А жизнь прошла зря. Теперь, когда больше незачем  притворяться  перед
собой и другими, в этом можно признаться. Зря.
     Низкий больничный потолок  да  ночь,  перечеркнутая  коестом  оконной
рамы, вот все, что осталось ему от жизни. И еще  тускло  мерцающий  сквозь
ветви деревьев свет. Там то, что он привык называть своим домом - казенная
квартира, сдаваемая с отоплением и прислугой по пятнадцати рублей с  окна.
Квартира профессора химии Соколова Николая Николаевича.
     Соколов медленно поднялся,  пересек  комнату,  двумя  руками  толкнул
фрамугу. Окно  распахнулось,  в  комнату  ворвался  свежий  теплый  ветер,
заставивший схватиться за грудь и без сил опуститься на крашенный табурет.
Зато теперь огонь  был  ясно  виден.  Должно  быть,  это  Мария  пербирает
приготовленные к отъезду вещи или  просто  сидит  и  пытается  подсчитать,
когда прийдет ответ на прошение, сколько ему  назначат  пенсии,  будет  ли
выдана премия, и достанет ли этих денег на поездку в Швейцарию. За границу
жена поедет с Колей и Сашенькой. Он останется умирать здесь.
     Теплый июльский ветер  рвал  кроны  деревьев,  сливающихся  в  единую
массу, растворенную во  мгле  первой  по-настоящему  темной  петербургской
ночи. Огни в Большом профессорском доме давно погасли, за последние годы в
Лесном привыкли рано ложиться спать. Потом и в его квартире  померк  свет;
институтский корпус погрузился во тьму.
     Соколов по-прежнему сидел у открытого окна. Конечно,  не  стоило  вот
так торчать на ветру, но он находил  в  том  какое-то  злое  удовольствие.
Который раз он казнил себя, что не поберегся раньше, не держался  подальше
от сына, и вот, заразил его. У Коли открылась чахотка; в Альпийские долины
он поедет не из любви к путешествиям, а совершать  смертное  паломничество
кашляющего туберкулезника.
     Хотя, зачем думать так мрачно? Сам-то он болен уже шестнадцать лет  -
и ничего, жив и даже работал до самого недавнего времени, пока вспыхнувший
катар не лишил его враз голоса и последних остатков сил. Но и  сейчас  он,
если пожелает, может пройти по узкому коридорчику над аркой, спуститься на
один этаж и очутиться в лаборатории,  которая  открыта  для  него  днем  и
ночью. Впрочем, он совсем забыл, что он в больнице,  и  от  института  его
отделяют еще две шеренги отцветшей сирени.
     Соколов сердито тряхнул головой и неожиданно для  себя  самого  полез
через  подоконник.  Очутившись  на  улице,  он  двинулся  к  институтскому
корпусу, не разбирая дорожек, чувствуя, как проминается под ногами недавно
перекопанная земля на грядках цветника.
     "Кровь купеческая заговорила!  -  усмехнулся  Николай  Николаевич.  -
Самодур!"
     Тайной трагедией, незаживающей душевной раной Марии Николаевны - жены
Соколова, было то, что муж ее,  достигший  изрядных  степеней,  снискавший
всеобщее уважение и немалую известность, родом был из звания  купеческого.
Торговали купцы Соколовы по всей Волге, порой  и  в  Москву  наведывались,
были  они  горласты  и  разбитны,  в  голос  смеялись  над  староверческой
суровостью и не чурались ни барской моды, ни  заморского  либерализма,  ни
классического образования. Потому и батюшка Николай Парамонович  с  легким
сердцем отпустил сына в Петербург, учиться философии и законам. К тому же,
дела торговые шли неважно, и старик понимал,  что  чиновником  быть  не  в
пример надежнее.
     В Петербурге молодой Соколов быстро освоился, стал своим человеком  в
студенческой среде, всюду бывал и знал всех. Но  учению  шумная  жизнь  не
мешала - раз положив кончить курс кандидатом,  шел  к  этой  цели  Николай
неукоснительно. Вот только  как-то  попал  он  в  университете  на  лекцию
Воскресенского (модным считалось хаживать  на  сторонние  лекции),  и  так
получилось, что курс он окончил по естественному отделению.
     Молодой в ту пору "дедушка  химии  русской"  невнятно  бормотал  свои
лекции и никогда не устраивал демонстраций, столь принятых в  наше  время,
разве что вынесет да покажет иное вещество в наглухо закрытой склянке.  Но
то, о чем он так скучно рассказывал, заставило Соколова забыть  и  римские
законы и философию Юма.
     Юридический  факультет  Соколов,  впрочем,  тоже  закончил   и   тоже
кандидатом. Высочайшим указом свежеиспеченный  кандидат  исключен  был  из
звания купеческого, произведен в  чин  колежского  секретаря  и  определен
хранителем минералогического музея - на должность  не  особо  кормную,  но
зато нехлопотную.
     Но еще кандидатский диплом давал право  на  заграничную  поездку  для
совершенствования в науках. Неохотно отпускал император Николай  подданных
в развращенную Европу, разрешения на поездку добиться было нелегко.  Кроме
того, обнаружилось, что достаточных для  диплома  знаний  немецкого  языка
вовсе недостаточно, чтобы жить  в  Германии  и  понимать  лекции  немецких
профессоров. Тогда Соколов добыл сколь мог словарей, заперся в  комнате  и
сидел там за долбежкой лексикона, пока не выучил все  наизусть.  И  только
тогда, исхлопотавши длительный отпуск, на свои не слишком обильные  доходы
отправился в путь.
     Германия  встретила  Соколова  колючим  словом  "революция",  треском
пальбы и уличными баррикадами. Впрочем, в Гиссене, куда не без приключений
добрался  русский  вуаяжер,  бунтующих  рабочих  почти  не  было,   а   на
студенческие  сходки  великий  герцог  традиционно  привык   не   обращать
внимания.
     Однако, и в тихом Гиссене наслушался Соколов заманчивых разговоров  о
свободе печати, конституции, наблюдал возмущение  типографских  рабочих  и
полицейские  кордоны  на  улицах  и  в  результате  окончательно  растерял
юношеский мистицизм  вместе  с  мистической  привычкой  благоговеть  перед
начальством. Хотя, внешне все выглядело  вполне  благопристойно,  так  что
русский посланник неизменно доносил в Петербург, что коллежский  секретарь
Соколов поведения примерно отличного, бывает на лекциях и  в  лаборатории,
политикой же отнюдь не интересуется.
     Изрядная доля правды в том  была  -  почти  все  свое  время  Николай
Соколов проводил в университете.
     Что есть город  Гиссен?  Игрушечная  столица  карликового  княжества,
городок по русским  меркам  -  заштатный.  И  это  же  -  блестящий  центр
человеческого разума, потому что жил там Юстус  Либих,  человек  с  седыми
волосами и молодой душой.
     - Еще один русский, - сказал Либих  при  виде  явившегося  с  визитом
Соколова, и разрешил ему заниматься в своей лаборатории,  благо  что  было
уже выстроено новое здание, и теперь знаменитый творец агрохимии мог иметь
не девять, а двадцать два ученика.
     Смысл  непонятной  фразы  об  "еще  одном  русском"  раскрылся  много
позднее, когда перед отъездом Соколова из Гиссена Либих вдруг спросил:
     - Мне часто  приходилось  видеть  молодых  русских,  делавших  у  нас
неплохие  работы  и  подававших  замечательные  надежды  стать  настоящими
учеными, но почему-то, по возвращении в Россию почти все  они  переставали
работать. В чем может быть причина такой странности?
     Знал бы учитель, в какие условия возвращаются его ученики!
     А пока Соколов на пару с  Адольфом  Штреккером  занимался  окислением
спиртов,  под  руководством  самого  Либиха  исследовал  азотистый   обмен
животных, изучал  предосудительную  с  точки  зрения  властей  предержащих
философию  Конта  и  ходил  в  университет  на  лекции  по  минералогии  и
кристаллографии.
     Либих,  выучивший   половину   химиков   Европы,   был   превосходным
наставником. Всякому он умел найти дело по душе. В небольшой  лаборатории,
рассчетливо уставленной длинными столами, масляными  и  песчаными  банями,
муфельными печами, что могли топиться и углем, и коксом, находилось  место
для людей, работающими над самыми неожиданными проблемами. Всех  объединял
хозяин. Он проходил  по  лаборатории,  подвижный,  элегантный,  приветливо
улыбающийся. Одному подсказывал, как  лучше  провести  замысловатый  опыт,
другому предлагал удивительную идею, третьему  помогал  найти  эксперимент
для проверки новой гипотезы.
     - Выдвигайте любые теории, - говорил он, - но только  такие,  которые
можно проверить в лаборатории; с прочими же - милости прошу на философский
факультет.
     Ученики  боготворили  профессора,  Либих  тоже  нежно   любил   своих
сотрудников... до тех пор, пока они были рядом.
     Из   гиссенской   лаборатории   выходили   самостоятельно    мыслящие
исследователи и, выпадая из сферы личного обаяния Либиха,  многие  из  них
неизбежно начинали расходиться с учителем во взглядах на  науку.  Тогда  в
печатных изданиях вспыхивала полемика: беспощадная, яростная. Юстус Либих,
забываясь, переходил порой на  личности,  обвиняя  учеников  в  небывалом.
Ученики  такого  себе  не  позволяли  и  старались  держаться  в  границах
приличий.
     Особенно доставалось Шарлю Жерару, которого Либих на  немецкий  манер
упорно величал Гераром. Либих публично и  даже  в  печати  называл  Жерара
лжецом и вором, утверждал, что тот  описывает  опыты,  которых  не  делал,
соли, которых не видел, приводит анализы, которых  не  производил.  В  чем
состояла суть теории, разрабатываемой Жераром и  его  другом  Лораном,  из
сетований Либиха было не понять, но значит, имелось там что-то такое,  что
заставило Соколова пересмотреть свои планы, и через четыре года поехал  он
не в Геттинген к Велеру, как собирался прежде,а в Париж к еретику Жерару.
     А может, в том была виновата вредная философия Огюста Конта.
     Жерара в Париже не любили; старец  Био  презрительно  фыркал,  а  Жан
Батист Дюма разражался громкой  руганью  при  упоминании  его  имени.  Луи
Пастер вторил своим  учителям,  и  даже  Вюрц  относился  к  Жерару  очень
неодобрительно.  От  Жерара   слишком   разило   Антуанским   предместьем,
баррикадами сорок восьмого года, хотя ни во внешности, ни в  происхождении
этого вполне благоприличного буржуа не было ничего  шокирующего.  Опасными
были только его научные взгляды, недаром же и враги, и друзья называли его
революционером и якобинцем, вкладывая, правда, в эти слова разный смысл.
     Но что мог предложить Жерар приехавшему  русскому?  Только  в  Париже
Соколов понял, почему неутомимый реформатор для подтверждения своих теорий
так  часто  обращается  к  чужим   исследованиям.   В   маленькой,   бедно
обставленной частной лаборатории  Жерара  не  нашлось  свободных  мест,  и
потому все практические работы в течение двух  парижских  лет  выполнялись
Соколовым в музее минералогии  и  относились  к  измерениям  кристаллов  и
получению искусственных минералов.
     Впрочем, и эта тема, и общение с Жераром привлекали Соколова. Он  уже
планировал поездку на железоделательные  заводы  Лотарингии,  а  в  скором
времени ожидал места в лаборатории  Жерара,  но  сбыться  планам  было  не
суждено. Высшая политика вмешалась в его жизнь - вместе с другими русскими
Соколова выслали из  Франции,  не  дав  ни  собраться,  ни  попрощаться  с
Жераром, ни предупредить друзей.
