КНИГА ПЕРВАЯ. СЫН БОГА АММОНА 


                          ПРОЛОГ. СТАРУХА ИЗ КАТАНЫ

                                   Эй, черепаха! Что внутри ты делаешь?
                                   Я шерсть сучу и нить пряду милетскую.
                                   А твой потомок отчего погиб, скажи?
                                   С коней блестяще-белых в воду бросился.
                                               Перекличка афинских девушек

     Эта старуха была известна всей Катане.  По  рассказам  гречанок,  она
попала сюда из какой-то восточной страны. Как  подлинно  зовут  азиатку  -
никто не знал. Черепаха - вот кличка, на которую оборачивались попрошайка.
     Каждое утро, вытянув морщинистую шею  и  неуклюже  перебирая  кривыми
ногами, Черепаха ковыляла у закрытых ворот и  долго,  жалобно  и  скрипуче
умоляла подать ей кусок хлеба.  Но  вместо  хлеба  нищенку  часто  угощали
палкой. Дети бросали ей в спину огрызки плодов. Псы обрывали  края  и  без
того дырявого клетчатого плаща. Старуха заискивающее улыбалась в ответ  на
угрозы, потому что хотела есть.
     Уже много лет бродила она по каменистым улицам чужого ей  приморского
города и покорно сносила побои  и  оскорбления.  Но  порой,  особенно  при
восточном ветре, с ней  случалась  резкая  перемена.  Черепаха  уходила  к
заливу и бесконечно - час,  второй  и  десятый  -  следила,  окаменев,  за
работой пенистых  волн,  гулко  обрушивающихся  на  берег.  Очи  бездомной
старухи излучали недобрый свет; попрошайка взмахивала  клюкой  и  начинала
рассказ о гневном солнце юга, о сыпучем песке, о священных плясках  вокруг
неугасимых костров,  и  голос  дряхлой  женщины  напоминал  тогда  рычание
леопардов, обитающих на ее далекой родине.
     Она повествовала о страшных  набегах,  погонях  и  засадах.  Она  без
трепета произносила имена грозных персидских царей.  Она  утверждала,  что
была женой великого человека. Но ей, конечно, никто не верил.
     А ведь старуха говорила правду.



                          ВЕТЕР, ХЛЕБ И НАДЕЖДА

                                    Дети - с отцами, с детьми - их отцы
                                                   сговориться не смогут.
                                    Чуждым станут приятель приятелю,
                                                          гостю - хозяин.
                                    Больше не будет меж братьев любви,
                                                     как бывало когда-то.
                                                     Гесиод, "Труды и дни"

     Эпоха Перикла была временем наивысшего расцвета Афин.
     Спору  нет,  Перикл  опирался  на  граждан  среднего   достатка.   Но
государство не обходило своей заботой и последнего  бедняка:  оно  платило
жалование гребцам  и  солдатам,  безработным  находило  работу,  бесплатно
раздавало голодающим  хлеб  и  отводило  землю  безземельным.  Везде  -  в
мастерских, на стройках и полях  -  трудился  раб,  поэтому  у  свободного
человека оставалось больше досуга:  он  учился,  проникал  в  тайну  всего
живущего, наблюдал движение звезд, предсказывал затмения  солнца,  измерял
пространства, украшал храмы и дворцы. Могучей державой стала  Аттика;  она
возглавила союз  многих  греческих  государств  и  прибрала  к  рукам  всю
торговлю на Эгейском море.
     Казалось, не видеть конца благоденствию афинян. Однако на юге -  там,
где Пелопоннес, - подобно тучам, скапливающимся у горизонта, уже назревала
и крепла сила, враждебная республике. То было  Спарта  -  второе  по  силе
государство в раздробленной Элладе. Пелопоннес, этот полуостров,  овеянный
теплым ветром, принадлежал раньше племенам ахейского корня. Потом из Эпира
сюда нагрянули дворяне. Они покорили ахейцев, заняли узкую, но плодородную
долину Эврота и основали Спарту. Каждый спартиат жил за счет порабощенного
ахейца, которого брезгливо называли илотом, "взятым в плен". Чтобы  ахейцы
не застигли их врасплох, победители держались  тесно  сплоченной  общиной.
Спартиат не пахал, не торговал,  не  занимался  ремеслом  или  наукой.  Он
сражался, когда не охотился, он охотился или готовился к походу, когда  не
сражался. Спартиаты подчинялись царям и Совету знатных старейшин.
     Так как илоты, по примеру афинского народа, хотели изгнать богачей  и
установить свою власть, Спарта не терпела республику, завидовала Афинам  и
боялась их могущества. Посланцы спартиатов бегали, высунув язык, по стране
и уговаривали правителей аристократических государств объединиться  против
общего врага. Так возникло два греческих союза. На стороне Пелопоннесского
выступали Беотия, города Коринф, Мегары,  Сиракузы,  Тарент  и  полуостров
Халкида. За Афинскую морскую державу ратовали  Фессалия,  острова  Лемнос,
Эвбея, Киклады, Спорады, Лесбос, города Милет, Эпидамн, Кротон и Месана.
     Вспыхнула жестокая война.
     После кровопролитных  сражений  победила  Спарта.  Измена  союзников,
опрометчиво низведенных  республикой  до  положения  угнетаемых  поданных,
неблагоразумное пренебрежение к нуждам беднейших селян, что вызвало у  них
неприязнь к жителям столицы, месть рабов, бежавших двадцатитысячной толпой
на сторону противника, - все это и привело афинян к разгрому. Их заставили
сдать  флот,  кроме  двенадцати  сторожевых  кораблей,  срыть  укрепления,
распустить морской союз и отменить народное управление.
     Война! Она причинила не только Аттике и  Спарте,  но  и  всей  Элладе
тысячу и сто невиданных бед. Никогда прежде греки не разрушали  так  много
домов, не уничтожали так много  людей.  Вдобавок  случалось  землетрясение
небывалой силы. То, что уцелело на полях после вражеских нашествий, выжгла
засуха.   Страну   опустошал   голод,   пожирала   чума.   Ростовщик   или
хлеботорговец, нажившийся на войне, скупал землю  и  строил  себе  дворец.
Бедняку же стало вовсе невмоготу. Если раньше не было  нищих  и  никто  не
позорил свой род выпрашиванием подаяния, то сейчас по улицам разгромленных
городов скиталась бездна  людей,  не  имеющих  денег  на  пропитание.  Они
убивали богатых и делили их имущество между собой. Элладу раздирали смуты.
     Стадо передравшихся быков забывает о волке,  а  волк,  хищный  зверь,
свирепо глядит на добычу сквозь чащу лавра.  Так  смотрели  на  греков  их
соседи македонцы.
     Македония - страна утесистых гор и дремучих  лесов.  Люди  там  живут
охотой, рубят сосны, занимаются пастушеством, кое-где сеют хлеб. Македонцы
изъясняются на варварском языке. Их  всего  пятьсот  тысяч,  но  зато  они
выносливы и хорошо владеют оружием. Народом, как и в Спарте, правил раньше
Совет родовых вождей.
     При царе Архелае македонцы стали  перенимать  обычаи  греков;  эллины
строили варварам укрепления для  защиты  от  еще  более  диких  фракийцев,
обучали их войско боевому порядку. Македония особенно возвысилась  в  годы
царствования  Филиппа  Второго,  -  Филипп,  как  заложник,  долго  жил  у
фиванского полководца Эпаминонда и получил образование на греческом языке;
вернувшись домой, молодой  царь  покорил  местных  князей  и  стал  единым
правителем  государства.  Он  создал  хорошее  войско,   захватил   немало
греческих поселений у Геллеспонта [Геллеспонт - ныне пролив Дарданеллы]  и
обратил свой ненасытный взор на Элладу.
     Греки не подчинились бы власти  северных  дикарей,  но  внутри  самой
Эллады не было единства: горожане среднего достатка и  бедняки  не  желали
прихода македонцев, - они хотели  сохранить  народное  управление,  обычай
раздач, закон об уплате жалования,  неприкосновенность  свободнорожденного
человека;  выступили  против  царя  Филиппа  и  хлеботорговцы,   боявшиеся
потерять Геллеспонт, через который  они  плавали  к  Боспору  за  скифским
зерном, и оружейники - война обещала  им  прибыль.  Оратор  Демосфен  стал
вождем народа и боролся против царя  Филиппа  и  хлеботорговцы,  боявшиеся
потерять Геллеспонт, через который  они  плавали  к  Боспору  за  скифским
зерном, и оружейники - война обещала  им  прибыль.  Оратор  Демосфен  стал
вождем народа и боролся против царя Филиппа; зато другие ораторы -  Сократ
и Эсхин, - а также толстосум Эвбул и вся шайка  их  приверженцев,  богатых
купчишек и земледельцев, подкупленных врагом, с пеной  у  рта  кричали  на
площадях и перекрестках, что спасение Эллады от внутренних смут и раздоров
в руках Филиппа.
     Пока эллины спорили между собой, Филипп двинул войска в  Беотию;  под
городом Херонеа произошла битва, македонцы разгромили соединения греческих
войск, и Эллада признала власть македонского царя. Правда, после  убийства
Филиппа эллины подняли мятеж, но юный царь Александр подавил его, срыв  до
основания стены священных Фив. Вот уже три года, как Эллада несет на  себе
ярмо македонского ига.
     Знатным хорошо: никто теперь не покушается на чужое имущество, -  оно
закреплено новым законом за теми, кому принадлежало и  прежде;  нет  былых
повинностей, когда "благодарным отцам" приходилось уделять часть хлеба для
раздачи бедному люду; торговцы  свободно  ездят  по  всей  стране,  удачно
покупают, выгодно продают и зарабатывают  много  денег.  Да,  жить  богачу
стало легче. А бедняку? Какая  польза  ему  от  того,  что  закон  навечно
закрепил имущество за его хозяином, если у бедняка ничего нет и нечего  за
ним закреплять? Прежде, если он был голоден,  собрание  народа  отвешивало
ему при раздаче  зерна,  отнятого  у  знатных,  какую-то  долю.  Если  его
изнуряли долги ростовщику, собрание их  отменяло.  Плохо  или  хорошо,  но
человек не умирал от голода  и  холода,  тогда  как  теперь  остается  или
грабить, или идти в наемные войска, бродить по чужим странам и валяться  у
походных костров.
     На дворе уже месяц Ленеон, зима  -  время,  когда  борей,  налетев  с
отдаленных фракийских пастбищ, гонит  к  береговым  утесам  шумную  волну,
сокрушает в горных лощинах сосны, мокрые от дождя, насквозь продувает руна
овец и  заставляет  косматых  зверей,  скитающихся  по  лесу,  трястись  и
поджимать хвосты. Вот уже месяц Ленеон, зима - время, тяжелое для скота  и
людей.
     Утро. У пристани грохот, скрежет и звон. То моряки снимают с  буковых
тумб и бросают через борт связки бронзовых  цепей.  Суда  покидают  гавань
Эмпирей и выходят на простор Саронического залива.  Гребцы,  помогая  себе
песней, мерно взмахивают рядами длинных весел:

                          Ну-ка дружно, ну-ка все,
                          О эйа вот, о эйа все!

