О ПОВЕСТИ ТЕЙМУРА МАМЕДОВА "КОГДА БОГИ СПЯТ..."

     Изучающий  историю  Мидии  специалист  не  располагает   обильным   и
разнообразным материалом. Материалов очень мало, и нередко они  не  только
противоречивы, но порой и ложны. Все это в немалой степени сказывалось, да
и поныне сказывается на литературе,  посвященной  истории  Мидии.  Историк
Мидии всегда далек от того чувства глубокого удовлетворения,  какое  могут
испытывать ассириолог и египтолог, если им приходится делать  обзор  этого
предмета. У него нет и  тысячной  доли  той  информации,  которой  владеют
египтология или ассириология. Да, судьбою и абстоятельствами Мидия не была
обласкана в древности, и в новое время ее  история  остается  еще  как  бы
падчерицей науки.
     И все-таки, как ни скудны и ни противоречивы первоисточники,  мы  уже
знаем, что Мидия, одна из самых могущественных  держав  Древнего  Востока,
пережившая свой наивысший расцвет в VII - первой четверти VI вв. до  н.э.,
была  страной  искусных  мастеров,  земледельцев  и  скотоводов,   страной
отважных воинов и талантливых полководцев,  славилась  своими  городами  и
крепостями.  Культурное  влияние  мидян  на  ряд  народов  и  племен  было
огромным.
     В своей повести "Когда боги спят..." Теймур Мамедов обращается к тому
периоду истории Мидии, когда она  потеряла  самостоятельность  и  являлась
одной из сатрапий Персии, страны, ранее подвластной мидянам,  к  событиям,
которые имели место  в  конце  царствования  Камбиза  и  в  дни  правления
Лжебардии:  523-522  годам  до  н.э.,  то  есть  к   тому   краткому,   но
драматическому периоду истории, когда  Мидия  могла,  казалось  бы,  вновь
вернуть себе главенствующую роль в своем регионе.
     В настоящее время в науке существуют два взгляда на эти события. Одни
историки полагают, что Бардия, сын Кира Великого, был  действительно  убит
Камбизом, причем перед походом в Египет (как гласит об этом и Бехистунская
надпись). Согласно другому взгляду, Бардия остался жив  и  восстал  против
Камбиза, и только уже более поздняя версия назвала его  "Гауматой",  чтобы
оправдать Дария, собственноручно убившего царевича.
     Реализуя свое право автора художественного произведения на  временные
и пространственные сдвиги действительных событий, автор повести  выдвигает
свою версию, "даруя" Бардии 3 года жизни: по приказу Камбиза Бардию,  сына
Кира, убивают не в 526 году, а в 523 году до н.э.
     И еще одна "вольность" допущена автором. По автору, трехлетняя  война
между Персией и Мидией, пленение  Астиага  и  другие  события,  о  которых
сообщает Геродот и, что более существенно - вавилонские  документы,  есть,
якобы, лишь выдумка одного из героев повести, мага Губара,  который  таким
образом "подправляет" историю.
     Следует сказать, что и в исторической  литературе  вопрос  о  падении
Мидийского государства нередко рассматривается с  неверной  точки  зрения.
Некоторые исследователи оценивают это явление как простой переворот, смену
династии.  Конечно,  подобного  рода  выводы  не   могут   быть   признаны
правильными.  Захват  Мидии  персами  явился  в  буквальном  смысле  слова
завоеванием, а не сменой династии;  в  результате  захвата  Мидии  персами
мидяне, потеряв свою государственную самостоятельность, надолго попали под
власть персов. Автор повести  предпочел  точку  зрения,  одним  из  первых
апологетов   которой   был   Ксенофонт,    автор    "Киропедии",    скорее
художественного произведения, чем исторического труда: престарелый  Астиаг
дарит верховную власть над Мидией своему внуку Киру...
     Насколько  мне  известно,  "Когда  боги  спят..."  -  первое  у   нас
художественное произведение  о  Мидии.  Автор  повести  проделал  огромную
работу, изучив и  сопоставив  множество  источников  по  истории  Древнего
Востока,   имеющихся   в   русских   переводах.   Он   хорошо   знаком   с
исследовательскими трудами, посвященными интересующей его проблеме, и  ему
удалось написать очень интересную  повесть,  которую,  смею  надеяться,  с
пользой прочтут  все,  для  кого  история  нашего  отечества  представляет
интерес.



                                    1

                                             Нет ничего прекраснее правды,
                                             Кажущейся неправдоподобной...
                                                              Стефан Цвейг

     В  полуденный  час,  когда  знойное  марево  затопило  узкие   улочки
Вавилона, а слабый ветерок, рожденный водной гладью Евфрата и обессиленный
жгучими солнечными лучами, угас у самой  городской  стены,  по  широкой  и
прямой  Дороге  Процессий  шли  двое  жрецов.  Шедшему  впереди  было  лет
шестьдесят - возраст посвятивших себя  богам  определить  трудно.  Он  был
приземист, широк в плечах, с буйной гривой седых, все еще вьющихся  волос.
Несмотря на жару, ничто в его облике  не  говорило  об  усталости.  Второй
жрец, сохранявший интервал в полшага,  был  строен  и  высок,  по-юношески
хрупок, но, несмотря  на  свою  молодость,  выглядел  уставшим.  Его  едва
прикрытые короткими рукавами темно-синего  хитона  загорелые  руки  влажно
блестели на солнце; он  то  и  дело  проводил  ладонью  по  высокому  лбу,
смахивая капельки пота.
     Жрецы спешили в храм Мардука [Мардук - верховный бог Вавилона].
     Не перекинувшись ни  единым  словом,  дошли  они  до  высоких  ворот,
украшенных  барельефами  мифических  существ  -   испепеляющая   жара   не
располагала к разговору. Под высокой аркой  было  прохладнее,  но  старший
жрец не  убавил  шага,  не  позволив  спутнику  хоть  на  минуту  продлить
пребывание в благодатной тени. Так же быстро прошли они  ворота,  обогнули
бассейн с хрустально чистой водой и очутились перед входом в храм.  Только
здесь старший жрец, нарушив молчание, обратился к своему спутнику.
     - Иди, сын мой, поднимись наверх, простись  с  Бабили  [так  называли
свой город жители Вавилона], - с легкой грустью в голосе  произнес  он.  -
Быть может, ты расстаешься с ним навсегда...
     Когда юноша покинул его, старший жрец вошел в  храм  и  направился  к
изваянию Мардука. Не дойдя пяти-шести шагов, подобрал полы белого хитона и
опустился на колени.
     - О, Мардук, царь богов! Внемли Пирхуму, смиренному твоему рабу, а не
понравится тебе  его  речь,  срази  тотчас  же  своего  верного  служителя
испепеляющей молнией! - начал жрец, постепенно повышая свой  голос.  -  Не
может молчать он, слыша, как громогласно хулят тебя твои недруги! Не может
молчать он, видя,  как  верные  твои  слуги,  покрытые  грязными,  рваными
одеждами, утоляют голод  ячменной  похлебкой,  да  и  этой  едой,  которой
гнушаются не поднимающие глаз [не поднимающие глаз - рабы], не  могут  они
насытиться... О, Мардук! Уснул ли ты сном бессмертного или сидишь сейчас в
своих чертогах на веселом и шумном пиршестве в кругу небожителей, забыв  о
своем величии - где твоя былая слава?! Неужто  отец  твой,  дарящий  жизнь
Шамаш [бог солнца и правосудия], с зари утренней  до  зари  вечерней  оком
пылающим взирающий на землю, не уведомляет тебя  о  том,  что  творится  в
твоей  вотчине?!  Уж  не  текут  в  твой  храм,  разрушаемый  безжалостным
временем, разноязычные толпы паломников со всех концов света.  Погрязши  в
неверии, другим богам поклоняются они, им приносят обильные жертвы,  тогда
как твои божественные ноздри давно уже не ласкал  сладкий  дым  сжигаемого
агнца, принесенного в жертву на твоем алтаре...
     О, величайший из богов, могущественный Мардук! Неужто  неведомы  тебе
злокозненные мысли твоих подлых врагов, замысливших худое?! Царь персов  и
мидян, безрассудный Камбиз, сын богобоязненного Кира,  правнук  обиженного
богами Астиага [Астиаг - последний царь Мидии],  задумал  неслыханное:  во
всех землях, озаряемых отцом твоим Шамашем, собирается он разрушить  храмы
неугодных ему богов... И в том числе храм, посвященный тебе, неудержимый в
гневе Мардук! Уже раздал он земли, принадлежащие храму,  своим  воинам,  а
твоих верных служителей изгнал, лишив крова и пропитания, - всех тех,  кто
не   стал   превозносить   Ахурамазду   [Ахурамазда   -   верховный    бог
зороастрийцев], этого жалкого бога... этого жалкого божка диких  пастухов,
о котором проповедовал в своем безумии Заратуштра [историческая  личность,
пророк] из мидийского города Раги на горе Збар.
     Жрец помедлил несколько мгновений, переводя дыхание,  но  не  изменив
своей раболепной позы.
     - И Камбиз разрушит твою  обитель,  бессмертный  Мардук!  Велика  его
власть над людьми Междуречья, а алчущие крови мечи персов и мидян не знают
пощады  к  инакомыслящим.  Только  ты  можешь  покарать  сына  Кира  своей
божественной  дланью,  как  некогда  карал,  распалясь  от   ярости,   тех
ассирийских владык,  кто  посмел  нарушить  твой  покой.  Все,  решившиеся
перевезти твою статую в Ашшур или Ниневию [Ашшур,  Ниневия  -  ассирийские
города; в разные периоды  истории  Ассирии  каждый  из  них  был  столицей
государства], пали, сраженные кинжалами  подосланных  убийц  или  от  руки
собственных сыновей! Но владыки  Ассирии  вывозили  твою  статую  из  врат
Бабили не для того, чтобы там, на берегах Тигра, глумиться над тобой! Нет,
они везли тебя в свою столицу, устилая дорогу коврами; везли, чтобы  чтить
тебя, приносить тебе щедрые дары и ежедневно сжигать  на  твоих  бронзовых
алтарях тучных, истекающих жиром агнцев,  пропитанных  мирром  и  ладаном,
чтобы ты возвысил воинственную Ассирию над другими народами. А  вероломный
Камбиз задумал разрушить твой храм, разбить твою  статую,  даже  память  о
тебе вытравить в сердцах наших потомков, чтобы чтили они в будущем чуждого
нам божка, жалкого Ахурамазду! Не допусти  этого,  о,  Мардук,  властитель
мироздания! Услышь Пирхума, могущественный пастырь, услышь меня, где бы ты
сейчас  не  находился:  на  мягком  ли  ложе  в  объятиях  своей  супруги,
лучезарной Сарпанит [богиня, супруга Мардука], или на шумном  пиршестве  в
кругу бессмертных небожителей! Поспеши покарать  нечестивого  перса,  пока
плевелы зла не разнес злобный ветер, рожденный смрадным  дыханием  демонов
восточных пустынь! Благослови своего верного слугу, дабы смог  он  вернуть
твое прежнее  величие,  возродить  твою  былую  славу  среди  черноголовых
Вселенной.  Посылаю  я  в  далекий   Мемфис   сына   своего,   обладающего
божественным даром - может он подчинять людей своей воле, не произнося при
этом ненужных слов, и выполняют они все, что он приказывает  им  мысленно.
Должен мой сын вручить Камбизу меч царей Вавилона, клинок которого  покрыт
неподвластным времени ядом страны Синдху [так называли в древности Индию],
-  да  найдет  от  него  смерть  вероломный  Камбиз,  замысливший   худое,
нарушивший  предсмертное  напутствие  отца  своего  -  чтить  всех   богов
подвластных ему народов. Это он проповедует неслыханное  -  будто  бог  во
всей Вселенной один, и имя ему Ахурамазда! Покарай его, о, Мардук!
     Какое-то время оставался жрец на коленях, вперив пристальный взгляд в
жуткие очи Мардука, словно ждал от него знамения, затем, опершись руками о
выложенный полированными гранитными плитами холодный пол, тяжело поднялся.
Следовало спешить - через какой-то  час  караван  тамкаров,  прибывший  из
горного Элама, отправится в страну пирамид, и с этим караваном пустится  в
далекий путь с опасным поручением его сын Агбал...


     Во  внутреннем  дворике,  из-под   широкого   навеса,   под   которым
прилепились к высокой стене,  опоясавшей  по  всему  периметру  территорию
храма, неказистые жилища семей не поднимающих глаз, раздался внезапно плач
ребенка. Голодное или обессиленное духотой, дитя не унималось, -  жалобный
прерывистый крик отвлекал Пирхума  от  назойливых  мыслей,  терзающих  его
сердце в последние дни, и особенно теперь,  перед  скорым  расставанием  с
сыном. Поморщившись, жрец стряхнул пыль  с  колен,  вышел  из  полусумрака
храма на залитый солнцем двор.
     - Есть ли здесь кто-нибудь? - выкрикнул он.
     На его зычный голос из-под навеса вышел  мужчина  с  гладко  выбритым
теменем, с лицом, опухшим от долгого сна. Это был надсмотрщик над  рабами,
лидиец.
