5

     Очутившись один в сенях, Долива горько усмехнулся сам над собой.  Вот
чего он дожидался! Быть слугой и охмистром холопского  сына,  которого  он
помнил мальчишкой для услуг при княжеском дворе. Все, что он видел  здесь,
вызывало в нем гнев и возмещение,  и  он  не  рассчитывал  остаться  здесь
надолго, но все же надо было ко всему присмотреться,  чтобы  разузнать,  в
каком положении было дело Маслава. Ему это было тяжело, он  принужден  был
притворяться, но, раз попав в это осиное гнездо, надо  уж  было  держаться
смирно. Он еще не знал даже, к кому обратиться и куда  направиться,  когда
Собек, поджидавший его, молча поклонился ему.
     Почти весь двор уже спал, только немногие бродили еще по темным углам
и переходам, через которые должны были пройти,  чтобы  попасть  во  второй
двор. Вышли и Собек с Вшебором, и здесь Собек, как будто почувствовал себя
в безопасности от подслушивания, обратился к Доливе и сказал ему:
     - Вам отвели плохую хату, но что делать? Весь двор полон пруссаков  и
поморян... Я просил для вас отдельную, чтобы вы могли  выспаться,  но  где
там! Едва нашлась какая-то каморка. Хотели дать клетушку, где даже  нельзя
было развести огня.
     Говоря это, он провел Вшебора к строению, в котором с  одной  стороны
слышался женский голос, а с другой - несколько  пруссаков  охраняли  покои
своих панов. Из узких сеней Собек провел Вшебора в  маленькую  горницу,  в
которой Собек уже развел огонь. Узкая, грязная, пахнувшая смолой  комнатка
эта, видимо, только что была освобождена для княжеского  охмистра.  В  ней
была только одна лавка, в углу лежала охапка сена, покрытая шкурой,  а  по
стенам было вбито множество деревянных гвоздей,  очевидно,  оставшихся  от
прежних постояльцев, которые развешивали на них одежду.
     Собек, проводив Вшебора, имел явное намерение кое-что рассказать  ему
и спросить самому, но он удержался и даже приложил палец к  губам  в  знак
молчания. В хате были еще другие жильцы, и  говорить  было  не  безопасно.
Только по выражению лица старого слуги Вшебор мог догадаться, что  ему  не
особенно нравился этот двор. Собек сказал  ему,  что  идет  к  лошадям,  а
Вшебор, задвинув деревянный засов на ночь,  в  задумчивости  уселся  перед
огнем.
     О многом надо было ему подумать.
     На всем, что он здесь видел,  лежала  печать  дикой,  но  несомненной
силы,  с  которой  по  численности  ее  не  могло  сравниться   пястовское
рыцарство, хотя бы оно и противопоставило ей смелость и мужество.
     В ушах у него звучали еще крики и возгласы пирующих, песни гусляров и
жалобный плач сумасшедшей старухи, нарушившей веселье,  он  вспомнил  все,
что говорил ему Маслав, и сердце его сжалось печалью и тревогой. Неужели и
им суждено было покориться звериной силе этого  человека,  отрекшегося  от
веры и стремившегося обратить народ в прежнее варварское состояние?
     Вспомнилось ему и Ольшовское городище с  горсткою  укрывшихся  в  нем
людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к  спасению
их.
     Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный
голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и  стал  прислушиваться.
За тонкой,  деревянной  перегородкой  шел  какой-то  отрывочный  разговор.
Вшебор  различил  женский  голос.  Он  потихоньку   подвинулся   ближе   к
перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и
другой, все время прерывающий и заглушавший его.
     Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь  заметил,  что  в  ней
было отверстие в форме окна, соединявшее между собою  обе  половины  хаты.
Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно
отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и  он  легко  подался  его
усилиям. Таким образом, в образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть
в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
     Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему  в  обширной
горнице, освещенной только слабым отблеском  догоравшего  пламени,  он  не
различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее,  он  заметил  две  женские
фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой
из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира;
теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив
руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое  лицо.
Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
     В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее  тело,  босая,  полуобнаженная,
она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась  всем  туловищем,  как
плачея, причитающая над покойником.
     Другая женщина, стоявшая  над  ней,  молодая,  стройная,  красивая  и
нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки  и  равнодушия.  Не
было в ее лице ни сострадания, ни участия, а только нетерпение и досада.
     - Послушай-ка ты, тетка Выгоньева, - говорила она,  наклонившись  над
ней, - ты своим безумием доиграешься до того, что  тебя  бросят  в  яму  и
заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
     Старуха даже головы  не  повернула  к  говорившей,  она,  по-прежнему
покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не  слышала  обращенных  к  ней
слов.
     - Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не  дали  сегодня  ста
розг. Князь был в бешенстве.
     При имени князя старуха слегка повернула голову.
     - Что он говорил? - спросила она.
     - Сто розог старой ведьме!  -  отвечала  молодая  женщина,  поправляя
волосы на голове. - Сто розог дать сумасшедшей бабе!
     - Это он так говорил? Он? - с  расстановкой  спросила  старуха.  -  И
справедливо,  справедливо!  Почему  нет  у  бабы  разума?   -   язвительно
пробормотала она.
     - Ага, видите, вот вы и сами говорите! - подхватила молодая.
     - И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
     - Что это вы выдумываете, - начала другая, - зачем заступаете  дорогу
князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он  давно  велел  бы  вас
повесить! - Ну, что-же! - сказала  старуха.  -  Пусть  прикажет,  и  пусть
вешают.
     Она опустила голову и после  небольшого  молчания  затянула  охрипшим
голосом:

                           Люли, малый, люли
                           На руках матуни,
                           Спи, детка золотая,
                           Молочком вспоенная,
                           Кровью моею вскормленная,
                           А живи счастливо,
                           Люли, малый, люли.

     - Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью,
- прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, - а теперь!  Повесить
старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!..
     Старуха подперлась рукой и задумалась.
     - Ну, что же в том, что вы его кормили грудью? Если  бы  даже  так  и
было, - заговорила молодая, топнув ножкой о  землю.  -  Разве  мало  мамок
кормит чужих детей, когда нет матери.
     - Мамка!!! - крикнула старуха, подняв на нее грозный  взгляд.  -  Ты,
ты, кто ты такая, что смеешь  меня  называть  мамкой?  Не  была  я  мамкой
никогда! Ты позволяешь себя целовать, хоть и не жена...  на  то  ты  такая
уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах,
ты негодница.
     Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
     - Ах, ты, старая ведьма, страшилище проклятое! А тебе какое  до  меня
дело? Ты видела, как он меня целовал?
     - Кто и не хочет, так увидит, у тебя на лице  написано,  -  заворчала
старуха, откидывая седые волосы. - Ну-ка, посмотри на меня, - написано  на
моем лице, что я могла кормить чужое дитя?
     - Там написано, - рассмеялась молодая, -  что  домовой  взял  у  тебя
разум и спрятал его в мешок, вот что! Но,  смотри,  старая,  ты  дождешься
того, что тебя повесят...
     - Ну, что же, хотя ветер высушит мои слезы! - забормотала старуха.
     Она умолкла, и голова  ее  снова  стала  покачиваться  из  стороны  в
сторону ритмическим движением...  Молодая,  надувшись  и  нахмурив  брови,
стояла над ней.
     - Меня прислали к вам в последний раз, - заговорила она. -  Поумнеете
ли вы, наконец, или нет? Сидите спокойно, тогда  доживете  без  печали  до
смерти, и ни в чем не будет  у  вас  недостатка...  Вы  и  так  не  можете
ходить... Разве вам плохо в хате? Дают вам есть, пить,  и  все,  что  душа
захочет. Есть у вас  лен  для  пряжи,  прядите,  сколько  сил  хватит.  Не
холодно, не голодно! Чего вам еще? Сидели бы смирно.
     - Для вас, Зыня, было бы довольно, только бы еще парень  приходил,  -
заговорила старуха. - А я взаперти и без солнца не выживу здесь... Нет!
     - Уже, конечно, - прервала ее Зыня, - если бы вам открыли дверь,  как
сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть
князю на глаза.
     - Потому что у меня есть на  то  право.  Слышишь  ли  ты,  бесстыдная
ветренница! - крикнула старуха. - Я имею право быть там,  где  он,  сидеть
там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет... Понимаешь?
     Зыня разразилась язвительным смехом.
     - Видно, старухе надоела жизнь!
     - Ой, надоела, надоела! - повторила старуха, обращаясь не то к  огню,
не то к самой себе. - Зажилась я  на  свете,  все  глаза  выплакала,  руки
поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила!
А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей  судьбы  и  моей
старости!
     Зыня невольно вскрикнула... Ее напугали эти  слова,  которые  старуха
произнесла, как проклятие.
     - За что же вы мне этого желаете?  За  что  вы  меня  проклинаете,  -
возразила она, - разве я по своей воле так  говорю...  Я  делаю,  что  мне
приказывают...
     - Уж молчала бы лучше, - прервала ее старуха.
     Зыня отступила от нее  на  несколько  шагов  и  принялась  ходить  по
горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина
бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и  не  промолвила  ни
слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем,  кроме  него,
не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.
     В то  время  все  боялись  старых  ведьм  и  их  колдовства;  и  этим
объяснялось то, что Зыня,  услышав  проклятие  старухи,  теперь  старалась
как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произвела над ней заклятия.
     Покружившись по  горнице,  Зыня  присела  на  полу  возле  старухи  и
изменившимся голосом заговорила:
     - Ну, не сердитесь на меня. Чем же я виновата?  Меня  посылают,  и  я
должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами
себе портите жизнь. Сидите спокойно, и вы будете счастливы.
     Выгоньева повернула голову.
     - Счастлива? - повторила она. - Я - счастлива? Счастье  и  дорогу  ко
мне потеряло. Не бреши, брехунья, а лучше помалкивай.
     Она отмахнулась от нее рукой, а  испуганная  Зыня  двинулась  от  нее
дальше.
     Огонь угасал в очаге, молодая женщина  встала  и  подбросила  в  него
несколько щепок; она уже не пыталась больше  заговаривать  со  старухой  и
молча ходила по горнице, бросая на Выгоньеву тревожные взгляды.
     - Дать вам воды? - спросила она.
     Выгоньева затрясла головой.
     - Может быть, меду?
     - Дай мне яду, - шепнула старуха, - да такого,  чтобы  скоро  убивал,
долго не мучил; принеси мне дурману, приготовь зелье; - вот за это я  тебя
поблагодарю!
     - Рехнулась старуха, - тихо пробормотала Зыня.
     Наступило молчание, а так как и во дворах и в  замке  князя  все  уже
спали, то в наступившей тишине можно было уловить малейший шорох.  Вшебор,
с  любопытством  наблюдавший  и  прислушивавшийся,   услышал   быстрые   и
неторопливые шаги вблизи хаты, испугался,  уж  не  к  нему  ли  кто-нибудь
идет...
     В эту минуту  широко  раскрылись  двери,  которые  вели  в  помещение
женщин, кто-то вошел к ним и торопливо задвинул  за  собой  засов.  Старая
Выгоньева устремила на вошедшего пристальный взгляд,  а  молодая  женщина,
словно испуганная, отбежала в дальний угол, вся зарумянившись.
     Вошедший стоял в тени и не был виден Вшебору. Но вот  он  очутился  в
полосе света и остановился перед старухой,  которая,  вскрикнув  и  подняв
руки кверху, распростерлась перед ним лицом к  земле.  Это  был  Маслав  в
простом плаще поверх одежды, с гневным и беспокойным выражением лица.
     Он стоял, не будучи в силах вымолвить слово, потом оглянулся вокруг и
дал знак Зыне, чтобы  она  вышла;  испуганная  девушка,  пробираясь  вдоль
стены, осторожно приблизилась к двери, выскользнула из нее и исчезла.
     Старуха, подняв голову, заплаканными глазами смотрела на Маслава;  на
ее лице сменялись выражения радости, гнева,  отчаяния  и  счастья.  Маслав
стоял перед ней разгневанный, но и встревоженный в то же время.
     - Послушай, старуха, - заговорил он слегка охрипшим голосом. - Я  сам
пришел к тебе, чтобы еще раз сказать  тебе,  береги  свою  голову!  Маслав
терпелив до поры до времени, но в  гневе  -  хуже  бешеного  волка.  Велит
засечь, велит убить!
     - Говори, - шепнула старуха. - Я хоть  послушаю  твой  голос,  говори
еще! Я дала тебе жизнь, а ты мне за это дашь смерть!
     - С ума сошла баба! - крикнул Маслав. - Как ты смеешь называть  меня,
княжеское дитя, своим сыном! Ах, ты!
     - Говори, сынок, говори, - сказала Выгоньева, - приятно  мне  слушать
твой голос... Я всегда говорила над твоей колыбелькой, что ты заслуживаешь
быть князем и королем!
     Она протянула к нему руку.
     - Я называю тебя королем, я -  старая  помешанная!  Вспомни,  -  тихо
говорила она. - Вспомни только... Пощупай свой лоб... на правой стороне  у
тебя есть шрам... Ты был еще маленький тогда, упал и разбил себе голову  о
камень, я, как пес, лизала тебе рану, а  ты...  укусил  меня...  это  было
предвещанием того, что будет с тобой и со мной... Я лижу свои ноги,  а  ты
меня топчешь ими!
     Старуха закрыла лицо руками и залилась горькими слезами.  Маслав  все
стоял. Вшебор видел, как он бледнел, как менялось  у  него  лицо,  как  он
слабел и снова овладевал собою.
     - Плетешь ты небылицы, старуха! - сказал он. - Нет  у  меня  никакого
шрама на лбу, и я не знаю тебя! Мне только жаль  тебя...  Хочешь  уцелеть,
так сиди себе смирно и молчи. Придержи язык за зубами и не смей  говорить,
что ты - моя мать.
     Помолчав, он прибавил тихо:
     - Если бы ты была моей матерью,  ты  бы  не  портила  мне  жизнь,  не
стыдила бы меня перед людьми. Я - князь и князем буду... а ты -  пастухова
дочь.
     - А ты, милый мой князь, пастуший сын! - печально сказала старуха.  -
Лучше бы тебе было ходить с бичем  за  коровами,  чем  приставлять  меч  к
чужому горлу, чтобы потом подставить  свое  горло  другим!  Что  тебе  это
княжество, ну, что?
     Маслав бормотал что-то, чего нельзя было разобрать.
     - Будешь ли ты молчать? - спросил он.
     Выгоньева задумалась.
     - Выпустите меня отсюда, - печально вымолвила она, - я  уйду  и  буду
молчать. Не скажу никому, что ты  -  мой  сын.  Будь  себе  королем,  если
хочешь! Но выпусти меня на свободу! Туда, в  старую  хату,  пустите  меня,
пустите! Пусть глаза мои не видят, сердце не обливается кровью... Не скажу
никому, только пустите меня.
     Она стала на колени и руки сложила. Маслав, нахмурив брови, пощипывал
рыжеватую бородку.
     - Что тебе, плохо  здесь?  Не  хватает  только  птичьего  молока!  Ты
вернешься на черный хлеб и нужду, а сама все равно  не  выдержишь,  будешь
свое болтать... Нет... нет!
     - Тогда прикажи убить меня! - говорила старуха. - Пусть убьют  разом,
как умеют это свои люди. Я с ума сойду в неволе, я к ней не привыкла...  Я
дала тебе жизнь, а ты возьми мою.
     С плачем она упала на землю, но потом быстро подняла голову и  начала
жадно всматриваться в Маслава; видно, какая-то мысль  вдруг  пришла  ей  в
голову, она делала усилие, чтобы подняться. Князь отступил от нее, но она,
с трудом поднявшись, вперила в него взгляд, точно забыв о себе. Глядела на
него  и  не  могла  наглядеться.  Взгляд  ее  пронизывал  князя,  и  он  с
беспокойством отшатнулся от нее.
     - Постой, - промолвила она, - я ни о чем тебя больше  не  прошу,  дай
только насмотреться! Так давно я не видела тебя! А, а,  вот  что  из  него
вышло! Как тело то побелело! Как выросло дитя! Каким важным паном стал мой
сын! Думала ли я, нянча его на руках, что выращу такого богатыря!
     Она медленно приближалась к нему; лицо  ее  из  гневного  становилось
умиленным, вот она упала на колени и, охватив его ноги, стала целовать их.
Маслав дрожал, как в лихорадке.
     - Князь мой, голубок мой, уж не совы ли выели свое сердце, не  вороны
ли выклевали твои очи!... Ты не знаешь своей матери? Ох, золотой  ты  мой,
ничего я не хочу от тебя, пусти ты старую на волю; меня  здесь  душат  эти
стены, не дают мне шагу ступить, слова вымолвить не  позволяют...  Сжалься
ты надо мной!
     Когда она окончила  говорить,  князь  быстро  повернулся  и  пошел  к
дверям. С порога он повернулся к ней.
     - Не глупите, если хотите остаться целой! Я вам это в  последний  раз
говорю. Сидите, где вам велят, слышите?
     Послышался шум отодвигаемого засова, старуха, как лежала на земле,  у
ног его, так и не двинулась с места, закрыв лицо руками  и  распростершись
на земляном полу.
     Она еще лежала и плакала, когда вошла еще  женщина,  но  не  Зыня,  а
старуха в грубой и бедной одежде, с  засученными  по  локоть  рукавами,  с
растрепанными волосами, прикрытыми грязным платком, на вид еще  крепкая  и
сильная. Нахмурившись она смотрела на лежавшую.
     - Эй, ты, слышишь? - громко закричала она.  -  Пора  тебе  на  покой,
старая ведьма! Довольно этих глупостей!
     Говоря это она обхватила старуху сильными  руками,  приподняла  ее  и
бросила без всякого сопротивления с ее стороны на соломенную  подстилку  в
углу. Потом сняла с гвоздя сермягу,  покрыла  ее,  постояла  еще  и  пошла
затушить огонь.
     Вшебор, не слыша больше ничего, кроме глухих стонов и храпа, задвинул
ставень. Испугавшись, как бы завтра не догадались, что он мог  подслушать,
он повесил на ставень свое платье и улегся в углу  на  приготовленную  ему
постель.
     На другой день, чуть свет, кто-то постучал в дверь; Вшебор открыл  ее
и увидел Собка, который пришел развести  огонь.  В  замке  уже  начиналось
движение. В то время день начинался с рассветом и кончался с  наступлением
сумерек. Когда Вшебор открыл ставень  у  окна,  выходившего  на  двор,  он
увидел, что Маслав был уже на коне посреди  двора  и  сам  уставлял  своих
людей, подбирая их по росту, осматривал  оружие,  а  тех,  что  сидели  на
конях, заставлял гарцевать перед собой.
     Войско это, набранное отовсюду, необученное еще и дикое, казалось все
же отважным и способным к выучке. Теперь ему еще не с  кем  было  воевать,
потому что рыцарство короля  разбежалось  во  все  стороны,  а  с  чехами,
превосходившими их в числе и отлично вооруженными,  они  еще  не  решались
померяться  силами.  Казалось,  Маслав  готовился  к  борьбе,  которую  он
предвидел в будущем. В окно было видно, как князь, объезжая  новые  полки,
то  обращался  с  ними  по-княжески,  то  вдруг,  забыв,   превращался   в
простолюдина, каким он и был, и  в  гневе  своем  давал  волю  рукам,  уча
непонятливых.
     Вшебор и Собек, стоявший  на  ним,  наблюдая  эту  сцену,  покачивали
головами. Старый слуга  то  улыбался  невольно,  то  хмурился.  Грозный  и
крикливый голос князя долетал и до них.
     Так молча стояли они некоторое время, пока Собек не отвел  Вшебора  в
сторону, тихо говоря ему:
     - Нам тут нечего долго оставаться... осмотритесь... и  едем  назад...
Вы уже видели, что у него есть... Это все, что нам надо было знать.
     - У него большая сила, а у нас - никакой, - вздыхая, возразил Вшебор.
     - А мы все же не пристанем к нему, - шепнул старик. - Своими  глазами
видел то, о чем люди рассказывали... Нам тут нечего больше делать.
     Вшебор только кивнул утвердительно головой.
     В дверь постучали, и с поклоном вошел Губа.
     - Во дворе собраны люди, из которых  вам  надо  выбрать  дружину  для
князя, - сказал он. Кладовая открыта. Князь велел всем слушаться вас,  Вас
ждут.
     Долива волей-неволей должен был следовать за Губой.
