Вспомнил, должно быть, наконец, что перс он далеко  не  чистокровный,
что по матери он - мад, ибо Мандана была дочерью  Иштувегу.  И  не  только
мад, а и сфардец, ибо матерью Манданы была Арианна, дочь  лидийского  царя
Алиатта.  Алиатту  наследовал  Крез;  значит,  Иштувегу,  Креза  и  Куруша
связывало кровное родство. Хороши родичи.
     Царь царей взгромоздился вместе с приближенными  на  вершину  крутого
бархана, а внизу, по лощине, сверкая  медью  доспехов,  проходили  войска.
Внуку Чишпиша поднесли золотую чашу с освященным вином.  Он  нахмурился  и
отстранил чашу.
     - Я хочу крови!
     - Хайра-а-а! - рявкнули конники и  пехотинцы  и  с  грохотом  ударили
копьями  о  щиты.   Заревели   трубы.   Загудели   барабаны.   Губы   царя
подергивались. Растроганный он шептал со слезами на глазах:
     - О мой народ... мой народ!
     "Неужели он впрямь уверен, что любит свой народ?  -  удивился  Утана.
Ненавистен был торговцу взрыв воинственных кличей. - Что же, выходит,  для
блага персов ты гонишь их на убой? Твой народ... Скажи лучше: "Я!". "Я!" -
звучит  в  твоих  высоких  словах  "мой  народ".  Не  ради  одураченных  и
охмуренных пахарей, которым до отвала хватило бы  и  своей  земли,  своего
добра, затеял ты этот поход,  а  ради  того,  чтобы  потешить  собственное
тщеславие.
     Тут он поймал себя на несообразности родившихся у него чистых  мыслей
с его не очень-то чистой жизнью.
     "А ты, Утана,  -  упрекнул  Утану  со  вздохом  Утана,  -  ради  кого
стараешься ты, рыская с караванами по горам и  пустыням?  Ради  сородичей?
Или - ради себя одного? - И пришел к безотрадному выводу: - У тебя двойная
душа, Утана. На жизнь, как на белый  свет,  ты  глядишь  разными  глазами.
Голубой смотрит в сторону людей, черный прикован к твоей выгоде. Чем же ты
лучше Куруша?.."
     Так он и двинулся в поход - растерянный и печальный.


     Выставив у реки  слабый  заслон,  саки  отошли  на  три  дня  пути  и
схоронились в Красных песках.
     - Где буря, там  разрушение,  -  сказала  Томруз  на  совете  родовых
вождей. - Война есть война. Будут раны. Будет смерть. Не  останется  иного
выхода - погибнем все, но не сдадимся. Однако мы люди еще  живые,  и  пока
что нам нужно думать о жизни. Ничего, кроме презрения и вечного проклятия,
не заслуживает тот предводитель, который, как безумный слепец, без толку и
нужды бросает людей  под  копыта  вражеских  коней.  Разве  с  противником
дерутся для того, чтобы непременно умереть,  а  не  для  того,  чтобы  его
сокрушить, а самому уцелеть? Зубастую пасть недруга надо набивать не мясом
своих воинов, а стрелами из своего колчана. Не  кровью,  а  горячей  золой
насыщать его брюхо. Берегите людей! За каждым человеком  -  большой  путь.
Судьба. Чем больше сохраните людей, тем лучше - у нас  еще  много  дел  на
этой светлой земле. Отойдем в глубь степей. Куруш  -  неприятель  опасный.
Это Пятнистая смерть. Персы бьются хорошо и охотно, нерадивых гонят в  бой
бичами. Нужна осмотрительность. Война - битва умов.  Прежде  мысль,  потом
уже меч. Сейчас  нет  смысла  сходиться  с  персами  вплотную.  Время  для
большого сражения еще не наступило. Переждем, пока  не  придут  на  помощь
отряды саков - тиграхауда и заречных, войска из Хорезма, Сугды  и  Бактры.
Гонцы давно в пути. Переждем, не беда. Не сожрут персы  песок  в  пустыне.
Пусть бродят пока по дюнам,  жарятся  на  солнце.  Глядишь  -  и  усохнут,
порастеряют  силы.  А  чтобы  Куруш  не  подумал,  что  мы  сквозь   землю
провалились, выделим  пять-шесть  малых  отрядов.  Пусть  молодежь  кусает
потихоньку незваных гостей за бока...
     - Дай мне отряд! - пристал наутро к матери Спаргапа.
     - Отряд? Не рано ли? - с сомнением покачала головой Томруз.
     - Почему - рано! - рассердился юнец. - Самое время.  Храбрость  воина
познается в битве, не так ли? Как же  я  смогу  доказать,  что  я  уже  не
ребенок, если меня до старости будут держать в зыбке? Назвала  кречетом  -
дай крылья. Дай отряд - и ты увидишь, на что способен твой сын. Клянусь  -
после первой же схватки весь Туран заговорит о Спаргапе!
     Его трясло от нетерпения. Взлетел бы - да крыльев нет. Томруз глянула
на сына с затаенной любовью и гордостью.  Самолюбив,  горяч,  отважен.  Из
таких и вырастают полководцы. Добрый выйдет  воин  из  Спаргапы!  Конечно,
если он, зарвавшись, не сломает шею в первой же схватке.
     - Хорошо, родной. Завтра получишь отряд. Пятьсот человек, сверстников
и друзей. Но... я прикреплю к тебе и наставника.
     - Это еще зачем?
     - Помогать будет.
     - Кого прикрепишь?
     - Хугаву, хотя бы. Воин опытный. Помнишь, как  Хугава  отличился  при
тохарском набеге?
     - И что же - я должен ему подчиняться?
     - Нет. Но советы его ты слушать обязан.  Согласен?  Иначе  останешься
без отряда.
     - Согласен, - буркнул Спаргапа.  -  Только  пусть  не  вздумает  мной
помыкать! Я - начальник, он - помощник, и никаких. Будет  по-другому  -  к
бесу отряд! Один пойду на Куруша.
     - Ну, не кипятись! - ласково  успокоила  сына  Томруз.  -  Командиром
отряда я назначаю тебя.
     - Твердо скажи об этом Хугаве, чтоб знал свое место.
     - Скажу, скажу. Теперь выслушай мое напутствие, сын. И не  забывай  -
заклинаю памятью отца, сын мой! - не забывай мое напутственное слово ни на
одно мгновение. Ты понимаешь меня Спаргапа? Ни на одно мгновение!
     - Хорошо, говори.
     - Война, мой сын, не забава. Запомни. Не игра в козлодранье. Война  -
страшное бедствие. Я, женщина и мать, смертельно ненавижу  войну.  Саки  -
исстари миролюбивый народ. Сак берется за оружие лишь тогда,  когда  иного
выхода нет. Вот как сейчас. Сак не полезет в чужую страну, но  и  чужих  в
свою страну не допустит. Перс проливает кровь ради добычи,  сак  проливает
кровь за свободу. Запомни - за свободу, а не ради добычи. Так  заведено  у
нас издревле. Это - наш закон. Чего  я  добиваюсь?  Чтоб  ты,  прежде  чем
вступить в свой первый бой, осознал до конца, с  кем  и  для  чего  хочешь
сразиться!
     - Хорошо, - кивнул серьезный, подтянувшийся Спаргапа. - Я  не  забуду
твоего напутствия, мать. - Он  вздохнул  и  задумался.  Потом,  бледный  и
грустный, поднял на Томруз увлажнившиеся глаза. - Ты мудрая женщина, мать.
Я благодарю бога за то, что родился от тебя, а не от  какой-нибудь  другой
женщины. Ты для меня...
     Он упал перед матерью на колени и поцеловал ее босую ногу.
     ...А позже, уже ночью, хмурый и молчаливый, он сидел в песках рядом с
Райадой и с недобрым чувством слушал прерывистый девичий голос.
     - Замуж, замуж! - шептала дочь  Фрады  со  злостью.  -  Ты,  конечно,
нравишься мне. Но что из того? Выйти замуж - и трясти лохмотьями, мерзнуть
в дырявом шатре, грызть обгорелое мясо? Я не хочу быть нищей.
     Спаргапа с трудом разлепил спекшиеся губы.
     - Не будешь нищей. Все для тебя добуду, Райада.
     Она покосилась на него недоверчиво.
     - Где, как добудешь?
     - Где, как! - взорвался Спаргапа, точно огнедышащая  гора.  -  Завтра
выступаю в поход, ясно?
     Он махнул рукой на совесть. Чего уж тут... Разве Спаргапа  не  хозяин
своей голове? Белого отца - нет и никогда не будет, а мать... мать  просто
ворчливая, говорливая старуха. Кого бояться? Он почувствовал ветер  полной
свободы, как охотничий сокол, вырвавшийся  из  ременных  пут.  Плевать  на
всякие наставления! Человеку дозволено все. Спаргапа яростно выругался.
     - Пусть отсохнут мои руки, если я не пригоню к твоему  шатру  четырех
верблюдов, нагруженных золотом, тканью и прочей дрянью.
     Райада обрадованно вскрикнула.
     Он вцепился в девушку горячими руками, унес за бархан, бешено  вдавил
в песок. Она не сопротивлялась. Кожа Райады пахла красным перцем и мятой.
     В лагерь вернулись на рассвете.
     Крадучись, подобно волчьей стае, отряд Спаргапы подбирался к  Аранхе.
Недалеко от реки молодых воинов нагнал во главе двухсот  сородичей  Фрада.
Он был необычайно весел и разговорчив.
     - Ох и я с тобой! - ласково улыбнулся Фрада юному  Спаргапе.  -  Хочу
размяться, проветриться хочу. Давно копья не  метал,  кинжалом  не  махал,
стрел не пускал.  Возьми  моих  людей  под  высокую  руку.  Ладно?  Вместе
потреплем Курушевых слуг. А, Хугава!  И  ты  здесь?  Решил  задать  работу
своему волшебному луку? Ну, держитесь теперь, персидские фазаны!
     Сладкая лесть Фрады перекосила  лицо  Хугавы,  точно  кислый  щавель.
Табунщик отвернулся и тихо выругался.  "Когда  решили  уничтожить  глупых,
дурак тоже взялся точить нож". Проветриться захотелось вояке. Вояка-то  он
и вправду неплохой, исправный вояка. Но  к  чему  излишняя  ретивость?  Не
молод. Поберег бы силу для настоящего дела. И зубоскалит не к месту. Разве
на свадьбу едет?
     - Вместе, так вместе, - сдержанно кивнул Спаргапа.
     Конечно, две сотни взрослых - мощное подспорье. И приятно, что Фрада,
пожилой  человек,  родовой  вождь,  сам   просится   под   руку   зеленого
"начальника". Но плохо то, что он будет торчать  перед  глазами,  вновь  и
вновь напоминая о проклятой Райаде.
     Горечь, темную досаду, черную обиду, острую, как нож,  ревность  унес
прошлой ночью Спаргапа из обжигающих,  точно  разогретое  железо,  объятий
лукавой Райады. Эх! Предостерегала же мать... Но  без  Райады  жизнь  хуже
смерти. Запутался, друг Спаргапа! Чем это кончится?
     А Фрада? Он до сиз пор носил кольцо Гау-Барувы за пазухой.  На  палец
не надевал, но и не выбрасывал. Он  долго  размышлял,  как  ему  держаться
теперь, когда началась война.  Как  держаться?  Как  угодно,  лишь  бы  не
прогадать. Победят саки - поживиться  за  счет  персов.  Победят  персы  -
поживиться за счет саков. Пусть грызутся между собой, Фраде-то что?
     ...Солнце, перемещаясь по  Звериному  кругу  зодиака,  покинуло  знак
Близнецов и подступило к созвездию Рака. Взошел Большой Пес -  предвестник
невыносимо знойных дней. "Пес -  покровитель  саков,  -  угрюмо  шептались
персы. - Как бы нам не было худо". Молились. Резали жертвенных животных.
     В лагерь у моста то и дело наведывались гонцы  Куруша,  приходили  за
водой караваны. Недавний ветер замел в пустыне следы, разъезды персов день
и ночь мотались по дюнам, безуспешно пытаясь обнаружить саков.
     - "Собаки" будто в песок превратились, ни слуху от них,  ни  духу,  -
рассказывали гонцы. - Государь сердится.
     Охрана моста не знала, как убить время. Скука. Не все  же  спать,  да
спать? Кто был смел да плавать умел, тот купался.  Плескался  у  берега  и
возле плотов, чтоб  не  унес  бурливый  поток.  Из  воды  вылезал  желтый,
облепленный жидкой глиной.  Начался  второй,  основной  паводок  Аранхи  -
летний, связанный с таянием высокогорных  снегов.  Он  более  обилен,  чем
первый, весенний паводок, питаемый  слабым  снежным  покровом  низкогорий.
Летом река несет тучу наносов, превращается чуть ли не в грязевой поток.
     - Ох, и жирен же аранхский ил, хоть и глинист излишне! -  восхищались
персы. - Говорят, он куда лучше нильского ила.  Возьмем  Хорезм  -  там  и
останемся. Сколько плодородной земли можно захватить!
     Те, что  не  умели  плавать,  тоже  ходили  целый  день  обнаженными.
Донимала жара. Опасности никакой не предвиделось, и воины, кроме дозорных,
беспечно забросили доспехи и оружие в шатры. Кого бояться?
     Люди бродили из лагеря в лагерь через мост - погостить  у  товарищей;
охотились, играли в кости, рыбу ловили. Но все быстро  надоедало.  Воин  -
это воин, ему не терпится показать молодечество и удаль. Начальник  охраны
моста Арштибара задумался - как развлечь людей, приунывших от безделья?
     Сегодня после полудня глашатай объявил: в правобережном лагере  будет
борьба. Участники состязания получат хороший обед,  победители  -  хорошую
награду. Бараны уже на вертелах, кувшины с вином охлаждены в ледяной  воде
Аранхи.
     Правобережный лагерь разместился на огромной  поляне  у  реки.  Персы
вырубили здесь деревья, кусты и тростник, выжгли траву вместе с пауками  и
змеями, чтоб было где разбить палатки, чтоб расчистить для войск  путь  от
переправы к пустыне.  Около  трех  тысяч  воинов  -  безоружных,  в  одних
набедренных повязках, столпились на поляне, предвкушая веселую схватку.
     И целиться в них не надо - все на  виду,  стоят  плотной  колышущейся
стеной.
     Из кустарника метнулся к небу черный дым.
     И семь сотен длинных оперенных  стрел  громадной  стаей  хищных  птиц
вырвалось  из  окружающих  поляну  зарослей.  Семь  сотен  персов,  мадов,
харайва, сынов Бабиры, варкан растянулось на земле, легко раненных, тяжело
раненных или убитых наповал.
     Оставшиеся в целости оцепенели на несколько  мгновений,  уже  осознав
неотвратимую опасность, но не поняв еще, откуда она и почему.
     Из чангалы с зловещим  шорохом  вылетела  вторая  волна  тростниковых
стрел. Она черно-желтым кругом сомкнулась над поляной, и груда поверженных
тел удвоилась. Из семиста ядовитых бронзовых жал  лишь  одно  промелькнуло
над поляной, никого не задев. Но и оно не пропало  даром.  Шальная  стрела
скользнула вдоль моста и опрокинула в кипучую воду какого-то  злосчастного
рыболова, одиноко сидевшего с удочкой на плоту.
     Персы закричали и бросились врассыпную. Некоторые кинулись  к  шатрам
за доспехами. Но большая часть воинов ринулась  к  мосту.  Мост  угрожающе
закачался. Теснота. Давка. Ужас. Третья волна сакских  стрел,  никогда  не
минующих цели, смела в поток, словно кучу сухой листвы, толпу  обезумевших
от страха людей.
     Начальник охраны моста  Арштибара  поспешно  разрубил  мечом  канаты,
скреплявшие несколько прибрежных плотов между собой. Восточный конец моста
распался. Связки жердей, тростника и надутых  шкур  понеслись,  кружась  в
водоворотах, вниз по реке. За них с воплями цеплялись  те,  кто  не  успел
утонуть.
     Так, разрушая мост за собой, и добрался Арштибара до западного берега
с горсткой воинов, оставшихся в живых.
     На западном берегу Аранхи стоял Крез. Старик молча следил за побоищем
на реке. Он даже не улыбнулся. Радоваться рано, это только начало.
     Саки вышли из чангалы и принялись добивать раненых. Немало  персов  и
воинов прочих племен барахталось у  самого  берега,  боясь  утонуть  и  не
осмеливаясь вылезть на сушу. Саки выволакивали недругов из воды за  волосы
и всаживали им в глотки короткие мечи.
     - Бей их, бей, режь! - вопил  Спаргапа,  не  уставая  втыкать  нож  в
животы пленных.
     Рухнули под обрыв осадные башни, запылали тараны  и  лестницы.  Кровь
убитых смешалась с  влажной  землей,  поляна  покрылась  бурой  грязью,  в
которой пьяно скользили и разъезжались  ноги  победителей.  Кровь  ручьями
стекала в Аранху и сливалась с  рыжей  водой.  В  реке,  вдоль  восточного
берега, вытянулся громадный, длиною в лошадиный бег  [лошадиный  бег  -  3
километра], алый крутящийся хвост.
     -  Попробовали  сакских  мечей  и  стрел,  -  угрюмо  сказал  Хугава,
ожесточенно моя руки.
     Хотелось  поскорей  избавиться  от  омерзительного  ощущения   липкой
человеческой крови на руках. Бой молодые саки провели точно по его замыслу
- Хугава придумал окружение, Хугава разместил сородичей в зарослях, Хугава
выбрал удобный миг для нападения. Теперь, когда  горячка  боя  минула,  он
почувствовал тошноту, отвращение к устроенной им резне. Стрелка  раздирала
жгучая злость на этих проклятых арийских вояк, которым  вечно  не  сидится
дома.
     Ведь из-за их неисправимой глупости ему, Хугаве,  мирному  и  доброму
человеку, пришлось сегодня их же убивать. Страшная необходимость.
     - И какой дайв тащил вас за Аранху?! - воскликнул он с яростью. - Или
я со слезами на глазах умолял вас пойти на меня войной?
     - Э, друг Хугава! Быстро ты скис. Точно  коровье  молоко  в  жару.  -
Спаргапа отрывисто засмеялся и вытер нож о кожаные штаны. - А  мне  забава
понравилась. Война, я вижу, дело веселое.
     "Волчонок!  Нанюхался  крови  -  и  одурел",  -  подумал   Хугава   с
неприязнью.
     Одурела, подобно Спаргапе, и толпа его  желторотых  воителей.  Победа
далась с невероятной легкостью - ни один из юношей не был даже ранен. Хотя
кое-кто пытался  выдать  за  раны  пустяковые  царапины,  приобретенные  в
колючих  зарослях.  Иные  нарочно  полосовали  себе  щеки  -   будет   чем
похвалиться перед отцом и матерью. Каждый хвастался  перед  другим  числом
убитых им неприятелей.
     С видом бывалых рубак, не спеша и деловито,  сносили  юноши  на  край
поляны отрубленные вражьи головы.  Заискивающе,  с  надеждой  на  похвалу,
заглядывали в очи молодого начальника. И он, как опытный полководец  ронял
свысока:
     - Хорошо им намяли бока! Слава тебе, Аспатана. Ты воин лихой, Пармуз.
Молодчина, Навруз. О, сильная рука у Рузбеха... Вы всю  падаль  осмотрели?
Глядите у меня! Чтоб ни одного колечка не пропало.
     И родичи  несли  Спаргапе  золотые  и  серебряные  кольца,  браслеты,
серьги, цепи, снятые  с  рук,  вырванные  из  носов,  выдранные  из  ушей.
Спаргапа торопливо прятал  добычу  в  ковровую  сумку  с  белым  кречетом,
вытканным по красному полю. Фрада тем временем шарил, как шакал, в  шатрах
и повозках обоза. И вскоре воины его отряда сложили у  ног  Спаргапы  кучу
одежд, ковров, пряжек, чеканных поясов, блюд, рукоятей от мечей, ваз,  чаш
- все дорогое, все золотое.
     - Поделишься  со  мной?  -  шепнул  Фрада  юнцу,  хотя  лучшую  часть
награбленного он уже успел схоронить где нужно.
     - После, - недовольно проворчал Спаргапа. - Эй,  больше  нет  ничего?
Ищите.
     - Зачем тебе персидский хлам? - удивился  Хугава.  -  Поганое  добро,
чужое, вражеское. Грязь. Надо сжечь.
     - Что?! - Спаргапа прикрыл руками  сумку,  туго  набитую  серебром  и
золотом. - Я тебя самого сожгу! Не хочешь  -  не  бери.  Хватайте  одежду,
ребята! Довольно трясти лохмотьями. Это награда за победу.
     Юноши с веселым гоготом растащили  груду  пестрого  тряпья,  сбросили
ветхие хитоны и вырядились в узорчатые накидки и шаровары. Хай! Хей!  Хой!
Все для них было сегодня забавой. Хугава сердито плевался.
     - Дети! - Фрада, облизываясь, вынырнул из-за повозок обоза. - Там, за
шатрами, мясо на вертелах, зажаренное уже, и кувшинов  гора.  Я  отхлебнул
три глотка - холодное вино,  сладкое  и  крепкое.  Персы,  видно,  к  пиру
готовились. Что ж, вместо них мы пображничаем. Скорей, дети! Вам и во  сне
не приходилось пробовать этакой благодати.
     - Стойте! - крикнул Хугава толпе, ринувшейся было за шатры. - Где  ты
вынюхал благодать, Фрада? Это яд,  а  не  благодать!  Неужто,  братья,  вы
хотите опоганить губы дурацким пойлом? От него люди сходят с  ума.  Назад!
Не до пира сейчас. Хоть один перс, да ускользнул в чангалу.  Доберется  до
своих. Куруш близко - глядите, вот-вот нагрянет. Да и те, с левого берега,
могут напасть. Уходить пора!
     Юноши смущенно топтались перед Хугавой.
     Одни  удивились  упреку,  для  них  непонятному.   Другие   поспешили
спрятаться за спинами товарищей.  Третьи  сердито  отвернулись.  Четвертые
потупили глаза.
     Никто не хотел ничего плохого. Юные саки родились и выросли в пустыне
и были чисты, непорочны и доверчивы, как ягнята.  Но  именно  в  их  почти
первобытной простоте и таилась опасность. Тем  более  серьезная,  что  эта
простота соединялась с природной силой  и  жестокостью,  привитой  суровой
жизнью.
     Юных саков мог увлечь любой пример - как добрый, так и  дурной.  Ибо,
по молодости лет, воины Спара и сам Спар  плохо  еще  отличали  дурное  от
доброго, смутно  понимали  разницу  между  "нельзя"  и  "можно".  Особенно
сегодня, в такой необычный день, когда от непривычных событий пылко стучит
сердце, кружится голова, кровь кажется водой, река  -  ручьем,  а  сам  ты
чувствуешь себя исполином, способным уложить быка.
     Тишина. Раздумье. Колебания. Юношам  нужен  был  пример  -  зримый  и
яркий. Они дружно бросились бы сейчас всей толпою прямо а Аранху -  стоило
только кому-нибудь начать.
     - Ты что? Куда уходить? - Фрада вынул из-за пазухи  серебряную  флягу
(успел разжиться), молодецки крякнул и запрокинул голову.  Вино,  булькая,
лилось ему частью в рот, частью на грудь. Выглушив половину запаса,  Фрада
лихо сплюнул, расправил усы и небрежно смахнул  с  волосатой  груди  капли
красного напитка. - Мы захватили вражеский лагерь. Так? Отрезали Куруша от
переправы. Так? Одержали славную победу. Так? И вдруг - уходить! Ты просто
струсил, Хугава. Куруш не близко, а далеко, ему не  до  нас.  А  с  левого
берега персы не сунутся - нагнали мы на  них  страху,  десять  дней  будут
дрожать, заикаться и  менять  шаровары.  Подумайте,  дети.  Томруз  нас  в
становище не пустит, если мы отсюда уйдем! Отхватить такой кусок успеха  -
и кинуть его шакалам? Глупость. Надо стеречь переправу.
     Хугава пытался прервать Фраду резким  взмахом  руки,  но  захмелевший
старейшина не сдавался.
     - Кто здесь главный начальник? - спросил он напористо у сына  Томруз.
- Ты, храбрый Спар,  или  этот  пугливый  умник?  Мы,  твои  воины,  хотим
подкрепиться едой. Что тут зазорного? А вино... не нравится - не пей.  Или
я заставляю? В глотку его насильно  вливаю  кому-нибудь?  Тьфу!  Ты  скажи
прямо, начальник: заслужили мы сегодня кусок мяса или не заслужили?
     Спаргапа - важно:
     - Заслужили! И впрямь, куда спешить? -  раздраженно  обратился  он  к
Хугаве. - Отдохнем - и уйдем. Не горит. Раз в год и верблюд веселится.
     - Не горит - загорится! - твердо сказал Хугава. -  Надо  уйти  сейчас
же. Без всякого промедления. Мясо захватите с собою. Поедим в песках.  Ну,
и вина можно  взять  немного.  Слышите?  -  немного.  Иначе  будет  плохо.
Выводите коней, братья!
     - Э, убирайся ты к бесу! - вспылил Спар. Властный  голос  Хугавы  бил
его прямо по буйному, нетерпеливому сердцу. Да тут  еще  ноющая  тоска  по
Райаде.  Да  глухое  сознание  вины  перед  матерью  -  быстро  забыл   он
наставления Томруз. И никак  не  отвязаться  от  гнетущего  чувства  вины.
Утопить бы его, залить, погасить чем-нибудь... -  Провались  ты  к  черным
духам, дорогой наставник! И без тебя обойдемся. Правда, Фрада?
     - Ох! Конечно. Пусть катится отсюда, как перекати-поле.
     - Вв... хотите меня прогнать?! - прошептал потрясенный Хугава.
     - Ох! Конечно! Чем скорей ты исчезнешь, тем лучше. И для нас,  и  для
тебя. Ты еще не пробовал вот этой груши? - И Фрада поднес  к  носу  Хугавы
небольшой, но твердый, как бронза кулак. Табунщик знал - резкий, точный  и
мощный удар крепыша Фрады сбивал любого человека с ног  не  хуже  конского
копыта.
     Редко сердился Хугава. Но если уж рассердится,  то  до  заикания,  до
бешенства, до потери памяти. Так заведено у людей - крикливый  и  шумливый
часто отходчив и не опасен, молчаливый и сдержанный - в гневе страшен, как
нападающий барс. Не перенес Хугава обиды. Мужчиной  же  он  был,  в  конце
концов. Есть предел всякому терпению.
     - Скоты! - рявкнул Хугава, хватаясь за секиру. - Скоты,  а  не  саки!
Прочь,  или  сейчас  сто  голов  снесу.  Уйти  Хугаве?  Хорошо!  Я   уйду.
Оставайтесь. Пусть жрет вас Пятнистая смерть!
     Хугава уехал. С ним ушли в барханы, хотя и не очень-то хотелось,  его
братья, племянники, а  также  юноши  из  близко  родственных  ему  крупных
семейств - всего человек пятьдесят. Толпа улюлюкала вслед:
     - Э-хо-о-ой, брат Хугава!
     - Сала бараньего захвати!
     - Пятки смажь - будет легче бежать!
     Геродот пишет:
     "Увидя  приготовленную  пищу,  массагеты  возлегли  для   трапезы   и
предались еде и питью. Персы  вернулись,  многих  убили,  других  взяли  в
плен..."