     - Чей  это  ребенок  надрывается,  нарушая  тишину  обители  бога?  -
встретил его мрачным взглядом Пирхум. - Вели матери  немедленно  успокоить
этого недоноска, или я прикажу бросить его в волны Евфрата!
     Смиренно выслушав господина,  раб  скрылся  под  покатым  навесом,  и
несколько минут спустя плач ребенка утих так же внезапно,  как  и  возник.
Пирхум, окинув хозяйским взглядом безлюдный двор,  вернулся  в  прохладный
полусумрак обители Мардука.


     Взобравшись на  залитую  асфальтом  крышу  храма,  Агбал  прощался  с
Вавилоном. Опасное поручение отца не  заставило  его  сердце  биться  чаще
обычного. С уверенностью, свойственной цветущей молодости,  смотрел  он  в
будущее, нисколько не сомневаясь в благоприятном исходе задуманного  отцом
и Верховным собранием жрецов  Вавилона.  Все,  что  ни  предпримет  он  на
погибель  царя  персов  и  мидян  там,  в  далеком  Мемфисе,   на   берегу
благодатного Нила, будет угодно  небожителям  и  уже  освящено  здесь,  на
земле. И сейчас он прощался со своим любимым городом, уверенный в том, что
еще не раз будет обозревать с высоты  узкие  улочки  и  яркую  зелень  его
висячих садов, причисленных к семи чудесам света. Он прощался с  Вавилоном
не навсегда, а всего лишь на неопределенный срок!
     Агбал стоял лицом к прямой, словно  луч,  залитой  солнцем  роскошной
Дороге Процессий - еще несколько лет назад, в дни пышных  и  торжественных
новогодних празднеств, при огромном стечении народа везли по  ней  в  храм
Мардука статую бога Набу из Борсиппы  [Борсиппа  -  пригород  Вавилона  на
правом берегу Евфрата; Набу - бог мудрости в Вавилоне]. Юноша хорошо видел
и сам дворец новогодних  праздников,  расположенный  вне  городских  стен.
Украшаемый в течение многих веков самыми искусными  мастерами  Междуречья,
он и сейчас производил неизгладимое  впечатление  на  иноземцев.  Напротив
дворца возвышаются над городской стеной  ворота  мудрого  бога  Сина  [бог
луны] - многие халдеи молятся и приносят жертвы ему, а не Мардуку. Виден и
никогда не  пустующий  храм  богини  Иштар  [богиня  производительных  сил
природы, жизни и любви, умирающей и воскресающей  растительности]  -  сюда
стремится в первую очередь большинство гостей Вавилона, познавших когда-то
юных служительниц богини или услышавших  из  чужих  уст  о  их  волшебной,
неслыханной красоте и неземной страсти. Через город катил свои  желтоватые
воды Евфрат, - широкие пролеты мостов, сложенные из тяжелых каменных глыб,
скрепленных тусклым свинцом и черным асфальтом, соединяли его берега и обе
части города. И, конечно же, видимая  издалека,  на  далеких  подступах  к
городу,   семиэтажная    Этеменанка,    поражающая    чужеземцев    своими
неправдоподобными размерами, - независимо от того, в первый или сотый  раз
посетили они древний город...
     Плач ребенка долетел и до ушей Агбала, вернул его к действительности.
Определив время по местоположению  светила  на  выгоревшем  небосводе,  он
поспешил к лестнице, по которой взобрался на крышу храма - отец уже должен
был давно закончить свою молитву Мардуку.


     Юноша нашел отца  у  изваяния  верховного  бога  Междуречья.  Услышав
торопливые шаги сына, Пирхум круто повернулся и пошел ему навстречу.
     - Пришло время проститься, сын мой, как это ни прискорбно - последние
мгновения  мы  с  тобой  наедине!  Спешу   поделиться   радостью:   Мардук
благословил  тебя!  Действуй  смело  на  благо  Бабили!  -  Пирхум  тяжело
вздохнул, окинул сына долгим взглядом. - Ты должен  с  пользой  для  нашей
касты [вавилонское общество не делилось на касты, но с этим  термином  оно
было  знакомо  благодаря  торговым  и  иным  связям  с   древней   Индией]
использовать дар, ниспосланный тебе мудрыми и вечными богатствами.  Только
избранные небожителями  обладают  способностью,  сосредоточив  свою  волю,
осуществлять власть над людьми. Как мог, я облегчил твою задачу  -  не  во
всем  же  полагаться  на  богов!  Слышал  я  от  верных  мне  людей,   что
потерял-таки Камбиз свое душевное равновесие. Послал он из своего лагеря в
Египте в многовратные Сузы знатного  вельможу,  поручив  ему  убить  тайно
брата своего Бардию. И убить так, чтоб слух об этом  злодеянии  не  достиг
ушей персов. Лишили его разума  всесильные  боги!  Не  напрасны  были  мои
лжедоносы  владыке  персов  и  мидян  о  том,  что  задумал  якобы  Бардия
узурпировать власть, воспользовавшись отсутствием  царя,  и  уже  собирает
вокруг себя заговорщиков - всех, недовольных Камбизом! Им несть  числа!  -
воскликнул Пирхум, разведя руками.
     - Как только караван из Элама покинет городские ворота  и  растянется
по дороге в Ханаан, - продолжал Пирхум  неторопливо,  -  я  пошлю  в  Сузы
быстрого гонца с письмом к царевичу, предупрежу его... Нам, жрецам Бабили,
не  принесет  пользы  ранняя  смерть  Бардии,  нам,  жрецам  Бабили,  куда
выгоднее, если между  зазнавшимися  персами  разгорится  братоубийственная
война! Пусть они уничтожают друг друга: персы - персов, мидяне -  мидян...
Тогда обезлюдеют их города, покроются сорняками  поля,  и  не  будет  скот
кочевников топтать  наши  сочные  пастбища.  Ослабеют  они,  и  не  смогут
возродить былую мощь мидийского царства! Но если одному из братьев суждено
погибнуть от гибкого железа или хладнокованной бронзы,  то  да  будет  это
Камбиз, а не брат его Бардия! Да  погибнет  Камбиз  от  меча,  который  ты
вручишь  посягнувшему  на  обители  богов.  И  тогда,  если   это   угодно
небожителям,  мы  легко  возродим  прежнее  величие   Мардука!   Торопись,
осененный моим благословением, сын мой! Даже если тебя ждет смерть от руки
грязного перса, я знаю, ты не дрогнешь в свой последний  час  перед  лицом
неотвратимой опасности. В шестьдесят раз  лучше  положить  свою  жизнь  на
алтарь бога, чем, дожив до глубокой старости, умереть  на  своем  ложе  от
долгой изнурительной болезни, еще при жизни иссушенным ею, как мумия...
     Агбал, не пропустивший ни слова из произнесенных отцом, молчал, и это
молчание  смутило  Пирхума.  Жрец  взял  сына   за   локоть   и   произнес
проникновенным голосом:
     - Но если твое мужество несовершенно, если ты в душе колеблешься,  то
откажись, и я пойму тебя, сын мой...
     Агбал улыбнулся смущенно, словно чувствовал за собой вину.
     - Отец, я выполню твое поручение. Закрой свое сердце перед недоверием
к сыну...
     Пирхум привлек к своей груди юношу. Несколько мгновений  стояли  они,
прижавшись  друг  к  другу  под  неотрывным  и  жутким  взглядом  Мардука.
Неудержимое время торопило их: скоро, лишь только спадет полуденная  жара,
тамкары покинут город.


     Жители Мемфиса поднимали из  руин  свой  древний  город,  разрушенный
воинами Азии, разъяренными оказанным им сопротивлением.  Огонь,  рожденный
горящим  "мидийским  маслом"  ["мидийское   масло"   -   нефть],   которое
перебрасывалось  через  городские  стены  в  глиняных  горшках  с  помощью
дальнобойных  метательных  орудий,  с   трудом   находил   себе   пищу   в
обороняющейся столице, где не было деревянных строений, - по воле богов на
берегах Нила, зажатого, со всех сторон  сыпучими  песками  пустыни,  лесов
нет, и египтяне снаряжали за древесиной далекие  и  дорогостоящие  морские
экспедиции. И все же жилища бедняков  сильно  пострадали  в  дни  осады  и
скоротечного  штурма,  -  их  плоские  крыши,  крытые   связками   сухого,
изъеденного древоточцами, тростника, вспыхивали мгновенно, разбрасывая  во
все стороны  быстрогаснущие  искры.  От  восхода  и  до  захода  солнца  с
трудолюбием муравьев месили мемфисцы тяжелую, липкую глину, резали серпами
и сушили на илистом берегу новые охапки  тростника  -  благо  его  было  в
изобилии. Медленно, но неотвратимо восстанавливал Мемфис свой прежний,  до
нашествия, облик.
     Персидский гарнизон не чинил особых  препятствий  жителям  покоренной
столицы.
     Изнурительная, не прерываемая ни на один  час  работа  подвигалась  к
концу; лишь кое-где, в основном на окраинах, были видны следы  полыхавшего
недавно пожара, и словно взывали к мщению заброшенные очаги тех мемфисцев,
кто, оставив семью на произвол переменчивой судьбы  и  милость  сородичей,
ушел из  города,  чтобы  влиться  в  ряды  воинов  Амиртея,  продолжавшего
сопротивление иноземцам. Дома их ждали своей  очереди:  восстановив  свои,
соседи примутся и за эти жилища, чтобы сюда могли вернуться жены и дети не
пожелавшие стать рабами и гнуть свою спину на персов. И когда ожил  рынок,
наполнился многоголосым  шумом,  жизнь  города  вошла,  казалось,  в  свое
прежнее русло.
     Владыка персов и  мидян,  чтобы  не  стеснять  своим  присутствием  и
многочиленной  свитой  фараона   Псамметиха,   признавшего   поражение   и
принесшего торжественную клятву в вечной покорности, расположился со своим
окружением в военном лагере, выстроенном еще во время осады Мемфиса. Здесь
Камбиз устраивал  торжественные  смотры  своим  полчищам,  здесь  принимал
богатые дары номархов [номарх - владетель нома (области) Египта]  Верхнего
и Нижнего Египта, здесь держал  военный  совет  со  своими  поседевшими  в
битвах полководцами.
     Еще недавно переполненный неуемной энергией, уделявший сну  не  более
пяти часов в сутки, владыка персов и мидян занемог,  казалось,  никому  не
ведомой болезнью. Еще какой-то месяц назад  его  можно  было  встретить  в
любой час суток во всех уголках раскинувшегося вдоль берега Нила огромного
лагеря, и часовые, знакомые с повадками грозного царя, зорко всматривались
в темь южной ночи, прислушиваясь к малейшим шорохам - даже полевая мышь не
проскользнула бы незамеченной мимо них.
     Но  в  последние  дни,  вернувшись  из   закончившегося   неожиданной
катастрофой эфиопского  похода,  Камбиз  превратил  себя  в  добровольного
узника своего роскошного алого шатра, подаренного  владыке  царем  арабов;
целыми сутками не выходил из него владыка, никого не желая  видеть.  Воины
боялись потревожить его покой бряцаньем оружия или громким разговором, и в
лагере царила тишина, необычная для такого большого скопления людей.
     Камбиза словно подменили.
     Любимый сын  своей  матери,  наследник  престола,  в  первую  очередь
благодаря ее интригам, Камбиз с детства  привык  к  тому,  что  любая  его
прихоть исполнялась немедленно всеми родными и угодливыми слугами.  Он  до
сих   пор   не    научился    считаться    с    обстоятельствами,    порою
труднопреодолимыми, и лишь недавно столкнулся  с  неудачами,  с  крушением
своих замыслов - больших и малых.
     Видимо, Ахурамазда отвернулся от своего любимца!
     Так успешно начавшийся египетский поход  грозил  закончиться  гибелью
всего войска! От отборной армии, отправившейся  вместе  с  ним  в  далекую
Эфиопию, осталась лишь меньшая половина, вынужденная вернуться с  полпути.
Исхудавшие, изнуренные, съевшие всех вьючных животных, оставившие в песках
Юга свое испытанное в многочисленных сражениях оружие, бородатые  персы  в
своих грязных отрепьях походили скорее на одичалую толпу безумных,  нежели
на мужественных воинов, чьи грозные клинки из голубого металла обратили  в
постыдное бегство армию фараона. Инар со своим  сыном  Амиртеем,  ливийцы,
возглавившие сопротивление и  утвердившиеся  в  заболоченной  части  Нила,
успешно противостояли царским полководцам, и те никак не могли пробиться в
дельту полноводной реки. Не  только  воины-одиночки,  но  и  целые  отряды
непокорившихся египтян пробирались к Инару с Амиртеем; накопив  достаточно
сил,  не  пожелавшие  признать  персидского  господства   могут   запереть
единственный выход из этой страны, и тогда все  войско  завоевателей  ждет
бесславный конец.


     И оно уже  таяло  с  каждым  днем,  как  слиток  олова,  брошенный  в
огнедышащую пасть раскаленного горна: вчера вечером докатилась до царского
шатра жуткая весть о том, что пятидесятитысячное войско,  отправленное  на
запад против аммониев, не приславших дани в  знак  покорности,  исчезло  в
безжизненной  пустыне,  погребенное  песками.  Там,  где   горели   костры
расположившихся на ночной  отдых  персов,  неожиданно  сорвавшийся  ураган
нагромоздил огромные песчаные  барханы,  высоте  которых  позавидовали  бы
неподвластные быстротекущему времени пирамиды.