     Во дворе стояла  толпа  избранной  молодежи,  молодец  к  молодцу,  с
веселыми лицами, крепкие и самоуверенные. Все они были оторваны от плуга и
секиры, не обучены и не усмирены, как дикие кони,  только  что  взятые  из
стада.
     Долива сначала осмотрел их  всех,  потом  начал  выбирать.  Одни  шли
охотно, другие убегали, но тут же стоял Губа с дубинкой в руке, и никто не
смел ослушаться.
     Скоро дружина князя была подобрана, и Вшебор  повел  ее  к  вчерашней
избушке,  где  было  собрано  платье  и  оружие,  и  где  ждал  их  старый
надсмотрщик. Всего было здесь вдоволь, но подобрать  для  всех  одинаковую
одежду и вооружение не было возможности. Награбленное из разных домов и от
разных хозяев добро лежало кучами без всякого порядка, и очень трудно было
подобрать более или менее сходную одежду для всех.  Не  успел  еще  Вшебор
покончить с этим, как его позвали к княжескому  столу.  Здесь  снова  были
пруссаки, которых приветствовали  еще  более  шумно,  чем  накануне,  и  с
которыми ударяли по рукам в замке вечного союза.
     Вшебор наблюдал издали  за  этим  братаньем  и  слышал,  как  кунигас
рассказывал  Маславу,  сколько  у  него  войска,  и  условливался  с   ним
относительно  дальнейших  походов.  Маслав  не  скрывал  своих  планов   и
намерений.
     - С пястами у меня еще не покончено, - говорил он кунигасу.
     - Их нет в стране, мы их выгнали, но они заодно  с  немцами  и  могут
вернуться вместе с ними. Чернь вырезала рыцарство и подожгла их замки,  но
вся эта погань только разбежалась, а как только оправится, снова соберется
вместе. Это еще не конец! Еще есть  много  нетронутых  замков,  и  не  все
головы попадали с плеч...
     Вшебор побледнел, услышав эти слова и заметив, что Маслав,  произнося
их, взглянул на него. Итак, завязывалась дружба  с  пруссаками,  а  старая
вера и языческие боги брали верх над христианством.
     Мед шумел в головах, и шум увеличивался; пир  продолжался  до  самого
отъезда кунигаса, которого Маслав и его приближенные  проводили  во  двор,
где стояли  кони.  Когда  пруссаки,  сев  на  коней,  выезжали  из  замка,
множество народа и гусляры с приветственными кликами провожали их за валы.
     Вшебор стоял, глядя вслед отъезжавшим и  прислушиваясь  к  разговорам
толпы, когда Маслав подозвал его к себе и велел привести  к  нему  напоказ
подобранную им дружину. Он тотчас же пошел  исполнять  приказ,  но  в  это
время в те двери, через которые он хотел выйти, вошло новое посольство,  и
князь взглядом приказал ему остаться.
     Новоприбывшие  имели  еще  более  странный   вид,   чем   дикие,   но
воинственные прусские послы. Это была толпа черни,  посланная  в  качестве
депутатов от разбойничьих шаек взбунтовавшихся крестьян, грабивших страну.
В окровавленных сермягах, с разгоряченными и возбужденными медом  и  пивом
лицами они ворвались со смехом и шумом, без всякого почтения к  княжескому
двору.
     Начальник их, высокий  детина,  на  голову  выше  всех  остальных,  с
густыми падающими ему на плечи волосами, увидев Маслава, снял,  не  спеша,
баранью шапку и слегка склонился перед ним. Ни он, ни его товарищи, весело
поглядывавшие  вокруг,  не  испытывали  ни   малейшего   страха   в   этой
торжественной обстановке княжеской столовой...  Опустошения,  которые  они
чинили по всей стране, научили их ничего не ценить, они  чувствовали  свою
силу...
     - Ну, вот мы и пришли к вам, князь  наш,  -  заговорил  начальник,  -
посоветоваться и порадовать тебя. Ты наш! Ты наш!
     И  вся  толпа  весело  замахала  шапками,  приветствуя  его  громкими
восклицаниями. Маслав хмурился и молчал.
     - Там, за Вислой, мы уже очистили тебе почти весь край. Иди и  наводи
порядок... Восстанови старые храмы, верни старых богов немцам и  их  богам
на погибель!
     Снова раздались крики,  и  шапки  полетели  кверху.  Оратор  поглодал
бороду и огляделся вокруг.
     - Рыцарей и немецких ксендзов нет больше нигде, и замков  уж  немного
осталось, и те мы возьмем голодом или разнесем в щепы... но с чехами мы не
можем справиться. Это, милостивец, твое дело. Если хочешь княжить, надо от
них избавиться...
     Все, окружавшие посла, кивали головами, подтверждая его слова. Маслав
слушал.
     - Рыцарей нет больше? - спросил он.
     - Да все равно, что нет, - смеясь отвечал посол, - хоть некоторые еще
прячутся по лесам, - но придут холода, морозы, - волки и тех доедят.
     - А замки спалены?
     - Если где и остались еще то недолго продержатся, - возразил посол.
     - Вот только один есть поблизости, с тем мы,  пожалуй  не  справимся.
Если бы нам дали воинов на помощь, нам было бы легче овладеть им.
     - Что же это за замок? - спросил Маслав.
     И вся толпа, перебивая друг друга, закричала в ответ.
     - Ольшовское городище!
     Вшебор почувствовал, как вся кровь просилась ему в лицо.
     - Окопались  там  собачьи  дети,  -  продолжал  оратор  -  защитились
машинами и так крепко держаться, что их трудно взят. Голод их изведет, это
правда, но что хорошего? Там женщин много, - они бы нам пригодились,  -  а
за это время - похудеют, - запасы все  поедят,  -  а  вдруг  придут  чехи,
возьмут их и ограбят. Там большие богатства собраны жалко будет потерять.
     - Ольшовское городище? - еще раз спросил Маслав.
     Посол указал рукой в ту сторону, где оно было расположено.
     - Дайте нам людей, - сказал он. - Если мы бросимся со всех сторон  на
валы, они не выдержат... Если поделимся хоть пополам, там хватит богатства
на всех. - Туда свезли сокровища со всех  сторон  да  и  сам  Белина  имел
достаток... Надо истребить это гнездо без пощады.
     Маслав несвязно бормотал что-то; послам от черни принесли пиво, и тут
же началось угощение. Все взяли по кубку и с поклоном обратились  к  пану,
принимавшему их у себя, но сам пан был не весел;  не  по  нраву  ему  была
бесцеремонная простота простого народа. Да  и  они,  поглядывая  на  этого
"своего" князя, видимо, не очень им восхищались.  Он  казался  им  слишком
высокомерным и чересчур походил на  прежних  панов.  Вшебор,  который  уже
собирался  уходить,  услышав,  что   началось   обсуждение   готовившегося
совместного нападения на Ольшовское городище, остался послушать, к  какому
решению придут.
     Трудно было разобрать что-нибудь в общем говоре и шуме. Из толпы то и
дело вырывались отдельные голоса, заглушавшие  говорившего  и  прерывавшие
рассказ. Вшебор понял только одно, что послы старались разжечь  в  Маславе
жадность, описывая ему собранные в замке сокровища, но князь гораздо менее
интересовался добычей, чем местоположением замка и численностью охранявших
его людей.
     Но одним эти силы казались далеко превосходящими  их  собственные  по
той причине, что принудили их к отступлению, другие же старались  доказать
противное, таким образом нельзя было установить количество  защитников.  В
одном только все были согласны - именно в том, что в городище  схоронилось
много рыцарей, и уж ради этого следовало взять замок,  чтобы  эти  опасные
люди как-нибудь не выбрались оттуда и не спаслись.
     Для Маслава тоже было гораздо важнее избавиться от  тех,  которых  он
считал своими злейшими врагами, чем овладеть богатой добычей. Когда толпа,
угостившись и нашумев вдоволь,  удалилась,  милостиво  отпущенная  князем,
Маслав, утомленный, опустился на скамью, а Вшебор,  воспользовавшись  тем,
что день уже сменился вечером, побежал под предлогом взглянуть  на  коней,
по направлению к конюшням - искать Собка.
     Как при Болеславе - замок и дворовые постройки были полны  рыцарства,
так теперь при Маславе все было полно простым  людом,  который  надо  было
поить и кормить. Около храмов - гусляры и певцы, на валах  -  воины,  а  в
обоих дворах - толпы народа,  стекавшиеся  со  всех  сторон  на  поклон  и
располагавшиеся здесь лагерем. Трудно  было  даже  пробраться  среди  этих
шалашей, деревянных балаганчиков, сараев и повсюду расположенных  костров.
Слышалось  пение  и  смех.  Кое-где  производилась  купля  и  продажа  еще
окровавленной  одежды  и  дорогих  материй,  награбленных  по   шляхетским
усадьбам.
     Вшебор, минуя все эти группы, добрался до сарая, где  он  еще  издали
заметил Собка, но и здесь сновала челядь и надсмотрщики за стадами коней и
рогатого скота, так что трудно было поговорить без опаски.
     Сделав знак старому слуге, Долива повел его за собою  в  ту  сторону,
где на валу почти не было народа.
     Проведя его в безопасное место, Вшебор сказал ему:
     - Ваша правда, нам надо скорее возвращаться. Сейчас только  приезжали
посланные к Маславу,  требуют  от  него  помощи,  чтобы  взять  Ольшовское
городище; мы должны предупредить наших об опасности и быть  уж  среди  них
для защиты замка. Может быть, удастся вырваться оттуда заранее.
     Собек хлопнул в ладоши.
     - Но как же выбраться отсюда? - спросил Долива. - И попасть сюда было
нелегко, а уж выйти - еще труднее.
     Старик беспокойно задвигался.
     - Мне-то легко отсюда уйти, - сказал он,  -  когда  захочу,  тогда  и
уйду, и никто меня не спросит, вам хуже.
     Он покрутил головой.
     - Вот потому-то я вас и спрашиваю, - сказал Вшебор.
     - Вы старайтесь только выбраться в лес за Вислу, - сказал Собек, -  а
там уж мое дело вывести вас дальше.
     Долива подумал немного.
     - В эту ночь? - спросил он.
     - А чего же нам ждать? Они еще могут заподозрить нас.
     Пока  они  так  совещались,  наступил  вечер,  и  Вшебор  должен  был
вернуться в замок, чтобы показаться на глаза Маславу. Решено было бежать в
эту же ночь.
     Долива, допущенный  к  князю  за  получением  приказаний,  нашел  его
полусонным после меда и пива и не расположенным к  каким-либо  разговорам;
он только знаком дал ему понять, что хочет  отдохнуть.  Вшебор  тотчас  же
вышел и пошел в свою хату во дворе. В тот вечер никто не приходил за ним и
не заглядывал к нему в горницу.
     На другой день утром князь вышел к своим людям, чтобы  сделать  смотр
вооружению воинов и их коням.  Вернувшись  к  себе,  он  приказал  позвать
охмистра.
     Ждали, что он займется обмундированием новобранцев дружины, но  нигде
не могли его найти. Хата, где он помещался, была открыта настежь, и  огонь
в очаге давно выгорел; никто не видел, как он входил в нее.
     Люди князя разбежались искать его, но прежде всего глянули в конюшню;
ни Собка, ни лошадей их там не было.
     Известие о том, что Вшебор исчез, привело Маслава в ярость; в  погоню
за беглецами были посланы самые надежные слуги и кони. Князь  клялся,  что
не пощадит ни одного  рыцаря,  хотя  бы  тот  в  ногах  у  него  вымаливал
прощенье.
     На него напал какой-то непонятный страх.  Он  целый  день  провел  на
валах, поджидая, не привезут ли тех, за которыми была  отправлена  погоня.
Для них уж была приготовлена виселица.
     Только к ночи стали возвращаться посланные с  известием,  что  Вшебор
исчез без следа. Паромщики на Висле клялись, что ночью никто не  переезжал
на тот берег Вислы и никто в окрестностях не  видел  всадников.  Несколько
дней искали их следов по обоим сторонам реки. Все было напрасно.
     Губа ходил в храм к гадателям, чтобы  они  сказали  ему,  где  искать
беглецов. Но каждый из них указывал разно.
     Не скоро еще все успокоилось в Плоцке;  но  приезд  новых  посланных,
совещания с ними и приготовления к походу стерли понемногу воспоминание  о
Вшеборе. Готовились в поход на Ольшовское городище,  люди  Маслава  должны
были соединиться с окрестными жителями, обложить замок и принудить  его  к
сдаче.



                                    6

     В то время, как в Полоцке Маслав при  одном  воспоминании  о  Вшеборе
Доливе бил кулаками по столам и по лавкам, грозя  мщением,  издеваясь  над
своим товарищем, понося его и ругая шляхту, подославшую к нему  изменника,
чтобы разузнать его тайны, Вшебор вместе с Собком, переправившись ночью  в
плавь через Вислу на том месте, где они раньше заметили  брод,  забирались
все глубже и глубже в чащу леса, подальше  от  лесных  дорог  и  постоянно
меняя направление, как звери, преследуемые охотниками и сбивающие с  толку
собак. Так, не жалея лошадей, ехали они до тех пор, пока не  выбрались  на
более безопасное место. Старый Собек был в этом случае большой помощью для
Вшебора, потому что у него был инстинкт лесного  жителя,  который  никогда
его не обманывал. Он узнавал дорогу по коре деревьев, направлению ветра, а
ночью по звездам.
     Однако, заботясь прежде всего о том, чтобы замести следы  и  обмануть
преследователей, он в конце концов очутился в совершенно незнакомом месте.
Он не боялся заблудиться, но боялся прибыть слишком  поздно  в  Ольшовское
городище.
     Была поздняя осень, и трудно было прокормить коней, которые вынуждены
были питаться молодыми побегами. В этот первый день бегства  они  достигли
только того, что забрались в болота, поросшие  густой  зарослью,  где  они
чувствовали себя в безопасности. На  ночь  расположились  на  лужку  между
деревьями, не позаботившись даже о том, чтобы сложить шалаш:  не  было  ни
времени, ни желания; с коней сняли сукно, служившее  им  вместо  седел  и,
установив по очереди ночную стражу, расположились на отдых до утра.
     На  рассвете  Собек  напоил  коней  и  произвел  разведки  местности,
соображая, как выбраться отсюда. Пришлось прибегнуть к способу отыскивания
направления по коре деревьев.  Старый  слуга  поехал  вперед,  внимательно
разглядывая дорогу и стараясь выяснить, какой стороны следует держаться.
     Было уже около полудня,  и  лесная  чаща,  видимо,  начинала  редеть,
указывая на близость поляны и ручья.  Они  съезжали  с  небольшого  холма,
когда Собек вдруг задержал коня  и,  знаком  наказывая  Вшебору  молчание,
остановился на месте. С  той  стороны,  где  лес  кончался,  слышался  шум
голосов, ясно указывавший на то, что там  было  довольно  большое  сборище
людей.
     Страх овладел стариком: кто же мог так блуждать толпою, как  не  чехи
или чернь, скитавшаяся по всей стране, разорявшая  и  грабившая  города  и
усадьбы? Попасть к ним в руки, спасшись от Маслава, было бы гибелью.  Лицо
Собка покрылось смертельной бледностью,  в  первую  минуту  он  совершенно
потерялся и не знал, что делать дальше.
     В том месте, где они стояли, широкие стволы деревьев и разросшиеся на
опушке леса кусты скрывали их, но малейший шорох мог их выдать. Собек тихо
сошел с лошади и привязал ее к дереву, его примеру  последовал  и  Вшебор,
пешему не  грозила  такая  опасность,  как  конному.  Оба  стали  тихонько
прокрадываться к тому месту, откуда доносился шум голосов. Они  стояли  на
холме, укрытые за деревьями; у подножья холма протекала маленькая речка; а
в долине, расстилавшейся перед ними, они заметили довольно большой лагерь,
окруженный возами; на лугу паслись  стреноженные  кони.  В  центре  лагеря
возвышалось несколько палаток, в наскоро выкопанных  ямах  были  разложены
костры, а возле них суетилась вооруженная  челядь.  Можно  было  различить
фигуры нескольких мужчин  в  рыцарских  доспехах,  переходивших  от  одной
палатки к другой. Еще несколько лежало на разостланной на земле подстилке.
Все они были хорошо вооружены, а между ними, на воткнутом в землю  древке,
развевалось знамя, но  такое  смятое  и  порванное,  что  невозможно  было
различить, кому оно принадлежало. Вшебору и Собку одновременно показалось,
что это должны быть чехи, но прежде чем они успели  отойти  назад,  чьи-то
сильные руки охватили их сзади и повалили на землю. Вшебор,  вспомнив  про
меч, висевший у него за поясом, собирался защищаться и уже столкнул с себя
двух нападавших, но нечаянно заглянув им в лицо, узнал в  них  слуг  своих
знакомых магнатов, а те тоже узнали его.
     Люди,  принявшие  Вшебора,  благодаря  его  крестьянской  одежде,  за
простолюдина, и  повалившие  его  на  землю,  были  слуги  Шренявы.  Собка
опрокинул высокий детина, бывший оруженосцем у одного из Яксов.
     - Что вы тут делаете? - крикнул Вшебор. - Это ваш обоз?
     Слуги только указали на него рукой.
     Обрадованный  Вшебор,  меньше  всего   ожидавший   встретить   своих,
неожиданно очутился между ними. Он даже не думал, что  разбитое  рыцарство
могло где-нибудь собраться  в  таком  большом  количестве.  Оставив  коней
Собку, он поспешил к этому лагерю, который был ему, как  будто,  послан  с
неба. Значит, были еще люди, которые, не потеряв надежды, собрались вместе
и держали совет.
     Чем ближе он подходил к обозу, тем сильнее была его радость. Отряд не
был особенно велик, но все же вместе с челядью и оруженосцами он составлял
около ста человек. И все знатные рыцари,  из  которых  он  состоял,  имели
хорошее крепкое оружие и  далеко  не  выглядели  такими  истощенными,  как
Лясота и Топорик, которых он встретил раньше на дороге.
     В лагере была тишина и порядок, а захват Вшебора доказывал, что спуск
в долину заботливо охранялся.
     Глубоко растроганный Вшебор, перейдя через речку,  по  переброшенному
через нее бревну, возблагодарил в душе  Бога  и  почти  бегом  пустился  к
расположенному здесь лагерем рыцарству. Его заметили уже  издали,  и,  так
как он был плохо  одет  и  его  сразу  не  узнали,  то  сначала  поднялась
суматоха, воины торопливо поднимались с земли, а  некоторые  хватались  за
оружие,  но  человек,  стоявший  на  сторожевом  посту,  присмотревшись  к
Вшебору, с криком бросился к нему навстречу.
     Это был прежний товарищ Доливы, служивший вместе с ним в  Казимировой
дружине, Самко Дрыя, друживший с  обоими  братьями,  и  которого  они  оба
потеряли из вида, когда королевич был изгнан из края, и  вся  его  дружина
распалась.
     - Вшебор!
     - Самко! - крикнули оба, с протянутыми руками бросаясь друг к другу.
     На  этот  призыв  все,  кто  был  поближе,  подошли  и  окружили  их,
забрасывая вопросами.
     А из большой палатки вышло несколько человек, вероятно, предводителей
отряда, к которы

           ############### часть текста утеряна ###############

     - Собрать в середину женщин и больных, а кругом поставить вооруженных
людей и уходить в лес, - сказал Вшебор. - Соединимся с Трепкой или  еще  с
кем-нибудь, а, если и погибнем, то все вместе!
     - А те люди, что тут у нас схоронились, - у них ведь нет оружия,  как
же с ними быть? - спросил Топорчик.
     - Их не тронет чернь, их можно оставить в городище, - да и  есть  там
кого жалеть, - проворчал Вшебор. - Что мы погибать будем  из-за  них,  что
ли? Им и так нечего опасаться.
     На это никто не ответил Вшебору.
     - Кто знает, что лучше? - проговорил Канева.
     - Старый Белина упрям, об этом с ним нельзя  и  говорить,  -  заметил
Лясота.
     - Он верит в милость Божию, - сказал Топорчик. - Вы ведь слышите, что
нам ежедневно говорит отец Гедеон.
     - Милость Божия - сама собою, но человек должен и  сам  заботиться  о
своем спасении, - возразил Вшебор. - Белине жаль своего добра и отцовского
наследия, поэтому он готов уморить всех нас, лишь  бы  не  расставаться  с
своею требухою.
     Старый Лясота сердито оборвал его.
     - Не смей так говорить.
     - Почему же не говорить, если я так думаю, - сказал Вшебор.