     За молом, по знаку старших кормчих, матросы разворачивают  квадратные
паруса. Тугие полотнища наполняются  вихрем  упруго  напирающего  воздуха.
Галеры покачиваются, валятся набок, черпают низким бортом  студеную  воду,
выпрямляются и летят, подобно стае испуганных птиц, по расплывчато-зеленым
волнам, рассекая пену их белых греблей.
     Феаген очнулся, поднял голову и бессмысленно  уставился  на  вереницу
кораблей, выстроившихся у причала.  Из  влажной,  медленно  рассеивающейся
мглы выступали стены хранилищ. Постепенно взгляд Феагена прояснился.  Грек
судорожно зевнул, передернулся от холода и со стоном  оторвался  от  груды
сырой листвы, на которой спал.
     Он спал? Боже! Феаген всю ночь ворочался,  охал,  часто  вскакивал  и
метался по берегу, чтобы хоть  немного  согреться,  -  облезлая  шапка  из
собачьего меха, старая козья шкура и  короткая,  до  колен,  продранная  в
десяти местах шерстяная туника не  спасали  от  резких  порывов  северного
ветра - мокрого, пронизывающего до самого нутра, до печени и костей. Устав
от бега, Феаген садился  возле  столба,  увенчанного  головой  покровителя
купцов бога Гермеса, и  прерывисто  вздыхал;  его  зубы  стучали  мелко  и
безостановочно, в теле не оставалось ни одной жилы, которая не дрожала бы,
прося хоть чуточку тепла. Разбитый, измученный вконец, Феаген  забылся  на
рассвете и пробудился три часа  спустя  едва  живой,  с  опухшим  лицом  и
невыносимой болью в пояснице. Страшная ночь. Но что делать греку,  если  у
него нет собственного жилища?
     Три года назад Феаген имел дом и  землю  недалеко  от  Марафона,  где
афиняне победили когда-то  смуглолицых  воинов  перса  Дария  Гистаспа.  У
Феагена была жена, подрастал сын Марилад. Грек возделывал  по  каменистому
склону холма пшеницу. Хлеб плохо родился на скудной почве, но все  же  его
хватало для уплаты налога. Оставалось немного себе, чтоб дотянуть  кое-как
до следующей осени. Соседи покрепче разводили виноград, однако  у  Феагена
не находилось  денег  на  покупку  лоз.  Он  не  помышлял  о  богатстве  и
благодарил пречистую Деметру, заступницу селян, и  за  тот  малый  урожай,
который получал со своего надела.
     Но боги завистливы, рок безжалостен.  Как-то  раз,  летней  порой,  в
долине Харадры выпал крупный град. Погиб на  корню  хлеб  -  погиб  и  сам
Феаген. Правда, сначала он крепился - занял  у  дяди  Ламаха,  толстосума,
пять мер пшеницы, дав слово в будущем  году  возвратить  десять.  Голодная
выпала тогда зима, ели траву, - Феаген  берег  зерно  для  посева.  Весною
жарко помолился Зевсу,  впряг  быков,  цепко  ухватился  за  ручку  плуга,
заботливо вспахал участок, бросил в борозду  драгоценные  семена.  Марилад
заровнял мотыгой землю, чтобы зерно не склевала  птица.  Феаген  терпеливо
ждал, когда заколосится хлеб, и дождался - нагрянул на поле вредный жучок,
опять пропал урожай, не набралось и четырех мер пшеницы.
     У Ирины, жены Феагена, от горя зачерствело сердце. Она махнула  рукой
на неудачливого супруга и  удалилась,  взяв  сына,  в  Лакратиду,  селение
родного отца. Феаген озлобился, продал землю, волов и плуг,  уплатил  долг
скупому дяде Ламаху (будь проклят такой  родич!)  и  направился  в  Пирей,
чтобы найти работу.
     Работа! Уже год не сходит это слово с обветренных губ Феагена. Грести
до кровавых мозолей, таскать грузы, от  которых  ребра  трещат,  подметать
мусор, выскабливать грязь -  Феаген  готов  ко  всему,  лишь  бы  перепала
монетка на овсяной  хлеб  или  кусок  соленой  рыбы.  Работа!  Но  где  ее
отыскать? Здесь, в Пирее, бездна таких, как Феаген. Вот они,  толпы  вечно
голодных бродяг, - словно трупы, усеяли оборванцы гавань,  лежат  повсюду,
где можно прислонить  затылок  к  обломку  кирпича:  у  запертых  складов,
разбитых лодок,  обрушившихся  лачуг,  и  не  хватит  сторожей,  чтобы  их
прогнать.
     Феаген запахнул шкуру и поплелся мимо  хранилищ  к  Дейгме,  выставке
товаров. У грека ныла спина. Его ноги в грубых сандалиях нелепо шаркали по
изрытому камню, и Феаген напоминал дряхлого старика, хотя ему  исполнилось
всего тридцать семь лет. Марафонец не ел три дня. Нутро  сводило  голодной
судорогой. Он глотал слюну и отчаянно смотрел по сторонам, надеясь увидеть
на земле какую-нибудь заплесневелую корку;  он  чутко,  будто  соглядатай,
прислушивался к гаму, раздававшемуся возле кораблей,  -  не  донесется  ли
окрик, пусть грубый, но желанный: "Эй ты, ворона! Отнеси эти амфоры ко мне
домой..."
     Грек знал, что не найдет корки, - ее подобрал другой. И никто его  не
позовет, - товаров сейчас мало,  а  грузчиков  хоть  отбавляй.  Но  жалкая
надежда на удачу толкала бедняку вперед, - невероятно, противно  естеству,
чтобы голодный человек не добыл себе еды, когда ее так много повсюду.
     Он мог украсть кусок хлеба на рынке, но его тяжко  угнетала  мысль  о
таком  недостойном  поступке:  в  душе   марафонца   сохранились   остатки
деревенской честности. Иные уже утратили ее  и  по  ночам  обирали  пьяных
моряков или взламывали двери лавок, но Феаген, существуя за счет случайных
заработков, еще держался.
     Но где же, наконец, хлеб? Феаген приблизился к Дейгме, - несмотря  на
ранний час, подле  нее  уже  шумела  толпа  купцов,  поденщиков,  торговых
служащих, матросов, иноземных поселенцев и рабов. Тут говорили  на  разных
языках; крючковатый нос иудея  шмыгал  над  ухом  голубоглазого  фракийца,
гордый египтянин беседовал с черноволосым италиком, бранился,  расталкивая
людей, загорелый скиф.
     Купцы метались у прилавка, словно  на  пожаре;  они  жадно  рылись  в
образцах товаров, запускали руку и огромные глиняные  сосуды  с  копченой,
соленой,  вяленой  и  маринованной  рыбой,   боспорским,   сицилийским   и
египетским зерном, перебирали кожу, шерсть, меха,  рассматривали  обувь  и
бронзу от этрусков, папирус и  лен  от  египтян,  ковры  и  благовония  от
персов, африканскую слоновую кость, предлагали желающим  оливковое  масло,
гимметский мед, свинец, мрамор, серебро, ткани, аттические  чаши,  мебель,
расписные коринфские вазы и статуэтки из Танагры.
     Два часа слонялся Феаген около Дейгмы, но в рот ему так и  не  попало
ни крохи из сытных яств, выставленных здесь. Он отупел от голода и  холода
и почти спал на ходу. Его уши словно заложило ветошью, и марафонец сам  не
слышал своего голоса. Ноги подгибались на каждом шагу, будто их перебили у
лодыжек. Вдруг сильно закружилась голова. Феаген побледнел и зашатался. Не
различая ничего, он беспомощно протянул руки перед собой  и  повалился  на
чей-то лоток. Он старался уцепиться за что-нибудь, лишь бы не  упасть  под
забрызганные грязью башмаки сгрудившихся вокруг него  бессердечных  людей.
Пальцы Феагена лихорадочно хватали воздух  и  нечаянно  стиснули  -  кусок
сдобного хлеба. Владелец лотка заверещал. Появился надсмотрщик. То был раб
скиф в серой войлочной шапке.
     - Оймозде! - рявкнул скиф и развернул бич. - Стонай, сын пса!
     Феаген пришел в себя и  поразился.  Откуда  у  него  хлеб?  Марафонец
жалобно пробормотал:
     - Я не хотел...
     - Ты не хотел?
     Скиф размахнулся. На Феагена  обрушился  удар  такой  силы,  что  ему
показалось, будто к спине  разом  приложили  раскаленный  добела  железный
прут. Он выронил хлеб и растянулся возле прилавка.
     - Я не хотел!
     - Ты нэ хотэл?
     Надсмотрщик взял несчастного марафонца за шиворот  и  выкинул  из-под
навеса.
     - Прочь!
     Раб люто ненавидел всех  этих  афинян,  -  ведь  они  отняли  у  него
свободу, оторвали кочевника от дымных,  но  милых  сердцу  юрт;  благодаря
своей должности (его приставили к ней за нечеловеческую  силу),  скиф  при
каждом удобном случае от души измывался над любым греком, - богач  он  или
бедняк, все равно - эллин есть эллин, будь он трижды проклят.
     Феаген скорчился за углом Дейгмы и долго не мог перевести  дух  -  из
легких, обожженных ударом бича, вырывался  хриплый  стон.  По  костлявому,
давно не мытому лицу марафонца, по его взлохмаченной темной  бороде  текли
одна за другой капли горячих слез. Наконец  он  отдышался  и  заковылял  к
воротам. В Пирее нет хлеба для Феагена.  Лучше  отправиться  в  Афины,  на
рыночную площадь, - может быть,  там  кто-нибудь  сжалится  над  бродягой.
Правда, до Афин чуть ли не семьдесят пять  стадиев  [стадий  -  около  160
метров], но их надо пройти, иначе Феаген сегодня умрет.
     Грек медленно тащился вдоль  Длинных  Стен,  часто  останавливался  у
полуразрушенных известковых столбов и мутным  взглядом  провожал  спешащих
туда и обратно людей. Селяне шли пешком. Купцы ехали в повозках или верхом
на мулах. Порой  мимо  Феагена  проносились  колесницы  именитых  горожан.
Густой толпой двигались рабы. Они шагали быстро, без  слов,  не  глядя  по
сторонам, - шагали ряд за рядом, точно солдаты  разбитого  и  отступающего
легиона; мужчины и женщины, представители разных племен - сирийцы, лидяне,
фригийцы, египтяне, фракийцы, евреи, скифы  -  как  бы  торопились  скорей
добраться до места, чтобы не видеть чужих  глаз,  нагло  взирающих  на  их
позор. Отстающих торопил окрик воина из охраны:
     - Живей!
     Раб, словно титан Атлас, подпирал широким плечом всю Элладу. Шестьсот
сорок тысяч невольников томились в мастерских Коринфа. На  двадцать  тысяч
свободных афинских граждан приходилось десять тысяч  бесправных  иноземных
поселенцев и четыреста тысяч купленных или захваченных людей.  Полмиллиона
варваров угнетала Эгина.  Рабы  погибали  десятками  тысяч,  но  их  место
занимали новые скопища "говорящего скота".
     Завтра на  Агоре,  базарной  площади  Афин  состоится  большой  торг.
Невольников  разденут  догола  и  выведут  на  помост.  Покупатели  станут
заглядывать им в рот, испытывать их силу, заставят живой  товар  бегать  и
прыгать. Руки вислогубых стариков жадно ощупают пятнадцатилетним  девушкам
груди и бедра.  Доходное  занятие  -  работорговля.  Невольник,  способный
выполнять простую, но  тяжелую  работу,  стоит  около  двух  мин  [мина  -
денежная единица: 28 золотых  рублей].  Знающих  ремесло  продают  гораздо
дороже. Выручка за рабыню, предназначенную для удовольствий, равна десяти,
двадцати и даже тридцати минам, или трем тысяч драхм, тогда  как  годичный
заработок наемного ремесленника составляет всего триста драхм.
     Не пройдет и семи дней, как несчастных варваров, идущих  сейчас  мимо
Феагена,  разберут  и  определят  на  работу.  Доля  тех,  кто   сделается
управляющим  мастерской,   торговым   доверенным   хозяина,   приказчиком,
счетоводом, хранителем склада, поваром, флейтистом  или  танцовщицей,  еще
завидна.
     Но каково  каменщику,  гончару,  гребцу  или  портному?  Каково  тем,
которых загонят  в  рудники  Лавриона?  Их  спустят  в  шахты  глубиной  в
девяносто локтей, принудят по двенадцати часов  долбить  бронзовой  киркой
твердую породу, тащить ее наверх при помощи веревок  и  корзин,  промывать
водой из мутного бассейна, плавить в горнах,  грузить  бруски  серебра  на
мулов и везти их по афинской дороге.
     Через полгода вон тот молодой ливиец, что убьет, пожалуй, и  буйвола,
превратиться в беспомощного  старца:  невыносимо  тяжелая  работа,  голод,
жажда, побои и хворь отнимут у молодца силу,  и  его  живьем  сбросят  под
обрыв, на груду скелетов, обглоданных клыками диких зверей.
     Феаген вспомнил, как относился к рабам, когда жил в Марафоне, и жалко
усмехнулся. Чем он сам сейчас лучше раба?
     Грек задумался: а что если... свернуть налево,  лечь  и  подохнуть  в
оливковой роще? Он колебался. Упаси бог, нет! Может быть, сегодня  удастся
достать кусок хлеба? И опять добрая  надежда  повела  измученного,  совсем
павшего духом человека к воротам великой столицы.
     Перейдя мост через Кефис, он сел на мокрый камень, чтобы передохнуть,
и бросил взгляд на темный массив Акрополя, на силуэты стен, косо срезанных
сверху вниз или ступенчатых, по мере их подъема к вершине,  и  переходящих
основаниями в обрывы необычайно крутого холма.
     Сквозь голубоватую  пасмурную  мглу,  что  колебалась  вокруг  холма,
угадывались смытые дождем оливковые рощи,  приютившиеся  на  его  склонах,
извилистый путь к широкой мраморной лестнице у входа в замок, крыши  малых
храмов, выступающих над входом, в ряды строгих колонн  Парфенона,  как  бы
парящего на огромной высоте над скопищем  великолепных  дворцов  и  жалких
лачуг, из которых состоят Афины,  и  гармонично  венчающего  нагромождение
обрывов, острых скал, зияющих провалов и троп, подобных  глубоким  шрамам.
Далеко позади Высокого Города тянутся гряды синих гор. Их словно  размытые
гребни растворяются в тяжелых слоистых тучах.
     Пока Феаген сидел на камне, тучи,  изворачиваясь  и  уплывая  к  морю
подобно клубам черного дыма,  спустились  почти  до  самой  земли.  Сквозь
пелену нижних рассеянных  туч  виднелись  мрачные  верхние  облака.  Пошел
мелкий, но густой холодный дождь. Как ни кутался  Феаген  в  козью  шкуру,
ветер, словно издеваясь над бедным человеком, заносил  ледяные  брызги  то
спереди, то сзади, то слева, то справа, и Феаген продрог до того,  что  не
мог унять скрежета зубов.
     Вот и второй мост - Через  Иллис,  что  огибает  Афины  с  востока  и
впадает в Кефис на западе, в оливковой роще. С толпой  замерзших  селян  и
купцов Феаген миновал городские ворота и направился к Агоре. По какой идти
стороне? По правой,  где  дворцы,  театры,  ипподромы,  кварталы  домов  с
колоннадой,  внутренним  двором  и  садом,  или  по  левой,   где   ютятся
ремесленники? Феаген вспомнил удар бича и свернул налево.
     В ноздри Феагена  полез  стелющийся  дым  бесчисленных  мастерских  -
приземистых, покосившихся лачуг, напирающих друг на друга с  обеих  сторон
кривых,  грязных  улиц;  его  слух  раздирали  стук,   звон   и   скрежет,
доносившийся  из  лавок  плотников,   гончаров,   кузнецов,   башмачников,
кожевников, ткачей, чеканщиков, накатчиков, медников и портных. Тут  пахло
всем, чем только может  пахнуть  бедняцкая  часть  города:  дохлой  рыбой,
замоченной кожей, сырой глиной, козьей шерстью, чадом расплавленной  меди,
прелым навозом, и лишь запах свежевыпеченного хлеба не  витал  меж  убогих
хижин из трухлявого  дерева,  битого  кирпича  и  перегнившего  тростника,
хижин, где в тесных комнатах с земляным полом обитали люди ремесла.  Через
открытые двери мастерских  Феаген  видел  полуголых  рабов  или  свободных
наемных рабочих, склонившихся  возле  гончарного  круга  или  ударяющих  о
наковальню тяжелой кувалдой. Надсмотрщик  подгонял  замешкавшихся  толстой
палкой, и по временам  до  Феагена  долетало  неумолимое  и  приводящее  в
трепет:
     - Оймозде!
     Феаген вспоминал крик скифа: "Стонай, сын пса" и спина  его  начинала
болеть с новой силой. И все же Феаген завидовал  ремесленникам.  Пусть  их
избивают, пусть им трудно у жарких горнов и вонючих засолочных ям, зато  у
них есть работа; они едят овсяной хлеб, капусту, маринованную  рыбу,  пьют
вино - кислое, разбавленное водой, но все-таки вино; они спят под  крышей,
а у него, Феагена, ничего нет, и он никому на земле не нужен.
     Дождь прекратился. Феаген добрался до Агоры и попал в крикливую толпу
разносчиков, лавочников, перекупщиков, селян и пьяных блудниц. Сняв  шапку
и протянув ее перед собой, почти не видя уже ничего, он поволок свои  ноги
мимо рыбных, сырных, хлебных, винных рядов, мимо торговых палат и  навесов
из тростника, мимо товаров, сложенных на подстилках  под  открытым  небом,
мимо столов ростовщика и менялы, пока не ударился плечом о каменный столб.
Феаген поднес шапку к глазам - она была пуста. У него странно  зашумело  в
голове, он покачнулся и упал.
     Пока человек жив, его мучения не трогают никого, - кричи до  хрипоты,
прося сочувствия, все равно никто  не  откликнется  на  твой  зов;  вокруг
мертвого же почему-то всегда объявляется толпа доброжелателей, готовых  от
души помочь усопшему словом и делом, хотя ему теперь уже на все наплевать.
Народ окружил Феагена. Кто-то со вздохом принес чашу вина. Другой,  скрепя
сердце, отломил от своих запасов кусок хлеба. Феаген, на свое счастье, был
еще жив, и его отходили кое-как; вино согрело бродягу, хлеб  подкрепил,  и
люди, убедившись, что опасность прошла, опять оставили беднягу одного.
     Он уселся возле храма Гермеса, положил голову на колени и  задумался.
Что делать? Что тебе делать, марафонец? Еще одна ночь, как сегодня, - и ты
пропал. Мысль о смерти захолодила сердце. Нет, нет... Надо  жить,  но  как
жить? Где выход?
     - Эй, Феаген! - окликнул кто-то  марафонца.  Он  встрепенулся  -  его
давно не называли по имени, обходясь кличкой "бродяга".
     Феаген обернулся, и взгляд его разгоревшихся глаз сразу  потускнел  -
он увидел Дракила. Когда-то гладкий и  толстый,  словно  повар,  а  теперь
обрюзглый, лысый и неопрятный. Дракил полгода назад  задолжал  ростовщику,
не сумел уплатить и разорился, - его  лавка  мелких  товаров,  которую  он
держал в Марафоне, попала в руку того же  Ламаха.  Бросив  жену  и  детей,
Дракил, как и Феаген, отправился по афинской  дороге  с  твердой  верой  в
удачу. И правда, более изворотливый Дракил  ухитрялся  чаще,  чем  другие,
добывать кусок хлеба и голодал меньше, чем Феаген. Но  сегодня,  очевидно,
не повезло и Дракилу. Бывший купец сокрушенно причмокивал толстыми  губами
и уныло вздыхал.
     - У тебя... ничего нет? - мрачно спросил он у  Феагена,  присаживаясь
рядом.
     - Нет, - сухо ответил Феаген.
     - О Гермес... - Дракил глубже укутался в козью шкуру и умолк. Так они
сидели около часа - ведь  торопиться  им  было  некуда.  Феаген  задремал.
Дракил последовал его примеру.  Наступил  уже  вечер,  когда  их  разбудил
чей-то говор.  Они  открыли  глаза.  Перед  храмом  стояли  три  бородатых
афинянина в  дорогих  зимних  шапках,  широких  теплых  плащах  и  двойных
башмаках, - этих-то не пугал холодный ветер.
     - Ты уверен, что это правда? - спросил один.
     - Да, - ответил другой. - В Коринфе  состоялся  совет  македонских  и
греческих вождей. Весной Александр переправится через Геллеспонт.
     - Зачем?
     - Вот вопрос! -  усмехнулся  третий.  -  Чтобы  отомстить  персам  за
разрушение греческих храмов.
     - Э! То было еще при Ксерксе. Кому нужны эти храмы? Эллины и сами над
ними глумятся. Ты забыл, как жители Фокиды разграбили святилище  Дельф?  И
тогда защита оракула послужила хорошим поводом для войны между фокидцами и
фессалийцами. А македонец Филипп вмешался в драку и прикрутил хвосты и тем
и другим. Месть за поруганные храмы - только предлог,  и  всякий,  у  кого
мозги  не  разбавлены  жидким  навозом,  это  понимает.  Македонцы   хотят
захватить богатства персидского царя - вот причина войны.
     - Хотя бы и так! Нам это выгодно тоже.
     - Чем?
     - Как чем? Говорил же Сократ,  учитель  красноречия:  "Там  ждет  нас
богатая, роскошная страна, где мы можем добыть счастье, приволье, избыток;
вместе же с богатством вернуться в дома и общины единодушие  и  согласие".
Хорошо сказал. Разве тебе не нравится персидское золото?
     - Золото нравится. Но достанется ли оно мне?
     - Почему же нет?
     - Александр любит его не меньше.
     - Э! Всем хватит. Я слышал в Тире поговорку: "Где ест тигр, там сыт и
шакал". Что ни говорите, я одобряю  замыслы  Александра.  Вспомните  слова
мудреца: "Счастливая война с Персией откроет  простор  предпринимателям  и
освободит  Элладу  от  бедного  люда,  дав  работу  бродягам,   угрожающим
существованию  государства".  Значит,  война  против  персов  нам  выгодна
вдвойне: с одной стороны - добыча, с другой - мы  избавимся,  наконец,  от
голодранцев, заполнивших город.
     - Ты прав, чем скорее уберутся бродяги из Афин, тем  лучше.  Говорят,
Эригий, сын Лариха, уже набирает войско. Пожалуй, через месяц мы  вздохнем
свободно.
     "Благородные отцы" ушли. Дракил почесал  темя,  покусал  губу,  потом
несмело сказал Феагену:
     - Ты... слышал?
     Феаген  промолчал.  Конечно,  он  слышал  все!  Но  -  война!  Слово,
ненавистное для каждого честного пахаря. Феагена,  как  и  всякого  грека,
обучили колоть пикой, метать дротик, прикрываться  щитом,  но  одно  дело,
когда защищаешь свой дом, и другое - когда где-то и для кого-то  добываешь
персидское золото. Однако что же  делать?  Что  делать?  Что  тебе  делать
Феаген?
     - Да, одна надежда... горестно прошептал марафонец.
     Спустя полчаса они стояли  у  дома  полководца  Эригия,  вербовавшего
наемных солдат для войны против иранского царя Дария Кодомана.