     - Как ты посмел оставить его у реки? - прошептала Томруз.  -  Как  ты
посмел? Как ты посмел? Для чего я приставила тебя к Спаргапе? А? Для  чего
я приставила тебя к нему?
     - "Корову  украл  кузнец  в  Бактре,  а  голову  отрубили  меднику  в
Хорезме", - пробормотал обескураженный Хугава. Он испугался кричащих  очей
Томруз. - Я-то при чем? Вини виноватых. Уйдешь, если  будут  гнать.  Фрада
ударить меня хотел.
     - Зарезал бы Фраду на месте! Связал бы Спара по рукам и ногам, привез
ко мне. Ох, боже мой. Боже мой. Боже мой! Что делать теперь? Что делать? У
тебя есть сын? - с горечью спросила она Хугаву,  продолжая  раздирать  ему
плечо.
     - Дочь у меня.
     - А! Дочь? Единственная дочь? Красивая дочь? Пригожая  дочь,  похожая
на тебя, да? Как ты поступил бы, несчастный... если бы сейчас,  вернувшись
домой... узнал, что твою дочь сожрала Пятнистая смерть?
     Стрелок вскрикнул и пошатнулся.
     Томруз с ненавистью оттолкнула Хугаву к порогу шатра.
     - Велика твоя вина передо мной! Уйди. И  никогда  не  показывайся  на
глаза.
     Три дня и три ночи не выходила Томруз из шерстяного жилища. Ничего не
ела. Только жадно и много, как после  мучительного  перехода  по  пустыне,
пила воду.
     Саки растерялись. Война, персы рыщут в песках. Фрада и Спар  погибли.
Куруш убил семьсот молодых саков. Надо шевелиться. Надо мстить! Но  Томруз
ничего не хочет знать. Что будет дальше? Разве так можно?


     - Сюда мерзавца! Сюда наглеца! Сюда подать нечестивца скорей!  Я  сам
сдеру с него кожу. Выколю глаза. Жилы  вытяну  по  одной.  Брюхо  распорю,
внутренности выпущу, вокруг  шеи  кишки  намотаю!  Голову  отсеку,  матери
проклятой отошлю - пусть изойдет слезами и кровью, черная собака!
     - Успокойся, государь! Успокойся. В  спешке  наступают  на  змею.  Не
убивай сына Томруз.
     - Как, брат Гау-Барува?! Щенок, у  которого  едва  прорезались  зубы,
загрыз две с  половиной  тысячи  моих  воинов,  а  я  должен  его  щадить?
Привязать дикаря к хвостам сорока лошадей,  пусть  раздерут  на  части!  В
котле с кипящим маслом изжарить! На кол посадить!
     - Успокойся, государь! Образумься. Расправа со Спаргапой не воскресит
погибших. Крепись. Не убивай сына Томруз. Он нужен.
     - Для чего?!
     - Видишь ли, государь... Мы вдвоем сейчас. Так? Никто не слышит  нас.
Так? Я буду откровенен. Утана... хитрец Утана был прав тогда, у  чинары  -
помнишь? - а  мы  ошибались.  Да,  ошибались!  Саки  оказались  не  такими
беспомощными и трусливыми тварями, как мы предполагали. Вот эта куча голов
говорит лучше всяких слов. И если б юнцы  не  перепились,  нам,  свидетель
Ахурамазда, не удалось бы взять их голыми руками. Хвала виноградной  лозе!
Но те, что в пустыне прячутся сейчас, - они-то ведь не пьяны. Они  трезвы,
жестоки и опасны.
     -  Стой!  Посмотри-ка  мне  в  глаза.  Так.  Ты   странный   человек,
Гау-Барува. Или ты - прожженный лукавец, или... не такой уж мудрец,  каким
тебе хочется выглядеть. Разве не ты сбивал  меня  с  толку?  "У  них  даже
панцирей нет, мечей не придется вынимать, разгоним, прогоним..." А  теперь
куда гнешь? "Опасны, ужасны..." Что это значит?
     - Государь! Неужели ты усомнился в моей преданности? Я верен тебе. Но
я допустил ошибку. И обезьяна с дерева падает. И охотник может  попасть  в
западню. Не спотыкается только лежащий в постели. Разве их  поймешь,  этих
проклятых саков? Вкус волчьих ягод  узнают,  лишь  отведав.  Благоразумие,
государь! Главное - дело. А для дела нужно, чтоб Спаргапа не умер. У  меня
хорошая мысль. Тот сак, Фрада, не  похожий  на  других  саков,  говорит  -
Томруз без ума от сына. Любит больше, чем жизнь свою. Так вот... что, если
мы снова отправим к Томруз глупца Михр-Бидада?
     - Опять?! Опять разговоры?
     - Но как же иначе, государь? Сам Ахурамазда послал Спаргапу  к  тебе.
Да, сам Ахурамазда! Спаргапа - чудесная находка для нас. Не простит добрый
бог, если мы упустим случай, представившийся нам по его премудрой воле.
     - Хм. Коли уж сам  Ахурамазда...  Ладно.  Но  если  Томруз  вновь  не
согласится на сдачу?
     - Не согласится?! Что ты, государь. Чтоб мать... Невероятно.  Я  знаю
их, матерей. Томруз и себя, и свой народ отдаст на  растерзание,  лишь  бы
сыну голову сохранить. А не согласится - что ж? Пусть ей будет хуже.  Наша
мощь, слава Ахурамазде, не иссякла с потерей  каких-то  двух  с  половиной
тысяч варварских детей. Фрада покажет место, где скрылась Томруз.  Найдем,
перережем всех - и делу конец!


     Надрывисто, плачуще и стонуще, заскулила где-то собака.
     Спаргапа очнулся. Собака? Нет. Это он сам скулил во сне.
     "Боже! - подумал Спаргапа,  холодея.  -  Неужели  правда  -  то,  что
происходит со мной? Горе! Горе моей голове".
     Каждое утро задавал он себе страшный вопрос. Едва проснувшись.  В  те
смутные мгновения, когда человек уже не спит, но еще не открыл глаз. Когда
мозг пленника переходит от тяжелого забытья к печальному бодрствованию.
     Спаргапе все еще не верилось, что он в плену. Примерещилось!
     Но нет - не могла  примерещиться  так  ощутимо  и  явственно  темнота
глубокого колодца, куда его  бросили  персы.  Сырая  глина  под  замерзшим
боком. Звякание толстых бронзовых цепей, которыми враги приковали узника к
тяжелой, как гранитная глыба, деревянной колоде.  Не  примерещилась  тупая
боль, ломота в костях, тошнота.
     В первый день, когда Спаргапу  схватили,  было  легче.  Одуревший  от
вина, он ничего не чувствовал, не помнил, не понимал и не старался понять.
Потом бесчувственность прошла - верней, перешла в  невыносимую  похмельную
болезнь, тем более мучительную, что вместе с телом  страдала  и  терзалась
душа. Боже! Мать... Что скажет мать? Что скажут саки?
     Он крикнул позавчера стражу, заунывно напевавшему,  у  края  колодца,
чтоб тот  принес  кувшин  вина.  Лучше  опять  напиться.  Одуреть  вконец.
Отравиться вновь этой жидкой дрянью, лишь бы не думать. Лишь бы не думать.
Не чувствовать. Не вспоминать... Страж заругался.
     - А мочи кобыльей не принести? И  глотка  тухлой  воды  не  получишь,
собака!
     Так и не дал - ни вина, ни  воды.  Пришлось  пленнику  сосать  мокрый
песок, сгребая его горстями со дна колодца.
     "Для чего я взял тебя с собой? - вспомнил Спаргапа слова Белого отца.
- Старайся понять. Не поймешь  -  пропадешь.  Скажу  напоследок:  слушайся
Томруз, Хугаву слушайся...".
     Ничего не хотел понимать Спаргапа.
     Никого Спаргапа не хотел слушаться.
     А ведь как терпеливо, как мягко, с какой заботливостью наставляли они
его, отговаривали от дурных поступков - и отец,  и  мать,  и  добрый  друг
Хугава!
     Как Пятнистая смерть - дурных  собак,  изорвал  Куруш  глупых  воинов
Спаргапы... Он заскрипел зубами, в бешенстве ударился головой о  колоду  и
потерял сознание.
     Сколько дней он пролежал без памяти?
     Может, день. Может, десять  дней.  Пришел  в  себя  от  потока  воды,
хлынувшей сверху. Утопить хотят? Нет. Поток иссяк, едва пленник застонал и
зашевелился. У края  колодца,  загораживая  плечами  светлый  круг,  сидел
какой-то человек. Юный сак не видел  его  лица,  склонившегося  к  черному
провалу - оно было покрыто тенью.
     - Спаргапа! - глухо отдалось в  колодце,  послышался  незнакомый,  но
добрый голос. - Ты слышишь меня, о сын Томруз?
     - Слышу, - простуженно прохрипел Спар и  забился  в  кашле.  В  самую
жаркую пору ночью в пустыне холодно до озноба. А сидеть  вдобавок  на  дне
колодца - все равно, что мерзнуть во льдах. Даже хуже, ибо сырость опасней
мороза.
     Человек наверху подождал, когда пленник перестанет кашлять.  Спаргапа
с трудом прочистил грудь, забитую мокротой, и умолк. Человек  вновь  подал
голос:
     - С тобой говорит Гау-Барува, советник царя царей. Ты  помнишь  меня?
Мы приезжали с Утаной к твоей матери.
     -  Помню!  -  встрепенулся  Спаргапа.  Так  приятно  услышать   после
многодневной тишины человеческую речь. Не назовешь же  человеческой  речью
гнусную ругань стражей.
     - Я хочу тебе добра, юный друг. Сейчас наши люди отправятся к  Томруз
на переговоры. Не передашь ли ты ей что-нибудь?
     Спаргапа рванулся, цепи зазвенели. Мать! Эти  счастливцы  увидят  его
мать. Они будут стоять рядом с нею, беседовать с нею...
     Не понимал он раньше, какая светлая радость - быть вместе с  матерью.
Слышать ее голос, пусть недовольный. Ощущать  на  себе  ее  взгляд,  пусть
строгий.
     Всего лишь несколько дней назад Спару казалось, что он  так  и  будет
вечно хорохориться, ходить перед матерью задиристым  петухом,  а  она  все
будет без устали, терпеливо и любовно возиться  с  ним,  уговаривать  его,
успокаивать его, ублажать его, угождать ему, ненаглядному сыну.
     Но - прошло всего лишь несколько дней, и мать так страшно  отдалилась
от него, что даже в робких мечтах  он  уже  не  надеялся  ее  когда-нибудь
увидеть. Будто она умерла.
     - Ну? - поторопил Гау-Барува.
     - Пусть ей скажут... пусть  скажут...  -  Спаргапа  с  трудом  поднес
отягощенную цепями руку к груди, сорвал амулет - круглую золотую пластинку
с чеканным изображением парящего кречета. - Пусть передадут ей мой амулет.
Спустите веревку, я привяжу. И пусть скажут так: "Юный кречет - в  мышиной
норе. Спаси, мать". Слышишь, Гау-Барува? "Юный кречет -  в  мышиной  норе.
Спаси, мать". Юный кречет... спаси! Спаси, мать!
     - Хорошо, молодой друг. Потерпи еще немного. Я велю, чтоб  тебе  дали
воды и мяса.
     Гау-Барува удалился. Новые терзания. Спаргапа проклинал  себя  -  так
мало он передал матери! Надо было сказать, как ему плохо.  Сказать,  чтобы
она вызволила сына любой ценой. Сказать, что... Эх, что  теперь  говорить?
Поздно.