     Все на время умолкли, но вдруг из угла раздался голос, принадлежавший
бледному, худому шляхтичу в плаще.
     - Гм! - сказал он, - да разве мы  его  рабы,  что  непременно  должны
исполнять его волю? У нас свой ум и своя воля, - соединимся вместе и уйдем
в лес - кто нам запретит?
     - Пусть гниют здесь те, кто этого хочет.
     Вшебор, пойманный на слове, в первую минуту смутился.
     Он ясно видел по лицам других своих товарищей, что  они  не  одобряли
его намерения, и потому он сделал знак своему неожиданному союзнику, чтобы
тот пока помолчал.
     Старый шляхтич, закутанный в плащ, накинутый на голое тело, проворчал
что-то, но удалился на прежнее место в угол. Мшщуй потянул брата за руку.
     - Пойдем отсюда.
     И они отправились на валы совещаться друг с другом.
     Оставшийся, неодобрительно отнесшийся к  предложению  Вшебора,  долго
молчали. Лясота нахмурился и вздыхал.
     - Если только пойдут нелады и споры, как поступить,  -  пробурчал  он
наконец, - и если мы разделимся на два лагеря, - добра не будет и  все  мы
погибнем.
     - Э! Что там! - отозвался Топорчик из своего угла.  -  Я  знаю  обоих
Долив; - из упрямства они на все готовы, но только на  словах;  наболтают,
наспорят, - а когда дойдет до дела, то и они от других не отстанут.
     - Дай Боже! - закончил  Лясота.  -  Я  тоже  знаю  их  с  детства,  -
беспокойное племя, но сердца - добрые...
     Доливы, выйдя вдвоем, снова начали роптать и возмущаться,  причем  то
тот, то другой, - подливали масла в огонь, Вшебор все приписывал  старости
и неумелости Белины, Мшщуй охотно поддакивал ему.
     - Они всех нас здесь погубят! - воскликнул он.
     - Если дождемся прихода  Маслава  в  городище,  то  останется  только
готовиться к смерти - говорил Вшебор. - Нам их не одолеть. У нас  во  всем
недостаток.
     - А если так, - прибавил Мшщуй, - соберем всех, кто с нами за одно  и
уйдем отсюда, хотя бы пришлось ломать ворота.
     - Да разве многие к нам пристанут? - спросил Вшебор.
     Мшщуй не сомневался в  этом.  Они  начали  потихоньку  сговариваться,
склонившись головами друг к другу. - Вшебор жалел только  о  том,  что  он
неосторожно  проболтался  перед  всеми,  и  боялся,  как  бы   Лясота   не
предупредил Белину; и как бы  за  ними  не  учредили  надзора.  Но  Мшщуй,
который был  еще  более  горячего  нрава,  чем  брат,  не  придавал  этому
значения.
     - Надо только потихоньку добиваться  своего,  -  и  тогда,  наверное,
удастся!
     - Но, - прибавил он,  понизив  голос,  -  неужели  мы  оставим  здесь
Спыткову с дочкой? Как ты думаешь?
     - Ну, этого они уж не дождутся! - воскликнул Вшебор.
     - А если они не захотят бежать с нами?
     Взглянули друг на друга и что-то прошептали.
     - Почему нельзя? - громче выговорил Мшщуй. - Придется завязать рот  и
вынести их на руках, если сами не захотят - ведь это же их спасение.
     - Ну, хорошо, мы похитим их, если только сможем, - возразил Вшебор, -
а дальше что?
     И только что налаженный мир  едва  не  нарушился:  огонь  блеснул  во
взглядах обоих братьев. Ни тот, ни  другой  не  решались  обнаружить  свои
мысли, - никто не желал уступать другому. И, поняв это, потому что  братья
хорошо знали друг друга, оба умолкли. Так  стояли  они,  смотря  в  разные
стороны и уже не разговаривая друг с другом. Вся их горячность охладела. И
только после долгого молчания Вшебор сказал.
     - Надо делать свое дело, - а что дальше... это уж мы  рассудим  между
собой... потом.
     Мшщуй только молча пожал плечами.
     - Пойдем каждый в свою сторону, - закончил Вшебор, - надо потолковать
с людьми и вразумить их.
     И они пошли в разные  стороны  -  позади  рогаток,  -  где  на  время
томилось множество шляхты, присматривавшейся  к  расположенному  в  долине
лагерю. Вшебор присоединился к одной группе, Мшщуй - к другой.
     Между тем Белины,  отец  и  сын,  подобрав  себе  верных  помощников,
следили за тем, как укрепляли валы стороны речки.
     Тут носили землю, вбивали колья, а  неподалеку  разрушали  постройки,
чтобы воспользоваться деревом для кольев.
     Работа продвигалась медленно, люди сильно ослабели и  разленились  от
долгого лежанья, от плохой пищи и от безделья.
     В этот день им дали по куску мяса и по кубку кислого пива, но  и  это
им не помогло.
     В долине вчерашние враги попрежнему стояли лагерем и не  двигались  с
места. За ними все время наблюдали из замка.
     Но вот, подкрепившись пищей  и  напившись,  некоторые  из  них  стали
приближаться  к  вратам  замка.  Доложили  Белине,  и  он,  выбрав  лучших
стрелков, расставили их у ворот, приказав подпустить врагов на  расстояние
выстрела, - и осыпать  их  стрелами.  Но  те,  очевидно,  предвидя  это  и
остановились так далеко, что стрелы не могли их достигнуть. Стояла  полная
тишина, и слова отчетливо доносились издалека.
     Пьяная толпа махала в воздухе веревками, привязанными  к  колесам,  и
кричала защитникам замка.
     - Готовьте руки для цепей! Скоро мы вас выкурим из этой ямы!
     А с валов как крикнут им в ответ.
     - Ах вы, собачьи дети! Язычники, разбойники! Подождите немного,  всех
вас здесь уложим!
     И та, и другая сторона грозили кулаками, и кого что было на сердце  и
на языке, - все высказали!
     Пока продолжалась эта перебранка, - ярость охватила и  осажденных,  и
нападавших, так что  последние,  забыв  об  опасности,  начали  рваться  к
воротам, а первые - стоявшие за рогатками, на  половину  высунулись  из-за
них. В это время стрелки натянули луки, и  несколько  стрел  засвистело  в
воздухе. Одна из них выбила глаз нападавшему;  -  он  схватился  за  него,
свалился с коня, а другие окружили его и с бранью и проклятиями, подхватив
раненого, вернулись в лагерь.
     Так прошел почти весь день в непрерывном движении и заботах, и  никто
не обращал внимания  на  братьев  Долив,  расхаживающих  в  толпе,  Вшебор
стремился пробраться к Спытковой или вызвать ее к себе,  но  Собек  сказал
ему, что  она  почти  весь  день  пролежала  в  слезах  и  лихорадке,  так
расстроили ее известия о муже.
     К вечеру все как-то успокоилось. Пани Марта, хотя  и  с  заплаканными
глазами, вышла на верхний мост, а Вшебор, увидев ее, сейчас же поспешил  к
ней навстречу. Хотя мужчинам строго запрещалось подходить  к  женщинам  на
мосту, но Долива не обращал на это внимания.
     Пани была польщена тем, что он спешил подойти к ней, хоть теперь  это
уж ни к чему не могло повести. Вшебор же задался целью  взбунтовать  ее  и
уговорить добровольно оставить городище, потому что им  уже  овладела  эта
мысль.
     Он начал с того, что спросил ее о ней самой и о дочери, а потом начал
сокрушаться над положением городища.
     - Мы здесь ничего хорошего не высидим! - вполголоса прибавил он. -  Я
ведь не даром ездил и здоровья своего не жалел - я видел  своими  глазами,
какая сила у Маслава. Если он сюда придет, никто из нас не останется цел.
     Спыткова вскрикнула от страха.
     - Неужели нет спасения?!
     - Могло бы быть, если бы у людей был разум, - отвечал Вшебор, - легко
бы вырваться из замка и соединиться  где-нибудь  со  своими.  Не  все  они
погибли. Легче  в  поле  защититься  небольшой  кучке,  чем  в  этой  дыре
тысячами. Но беда в том, что старый Белина - упрям.
     Спытковой неприятно было, когда дурно говорили о Белинах.
     Она бросила сердитый взгляд на Вшебора: сама она недолюбливала их, но
боялась...
     - Не говорите мне о нем ничего, он знает, что делает!
     - А мне кажется, что он и сам не  знает,  -  возразил  Вшебор.  -  Он
больше всего дрожит над своим богатством и не хочет его бросить.
     Марта молча покачала головой.
     - Мне жаль вас и вашу дочку, - прибавил Долива. - Ну,  что,  если  вы
из-за его упрямства попадете в руки мужиков!
     Спыткова с криком закрыла лицо руками.
     - Бог не допустит этого! - плача, воскликнула она.
     Немного погодя, она спросила тихо.
     - Но что же делать? Что делать? Неужели нет спасения?
     - Останется только одно средство, - прорваться отсюда, пока еще  есть
время.
     - Но куда?
     - Отыщем где-нибудь своих, как мы их теперь нашли, - сказал Долива. -
Тот самый лагерь, в котором находится муж вашей милости, или другие. -  Не
все рыцарство погибло.
     - Но ведь Маслав и их преследует, и рыцарству негде укрыться.
     - Но за то нам будут открыты все пути, - хоть на Русь, хоть к немцам,
- везде нам будет спокойнее, чем здесь.
     И склонившись к самому уху испуганной женщины, Вшебор  признался  ей,
что он и другие хотят попробовать прорваться из замка, оставив на произвол
судьбы всех, кто еще упрямится.
     - И ваша милость должна ехать с нами!
     Слова  эти  так  напугали  Спыткову,  что  ей  захотелось  спрятаться
куда-нибудь и не  слушать  его!  Но  Вшебор,  насильно  удержав  ее,  стал
умолять, чтобы она, по крайней мере, не выдавала их Белинам, если уж  сама
не сможет решиться ехать.
     Тогда она поклялась ему, целуя крестик, молчать  о  том,  что  он  ей
сказал  и  обдумать  его  предложение.   И,   чувствуя   себя   совершенно
расстроенной и сбитой с толку, попрощалась с ним  и  ушла  к  себе,  чтобы
хорошенько взвесить то, что поведал  ей  Вшебор.  Женщины,  сидевшие,  как
всегда, за пряжей около  камина,  сразу  догадались  по  встревоженному  и
задумчивому виду Спытковой, что у нее есть какая-то тяжесть на сердце.  Не
обращая внимания на вопросы и знаки удивления своих  товарок,  она  пришла
прямо на свое место и тяжело опустилась на лавку,  как  будто  не  замечая
подбежавшей к ней дочери. Но понемногу привычный шум веретен,  заглушенный
смех и говор женщин вокруг нее вывели ее из задумчивости; Кася принесла ей
воды, отерла слезы, и Спыткова несколько успокоилась.
     В этот день и в женской горнице было заметно беспокойство.
     То та, то другая женщина выбегали  на  чердак,  смотрели  в  слуховое
окошечко и приносили почти разные вести, то пугая, то утешая друг друга.
     Попрежнему, не спеша и не  волнуясь,  двигалась  по  горницам  старая
Ганна и на все вопросы отвечала только одно:
     - Уж сколько раз они проходили сюда и уходили ни с чем. Таким будет и
теперь.
     С другой стороны, те, которые слышали от мужей и братьев, как  Вшебор
рассказывал  о  могуществе  Маслава,  тревожились  и  плакали;  некоторые,
напротив, мечтали о Казимире и о скором избавлении. Но беспокойство мешало
работе и портило настроение.
     Всякий раз, когда Томко входил в комнату, все взгляды  обращались  на
него, не скажет ли он что-нибудь; но на лице молодого Белины так  же,  как
на  лице  его  отца,  ничего  нельзя  было  прочесть;  оно  всегда  дышало
одинаковым спокойствием и достоинством и  в  час  опасности,  и  в  минуту
радости. И только тогда, когда только, пробираясь к Здане,  оказывался  по
близости от Каси, взгляд его прояснялся, губы складывались в улыбку, и все
выражение его лица говорило о надежде на лучшее будущее.
     Кася напрасно старалась допытаться у матери о причине ее испуга;  она
не отвечала ей и только тихо плакала и вздыхала.  И  теперь,  когда  Томко
пришел к ним, - сердце Каси было так встревожено  материнским  горем,  что
она прежде всего спросила его, через Здану, не  случилось  ли  чего-нибудь
нового, о чем могла узнать ее мать.
     Белина задумался и ответил Здане так, чтобы Кася слышала его,  и  при
этом он смотрел ей прямо в глаза, - что Спыткова очень долго разговаривала
на мосту с Вшебором и, вероятно, он и нагнал на нее такого  страха.  Томко
прибавил еще:
     - Неспокойные люди эти братья Доливы; им бы  хотелось,  чтобы  прежде
всего их слушали, а в одном замке не может быть двух начальников. За  ними
тоже надо будет хорошенько последить.
     Снизу уже кричали, призывая Томка к отцу, и он, взглянув  еще  раз  в
глаза Касе, которая только  зарумянилась  в  ответ,  ушел  от  них,  чтобы
помогать отцу в надзоре за работами.
     Собек, несмотря на  страшную  усталость  после  дороги  и  на  ушибы,
полученные  им  во  время  борьбы  с  чернью  у  ворот,   пролежав   всего
какой-нибудь час на соломе около коней, - другого места не было, да  он  и
сам не искал,  -  встал  и  пошел  искать  себе  дела.  Его  энергичная  и
любознательная натура  не  выносила  бездействия;  в  часы,  свободные  от
службы, он плел корзинки из прутьев, или мешки из веревок, а,  если  этого
не было под рукой, - строгал лучину. Но, найдя занятие рукам, он глазам  и
рукам не давал отдыху и прислушивался к малейшему шуму. И часто случалось,
что ему удавалось открыть важные вещи по легкому шороху или промелькнувшей
тени.
     Вместе с другими Собек поплелся на валы, но  скоро  ему  надоело  это
созерцание. Он пошел на другую сторону, где производились земляные работы,
но и здесь не выстоял долго: люди ходили взад и вперед, в тесноте задевали
друг друга и заводили ссоры. Обойдя весь замок кругом,  Собек  вернулся  в
конюшню. Дощатая перегородка отделяла  стойла  от  сарая,  где  размещался
простой люд  из  первого  двора.  Многих  из  них  выгнали  на  работы  по
укреплению валов, но старики, жены и дети их остались дома.
     За перегородкой слышен был шум разговора, плач и жалобные причитания.
Собек, прислонившись к стене, сидел в полудремоте, придумывая себе работу.
Но ничего не приходило в голову!
     В это время до слуха его долетели слова, которых он, может быть, и не
хотел бы слушать, да услышал нечаянно.
     - Они только о себе и думают, - говорил старческий голос, - что им за
дело, если кто-нибудь из нас сдохнет, - лишь бы они были целы...
     - С голоду помираем, - сказал второй.
     - Есть не дают, а на работу выгоняют, - заметил женский голос.
     - Хорошо тем, что померли, - говорил еще кто-то. - Они ушли к своим и
не знают горя.
     -  Самое-то  горькое  начнется  тогда,  когда  нас  осадят,  -  снова
заговорил старик.
     - Они будут стрелять из луков, а нас заставят таскать тяжелые  бревна
и камни. А в кого будут попадать стрелы, как не в нас? У них  и  броня,  и
кольчуга, и щит, а у нас что? Нашу сукману стрела легко пробьет.
     - Верно, верно, - подхватил другой, -  пусть  только  побольше  наших
соберется вместе, надо нам что-нибудь  придумать...  Если  они  о  нас  не
думают, будем сами о себе заботиться. Что худого  могут  нам  сделать  те?
Ведь они - наши. Снюхаемся с ними, и пусть тогда шляхта пойдет  в  цепи...
Мы вернемся, хоть на погорелые места.
     - А как же с ними сговориться? - возразил старик.  -  Разве  это  так
легко? Думаешь, они не  следят  за  нами,  верят  нам?  Небось,  они  тоже
догадываются, что у нас на уме.
     - Сговориться, - подхватил первый, - не так уж мудрено.
     - Ну, как же? Как же?
     - Ночью - легко спуститься с валов, - смеясь, отвечал спрошенный.
     Наступило долгое молчание. Потом послышалось перешептывание.
     - Так и надо сделать, - сказал старик, - а не то все подохнем.
     - Поговорите с Репцом, поговорите с Веханом...
     - Почему бы нет...
     - Надо думать о себе...
     Шепот понизился, так что Собек ничего не мог разобрать, но он  слышал
ясно злорадное пересмеивание и оживленное бормотание. Но и  того,  что  он
слышал, было достаточно.
     Осторожно, чтобы не выдать своего присутствия,  встав  с  соломы,  он
вышел из конюшни и прошел на двор с другой  стороны,  желая  увидеть  лица
заговорщиков. Он успел, обойдя здание, подойти ко входу в  сарай,  мужчины
уже ушли из него, остались только две женщины; младшая кормила ребенка,  а
старшая, завернувшись  в  плахту,  дремала  подле  нее.  Но  Собек  твердо
запомнил имена Репки и Вехана.
     Случай помог ему набрести на след опасности,  о  которой  еще  никто,
может быть, не подозревал.
     Невольный трепет охватил старика. Он сам не знал, что теперь делать.
     Следить еще или сейчас же дать знать, кому следует? А вдруг  вся  эта
болтовня окажется - просто глупостью, а он успеет поднять тревогу?  Собек,
всю свою жизнь проведший в замках своих панов, глубоко к ним привязанный и
разделявший все их надежды и опасенья, встревожился не на шутку.
     Когда наступили сумерки, он тихонько вышел из  конюшни,  выбрался  из
первого двора и при входе во второй - стал поджидать  старого  Белину.  Он
увидел его издали, спокойно отдающего приказания, -  и  пожалел  тревожить
его покой всякими вздорными слухами.
     Собек решил последить  еще,  справедливо  рассчитав,  что  его  серая
сермяга поможет ему подслушать больше и лучше разузнать дело, -  чтобы  не
наделать напрасной тревоги. Может быть, он жалел и людей,  устами  которых
говорил голод и утомление, на которых он мог навлечь грозное наказание.
     Пока Собек стоял,  приглядываясь  к  тому,  что  делалось  вокруг,  и
раздумывая, что ему делать, - вдруг из-за строений послышался шум и крики.
     Люди бежали в ту сторону.
     - Бей, стреляй! - кричали им вслед.
     Бросился туда и старый Белина, а за ним и  Собек,  шум  и  крики  все
усиливались.
     Никто не знал, что произошло.  И  только,  выбежав  на  валы,  старик
узнал, что кто-то, пользуясь темнотой, спустился с валов и ушел  в  лагерь
нападавших, хоть вслед ему пустили несколько стрел.




                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                                    1

     На следующие дни в долине все оставалось по-прежнему:  новых  сил  не
прибавилось в неприятельском  лагере,  а  ранее  прибывшие  не  отважились
подойти ближе. Замок усердно готовился к обороне; старый Белина  почти  не
уходил с валов, - прохаживался по дворам или заглядывал за рогатки,  зорко
следя за людьми, строго карая за всякий проступок и почти не зная  отдыха.
Когда голод начинал докучать ему, он шел  и  кричал,  чтобы  ему  принесли
пищу, и  ему  подавали  ту  самую  похлебку,  которую  ели  все,  даже  не
присаживаясь,  он  подкреплял  свои  силы  и  снова  возвращался  к  своим
занятиям.
     Вид этого старца и его личный пример не позволяли и другим  требовать
большего; никто не осмеливался роптать.
     Валы со стороны  речки  и  болот  были  увеличены,  ограждены  новыми
рогатками, бревна и каменья были втащены наверх и приготовлены  на  случай
нападения, а со времени бегства из замка одного из простолюдинов,  днем  и
ночью повсюду была расставлена бдительная стража.
     Между тем лагерь, расположенный над речкой, бездействовал, словно  он
только угрожал своим присутствием,  не  предпринимая  никаких  решительных
действий.
     Напротив валов возвели, как будто для забавы, несколько  виселиц,  и,
показывая на них, кричали:
     - Это - для вас!
     Но этим и закончились все их труды. Они себе расхаживали по долине  и
над речкой, пели песни,  ели  и  пили;  ночью  разводили  костры,  а  днем
отправлялись на охоту.
     Вшебору так и не удалось уговорить кого-нибудь прорваться из замка; а
вдвоем с братом он не отваживался, да и не хотел бежать. Спыткова, которую
он всячески убеждал, оставалась непреклонной и даже  слушать  об  этом  не
хотела.
