  их  с  чудовищно
широким,  гигантским  до  ужаса,   невероятным   размахом   этих   красных
пространств, открытых солнцу и ветру?
     Не от них ли тягучи и горестны, как плач, песни  обитателей  пустыни,
не от них ли их мечтательность хмельная, тоскливый бродяжий дух, храбрость
напропалую, упорство и жестокость.
     Еще более  поразила  южан  Аранха  -  река  бешеная,  необузданная  и
строптивая, как дикая кобылица.
     Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых  берегах,  яростно
бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.
     Река - стрела, что летит со скоростью пяти локтей  в  мгновение  ока,
река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской  воды  -
на ладони останется полная горсть песка.
     Река -  дракон,  что  мчится,  разогнавшись  на  обледенелых  высотах
Памира, с ревом и шумом на северо-запад  и  стремительно  пересекает  край
пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко-лазурную чашу самого синего  в  мире
моря Вурукарта.
     Нигде на свете нет подобных рек.
     У  Аранхи  персам  встретился  небольшой  отряд  всадников  в  черных
бараньих шапках, огромных, точно котлы.
     Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван,  причем  не
хорезмийский, не сугдский, - те привычны, немало  их  пограбили  отчаянные
наездники Черных песков, - а какой-то  новый,  с  запада,  птицей  облетел
пустыню уже несколько дней назад.
     Толпы темных бродяг, отбившихся от  своих  племен  или  изгнанных  за
преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге,  как  волчьи
стаи к пастушьей тропе.
     Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а  караван  -
не просто караван, а посольство царя  Куруша  к  Томруз.  У  охотников  до
легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско - близко, в  Марге.
Саки - еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с  другими.  Ну
их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна  из  них  и
наскочила нечаянно на персидский караван.
     Завидев конников в пестрых юбках, люди в  мохнатых  шапках  повернули
лошадей и поспешно скрылись за дюной.
     -   Саки,   наверное,   уже   перебрались   к   северу,   -    сказал
проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду.  -  Надо  спросить  у
этих язычников, где сейчас Томруз.
     - Как спросить, когда они удрали? - досадливо пожал круглыми  плечами
Гау-Барува.
     - Вернутся, - уверенно заявил проводник. - Приглядываются пока. Мы их
не видим - они нас видят. Хитрецы.
     Убедившись, что за ними никто  не  гонится,  дахи  опять  выросли  на
бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:
     - Эй, други! Сюда.
     Разбойники посовещались и медленно тронулись к  каравану.  Проводник,
Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи  остановились.  От  шайки
отделился бродяга с курчавой бородой до глаз.  Злой  и  настороженный,  он
приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на
пятнадцать и мягко придержал лошадь.
     - Успех и удача! - улыбнулся проводник.
     Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.
     - Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.
     Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную
сторону.
     - Хайеле-хо! - крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно  гавкнул
и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": - И-и-и-хо!..
     Туземец  повернул  коня  и  ускакал.  Бледный  Утана   посмотрел   на
Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:
     - Уху-ху. Каковы они, а? Не дай бог, если...
     Он умолк и покачал головой.
     -  Испугался,  купец?  Кого  укусила  гадюка,  тот  пестрой   веревки
страшится. Бродяга-то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве?  -
Гау-Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику  пренебрежительный
взгляд.
     - Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним  один,  как  он  подъехал  к
нам?.. Бойся их, Гау-Барува! Бойся их.


     После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.
     Бродил по барханам,  охотился.  Надо  сказать,  охотился  он  удачно,
добывал немало степных антилоп - больших, горбоносых и маленьких,  похожих
на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что  ушел
с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что  тебе  по  душе  -  лишь  бы
вносил свою долю в припасы для родового котла.
     И Томруз не досаждала сыну назиданиями.  Не  до  разговоров  ей  было
сейчас - прибавилось у женщины забот, не  один  сын  теперь  у  матери,  а
тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить,  посудачить,  потрепать
шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать -  волосы
расчесать некогда.
     Как ни отказывалась  -  навязали  ей  саки  белую  кошму!  Не  потому
отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским -  доверие
вызывало человеческую  гордость:  заметили,  отличили,  -  а  потому,  что
боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.
     С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а  после  заката
до полуночи ездила из стана в стан, от шатра  к  шатру,  сама  выведывала,
кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.
     Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг,
подать  голос,  как  сын,  словно  черепаха  -  в  панцирь,   прятался   в
непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.
     "Пусть перебесится, отойдет, - думала она. - Рано или  поздно  Райада
выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын - вернется ко мне".
     А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со  Спаргапой  -  тот
избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.
     - Мир и благополучие, - тепло поздоровался Хугава. Он  соскучился  по
юнцу - сильно привязался к нему после смерти Наутара.
     Спаргапа сдержанно кивнул.
     - Как живешь?
     - Так себе.
     - Почему ты сердишься на меня? - мягко посетовал  Хугава.  -  Сам  же
просил, чтоб я кричал за тебя на совете.
     - Я не сержусь, - ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.
     Табунщик насторожился. Не было раньше  этого  безразличия  у  пылкого
Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что-то
чужое, непонятное Хугаве.
     - Так мы с тобой  и  не  постреляли  ни  разу,  -  огорченно  заметил
табунщик.
     - Стреляй себе знай, - зевнул Спаргапа, думая о каких-то своих делах.
- Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того,  что  могу  за  триста  шагов
пробить насквозь антилопу. И - человека, если понадобится.
     В  ленивом  голосе  друга  пастух  уловил  скрытую   жестокость.   Не
полудетскую, быстро угасающую злость,  а  зрелую,  беспощадную  жестокость
оскорбленно замкнувшегося человека.
     - Ух, какой ты стал,  -  растерянно,  почти  с  испугом,  пробормотал
Хугава, отодвигаясь.
     - Какой? - Спаргапа выжидательно прищурил недобрый глаз.
     Видно он и сам чувствовал в себе перемену. Но не  было  похоже,  чтоб
сын Томруз тайно гордился, любовался ею, приятно  для  себя  преувеличивая
эту перемену, вполусерьез играя мрачного изгоя, как делал бы на его  месте
любой другой обиженный юнец. Прежнего Спаргапу украли. Перед Хугавой стоял
хмурый иноземец, незнакомый и опасный.
     - Не такой ты, каким был,  -  пробормотал  Хугава.  -  Другой.  Будто
подменили.
     Спаргапа сплюнул.
     - Вырос, брат Хугава. Вырос и поумнел!


     - Ох, вставай! "Ребра" приехали.  -  Фрада,  отвернув  край  войлока,
тормошит дочь, спящую в повозке. Пять дней назад племя дривиков прибыло  с
юга  и  перелетной  птичьей  стаей,  опустившейся  на  отдых  и  кормежку,
остановилось у речной излучины хатрах [хатр - мера  расстояния  у  древних
племен Турана, 1,5 километра] в сорока от старого лагеря.
     Шатры еще  не  развернуты.  Мужчины  ночуют  у  жарких  костров,  под
открытым небом. Женщины - в громоздких повозках,  где  хранятся  запасы  и
утварь, где проходит при долгих переездах вся  жизнь  "длинноволосых":  на
ходу они мирно рожают, пеленают детей, шьют, вышивают, мнут  кожу,  прядут
пряжу.
     - Ребра? - Солнечный луч бьет стрелой в глаза Райады - свежие,  будто
она вовсе не спала; девушка жмурится и, ничего не понимая со  сна,  быстро
ощупывает бок.
     - Не ребра, коза, а "ребра"! - смеется Фрада. - Персы пожаловали.
     "Парса",  само  название  персов,  также,  как  и  "парта"  подлинное
наименование  парфян,  значит  "ребро",  "бок",  "край".  Почему  эти  два
знаменитых народа выбрали себе столь необыкновенные названия?
     Они не выбирали. Им дали их. Потому, что и те, и  другие  обитали  на
дальних окраинах земель, занятых союзом западно-иранских племен. Первые  -
на юге, у Персидского залива, вторые - на северо-востоке, на  подступах  к
Большой Соляной пустыне.
     Слово "перс" надо понимать, как "человек с окраины".
     - Вылезай, - торопит Фрада. - Посмотри, как одеваются люди.
     Да. Сакам есть на что поглазеть. В золоте, камнях и блестящих тканях,
в белилах, и румянах, с подведенными  глазами,  с  бородами,  выкрашенными
хной, важно и чинно, точно павлины, выступали Утана и Гау-Барува во  главе
пестрой и пышной свиты.
     Приветствия. Поклоны. Добрые пожелания... У входа в  лагерь  послы  с
достоинством переступили через жирных баранов, зарезанных  только  сейчас,
прямо у их ног - так велит обычай.
     В толпе встречающих находились и Спаргапа с Хугавой -  один  угрюмый,
себе  на  уме,  другой   озабоченный,   тоже   невеселый.   Табунщик   все
приглядывался к сыну Томруз, стараясь понять, какой дух в него вселился.
     Эй! Что такое? Спар приглушенно охнул,  пошатнулся.  Пошарил  вокруг,
точно слепой, нащупал плечо Хугавы, крепко вцепился, будто хотел сломать.
     Он увидел Райаду.
     Широко раскрыв глаза и еще шире - алый  рот,  она  жадно  глядела  на
гостей. Помнила Райада, дочь Фрады, юного Спара? Помнила. Часто  думала  о
нем, особенно по ночам, когда вокруг тихо, когда она одна. Грустила, порой
даже плакала навзрыд. Но сейчас - сейчас Райада забыла не только о  Спаре.
О родном отце - и то забыла. До чего красивы  эти  персы,  эти  мужчины  с
канала Арахту.
     - Держись, не падай! - встревоженно шепнул  Хугава,  подхватывая  под
локоть обессилевшего Спаргапу.
     Сын Томруз очнулся. Недоуменно взглянул  на  Хугаву,  поспешно  убрал
руку с его крутого плеча. Рука упала и со стуком  ударилась  о  висящий  у
правого бедра короткий  меч.  Скрюченные  пальцы  медленно  сомкнулись  на
костяной рукоятке.
     - У, как вырядились, болотные петухи, - с  усмешкой  проворчал  Спар,
косясь в сторону персов. - Повыдергивать бы ваши перья. Таких вот  фазанов
подстреливай, Хугава-меткач!
     И взгляд, и речь, и вид юнца были зловещими.
     Жутко стало Хугаве. Куда идет Спаргапа?  Надо  поговорить  с  Томруз,
пока не поздно. Может, и впрямь женить юнца на Райаде? Нет,  не  выйдет  -
Томруз не выносит Фрады, как змея - запаха мяты.
     Да если и выйдет, все равно пропадет Спар -  окрутят  юнца,  запутают
отец и дочь, бесповоротно с пути собьют. У Фрады - темная  душа.  На  днях
табунщик обратился к нему с такими словами:
     - Ты в разных странах побывал, много хорошего видел - научил бы лучше
этому хорошему, чем смеяться над сакской дикостью.
     - Послушай, сын мой, умную персидскую пословицу,  -  кисло  улыбнулся
Фрада,  брезгливо  отодвигаясь  от  пастуха.  -  Один  сказал:  "В  шатрах
соседнего рода пир". Другой ответил: "А тебе что?"  Первый  сказал:  "И  я
зван". Второй ответил: "А мне что?" Слыхал? Понимай, как хочешь.
     Чего тут понимать -  чужой  человек  Фрада,  не  сак,  хоть  и  саком
родился. Какое ему дело до сакских нужд?  И  дочь  такая  же.  У  горького
дерева - горький плод.
     Табунщик с ненавистью  глянул  на  Райаду.  Подумать  только!  Дрянь,
пустое место, глупая  пичуга.  Мелкое,  бездумное,  себялюбивое  существо.
Женщина-животное. А сколько человек заставила страдать!
     Говорят красоту женщине дает богиня Анахита. Грех роптать  на  богов,
но, значит, и сама Анахита -  набитая  дура,  коли  ей  взбрело  прицепить
этакой ослице нежный лик пери. Ух, отодрать бы тебя этой плетью!
     Женщина - страшный зверь. Лучше бы их не было  совсем  длинноволосых.
То есть, пусть будут, конечно, но лишь такие, как Томруз и Майра.  Да  вот
маловато таких, кажется. Или не прав Хугава?
     ...В первый день, как водится, о делах не толковали.
     Старейшины  четким  четырехугольником  расположились   в   просторном
четырехугольном шатре, на мягких войлоках, разостланных у самых  полотнищ.
Оба высокопоставленных перса удостоились почетного места напротив широкого
входа, рядом с Томруз.
     Гау-барува  хлопнул  ладонью   о   ладонь.   Восемь   телохранителей,
напряженно покряхтывая, с лицами,  потными  от  натуги,  втащили  в  шатер
тяжелый ковровый тюк.
     - От имени царя Куруша, повелителя моего, преподношу  я  дары  запада
предводительнице  великих   саков   Томруз   и   досточтимым   старейшинам
хаумаварка.
     Гау-Барува разрезал  сеть  веревок,  стягивающих  тюк,  и  с  помощью
телохранителей развернул громадный ковер.
     Хугава, сидевший у входа, резко отпрянул - на  него  в  упор  глядела
Пятнистая смерть.
     Груда пестрых тканей,  золоченых  цепей,  круглых  сосудов,  небрежно
завернутых в  большое,  желтое  с  черными  кольцами,  дорогое  покрывало,
случайно легла так, что с того места,  где  находился  табунщик,  могла  и
впрямь показаться леопардом, готовым к прыжку.
     Наваждение длилось всего  три  мгновения.  Хугава  испуганно  покачал
головой - чего только не примерещится человеку!
     Табунщик, в отличие от многих  сородичей,  не  боялся  ни  духов,  ни
бесов, ни всяких прочих кикимор и чертей, хотя и верил в их существование.
Такой уж он был человек. Однако промелькнувший сейчас перед глазами  образ
Пятнистой смерти устрашил его как ребенка.