     - Вернулись? - спросил он у стража спустя полчаса.
     - Кто?
     - Люди, посланные к Томруз.
     - Ты что - рехнулся? Они еще не выехали.
     Он не мог есть. Он не мог пить. Ярко-голубой круг высоко над  головой
сменился  сине-черным,  с   золотистыми   точками   звезд,   затем   опять
ярко-голубым, и так много-много-много раз... Тысячу раз, быть  может.  Или
это лишь казалось пленнику?
     Невыносимо ожидание на свободе. А  в  неволе?  Ожидание  в  неволе  -
пытка, сравнимая лишь с вытягиванием жил,  с  мучениями  на  остром  колу.
Время для узника - кратко, точно мгновение, но мгновения - длительны,  как
годы. Такова несообразность ощущений в темнице.
     - Вернулись?
     - Скоро вернутся.
     Спаргапа  чутко  прислушивался  к  тому,  что  происходило   наверху.
Застучат ли копыта,  заржут  ли  кони,  крикнет  ли  воин,  поднимется  ли
неведомо почему в лагере шум и гам -  встрепенется  Спаргапа,  забьется  в
оковах,  словно  привязанный  к  насесту,  только   что   пойманный,   еще
необученный кречет.
     - Вернулись?
     - Отстань, скотина!
     У  юнца  начинался  слуховой  бред;  порой  ему  явственно   слышался
отдаленный плачущий голос матери:
     - Спа-а-ар...
     Он задирал голову, отчаянно глядел на круг света, как волк из волчьей
ямы, и спрашивал, спрашивал, спрашивал без конца, донимая стража,  допекая
стража, прожигая стража своей нетерпеливой настойчивостью до самых почек:
     - Вернулись?
     - Замолчи, болван, или я тебя прикончу!
     Не прикончишь, ослиная кость. Мать выручит Спаргапу.  О  мать!  Разве
она оставит сына в беде?
     В детстве Спара ударила копытом лошадь. По самому носу ударила, и нос
превратился в кусок окровавленного мяса. Хорошо помнит юнец,  как  рыдала,
как рвала на себе волосы Томруз. Видно, боялась,  что  сын  на  всю  жизнь
останется уродом. Мальчик не мог дышать через разбитые ноздри, рот  же  во
сне закрывался сам собой. Чтоб не задохнулся сын, мать  вставляла  ему  на
ночь в зубы палочку.  Пользовала  рану  целебными  мазями,  настойками  из
лечебных трав. И добилась своего - выправился нос, только шрамы остались у
левого крыла и на кончике. Маленькие шрамы, незаметные.
     Нет, мать не даст Спаргапе пропасть!


     - Твой сын в руках царя царей.
     - Он жив?! - женщина бросилась к послу и прижала его к себе крепко  и
ласково, как младшего брата.
     Старейшины саков переглянулись.
     С ума сходит Томруз. Три дня и три  ночи  нетерпеливо  ждали  кочевые
вожди, когда она покинет шатер. Каждый миг промедления  грозил  бедой,  но
люди не решались обеспокоить предводительницу. На  четвертый  день  Томруз
вышла, порылась в повозке и опять исчезла.
     Вожди встревожились. Жаль, конечно, что юный Спар погиб. Но  разве  у
семиста остальных  нет  матерей,  сестер,  подруг?  Есть.  Однако  они  не
прячутся по шатрам - плачут, голосят, зато вместе. Отсидкой в шатре убитых
не воскресить, убивающих не отразить.
     Старейшины смело вошли в шерстяное жилище Томруз - и остолбенели.
     Она сидела на корточках и молча раскачивалась из стороны  в  сторону,
спрятав лицо в детскую рубаху Спаргапы. Она не плакала. Закрыв глаза,  она
вдыхала запах ветхой, расползшейся, пожелтевшей от времени ткани.
     Ясно, не цветами песчаной акации могла пахнуть детская рубаха.
     А для матери, видишь, мил и дорог был ее аромат.
     Вожди  понурились,  не  зная,  что  сказать.  И  вдруг  явился   перс
Михр-Бидад.
     -  Пока...  живой,  -  смущенно  пробормотал   Михр-Бидад,   поспешно
высвобождаясь из объятий хозяйки степей.
     Объятия пожилой  сакской  женщины  не  вызвали  в  персе  брезгливого
чувства, нет - наоборот, давно оторванный от  родных,  он  был,  к  своему
удивлению, даже рад исходившей от рук Томруз  сестринской  теплоте.  Но  -
телохранители за спиной. Донесут Курушу и Гау-Баруве.
     - Почему - пока? - Томруз подалась назад и  рванула  с  груди  медную
гривну.
     -  Мой  светлый  государь,  -  хмуро  объявил   Михр-Бидад,   избегая
виноватыми глазами пристального взгляда Томрузовых глаз, - велел  передать
тебе: "В последний раз я обращаюсь к мудрой Томруз  со  словами  дружбы  и
привета. Я уничтожил твоих воинов, коварно напавших на мой лагерь у  реки.
Но Спаргапе я временно сохранил жизнь. Сдайся,  покорись,  или  ты  больше
никогда не увидишь сына. Он умрет в таких мучениях, что лучше  б  на  свет
ему не родиться". Вот возьми. - Михр-Бидад протянул женщине амулет. - Твой
сын просил сказать: "Юный кречет - в мышиной норе. Спаси, мать". Он  сидит
в оковах на дне колодца. Ему не дают ни еды, ни воды.
     По кругу сакских вождей прокатился грозный рокот.
     Все дружно проклинали Спаргапу за легкомыслие  и  своеволие,  укоряли
Томруз за материнскую слабость, за то, что доверила глупому  юнцу  пятьсот
жизней. Они имели на это право. Судить саков  -  дело  сакское.  Но  перс,
чужак - как смеет он измываться над сыном их предводительницы?
     - О Анахита... - Томруз схватила амулет, опустилась на белый  войлок.
Голова ее упала на грудь. Чтобы не повалиться лицом вниз, женщина уперлась
правой рукою в пол; левую руку, с амулетом, она прижала ко лбу.
     Молча топтался перед нею Михр-Бидад.
     Не издавали ни звука сакские вожди.
     Безмолвно сидели у входа на корточках персы, телохранители посла.
     Где-то далеко-далеко-далеко, за сыпучими барханами,  уныло  прозвенел
переливчатый, грустный и  болезненный  крик  заблудившегося  жеребенка.  И
тотчас же у шатра во весь  голос,  пронзительно  и  страшно,  с  отчаянной
тревогой, тоскливо и зовуще заржала кобылица.
     Вздрогнул Михр-Бидад. Испуганно переглянулись телохранители. Стиснули
зубы сакские вожди. Томруз медленно подняла голову:
     - Отдыхайте. Я подумаю. Ответ получите завтра.
     ...Наступила ночь. В пустыне было  черным-черно,  как  всегда  в  эту
пору, когда на барханы только что опустилась темнота, луна еще не взошла и
звезды не разгорелись в полную силу.
     Свита Михр-Бидада уснула. Он сидел у порога шатра и думал. Про жизнь.
Про разное. Про себя и Томруз.  Несчастная  женщина.  Он  представил  свою
мать. Каково было бы ей, если б саки заточили в темницу Михр-Бидада?.. Все
люди - и саки, и персы. Всем одинаково больно и  трудно  лишаться  родных.
Почему же люди вечно грызутся между собой?
     По песку разлился желтоватый свет.
     "Луна всходит", - догадался Михр-Бидад.
     И тут по сердцу молодого посла больно ударил странный звук.
     Он начался с чуть слышного визга. Вылился в глухой стон,  похожий  на
мучительный вздох. Потом, набирая  силу,  медленно  и  плавно,  с  упругой
дрожью, заскользил кверху, перешел в  долгий  рыдающий  вопль,  постепенно
снизился, сгустился, затих и замер в пустоте.
     Михр-Бидад вскочил и побежал от шатра.
     Перед ним, в широкой низине у подножья холма, виднелась черной грудой
валунов толпа спешенных саков. Кочевники, плотно примкнув  друг  к  другу,
сидели на песке, выставив кверху короткие копья. Они не разговаривали и не
шевелились.
     - Что это было? - шепотом спросил Михр-Бидад.
     Один из саков протянул руку в сторону холма  -  довольно  крутого,  с
песком по склонам и с зубчатой оголенной вершиной.
     Прямо  над  вершиной,  в  мареве  ядовито-зеленого  сияния,   зловеще
всходила луна - огромная, круглая, в красноватых пятнах, как  медный  щит,
забрызганный кровью.
     На медном щите луны, сливаясь в один черный силуэт, как бы нанесенный
чернью, отчеканились четко очертания скалистого выступа и двух неподвижных
существ, занимавших выступ. Сверху,  сгорбив  спину,  упираясь  локтями  в
колени и опустив лицо на ладони, сидела женщина с  распущенными  волосами,
Чуть ниже по склону, у ног женщины, спиною к ней, вытянув шею и запрокинув
голову к небу, приютилась большая собака.
     До  слуха   Михр-Бидада   вновь   донеслись   визг   и   приглушенные
всхлипывания, и тут же к небу, холодеющему в лучах все ярче  разгоравшихся
звезд, опять взлетел громкий, на всю пустыню, надрывистый вой.
     - Что это?! - Михр-Бидад схватился за голову. - Что?
     - Тихо, не кричи, - остановил его сак. И  пояснил  угрюмо:  -  Собака
плачет.
     - Собака? - Михр-Бидад облегченно перевел дыхание. - Но почему она...
так жутко?
     - Щенка украли.
     - Кто?
     - Пятнистая смерть.
     Опять он слышит об этой диковинной "смерти".
     - Какая такая Пятнистая смерть?
     Сак помолчал, потом сказал нехотя:
     - "Черная родинка". Пустынная рысь.
     Михр-Бидад подумал: видимо, все, что связано  с  враждой,  убийством,
кровью, саки называют Пятнистой смертью.
     Вновь над пустыней раскатился дрожащий вопль.
     То был голос самой природы, потерявшей созданное ею живое существо.
     То был голос тысяч и тысяч матерей,  долетающий  из  глубин  туманных
веков от лесных логовищ, от  сумрачных  пещер,  от  заснеженных  круч,  от
первобытных костров - голос безутешных матерей, оплакивающих детей.
     Страшное  оно,  должно  быть,  материнское  горе,  если  в   рыданиях
разумного существа - плачущей в голос  женщины  звучит  животный  стон  ее
четвероногих, диких сестер, а надрывистый вой убитых тоской собак, волчиц,
шакалов пронизан невыносимой человеческой болью.
     Всю ночь плакала собака.
     Всю ночь неподвижно сидела женщина с распущенными волосами на вершине
холма.
     Всю ночь не смыкал воспаленных глаз Михр-Бидад. Он не мог найти  себе
места. Уходил в шатер, возвращался к подножью холма,  бегал  по  барханам,
потрясая кулаками. Стонал, ругался, плакал отчаянно, как собака на холме.
     Горестный вой обезумевшего животного -  то  бессильно  стихающий,  то
раздающийся с невероятной мощью - острой болью  отдавался  в  затылке.  От
него тяжко и трудно сжималось сердце, мелко  дрожали  колени,  по  ладоням
струился холодный пот.
     Саки не разговаривали и не шевелились. Они терпеливо ждали.  И  понял
Михр-Бидад, какой железной выдержкой, силой и выносливостью  обладают  эти
мужественные люди.
     Нет, напрасно хлопочет Гау-Барува! Если Томруз, по женской  слабости,
и согласится, ради сына, покориться Курушу, то не захотят склониться перед
царем царей и никогда не  дадутся  врагу  живыми  вот  эти  простые  люди,
соплеменники Томруз.
     Утром собака умолкла - она умерла.
     Но женщина - женщина осталась  жить.  Утром  женщина  с  распущенными
волосами спустилась с холма и пришла к Михр-Бидаду.
     Это была темнокожая и худая, сгорбленная и совершенно седая старуха с
глубоко запавшими спокойными очами и крепко сжатыми губами.
     Пораженный Михр-Бидад с трудом признал в ней хозяйку степей Томруз.