     В Германии никто не  знал,  на  чьей  стороне  им  прийдется  быть  в
начавшемся конфликте, и  потому  на  всякий  случай,  русских  переправили
дальше - на родину.
     Так и получилось,  что  в  половине  октября  1854  года  талантливый
русский химик, приобретший  уже  некоторую  известность  своими  работами,
прежде срока  вернулся  домой,  вооруженный  передовой  научной  мыслью  и
горячим желанием работать на благо России...

     * * *

     До лаборатории Соколов не добрался. Последние силы ушли на то,  чтобы
подняться наверх, войти в квартиру и затворить за собой двери кабинета.
     Окно в кабинете тоже распахнуто - Мария  выветривает  заразу.  Вокруг
было тихо, Мария, верно, спала, а детей еще на  неделе  отвезли  к  тестю.
Старик-генерал был недоволен, однако, внуков принял.
     Соколов опустился в кресло у окна, некоторое время отдыхал, трудно, с
хрипом выдыхая воздух.
     А все-таки, он зря сидит на ветру, особенно теперь, когда  ему  стало
лучше, кашель наконец унялся, и крови в  мокроте  почти  нет.  День  назад
никто просто не поверил бы, что у него достанет энергии уйти с  больничной
койки. Значит, еще не все кончено, и нужно поберечь себя.
     Соколов накинул плед и вернулся на прежнее место. Спать не  хотелось,
мысли в такт порывам ветра торопливо сменяли друг друга. Ветер налетает со
свистом, молодые дубки под  окнами  дружно  всплескивают  листьями.  Дубки
высажены несколько лет назад еще при Энгельгардте, сразу после  того,  как
Саша  закончил  перестройку   этого   здания   -   расширение   химической
лаборатории. И через сто лет дубы  будут  стоять,  превратятся  в  могучие
деревья. Лаборатория тоже  останется,  и  кто  может  знать,  во  что  она
вырастет, если не найдется и на дубы, и на институт хищного топора,  вроде
того, что скосил самого Энгельгардта.
     Странно переплелись их судьбы.  Когда  же  они  впервые  встретились?
Пожалуй, в пятьдесят пятом году...
     По  возвращении  домой  с  головой  окунулся  талантливый   химик   в
полузабытую  атмосферу  чиновного   Петербурга.   Зарубежных   выученников
встречали приветно, награждали чинами и степенями, назначали на  должности
почетные,  хотя  частенько  никоей  стороной  не  относящиеся   до   былой
специальности, и, убаюканный сознанием своей  значимости,  мертво  засыпал
талант за подписыванием казенных отношений  и  преферансом  по  пятачку  с
виста.
     И если бы не война, то может быть и Соколов не избег бы того. До  сей
поры жила  Русь  постарому  завету:  "Братие,  не  высокоумствуйте,  но  в
смирении пребывайте, по сему и прочая разумевайте. Аще кто ти речет:  веси
ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских
астроном не читах, ни  с  мудрыми  философами  не  бывах  -  учуся  книгам
благодатного закона". Но "благодатный закон"  слабо  помогал  от  нарезной
винтовки системы Шапсо, и пришлось  сражающейся  под  Севастополем  России
спешно обучаться "еллинским борзостям".
     По такому случаю, патриотизм в Петербурге вошел  в  невиданную  моду,
так что никто даже особо не удивился, когда кандидат Соколов отказался  от
звания консерватора императорского минералогического музея и напросился на
пустующее место младшего лаборанта в  лаборатории  Департамента  горных  и
соляных дел, с небогатым годовым окладом в  восемьсот  рублей.  Как-никак,
Горный Департамент более имел отношения к обороне отечества, нежели музей.
     По военному времени дела свершались быстро, и вскорости  Соколов  уже
инспектировал уральские металлургические заводы. Впрочем,  никаких  особых
полномочий у него не было, так что хотя его всюду пускали, но  не  слишком
боялись, а значит, и обхаживали.
     Так не в Лотарингии, а дома познакомился Соколов с огненным делом.  И
еще насмотрелся на  пропившихся  вицмундирных  мздоимцев,  на  заводчиков,
желающих невыделанный чугун продать за пушечную сталь, и на изработавшихся
мастеровых, истово ждущих нового Емельку.
     С Урала Соколов привез готовый план магистерской диссертации и немало
редких  минералов,  обогативших  купленную  еще  в  Германии   и   Франции
коллекцию.  Но  больше  всего  привез   образцов   шлака   от   чугунного,
сталелитейного и медного производств.
     Отчет о командировке пришлось делать в  Петербургском  арсенале,  где
лили  пушки  из  уральского  металла.  Там-то  и  познакомился  Соколов  с
подпоручиком   Александром    Николаевичем    Энгельгардтом.    -    Сашей
Энгельгардтом.  Сначала  делились  общими   впечатлениями   об   Урале   -
Энгельгардт был там на год раньше - а потом заговорили о химии.
     Химию в  Артиллерийском  училище  читал  Зинин,  потому  и  вышло  из
николаевского  палочного  заведения  так  много   замечательных   химиков:
Энгельгардт, Лачинов, Шуляченко, Лугинин. Они-то и  составили  то,  что  в
Петербурге было известно как химический кружок Соколова. Если бы  не  этот
кружок, то и самого Соколова постигла бы судьба тех русских, что  подавали
некогда надежды  сделаться  изрядными  химиками,  да  почему-то  перестали
работать. Николай Николаевич преподавал минералогию в Горном корпусе, и  в
Академии наук был известен лишь как знаток кристаллов.
     В скором времени Соколов закончил диссертацию. Не так много в те поры
было работ, произведенных в России. Чаще эксперимент производился во время
практики в заграничных лабораториях. Немало крови стоили Соколову  анализы
всего лишь нескольких образцов перидота.  Крошечная  комнатушка,  носившая
громкое  имя  "Лаборатория  Департамента  горных  и  соляных  дел",   была
совершенно неприспособлена для работы. В  комнате  они  теснились  вдвоем:
Соколов и старший лаборант Федор Савченков - горный инженер  и  редкостный
любитель старинных текстов.  Манускрипты  его  интересовали  исключительно
химического содержания, и он готов был  часами  сидеть,  разбирая  смутную
варварскую   латынь,   выискивая   среди    многозначительных    аллегорий
зашифрованные  химические  сведения.  В  службе  же  этот  мечтатель   был
прямолинеен, исполнителен и требовал от Соколова безусловного повиновения.
     Да и план работ был напряжен  до  нельзя.  Едва  не  каждый  день  от
начальства  присылаемы  были  с  курьером  образцы  для   анализа:   куски
позолоченного свинца, изъятые  у  фальшивых  монетчиков,  пробы  бронз  со
скульптур Исаакия, образцы руд медных, железных  и  золотоносных;  сланцы,
угли, фосфориты, колумбит, поднятый на Ильмень-озере, и  один  бог  знает,
что еще.
     Много времени отняла у Соколова и навязанная ему против воли работа с
глинием. Глиний,  или,  как  его  порой  называют  на  нерусский  манер  -
аллюминий, металл не редкий, но дорогой чрезвычайно. Во всяком комке грязи
его можно найти, но добыть удается лишь из исландского  криолита,  сначала
обработав хлором, а вслед за тем сплавив с  металлическим  натрием.  Такой
продукт выходит много дороже серебра.
     К сожалению, нашлись мечтатели, не понимающие тонкостей производства,
но зато обещавшие глинию  блестящую  будущность.  И  потому,  когда  Велер
сообщил, что этот металл удобно извлекать также из каолина,  министерством
национальных имуществ повелено  было  проверить  сие  и  донести.  И  хотя
простой рассчет показывал, что при использовании дорогих  натрия  и  хлора
дешевый продукт сфабриковать не можно, все же Соколову пришлось отрываться
от научных занятий и обратиться к глинию.
     Впервые работал он без вдохновения, металл  вышел  дурен,  начальство
проявляло недовольство, а Соколов  на  всю  жизнь  возненавидел  глиний  и
всюду, где только мог, доказывал никчемность этого элемента. Утешало лишь,
что не заставили его готовить глиний методом Птижана. Савченков -  большой
поклонник белого металла - хотя и поместил в "Горном журнале"  реферат  об
изысканиях француза, но доводам Соклова внял, и работы были свернуты.
     Анализы перидота Соколов проводил большей частию ночами  и,  несмотря
на все преграды, сумел в полгода диссертацию закончить. За ее  скучноватым
названием скрывалась работа скорее философская, нежели технологическая.
     Будучи сторонником позитивизма, Соколов принципиально отрицал  всякие
таинственные силы - и давно отвергнутый флогистон,  и  жизненную  силу,  у
которой  еще  находилось  довольно  сторонников.  Даже  к  мировому  эфиру
относился он с подозрением, почитая  его  умозрительной  теорией,  годной,
пока на смену ей не пришло ничего более положительного.
     Среди этих сил не последнее место занимала и  сила  минералогическая.
Кажется, всякому мыслящему человеку ясно, что разница  между  минералом  и
чистым, из колбы, веществом только в  сложности  и  непостоянстве  состава
природного  камня.   Однако,   находились   все   же   дремучие   деятели,
утверждающие, что "химия может лишь разлагать  минералы  на  их  составные
части, но что при образовании  минералов  участвовали  такие  таинственные
силы природы, которые искусство человека  никогда  не  в  состоянии  будет
воспроизвести".
     Но   анализы   и   минералогические   исследования   показали,    что
кристаллический   шлак   "перидот"   и   вполне   природные,   таинственно
образовавшиеся  оливины  есть  одно  и  то  же  тело.  Не   повезло   силе
минералогической. То ли нет ее вовсе, то ли она покорно действует в домне,
выращинвая минералы на поверхности выгоревшей  лещади  и,  значит,  вполне
человеку подвластна.
     С  готовой  диссертацией  лаборант  Соколов  явился  в   университет.
Представил  рукопись  Воскресенскому  и   удостоился   похвал.   Александр
Абрамович вызвался оппонировать на защите и  отзыв  представил  хвалебный.
Вторым  оппонентом   был   назначен   недавно   принятый   в   университет
приват-доцент Дмитрий Менделеев.
     Узнав о том, Соколов пошел знакомиться. Встретил его  совсем  молодой
человек, одетый в свободную робу, весь какой-то  распущенный,  с  длинными
свисающими  волосами,  растрепанной  бородой.   Он   скорее   походил   на
бурсака-переростка, чем на преподавателя химии.  Дико  было  видеть  этого
человека в чиновных коридорах здания двенадцати коллегий, особенно рядом с
затянутым в мундир Воскресенским. Хотя подобных разночинцев с каждым годом
прибывало в стенах университета.
     Строгий устав тридцать пятого года  предписывал  всякому  форму,  его
званию надлежащую, но разношерстная и в массе своей нищая толпа  студентов
давно уже смотрела на  обветшавший  устав  как  на  некий  раритет,  чудом
дошедший до наших дней и способный пугать лишь младенцев. Студенты  ходили
в чем придется, и многие профессора вторили  им.  Менделеев  тоже  был  из
числа цивильных новаторов. Работы же его по органической химии  изобличали
опытного  экспериментатора   со   склонностью   к   смелым   теоретическим
обобщениям.
     Встретившись, химики раскланялись, высказали друг другу по  нескольку
комплиментов и вскоре разошлись, не составив по первому разу ясного мнения
о своих особах.
     Зато с кем сразу и быстро сошелся Соколов, так это с экстраординарным
профессором химии Павлом Ильенковым...

     * * *

     Соколов повернулся, поискал  глазами,  потом  поднял  с  пола  сдутый
ветром листок.