     Другие тоже отворачивались от него,  когда  он  начинал  говорить  об
этом, и только пожимали плечами; наконец, и сам Долива  потерял  весь  пыл
убежденья, хотя про  себя  продолжать  думать,  что  сидеть  в  Ольшовском
городище было равносильно смерти.
     Доливы были  уже  всем  известны  тем,  что  они  всегда  носились  с
каким-нибудь планом, поэтому им давали выболтаться, пока они не охладевали
сами и не выдумывали себе чего нибудь нового.
     И осажденные, и осаждавшие развлекали себя  тем,  что  посылали  друг
другу ругательства и угрозы. Небольшая группа людей  подходила  к  воротам
замка и, подперев руки в бока, вызывала противников на словесный поединок,
в котором ни та, ни другая сторона не скупились на бранные слова.  Плевали
друг на друга, грозили кулаками, показывали на виселицы,  на  которых  уже
висели две собаки, -  иногда  кто-нибудь  позадорнее,  бросал  камень  или
пускал стрелу, - и только ночь вносила успокоение.
     Доливы почти с каждым  днем  все  больше  и  больше  тяготились  этой
однообразной жизнью. Они стали проситься - устроить вылазку  и  предлагали
себя в качестве предводителей, но и на это не  последовало  согласия.  Так
прошло дней десять, и, так как братья, проводя целые часы в бездействии  у
камина в большой горнице, постоянно с кем-нибудь  ссорились,  то  в  конце
концов все от них  отстали,  и  они  расхаживали  в  одиночку,  угрюмые  и
недовольные.
     Но ссоры эти были не серьезные, на другой день  все  уже  забывали  о
них, и разговоры начинались заново, и опять  заканчивались  спором.  Когда
наступал вечер, а с ним холод и тьма, братьев  начинало  тянуть  в  теплую
горницу, - они смирно усаживались у  камина  и  молча  слушали,  но  потом
который-нибудь из них не выдерживал и вставлял  резкое  замечание,  -  ему
отвечали тоже в резкой форме, и ссора разгоралась.
     И вот, случилось однажды - это было уже на одиннадцатый  день,  -  не
заметил того, что старый Белина потихоньку вошел в горницу  и  остановился
поодаль, Вшебор в ответ на жалобы о том, что осада так  затянулась,  и  не
видно было конца ей, заговорил недовольным тоном.
     - Что за диво! Сидим в этой дыре, как  кролики.  Мужики  смеются  над
нами и нисколько с нами не считаются. Да и  правда!  Уж  давно  надо  было
показать им, что мы еще сильны и не дрожим перед ними, так что  даже  носа
не смеем из-за ворот высунуть.
     - Попробуй-ка показать им нос, они его тебе оботрут! - сказал Лясота.
     - Никогда! - воскликнул Вшебор, - если бы только нашлись хоть  десять
охотников, с таким же сердцем, какое чувствую в себе, то уж проучил  бы  я
эту сволочь! Уж повисели бы они у меня на собственных виселицах,  рядом  с
собаками!
     Канева, который успел уже оправиться после своей несчастной охоты  на
лося, - крикнул:
     - А в придачу к этим десяти - и я с вами!
     - И я, и я, - раздались еще голоса.
     - Но все это напрасные слова, - рассмеявшись, сказал Вшебор,  который
имел зуб против старого Белины, - наш вождь и князь не позволит этого;  он
скорее позволит нам заживо сгнить...
     В это время Вшебор почувствовал, что чья-то огромная  ладонь  ударила
его сзади по плечу, и в то же время в горнице раздался громкий голос.
     - Ну, что-же - с Богом! Я позволяю, я желаю вашей крови, но кровь  не
вода, если уж вашей милости так не терпится! Идите!
     Вшебор, слегка смущенный, повернулся, узнав по голосу старого Белину,
который стоял за ним.
     - У вас кровь горячая, - закончил старик, - вот как набьют вам шишек,
так она у вас остынет... Идите, если желаете, но глупости не делайте.
     - И пойдем! - воскликнул Долива, срываясь с места.  -  Видит  Бог,  я
сдержу слово. Я не на ветер говорил и исполню все, что задумал. Пусть же и
те, что соглашались идти со мной, сдержат обещание.
     Тогда все, которые вызывались с ним раньше, закричали:
     - Идем, идем, - говори, когда?
     -  Когда?  -  смеясь,  возразил  горячий  Вшебор.  -  А   зачем   нам
откладывать? Ночь темная, как и нужно, сверху не каплет, чернь полегла уже
спать. Почему же сегодня - хуже, чем завтра?
     Белина, стоя позади, внимательно слушал.
     - А что бы вы не говорили, - пробурчал он, - что у Белинов не хватает
мужества, то с вами пойдет и Томко.
     От дверей послышался бодрый, веселый голос.
     - Я готов идти!
     Вся кровь закипела у Вшебора, он бросился к дверям, за ним -  другие,
побежали в конюшню к коням, потом в горницы -  надеть  кафтаны  и  меховые
колпаки, подвязать к поясу меч, найти копье; тут  же  советовались,  брать
или не брать с собой щиты, запастись ли на случай топорами или оставить их
в покое, - топор уже и  в  то  время  начинал  выходить  из  употребления.
Каждому  предоставлено  было  одеваться  и  вооружаться  по   собственному
усмотрению; так все и сделали, кто больше всего полагался на меч,  взял  с
собой меч,  а  кому  было  удобнее  действовать  секирой  и  молотом,  тот
привязывал их сбоку. По  всему  двору,  как  молния,  разнеслась  весть  о
вылазке. Кто-то побежал с этой вестью наверх,  на  женскую  половину,  где
девушки еще сидели у огня за пряжей: здесь поднялся страшный плач и ропот.
     Белиновой  очень  не  хотелось  отпускать  сына,  но  она  не   смела
вступаться,  так  как  это  была  воля  мужа.  Бедная  женщина  всплакнула
потихоньку и отошла к стороне вытереть слезы. Расплакалась и Здана, увидев
слезы матери: жаль ей было  и  брата,  и  Мшщуя,  хоть  она  и  не  хотела
признаться в  этом.  Мшщуй  Долива  пленили  сердце  хорошенькой  девушки.
Случилось это совершенно для нее незаметно. Он старался подружиться с нею,
чтобы через нее добраться до Каси. Здана взглянула  на  него,  засмеялась,
заболтала, и между ними завязалась дружба, а теперь  они  уже  поглядывали
друг на друга так, как будто из всей этой  дружбы  успело  вырасти  другое
чувство. Чем же был виноват бедный Мшщуй? Кася даже и не смотрела на него,
а эта не боялась ни взгляда, ни разговора, ни веселого смеха; да и  трудно
сидеть в осажденном замке.
     Катя Спыткова так перепугалась и расплакалась,  что  чуть  не  выдала
матери свою тайну. Она вместе  с  Зданой  выбежала  даже  на  мост,  чтобы
увидеть Томка в полном рыцарском наряде. Бедняжка совсем потеряла голову и
только потом,  опомнившись,  крадучись  вернулась  назад.  Но  ее  счастье
Спыткова мать, занятая повествованием о  собственной  жизни,  не  заметила
отсутствия дочери.
     В неожиданной вылазке  приняли  участие,  кроме  Доливов,  двенадцать
охотников, молодец к молодцу, крепкая, сильная, горячая  молодежь,  хорошо
вооруженная и не  боявшаяся  идти,  хотя  бы  против  тысячи,  а  к  черни
относившаяся с пренебрежением и смотревшая на вылазку,  как  на  охотничью
прогулку. Все шли спокойно, со смехом и радостью в сердце. У ворот все уже
было готово к тому, чтобы осторожно отворить их и  быть  настороже,  чтобы
во-время впустить назад, если бы за осажденными была погоня.
     Собек, который, должно быть, никогда не спал,  подошел  к  маленькому
отряду и дал дельный совет. Кони врагов паслись  обыкновенно  ночью  около
стога сложенного сена, который находился в некотором отдалении от костров.
Старый слуга предложил подкрасться  к  стаду  и  потихоньку  отогнать  его
подальше, чтобы враги не могли воспользоваться  конями  для  погони.  План
этот всем казался трудно исполнимым и опасным, но Собек был известен  тем,
что он никогда не брался за такое дело, которого  не  мог  выполнить.  Его
выпустили вперед и стали поджидать, когда  он,  выскользнув  как  мышь  из
ворот, исполнит задуманное и даст им знак, что кони угнаны от стога.
     Нетерпеливой молодежи минуты ожидания казались  слишком  долгими,  но
вот, наконец, послышался топот  бегущих  коней,  а  в  городище  осторожно
открылись ворота, и по одному стали выезжать охотники. Спустившись с холма
и сбившись в кучу, они с громким  криком  пустили  коней  вскачь  прямо  к
догорающим кострам.
     Около них не было даже стражи, так не ожидала чернь этого  нападения.
Большая часть людей уже спала, когда Вшебор, ехавший впереди, влетел,  как
вихрь, в самую середину лагеря. Поднялась страшная суматоха и тревога,  и,
начиная с того места, где избивали лежачих, распространилась на другой  на
другой конец лагеря.
     Разбуженная  чернь  вскакивала,  не  понимая,   что   происходит,   и
предполагая,  что  враг  гораздо  сильнее,  чем  он  был  на  самом  деле.
Просыпаясь во мраке, охваченные страхом, слыша вокруг себя крики и  стоны,
все бросились бежать, кто куда: один в лес, другие к речке  и  болотам,  а
третьи  -  куда  попало,  и,  не  различая  дороги,  попадались   в   руки
неприятелям.
     Вшебор и Мшщуй, сидя на конях, били, секли, топтали  упавших,  бешено
размахивая топорами, другие  энергично  помогали  им,  и  хотя  судьба  им
благоприятствовала, и толпа черни не успела  еще  опомниться,  они  решили
возвращаться в замок; забросив нескольким петлю  на  шею,  Вшебор,  Мшщуй,
Топорчик и Томко стали громко созывать своих.  И  прежде  чем  застигнутая
врасплох чернь успела опомниться, охотники уже скакали назад к городищу  и
удосужились даже повесить пойманных на приготовленных виселицах.
     Все это произошло так быстро, неожиданно и  удачно,  что,  когда  они
въехали обратно в ворота, просто не верилось глазам!  Окровавленные  мечи,
топоры и руки свидетельствовали о том, что они недаром хвастались.
     Толпа черни  даже  не  погналась  за  ними,  так  как  большая  часть
разбежалась и боялась  скоро  вернуться.  Пока  все  собрались,  разложили
костры, посчитали оставшихся - охотников уже и след простыл.
     Вшебор  возвращался  веселый,  гордый,  счастливый,   как   настоящий
победитель.
     Его приветствовали рукоплесканиями, и только  Белина,  обнимая  сына,
сказал сдавленным голосом:
     - Я не  мог  запретить  вам.  Но  дай-то  Бог,  чтобы  мы  не  дорого
заплатили, слишком дорого за эту кратковременную радость!
     До самого утра не произошло никаких  перемен;  только  в  лагере  все
время шумели, кричали и суетливо двигались. Едва только  рассвело,  пришли
люди и поснимали трупы с виселиц, чтобы ясный день не увидел их позора.
     Утром не разложили, как всегда, костров,  и  все  чего-то  суетились,
бегали туда и сюда и ссорились, - наконец, отделилась небольшая  группа  и
отправилась в лес.
     День  этот  прошел  сравнительно  спокойно,  разговор   вертелся   по
преимуществу, около  вылазки,  которая  доставила  обильный  материал  для
рассказов. Внизу, в главной горнице, и вверху, за пряжей, только об этом и
говорили. Здана гордилась братом, но  рассказывая  о  нем,  нет-нет  да  и
ввернет словечко о Мшщуе. А потом сама же обливалась румянцем  и  тревожно
оглядывалась, - не подсмотрел ли кто и не отгадал ли ее тайны, - и  сердце
ее билось усиленно.
     На лице старого Белины нельзя  было  заметить  особенной  радости  по
поводу одержанной над врагом победы;  лоб  его,  как  всегда,  был  покрыт
глубокими  морщинами,  которые  провели  на  нем  тревога  и  забота;   он
попрежнему заглядывал во все углы, требовал от стражи усиленного  внимания
и отдавал приказы.
     Может быть, он догадывался, что простой  народ,  наружно  высказавший
ему полное послушание, что-то замышляет про себя.
     Между тем, Собек, которому удалось подслушать разговор, не  торопился
сообщить о нем хозяину. Но бегство одного из этих людей обеспокоило его, и
он решил проследить это дело до конца. Он уже давно замечал косые взгляды,
перешептывания по углам, признаки недовольства под  маской  послушания,  а
иной  раз  и  явное  сопротивление  и  даже  взрыв  отчаянья,  тотчас   же
подавляемый страхом.
     Никого так не боялись, как старого Белину; он  умел  быть  неумолимым
для непослушных, наказывал сурово и не прощал никогда. Быть может,  сердце
у него было доброе, но теперь он не  мог  обойтись  без  суровых  мер  для
ослушников. Когда  один  из  простолюдинов,  поругавшись  со  стариками  и
нагрубив им, сбежал вниз, - стали подозревать всех,  и  отдан  был  приказ
учредить строгий надзор за обитателями первого двора, - это в свою очередь
усилило общее недовольство.
     Собек  ни  о  чем  еще  не  доносил,  а  только  всюду  расхаживал  и
прислушивался... Ему хотелось найти  тех  двух  коноводов,  имена  которых
остались у него в памяти. Но это ему сразу не удалось; очевидно  это  были
не имена, а прозвища, и он ни от кого не мог узнать о  них.  Старый  слуга
давно уже  отстал  от  простого  народа,  к  которому  он  принадлежал  по
рожденью, и всей душой сочувствовал шляхте, среди которой он жил с детства
и привык служить их интересам.
     Не легко было ему, в силу  его  положения,  преданного  панам  слуги,
проследить зачинщиков: народ не доверял дворовым людям и всячески  избегал
разговоров с ними; едва только кто-нибудь  из  них  показывался,  как  все
умолкали, обмениваясь взглядами или начинали говорить о посторонних вещах.
Напрасно  старик  вмешивался  в  толпу,  притворяясь  то  полу-глухим,  то
придурковатым. Где бы не показался верный слуга, все разговоры обрывались,
и все глаза следили за каждым его движением.
     Но угрюмое и грозное выражение их лиц убеждало его в том,  что  среди
них затевалось что-то недоброе. То же самое чуял и старый Белина,  который
особенно часто заглядывал сюда и  не  пропускал  без  внимания  ни  одного
уголка.
     Когда Вшебор с охотниками готовился  к  вылазке,  на  большом  дворе,
несмотря на позднее время, все зашумело и заволновалось. Кто  только  мог,
бросились на валы, чтобы увидеть своими глазами, чем кончится  эта  смелая
затея.
     Собек, воспользовавшись этим, укрылся в  темном  уголке  и  подслушал
угрозы, проклятья и ропот, когда на виселицах показались трупы.
     Народ этот чувствовал в нападающих  своих  братьев  по  крови,  и  им
сочувствовал, поэтому в замке надо было бояться не только открытых,  но  и
тайных, до  поры  до  времени  затаившихся,  врагов.  Чернь  ждала  только
удобного момента, чтобы броситься на шляхту и выдать ее в руки осаждавших,
и Собек замечал даже некоторые признаки того, что между  простолюдинами  в
городище и нападающими было соглашение. Несколько раз  ночью  ему  удалось
подкараулить переговоры из-за  рогаток,  к  которым  подкрадывались  снизу
какие-то неизвестные.
     С каждым днем народ становился все более  дерзким  и  непослушным,  и
замечалось в нем какое-то нетерпеливое ожидание.
     Старый слуга не хотел никого пугать, но ждать удобной  минуты,  чтобы
самому переговорить с Белиной. Однако, трудно было отвести его в сторону и
задержать разговором, не возбудив подозрения.
     На следующий день после вылазки Белина казался еще более неспокойным,
чем всегда, он стоял, задумавшись, на валу со тороны  речки,  когда  Собек
увидал его издали и подбежал к нему, униженно кланяясь.
     Белина только кивнул головой, как будто не  желая  тратить  время  на
беседу, и уже собрался уйти, но Собек слегка удержал его за полу кафтана.
     - Милостивый пан! Иной раз не мешает выслушать ничтожного червяка.
     - Ну, что еще там? - спросил Белина.
     - Там, - сказал Собек, указав рукою в сторону двора, -  там  творится
неладное.
     Старик смотрел на него, ожидая объяснения.
     - Там что-то много болтают и ворчат, - говорил Собек.
     - Должно быть, снюхались с теми, что стоят за валами.
     В недобрый час, оборони Боже, могут  взбунтоваться  и  убежать.  Надо
хорошо доглядывать, надо беречься, милостивый пан.
     Белина пробурчал что-то невнятное, чего Собек не  дослышал  и  только
махнул рукой.
     - Милостивый пан, для вас это, верно, не новость, - прибавил Собек.
     - Не новость, - коротко ответил хозяин. -  Смотрите  и  слушайте,  вы
добрый человек. Лишний глаз не мешает.
     Собек поклонился, несколько успокоенный: оба  они  не  были  особенно
разговорчивы, и этих слов было достаточно, чтобы они  поняли  друг  друга.
Следующие  дни  не  принесли  Собеку  успокоения,  зловещие  признаки  все
увеличивались. Только взглянув Белине  в  глаза,  он  на  некоторое  время
переставал тревожиться,  но  потом  опять  открывал  что-нибудь  новое,  и
волнение овладевало им снова.
     Как в лесу и на охоте, Собек всегда  знал,  куда  надо  идти,  и  где
искать зверя, так и среди людей он угадывал, как  и  с  кем  говорить,  но
здесь ему заметали  следы  и  убегали  от  него:  поэтому  он  должен  был
прибегнуть к хитрости.
     Сарай, где стояли кони, был обращен одной стороной к большому  двору,
на котором целыми днями в повалку лежал и сидел  народ,  жалуясь  на  свою
судьбу и беседуя между собой.
     Собек устроил себе здесь  наблюдательный  пункт  на  обрубке  дерева,
полузакрытый воротами. Он выделывал половики из соломы или  долбил  что-то
ножом по дереву, и представлялся так погруженным в свое занятие, что  даже
головы не поднимал. Это не мешало ему видеть все, что ему было  надо.  Вся
его задача заключалась в том, чтобы найти  среди  этой  праздно  сновавшей
взад и вперед толпы - ее тайных руководителей. Он угадывал их присутствие,
но не видел их самих.
     Наконец, на второй или  на  третий  день  Собек  заметил  плечистого,
бледного крестьянина с длинными, черными, падавшими ему на плечи волосами,
который расхаживал по двору, ни на кого не глядя, заложив руки на  пояс  и
надвинув шапку на лоб, но не произнеся ни слова,  он  каким-то  непонятным
способом передавал свои мысли другим людям, которые,  повинуясь  какому-то
таинственному знаку, -  уходили  прочь,  поднимались  с  места  или  молча
уступали ему дорогу.
     Как Белина целый день расхаживал по своим владениям,  так  и  он  без
устали  слонялся  по  двору,  почти  не  присаживаясь  и  ни  с   кем   не
разговаривая, но по одному его знаку - люди торопливо исполняли его  волю.
Собек  подсмотрел  однажды,  как  он  движением  руки  приказал  голодному
человеку, жадно поедавшему свою порцию пищи, отдать  ее  женщине,  которая
кормила ребенка, потому что у нее не хватало  молока  в  грудях.  Бедняга,
только что принявшийся за принесенную ему похлебку, крепче стиснул в руках
деревянную миску, и его глаза  засверкали,  но,  не  дотронувшись  до  нее
больше, он встал и поставил миску  перед  голодной  женщиной.  И  все  это
совершилось по одному его взгляду  -  он  не  промолвил  ни  слова.  Когда
происходила  какая-нибудь  ссора,  люди  шли  на  суд   не   к   старосте,
поставленному  Белиной,  а  прямо  к  молчаливому  крестьянину,   и   тот,
пробормотав что-то, быстро разрешал спор.
     Собек, словно невзначай, спросил как-то, как его зовут, но никто  ему
не ответил, и только ребенок,  которого  он  приманил  мясом,  назвал  его
Миськом-Веханом.
     Теперь, открыв  одного  из  руководителей,  он  рассчитывал  найти  и
второго, подсмотрев, с кем он чаще всего разговаривает.