     С томительным нетерпением ждет промерзшая зимою земля, с  лежащими  в
ней зернами, клубнями, луковицами, корнями, прихода весны, но весны -  нет
и нет.
     С томительным нетерпением  ждет  голодное  стадо  в  загоне  веселого
пастуха, но пастуха - нет и нет.
     С  томительным  нетерпением  ждет  узник,  закоченевший  в   темнице,
солнечного восхода, но солнца - нет и нет.
     Человек, которого ты ждешь с тем же изнуряющим нетерпением,  с  каким
земля ждет весну, стадо - пастуха, узник - солнце, приходит чаще всего  не
тогда, когда ты пристально, до ноющей боли в глазах, смотришь на дорогу, а
тогда, когда ты вконец устал и ждать давно перестал.
     И весна, и пастух, и солнце, и человек приходят вовремя, но таково уж
свойство ожидания - собственное нетерпение кажется чьим-то промедлением.
     Долго пришлось будить Спаргапу, безнадежно махнувшего рукой на  белый
свет. Он  впал  в  тупое  безразличие,  сходное  с  оцепенением  черепахи,
зарывшейся в песок перед летней или зимней спячкой. Очнулся Спаргапа  лишь
наверху, после того, как стражи,  отомкнув  от  колоды  цепь,  сковывавшую
пленника, вытащили его на веревках из колодца.
     Слабый от истощения, слепой от солнечных лучей, плелся  узник,  гремя
цепями и покачиваясь, меж вражеских палаток туда, куда  его  вели.  Персы,
поругиваясь, поддерживали юнца под локти, иначе он упал бы,  не  сделав  и
пяти шагов.
     - Ага. Хм. Вот ты какой, - услышал он сердитый голос и разлепил веки.
     Он находился в огромном белом шатре.
     Перед  ним  сидели  на  багровых  коврах  чистые,  важные,  бородатые
персидские мужи. Спар  узнал  Гау-Баруву  и  Утану.  В  стороне  как-будто
мелькнуло еще чье-то знакомое лицо, но чье - пленник не мог припомнить.
     - Дайте ему вина, - сказал Гау-Барува. - На ногах не стоит.
     Спар медленно покачал головой.
     - Не хочешь? - усмехнулся Гау-Барува.  -  Не  понравилось?  Хе-хе-хе.
Дайте ему сакского напитка.
     Спар жадно выпил большую  чашку  кобыльего  молока.  Глаза  кочевника
прояснились.  Он  облегченно  вздохнул,  распрямился.  Наверное,  посланцы
Куруша вернулись от Томруз. Сейчас решится судьба Спаргапы.
     Молодой воин расправил плечи и смело взглянул на Гау-Баруву. Мать  не
оставит сына в беде!
     -  Слушай  храбрый  сак,  -  медленно,   с   расстановкой,   произнес
Гау-Барува. - Томруз... отказалась от тебя.  Она  велела  передать:  "Юный
кречет сам стремился в мышиную  нору  -  так  пусть  же  останется  в  ней
навсегда". На, возьми.
     И  советник  кинул  Спаргапе  половинку  амулета.   Золотой   кружок,
разрубленный надвое, сказал Спаргапе, что между ним и  Томруз  нет  больше
родственных уз.
     Спаргапа растерялся.
     Недоуменно раскрыв рот, он огляделся вокруг,  бессознательно  надеясь
уловить хоть один сочувственный взгляд. Но персы были  угрюмы,  холодны  и
неприступны.
     Юноша наклонился, звякнув цепями, подобрал пластинку, изучающе провел
пальцем по свежему излому. Зажал амулет, утративший силу, в потном кулаке,
понурился, повесил голову, как хворая овца в знойный полдень.
     - Ты овца или человек? -  гневно  крикнул  Гау-Барува.  -  Почему  не
вопишь, не скрипишь зубами? Родная мать отвергла тебя  ради  кучки  вшивых
сородичей, которым ты нужен, как чума и холера. Лишь бы самим  уцелеть,  а
ты пропадай, как хочешь. Что для них какой-то Спаргапа? Пусть персы его на
куски разрубят, да на вертела насадят, да на жаровне изжарят, да  с  луком
съедят - сакам все равно. Дырявые шатры им в тысячу раз дороже, чем гордец
Спаргапа. Не так ли?
     ...Михр-Бидад  тяжело  глядел  на  Гау-Баруву  из-под  бровей,   косо
нависших над круглыми глазами.
     Гау-Барува обманул Спаргапу.
     Правда, Томруз даже ради спасения сына не  согласилась  отдать  землю
саков, и воду саков, и скот саков, и самих саков царю царей. Но и от Спара
не думала отрекаться. Вот что сказала она Курушу через Михр-Бидада:
     - Не похваляйся, жестокий, легкой победой! Ты сломил моего сына не  в
открытой  битве  -  ты  одолел  его  коварным  напитком,  ядовитым   соком
винограда, который и вас самих доводит до безумия, заставляет  произносить
дурные речи. Я тоже в последний раз обращаюсь к тебе, о Куруш, со  словами
добра и привета. В последний раз я заклинаю тебя, царь царей: отступись от
нас! Послушайся разумного совета! Отдай мне сына. Отдай мне сына и вернись
в свою страну, гордясь тем, что уничтожил лучших сакских юношей. Я  узнала
- ты жаждешь человеческой крови. И намерен вкусить ее  в  Красных  песках.
Клянусь Солнцем, покровителем саков - если ты не уйдешь с миром  домой,  я
тебя, ненасытного, вдоволь напою кровью...
     Разрубив амулет с кречетом надвое, Томруз просила передать Спаргапе:
     - У матери и сына - одно сердце. Половина - у меня половина - у него.
И я не успокоюсь, пока они не соединятся вновь.
     Но хитроумный Гау-Барува нарочно истолковал по-своему  условный  знак
Томруз. Не удалось обмануть мать - решил одурачить сына. Извлечь пользу из
беды, приключившейся с юным Спаргапой.
     Совесть Михр-Бидада ныла, как больная печень.
     Он с трудом удержался от крика: "Спаргапа,  не  верь  Гау-Баруве!  Он
лжет, как неверная жена".  И  хорошо  (для  него),  что  удержался.  Иначе
пришлось бы ему сегодня же кричать по-другому и в другом месте.
     - Я на твоем месте крепко проучил бы столь неблагодарных сородичей! -
гремел Гау-Барува. - Нагрянул бы в становище и устроил для неверных друзей
веселый  праздник  кровопролития.  Повел  бы  мать-отступницу  на  костер,
накрутив на палец нос и губы. Светлый лик  ей  изгрязнил  бы,  темный  лик
посрамил бы, сел верхом, как на старую клячу. Распорол  бы  толстую  кожу,
высосал черную кровь, раздробил кости зубами. Играя и забавляясь,  погасил
бы огонь в очагах, смеясь и хохоча, развеял бы пепел, раскрошил бы  добро,
разломал, растоптал! Э, щенок, глупый  сосунок!  Двуногий  пес.  Животное.
Разве способен понять тупой дикарь, что значит честь и что значит месть?
     Гау-Барува   умышленно   насыщал   свою   речь   грубостью,   уснащал
ругательствами,  с  тайной  целью  обрушивал   на   Спаргапу   нестерпимые
оскорбления.  Он  стремился  провести  по  самолюбию   пленника   глубокую
царапину. Взбесить гордого юнца. Вырвать из мягкой тины безволия.
     Голова  Спаргапы  оставалась  склоненной  на  грудь.   Но   шея   уже
напряглась, спина хищно выгнулась, как у  рассерженного  барханного  кота.
Руки судорожно дергались в цепях.
     - Ты юноша умный и храбрый, - смягчился Гау-Барува. - Будь ты  воином
царя царей, он держал бы тебя по правую руку от себя. Не так ли, о светлый
государь?
     - Ага. Хм. Держал бы.
     - Обидно  за  твою  честь,  молодой  друг.  Весь  Туран  хохочет  над
Спаргапой!
     Из уст пленника вырвалось змеиное шипение. Все еще не поднимая  глаз,
он заскрежетал зубами и замотал кудрявой головой от невыносимого отчаяния.
"Дай отряд - и ты увидишь, на что  способен  твой  сын.  Клянусь  -  после
первой же схватки весь Туран заговорит о Спаргапе". Да, заговорил Туран...
Ох, позор!
     - Государь даст тебе людей, - вкрадчиво продолжал Гау-Барува. -  Иди,
уничтожь врагов, займи свое место на белом войлоке. Оно  принадлежит  тебе
по праву - ты ведь сын великого вождя. Сделаешься хозяином  всего  Турана!
Подумай. Ну, чего ты молчишь? Боишься, хитрят  с  тобою?  Не  веришь  мне,
чужеземцу - послушай тогда, что скажет кровный родич, близкий человек!
     Советник коротко мигнул вправо. Стук каблуков, приглушенный  коврами.
В ушах юнца раздался знакомый голос:
     - Ох, Спар, сын мой!
     Пленник резко вскинул голову.  Перед  ним  стоял  человек  в  богатой
мадской одежде. Он с жалостью глядел на сына Томруз.
     То был Фрада.
     - Живой?! - изумился Спар.
     - Ох, живой,  хвала  солнцу,  земле  и  воде!  Светлый  государь,  да
славится его имя вечно, пощадил меня и моих людей.
     Спаргапа остолбенело уставился в беспокойные глаза  отца  Райада.  Он
сам видел, как персы заносили над Фрадой мечи! Старейшина, должно  быть  -
спьяна, размахивал перед их носами каким-то кольцом.
     ...Не очень-то радостно было на душе  у  Фрады,  хотя  он  и  напялил
пышную чужеземную хламиду.
     Он думал  поиграть  с  персами  в  прятки,  перехитрить  их,  но  они
оказались хитрей. Гау-Барува сразу ухватил его за рога: "Я не из тех, кому
можно  морочить  голову!  Или  ты  сейчас  же,  без  всяких  околичностей,
перейдешь душой и телом на нашу сторону,  или  с  тебя  сейчас  же  сдерут
шкуру".
     И пришлось Фраде  покориться.  Несмотря  на  то,  что  он  не  меньше
персидского  гнева  страшился  гнева  саков,  соплеменников  своих.  Хотел
порезвиться  между  молотом  и  наковальней  -   не   удалось.   Зацепили.
Допрыгался. "Пес-двурушник рано или поздно прибивается к волчьей стае".
     - Ох, Спар, дорогой, - торопливо забормотал Фрада, ловя  краем  глаза
грозный взгляд Гау-Барувы. - Верь этому человеку.  Он  друг.  На  кой  бес
нужны Томруз и Хугава? Помнишь ядовитый смех Хугавы  на  совете?  Отомсти!
Получишь у  государя  сильное  войско.  У  меня  осталось  сорок  человек.
Прискачем с ними домой с шумом и треском, будто от персов бежали. А войско
спрячем в барханах. Нам обрадуются, пир для нас закатят. Родовых вождей на
пир позовут. Тут мы кинемся вдруг, перебьем вождей, а тем  временем  персы
из засады подоспеют... Не все саки выступят против нас, не  бойся!  Немало
семейств, колен и родов перейдут на сторону нового предводителя. Ты -  сын
Белого отца.  Сын  великого  человека.  Царем  Турана  ты  станешь,  Спар!
Богатства Турана загребешь ты, Спар! Лучших коней Турана себе заберешь ты,
Спар! Тысячу юных наложниц тотчас заведешь ты, Спар! Десятки тысяч  мужчин
и женщин у ног валяться заставишь. Золота горы добудешь,  славу  обретешь.
Пурпурную одежду дадут. Пусть кто-нибудь пикнет - царь царей  живо  с  ним
расправится. Ну же, ну! Соглашайся! Чего ты молчишь? Ох! Мне бы такое.
     Распаленный собственной речью, Фрада забыл о сакской мести.
     Он шумно вздохнул - с обидой, глубокой, как его бездонная жадность, и
жгучей, как его отцовская  любовь.  Глаза  старейшины  полыхали  огнем.  И
дурацкая же вещь - удача! Кто ищет - находит пыль, кто  не  ищет,  и  даже
искать не хочет - находит алмаз. Что за чертовщина!
     Упустить счастье, которое само просится в  руки...  Болван  Спаргапа.
Дубина. Слюнтяй. Если б с Фрадой так возились! Старейшина с  ненавистью  и
презрением отвернулся от сына Томруз. Подумать только! Ему насильно пихают
в рот меду, а он плюется, стервец, вместо того, чтобы глотать.
     Ух! Развернуться б сплеча да разнести  вдребезги  твой  глупый  череп
обухом секиры. Он бешено стиснул мощный кулак и нанес жестокий удар. Но не
кулаком - удар словесный:
     - Не согласишься - издохнешь на костре и  Райаду  никогда  больше  не
увидишь.
     Кратко,  со  скрежетом,  звякнули  цепи,  будто  их   связка,   разом
оборвавшись, грудой упала на камень - так сильно вздрогнул Спаргапа. Будто
холодная искра прошла у него от затылка до пят. Будто разом раскрылись все
поры тела.
     - Так, - прошептал узник.
     Вот до чего докатился Спаргапа.
     Значит, и впрямь ты двуногий пес, животное, гнусная  тварь,  раз  эти
люди уверены, что тебя можно склонить к измене.
     Честному человеку не предлагают мерзостей. Хугаве, например,  они  бы
не посмели и словечка сказать из того, что бессовестно наговорили тебе. Да
он и слушать не стал бы! А ты уши развесил, как осел  у  болота  с  громко
квакающими лягушками.
     Жизнь не удалась. "Что ж?  Человек  не  только  жизнью  своей,  но  и
смертью родному семейству, кровному роду  и  племени  служить  обязан".  О
Райада. Райада. Райада.
     - Я... согласен, - хмуро сказал Спар.
     По  шатру,  точно  сильный  порыв  степного  ветра,  пронесся   вздох
облегчения.
     - Хвала тебе, сын мой Спаргапа! - радостно крикнул Куруш.
     И все персы, ликуя, повторили за царем царей:
     - Хвала!
     Ах ты, Пятнистая смерть.
     - Снимите оковы, - улыбнулся  Спаргапа.  "Человек  не  только  жизнью
своей, но и смертью... О Райада. Райада.
     - Эй, снять оковы! - рявкнул Гау-Барува.
     Цепи, загремев, распались, упали к ногам Спаргапы.
     - Сын мой! - рыдал счастливый Фрада, припав к плечу молодого сака.
     "Человек не только жизнью..."
     О Райада.
     Если тур падает, то с высоты.
     Спаргапа выхватил у Фрады короткий меч и глубоко, по  самую  рукоять,
всадил в брюхо изменника. Отступил на шаг, сделал мечом круговое  движение
и ловко вывернул внутренности Фрады наружу.
     Не успели стражи подскочить к  нему,  как  Спаргапа,  крепко  стиснув
рукоять меча обеими руками, изо всех сил воткнул отточенный клинок себе  в
сердце.
     Он попал в цель точно, метко и безошибочно, с первого удара.
     Разве он мог промахнуться?
     Спар хорошо знал, где у него сердце.
     Так  часто  оно  болело  с   тех   пор,   как   он   увидел   впервые
ненавистно-любимую Райаду...
     Молодой сак умер мгновенно.
     Зато Фрада мучился долго. Персы выволокли "собаку" из шатра и бросили
на краю поляны. Он корчился в луже крови и нечистот  и  хрипло  стонал  до
позднего вечера.
     Ночью его сожрали шакалы.



                    ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНИЕ. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

     Пылало солнце, дул ветер Вайу. Сияла луна Гавчитра. В пустыне рыскала
пустынная  рысь,  за  барханами  хоронился  барханный  кот.  В  пересохших
извилистых  речках-саях  украдкой  стучали  копыта  сайг.  У   солончаков,
зияющих, как раны, кружились джейраны.
     Барсы Парсы шли на Томруз.
     Равнина. Песок. Песок. Песок. Тому, кто не видел страны  за  Аранхой,
кажется, что песок - самое страшное в пустыне. Нет! Барханы -  пышный  сад
песков, их цветник, заповедное место, где кипит жизнь.
     Песок хорошо пропускает воду. Глина - плохо.  Влага  талых  снегов  и
дождей, просочившись вниз сквозь барханы, скапливаются  над  слоем  жирной
глины. Она, эта влага, и питает летом растения.
     Оранжев, ал или желт пушистый плод безлистного джузгуна, темно-лиловы
цветы тонких акаций. Задует ветер - упруго замашет  тамариск  гребенчатыми
лапами, заскрипит саксаул, лягут метелки селина.
     Заклекочет орел - черепаха спрячется в панцирь.
     Заклекочет орел - мгновенно исчезнет в песке, провалится, не сходя  с
места, удивительная змейка эфа; так часты, но незаметны колебания тела ее,
что чудится - оно свободно уходит в песок, как медный прут в тихий поток.
     Заклекочет  орел  -  вскинется  варан,  распластавшийся  в   холодке.
Поднимется,  крупный,  в  четыре  локтя  длиною,  раздуется,  как  бурдюк,
выпрямит спину доской, раскроет пасть, зашипит, забьет хвостом из  стороны
в сторону.
     Вараны охотно сосут коз.
     "Не трогай варана, - говорят в пустыне.  -  Тот,  кто  прикоснется  к
"сосущему коз", навсегда утратит мужскую силу".
     В допотопном облике этой огромной ящерицы  с  ее  полосатой  кожей  и
нелепо растопыренными  лапами,  с  уродливым  брюхом,  плоской  головой  и
темными умными глазами, странного взгляда  которых  -  никому  не  понять,
воплотился  образ  самой  пустыни  -  древней,  загадочной,  молчаливой  и
опасной.
     Варан  -  холодный  символ  красных  и  черных  песков,  бесстрастный
хранитель и страж их жутких тайн, забытых имен, мертвых преданий  и  живых
суеверий.
     Тут,  в  барханах,  находят  приют  и  еду,  радость  и   беду   орды
всевозможных  тварей,  копошащихся  и  наверху,  средь   ветвей   колючего
кустарника, и внизу, на песке, и еще ниже, в норах.
     Некуда ступить из-за обилия жуков  и  крупноголовых  ящериц,  соек  и
воробьев - особых, песчаных; буланых козодоев египетских и  ушастых  ежей,
сусликов тонкопалых и  тушканчиков  мохноногих,  гекконов  большеглазых  и
гекконов гребнепалых.
     Здесь  рассадник  змей  -  тонких,  толстых,  коротких,  длинных,  но
одинаково свирепых; вялых, когда они сыты, и  стремительных,  как  молния,
когда хотят есть.
     Это светлый сад, сад без густых  и  прохладных  теней,  где  растения
далеко отстоят друг от друга -  редкий  и  редкостный  сад  диких  равнин,
насквозь, от края до края, пронизанный обжигающими лучами солнца.
     Хуже в подвижных, сыпучих песках. Дюны бесплодны и голы, точно покров
далеких мертвых планет. Трудно ходить человеку по дюнам -  сделает  двести
шагов, погружаясь в горячий песок до колен, и упадет  на  него,  обливаясь
потоками пота.
     Чуть шевельнется ветер - и закрутятся, обовьются дюны струями  желтой
пыли. Стада громоздких крутолобых дюн бесшумно бродят по мглистой пустыне.
Вал за валом подступают они к притихшим от страха оазисам, жадно тянутся к
трепещущим росткам пшеницы и хлопка.
     Сыпучий бархан - зверь без  клыков,  когтей,  скелета  и  мозга.  Это
чудовище тупое, всеядное и беспощадное. Оно опасней голодного льва, ибо не
чувствует боли, не боится копья и стрелы.
     Но и  в  сыпучих  песках  человек,  обладающий  хоть  каплей  воды  и
мужества, может подавить в себе чувство полного одиночества,  потерянности
и обреченности.
     Что угнетает и убивает душу?
     Однообразие.
     А в сыпучих песках есть на чем остановиться глазу.
     Подкова подветренной стороны бархана. Срезанный полумесяцем  гребень.
Длинный шевелящийся хвост.
     Песчаный бугор, двигаясь, не  выносит  свой  лоб  вперед,  а  пятится
назад, точно архаическое животное. Холмы, лощины. Высоты,  низины.  Лунной
ночью барханы  ослепительно  белы,  словно  сугробы.  Песок,  подхваченный
ветром, струится с  шелковым  шелестом,  крутится,  стелется  у  ног,  как
снежная пыль, уносимая поземкой.
     Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как
облик морской волны. И  в  этом  -  суровая,  ущербная,  леденящая  кровь,
усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды  перемещающихся
дюн с тем же усталым, но  неугасающим  любопытством,  с  каким  следит  за
рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.
     Хуже  человеку  на  гладких,  как  скатерть,   бескрайних   глинистых
площадях, поросших чахлой голубовато-серой  полынью,  чей  ядовитый  запах
пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.
     Еще  хуже,  гораздо  хуже,  в  черной,  как  старое  пожарище,  нагой
щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая  студеной  ночью,  с
треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не  докрасна  жгучими
лучами туранского солнца.
     Но самое страшное место в пустыне  -  пухлый  солончак,  влажная,  но
рассыпчатая  грязь,  до  отказа  насыщенная  солью,   рвотное   зелье,   с
отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.
     Пухлы солончак  -  мокрый  лишай,  гниющая  рана,  незаживающая  язва
пустыни.
     Над тобою - немое небо, под тобою - безжизненный прах: кажется, будто
один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды,
если в сердце закрылось отчаяние.
     Велика и  разнообразна  -  то  ровна,  то  холмиста,  то  красна,  то
пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня,  но
во всех обличьях своих она одинаково ужасна.
     И  все  же  нашлись  на  свете  люди,  которых  не  испугала   тишина
солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих  дюн.  Смело
проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины.  Пустыня  стала
их просторным, родным и любимым домом.
     Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет  и  совершили  тем
самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов.  Ибо
не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь  зеленых  полей,  чем
разбить в безводных песках шерстяную палатку.  Не  только  разбить,  но  и
довольствоваться ею от рождения до смерти.
     По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать  и
сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас,  сжимая  в  руках
тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.
     Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След
сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады - те,
что больше других сожалели о неожиданной  гибели  старейшины.  Их  отобрал
Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили  на  левый
берег. Так будет верней. От этих добра не жди.
     - Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке,  не  устоят  против
неприятелей, - пытался образумить Гау-Барува царя царей.
     Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.
     Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял
его действия.
     - Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих?
Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста  Гау-Барув
и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал  на  этой  земле  царем
царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой  вождь.  Ты  осенен
крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай  предначертанное  богами.  Я
очень стар и болен. Мне давно  пора  умереть.  Но  я  не  умру,  пока  мой
государь не вернется с победой.
     И Крез опять засел на левом берегу.
     "О время! - думал растроганный Куруш. - Ты превращаешь самых заклятых
врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он
так одинок, так беспомощен. Не диво,  что  привязался  с  годами  ко  мне,
своему победителю, словно к брату".
     Виштаспа тоже хотел остаться у реки.  Саки  опять  могут  напасть  на
мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай - у тебя
молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной - я сумею  лучше  других
сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.
     По совету Креза царь царей  отправил  в  Марг  крупный  отряд  легкой
конницы - за новыми осадными машинами. Другой крупный  отряд  выделил  для
охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару,  назначил
- кого? - конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.
     Война - не состязание  по  острословию.  Она  -  не  речей,  а  мечей
столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления!
Вперед!  Вперед!  Куруш  рыскал  в  колеснице  с  краю  движущихся  войск,
проносился  то  к  голове  колонны,  то  к  хвосту,  торопил  отстающих  и
мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.
     - Я не встречал еще  человека,  который  так  упрямо  гонялся  бы  за
собственной гибелью, - сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду.  -
"Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника".
     С недавних пор они держались вместе.
     Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану,
печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада.  Они
с  первых  дней  переправы  искоса   приглядывались   друг   к   другу   -
приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались,  как  волки  из
разных стай.
     После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал - убежал
к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.
     Ему казалось - он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого
сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз?  Ничего.  Не  будь  войны,
Михр-Бидад и знать  не  знал  бы,  что  где-то  на  свете  живет  какой-то
Спаргапа. А если б и узнал и встретился с  ним,  то  они  могли  бы  стать
друзьями.
     Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста?  Но
разве он просил эту охрану  строить  мост  и  стеречь  его?  Правда,  если
подумать, воины тоже не виноваты - их заставили.  Куруш  заставил.  Куруш,
эх, Куруш!..
     - У приморских сирийцев - финикиян, живущих в Тсуре и Сайде  [Тсур  и
Сайда - города Тир и Сидон], есть медный бык - бог Баал, -  сказал  Утана,
присаживаясь рядом. Торговца тоже потрясла смерть Спаргапы. - Финикияне  в
надежде получить взамен сто сундуков  благ,  кидают  в  раскаленное  чрево
Баала своих детей. Но что может дать  человеку  медный,  полыхающий  огнем
бесчувственный бык? Такова война. Она кровожадна, подобно Баалу.  Пожирает
цветущих детей и дарит взамен лишь кучу остывшей золы...
     - Пятнистая смерть, - сказал Михр-Бидад. - Так называют войну саки.
     С тех пор подружились богатый Утана и бедный Михр-Бидад.
     Не раз Раносбат звал молодого приятеля к себе в шатер - выпить  вина,
покурить хаомы. Но Михр-Бидад, ссылаясь то на занятость, то на  усталость,
неизменно отказывался от приглашений.
     Стоило ему вспомнить ту гадкую ночь, как к горлу подступал  позыв  на
неудержимую рвоту. Если прежде Михр-Бидад боготворил Раносбата  и  дорожил
снисходительной дружбой высокого начальника, то теперь видеть не  мог  без
содрогания его грузной и гнусной фигуры.
     Раносбат обиделся на Михр-Бидада.
     - Бездушная тварь! Кто человеком сделал этого  голодранца?  Раносбат.
Благодаря кому сын ослицы ходит  в  телохранителях?  Благодаря  Раносбату.
Почему же он нос от меня воротит? Зазнался. Эх, люди!
     На седьмой день похода вновь  озорно  засвистал  южный  ветер.  Следы
сакского войска опять унесло, заровняло, сгладило, сдуло - будто их  и  не
было вовсе.
     - Пусть свистит, - сказал Куруш. - Ветер с юга, добрый  ветер.  Не  в
глаза дует, а в спину. Помогает нам идти. Это божий знак. А след - к  чему
он теперь? Проводники хорошо знают горы, где прячется Томруз. Да вот они и
сами, те горы.
     Он кивнул на синеющий к северу невысокий хребет.
     К вечеру войско добралось до леса.
     Разглядев, что это за лес, персы  разом  остановились,  застыли,  кто
где, словно их всех одним ударом вогнали, точно колья от палаток, в желтый
песок.
     Лес был мертв.
     Он был очень густ, но необычайно светел, тих и пуст - ни  одна  тварь
не могла вынести и часу среди низкорослых, безлистных и бесплодных,  давно
засохших деревьев, не дающих тени.
     Казалось, когда они росли, давил на них не легкий воздух,  а  тяжелый
гранит - так скорчены, скрючены, скручены были их стволы  и  ветви.  Будто
серым ветвям, твердым, точно камень,  но  хрупким,  как  плохо  обожженная
глина, не хватало дыхания, и они, чудовищно  напрягаясь,  медленно  ползли
меж глыб, мучительно втискиваясь в хаос изломов и  трещин,  с  неимоверным
трудом выворачивали пласты, да так и застывали, выдравшись к свету, нелепо
растопыренные судорогой небывалой силы.
     Темные кучи опрокинутых ветром саксаулов походили  на  груды  лежащих
вповалку, обгоревших, высушенных солнцем человеческих трупов.
     Иные деревья, неживые, но  стоячие,  напоминали  скелеты  повешенных,
четвертованных, посаженных на колья.
     Войско попятилось на целый хатр.
     Сегодня на стоянке разговаривали мало, а смеха, обычного по  вечерам,
и вовсе не слышалось.  Призадумался  даже  нетерпеливый  Куруш.  Уж  очень
смахивал мертвый лес на бранное поле через месяц после битвы.