                          БИТВА ПРИ ГАВГАМЕЛАХ

                                    Сверкало копье Искандерово, точно
                                    Пылавший на западе красном источник.
                                    И Дарий так искры мечом высекал,
                                    Что жар возникал даже в сердце у скал.
                                                   Низами, "Искандер-Намэ"

     Была осень. В садах зрели плоды финиковых  пальм.  Отряды  Александра
Македонского, перейдя  Тигр,  двинулись  к  юго-востоку  и  заняли  холмы,
громоздящиеся против ассирийского селения Гавгамелы.
     Спустя час на глинистых буграх, покрытых  чахлым  кустарником,  вырос
палаточный город. Воздух над лагерем сотрясался от криков пятидесяти тысяч
загорелый воителей. Люди варили в медных котлах  похлебку  из  чечевицы  и
ворочали над огнем туши коз и овец.
     Феаген, командир малого отряда средней пехоты,  лежал  возле  костра,
подперев  темноволосую  голову  правой  рукой,  и  безотрывно  следил   за
пламенем, что с треском пожирало охапки иссохшей, ломкой травы.
     Прошло уже более трех лет с  тех  пор,  как  сто  шестьдесят  тяжелых
кораблей  доставили  к  варварской  стороне  Геллеспонта   мужей   Эллады,
стремившихся перенести извечную войну против персов на восток, а  Азию,  а
богатства азиатов - на запад, к  себе.  Бой  при  Гранике,  где  Александр
разгромил одну из орд Дария Кодомана, послужил началом великого похода.
     Да, вот уже более трех лет топчет Феаген пыль чужих дорог, ест  чужой
хлеб, пьет чужую воду, наводят мосты, роют подкопы, карабкается по  стенам
и убивает людей, но он, видит бог, по-прежнему беден. Так крепко  сидит  в
душе марафонца честность (чтоб ей пропасть!) что  рука,  подобная  железу,
когда  нужно  пронзить  варвара  пикой,  становится  бессильной,  точно  у
хворого,  когда  нужно  очистить  его  кошелек.  Дракил  -  тот  поступает
наоборот. Он редко вынимает из ножен меч, зато сумку достает из-за  пазухи
после каждого сражения. Так же, как Феаген,  купец  задумчиво  смотрит  на
пламя.  Быть  может,  оно  напоминает  Дракилу  сияние  золота,   добытого
Александром  за  рекою  Пинар.  Или  ему  грезится   сверкание   браслетов
египетских девушек?
     Воины,  которых  всего  декаду  назад  прислал  из   Пеллы,   столицы
македонцев, наместник Антипатр, еще не  слышали  свиста  стрел.  Молодцам,
совсем недавно оторванным от  гончарных  кругов  или  наковален,  хотелось
послушать бывалых людей. Но так как Феаген и  Дракил  не  раскрывали  рта,
один из новобранцев по имени Лаэрт, рябой беотиец из  Танагры,  сам  подал
голос:
     - Жрецы рассказывают про Александра много странных вещей. Это правда,
что он сын бога?
     - Еще бы! - отозвался Дракил. Феаген бросил на него  косой  взгляд  и
усмехнулся. Купец покраснел и нахмурил брови. - Что за усмешка, убей  меня
гром? - зашипел он сердито. - Ты мне скажи: ходил ты по македонской земле?
     - Нет.
     - А Дракил жил на ней три года. Видел бы ты, что я видел,  не  кривил
бы так свои губы.
     Лаэрт  придвинулся  ближе  и  просительно  коснулся  рукой  шершавого
дракилова подбородка:
     - Рассказывай!
     - Охотно.  Только  не  перебивайте.  С  вами  говорит  Дракил,  а  не
какой-нибудь крот, который до тридцати лет не выходил за стены Марафона...
- Дракил отвернулся от Феагена и  удобно  устроился  на  раскинутом  возле
костра шерстяном плаще. - Ну, слушайте. Александр, наш светлый  вождь,  да
будет ему благо, родился двадцать пять лет назад в Пелле. Мать  его  зовут
Олимпиадой; это женщина из богатого и знатного семейства. Но кто отец?
     Дракил поднял указательный палец. Воины глядели на  его  руку  широко
открытыми  глазами,  словно  перед  ними  священнодействовал  прорицатель.
Феаген сказал ядовито:
     - Филипп, царь македонцев, считал отцом Александра себя.  Неужели  он
ошибался? Неужели нашего высокомудрого  повелителя  зачал  один  из  таких
молодцов, как ты?
     Купец схватился за голову.  Новобранцы  оцепенели  от  ужаса.  Дракил
заорал:
     - О нечестивец! На тебя сейчас небо опрокинется! Да, Филипп ошибался.
- Дракил понизил голос.  -  Но...  говорят,  будто  Александра  зачал  сам
Зевс-громовержец!..
     Дракил  откинулся  назад  и  обвел   всех   торжествующим   взглядом.
Изумленные  воины  не  проронили  ни  звука.  Феаген  покачал  головой   и
пробормотал:
     - Что-то не верится. Это обычная уловка блудливых жен  -  переспят  с
кем-нибудь из соседнего двора, а потом сваливают на богов.
     - О глупец! - воскликнул Дракил. -  Что  ты  понимаешь!  Разве  Леда,
супруга Тиндара, не родила своего сына Полидевка от Зевса, который  явился
к ней в лебедином образе? Разве не от  Зевса  и  смертной  женщины  Семелы
произошел Дионис?
     - А Геракл? - несмело вмешался  в  спор  беотиец  Лаэрт.  -  Он  тоже
родился от Зевса и обыкновенной женщины Алкмены.
     - Да! - подхватил купец, ободренный поддержкой. - И разве  не  сделал
громовержец своей возлюбленной сестру Кадма, финикийскую  царевну  Европу,
когда похитил ее под видом быка?
     - Ну и бабник же был наш батюшка Зевс, - пробормотал Феаген.
     - А Даная из Аргоса? - продолжал купец,  не  расслышав  кощунственных
слов командира. - Антиопа из Беотии?  Она  принадлежала  к  твоей  общине,
Лаэрт. Так ведь, а?
     - Да... кажется, - неуверенно ответил беотиец. Он  уже  сожалел,  что
затеял этот опасный разговор.
     - Если так, то почему Зевсу не побыть и с Олимпиадой?  -  напирал  на
Феагена купец. - Как ты ни возражай, Александр  все  равно  сын  бога.  Не
говорят ли об этом его дела, убей меня гром? Уже в детстве он  прославился
как человек, смелый до безрассудства. Раз к Филиппу привели коня по кличке
Букефал.  Коня  испытывали  за  городской  стеной.  Никто  не  мог  с  ним
справиться. Самых лучших наездников сбрасывал Букефал. Рассердился  Филипп
и велел увести его прочь. Ну Александр и сказал тогда: "Какого -  слышите?
- великолепного коня теряют из-за того, что  в  седле  не  умеют  сидеть".
Филипп еще больше рассердился: "Не высмеивай старших за то,  чего  сам  не
можешь сделать!" "Разреши, и я его  укрощу",  -  отвечает  Александр.  Тут
хохот поднялся кругом: все думают,  что  сыну  царя  пошутить  захотелось.
"Попробуй", - сказал Филипп. Александр подбегает к Букефалу, хватает  коня
под уздцы и поворачивает головой против солнца, - он заметил,  что  скакун
пугается собственной тени. Молодец наш погладил коня, успокоил, и вдруг  -
прыжок! - и он уже на  спине  Букефала.  Конь  -  на  дыбы,  но  Александр
удержался. Тогда Букефал рванулся с места и стрелой умчался прочь. Что тут
стало! Филипп плачет, Олимпиада плачет, все  плачут  -  пропал  наследник,
живым его не видеть... И что вы думаете, убей меня гром? Вечером Александр
возвращается целехонек верхом на коне, и Букефал  -  овечки  смирней!  Сын
какого смертного способен на  такой  поступок?  Нет  сомнения,  Александра
охраняет рука божества.
     - При чем тут божество? - проворчал Феаген. - Говорят, у них  там,  в
Македонии, много коней. Не диво, что любой македонец ловко сидит в  седле.
Александр же оказался лучшим из всех потому, что  привык  к  самым  резвым
коням. Не на кляче же обучался сын царя верховой езде?
     - А его ум? - возразил купец. - Он мудрей Сократа! Для него нет тайн,
- все, что вокруг, ему понятно, все, что было,  есть  и  будет,  известно.
Говорят, он помнит наизусть всю  "Илиаду"  слепца  Гомера!  Кто  из  детей
простых смертных на это способен?
     - Еще бы! Ведь его учил сам Аристотель. Если  бы  ко  мне  приставили
такого воспитателя, я был бы не глупей Александра.
     - Не болтай! - оборвал Феаген купец. - Ты не забыл, друг Лаэрт, битву
при Херонеа? Она ведь произошла на земле беотийцев?
     - Не забыл.
     - Знаете, как отличился  тогда  Александр,  убей  меня  гром?  Ему  и
двадцати тогда не стукнуло. Он первым  начал  бой  и  поколотил  священный
отряд фиванцев. Разве не божество управляло рукой Александра?
     - Чего ты заладил: "Божество, божество"?!  -  рассердился  Феаген.  -
Каждый ребенок поймет, почему Александр лез на пики, точно пьяный фракиец.
Он  славы  хотел!  Македонцы  ночей  не  спали,  думали  все,  как  Элладу
захватить. При дворе Филиппа только и говорили, что про битвы  да  походы!
Ну,  Александр  и  наслушался  этих  разговоров,  о  славе  стал  мечтать.
Честолюбивый человек. Завидовал победам отца, губы кусал, ругался, боялся,
что на его долю ничего не останется. Я не так уж туп,  как  тебе  кажется,
тоже кое-что увидел и услышал за эти три года. Кстати, не  ори  так  и  не
брызгай мне слюной прямо в лицо, - гром тебя, может быть, и не  убьет,  но
я-то непременно хвачу кулаком  по  лысине.  Забыл,  дуралей,  что  я  тебе
командир?
     Дракил живо присмирел. Феаген с ожесточением сплюнул в огонь.
     - Разбойник твой Александр, а не  сын  бога,  -  добавил  он  зло.  -
Ограбил нас, теперь грабит персов. А  потом  кого?  И  к  тому  же,  он  -
пьянчуга, болтун и хвастун, падкий на лесть.
     - Хм... - Дракил хитро  прищурил  глаз  и  ухмыльнулся.  Вот  тебе  и
молчаливый Феаген! Не наговорил ли командир много лишнего, а? Даже юнцы об
этом догадались, - ого, как вытаращили они свои красивые, но глупые глаза!
И вздумай Дракил передать  кое-кому  слова  земляка...  Толстяк  воспрянул
духом. Он почувствовал свое превосходство и нагло расхохотался.
     - Нет, ты не прав, друг Феаген! - вскочил Дракил, задрав свою большую
голову. - Убей меня гром, если ты прав! Послушай-ка меня! При Гранике  нас
было всего тридцать тысяч пехоты и пять тысяч конницы. Так? У персов же  -
чуть ли не двадцать тысяч греческих наемников и примерно столько же конных
и пеших лучников. Выходит, на пять тысяч  больше.  Причем  они  стояли  на
высоком, обрывистом берегу, а нам пришлось наступать  через  болото  и  по
речной воде. Так? И  все  же  Александр  поколотил  неприятеля.  Поколотил
крепко. Скажи: кто даровал ему победу, если не сила неба? Под Иссой на нас
навалилось уже сто тридцать тысяч персов, но Александр и этих разбил в пух
и прах. Кто преподнес ему победу, если не  божество?  Не  зря  он  говорил
тогда: "Само божество лучше всего борется за нас". Я  не  помню  ни  одной
битвы, когда мы не сумели бы отлупить этих двуногих скотов. Все это  -  от
неба. И, наконец, Египет. Помнишь ты поход к оракулу Аммона, когда мы чуть
не  пропали  без  воды  в  Ливийской  пустыне?  Разве  жрецы  не  признали
Александра сыном главного египетского бога?
     - Все это бред, - проговорил Феаген. -  Персы  -  народ  храбрый,  да
оружие у них никуда не годится. Боевым приемам их не обучают,  -  кто  как
умеет, так  и  дерется.  Поэтому-то  один  македонец  устоит  против  трех
варваров. Да и сама Персида нынче одряхлела. Я слышал, будто у них что  ни
день, то усобица меж сатрапов или мятеж, - тут много разных племен, иранцы
их грабят, вот они и берутся за топор. Народ совсем  от  поборов  обнищал.
Оплевана  страна,  опозорена  своим  царем.  Говорят,  их,   этих   царей,
безбородые евнухи по своей воле сажают  на  трон  и  сами  же  убивают  по
наущению царских жен и их любовников. Евнух Богоаз тем и прославился,  что
поставил на царство и убил трех царей; он и до четвертого добрался бы,  да
Кодоман вовремя отрубил ему  голову.  Персида  -  все  равно  что  больной
человек. Откуда у больного сила? Понятно тебе? Ну, а что  касается  жрецов
Аммона, то... если я схвачу тебя за горло да  стисну  как  полагается,  ты
меня признаешь не только сыном, братом, дядей, племянником, дедом, внуком,
шурином, деверем, тестем или зятем бога, но даже отцом всех  богов,  какие
только существуют. Ясно? Ну, ладно. - Феаген устало махнул рукой. -  Верно
сказано: не береди улегшегося горя. И еще сказано: живем не  как  хотим  -
как можем. Похлебка готова?
     Марафонец и сам понял, что болтал нынче без меры. Три года  молчал  -
глядел, слушал, прозревал (ведь когда-то и он верил, что Александр  -  сын
бога!), копил злобу и вот: не удержался, выплеснул ее в лицо Дракилу.  Это
Лаэрт, рябой дурак, подвернулся под руку со своим нелепым  вопросом,  чтоб
ему в тартар провалиться.
     - Но, Феаген... - начал  было  Дракил  опять,  однако  Феаген,  желая
прекратить спор, гневно прикрикнул:
     - Заткни глотку, чурбан! У меня от твоей трескотни уши давно болят.
     Дракил, стремясь найти поддержку, обратился к Лаэрту и его товарищам.
Но те не поднимали глаз. Сердцем дети бедняков на стороне Феагена.  Однако
мысли его слишком опасны. Кто решится показать, что одобряет его слова? Не
хочется помочь и Дракилу - уж очень напоминает он своими ухватками жадного
ростовщика. Лишь рябой Лаэрт ответил на взгляд купца угодливой улыбкой, но
какой прок от одного желторотого юнца?
     Дракил  озабоченно  почесал  черные  лохматые  поросли  на  висках  и
"заткнул", по совету Феагена, свою сиплую глотку.
     В это время где-то  справа,  кажется,  у  царских  шатров,  звучно  и
протяжно запели флейты.
     - Обход!
     Солдаты, лениво развалившиеся вокруг жарких костров, разом  пришли  в
движение: они торопливо отряхивали хитоны, поправляли портупеи, стирали  с
доспехов желтую пыль. Затем опять садились на тщательно  свернутые  плащи,
но теперь уже не услышать пустых разговоров - на лицах у всех, особенно  у
младших командиров, напряжение и сосредоточенность, в глазах тревога.
     - Обход!
     Меж палаток двигалась толпа высших начальников  македонского  войска.
Царь изредка останавливался у костров, зорко всматривался в людей - нет ли
пьяных, больных, упавших духом, все ли побрились перед боем,  -  чтобы  не
дать в рукопашной противнику ухватиться за бороду; он придирчиво копался в
сумках пращников и в колчанах лучников - достаточно ли там свинцовых шаров
и железных стрел; крепок ли щит, сменена ли тетива, годен ли  панцирь,  он
пробовал на вкус похлебку, задавал  вопросы,  отворачивался  без  слов  от
нерадивых  воинов  (теперь  им  несдобровать!),  скупо   кивал   солдатам,
выглядевшим лучше других. Некоторых он даже называл по именам,  протягивал
им руку, и сердца грубых  мужчин,  истосковавшихся  на  войне  по  теплому
слову, таяли как воск.
     Наконец он  проследовал  мимо  того  места,  где  расположился  отряд
Феагена. Марафонец первый раз за  три  года  войны  видел  Александра  так
близко. Ведь царь один, а предводителей малых отрядов средней пехоты много
тысяч. Кто сказал, что сын бога Аммона должен столкнуться с каждым из  них
нос к носу? Облик царя поразил Феагена. Македонец был невысок,  тощ,  даже
тщедушен. Пряди волнистых рыжих волос падали на открытый, с двумя крупными
выступами, упрямый лоб. Легкий наклон  шеи  влево,  красное  лицо,  томный
взгляд зеленых глаз, морщины возле них, капризный рисунок губ  и  округлый
женский подбородок напомнили Феагену  его  жену,  увядающую  красавицу  из
Лакратиды. Это был не могучий герой, а самый обыкновенный  человек,  каких
много тысяч.
     За повелителем следовали телохранители и полководцы в глухих панцирях
поверх серых хитонов и в бронзовых шлемах с гребнем или хвостом. У всех на
боку широкие мечи. Волосатые ноги оплетены ремнями сандалий. В мускулистых
руках, обнаженных до локтей, тяжелые круглые щиты.
     Царь и свита остановились на куполообразном рыжем холме;  перед  ними
расстилалась  желтая  равнина   с   редкими   пятнами   кипарисовых   рощ,
разбросанных по пустым полям. Хлеб селяне убрали уже давно, еще в середине
лета. Далеко, почти возле Верхнего Заба,  сквозь  дым  вражеских  костров,
сонно колеблющийся и медленно  уходящий  кверху,  виднелось  нагромождение
плоских крыш  и  квадратных  башен.  Ближе,  между  белыми  треугольниками
шатров, копошились тысячи людей. То  были  воины  персидского  царя  Дария
Кодомана.
     - Выстраиваются, -  хрипло  сказал  Александру  суховатый  белобрысый
старик. Он держался уверенно, каждым жестом подчеркивая свое  достоинство.
- Ударим сейчас, пока не поздно.
     Казалось,  Александр  не  слышал  этих  слов.  Он  молча  глядел   на
юго-восток, где стояли персы, и о чем-то думал.
     - Ну?! - воскликнул царь нетерпеливо.
     Царь качнул головой.
     - Нет, Парменион.
     Старик нахмурился.
     - Когда же?
     - Когда? - Александр почесал кончик своего красивого носа.  -  Утром.
Пусть люди отдохнут.
     - Но ведь они бездельничают уже четыре дня! - загорячился  Парменион.
- Сколько им еще отдыхать?
     - Пусть бездельничают еще одну ночь, - лениво сказал  царь.  -  Отдых
всегда полезен человеку.
     - Но персы успеют  выстроиться  до  утра!  -  все  больше  распалялся
Парменион.
     - Не беда...
     Александр зевнул; он точно хотел показать,  что  и  в  обол  [обол  -
мелкая серебряная монета у древних греков] не ставит  Пармениона  со  всей
его высокой мудростью.
     - Не беда? - Старик насмешливо вскинул кисточки белых бровей. - А  не