     У Собака была в натуре страсть - выслеживать и  подкарауливать,  если
не зверя, то человека. Скоро он приметил место, где  укладывался  на  ночь
Мисько Вехан. Он был уверен, что все совещания происходят  ночью.  И  вот,
однажды он проскользнул к этому месту и улегся  неподалеку,  притворившись
спящим.
     Надежда не обманула его. Поздно ночью приполз еще другой и,  улегшись
рядом, они долго беседовали шепотом.
     Ночь была темная, так что лиц нельзя было разглядеть, да и  слова  не
долетали до него, но утром, когда они расходились, Собек узнал в  товарище
человека, которого он часто видел днем на  страже  у  рогаток,  пристально
высматривающим что-то в лесу...
     Это и был Репец, о котором упоминали в  толпе,  и  оба  эти  человека
руководили простым народом, укрывавшимся в замке.
     С этих пор Собек не переставал следить  за  ними.  С  Веханом,  вечно
слонявшимся по двору и ни с кем не разговаривавшим, трудно  было  завязать
знакомство, и потому он начал с Репца, и утром же на другой день подошел к
нему.
     Они взглянули  друг  на  друга,  но  не  решались  заговорить.  Репец
отвернулся, видимо, желая избавиться от него, но  упрямый  Собек  чуть  не
полдня простоял около него, не вступая в  разговор,  но  также  пристально
всматривался вдаль и вздыхая.
     Репец был немолод уже, невелик ростом, бледен, с какими-то пятнами на
лице, - рыжеватые усы  и  борода  и  выцветшие  глаза  на  пятнистом  лице
производили впечатление чего-то пестрого, как змеиная кожа самых  ядовитых
змей.  -  Когда  он  злился,  то  всегда  облизывал  губы  языком,  словно
облизываясь при мысли о своей жертве. Соседство  Собака,  наконец,  вывело
его из себя.
     - Ты откуда? - спросил он Собка.
     Не отвечая, Собек указал рукой в сторону леса.
     - Что за человек?
     - Лесничий.
     - Панский? Дворовый?
     - Какой там панский? У меня лес был паном.
     И  намеренно  замолчал,  чтобы  не  выдать  своего  желания  завязать
разговор. И снова оба, вздыхая, стали смотреть в сторону леса.
     Наконец Собек заговорил, обращаясь к Репцу.
     - Эй, послушай, - долго еще так будет?
     Рыжий вздрогнул плечами.
     - За что мы здесь помираем с голоду?
     - За что? Ишь какой любопытный, - возразил Репец. - А  зато,  что  мы
глупы?
     Он умолк, отвернувшись, и некоторое время оба молчали.
     На первый день этим все и ограничилось, но знакомство завязалось.
     На другой день Собек снова очутился  у  рогаток.  Репец,  увидев  его
сплюнул, словно увидев поганого зверя, взглянул грозно и отодвинулся.
     Не проронил ни слова.
     В этот же день  случилось  то,  что  Белина  предчувствовал,  и  чего
боялся.
     Под  вечер,  в  горницу,  где  все  сидели,  греясь  у  огня,  вбежал
слуга-подросток, носивший меч за старым Белиной, и крикнул:
     - Идут, идут!
     Все сорвались с места, но прежде чем успели расспросить перепуганного
мальчика, кто идет, - он уже исчез. Мальчик обежал все жилые  помещения  и
всюду внес испуг и волнение.
     Вся шляхта высыпала на валы.
     Стояла поздняя осень, вечер выдался морозный,  но  ясный.  За  лесами
заходило солнце, разливая волны бледно желтого и пурпурного пламени; небо,
зеленоватое в нижней своей части, вверху  сияло  чистой  бледной  лазурью.
Тихо стояли вдали черные и коричневые массы лесов.
     Ужасный вид представился осажденным, когда они взглянули с  валов  на
долину. И даже раньше, чем они бросили  на  нее  взгляд,  они  услышали  в
воздухе глухой шум далеких окриков, звуки песни, топот и ржание коней.
     Из лесу показывались один за другим отряд пеших и конных воинов;  все
они, увидев издали городище, приветствовали его страшными криками, которые
внезапно вырвались из всех грудей.
     Отряды двигались один за  другим,  впереди  некоторых  из  них  несли
знамена на длинных древках, - пастухи гнали целые стада рогатого  скота  и
лошадей, отбитых где-нибудь по пути.
     Толпа черни, расположившаяся лагерем около речки,  приветствовала  их
громкими кликами, подбрасывая шапки вверх, поднимая руки кверху и чуть что
не воя от радости.
     Люди сыпались, как муравьи, заполняя всю долину и располагаясь в  ней
и в противоположность первым пришедшим не ограничивались берегом речки,  а
смело шли под самые окопы. Шум и крики этих тысяч  людей  становились  все
громче и смелее, и эхо, словно издеваясь, повторяло их в лесу.  Рыцарство,
укрытое в городище и внезапно разбуженное этим страшным  шумом,  бросилось
на валы и мосты. Туда же бежал и простой народ с выражением плохо  скрытой
радости на лицах.
     Вехан и Репец стояли впереди всех у  рогаток,  поглядывая  смеющимися
глазами то на своих, то на горсточку замковой стражи.
     Вся долина, куда только достигал глаз, наполнилась народом, а из лесу
все еще двигались новые толпы, окружая Ольшовское городище плотной  стеной
осаждающих.
     Среди серых масс  крестьянства  можно  было  различить  предводителей
отрядов на конях, указывавших места своим  подначальным,  которые  тут  же
втыкали колы в землю.
     Один из отрядов, довольно значительный, тотчас же отделился от  своих
и, приблизившись к валам, остановился,  что-то  обсуждая.  Сверху,  затаив
дыхание, наблюдали за ними все, кто только успел пробраться к рогаткам.
     Распространяли слухи о том, что это прибыл сам Маслав, но  Вшебор,  у
которого было хорошее зрение, долго всматривался и нигде не мог его найти,
поэтому он уверял, что среди начальников еще не было пастушьего  сына.  Не
видел он также ни пруссаков, ни поморян, которых легко можно  было  узнать
по одежде и поясам. Это была та самая чернь, которая грабила  и  разрушала
замки и города, это были язычники, выбежавшие  из  лесов,  чтобы  повалить
кресты и костелы.
     Вышел на валы и старый Белина, долго осматривался во все  стороны  и,
указав рукой стоявшему около него Вшебору, кивнул  головой,  словно  хотел
сказать:
     - Это вы их сюда приманили!
     В молчаливом испуге стояли все, прислушиваясь и присматриваясь, когда
вдруг все пришло в движение, люди стали расступаться и медленно опускаться
на колени.
     Из глубины двора шел сюда  отец  Гедеон  в  белой  комже,  в  вышитой
шапочке на голове, неся в руках св. Дары... Мальчик-служка нес  перед  ним
деревянный крест. Ксендз медленно следовал а ним, набожно произнеся  слова
молитв, весь погруженный в  себя,  с  опущенной  головой  и  полузакрытыми
веками. Они шли к воротам, поднимаясь по ступеням на мост,  вынесенный  за
рогатки.
     Все снимали колпаки и шапки, многие становились на колени. Взойдя  на
мост, отец Гедеон поднял кверху руки с чашей и,  устремив  глаза  к  небу,
начал громко молиться, творя  крестное  знаменье  на  все  четыре  стороны
света, и как бы отгоняя им власть злого духа.
     Люди, стоявшие внизу у валов, не могли не заметить этой белой фигуры,
возвышавшейся на помосте, и черного креста перед нею. Они видели, как  он,
подняв руки к небу, взывал к Богу христиан или, как они  думали,  совершал
заклинанья.
     Этих заклинаний и чудес особенно боялись язычники.  И  теми,  которые
готовились первыми начать  осаду,  овладел  невольный  страх!  Они  начали
осаживать коней и пятиться за дом, и хоть  им  было  стыдно  обратиться  в
бегство, однако, и устоять на месте они не были в силах. Как  бы  отступая
перед знаменем креста, они пятились все дальше и  дальше,  съехали  совсем
вниз и исчезли в долине, смешавшись с толпою оставшихся.
     Солнце уже закатилось, и  тень  от  лесов  заволокла  долину;  только
вершина холма еще была освещена бледным светом последних лучей.  Громадные
полчища, покрывавшие долину, тонули во мраке.  Часть  людей  отделилась  и
пошла в лес собирать хворост и ломать сучья; послышался  стук  топоров,  и
скоро после этого  в  разных  местах  долины  засветилось  пламя  костров.
Влажный воздух не позволял дыму свободно подниматься кверху, и он  густыми
удушливыми клубами стоял над речкой и  лугом,  заслоняя,  словно  пеленой,
страшную картину вражеского лагеря от глаз осажденных. Вдали  трудно  было
даже рассмотреть что-нибудь, мелькали только там  и  сям  красные  огоньки
костров, да двигались около них черные фигуры людей.
     Никто не уходил с валов, все смотрели, как завороженные, на ожидающий
их ужас завтрешнего дня и неравной борьбы. До замка долетали смешанный гул
голосов, звуки пения, и в том состоянии, в  каком  находились  осажденные,
все это казалось жестокой насмешкой над ними.
     На женской половине никто не дотрагивался до пряжи: девушки и женщины
стояли на коленях и, сложив руки, молились, заливаясь слезами.
     Наверху, перед покрытой чашей с св. Дарами,  стоял  на  коленях  отец
Гедеон и то возносил руки кверху, то падал ниц, распростершись  на  земле,
то снова поднимался и смиренно складывал руки  вместе.  Ночь  застала  его
здесь коленопреклоненным, и когда он, наконец, встал, глаза его были сухи,
и лицо озарилось светом надежды на лучшее будущее.
     Старец почувствовал в своем  сердце,  что  Христос  посылает  его  на
подвиг, как своего рыцаря, и потому  он  не  захотел  больше  пребывать  в
одиночестве, а тотчас же пошел к людям, чтобы  нести  им  слова  утешения,
согревать их сердца и вливать в них мужество.
     Прежде всего он встретил старого Белину.
     - Отец мой, - сказал хозяин, склоняясь перед ним и целуя его руку,  -
благослови меня, благослови нас всех, как ты благословляешь готовящихся  к
смерти. Мы будем бороться, пока у нас хватит сил, пока не победим врага...
Он уже перед нами, он - среди нас!
     - Мужайтесь! - воскликнул отец Гедеон. - Не теряйте мужества,  а  Бог
вас не оставит. Творятся чудеса! Война эта направлена  не  против  вас,  а
против святого креста. Я молился, и на  меня  снизошло,  не  знаю  откуда,
успокоение и уверенность, что рука Всевышнего нас не оставит.
     Белина поднял руки кверху.
     В нескольких шагах позади него стоял, вертя что-то в руках, Собек.
     - Милостивый пан, - шепнул он, - прошу слова!
     Хозяин повернулся к нему.
     - Двух людей надо посадить под замок, чтобы не случилось беды...
     И, тихо перешептываясь, они отошли вместе.
     По дороге Белина сделал  знак  нескольким  вооруженным  людям,  чтобы
следовали за ним. Так они прошли в первый двор. Стоя у  рогаток,  Вехан  и
Репец о чем-то совещались, глядя на толпы черни  внизу.  Собек  указал  на
них. Когда в толпе заметили вооруженных воинов, раздался ропот возмущения,
два вожака метнулись в разные стороны, быть может, догадавшись, что пришли
за ними; Вехан хотел перескочить через рогатки, Репец обратился в бегство;
обоих схватили... Раздались крики, народ в гневе и волнении окружил Белину
и оруженосцев.
     Стоявшие ближе к нему  начали  дерзко  приставать  к  Белине,  требуя
выдачи арестованных, некоторые  стали  грозить  кулаками,  другие  дергали
старика за полу кафтана. Белина  повернулся  к  своему  оруженосцу  и,  не
отвечая ни слова, выхватил меч из ножен.
     - Посадить их в яму! - крикнул он. -  До  суда  и  обвинения  с  ними
ничего не сделают, но, если хоть одна рука поднимется  в  их  защиту,  они
поплатятся головами!
     Глухой ропот пронесся по всему двору, и все  сразу  стихло.  Репец  и
Вехан со связанными назад руками шли к яме,  окруженные  стражей,  и  дико
оглядываясь вокруг. Толпа, лишившись своих вожаков, стояла  неподвижно  на
месте.
     - Ведите их в яму! - повторил Белина, и сам, обнажив меч, пошел вслед
за стражей и арестованными бунтовщиками.
     Все это видели рыцари, шляхтичи и воины; некоторые в испуге хватались
за мечи, как будто готовясь к нападению и защите.
     Толпа, двинувшаяся было вслед за узниками,  отступила,  вернулась  во
двор и полегла  на  земле,  оглашая  воздух  жалобами  и  плачем.  Плакали
женщины, а мужчины, сбившись в кучке, шептались и совещались между  собой.
Сотники ходили между ними и призывали к порядку и молчанию.
     Была уже ночь, когда двери темницы закрылись  за  Репцем  и  Веханом.
Около них поставили вооруженную стражу. На валах удвоили число караульных;
рыцари  начали  медленно  расходиться   с   валов   по   горницам,   чтобы
приготовиться к завтрашней битве.  Наступила  тишина,  прерываемая  только
шумом шагов часовых, да бряцаньем мечей, изредка слышался  плачущий  голос
ребенка.
     В главной горнице у огня никто не пытался начать разговора - не о чем
было рассуждать и строить предположения, грозная  действительность  стояла
перед глазами.
     Лясота, который после последней битвы  не  мог  уже  владеть  руками,
чтобы держать лук и меч, спокойно  подбрасывал  топливо  в  камин,  другие
осматривали свои мечи и доспехи. И, словно сговорившись, почти все взялись
за оселки и принялись  точить  оружие;  остальные  же  пробовали  пальцами
острия стрел и тетивы у луков.
     В горнице все пришло в  движение,  каждый,  усевшись,  где  пришлось,
точил, чистил и направлял  оружие  и  чинил  доспехи.  Среди  наступившего
молчания вдруг раздался голос Вшебора.
     - Я вижу, что старик хочет свалить на нас вину  и  показать,  что  мы
своей вылазкой привлекли чернь. Он не сказал этого прямо, но я  догадался.
Но уверяю вас, что, когда я был в Полоцке у Маслава, там  уже  сговорились
идти на Ольшовское городище, и я спешил привезти вам эту новость.
     - Рано или поздно, это должно было случиться, - прибавил Топорчик.  -
Я благодарю Господа Бога за то, что он мне позволил набраться сил,  теперь
я не буду сидеть в углу, сложив руки.
     То же самое повторил и Канева, который еще не вылечил своих  шишек  и
синяков, но уже готов был опять действовать. Так,  до  поздней  ночи,  шли
приготовления, прерывавшиеся от времени до времени отдельными замечаниями;
во всем замке, кроме женщин, никто не сомкнул глаз.
     Белина даже не присаживался. Опасаясь, как бы сон не одолел его, если
он присядет на лавку, он, когда почувствовал, что веки у него слипаются от
усталости, скрестил руки на мече, прикрыл  глаза  и  так,  стоя,  подремал
немного.
     Уже рассветало, и петухи пели в  третий  раз,  когда  все  спавшие  и
только что проснувшиеся  были  напуганы  страшным  шумом  и  криками;  все
сорвались с своих мест, боясь каких-нибудь козней со стороны неприятеля, и
бросились разузнавать, что случилось. Но никто еще ничего не  знал:  крики
шли со стороны тюремных дверей, где столпились вооруженные воины, и на  их
зов сбегались все.
     Вшебор, бежавший впереди всех с обнаженным мечом, нашел  здесь  обоих
Белин, их дворню и еще многих других.
     У входа в яму, куда бросили Вехана и Репца,  глазам  присутствовавших
представилось страшное зрелище. В том месте,  где  стояла  ночная  стража,
лежали теперь два трупа. Незаметно было на них каких-либо следов крови или
насилия, шеи были  обмотаны  веревками,  так  сильно  стянуты,  что  глаза
выскочили из орбит, а языки вывались изо рта. Около них валялось на  земле
оружие.
     Двери у входа в яму были выломаны, а между тем ночью никто не  слышал
ни малейшего шума, никто не двигался даже и не переходил через двор. В яме
не хватало и других узников, ушедших вместе с беглецами; оставался  только
старый дворовый человек Белине, посаженный  за  какое-то  бесчинство,  его
никто не тронул, он остался цел и  невредим,  но  не  мог  сказать  ничего
путного, кроме того, что, проснувшись, заметил дуновенье  свежего  воздуха
сквозь открытые двери темницы.
     Люди разбежались искать беглецов, которым, по-видимому,  трудно  было
уйти за рогатки, охраняемые многочисленной стражей.
     В замке было волнение и замешательство, а  среди  простого  народа  -
крики, шум, плач и стоны женщин, и возгласы тех, которых избивала  стража,
потому что  надо  было  как-нибудь  водворить  порядок  и  сразу  усмирить
бунтовщиков и зачинщиков.
     Накинув на себя, что попало, выбежали перепуганные  женщины,  узнать,
что случилось? Некоторым из  них  казалось,  что  чернь,  воспользовавшись
темнотою, вторгнулась внутрь городища, и бой разгорелся во дворе.
     Более мужественные из них  хватали  топоры,  и  многие  решали  лучше
защищаться, сколько хватит сил, чем позорно  уступить.  Другие  же  ломали
руки и плакали.
     Ясный день застал всех обитателей  замка  в  тревоге  и  смятении,  а
караульных, в тщетных поисках беглецов... Нигде не было и следа их!
     Это бегство еще увеличило общую тревогу, потому что  Репец  и  Вехан,
пробыв долгое время в городище, хорошо его знали  и  могли  быть  хорошими
проводниками для черни, указав ей слабые стороны обороны.
     Солнце  всходило  в  густой  тьме  и  в  долине  нельзя  было  ничего
различить, заметно только было усиленное движение среди густых масс черни.
     Наконец утренний туман рассеялся, и тогда все  наблюдавшие  из  замка
ясно увидели отряды войска, направлявшегося к валам. Так как болота еще не
замерзли, а речка, переполненная осенними дождями, вышла из берегов, то  с
этой стороны нельзя было ожидать нападения; но вскоре заметили, что именно
с этой стороны двигалась большая толпа народа, бросавшая в трясину  бревна
и доски и устраивавшая мостки  для  перехода.  Осажденные  вынуждены  были
терпеливо смотреть на все эти приготовления, потому что стрелы не долетали
на такое расстояние.
     Защитники могли оказаться в безвыходном положении, если бы нападающие
бросились на замок сразу со всех сторон. У осажденных было мало войска,  а
простой народ, находившийся на первом дворе, годился только на  то,  чтобы
под строгим надзором, разбив их на небольшие кучки,  заставить  переносить
тяжести. Но эти приготовления вызвали  в  защитниках  новую  тревогу,  все
только молча переглянулись между собой.
     Пока люди суетились на валах, приготовляясь к обороне,  отец  Гедеон,
по заведенному им обычаю, взошел с восходом солнца на возвышение, где  был
устроен алтарь, чтобы совершить богослужение. Собрались все женщины,  дети
и старики и, опустившись на колени, горячо молились.  Рыцарство  же,  едва
успев осенить себя крестным знамением, уже спешило надеть доспехи  и  идти
на валы.
     При свете восходящего солнца, рассеявшего  утреннюю  мглу,  защитники
увидели у ворот замка небольшой отряд всадников, среди которых Собек узнал
Вехана и Репца. Нечего, значит, было искать их в городище.  Беглецы  рукой
указывали на замок, объясняя, с какой стороны к нему было легче добраться.
     Но нападающие не спешили штурмовать замок, может быть, они  поджидали
кого-нибудь, может быть, не для чего было торопиться, и  они  рассчитывали
дождаться, когда готов будет мост через болота, и тогда  ударить  со  всех
сторон.
     До полудня не в кого было пустить стрелу, враг держался в  отдалении,
и некоторые из  осажденных  делали  предположения,  что  нападающие  ждали
приближения  ночи,  чтобы  с  помощью  беглецов   из   замка   предпринять
какие-нибудь решительные действия.
     Городище имело теперь совершенно другой вид. Пока опасность была  еще
далеко, люди имели возможность и отдохнуть,  и  перекинуться  между  собой
словами и шутками, а иной раз  поспорить  и  побраниться;  случалось,  что
только уважение к Белине удерживало их от расправы с помощью меча.  Теперь
все это забылось, все снова объединились между собой и  даже  те,  которые
отвыкли от всякой борьбы,  проводя  все  время  в  лежании  и  праздности,
почувствовали в себе прилив мужества. Все хорошо понимали, что нужны  были
нечеловеческие усилия, чтобы сопротивляться этим полчищам врагов, затянуть
борьбу и, может быть, дождаться помощи от своих. Только на  них  была  вся
надежда. Если бы помощь эта запоздала, то защитники  городища,  истощенные
голодом и непрестанным бодрствованием на страже,  измученные  борьбой  без
надежды на избавление, должны были бы уступить.  Ни  люди,  ни  укрепления
замка не выдержали бы штурма.