     Что сталось со Спаргапой? Томруз не знала. Разведчики, не  спускавшие
глаз с персидских войск, не могли ничего проведать о судьбе Спаргапы.
     Томруз крепилась.
     С  виду  -  невозмутимо  спокойная,  бесстрастно  молчаливая,   точно
каменная скифская баба, объезжала она  во  главе  родовых  вождей  стоянку
сакского войска.
     Но внутри - внутри у женщины все почернело от горя.  Она  глядела  на
соплеменников - молодых, здоровых, сильных - и со скорбью  думала  о  том,
что завтра многих из них не будет.
     Сгинут они, как сгинул Спар.
     Каждый сак казался ей сыном, и она жалела их,  как  сыновей.  И  саки
тянулись к ней, словно к матери родной, ибо чувствовали сердцем ее великую
любовь и великую жалость.
     -  Старух,  детей  и  кормящих  матерей  мы  отправили  под   охраной
небольшого, но хорошо оснащенного отряда на север, к Яксарту,  -  говорила
Томруз гонцу хорезмийского царя. - Туда же угнали стада. Тысячи оставшихся
юношей и зрелых мужчин вооружились копьями и секирами. У каждого  воина  -
по два лука, по четыре колчана, по два запасных коня. Из крепких проворных
девушек и молодых женщин я составила сто летучих отрядов  лучниц.  Помогут
мужьям и братьям.
     - Когда я выехал из города, наше войско двигалось вверх по Аранхе, по
правому берегу, - сказал хувар из Хорезма. - Через три дня оно должно быть
здесь.
     - А наши люди спустились вниз по реке на плотах, - сообщил  гонец  из
Бактры. - Послезавтра они прибудут сюда.
     - Воины Сугды в одном переходе от  ваших  гор,  -  заявил  согдийский
гонец. - Ты увидишь их завтра, мудрая Томруз.
     - Отряды саков заречных и саков-тиграхауда уже  тут,  -  с  гордостью
известили Томруз гонцы саков заречных и саков-тиграхауда.
     - Хорошо, - кивнула Томруз.
     Через дорогу торопливо, но медленно переползала,  прихрамывая,  серая
мышь-песчанка. Ранена, больна? Томруз брезгливо сплюнула. Она  не  терпела
мелких, вороватых и трусливых тварей.
     У стана дривиков Томруз встретилась Райада.
     В кожаных мужских шароварах и толстой войлочной куртке, с колчаном за
спиной, Райада брела, опустив голову, меж двух покатых дюн  и  волокла  по
песку большой лук.
     Нелепый и смешной был вид у нее в наряде воинском!
     Лук не хворостина, которой погоняют ягнят.
     - Хо-хо-хо! -  густо  захохотал  носатый  хорезмиец.  -  С  подобными
воительницами только и побеждать  Куруша.  Знает  она,  тупым  или  острым
концом прикладывают стрелу к тетиве?
     - Для чего этакой красавице стрелы? - усмехнулся гонец  из  Сугды.  -
Взглянет раз дивными очами - и все персидское войско ляжет без дыхания.
     Райада, увидев Томруз, прошептала смущенно:
     - Мир и благополучие.
     Томруз молча отвернулась. Нет, не  могла  она  побороть  неприязни  к
Райаде! Пусть Фрада пал смертью храбрых, сражаясь за сакскую  волю  -  все
равно он был чужим для саков. И дочь его для саков - чужая.
     Может дело не столько во  Фраде,  сколько  в  самой  Райаде?  Томруз,
верная жена и строгая, но  добрая  мать,  не  выносила  в  женщинах  лени,
глупости и легкомыслия.
     Что такое мужчина?
     Грозный зверь, угнетатель, жестокий притеснитель?  Чушь.  Будь  он  с
виду хоть свирепым львом, в душе своей это  большой,  наивный,  доверчивый
ребенок. Стоит ему услышать запах женской кожи - и куда деваются  его  ум,
сила, гордость! Да и для кого она, вся их гордость,  удаль,  молодечество?
Ради кого они стараются отличиться? Для женщины, ради женщины.
     Всякая женщина хорошо понимает силу свою - если не умом, то  сердцем,
чутьем  природным.  Перед  собой-то  ни  к  чему  притворяться  существом,
обиженным жизнью. Между собой-то, когда мы, женщины,  одни  и  мужчины  не
слышат нас, мы можем говорить откровенно и прямо? Бесполезно  лгать  самим
себе. Ты отлично знаешь, какая власть над мужчиной дана тебе природой.
     Пропади же ты пропадом, если по скудоумию своему  ты  употребила  эту
страшную власть во зло мужчине!
     Помни - долг женщины перед мужчиной  втрое  выше,  чем  долг  мужчины
перед женщиной. Ибо в любовных привязанностях главная сторона  -  женщина.
Женщина - неиссякаемый родник, мужчина - жаждущий путник. Если он умер  от
жажды, виноват родник.
     Конечно, попадаются путники, что, напившись, могут  изгадить  родник,
замутить в нем воду. Есть и среди мужчин немало ослов. Об  этом  они  сами
должны подумать, поговорить между собой. Речь идет сейчас о другом. Речь о
том, что женщина - ответчица за судьбу мужчины.
     Ты, дочь Фрады, толкнула моего сына на дурной и неверный  путь.  Будь
же ты проклята!
     ...Человек знает - неизбежна смерть.  Но  не  хочется  ему  исчезнуть
бесследно. И придумывает он в  утешение  себе  мудровато-хитроватую  ложь.
Старый массагет с низовьев Аранхи, вытянув перед собой морщинистый палец с
черной каймой под серым кривым  ногтем,  проповедовал  у  костра  в  кругу
других стариков:
     - Обычай!
     Что говорит наш обычай?
     Тот, кто умер собственной смертью, - нечист, достоин  презрения.  Кто
на охоте погиб, или пал в бою, тот славен, почета достоин.
     Почему?
     У каждого человека есть душа. Не так ли? Душа -  это  жизненная  мощь
человека. У молодого она - молодая, у старого - старая. Верно? У здорового
- здоровая, у хворого - хворая. Верно? У сильного - сильная, у  слабого  -
слабая. Верно?
     Человек невечен - душа вечна. Погаснет костер - дым  улетит  к  небу.
Умрет человек - душа откочует в загробный мир.
     Если человек умрет старым, хворым и слабым, бледной тенью он явится в
страну забвения, не дадут ему  доброго  места,  не  окажут  ему  уважения.
Отведут стоянку самую худую, самое скудное пастбище для  скота,  и  всякий
будет плевать в глаза бедняге, ибо нет у слабой души сил постоять за себя.
     Если же человека пронзила стрела, или  нашел  он  конец  от  звериных
когтей, человек  лихо,  без  криков  и  слез,  перескочит  через  смертную
пропасть, предстанет пред ликами богов разгоряченный, бодрый, веселый. И в
жизни небесной будет пить он из меха блаженства, как пил счастье здесь.
     Значит - что?
     Чтобы душа и в потустороннем  мире  пребывала  крепкой  и  радостной,
нужно уберечь ее от полного истощения на земле, вовремя уловить, сохранить
для иного существования.
     Так, даже старый-престарый баран годится  в  пищу,  если  его  успели
зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?
     Я не говорю - чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по
ту, а по эту сторону черной черты. И вправе  он  досыта  вкусить  сладость
земных плодов.
     Но и задерживаться тут через меру - непростительный грех.
     Бродячие обитатели  болот,  люди-звери,  питающиеся  змеями,  убивают
стариков потому, что их трудно кормить.
     У нас, пастухов, вдоволь еды - если, не дай бог, не случится мора или
гололедицы. И все же мы тоже не любим дряхлых.
     Почему?
     Нехорошо, если молоко кобылицы недостаточно перебродило. Но еще хуже,
если оно прокисло и кишит червями. Плохо,  когда  человек  покидает  землю
прежде времени. Но еще хуже, когда он отбывает в царство мрака позже,  чем
следует.
     Что говорит обычай?
     Тропа кончается у реки. Река кончается у  моря.  Предел  человеческой
жизни - семьдесят лет.
     Спору нет - и сто лет может существовать человек.  Может!  Но...  для
чего?
     Кому нужен верблюд, хромающий на все четыре  ноги?  Какая  польза  от
ветхого старика - хворого, ворчливого, утратившего разум?  Он  беспомощен,
как новорожденный.  Но  если  на  малютку-новорожденного  люди  смотрят  с
любовью, то что, кроме отвращения, способен внушить тот, от кого за  полет
стрелы несет плесенью?
     Человек слишком много таскающийся по земле - досадная обуза для чужих
и близких. Он гадок и противен родному семейству. Лишний он здесь,  лишний
и там, - массагет понизил голос и махнул рукой за плечо, - даже там,  куда
уходят, но откуда не приходят.
     Вот почему  лучше  погибнуть  в  битве,  чем  издохнуть  в  шатре  от
старческой слабости. Сразимся, братья, с персами!
     - Сразимся!
     - Э! - досадливо сплюнул Хугава, пришедший к старцам послушать мудрых
речей. - Умный старик, а дурак! "Душа, загробный мир...". Это хорошо,  что
седобородые решили биться с врагом. Но при чем тут душа? Разве  на  смерть
идут ради лепешек, испеченных в загробном мире? Вон - Белый отец  сразился
с Пятнистой смертью не потому,  что  боялся  опоздать  к  большому  котлу,
бурлящему в царстве теней. Он жил и умер ради людей.  "Человек  не  только
жизнью своей, но и смертью родному  семейству,  кровному  роду  и  племени
служить обязан". Служить. Родному семейству. Кровному роду и племени. А не
какой-то дурацкой душе.
     Хугава не боялся кощунственных мыслей, не  страшился  гнева  и  мести
владык загробного царства.
     Не дадут ему хороших потусторонних пастбищ? Наплевать! С луком Хугава
не расстанется ни в этом мире, ни в том, а покуда у него в руках  лук,  он
не пропадет с голоду.
     Найдутся же там, у них, тени каких-нибудь птиц и зверей?
     Поскольку он и сам будет лишь тенью, с него  будет  довольно  и  пары
призрачных фазанов в день.
     Сейчас Хугаву гнетет не забота об ахинейских загробных делах - тяжкая
земная кручина не дает Хугаве покоя.
     Томруз не разговаривала с Хугавой.
     Хугава думал сперва - из-за одного  Спаргапы  так  взъелась  на  него
предводительница саков. Поэтому и не печалился слишком.  "Разве  я  нянька
твоему сыну? Он уже не ребенок. А что глуп - так я ли в том виноват?"
     Но когда стало известно, что Спаргапа схвачен, отряд его истреблен  и
Томруз отказалась покориться Курушу даже ради спасения сына, у Хугавы  все
перевернулось внутри.
     Убито шестьсот пятьдесят сородичей!
     И нельзя проклинать за их гибель только  Спаргапу.  Грех  и  на  душе
Хугавы. Поддался подлому Фраде, обиделся, ушел,  оставил  юношей  одних...
Лучше б он зарезал себя тогда! Может,  Спар,  потрясенный  смертью  друга,
призадумался бы, спохватился, перестал подчиняться Фраде. Увел  бы  друзей
от реки. Умер бы Хугава, зато шестьсот пятьдесят человек остались в живых.
     Шестьсот пятьдесят человек. Шестьсот пятьдесят.
     Их матери длинной вереницей проходили мимо Хугавы.
     Если вначале укоряли Томруз, то теперь примирились с нею, ибо,  отдав
сына на растерзание, она сравнялась с  ними.  Если  вначале  они  поносили
Спаргапу, то теперь, скрепя сердце, примирились с  ним,  ибо  он  разделил
участь их детей.
     Но с Хугавой они не могли примириться.
     Их скорбные глаза преследовали стрелка наяву и во  сне,  и  всюду  он
слышал их угрюмые голоса:
     - Где мой сын?
     - Где мой сын?
     - Где мой сын?
     Права Томруз, презирая Хугаву.
     И, что бы ни думала, ни говорила Томруз о Хугаве, он сейчас пойдет  к
ней, войдет в шатер, сядет у порога и будет сто лет сидеть и молчать,  как
побитый пес. Да он и есть побитый, бездомный, паршивый пес!  Не  может  же
называться человеком двуногая тварь, утратившая  уважение  такой  женщины,
как Томруз, добрая мать саков аранхских.
     ...Томруз слушала донесение разведчика.
     Пятнистая смерть близко. Персы провели ночь у мертвого леса.  Сегодня
подступили к подножью гор. Топчутся на месте, не знают, куда  повернуть  -
ветер замел следы сакского войска.
     Может напасть на них сейчас?
     - Погоди, - прервала разведчика женщина. - Что там за шум?
     В шатер ворвался окровавленный сак.
     - О наша мать! - Он повалился в ноги Томруз. -  Я  из  отряда  Фрады.
Вот, Хугава знает меня. Я попал в плен и сегодня бежал  от  Куруша.  Горе,
мать! Нечестивец Фрада изменил родному племени. Мои сородичи в колодках...
     - Фрада?! - глаза Томруз сверкнули. Она пинком отшвырнула беглеца  от
себя. - Эх! Разве могло быть иначе? Видели же  мы,  что  за  птица  Фрада.
Давно б ему надо крылья отрубить. Так  нет  -  возились  с  ним,  укоряли,
уговаривали. Волу есть волк. Сколько ни ублажай - убежит  в  чангалу.  Это
нам впредь наука. А вы - вы где были, его  сородичи?  Почему  не  схватили
мерзавца за руки?
     - Как схватишь? Он - старейшина.
     - И почему  я  не  запретила  ему  строго-настрого  покидать  лагерь?
Прозевала. Недоглядела. Забыла о нем в суматохе. Так  всегда  -  маленькая
забывчивость приводит к большому несчастью.
     Томруз  закрыла  рукою  глаза  и  тяжело  задумалась.  Несколько  раз
порывалась она задать какой-то вопрос, начинала со  вздохом:  "А..."  -  и
бессильно  умолкала.  Наконец  решилась.  Опустила   руку   и   произнесла
отрешенно, с видом человека, который давно привык к  плохим  вестям  и  не
ждет ничего хорошего:
     - А... Спар?
     Беглец схватил горсть песка и посыпал голову.
     - Плач, мать! После того, как Михр-Бидад, посланец Куруша, вернулся к
реке, персы пытались склонить Спаргапу на свою сторону. И Фрада  старался.
Мать, мол, отказалась от тебя.
     - Ну?!.
     - Плачь, о мать! Храбры Спар сперва зарезал Фраду, потом, не дрогнув,
вонзил меч в сердце. Тело его предано  костру.  Плачь,  Томруз.  Твой  сын
умер.
     - О-о-ох!!! - Это закричал Хугава. Нет, не Томруз, а  Хугава.  Томруз
была... спокойна. Только сгорбилась еще больше, почти  совсем  приникла  к
земле.
     - Зачем плакать? Достойная смерть - почетна. Один  умерший  с  честью
лучше ста живущих в позоре. Мой сын пал, как настоящий мужчина.  Я  должна
смеяться от радости.
     Томруз с трудом распрямила спину и сурово улыбнулась. Отболела  душа,
успокоилась. Но - надолго ли?
     У  палатки  во  весь  голос,  пронзительно  и  страшно,  с  отчаянной
тревогой, тоскливо и зовуще, заржала кобылица.
     И тот час же совсем рядом послышался уверенный голос жеребенка.
     Хугава смело приблизился к Томруз.
     - Мать! Выслушай меня...
     Спустя некоторое время он отыскал в отряде лучниц свою жену  Майру  -
женщину молодую, красивую, высокую, станом статную, как и сам Хугава.
     - Отойдем в сторону. - Хугава  сорвал  колос  пустынного  злака  и  с
усилием растер его шершавыми ладонями, как жерновами. - Я... ухожу.
     Он строго посмотрел ей в глаза.
     Она взяла мужнин лук, примерила к своему.
     - Одинаковы. Куда уходишь?
     - Далеко.
     - Когда вернешься?
     - Не знаю.
     Майра взяла в руку  густую  прядь  своих  длинных  чуть  не  до  пят,
распущенных русых  волос,  заботливо  вытерла  ею  пыль  с  мужнина  лука,
смазанного жиром от влаги и сухости, и сунула его обратно в колчан.
     - Хорошо. Ступай.
     - Если я не... если вернусь не скоро, скажешь дочке, что... Ну,  сама
придумай, что сказать.
     - Ладно. Придумаю. Жалко, не довелось тебе еще раз увидеться  с  нею.
Далеко она теперь. У Яксарта.
     - Что поделаешь? Скажешь ей - так и так. - Он сдул с  ладони  шелуху,
вырыл носком сапога ямку, высыпал зерно и бережно засыпал ямку  землей.  -
Прощай.
     Она молча кивнула.
     Хугава удалился. Женщина долго сидела на склоне холма  и  глядела  на
ямку,  вырытую  мужем.  Трогала  ее  ладонью.  Прорастут  зерна,  или   не
прорастут, усохнут?
     Должны прорасти. Всю душу она выплеснула, выплакала над ними, слезами
их досыта напоила. Неужели не прорастут?