     Хугава пытался  взять  себя  в  руки,  но  чувство  смутной  тревоги,
какой-то неясной опасности не покидало пастуха весь день.
     Чтоб лучше видеть, один из сакских вождей поднялся и  откинул  полог,
прикрывающий вход. На кучу царских даров упал прозрачный  поток  солнечных
лучей. Она ярко вспыхнула, плавно отбросила радужную  волну  отражения,  и
сакам почудилось, будто в шатре запылал невиданный по красоте костер.
     В груде расшитых  золотом,  золототканых,  золоченых,  посеребренных,
литых, чеканных, резных, крученых, черненых, крытых  эмалью  разнообразных
вещей все было мадское и бабирское, лидийское  и  греческое,  иудейское  и
финикийское. И - ни клочка персидского, разве что ковер; да  нет,  и  тот,
пожалуй, был от парфян или армян.
     Персы - еще  недавно  безвестная  народность,  прозябавшая  в  убогих
лачугах на краю света, - сами пока ничего не умели,  благородному  ремеслу
еще не научились, зато куда как наловчились отнимать и присваивать изделия
мастеров покоренных стран.
     Долго не  могло  опомниться  собрание  сакских  вождей,  ослепленных,
подавленных  чуждой  их  быту,  кричащей   роскошью.   Старейшины   только
переглядывались изумленно да щелкали языками о зубы.
     У некоторых мелькнула заманчивая мысль: не бросить ли к  дьяволу  эту
чахлую пустыню вместе с чесоточными овцами, не  заняться  ли,  по  примеру
расторопной персидской знати, грабежом соседних городов  и  селений?  Дело
добычливое. Чем сакские старейшины  хуже  персидских,  почему  они  должны
ходить в лохмотьях?
     Фрада скорчился и болезненно всхлипнул от зависти. Цепкие  руки  отца
Райады так и потянулись судорожно-загребающим движением к сверкающей  куче
сокровищ.
     Одна Томруз держалась спокойно. У женщины, конечно, тоже  разгорелись
глаза, но в них было восхищение, а не жадность. Точно такими  глазами  она
любовалась бы тончайшими прожилками в  лепестке  мака,  серебристым  мехом
новорожденного ягненка  или  весенним  закатом,  когда  темно-багровые,  с
золотыми краями, облака плывут по ярко-лиловому разливу неба.
     - Богато, - улыбнулась Томруз. - Не знаю, чем и  отдарить.  У  нас  -
что? Кожа, шерсть да войлок - вот и все достояние. Ну, кони неплохие...
     Она кивнула Хугаве, скромно сидевшему на корточках у порога:
     - Завтра отловишь для  гостей  три  косяка  лучших  четырехлеток.  Но
конями вас не удивишь, не так ли? - вновь  обратилась  Томруз  к  Утане  и
Гау-Баруве. - Я слыхала, у персов хорошие табуны.
     Саки  и  персы  изъяснялись  между  собой  свободно  -  столь  близко
родственны были их наречия. Лишь  иногда,  забывшись,  Томруз  произносила
два-три диковинных слова, непонятных для гостей -  дривики,  так  же,  как
дахи и аугалы, происходили от фракийского корня. Они  давно  и  неотделимо
слились с туранскими саками и восприняли их речь, но  кое-кто  сохранил  в
памяти и старый язык.
     - У нас в пустынных горах, -  продолжала  Томруз,  -  дождь  и  талая
снеговая вода вымывают порой кусочки блестящего желтого  металла.  Это  не
медь. На добрую посуду, мечи, наконечники не годится, да и мало  его,  так
что нам, сакам, он ни к чему. Но говорят, у вас, на  западе,  любят  такой
металл. Правда? Посмотрите.
     Томруз подняла  скомканный,  брошенный  перед  нею  платок,  и  персы
увидели плоский слиток величиной с баранью голову.
     Она вопросительно  взглянула  на  гостей.  Конечно,  Томруз  не  была
настолько уж темной, чтобы не знать цены золоту. Но - разве  обойтись  без
маленькой хитрости, когда  водишься  с  таким  жадным  народом,  как  дети
Айраны?.. В делах лучше казаться глупой,  оставаясь  умной,  чем  казаться
умной, оставаясь глупой, как горшок.
     Кочуя у гор, саки упорно рылись в  осыпях,  терпеливо,  по  крупинке,
собирали желтый металл и отдавали верховному вождю, который и  хранил  его
на черный день. Золото берегли. Расставались с ним  неохотно,  предпочитая
расплачиваться с приезжими купцами кожей и шерстью.
     Алчно сверкнул взгляд Утаны, резко  подался  вперед  Гау-Барува.  Вся
куча цветастых тканей и чеканных сосудов,  наваленных  персами  посередине
шатра, не стоила и половины крупного слитка.
     - Вот наш ответный дар царю Парсы! - сказала Томруз.
     Она понимала - сакский дар вдвое превосходит  персидский,  но  именно
этого и хотела Томруз. У гордых послов опустились носы. Она  сбила  с  них
спесь. Пусть не думают хитрецы с  запада  удивить  предводительницу  саков
расшитым тряпьем. И свои старейшины пусть видят, что  им  вовсе  не  из-за
чего завидовать персидской знати. Пусть они подумают да  рассудят,  хороши
ли нравы чужой страны, где люди готовы отдать  душу  за  никчемный  желтый
камень. Золото! Что - золото? Его можно нарыть в горах сорок мешков. А вот
человеческого достоинства в щебнистых осыпях не  наскребешь.  Надо  беречь
достоинство человеческое. Или оно дешевле металла?
     Персов  угостили  мясом  оленей,  диких  свиней  и  онагров,  целиком
зажаренных на  костре,  вареной  бараниной,  рыбой  и  дичью.  Пенилось  в
бурдюках острое заквашенное кобылье молоко.  Гости  раскупорили  вина,  но
саки дружно отказались от напитка, доводящего людей до безумия.
     Лишь Фрада облизнулся при виде наполненных чаш. Он  знал  вкус  вина.
Ему нестерпимо хотелось выпить, но... что скажут сородичи? Он даже и  есть
не стал - настолько обозлился на "проклятых саков"  за  свой  страх  перед
ними. И это - жизнь?! Не можешь без оглядки  взять  в  рот  то,  что  само
просится в нутро... Ох! Фрада прикинулся хворым и сбежал с пира.
     Наутро Томруз переговорила с Утаной:
     - Итак ты хочешь  торговать  с  нами?  Хорошо.  Вези  товары  на  эту
сторону. Все возьмем - ты знал, что захватить. Только  пшеницы  надо  было
взять побольше. У саков много скота, но любимое блюдо - тесто  вареное.  У
соседей наших оседлых много зерна, а мяса маловато, так  они  без  ума  от
мяса. Так уж выходит... - Она улыбнулась. - У кого чего мало, то и дорого.
Даю по пять невыделанных кож за одну выделанную, по  три  кипы  шерсти  за
сверток ткани, по барану за три котла. Ну, и золота дам немного - такой же
слиток дам, как и вчера. Мы ведь впервые торгуем с персами, для начала  не
жалко.
     На десяти огромных хорезмийских лодках персы  переправили  товары  на
правый берег. Утана, позабыв о еде и отдыхе, метался, как в белой горячке,
от лодки к лодке, от тюка  к  тюку,  от  раба  к  рабу,  кричал,  ругался,
подгонял грузчиков, торопясь сбыть добрый товар за добрую цену.
     - У нас часты гости из Сугды, Бактры,  Марга  и  Хорезма,  -  сказала
Томруз. - Вас, персы, видим первый раз.  И  довольны  вами.  Вещи  хороши,
сделаны старательно, крепко и чисто. Не знаю, чьих рук работа, но  она  не
хуже сугдской. А сугды - первые мастера. У нас в  пустыне  так  не  умеют.
Сумели бы, да негде и некогда - кочуем, не задерживаемся  долго  на  одном
месте. Вот и лепим горшки, как попало - красоты  мало,  лишь  бы  воду  не
пропускало. Вот так. Теперь будем знать -  с  персами  выгодно  торговать.
Приезжайте! У саков много такого, что нравится вам. У персов много такого,
что нравится нам. Будем дружить. Будем вершить мену  на  равных  условиях.
Разве это плохо? Что скажешь, брат Утана?
     - Дело доброе, сестра Томруз. Славное  дело.  Я  постараюсь  пригнать
осенью еще один караван.
     - Да будет тебе удача!
     - А золото, - Утана понизил голос, - золото еще найдется?
     - Припасем! Не беспокойся. Знаешь, - доверительно зашептала Томруз, -
саки народ неплохой. Умный, прямодушный, в  помыслах  чистый.  Но  сторона
наша - от великих стран в стороне. Живем где-то слева от солнца, справа от
луны. Честно скажу: еще немало у нас темноты. Заметил,  наверное?  Я  хочу
вывести мой народ на широкий путь.  Хочу  научить  саков  строить  города,
пахать землю, выращивать плоды, считать звезды, расписывать  стены  жилищ,
шить красивую одежду, наносить на глину знаки, по которым  люди  угадывают
мысли. Чтоб у нас было не хуже, чем в Бабире, Сугде, Хорезме. Только  чтоб
не было царей, - заметила она с улыбкой.  -  Хватит  пропадать  в  песках.
Пусть входы шатров наших так же широко  распахнутся  для  вас,  как  входы
ваших дворцов - для нас. Видал болотную  черепаху?  Она  ничего  не  хочет
знать, кроме болота. Человек - не черепаха. Учи других -  и  сам  учись  у
других. Не так ли, брат Утана?
     Ого! Перс удивленно глянул в глаза Томруз. Умна. Так вот она  какова,
"неумытая"...
     - Так, сестра Томруз! Темноты... и в Айране  хоть  отбавляй.  Больше,
чем ты думаешь. Больше.  Но  дружить  мы  можем.  Дружить,  жить  в  мире.
Только... О, если б это зависело только от меня!
     ...Ночью в посольский шатер тайно явился красавец Фрада.
     - Торговать хочу с вами.
     - Как? Вы, саки, разве не сообща торгуете?
     - Пусть они как хотят. Я - не такой.
     - А! -  Гау-Барува  зорко  пригляделся  к  саку.  Закусил  рыжий  ус.
Подумав, сказал осторожно и льстиво:
     - Да. Ты не похож на своих волосатых сородичей. Тебя можно принять за
халдейского или даже персидского царедворца.
     Он тихо, как лис у сусличьей норы, ждал, что ответит Фрада.
     - Ну, на царедворца я вряд ли похож. - Фрада с умной усмешкой тряхнул
полою старого кафтана. - Однако и не чета какой-нибудь То...  Ладно.  Есть
хороший товар? Настоящий? Котлы и прочую дрянь не беру.  Дайте  серебряную
посуду. Дорогую ткань - такую, из какой  шьют  одежду  в  Сфарде.  И  вина
побольше - не пил давно.
     "Не дурак, - удовлетворенно подумал Гау-Барува. - Но и не  мудрец.  С
ним, пожалуй, удастся..." А Утане ночной гость не понравился. Ишь ты!  "Не
такой..." Чтоб отвязаться от нагловатого сака, он сказал строго:
     - Платить чем будешь? Я тоже... кожу и прочую дрянь не  беру.  Набрал
довольно. Не знаю, как увезу.
     - Разве я тебе навязываю кожу, или шерсть хочу всучить? Сейчас  такое
покажу - глаза на лоб полезут. Фрада - это Фрада.
     И глаза у Утаны полезли на лоб. Фрада высыпал на кошму горсть  бирюзы
- чудесных самоцветов цвета морской волны.
     - Дождь вымывает в пустынных горах не  только  желтый  металл.  -  Он
хитро прищурился. - Да не все знают в этих камешках толк! Думают - ерунда,
красивая галька. Ребятишки играют - на ладонях  подбрасывают,  через  руки
кидают. У персов есть такая детская игра?
     - Все отдам... - Утана отвел в сторону сияющие глаза, чтоб не  выдать
бурного ликования. Торопливо завязал бирюзу в платок, заботливо спрятал за
пазуху. Не нравится Фрада? Фрада - плохой? Пусть! Пусть его собака съест -
Утане-то что? Выгода есть выгода. Бирюза - бирюза.
     Не только за  красивый  цвет  и  прозрачность  любит  западная  знать
рубины, смарагды, сапфиры, алмазы, агат, бирюзу. В  драгоценных  камнях  -
волшебная сила. Они оберегают человека  от  сглаза,  ворожбы,  колдовства,
бесплодия,   преждевременной   старости,   болезней,    змеиных    укусов,
разбойников, клеветы и прочих напастей.
     Ого, как развернется теперь Утана! Только бы добраться  до  Бабиры...
Купец вышел из шатра, чтобы отдать  слугам  распоряжение  вскрыть  тюки  с
добром, припасенным для богатых покупателей.
     Гау-Барува - вкрадчиво - Фраде:
     - Вижу, ты умный человек. Рад. Редкость в наше время. Может быть,  мы
еще встретимся. Прими мой дар.
     И рябой перс, не спуская изучающих глаз с настороженных  глаз  Фрады,
медленно протянул ему электровое, серебряное с золотом, толстое  кольцо  с
печаткой вместо камня. На печатке  чернел  изломанный  крест,  похожий  на
паука. Арийский знак.
     Фрада, как  бы  взвешивая,  подкинул  кольцо  на  ладони.  Понимающе,
сообщнически, подмигнул персу:
     - Опасный дар, не правда ли?
     Оба долго молчали.
     - Посмотрим. - Фрада вздохнул. - Может, и встретимся. Пока  я  спрячу
твой дар вот сюда. - И он сунул кольцо, как Утана  -  бирюзу,  за  пазуху,
поближе к сердцу, подальше от чужих глаз.
     Третий день.
     Гау-Барува озабочен.  Утана  встревожен.  Что  будет?  Согласится  ли
Томруз выйти замуж за Куруша?