     Весь  этот  день   прошел   в   томительном   ожидании   и   взаимных
поддразниваниях. Неприятельские отряды подходили к замку и снова отходили,
проходили мимо ворот, осыпая защитников насмешками и угрозами. Не успевали
осажденные, воспользоваться отдалением одной группы, прилечь  и  отдохнуть
тут же на валах, как  уже  приближались  новые  отряды,  пешие  и  конные,
подкрадывались потихоньку, приглядываясь и прислушиваясь.
     Всадники подъезжали к замку на расстояние стрелы, пущенной из лука, и
начинали вызывать защитников по именам.
     - Белина, старый волк! Вылезай из ямы! Эй, Белина!
     Другие ругали и высмеивали Долив, Лясоту и всех, кто там был. Вехан и
Репец обо всем им донесли.
     Но больше всего брани и насмешек выпало на долю  старого  Белины.  Он
все слышал, но молчал. А когда ему надоела вся  эта  брань,  он  вышел  на
мост, оперся на рукоятку меча и так стоял перед ними, спокойно  выслушивая
их поношенья.
     В толпе, должно быть, узнали его; один из  нападавших  с  насмешливым
поклоном снял шапку  и  потом,  надвинув  ее  снова  на  голову,  погрозил
кулаком.
     - Эй, ты, старый разбойник,  пивший  нашу  кровь!  Пришел  твой  час!
Слышишь ты! Теперь ты уж не вырвешься из мужицких когтей. Знаем мы, что  у
вас там делается - живете одной гречневой похлебкой, и людей у вас нет, мы
вас скоро выкурим!  Сдавайтесь-ка  лучше  сразу.  Ведь  все  равно  будете
висеть, а так мы хоть мучиться вам не дадим,  если  отворите  ворота...  И
детей не тронем! Если же возьмем силою, живой души не оставим.
     Другой зарычал с диким смехом:
     - Эй, живо, псы паршивые, отворяйте ворота!
     И снова посыпались насмешки и брань.
     Белина все стоял неподвижно; ни один мускул на его лице  не  дрогнул,
ни одного слова не вырвалось из его уст; за то другие,  менее  терпеливые,
приходили в бешенство, ругались и  проклинали,  некоторые  даже  не  могли
удержаться и пустили стрелы, хотя и знали, что они не долетят. Полетели  и
камни сверху в ругателей; более смелые, дальше всех выдвинувшиеся  вперед,
оказались пораненными, остальные с криками и бранью отступили.
     В этот день не было никаких решительных действий - неприятель чего-то
ждал... Вшебор думал, что ждут Маслава.
     Между тем мост через болото все удлинялся  и  приближался  к  окопам,
следя за работами, можно  было  предположить,  что  гати  и  мостки  будут
закончены на третий день.
     Среди этой неизвестности и томительного  ожидания,  стократ  горшего,
чем борьба и даже опасность, наступила ночь: ничто так не  утомляет  и  не
мучает, как гроза, висящая над головой и готовая ежеминутно разразиться.
     На другой день погода изменилась: пошел холодный дождь, задул сильный
ветер, зашумел лес с  северной  стороны,  словно  вторя  шумихе  в  лагере
осаждающих. Видно было, как пригибались к  земле  верхушки  деревьев,  как
ломались ветки, а дым от  костров  распространялся  вместе  с  искрами  по
долине. Некоторые костры загасли под дождем и ветром. Нападающие ничего не
предпринимали, а работы над гатями шли непрерывно.
     Наконец, около полудня, со стороны лесов послышались громкие крики  и
эхом покатились по всему лагерю. Люди  поспешно  вставали  и  строились  в
отряды.
     Из леса показался небольшой конный  отряд,  перед  которым  несли  на
шесте красное знамя: издали нельзя еще было различить ни  лиц,  ни  одежд;
всадники ехали быстро, перерезали всю долину и взяли путь прямо к  воротам
замка.
     Вшебор, стоявший у рогаток, крикнул первый:
     - Это - Маслав!
     Все сбежались посмотреть  на  него;  из  рыцарей  почти  все  помнили
Маслава при  дворе  Мешка  и  Рыксы;  каждому  хотелось  увидеть,  во  что
обратится этот гордец.
     Действительно, это был он. Сидя на черном коне с длинной гривой, весь
закованный в броню, в шлеме с султаном, в пурпурном плаще, с  золотом,  на
подобие королевского, он ехал окруженный дружиной. Один оруженосец нес  за
ним щит - другой лук и стрелы, третий - огромный  меч.  Нарядно  одетая  и
прекрасно вооруженная свита окружала нового князя, а тот, подперев руки  в
бока,  высоко  задрав  голову,  ехал  прямо  к  замку,  окидывая  городище
пренебрежительным взглядом.
     Мшщуй, прицелившись из лука, собирался уже  пустить  в  него  стрелу,
рассчитав, что она попадет в него, но его  удержали.  Целая  толпа  людей,
обнажив головы, окружила Маслава, о чем-то докладывая ему и выслушивая его
приказания.
     Судя по их жестам, можно было заключить, что  разговор  шел  о  гати,
которую прокладывали к замку с другой стороны. Маслав слушал рассеянно  и,
почти  презрительно  отвернувшись  от  докладчиков,  указал  в  нескольких
саженях от себя, напротив ворот замка место,  где  должны  были  поставить
палатки для него и для его свиты.
     Между тем  подъехали  возы  с  княжеским  добром  и  остальная  часть
придворных. Из городища хорошо было видно, как вбивали колья для  палаток,
рыли ямы для костров, привязывали коней и приготовлялись к ночлегу.
     К месту княжеского лагеря тотчас же стала сходиться любопытная  черта
в самых разнообразных одеждах: приходили с  поклонами  старшины,  с  возов
снимали бочки и потчевали гостей... Веселый шум доходил до валов замка.
     Так наступил темный вечер, может быть,  последний  перед  смертельным
боем.
     Он должен был скоро начаться.
     Белина  боялся  ночного  нападения;  поэтому  он   велел   всю   ночь
поддерживать огонь на валах и,  отпустив  половину  защитников  на  отдых,
другую - оставил на страже. В эту ночь никто уже не думал об экономии:  на
городище тоже открыли бочки с пивом и наварили  вдоволь  мяса.  В  главную
горницу внизу внесли кадку с медом, чтобы подкрепить и подбодрить людей.
     А на женской половине никто уж в эту ночь не прял и  не  пел  песней.
Девушки шептались между собой,  женщины  плакали  или  тихонько  молились.
Поминутно то та, то другая выбегала из  горницы,  чтобы  самим  увидеть  и
услышать  что-нибудь  новое  и,  воспользовавшись  общим   замешательством
перекинуться словом с кем было надо.  Даже  Кася  выбегала  несколько  раз
вместе с Зданой и, прижавшись друг к другу, заглядывали вниз, в окопы.  Но
ни Томка, ни Мшщуя не было видно. Крепко обнявшись и  склонившись  друг  к
другу, девушки тоскливо  шептались,  прислушиваясь  к  далеким  голосам  и
стараясь угадать, кому они принадлежат.
     - Слышишь? Это голос моего брата! Я узнала бы его в тысячной толпе!
     Кася качала головкой, стыдясь признаться, что  она  еще  раньше,  чем
сестра, узнала голос Томка и приветствовала его румянцем.
     - А это? Слышишь? - тихонько шепнула она, стараясь отплатить тем  же.
- Я могла бы поклясться, что это голос Мшщуя Доливы.
     Здана, как будто не доверяя, покачала головой.
     - А что мне Мшщуй? - небрежно возразила она.
     - Ой, неправда! Ты узнала его голос раньше, чем голос Томка!
     Но Здана не всегда признавалась в том, что Мшщуй нравился ей,  а  она
ему. В этот день она как-то не верила ему и сердилась на него. Мшщуй стоял
на страже и весь день не подходил к ней и не старался встретиться  с  нею,
со вчерашнего дня он словно забыл о ней, - и она не хотела о нем знать.
     - Э, Мшщуй! - отвечала она. - Время ли теперь думать  об  этом.  Боже
мой милостивый! Что-то с нами будет! Эти мужики, эта страшная чернь!
     Кася взглянула на нее, и в ее голубых глазах вспыхнул огонь рыцарской
отваги, унаследованной от его предков рыцарей.
     - Мы скорее сами себя убьем, чем отдадимся им  в  руки,  -  вскричала
она. - Никогда этого не будет! Отец Гедеон говорил, что Бог сотворит  чудо
и спасет нас, а ведь отец Гедеон - святой человек, и Бог  не  раз  говорил
через него!
     Кася еще не окончила говорить, когда  внизу  показался  Томко.  Слова
замерли у нее на устах, потому что он взглянул на нее таким  пронизывающим
взглядом, который проник до глубины ее сердца, даже дыхание у нее замерло.
     Здана принялась бранить его за то, что он своим внезапным  появлением
испугал их обоих, а Кася встретила его улыбкой. В  это  время  наверху,  в
женской половине, послышался голос Спытковой.
     - Кася! Ах, ветреная девчонка! Где же она пропала?
     Девушка, вырываясь из объятий  Зданы,  улыбнулась  еще  раз  Томку  и
исчезла.



                                    2

     На женской половине все еще спали, измученные долгим  бодрствованием,
когда их внезапно разбудил страшный шум диких голосов, слившийся со стуком
и грохотом, от которых дрожал весь дом.  Первый  звук,  долетавший  до  их
слуха, был воинственный призыв к бою.
     Грохот сбрасываемых бревен и камней смешивался с  криками  бешенства,
среди которых иногда можно было различить стон раненого или брань рыцарей.
На крыши летел град  камней,  бросаемых  из  пращей  осажденных,  а  стены
тряслись, и все городище гудело от топота ног и беготни кругом всего замка
по мостам.
     Слышно было, как целыми толпами защитники срывались с одного места  и
бежали в другое, туда где грозила опасность. Иногда весь этот хаос  звуков
покрывался голосом начальника обороны, и тотчас же тонул  в  море  криков.
Слышался треск разбиваемых рогаток, гул срывающихся камней, и  стоны  тех,
на кого они обрушивались.
     Женщины с плачем вскакивали с постелей, набрасывали на себя одежду и,
торопливо крестясь, бежали, сами не зная куда, крича, толкая друг друга  и
почти не сознавая, что они делают...
     Только  одна  Ганна  Белинова  стояла  посреди  горницы  бледная,  но
спокойная; она была уже одета и с грустью  и  жалостью  смотрела  на  свое
испуганное и переполошившееся стадо.
     - Они уже ломятся в ворота! -  с  громким  плачем  кричала  Спыткова,
наблюдавшая из чердачного окошка. -  Что  делать?  Боже  милосердный!  Что
делать? Спасайтесь, кто может!
     В горницу то и дело вбегали служанки.
     - Уже подходят от Ольшанки! - кричала одна. - Перешли через болото!
     - Идут всей громадой к воротам! - говорила другая.
     - Камни летят градом, а из-за стрел света  не  видно!  -  докладывала
третья...
     - Эмо подстрелили, когда она несла воду, - вся  запыхавшись,  вбежала
еще одна, - с перепуга она уронила кувшин и разбила.
     - Кувшин мой! - прервала ее с жестом отчаянья Ганна Белинова.  -  Мой
хороший кувшин!
     Ей не столько было жаль подстреленную  девушку,  сколько  кувшин.  Не
успела она докончить этих слов, как в горницу вбежала  молодая  женщина  с
заплаканным лицом и окровавленной рукой. Стрелы в ране  уже  не  было,  но
кровь еще сочилась из нее, а из глаз обильно текли слезы, и от страха  она
не могла  вымолвить  ни  слова.  Здана  сейчас  же  принялась  обмывать  и
перевязывать рану, а Кася помогала ей. Поднялся плач и причитания.
     Не успели еще  они  успокоиться  после  этого  случая,  как  в  дверь
постучали. Все со страха отскочили от них.
     - Отец Гедеон идет служить утреню! - раздался голос за дверью.
     Женщины совсем забыли о службе, а молитва была так  нужна  их  душам!
Все принялись торопливо одеваться, чтобы поспеть к утрене. Даже  Спыткова,
нелюбившая рано вставать и одеваться, набросила что-то на себя, чтобы идти
вместе с другими.
     Среди стен, дрожавших от разыгравшегося боя, на своем обычном  месте,
под легкою крышею, на которую сыпался град камней,  отец  Гедеон  приносил
бескровную жертву так невозмутимо спокойно, как будто бы  он  находился  в
своем тихом монастыре в прежнее счастливое время.
     Во дворе, на открытом возвышении, отзвуки борьбы  на  валах  казались
такими громкими и страшными, что перепуганные женщины, - едва только вышли
из дома, упали на колени и не в силах молиться, обратили заплаканные глаза
на капеллана, которого, казалось, не  волновал  ни  этот  шум,  ни  грохот
камней, скатывающихся с крыш, ни стоны раненых. Старец был весь в  молитве
и в Боге, душа его витала в ином мире!
     Его окружали только женщины и маленькие дети. Все мальчики  постарше,
- как их ни прогоняли прочь и не  удерживали,  пошли  на  окопы  на  окопы
метать из пращей и стрелять из маленьких луков. - Воины не  могли  от  них
избавиться!
     Среди  заплаканных  женских  лиц  выделялось  спокойное  лицо  старой
Белиновой и полудетское еще с широко открытыми глазами и полуоткрытым ртом
лицо Каси, дышавшее почти мужским воодушевлением.  Она,  казалось,  готова
была каждую минуту сорваться с места, чтобы бежать  и  принять  участие  в
борьбе. Нахмуренное  личико  ее  горело  пламенным  гневом  и  неудержимым
желанием бежать туда, где кипел бой.  Здана  несколько  раз  с  изумлением
оглянулась на нее.
     - Что с тобой?
     - Со мной? Я хотела бы тоже сражаться!  -  тяжело  переводя  дыхание,
отвечала Кася, - ах, я так хотела бы сражаться!
     Белинова закрыла ей рот рукою.
     Борьба казалась тем более  страшною,  что  не  видно  было,  как  она
происходит, и сюда относились только отзвуки ее.
     Прислушиваясь к ним, молящиеся  женщины,  девушки  и  дети  старались
угадать, с какой стороны исходили эти крики боли и гнева и из  чьей  груди
вырывались.
     Все головы поворачивались в сторону  замковых  ворот,  около  которых
происходил самый ожесточенный бой.
     Когда, наконец, отец Гедеон повернулся и, описав  в  воздухе  большой
крест, благословил женщин, детей и тех, которые сражались за  них,  -  все
женщины с плачем упали на землю... Капеллан уже удалился к себе, а ни  все
еще не решались встать. Только одна Кася вскочила на ноги и, вся дрожа  от
желания быть там, где разгорался бой, смотрела  в  ту  сторону,  где  были
ворота.
     Здана схватила ее за руку и почти силою увела в горницу.
     Как завидовала Кася  старой  Ганне  Белиновой,  которая,  не  обращая
внимания на камни и стрелы, пролетавшие  над  ее  головой  и  падавшие  во
дворе, пошла взглянуть собственными глазами на то,  что  там  делалось,  а
разделить опасность с своим паном и мужем.
     У нее было смелое и мужественное сердце,  стойко  выдержавшее  потерю
двух дочерей и одного сына. Из пятерых детей осталось только двое, и  один
был, в эту минуту, наверное, там, где кипел самый  жаркий  бой,  где  была
наибольшая опасность!
     В нижней горнице никого  не  было:  старые,  слабые,  раненые  -  все
потащились на валы, чтобы принести там посильную пользу. В тот день  никто
не был там лишним, даже самые слабые могли на что-нибудь пригодиться. Сюда
прибегали только раненые, чтобы перевязать рану и остановить  кровь,  -  и
тотчас  возвращались  на  свое  место.   Подстреленный   Топорчик   зубами
перевязывал себе рану, из которой обильно текла кровь, - торопясь бежать к
своим.
     Словно муравьи, копошились люди вокруг городища, стремясь  взять  его
приступом. Оставшиеся в долине  напирали  на  передних.  Отступление  было
невозможно даже при желании; огромные бревна и камни, сбрасываемые вниз, в
толпу, придавливали напиравших, разбивали им руки и  ноги,  но  им  некуда
было податься, потому что на них  напирали  сзади.  Живые  карабкались  по
телам убитых и искалеченных, образовавшим целый вал у рогаток.
     Маслав, стоя в стороне, приказывал трубить в рог, чтобы  поддерживали
воодушевление. Осаждавшие окружили замок такою плотную стеною, что не было
место на валах, где бы не приходилось обороняться.
     И даже со стороны речки по нам скоро положенным  жердям  и  по  мосту
двигалась  толпа,   напиравшая   с   особенным   упорством,   потому   что
рассчитывала, что здесь встретит наименьшее сопротивление.  При  небольшом
количестве защитников участие простого народа могло  бы  принести  большую
пользу, но Белина пользовался ими, только разделяя их на маленькие группы,
смешивая их с рыцарями и устанавливая над ними строгий надзор. У ворот  же
не было ни одного простолюдина. Народ же шел неохотно, лениво,  с  угрюмым
видом, понуждаемый угрозами и едва исполняя приказания. Выражение скрытого
гнева не сходило с их  лиц,  и  казалось,  что  они  каждую  минуту  могли
взбунтоваться. Они  таскали  бревна,  передвигали  камни,  носили  кипящую
смолу, но за ними, как за рабами, все время присматривали старшины.
     Вехан и Репец, вертевшиеся в толпе нападающим, давали знаки  своим  и
громко призывали их возраст против  осажденных.  Бледные  лица  загорались
зловещим румянцем, но руки не осмеливались бросить работу. Белина с  мечом
в руках не спускал с них глаз. Всякое сопротивление грозило им смертью.
     Женщины  простолюдинки  с  грудными  детьми  на  руках   выбегали   с
распущенными волосами, возбужденные шумом борьбы, к своим мужьям и братьям
и призывали их к бунту, но их,  как  скот,  загоняли  в  сараи,  и  оттуда
доносились только крики и стоны.
     Положение было отчаянное и еще ухудшалось с каждым часом. Со  стороны
речки, там, где только что подсыпали  валы  и  установили  новые  рогатки,
после  первого  же  натиска  обломалась   большая   часть   заграждения...
Образовалась брешь. Все, кто только мог, тотчас же бросились к этому месту
и принялись заваливать его всем, что нашлось под рукой. К счастью, удалось
поправить дело с помощью досок и кольев от разбросанных  строений.  Братья
Доливы показывали чудеса, работая за десятерых.
     Оба они, сварливые и неспокойные  в  обычной  мирной  жизни,  горячие
духом, всегда готовые повздорить и поссориться, теперь оказались дельными,
неутомимыми, и несмотря на то, что кровь обильно струилась из  их  ран,  и
стрелы торчали в них, как иглы у ежей, а от камней все тело было в  шишках
и синяках, ни один из них не охнул и не пошел перевязывать раны.
     Каждый удар врага удваивал их силы, они  передвигали  такие  тяжести,
каких ни один из них в другое время не мог бы сдвинуться с места,  и  даже
не чувствовали утомления, посмеивались, довольные  собой.  Глядя  на  них,
старый Белина чувствовал себя счастливым, и в самый разгар боя обнял Мшщуя
и поцеловал его в голову. Между тем люди,  напиравшие  на  замок  со  всех
сторон, оказались в довольно опасном  положении.  Довольно  большой  отряд
переправлялся через узкую часть, отделенный от  остального  войска  быстро
текущей речкой. Вшебор, присмотревшись к ним, сбежал с валов к Белине.
     - Смилуйся, отец! - сказал он. - Дай мне горсточку  людей!  Много  не
надо, но дай сколько-нибудь! Выпустите меня через какую-нибудь!  Выпустите
меня через какую-нибудь щель на эту чернь, я их потоплю в болоте!
     - Где? Каким образом? - спросил Белина.
     - Смотрите, какая узкая гать. Они не  рассчитывают  на  нападение.  А
если мы на них бросимся, они уйдут. Ведь это не воины и не рыцари, все они
взяты от сохи и бороны. Их можно живо разметать в разные стороны.