     Один проводник сбежал. Второй был убит при попытке к бегству.  Третий
сокрушенно разводил руками:
     - Разве я колдун? Томруз должна быть где-то здесь, в  горах,  но  где
именно - откуда мне знать, о царь царей? Саки - что перекати-поле: сегодня
они тут, завтра их тут нет. Может, Томруз давно бежала за Яксарт.
     Куруш бесновался.
     Куда подевались кочевники? Подать их сюда! Разведчики  проверили  все
холмы и лощины, однако никого не нашли. Так что же -  три  года  топтаться
здесь царю царей?
     И вот свершилось чудо.
     Из лощины, уходящей в глубь невысоких красных гор, выскочил на глазах
у всего персидского войска верхом на черном коне какой-то шальной сак.
     Напоролся прямо на телохранителей Куруша!
     На мгновение он замер, одурев от страха и неожиданности,  но  тут  же
круто завернул коня и помчался назад.
     - Хватайте его-о-о! - завопил Куруш, как на охоте. - Улю-лю-лю-лю!..
     - Улю-лю-лю-люууу! - завыли персы и рванулись вдогонку.
     Сак обернулся на полном ходу и вытянул к преследователям левую руку с
луком. Рывок - и один из персов слетел с коня, насквозь пробитый стрелой.
     Персы придержали лошадей и тоже схватились за луки.
     - Не убивать! - загремел Куруш. - Взять живым! Разве может дохлый сак
показать дорогу? Коня лучше подбейте.
     Но этот вороной дайв так бешено крутился перед глазами, что попасть в
него не удалось бы и самому Анхромане.
     А сак сыпал и сыпал стрелами. И с левой руки, и с правой, и от плеча,
и от груди, и набегая прямо, и обернувшись назад, и с полоборота,  и  даже
не глядя. Не говоря уже о том, что он вовсе не целился. Небрежно так, даже
с ленцой, вставит стрелу, натянет тетиву и отпустит.
     И тут же валится на землю еще один перс.
     Сак управлялся  со  своим  луком,  прямо-таки  играл  им,  с  той  же
непостижимой ловкостью, с какой бродячий скоморох их Бабиры  крутит  палку
вокруг пальцев, вокруг руки, шеи, бедер, ног, никогда ее не роняя.
     - Что это значит?! - взревел Куруш. - Двадцать тысяч  моих  людей  не
могут изловить одного степного пса? Вперед!
     И скопище воителей с визгом ринулось на лихого всадника.
     Он не стал их дожидаться - опять повернул коня и  с  ходу  скрылся  в
лощине. И черным потоком хлынуло в извилистую лощину персидское войско.
     Сак, ускакав на полхатра вперед, затаивался,  бил  вырвавшихся  из-за
поворота преследователей в лоб и пропадал вновь. В тесной лощине персы  не
могли  ни  развернуться,  чтобы  обойти  неуловимого  лучника  сбоку,   ни
повернуть назад.
     Да никто и не помышлял вернуться:  гонка  разгорячила  людей,  сердца
взыграли, глаза налились кровью - нет, не уйти тебе, сак!
     Целый день длилась охота.
     Персы пересаживались на заводных коней, загоняли их до смерти, меняли
вновь, а неутомимый  вороной  знай  себе  скакал  легко  и  плавно,  точно
резвящийся на лугу жеребенок.
     - Разве это конь? - зароптали персы. - Не  конь  -  оборотень.  И  не
человек  на  нем  сидит,  а  неуязвимый  дух  пустыни.  Видите,  их   даже
заколдованные стрелы не берут! Они заведет нас прямо  в  ад.  Остановимся,
пока не поздно!
     Откуда было знать персам, что перед ними - лучший стрелок на лучшем в
Туране скакуне? "Черной молнией" назывался этот удивительный конь у саков.
     Остановиться?
     Куруш и слышать не хотел об остановках. Вперед! В ад, так в ад!
     Хугаву настигли к вечеру,  когда  "Черная  молния"  вконец  истратила
силы, а "Волшебный лук" расстрелял боевой запас до последней стрелы.
     Настигли, навалились, вцепились.
     Потом спохватились - ведь царь приказал взять "собаку" живым!
     Спохватились, но поздно - Хугава, пронзенный двадцатью мечами, умер.
     С безоблачного неба пел ему прощальную песню жаворонок, теплый  ветер
расстилал над его головой белые хвосты ковылей.
     Ковыли. Ковыли. Ковыли...
     Нет воды в пустыне, а вы растете.
     Не кровью ли павших вы живы, ковыли древние,  ковыли  седые,  ковыли,
трепещущие на ветру?
     Куруш сгоряча зарубил топором пятерых телохранителей - самых быстрых,
самых удачливых, первыми догнавших сака. Они старались ради награды -  они
получили награду. Во имя Ахурамазды, мудрейшего из божеств. Аминь.
     -  Где  же  это  мы  очутились?  -  проворчал  Куруш,   отбушевав   и
успокоившись.
     Персидское  войско   находилось   в   огромной   круглой   котловине,
окаймленной  со  всех  сторон  голыми  каменистыми  холмами,  похожими  на
прилегших отдохнуть двугорбых и одногорбых  верблюдов.  Из  котловины  был
один выход - та узкая лощина, что пролегла от пустыни в сердце гор,  точно
след исполинской змеи.
     - А где обоз, где повозки с едой, водой и стрелами? - вопросил  царь.
- Отстали?..
     И догадались черные птицы из стран заката, что зарвались и в  горячке
влетели прямо в сеть, в хитро расставленную ловушку.
     - Назад, в лощину! - крикнул Куруш.
     Персы ринулись назад.
     Но из устья лощины в них ударил такой густой вал тростниковых  стрел,
что выход из котловины был тут же завален  горою  конских  и  человеческих
трупов.
     Затрубили рога.
     Зазвучала, перекидываясь от отряда к отряду, краткая, резкая,  лающая
команда.
     Пехотинцы бросились  к  краям  котловины,  упали  на  правые  колена,
прикрылись большими щитами и выставили вперед длинные  копья.  Их  тройной
непробиваемый круг охватил всю котловину.
     Внутри этого плотного круга тут же образовался новый  -  из  босых  и
полуголых пращников и пеших стрелков.
     Так,  примыкая  изнутри  кольцо  к  кольцу,  в  несколько   мгновений
изготовились к бою щитоносцы, легкая  конница  лучников,  тяжелая  конница
копейщиков, закованные в медь секироносцы - телохранители царя царей.
     И в самой  середине,  как  паук  в  паутине,  затаился,  усевшись  на
барабан, Куруш.
     Стемнело. Холмы слились в один черный  и  сплошной  круговой  силуэт,
подпирающий зубцами и выступами темно-синий котел неба.
     Саки не нападали.
     Персы  не  разжигали  огней,  чтобы  не  осветить  себя  для  сакских
стрелков, и котловина казалась холодной ямой, темной  пропастью  без  дна,
уходящей в глубь земли и ведущей прямо в потусторонний мир.
     Только в просторном шатре, разбитом для царя и его советников,  пылал
большой факел. Телохранители старательно  завесили  вход,  чтобы  свет  не
вырывался наружу.
     Молчание.
     Такое, какое бывает в недружественном оазисе в те  первые  мгновения,
когда чужое племя, только что завершив трудный переход, останавливается  в
тени финиковых пальм, и кочевники, отряхнув с ног красную пыль, садятся  у
родника передохнуть.
     Они еще не кинулись к воде.  Вода  не  уйдет.  Не  спешат  разгружать
верблюдов.  Успеется.  Просто   сидят   и   молчат.   В   усталых   глазах
удовлетворение, слабые улыбки - долгий путь окончен. И в тех же глазах уже
сквозит тревога - как встретят их  жители  оазиса?  Не  напрасно  ли  дети
пустыни тащились в этакую даль? Не лучше ли было бы остаться  там,  откуда
они явились?
     Но тревога эта еще смутна, неясна - люди отмахиваются от нее, как  от
мухи. Будь что будет. Поздно о чем-либо  сожалеть.  "Если  вода  дошла  до
носа, уже безразлично, поднимется ли она выше..."
     Куруш бесшабашно махнул рукой, вытянул ноги и блаженно закрыл глаза.
     Страшный грохот, раздавшийся прямо  над  ухом,  сорвал  повелителя  с
места и опрокинул на спину. Он запутался в одеждах,  забарахтался  в  них,
точно  грудной  ребенок  в  пеленках.  Унизительная  поза.  Положение,  не
приличествующее царю царей. Позор!
     - Какая  тут  с-скотина  с-стучит  в  барррабан?  -  прорычал  Куруш,
поднимаясь и заикаясь от испуга и злобы.
     Бледные советники с глубоким недоумением глядели на царя  и  друг  на
друга. Барабан? Ни у кого из них не было в руках барабана.
     И вновь - громоподобный грохот!
     Двойной удар по туго натянутой ослиной коже.
     Сперва - краткий, приглушенный, нанесенный одновременно ребром ладони
и полусогнутыми пальцами:
     - Длунг!
     И тут же - с маху, крепко сжатым кулаком, раскатистый, мощный, упруго
звучащий:
     - Таннн!
     И долго отдавалось и замирало в холмах:
     - Гу-у-у...
     Видно, кто-то забавлялся  снаружи  у  шатра.  Нашел  место  и  время,
стервец!
     Царь - брызгая слюной и сатанея:
     - С-сюда меррзавца... кожу содрать! Нет, я сам... горло перегрызу.
     Он выскочил из шатра, за ним вывалились в темноту советники.
     - Какой шакал тут шумит? - бешено прошипел Куруш.
     - Не знаем, - послышался  в  ответ  испуганный  шепот.  -  Сами  диву
даемся. Где-то грохочет, а где - не понять.
     - Длунг-таннн! - оглушительно прокатилось над котловиной. И застонало
в холмах: - Гу-у-у...
     - Что за наваждение? - закричал Куруш. - Обойти котловину! За  волосы
на  висках  приволочь  по  земле  собачьего  сына,  который  там   вздумал
развлечься. Пусть, негодяй, воет от боли.
     Телохранители  обежали  все  отряды,  но  никакого  "собачьего  сына"
обнаружить не удалось.
     Воины  сами  были  поражены  не  меньше,  чем  начальники,  ужасающим
грохотом, не смолкавшем над головой.
     Персы бросались направо - удар барабана раздавался слева.
     Персы кидались налево - грохот слышался справа.
     Персы устремлялись вперед - гул доносился сзади.
     Они возвращались назад - барабан стучал впереди.
     Они поднимали головы кверху - у них гудело под ногами.
     Приникали к земле - сверху беспощадно обрушивалось:
     - Длунг-таннн! - И плакало в холмах: - Гу-у-у...
     Удары - мерные, спокойные, одинаковой силы - следовали один за другим
через равные промежутки времени: "Длунг-таннн! Гу-у-у. -  Раз,  два,  три,
четыре, пять. - Длунг-таннн! Гу-у-у. - Раз,  два,  три,  четыре,  пять.  -
Длунг-таннн! Гу-у-у..." И так - всю ночь.
     - То стоглазый дух, хозяин пустыни! - зашумели персы. -  Он  пророчит
гибель.
     - Разжечь костры! - распорядился Куруш.
     Котловина озарилась скопищем огней и стала похожей на адскую кузницу,
где духи преисподней куют цепи и крючья для грешных теней.
     Барабан не умолкал.
     Между  кострами  засновали  жрецы.  И  вскоре  к   звездам   полетела
приглушенная  страхом  тысячеустая  молитва,  слившаяся  в  одно  тоскливо
рокочущее, ритмичное бормотание:
     - О-ри-ри-ри, о-ри-ри-ри...
     Барабан продолжал звучать.
     Видно, где-то далеко на холмах,  в  него  колотили,  готовясь  к  бою
кочевники. Откуда же брался потрясающий грохот? Что увеличивало  в  тысячу
раз звуки обыкновенного барабана?
     Может,   необычайно   сгустившийся,   неподвижный   воздух   глубокой
котловины.
     Может, резкая отдача от камней и песка, теряющих жар, накопленный  за
долгий день.
     Может, разница между теплым воздухом холмов и  студеным  воздухом  на
дне котловины.
     Может, особые очертания котловины со множеством выемок  и  впадин  по
краям, между подступающими со всех сторон то крутыми, то пологими буграми.
     Может, многократное эхо.
     Кто знает?
     Загадка природы.
     Никто  не  сомкнул  очей  в  эту  ночь.  Персы   устали   выкрикивать
заклинания, устали подкладывать в костры ломкую колючку, устали  говорить,
думать и даже бояться. Они встретили солнечный восход тупые, пришибленные,
вконец оглушенные бесконечным грохотом дьявольского барабана.
     На западной стороне котловины, на самом  высоком  выступе,  вспыхнуло
розовое, четко  очерченное  пятно.  Оно  постепенно  увеличилось  в  косой
треугольник, вновь изменило форму. Зубчатая, изломанная  розово-золотистая
полоса, резко отличающаяся от прозрачной синевы  еще  затененных  склонов,
поползла от вершин к подножью,  сдвигая  синеву  вниз.  По  дну  котловины
расстелилась легкая мгла цвета фазанова крыла.
     Барабан стучал все тише. Вот он умолк. И тогда персы услышали  новый,
отдаленный, еле различимый звук, напоминающий беспрерывный, дрожащий  звон
комариных стай.
     Звук усиливался, перерастая  в  свист,  визг,  рев,  грохот  урагана;
черный лес пик вырос на холмах в мгновение ока, черная туча стрел  пала  в
котловину.
     ...И закипел в пустынных горах за рекой небывалый доселе бой.
     Завязалось  жаркое,  как  пожар,  сражение,  загремело,   как   гром,
ратоборство   ожесточенное.   Грянуло   побоище   страшное,   безжалостное
кровопролитие. Развернулась упорная битва, грозная  схватка.  Лихая  сеча,
беспощадная рубка.  Драка  смертная,  свалка  бешеная.  Невиданная  свара,
жуткая брань.
     Поначалу саки и персы, сблизившись на триста  шагов,  метали  друг  в
друга стрелы - охапки стрел, волны стрел, лавины стрел.
     Их так много взлетало над котловиной одновременно, этих  красноперых,
голубых, желтых и черных  стрел,  что  сотни  их  сталкивались  в  воздухе
наконечниками и падали на землю сплошным косым дождем.  Втыкаясь  в  голую
почву одна  подле  другой,  они  покрыли  ее  густой  зарослью  диковинных
смертоносных цветов.
     Саки бьют сверху, им удобно пускать стрелы вниз.
     А персы? Они стреляют снизу, вытянув шеи и вскинув оружие кверху.  Их
руки устают натягивать луки.
     У саков много стрел. Отстрелявшись, они  швыряют  пустые  колчаны  за
спину, и женщины тотчас же подносят колчаны, туго набитые.
     А персы? Они быстро истощают боевой запас, ибо их обоз попал вчера  к
Томруз.
     Саки могут укрыться за гребнями и выступами холмов.
     А персы? Им некуда сунуть голову, чтобы передохнуть.
     Саки, которых учили владеть луком с трех лет, бьют  наверняка  и  без
промаха.
     Персы, никогда не отличавшиеся особой меткостью, надеются  больше  на
копья и секиры.
     Круг  за  кругом  выбивают  саки  из  персидского  войска,  рассекают
железную паутину  нить  за  нитью,  стремясь  добраться  до  мечущегося  в
середине паука. Все ниже по  склонам  котловины,  не  переставая  кричать,
спускаются саки. Сотни их, убитых и раненых,  упало  с  коней,  но  тысячи
новых всадников встают на место вышедших из строя.
     Они бесчисленны. Они подобны песку, стекающему в яму,  выстилая  дно,
сглаживая края и засыпая ее до верха.
     Кончились  стрелы.  Саки  спрятали  луки,  вынули  из  ножен  мечи  и
попрыгали с коней. С коня рубиться трудно - мечи коротки  и  предназначены
скорей для колющего, чем рубящего удара. И не придумали люди еще  стремян,
чтобы, опершись ногою о стремя, свеситься с коня и  достать  мечом  пешего
неприятеля.
     Завязалась рукопашная. Бой распался на  тысячи  поединков.  Застучали
копья о копья и щиты о щиты, заскрежетали мечи о мечи, зазвенели секиры  о
секиры. Крик с обеих сторон усилился и превратился в сплошной визг и вой.
     Булавами бились. Боевыми топорами  с  плеча  рубились.  Прыгали,  как
барсы, отлетали кувырком, рывком втыкали копья в животы. Разили и  резали.
Крушили и  крошили.  Отступали,  нападали,  падали  под  палицами,  пальцы
отсекали, мозжили кости, кости кистенями дробили, дротиками раздирали рты.
     - Во имя Ахурамазды! - То ринулись вперед копейщики Виштаспы.
     У Виштаспы торчком встали ресницы, взъерошились волосы на висках:  он
с такой силой ударил ближайшего сака тяжелой пикой, что пробил, как тонкую
циновку, плетеный, обтянутый кожей щит, плотный кожаный нагрудник, толстый
войлок одежды, пронзил насквозь печень и вогнал железный наконечник на три
пяди в землю. Из раны  меж  ребер  сака  вытянутым  хвостом  гнедого  коня
брызнула кровь.
     Пока копейщики орудовали копьями,  щитоносцы  прикрывали  их  щитами,
защищали мечами. Всадив копье с крюком во  вражеский  щит,  перс  наступал
ногой на древко - щит выпадал из рук сака, и перс втыкал в грудь саку меч.
     Персидская сила уже ломила сакскую силу. Отряд копейщиков ворвался  в
ряды сакских воинов, как дикобраз  в  стаю  мышей.  Ощетиненный  железными
иглами со всех сторон, он клином врезался в пологий склон, занятый саками.
Мутной волной вскипели за ним другие отряды персидского войска.
     - Остановить! - крикнула Томруз.
     - О-о, Митра, о-о! - ритмично запели старики, обнаженные до пояса.
     С гимном на устах и с кинжалами в руках  шли  они  в  бой,  чтобы  на
персидских  копьях  перенестись  прямо  к  потусторонним  кострам.  Смерть
веселила их. С песней  и  смехом  они  раздвигали  копья,  вырывали  щиты,
хватали врагов за волосы, повергали их на землю, закалывали в шейные  ямки
или так давили противника, что у него изо рта и носа ручьем лилась  черная
кровь.
     Их изрубили всех до одного, но они  сделали  свое  дело.  Пока  персы
возились со стариками,  отряд  лучниц  Майры  подкрался  к  неприятельским
копейщикам сбоку и ударил  в  них  тучей  стрел.  Багровой  мутью  схлынул
персидский отряд обратно в котловину.
     - Во имя Ахурамазды! - Тяжело опустив голову, с хрипом и ревом грузно
двинулся на саков Раносбат.
     Отряд Раносбата врубился в толщу  сакских  войск,  как  толпа  горных
лесорубов в гущу мастиковых зарослей.
     Пятнистые воины в барсовых  шкурах  медленно  выступали  на  согнутых
ногах, низко пригнувшись вперед и вскинув  секиры  над  плечом;  глаза  их
настороженно сверкали в просветах  между  краями  котлообразных  шлемов  и
коваными краями щитов. Резкий взмах - и топор обрушивался на голову  сака,
прикрытую лишь войлочным колпаком. С треском  распадались  щиты.  Лопались
наплечники. Пальцы отрубленных рук судорожно хватались за колючую траву.
     Огромную просеку проложили  секироносцы  Раносбата  в  плотных  рядах
сакского войска. Это была тяжелая работа. Из-под  корней  волос  у  персов
струился пот, с шумом вырывалось из-под забрал горячее дыхание.
     Вновь крушила сила персидская силу сакскую.
     - Остановить! - крикнула Томруз.
     - О-о, Митра, о-о! - запели воины из рода Фрады. Смертью своей решили
они искупить вину старейшины перед саками. Они напали на Раносбата  сбоку.
И когда секироносцы повернулись к ним лицом, сзади  в  них  ударили  тучей
стрел лучницы Майры. И эта персидская волна схлынула обратно в котловину.
     Не было спасения от длинных стрел - грозного сакского оружия.
     От сакской стрелы не убежать пешему - догонит. Не умчаться  верхом  -
настигнет, пригвоздит к хребту коня. Спрячешься в панцирь - пробьет вместе
с панцирем. Прикроешь щитом грудь - ударит в голову,  прикроешь  голову  -
ударит в грудь.
     Под ногами сражающихся тяжко  вздрагивали  холмы,  трескались  камни,
сухая трава превратилась в пыль и золу; даже солнце потемнело от страха  и
прикрылось облаком взметнувшегося к небу желтого праха. На  дне  котловины
заплескалась кровь. Она хлюпала, как жидкая грязь. Кровь  доходила  Курушу
до колен.
     Утана бегал, разбрызгивая кровь, позади царского шатра, рвал на  себе
волосы и все твердил хрипло, не отрывая глаз от умирающих.
     - За что? За что?
     Пали мады, варканы, харайва. Дахи и  парты  повернули  оружие  против
"благородных", принялись  избивать  их  нещадно,  а  затем  перебежали  на
сакскую сторону. Распростились с жизнью тысячи персов. Битва  подходила  к
концу.
     Куруш отобрал  оставшихся  воинов  самых  крепких  и  вознес  к  небу
краткую, похожую на проклятье молитву.
     - Во имя Ахурамазды!  -  Он  вынул  из  ножен  широкий  меч  -  такой
блестящий, что в нем  отразились,  ясно,  как  в  зеркале,  глаза  и  зубы
окружавших царя  телохранителей,  с  улыбкой  поцеловал  клинок,  покрепче
стиснул его в жилистой руке и проворно, крупными скачками,  кинулся  вверх
по склону.
     Пробиться сквозь толпу саков - и бежать прочь от  этой  заколдованной
котловины!
     Царь царей действовал мечом сноровисто, как земледелец  серпом  -  он
один скосил целый ряд спешенных кочевников, уложил на землю, точно  снопы,
"сравнял их с их тенью".
     Тот, кто встретился в битве с желтыми глазами Куруша и  остался  жив,
навсегда запомнил их выражение, до конца дней своих не мог вспомнить о них
без содрогания.
     Он видел немигающие глаза Пятнистой смерти.
     Курушу нанесли несколько глубоких ран, однако  повелитель  Айраны  не
останавливался.
     Рядом сражались Раносбат и Виштаспа.
     Отряд  "бессмертных"  -  личных  телохранителей  Куруша,   ободренный
примером государя, вырвался, убивая  саков,  хуваров,  бактров  и  сугдов,
далеко вперед, чуть ли не к шатру Томруз.
     Персы одолевали!
     Продолжая успешно и неутомимо пробиваться к гребню холма, царь  царей
с ходу наткнулся на прислоненный к выступу скалы тяжелый сакский щит.
     Он резко споткнулся и выронил меч.
     Опрокинулся навзничь и покатился вниз по склону.
     С маху ударился о торчащий камень.
     Голова его странно выкрутилась и подвернулась под левое плечо. Широко
раскинутые руки и ноги задергались,  на  губах  выступила  кровавая  пена,
глаза вылезли из орбит.
     Саки из последних сил навалились на  "бессмертных"  и  столкнули  их,
сами падая и задыхаясь, обратно в котловину.  И  так  всю  битву  -  персы
упорно  лезли  из  котловины,  как  свора  свирепых  джинов  из   случайно
раскупоренной бутылки,  а  саки  еще  более  упорно  старались  отбросить,
спихнуть, вколотить их назад, в бутыль.
     Кучка уцелевших персов пустилась бежать к устью лощины - может,  хоть
там найдется лазейка?
     Раносбат и Гау-Барува задержались на миг возле все  еще  живого  царя
царей.
     - Что с ним такое? - услышал Куруш сквозь охватывающий  его  смертный
сон голос верного Раносбата.
     - Споткнулся о сакский щит и  сломал  шею.  Обошел  полмира  -  и  не
споткнулся. А здесь...
     А, это друг Гау-Барува. Друг Гау-Барува. Он поможет.  Он  не  оставит
повелителя умирать под ногами у саков.
     - Унесем? - нерешительно сказал Раносбат. - Что ни говори, долг  есть
долг.
     - Э! - рассердился Гау-Барува. - Пропади он пропадом!  Теперь  нам  с
тобой... Самим бы ноги унести как-нибудь.
     Они убежали.
     - О Куруш! - Перед  царем,  жалобно  причитая,  опустился  на  колени
Виштаспа. - О родич мой бедный, мой несчастный государь...
     Виштаспа воровато оглянулся.
     Никто не глядит, все бегут.
     Он отвел руку далеко назад и, коротко крякнув, всадил меч по  рукоять
в спину царя царей.