                      СКАЗАНИЕ ШЕСТОЕ. ПАСТУХ И КОБРА 

     Когда человеку режут палец, он  кричит  и  плачет  от  боли.  Бедняге
кажется - нет страданий выше.  И  лишь  тогда,  когда  всю  руку  отхватят
несчастному, поймет человек, что значит настоящая боль.
     С тех пор, как царь Куруш явился в Ниссайю и поселился  у  Раносбата,
жизнь дахских заложников  превратилась  в  неизбывную  муку.  Жарились  на
медленном огне - угодили в бушующий костер. Было куда как  плохо  -  стало
вовсе невмоготу.
     И не только потому, что с  приездом  царя  и  его  свиты  прибавилось
работы во дворе, на кухне и в конюшне. Работа по принуждению -  пытка,  но
пытка невыносимая. Хуже то, что усилился надзор. Тяжелой  стопою  затопала
по замку строгость. Замахали бичами  крутость  и  лютость.  Персы  боялись
заговорщиков и тайных убийц.
     Прежде  заложникам  не  возбранялось  свободно  передвигаться  внутри
крепости, собираться у стены в кружок, отдыхать на  воздухе.  Лишь  бы  за
ворота не ускользнули. Теперь к ним приставили Михр-Бидада, он  висел  над
душой, как черная туча над головой усталого путника, и не давал  степнякам
и шагу ступить по своему желанию.
     Как  скот  из  стойла,  выводили  дахов  поутру  из  вонючего  сарая,
заставляли трудиться до мелкой  дрожи  в  коленях,  до  сверлящей  боли  в
пояснице, до немоты в руках,  до  отупения,  а  вечером  гнали  обратно  в
грязный сарай.
     Правда,  памятуя  разнос,  сделанный  ему   Раносбатом,   надсмотрщик
толкался меньше, чем раньше, и пинался реже, чем прежде, но  держался  еще
более заносчиво, не упускал случая обругать, оскорбить "поганых".
     Зной. Пыль. Дахи, привыкшие с рождения  к  простору  и  ветру  полей,
задыхались в душном загоне, чахли, как зеленый лук без  воды.  Они  увяли,
осунулись и пожелтели.  Их  заедали  мухи,  изводили  орды  блох  и  вшей.
Вдобавок ко всему, персы изо дня в день кормили  пленных  жидкой  просяной
похлебкой, от которой выворачивало нутро.
     Люди жаловались на неутихающую головную боль, слабость, тошноту, резь
в глазах. Неволя - собачья доля. Чувство неволи - хворь, худшая из всех.
     - За что? - Гадат ночами больно кусал со зла и  отчаяния.  -  Неужели
"ребрам" вечно торчать у нас поперек горла?
     Заложники лежали вповалку  на  голой  истлевшей  циновке,  населенной
полчищами мокриц, бормотали во сне, стонали, вскрикивали, скрипели зубами.
     - Терпи, - уговаривал Гадата старший.  -  Наступит  время  -  в  пыль
разлетятся персы. Я помню, как мады тут бесчинствовали.  Где  они  теперь?
Саки, дахи, парты, варканы собрали силу в один кулак да такой  удар  мадам
нанесли, так их разломали да понесли - лишь куча навоза  осталась!  Курушу
потому и удалось одолеть Иштувегу, что мадская мощь захирела после  нашего
восстания. На весь мир гремели, а ныне сами ходят у перса в рабах. Погоди.
И с персами это случится.
     - Случится ли?
     - Непременно! Не останется зло без возмездия. Никогда.  Кто  причинил
зло, тот обрек свою голову на гибель.  За  ним  по  пятам  незримо  бродит
чья-то ненависть. И рано  или  поздно  она  вонзится  в  грудь  или  спину
отравленной стрелой.  Напрасно  насильник  уповает  на  силу  -  от  мести
обиженных нет спасения. Гнет - смертельный враг самого  угнетателя.  Тому,
кто сеет чертополох, придется есть колючки. Так, сын мой!
     - Так, говоришь? Тогда почему люди все-таки мучают друг друга? Вот ты
степняк, простой человек. Но и то судишь о жизни здраво. А царь - ведь его
с детства мудрецы наставляли! Он лучше тебя должен понимать, где вход, где
выход. Почему же он все равно прется, как слепой бык,  по  плохой  дороге?
Видал же, проклятый, слыхал, куда привела та дорога других?
     Старший усмехнулся.
     - Мы с тобой сейчас так разумны потому, что унижены, под самой  горой
сидим. А попали бы на вершину - тоже  закружилась  голова,  куда  и  разум
делся!
     - Ну, нет! Я на своей шкуре...
     - Ладно. Сделаешься царем - увидим. В чем у правителей  беда?  Каждый
из их  породы  считает  себя  в  тысячу  раз  более  умным,  изворотливым,
счастливым, чем прежний властитель. Думает: не  удалось  взлететь  к  небу
тому - непременно удастся ему. Уж мне-то, мол, повезет обязательно. А  как
срубят голову - раскаялся бы, да поздно: нечем и каяться...
     - Выходит, дураки они все цари?
     - Если б только дураками были... Дураку, может, и простить  не  грех,
ибо он - дурак, сам не ведает, какую творит пакость. Но дураков среди  них
мало! Умен угнетатель, хитер.
     Давай, думает этакий ловкач, раз уж вознесла меня судьба  на  высоту,
потешу сердце, покатаюсь на чужих  горбах.  Всласть  позабавлюсь  властью.
Поблаженствую за счет чьих-то слез. Жизнь - одна, все равно  умирать.  Это
уже не дурак, а темный проходимец, вор, преступник опасный. Таких надо  на
кострах жечь при народе, уничтожать, как саранчу.
     - Уничтожать! А меня уговариваешь - терпи. Я бы сегодня Михр-Бидада с
костями съел.
     - Что - Михр-Бидад? Крохотный побег, пусть и зловонный. Вот  он-то  и
есть дурак. Ядовитое дерево надо рубить под корень.  И  пень  выкорчевать.
Настанет час - срубим и выкорчуем. Но час не настал  еще.  Вот  поднимется
буря, надломит ствол - тогда и повалим.
     - Когда ж она поднимется?
     - Поднимется когда-нибудь. Может,  скоро.  Всякому  грязному  насилию
приходит конец.


     - Не согласилась? - Куруш выронил камень, о который точил нож.
     Перед ним лежала на лужайке  крепко  связанная  самка  онагра,  дикая
ослица, только что пойманная с помощью аркана.
     Животное вскидывало точеную голову, бессильно сучило ногами,  пытаясь
встать, вырваться из пут. По  упругой  коже  пробегала  частая  дрожь,  на
короткой и шелковистой шерсти переливчато играл отблеск солнечных лучей.
     Ослица жалобно глядела на людей умными и печальными глазами.
     Она  была  на  редкость  хороша   и   также   превосходила   красотой
одомашненную родственницу, как статная лань - вислобрюхую корову.
     Третий день охотился  царь  в  предгорьях.  Здесь,  в  лощине,  среди
желтеющих холмов, у старой чинары, и нашли повелителя  послы,  вернувшиеся
из-за Аранхи.
     - Почему... не согласилась? - Лицо Куруша покрылось  красными,  цвета
сырого мяса, неровными пятнами - будто царя больно отхлестали по щекам.
     Гау-Барува не раскрыл рта. Советник угрюмо, как хворая сова, сидел на
толстом корне чинары.
     Ответ держал Утана.
     -  На  третий  день,  после  утренней  еды,  кочевники  взялись   нас
развлекать. Каждый старался сказать доброе слово, сделать доброе дело  для
послов Куруша. Видит Гау-Барува: дух у саков - благоприятный  для  важного
разговора. Поднимается. И наступает нечаянно на край белого войлока. Белый
войлок у них - знак высшей власти. Я  мигаю  Гау-Баруве:  убери  ногу.  Не
понимает. Саки хмурятся. Так, с ногой на  войлоке,  и  объявил  Гау-Барува
твое желание.
     - "Войлок, войлок"! - вспылил Гау-Барува. - При чем тут белый войлок?
     - Из-за него вышла неудача.
     - Чушь!
     - Дальше? - Царь подобрал с земли точильный камень и так, с  ножом  в
одной руке и с точильным камнем - в другой, продолжал слушать Утану.
     - Саки удивились, притихли, будто  им  принесли  худую  весть.  Долго
молчали да переглядывались. Видно не ждали подобного оборота.
     "Что скажешь в ответ, мудрая сестра?" - спросил Гау-Барува.
     "Что я могу сказать? - сердито молвила Томруз. - Одна плохая  хозяйка
целых два дня старательно стирала белый войлок, а на  третий  день,  когда
войлок сделался почти совсем чистым, она по глупости  густо  измазала  его
черной сажей... - И Томруз покосилась на сапог Гау-Барувы. Он заметил свою
оплошность, убрал ногу. Но - поздно. - Белый войлок  хорошо  наладившегося
дела, - продолжала Томруз, -  вы,  персы,  по  неразумию  испортили  сажей
ненужных речей. Мыслимо ли, чтобы я вышла замуж за Куруша?".
     "Почему немыслимо? - возразил Гау-Барува. - Соединитесь -  и  дружба,
которую мы завязали столь удачно, будет крепкой, точно сакская бронза. Нет
прочнее уз, чем узы родства".
     "Не всегда, - заметила Томруз.  -  Не  всегда  узы  родства  -  самые
прочные. Но - пусть будет по-вашему. Ради  дружбы  я  готова  хоть  сейчас
породниться с царем царей. Только  обязательно  ли  именно  мне  и  Курушу
класть головы на одну подушку? Он стар. Я тоже немолода. Кроме того, я  не
из тех проворных женщин,  которые,  едва  освободившись  от  одного  мужа,
спешат со слюной на губах выскочить за другого. Женщина должна  помнить  -
она не только утеха для мужчины, но и мать его детей. Она  человек,  а  не
собака, слоняющаяся меж дюн. Я была и остаюсь Белому отцу верной женой,  а
Спаргапе - заботливой матерью. И останусь до конца дней своих. А с Курушем
- с ним мы можем породниться, - усмехнулась эта коварная женщина. - У меня
- сын Спаргапа, у  него  дочь  Хутауса.  Им  более  к  лицу  сватовство  и
женитьба. Соединим их - вот и свяжут саков и персов узы родства".
     - Дальше? - Куруш потрогал большим пальцем лезвие ножа.
     Гау-Барува растерялся. Да буду я твоей жертвой, брат  Гау-Барува!  Не
сердись, но поначалу ты растерялся. Зато быстро оправился и ответил ей:
     "Прекрасный  павлин"  предназначен  в  жены  своему  брату  Камбуджи,
поэтому твой сын не может на ней жениться".
     "Вот как! - невесело улыбнулась Томруз. - Вы, персы, мудрый народ. Но
знайте - и другие вас не глупей. "Собакам" не хуже, чем "ребрам", известны
обычаи Востока. На Востоке законным царем считается либо сын дочери,  либо
муж дочери предыдущего царя. Не так ли?  Потому  вы  и  не  хотите  отдать
Хутаусу, "Прекрасного павлина", за моего сына - ведь так Спаргапа сделался
бы после Куруша повелителем Парсы! О, разве Куруш согласится на это?  Боже
упаси. Лучше выдать Хутаусу за родного брата, лишь бы  Камбуджи  досталась
царская власть. А вот жениться на  "неумытой  сакской  бабе"  (откуда  она
узнала?!) Куруш не прочь. Став мужем Томруз, он превратится,  по  тому  же
обычаю, в полного хозяина сакской земли, сакских стад. Не  так  ли,  гости
досточтимые? Я - женщина. Привыкла возиться с пряжей. Любой узел распутаю,
как бы хитро не завязали".
     - И Томруз засмеялась, и в медном  смехе  этой  удивительной  женщины
было не меньше яда, чем в жале гюрзы, - вздохнул Утана.
     -  Дальше?  -  с   трудом   протиснул   Куруш   сквозь   зубы   и   с
пронзительно-скрежещущим,  звенящим  звуком  провел  ножом  по  точильному
камню.
     - Дальше? Они вернули наши  дары,  мы  вернули  их  дары.  Собрались.
Распрощались. Уехали. Что оставалось делать?
     - А ты забрал товар?
     - Товар - не дар, я получил за него плату.
     - Так. Дальше?
     - Томруз напоследок сказала: "Если вы, сыны  Айраны,  и  впрямь,  без
всяких помыслов тайных, хотите жить с нами  в  мире  и  добром  соседстве,
торговать и дружить, то наши сердца всегда открыты для вас. Но если  ищете
здесь легкую поживу, собираетесь прибрать к  рукам  страну,  как  прибрали
много других стран - уходите и больше  не  приходите.  Исчезните  с  глаз!
Пусть головы ваши расширятся, пусть спины ваши сузятся. Чтоб не видеть нам
встречных следов, чтоб  видеть  нам  цепь  следов  удаляющихся.  Не  нужно
туранцам ни  персидских  мужей,  ни  персидских  невест.  Мы,  саки,  сами
управимся со своими делами.  Так  и  передайте  Курушу.  Жених!  Мало  ему
дочерей Иштувегу и сотен наложниц - на  мне,  бедной  степнячке,  жениться
захотел. Прощайте". Она поехала нас провожать и повторила раз  десять,  не
меньше: "Жалею, что так получилось. Давайте жить в мире".
     - Испугалась? Отказала - и испугалась? - злорадно спросил царь.
     - Н-нет, государь. Непохоже, чтоб испугалась. Кажется,  действительно
ей жалко, что связь между нами оборвалась, не успев наладиться.
     Царь заметался по лужайке, сверля пятками  суховатую  землю  и  резко
взвихривая полу широкой одежды на стремительных поворотах.
     Тому, кто привык к плавному,  как  полет  стрелы,  бегу  благородного
иноходца, больно трястись на костлявой спине тощего рысака.