     Теперь лишь одна треть двинувшегося некогда на Египет войска осталась
при Камбизе...
     Но больше всего тревожило владыку  отсутствие  вестей  от  Прексаспа,
которого послал он убить брата  своего,  Бардию,  посмевшего  помышлять  о
троне, плести нити заговора в то время, когда  Камбиз  преодолевал  тяготы
походов и смотрел в глаза опасностям, покоряя новые и  новые  народы  ради
непреходящей славы Персиды и рода Ахеменидов.
     Поэтому Бардия должен был умереть, и  ни  капли  жалости  и  братской
любви не осталось в сердце Камбиза.
     Глаза владыки метали молнии и пасмурное лицо наливалось кровью, когда
кто-нибудь из его приближенных вспоминал к случаю или невзначай  Бардию  -
не могли они знать, находясь вдали от родины, о подготавливаемой измене, о
которой уже успел донести царю его верный, но неведомый соглядатай. Вскоре
в многолюдном лагере пошли слухи о том, что войско,  оставив  гарнизоны  в
городах и важных укрепленных пунктах, двинется с места и отправится домой,
в Персию; воины, затосковавшие по  своим  семьям  и  близким,  по  далекой
родине, торопились превратить боевую добычу в грузные слитки серебра  и  в
золотые монеты, уступая ее за бесценок пронырливым и вездесущим  торговцам
и перекупщикам.
     Одним из первых заметил разительную  перемену  в  умонастроении  царя
Крез. Не желая попасть под тяжелую царскую руку, скорую  на  расправу,  он
старался  бывать  как  можно  реже  в  окруженном  глубоким  рвом  лагере.
Состарившись при персидском дворе (целых двадцать два года находился Крез,
прослывший среди своих современников мудрым, неотлучно сначала при Кире, а
затем при преемнике его Камбизе), он безмерно устал  от  вечных  тревог  и
надежд на переменчивое военное счастье, от тягот и  лишений,  утомительных
переходов по необозримым просторам Азии, чьи народы не желали  подчиняться
добровольно  захватчикам,  вновь  и  вновь  поднимаясь  на  борьбу.  Да  и
преклонный возраст брал свое - тело и душа  вельможи  требовали  тишины  и
покоя.  И  когда,  вынужденный   признать   свое   поражение,   сломленный
болезненными ударами своей злокозненной судьбы, Псамметих предложил  Крезу
поселиться в одном из его  дворцов,  вельможа  согласился,  не  раздумывая
долго.  Кладовые  дворца  переполнены  щедрыми  дарами  египетской  земли,
подвалы - вином, а расторопные рабы способны  читать  малейшее  желание  в
глазах господина и спешат выполнить его.
     Отец  Псамметиха,  осененный  удачей  Аматис,  был   некогда   верным
союзником  Креза,  -  прочные  узы  взаимовыгодной  дружбы  связывали  их,
могущественного фараона и царя богатейшей Лидии. И нет в том вины ушедшего
в место таинственное [загробный мир (древнеегипет.)] фараона,  что  он  не
поспел тогда, двадцать два года назад, на помощь своему  союзнику,  -  сам
Крез не советовал ему торопиться. А когда Кир подступил к Сардам,  столице
Лидии, со всем своим войском, торопиться было  бы  излишне:  через  неделю
после начала осады полчища  Кира  ворвались  в  пылающий  город,  полонили
отчаявшегося Креза...
     И  еще  одно  немаловажное  обстоятельство  заставило  Креза  принять
предложение сына Аматиса: здесь, в благоустроенном дворце, вдали  от  глаз
подверженного вспышкам необузданного гнева владыки,  вельможа  мог  лишний
раз сослаться на нездоровье от невыносимой жары, чтобы  не  присутствовать
на очередном смотре поредевшего войска или совете царских военачальников.
     Но сегодня, как только багряноликий  бог  египтян,  миновал  середину
небосвода,  направился  в  огненной  ладье  в  свои  золотые   чертоги   и
порожденный его жгучими  лучами  зной  стал  спадать,  ослабленный  свежим
дыханием могучей реки, седобородый Крез заторопился в путь.  Молодой  жрец
из Вавилона, сын верховного служителя храма Мардука, явился ранним утром к
нему во дворец, не успев даже стряхнуть со своих одежд пыль дальних дорог,
и добился невозможного: упросил Креза  встретиться  с  Камбизом,  доложить
владыке большей части мира о посланнике вавилонских жрецов - да примет его
царь, если сочтет нужным.
     Юноша привез  с  собою  необычный  дар  владыке  персов  и  мидян  от
Верховного собрания вавилонских жрецов - меч Хаммурапи!
     Ни разу за все время беседы с посланцем шестидесятивратного города не
задумывался Крез о тех опасностях, которым он подвергал собственную жизнь,
согласившись на встречу с царем. Но стоило ему оказаться вне стен  дворца,
в паланкине из эбенового дерева, приподнятого на  литые  плечи  чернокожих
рабов, как заснувшие было  сомнения  и  тревоги  раздвоенным  языком  змеи
коснулись его сердца, и оно, вспугнутое ими,  забилось  учащенно,  готовое
выскочить из груди.
     Опытный царедворец, Крез внимательно следил за всем, что  творится  в
лагере, и он не мог не знать, что занемогший Камбиз не принимал решительно
никого, и нарушать его покой  было  бы  по  крайней  мере  неблагоразумно.
Спохватившись, он готов  был  приказать  рабам  повернуть  обратно,  когда
выбежавший из покоев молодой жрец  заставил  его  устыдиться  собственного
малодушия. Взгляд посланца вавилонских жрецов, не то повелевающий,  не  то
умоляющий, развеял все его тревоги. Успокоенный, Крез тут же  почувствовал
усталость, словно не спал уже несколько  ночей.  Его  глаза  непроизвольно
сомкнулись и он, свободно  откинувшись  на  мягкие  подушки,  уснул.  Рабы
отнесли сладко посапывающего Креза на дворцовую  пристань,  где  погрузили
паланкин в длинную камышовую лодку с высоко поднятыми над  водой  носом  и
кормой. Один из рабов оттолкнулся легким и гибким шестом от дна - и  узкая
лодка поплыла вниз, влекомая течением, к лагерю персов.
     Только у входа в лагерь разбудили  рабы  своего  господина;  не  зная
языка персов, они не могли, да и не  пытались  объяснить  часовым,  кто  и
зачем прибыл к царю...
     Как только паланкин  миновал  часовых,  Крез  вновь  опустил  тяжелый
шерстяной полог.  Его  еще  не  потерявшее  способность  различать  запахи
обоняние не выносило лагерной вони, почти неизбежной - даже на центральной
дороге, разделявшей воинский стан на две равные  части,  валялись  в  пыли
обглоданные кости, сгнившая, полусгнившая и начинающая гнить кожура  южных
плодов, тускло блестевшая на солнце рыбья чешуя.
     Возле царского шатра было несколько чище.
     У входа  неподвижными  статуями  возвышались  два  рослых  мидийца  в
доспехах из толстой кожи, выкрашенной  в  мягкий  желтый  цвет;  бронзовые
наконечники копий, начищенные  до  зеркального  блеска,  сверкали  над  их
головами. Вышедший из шатра страж дверей [одна из  высших  должностей  при
персидском дворе; обычно начальник  царских  телохранителей]  помог  Крезу
выбраться из паланкина, почтительно попридержал  его  за  локоть,  и  ввел
царедворца в шатер.
     Камбиз, за  спиной  которого  стоял,  скрестив  руки  на  груди,  его
телохранитель и  сородич  Дарий,  возлежал  на  мягком  мидийском  ложе  с
небольшим возвышением у изголовья. Царь  беседовал  с  знатным  персидским
вельможей Гобрием, одним из лучших своих полководцев,  и  греком  Фанесом.
Последний, главенствуя некогда над отрядом  греческих  наемников  Аматиса,
был приближен ко двору фараона, но, вызвав невольно его гнев, был вынужден
бежать в Персиду под защиту Кира, оставив жену и детей на милость  судьбы.
Снаряжая свои полчища в дальний поход к берегам Нила,  Камбиз  вспомнил  о
беглеце, призвал его к себе, повелел греку указывать кратчайшую  дорогу  к
границам Египта.
     Трое из присутствующих в шатре - Камбиз, Гобрий и Дарий имели  общего
предка - Ахемена, и были связаны нерасторжимыми родственными узами...
     Приветствовав царя, Крез уселся на один из высоких кожаных  миндеров,
незаменимых в походе: туго набитую  верблюжьей  шерстью  подушку,  изделие
жителей аравийских пустынь. И хоть сидеть на ней было не совсем удобно, он
старался не шевелиться.
     - Рад видеть тебя в своем шатре, мудрый Крез!  -  Камбиз  сопровождал
пристальным взглядом из-под сросшихся на переносице черных  бровей  каждое
движение  Креза.  В  углах  его  рта  появились  складки,  придавшие  лицу
выражение враждебности и суровости. - Как видно, ты напрасно  клеветал  на
свое здоровье: если судить по твоему цветущему  виду,  ты  еще  переживешь
всех нас!
     Крез подобрал под себя ноги, склонился в сторону ложа.
     - Не суди, владыка, о моем здоровье по внешнему виду, - он  обманчив!
С первых же дней нашего пребывания в  этой  стране  я  постоянно  чувствую
недомогание. Стар я, владыка, так удивительно ли то, что телесная слабость
стала моей постоянной гостьей?!
     - Но сегодня она не помешала тебе явиться в мой лагерь! -  усмехнулся
царь. - Или ты спешил к нам с радостными вестями?
     - Как не помешает и в следующий раз,  лишь  бы  мое  появление  перед
тобой было приятно тебе, владыка! Я осилил свое  недомогание  и  спешил  в
твой лагерь с вестью, которая, уверен,  тебя  обрадует:  служители  храмов
Вавилона прислали в твой стан жреца, поручив ему передать тебе легендарный
меч Хаммурапи, царя халдеев!  Посланник  находится  сейчас  во  дворце,  в
котором я расположился благодаря доброте Псамметиха, и ждет с  нетерпением
часа, когда ты соизволишь принять  его.  Он  жаждет  лицезреть  владыку  и
передать тебе лично, из рук  в  руки,  дарящий  победу  клинок,  врученный
Хаммурапи самим богом Шамашем!
     Камбиз был рад услышанному и не скрывал этого.
     - Дарий! - обратился  он  к  своему  неподвижному  телохранителю,  не
посчитав нужным повернуться в его сторону. - Распорядись, чтобы немедленно
послали за жрецом - он  прибыл  кстати...  -  не  дожидаясь,  когда  Дарий
покинет шатер, Камбиз продолжал. - Мудрый Крез, ты появился вовремя - хочу
посоветоваться с  тобой.  Еще  отец  мой  не  раз  прислушивался  к  твоим
советам... Скажи мне, как ты поступил бы сейчас, окажись на моем месте?!
     - Болезни мои не позволяют мне наведываться в твой шатер  так  часто,
как я желал бы этого, и я даже не могу предположить,  что  именно  волнует
тебя, владыка!
     Камбиз нахмурился, и вновь его черные брови срослись на переносице.
     - Армия моя тает, мудрый Крез, с каждым днем, в  то  время  как  силы
Амиртея растут. Да и эта погрязшая  в  церемониалах  и  пустых,  никчемных
ритуалах страна еще не покорена моим акинаком. Так удивительно ли, если то
тут, то там  я  сталкиваюсь  с  неповиновением  и  пренебрежением  к  моим
приказам?! Ты не можешь не знать, что финикийцы отказались переправить  на
своих морских судах моих воинов, чтобы они завоевали Карфаген  и  наложили
на его жителейц дань; затем царь эфиопов изгнал с позором моих послов, и я
не смог наказать его за это как должно. Давно  уже  не  спешат  ко  мне  в
лагерь номархи и вельможи этой страны с дарами, а теперь, когда часть моих
воинов, отправленных на покорение аммониев,  исчезла  бесследно  в  песках
пустыни, поток дани вообще иссякнет, как горные ручьи зимой.  Предчувствую
я,  мудрый  Крез,  что  лицемерные  египтяне  готовят   за   моей   спиной
восстание... Если они решатся на него, и при  этом  догадаются  объединить
силы свои, то числом воинов, пеших и на колесницах, они намного превзойдут
мое поредевшее войско, от которого осталась треть.
     Камбиз не мог говорить дальше из-за  с  трудом  сдерживаемого  гнева.
Несколько минут прошли в молчании, в течение которых Крез чувствовал  себя
весьма неуютно, и в душе поносил себя за то, что согласился  явиться  пред
очи царя.
     - Что же  ты  посоветуешь  мне,  мудрый  Крез?  -  нарушил  тягостное
молчание Камбиз. - Посылать ли мне быстрых гонцов в Персиду, чтобы  оттуда
шли новые подкрепления, или же, оставив здесь сильные гарнизоны, вернуться
в свои пределы, пока мы еще способны выбирать, а не вершить  то,  что  нам
диктует противник?