     Старый осел, многократно битый  хозяином,  терпеливо  и  долго  копил
обиду и силу. И однажды, когда  человек  очутился  на  краю  обрыва,  осел
примерившись, так крепко лягнул хозяина,  что  тот  с  визгом  свалился  в
пропасть.
     Выслушав перса - одного-единственного из тысяч! -  сумевшего  убежать
от саков и добраться до переправы, Крез скорчился от смеха.  Его  крутило,
трясло, бросало, швыряло из стороны в сторону. Лягнул-таки он царя царей!
     "Нерадивый осел готов хребет сломать, лишь бы хозяину досадить".
     До того дохохотался счастливый Крез,  что  у  него  затрещали  ребра,
лопатки  застучали,  суставы  выскочили  из  гнезд,  вертлюги,  атланты  и
астрагалы чуть не рассыпались горстью игральных костей.
     Так тешился хищник гибелью соперника - хищника сильного.
     Под конец лидийца хватил удар. Очнувшись, он проскрипел:
     - Теперь, друзья-персы, можете меня сжечь. Хе-хе-хе!
     У переправы показался отряд косматых конников в  рогатых  шапках.  То
были хорезмийцы. Персы разрушили новый мост, сожгли стенобитные  орудия  и
двинулись домой.
     Лидийцы везли умирающего Креза в царской колеснице.
     Обгоняя Креза, обгоняя мужей арийских, понуро ковылявших  по  сыпучим
барханам, летела на запад молва о гибели Кира. Она дошла  до  Варканы,  до
молодого  Дариявуша,  сына  Виштаспы,  и  впал  в  глубокую   задумчивость
Дариявуш. Она дошла до  Хагматаны,  до  свирепого  Камбуджи,  и  грозно  и
радостно сверкнул глазами Камбуджи.
     И вздохнули облегченно тысячи тысяч людей "от зубчатых скал Памира до
Кипра, окруженного со всех сторон водою..."