     Сухая ячменная лепешка до крови раздирает рот, знакомый лишь с мягким
пшеничным хлебом.
     Человек, который всю жизнь бил других. Сам же не подвергался сечению,
в тысячу раз тяжелее, чем битый, переносит внезапно нанесенный удар.
     Томруз отказалась выйти замуж - за кого? За Самого Царя Царей.
     Воображение ария птицей взметнулось  в  лазурное,  еще  не  затянутое
желтой пылью, небо Ниссайи.
     Устремилось через черные пески и утесы к югу.
     Порхнуло меж пальм, мерно колыхавшихся у Аравийского моря.
     Пересекло голубой узор сплетенных вместе Тиглата и Пуратту [Тиглат  и
Пуратту - реки Тигр и Евфрат].
     Перескочило через Малую Азию.
     Покружило над белыми колоннами приморских греческих храмов,  посетило
скалистый Кипр, жаркое побережье Палестины и, вмиг облетев половину  мира,
перенеслось, вновь задев Ниссайю, на северо-восток, к Аранхе.
     И здесь упало, с ходу врезавшись в плетеный сакский щит.
     Тысячи тысяч спин, согнувшихся над пашней,  над  гончарными  кругами,
ткацкими станками, наковальнями, рыбачьими сетями на великом  пространстве
от дальних до ближних морей, и само это пространство - гористое, выпуклое,
изрезанное долинами -  представились  царю  одной  огромной,  натруженной,
худой и жилистой спиной, исполосованной кнутом,  покорно  сгорбленной  под
каменными стопами Куруша.
     Стоило кому-нибудь набраться храбрости и смелое слово молвить  против
"мужей арийских", как завоеватели тотчас хватались за оружие.
     Поселения мятежников обращались в груды развалин - будто их разрушило
землетрясение страшной силы. Улицы превращались в  кладбища,  жилища  -  в
могилы. Мужчинам, способным держать копье или меч, сносили головы с  плеч,
женщин, опозорив, уводили в рабство.  Умерщвленных  стариков  повергали  в
прах, детей, зная наперед, что им не перенести дорожных  невзгод,  толпами
сжигали на кострах.
     Там, где лишь вчера возвышался  шумный  город,  сегодня  раскидывался
тихий пустырь. Меж обломков стен отдыхали  в  знойный  полдень  стада.  На
капителях рухнувших колонн в холодную полночь щелкали иглами дикобразы.  В
проемах окон, подобных пустому оку черепа, тосклив и уныл, ныл ветер.
     Путник, случайно забредший в руины еще недавно  многолюдного  города,
испуганно слушал, как стонет сыч, как  верещит  зайчиха,  которую  схватил
сарыч, глядел на колючки, на битый кирпич, разводил руками  и  свистел  от
изумления.
     Такова была персидская власть, и весь мир считался с нею.
     Но эта пропахшая кислым молоком и овечьей шерстью сакская женщина...
     В юности Куруш отличался веселым и смешливым нравом.  По  мере  того,
как он взрослел и старел, губы потомка Гахамана все  реже  раздвигались  в
улыбке и все чаще кривились от злобы.
     Казалось, груды золота, серебра и драгоценных камней, поднимавшиеся в
царских подвалах от похода к походу  все  выше,  притягивали  и  поглощали
живой блеск царских глаз, отдавая им взамен свой ледяной холод.
     И все же, не в пример буйному Камбуджи  -  сыну  и  наследнику,  царь
старался всегда держать гнев на привязи, как держат  на  цепи  охотничьего
гепарда -  крупную  пятнистую  кошку  с  длинными  собачьими  лапами,  что
настигает добычу, в отличие от леопарда, тигра и прочих собратьев кошачьей
породы, не прыжком из засады, а стремительным гоном.
     Поэтому и удивил всех присутствующих - удивил и напугал -  сдавленный
вопль из уст повелителя:
     - Осли-и-ица!
     Гепард оборвал цепь и с рыком вырвался на волю.
     Дыша отрывисто и хрипло,  запыхавшись,  как  после  рукопашной,  царь
остановился посередине лужайки, заложил руки с ножом и точилом  за  спину,
устало сгорбился. Выгибая шею, точно гриф, он медленно обвел  приближенных
неподвижными, как  у  ночной  птицы  при  свете  солнца,  странно  пустыми
зрачками.
     "Он безумен", - подумал Утана, чувствуя холод в мозгу.
     - Глуха у доброму слову? - Куруш с яростью пнул дикую ослицу в живот.
Самка онагра тяжело забилась. - Так покорится силе!  Не  хочет  быть  моей
женой? Так выйдет замуж за мое копье!
     Он вновь пнул ослицу в тугой живот.
     - Не пройдет и десяти дней, как я двину войска к Аранхе. Я разделаюсь
с этими бродячими саками-собаками покруче, чем Навуходоносор расправился с
иудеями.
     Царь опять ударил ослицу по животу.
     - Не слезы - кровь брызнет у них из глаз! Пусть  попробуют  на  своих
немытых шеях остроту персидских мечей.
     Рыжий царедворец, что сидел до сиз пор безмолвно у  тенистой  чинары,
встряхнулся, оживился, как филин, услыхавший с наступлением  темноты  клич
собрата, зовущего на охоту. Война? Хорошо.
     Но Куруш тут же обрушился на Гау-Баруву:
     - Ты! Ты виноват в неудаче! Допустил промах с этим дурацким войлоком,
со всей этой глупой затеей! Стоило терять время на глупое сватовство. Надо
было сразу идти в поход - и Томруз давно уже чистила бы  на  заднем  дворе
моего дворца грязную посуду.
     - А повод? - угрюмо возразил Гау-Барува. - Неловко  так  просто,  без
причины, лезть в драку. Зашумят разные мады и  сфарды,  всякие  парфяне  и
армяне на весь мир: Кир насильник,  захватчик  Кир!..  Иди,  утихомирь  их
потом. И так сколько сил уходит на возню со смутьянами.
     - Ага. Хм. Это - истина, -  пробормотал  Куруш,  успокаиваясь.  -  Ты
прав, как всегда, брат Гау-Барува. Повод нужен.
     "Разбойник грабит без длинных разговоров, - устало подумал  Утана.  -
Нападет на караван - отдай, и никаких. А этот, - купец  исподлобья  глянул
на царя, - тот же разбойник, только крупный,  но  ему,  видишь  ты,  повод
какой-то нужен для грабежа. - И он пришел к неожиданному для себя  выводу:
- Значит, большой силой обладает вера людей в  справедливость,  если  даже
могущественному Курушу приходится, скрепя сердце, подлаживаться к ней.  Но
где она, справедливость? У  нас  ее  нет.  Если  справедливость  и  впрямь
существует где-то, то ее... надо искать у саков аранхских".
     Пораженный собственной догадкой, Утана впал в глубокую задумчивость.
     - Да, да! Для войны нужен  повод,  -  повторил  Куруш  с  нахрапистой
уверенностью, точно не советник подсказал ему сейчас, а сам он  родил  эту
важную мысль. - И повод нашелся! Пусть гонцы разнесут по всему государству
весть,  что  царица  саков,  свирепая  Томруз,  не  захотела,   вопреки...
вопреки... и надо ей глотку...
     - Вопреки желанию своего народа, - шепнул Гау-Барува.
     - Не захотела, вопреки желанию  своего  народа,  -  мрачно  подхватил
Куруш, - заключить с нами... заключить с нами... и надо ей глотку...
     - Дружественный союз, - подсказал Гау-Барува.
     - Заключить с нами дружественный союз, и надо ей голову...
     - И смертельно оскорбила  царя  царей,  дерзко  посмеявшись  над  его
добрыми намерениями, - подбросил новую мысль Гау-Барува.
     - Да! Посмеявшись над... и надо ей гло...
     - По этой  причине  строптивую  Томруз  следует  строго  наказать!  -
размеренно отчеканил Гау-Барува.
     Царь, вскинув руки, назидательно взмахивал  ножом  при  каждом  слове
советника.
     - Вот  именно!  -  жестко  усмехнулся  Куруш  и  одобрительно  кивнул
Гау-Баруве. Они хорошо понимали друг друга. - Наказать!  Ты  что  скажешь,
Виштаспа?
     Царь присел на корень чинары и опять взялся  точить  нож,  не  спеша,
деловито, с присвистом, поворачивая после каждого звенящего  рывка  клинок
другой стороной.
     Дзир-вжиг. Дзир-вжиг. Дзир-вжиг!
     Солнечный зайчик, отражаясь от голубоватого железа, метался то вправо
от царя, то влево. Будто кто-то попеременно открывал то  один,  то  другой
глаз.
     Виштаспа - то есть, "Дикоконный" или "Боевыми  конями  обладающий"  -
приходился Курушу двоюродным племянником.
     "Я с готовностью поддерживаю дядю во всех воинственных начинаниях.  И
не только потому, что дорожу почтенной и чрезвычайно  доходной  должностью
сатрапа.  Истинный  патриарх,  неукоснительно  соблюдающий  в   мыслях   и
поступках предписания Заратуштры, я считаю войну и грабеж  соседей  делом,
угодным богу. Я денно и нощно мечтаю о полной победе персидского оружия во
всех странах мира, доступных копытам наших коней".
     Была у Виштаспы и тайная,  тщательно  запрятанная  в  самых  глубоких
пещерах  его  сознания,  заветная  мечта,  ради   которой   он   ловко   и
осмотрительно направлял Куруша, незаметно подталкивая, по опасной  бранной
дороге.
     Начало царскому роду так  называемых  "ахеменидов"  положил  Гахаман,
вождь персидского племени пасаргад.
     От единственного сына его, Чишпиша, произошло трое сыновей  -  Первый
Куруш, Первый Камбуджи и Ариярамна.
     Первый Куруш - Кир I - не оставил потомства.
     С Первого Камбуджи и Ариярамны род раздвоился на  старшую  и  младшую
ветви.
     К старшей принадлежал сын Первого Камбуджи - Куруш Второй, победитель
Иштувегу и Креза.
     К младшей - Варшам, сын Ариярамны, и Виштаспа, сын Варшама.
     Старшая ветвь потомков  Гахамана  быстро  и  безудержно  вырождалась.
"Дикоконный" усматривал в упадке "верхнего" семейства божью кару. Говорят,
в  борьбе  за  власть  Первый  Куруш  подло  убил  Спантаману,   преемника
Заратуштры.  За  этот  давний  смертный  грех,  как  полагал  Виштаспа,  и
расплачивался теперь Куруш Второй, носящий имя святотатца.
     Кроме того - а может быть, именно потому? -  старшую  ветвь  иссушали
внутрисемейные браки. И все - из-за богатства, чтоб не делить его, отдавая
близких родственниц на сторону, из-за тиары царской, чтоб не попала она  в
чужие руки.
     Так, Куруш Второй, сын Манданы,  дочери  Иштувегу,  женат  на  другой
дочери Иштувегу - на тетке своей Хамите. И - дал же бог ему детей!  Должно
быть, темноликий Анхромана помогал их зачинать - свет не видывал  подобных
ублюдков.
     Старший сын, Камбуджи  Второй  -  свирепый  безумец,  лютый  зверь  и
мучитель.
     Младший сын, Бардия - сатрап Армении, Сфарды и  страны  кадусийцев  -
ничтожный слизняк, хилый недоумок, враждующий, тем не менее, с  братом  за
еще не освободившийся престол Айраны.
     Дочь Хутауса - хищная сластена, дикая  распутница,  кликуша,  ведьма,
страдающая тяжелыми припадками бешенства.
     Какое чудовище появится на белый  свет,  если  сумасшедшего  Камбуджи
женят на его такой же сумасшедшей сестре Хутаусе?  От  этого  "Прекрасного
павлина" может произойти лишь дракон трехголовый.
     Зато младшая ветвь рода цветет и плодится, как вараканская  слива!  У
Виштаспы до сих пор, хвала Ахурамазде, жив и здоров  отец,  и  сверх  того
добрый бог наградил "Дикоконного" за праведную жизнь красивым,  сильным  и
умным сыном.
     Война? Хорошо. Если Куруш всерьез рассорится с саками (дай-то  бог!),
выступит в поход  (дай-то  бог!!)  и  сгинет  на  войне  (дай-то  бог!!!),
Камбуджи,  человек,  в  которого  вселился  дайв  -  злой   дух,   недолго
продержится на троне. Злой дух унесет его в темную пещеру небытия, и тогда
престол айраны займет молодой, деятельный царь -  Дариявуш,  сын  Виштаспы
[после смерти отца Камбиз  уничтожил  Бардию;  восемь  лет  его  правления
отличались невероятной жестокостью; в Иране вспыхнуло восстание; по дороге
из Египта домой Камбиз "умер от себя" - вероятно, покончил  самоубийством;
дочь  Кира  -  Хутауса  (Атосса)  была  последовательно   женой   Камбиза,
предводителя восставших  Гауматы  и  нового  царя  -  Дариявуша  (Дария  I
Гистаспа); мать знаменитого Ксеркса].
     - Истинно! Томруз следует  наказать,  -  важно  кивнул  сатрап.  -  В
священных Яснах сказано: "Кто причинит зло неверному  словом,  мыслью  или
рукою, тот поступит по желанию Ахурамазды и по его благоволению".
     - Ага! - Дзир-вжиг. Дзир-вжиг. - Хвала тебе, о Виштаспа! Ты мудр, как
удод. А ты что скажешь, друг Раносбат?
     Утана с  неприязнью  покосился  на  Раносбата  и  встретил  такой  же
отчужденный взгляд. Два перса сразу, после первой же  встречи,  невзлюбили
друг друга. Началось... с бровей. До сих пор и тот, и этот  полагали,  что
гуще его бровей нет и не будет во всей Айране, и безмерно гордились своими
необыкновенными мохнатыми бровями. И вдруг - на тебе! Отыскался соперник.