     "Господа члены Русского Химического Общества извещаются, что 27  июня
сего, тысяча восемьсот семьдесят седьмого  года  в  Москве  от  воспаления
легких  скончался  один  из  первых  постоянных  членов  Общества,  бывший
профессор Академии Сельского  Хозяйства  и  Лесоводства  в  Москве,  Павел
Антонович Ильенков."
     Умер больше чем знакомый и коллега. Умер собрат, товарищ  по  работе,
на которого всегда можно было  опереться  в  трудную  минуту.  Умер  очень
добрый человек. Извещение о его смерти Соколов получил на прошлой неделе и
почему-то сразу решил, что это и его, Соколова, конец.  Поставил  на  стол
портрет друга, задумался, глядя на него,  а  потом  в  памяти  был  черный
провал, и очнулся Соколов в больнице, откуда  сумел  уйти  только  сегодня
ночью.
     В комнате  за  это  время  ничего  не  изменилось,  Мария  Николаевна
образцовая жена, она знает, что бумаги мужа неприкосновенны - и как неделю
назад смотрит с портрета Павел Ильенков, совершенно седой,  преждевременно
состарившийся.
     А тогда, всего лишь двадцать с небольшим лет назад это был  невысокий
молодой человек, ни секунды не сидящий на месте и поминутно всплескивающий
руками во время беседы. Ильенков сразу и прочно вошел к  кружок  Соколова,
сделался его второым центром. Соколовские вторники и Ильенковский четверги
заменяли в ту пору Химическое Общество.
     В    январские    дни    1855    года    трижды    собирался    совет
Физико-Математического факультета с целью произвести  испытания  кандидату
Соколову. Задавались вопросы  об  аллотропии  простых  тел  и  о  паяльной
трубке, о твердости минералов и о соединениях жирных  кислот,  о  круговой
поляризации, эфирных маслах и медных рудах. На все вопросы Соколов отвечал
удовлетворительно.  Удовлетворительной  была  признана  и   сама   работа,
разрешена к печати и допущена к публичному защищению.
     Чудесным  днем  одиннадцатого  мая,  в  один  час  пополудни  господа
любители химии почтили своим присутствием  открытое  собрание  факультета.
Соколов защищался с блеском и "по уважению отличных познаний, оказанных  в
предметах надлежащих к разряду Магистров химии", удостоен искомой степени.
     После сего Институтом горных инженеров дозволено было магистру  химии
Соколову чтение лекций по приуготовительной минералогии.
     А химия оставалась для души. Кружок собирался то  у  Соколова,  то  у
Ильенкова, и даже когда мирный человек Павел Антонович укатил  в  Германию
изучать производство пороха, собрания продолжались  у  него  на  квартире,
потому что Ильенков был довольно  богатым  помещиком  и  имел  собственную
лабораторию, где позволял работать своим друзьям.
     Сходились шумно, дружно, весело. Заходили гости: из  Технологического
института или университетские. Появлялись даже академики Зинин  и  Фрицше,
видевшие в лаборанте Соколове ученика Либиха и Жерара, а значит - человека
равного себе. Федор Савченков прийдет иной раз, засядет в  угол  и  молчит
полвечера, лишь улыбается раскосыми глазами. А  потом  вдруг  вовсе  не  к
месту  начнет  рассказывать  что-нибудь  из  истории.   Саша   Энгельгардт
послушает, послушает да и скажет так просто, чтобы позлить:
     - И что за наука такая - история химии? Химию  еще  сделать  надо,  а
потом уже историю писать.
     - Неправда! - тут же вскипает противник. - Химия не  прыщ,  чтобы  на
ровном месте вскочить. За нею тысячи лет; чтобы их понять, надо  и  голову
поломать, и ручки приложить!
     - Неужто?
     - Да-с! Вон, Дюма выдумал,  будто  первую  медь  выплавили  случайно:
охотники костер разложили на открытой россыпи - все ему  и  поверили.  Как
же, сам Дюма! А Бертло, хоть  и  француз,  а  в  кумире  усомнился,  решил
проверить. Костры палил большие и малые, в штиль и на ветру  -  все  одно,
ничего не вышло, не хватает жару. Откуда же медь?  Загадка-с!  Поневоле  в
Прометея поверишь.
     - Это уже не химия, а технология, - возражает  Саша,  оглядываясь  на
двери; отсутствующий хозяин, пусть вольнонаемный,  но  все-таки  профессор
этой самой химической технологии. Попробуй-ка сказать при нем,  что  химия
от технологии далека.
     Многое иное  обсуждлалось  трезвыми  самоварными  вечерами  в  кружке
Соколова. Из бесед о судьбах любимой науки понемногу начинали складываться
главы  будущего  сочинения,  которое  Николай  Николаевич  прочил  себе  в
докторскую диссертацию.
     Особо увлекала кружковцев  метода  преподавания  Либиха  и  унитарная
система Жерара. Если бы их только  можно  было  объединить  вместе,  какой
урожай собрала бы химия через несколько лет!
     Соколов - единственный русский учившийся и  у  Либиха,  и  у  Жерара,
пользовался   среди   товарищей   непререкаемым   авторитетом   в    части
теоретической химии, поэтому именно к нему принес свою первую работу новый
член кружка - Петнька Алексеев. Шестнадцатилетний студент вздумал на  пару
с товарищем своим - студентом Аверикиевым переложить  на  российский  язык
лучшую книгу Жерара: "Введение к изучению химии".
     Соколов прочел пухлую рукопись, по памяти сравнивая  ее  с  парижским
изданием. Все было так и словно бы не так. Не хватало в ней самого Жерара,
подвижного, вечно сомневающегося француза, и теория,  постулирующая  отказ
от всякой догмы, сама начинала обращаться в такую догму.
     - В чем, по-вашему, милостивый государь, состоит смысл данного труда?
- так казенно встретил Соколов явившегося к нему на квартиру переводчика.
     - Вы же сами... - смутился Петнька. - Унитарная система... невозможно
судить о строении молекулы, но следует говорить лишь о  том  или  ином  ее
состоянии... Всякое тело рассматривается как  единая,  унитарная  система,
образованная в неизвестном порядке неделимыми атомами...
     - Все  неверно!  -  прервал  Соколов.  -  Порядок  соединения  атомов
несомненно существует, но он  нам  пока  не  известен!  Частицы  считаются
однокачественными доколе современная наука  не  сможет  их  различить.  Не
следует, а следовало бы!.. до тех пор, пока!..
     Соколов разгорячился, он вскочил с места и бегал  по  комнате,  резко
жестикулируя, как это делал Жерар  на  своих  непопулярных  лекциях.  Юный
переводчик сидел смущенный, цветом напоминая вареного  рака  с  трактирной
вывески, и дергал крючки расстегнутой студенческой тужурки.
     - Но ведь Либих нападал на Жерара как раз за то,  что  он  говорит  о
непознаваемости связи атомов.
     - Либиху простительны заблуждения - он Либих. А наи с вами - нет.
     - Но в чем тогда заслуга Жерара, если вся его теория  относительна  и
нужна лишь для временного удобства?
     - Так абсолютных истин, к вашему сведению, вообще  не  существует.  А
заслуга Жерара в том, что он  вывел  науку  на  простор,  снял  с  ее  ног
колодки. Чем сидеть с важным видом, уставившись словно в  стену  в  теорию
радикалов или электрохимическую теорию, лучше вслед за  Жераром  признать,
что химия не достигла еще совершенства точной науки. При  таком  состоянии
единственная  возможность  прогресса  состоит  в  том,  чтобы   на   время
отказаться от всяких хотя и завлекательных, но  всегда  эфемерных  надежд.
Надо не фантазировать попусту, как былые алхимики, а разрабатывать  факты,
законы открывать, трудиться надо, чтобы заслужить основательную теорию.  А
вы пытаетесь признание  своей  временной  несостоятельности  поставить  на
пьедестал, в абсолют возвести. Ну да ладно. Вот рукопись. Пометки на полях
- мои. А во вторник настоятельно прошу к  Павлу  Антоновичу,  поговорим  о
вашем труде подробнее. Все-таки, вы молодец.
     Не одну  неделю  в  бедной  соколовской  квартире  и  в  ильенковских
аппартаментах  шумели   петербургские   химики,   обсуждая   до   хриплого
остервенения переводы студента Петра Алексеева  (в  те  же  дни  начал  он
переложение  с  немецкого  капитального  труда  самого  Либиха  "Письма  о
химии"), а заодно с ними  и  всю  мировую  науку.  Во  время  этих  споров
рождались у Соколова лучшие страницы будущей диссертации, так что  поутру,
когда  под  потолком  рассеивались  последние  остатки  табачной   копоти,
оставалось только перенести готовые  строки  на  листы  сероватой  бумаги,
записать их разборчивым, чуть угловатым почерком и  ждать  новой  встречи,
новых споров и новых мыслей.
     А потом, тоже всем миром, провожали в Германию Энгельгардта.  Арсенал
командировал его на заводы Круппа.
     - Эх, брат, жаль нельзя к Жерару вырваться! И угораздило французов  с
нами войну начать. Ну да ладно, в Германии у Бунзена побывай  и  у  Либиха
обязательно...
     Саша уехал,  а  война  тем  временем  кончилась.  Вместе  с  крымским
разгромом словно нарыв прорвало в русском обществе, все сразу поняли,  что
дальше так жить нельзя. Приближалось время реформ.
     Саша вернулся в Петербург  окрыленным.  Германия  произвела  на  него
потрясающее впечатление. Поручик Энгельгардт (он  уже  был  прооизведен  в
этот чин) во что бы то ни стало хотел работать по  химии.  Не  изучать  по
книгам и лекциям, не с друзьями по вечерам  беседовать,  а  работать  сам,
своими руками. И тут они натолкнулись все на ту же стену: в Росси не  было
лаборатории.
     - А ведь Жерару Сорбонна тоже лаборатории не дала, - возразил  на  их
сетования Александр Абрамович Воскресенский и, помолчав немного,  повторил
свое любимую поговорку: -  Не  боги  горшки  обжигают  и  кирпичи  делают.
Попробуйте и вы...
     Тогда они решились. Собрались с деньгами, обдумали все как следует  и
вдвоем, никого больше нен  привлекая,  открыли  лабораторию.  На  Галерной
улице в доме 12 сняли  квартиру,  провели  газ,  поставили  столы,  горны,
песчаную баню. Опустошили магазин Ритинга, что на Гороховой неподолеку  от
Синего моста, закупили химической посуды: реторт, колб  больших  и  малых,
всякого стекла, сколько хватило  капиталов.  А  потом  дали  объявление  в
газетах, что открыта первая в  России  общедоступная,  платная  химическая
лаборатория, созданная по образцу Гиссенской.
     Немного спустя появились в квартире N  8  в  доме  Корзинкина  первые
посетители. В основном - студенты, молодежь в широкополых шляпах и пледах,
накинутых  на  плечи.  Являлись,  спрашивали  о  ценах   и   уходили,   не
записавшись. Но никто не жаловался, понимали, что  ничего,  кроме  убытка,
устроители от своего предприятия не имеют, и если хоть немного ниже  будет
плата, то и вовсе не смогут содержать лабораторию.
     Постепенно  появились  и  желающие  работать.  Шестидесятишестилетний
статский  советник  Николай  Иванович  Лавров,  тридцать  лет   беспорочно
отслуживший  в  Горном  Департаменте  и  хорошо  известный   Соколову   по
Минералогическому обществу, пришел, чтобы на старости лет начать  изучение
неведомой ему прежде  науки  химии.  Записался  Иван  Тютчев,  только  что
окончивший курс кандидатом  и  вовремя  понявший,  что  невозможно  узнать
химию,  не  коснувшись  ее  своими  руками.  Но  больше  всего   набралось
студентов: Петр Алексеев, Яцукович, Вериго... И конечно же, все свое время
проводили в лаборатории дорвавшиеся до живого дела устроители.