     - Владыка, если ты действительно готов последовать моему  совету,  то
вот он: возвращайся на родину, сын Кира! - у Креза от волнения пересохло в
горле; он кашлянул, отвернувшись в сторону. - Но не подумай, что мой совет
продиктован желанием как можно быстрее покинуть пределы этой  страны,  чей
жаркий климат не подходит для моего надломленного тяжестью  лет  здоровья.
Забота о наследии Кира заставляет  меня  произнести  эти  слова!  Владыка,
оглянись назад,  в  прошлое:  сколько  могучих  царств  исчезло  навеки  с
всевидящих глаз богов из-за  недальновидности  их  правителей.  Невозможно
завоевать все, покорить все государства и народы земли - смертному это  не
по силам. Еще ни одному любимцу богов не  удавалось  подобное  деяние.  Не
лучше ли жить в вечном мире с другими венценосцами,  кто  принял  инсигнии
власти из рук небожителей?! Так же, как  царствовали  некогда  я  в  своей
Лидии, Амматис, доблестный отец  Псамметиха,  в  этих  краях,  и  Набонид,
последний деятельный царь  Вавилона!  Верни  Псамметиху  Верхнее  царство,
помоги овладеть Нижним, заключи  с  ним  равный  военный  союз  на  вечные
времена, и тогда не страшен любой противник, даже представший  внезапно  -
ни вам, ни вашим сыновьям!
     Фанес, еще не  проронивший  ни  слова,  едва  не  вскочил  со  своего
миндера. Его седые всклокоченные волосы,  которые  он  безуспешно  пытался
привести в должный порядок прежде, чем предстать перед царем, нависали над
высоким, изборожденным морщинами лбом. Худое, оливкового цвета лицо  грека
при последних словах Креза скривилось в презрительной гримасе,  словно  он
услышал  что-то  непотребное.  Окинув  вельможу   злым   взглядом   из-под
огненно-рыжих бровей, Фанес обратился к  царю  с  небрежной  развязнностью
воина, готового  в  любое  время  дня  и  ночи  ринуться  во  главе  своих
соплеменников в кровавую битву, но не привычного к  тонкостям  придворного
этикета.
     - Владыка, не слушай Креза, впавшего в детство! Способен ли  он  дать
дельный совет? Разве не он, погубивший собственное царство, погубил и отца
твоего, допущенного в сонм  небожителей  великого  Кира,  посоветовал  ему
переправиться через многоводную реку и углубиться  в  чужие,  неизведанные
земли, отрезав себе этим все пути к  отступлению?  Затмение  нашло  в  тот
роковой час на разум отца твоего, иначе он не  последовал  бы  совету,  от
которого за парасанг пахло предательством. А сейчас Крез хочет,  чтобы  ты
вернул Псамметиху его царство, - вернул сейчас, когда фараон разбит тобой,
а после того, как ты сам поведешь своих  воинов  в  дельту  Нила,  и  они,
воодушевленные твоим  присутствием,  разобьют  и  разгонят  жалкие  отряды
Амиртея, весь Нил будет твоим - от места, где он выходит на поверхность из
мрачных  глубин  ада,  до  самого  Верхнего  моря.  А   ливийца   Амиртея,
родившегося на свет в овечьем загоне, мы бросим к твоим ногам  связанного,
беспомощного, чтобы ты попрал своей стопой его рабскую выю!
     Крез даже не  удостоил  взглядом  разгоряченного  грека,  закусившего
удила.  В  глубине  души  он  сам  удивлялся  собственной   безмятежности.
Физически ощущаемое спокойствие разлилось по всему  его  телу,  словно  он
находился не рядом с вспыльчивым и необузданным Камбизом, а с его отцом  -
всегда  уравновешанным  и  хладнокровным  Киром.  Вельможа  даже  перестал
испытывать неудобства от сидения на непривычном миндере.
     - Позволь, владыка, ответить не знающему сомнений греку. Разве  может
рассуждать разумно тот, кто пьет неразбавленное вино... -  не  успел  Крез
произнести последние слова, как тут же пожалел об этом. Он совсем  упустил
из виду, что и Камбиз в последнее время часто прибегает к  этому  напитку.
Но он вовремя исправил допущенную им оплошность  -  недаром  среди  других
придворных Крез прослыл мудрым. - Пьет безо  всякой  меры!  Разве  его  ум
волновали когда-нибудь заботы о своей стране, и говорил  ли  он  ночами  с
бессмертными богами? Владыка, ты хорошо знаешь, что не  мог  я  советовать
великому Киру вторгнуться в чужие  пределы  -  мы  уже  достаточно  далеко
находились от границ Персиды, и даже ветер не мог  донести  до  изнуренных
воинов сладкий дым их родных очагов. И полноводных рек мы пересекли в  том
походе не одну и не две! Кто из присутствующих не  знает  ошибки  великого
Кира? Он оставил большую часть войска, а сам с  немногочисленным  отрядом,
по сути разведывательным, переправился через бурную реку  и  углубился  во
враждебную территорию. Так удивительно ли, что бессмертные  боги  оставили
его, и славный Кир был разбит?!
     Крез перевел дух и также спокойно, ровным голосом, продолжал:
     - Владыка, последуй моему доброму, идущему  из  глубины  не  знающего
корысти сердца совету: возвращайся в Персиду!  Разве  судьба,  уготованная
мне богами, разве выпавший мне жребий не говорит в  пользу  моего  совета?
Ведь было время, когда ослепленный своим  благополучием,  я  видел  вокруг
себя  только  покорность   и   повиновение   своих   подданных   и   менее
могущественных соседей. И я решил, что  все  доступно  моей  воле  и  моим
желаниям: ни один враг не угрожал моей утопающей  в  садах  Лидии,  верные
союзники всегда были готовы прийти мне на помощь по  первому  моему  зову,
уверенные, что и я поспешу к ним в трудный для них час! Талантам [талант -
единица  веса  в  античном  мире;  колебалась  от  двадцати  до   тридцати
килограммов] золота и серебра в моих  кладовых  никто,  даже  я,  не  знал
числа, - недаром отважные мореходы разнесли  по  всем  странам  и  сделали
обиходной поговорку "Богат, как Крез!" И возгордился я, владыка,  взыграла
во мне непомерная гордыня, а ведь всевидящие  боги  не  любят,  когда  она
поселяется в груди смертных, даже у избранных ими людей. И мне не пришлось
ждать долго кары, да и не ждал я ее, уверенный в  неизменном  благоволении
бессмертных богов... Не буду скрывать, владыка, и  я  метил  на  мидийский
престол, мечтал присоединить к своей огромную державу Астиага, чьи  рубежи
омывали воды трех морей и Океана [в представлении  древних  греков  Земля,
имевшая форму боевого щита, со всех сторон омывалась рекой Океан], который
вы, персы и мидяне, называете  "Морем  Вурукрта".  Надеялся  я  в  глубине
сердца, что мне, своему союзнику, завещает он Мидию. Были на  то  причины,
владыка, ты же знаешь: царица, любимая жена  Астиага,  мать  матери  Кира,
была моей родной сестрой! И еще одно обстоятельство, самое существенное из
всех, подогревало мои надежды, лелеемые долгие  годы  в  моих  чертогах  в
ожидании ухода в мир иной престарелого, обиженного богами Астиага: не было
у мидийского царя сыновей-наследников...
     Сейчас, когда прошло более двадцати лет после  того,  как  моя  Лидия
стала одной из сатрапий  твоей  державы,  мне  ясно,  насколько  наивны  и
беспочвенны были мои  притязания  на  мидийский  престол.  Это  я  понимаю
сейчас, двадцать лет спустя, а  тогда...  С  годами  мы  становимся  много
мудрее, владыка, и именно поэтому старость в почете у всех без  исключения
народов земли... Как и следовало ожидать, почувствовав над собой  холодное
дыхание смерти, Астиаг призвал в Экбатаны [столица Мидии] своего  любимого
внука, еще совсем юного Кира, и завещал ему  свое  огромное  царство.  Все
мидийские  вельможи  склонились  ниц  перед   новым   владыкой,   любимцем
Ахурамазды, признали его божественную власть над собою...
     Через несколько дней Астиаг, простившись с близкими, ушел  в  страну,
откуда нет возврата, сопровождаемый причитаниями  и  неутешными  рыданиями
родных, царедворцев и многочисленных плакальщиц. Но  не  успели  проводить
Астиага  в  последний  путь,  еще  не  стихли  раздирающие  сердце   вопли
плакальщиц и громкие рыдания близких, не успела окаменевшая от горя страна
сменить траурные одежды, как  я  объявил  войну  юному  Киру,  заручившись
добрыми предзнаменованиями оракулов Лидии и Эллады,  поддержкой  Амматиса,
Валтасара [Валтасар - царь Вавилона, побежденный Киром]  и  тех  мидийских
вельмож, на чьих перстах были  нанизаны  мои  перстни,  чьи  холеные  руки
украшали мои  драгоценные  браслеты,  чьи  хитоны  раскрашивали  бесценным
пурпуром мои не поднимающие глаз... Самоуверенный, вступил  я  в  битву  с
ополчением Кира, надеясь, что перейдут на мою сторону мидийские  вельможи,
облагодетельствованные моими дарами, однако дрогнули они в  решающий  час,
не сдержали своих обещаний... - Крез поторопился подавить в себе горестный
вздох.  -  Целый  день,  от  зари  утренней  до  зари  вечерней,   длилась
ожесточенная схватка, но ни я,  ни  Кир  не  смогли  получить  перевеса  -
конница моя в те времена не имела себе равной во всей Азии. А  время  года
было крайне неблагоприятное для ведения  военных  действий  -  надвигалась
зима с ее пронзительными ветрами, холодом, убивающим все  живое.  Решил  я
вернуться в Лидию, переждать до благодатной весны, уверенный, что  так  же
поступит и Кир. Но богобоязненный  Кир  не  испугался  зимы,  нагрянул  он
неожиданно к древним стенам Сард. А я к тому времени уже  успел  отпустить
отряды союзников, велев вернуться  ранней  весной,  как  только  подсохнут
дороги...
     На этот раз Крез не удержался и горестно вздохнул.
     - И я был разбит, владыка, город мой,  не  выдержавший  осады,  взят,
разрушены  его  стены.  Богатства  мои  стали  легкой   добычей   отважных
персидских воинов, а сам я брошен к  стопам  царя!  Вот  так  я,  владыка,
избалованный  удачей,  не  изменявшей  мне  до  той  поры,  не  только  не
присоединил к своему чужое царство,  но  и  лишился  доставшегося  мне  от
отца...
     Ленивым движением приподнялся Камбиз со своего ложа, опустил открытые
до колен ноги на мягкий ворсистый ковер.
     - Да,  мудрый  Крез,  во  многом  ты  прав.  Ослепленные  постоянными
удачами, не знакомые с препятствиями при достижении цели, возомнившие себя
избранниками  судьбы,  смертные  очень  часто  жаждут  большего,  чем   им
определено непреклонным роком. Но ты неправ в другом:  нет  тех  богов,  о
которых ты упоминал сейчас, и которым ты приносил и продолжаешь  приносить
втайне от меня обильные жертвы. Бог  один  -  и  имя  ему  Ахурамазда!  Он
возлюбил Персиду и вознес ее превыше  всех  народов  и  царств.  Рано  или
поздно, но все народы земли склонятся перед величием единого бога, уверуют
в его могущество,  перестав  чтить  несуществующих  богов  и  разрушив  до
основания их храмы, возведенные заблуждением и руками  пленных...  Или  ты
думаешь иначе, мудрый Крез?
     - Владыка, - не замедлил с ответом вельможа, - у меня было достаточно
времени, чтобы задуматься над этим, не гневись, если я  поделюсь  с  тобой
своими сомнениями. Сейчас усилиями отца твоего,  богобоязненного  Кира,  и
твоими беспримерными подвигами, владыка, Персида вознесена на недосягаемую
высоту - много народов и племен в твоей державе, и не  хватит  пальцев  на
руках и ногах здесь присутствующих, чтобы  пересчитать  их,  говорящих  на
разных языках. Но,  владыка,  разве  мало  примеров  подобного  возвышения
одного народа над другими дают нам ушедшие без возврата  столетия!  В  том
числе и тех народов, чьи правители шлют  сегодня  в  твой  дворец  богатые
дары. Прочти надписи на храмах  этой  страны  -  где  она,  громкая  слава
Рамзэса? Где оно, величие царей Кипра, кто из жителей острова еще помнит о
нем?! Прочти глиняные таблички городов Междуречья - где она, слава Саргона
Аккадского, чьи штандарты реяли над многими покоренными  им  странами?!  В
столице державы,  созданной  легендарным  Хаммурапи,  стоит  и  следит  за
порядком твой многочисленный гарнизон. Там, где  красовались  под  голубым
небом  древние  и  многолюдные  города   хеттов,   митаннийцев,   урартян,
ассирийцев, растут бурьян и чертополох, да шакалы рыскают по  ночам  среди
развалин. А  ведь  все  эти  народы  поклонялись  усердно  своим  богам  и
приносили  им   исправно   и   своевременно   в   течение   многих   веков
умилостивительные жертвы! Так почему же бессмертные боги  не  препятствуют
унижению своих народов, тех народов, которых они сами некогда  возвысили?!