     Конечно, причина их вражды крылась не  только  в  бровях.  Веселый  и
добродушный торговец не мог терпеть "вояку" за невежество  и  грубость,  а
суровый рубака  не  выносил  изнеженного,  лукавого  "купчишку"  за  ум  и
утонченность.
     Раносбат разомкнул толстые скрещенные ноги, встал на  колени,  уперся
широкими ладонями в землю и так треснулся лбом о гальку, что раздробил  ее
в щебень.
     - Я  человек  простой,  отец-государь.  Прикажешь:  "Раносбат,  режь
саков!" - буду резать. "Раносбат, ешь саков!" - буду есть.  Хоть  жареных,
хоть сырых. Прямо с костями и потрохами. И не подавлюсь.
     Разве мог Раносбат рассуждать иначе?
     "Айрана - самое великое  государство  мира.  Великую  Айрану  создала
война. Айрана держится силою персидского оружия.
     Но  по  сравнению  с  другими  народами,  населяющими  страну,   нас,
чистокровных персов, очень мало. Десять капель в котле, наполненном водой.
Горсть бирюзы в куче щебня. Поэтому царь и дорожит нами, как бирюзой.
     Нас не гонят на стройку дворцов, каналов, дорог и крепостей. Это удел
покоренных. Мы не чахнем в дымных мастерских. Это удел покоренных.  Мы  не
платим налогов. Это удел покоренных. Если мы и трудимся в полях, садах, на
пастбищах, мы трудимся для своих родовых общин. И  не  столько  мотыгой  и
плугом, сколько мечем и копьем мы добываем свой  хлеб.  Мы  -  воины.  Нас
берегут для войны.
     Почти каждый перс служит - или при царе, или при его советниках,  или
при сатрапах, или при  начальниках  военных  округов,  или  в  гарнизонах,
разбросанных по стране. Идет война - идет добыча, идет хлеб. Нет  войны  -
нет добычи, нет хлеба. Следовательно, личное  благо  каждого  перса  прямо
зависит от войны. Война? Хорошо".
     Дзир-вжиг.
     Царь прекратил работу и крикнул восторженно:
     - Ага! Я доволен тобой Раносбат. Ты мудр, как удод.
     Он сердито повернулся к Утане:
     - Слыхал? Вот как надо служить повелителю. А ты - ты-то  что  думаешь
об этом деле, брат Утана?
     Торговец прикусил правую половину нижней губы и  принялся,  по  своей
привычке, чесать бровь.
     - Итак, война? - спросил он уныло.
     - Война! - крикнул Куруш, заранее отметая все сомнения  и  возражения
Утаны.
     Волнение и злоба выпарили из царского горла влагу, и голос  ахеменида
прозвучал по-чужому гортанно, с  нечеловечески  твердым  и  сухим  хрипом,
словно карканье вороны.
     - Жаль, - вздохнул Утана. - Почему не поладить с Тураном без войны? Я
убедился - с кочевниками выгодно торговать.
     - Ты заботишься лишь о своей выгоде! - вспылил Гау-Барува.  -  Я  уже
говорил в доме Виштаспы: тебя не тревожит судьба государства.
     - Может она тревожит Утану  больше,  чем  некоторых  болтунов,  сосед
Гау-Барува, -  серьезно  сказал  Утана.  -  Ты  говорил  в  благословенной
Варкане: "Нужно обезопасить страну от саков, завязать с ними дружбу". Так?
Если мы хлопочем только о дружбе, почему не заключить  с  саками  союз  на
равных правах? Обязательно ли соваться со своей властью?
     - А что даст такой союз, кроме пустых слов? - опять крикнул царь. - Я
хочу получить сакское золото,  бирюзу.  Мне  подавай  верблюдов,  коней  и
сакских стрелков для войны против Египта.
     - Укрепим с Тураном дружбу - и саки дадут стрелков из лука. А золото,
бирюзу, верблюдов и коней легко выменять, сколько  хочешь,  на  товары,  в
которых у саков нужда.
     -  Менять,  торговать!  -  разъярился  Куруш.  Надоело  слушать  твою
неразумную речь, брат Утана. Когда и какой  стране  проклятая  "дружба"  и
дурацкая "торговля" принесли богатство и славу? Зачем  отдавать  за  коней
добро, когда их можно даром забрать - и коней, и бирюзу, и золото? Потеряю
в боях много людей? Ну  и  что  же?  Ведь  мы  погоним  за  Аранху  всяких
сагартов, дахов, варкан. Пусть дохнут! Лишь бы добыли для нас победу своей
кровью. Да, брат Утана. - Дзир-вжиг. Дзир-вжиг. - Подлинное  могущество  -
от войны!
     - Почему? - хмуро возразил Утана. - Вон, Финикия. Благодаря чему  она
сильна? Благодаря обширной,  хорошо  поставленной  торговле.  А  дружба...
Разве ты забыл, что привлек Иудею и города  приморских  сирийцев  на  свою
сторону не мечом, а словами дружбы и мира?
     Куруш смутился и беспомощно взглянул на Гау-Баруву.
     - Там было другое! - воскликнул советник. - Государь  выступал  тогда
как освободитель западных стран от власти Набунаида. Теперь, когда  они  в
наших руках... пусть только пикнет какой-нибудь иудей.
     - Вот! - Дзир-вжиг. - Нет, Утана. Не купеческая  гиря  -  добрый  меч
принес нам победу над великими народами. И мечом, а не гирей,  мы  покорим
еще немало новых земель!
     - Легко было размахивать  мечом  у  стен  дряхлой  Бабиры!  -  гневно
повысил голос Утана. Он  говорил  сейчас  без  обычных  шуток,  усмешек  и
ужимок, и Куруш, как бы прозревая, увидел, как умен и проницателен  взгляд
недруга. - Много сил и храбрости потребовалось персам, чтобы одолеть  всех
этих разжиревших, изнеженных, обленившихся мадских,  бабирских,  сфардских
царей и вельмож? Они в тысячу раз больше, чем тебя, боялись своих голодных
поданных. Ты не победил - ты спас их от близкой гибели. Запад  развалился,
как плохо сложенная горка хлеба на лотке.  Ты  только  шагал  да  подбирал
лепешку за лепешкой. А саки? Это не вавилоняне. Они не делятся на  богатых
и бедных. У них нет грызни между собой.  Среди  них  ты  вряд  ли  найдешь
предателей, подобных мадской знати, выдавшей в разгар боя царя Иштувегу.
     - А Фрада, который "не такой"? - напомнил Гау-Барува.
     - "Из-за хромого осла караван не остановится". Фрада -  один  на  сто
тысяч. Он плохо  кончит,  я  предчувствую.  Смерть  его  будет  ужасной  -
изменников саки не щадят. Саки - народ молодой, дружный, сплоченный. У них
человек человеку -  друг  и  брат.  И  не  на  словах,  а  на  деле,  брат
Гау-барува! Именно в этом их мощь. Из всех стрелков на  свете  саки  самые
искусные. Это воины, не пускающие стрел наудачу.  С  таким  народом  лучше
жить в дружбе, чем  во  вражде.  Подумайте,  персы!  Подумайте  над  моими
словами. Осторожность - не грех. Благоразумие - не преступление.  Сказано:
"Бежать вперед - беги, но и назад поглядывай".
     Торговец умолк. Персы растерянно переглядывались, напуганные  грозной
правдой его хлесткой речи.
     Гау-Барува сорвался с места.
     - Негодяй! Сам ты отступник и  предатель!  Не  слушайте  его,  други.
Разве не видите вы, что он собирается одурачить нас? Хочет  дыму  в  глаза
напустить, чтобы прикрыть грязь помыслов тайных! Я  заметил  -  он  быстро
снюхался с Томруз. Ему, видите ли, выгодно с нею торговать! А  нам-то  что
до твоей выгоды, сын праха? Мы печемся о благе великой Айраны. И  не  царю
царей,  богоданному  Курушу,  бояться  двуногих  собак.  Бояться  саков  -
оборванный сброд, вооруженный  тростниковыми  стрелами?  Ха!  У  них  даже
панцирей путных  нет.  Пятнадцать  дней  -  и  мы  разнесем  сакскую  орду
вдребезги. Пожалуй, и мечей не придется вынимать. Зачем? Для чего? К чему?
При виде касок наших  тяжелых,  при  виде  медных  кирас,  больших  щитов,
конских нагрудников, длинных копий, огромных таранов и громоздких  осадных
башен саки разбегутся, кто куда. Попрячутся в норы, как суслики  при  виде
ястреба. Если уж говорить начистоту, брат Утана, то вовсе не в саках и  не
в сакских верблюдах дело. Плевать на саков! К дайву саков!  Зачем  нам  их
дырявые шатры? Да, не в саках дело. А в том дело, что  шайка  этих  конных
бродяг оседлала,  как  нарочно,  дорогу  в  богатейший  Хорезм,  дорогу  в
благодатную Сугду. Из Хорезма и Сугды идут пути на северо-запад, к великой
реке Ранхе [Ранха, Ра - река Волга], на север, в Страну  Мрака,  где  леса
кишат соболями, и на восток, в  Золотые  горы,  к  сокровищам,  узкоглазых
царей. Усядемся на перекрестке этих путей - сколько  зерна,  рыбы,  рабов,
мехов дорогих, меда, меди, олова, золота, серебра и разного прочего  добра
будет оседать у нас в руках! На одних пошлинах можно удвоить казну. Восток
неизмеримо богаче Запада. Возьмите хотя бы Бактру. С маленькой  Бактры  мы
получаем 360 серебряных талантов [талант серебряный  -  1050-1800  рублей]
дани - то есть,  на  десять  талантов  больше,  чем  с  Палестины,  Сирии,
Финикии, Ассирии и Кипра, вместе взятых. С Турана же удастся  содрать  три
тысячи талантов - втрое больше, чем с Бабиры и Нижнего Двуречья!  Вот  где
настоящая торговля, брат Утана  -  брат  "на  словах",  а  не  "на  деле".
Удивлен? Поражен? Не думал о таких  возможностях?  Еще  бы!  Ты  -  мелкий
купчишка, Утана, мысль твоя не может подняться выше горшка, мир твой -  не
шире  бычьей  шкуры.  Разве  государь  против  торговли?  Нет.  Он  против
нестоящей возни с горшками и шкурами. Государь - за крупную торговлю.  Дай
нам только добраться до Сугды и Хорезма - и ты увидишь, что  за  дела  там
развернутся! Но, пока мы не разгоним  аранхских  саков,  Хорезм,  Сугда  и
земли позади них закрыты для нас наглухо, как подвалы  израильских  купцов
для грабителей. Потому-то мы и должны, не откладывая, погромить кочевья за
Аранхой.
     - Так! - воодушевился Куруш. - Пылкая  речь  соратника  принесла  ему
облегчение, смела со лба тень сомнений, внушенных Утаной.  -  Хвала  тебе,
Гау-Барува! Ты мудр, как удод.
     - Я слышу все это наяву, или сплю, или брежу, сижу среди взрослых или
среди детей? "Разогнать, погромить..." Да в своем ли вы уме, люди? Неужели
до вас никак не может дойти, с кем вы хотите связаться? Нельзя же находясь
во главе такого  великого  государства,  рассуждать  подобно  бесшабашному
гуляке-забияке. Боже мой, есть тут хоть один  человек,  способный  мыслить
серьезно? Образумьтесь!
     - Хватит болтать, Утана! Или ты с нами или против нас. Если с нами  -
пойдешь за Аранху. Если против...
     Куруш медленно приблизился к Утане и навис над ним,  будто  собираясь
клюнуть крючковатым носом в темя.
     Рука царя продолжала дзиркать ножом о точило. При  каждом  рывке  уши
дикой ослицы, чуявшей непоправимую беду, то сходились, то расходились, как
ножницы. На каждый скрежещущий звук ножа сердце степной красавицы отвечало
гулким ударом. Когда визг железа стихал, оно испуганно замирало. Уже? Пока
точат нож, ослица жива. Что будет, когда его перестанут точить?
     - Разве я пойду против  отчизны?  -  проворчал  Утана.  Понял  купец:
сопротивляться сейчас царю бесполезно  и  опасно.  Свои  -  далеко.  Куруш
зарвался и может сгоряча натворить такое... - Именно о благе отчизны  я  и
заботился, когда отговаривал вас от войны с кочевниками. Видно я ошибаюсь.
Прости, государь, мою глупость. Утана готов двинуться не то что за  Аранху
- за Яксарт и Ранху готов пойти! Снаряжу тысячу конных и тысячу пеших.
     И мстительно добавил про себя:
     "Петух сказал: "Я свое прокукарекаю, а с рассветом будь что будет..."
     - Ага! - Дзир-вжиг.  -  Это  -  другой  разговор.  -  Куруш  злорадно
улыбнулся. Унизил врага. Подчинил врага железной воле царской.
     Надо завтра же засадить писцов за работу, заново  переделать  надпись
для Стана богов. К чему прикидываться благодетелем человечества?  Куруш  -
мягкосердечный государь-отец? Чушь! Народ - глуп. Он уважает не доброту, а
жестокость.
     Персы возбужденно смеялись, азартно, до красноты, чуть ли не до  дыр,
потирали руки, резко  сгибали  и  выпрямляли  ноги,  притоптывая  не  хуже
застоявшихся коней. Война! Глаза их пылали алчностью.
     Будто  перед  ними  уже  заблестели  переливчато  хвосты  соболей   и
чернобурых лис из черных лесов северных.
     Будто не кузнечики прыгали у ног, а трепетала белая  и  вкусная  рыба
ранхская.
     Будто кто-то  принес  радостную  весть:  "Спешите!  Толпы  узкоглазых
людей, истомившихся от ожидания, скитаются в Золотых горах, источая  ручьи
горячих слез; на утесах слышатся удары кулаков  о  грудь,  тяжкие  вздохи,
скалы содрогаются от жгучих восклицаний: "О, где же, где же эти горбоносые
милые персы? Почему они медлят, почему не придут поскорей, чтобы забрать у
нас сокровища?!"