     Записывались  порой  лица  странные,  вполне  чуждые  химии,  которых
привела сюда  молва  или  мода.  Филологи  и  юристы  из  кружка  Писарева
являлись, чтобы заниматься "настоящим делом", но прослушав пару  лекций  и
прожегши платье кислотой, уходили  разочарованные.  Иные  надеялись  легко
собрать урожай на невозделанной ниве  российской  науки.  Их  тоже  ожидал
неуспех. К неудовольствию славянофилов, в  природе  наук  национальных  не
оказалась, химия была едина, а  состязаться  с  немецкими  профессорами  -
занятие хлопотное.
     Превратности моды забрасывали в  публичную  лабораторию  людей  вовсе
лишенных романтической жилки. Таков был и Федор Пургольд, студент  первого
курса физико-математического факультета. Прежде всего  он  внес  плату  за
полгода вперед и лишь потом спросил  о  работе.  Выяснилось,  что  никакой
своей мысли на этот счет у  него  не  имелось.  Однако,  как  ни  странно,
Пургольд прижился в лаборатории, освоил весь курс аналитической химии и  с
блеском, на какой  способно  лишь  педантичное  упорство,  проводил  самые
кропотливые и нудные анализы, служа  постоянным  укором  более  горячим  и
нетерпеливым товарищам. Пожалуй, один Соколов мог соперничать с  ним  там,
где требовалось только прилежание и аккуратность.
     Эта  общая  черта  сблизила  их,  так  что  в  один  прекрасный  день
купеческий  выходец  Соколов  был  приглашен  в  дом  генерала  Пургольда,
жилистого, прусских кровей немца и представлен семье, состоявшей из самого
генерала, супруги его Анны Антоновны,  двух  сыновей  и  пяти  хорошеньких
дочек. Федюша неожиданно оказался кумиром и божком всего семейства. Тогда,
впрочем, Соколов не придал новому знакомству особого значения. Куда больше
интересовали его дела лаборатории.
     Было решено так: всякий волен на своем столе делать что  хочет,  лишь
бы это не  мешало  соседям  и  жизни  не  угрожало.  Последнее  многим  не
понравилось, особенно Леону Шишкову. Химик этот, успевший побывать чуть не
во всех лабораториях Европы, соколовскую лабораторию похвалил, одобрил, но
записываться не стал - открыл свою, где  и  жил  даже,  а  запас  гремучей
ртути, с которой работал, хранил для верности под кроватью.
     Реактивы,  кроме  самых   употребительных,   учащимся   предлагшалось
покупать самим, а кто не хотел,  мог  их  приготавливать  из  чего  найдет
нужным. Соколов  очень  скоро  почувствовал  всю  суровость  этого  пункта
правил. Хотел он  вначале  повторить  ту  работу,  что  делал  с  Адольфом
Штреккером в либиховской лаборатории,  уточнить  кое-какие  детали.  А  от
получения гликолевой кислоты,  с  которой  он  тогда  работал,  мысли  его
неизбежно перешли к возможности окисления иных более многоатомных спиртов.
Тут-то и оказалось, что не на что купить даже  простого  глицерина.  Нужно
его много, а к аптечным ценам не подступиться - жалованье  на  три  месяца
вперед выбрано.
     Делать нечего, поехал на свечной  завод.  Хозяин,  господин  Черухин,
принял гостя вежливо, внимательно выслушал, а потом отрезал:
     - Глицерина не имею! Завод стеариновый-с.
     - Но вы же сало обмыливаете...
     - Как же-с. Известью.
     - А воды как дальше обрабатываете?
     - В Охту лью.
     - Так в той воде глицерина распущено больше чем достаточно...
     - Степан! - заревел хозяин, не дослушав, а  когда  Степан  объявился,
приказал:  -  Доставишь  господину  химику  на  Галерную  обмылка  сколько
потребует, а потом заедь и выпытай, легко ли глицерин выходит и  хорош  ли
собой.
     На следующий день Степан выгрузил у дома Корзинкина  две  преогромные
бочки с вонючей желтоватой водой, и Соколов мог начать свои опыты.
     С  той  поры,  как  было  установлено,  что  сладковатая  маслянистая
жидкость, известная под названием "глицерин", представляет собой не просто
спиртоподобное вещество,  но  спирт  многоатомный,  способный  к  тройному
замещению, многие естествоиспытатели пытались окислить его. При  окислении
винного спирта выходит уксус,  об  этом  знали  еще  греки.  А  что  может
получиться  из  такого  неудобного  спирта?  Одни  находили  в   продуктах
окисления щавелевую кислоту, иные считали, что в мягких условиях  глицерин
вовсе не способен окисляться.
     Соколов взялся за дело аккуратно, греть смеси не спешил  и  глицерина
не экономил, ибо, благодаря любезности господина Черухина имел его больше,
чем достаточно. Даже в Европе не всякий химик мог в то  время  работать  в
таких вольготных условиях. За год до этого  итальянец  Канницаро  вынужден
был оставить свои интереснейшие синтезы бензильных производных из-за  того
лишь, что нигде не сумел найти потребного ему толуола. А ведь это вещество
попроще глицерина. Так что спасибо  свечному  фабриканту,  пусть  живет  и
наживает.

     * * *
     Желтая круглая луна выползла из-за леса, осветила крыши  институтских
дач. Директорский дом сердито блеснул стеклами из зарослей сирени,  и  под
его взглядом еще больше стал похож на казарму большой  профессорский  дом,
выстроенный как раз напротив учебного корпуса. Сам Соколов жил  в  учебном
корпусе, в профессорском доме пусть обитают магистры полицейского права  и
учителя закона божьего, они теперь в Академии в большом  почете.  А  он  -
химик, его место при лаборатории.
     Соколов протянул руку, не глядя вытащил с полки  тоненькую  брошюрку,
отпечатанную  на  рыхлой  серой  бумаге  -  собственную  свою   докторскую
диссертацию, не ту, над которой трудился ночами после собраний  кружка,  а
настоящую, материал для которой своими руками подготовил неделями пропадая
в  лаборатории.  Диссертация  называлась  "О   водороде   в   органических
соединениях".
     Соколов раскрыл книжку на середине,  но  читать  не  мог,  обманчивый
лунный свет, прежде казавшийся таким ярким,  ничего  не  освещал,  строчки
сливались перед глазами. Впрочем, и без того  Соколов  помнил  там  каждое
слово, зримо представлял  даже  окатистый  шрифт  типографии  Департамента
внешней торговли. Слава богу, память ему еще не изменяет, она  по-прежнему
цепкая и емкая, знаменитая, вошедшая у  друзей  в  поговорку,  соколовская
память. Именно она позволила ему  в  две  недели  выучить  немецкий  язык.
Соколов  вообще  обладал  редкой  способностью  навсегда  запоминать  все,
когда-либо услышанное, прочитанное, увиденное.
     Вот и сейчас, не глядя в страницы, он угадывал текст, а затем в  душе
всплыли те минуты, когда он впервые заметил выпавшие из маточного раствора
бесформенные бляшки глицериновокислой извести.
     Теперь немного смешно вспоминать его наивную радость после того,  как
он определил, что это новое, прежде  неизвестное  вещество.  Ведь  в  наше
время, как заметил недавно профессор Марковников, получение новых  веществ
больше всего напоминает  покупку  шоколада  у  механического  продавца.  С
одного конца опускаешь деньгу, а с другого получаешь  продукт  в  нарядной
упаковке и со вполне определенными константами. Тогда же, все  приходилось
делать  самому,  начиная  с  отгона  вонючей  воды  и  очистки   глицерина
кипячением с березовым углем.
     Даже странным казалось, что другие прежде не  смогли  провести  этого
исследования. Единственное, что требовалось здесь от химика -  неспешность
и точность в работе. Реакции протекали бурно, смесь порой вскипала сама по
себе, и постоянно приходилось держать  наготове  баню  с  холодной  водой,
чтобы утишить чрезмерно расходившийся процесс.  Раз,  когда  слишком  было
взято глицерина и  крепкой  азотной  кислоты,  не  помогло  и  охлаждение,
кипящий  фонтан  ударил  в  потолок  и  обрушился  оттуда  кислым  дождем,
мгновенно сжегшим старый сюртук химика и обесцветивший волосы. Две  недели
лицо и руки Соколова были покрыты желтыми саднящими пятнами.  По  счастью,
никто больше не пострадал, Соколов же с тех пор удвоил бдительность.
     Новое вещество оказалось капризным, оно не желало  вполне  отделяться
от примесей щавелевой кислоты, кристаллы солей выходили неоформившимися  и
мелкими, вследствие чего, измерение углов делалось совершенно невозможным.
Однако, Соколов не падал духом. Без малого месяц сушил он  соли,  пока  не
добился полного  постоянства  веса.  После  семнадцати  перекристаллизаций
получил игольчатые кристаллы, которые хотя бы под микроскопом  можно  было
измерять. Но зато  найденный  состав  кислоты  абсолютно  точно  совпал  с
расчетным. Только после этого Соколов записал в рабочем журнале: "вещество
представляет собой новую органическую кислоту, которую я предлагаю назвать
глицериновою кислотою".
     Между тем, продолжал собираться и кружок, правда теперь  сходились  в
доме Корзинкина. Рассуждали, чем можно заменить лопнувшие железные цепи на
дверцах песчаных печек, с тем же жарким единодушием  переходили  к  другим
цепям, тоже готовым лопнуть - спорили о близком, в том сомнений  не  было,
освобождении крестьян. Потом обсуждали методы  преподавания,  сообщения  в
немецких и французских журналах,  ругались,  не  сойдясь  во  взглядах  на
последнюю статью Чернышевского, и кончали сходки  поздней  ночью  громким,
хотя  и  не  слишком  дружным  пением   студенческих   песен,   к   вящему
неудовольствию дворников и смиренных петербургских обывателей.
     На  оджин  из  таких  вечеров  профессор  Горного  института  Назарий
Андреевич Иванов - грозный начальник  департаментской  лаборатории,  порой
забредавший  на  огонек  в  доме   своего   младшего   лаборанта,   принес
переведенное с  английского  и  выпущенное  торговым  домом  Струговщикова
сочинение некоего Джонсона. Опус сей при несомненной  его  анекдотичности,
сыграл в жизни Соколова роль своеобразного детонатора.
     - Позвольте, господа, представить новое издание, по которому  публика
будет судить как о нашей работе, так  и  о  всей  химии,  да  и  вообще  о
природе, - с этими словами Иванов бросил  на  стол  два  тонких  томика  в
бумажных обложках, а затем, севши на диван, добавил: - Вредная книжонка.
     Первым томом тут же  завладел  Соколов,  второй  достался  полковнику
Лаврову - преподавателю математики Михайловского артиллерийского училища и
дальнему  родственнику  того  Лаврова,   что   испытывал   в   соколовской
лаборатории отечественные угли. Лавров-артиллерист хоть и  не  работал  по
химии, но, следуя похвальной  привычке  русского  человека  интересоваться
всем, кружок посещал усердно.
     Поначалу книга даже понравилась Соколову.  Ее  переводчик  -  Алексей
Ходнев был известен в  Петербурге  своими  весьма  популярными  публичными
лекциями. Далекая от химии публика находила их поучительными и  несложными
и потому охотно посещала чтения Ходнева. Николай Соколов, считавший  такие
лекции делом чрезвычайно полезным, Ходнева уважал и потому, увидав его имя
на обложке, глянул на Иванова с неодобрением.
     Но уже на седьмой странице в глаза ему бросилась  фраза,  заставившая
согласиться с Назарием Андреевичем.