К тому же, владыка, оракулы этих богов зачастую лгут смертным и толкают их
на роковые шаги!
     - Ты, наверное, вспомнил  сейчас  об  оракуле,  полученном  тобою  от
прорицательницы храма в Дельфах, - усмехнулся Камбиз. - Но ты сам тогда не
понял послания пифии,  оно  не  было  благоприятным  для  тебя,  наоборот,
предупреждало о неминуемом поражении!
     - Не только я стал жертвой туманных прорицаний, владыка, и не  только
себя имел я в виду, - проронил Крез. -  Но  я  продолжу...  Вот  к  какому
выводу, владыка, пришел я после долгих бессонных ночей, не обессудь,  если
он не верен. Ведь смертному не дано проникнуть в  замыслы  бессмертных!  -
вельможа вновь тяжело вздохнул и слегка откашлялся, прежде чем продолжить.
- Боги, подобно людям, нуждаются в отдыхе! Пусть даже один раз в столетие.
Рано или поздно, но  они  должны  возлечь  на  свое  ложе  в  опочивальне,
предаться сладкому сну. А в это время другие боги,  словно  они  только  и
ждали этого часа, способствуют возвышению тех народов, кто приносит им,  и
только им, обильные жертвы! Среди греков, - кивнул Крез в сторону  Фанеса,
который еле сдерживал зевоту от долгих рассуждений вельможи, - прославился
один  аэд,  слепой  певец  по  имени  Гомер,  родом  из  Азии.  Он  создал
изумительную по красоте  и  звучности  строф  поэму  о  греческих  героях,
приплывших на тысяче многовесельных кораблей к  стенам  Илиона,  к  городу
Приама, чтобы сразиться с его воинами и отомстить  за  жгучую  обиду  царя
Менелая, у которого Парис, сын Приама,  похитил  красавицу-жену,  волоокую
Елену. Боги, которым приносили обильные жертвы как греки, так  и  илионцы,
разбились на два лагеря, и ни одна из враждующих сторон не  могла  достичь
перевеса в течение долгих десяти лет. То греки теснили илионцев, то  воины
Приама   теснили   прибывших   на   широкогрудых   кораблях   эллинов    в
многочисленных, чуть ли не ежедневных схватках... Но вот на что я  обратил
внимание, владыка, когда мне пришлось услышать эту  поэму  из  уст  певца:
жена Зевса [Зевс - верховный  бог  древних  греков]  творит  все,  что  ей
заблагорассудится, как только  ее  бессмертный  супруг,  испив  сладчайшей
амброзии, удаляется на покой. - Уже в который раз Крез горестно  вздохнул.
- А может быть, владыка, среди богов идет такая  же  борьба  за  верховную
власть, как и среди венценосцев земли, и то один бог, то другой берет верх
над остальными? И этим как раз и объясняется стремительное возвышение и не
менее стремительное падение в безвестность отдельных народов и держав?!
     Вошедший в шатер страж дверей приблизился к Камбизу.
     - Говори, - царь слегка подался в сторону придворного.
     - Владыка, ты посылал за вавилонским жрецом. Он ждет у входа. И  еще,
владыка, в лагерь прибыли только что трое священнослужителей из Мемфиса. У
них к тебе какая-то неотложная просьба.
     - Эти трое подождут, а жреца из Вавилона  немедленно  введи  сюда,  -
распорядился царь.
     Мелкими, но быстрыми, семенящими шажками  попятился  к  выходу  страж
дверей, приподнял тяжелый полог и позвал  Агбала,  в  руках  которого  был
длинный  предмет,  обернутый  в  ярко-зеленую   материю.   Без   признаков
какого-либо волнения приблизился он к Камбизу, встал перед ним на колени.
     - Владыка народов, великий Камбиз, я прислан в  твой  стан  Верховным
собранием жрецов многовратного Вавилона, чтобы  вручить  тебе  легендарный
меч Хаммурапи. Он здесь, в этом свертке. Владеющий этим мечом и обнаживший
его в бою никогда не познает горечи поражения. Прими же наш  дар,  владыка
народов!
     - Дарий! - молвил Камбиз, приняв из рук Агбала  увесистый  сверток  и
бросив его небрежно на ложе.  -  Распорядись,  чтобы  сегодня  же  вечером
каждый воин, прибывший со  мной  на  берег  Пиравы  [Пирава  -  персидское
название Нила], знал об этом даре жрецов  Вавилона.  Уверенность,  что  их
царь непобедим, придаст им новые, неисчерпаемые силы! А ты, юноша,  можешь
быть моим гостем, я еще побеседую с тобой. И можешь быть спокоен, никто  в
лагере не посмеет обидеть тебя,  даже  если  ты  будешь  приносить  жертвы
несуществующему богу. - Камбиз полуприкрыл свои шафрановые глаза, о чем-то
задумавшись, затем  выкрикнул  в  сторону  входа:  -  Впустите  мемфисских
жрецов!
     Агбал уселся на кожаный  миндер  напротив  Камбиза,  между  Крезом  и
Фанесом.
     Оставив у входа желтые пантерьи шкуры и обувь  из  папирусного  лыка,
вошли египтяне  в  прохладу  царского  шатра.  Рассеянный  свет,  падающий
сверху, заиграл на  их  льняных  нагрудниках,  усыпанных  драгоценностями.
Гладковыбритые удлиненные  головы  египтян  блестели,  словно  выкрашенные
бронзовой краской - несколько раз в течение дня натирались жрецы с ног  до
головы дорогим и душистым маслом.  Тотчас  же  на  присутствующих  дохнуло
ароматом дорогих благовоний, словно в шатер вошли женщины. Жрецы, согласно
обычаю своей страны, не произнесли приветствия, лишь опустили правую  руку
до колен, слегка прогнувшись при этом  и  тут  же  выпрямившись.  Пытливым
взглядом окинул их Камбиз.
     - Наверное, важные дела заставили вас  покинуть  своих  звероподобных
богов и прибыть в мой душный лагерь. Чем порадуете владыку персов и мидян?
- обратился к ним царь.
     Случайно  кинув  взгляд  в  сторону  Агбала,  Крез  крайне   удивился
неприкрытому интересу, с которым юноша  наблюдал  за  Камбизом,  подавшись
вперед всем своим худощавым телом и не моргая,  словно  старался  навсегда
запечатлеть в своей памяти образ царя.
     - Владыка народов! - один из жрецов выступил вперед. -  Мы  пришли  в
твой стан с  просьбой:  разреши  провести  в  стольном  Мемфисе  ежегодные
празднества в честь бога Аписа. Жители нашей страны привыкли  к  ним  и  с
жгучим нетерпением ждут, когда они начнутся! - Камбиз  задумался,  уставив
свой взор в рисунок  ковра  под  ногами.  Крез,  все  еще  наблюдавший  за
Агбалом, чье поведение удивило  вельможу,  заметил,  как  тот  еще  больше
подался вперед.
     С неожиданной резвостью, едва  не  запутавшись  в  полах  белоснежной
туники, Камбиз сорвался со своего ложа и  подскочил  к  говорившему.  Даже
Крез, не раз видевший охваченного гневом царя, поразился происшедшей в нем
перемене. Яркий румянец выступил на его  щеках,  и  весь  он  дрожал,  как
застигнутый эпилепсией.
     - Вы, жалкие служители блудливых богов! - вскричал Камбиз. - Обрившие
свои головы,  словно  грязные  рабы!  Вы,  поднявшие  своими  заклинаниями
злобный ветер пустыни и погубившие в ее горячих песках мое славное войско,
отправленное на покорение заносчивых аммониев, - вы посмели явиться в  мой
лагерь со своей наглой просьбой?! Вы  не  желаете  предаваться  радости  в
своих темных храмах, нет, вы желаете выплеснуть ее на  пропахшие  кошачьей
мочой улицы и площади Мемфиса? Сейчас, когда все верные мне персы оденутся
в траур, вы торопитесь облачиться в яркие праздничные одеяния и под  звуки
тамбуринов и сладкозвучных флейт отправитесь торжественной  процессией  по
улицам Мемфиса, окруженные пьяной от  восторга  толпой,  восхваляя  своего
никчемного бога,  радуясь  несчастью,  постигшему  персов?!  Но  этому  не
бывать, плешивые шакалы! Завтра же мои  воины  разрушат  ваши  храмы,  эти
приюты скорпионов, змей и летучих мышей! Завтра  же  они  разбросают  ваши
кумиры! А вас, переполненных наглостью, мои воины предадут смерти  сегодня
же, до захода солнца... Вы всю свою жизнь молились своим никчемным  богам,
так молитесь и сейчас, чтобы они вызволили  вас  и  вырвали  из  рук  моих
палачей!
     Камбиз махнул рукой, повелевая  страже  схватить  египтян.  Никто  из
жрецов не пытался возразить Камбизу во  время  его  гневной  тирады  и  не
оказал сопротивления, когда рослые меченосцы набросились на  них  и  стали
вязать им руки. Тяжело дыша, еще не  остывший  после  неожиданной  вспышки
гнева, вернулся Камбиз на свое ложе. Присутствующие  в  шатре  прятали  от
царя свои взоры, только лицо Фанеса выражало беспредельное довольство.
     - О царь! - грек еще раз пригладил свои огненно-рыжие  волосы.  -  Да
буду я твоей опорой и разящим мечом твоей длани! Позволь мне поведать тебе
о том, чего ты еще не знаешь!
     Камбиз поднял свой тяжелый взгляд на нетерпеливого грека.
     - Говори! - скорее выдохнул, чем произнес он.
     - Владыка, когда ты со своими воинами терпел неслыханные  лишения  во
время  похода  на  коварных  эфиопов,  пощаженный  тобой  и   не   знающий
благодарности, оставленный на троне Псамметих, этот переполненный  ядом  и
желчью лицемерный фараон, - да будет он мертв! болен! весь в  кровоточащих
язвах! [Фанес перефразирует формулу: "Да будет он жив! невредим! здоров!",
которую  употребляли  египтяне  после  упоминания  в  третьем  лице  имени
фараона] - подбивал египтян на  восстание!  Спрятавшись  за  Белой  стеной
[Белая стена  -  укрепленная  часть  Мемфиса],  он  готовил,  уподобившись
ночному вору, удар  тебе  в  спину.  Сколько  сосудов,  на  которых  писцы
начертали твое имя, превратил он в черепки проклятья? [черепки проклятья -
осколки глиняных сосудов, на которых были начертаны имена врагов  фараона;
сосуды после произнесения многочисленных  проклятий  разбивались]  Сколько
раз называл он тебя сыном ненасытного щитоносца? [слово  "кер",  созвучное
имени Кир, значило на древнеегипетском "щитоносец"] Втайне от твоих людей,
владыка, отправлял он вниз,  к  дельте  Пиравы,  тяжелогруженные  барки  с
оружием к Амиртею, чтобы мечами и копьями из арсеналов  Мемфиса  вооружить
буйные банды обезумевшего ливийца. Клятвопреступник нарушил свое обещание,
данное перед ликом богов, и давно ждет  удобного  момента,  чтобы,  собрав
свои немалые силы в единый кулак, броситься на тебя,  как  рысь  на  спину
одинокого путника. Отступник достоин смерти, владыка, он недостоин пощады,
и голова его давно уже должна была  покоиться  на  Книге  Мертвых!  [Книга
Мертвых - свиток, который клали под голову мумии перед  тем,  как  закрыть
саркофаг] Но если ты не намерен оборвать нить  его  жизни,  то  сошли,  по
крайней мере, в город Чару [пограничная крепость в  Нижнем  Египте,  место
ссылки преступников], где он встретит не одного из  своих  бывших  семеров
[семеры - "друзья двора", "единственные друзья", - приближенные фараона].
     Лицо Камбиза казалось вылепленным из алебастра.
     -  Дарий,  распорядись,  чтобы  нечестивца,  презревшего  собственные
клятвы, доставили в мой лагерь живым или мертвым! Вели заковать  его  и  с
кляпом  во  рту  [именно  в  таком  виде  изображены  знатные  узники   на
Бехистунской скале] доставить сюда, чтобы он не мог своими ложными  устами
еще раз молить меня о пощаде!
     Крез, который сославшись на недомогание, не участвовал  в  походе  на
эфиопов и провел все это  время  в  Мемфисе,  знал  достоверно,  насколько
далеки от истины  ложные  обвинения  греческого  наемника.  Фанес  пытался
руками Камбиза отомстить фараону за казнь  своих  сыновей.  Тогда,  в  час
решительной битвы, когда две армии: египетская и  персидская,  выстроились
на голой равнине друг против друга, ожидая сигнала  своих  военачальников,
чтобы броситься в яростную схватку, греческие наемники  Псамметиха  вывели
перед строем связанных сыновей Фанеса и казнили их на глазах  беспомощного
отца, указавшего, по мнению греков, персидским полчищам кратчайшую  дорогу
в страну пирамид.