     - Во имя Ахурамазды мудрого, сильнейшего из божеств! Да будет  удачен
мой поход.
     Куруш бросил камень, запрокинул  дрогнувшей  от  ужаса  дикой  ослице
голову, придавил коленом и одним взмахом отточенного ножа рассек ей горло.


     Михр-Бидад  скверно  ругаясь  и  потрясая  палкой,   загнал   усталых
заложников в темный сарай, приставил к тщательно запертой двери  стражу  и
отправился домой.
     Оранжевый  диск  солнца  только  что  скатился  за  тяжелую,  кое-где
разрушенную громаду городской стены, выступающей  резко,  темной  зубчатой
горой, на палевом поле заката.
     Изнутри стена, хаос  плоских  крыш,  щели  узких  переулков  тонут  в
плотной лиловато-синей тени. Свет вечерней зари, прорываясь через вереницы
высоких бойниц в город, рассекает синеву рядами прозрачно-розовых лучей.
     "Похоже на полосатую хорезмийскую ткань. Вот  уж  мы  скоро  награбим
этих тканей. И тканей, и кож, и посуды, и всякого иного добра  наберем  по
четыре вьюка. Посчастливится - косяк сакских кобылиц можно пригнать. У них
много. Каждому достанется хорошая доля".
     Людей на улице немного. Да и  те  почти  все  свои.  Партов,  местных
жителей, частью вытеснили в селения. Частью заклеймили, угнали на дорожные
работы,  распределили  по  царским   садам,   мастерским,   скотоводческим
хозяйствам. Частью раздали вельможам, начальникам и простым воинам.
     В освободившихся домах поселились с женами, детьми и прочими родичами
копейщики  и  меченосцы,   щитоносцы   и   лучники   персидского   отряда,
размещенного  в  Ниссайе.  Одно  из  просторных   жилищ   занимает   семья
Михр-Бидада. К ней, к семье, и спешит сейчас доблестный арий, сын ария.
     Михр-Бидад входит во двор, как можно выше задрав голову.
     Как  живот  -  от  гороховой  похлебки,  молодого  перца   пучит   от
нестерпимого желания поскорей рассказать домочадцам, что приключилось с их
ненаглядным Михр-Бидадом сегодня.
     Обычно согнутый наподобие лука вперед, он нынче  так  заносит  нос  и
выпирает тощую грудь и брюхо, что выгибается,  опять  же,  точно  лук,  но
теперь уже назад, и тетива его становой жилы звенит от ликования. Будто на
Михр-Бидада упала тень сказочной птицы Хумаюн. Говорят, человек  осененный
ее крылами, непременно удостоится царской тиары.
     Ах, братья, какая удача.
     Ох, други, какой успех.
     У наполненного мутной водой бассейна, на  ковре  под  яблоней,  сидят
родители Михр-Бидада,  младшие  братья  и  сестры,  жена  с  шестимесячным
ребенком на смуглых руках. Они ждут Михр-Бидада к ужину.
     Рядом, на циновке - рабы с женами и детьми. На Востоке хозяин  и  раб
вместе работают. Правда, большая часть труда выпадает  на  долю  раба.  На
Востоке хозяин и раб вместе едят. Правда, большая часть пищи  выпадает  на
долю хозяина.
     - Иду на войну, - важно объявляет Михр-Бидад, сбросив  сапоги,  вымыв
руки и усевшись рядом с отцом, по правую руку. После  отца  -  он  старший
мужчина в семье. По левую руку от хозяина - хозяйка.
     - Вах! - восклицает старик. - Против кого война?
     - Против саков аранхских.
     - Доброе дело, доброе - оживляется старик, бывалый рубака,  дравшийся
с мадами, ходивший на Лидию. - У саков, я  слыхал,  хорошие  кони  и  овец
много.
     - Тебе бы только овец и коней! -  вздыхает  старуха.  -  У  саков,  я
слыхала, и  луки  неплохие,  и  стрел  у  них  немало.  Да  и  сколько  их
достанется, овец и коней? Гонят на войну - обещают десять  сум  золота.  А
как начнут делить добычу - одни объедки  нам  остаются.  Лучшее  уходит  в
казну царя, в лапы его приближенных.
     - Молчать пустая ступа! Где  ест  тигр,  там  сыт  и  шакал.  И  тебе
перепадет что-нибудь. Вам, бабам, только б вздыхать. Мужчина сотворен  для
битв.
     - Сегодня беседовал с Курушем, - небрежно говорит Михр-Бидад и зевает
равнодушно и скучающе.  А  самому...  самому  так  и  хочется  вскочить  и
пуститься в пляс.
     - Вах! - подпрыгивает старик. - И что?
     - Царь запомнил меня еще с тех дней, когда я был у него в Задракарте.
"Раносбат хвалит тебя, - сказал Куруш.  -  Я  люблю  храбрых  и  преданных
людей. Служи так же хорошо, и ты станешь одним из моих телохранителей".
     -  Вах!  -  Старик  резко  отодвигает  глиняную  миску  с   гороховой
похлебкой. - Сегодня такой день... Эй, Аспабарак! Бросай все! Режь барана.
Праздник у нас!
     Он восхищенно глядит на Михр-Бидада, треплет растроганную старуху  за
плечо, всхлипнув, утирает слезу.
     - Спасибо жена! Твой сын... мой сын... спасибо, спасибо!
     Носятся по двору, хлопочут домочадцы.
     Братья и сестры пристают к Михр-Бидаду:
     - Пригони мне черного жеребенка.
     - А мне - рыжих ягнят!
     - Верблюжонка!
     - Сакских девочек! Мы будем с ними играть.
     - Ладно, хорошо. Пригоню. - Михр-Бидад мягко отстраняет  ребятишек  и
подходит  к  жене.  Она  сидит,  опустив  голову,  на  краю   глинобитного
возвышения и одна во всем доме не радуется новости.
     Михр-Бидад - удивленно:
     - Ты чего?
     Жена - глазастая, юная, похожая  больше  на  девчонку,  чем  на  мать
полугодовалого ребенка - крепко прижимает к себе сына и всхлипывает:
     - А если тебя... убьют?
     У Михр-Бидада жалостно раскрывается  рот.  Но  тут  ему  приходит  на
память,  как  обращается  с  матерью  отец.  Михр-Бидаду  стыдно  за  свою
слабость. Он смеется натянуто:
     - Бе, дура! Кто меня убьет? Не родился еще человек, который...
     Он досадливо машет рукой -  стоит  ли  с  тобой  разговаривать!  -  и
уходит, гордый и воинственный, прочь от возвышения.
     Известно, конечно, молодому персу: на войне убивают. Но,  как  всякий
человек, собирающийся в поход, щитоносец непоколебимо  верил,  что  именно
его-то обязательно минует вражеская стрела...
     Зажарен на вертеле баран. Принесен мех с вином. Созвана в гости толпа
ближайших соседей. Далеко за полночь шумят во дворе мужчины.
     - Война против саков - дело,  угодное  богу  Ахурамазде,  -  изрекает
свысока приходский жрец огня, усевшийся, по нижайшей просьбе  хозяина,  на
самое почетное место. - Ибо кочевники Турана -  племя  неверных,  двуногие
скоты, люди-насекомые. Они не рождаются  -  вываливаются  из  материнского
чрева. Не умирают - околевают. Не ходят - несутся или волокут ноги.  И  не
едят, а жрут, - убежденно говорит жрец.
     Гости не спускают с Михр-Бидада заискивающих глаз.
     Повезло человеку!
     Стать телохранителем царя - великая честь, заветное  желание  каждого
перса. Но не каждому персу это доступно - жизнь повелителя доверяют обычно
лишь сыновьям родовых старейшин, богатых людей. Михр-Бидад - из простых, а
сумел угодить Курушу. Повезло. Успех и удача.
     Приятно  оглушенный  сладким  вином,  обильной  закуской  и  завистью
окружающих, блаженствует Михр-Бидад, парит в  мечтах,  как  на  широких  и
мягких крыльях волшебной птицы Семург.
     Весь дом веселится. Только Фаризад, жена Михр-Бидада, всеми  забытая,
сидит на корточках в уголке двора,  кормит  ребенка  и  горько  плачет.  И
откуда берется столько слез?
     Они струйками заливают маленькую грудь женщины и смуглое лицо малыша.
Ребенок то и дело  отрывается  от  соска,  беспомощно  мигает  мокрыми  от
материнских слез черными глазами и тонко хнычет. Горе. Печаль.


     "Война? Хорошо! На войне позволительна любая гнусность.
     Сними узду с низменных желаний.
     Испытывай самые дикие удовольствия.
     Удовлетворяй самые пакостные поползновения твоей души.
     Падай  на  самое  дно.  Валяйся  в  гуще  мерзостей.  Раскрутись   до
последнего витка. Можешь  резать,  вешать,  топить,  рубить,  похабничать,
насиловать, жечь.
     Можешь все!
     Тебя только похвалят. Ты - арий, ты - благородный, ты -  господин.  И
ты - на войне..."
     -  Раносбатэ-э-эй!  -  восторженно  завизжал  Михр-Бидад,   откидывая
длинной ногой вышитый полог, прикрывающий вход в шатер военачальника.
     Перс волок, накрутив косы на руки, двух пленных сакских девушек.
     Они бились у его бедер, кричали, царапались, кусались, словно молодые
тигрицы, пойманные охотниками в  зарослях.  Михр-Бидад  встряхивал  их  за
волосы, чтоб усмирить, и пьяно гоготал, покачиваясь из стороны в сторону.
     - Раносбато-о-оу! Хоу, Раносбат!
     - Хо-оу, Михр-Бидад! - провизжал в ответ Раносбат. - Ну, влезай!  Где
ты застрял?
     - Двух куропаток подстрелил, ха-ха-ха!
     - Куропаток? Д-давай их сюда!
     - Помоги! Тяжелые. Упираются...
     Раносбат, шатаясь, выбрался  наружу.  При  виде  юных  пленниц  глаза
военачальника радостно округлились. Он завопил,  как  зритель  на  конских
ристалищах:
     - А-ай, чудо! Ты золотой человек, Михр-Бидад. Золотой человек!
     Вдвоем, путаясь ногами,  спотыкаясь  и  ругаясь  сквозь  смех,  персы
затащили девушек в шатер  и  швырнули  на  груды  безобразно  разбросанных
шерстяных  полостей,  одежд,  мягких  седел,  войлочных  попон,   расшитых
чепраков, пустых кувшинов и блюд.
     ...Аранха. Пятнадцать дней, придерживаясь  старой  караванной  тропы,
ползло, извиваясь огромной гадюкой меж дюн, по дну  оврагов  сухих,  через
спины пологих бугров, персидское войско от Марга к великой реке.
     Пока разведка шныряла  в  окрестностях  лагеря,  осматривая  берег  и
выискивая место, удобное для переправы, конники и пехотинцы отдыхали.
     На пути войску не попалось и пустого шатра.
     Перед тем, как выступить из Марга, персы распустили слух, будто Куруш
ведет на Томруз двести тысяч отборных рубак. На самом деле воинов  у  него
было  не  больше  двадцати-двадцати  пяти  тысяч,  и  не   только   персов
чистокровных, но и варкан, партов, мадов, дахов, маргушей и вавилонян.
     Слух распустил для устрашения Турана.  Так  делалось  всегда.  Жалкая
горсть  кочевников,  населявших  равнину   между   Мургабом   и   Аранхой,
рассыпалась в ужасе и ударилась в бегство. Одни  потянулись  на  север,  к
Хорезму, другие - на восток, за Аранху.
     Легкой коннице Гау-Барувы посчастливилось захватить на  левом  берегу
несколько крупных семейств, не успевших переправиться на ту сторону.  Царь
повелел стариков  и  детей  бросить  в  Аранху,  зрелых  мужчин  и  юношей
заклеймить   и   отправить   в   обоз,   а   женщин   распределить   между
военачальниками.
     Двух  сакских  девушек  он  подарил  Раносбату;  их-то   и   приволок
Михр-Бидад.
     - Эй, не спать! Играйте... - Раносбат разбудил  пинками  двух  пьяных
телохранителей, развалившихся у входа.
     Те, уныло бормоча и хмельно икая, поднялись кое-как, уселись плечом к
плечу, нашарили бубен и дудку и заиграли,  не  открывая  глаз.  Головы  их
бессильно свисали то вправо, то влево и стукались, как тыквы.
     Дудка  пронзительно  верещала,  испуская  один  и  тот  же   высокий,
душераздирающий звук.
     Бубен ухал и бухал без всякого склада и ритма. Будто не музыкант  бил
в него, а  сонный  осел,  желая  сбросить  оводов,  вцепившихся  в  ляжку,
встряхивал задней ногой и ударял нечаянно в туго натянутую на обруч кожу.
     - Хорошо! - одобрительно крикнул Раносбат. - Живите сто лет, дайв  бы
побрал вас хоть сейчас.  -  Он  повернулся  к  плачущим  девушкам.  -  Ну,
козочки, танцуйте!
     Пленницы сидели у входа, тесно прижавшись друг к дружке; они тряслись
и озирались, впрямь напоминая козочек, попавших в волчью стаю.
     - Кому я говорю! - заорал Раносбат. - Танцуйте, ну?!  А,  не  хотите?
Михр-Бидад, где моя палка?
     На пленниц обрушились удары. Девушки, причитая, кинулись наружу  -  и
угодили в объятия Раносбатовых телохранителей, буйно плясавших на траве  у
шатра.
     - Волоките их прочь! - ревел Раносбат. - Разве это  козы?  Это  змеи!
Покажите им таких-сяких... А я утром займусь.
     Михр-Бидад, по приказанию Раносбата, раскупорил новый кувшин. Выпили.