     - Черт знает что... - пробормотал Соколов и прочел вслух: -  Если  бы
атмосфера  состояла  из  одного  кислорода,  то  жизнь  животных  была  бы
чрезвычайно кратковременна; тело, однажды зажженное, горело бы так быстро,
что цель, для которой человек сожигает разные естественные материалы, была
бы достигнута весьма несовершенно. В отвращение этого, природа примешала к
кислороду большое количество азота, который, будучи сам по себе совершенно
бесполезен,  служит  только  для  ослабления  слишком  сильного   действия
кислорода...
     - Телеология апостольского доктора Фомы в  приложении  к  современной
химии, - подал голос Федор Савченков.
     Весь последующий текст шел в том же духе, и многочисленные "для того,
чтобы" и "с  целью",  щедро  разбросанные  по  страницам,  действовали  на
выученников позитивных философов  подобно  красной  тряпице  на  стоялого,
выпущенного по весне на травку и ошалевшего от солнца и ветра быка.
     Однако, дальше читать Соколову нен удалось, потому что  в  это  самое
время Лавров захлопнул свою книжку, воскликнув:
     - Черт знает что! - и рассмеялся, сообразив, что минуту назад этой же
самой фразой разразился Соколов.
     - Что, брат, и у тебя тоже? - спросил кто-то.
     - Хуже! - Лавров  свернутой  в  трубку  книжкой  ударил  по  голенищу
сапога. - Никак не могу понять, что проповедует этот англиканец. По-моему,
он  хочет  всех  нас  загнать  в  китайские  курильни.  Он  так  воспевает
наркотические грезы, что торговцы опиумом по-праву должны дать ему  премию
за отличную агитацию. Вот только, зачем это перевели? Слава богу, в России
курение опиума запрещено.
     Лавров бросил скомканную  книжку  на  стол.  Несколько  человек  враз
потянулись к ней. Оба тома вмиг разобрали на тетрадки, и пошла потеха:
     - Гляньте, господа, оказывается большая часть растений любит жить  на
почве плодородной!
     - Творогу химики дали название казеина, потому что из него получается
сыр!
     - А это уже вовсе до химии относится - вы только  послушайте:  Каждое
эфирное  масло  есть  определенное   химическое   соединение,   обладающее
особенными, ему одному свойственными неизменяемыми качествами... Каково?
     - Вредная чушь! Летучие масла - сложнейшие смеси, к тому же,  год  на
год не приходится, а состав масла меняется и от погоды и от времени сбора.
Не знаешь, как и анализировать такой компот.
     - Господа, предлагаю посоревновать, кто больше найдет ошибок!
     - Холера состоит в недостаточном окислении крови действием воздуха!
     - Аммиак есть главная причина зловония гниющих веществ!
     -  Совершенно  безводный  алкоголь  получают  посредством  нескольких
последовательных перегонок! Ура!..
     - Спиртные напитки в горных странах вредны для здоровья.
     - Не в зачет, здесь нет ни химии, ни ошибок - одна глупость.
     - Масляная кислота есть начало, придающее свежему коровьему маслу его
особый приятный запах!
     - Что?! Виват сэру Джонсону!
     - Золотисто-красные  пары  окиси  азота  представляют  собой  дымящую
азотную кислоту. И здесь же: действие сернистого газа на зловония  состоит
в том, что он  пересиливает  все  другие  запахи  и  делает  их  через  то
незаметными.
     - Вследствие многочисленных химических опытов убедились  в  том,  что
серная кислота, сильно действуя на различные  вещества  корня  марены,  не
производит никакого действия на ее красящее вещество.
     - Кто эти опыты производил? И  откуда  в  краппе  возьмутся  красящие
вещества, если не от разложения руберитиновой кислоты купоросным маслом?
     - Господа профессора, не стыдно ли уступать студенту? У Яцуковича уже
три очка, а у многих из вас - чистый ноль...
     Веселье былдо в разгаре, когда Александр Энгельгардт,  до  того  вяло
листавший доставшуюся ему заключительную тетрадку книги, негромко и, ни  к
кому в особенности не обращаясь, начал читать:
     - Если бы мы захотели  проследить  результаты,  которые  доставляются
кругообращением  веществ,  то  мы  везде  нашли   бы   благодетельное   их
назаначение, благое попечение  о  благополучии  живущих  животных,  или  о
здоровом прозябании  растений.  Отсюда  химик  научается,  что  неутомимая
деятельность должна иметь полезную цель. Но в особенности интересно  ясное
воззрение на отношение растения к животному,  как  на  отношение  слуги  к
господину. Без существования растения человек был бы совершенно беспомощен
и бессилен. Он не может поддерживать своей жизни ни землею, ни воздухом, и
однако,  же  его  тело  требует  беспрерывного  возобновления   элементов,
содержащихся в двух последних стихиях. Растение же выбирает  эти  элементы
из земли и воздуха, соединяет друг с другом и преобразует их  в  пищу  для
людей и животных. А последние отдают обратно свооим,  трудящимся  для  них
рабам одни потерянные и мертвые вещества, которых не  могут  употребить  в
свою пользу, для того, чтобы эти вещества были вновь превращены во вкусную
и здоровую пищу.  В  этом  отношении  растение  является  только  как  раб
животного; и однако же, как охотно и несвоекорыстно, как любезно исполняет
свои обязанности этот невольник! Он действует  и  создает  беспрерывно  до
конца своей жизни. Никогда возложенное бремя не становится ему в  тягость,
как часто бывает с рабами человечества. И отсюда можно почерпнуть недурное
для себя наставление.
     - С-скотина! - с чувством произнес Лавров, а затем поинтересовался: -
Наставление-то формулировано?
     - И без того понятно, -  сказал  Энгельгардт.  -  Здесь  и  еще  есть
поучения, но это самое противное.
     Веселье погасло. В этот вечер  химики  разошлись  необычно  рано.  На
столе осталась куча разрозненных печатных листов. Соколов собрал их в  две
пачки, достал бумаги и начал писать, без особого  плана,  выхватив  наугад
первую из попавшихся на глаза неправд:
     "Теин не оказывает на человеческий организм того, более чем странного
действия, какое приписывается ему на 129 и  133  страницах  первой  части.
Подобные вещества могут на  некоторое  время  уничтожить  чувство  голода,
могут дать возможность ослабевшему человеку сделать что-нибудь трудное; но
это непременно случится за счет его  организма.  Нельзя  представить  себе
даже, чтобы существовала возможность произвести  какую-нибудь  работу  без
соответствующего потребления силы, ее произведшей: это значило бы  творить
из ничего."
     Постепенно под пером Соколова  рождался  разбор  вредного  сочинения.
Досталось химической неграмотности автора, его телеологическим воззрениям,
и в особенности, возмутительным выводам о пользе и необходимости рабства.
     Почти все члены Соколовского кружка в формулярных списках, в графе об
имении,  наследованном  или  благоприобретенном,  ставили  одну  и  ту  же
лаконичную запись: "Не имеет", и потому грядущее  освобождение  ожидали  с
восторгом и бескорыстной радостью, справедливо  почитая  крепостное  право
позором России. От их имени и говорил сейчас Соколов.
     Следующим вечером разбор сочинения Джонсона был  представлен  на  суд
критики. Все сошлись на том, что написанную Соколовым статью надо печатать
немедленно и широко. Но где?
     - Попробовать в  "Горный  журнал",  -  предложил  Иванов.  -  Там  же
собирается специальный химический раздел. Говорят,  он  будет  значительно
расширен.
     -  Что  значит,  говорят?  Уж  если  вы,  Назарий  Андреевич,  о  том
положительно не знаете, значит - нет ничего.
     - В газетах бы лучше опубликовать, - посоветовал Федор Бейльштейн.  -
Журналы публика мало читает.
     -  Представляю,  как  будет  выглядеть  такая  статья  на   страницах
"Северной пчелы"!.. - рассмеялся Энгельгардт.
     - А с "Гороным журналом" мы еще посмотрим, - пообещал  Иванов,  после
чего разговор перешел на другие темы.
     Возобновился же он на следующее  утро,  когда  Соколов  встретился  с
Сашей Энгельгардтом в лаборатории.
     - Вот о чем я подумал, - начал Энгельгардт. Он был явно взволнован  и
тщательнее обычного подбирал слова, а в паузах нервно проводил  костяшками
согнутых пальцев по недавно отпущенным усикам. - Если уж судьба  уготовила
нам быть пионерами, так  пойдем  по  этой  дороге  до  конца.  Лабораторию
сделали неплохо,  у  Яцуковича  результаты  хороши  выходят,  хоть  Либиху
посылай, У Лаврова с Короваевым не пусто, ты, так  зараз  две  диссертации
настрочил, да и  я  немножко  поработал.  Не  пора  ли  химический  журнал
заводить? Хватит нам у немцев одалживаться. Дело модное и не без выгоды, я
считал. Если подписка пойдет по пяти рублей в год -  недорого  ведь?  -  и
станет расходиться двести экземпляров каждого нумера, то будем с барышом.
     - Не о том речь, - возразил Соколов, - бог с ним, с барышом,  совсем.
А вот где статьи взять? Одной лабораторией не поднимем журнал.
     - Кликнем клич. В университет обратимся, к академикам нашим,  Николаю
Николаевичу и Юлию Франциевичу. Да нас всякий поддержит, кому честь России
дорога, а слово "химия" не звук пустой. Соглашайся, пока зову, а то я один
управлюсь.
     - Хорошо... - неуверенно сказал Соколов.
     - Отлично хорошо! - закричал Энгельгардт.  -  Ты  быстрей  заканчивай
статьи и собирай материал. Тебе больше доверия будет,  ты  у  нас  магистр
остепененный. А я пока набросаю проект записки в ценсурное управление...
     Разрешение было получено молниеносно. По всей России шла перестройка,
журналы всевозможных направлений плодились как  грибы,  и  так  же  быстро
сгнивали и падали. Цензура направляла свои громы лишь на тех, кто  подобно
Некрасову "страшно вопиял в пользу  коммунизма".  На  затею  двух  химиков
власти попросту не обратили внимания.
     Соколов бегал по  начальству,  устраивался  с  типографией,  рассылал
письма  за  границу:  Бекетову,  Бородину,  Бутлерову,  упрашивая  русских
стажеров  присылать  копии  статей  для  публикации   на   родном   языке.
Энгельгардт спешно дописывал собственную статью об  амидах  неорганических
кислот - труд хотя и компилятивный,  но  позволяющий  немного  познакомить
публику с сущностью проповедуемого Жераром учения.
     Неожиданно ценным сотрудником для нового  журнала  оказалась  молодая
жена Энгельгардта - Анна. Дочь известного  переводчика,  она  с  легкостью
читала на четырех языках и сейчас, чтобы помочь мужу, с головой зарылась в
иностранные журналы, делая переводы и составляя рефераты.
     Энгельгардт с Соколовым вдвоем  снесли  объявление  о  начале  нового
издания в Санкт-Петербургские Ведомости",  а  на  следующий  день,  прежде
даже,  чем  объявление  напечатали,  их  предприятию  был  нанесен   удар,
полностью подкосивший финансовую сторону дела.
     Назарий Андреевич в тот день появился в лаборатории позднее обычного.
Он вошел праздничный, улыбающийся, довольно потирая руки.
     - Ну-с, Николай Николаевич! - с ходу начал он. - Поздравляю. Снизошли
к  нам  сирым  в  департаменте.  Химический   раздел   "Горного   журнала"
увеличиваем вчетверо; разрешение есть.  А  редактором,  полагаю,  поставят
вас, в ноябре ждите назначения. Сердечно поздравляю.
     - Но ведь химический раздел ведет Конон Иванович, - растерянно сказал
Соколов.
     - Инженер-поручик Лисенко просил снять с него эту  обязанность,  и  я
рекомендовал вас. Материалов для печати у вас много,  так  что  лучше  вас
никого не найти.