вспомнить ли нам слова твоего любимца Ксенофонта? "Лови для  нападения  на
врага такое время, когда он случится в беспорядке,  а  твое  войско  будет
устроено к бою; когда он будет без оружия, а ты с оружием в руках... когда
ты видишь его, а сам остаешься скрытым; когда он на  дурном  месте,  а  ты
занимаешь выгодное". Или ты забыл советы старших?
     - Нет, - вяло ответил Александр.
     - Так чего же ты ждешь? Враги еще не выстроились. Они в беспорядке, а
наша конница готова к бою. Мы видим неприятеля, сами  же  скрыты  за  этой
грядой холмов. Персы внизу, мы наверху. Почему нам не ударить?
     Александр досадливо поморщился.
     - Ты не ослеп, старец? Ночь на носу.
     Парменион смешался  (о,  змей  Тифон  бы  тебя  побрал!),  но  быстро
нашелся:
     - Ну и что же? Пусть ночь. Иного выхода нет. Если мы  не  нападем  на
персов, они нападут на нас.
     Царь повернул  голову,  и  в  его  суровых  глазах  Парменион  увидел
презрение.
     - Не нападут, - мрачно проговорил царь.
     - Почему?
     - Почему? - загремел Александр. К его лицу разом прихлынула кровь,  и
оно стало вовсе багровым, как у бражника. - Потому что они боятся  нас!  И
страхом мы доймем их. Прикажи отряду легкой конницы всю ночь разъезжать по
равнине с факелами. Пращники же пусть понемногу камни бросают. Сменяй  тех
и других чаще, чтобы люди успели поспать. Дозорам  не  дремать,  -  голову
сниму! Чтобы и мышь не проскочила  в  лагерь.  Лазутчиков,  разведчиков  и
разных шатающихся азиатов убивать на месте. Ты понял меня?
     - Для чего вся эта затея? -  уставился  на  царя  старый  полководец.
Изумленный Александр косо поглядел на Пармениона:
     - О боже! Чтобы персы всю ночь ждали внезапного нападения и всю  ночь
простояли в строю.
     Он повернулся и быстро направился по  склону  холма  вниз  к  лагерю.
Гетайры - "товарищи царя" - еле  поспевали  за  повелителем.  Филота,  сын
Пармениона, косматый, похожий на  медведя  великан,  остался  подле  отца.
Старик размышлял: "Чтобы персы всю ночь ждали внезапного нападения  и  всю
ночь простояли в строю..." Афина-Паллада! Как не додумался до  этой  мысли
он, Парменион, друг царя Филиппа,  известный  воитель?  Да,  персы  боятся
Александра и не нападут на него первыми, да еще в ночной темноте. Готовясь
отразить неожиданный удар, они до зари простоят  в  строю,  истомятся  без
сна, измотаются от бесконечных  ложных  тревог,  устанут,  точно  волы  на
пахоте,  и  утром,  когда  у  них  начнут  подкашиваться   ноги,   свежее,
отдохнувшее войско Александра грянет на варваров сверху  и  смешает  их  с
прахом равнины... Просто и велико!
     Так случается не первый раз. При Гранике старик настойчиво уговаривал
Александра отложить бой, - враг занимал возвышенность, тогда как македонцы
держались внизу, перед болотом, и Парменион боялся увязнуть в трясине.  Но
царь его не послушался. "Неужели,  -  сказал  сын  Филиппа,  -  так  легко
перейдя через Геллеспонт, я остановлюсь перед этой  жалкой  речонкой?"  Он
бросился вперед и разгромил неприятеля.
     После того, как пал  Тир,  город  финикийцев,  подчинявшихся  персам,
Дарий предложил сыну Филиппа дружбу, все владения на запад от  Евфрата  до
Эгейского моря, десять тысяч талантов [талант  -  самая  крупная  денежная
единица древней Эллады и древнего  Востока,  около  1500  золотых  рублей]
выкупа за семью, попавшую в плен к македонцам под Иссой, и руку  одной  из
своих дочерей. "Будь я Александр, - сказал тогда Парменион, - я принял  бы
эти условия". "Да, - ответил проклятый юнец, - будь я Парменионом, я  тоже
согласился бы на то, что предлагает мне персидский  царь.  Но  так  как  я
Александр, условия, поставленные Дарием, меня не удовлетворяют. Зачем  мне
половина государства, если я могу захватить его  целиком?  Зачем  мне  его
деньги, если их у меня и так много? А жениться на одной или сразу на обеих
дочерях Дария я могу и без его разрешения, - ведь они у меня в обозе..."
     "Да, Александр умен, смел и прозорлив, -  сокрушенно  подумал  старый
полководец. - Он в тысячу раз умней дряхлого осла Пармениона".
     Вывод отнюдь не утешил белоголового  македонца;  напротив,  возмутил,
вызвал в его завистливой душе волну сопротивления.
     - Наш светлый повелитель,  чтоб  ему  пропасть,  совсем  обнаглел,  -
сказал старик сыну, когда они спустились с  бугра  и  зашагали  к  лагерю.
Филота молча кивнул. - От успехов,  которыми  он  обязан  тебе  и  мне,  -
продолжал Парменион, - у него закружилась голова. Он,  кажется,  и  впрямь
вообразил себя сыном бога Аммона.
     Филота снова кивнул. Он обожал родителя и всегда с ним соглашался.
     - Не пора ли обломать ему божественные рога? - прошептал Парменион  и
покосился на людей, лежащих у костров.
     - Что же... - прохрипел Филота. - Среди воинов много недовольных. Все
устали от похода, которому, Аполлон свидетель, не видно конца. Ночью  -  в
шатер, удар, другой, и... - Филота  растопырил  толстые  мохнатые  пальцы,
затем быстро сжал их в огромный кулак и вскинул кверху, как бы  встряхивая
за волосы отрубленную голову.
     У царского  шатра  они  увидели  главных  телохранителей  Александра:
худого, жилистого  Фердикку  и  черноглазого  красавца  Птолемайоса  Лага.
Фердикка глядел на отца и сына с откровенной неприязнью, а  жизнерадостный
Птолемайос Лаг весело скалил зубы  и  отстукивал  на  рукояти  меча  танец
метонских рыбачек.
     Вечером, после короткого военного совета, Александр остался  в  шатре
один. Он растянулся на мягком ковре, преподнесенном жителями Гордия,  того
самого Гордия, где ему показали узел, стянутый на дышле колесницы  древним
царем фригийцев. Тот, кто развяжет узел, - говорило предание,  -  овладеет
всей Азией. Сын Филиппа, не долго думая, разрубил его мечом.  Воспоминание
об этом случае развеселило царя. Да, меч - вот ключ к  варварской  стране!
Александр закинул за голову тонкие жилистые руки  с  крепкими  ладонями  и
улыбнулся.
     Явился, тяжело ступая,  молчаливый  Фердикка.  Менее  корыстный,  чем
свора прочих сподвижников  царя,  Фердикка,  как  всегда,  был  облачен  в
глубокий хитон, опоясан потертым ремнем без всяких блях  и  побрякушек  и,
будто нарочно, щеголял в стоптанных и неказистых сандалиях. Он казался  на
вид тупым и неотесанным, и только Александр знал, как  умен  и  зорок  его
первый  телохранитель.  Именно  из-за  ума  и  бескорыстия  царь   доверял
Фердикке, как себе. Такой не продаст. Фердикка презирает  мелких  людишек,
преследующий один другого из-за пустяковых страстей, важных только для них
самих. Он любит лишь Александра, ибо считает,  что  молодой  царь,  с  его
размахом, не зря живет на свете, ему стоит помогать.
     Ветер, поднявшийся после  завтрака,  трепал  кисти  шатра  и  надувал
полотнище, словно парус.  От  беспокойного  пламени  кедрового  факела  по
длинному,  костлявому,  носатому  лицу  Фердикки  пробегали   колеблющиеся
теневые пятна.
     - Притащился грек из средней пехоты, - проворчал Фердикка. - Просится
к тебе.
     - Зачем?
     Фердикка пожевал ус, потом брезгливо сказал:
     - Донос.
     - О? - Александр приподнялся  на  локте  и  натянул  на  голую  грудь
пестрое восточное покрывало. - Зови!
     Показался Дракил. Его круглое, обрюзгшее, хитрое лицо так и лоснилось
от жира. Он сделал три шага вперед и совершил то, до чего не  унизился  бы
ни один грек или  македонец,  -  опустился  перед  царем  на  колени.  Это
понравилось потомку Филиппа. Он милостиво кивнул Дракилу:
     - Рассказывай!
     - Феаген, командир сорок  четвертого  малого  отряда  средней  пехоты
греков, распространяет среди  воинов  ложные  слухи  о  твоем  величестве.
Говорят, будто отец твой  не  Филипп,  будто  ты  (не  смею  вымолвить...)
родился от какого-то наемного фракийца. Он тебя назвал (страшно  сказать!)
разбойником, а не сыном бога Аммона. И говорил  много  других  непотребных
слов.
     Дракил умолк и низко склонил свою  лысую  голову.  Окруженная  венцом
черных волос, лысина походила на вычищенное дно медного котла.
     - Ты слышал Фердикка? - спросил царь у телохранителя.
     - Да, - коротко ответил Фердикка.
     - Волоки этого Феагена ко мне. А ты, как, тебя... Дракил? Ты  скройся
за пологом и сиди, пока не позову.
     Купец послушно спрятался. Лицо Александра не изменило выражения -  он
беззаботно улыбался. Всю жизнь его  окружали  заговорщики.  Царь  вспомнил
Павсания, - знатный македонский юноша,  которого  никто  не  подозревал  в
измене, на пиру неожиданно убил Филиппа. Спустя некоторое время полководец
Аттал едва не взбунтовал войска. Даже тогда,  когда  Александр,  казалось,
водворил в Элане спокойствие, покорил Малую Азию и добрался  до  Сирийских
Ворот, мятежные Афины отправили послов к Дарию.
     "Дети  собак,  -  беззлобно  выругался  Александр  про  себя.   Люди,
достойные презрения, не вызывали в нем гнева.  -  Чего  они  хотят?  Зачем
напрасно жертвуют собою? Подобно мерзким ужам, извиваются они у  меня  под
ногами, бессильные даже укусить. И,  словно  ужи,  издыхают,  раздавленные
моей стопой. Неужели они полагают, что можно  остановить  меня-меня,  сына
бога Аммона? - Македонец недоуменно пожал плечами. - Скопище  червей...  Я
уничтожал их и буду уничтожать..."
     Он так верил в себя, в  свое  призвание  и  неуязвимость,  что  донос
Дракила даже рассмешил его, как рассмешили бы Геракла  угрозы  пятилетнего
ребенка. Когда Фердикка привел в шатер бледного Феогена, царь лежал все  в
той же позе, опираясь локтем на ковер.
     - Привет Александру, - сказал Феаген глухо,  снял  с  головы  шлем  и
остановил выжидательный взгляд на лице повелителя.
     - Феагену привет, - ответил Александр добродушно. - Говорят,  ты  обо
мне плохо отзывался. Правда?
     Феаген отступил на шаг. Все понятно, Дракил на него донес. Отпираться
недостойно.
     - Правда, - признался Феаген; брови его резко сошлись на переносице.
     - Почему ты это сделал?
     - А ты? - Феагену уже было нечего терять. - Почему ты сделал то,  что
сделал?
     - О! - Александр приподнялся, сел уставился на  Феагена.  -  Разве  я
тебя обидел чем нибудь?
     - Обидел.
     - Чем?
     Феаген движением ладони показал на свой шлем и кирасу.
     - Тебе плохо на войне? - сухо спросил Александр.
     - Плохо.
     - Другие не жалуются. В Азию пошли без рубах, теперь  у  всех  золото
позвякивает в сумке.
     - У меня не позвякивает.
     - Почему?
     - Грабить не умею.
     - Грабить не умеешь? - брови Александра  изогнулись  еще  круче,  чем
тогда, при обходе. - Что же так?
     - Меня самого ограбил мой дядя Ламах. И я  страдал.  Ограблю  кого  -
также будет страдать. Нехорошо.
     - А! - Царь закусил губу, чтобы не выдать раздражения. -  Но  тут  же
Азия. Грабить варвара не грех.
     - Все равно человек.
     - Да ты совсем дурак,  я  вижу!  -  проворчал  Александр  сердито.  -
Видимо, зной Востока плохо действует на твою  голову.  Вдобавок,  на  тебе
панцирь, тебе тяжело. Разрешаю снять. Советую  перейти  в  легкую  пехоту.
Завтра пойдешь впереди всех и начнешь бой. Прохладный воздух полей освежит
твой мозг, и ты перестанешь болтать небылицы о твоем царе. Ты понял меня?
     - Да, - угрюмо отозвался Феаген. Александр приговорил его к  смертной
казни, - тот кто идет в голове войска и завязывает бой, редко  остается  в
живых. Проклятый болтун! Кто тянул тебя за язык? Не  наговори  ты  сегодня
всякой чепухи, не стоять бы тебе сейчас перед царем. Мышь рыла, рыла  -  и
дорылась до кошки. Не пасть ли ниц перед македонцем, не вымолить ли у него
прощение? Нет, Феаген - свободорожденный гражданин Афинского  государства,
ему не пристало унижать честь своего города. И как ни сожалел марафонец  о
случившимся, он не  потерял  головы  и  ждал,  внешне  спокойный,  хотя  и
пасмурный, что будет дальше.
     Александр  повернулся  к  Фердикке  и  произнес  несколько   странных
протяжных слов. По звучанию и строю его речи казалось, что он  изъясняется
на греческом  языке.  Но  говор  македонцев  был  смешан  с  фессалийским,
эпирским и фракийским, поэтому Феаген ничего  не  разобрал.  Зато  Дракил,
который три года жил на родине Александра, хорошо понял царя.
     - Вот каковы эти афиняне! - сказал сын Филиппа. - Самому Зевсу их  не
переделать. Отправь мерзавца к стрелкам Балакра. Утром в бою  какой-нибудь
варвар догадается пробить его стрелой.
     - А если не догадается?
     - Значит, счастливец этот грек. - Александр зевнул. - Останется жив -
пусть живет. Уж не думаешь ли ты, что я его испугался? На  заговорщика  не
похож. Он просто глуп.
     Фердикка взял марафонца за шиворот и вытолкнул  из  шатра.  Александр
окликнул Дракила. Купец опять повалился на ковер.
     - Ты поступил хорошо. - Александр снял с пальца  золотой  перстень  и
кинул его Дракилу, как собаке кость. - Слушай,  о  чем  говорят  воины,  и
рассказывай мне. Назначаю тебя командиром отряда вместо Феагена. А  теперь
- прочь, я спать хочу.
     Со стороны Гавгамел послышался душераздирающий крик осла. Ветер стих.
Стало светло. Александр проснулся и велел позвать Пармениона.
     - Как персы?
     - Всю ночь стояли в боевом строю, - ответил Парменион с досадой. -  И
сейчас еще стоят.
     - Хорошо! - Александр вскочил, с хрустом потянулся и ударил  в  гонг.
Телохранители внесли золотые тазы с водой для омовения, - они принадлежали
раньше Дарию; македонец захватил их под Иссой.
     Туман, что нависал над равниной  с  рассвета,  медленно  растаял  под
лучами восходящего солнца. И македонцы  увидели  войска  Дария.  Как  туча
закрывает половину неба, так и  это  огромное  скопище  вооруженных  людей
заполнило почти все пространство между Гавгамелами  и  грядой  холмов,  на
которых закрепился сын бога Аммона.
     Дарий построил свое войско в две линии: в первой  находилась  пехота,
во  второй  -  вспомогательные  отряды.  На  обоих  флангах  первой  линии
расположилась конница. Впереди  всего  строя  извивались,  подобно  змеям,
хоботы слонов и сверкали ножи двухсот колесниц. Царь и  его  свита  заняли
место в середине боевого порядка.
     Здесь собирались воины из многих азиатских  племен.  На  левом  крыле
виднелись бактрийские всадники, дахи  и  арахоты.  Рядом  стояли  пешие  и
конные персы, эламиты и кадусийцы. Правое крыло усеяли  конники  из  Южной
Сирии, Палестины и Месопотамии, лидийцы, парфяне,  саки,  тапуры,  албаны,
индусы, греки-наемники, служившие  персам,  и  мардские  стрелки.  Глубину
строя забили вавилоняне, ситакены, уксы и воины с берегов  Красного  моря.
Кроме того, перед левым крылом Дарий выдвинул  тысячу  наездников  скифов.
Конники из Армении и Каппадокии выступали перед правым крылом.
     Узоры и полосы длинных кафтанов, широких халатов, просторных хитонов,
коротких курток белые плащи, серые, красные и синие накидки  и  покрывала,
клетчатые  юбки,  кольчуги,  панцири,  кирасы,  тюрбаны,  меховые   шапки,
войлочные тиары и медные шлемы - все это сливалось в один сплошной и такой
пестрый и яркий ковер, что при взгляде на него рябило в глазах.
     Нестерпимо сверкали наконечники десятков  тысяч  пик,  звенели  мечи,
глухо стучали плетеные щиты, щелкали бичи, пронзительно ржали кони.
     Как и предвидел Александр, варвары устали от ночного бдения и теперь,
нарушив  строй,  сидели  на  корточках,  лежали  в   пыли   или   дремали,
прислонившись к лошадям и повозкам. Невозможно было охватить всю эту  орду
одним взглядом - обе  стороны  боевого  порядка  азиатов  терялись  далеко
справа и слева в клубах взметающейся кверху пыли.
     На  холмах  прокричали  рога.  Стан  македонцев  пришел  в  движение.
Показался Александр. Он стискивал ногами обвешанные волчьими шкурами  бока
знаменитого Букефала и размахивал копьем. Чуя запах волчьих шкур, конь так
и рвался вперед. Голову царя покрывал рогатый шлем. Грудь и спину облегала
глухая кираса с изображением Медузы Горгоны. От кирасы к бедрам,  а  также
спереди и сзади, свисала бахрома медных пластинок. Полы красного хитона не
достигали колен. Руки оставались голыми до локтей,  за  спиной  развевался
короткий, но широкий плащ. Из пятидесяти тысяч глоток вырвался крик:
     - Слава Александру!!!
     Крик этот долетел до персов и разом поднял  их  на  ноги.  Александр,
сдерживая горячившегося коня, отдавал короткие  приказания.  Их  выполняли
быстро и без суеты, - командиры уже с вечера знали, что им делать.
     В середине войска Александр  поставил  фалангу  -  шестнадцать  тысяч
триста восемьдесят четыре тяжеловооруженных  воина-гоплита,  выстроившихся
шестнадцатью рядами по тысяче и двадцать четыре человека в каждой шеренге.
Фаланга равнялась по фронту двум тысячам шагов. Один человек по  фронту  и
шестнадцать в глубину составляли малый отряд-лох. Колонна  из  шестнадцати
воинов по фронту и шестнадцать в глубину (двести пятьдесят шесть  человек)