Еще выпили. Опять выпили.  Выпили  снова.  Начальник  достал  тростниковую
трубку, пропущенную через тыквочку с водой, и заправил  сухим  и  твердым,
похожим на темно-зеленую болотную землю,  дурманящим  зельем  из  плодовых
коробок и верхних листьев дикой конопли.
     - Пробовал когда-нибудь? - спросил он у Михр-Бидада.
     Нет,  Михр-Бидад  никогда  не   пробовал   хаомы.   Слишком   дорогое
удовольствие для простого щитоносца. Раносбат прикурил  от  светильника  и
сказал важно:
     - Гляди, как надо сосать.
     Начальник, почти не касаясь  губами  кончика  трубки,  шумно  потянул
воздух и вдохнул вместе с ним угар. Сделав несколько шипящих  затяжек,  он
отчаянно  закашлялся  и  сунул,  не  глядя,  трубку   Михр-Бидаду.   Шатер
наполнился клубами голубого, приторно-сладкого дыма.
     Вдосталь покурив  хаомы,  оба  затихли.  С  лиц  постепенно  схлынула
краска, под кожей расплылся поток болезненной желтизны. Глаза остекленели.
Под ними набрякли пухлые мешки.
     У Михр-Бидада закружилась голова.
     Желая потереть лоб, он шевельнул рукой.
     Странно маленькая, крохотная, как просяное зерно, она слабо мелькнула
где-то далеко внизу, в черной пропасти,  и  медленно,  через  тысячелетия,
двинулись кверху, вырастая все больше и больше.
     И вот она с жутким  беззвучным  ревом  остановилась  перед  ослепшими
глазами Михр-Бидада. Страшная. Огромная, как скала, с пальцами,  толстыми,
как стволы древних чинар.
     Щитоносец скорчился и воспарил к луне. Прижав  колени  к  животу,  он
плавно переворачивался  через  голову,  а  мимо,  полыхая  голубым  огнем,
проносились звезды.
     Холодно. Михр-Бидад застучал зубами. Испуганный этим стуком,  черный,
тощий котенок с взъерошенной, торчащей шерстью дико взглянул  на  молодого
перса, метнулся по шву меж двух полотнищ шатра и пропал  в  углу,  где  не
было никакого отверстия.
     Рядом кто-то захихикал.
     Михр-Бидад очнулся и увидел  Раносбата.  Начальник  тыкал  пальцем  в
грудь  Михр-Бидада.  Губы  его  расползались  в  бессмысленной,   дурацкой
усмешке.
     Щитоносца захлестнула волна бешеного веселья. Он безумно расхохотался
в глаза Раносбата и услышал в ответ такой же ужасный хохот. Персы катались
по  кошме.  Хватались   за   бока.   Давились   приступами   безудержного,
надрывистого, раздирающего нутро сумасшедшего смеха.
     Отсмеявшись, они почувствовали звериный голод.
     Они жадно  накинулись  на  остатки  вечернего  пиршества.  Принялись,
утробно урча, подобно  гиенам,  пожирать  объедки  и  глодать  обглоданные
кости. Их вырвало прямо на скатерть. Персы тут же улеглись и забылись.
     Удивительно, как они не свалили светильник и не сожгли шатер.
     В бреду Михр-Бидаду мерещилась Фаризад. Она плакала и  протягивала  к
нему сына. Ребенок, выкатив глаза, дьявольски хохотал голосом Раносбата.


     - Эй, кто тут Михр-Бидад?
     Щитоносец застонал, с трудом разлепил закисшие веки. Беднягу тошнило,
мутило, крутило.  Внутри  все  ныло,  кости  ломило,  голова  гудела,  как
бронзовый  котел.  Руки  и  ноги  болели,  будто  не  сакских  девушек,  а
Михр-Бидада отлупил вчера палкой Раносбат.
     Ох разбит Михр-Бидад. Совершенно разбит.
     Он взглянул на загаженную скатерть, вспомнил гнусную  одурь,  которой
обволокла его приторно-сладкая хаома,  и  передернулся  от  омерзения.  Он
почувствовал сжигающий стыд, будто совершил что-то очень позорное.
     - Ты Михр-Бидад? - Перед  щитоносцем  стоял  рослый  воин  в  мадской
одежде, с золоченой секирой в руках. Царский телохранитель.
     Воин строго кивнул на выход. Михр-Бидад догадался - Куруш  требует  к
себе. Ох, для чего?
     Он вытер опухшее  лицо  мокрым  платком,  кое-как  расправил  помятую
одежду и вышел, спотыкаясь на каждом шагу, из душного шатра.  Вышел  -  и,
слабо вскрикнув, отпрянул назад, словно наткнулся на копье.
     Перед шатром, у погасшего костра, сидела к нему спиной... Фаризад.
     Голова жены была, как и тогда  в  день  прощания,  печально  опущена.
Вздрагивали угловатые плечи. Опять плачет.
     ...Спустя миг он знал уже, что ошибся. Откуда тут взяться  жене?  Она
далеко, в Ниссайе. И все же сердце дико стучало, и Михр-Бидад  рванулся  к
костру. Конечно, не Фаризад! Лицом  вовсе  на  жену  не  похожа.  Одна  из
вчерашних  девушек  -  облепленная  мокрой  глиной  (где   ее   таскали?),
измазанная пылью и золой.
     -  Ты  чего?  -  прорычал  Михр-Бидад,  стараясь  подавить  грубостью
жалостную дрожь сердца.
     Она  отняла  черные  ладони  от  изможденного  лица  и   глянула   на
долговязого перса с откровенной ненавистью. И вдруг вскочила,  ринулась  к
нему, выставив острые ногти.
     - Чего? Не видишь - чего? - крикнула она хрипло. -  Мразь!  Дай  бог,
чтоб с твоей женой случилось такое.
     Михр-Бидад побледнел, словно опять глотнул дыма хаомы.
     - Гадюка! - рявкнул щитоносец и вскинул палку (кто  видел  перса  без
палки?). - Вот задам тебе сейчас.
     - Задай! И дай бог, чтоб с твоей женой случилось такое.
     - У, дрянь. - Михр-Бидад безвольно опустил палку, сплюнул и поплелся,
точно пришибленный, прочь от  костра.  Позади  невозмутимо  шагал  царский
телохранитель.
     - Проклятая! Ты смотри, а? -  злобно  бормотал  Михр-Бидад,  стараясь
отвязаться от крепко прицепившегося к нему  видения.  Но  чертова  сакская
девчонка, непостижимо как,  все  тесней  сливалась  в  потревоженной  душе
молодого перса с образом далекой Фаризад.
     Кощунственно отождествлять Фаризад, его жену, его кровь, дочь ария, с
бодливой степной козой. Но что тут поделаешь, если эта  дикарка  торчит  и
торчит перед глазами?
     Вихрь непривычных мыслей.
     Михр-Бидад не смотрел по сторонам, поэтому и не заметил, как миновали
они  с  телохранителем  стоянку  дахского  отряда.  Необходимость  держать
заложников в Ниссайе отпала - всех их родичей вместе  с  ними  погнали  на
войну. В залог остались дети, женщины да старики.
     И не заметил Михр-Бидад пары огненных очей, сверкнувших за его спиной
неутолимой, иссушающей жаждой мести.
     Эти очи ясно пророчили неизбежную смерть.
     Они принадлежали молодому даху по имени Гадат.
     ...Между царем и Утаной произошла с утра новая стычка. Куруш  торопил
с переправой. Хватит, отдохнули! Будто лихорадка трепала Круша  -  так  не
терпелось ему поскорей схватиться с упрямыми саками.
     "Он безумен, совершенно безумен, - думал со злостью Утана.  -  Лезет,
сломя голову, прямо в пасть волкодаву. Не к добру твоя  поспешность,  царь
царей. Не к добру".
     А вслух сказал:
     - Почти половина войска состоит из варваров.  Это  так.  Ты  говорил:
"Пусть дохнут, лишь бы добыли для нас победу своей кровью". Что  ж?  Пусть
дохнут. Но губить-то их надо с умом! Как-никак,  дахи,  варканы,  парты  -
наша опора. Дельный хозяин бережет и благородного скакуна и рабочего мула.
Варвары еще пригодятся тебе,  государь.  Для  будущих  сражений  хотя  бы.
По-моему, следует еще раз перетолковать с Томруз. Может обойдемся все-таки
без битва? Может, Томруз покорится по доброй воле? Она не  глупа.  Поймет,
что таран хворостиной не переломить.
     Чего добивался Утана? Он и сам точно не  знал.  Он  не  верил,  чтобы
Томруз покорилась по доброй воле. Ему просто  хотелось  как  можно  дольше
затянуть срок столкновения двух войск. Любой ценой  избежать  сражения.  А
там будет видно. Может, все уладится миром.
     Он жалел людей.
     - Хватит толковать! - взбесился царь. - Вы с Гау-Барувой досыта с нею
натолковались. Вперед, за Аранху!
     - Я согласен с Утаной, - поддержал вдруг недруга рыжий Гау-Барува.  -
Не лишне опять встретиться с Томруз.  Правда,  вряд  ли  удастся  склонить
саков  к  добровольной  сдаче.  Но,  пока  будут  плестись  разговоры   да
переговоры, мы без помех свяжем плоты и соорудим отличный мост. Иначе саки
оцепят берег, убьют много людей.
     - Ага! - кивнул царь одобрительно. - Если так - я тоже согласен. Кого
послать к Томруз?
     Выбрали Михр-Бидада.
     Будь это вчера, Михр-Бидад засвистел бы от радости. Только  подумать,
какое доверие оказывает ему повелитель! Но  сегодня,  больной,  изнуренный
ночной попойкой, он не то что радоваться -  языком  не  мог  ворочать  без
тяжелого усилия.
     Да тут еще Фаризад... То  есть,  та  сакская  девчонка,  над  которой
надругались псы Раносбата, не выходит из головы.
     "Михр-Бидад туда, Михр-Бидад сюда, - с обидой сказал себе  щитоносец,
покидая шатер. - Сами теперь боятся сунуться к Томруз. Вот  Гау-Баруву  не
послали. А меня убьют саки - Курушу наплевать".
     Неожиданная  мысль  испугала  Михр-Бидада.   Он   даже   остановился,
пораженный смутным ощущением лжи, незаметно опутавшей его с тех  пор,  как
он ездил в Задракарту. А может, и раньше...
     Эге! Уж не подсунули ли Михр-Бидаду кислого  уксуса  вместо  сладкого
вина?
     Однако воля царя есть воля царя. Придется, хочешь не хочешь, тащиться
за Аранху.
     ...Саки встретили Михр-Бидада, размахивавшего в знак  дружбы  зеленой
ветвью, и сопровождавших его телохранителей угрюмыми волчьими взглядами.
     - Пятнистая смерть! - кричали дети.
     "Что еще за смерть такая - пятнистая?  -  поежился  Михр-Бидад.  -  И
зверский же вид у этих саков. Нет, все-таки они не люди. Варвары, дикари".
     Но тут персу вспомнились слова сакской девушки, сказанные  у  костра:
"Дай бог, чтоб с твоей женой случилось такое..."
     Страшно ему стало.
     Какими глазами глядели бы персы на саков, если бы саки ворвались  вот
так в их страну и грозно подступили к стенам Пасаргад?
     Михр-Бидад  присматривался  искоса  к  неприветливым,  хмурым   лицам
туземных женщин и находил, к своему удивлению, в них немало знакомых  черт
- нежных черт, напоминающих о Фаризад.
     Так что же?! Выходит, саки - тоже люди?  О  дайв!  Непонятно  все  на
свете.
     - Успех и удача, - мрачно приветствовал он Томруз.
     - У саков, здороваясь, говорят: "Мир и благополучие",  -  нахмурилась
женщина. - Успех и удачу желают друг другу при встрече разбойники.
     "Бе! Где мир, где благополучие?" -  раздраженно  подумал  Михр-Бидад.
Вслух он сказал строго:
     - Ты оскорбила моего господина.
     - Чем?
     - Отказалась выйти за него замуж.
     - "Если врагу не к чему придраться - скажет, что у твоей собаки хвост
кривой".
     - Мой государь благороден. Куруш,  внук  Чишпиша,  взывает  к  разуму
хозяйки степей. Пусть не прольется кровь.  Так.  Покорись  царю  царей  по
доброй воле - и саки обретут покой.
     Томруз горько усмехнулась:
     - Благороден?  Однажды  кобра  заползла  в  шатер  пастуха  и  громко
зашипела. "Для чего ты шипишь?" - спросил пастух. "Я -  благороднейшая  из
змей! - похвалилась кобра. - Не кидаюсь внезапно, как стреловидная  гюрза.
Я всегда шиплю предупреждающе, прежде чем смертельно ужалить..."  Нет!  Не
благороден, а безумен твой государь. Он грозит сакам? Но с  каких  пор  он
знает нас? Давно ли водится с нами? Давно ли точит на саков  железны  меч?
Чтоб мы, саки,  покорились  жадному  проходимцу...  Да  понимает  ли  твой
государь, на кого решился руку поднять? Разве ему все равно, что  умереть,
что уснуть? В драке не орехи раздают. Как бы не  получилось  с  господином
твоим по пословице: "Ринулся  в  бой  быком  -  вернулся  коровой".  Вы  -
"ребра". Мы  -  "собаки".  Перекусывать  ребра,  дробить  острыми  клыками
позвонки и прочие кости - дело, привычное для собак. Угрызем  вас,  так  и
знайте!
     "Прекрати, царь Айраны, ненужную возню.
     Не рыскай по берегу, мост возвести не пытайся. Ведь не известно тебе,
польза или вред будет твоей голове от родившихся в  ней  замыслов  черных.
Успокойся, возвратись домой. Царствуй  над  своей  страной  и  оставь  нас
править нашей по нашему усмотрению.
     У вас, персов,  говорят:  "Не  стучись  в  дверь  войны,  пока  можно
договориться о мире". Заклинаю, ради блага само же Парсы, внять дружескому
увещанию.