     Материалов было совсем не  так  много,  и  после  некоторых  раздумий
Соколов с Энгельгардтом решили одни и те же статьи пускать и в "Горном"  и
в "Химическом" журналах. Казенному "Горному журналу" это ничем не грозило,
а вот "Химический журнал" будут раскупать меньше. Ни о каком  барыше  речи
уже идти не могло, покрыть бы расходы.
     Подписка на журнал шла лениво, так  что  редактора  тянули  время  до
крайних сроков, и первая книжка увидела свет лишь в июле, через три месяца
после выхода "Горного журнала", поместившего все те же статьи. Был  там  и
разбор сочинения Джонсона, и статья Энгельгардта об амидах. Там  же  начал
печатать Соколов свою первую, еще не экспериментальную диссертацию.

     * * *

     Где-то далеко за парком, у дач или, может, на Сампсоньвском проспекте
выла собака.
     "Не к добру," - подумал Соколов  и  тут  же  презрительно  передернул
плечами: во что верить стал! Как смеялся он над всякими суевериями в 59-ом
году! Но тогда он был молод и совершенно здоров. Сил хватало и на  службу,
и на лабораторию, и на журнал, и даже на личную жизнь,  которой,  казалось
бы, у человека науки и вовсе быть  не  должно,  за  решительной  нехваткой
времени.
     И все же, несмотря ни на что, он все чаще стал бывать  на  Моховой  в
доме генерала Пургольда, и в конце концов, признался в любви одной из  его
дочерей.
     Но Мари, не дослушав, замахала руками:
     - Нет, нет, нет! Сударь, если у вас действительно честные  намерения,
то идите к папеньке, а до тех пор я о ваших чувствах слышать не желаю!
     Словно это про него писал недавно в "Искре" Гейне-из-Тамбова: "Он был
титулярный советник, она - генеральская дочь..."
     Впрочем,  к   титулярному   советнику   Соколову   судьба   отнеслась
благосклонно. Когда он явился с формальным предложением  к  отцу  невесты,
Николай Федорович сначала  взял  неделю  на  раздумья,  во  время  которой
деятельно собирал свдения о  будущем  зяте,  а  затем  ответил  согласием,
потребовав, впрочем,  чтобы  свадьбу  отложили  на  год.  Потом  она  была
отложена еще раз,  и  еще...  Теперь-то  Соколов  знал,  что  генерал  дал
окончательное согласие лишь после того, как жених, в ту  пору  уже  доктор
наук, был назначен членом ученого совета при министерстве.
     Но если бы он знал об этом и раньше, это ничуть не  охладило  бы  его
чувства  к  милой  Мари.  Не  такой  он  был  человек,  чтобы  метаться  и
переменяться. Соколов согласился ждать и лишь больше  времени  чем  прежде
стал отдавать  науке.  Если  университет  он  окончил,  получив  враз  два
кандидатских диплома, то  теперь  у  него  были  готовы  одновременно  две
докторских диссертации. И обе опубликованы в журнале еще прежде защиты.
     "О  современном  направлении  химии"  -   диссертация   в   истинном,
первоначальном значении слова. Собрать все сделанное  другими,  осмыслить,
выявить пути, по которым наука пойдет дальше, отмести  ложное.  Такое  под
силу немногим, и лишь время может окончательно доказать правоту или ошибку
автора. Теперь, когда после написания работы прошло  без  малого  двадцать
лет, всякий признает, что почти во всем, и в большом, и в  малом,  Николай
Соколов оказался прав. Приложение  теории  типов  к  неорганической  химии
действительно дало ей небывалый импульс. Наука, работавшая прежде с самыми
ничтожными результатами, обогатилась целыми классами до  того  неизвестных
или неизученных веществ. То же и в частностях. Строго  говоря,  заметка  о
глинии была продиктована дурным расположением духа и собственной неудачей.
Но вот прошло двадцать лет, а где они, обещанные алюминиевые дворцы?  Нет,
и пока не предвидится.
     Первая книжка журнала состояла сплошь из сочинений самих  редакторов.
Соколов и Энгельгардт ожидали вспышки энтузиазма  среди  русских  химиков,
однако, энтузиазм воспламенялся с трудом. Все приветствовали начинание, но
поддерживать его делом  не  спешили.  Один  Менделеев,  узнав  о  журнале,
разволновался, обещал помощь и  сотрудничество,  и  в  самом  деле  вскоре
принес  статью  о  сернисто-этанолевой  кислоте.  Статья   редакторам   не
понравилась, но все же была принята с благодарностью, как первая  ласточка
и  залог  будущего  успеха.  Ее  поместили  во  второй   книжке,   снабдив
редакционным послесловием, может быть, излишнен резким, но справедливым, и
к чести Менделеева, надо сказать,  что  он  не  обиделся,  а  впоследствии
благодарил Энгельгардта за критику.
     Со второго  номера  в  журнале  начали  публиковаться  и  соколовские
питомцы  из  публичной  лаборатории,  но  все  же   материалов   оказалось
недостаточно, и Энгельгардту пришлось  обратиться  к  запасу  переводов  и
рефератов. В третьей книжке  их  было  еще  больше,  а  пятая  уже  нацело
состояла из компиляций.
     Помощи не  было  ниоткуда.  Кроме  Менделеева  (он  вскоре  уехал  за
границу, но и там не забывал данного слова и прислал еще два исследования,
на этот раз о сцеплении жидкостей) в журнале публиковались лишь соколовцы.
Что касается Бекетова, Гарнич-Гариницкого, Бородина, казанского профессора
Бутлерова,  то  их  работы  появлялись  в  переводах  и   извлечениях   из
либиховских "Анналов" или "Бюллетеня Академии Наук", что неясно  для  кого
издавался в петербурге на французском языке.
     Соколов  мрачнел,  темнел  лицом,  Энгельгардт  растерял  оптимизм  и
подолгу сидел с задумчивым видом,  глядя  в  стол  перед  собой.  В  семье
Энгельгардтов  ожидалось  прибавление,  Анна  Николаевна  носила   второго
ребенка, и все чаще, когда требовался  не  просто  безвозмездный  труд,  а
свободные деньги, Александр виновато улыбался и разводил руками.
     Журнал поднимали  одной  лабораторией.  Лавров,  Короваев,  Яцукович,
Воронин писали статьи по своим, не  всегда  еще  самостоятельным  работам.
Тютчев, дождавшийся места младшего лаборанта  в  Горецком  Земледельческом
институте, слал отчаянные письма, обещая,  как  только  устроится,  начать
работу и не отдавать результатов никому, кроме отечественного журнала.
     Но потом гром грянул над лабораторией.
     События начались  из-за  соколовского  глицерина.  Огромные  бочки  с
обмылком не пролезали ни через парадные двери, ни, тем более, через черный
ход. За небольшую мзду их согласилась держать в  своем  подвале  владелица
портерного заведения, обитавшего  в  соседнем  доме.  Бочку  воды  Соколов
истратил, другая все еще ждала своего  часа.  И  однажды,  по  ошибке,  ее
выкатили в зал и откупорили. Сильное гнилолстное зловоние разогнало  часть
посетителей, другую же,  более  разгоряченную,  привело  в  ярость.  Толпа
побила стекла в портерной, а потом, выяснив  владельца  бочки,  и  в  доме
Корзинкина.
     На следующий день господин Корзинкин собственной  персоной  явился  в
лабораторию.
     - К сожалению, господа, я вынужден отказать вам от квартиры...
     - Па-азвольте!..  -  протянул  Энгельгардт,  выпрямившись  по  стойке
смирно. - Срок контракта не истек.
     - За квартиру заплачено до конца года, - добавил Соколов.
     - Конечно-с, но осмелюсь заметить, я сдавал квартиру, а не  пороховой
погреб. Бепокойства от вас много-с. Вот  и  стекла  испорчены.  На  втором
этаже - аппартаменты генеральские, а жилец, Карл Федорович,  съехали-с!  Я
не знаю, ваши благородия, что это  за  химия  такая,  но  только  вонь  вы
развели, так что прямо амбре. Извольте принюхаться.
     Можно было и не принюхиваться. Едкий запах серного ангидрида, который
поочередно отгоняли из олеума то Энгельгард, то студент Воронин,  пропитал
даже стены. Соколов же в это время  получал  молочную  кислоту,  сбраживая
сахар со снятым молоком и гнилым сыром. Лучший елисеевский  бри,  пролежав
два месяца в тепле, благоухал столь явственно  и  мерзко,  что  оставалось
лишь, прижав руки к груди, извиняться перед  разгневанным  домовладельцем,
говорить жалкие слова.
     Но Корзинкин был неумолим. Правда, он согласился ждать до конца года,
но продлить контракт отказался намертво.
     Формально лаборатория еще существовала, но  все  знали,  что  дни  ее
сочтены, так что жизнь на Галерной еле теплилась.
     А  внешне  все  обстояло   благополучно.   Известность   Соколова   и
Энгельгардта росла, о них говорили  уже  не  только  в  университетских  и
академических кругах, но и просто в гостиных  Петербурга.  Журнал  читался
нарасхват, получить в университетской библиотеке  свежий  номер  порой  не
могли даже  профессора.  Студенчество  обсуждало  соколовские  диссертации
столь бурно, что полиция начинала опасаться  беспорядков.  Однажды  группа
горластых естественников умудрилась попасть в участок, что, впрочем,  было
извинительно тем, что диспут возник среди ночи и прямо на улице, на Первой
линии неподалеку от дома купца Шлимана, и полиция поспешила напомнить, что
вот уже полгода, как по высочайшему повелению вне  университетских  зданий
студенты особыми правами не  пользуются  и  подпадают  под  ведение  общей
полиции.
     Собственные дела устроителей гибнущей лаборатории и дышащего на ладан
журнала,  тоже,  кажется,  начали  выправляться.   Александр   Энгельгардт
заведовал литейной мастерской Петербургского арсенала - должность немалая!
- и в  скором  времени  ожидал  повышения  в  звании,  которое  наконец-то
поправило бы его денежные дела.
     Соколов, после некоторых колебаний,  представил  в  университет  свою
вторую работу "О водороде в органических соединениях". Выбор в  ее  пользу
пал  не  потому,  что  там  имелось  экспериментальное,  самим   Соколовым
выполненное  исследование.  Гораздо  важнее  были  теоретические   выводы,
касающиеся свойств водорода.
     Самая  теория,  благодаря  "Химическому  журналу",  получила  широкую
известность,  но  сторонников  до  сих  пор  собрала  немного.   Александр
Абрамович Воскресенский, узнав о решении Соколова,  долго  уговаривал  его
сменить тему диссертации:
     - Батенька, Николай Николаевич! - проникновенно увещевал он. -  Вы  в
мое положение войдите. Мне же оппонировать вам, а я никак не могу с вашими
рассуждениями согласиться. Вашим исследованиям над глицериновою кислотою я
отдаю полную справедливость, но двухосновной уксусной кислоты  представить
не могу!
     - Уксусная кислота несомненно одноосновна, - возражал Соколов, но  по
крайней мере один пай металептического водорода проявляет в ней  некоторую
металличность.
     - Помилуйте, но ведь тогда должно быть две монохлоруксусных кислоты!
     -  Это  не  исключено.   Хлолрирование   уксусной   кислоты   изучено
основательно, но ведь и окисление глицерина тоже немало изучали...
     Воскресенскому сильно не хотелось публично заявлять  о  несогласии  с
одним из своих учеников, но соколовских возражений он принять не  мог,  на
защите критиковал изрядно, хотя первым  предложил  Соколова  в  докторском
звании утвердить, а на банкете, что согласно  древней  традиции  докторант
обязан дать членам ученого совета, слегка  захмелев,  Воскресенский  вдруг
обявил:
     - Не стоило бы говорить прежде времени, ну  да  уж  ради  праздничка!