образовывала синтагму. Из шестнадцати синтагм складывалась малая  фаланга,
из четырех малых фаланг - одна главная. Гоплиты держали в  руках  длинные,
по двенадцать локтей, пики-сариссы и большие прямоугольные щиты. Их головы
защищали гребенчатые шлемы. Сбоку у всех висели мечи.
     Правый фланг войска занимали  гейтары-всадники,  закованные  в  латы,
вооруженные сариссами и кривыми фракийскими  мечами  махайрами.  У  них  с
круглых бронзовых касок свешивались на спину конские хвосты. Гетайров было
здесь восемь, или по шестьдесят четыре воина в каждой иле. Командовал  ими
Филота, сын Пармениона.
     Промежуток между фалангой и отрядом гетайров заполнили воины  средней
пехоты-щитоносцы, которым  в  бою  надлежало  обеспечивать  успех  тяжелой
конницы. У отборных  гипаспистов,  как  их  называли,  щиты  были  окованы
серебром. Щитоносцев возглавлял Никанор, второй сын Пармениона.
     Левым  крылом  руководил  сам  Парменион.  Здесь,  рядом  с  фалангой
гоплитов, стояли: отряд Кратера, греческая  пехота  Эригия,  сына  Лариха,
затем фессалийская и греческая средняя конница под началом  Филиппа,  сына
Менелая. Вокруг старого Пармениона, находившегося на крайнем левом фланге,
сгрудились воины города Фарсала, лучшие из фессалийских наездников.
     Впереди по  бокам  всего  боевого  порядка  рассыпались  фракийцы  из
племени агриан, вооруженные дротиками, пэоны, стрелки Балакра  (среди  них
находился и Феаген),  отряды  босоногих  лучников  и  пращников  и  легкая
конница. Позади боевого порядка, чтобы  отразить  удар  персов,  если  они
пойдут на окружение, Александр поставил восемь тысяч двести воинов средней
пехоты.
     Таким образом, если азиаты лучше всего укрепили середину  войска,  то
македонцы главную свою ударную силу-тяжелую конницу гетайров-поставили  на
правом фланге. Если войско персов напоминало орла, распростершего  крылья,
то войска македонцев походило  на  секиру,  повернутую  лезвием  вправо  и
вперед. Удар конным  кулаком  справа  был  излюбленным  и  боевым  приемом
македонцев,  так  как  обрушивался  на  слабо  укрепленное   левое   крыло
противника и сразу же расстраивал его ряды.
     "А,  старый  мудрец!  -  вспомнил  Александр   о   своем   наставнике
Аристотеле,  которому  доставил  в  детстве  так  много   хлопот.   -   Ты
воображаешь, что  люди  грядущего  будут  называть  меня  жалким  учеником
Аристотеля, что Аристотель вечно будет выше Александра? Нет  же,  философ!
На кой бес мне твои политика, логика, этика, поэтика, риторика,  физика  и
ботаника? Ты за малый замкнутый город богобоязненных  пахарей?  Ты  против
огромных государств, крупных и шумных городов, против торговли и  ремесла?
Зато не против них я, Александр! Ты учил меня - ну так что  же?  Я  сделаю
все наоборот, чтобы люди грядущего не считали меня цепным  псом  афинского
ученого..."
     Александр махнул рукой. Громко запели флейты. Войско покинуло  холмы,
развернулось левым  крылом  и  медленно  двинулось  по  равнине  навстречу
азиатам. Александр со своими телохранителями  держался  на  правом  крыле,
поблизости  от  гетайров.  Из-под  десятков  тысяч  топающих  ног   кверху
поднялось столько пыли, что небо стало  желтым,  как  земля.  Было  трудно
дышать. Зорко следя  за  врагом,  устало  бредущим  по  мглистой  равнине,
Александр заметил вдруг, что размах его  войска  оказался  короче  размаха
иранского полчища. Он сразу понял - это помешает ему  нанести,  по  обычаю
македонцев, удар по левому крылу неприятеля. Больше того, враг может легко
охватить македонцев и с левого и с правого фланга.
     - Филота! - крикнул он сыну Пармениона, ехавшему недалеко от царя.  -
Забирай вправо! Птолемайос, передай  Пармениону,  чтобы  двигался  уступом
позади нас.
     Сын Пармениона повернул конницу вправо. Персы увидели  перестройку  в
рядах  противника.   Дарий   Кодоман   решил,   очевидно,   что   наступил
благоприятный момент для сокрушительного удара. Воины, управляющие боевыми
колесницами, хлестнули лошадей.  Двести  смертоносных  повозок,  утыканных
кривыми ножками, помчались вперед. За ними  с  тяжелым  и  гулким  топотом
бежали слоны.
     Феаген  стоял  с  потемневшим,  осунувшимся   лицом   впереди   всего
македонского войска и ждал, намертво стиснув пращу. За его спиной замерли,
подавшись вперед, стрелки Балакра. Феаген забыл сейчас обо всем, - Дракил,
донос, Александр вылетели из головы,  едва  марафонец  увидел  врага.  Ему
хотелось жить. Чтобы  тебя  не  убили,  надо  убивать.  Персы  брызнули  с
колесниц тучей стрел. Греки, спасаясь от бронзовых жал, все разом упали на
землю.  Первая  колесница  летела  прямо  на  Феагена.  Он  уже   различал
раскаленные зубы людей  и  лошадей.  Сейчас!..  Феаген  вскочил,  закрутил
пращой и влепил свинцовый шар прямо в лоб возницы. Возница осел в  кузове,
нелепо дернув за длинные вожжи; кони рванули в  сторону,  поперек  дороги.
Персы пытались выправить бег лошадей, но пэоны убили их из  луков.  Вторая
колесница с ходу врезалась в первую, остальные сбились в кучу.
     Стрелки Балакра, агриане, пэоны напали на колесницы со  всех  сторон.
Железные серпы, прикрепленные к дышлам,  осям  и  сбруе,  рвали  полуголых
лучников на куски, отсекали руки и головы. По  изогнутым  лезвиям  стекали
струи алой дымящейся крови. Бородатые возницы в пестрых хитонах и  кожаных
панцирях визжали от ярости и страха. Проворные фракийцы  избивали  возниц,
лезли в колесницы и поворачивали  их  против  иранцев.  Пятидесяти  боевым
повозкам азиатов все же удалось  прорваться  сквозь  густую  толпу  легких
пехотинцев. Они ринулись на греческую фалангу. Воины, как  было  условлено
еще с вечера, расступились. Колесницы зашли  в  спину  тяжелых  пехотинцев
первого ряда, но тут их захватили и уничтожили щитоносцы запасных лохов.
     Неудачной оказалась и атака  слонов.  Когда  громадные,  колыхающиеся
туши гигантских животных очутились в гуще легкой пехоты, фракийцы и эллины
забушевали вокруг них, как бушует во время  сильного  ветра  вокруг  лысых
глинистых бугров  молодой  тростник.  Под  ноги  слонов  бросали  доски  с
железными шипами. Стрелки поражали их в глаза и убивали  вожаков,  сидящих
наверху в башнях. Схватка людей и  слонов  походила  на  мифическую  войну
богов и титанов, и четвероногий титан с ревом шарахался от  пучка  горящей
травы, которым бог норовил прижечь ему длинный  хобот.  Кое-кто  ухитрялся
обрезать ремни, стягивающие  морщинистые  бога  сынов  джунглей,  и  башни
вместе со стрелками с грохотом  валились  на  головы  дерущихся.  Наконец,
заботливо подобрав убитых и раненых вожатых, слоны повернулись и  побежали
назад. Тогда персы, воспользовавшись сумятицей, двинули вперед во всю свою
первую линию.
     На правом крыле  завязался  упорный  бой  скифов  с  легкой  конницей
македонцев. Скифы, дахи, бактрийцы и арахоты ловко и быстро метали  стрелы
и сбивали македонцев с лошадей,  но  затем  отступили,  отбиваясь  прямыми
кинжалами. Между левым крылом и серединой персидского войска  образовалась
пустота. Этого и ждал Александр.
     - Филота, ко мне! - завопил он диким голосом. Точно молнией  осветило
его разум. И за то кратчайшее мгновение, пока длилась эта  вспышка  гения,
Александр мысленно увидел все поле боя, движение отрядов - крупных и малых
- и, казалось, заглянул в глаза каждому воину  -  македонцу  и  персу.  Он
передернулся с головы до пят  от  возбуждения.  Его  охватила,  как  юного
сокола, взмывающего  над  пеной  волн,  бесконечная  уверенность  в  своей
великой несокрушимой силе. Он  схватил  подоспевшего  Филоту  за  плечо  и
крикнул - коротко и звонко, будто одним рывком выдернул из ножен кинжал:
     - Клин!..
     Гетайры быстро перестроились. Острие клина возглавил  сам  Александр.
Резко, перекрывая шум сражения,  затрубили  рога.  Раздался  грохот  тысяч
щитов - македонцы ударили о них копьями для устрашения противника.  Тысячи
глоток изо всей мощи грянули пэан-гимн в честь Ареса Эниалийского.  Тысячи
людей охватило чувство единодушия. Из тысяч глаз хлынули слезы восторга.
     Александр намертво ухватился за древко сариссы,  пригнулся,  наклонил
голову, точно собираясь разметать всех кривыми  рогами  своего  золоченого
шлема, и ринулся вперед, в образовавшийся в рядах иранцев  прорыв.  Следом
за ним тучей двинулись гетайры. Слева на персов ударили  сомкнутым  строем
тяжелая македонская фаланга. Пятьдесят тысяч греко-македонцев и сто  тысяч
разноплеменных азиатов сошлись в кровавой схватке - последней схватке,  от
исхода которой зависела судьба Персидского царства.
     Справа на клин обрушились бактрийцы, дахи и арахоты. Слева  накатился
вал из "бессмертных" - телохранителей персидского  царя,  мидян,  индусов,
мардских стрелков и греков-карийцев, служивших Дарию. Спереди македонскому
клину противостояли ситакены, уксы и воины с берегов  Красного  моря.  Все
это был храбрый народ, но сегодня азиаты дрались без обычного задора,  так
как не спали всю ночь.
     Александр  кинулся  на  ближайшего  перса   и   ударил   его   острым
наконечником сариссы прямо в лицо. Азиат,  обливаясь  кровью,  рухнул  под
копыта  бешено  плясавших  коней.  Глаза  его  соседа,  рослого  иранца  в
полосатом платке, встретились  с  глазами  рвущегося  вперед  македонского
царя.  Иранец  метнул  взгляд  на   шлем   "юнана"   -   так,   по   имени
восточно-эллинского племени ионян, живших в  Малой  Азии  и  подчинявшихся
Дарию, называли персы всех греков  и  македонцев.  По  бокам  Александрова
шлема отходила пара огромных, изогнутых, зазубренных рогов-символ  родства
с богом солнца Аммоном, которого египтяне изображали в виде  барана.  Перс
побелел и прянул назад. Над рядами сражающихся прокатился вопль:
     - Зулькарнейн!
     - Он здесь! - вызывающе крикнул сын Филиппа. Он слышал,  что  варвары
дали ему прозвище Искендер Зулькарнейн - Александр Двурогий.
     - Искендер Зулькарнейн! - повторяли азиаты. Трусы повернули  коней  и
бросились бежать. Смелые  устремились  к  Александру,  чтобы  умереть  или
обагрить свой меч кровью ненавистного юнана, по злой воле которого вот уже
три с половиной года на земле не стихает война.
     Бактрийцы  пронзали  гетайров  стрелами.  Но  Александр   продвигался
вперед. Гиркане захватывали македонцев волосяными веревками  и  стаскивали
их с коней. Но Александр продвигался вперед. Дахи прыгали на ходу под ноги
македонских лошадей, ловко увертывались от копыт и  сбоку  поражали  врага
секирой. Но  Александр  продвигался  вперед!  Индусы  без  промаха  метали
топорики, разбивали шлемы и черепа, но Александр продвигался вперед, и  за
ним гигантским камнепадом,  сметающем  все  на  дороге,  шли  гетайры.  Ни
стрелы, ни веревки, ни топоры, ни кинжалы  -  ничто  не  могло  остановить
конников, закованных в бронзу и выставивших  далеко  перед  собой  длинные
пики-сариссы. Македонцы наносили удары прямо в лицо и быстро  расталкивали
вражеских наездников. Клин разрушал нестройные ряды  азиатов  и  неуклонно
внедрялся в середину персидского войска,  целясь  острием  прямо  в  Дария
Кодомана.
     - Дарейос! [Дарейос - греческая передача персидского имени  Дариавуш;
русская форма - Дарий] - рычал  Александр,  потрясая  копьем.  -  Дарейос!
Выходи на поединок, трусливый шакал!  Ты  бежал  от  меня  под  Иссой,  но
сегодня тебе не удрать!..
     Сын Филиппа произнес эти слова по-персидски (научился за три года), и
Дарию, услышавшему голос непобедимого македонца,  небо  показалось  меньше
блюда. Как и под Иссой, он первым из всех повернул коня и метнулся прочь с
поля битвы... Он так спешил, что уронил по  дороге  шлем,  лук  и  царскую
мантию.
     Заметив бегство Дария, воины  левого  крыла  побросали  мечи  и  тоже
поворотили лошадей. Скопища всадников  и  пехотинцев  с  топотом  и  шумом
мчались  по  равнине,  словно  стада,  спасающиеся  от  степного   пожара.
Македонцы следовали за ними по пятам,  опрокидывали  бегущих  сариссами  и
рубили махайрами.
     У самых  Гавгамел  царя  догнал  посланец  Пармениона.  Он  торопливо
сообщил, что левому крылу македонского войска приходится  очень  трудно  -
отряды индусов и персидская конница прорвали строй и добрались  до  обоза.
Там завязался ожесточенный бой.
     - О,  старый  осел!  -  выругался  Александр.  -  Где  твои  глубокая
мудрость, зоркий глаз, точный удар, которым ты вечно хвалился?!
     Он  скрепя  сердце  прекратил  преследование   Дария   и   во   главе
разгоряченных битвой гетайров  напал  на  правый  фланг  азиатов.  Индусы,
парфяне и основные части персов, дравшиеся здесь, ринулись  на  Александра
сплоченными рядами и  начали  действовать  по  примеру  самих  македонцев,
лобовым напором. Если обычно они гоняли коней туда и сюда и бросали дроты,
то сейчас старались сокрушить все, что ни стояло на их  дороге,  -  теперь
они бились не  за  Кодомана,  а  ради  собственного  спасения.  Шестьдесят
гетайров было изрублено на месте. Прорвавшиеся  азиаты  покинули  равнину,
заваленную телами убитых и раненых, и пропали в стороне  Арбел.  Парменион
лишь  после  этого  захватил  персидский  лагерь,  где  меж  поваленных  и
разодранных шатров бродили уныло трубящие слоны и верблюды.
     Александр, выбранив Пармениона, снова кинулся в погоню  за  Дарием  и
мчался, убивая всех, кто попадался по пути, к Арбелам, пока  не  стемнело.
Перейдя через реку Лику, он остановился и велел раскинуть палатки - люди и
лошади нуждались в отдыхе. Сбросив рассеченную варварской  секирой  медную
кирасу и хитон, запятнанный кровью неприятеля, царь искупался.  Глаза  его
сверкали, щеки и лоб пылали от возбуждения.
     - Клитарх! - заорал он, растирая грудь куском чистого полотна. -  Эй,
Клитарх!
     Явился придворный  летописец  Клитарх,  тощий  и  мрачный  человек  с
морщинистым лицом и крючковатым носом.
     - Где твой свиток? Пиши: "При  Гавгамелах  пало  сто  тысяч  азиатов.
Персидского войска не существует. Владычеству  Дарейоса  Кодомана  положен
конец..." Написал?
     Македонец опять схватился за доспехи.
     Слово Клитарха.
     "После битвы у Гавгамел, уже к утру следующего дня,  мы  оказались  в
четырехстах двадцати стадиях к юго-востоку. Войско подступило  к  Арбелам.
Как всегда перед битвой, наш царь,  да  будет  ему  благо,  сам  вышел  на
разведку. Узнав то, что ему хотелось узнать, он  построил  соответствующим
образом войско и рассредоточил отряды  в  глубину.  Вторая  линия  придала
боевому порядку большую  устойчивость  и  послужила  щитом  для  отражения
внезапных  ударов.  После  короткого  сопротивления  город  пал,   подобно
десяткам иных городов, стоявших  на  пути  сына  бога  Аммона.  Дорога  на
Вавилон открылась. Он сдался нам без единого выстрела - сказочный город, о
котором я так много слышал у себя на родине, великая  столица,  где  около
двухсот лет назад служил наемником  брат  лесбосского  поэта  Алкея.  Того
самого, который когда-то безответно  любил  красавицу  Сафо.  Ему,  своему
родичу, посвятил Алкей стихи такого содержания:
     "Из далеких стран ты принес домой  меч  с  рукоятью  слоновой  кости,
оправленной золотом. Значит, ты  храбро,  с  эллинской  доблестью,  служил
вавилонянам.  Ты  бился  насмерть  в  единоборстве   и   сразил   царского
телохранителя ростом чуть ли не в пять локтей".
     Если эллины служили когда-то вавилонянам, то сейчас вавилоняне служат
эллинам, - таковы пути божеского промысла.
     Здесь Александр торжественно принял титул "Царя  Вавилона  и  четырех
частей света", повел нас дальше на юго-восток и захватил  одну  за  другой
еще две столицы персов - Сузы и Персеполис. Так как мы добрались до гнезда
проклятых иранских царей, то Александр  предал  Персеполис  огню  и  мечу,
разрушил дворцы и храмы, истребил священнослужителей, сжег  древние  книги
зороастрийцев. Воинам досталась богатая добыча.
     В Персеполисе мы отдыхали четыре  месяца.  Тут  стало  известно,  что
Дарейос Кодоман бежал после битвы при Гавгамелах в город Экбатану, столицу
народа мадай. Усилив войско пополнением из Пеллы и отрядами, составленными
из жителей покоренных областей, Александр двинулся весной на Экбатану.
     Конница покрыла за  пятнадцать  дней  почти  шесть  тысяч  стадиев  и
стремительным  налетом  захватила  город.  Последние  сокровища   Кодомана
перешли в руки Александра. Дарейос бежал на восток,  в  Гиркан  [Гиркан  -
страна к юго-востоку от Каспийского моря, по  названию  которой  это  море
было известно в древности также как Гирканское; в тех же местах, в  Иране,
до сих пор существуют город и река  Горган].  Сейчас  мы  преследуем  его.
Войско разделилось на три части и вступило в страну  по  трем  дорогам.  Я
нахожусь в передовом отряде.  Вчера  миновали  теснину  Гирканских  Ворот.
Впереди-город Рега, где укрывается Кодоман.
     Уж теперь-то он от нас не уйдет!.."