     Белина, подняв руки, защищался и не хотел уступить.
     - Ведь пойдете на гибель! Жаль мне вас!
     - Вернемся невредимыми, отец; пусти, а то я не выдержу и один брошусь
на целую толпу! - воскликнул Вшебор.
     Предприятие это в первую минуту всякому  могло  показаться  безумным.
Броситься какому-нибудь десятку - двум воинов на  толпу  в  несколько  сот
людей - казалось немыслемым. Но надо было помнить, что  весь  этот  народ,
согнанный под городище, был безоружен, одет в рубахи и сермяги  и  не  мог
сравниться с вооруженными рыцарями. Вшебор ручался и клялся, что  прогонит
чернь, если только ему дадут нескольких вооруженных людей на  помощь.  Для
осажденных было очень важно прогнать отсюда нападающих, чтобы обратить все
внимание на другие стороны.
     Но Белина долго колебался и не давал согласия. Не так-то  легко  было
выпустить отряд охотников из городища.
     Главный вход в городище находился с  противоположной  стороны,  а  со
стороны  речки  была  только  небольшая  калитка,  давно  уже  забитая   и
засыпанная, так что ее трудно даже было  отыскать  среди  заграждений.  Ее
надо было теперь  открыть,  рискуя  тем,  что  в  случае  неуспеха,  чернь
прорвется через нее в городище.
     Поэтому старый Белина упорно  отказывал  в  своем  согласии  и  готов
бороться в городище до последней крайности, но не пускался в рискованные и
опасные  предприятия.  Но  с  Вшебором  трудно  было  поладить,  когда  он
что-нибудь задумывал: он так уговаривал, упрашивал, настаивал, что в конце
концов получил разрешение.
     И как только Белина кивнул головой в знак согласия,  Вшебор  полетел,
как безумный, сзывал  охотников;  на  его  призыв  отозвались  все  пылкие
головы.
     - Идем пробовать счастья!
     Сражаться, стоя в этой тесноте, никому не было  особенно  приятно,  и
Вшеборов план вылазки всем вскружил головы. Нападающие, очевидно, не могли
ожидать натиска с этой стороны.
     Начали открывать калитку, отваливая землю и тяжести,  но  прежде  чем
эта работа была окончена, отряд Вшебора стоял уже наготове.
     - Здесь не надо мечей, возьмем топоры и дротики, как на диких зверей,
- крикнул предводитель.
     Охотники  схватили  топоры  и  дротики  и,  прикрытые  панцирями,   а
некоторые укрываясь за щитами, выбежали из ворот.
     Толпа черни, напиравшая на замок с этой стороны, не ожидала  вылазки;
и в первую минуту, когда открылась калитка, они подумали, что  это  измена
внутри замка, и что ее открыл простой народ, желавший соединиться с  ними.
Они немного отступили из предосторожности... Но в ту же  минуту  Вшебор  с
товарищами врезался в самую толпу  и  принялся  колоть  и  рубить  на  обе
стороны. С валов,  по  данному  знаку,  сбросили  огромные  бревна,  а  на
ближайших начали лить кипящую смолу. А Вшебор с  криком  напирал  на  них.
Растерявшаяся перепуганная чернь в беспорядке бросилась к гатям  и  мосту,
но навстречу им шли новые отряды; отступавшие столкнулись с  наступавшими,
и значительная часть первых, убегавшая от топоров  и  копий,  должна  была
соскочить в воду и трясину...
     Вшебор и его товарищи отлично  воспользовались  этой  первой  минутой
замешательства и стали напирать  сзади  еще  сильнее.  Необузданная  толпа
всегда склонна бежать по первому примеру. И вот весь этот муравейник вдруг
обратился в бегство. Те, которые  шли  вперед,  повернулись  и  с  воплями
побежали назад; многие оступались, падали в болото,  сталкивались  другими
бежавшими в реку. А Вшебор беспощадно бил, рубил топором  и  неся  дальше.
Между тем осаждающие, отделенные водой и не видевшие за стенами  городища,
что делалось с той стороны, даже не догадывались о происходившем и  потому
не могли своевременно придти на помощь своим.
     Доливы отделились в этом первом столкновении  с  врагом  поразительно
счастливо, а что всего удивительнее - они  не  увлеклись  и  не  забрались
слишком далеко вперед. Дойдя до половины моста, они начали  рубить  его  и
срывать доски, а, покончив с этим вернулись в замок.
     Отброшенная таким образом чернь уже не смела и не могла  вернуться  и
оставалась  пока  на  противоположном  берегу.  Дерзкой  безумной  выходке
Вшебора городище было обязано тем, что оборона могла сосредоточиться  там,
где скопились главные силы Маславова войска.
     Их огромное количество  увеличивало  только  общую  суматоху,  но  не
приносило существенной пользы. Большая часть их, стоявшая  бездеятельно  в
долине, теснила своих, бросала камни из пращей, которые  часто  падали  на
головы их же товарищей, а подойти ближе не имела возможности.  Окопы  были
завалены трупами и ранеными.
     Бревна придавливали людей до полусмерти, но они не могли  из-под  них
выбраться. По их телам и по  трупам  убитых  осаждавшие  шли  уже  не  так
стремительно, потому что из-за рогаток на них сыпался град  камней,  а  на
головы их лилась кипящая смола.
     Яростный бой длился  до  полудня.  Маслав,  надеявшийся  покончить  с
замком в каких-нибудь два-три часа, приходил в бешенство, наблюдая упорную
борьбу защитников,  которая  стоила  им  уже  столько  жизней  и  отнимала
мужество у остальной черни. Тогда, выбрав надежных людей из своего войска,
он приказал им подойти к главным воротам, поджечь их и начать рубить.
     Но около ворот давно уже были приняты все меры для обороны. Самое  их
положение облегчало защиту. Главный вход  находился  в  узком  проходе,  в
котором могли поместиться в ширину всего несколько человек.
     Белина еще с утра отдал приказ облить водой доски, чтобы они не могли
легко загореться.
     На верхнем мосту  над  воротами,  защищенном  навесом,  стали  лучшие
воины, первые смельчаки из молодежи. Навес охранял их  от  града  стрел  и
камней, и они, защищенные таким образом от вражеских ударов, могли успешно
обороняться отсюда. Тут же были свалены груды камней и толстых бревен,  да
и рук было достаточно. Маслав, подъехав сам с этой стороны, указывал своим
на ворота, побуждая  их  напирать  отсюда;  подбежало  несколько  десятков
воинов с липовыми щитами, обитыми кожей,  которые  были  пригодны  в  поле
против мечей, но не могли защитить от камней и бревен.
     Их подпустили к самому ущелью среди  валов,  и  они,  держа  в  руках
смоляные факелы, успели добежать до ворот, но тут на них сбросили  заранее
приготовленное бревно, перед которым они не  успели  отступить.  Несколько
человек было убито на месте, остальные отошли  назад.  Видя,  что  подойти
ближе будет трудно, они начали  складывать  кучи  сухого  хвороста,  чтобы
поджечь его и потом подсунуть  к  воротам.  Но  пока  они  это  выполнили,
наступила темнота. Стояли самые короткие дни поздней  осени,  которые  еще
сокращались хмурым небом; люди были так измучены,  что  с  окончанием  дня
штурм  значительно  ослабел.  Кое-где  остались  кучки  наиболее   упорных
охотников, но и те уже начинали редеть. Осажденные ждали, как  избавления,
прихода ночи, хотя они хорошо понимали, что им  не  удастся  отдохнуть,  и
придется попеременно стоять на страже.
     Первый день неимоверных усилий измучил рыцарство,  и  многие  из  них
должны были на время оставить свои места на валах, чтобы перевязать раны и
отдохнуть;  день  этот,  правда,  прошел  счастливо,  но   он   не   нанес
неприятельским полчищам существенного ущерба и только довел до  бешенства.
Для них не играла значительной роли  потеря  нескольких  десятков  и  даже
нескольких сотен людей. Отброшенные со стороны речки, отступив с  позором,
они  пришли  в  ярость  и  собирались  с   новым   упорством   возобновить
наступление.
     Вид трупов, лежавших на валах и под валами, пробуждал в  толпе  жажду
отмщения, и, унося их к себе, нападающие осыпали своих врагов  угрозами  и
проклятиями... По языческому обычаю трупы эти сжигались на кострах.
     Наступившая ночь, хоть и не усмирила возбуждения  толпы,  но  все  же
принудила их сделать временную передышку.
     На расстоянии выстрела из лука от валов развели огонь и расположились
так близко, что до замка долетали из их лагеря говор, шум, песни и  грубая
ругань по адресу защитников.
     Но в замке не сидели без дела.  За  целый  день  боя  запасы  бревен,
камней и стрел почти исчерпались, хотя всем раньше казалось, что их должно
было хватить надолго.  В  пылу  сражения  люди  забывали  о  необходимости
экономии и часто бросали без нужды или делали промахи, и  врагу  удавалось
увернуться.
     В городище  оставалось  уже  небольшое  количество  бревен,  досок  и
камней, рассчитывали, главным образом, на деревянные строения и  камни  от
фундаментов.  Старый  Белина  отдал  вечером  приказ  разнести  деревянные
постройки. Согнали народ, и при  свете  смоляных  лучин,  под  наблюдением
досмотрщиков закипела работа. К утру надо было  заготовить  груды  бревен,
досок, кольев и камней.
     Если бы защита продлилась,  пришлось  бы  уничтожить  не  только  все
хозяйственные постройки, но и самый дом Белины, и жить под открытым небом.
     Эта ночь прошла без сна и  отдыха:  надо  было  не  спускать  глаз  с
внутреннего врага, чтобы они  не  имели  возможности  собраться  вместе  и
сговориться, и надо было сторожить на валах и у ворот,  чтобы  снаружи  не
подкрался Маслав с  своими  людьми.  В  нижней  горнице  располагались  на
короткий  отдых  по  несколько  человек,  которых  сменяли  другие.  Здесь
перевязывали раны и кормили воинов, старшие из них укладывались  на  полу,
чтобы дать отдых рукам и ногам.
     В некоторых местах, где напор был  сильнее,  пришлось  защищаться  не
только стрелами и камнями,  но  также  копьями  и  топорами.  Когда  чернь
карабкалась по трупам своих и достигла уже заграждений, иногда не успевали
вовремя сбросить бревно, и тогда приходилось сталкиваться с ними  грудь  с
грудью. Хватали друг друга за волосы и рубились топорами.  Старый  Лясота,
который по слабости здоровья был только на услугах у других, не  выдержал,
кинулся в самую гущу врагов и был ранен.
     В этот день почти все получили раны, но они были неопасны для  жизни;
у многих были синяки и шишки от камней, но особенно болезненны  были  раны
от каменных стрел. У осаждавших количество раненых и  сильно  искалеченных
было гораздо  значительнее.  Всю  ночь  в  обширном  лагере  заметно  было
движение и какие-то приготовления. В палатке Маслава горел  огонь,  и  все
время туда входили и выходили люди.
     Во мраке ночи нападающие несколько раз пытались подкрасться к  замку,
но  защитники  были  наготове  и  встретили  врагов  градом  стрел.  Везде
расхаживали  часовые.  Этот  страшный  день,  наверное,  показался   более
коротким для тех, которые провели его в  пылу  сражения,  чем  для  бедных
женщин, вынужденных сидеть без дела и  только  тревожно  прислушиваться  к
отголоскам боя, пугаясь  каждого  более  сильного  шума.  Услышав  громкие
крики, все выбегали посмотреть, не прорвалась  ли  чернь  в  ворота  и  не
повалила ли рогаток. Служанки,  которые  должны  были,  несмотря  на  бой,
заботиться о  приготовлении  пищи  для  всех  и  разносить  ее,  постоянно
приносили тревожные вести, рисовавшие положение защитников в самом мрачном
свете, так что Кася и Здана, как более смелые, выбегали и  сами  старались
разузнать правду.
     Девушка, казавшаяся такой тихой и спокойной в обычное  время,  теперь
превратилась в  героиню,  так  что  Спыткова  не  верила  своим  глазам  и
несколько раз должна была приказывать ей бросить секиру,  за  которую  она
хваталась.
     А о том, что делалось со старым Белиной,  мог  бы  рассказать  только
тот, кто ходил бы с ним вместе. Его видели везде, где кипел самый яростный
бой. Он молча поднимался на  валы  и,  размахивая  своим  огромным  мечом,
который надо было держать обеими руками, рубил на обе стороны.  Из  одного
места он переходил в другое, где необходимо было его присутствие, и зычным
голосом подбадривал сражающихся и побуждал их к новым усилиям.
     К вечеру он и сам, и большая  часть  его  воинов  едва  держались  на
ногах. Как подточенные, они бросались на землю, тяжело переводя дыхание  и
набираясь новых сил. Теперь не  было  недостатка  в  пище  и  питье,  часы
защитников были сочтены, для кого же было беречь запасы?
     Вся надежда была на Провидение, как говорил отец  Гедеон.  Осажденные
могли выдержать еще день-два такой осады, но если бы она продлилась, ничто
не могло бы их спасти... Никто не смел говорить об  этом  громко,  но  все
сознавали это. Старшие украдкой ходили к исповеди и готовились к смерти.
     Предчувствие близкого конца и решимость бороться  до  конца  окружали
эту горсточку людей, усмехавшихся друг другу  и  не  обнаруживавших  своей
тревоги перед лицом смерти, ореолом какого-то величавого спокойствия.
     Чтобы забыть о том, чем полна была душа, говорили о  самых  обыденных
вещах. Семья,  жены,  дети,  опустошенные  усадьбы  предков  стояли  перед
глазами обреченных, но мужские глаза не смели проливать слез.
     Ласково  подшучивали  друг  над  другом,  показывали  свои   раны   и
рассказывали о происшествиях этого дня. И только глаза их выдавали  тайную
мысль, какою обменивались между собою римские гладиаторы:
     - Мы обречены на смерть!
     Всю ночь двери горницы оставались открытыми;  одни  выходили,  другие
входили, прислушиваясь, едва успевали присесть или прилечь, как  уже  надо
было уходить.
     Большая часть воинов приходила  перевязать  кровавые  раны  и  угрюмо
молчала; покончив с перевязкой, искали места на соломе,  чтобы  прилечь  и
расправить онемевшие члены.
     - Вот, кому что назначено, тот не уйдет от судьбы, - говорил  Лясота,
с улыбкой осматривая свои рубцы от старых ран. - Я  лежал,  как  труп,  на
поле битвы, был уже полумертв, но судьба оживила меня  и  направила  сюда,
чтобы я мог здесь во второй раз умереть! Вытащили меня из Гдеча, где я мог
бы спокойно закрыть глаза и не страдать больше, а то здесь я только  объел
Белину и все же должен погибнуть!
     Белина тяжело вздохнул.
     - Что там погибать! Нам старым, это еще ничего... А вот молодых жаль,
детей наших, девушек, сыновей.
     - Пусть лучше они не видят того,  что  теперь  делается,  -  раздался
голос одного из лежавших у огня.
     Это говорил шляхтич из Познанских земель, по имени Потурга. Наверное,
он не проявлял большого рвения в бою, хотя вертелся повсюду, громко охал и
вздыхал и все критиковал. Подняв голову, он обратился к Белине.
     - К чему еще защищаться? Ведь все равно дело проиграно!
     Белина сердито отвечал ему:
     - А что же по вашему? Лучше в петлю влезть, чем погибнуть от  топора?
Просить у них пощады?
     - Что толку биться, когда мы все равно не победили их?
     - Ну, так умрем в бою! - весь дрожа от гнева, крикнул Белина.
     - Погибнем, потому что мы не  можем  иначе  поступить.  Только  чернь
падает лицом на землю, чтобы вымолить себе жизнь!
     Потурга молча качал головой.
     - А если вы желаете отправиться к Маславу, то я прикажу отворить  для
вас ворота или спущу вас на веревках.
     В это время из темного угла раздался с полу еще другой хриплый голос,
подхвативший прерванный разговор.
     - Что правда, то правда! Надо было сделать так, как раньше  советовал
Долива, потому что он умно рассуждал. Надо  было  прорваться  из  замка  и
схорониться в лесах.
     - А потом? - грустно спросил Лясота.
     На это не последовало ответа, но послышался шум чьих-то тихих  шагов,
и в слабом свете  догорающего  пламени  все  увидели  темную  фигуру  отца
Гедеона со скрещенными на  груди  руками,  в  черной  одежде  и  маленькой
шапочке на голове. На бледном его  лице  лежала  печальная  и  жалостливая
улыбка. Он молча смотрел на догорающее пламя в очаге, но мысли его  витали
где-то далеко.
     Молчали и все окружающие. Наконец, монах, как бы отрываясь  от  своих
мыслей, обвел взглядом своих слушателей и проговорил ласковым  голосом,  в
котором звучала непонятная для них веселость.
     - Милые мои братья! Роптать на  прошлое,  в  котором  все  равно  уже
нельзя ничего изменить, или заглядывать  в  будущее  и  огорчаться  раньше
времени не пристало  христианам.  Разумнее  всех  поступает  тот  человек,
который  исполняет  положение  на  сегодняшний  день  и  не  заботится   о
завтрашнем, предавая себя в руки Божии. Именно так вы и поступили сегодня,
и день этот был истинно рыцарский великий и  прекрасный!  Так  неужели  же
Бог, который смотрит на нас с неба, не увенчает этой святой борьбы за  жен
и детей полной победой!
     - Эх, батюшка! - иронически смеясь, отозвался из своего угла Потурга.
- Эх, что это вы шутите над нами? Если  бы  и  сам  Бог  вмешался  в  нашу
борьбу, то и он бы нам не помог! Попали мы  в  западню,  и  ничто  нас  не
спасет...
     Гневный румянец покрыл лицо отца Гедеона  во  время  этой  нечестивой
речи; он поднял руки кверху.
     - Безбожный человек! - вскричал он с возмущением. - Молчи,  чтобы  не
навлечь гнева  Божьего  на  этот  дом.  Разве  для  Бога  есть  что-нибудь
невозможное?
     Потурга, смеясь, махнул  рукою.  И  короткий  простодушный  капеллан,
объятый святым гневом, вдруг стал  величественным  и  грозным,  как  будто
вырос у  всех  на  глазах,  и  вся  его  фигура  приняла  повелительное  и
пророческое выражение. Он уже не владел собой.
     - А я говорю  тебе,  жалкий  человек,  что  глазща  твои  еще  увидят
спасение, и ты, не желавший  верить  в  него,  не  полагавшийся  на  Божие
могущество, ты один не будешь спасен!
     Он грозно указал на него  пальцем  и  умолк.  Все,  пораженные  этими
словами, обернулись в сторону Потурги. Отец Гедеон стоял молча, и лицо его
понемногу принимало прежнее выражение.  Он  поправил  шапочку  на  голове,
опустил глаза вниз  и,  как  бы  устыдившись  своего  мгновенного  порыва,
медленно вышел из горницы.
     Потруга сидел с побледневшим  лицом,  весь  дрожа  от  страха.  Скоро
поднялся и Белина и, взглянув на него, вышел вслед за ксендзом.
     Повсюду на валах горели огни, расхаживали часовые; глухой шум долетал
со стороны долины; иногда  вырывались  отдельные  ругательства  часовых  в
ответ на приставания подходивших к ним.
     Старик хозяин вскарабкался  на  укрепленное  возвышение  над  мостом,
чтобы взглянуть, что делается в  долине.  В  ночной  темноте  обозначались
красными пятнами догоравшие костры и желтыми  -  только  что  разведенные.
Почти никто не спал. Мелькали в одиночку и  группами  черные  тени  людей;
около палатки.  Маслава  глухой  шум  людского  говора  сливался  с  шумом
ближнего леса. Внизу еще виднелись неубранные трупы, лежавшие среди бревен
и камней. Часовые не позволяли никому подходить к  ним  и  всякую  попытку
встречали стрелами. Псы с воем бегали среди трупов, вдали слышалось ржание
и фырканье лошадей. Всюду,  куда  только  достигал  глаз,  виднелись  ряды
костров, тянувшихся до самой опушки  леса,  где  старые  смолистые  сосны,
подожженные снизу, пылали, как огромные свечи. На черном небе не было даже
облаков, только вдали, словно зарево  пожара  отражались  на  нем  красные
клубы дыма, то разгораясь, то потухая...  Белина  смотрел  на  все  это  с
вершины замка своих предков и думал.
     - Завтра он превратится в груду пепла, а мы, быть может, будем лежать
здесь, как вот эти трупы!