Подавайте-ка вы, Николай Николаевич, прошение о переводе в университет. Вы
же  толковый  химик,  будет  вам  маяться  соляных  дел  мастером.  Доцент
Менделеев в Германии, примем вас вместо него временно, а там, глядишь...
     Так в самом начале  1860  года  произошли  два  разнородных  события:
приказом министра народного просвещения за N 2 доктор физики  и  химии  Н.
Соколов был назначен доцентом при Санкт-Петербургском  университете,  и  в
тех же числах прекратила свое существование первая и единственная в России
общедоступная учебная химическая лаборатория.
     Господин Корзинкин, избавившись от нежелательных жильцов, затеял было
ремонт дома, но в скором времени обанкротился, и опустевший  дом  пошел  с
торгов.
     Приборы и посуду бывшие владельцы  лаборатории  разобрали  по  домам,
столы, шкафы и прочее - отдали на сохранение мебельному  складу.  С  этого
дня в России опять учили химию только по книгам  и  лекциям.  Приступил  к
лекциям и Николай Соколов.
     Собственно  говоря,  первую  свою  лекцию  в   университете   будущий
приват-доцент Соколов прочел еще в пятьдесят девятом году, пятого  апреля.
Это были "Основные направления химии", процитированные Соколовым по памяти
целиком и почти без изменений. Лекция, удовлетворительно прочитанная перед
профессорами  университета  давала   право   профессорствовать   в   любом
российском университете или же институте.
     Студенты естественного отделения (разумеется,  среди  собравшихся  их
было огромное большинство) устроили Соколову овацию. Такое уж было  время,
что всякая свободная  мысль,  даже  относящаяся  к  предметам  далеким  от
общенственной мысли, немедленно вызывала бурный восторг. Что  же  касается
ожидавшегося диспута, то по-настоящему он начался  лишь  неделю  спустя  и
затянулся на несколько лет.
     За дипломом о прочтении вступительной лекции Соколов отправился  рано
утром, зная, что Дмитрия Менделеева, который  был  в  ту  пору  секретарем
факультета,  именно  в  это  время   легче   всего   застать   на   месте.
Действительно, долго искать Менделеева не пришлось, ученый  секретарь  как
обычно по утрам,  пока  в  университете  еще  тихо,  сидел  в  комнатушке,
примыкавшей  к  профессорским   квартирам   и   считавшейся   лабораторией
университета.
     Менделеев перегонял на песчаной бане спирт. Он  недовольно  оглянулся
на звук шагов, но узнав Соколова, сказал:
     - Сейчас, одну минуту! -  отсоединил  колбу  с  дистиллатом  и  убрал
нагрев.
     "Газ бы надо  провести",  -  подумал  Соколов,  глядя  как  Менделеев
пересыпает горящий кокс из жаровни в раскаленную печурку. На Галерной  был
газ, а здесь все по-старинке: жаровни, спиртовые лампочки...
     - Ваши  бумаги  я  оформил,  -  сказал  Менделеев,  протирая  тыльной
стороной руки  покрасневшие  от  дыма  глаза,  -  но  Эмилий  Христианович
задерживается подписью. Как только все будет готово, я дам знать. А  пока,
Николай Николаеви, я хотел бы задать несколько вопросов по  поводу  вашего
рассуждения.
     - К вашим услугам, - немедленно отозвался Соколов.
     - Вы говорите, - начал Менделеев, - что элементы суть  тела  сложные,
могут быть разложены и, возможно, превращены друг в друга. Я этой мысли не
разделяю, но и не отрицаю. Однако, меня заинтересовали ваши доказательства
сложности атомов. Вы строите гомологические ряды  элементов:  до  вас  это
делали и другие, но вы, кажется, первый  делаете  это  достаточно  строго,
требуя не только числовой закономерности, но и последовательного изменения
свойств. Дюма, конечно, ошибается, когда ставит свинец или кальций  в  ряд
со  щелочными  металлами  на  том  лишь  основании,  что  их  веса  хорошо
составляют ряд. Это действительно вопрос арифметики, а не  химии.  Но  мне
кажется, что вы слишком строги в отборе элементов.  Непонятно,  почему  вы
отказываетесь включить фтор в группу галогенов, а  кислород  объединить  с
серой, селеном и теллуром?
     - Пай фтора не отвечает закону гомологов, - пояснил Соколов, - а  что
касается кислорода,  то  об  этом  я  говорил  на  лекции:  точки  кипения
кислородных соединений нарушают  последовательность,  найденную  для  ряда
серы. Если бы кислород действительно был низшим гомологом  серы,  то  вода
была бы газом, весьма трудно обращающимся в жидкость.  Кому  как  не  вам,
Дмитрий Иванович, знать это.
     - Все правильно, -  сказал  Менделеев,  -  но  ведь  если  мы  станем
рассматривать воду как первый член гомологического ряда спиртов, то и  там
точки кипения и замерзания воды будут аномально высокими...
     - Откуда делаем вывод, что не вода, а метиловый спирт -  первый  член
ряда, - перебил Сокололв.
     - Может быть, - признал Менделеев, - но право, очень  заманчиво  было
бы отнести их к одному ряду. Вы не подумайте, - поспешил  он  предупредить
ядовитую реплику собеседника, - это не маниловщина,  у  меня  практический
интерес. Я  сейчас  читаю  студентам  органическую  химию,  но  в  будущем
Александр Абрамович предполагает перепоручить мне и общую. А  как  строить
курс? Читать  по  Тенару  или  Берцелиусу  -  несовременно  да  и  скучно.
Органическая химия - по  Либиху  и  Жерару,  здесь  нет  сомнения.  А  для
минеральной настоящей методы нет. Просто хоть плачь...
     В тот раз они не пришли ни к какому выводу  и  вернулись  к  спорному
вопросу лишь полгода спустя, когда Менделеев вернулся из Германии.
     А пока, Соколов продолжал с большим упорством разрабатывать учение  о
свойствах водорода в органических соединениях, а Менделеев, хотя  и  писал
курс органической химии, но постепенно  все  больше  уходил  к  физическим
проблемам.
     Закончился зимний семестр 1860 года.  На  время  вакаций  Соколов  из
Петербурга не выезжал - держали редакторские дела.  Положение  с  журналом
было неважное. Энгельгардт, как и все увлекающиеся люди, быстро остывал  и
все меньше участия принимал в работе. Успех соколовских статей подписчиков
почти не прибавил, издание оставалось убыточным и съедало добрых две трети
соколовского  жалования.  Зато  после  года  бесплодных  призывов   начали
отзываться русские химики. То  ли  поверили,  наконец,  в  журнал,  то  ли
последовали неодолимой  потребности  русского  человека  жалеть  бедных  и
убогих. Вернее всего, и то, и другое вместе.
     Письмо   из   Харькова   явилось    для    Соколова    совершеннейшей
неожиданностью. Кто бы мог подумать, что именно в  малороссийской  окраине
поверят в него?
     "Милостивый государь, Николай Николаевич! - писал Бекетов-младший,  -
по возвращении моем в отечество, с немалым удовольствием прочел в  "Горном
журнале" весьма точные описания своих работ, а от  брата  Андрея  извещен,
что вами же затеян и специально химический журнал..." -  Соколов  пролетал
глазами по  строчкам,  недоумевая,  неужели  не  получал  Николай  Бекетов
обстоятельного письма, посланного ему от имени  редакции?  Или  же  просто
выжидал,  чем  закончится  авантюра  петербургских  мечтателей,  а  теперь
извиняет  незнанием  собственную  осторожность?  Хотя,  какое  это   имеет
значение? Главное - небольшая, но  оригинальная  заметка  "Наблюдения  над
образованием марганцовистой кислоты".
     Статью Бекетова удалось, выбросив несколько уже набранных  рефератов,
поставить в самый конец второго тома, датированного еще пятьдесят  девятым
годом, но безбожно запоздавшего выходом. Это потребовало  новых  расходов,
но они себя оправдывали, поскольку в журнале вновь появилась  оригинальная
статья.
     Немного времени спустя, в  один  из  соколовских  вторников,  Николай
Николаевич  Зинин,  отозвав  хозяина  в  сторону,  вручил  ему   несколько
исписанных листков и сказал, смущенно улыбаясь:
     - Это вам для  журнала,  посильная  лепта,  так  сказать.  Вы  уж  не
обижайтесь, но эту же работу я в Париж отошлю -  Вюрцу.  Русский  язык  за
границей мало знают. Но вам - первым.
     Казалось бы сотрудничество  самого  Зинина  должно  было  вдохнуть  в
издание новые силы, но все  же  этого  не  произошло.  Статьи  Менделеева,
заметка Бекетова, сообщение Зинина, да труды немногочисленных  выпускников
распавшейся публичной лаборатории, вот и весь актив, которым они обладали.
Кто знает, может быть они сумели бы удержаться,  если  бы  к  хроническому
безденежью  не  прибавилась  катастрофическая  нехватка  времени  и  самых
обычных человеческих сил.
     Восемнадцатого сентября в университете  начались  занятия.  Менделеев
был еще в заграничной командировке, и Соколову пришлось взять на себя весь
курс органической химии, а также химию аналитическую.
     Читал  Соколов  жестко,  стараясь  давать  знания  по  большей  части
систематические, но  при  этом  гнал  прочь  все,  даже  самые  заманчивые
гипотезы. Такого курса еще никто и никогда не читал,  подготовка  занимала
много времени, но  зато  после  лекции  студенты  не  расходись  молча,  а
обступали лектора с вопросами.
     С  каждым  днем  Соколов  все  больше  увлекался   непростой   наукой
преподавания. Главное в этом деле не сообщение фактов, факты можно  узнать
и из книг, а личное общение с учениками.  Главное  -  воспитани;  Соколов,
пернявший  это  правило  у  Либиха,  старался  в  первую  очередь  привить
слушателям любовь к своей науке и умение независимо мыслить.
     Теперь квартиру Соколова постоянно наполняла толпа студентов. Многие,
засидевшись над книгами, которых у  молодого  преподавателя  было  великое
множество, оставались на ночь. Здесь готовились к  экзаменам  и  диспутам,
писали кандидатские сочинения, и эта  работа  не  прерывалась  даже  когда
Соколов неожиданно заболел сильнейшей простудой и  не  мог  даже  говорить
из-за непрерывных приступов трескучего кашля.
     Болезнь надолго выбила Соколова из колеи,  не  давала  ни  ходить  на
лекции,  ни  заниматься  журналом.  По  счатсью,  именно  в  это  время  в
Петербурге появился Павел Ильенков. Если бы не он, то окончился бы  журнал
позорным крахом, немногочисленные подписчики не получили бы двух последних
номеров, а имена редакторов попали бы в списки банкротов.
     Энгельгард был в ту пору послан военным начальством  на  Сестрорецкий
оружейный завод и в столице почти  не  бывал,  а  Соколов  лежал  пластом.
Ильенков оплатил счета  за  типографию,  собрал  последние,  оставшиеся  в
редакционном портфеле рефераты, несколько новых написал сам,  и  четвертый
том журнала все-таки вышел полностью. Последняя книжка за шестидесятый год
заканчивалась кратким сообщением: "Издание Химического  журнала  на  время
прекращается, поэтому подписки на 1861 год не принимают."
     Александр Энгельгардт прискакал  из  Сестрорецка,  влетел  в  комнату
Соколова, не сняв шинели, не отцепив сабли, и  словно  споткнулся,  увидав
слившееся с подушкой лицо друга. Смущенно крякнул: "Эк тебя угораздило!" -
присел на край стула, уперев сжатые кулаки в колени, сказал:
     - Год, ну два, переждем, а потом начнем сначала.