                           КОНЕЦ ДАРИЯ КОДОМАНА

                                       Ты помнишь повесть, как погиб Дара,
                                       Лишился трона, славы и добра?
                                       Мечами приближенных поражен,
                                       Пал, благородной кровью обагрен.
                                         Джами, "Книга мудрости Искандера"

     Варахран  стащил  с  натруженного  плеча  ковровую   сумку,   положил
ее-вернее, уронил, и сам тут же повалился на траву. Руки и ноги  Варахрана
ныли от утомления, словно он с утра  до  темноты  носил  на  себе  тяжелый
камень. От голода кружилась голова. Язык без воды стал шершавым, будто его
посыпали крупным песком. Беглец немного  отдышался  и  пополз  к  огромной
луже, блестевшей на дне озера.
     Глина  вокруг  лужи  высохла  и  растрескалась;  края  серых  твердых
пластинок загибались кверху и царапали кожу ладоней.  Варахран  наклонился
над водой и отпрянул назад  -  так  испугало  его  собственное  отражение.
Неужели грязное, оборванное существо с тощим, бородатым, черным от  загара
лицом - это он, Варахран? Даже в Реге, проклятой Реге, да не останется  от
нее камня на камне, Варахран выглядел куда лучше.
     Вспомнив о Реге, путник побледнел, точнее - стал желтым, словно  лицо
его было вырезано из куска сыра. Беглец поднял голову и осмотрелся.
     Слева от Варахрана, к  северу,  громоздились  одна  за  другой  гряды
бесплодных красноватых гор. Чем дальше, тем выше становились хребты, круче
вздымались их вершины. В широких извилистых оврагах, спускающихся сверху и
выходящих устьями на  равнину,  застывшими  волнами  лежал  песок.  Справа
расстилалась пустыня. Весна была ни исходе. Отцвели  и  засохли  на  дюнах
алые тюльпаны; траву, еще недавно такую густую и сочную, как бы прохватила
ржавчина. Пройдет еще месяц, и от весенних красок не  останется  и  следа;
только мясистые листья густо разросшейся ядовитой триходесмы сохранят свой
темно-зеленый цвет.
     Тишину,  висевшую  над  горами  и  пустыней,  не  нарушали  ни  крики
пастухов, ни лай собак, ни даже клекот орла. Убедившись, что ему никто  не
угрожает, беглец припал темными, запекшимися губами к теплой воде. Он  пил
долго и жадно и оторвался от лужи лишь тогда, когда живот его распух, а  к
горлу подступила тошнота. Варахран кое-как встал, добрел до сумки и  съел,
медленно двигая челюстями и тяжко вздыхая, кусок плоского черствого хлеба.
Потом, подобрав сумку, забился в расселину, вымытую дождями, и  тотчас  же
погрузился в мутный сон.
     Очнулся Варахран три часа спустя и не по  своей  воле.  Его  разбудил
странный звук, доносившийся неведомо откуда. Варахран  сжался  в  комок  и
замер в своем убежище. Звук нарастал, и  чем  громче  он  становился,  тем
сильнее прижимался беглец к сухой глинистой стене расселины. Но постепенно
испуг сменился изумлением.
     За безжизненными холмами,  которых,  казалось,  даже  звери  избегали
из-за их неприветливого вида,  кто-то  весело  горланил  песню.  Она  была
несложной:

                         Горшок измучила тоска,
                         Разбился он на три куска.
                         Исправим - ерунда!
                         Но если срубят голову,
                         То не приставят новую.
                         Вот это уж беда...

     - Не дух ли пустыни там  тешит  свое  черное  сердце?  -  пробормотал
беглец посеревшими губами.
     Неизвестность  томила  его  больше  страха;  осторожно,   как   волк,
подкрадывающийся к стаду овец, он выбрался из расселины, припал к огромной
глыбе лесса, оторванной  весенним  потоком  от  стены  оврага,  и  высунул
голову.
     Из-за холма, поросшего  чахлой  солянкой,  выехала  толпа  всадников.
Удивительное зрелище представляли неведомые путники. Лица их  осунулись  и
потемнели. Посерели от пыли головные повязки,  войлочные  шапки  и  медные
шлемы. Из дыр и щелей рассеченных мечами и разодранными копьями  золоченых
панцирей свисали обрывки  узорчатых  одежд.  К  покоробившимся  серебряным
щитам присохла грязь. В боках колесниц, отделанных  синим  яхонтом,  зияли
пробоины. Из под клочьев, оставшихся от богато расшитых черпаков и  мягких
войлочных попон, выглядывали острые ребра утомленных коней.
     Путники спешились. Их  насчитывалось,  на  взгляд,  до  ста  человек.
Половина была в круглых шапочках, туго  перепоясанных  хитонах  и  длинных
узких штанах. Сердце Варахрана радостно забилось - так одеваются согдийцы.
     Кони жадно потянулись к воде, но их отогнали ударами  бичей.  А  ведь
обычно первыми пьют кони... Только напившись сами, люди напоили животных и
пустили пастись, спутав ремешками  передние  ноги.  Затем  нарубили  сухой
прошлогодней колючки и разожгли пять больших костров. Все это они  делали,
не произнося ни слова. Лишь один из них все еще тянул,  хотя  уже  не  так
громко, песню о том, как бедный горшок затосковал и разбился.
     Это  был  худощавый,  немного  сутулый  человек  среднего  роста,   в
диковинной, под стать его ухваткам, одежде. Голову певца  укрывала  мягкая
шапка из  шкуры  леопарда.  Знак  принадлежности  к  высшей  касте.  Плащ,
развевающиеся полы которого свисали  почти  до  пят,  был  также  сшит  из
пятнистых шкур. Своим необычным нарядом певец отчетливо выделялся из  всех
находящихся подле озера людей. "Наверно, мадай, - подумал Варахран.  -  Но
почему такой просторный плащ?" Старейшины горцев, которых он видел в Реге,
носили только по одной барсовой шкуре.  Беглец  старался  разглядеть  лицо
"пятнистого человека", но это ему не  удавалось,  потому  что  певец,  как
нарочно, все время поворачивался к нему спиной.
     - Замолчишь ли ты, наконец? - услышал Варахран чей-то гневный  окрик.
- Отчего ты так разорался?
     Вархан увидел в  одной  из  колесниц  мужчину  с  волосами  до  плеч,
обрюзгшим желтым лицом,  гноящимися  глазами,  массивным  носом  и  густой
курчавой бородой. Судя по одежде, это был перс. Он сделал резкое движение.
Раздался звон цепей.
     - Я не ору, - поправил его веселый певец. - Я пою. А пою оттого,  что
на душе моей радостно.
     - Чему же ты радуешься, сын праха, когда плакать надо?
     - Ты плачь, если тебе хочется. Мне-то зачем плакать? Я радуюсь  тому,
что избавился от всех бед и скоро увижу родину.
     - Будь ты проклят вместе с твоей родиной, - злобно проворчал тот, кто
сидел в колеснице. Он снова загремел цепями и приподнялся. - Эй,  помогите
мне сойти!
     Никто не сдвинулся с места. Тогда  какой-то  человечек  в  долгополой
персидской одежде, боязливо оглянувшись на окружающих, бочком  приблизился
к повозке и подал желтолицему руку. Громыхая оковами, пленник спрыгнул  на
землю и со стоном схватился за колено.
     - Да покарает вас Анхраман, дети навозных червей!
     Услышав это, один из путников, тоже в персидских шароварах,  выхватил
нож и бросился на пленника:
     - Замолчи, шакал, или я отрублю твой поганый язык!
     Пленник испуганно выставил перед  собой  ладони  и  попятился.  Певец
удержал нападающего за рукав:
     - Успокойся, Бесс!
     - Не уговаривай меня! -  Тот,  кого  звали  Бессом,  резко  отстранил
певца. - Почему он проклинает нас, а не себя? Не по его вине я  стал  тем,
чем стал? Не по его ли вине мы с прошлой  осени  бродим  по  дорогам,  как
дикари, и пути нашему не видно конца? И он  еще  призывает  на  меня  кару
богов? Трех смертей тебе мало, трусливая гиена!
     Он снова замахнулся кинжалом, но певец опять его удержал.
     - Ты говоришь справедливо, Бесс, - сказал он мягко.  -  Он,  конечно,
заслуживает казни. Но... убивать подобных людей без суда  нехорошо.  Пусть
его судьбу решает Совет Старейшин государства.
     Бесс,  насупив  мохнатые  брови,  плюнул  в  сторону  пленника  и   с
недовольным ворчанием спрятал кинжал в ножны.
     - Хотя ты плохой человек, но все-таки человек, -  обратился  певец  к
пленнику. - Садись у костра и дай отдых телу.  Сейчас  сварится  похлебка,
поджарится на вертелах мясо. Подкрепимся и опять тронемся в путь.
     Пленник, хромая, доплелся до костра: человечек  в  персидской  одежде
бережно поддерживал его под руку.
     - О добрый Охрамазда! - рыдал пленник, лежа на колючей траве.  -  Чем
прогневил я тебя, бог света? Или уже нет силы в твоей руке, и власть  надо
всем сущим захватил твой злой брат Анхраман?
     Он скрипел зубами и ударял себя кулаком по виску, но никто не  сказал
ему слова утешения.
     Певец уселся рядом. Только  сейчас  Варахран  хорошо  разглядел  его.
Беглец чуть не вскрикнул, - он где-то видел этого человека!
     Поднявшийся ветерок трепал пряди его  длинных  золотистых  волос,  то
относя их в сторону, то кидая на умный  лоб  или  впалую  бронзовую  щеку.
Порою дым костра летел прямо на "пятнистого"; тогда полоски его  изогнутых
у концов, не слишком густых, но пушистых  бровей  нависали  еще  ниже  над
впадинами глубоко сидящих, слегка прищуренных синих  глаз,  таких  странно
светлых  на  этом  темном  лице,  небольшой,  по-женски  нежный  рот   под
рыжеватыми усами сжимался, губы выпячивались, кончик тонкого,  с  выгнутой
спинкой, в меру короткого носа приближался  к  смуглым  губам,  а  крепкий
подбородок выдвигался далеко вперед.  Кто  сказал  бы,  сколько  ему  лет?
Улыбаясь, он казался молодым и красивым; когда улыбка пропадала, лицо  его
отпугивало своей мрачностью.
     Где встречал Варахран этого человека? Не в Реге? Нет. Где же?  Беглец
не мог вспомнить.
     - Рыдай, - с насмешкой поощрял певец желтолицего пленника. -  Стенай!
Проливай слезы, пока это еще в твоей воле. А я, чтобы  не  иссяк  источник
твоих слез, расскажу легенду о царях из рода Гахамана.
     Он  изобразил  нарочито  торжественную  позу,  как  бы  передразнивая
настоящих сказителей, и взял в руки вместо дутара кривую палку.
     - Начинаю! - выкрикнул он петушиным голосом и ударил тонкими пальцами
по несуществующим струнам. - В небе месяц плывет, в реке вода течет. Котел
сделан для того, чтобы говорить, уши -  для  того,  чтобы  слушать.  Итак,
слушайте!
     Веселое начало позабавило Бесса, и он громко расхохотался. Его сухое,
обветренное, горбоносое  лицо  стало  от  напряжения  красным.  Усмехнулся
сидевший подле Бесса бледный иранец в простой одежде.  Воины  придвинулись
ближе. Даже пленник перестал бить себя по голове и плакать.
     - Далеко на юге, у теплого  моря,  в  синих  горах,  не  ведая  горя,
жил-обитал персидский народ, - продолжал человек, одетый в шкуры леопарда.
- Жил-обитал,  с  богами  не  споря,  пас  лошадей  и  овец  на  просторе.
Гахаманиды им управляли, - это был, дети, славный  род.  И  Гахаманид,  по
имени Кир, стал первым царем персов.
     Певец молча помахал рукой над  палкой,  словно  перебирая  струны,  и
снова заговорил:
     -  Далеко  он  меч  свой  простирал.  Много  разных  стран  завоевал.
Поражений никогда не знал. Джан! Така-тун... Помните Камбиза  молодца?  Он
пошел - вах! - по тропам отца. Он египтян устрашил сердца. Джан! Така-там,
така-тун... И его племянник, сын Гистаспа,  Дарий  крепко  наносил  врагам
удары - и страна персов стала, дети мои, такой могущественной, что не было
ей равной во всем мире. Не осталось на земле государства, не  захваченного
персами, кроме  Юнана.  Не  осталось  на  земле  золота,  не  захваченного
персами, кроме юнанского золота. Не осталось на земле мужей, не  проданных
персами в  рабство,  кроме  юнанских  мужей.  Ну,  как  можно  было  такое
стерпеть? И Дарий Первый, сын Гистаспа, пошел войной на юнанов.
     Певец  усмехнулся,  запрокинул  голову,  как  это  делают   подлинные
сказители,  опять  ударил  пальцами  по  "струнам"  и  затянул   умышленно
дребезжащим голосом:
     - Ва-а-ах!.. Мечом рубит юнанаов - их меч не берет. Копьем пронзает -
их копье не берет. Стрелы мечет - их стрела не пробивает. Разгромили юнаны
персидских воителей Дато и Артафарна. Что за напасть?
     Ва-а-ах!.. Пошел войной  на  юнанов  сын  Дария  Ксеркс.  На  корабле
подплывет - корабль потопят. По суше приблизится - на суше избивают. А  по
воздуху лететь - крыльев нет. Что за напасть?
     Ва-а-ах! Ни Артахшатра Первый, ни Дарий Второй, ни Второй Артахшатра,
ни Третий - сколько их ни  жило,  Дариев  и  Артахшатров  -  не  разгрызли
грецкий орех. Что за напасть?..
     Глаза певца сузились: он косил на персов и весело скалил зубы, а  они
все больше тускнели, и даже Бесс, который совсем  недавно  так  беззаботно
хохотал, сидел  сейчас,  наклонив  голову,  точно  бык,  и  тяжело  двигал
желваками. Только его сосед, бледный перс, по-прежнему усмехался.
     - Много ли времени прошло, или мало,  но  силы  у  персов  совсем  не
стало, - снова заговорил певец. - И если когда-то их войско топтало  поля,
что возделал Юнана народ, то нынче другая пора настала, и  все  получается
наоборот. Идет на восток Искендер Двурогий, и Дарий Третий уносит ноги, но
едва ли он их далеко унесет!..
     Бесс помрачнел, а пленник не выдержал и скрипнул зубами. Но никто  не
сказал певцу ни слова.  И  Варахран  догадался,  что  персы  боятся  этого
веселого человека с ясной улыбкой и тонкими, как у девушки, руками.
     - А  почему  так  получается?  -  Певец  отбросил  палку.  Брови  его
сдвинулись на переносице, лицо стало злым. -  Почему,  я  спрашиваю  тебя,
Дариавуш Кодоман? - Он схватил пленника за плечо. -  Потому,  что  все  вы
только берете, - берете, но не отдаете! Берете  у  нас  и  других  народов
золото. Берете скот. Берете людей. Но не даете  нам  взамен  ничего!  Где,
когда и кто это терпел, а? Вот почему все бросили тебя, Дариавуш  Кодоман,
в тяжелый для тебя день,  и  никто  не  подаст  тебе  глотка  воды,  когда
приблизится твой конец. Так покарал бог род Гахамана за его преступления!
     - Довольно, Спантамано! - крикнул Бесс. - Ты забыл разве,  что  и  я,
твой друг, происхожу из этого рода?
     Певец молча отвернулся.
     Спантамано! - воскликнул он и выскочил из-за укрытия.
     Забыв о  сумке,  он  бросился  к  костру.  Путники  глядели  на  него
удивленно, будто он свалился прямо с неба.
     - Кто ты? - спросил Спантамано сдержанно.
     -  Варахран,  сын  Фрады!  Помнишь  старого  чеканщика  Фраду?   Наше
заведение  стоит  слева  от  Южных  ворот  Мараканды  [Мараканда  -   ныне
Самарканд]. Ты часто приходил к нам и  долго  смотрел,  как  отец  наносит
узоры на блюда из серебра. Я Варахран.
     - Варахран? - Спантамано оживился. - Но как ты сюда попал?
     - Персы! - Варахран стиснул кулак. - Товары никто  не  берет...  Отец
задолжал  кругом.  Налог  уплатить  -  денег  нет.  Персы  хотели   отнять
мастерскую... и что было бы, если бы отняли? Всему семейству - конец.  Ну,
я пожалел отца... в рабство подался. Три года, пока ты  был  на  войне,  я
томился в Реге, проклятой Реге,  работал  на  правителя  города.  Думал  -
никогда уже не увидеть мне Мараканду и старого Фраду. Но  Охрамазда  помог
мне. Когда Зулькарнейн взял Экбатану, мой хозяин едва не околел от страха.
Суматоха поднялась. Надзор над рабами ослаб. Я не стал медлить  и  покинул
этот грязный город, где за три года пролил столько слез, сколько другой не
выплачет и за тридцать лет. Ты видишь, каков  я  теперь?  Никогда  уже  не
стать мне тем веселым Варахраном, какого ты видел прежде. Дорога по  горам
и пустыням отняла последние силы. Голод терзает меня. Если ты не  возьмешь
бедного чеканщика под свою руку, я пропаду.
     - Не бойся, - улыбнулся Спантамано. - Я беру тебя с собой. Сядешь  на
моего второго коня. Даст бог, мы еще увидим родную Мараканду и выпьем вина
из чаш, изготовленных умелой рукой твоего отца.
     - Да будет благо тебе и твоим родичам! Да неиспошлет  тебе  Охрамазда
удачу! Да...
     - Ладно, ладно, - прервал его Спантамано, - хватит с меня благ. Ты их
столько пожелаешь, что я не унесу.  Лучше  взгляни  сюда.  Что  висит  над
огнем?
     - Котел висит.
     - А в котле что?
     - Похлебка.
     - Эту похлебку мы сейчас и попробуем. Эй, доставайте посуду!
     Но попробовать похлебку Спантамано и его спутникам не пришлось. Из-за
бугра внезапно показался иранец на взмыленном коне. Рот его перекосился от
ужаса. Он промчался мимо, оборонив на ходу одно слово:
     - Искендер!..
     Если бы в стаю мирно дремлющих голубей  швырнули  камень,  и  то  они
разлетелись бы не так  поспешно,  как  персы  и  согдийцы  разбежались  от
костров. Воины ловили лошадей и трясущими руками  снимали  путы.  Беглецов
сковал такой страх, что пальцы их не  слушались,  узлы  не  развязывались,
подпруги не затягивались;  животные,  чувствуя  возбуждение  хозяев,  били
копытами в землю, поднимались на дыбы. Воины бранились  яростным  шепотом,
словно боялись, что их услышит сам Зулькарнейн.
     Только Спантамано уже сидел на коне и орал, сверкая зубами:
     - Перец! Где перец?
     - Зачем тебе перец? - спросил Бесс, пробегая мимо.
     - Под хвосты лошадей... помчатся, как ветер!
     - Собака! - выругался Бесс, взбираясь на своего скакуна.
     Наконец беглецы  кое-как  собрались.  Застучали  копыта.  Загрохотали
колеса повозок.
     Проскакав чуть  ли  не  полпарсанга,  Спантамано  заметил,  что  Бесс
отстал. В толпе беглецов не было также царя и ближайших друзей Бесса.
     - Убьют! - воскликнул согдиец и повернул коня.
     - Поздно ты хватился! - злорадно кинул ему Бесс,  проносясь  мимо.  -
Все кончено.
     Спантамано промчался вслед. Он  хотел  что-то  крикнуть,  но  тут  же
раздумал, усмехнулся и вяло махнул рукой.