     На верхней половине ни одна из женщин не хотела ложиться спать, боясь
ночного нападения. Все сидели на земле или на лавках  вокруг  огня,  ни  у
кого не хватило духу взяться за  пряжу.  Пальцы  не  повиновались,  ладони
дрожали, и расставленные по углам печально стояли бездеятельные прялки.
     Девушки,  сложив  праздно  руки  на  коленях,   сидели   в   глубокой
задумчивости.  О  пении  забыли  и  думать,  и  только   изредка   шепотом
переговаривались между собою. Только  неугомонная  Марта  Спыткова  своими
жалобами и ропотом еще увеличивала печаль своих товарок.
     - О, если бы я только это предчувствовала! - вздыхала бедняга. - Если
бы я только знала, что меня ожидает в этой несчастной стране, никогда бы я
не согласилась увезти себя с Руси. За меня сватались князья и бояре,  жила
бы я в каменных палатах, в полной безопасности, в Киеве златоверхом,  либо
в Полоцке, либо в Новгороде, хотя этих самых новгородцев называют  повсюду
плотниками! А здесь! Здесь!
     Она вздернула плечами.
     - За грехи мои пришлось мне здесь жить!
     - Да разве на Руси не бывает войны? - несмело спросила Здана.
     - Да уж не так, как у вас, - возразила Спыткова. - Иной раз  побьются
варяги с нашими, порубятся друг с другом в поле, а нам, женщинам, какое до
этого дело. Мужчины выходят из замков, выезжают в долины, а в  замках  все
спокойно!
     Никто не прерывал повествования Спыковой,  но  вдруг  Здана,  которая
проскользнула на темный чердак и выглянула в окошечко, громко вскрикнула.
     Все с криком вскочили с мест.
     В замке поднялась какая-то странная суматоха и беготня.  Сквозь  щели
чердачных стен виднелось где-то близко огромное зарево, видно было, как  в
воздухе летали искры.
     - Пожар, пожар! - кричала Здана.
     Все с криком бросились к дверям.
     - Огонь! Пожар!
     Шум во дворе замка все увеличивался.
     Действительно,  -  пожар  был  внутри  городища.  Подожженные  руками
злодеев горели сараи. А так как все хозяйственные постройки  соприкасались
между собой крышами, и ветер раздувал пламя, то пожар угрожал  и  главному
строению, мостам и рогаткам, составляющим всю защиту замка.
     Чернь,  притаившаяся  под  валами  в  ожидании  этой   минуты   общей
растерянности, теперь выскочила и с громким криком бросилась на окопы.
     Стены сараев, сложенные из сухого хвороста, солома и  сено  под  ними
горели, как огромный сноп яркого пламени.  Одни  бросились  тушить  огонь,
другие должны были защищать заграждения  на  валах,  на  которые  напирали
осаждающие.
     Казалось, что  настал  уже  последний  час.  Оставалось  только:  или
погибнуть в огне, или отдаться  в  руки  дикой  черни.  Белина  с  горстью
защитников, не теряя мужества, тушил огонь, а Томко с Доливами побежали на
валы.
     И  снова  бой  закипел,  как  в  аду.  Треск   обрушивавшихся   балок
сопровождался дикими воплями черни.
     Но, как будто бы Бог, сжалившись над отчаянными  стонами  несчастных,
захотел придти им на помощь, -  вдруг  полил  обильный  дождь,  затушивший
пожар гораздо скорее,  чем  это  сделали  бы  люди.  На  валах  продолжали
сбрасывать последние бревна и камни, а под конец  выхватывали  с  пожарища
горящие головни и бросали их в толпу осаждающих.
     Убедившись в том, что огонь, на который  они  так  рассчитывали,  уже
угасал,  обманутые  в  своих  надеждах  нападающие,  -  начали   понемногу
отступать и прятаться от ливня.
     А с неба продолжал литься этот дождь  милости  и  чуда  Божьего,  как
будто вызванный молитвами отца Гедеона.
     Бедные женщины не скоро оправились после этого перепуга. Некоторые из
них упали без сознания и долго пролежали,  не  приходя  в  себя.  Спыткову
пришлось положить на ее постель и приводить в чувство водой. Крики  женщин
были так  ужасны,  что  Белина  два  раза  посылал  к  ним  с  угрозами  и
приказаниями не отнимать мужества у защитников и быть повоздержаннее.
     Уже светало, когда пожар стих, и в это  же  время  начал  затихать  и
дождь, и что очень редко случается в позднюю осень, к утру поднялся ветер,
разогнал густые тучи и очистил небо. День обещал быть ясным и солнечным.
     Что это было? Предзнаменование или злая насмешка судьбы? Над  долиной
стлались клубы дыма; переполненная дождевой водой речка и болота  казались
одним огромным озером. Видны были подхваченные водой и рассыпавшиеся стога
сена заготовленного для лошадей. Стада уходили в лес, люди бродили в  воде
и грязи. Блеск восходящего солнца отражался в  лужах  на  лугу.  День  все
разгорался.
     - На валы! К рогаткам! - кричал старый Белина.
     Все спешили на свои места,  а  старик  хозяин  снова  пошел  на  мост
взглянуть, что делается...
     А делалось что-такое, чего нельзя было даже понять!
     Хоть  и  день  уже  настал,  и  солнце  всходило  и  во  всем  лагере
чувствовалось особенное оживление и движение,  но  оно  было,  повидимому,
направлено к иной цели. На замок не обращали уже внимания. Палатка Маслава
была видна, как на ладони. Здесь седлали коней, поспешно собирались люди и
что-то делали около палатки, как будто собираясь сложить ее. Одни выбегали
оттуда, другие галопом подъезжали  к  ней...  Трубили  в  рога  и  сзывали
войско.
     Группы   людей,   еще   вчера   бродившие   в   беспорядке,    теперь
устанавливались и образовывали правильные отряды. Не слышно было больше ни
криков,  ни  угроз,  -  вся  чернь  была  поглощена   какими-то   спешными
приготовлениями. И даже те, которые провели всю ночь под валами  городища,
побросали потухшие костры и присоединились к остальному войску в долине.
     Вечером и ночью перед ливнем Собек подсмотрел  и  подслушал,  что  на
речке и через трясину собирались проложить новые гати и мосты.  Теперь  же
Белину известили, что работу эту бросили, а всех людей взяли  оттуда.  Что
могли означать эти неожиданные сборы в долине, беспокойные передвижения и,
особенно, это равнодушие к осажденному  замку  -  об  этом  никто  не  мог
догадаться. Одним хотелось видеть в этом обещанное  чудо,  другие  боялись
нового  приступа,  более  подготовленного   и   лучше   обдуманного.   Эти
необъяснимые передвижения и группировки  внушали  защитникам  тем  большую
тревогу.
     Когда взошло солнце, палатка Маслава была уже увязана и  положена  на
воз. А сам он - в том самом наряде, в котором он появился перед  замком  в
первый день, - выехал с  дружинником  в  долину,  Объезжая  отряды  своего
войска, он как будто делал им смотр и отдавал приказанья.
     Вчера еще шумливая и  дерзкая  чернь  теперь  казалась  молчаливою  и
чем-то подавленною. Около городища никого не оставили, так что  измученные
защитники могли спокойно отдыхать до того момента,  когда  их  призовут  к
бою.
     Этим  временным  затишьем  воспользовался  старый  вождь,  приказывая
сносить наверх доски  и  бревна,  уцелевшие  от  пожарища,  чтобы  заранее
подготовиться к новой осаде.
     Все вздохнули свободнее. Особенно женщины,  у  которых  вообще  легко
сменяются тревога и веселье, печаль и улыбки, - подбодрились  и  оживились
надеждой.
     Томко нашел время навестить мать и Здану, а, так как Спыткова еще  не
оправилась после  вчерашнего  перепуга  и  лежала,  то  Кася  очутилась  в
соседней горнице наедине с Томкой и  его  сестрой.  Его  бледное  лицо  со
следами  крови  от  свежих  ран,  пробудило  в  девушке  чувство,  которое
выразилось в открытом и смелом взгляде.
     - Ой! - со смехом говорила Здана, - кто  бы  мог  поверить,  что  это
слабая Кася вчера несколько раз хваталась за секиру, и ее  пришлось  силой
удерживать.
     Стыдливая  Кася,  смутившись  тем,  что  тайна  ее  была  обнаружена,
зарумянилась,  отвернулась  и  даже  глаза   рукой   прикрыла,   собираясь
отпираться от приписываемого ей  поступка,  но  стоявшие  тут  же  девушки
подтвердили слова Зданы, а Томко взглянул на нее с радостью и гордостью.
     - Если Бог чудом спасет нам жизнь, - обратился Томко к сестре, -  нам
будет, о чем вспоминать. Что тут говорилось, что  мы  пережили,  -  трудно
будет потом поверить!
     - О это правда, - говорила Здана, приходя на  выручку  Касе,  которая
отвечала ему только взглядом. - Мне и теперь все кажется каким-то сном!  Я
и сама не знаю, сплю я или грежу на яву.
     Кася качала головкой и то бросала на Томка смелый взгляд, то опускала
ресницы, то снова вызывающе смотрела на него, но, встретив его  взгляд,  -
тотчас же теряла самообладание.
     - Очень вам больно от ран? - спросила она тихо, желая хоть что-нибудь
сказать.
     - Нет, - отвечал Томко. - Что это за раны! Больно мне только то,  что
вам у нас так неспокойно жить, что вы даже беретесь за секиру...
     Зарумянившаяся  Кася  покачала  головой,  и  длинная,  золотая   коса
обвернулась вокруг ее руки. Она взяла эту косу и стала играть ею.
     - А без вашего гостеприимства, -  сказала  она,  наконец,  -  нам  бы
пришлось, пожалуй, умереть с голоду в лесу!
     Здана,  наблюдала  их  лица,   улыбки   и   взгляды,   вспоминала   о
неблагодарном Мшщуе. Она потихоньку спросила о нем у брата,  который  глаз
не спускал с Каси, И у него было такое странное чувство, как будто чернь и
не подходила еще к замку, и ничьей жизни не грозила ни малейшая опасность,
и как будто на свете была весна и полное спокойствие.  Забыл  обо  всем  и
таким блаженным себя чувствовал...
     - Ах, когда же это, наконец, окончится, -  вздохнула  Кася.  -  Я  не
боюсь! Ведь отец Гедеон говорил, что бог сотворит чудо!
     - А для меня, хотя бы  все  счастливо  кончилось,  никогда  не  будет
счастья, - отозвался тихо Томко. - Как настанут лучшие времена, вы  уедете
от нас далеко, а с вами...
     Кася в испуге отшатнулась от него и схватила Здану за руку,  так  что
Томко не решался договорить.
     Девушки обменялись взглядами. Добрая сестра прижала  Касю  к  себе  и
вместе с ней подошла к брату.
     - Послушай, что Томко говорит тебе, - настойчиво  сказала  она,  -  я
ручаюсь за него, что он говорит правду. Я его знаю!
     Остальное она договорила на ухо Касе. Та пятилась назад, как будто не
желая слушать, а сама улыбалась довольная.
     - А вдруг мама подслушает, да увидит нас! - живо говорила  она,  -  я
боюсь...
     - Только бы Бог помог покончить с этим, - торопясь высказаться, начал
Томко, - если милостивая пани, ваша матушка не захочет  меня  выслушать...
если мне откажут отдать вас, то видит Бог, хоть бы силою пришлось  увезти,
а будешь моя!
     Выговорив это, Томко повернулся и выбежал. Кася с испугом  оглянулась
вокруг, - не подслушал ли кто... Но слышала только Здана, а та  поцеловала
ее в лоб и молча крепко обняла.
     Между тем над воротами  собрались  на  совет  все  главные  защитники
замка.
     - Что с ними случилось? Что это значит? - говорили все.  -  Чего  они
там собираются и строятся в отряды?  Почему  оставили  нас  в  покое?  Что
делается там в долине?
     - Это все хитрости черни! -  говорил  подозрительный  Лясота,  -  они
хотят успокоить нас, чтобы потом напасть на нас неожиданно и  разбить.  Не
верю я, чтобы они так легко отступились.
     - И все свои трупы оставили, - прибавил Топорчик. - Даже  костров  не
развели, так и побросали их.
     - Они должно быть считают нас за глупцов и думают, что проведут  нас,
как малых детей, - сказал Белина.
     - Кто знает, что надумал Маслав, -  говорил  Вшебор  Долива.  -  Одно
только верно, что по доброй воле они нас не оставят.
     Гадали и рядили, но никто не понимал того, что творилось во вражеском
лагере,  и  почему  вчерашний  штурм  так  внезапно  сменился  сегодняшним
миром... Отец Гедеон также вышел на мост посмотреть.
     - Отец Гедеон, - закричали  ему  со  всех  сторон,  -  ты,  наверное,
скажешь нам, что это значит.
     - Я не  военный  человек,  -  спокойно  возразил  капеллан,  окидывая
взглядом долину, - одно только я  знаю  и  вижу,  что,  если  Бог  захочет
кому-нибудь оказать милость, тому он посылает с неба неожиданную помощь...
Во время пожара - ливень, а для усталых отдых. Бог велик!
     В то время, как одни начинали успокаиваться, и надежда проникала в их
сердца, другие - были охвачены отчаяньем и тревогой. Простой народ,  вчера
еще грозивший и упорствовавший, убедившись утром в отступлении  Маслававых
полчищ, начал роптать и проклинать тех, кто обманул их надежды.
     Разделенные на  небольшие  группы  они  сидели  в  окопах  угрюмые  и
погруженные в себя. Только женщины и дети,  оставшиеся  во  дворе,  громко
плакали. Все боялись мести со стороны рыцарей, проклинали своих и напевали
потихоньку погребальные песни. И они все не могли понять, что означало это
внезапное успокоение после вчерашней битвы, когда ослабевшее городище  уже
не могло бы защищаться...
     Вчерашний шумный лагерь затих, и только иногда порыв ветра доносил  в
замок звуки рога или неясный гул, смешанный с шумом леса.
     Но толпы черни не ушли совсем; лагерь расположился на опушке леса  и,
казалось,  чего-то  ждал.  Сначала  в  замке  думали,   что   ждут   новых
подкреплений, но они были вовсе не нужны для взятия городища, потому что и
так осаждающих было более, чем достаточно.
     Сам  Потурга,  еще  вчера  отказавшийся  верить  в  чудо  Божие  и  в
возможность  для  Божьего  могущества  спасти   осажденных   -   стоял   в
задумчивости и не знал сам чему все это приписать.  Вчерашнее  пророчество
отца Гедеона пугало его, как угроза, и при одном воспоминании об этом,  он
чувствовал холод во всем теле.
     - Вот теперь, - невольно вырвалось у Белины, - как раз бы  пригодился
этот хваленый Собек Спытковой.
     Старый слуга, стоявший неподалеку у стены,  усмехнулся  и  подошел  с
низким поклоном.
     - Пусть только немного стемнеет, - сказал он, - и если все  останется
без перемены, то я спущусь с валов и поползу.
     Но и к вечеру все оставалось  попрежнему.  В  долине  движение  толпы
черни  еще  усилилось.  Во  мраке  из  леса  показался  еще  новый  отряд,
встреченный приветственными кликами, и присоединился к остальным.
     Все, умевшие различать людей по одежде, уверяли, что это пруссаки,  -
это подтверждал  и  Вшебор.  Но  другие  стояли  за  поморян.  Отряд  этот
расположился отдельно.
     Повидимому,  на  сегодняшнюю  ночь  городищу  ничего   не   угрожало.
Расставив стражу на валах и у ворот, рыцари ушли в горницу на отдых.
     Собек исчез с наступлением мрака.
     В этот вечер не было ни споров, ни разговоров, все улеглись, где  кто
мог, счастливые одной возможностью забыться сном. Только стража менялась и
одни вставали и шли на смену, другие приходили на отдых. В  городище  было
так тихо, что делалось даже страшно. Женщинам  то  и  дело  казалось,  что
пожар и крик снова разбудил их, как в ту ночь.
     Перед рассветом, когда старшие, которые  не  нуждаются  в  длительном
сне,  проснулись,  а  молодежь  еще  спала  каменным  сном,  старый  Собек
неожиданно появился в  горнице  и  принялся  разводить  потухающий  огонь,
потому что и ему надо было согреться.
     Белина увидал его и поспешил подойти к нему.
     - Это ты? - спросил он.
     - Я сам, милостивый пан, как  видите!  Только  вот  весь  испачкался,
ползая по земле.
     А какие вести принес?
     - Да почти что никакие! - вздохнул смутившийся Собек. -  Мне  удалось
подкрасться под самые палатки, но я ничего не мог  разузнать.  Повидимому,
там ожидают какого-то неприятеля. Но кого? Откуда?  -  Невозможно  узнать.
Люди Маслава ходили по всему лагерю и  всем  говорили,  что  сюда  тащился
какой-то небольшой  отряд,  и  что  они  его  раздавят,  как  червяка.  Со
вчерашнего дня поят всех пивом, велено не бросать оружия и не ложиться,  а
держаться всем вместе...
     Собек был, видимо, сконфужен  и  огорчен  тем,  что  ему  не  удалась
вылазка, и что он вернулся ни  с  чем.  Его  спросили,  не  говорят  ли  о
городище.
     - Они с нами совсем не считаются, - возразил старик. -  Говорят,  что
возьмут, когда захотят и нисколько об этом не беспокоятся. Им теперь важно
разбить неприятеля, которого они поджидают.
     Посыпались догадки о том, кто бы мог быть этим  неприятелем  Маслава,
избегавшего борьбы с чехами. И все сходились на том,  что  это,  наверное,
какая-нибудь часть уцелевшего польского рыцарства.
     - Если это те, с которыми мы  встретились,  -  заметил  Вшебор,  -  и
которых ведет старый Трепка, то мы выиграем  только  то,  что  прежде  чем
погибнем сами, увидим собственными глазами их поражение и гибель.
     Запечалились рыцари при этих словах.
     - Но не может быть, - прибавил, помолчав немного, Долива, - чтобы они
решились идти с такими силами против всей черни.
     - А если они ничего не  знают  и  попадут  в  западню,  а  вся  чернь
бросится на них? - сказал Лясота.
     Вшебор не сразу ответил.
     - Оборони Боже, - промолвил он сумрачно. -  Все  это  храбрые  воины,
знатнейшее рыцарство, но не  может  же  один  идти  против  ста  или  даже
двухсот, - это возможно только в сказке. Как  бы  они  не  были  храбры  и
хорошо вооружены, но, свалив десятерых, каждый из них в конце  свалится  и
сам.
     Невольный вздох вырвался из всех грудей.
     - А разве Трепка собирался ехать именно  в  эту  сторону?  -  спросил
Вшебора.
     - Да и не думал тоже! Напротив,  когда  я  просил  его  об  этом,  он
отказал мне.
     - А кроме них, кто же это может быть? - спросил Лясота. - Мы о других
не слышали и не знаем.
     - Да ведь и о Трепке мы не имели никаких известий, - возразил Долива,
- а он вот нашелся. Почему же и  другим  не  придти  сюда?  Только  трудно
допустить, чтобы кто-нибудь шел, ничего не зная о Маславе или, зная о нем,
вздумал бы помериться с ним силами. Посчитайте-ка,  сколько  этого  народа
пришло сюда?
     - Да ведь это чернь? - сказал Белина.
     - А среди черни есть и вооруженные и обученные  Маславом,  -  говорил
Долива. - Сама по себе эта шушера ничего не  значит,  но,  соединившись  с
воинами, она будет страшна!
     Так печально совещались между собой рыцари. Собек  отошел  от  них  с
опущенной головой, бормоча что-то про себя, очень недовольный самим собою.
Радость и успокоение, овладевшие всеми сердцами утром,  теперь  сменялись,
опасениями. Мукам осажденных не предвиделось  конца,  никто  уже  не  смел
надеяться на освобождение и улучшение судьбы.  Тяжесть  придавила  сердца.
Друг перед другом старались не обнаруживать своих чувств,  но  взгляды  их
говорили ясно о потере всякой надежды на спасение. Долго  ли  придется  им
еще мучиться ожиданием и неизвестностью?
     Между тем, в долину спускался тихий, спокойный морозный  вечер,  небо
заискрилось веселыми звездами,  а  вдали  загорелись  костры,  от  которых
поднимался над лесами целые столбы дыма. Лагерь гудел, как пчелиный  улей,
в ясном воздухе слышалась ржание коней и звуки рога.
     Все темнело небо, все ярче сверкали звезды, - настала  еще  ночь  без
сна и отдыха.


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]