     ...Чудом избежав гнева Аматиса,  Фанес  не  успел  предупредить  свою
семью и захватить ее с собою - все предшествующие походу  годы  провел  он
среди персов в постоянной тревоге о ней. Увидев собственными глазами казнь
сыновей, не в силах воспрепятствовать ей, несчастный отец поклялся  в  тот
час всеми богами Олимпа отомстить фараону, допустившему эту казнь.
     Прекрасно понимал все это Крез,  но,  напуганный  небывалой  вспышкой
царского гнева, решил про себя, что промолчать в эту минуту будет для него
наиболее благоразумным...
     Между тем Камбиз вновь улегся на свое мягкое ложе.
     - Я чувствую себя таким усталым, словно  целый  день  преследовал  на
необъезженном  скакуне  дикого  вепря,  -  промолвил   царь.   -   Видимо,
сказывается бессонная ночь, показавшаяся мне бесконечной. Если вам  нечего
сказать своему владыке,  можете  покинуть  шатер.  Ты  же,  юноша,  можешь
остаться, - обратился он к Агбалу. - Мне еще надо кое о чем спросить тебя.
Расскажешь мне, что делается сейчас в твоем родном  городе  и  на  берегах
Евфрата...


     Лишь на пятые сутки после казни мемфисских жрецов вернулся  в  лагерь
Прексасп. Из тридцати  сопровождавших  его  воинов-сарангиев  [сарангии  -
кочевое персидское племя] вернулись только восемь  человек,  израненных  и
измученных  -  остальные  остались  лежать  на  горячих  песках  там,   на
северо-восточной  границе  Египта,  сбитые  на  полном  скаку   камышовыми
стрелами в три локтя длиной. Встреченные конным отрядом воинов Амиртея, не
вступая в неравный бой, сарангии прорвались, по приказу Прексаспа,  сквозь
вражеские ряды и понеслись к Мемфису, преследуемые чуть ли не до лагерного
рва, оставляя шакалам и хищным птицам своих пронзенных стрелами  товарищей
и измученных коней, роняющих пену в пески.
     И когда, казалось, что им не уйти от погони,  когда  тяжелое  дыхание
преследователей,  украсивших  кожаные  шлемы  страусовыми   перьями,   уже
долетало до их затылков, когда  готов  был  пасть  на  землю  обессиленный
долгой  скачкой  нисейский  скакун  самого   Прексаспа,   взору   предстал
обнесенный частоколом и окруженный рвом лагерь персов. И  тогда  египтяне,
растянувшиеся в длинную цепочку, прекратили  изнурительное  преследование,
не  пожелав  из  преследователей  превратиться  в  преследуемых.  Ведь  во
вражеском лагере не могли не заметить погоню, и оттуда обязательно выслали
бы навстречу им сильный отряд, и тогда воины Амиртея  не  смогли  бы  уйти
далеко на своих тяжелодышащих скакунах.
     Избавившись от  преследователей,  воины  Прексаспа  пустили  скакунов
шагом, а некоторые даже спрыгнули на землю, чтобы размять  затекшие  ноги.
Только к вечеру, когда солнце  садилось  на  западе  за  багряные  вершины
барханов, достигли сарангии лагерных ворот. Оставив скакуна  на  попечение
своего телохранителя, Прексасп направился в царский шатер,  но  неумолимый
страж дверей не пропустил царедворца к владыке, заявив,  что  уставший  за
день Камбиз  улегся  незадолго  перед  приходом  вельможи,  и  посоветовал
Прексаспу прийти завтра поутру.
     Прексасп не стал настаивать, и прошел в свой шатер. Ему не  терпелось
увидеть младшего  сына  после  долгой  разлуки.  Юный  Теисп  был  царским
виночерпием, и поэтому был вынужден сопровождать Камбиза во время опасного
похода к берегам Пиравы.
     Войдя в шатер, вельможа убедился, что мальчик крепко спит, и не  стал
будить его. Обмывшись теплой, отстоявшейся от ила речной  водой,  вельможа
сменил свои пыльные одежды, с удовольствием испил полную чашу  ароматного,
освежающего напитка и вышел наружу - первые звезды уже высыпали на  низкий
небосвод. Несмотря на разлившуюся по всему телу усталость, сон  бежал  его
глаз, и Прексасп направил свои стопы к Дарию, царскому телохранителю,  чей
шатер стоял рядом с его шатром.
     Дарий еще не спал.
     - Где ты пропадал все эти дни,  Прексасп?  -  Горбоносый,  невысокого
роста, черноглазый Дарий отличался  сметливым  умом  и  наблюдательностью,
необычной для его лет. Совсем недавно ему исполнилось двадцать  три  года,
но, несмотря на молодость, его проницательности  могли  позавидовать  даже
убеленные сединой мужи. - Давно тебя не было видно в царском шатре...
     Колеблющийся язычок светло-желтого пламени терракотового светильника,
исполненного в виде жадно  хватающей  воздух  рыбы,  освещал  только  одну
половину лица  хозяина  шатра,  и  от  этого  оно  казалось  неестественно
неподвижным и хитрым,  словно  принадлежало  не  воину,  а  жрецу,  всегда
скрывающему свои чувства и мысли от посторонних. "Неужели Дарий  проник  в
тайну, знает о поручении владыки, с которым я  отправился  в  Персиду?"  -
подумал Прексасп. - "Нет, он не может знать о царском  поручении  -  не  в
интересах владыки распространяться об этом!"
     - По поручению царя я разведывал подступы к лагерю  Амиртея!  -  этот
ответ вельможа заранее подготовил для любопытных и в данную  минуту  всего
лишь выудил его из своей памяти.
     - Ну и как, сможешь обрадовать владыку?
     - Думаю, мне это удастся, Дарий. Но ты  лучше  расскажи,  что  нового
произошло здесь за время моего отсутствия?
     Дарий внимательно взгляделся в лицо Прексаспа.
     - Ты разве ничего не слышал там,  где  соизволил  быть,  о  том,  что
сотворил здесь наш владыка?
     - Нет... - Прексасп не пытался скрыть свое недоумение. -  И  надеюсь,
что ты мне обо всем расскажешь!
     -  Расскажу,  -  произнес  хозяин  шатра,  -  так  как  скрывать  это
бессмысленно - об этом говорит весь лагерь, и ты рано или поздно обо  всем
узнаешь. Приготовься к худшему,  Прексасп.  Наш  владыка  болен  неведомой
болезнью - Ахурамазда отнял у него разум!
     На краткое мгновение ошеломленному вельможе показалось,  что  кто-то,
невидимый глазу смертного, погасил пламя светильника. Дыхание перехватило,
словно чьи-то цепкие пальцы душили его.
     - Я  знаю,  что  персы  не  лгут,  иначе  я  потребовал  бы  от  тебя
доказательств! - тяжело выдохнул он.
     - Их гораздо больше, чем мне хотелось бы, Прексасп. К примеру, что ты
скажешь  о  поведении  Камбиза  казнить  трех  жрецов  Мемфиса  на  глазах
соотечественников только за то, что они осмелились  в  свой  недобрый  час
просить нашего царя дать разрешение на проведение ежегодных  празднеств  в
честь бога Аписа, предстающего перед людьми в образе черного быка с  белым
пятном на лбу?! А что ты скажешь о приказе казнить Псамметиха?
     - Как, фараон казнен? - не выдержал  и  перебил  Дария  побагровевший
Прексасп.
     -  Владыка  заставил  несчастного  испить  бычьей  крови,  и   фараон
отправился навестить праотцев, испустив дух в адских мучениях.  Но  и  это
еще  не  все,  Прексасп.  Царь  объявил  во  всеуслышанье,  что  казненный
Псамметих и отец его Аматис не кто иные как злостные узурпаторы.  Себя  же
он объявил законным наследником фараонов предыдущей  династии,  сыном,  ты
только послушай, сыном Осириса [Осирис - один из верховных богов  Древнего
Египта]. Камбиз велел выбросить мумию  Аматиса  из  усыпальницы  в  городе
Саисе, сжечь ее на центральной площади. Но  сжигание  трупов  противоречит
обычаям и нашим, и обычаям этой страны!
     - Неужто... - попытался что-то сказать Прексасп, но Дарий не дал  ему
докончить свою мысль.
     - Погоди, и это еще не все! Владыка повелел  разрушить  в  кратчайший
срок древние храмы местных богов, и удивит ли тебя, Прексасп,  после  всех
этих неразумных деяний, если завтра поднимется  против  нас  в  неутолимом
гневе вся эта многолюдная страна, и мы падем вдали от  родных  очагов  под
тучей стрел и дротиков, от неисчислимого  количества  которых  ясный  день
превратится в  сумрачный  вечер.  И  это  сейчас,  когда  страна  признала
верховную власть персов, смирилась со своей участью, и еще вчера в тех  же
храмах священнослужители пели хвалу нашему владыке?
     -  Услышанное  мною  настолько  ужасно,  Дарий,  что  не  может  быть
неправдой! - взволнованный Прексасп встал, опершись руками  о  колена,  и,
сгорбившись, закружил по шатру. - Но что ты сам думаешь  об  этом,  Дарий?
Может быть,  есть  другая  причина  таких  странных,  недостойных  владыки
большей части света поступков?
     - Мне кажется, я проник в нее...
     - Тогда не томи меня, говори, Дарий! Развей мои сомнения!
     - В лагере появился жрец из Вавилона, уже пять  дней,  как  он  среди
нас. Он каким-то странным, пока еще непонятным  мне  способом,  влияет  на
поведение и поступки владыки.  Скорее  всего  доступными  ему  магическими
заклинаниями, теми заклинаниями, которыми издавна славятся во всех странах
халдейские жрецы.
     - Кто он таков, мой Дарий? Что делает в нашем лагере?
     - Быть может, ты встречал его, когда  он  направлялся  к  нам,  минуя
дельту Пиравы, вместе с караваном эламских тамкаров...
     - Нет, во всяком случае не могу припомнить...
     - Конечно же, подвергая свою бесценную жизнь неисчислимым  опасностям
за много парасангов отсюда, ты не обращал внимания, на каких-то  тамкаров!
Этот жрец привез владыке дар жителей Вавилона:  бронзовый  меч  с  золотой
рукоятью некоего  правителя,  царствовавшего  сотни  лет  тому  назад.  По
крайней мере, он так утверждает. Среди вавилонян бытует мнение, будто этот
клинок приносит его обладателю победу над врагами во время сражения...
     - И царь поверил этой нелепой выдумке?
     - Конечно же нет, но на воображение простых воинов  это,  несомненно,
произведет впечатление.  Как  бы  там  ни  было,  но  этот  жрец  завоевал
удивительное расположение Камбиза, и царь не желает расставаться с ним  ни
на минуту. Этот халдей стал Камбизу дороже всех нас, его  приближенных,  и
даже сородичей!
     Последние слова Дария несколько успокоили Прексаспа.
     - Мне кажется, что ты ошибаешься,  Дарий.  Еще  во  время  эфиопского
похода многие знатные персы  заметили,  что  с  Камбизом  творится  что-то
неладное... Ты не можешь не помнить те ужасные дни, когда мы,  углубившись
без заготовленного впрок провианта в горячие пески  безжизненной  пустыни,
теряли испытанных и закаленных, мужественных  перед  лицом  врага  воинов,
гибнущих десятками и сотнями не  в  схватках  с  врагом,  а  от  голода...
Надежнейшие и опытные проводники, получившие щедрую  плату,  утверждали  в
один голос, клялись своими богами, что еще много дней пути предстоит  нам,
прежде чем измотанное войско достигнет ближайшего оазиса на берегу Пиравы,
где можно будет раздобыть хоть немного съестного. Но наш царь был  глух  к
разумным  доводам,  слепо  шел  вперед  и  вел  за  собой   измученное   и
обессиленное   голодом   войско,   разделяя   с    ним    все    трудности
неподготовленного похода. И лишь тогда, когда иссушенные яростным  солнцем
воины возроптали громко и отказались идти в горячую пасть сыпучих  песков,
непреклонный Камбиз, уподобившийся мумии, был  вынужден  повернуть  назад,
отказавшись от желания наказать эфиопов.
     - Царь не расстался со своим замыслом: он повторит поход, лишь только
Ахурамазда предоставит ему такую возможность...
     - Я знаю об этом, - согласился с Дарием Прексасп.  -  Но  смог  ли  я
убедить тебя в своей правоте, что уже в те дни на ум царя набежала тень?
     - Кое в чем я с тобой согласен, и все же прав я, а не  ты,  Прексасп.
Ты сам  убедишься  в  этом,  как  только  тебе  предоставится  возможность
наблюдать за этим таинственным служителем  Мардука.  Суди  сам,  насколько
противоречивы поступки нашего владыки!  Он  приказывает  публично  казнить
Псамметиха, а на другой день, когда вавилонского жреца не  было  рядом  по
какой-то причине, которую я  сейчас  не  упомню,  непритворно  сожалеет  о
содеянном, готов отдать все свои  сокровища,  лишь  бы  только  воскресить
фараона. Он повелевает сжечь на костре мумию Аматиса,  а  некоторое  время
спустя, опять-таки во время отсутствия жреца, приказывает вновь вернуть ее
со всеми предосторожностями  в  оскверненную  усыпальницу,  и  благо,  что
первое повеление не успели исполнить уже  привыкшие  к  его  непостоянству
слуги. А случай с Аписом? Желая доказать, что перед  нами  не  бессмертный
бог, а обычное бездумное  животное  -  что  это  истинно  так,  ясно  всем
народам, только не египтянам! - Камбиз убил собственноручно ударом акинака
этого священного быка на глазах потрясенных и  растерянных,  онемевших  от
ужаса жителей  Мемфиса.  Но  на  следующий  день  царь  повелел  соорудить
околевшему быку погребальный саркофаг с надписью: "Камбиз, царь Верхнего и
Нижнего Египта, посвятил большой саркофаг своему отцу Осирису!"