     Спустя минуту возле пересыхающего озера  почти  никого  не  осталось.
Когда отряд гетайров вырвался из-за рыжего бугра, македонцы увидели только
крохотного перса рыдающего над  трупом  неизвестного  человека.  Рядом,  в
котле над костром, бурлила и переливалась через край жидкая похлебка, -  к
ней так никто и не прикоснулся.
     - Фарнух! - позвал Птолемайос Лаг, сдерживая коня. - Узнай, кто это.
     - Кто ты? - спросил у перса носатый воин в  азиатской  одежде,  родом
ликиец.
     - Я бедный человек; мое  имя  тебе  ничего  не  скажет,  господин,  -
грустно ответил тот, вытирая грязными кулачками жалобно мигающие глаза.
     - А он кто?
     - Сейчас - никто, - также смиренно ответил перс. - А четыре года тому
назад он именовался царем царей и владел половиной мира...


     - Кодоман убит, Александр, - сообщил Птолемайос подоспевшему царю.
     - Ка-ак? Дарейос убит?..
     - Да.
     - Кто... кто же убил его?
     - Тысячник Набарзан и Барзаэнт, сатрап Дрангианы. Они действовали  по
наущению Бесса, правителя Бактры и Согдианы.
     - Бесс? О проклятый!.. Кто был с ним еще?
     - Согдиец  из  благородных.  Его  зовут  Спет...  Спинт...  Спитамен,
кажется, бес их разберет, эти варварские имена.
     - Спитамен? Кто он такой?
     - Говорят,  это  любопытный  человек.  Нечто  вроде  нашего  Диогена.
Помнишь, мы видели его в Коринфе? Он лежал перед своей глиняной  бочкой  и
грелся. Ты долго беседовал с  ним,  потом  спросил:  "Могу  ли  я  сделать
что-нибудь для тебя?" "Конечно, - ответил он, - вот, посторонись немного и
не загораживай мне солнца". Помнишь?
     - Было.
     - Ну, этот Спитамен  тоже,  говорят,  немного  не  в  себе.  Бродяга,
острослов, ходит в дырявых шкурах леопарда и никто не боится.
     - Никто не боится?
     - Так говорят.
     - И что же будет дальше?
     - Еще говорят, будто он потомок Сиавахша,  древнего  царя  согдийцев,
имя которого священно.
     - Ну, ну, рассказывай!
     - Сиавахша связывают с культом солнца, поэтому, говорят, у  Спитамена
волосы золотые, как и у тебя (Лаг хотел сказать "Рыжие", но  не  решился).
Род Спитамена почетен и славен в Согдиане.
     - Хм... Да, это любопытно. Что же, и Спитамен участвовал в убийстве?
     - Нет. Но и не  препятствовал  особенно.  По  словам  пленного  раба,
Спитамен радуется падению Кодомана. Поет, как дитя, когда другие плачут.
     - Так... Что же он - молодой, старый?
     - Ему двадцать пять лет.
     - На год моложе меня.
     - Да.
     - Ну хорошо. Запомни его имя. Может быть, он мне пригодится. Но Бесс!
О негодяй! Он вырвал из моих рук добычу, о которой я мечтал  четыре  года!
Илиаду"?), который поднимает с лога молодого оленя и гонит его  по  горам,
несется за ним через кусты и овраги и, даже если тот спрячется,  в  страхе
припав под куст, чутко следит и бегает неустанно, пока не  сыщет".  Четыре
года уходил от меня Дарейос, и вот, когда уже почти попался... о, чтобы он
провалился в тартар, этот Бесс! Я хотел, чтобы Кодоман сам возложил на мою
голову свою корону. Понимаешь?
     - Понимаю.
     - Тогда вся Азия признала бы меня законным правителем. Ясно?
     - Ясно.
     - И варвары шумели бы меньше, чем шумят сейчас. Так?
     - Так.
     - Но Бесс мне помешал, будь он трижды проклят! Как ты думаешь,  зачем
он убил царя?
     - Должно быть, он сам желает стать властелином Персиды. Ведь он  тоже
из рода Ахемена, родич Дарейоса.
     - Хорош родич! Но Азией ему не  владеть,  клянусь  духом  отца  моего
Филиппа. Поскольку Дарейос умер, отныне  повелителем  Востока  я  объявляю
себя, Александра, сына бога Аммона!


     Утром в стане македонцев состоялся большой совет гетайров,  товарищей
царя. Они собрались для того, чтобы провозгласить  Александра  властелином
Иранской державы. По случаю торжества македонцы сменили  плащи  и  хитоны,
однако не сделались от этого краше, - загорелые, обветренные лица и  густо
разросшиеся бороды роднили их с разбойниками гор.
     Сегодня их все изумляло. Александр сидел  но  пологом  холме,  поджав
ноги по варварскому обычаю. Под ним тяжелым пластом лежал азиатский ковер.
Перед  ним  в  бронзовых   азиатских   жертвенниках   курились   азиатские
благовония.  Вокруг  него  толпились  азиаты:   Артабаз,   сатрап   Дария,
перешедший на службу к македонцам, и его сын Кофен;  Атропат,  сражавшийся
при Гавгамелах  против  Александра,  попав  в  плен,  стал  верным  слугой
македонского царя и его наместников  в  стране  мидян;  Абулит,  правитель
Сузианы; ликиец Фарнух; Мазей, без боя  сдавший  македонцам  Вавилон,  его
дети Гидарн и Артибол и перс Певкест.
     Они смело говорили по-персидски (только  и  слышно:  Искандер,  джан,
бустан,  дастан,  люлистан),  и  Александр  слушал   их   с   нескрываемым
удовольствием.  Ему,  кажется,  нравились  их  длинные   холеные   бороды,
просторные одежды, нарумяненные, по мидийскому обычаю, щеки и подкрашенные
губы. Азиаты незаметно оттеснили от царя его соратников македонцев, и даже
Клит, молочный брат Александра, спасший ему жизнь при  Гранике,  с  унылым
видом сидел в стороне. Это неприятно удивило  македонцев.  Но  еще  больше
огорчило их то, что сказал, открыв совет, Птолемайос Лаг.
     - Так как  Дарейос  Кодоман  убит  своим  родичем  Бессом  -  объявил
Птолемайос, - и Азия лишилась своего правителя, то отныне повелителем этой
страны по праву становится Александр, сын бога  Аммона.  Воздадим  же  ему
почести, какие подобает воздавать царю Востока!  Отныне  никто  не  должен
обращаться к властелину мира, будто к равному себе.  Преклоним  же  колени
перед сыном бога Аммона, владыкой стран от восхода и до заката солнца!
     И Птолемайос Лаг  первым  опустился  на  колени,  совершив  поступок,
неслыханный в Элладе.
     Остолбенели гетайры. Молодой, светловолосый, синеглазый Клит, длинный
и бледный Койнос, зять Пармениона, седой Парменион, его мрачный сын Филота
и пэон Аминта, сын Аррабайя, пораженные  словами  и  действиями  Лага,  не
двигались с места.
     Зато Гефестион, друг Александра, и  азиаты  охотно  присоединились  к
Птолемайосу Лагу, а грозный Фердикка  обеими  руками  поднял  над  головой
Александра трехъярусную корону Дария, захваченную в Экбатане. Лучи  солнца
весело играли на золотых пластинках и многоцветных камнях  убора.  Отблеск
короны падал на лицо телохранителя,  -  казалось,  он  держит  раскаленный
добела тяжелый камень. Фердикка щурился, сурово глядел на гетайров и ждал.
     Александр сидел слегка втянув голову в плечи  и  немного  откинув  ее
назад, так что его тонкая шея оставалась  открытой,  и  молча  смотрел  на
восток. Лицо его было совершенно бесстрастным, словно он вовсе не  замечал
окружающих. И только жилка, резко бьющаяся на виске, говорила о внутреннем
напряжении, которое испытывал царь.
     Гетайры медлили, поэтому Фердикка сделал шаг вперед.  Злой,  сутулый,
крючконосый,  насупив  мохнатые  брови  и  перекосив   лицо,   он   окинул
собравшихся таким пронизывающим взглядом,  что  все  опустили  глаза.  Да,
македонцы многое потеряли  сегодня.  Александр  уже  не  тот  юнец,  каким
отправлялся в поход на Восток. И если они не поступят так, как требует  от
них Птолемайос, им придется плохо.
     -  Слава  Александру!  -  рявкнул  Фердикка.   И   тысячи   гетайров,
фалангитов, пеших и конных солдат,  окружавших  холм,  пали  на  колени  и
ударялись лбами о землю. Заблестели скованные  панцирями  выпуклые  спины.
Казалось, все поле усеялось вдруг россыпью продолговатых  валунов.  Грозно
запели рога. Послышались звуки литавр, кимвалов и флейт. Волосатые пэоны и
одевшиеся в меха агриане выхватили  кривые  мечи  и  закружились,  сверкая
диковатыми очами, в мерном воинственном танце.
     Рабы принесли амфоры и мехи с крепким азиатским вином.  Начался  пир.
Напившимся гетайрам стало казаться, что Александр прав, как всегда, и все,
что он не совершает,  делается  для  их  же  блага.  В  конце  концов  это
возвышенно  -  преклонять  колени  перед  царем.   Александр   заслуживает
почитания.  А  воинам  средней  и  особенно  легкой  пехоты  было  на  все
наплевать, - они радовались  уже  тому,  что  могли  сегодня  отдохнуть  и
вдоволь поесть.
     Только Филота, сын Пармениона, оставшегося в Экбатане,  и  три-четыре
его приспешника не могли примириться с новыми порядками. Как, он,  Филота,
сын знаменитого Пармениона, человек, который сам бы  мог  стать  царем  не
хуже Александра, должен лобызать кому-то пятки, словно  варвар?  Ужас!  Да
поглотит змей этого Александра. Вот во что выродились буйные  замашки  его
детства. Всех подмял под себя; стал не македонским  царем,  а  персидским;
скоро он совсем превратится  в  азиата,  заведет  среди  персов  преданных
друзей, а Пармениона, Филоту  и  других  высокопоставленных  македонцев  -
куда? На свалку? Нет, этого допустить нельзя.
     Усевшись особняком в  зарослях  дикого  лоха  ("Не  могу  видеть  это
рогатое диво", - в сердцах сказал Филота)  и  выставив  дозоры  из  верных
людей,  заговорщики  держали  совет:   как   избавиться   от   Александра.
Распалившись от зависти и злобы, Филота пил вино по-скифски, не  разбавляя
его водой, и хмель быстро ударил ему в голову.  Филота  говорил,  пожалуй,
слишком громко, а под конец совсем разошелся, стал  бить  себя  кулаком  и
яростно кричать.
     Откуда было ему знать, что под кустом лоха, в трех  шагах  от  сладко
захрапевшего дозорного (если пьют командиры, почему  не  выпить  солдату),
притаился некто Дракил, торговец из Марафона?