     Если ж тебе непременно хочется сразиться с вольными саками, не  будем
топтаться у Аранхи без дела. Дай нам отойти от реки на  три  дня  пути,  и
тогда преследуй. Или ты отойди от реки на три дня пути  и  жди,  когда  мы
двинемся на персидское войско".
     Так ответила Томруз царю царей.



                     СКАЗАНИЕ СЕДЬМОЕ. ЗОЛОТО И КРОВЬ 

     Вернувшись в лагерь, Михр-Бидад увидел  на  берегу  длинную  вереницу
плотов, связанных из надутых бараньих шкур.
     Трудно ли двадцати тысячам воинов связать за три дня  тысячу  крепких
плотов? Благо, шкур достаточно (обычно в них возят воду), а  деревьев  для
креплений и тростника для настила - у Аранхи черный лес. Плоты хоть сейчас
готовы к спуску.
     Выслушав посла, Куруш задумался.
     - Три дня пути, - пробормотал он раздраженно. - Три  дня  пути!  Чего
она хочет, а? Не понимаю.
     - Томруз хитрит, - вздохнул Гау-Барува. - Будем  осторожны.  Допустим
оплошность - не пришлось бы жалеть. Зови людей. Послушаем, что скажут.
     - Опять разговоры?!
     - Без них не обойтись, мой государь. Зови людей,  -  мягко  настаивал
Гау-Барува.
     Не  первый  раз  осмотрительному  Гау-Баруве  сдерживать  повелителя.
Излишне порывист. Излишне! И Куруш  покорился,  ибо  доверял  тонкому  уму
главного советника больше, чем своему - грубому и твердому.
     - Пустыня по эту сторону Аранхи нам уже знакома, по ту -  все  равно,
что Страна Мрака, - сказал Раносбат  на  совете.  -  Где  их  там  искать,
проклятых собак? Отойдем на три дня пути. Пусть  саки  перейдут  на  левый
берег. Они начнут преследовать нас в  песках,  так?  А  мы?  Мы  незаметно
обойдем их сзади, так? И отрежем от переправ,  чтоб  некуда  было  бежать.
Окружим. И пусть Томруз умоется своей кровью, дочь ослицы-ы-ы...
     Разумно! Как бы ни кичились персы храбростью на людях, в глубине души
они боялись лезть  в  барханы  Красных  песков.  Утана  и  все  начальники
отрядов,  как  персидских,  так  и  вспомогательных,   дружно   поддержали
Раносбата. Поддержали к великому неудовольствию Куруша, который терпеть не
мог отступлений и промедлений.
     Даже Виштаспа не  пытался  возразить  Раносбату.  Обидно  опоздать  к
бурлящему в котле вкусному вареву. На тот свет опоздать - не обидно.
     Даже Гау-Барува, судя по его одобрительным кивкам, склонялся к  тому,
чтобы присоединиться к мнению  ниссайского  военачальника.  Однако  он  не
сказал пока ни слова.
     И тогда заговорил Крез.
     Да, всеми забытый, немощный лидиец Крез. Ему на покой давно пора  бы,
но Куруш до сих пор таскал старика за собой. Притащил и сюда, к Аранхе. Э,
судьба! Где Аранха, а где Лидия?
     Не потому не отпускал перс дряхлого Креза, что боялся, как бы тот  не
взбунтовал родную Сфарду. Нет! До бунта ли человеку, опустившему обе  ноги
в могилу. Просто лестно было Курушу держать  в  своей  огромной  свите,  в
числе других покорившихся владетелей, знаменитого на Востоке царя.
     Но напрасно воображал повелитель Айраны, что Крез для него теперь  не
опасен... Промах. Ошибка. Поистине, если бог хочет наказать  человека,  он
лишает его разума. И - бдительности.
     Под морщинами, избороздившими бледный лоб  Креза,  деятельно  работал
мозг. В сердце Креза неугасимо, подобно священному костру огнепоклонников,
пылала ненависть. Именно  эта  жгучая  ненависть  питала  сердце  лидийца,
заменяя остывшую жидкую кровь, и сообщала его ударам юную силу.
     Крез понимал - великую Лидию не возродить  из  праха.  Звезда  Сфарды
закатилась навсегда. Пройдет немного времени,  и  лидийцы  утратят  родной
язык, обычаи, смешаются  с  другими  народами.  Исчезнет,  как  дым,  даже
название страны.
     Лидия погибла. Но жив Крез! И жив перс Куруш. И Крез отомстит Курушу.
Он знал, что день его придет. Он ждал год, три года,  семнадцать  лет.  О,
терпелив был Крез - терпелив, молчалив и зорок.
     Он хорошо изучил Куруша.
     И неплохо изучил саков - пусть понаслышке.
     Кто, как  не  Крез,  исподволь  внушал  все  эти  годы  Курушу  через
Гау-Баруву: для того, чтобы  окончательно  сломить  Запад,  нужно  сначала
покорить Восток?
     Внушал - и ждал. И наступил тот желанный день.
     Семнадцать лет назад, готовясь  к  битве  с  персами,  Крез  вопросил
оракула, что принесет эта битва.  Лидийцы  стояли  по  одну  сторону  реки
Галис, персы - по другую. Как сейчас Куруш и  Томруз  на  берегах  Аранхи.
Оракул ответил: "Царь, Галис перейдя, великое царство разрушит".
     Какой царь? Конечно, я, Крез - решил Крез.  Какое  царство?  Конечно,
Персидское. Лидиец, очертя  голову,  ринулся  через  поток  -  и  потерпел
ужасающий разгром. После он горько упрекнул  коварных  жрецов  за  гнусную
ложь. "Оракул не обманул тебя, - сказали жрецы-хитрецы. -  Перейдя  Галис,
ты действительно разрушил великое царство - свое".
     Пусть же Аранха станет Галисом для Куруша.
     Крез хорошо обдумал, что скажет сейчас.
     Когда-то он подражал сынам Эллады, говорил и писал  на  их  языке.  И
даже молился греческим богам. Подарив мраморные колонны эллинскому храму в
Эфесе, он велел, по греческому обычаю, высечь  на  их  базах:  "Царь  Крез
посвятил".
     Теперь старик почти забыл не только эллинский, но и  лидийский  язык,
зато отлично изъяснялся по-персидски.
     Он начал с того, что передразнил Раносбата:
     - "Перейдут, отойдем, обойдем..." Согласен ли  я  с  тобою,  мой  сын
Раносбат? Нет, не согласен!
     Военачальники удивленно притихли. Они давно, а многие -  никогда,  не
слышали его речей.
     - Почему не согласен? - продолжал Крез. - Вот почему. Какой  народ  -
самый хитрый на земле? Саки. Разве  не  ясно,  что  они  хотят  нас  подло
обмануть? Ясно. Слушайте. Что случится, пока мы будем отступать на три дня
пути? Саки уйдут на такое же расстояние.  Сколько  минует  дней,  пока  мы
сообразим, что нас провели? Еще три дня. Итак, сколько дней пути  окажется
между нами? Девять.  А  сколько  дней  понадобится,  чтобы  связать  плоты
вместе, навести мост и переправиться на правый берег? Не меньше пяти дней.
Так?  Следовательно,  саки  удалятся  от  Аранхи  уже   на   сколько?   На
четырнадцать дней пути! Пока мы будем  их  догонять,  они  -  что?  -  они
уберутся еще дальше. Да! Надо уметь считать. За это  время  к  ним  успеют
прийти на  помощь  -  кто?  -  их  друзья  из  Хорезма  и  Сугды.  Придут?
Обязательно придут. Между ними и  саками,  я  слыхал,  нет  почти  никакой
разницы. Один язык, вера одна. Осядет сак  на  земле  -  вот  он  и  сугд.
Двинулся сугд в степь - вот он и сак. И Бактра может восстать. Да. Не ослы
же, в самом деле, эти сугды и хорезмийцы? Поймут  их  разведчики,  что  не
против кочевых саков  мы  тащим  два  десятка  осадных  башен,  таранов  и
лестниц. У саков нет городов и крупных крепостей. Одни загоны  для  скота.
Хорезмийцы поднимутся вверх по реке и отрежут нас от моста. Сугды ударят с
востока. Бактры - с юга. Хорошо? Плохо. Не забывайте - мы явились в  Туран
не ради того, чтоб погибнуть бесславно, а  ради  того,  чтоб  победить  со
славой. Нужно сейчас же, не медля, начать сооружение моста! Сейчас же.  Не
медля. Начать. Настигнем Томруз, пока она недалеко! Лучше  так  будет  или
хуже? Лучше! Да. Лучше.
     Крез  умолк.  Военачальники  таращили  глаза   от   изумления.   Даже
Гау-Барува   с   его   искушенным   разумом   поразила   столь    глубокая
рассудительность. Да! Да! Правильно говорит Крез.
     -  Хвала  тебе,  мой  брат!  -  горячо  воскликнул  персидский  царь,
окрыленный помощью, пришедшей с совершенно неожиданной стороны.  -  Хватит
болтать! - с яростью крикнул он приближенным. -  Пора,  наконец,  спрятать
языки и обнажить мечи! Мне предстоит совершить еще не один, и не два, и не
три похода. Я хочу, с благоволения Ахурамазды, обратить  в  истинную  веру
весь мир. Но мир велик, а я стар. Поэтому я не могу  топтаться  здесь  три
года. Мы должны просверкнуть в Туране, как молния! С  Томруз  покончим  за
пятнадцать дней.  Спустимся  к  Хорезму.  С  Аранхи  перейдем  на  Яксарт,
поднимемся к Сугде. Осенью мы должны вернуться домой. Помните -  нас  ждет
Египет. Эй, начинайте наводить мост.


     Осенью,  добравшись  до  Парсы,  истерзанный   Виштаспа   рассказывал
Камбуджи и Хутаусе:
     "Воины спустили плоты на воду и привязали их друг к другу  ремнями  и
волосяными  веревками.  Вдоль  левого  берега  Аранхи  вытянулся  огромный
плавучий мост. Нижний конец моста прикрепили  цепями  к  толстым  столбам,
врытым в землю. Верхний оттолкнули от суши. Быстрая вода повлекла  зыбкое,
но прочное сооружение за собой и плавно поставила его поперек реки.
     Триста варканских лучников обстреливали с двигавшегося  моста  берег,
занятый  саками;  едва  восточный  конец  моста   коснулся   суши,   отряд
копейщиков,  сидевших  на  плотах  наготове,  ринулся  на   толпу   конных
кочевников, вертевшихся у переправы. Завязался бой. Саков оказалось  очень
мало, не больше ста всадников; убив стрелами двадцать-тридцать наших,  они
быстро скрылись в пустыне.
     Едва мы приступили к переправе, поднялся, как нарочно, сильный ветер.
Видно, то колдуны  саков  наслали  непогоду.  Река  и  без  того  бешеная,
казалось, встала на дыбы.  Небо  заволокло  красноватою  пылью.  Она,  как
туман, клубилась над Аранхой и плотной завесой оседала на кипящую воду.
     Мост, слава Ахурамазде, остался цел. Но движение все же  пришлось  на
время прекратить. Кони боялись раскачивающихся плотов, а воины не  видели,
куда ступают.  Утонуло  сразу  тридцать-сорок  человек,  да  и  то,  хвала
премудрому богу, защитнику Айраны, не персов,  а  дахов  и  варкан.  Скоро
ветер  улегся,  река  немного  успокоилась,  воздух  очистился.  Переправа
продолжалась.
     На правом берегу разбили второй лагерь. Царь, по совету Креза,  решил
взять лучшую часть войска с собой, а худшую оставить для охраны  моста.  У
реки оставили главный обоз, осадные приспособления,  немногих  пленных.  И
семитов-вавилонян,  умеющих  отлично  управляться  с  таранами,  возводить
насыпи, строить сапы и делать подкопы. Сынов Божьих Врат надлежало  беречь
для боев у стен Хорезма и Сугды.
     Куруш повелел не брать в барханы и быков, захваченных  из  Марга  для
пропитания воинов. Он не собирался долго возиться с  кочевниками,  поэтому
выступил из лагеря налегке. Оружие, хлеб, сушеный сыр, соленое мясо,  пять
бурдюков  с  водой,  запасной  конь  -  чего   еще   нужно   человеку   на
десять-пятнадцать дней?
     Сфардец Крез, проклятый лукавец, притворился хворым,  и  царь  царей,
довольный его речью на совете, милостиво дозволил  нечестивцу  остаться  в
лагере.
     О Ахурамазда!
     Как хорошо начинался поход... и как нехорошо он закончился".


     Прежде чем покинуть лагерь, персы  принесли  в  жертву  богам  тысячу
лошадей.
     Молодое  учение  Заратуштры  отлично  уживалось  у  них  с   древними
представлениями и суевериями. Почитая Ахурамазду, персы поклонялись  в  то
же время духам степей, гор, воды. Молились небу,  солнцу,  ветру,  звезде.
Верили в таинственную силу хищных зверей, птиц и змей.
     И пока маги, жрецы огня  всех  рангов  -  дастуры,  эрпаты,  дотвары,
мобеды - в особых башлыках-патиданах, завязав  рты,  чтобы  не  осквернить
дыханием священное пламя, совершали на походных алтарях  возлияния  хаомой
из плоских сосудов, на лугах, по стародавнему обычаю, варилось в трехногих
бронзовых котлах мясо культовых животных.
     После долгих заклинаний и сытной еды царь устроил отрядам смотр.
     Надо проверить, у всех ли отточены мечи, секиры,  наконечники  копий,
достаточно ли у лучников стрел, у пращников - каменных  шаров,  крепки  ли
щиты и чешуйчатые панцири, добротна ли одежда и обувь.
     Он и  сам  принарядился  по  случаю  смотра:  натянул  поверх  серого
персидского хитона пурпурный лидийский, перекинул через плечо, по мадскому
обычаю, желтую, с черными цветами, шкуру леопарда.



 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]