     - Если ты уверен в своей правоте, то твое бездействие преступно,  мой
Дарий! Кто или что мешает тебе убить этого жреца, если ты убежден, что его
присутствие  дурно  влияет  на  нашего  владыку?!  Или  же  боишься  гнева
Камбиза?! - Прексасп помолчал,  словно  ожидая  ответа  собеседника.  -  И
все-таки твои доводы не смогли убедить меня. Убежден, что  это  Ахурамазда
карает персов, ополчившись на Камбиза...
     - Ты уже видел царя, беседовал с ним?  -  Дарий  решил  сменить  тему
разговора. Протяжно зевнув, прикрыв при этом рот ладонью, откинулся он  на
устланное барсовой шкурой ложе.
     - Нет, - ответил Прексасп, догадавшийся  о  его  намерении.  -  Страж
дверей велел мне явиться утром, к пробуждению Камбиза...
     - Утро уже близко, Прексасп. Тебе следует  хорошо  отдохнуть,  прежде
чем ты предстанешь перед очами владыки. Во время беседы остерегайся лишних
слов, способных вызвать гнев Камбиза. Помни, Прексасп: это не тот  Камбиз,
с  которым  ты  простился  много  дней  тому   назад,   исполняя   царское
повеление...


     В  летнюю  пору  темнота  ночи  не  в   силах   противостоять   долго
наступающему в разноцветных одеяниях  рассвету:  едва  золотистая  полоска
зари легла  на  волнистую  линию  восточной  части  окоема,  шум  и  говор
пробудившегося от сна  лагеря  поднял  на  ноги  Прексаспа,  привычного  к
лишениям походной жизни. Теисп еще сладко спал, разметавшись  на  ложе,  и
Прексасп не стал будить сына.  Ополоснув  лицо  водой  и  расчесав  волосы
гребнем из слоновой кости, вельможа поспешил к  царскому  шатру  -  Камбиз
вставал обычно вместе с рассветом. Но  и  на  этот  раз  страж  дверей  не
пропустил вельможу в шатер, заставил ждать у входа.
     Прексасп хорошо представлял, с каким  нетерпением  ждет  его  Камбиз:
стоит ему отойти от сна и узнать о возвращении в лагерь  Прексаспа,  и  он
тотчас же призовет к себе царедворца. Усевшись на выступающий из песка еще
не успевший нагреться камень рядом с коновязью, вельможа погрузился в свои
тягостные мысли, рожденные ночным разговором с царским  телохранителем.  С
самого утра, лишь только открыл глаза вельможа, не давали они  ему  покоя,
не оставляя ни на мгновенье.
     Тени, отбрасываемые  белыми  палатками  военачальников  и  камышовыми
шалашами простых воинов, успели укоротиться вдвое, прежде  чем  в  царский
шатер проник первый из приближенных Камбиза. К  удивлению  Прексаспа,  это
был не кто иной, как его сын Теисп, юный царский  виночерпий.  Не  заметив
отца,  прошел  мальчик  мимо  неподвижных,   словно   каменные   изваяния,
часовых-мидийцев.
     В такой ранний час в шатре Камбиза не могло быть  гостей.  Поэтому  и
удивило Прексаспа появление сына,  обязанностью  которого  было  разливать
вино во время пира или  золотистую  хаому  [хаома  -  опьяняющий  напиток,
обожествленный народами, исповедующими зороастризм; употреблялся во  время
ритуальных оргий; в Авесте говорится, что опьянение "златоцветной"  хаомой
дарует "всестороннее знание"] во время ритуальных оргий.  Сердце  вельможи
забилось в тревоге, но появившийся тотчас же  страж  дверей  взмахом  руки
подозвал царедворца и впустил его в шатер. Владыка в легком льняном хитоне
и ярких зеленых шароварах сидел за низким столиком,  уставленным  яствами;
напротив него примостился на ярко-красном  миндере  черноголовый  юноша  в
одеянии жрецов Междуречья. Им прислуживал  Теисп,  -  он  держал  в  руках
разрисованный строгим геометрическим орнаментом темно-коричневый  сосуд  с
высоким горлышком и длинной  вертикальной  ручкой.  При  виде  отца  глаза
мальчика заблестели, но он ничем не выдал своей радости.
     - Чем  порадуешь,  мой  верный  Прексасп?  -  обратился  к  вошедшему
вельможе Камбиз. - Надеюсь, ты выполнил мой приказ?
     - Твое сердце может быть спокойно, владыка!  Иначе  я  не  посмел  бы
предстать перед твоими царственными очами. Все сделано мною  так,  как  ты
повелел своему рабу!
     Камбиз   взял   со   стола   золотую   скифскую   чашу,   наполненную
темно-вишневой жидкостью, выпил ее до дна  за  один  прием.  Не  успел  он
поставить чашу на столик, как Теисп вновь наполнил ее.
     - Я награжу тебя так, что ты останешься доволен, мой верный Прексасп,
-  взгляд  Камбиза  стал  задумчивым,  словно  он  вспомнил  о  чем-то.  -
Присаживайся рядом с нами.
     - Благодарю тебя, владыка...
     - Попробуй этот  напиток,  услаждающий  нашу  быстротечную  жизнь,  в
которой огорчений больше, чем радостей.
     Прексасп не смог скрыть свое недоумение.
     - Владыка, не во гнев тебе будет сказано, но  я  не  привык  пить  по
утрам перебродивший сок виноградной лозы. К тому же, я вижу, виночерпий не
разбавил его водой.
     Брови Камбиза двинулись к переносице.
     - Ты напрасно отказываешься, Прексасп. Это то самое вино, которое так
понравилось царю заносчивых  эфиопов.  Он  выделил  его  изо  всех  даров,
посланных  мною.  Только  из-за  вашего  малодушия  я  не  смог   покарать
нечестивца и бросить его к моим ногам! - закричал царь, вскочив  на  ноги.
Его помутневший взор с  яростью  уставился  на  Прексаспа.  Вельможа  тоже
вскочил на ноги, задев плечом Агбала, и тотчас же  румянец  на  исхудавшем
лице Камбиза сменился  мертвенной  бледностью.  Жестом  руки  царь  усадил
вельможу. - Испей этот сладостный напиток, Прексасп, и ты не пожалеешь.
     У Прексаспа не было ни малейшего желания вновь пробудить необузданный
гнев Камбиза, и он выпил бы предлагаемую чашу вина. Но в  шатре  находился
его сын, его надежда в настоящем и опора в будущем. В  присутствии  Теиспа
вельможа не мог нарушить один из заветов Ахурамазды - как смотрел бы он  в
глаза своему сыну, наставлял бы его, воспитывал  в  нем  достойного  мужа,
если б сам с легкостью нарушал предписания всевидящего бога?!
     - Если это приказ, владыка, то я выполню его тотчас же, но если  твое
предложение продиктовано желанием сделать мне приятное, то уволь, владыка,
и прикажи своим слугам подать мне чашку колодезной воды.
     Камбиз вновь  вспыхнул;  отодвинув  от  себя  столик  с  яствами,  он
расплескал вино.
     -  Мой  верный  Прексасп,  я  вижу,   ты   готов   презирать   своего
слабовольного владыку, который пьет по  утрам,  не  таясь  от  персов,  не
разбавленное водою вино?!
     - Владыка, могут ли подобные мысли родиться в моем сердце,  преданном
тебе? Но ведь известно  от  отцов  и  прадедов  наших,  что  этот  напиток
разрушает безжалостно наши  тела.  Он  губит  рано  или  поздно  тех,  кто
пристрастится к нему. Тревога поселится в сердцах твоих воинов,  если  они
дознаются о твоей  слабости.  Ведь  вино  способно  отнять  твой  разум  и
притупить остроту зрения, лишить хладнокровия и точности удара, владыка.
     - Мне не составит труда доказать тебе твою неправоту,  Прексасп...  -
зловещим тоном произнес Камбиз. - Теисп, подай мне лук и колчан,  а  затем
встань у входа в шатер!
     Юный виночерпий опустил еще полный сосуд на  ворсистый  ковер,  подал
Камбизу инкрустированный слоновой костью боевой лук и колчан, туго набитый
перистыми стрелами и, пятясь назад, достиг выхода, застыв там  неподвижным
изваянием. Сердце Прексаспа сжалось от ужаса,  он  без  труда  понял,  что
задумал Камбиз.
     - Смотри, Прексасп, я направлю стрелу в твоего сына, -  цедил  сквозь
зубы царь, - и если она пронзит его сердце, то никто из персов не  посмеет
сказать, что моя  рука  или  глазомер  способны  подвести  меня  во  время
кровопролитной битвы!
     Камбиз медленно натягивал тетиву, словно  наслаждаясь  беспомощностью
отца. Глядя исподлобья на жертву, он отпустил тугую тетиву, и она басовито
загудела, послав стрелу в цель. Теисп зашатался  и,  раскинув  руки,  упал
навзничь. Откинулся тяжелый полог шатра,  и  внутрь  заглянуло  удивленное
лицо стража дверей.
     - Вели рассечь тело Теиспа и показать отцу сердце его сына,  дабы  он
убедился в том, что стрела послана именно туда,  куда  и  была  направлена
мною! - закричал Камбиз. И тут же на глазах присутствующих обмяк и сел  на
ложе, выронив лук. Высокий  лоб  его  покрылся  мелкой  испариной.  Камбиз
провел по нему тыльной стороной ладони.
     - Оставьте меня одного... - еле слышно вымолвил он.
     ...Трудно описать душевное состояние Прексаспа,  покидавшего  царский
шатер. В голове вельможи царил хаос, помутневшие глаза застилала невесомая
пелена. Не чувствуя под собою  ног,  он  слегка  пошатывался,  словно  ему
пришлось-таки опорожнить золотую скифскую чашу, добытую  воинами  Кира  во
время похода на непобедимых саков. Но в груди у него не было испепеляющего
разум гнева, жажда мщения Камбизу не обжигала его сердце.
     Люди,  подобные  Прексаспу,   тем   легче   смиряются   перед   своим
властелином,  чем  суровее  последний.   Поклоняясь   кумирам,   требующим
постоянных  жертв,  в  том  числе  человеческих,   карающих   склонных   к
прегрешениям смертных неурожаями, чумой и набегами кочевников, эти люди  и
своих земных  владык  желали  видеть  алчными,  жестокими,  без  малейшего
сострадания к своим беспомощным жертвам. Искренняя доброта и величие  души
в своих властелинах непонятна рабам от природы. Это они нарекли льва царем
всех зверей, а не дикого и грозного вепря, который хоть и  может  постоять
за себя при встрече с человеком или другим противником, но  не  отличается
кровожадностью.
     Ничем не отличался от них и Прексасп.
     Многовековая, передаваемая от отца к сыну, из поколения в  поколение,
закрепленная домашним воспитанием и непреклонными  убеждениями  окружающих
рабская покорность глубоко проникла и укоренилась в  вельможе.  И  она  не
позволила сейчас волнам гнева и ярости  завладеть  его  разумом.  Мысль  о
возможном  мщении  даже  не  приходила  в  его  голову.   Людей,   готовых
распластаться  в  ногах  своего  повелителя,  воспринимать  как   должную,
заслуженную кару любой  приговор  за  малейшую  провинность  порождали  не
только погрязшие в предрассудках и темных суевериях античные века. Во  все
времена и эпохи на них опирались и ими  помыкали  венценосные  владыки.  И
сейчас даже убийство младшего сына не послужило толчком для Прексаспа,  не
заставило его выйти из привычного повиновения.
     Подняв на руки уже начинающее коченеть тело сына, он  покинул  лагерь
через ворота, обращенные к востоку, и углубился в  пустынное  море  желтых
песков, оставив за спиной окраину полей [древнеегипетский термин;  граница
обрабатываемых земель на краю пустыни].  Несмотря  на  боль  невозвратимой
утраты, тисками сжавшую сердце, он не забывал зорко следить за тем,  чтобы
ни одна капля крови не упала на раскаленную землю и этим не осквернила ее.
Там, в глубине  безжизненной  пустыни,  среди  сухих  песков  надеялся  он
отыскать гранитную или известняковую глыбу,  на  которую  возложит  своего
мальчика, чтобы оплакать его и навсегда проститься с ним.  Долго  он  шел,
внимательно осматривая окрестности за пеленой знойного  марева,  выискивая
подходящую скалу: такую, чтобы труп сына не скатился  на  землю-кормилицу,
когда хищные птицы и дикие звери начнут рвать его на части...