     Александр томился в шатре, обхватив колени руками и  положив  на  них
голову. Тело его было  расслабленно,  мускулы  обнаженных  рук,  лишившись
привычного напряжения, размякли и слегка отекли  книзу.  Властелин  сорока
стран походил сейчас на женщину, думающую о своей неудачной судьбе.
     Донос марафонца смутил Александра. Филота решил его убить! Да, то  не
болтовня какого-нибудь Феагена. Александр испугался - испугался первый раз
за всю жизнь, хотя и не хотел себе в этом признаться. То был страх  не  за
голову, которую, не раскройся заговор, отделили бы ударом острого меча  от
туловища. То был страх за мечты, витавшие в этой голове. Они  простирались
до невероятных пределов - Индия и Китай, Скифия и  Кавказ,  потом  страны,
лежащие на западных берегах Средиземного моря. Стать владыкой мира!
     Да, стать владыкой мира! Для чего? Ради золота? Золото  делает  жизнь
легкой и беззаботной. Но для этого его нужно не так уж много. У Александра
достаточно сокровищ. И другой на его месте  давно  прекратил  бы  поход  и
предался развлечениям. Другой, но не Александр. Поразить воображение всего
человечества, оставить по себе память на века,  чтобы  даже  через  тысячу
лет, через десять тысяч лет, до тех  пор,  пока  существует  род  людской,
говорили, писали, читали и спорили об Александре Македонском, - вот мечта,
достойная великого мужа.
     Такой же мечтой жили когда-то Кир, Дарий Гистаси и его сын Ксеркс, но
им не удавалось довести дело  до  конца.  Завоевав  много  стран,  они  не
завоевали сердца населяющих  эти  страны  людей,  оставались  врагами  для
покоренных народов, не сумели завязать дружбу  с  правителями  захваченных
областей.
     Надо показать варварам,  что  Искандер  Зульфикарнейн  -  их  друг  и
спаситель, освобождающий Азию от ига ненавистных царей  из  рода  Ахемена.
Такой ход необходим, как воздух, как свет, - ведь Македония далеко.  Разве
удастся править Азией, опираясь лишь на безмозглых  старейшин  Пеллы?  Это
все равно что поднимать глыбу, стоя одной ногой на краю обрыва,  а  другой
болтая в пустоте. Так недолго и свалиться, убей  меня  гром,  как  говорит
лысый марафонец. Опору для второй  ноги  следует  искать  на  Востоке,  на
плечах азиатов благородного происхождения. Мир покорится  Александру  лишь
тогда, когда Александр прочно утвердится на обеих ногах, обопрется  ими  о
Запад и Восток. Надо перемешать эллинов и азиатов. Надо сделать так, чтобы
афинянин в Персеполисе, а персеполец в  Афинах  чувствовали  себя  как  на
своей родине. Сплав тягучей меди и  мягкого  олова  дает  твердую  бронзу.
Сплавить Запад и Восток, создать новый сильный  народ,  в  жилах  которого
струилась бы,  слившись  воедино,  кровь  мудрых  эллинов  и  мечтательных
азиатов. Только тогда удастся сохранить от развала  огромное  государство,
которое Александр сколотил с помощью своего меча. Вот для  чего  Александр
приближает к себе варваров и перенимает их обычаи.
     Но разве постичь глубину  замыслов  Александра  убогим  мозгам  таких
жалких  скотов,  как  Филота?  О  несчастный  сброд!  Их  устремления   не
простираются дальше кормушек и постелей. Разве человек рождается лишь  для
того, чтобы есть, пить, спать и плодить себе подобных? Разве для  простого
животного существования создал батюшка Зевс человека по  своему  образу  и
подобию, а хитроумный Прометей подарил ему огонь? Разве не для  славы,  не
для великих дел живет человек?
     Но не все рождаются со светлой головой. Вы алчете? Ешьте, я  дал  вам
хлеб и мясо. Вы жаждете? Пейте,  я  дал  вам  вино.  Вы  хотите  роскошных
нарядов? Надевайте, я отдал вам ткани всего Востока. Так нет  же!  Они  не
желают мирно пожирать свой корм и лакать свое пойло. Есть человек, который
ступает по земле не так, как ступают они?  Хватайте  его!  Бейте  его!  Не
давайте ему делать то,  к  чему  склоняет  его  призвание!..  О  проклятый
народец! И ведь может случиться, что из-за их козней Александр  не  сумеет
осуществить мечту, внушенную богом!
     Как быть? Парменион - не Феаген, его не пошлешь в легкую пехоту,  под
стрелы азиатов. (Кстати, что с ним стало?) Парменион был другом отца,  его
почитают воины.  Казнь  Пармениона  и  Филоты  вызовет  смуту.  Но  и  без
наказания их оставить нельзя, - они убьют Александра.  Отослать  назад,  в
Пеллу? Могут поднять там мятеж. Где выход?
     Смятенный  ум  не  подсказывал  Александру  никакого  решения.   Царь
печально вздыхал. Сегодня сын бога Аммона, понял, наконец, как  он  одинок
на земле, хотя она принадлежит ему почти вся. Он так ничего и не придумал,
когда явился Птолемайос Лаг.
     - Филота оказал сопротивление, -  сообщил  Птолемайос.  -  Убил  трех
гетайров. Ранил Фердикку. Поносил тебя...
     - О? - Александр вскочил. - Вот как? Я думал, он раскается,  но  этот
наглец показывает зубы? Вы схватили его? Где он?
     - Под стражей.
     - Не спускать глаз! Удвоить, нет - утроить охрану! Взять  под  стражу
его товарищей! Воинам объявить: Филота  покушался  на  жизнь  царя!  Чтобы
пресечь смуту, выдать каждому всаднику  и  пехотинцу  по  пять  серебряных
драхм! Я вам покажу, дети праха, на что способен Александр!..
     Сын Филиппа преобразился. К чему колебания? Царю  припомнились  Фивы.
Когда Александр, едва вступив  на  престол,  отправился  на  север  против
кочевых фракийцев, жители священного города подняли мятеж и объявили войну
македонцам, незадолго до этого покорившим Элладу. "Разве я медлил тогда? -
подумал Александр. - Нет, я нагрянул на фиванцев,  точно  комета,  обратил
город в груду развалин, а жителей продал в рабство. Мятеж  был  искоренен.
Да, я не побоялся  учинить  расправу  над  великим  городом,  так  неужели
испугаюсь какого-то паршивого Пармениона?"
     - Объяви гетайрам - завтра состоится суд над заговорщиками, - холодно
сказал он Лагу. - Дракила же... - царь немного подумал, - Дракила переведи
в отряд конных телохранителей.  Этот  человек  оказал  мне  вторую  важную
услугу.
     Суд над Филотой и его сообщниками был  краток.  Их  обвинили  в  злом
умысле против царя  и  приговорили  к  смертной  казни.  Преступников,  по
обычаю, крюками приволокли к краю глубокой пропасти и столкнули на  острые
утесы,  причем  молодой  царь,  присутствовавший  при  расправе,  даже  не
шелохнулся.
     Затем, по законам предков, македонцы совершили обряд очищения.  Жрецы
разбросали по обе стороны  поля  внутренности  рассеченных  псов.  Солдаты
проследовали между ними отряд за отрядом, храня суровое молчание.
     Через  одиннадцать  дней  посланцы  Александра  зарезали  в  Экбатане
старого Пармениона.



                             ПОХОД ЧЕРЕЗ ГОРЫ

                                     И грома глухие удары ревут,
                                     И пламенных молний извивы блестят,
                                     И вихри крутят вздымаемый прах.
                                     В неистовой пляске несутся ветра
                                     Навстречу друг другу; сшибаясь, шумят
                                     И празднуют дикий и ярый мятеж,
                                     Смешались в одно небеса и земля...
                                              Эсхил "Прометей прикованный"

     Слово Клитарха.
     "Прошло полтора года после битвы при Гавгамелах.  В  середине  месяца
даисион [македонский месяц, приходится на март - апрель] войска Александра
осадили и взяли приступом Кабуру  [Кабура  -  современный  Кабул,  столица
Афганистана] - город, расположенный  перед  хребтом  Парпансиды,  на  реке
Кофен, в котловине, лежащей среди гор.
     В Кабуре пересекаются дороги четырех стран света. Здесь лучший в мире
воздух. Здесь продают  белые  ткани,  сахарный  тростник  и  лекарственные
растения от индийцев, сосуды  из  диковинной  белой  глины  от  узкоглазых
оседлых племен Востока, тысячи быков и  коней.  В  окрестностях  города  -
бездна  садов,  осенью  изобилующих,  как  говорят   туземцы,   золотистым
абрикосом, темно-красным гранатом, румяным яблоком, терпкой айвой, медовой
грушей, сочным персиком, нежной сливой, крупным миндалем, отборным  орехом
и виноградом, слаще которого нигде не найдешь. У  реки  Кофен  раскинулось
шесть обширных луговин, богатых травой. Здесь мы хорошо  откормили  коней,
так как нам предстоит трудный переход.
     Путь наш лежит на север, к  знаменитой  Бактре.  Чтобы  добраться  до
великой столицы, нам придется одолеть страшный перевал  через  Парпансиды.
Туземцы называют его Седлом Анхрамана. Как ни  уговаривал  Птолемайос  Лаг
местных жителей провести нас через горы, никто не согласился.  Не  помогло
даже  золото.  Тогда  Александр,  заподозрив  недобрый  умысел,   приказал
схватить десять лучших проводников, не раз ходивших с торговым караваном в
Бактру,  и  отрубить  голову  их  старейшине.  Девять  оставшихся  тут  же
смирились.
     Завтра мы выступаем. О заступница Гера, богиня горных высот! Что ждет
нас на этой тяжелой и опасной дороге?.."


     Александр неподвижно стоял на скале, прилепившейся к отрогу одного из
величайших горных хребтов Земли, и молча созерцал мир.
     На  западе  исчезал  в  голубой  дымке  Иран,  растоптанный  копытами
македонских коней, и как бы угадывался каждый извив бесчисленных дорог, по
которым,  под  защитой  македонских  военных  постов,  медленно  ползли  к
Александру  подкрепления  из  Пеллы.  На  востоке  выплывали  из   туманов
заснеженные вершины таинственных горных стран,  откуда  нет  возврата.  На
севере сгущались груды тяжелых грозовых  туч.  На  юге  утопала  в  жаркой
золотистой мгле загадочная Индия.
     Азия... Сын бога Аммона не знал, что здесь, в  суровом  горном  узле,
находится  колыбель  человечества,   что   отсюда,   стиснув   дубинку   и
настороженно сверкая пытливыми глазами из-под  низко  нависших  бровей,  в
просторный мир, облитый солнцем, спустился дикий, обросший шерстью, первый
Человек. Но чутким сердцем Александр постигал неизмеримое величие Мира,  и
Эллада, приютившаяся  где-то  на  тесном  полуострове,  у  далекого  моря,
показалась ему крохотной, жалкой и смешной по сравнению с этим  гигантским
размахом светлых, полных жизни пространств. Отсюда, из  поднебесных  высот
перед ним зримо открылась, распласталась внизу вся Вселенная, и  сын  бога
Аммона, обуреваемый  странным  чувством,  грезил  наяву,  вознесенный  над
скопищем белых облаков.
     Жрец из племени гандхара, пристроившись на камне  позади  Александра,
тронул струны арфы. Раздался тихий, еле  слышный  звон.  Музыканты  слегка
ударили пальцами по медным кимвалам. Один из них взял в руки бубен и двумя
согнутыми перстами стукнул по туго натянутой коже. Там!.. Редко  и  мерно,
не тише и не громче, стучал  бубен  под  ухом  Александра:  там!..  там!..
там!..
     Долго слушал сын  Филиппа,  поднявшийся  на  священную  скалу,  чтобы
помолиться перед  горным  походом,  эти  ровные,  успокаивающие  звуки,  и
постепенно его мозг как бы окутался туманом. Удары бубна стали  доноситься
издалека: тум!.. тум!.. тум!.. И вот откуда-то  из  пустоты,  из  небытия,
томительно  медленно   выплыл   низкий,   хрипловатый,   протяжный   звук:
"э-э-э-э..." Долго, тысячу лет, целую вечность дрожал этот звук над скалой
- вкрадчивый, задушевный, и  Александру  чудилось,  будто  он  засыпает  и
отрывается от земли.
     Шумит и шумит лазурное море, мерно  бьется  о  берег  и  откатывается
обратно пенистая волна. Колышутся перистые  ветви  пальм,  темно-синих  на
фоне ослепительно светлого неба. Дремлют над неподвижной  водой  бассейнов
храмы из белоснежного, сверкающего на солнце мрамора. А звук все тянется -
спокойный, ленивый и  мудрый,  прерываясь  лишь  вздохами  и  неторопливым
речитативом.
     И еще глубже погрузился в свой волшебный сон молодой царь,  и  увидел
молочные туманы, ползущие из ущелий, и голубые хребты,  растворяющиеся  во
мгле, и мрачные нагория, темные от тени, падающей  на  них  от  гигантских
облаков, и конские хвосты, развевающиеся на шестах у  молчаливых  каменных
гробниц, поставленных над студеными потоками, что гремят на  широком  ложе
из галечника.
     Бесконечно пел жрец, и  голос  его,  замирая  от  экстаза,  напоминал
иногда дыхание ветра. Он звучал и там, и здесь, и повсюду, похожий  то  на
приглушенное рыдание, то на детскую жалобу; изредка томно звякали кимвалы,
и  Александр  витал  все  выше  над  миром,  который  постепенно  таял   и
превращался в белую пустоту. И вот  все  исчезло,  остался  только  голос,
доносившийся неведомо откуда, протяжный, как время, и неуловимый, как сон.
Александр уже не чувствовал себя, развеялся в теплой пустоте.  Сердце  его
возликовало, и он заплакал от счастья.
     Наутро, оставив в Кабуре гарнизон,  Александр  выступил  в  поход  на
север.
     Дорога вела сперва по неширокой  приветливой  долине,  вдоль  ласково
журчащей реки. Ярко светило солнце. В кустах шиповника, лоха и  тамариска,
растущих по речным берегам, громко и звонко  щебетали  стаи  птиц;  издали
казалось, что где-то пересыпают из мешков в медные блюда груды  серебряных
монет.  Справа  и  слева  возвышались  округлые  холмы,  покрытые  красиво
цветущим  багрянником.  Под  ногой  шуршали  и  хрустели  густые   поросли
трилистника. Воздух был необыкновенно чист  и  свеж,  чудилось  -  его  не
вдыхаешь, а пьешь, как холодное молоко.
     Солдаты радовались мирному, благоухающему утру.  Морщины  на  суровых
лицах сгладила улыбка. Беспечно ехали впереди войска разведчики из  легкой
конницы. Добродушно мурлыкали себе  под  нос,  сидя  на  могучих  лошадях,
гетайры. Гоплиты сняли медные  шлемы,  теплый  весенний  ветер  гладил  их
огрубелые щеки, беззлобно трепал грязные  волосы.  Мягко  покачивались  на
одногорбых верблюдах  лучники  с  Тигра.  Шумной  гурьбой  шагали  чубатые
фракийцы. Задорно щелкали  бичами  служители  обоза.  Кто-то  ради  забавы
выбрал в стаде, которое вели за войском, самого крупного буйвола,  нацепил
ему на рога венок и погнал впереди. Это вызвало много смеха  и  шуток.  Не
убавляя шага,  люди  наклонялись  к  земле,  срывали  алые  тюльпаны  и  с
удивлением замечали, что их аромат подобен запаху красных роз.
     Воинам припомнилась Эллада, и греки вздыхали счастливо и вместе с тем
грустно. У Феагена даже слезы выступили на глазах. Весна пробудила  в  нем
тоску по волам, по золотистой греческой земле, взрыхленной лемехом  плуга.
Ладони марафонца истосковались по доброй человеческой работе. Он оглянулся
вокруг и почувствовал, как нелепо то, что он,  труженик,  плетется  где-то
вдали от родины по цветущей чужой долине с оружием в руке. Торчащие кверху
пики так не вязались с ясной улыбкой природы, что Феаген  ощутил  стыд  за
себя. Ему хотелось сломать свой дротик и бросить его в поток.
     Постепенно холмы вздымались круче, покров густых трав  уже  разрывали
острые углы выступающих камней. Река зашумела громче, и ласка в ее  голосе
сменилась недобрым ворчанием. По  берегам  там  и  сям  начали  попадаться
валуны величиной с барана. Долина сузилась  и  помрачнела.  Тень  от  скал
падала на лица воинов и гасила радость в их глазах.
     На закате солнца отряды  остановились  и  разбили  лагерь  на  речном
берегу, поближе к воде. Утолив голод, воины залегли у погасших костров, но
долго не могли заснуть. Наступил час, когда разговоры  стихают  и  человек
остается  наедине  со  своей  душой.  В  горах  было  нестерпимо  тихо.  В
сине-черном прозрачном небе, от которого веяло  холодом  неведомых  миров,
невыносимо ярко сверкали южные звезды. И чем больше глядел на них человек,
тем сумрачней становилось у него на душе.
     Что такое небо, звезды и земля? Для чего  они  существуют?  Откуда  и
куда все это движется? В темный разум  людей  проникало  смутное  ощущение
бесконечного, их постепенно охватывал  ужас  перед  неразрешимой  для  них
загадкой бытия. Всех начинало  угнетать  чувство  обреченности.  У  слабых
стыла от страха кровь; они со стоном падали ниц и жалобно  молились  богу.
Пылкие, чтобы заглушить этот  страх,  яростно  вскакивали  с  мест,  опять
разжигали костры  и  жадно,  до  умопомрачения  пили  вино.  Даже  сильный
печально опускал голову и неподвижно сидел у огня, не понимая, отчего  ему
так тяжело.
     Перейдя вброд Кофен, войско отправилось  утром  вверх  по  реке  Пяти
Львов  на  северо-восток.  Чем  выше  поднимались  отряды,   тем   угрюмей
становилась природа. Вместо пологих бугров по сторонам уже чернели  хмурые
зубчатые утесы. Река ревела, воинам приходилось  кричать,  чтобы  услышать
друг друга. Под напором воды, бегущей вниз со скорость,  почти  неуловимой
для ока, дрожали и гудели огромные глыбы известняка.  Из  темного  ущелья,
куда войско ползло, как сказочный  змей  в  пещеру,  навстречу  македонцам
полетела клочьями сырая мгла. Солнце исчезло.  Продрогшие  люди,  страшась
неведомой опасности, крепче сжимали копья.
     Стены ущелья подвинулись  так  близко,  что  тропа  на  левом  берегу
оборвалась  и  продолжалась  уже  на  правом.  Воины   передового   отряда
остановились. Великий Змей, который минуту назад, извиваясь и  поблескивая
чешуей панцирей и щитов, медленно двигался по тропе, замер над потоком.  В
горах таяли снега, речка была  наполнена  мутной  водой.  Волны  угрожающе
рычали и бросались под ноги людей, точно косматые серые собаки.  Никто  не
смел первым начать переправу. Кто знает, какова здесь глубина?



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [1]