     Михр-Бидада ранили в ногу.
     Рана была, видно, не опасной (иначе он давно  истек  бы  кровью),  но
зато столь болезненной, что как ни пытался молодой перс, он так и не сумел
выбраться до утра из-под трупа, лежавшего на нем поперек.
     Всю ночь перед глазами Михр-Бидада сновали  во  мгле  взад  и  вперед
сутулые ушастые  фигуры  гиен,  набежавших  с  дальнего  юга.  Михр-Бидада
тошнило от их утробного урчанья и пронзительного хохота.
     Там и тут раздавалось грозное рычание, визг,  лай,  вой,  чавканье  и
хруст костей. Звери пировали.
     По краям котловины мелькали огоньки факелов, слышалось тихое пение  -
должно быть, сакские женщины разыскивали трупы мужей.
     "А меня... меня гиена съест, - вздохнул Михр-Бидад. - Фаризад далеко.
Кому я нужен, кто возьмется искать дурака Михр-Бидада?"
     Он глядел на ущербный месяц и плакал от боли и от  печали.  Может,  и
Фаризад, баюкая сына, смотрит сейчас на луну  и  плачет.  И  клянет  мужа,
покинувшего семью ради легкой добычи.
     Не меня ты кляни, Фаризад! Прокляни ты навек тех людей, что  втравили
обманом мужа твоего в дело грязное. Прокляни  Куруша  -  Пятнистую  смерть
таким проклятием страшным, чтобы жгло оно его в аду три тысячи лет.
     Нет, жена, прокляни и меня. За  то,  что  дал  себя  обмануть  чурбан
Михр-Бидад. За то, что был он слеп и глуп.
     Бе! Перс тут же мысленно махнул рукой. А если б и зрячим, и умным был
- что из того? Стал бы слушать Куруш твое "не хочу"? Не пойдешь  на  войну
своей охотой - погонят бичами. Вот и все.
     Почему на этой земле человек себе не хозяин?
     Сколько неясного, нерешенного останется за черной чертой...
     Жаль, что истинная мудрость приходит к человеку только перед смертью.
Мало ли времени подумать было у Михр-Бидада раньше? Не думал. Не  старался
думать. И вот - расплачивается за глупость жизнью.
     На заре в котловину слетелась  вся  крылатая  крючконосая,  когтистая
нечисть, обитающая в Туране. Коршуны. Грифы. Орлы степные. И самые гнусные
из их породы - черные стервятники.
     Стервятник - птица, притворяющаяся безобидной курицей. И ходит  почти
так же, как курица, и даже редкий хохолок  у  него  на  затылке  похож  на
куриный. Но завидит стервятник падаль  -  сразу  превращается  в  хищника:
ссутулится, выгнет шею, сверкнет глазами и  примется,  придерживая  цепкой
лапой, рвать гнилое мясо клювом кривым.
     - Так и мы с Курушем, - горько усмехнулся Михр-Бидад. -  Притворялись
людьми. И одежду человеческую носили, и говорили на человеческом языке.  А
были - кем были? Стервятниками. Омерзительными пожирателями гнилого мяса.
     ...Напрасно думал Михр-Бидад, что никому здесь, в пустыне, не нужен и
никто не станет его искать.
     Одному человеку - чужому - нужен он был не меньше,  если  не  больше,
чем верной жене. И чужой человек разыскивал Михр-Бидада с таким старанием,
с таким нетерпением, с каким и Фаризад, пожалуй, не искала бы мужа.
     "Обидишь кого по ту сторону гор - взыщет по эту".
     - А! Наконец-то добрался я  до  тебя,  -  услышал  Михр-Бидад  чей-то
знакомый, но забытый голос. - Я приметил еще вчера, где ты упал, -  следил
за тобой. Но на этой свалке легко заблудиться. К тому же, я ранен в  ногу,
так что мне всю ночь пришлось  где  ползти,  где  ковылять,  чтоб  к  тебе
добрести. Ну, верблюд паршивый, узнаешь меня?
     Перед Михр-Бидадом, опираясь на дротик  и  пошатываясь  от  слабости,
стоял, туча тучей, как недобрый дух, дах Гадат.
     - Ну, перс, сын перса, арий! -  Гадат  так  заскрежетал  зубами,  что
сломал клык и резец. Он выплюнул зубы вместе с кровью в лицо  Михр-Бидада.
Хищно пригнулся. Отбросил меч телохранителя  в  сторону.  -  Узнаешь?  Или
забыл "поганого даха", над которым измывался в Ниссайе? Помнишь?! Помнишь,
ты ударил меня палкой? До сих пор болит рука. Самая глубокая  рана  зажила
бы за это время, а ссадина  -  ссадина  не  проходит!  Вот  каким  вредным
оказался твой укус.
     Гадат оголил руку и показал персу большую красную  ссадину  у  плеча,
слабо сочившуюся сукровицей.
     С этой ссадиной были неразрывно связаны все  тайные  помыслы  Гадата,
сокровенные желания, поэтому она и не могла зарубцеваться. Кровь, совершая
бег по телу и проходя через мозг, отравленный злыми думами о лютой  мести,
становилась ядовитой и, подступив к ране, вызывала неутихающую боль.
     - Болит, - сморщился Гадат.  -  Как  вспомню  про  тебя  -  засаднит,
заскребет, терпения нету! Да я и не забывал про тебя никогда. Ты  думал  -
отколотил даха Гадата, пнул в нос, и - все?! Нет! Дахи  не  из  тех,  кого
можно толкать и валять безнаказанно. Я глаз не сомкнул с тех пор без того,
чтоб хоть в мечтах не содрать с тебя шкуру. А ты, веселый и гордый,  знать
не знал, что за сутулой  твоей  спиной  неотступно,  черной  тенью,  ходит
месть! У, мерзкая тварь...
     Гадат задохнулся от злобы, умолк,  вытер  дрожащей  ладонью  бледный,
вспотевший лоб.
     - Сами хуже бешеных псов... и других доводите. Становись на колени, -
сказал он угрюмо.
     И вынул из ножен меч.
     - Не могу. Ранен... и вот, труп на мне.
     - На колени!!! - разодрал глотку звериным визгом Гадат.
     Он вскинул дротик над головой и нанес древком резкий  удар  по  плечу
Михр-Бидада.
     Одна страшная боль перебила другую. Потрясенный Михр-Бидад  напрягся,
сбросил труп, опустился на колени.
     Гадат смеялся. Захлебываясь и плача, как женщина при встрече с  мужем
после долгой разлуки. Но взгляд... взгляд у него был не женский  -  волчий
был у даха взгляд.
     - Что, арий? Ха-ха-ха! Каешься теперь, пожалуй? "Знал  бы  -  за  три
хатра обегал бы". Не так ли? "Где там ударить - пятки целовал бы". Не  так
ли? Так! Все вы так, насильники подлые. Чего только в голову не  взбредет,
пока  сила  на  вашей  стороне!  Мяса  не  давай  -  дай  поглумиться  над
беззащитным человеком. Ох, какое удовольствие для вас терзать несчастного,
у которого  руки  связаны  за  спиной!  Захватчики  проклятые.  Не  можете
сообразить, скоты, что сила не навеки вам  дана,  что  власть  приходит  и
уходит. Вот уж когда возьмут вас за глотку, тогда только  и  спохватитесь,
затылки себе начинаете грызть. Да поздно. Наперед надо было знать: не точи
на других нож - сам порежешься. Не обижай - не будешь  обижен.  Ты  о  чем
думал, сын праха, когда ударил меня? А? Думал  -  вечно  тебе  сидеть  под
защитой зверских законов арийских? А? Но где они теперь? Пришло время -  и
мы оказались один на один. Зови теперь на выручку Раносбата и  других!  Не
дозовешься. Пропали. Придется платить, брат Михр-Бидад. Верь - я с тебя за
все сполна взыщу. Не отвертишься. Или ты воображал, что я  бить  не  умею?
Ого! Еще как умею, брат. Да нельзя было тогда. Вот сейчас я  тебе  покажу,
болван, на что способен дах Гадат. Молись,  дурак,  своему  ослиному  богу
Ахурамазде!
     Гадат пнул Михр-Бидада в нос, перс повалился на спину.
     - На колени! Руки  назад!  Говори,  скотина  -  жалеешь  теперь,  что
измывался когда-то надо мной?
     - Жалею...
     - А! Жалеешь! Жалеешь, когда меч повис над головой. А отпусти я  тебя
сейчас, да вернись ты домой - еще хуже залютовал бы, наверное!
     - Нет.  -  Михр-Бидад  открыто  глянул  в  дикие  глаза  Гадата.  Дах
изумленно вскинул брови. - Не из страха смерти я жалею,  что  обидел  тебя
когда-то. Смерти не боюсь. Насмотрелся. - Перс кивнул на трупы. - А потому
жалею о дурных поступках, что глуп я был - глуп, как свинья.
     - А теперь... поумнел? - Гадат удивленно смотрел в глаза Михр-Бидада.
А них не было хитрости, обмана, лукавства. Честный взгляд, человеческий.
     - Поумнел, да поздно, видать, - вздохнул Михр-Бидад.
     - Хм... - Гадат медленно опустил меч. - Какой-то ты новый. Другой. Не
тот перс, которого я знаю по Ниссайе.
     Михр-Бидад пожал плечами.
     - Так уж вышло.
     - Вот  что,  слушай...  -  Гадат  задумчиво  почесал  голову  острием
бронзового  меча,   сморщился,   быстро   нагнулся,   осторожно   погладил
окровавленную ногу. - Ох! Будто дайв укусил.  У  тебя  тоже  нога  ранена?
Которая?
     - Левая.
     - У меня, видишь, правая. - Дах усмехнулся. - На двоих, выходит,  две
ноги. Слушай, арий. Вот, скажем... скажем,  ты  не  умрешь.  Будешь  жить.
Научишься ты когда-нибудь почитать людей? Человека почитать?
     Михр-Бидад с грустной улыбкой качнул головой вперед.
     - Не будешь впредь вести себя, как бешеный пес?
     Михр-Бидад с той же улыбкой мотнул головой из стороны в сторону.
     - Не будешь?
     - Нет.
     - Не будешь?
     - Нет.
     - Не будешь?
     - Нет.
     - То-то же! - Дах сочно рассмеялся и сунул меч в ножны. - Расхотелось
мне тебя убивать. Почему - и сам не пойму. Покричал  -  и  отвел,  что  ли
душу. Пошли-ка, брат, отсюда, пока зверье нас не слопало.
     Заботливо поддерживая друг друга,  обходя  трупы  и  отгоняя  криками
хищных птиц и зверей, они медленно потащились  через  багровую  котловину.
Часто отдыхали. Михр-Бидад перевязал рану  Гадату.  Гадат  перевязал  рану
Михр-Бидада. До холмов добрались после полудня.
     - Я дах Гадат, пастух и пахарь, - гордо сказал Гадат, представ  перед
Томруз. - Наш отряд перешел на  вашу  сторону.  Спроси  моих  сородичей  -
скажут, кто такой Гадат. Я не враг - друг сакам. Мы с вами одной крови. Но
я, против своей воли, находился на службе у проклятого Куруша.  Правда,  я
не убил ни одного сака - пускал стрелы на ветер. Но все-таки пускал  их  в
сакскую сторону. Значит, я все-таки виновен перед вами. Вот выкуп  за  мою
голову.
     Гадат вытолкнул вперед Михр-Бидада. Перс испуганно глядел на Томруз -
так усохла, почернела, посуровела эта женщина со дня их последней встречи.
Казнит, не задумываясь.
     Помолчав, дах сказал смущенно:
     - Если ты примешь мой выкуп, то... не убивай  этого  человека.  Он...
неплохой.
     - Знаю. - Томруз кивнула. - Хорошо, Гадат. Я принимаю твой выкуп. Иди
к своим друзьям. - Она показала рукой на толпу дахов, радостно улыбавшихся
сородичу. - И ты, Михр-Бидад, ступай к своим друзьям.
     - Мои друзья? -  Михр-Бидад  изумленно  уставился  на  кучку  пленных
персов, понуро сидевших на песке.
     Виштаспа. Раносбат. А лежит кто?
     Приметив Утану, молодой перс медленно поволок ноги по горячему  праху
и уселся рядом с торговцем.
     - Жив? - облегченно вздохнул Утана. - Думал  -  убили.  Мы  вырвались
через лощину к мертвому лесу, но дахи нагнали, схватили  нас.  Не  саки  -
дахи. Веришь? Наши,  из  Ниссайи.  А  Куруш-то  на  них  надеялся...  Вон,
Гау-Баруве хребет перебили. - Он шевельнул бровями в сторону лежащего.
     - Слушайте, персы! - сказала  Томруз.  Пленники  встрепенулись.  -  Я
дарую вам жизнь. Хватит, довольно и вы, и мы погубили вчера  людей.  Война
кончена. Отдохните сегодня. Завтра, - она усмехнулась,  -  повеселитесь  с
нами на пиру в честь нашей победы  и  вашего  поражения.  А  потом  уйдете
домой. Я велю дать коней, воды и еды.  Воины  проводят  до  реки,  помогут
переправиться на левый берег. А там уже доберетесь как-нибудь -  до  Марга
недалеко. Ясно? Я приказала разбить для вас шатер. Идите отдыхайте.
     - О милостивая царица! - загудел Раносбат, поднимаясь.
     - Я не царица, - строго отрезала Томруз. - Я просто сакская  женщина,
которую саки выбрали себе слугой.
     - Ты - богиня! - крикнул перс.
     Раносбат - воин. Идешь в бой - бей. Попал в плен - не задирай  хвост,
держись  скромно,  как  подобает  пленнику.  Долг  есть   долг.   Сказано:
"Склоненную голову меч не сечет". И еще сказано: "Целуй руку,  которую  не
можешь отрубить".
     Военачальник растянулся на песке и принялся в  знак  смирения  грызть
траву у ног победительницы.
     И все персы пали ниц у ног Томруз и жадно вцепились зубами  в  стебли
жесткой, колючей, грубой пустынной травы. Они жевали ее  остервенело,  как
изголодавшиеся бараны. Судорожно глотали. Чавкали и причмокивали.
     Сладкая трава!
     - Мы еще вернемся сюда! - хрипел ночью Гау-Барува.
     Персы, сдвинув медные лбы, держали совет. Говорили  вполголоса,  чтоб
их слов не услышала сакская стража.
     - Дай только бог благополучно добраться до Марга... - шептал, брызгая
слюной, Виштаспа.
     - Такое войско сколотим, что от саков одна пыль  останется,  -  сипел
Раносбат.
     - На сей  раз  мы  допустили  ошибку,  слушаясь  дурацких  приказаний
безумца Куруша. Он погубил наши замыслы! Теперь же...
     Горячась и хлопая друг друга  по  плечу,  захлебываясь  и  давясь  от
нетерпения, судили да рядили персы, сколько  людей  они  возьмут  в  новый
поход, да каким путем двинутся к Аранхе, да  где  возведут  мост.  Да  как
обойдут саков,  да  с  какой  стороны  обойдут.  Да  как  ударят,  да  как
расправятся с ними...
     - Что это за люди?! - воскликнул пораженный Михр-Бидад. Они с  утаной
сидели в стороне и не вмешивались в разговор. - Да люди  ли  они  в  самом
деле? Ведь только вчера... только вчера...
     Он бешено замотал головой.
     О Томруз! Добрая,  благородная  женщина.  Разве  можно  дарить  жизнь
гадюке? Что может понять змея своей плоской  головой?  Она  без  колебаний
ужалит даже руку, извлекающую ее из огня. Гадюка есть гадюка.
     Михр-Бидад задумался.
     Рассказать Томруз о подлых замыслах этих недобитых шакалов? Вот уж не
траву тогда, а языки свои придется им грызть.
     Нет. Михр-Бидад вздохнул. Не выход.  Михр-Бидаду  навсегда  закроется
путь домой, к жене и сыну. Да и что из  того,  что  Томруз  уничтожит  еще
двух-трех персидских вельмож, пусть самых опасных? Таких, как  Гау-Барува,
Раносбат, Виштаспа, в Айране столько - хоть землю на них паши.
     Теперь на престол взойдет  сумасшедший  Камбуджи,  и  то-то  начнутся
дела!
     Михр-Бидад - перс, и судьба его прочно связана с Парсой. Домой.  Надо
вернуться домой. Притвориться, что ты все такой же  глупый  Михр-Бидад,  и
вернуться домой. Приглядеться новыми глазами к  своему  народу.  Подумать.
Понять, что творится на родине.
     - Знаешь, о чем я сейчас думаю? - уныло сказал  Утана.  -  Человек  -
грязная тварь. Он такой же зверь, как тигр, волк, гиена, только  ходит  на
двух ногах. И у него нет хвоста. И вся разница. Жажда убийства - в  сердце
у человека. И никогда не переделать, не образумить двуногого хищника, хоть
семь шкур с него сдери, хоть все зубы ему выломай, все  когти  вырви!  Вот
пример. - Он брезгливо кивнул в сторону заговорщиков.  -  С  этого  дня  я
отрекаюсь от людей. Я ненавижу их. Вернувшись  домой,  я  сожгу  и  утоплю
сокровища, в горы уйду навсегда, поселюсь  один  в  пещере.  Будь  проклят
человеческий род!
     Он ожесточенно сплюнул и быстрым шагом вышел из шатра.
     Долго ломал голову Михр-Бидад над горькими словами Утаны. Может, прав
Утана? Нет. Человек - человек. Нельзя его путать  с  выродками,  подобными
Гау-Баруве. Не может быть, чтоб вечно  и  без  конца  продолжалась  грызня
людей между собой.
     Неужели не найдется средство образумить  двуногих  зверей,  толкающих
мирных пастухов и пахарей на убийство и кровопролитие?
     Неужели не найдется?
     Должно найтись такое средство.
     Должно найтись.
     Где?
     Михр-Бидад внимательно поглядел на свои шершавые большие  руки.  Руки
мужчины, руки труженика. Руки простого человека.


     Дым. Дым. Дым.
     Дым клубится над холмами, вырываясь из-под котлов священных.
     Томруз собрала народ в круглой котловине - не той, где  сгинула  мощь
персидская, а в другой, с чистым родником посередине, со свежей  травой  и
цветами.
     По левую руку  от  Томруз  уселись  на  пологом  склоне  массагеты  и
хорезмийцы в рогатых шапках, сугды и бактры в шапках круглых, по правую  -
саки заречные и тиграхауда в островерхих колпаках.  На  склонах  котловины
перед Томруз и за нею расположились отряды саков аранхских.
     На полянке  у  родника  опустились  на  колени  персы  в  рваных,  но
заботливо  отряхнутых  одеждах,  с  поясами,  надетыми  на  шеи   в   знак
покорности.
     Рядом с Томруз, усевшейся на груду персидских щитов, секир  и  мечей,
накрытых персидскими знаменами, стояла, прямая и бесстрастная, точно  идол
на могильном холме, жена Хугавы.
     В пяти шагах от этих двух молчаливых и спокойных  женщин,  неподалеку
от персов, обливалась слезами  третья.  Райада,  дочь  Фрады.  Род  Фрады,
искупая вину старейшины, до последнего  взрослого  мужчины,  до  последней
взрослой женщины пал в бою у страшной котловины. Старухи,  матери  и  дети
рода еще не вернулись с берегов Яксарта, и  Райада  оказалась  одна,  всем
чужая, среди тысяч саков - мужчин и женщин.
     Она уцелела - отсиделась за холмами.
     Она не знала, зачем ее сюда привели. Боялась. Неужели  убьют?  Райада
ни в чем не виновата. Дочь не ответчица за отца. Да и отец чем провинился?
Он из-за дочери старался - хотел, чтобы ей было хорошо. Плохо разве, когда
родители любят детей? Не стреляла в персов? Что тут такого? Не хватило сил
натянуть лук. Она - маленькая сакская женщина.
     Томруз кивнула влево.
     Четверо могучих саков, кряхтя и пригибаясь  от  тяжести,  вынесли  на
лужайку, красную сумку с белым кречетом.
     Глаза Райады остекленели.
     Она узнала сумку Спаргапы.
     Саки нашли ее в персидском обозе.
     - Райада!  -  сказала  Томруз.  -  Ты  хотела  блестящих  побрякушек?
Получай.
     Четверо саков  подтащили  сумку  к  Райаде,  с  трудом  приподняли  и
опрокинули. На Райаду с журчащим звоном хлынул золотой поток.
     Браслеты. Кольца. Серьги. Пряжки. Цепи,  снятые  Спаргапой  с  воинов
Куруша, убитых у моста. Тяжелая пряжка оцарапала ей лоб,  к  губам  тонкой
струйкой потекла кровь.
     Утопая  в  золоте,  ослепленная  его  холодным  блеском,   оглушенная
тоскливым звоном его, Райада растерянно раскрыла алый рот.
     Говорят, так и сидит она до сих пор в той котловине.
     Томруз кивнула направо.
     Четверо могучих саков поднесли ей кожаный мешок, наполненный  красной
жидкостью.
     -  Сыны  Айраны!  -  сказала  Томруз.  -  Глядите  и  запоминайте.  И
расскажите там, у себя на родине, о том, что видели  сегодня.  Может,  они
поймут...
     Майра  развернула  пятнистый  платок  и  подала  Томруз   отрубленную
человеческую голову. Томруз встряхнула голову за волосы, окрашенные хною.
     На пленных персов молнией пал ужас.
     То была голова Куруша.
     Когда-то, собираясь жениться на хозяйке  степей,  Куруш  сказал:  "Я,
видно, голову потеряю из-за этой Томруз". Он не ошибся.
     - Ты хотел крови? Пей!
     И Томруз глубоко, до плеча, погрузила руку с головой Куруша в  мех  с
персидской кровью.
     - И все?! - расхохотался Утана. - Ради этого,  Куруш,  ты  тащился  в
такую даль? Сколько шуму было, сколько  споров...  Сколько  людей  погубил
напрасно. А ведь мог свернуть себе шею,  не  выходя  из  дому.  Тихо,  без
хлопот. Ха-ха-ха!
     Саки закричали. В их крике звучала скорбь о погибших, и  ненависть  к
тем, кто нарушил их мирную жизнь. И гордость победой. И - предупреждение.
     Они  сидели  усталые,  но  довольные.  Все  позади.  Тяжелая   работа
закончена. Но глаза их говорили - если понадобится, саки сейчас  же,  даже
не отдохнув, опять  возьмутся  за  эту  нелегкую,  нежеланную,  но  нужную
работу.
     Оттерев ладони о неприятельское знамя,  Томруз  вынула  из-за  пазухи
половинку амулета с разрубленным кречетом, приложила ко лбу и заплакала:
     - Спаргапа, сын мой. Бедный Спар. Где ты? Спаргапа, родной... где ты?
Где бродит твой бесприютный дух? Спар, мой дорогой.  Прости  свою  дряхлую
мать. Не уберегла я тебя. Не уберегла. Утащила тебя Пятнистая  смерть.  Не
уберегла...
     Она поднялась на груду вражеских секир и  мечей,  зловеще  сверкавших
из-под скрученных ветром разбойничьих стягов, запрокинула голову, подалась
грудью вперед, откинула руки назад в отчаянном порыве.
     Как соколиха - крылья в звенящем полете.
     Как богиня мщения, что спешит к месту преступления.
     Над черными полями, где ржавеют в золе наконечники стрел, развалинами
жилищ, засыпанных пылью, над могилами  сыновей,  давно  истлевших,  и  над
колыбелями недавно  рожденных  сыновей  тысячи  лет  звучит,  не  умолкая,
скорбный и грозный крик матерей:
     - Пятнистая смерть! Когда ты сгинешь? Люди, убейте Пятнистую смерть!



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: историческая литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]