     - Конечно, - согласился Николай.
     От  холодного  воздуха,  принесенного  Энгельгардтом,  в  горле  едко
першило, Соколов натужно закашлялся, а когда оторвал ото  рта  платок,  то
увидел, что его пятнают брызги крови.
     Врач определил катар - вечную пагубу,  приносимую  сырым  климатом  и
каменными стенами. Рекомендовал отдых, поездку в Италию. Ехать было не  на
что и некогда. Держали лекции  и  студенты,  не  забывавшие  полюбившегося
преподавателя. Оставалась работа.  Лаборатория  на  Галерной  закрыта,  но
бывшие владельцы сдаваться не  собирались.  Посоветовавшись,  они  сделали
тонкий дипломатический ход: мебель, приборы и остатки реактивов  публичной
лаборатории пожертвовали  унивеситету.  Подношение  университет  принял  с
благодарностью,  но   так   как   разместить   свалившееся   богатство   в
профессорской было  решительно  невозможно,  то  волей-неволей  химический
кабинет пришлось расширять. Под лабораторию выделили  еще  две  комнаты  с
высокими окнами и прекрасным наборным паркетом, но без газа и воды.  Кроме
того,  Соколов  захватил  кусочек  коридора  и  маленький  темный   чулан,
совершенно, впрочем, бесполезный. В чулан сложили часть посуды,  а  сторож
Ахмет - безбородый старик-татарин, хранил там дворницкие инструменты.
     И все же это было что-то. Комнаты, пожертвовав драгоценным  паркетом,
переоборудовали, и, с благословения Александра Абрамовича,  Соколов  начал
занятия со студентами. Не со всеми, разумеется, а лишь с теми, кто с  боем
вырывал себе право на кусочек лабораторного стола в аршин длиной.
     Так что жизнь продолжалась.  Только  теперь  его  постоянно  изводила
тупая боль в груди и клокочущий кашель, да каждый год по осени  зловредный
катар на месяц, а то и больше, укладывал его в постель. К этому неудобству
Соколов со временем притерпелся и даже поверил, что у  него  действительно
всего-лишь безобидный хронический катар.
     А может быть, просто заставил себя поверить.

     * * *
     Тыльной стороной руки Соколов вытер липкий, не охлаждающий  лба  пот.
На него снова навалилась удушающая, ватная слабость. Стало трудно  сидеть,
тело тянуло вниз, пальцы непослушных рук  дрожали,  словно  внутри  билась
невидимая  пружинка.  Превозмогая  себя,  Соколов  сжал  кулаки,  так  что
хрустнули фаланги пальцев. Дрожь  прекратилась.  Вот  так.  Главное  -  не
распускаться. Что из того, что сейчас он точно знает свой приговор?  Когда
две  недели  назад  врачебная  комиссия  осматривала  его,  был  поставлен
привычный диагноз: хронический катар,  но  Соколов,  чьи  чувства  в  этот
момент обострились невероятно, сумел услышать, а вернее, угадать, как один
из докторов шепотом произнес: "Ftisis Pulmonis", -  а  остальные  согласно
закивали  головами.  Два  этих  слова  на  немудрящей  медицинской  латыни
означают скорую смерть. Ftisis Pulmonis -  чахотка  легких...  Ну  и  что?
Врачи тоже могут ошибаться. Вот он сидит, живой, и ему даже лучше.
     Но до чего же тихо вокруг! И собака смолкла, и ветер  упал.  Кажется,
во всем мире сейчас мертвая тишина.  И  особенно  над  Россией.  Мертво  в
обширной державе, словно железный Николай поднялся  из  гроба  и  придавил
страну. Все, о чем мечтали семнадцать лет назад, теперь  забыто,  отменено
или исполнено в таком виде, что тошно вспоминать. А ведь  первые  признаки
сегодняшней тишины появились еще тогда. Хотя чаще она заглушалась всеобщим
галдением, но все же порой ее  можно  было  услышать.  Особенно  явственно
ощущалось могильное молчание в самый, казалось бы, для  того  неподходящий
день: пятого марта одна тысяча восемьсот шестьдесят первого года.
     С утра звонили  во  всех  церквах,  священники  с  амвона  зачитывали
манифест: "Божиим провидение  и  священным  законом  престолонаследия  быв
призваны на прародительский  всероссийский  престол  в  соответствие  сему
призванию Мы положили в сердце своем обет обнимать нашей царскою любовию и
попечением всех наших верноподданных всякого звания и состояния..."
     Народ слушал молча и молча расходился. Тихо было как в погребе.
     Николай Соколов, все еще бледный и осунувшийся катил на  извозчике  к
дому Энгельгардта. Известие о мужицкой воле явилось  неожиданно,  как  это
всегда бывает с событиями, которых слишком долго ждешь. К тому же, и слухи
ходили разные. Утверждали за верное, что указ подписан еще  в  феврале,  в
день  тезоименитства  и  задерживается  публикацией   оттого   лишь,   что
типографии не могут справиться с печатанием. Другие,  напротив,  говорили,
что государь отказался подписать проект, а графу Панину  велел  в  отставк
у... И все же, вот она, воля.
     Энгельгардта дома не оказалось.
     - Уехали вместе с Анной Николавной  к  Петру  Лавровичу,  -  сообщила
прислуга.
     Соколов кликнул не  успевшего  отъехать  извозчика  и  отправился  на
Фурштадтскую улицу, где жил полковник Лавров.
     Неожиданно  начался  привычный  для  Петербурга   мокрый   мартовский
снегопад, среди дня сгустились сумерки. Но тем уютней оказалось  в  желтой
полковничьей гостинной. Почти все, собравшиеся в круге света  под  большим
шелковым абажуром, были знакомы Соколову, так что  он  сразу  почувствовал
себя легко и непринужденно.
     - Господа, поздравляю! Свобода!  -  выдохнул  он,  останавливаясь  на
границе света.
     - Дождались! - подтвердил Лавров, а Энгельгардт  вскочил  и  за  всех
расцеловал  Соколова.  Соколову  налили  шампанского,  и  он,  забыв,  что
шампанское  для  него  смертельный  яд,  выпил  полный  бокал,  а   потом,
задыхаясь, проговорил:
     - Только почему же мы так, в тишине, при запертых  дверях?  На  улицу
надо. В такой день "Ура!" кричать должны, а тут и народу-то не видно.
     - Боится народ, - ответил Лавров.
     - Кого бояться-то? Свобода!
     - Эх, Николай Николаевич! Подойдите-ка к  любой  казарме  и  в  щелку
гляньте. Солдаты в готовности, штыки примкнуты, у драгун кони  оседланными
стоят. В такую пору "Ура!" крикнешь неловко - а тебя в плети. Телесного-то
наказания доселе не отменили...
     - И все-таки, - подал голос обычно молчащий Лачинов, - Ура!
     К вечеру Петербург освободился  от  летаргического  оцепенения,  тучи
разошлись, открыв невысокое солнце, сразу потеплело, и на улицах показался
осмелевший  люд.  На  Марсовом  поле  под  присмотром  городовых  началось
масляничное гулянье, может быть, не слишком многолюдное, но  замечательное
особым настроением собравшихся. О свободе никто  не  говорил,  но  все  ее
подразумевали.
     А  на  следующий  день,  когда  прошел,   сковавший   даже   красных,
инстинктивный страх мужичьего  бунта,  в  либеральных  салонах  Петербурга
разразилась буря ликования. Прорвало  плотину  молчания,  все  заговорили,
заславословили в полный  голос.  Еще  вчера  государственная  деятельность
сводилась к высочайшему дозволению жителям некоторых частей города  Венева
крыть крыши соломою, а  сегодня  все  возжаждали  гласного  суда,  земской
реформы и даже отмены цензуры.
     Весна в этом году, как бы отвечая настроениям публики, началась рано:
распускались  листья,  распускались  и   надежды.   Что   из   того,   что
командированные   накануне   великих   событий   в    губернские    города
флигель-адьютанты из числа генерал-майоров еще  оставались  на  местах,  а
один из них - граф Апраксин - памятуя, что воинское начальство обязано ему
подчинением, преуспел расстрелять в селе Бездна тысячную  толпу  крестьян.
Событие хоть и горькое, но далекое, здесь же, в Петербурге, жизнь  неслась
словно паровик на Николаевской железной дороге, горизонт  набегал  встречь
взгляду, а за ним открывались новые, еще более радужные перспективы.
     Вот только забыли чающие перемен, кто  сидит  в  будке  машиниста,  и
потому были несказанно удивлены, когда тормознул вдруг блистательный поезд
на самом, казалось, ровном участке пути.
     С начала  года  университет  "пошумливал".  То  студентам  непременно
хотелось слышать речь профессора Костомарова, отмененную начальством, то у
Петропавловских ворот устраивались овации опальному профессору Щапову,  то
студенчество начинало беспокоиться польскими делами. Но все  это  до  поры
касалось преимущественно филологов и юристов и не получало развития  из-за
снисходительности и безразличия властей.
     Собственно говоря, никто попросту не знал, что  возбраняется,  а  что
можно открыто допустить. Свобода праздновала медовый месяц,  все  казалось
дозволенным. Профессора-юристы  изобретали  проект  новых  университетских
правил, призвав на помощь выборных от студентов, и это никого не удивляло.
А в это же время в недрах Второго  отделения  собственной  его  величества
канцелярии втихомолку родились другие правила.  Они-то  и  явились  словно
полосатый, закрывающий путь шлагбаум  перед  изумленным  взором  опешившей
интеллигенции.
     Занятия в университете были уже прекращены, студенты  разъехались  на
каникулы, и потому первый шум подняли профессора.
     С правилами Соколов  познакомился  у  Воскресенского.  Обязанный  ему
отчетом, Соколов принес список и конспекты читанных лекций,  но  Александр
Абрамович, не глядя, отложил их в сторону.
     - Вот, Николай Николаевич, - сказал он, положив руку на  внушительную
пачку бумаг, исписанных ровным чиновничьим почерком, -  новый  закон  наш,
взамен устава тридцать прятого года. Отличный документ,  ничто  в  нем  не
забыто, ни порча нравственная, ни польза государственная. И о  профессорах
порадели. Одного в рассчет не взяли, что учить нам теперь будет некого.
     Соколов  бегло  просмотрел  циркуляр.  Действительно,  профессорам  и
особенно доцентам прибавлено жалования, декан и ректор теперь избираются -
отлично!  Студенческая  форма  отменяется,  учащимся   отныне   ходить   в
партикулярном платье - будут недовольные, ну да бог  с  этим...  Студентам
вместо  вида  на  жительство  выдаются  матрикулы,  они  же  -  пропуск  в
университет, хм, зачем это? Сходки, собрания -  запрещены,  ну,  это,  как
всегда, приказано для неисполнения... а это что?.. число освобождаемых  от
взноса за слушание лекций не должно превышать двух человек  от  каждой  из
губерний, входящих в  состав  учебного  округа.  Получается  -  двенадцать
освобожденных от платы студентов на весь университет!
     - Александр  Абрамович!  -  дрогнувшим  голосом  спросил  Соколов.  -
Сколько у нас сейчас освобожденных по университету?
     - Больше шести сотен.
     - Но ведь плата увеличена! Пятьдесят рублей серебром!  Недостаточному
студенту таких денег взять негде. Что же делать этим шестистам людям?
     - Домой ехать. В деревню, к тетке...  -  Воскресенский  резко  встал,
начал собирать бумаги. - Вы меня извините, но завтра я уезжаю, а  мне  еще
мнение надо подать в совет об этом опусе. И не убивайтесь  так,  до  осени
далеко, а тем временем дело утрясется, министр Ковалевский  такого  устава
не допустит.


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]