     Приближался полдень, то время суток, когда  все  живое  в  этом  краю
спешит спрятаться в благодатной тени или в глубине своих  нор.  Едкий  пот
застилал глаза вельможи, а жгучие лучи солнца словно пытались воспламенить
его шерстяной, мокрый под мышками, хитон. Дышал он тяжело, с  хрипом,  как
загнанный зверь - ни одного грана влаги не было в раскаленном воздухе. Как
утверждали жрецы Мемфиса,  уже  более  сотни  лет  здесь,  в  окрестностях
столицы, не выпало ни единой капли  благодатного  дождя.  И,  быть  может,
Прексасп остался бы здесь навсегда, рухнув  на  текучий  песок,  сраженный
солнечным ударом, если б поиск  затянулся.  Но  вельможе  посчастливилось,
судьба готовила ему  другой  удел,  и  за  очередным  барханом  он  нашел,
наконец, то, что искал, и до самых сумерек просидел  над  холодным  трупом
сына в тени,  отбрасываемой  нависающей  над  ним  вершиной  известняковой
скалы. На следующий день, когда он вышел из  шатра,  многие  в  лагере  не
узнали вельможу - волосы на его голове  стали  белыми,  и  даже  в  густой
волнистой бороде заструились тонкие серебряные нити.


     В лагере персов,  среди  утомленных  от  непривычного  бездействия  и
истосковавшихся по родным и близким воинов  Камбиза  с  быстротой  лесного
пожара распространились слухи о странном недомогании  владыки,  с  которым
опытные знахари и маги не могут ничего поделать. К  тому  же  приближалась
зима, и поредевшие полчища азиатских воинов ждали приказа о возвращении  в
Персиду. Особенно нетерпеливыми были рядовые воины - меченосцы и  метатели
дротиков; игра в поистертые кости и в "чет и нечет" уже набила оскомину  и
не могла, как в первые дни, сгладить их  однообразные,  словно  окружающая
местность,  будни.  Раздраженные,  готовые  вспыхнуть   подобно   раданаку
[раданак (мидийск.) - нефть] при малейшей обиде, завоеватели обнажали свои
акинаки по любому поводу и без малейшего повода, и кровавые поединки между
представителями различных племен Азии стали повседневным явлением, хоть  и
пресекались неукоснительно привлеченными  звоном  оружия  военачальниками,
беспощадными к нарушителям дисциплины.
     В последствии никто из персов не мог вспомнить, кто первым  принес  в
наэлектризованный лагерь  не  лишенную  правдоподобия  весть  о  том,  что
единокровный брат Камбиза, младший сын Кира Бардия поднял мятеж на родине,
и вся Персида и Мидия уже подчинились тому, кто отменил подати  и  военную
службу на три года. Многие в лагере не верили этим  непроверенным  слухам,
но все-таки спешили распространить  их  дальше,  дабы  они  могли  достичь
царского шатра  и  заставить  Камбиза  отказаться  от  новых  честолюбивых
замыслов, заставить его вернуться во главе сохранивших ему верность  войск
на вышедшую из повиновения родину.
     Однако сам царь еще долго оставался в неведении - никто из вельмож не
решался сообщить царю то, о чем шептались даже обозные рабы.  Но  когда  в
лагере появился глашатай, посланный Бардием (о  том,  что  царским  троном
завладел самозванец, а истинный Бардия, сын Кира,  убит,  знал  достоверно
только Прексасп) и объявил собравшимся воинам, чтобы  они  не  подчинялись
приказам  Камбиза,  а,  выстроившись  в  боевые  колонны,   самостоятельно
возвращались к родным очагам по уже знакомым дорогам,  последние  сомнения
даже самых верных царю персов рассеялись - слухи  оказались  достоверными.
Вестник Бардии  призывал  воинов  смять  царских  телохранителей,  связать
Камбиза и с кляпом во  рту  доставить  его  в  Персиду,  бросить  к  ногам
истинного  владыки,  любимца  Ахурамазды.   Связать   того,   кто   своими
неслыханными  злодеяниями  против  людей  и  нечестивыми   поступками   по
отношению к бессмертным богам опозорил доброе имя благочестивого Кира!
     Смелая речь мужественного глашатая пришлась по сердцу воинам,  и  они
громкими криками одобрения не раз прерывали его.
     Только тогда поразившая его весть достигла ушей Камбиза, и он  тотчас
же велел призвать к себе Прексаспа.
     - Прексасп! - обратился он к явившемуся на его зов вельможе. - До сих
пор я знал тебя как самого верного, самого исполнительного  своего  слугу.
Ты всегда отличался беспрекословностью, точностью исполнения любого  моего
повеления. И я, посылая тебя с тайным наказом в крепость  Сикайтавати,  ни
мгновения не сомневался, что  ты  исполнишь  все  в  точности.  Но  ты  не
оправдал моих надежд, ты не исполнил моего  наказа,  ты  обманул  ожидания
своего владыки, и вот закономерный результат: Бардия вышел из повиновения,
то, чего я так боялся, свершилось! Он восстал, и теперь  персам  предстоит
воевать друг с другом, а не покорять соседние народы во славу  Ахурамазды!
Что ты скажешь в оправдание?
     - Владыка, - не замедлил с ответом Прексасп. -  Я  и  сам  теряюсь  в
догадках, от чьего имени  ораторствовал  этот  глашатай,  пользуясь  своей
неприкосновенностью, освященной  традициями  и  богами.  Если  верно,  что
мертвые не оживают, то глашатай послан кем угодно, только  не  Бардией.  Я
убил его ударом акинака, выполняя твою волю.  Верь  мне,  владыка,  Бардия
мертв, я убил его, я лишил его жизни так, что ни один человек не  проведал
об этом!
     - В таком случае, кто послал в мой лагерь глашатая?
     На этот раз Прексасп задержался с ответом.
     - Мне кажется, владыка, я знаю, кто сейчас восседает на троне Кира  в
Сузах, - ответил, наконец вельможа. - Это маг Гаумата, брат  мага  Губара,
мидийца, твоего домоуправителя. Ведь Бардия и Гаумата были похожи как  две
капли  воды.  Видимо,  преступные  братья  воспользовались   поразительным
сходством царевича и Гауматы, и, заручившись поддержкой мидийских вельмож,
не участвующих в походе,  решились  отнять  у  тебя  власть  над  народами
Азии...
     - Прежде чем решиться на такое, они должны  были  быть  уверены,  что
царевич мертв, что он не предстанет неожиданно и не разоблачит  самозванца
перед народом. Но ведь ты утверждаешь, что  о  смерти  царевича  никто  из
персов не мог дознаться!
     - Истинно так, владыка, если только демоны  зла  не  вмешались  и  не
открыли тайну одному из братьев...  -  вельможа  запустил  свои  унизанные
перстнями пальцы в густую бороду. - Но зачем гадать,  владыка?  Гадание  -
занятие магов и жрецов. Вели доставить сюда глашатая, и я уверен,  что  он
подтвердит мою правоту...
     Камбиз беседовал с Прексаспом с глазу на глаз,  поэтому  царю  самому
пришлось выйти из шатра, чтобы послать за глашатаем,  уже  собиравшимся  в
обратный путь. Понурый, в глубоком раздумье  вернулся  Камбиз  в  шатер  и
уселся на свое ложе. Царь уже давно потерял прежнюю  ясность  мышления,  и
сейчас ему казалось,  будто  у  его  ног  разверзлась  бездонная,  кишащая
химерами пропасть.
     Наконец снаружи послышался скрип сухого потревоженного песка,  -  это
один из  телохранителей  Камбиза,  выполняя  царскую  волю,  вел  в  шатер
вестника Бардии.
     Крупная, шарообразная голова, низкая и  плотная,  приземистая  фигура
глашатая выдавали в нем потомка шумеров, жителей низовьев Тигра и Евфрата.
Держался он смело, но без вызова. Вестник не стал целовать  ноги  владыки,
а, остановившись в пяти  шагах  от  царского  ложа,  лишь  слегка  склонил
голову.
     - Камбиз, сын Кира, я пришел к тебе по твоему зову.  Спрашивай,  и  я
отвечу на любой вопрос, если ответ мой не принесет вреда моему повелителю.
Тому, кто послал меня в твой лагерь!
     - Ты настоящий муж, храбрый  человек,  но  ты  ошибаешься  -  я  твой
владыка! - ровным голосом произнес Камбиз.
     - Ты был им, сын Кира, но уже давно огни на твоих алтарях потушены во
всех храмах по приказу Бардии.
     - Ты слышал, Прексасп, что он сказал?! - Камбиз мрачно  уставился  на
глашатая. - Я еще жив, а мои огни уже потушены!
     - Слышал, владыка,  но  позволь  задать  вопрос  этому  бестрепетному
посланцу посягнувшего на твой трон! - Прексаспу  не  терпелось  как  можно
скорее покинуть шатер, слишком мрачные воспоминания пробуждались  здесь  в
не избавившемся от сердечной боли царедворце.
     - Говори!
     - Скажи нам ты, чье имя нам неведомо: кто послал тебя в наш лагерь на
берегу Пиравы? Бардия, или кто-либо из его слуг?
     Глашатай переступил с ноги на ногу.
     - На этот  вопрос  я  могу  ответить,  он  не  принесет  вреда  моему
повелителю... Я получил приказ моего владыки явиться в лагерь  Камбиза  из
уст мага Губара, царского домоуправителя. Сам же Бардия разъезжает  сейчас
по сатрапиям и собирает войско на  случай,  если  Камбиз  не  уступит  без
кровопролития трон.
     - Но ведь ты  утверждал  перед  моими  воинами,  что  Бардия  отменил
воинскую повинность всех моих народов сроком на три  года!  -  вмешался  в
разговор Камбиз. Он по-прежнему оставался спокойным. - Скажи, кому  же  ты
солгал, мне или моим верным воинам?!
     - Владыка распустит свое грозное войско  тотчас  же,  как  только  ты
отдашься в его царственные руки, доверившись  Ахурамазде.  Но  венценосный
Бардия понимает, что ты не  уступишь  без  борьбы  свой  трон,  и  поэтому
вынужден готовиться к будущим битвам.
     - Ты нравишься мне, глашатай моего врага, ты мужественный человек,  и
поэтому ни один волос не упадет с твоей головы. Спеши к своему господину и
доложи ему, что я возвращаюсь в благословенную Персиду, скоро мы  скрестим
свои акинаки, и да рассудит нас Ахурамазда!
     Пятясь к выходу,  вестник  покинул  шатер.  Следом  за  ним  вышел  и
телохранитель.
     - Прексасп, можешь ли ты рассеять мои сомнения? - пристально глядя на
вельможу, спросил Камбиз, когда они вновь  остались  вдвоем.  -  Поклянись
духами своего очага, что Бардия мертв! Я хочу знать правду. Я устал  нести
тяжкий груз своих многочисленных злодеяний,  они  давят  меня  к  земле...
Молчи, молчи! Я знаю, о чем говорю! Поверь, я не хочу сейчас обнажать свой
меч, доставшийся мне от отца, против родного брата, с кем вместе  я  сидел
на коленях Кира. Если смерть обошла Бардию стороной, если мой брат жив, то
пусть царствует, если желает. Я устал нести бремя власти. Но я  не  устану
быть ему верной опорой! Я понял, что безраздельная власть мне не по силам,
она иссушила душу и сделала черствым сердце. Итак, ты уверен,  что  Бардия
мертв?
     - Царевич мертв, владыка, клянусь тебе в этом духами моего дома, моим
мужским достоинством и незапятнанной честью! Бардия в  стране  мертвых,  и
сейчас я сожалею об этом вместе с тобою!
     - Я верю тебе, мой верный Прексасп! Ты всегда был покорен моей  воле,
я  же  за  верную  службу  причинил  тебе   тяжкое   горе,   от   которого
преждевременная седина  покрыла  твою  голову.  Прости,  Прексасп,  своего
владыку, не ведал он, что творил в ту роковую минуту - Ахурамазда отнял  у
него разум! Верь мне, я готов ходить в грязных отрепьях и жить  подаянием,
если бы это могло вернуть из  страны  мертвых  твоего  мальчика,  -  голос
Камбиза задрожал. Увидев слезы на глазах Камбиза, царедворец бросился  ему
в ноги. - Встань, мой верный Прексасп. Теперь, когда Ахурамазда вернул мне
разум, я обещаю тебе сразу же по  возвращении  на  родину  назначить  тебя
сатрапом Мидии, моей самой лучшей провинции... А теперь ступай  к  себе...
Вечером я  соберу  военный  совет,  на  котором  решим,  как  нам  следует
поступать дальше...


     После быстротечной беседы с  глашатаем  самозванца  на  лицо  Камбиза
легла тень обреченности. Он не созвал, как  обещал  это  Прексаспу,  совет
военачальников. Теряя драгоценное время, царь два дня и  две  ночи  провел
неотлучно в своем шатре, погрузившись  в  глубокое,  бесплодное  раздумье.
Опытный полководец, он прекрасно понимал, что только быстрые,  решительные
действия могут спасти положение. Молодые, плохо обученные, еще не знакомые
с запахом освобожденной мечом крови, воины  Гауматы  не  смогут  выдержать
грозного  натиска  его  покрытых  шрамами  ветеранов.   Каждый   из   них,
обветренный горячими суховеями Азии  и  иссеченный  злыми  песками  Ливии,
стоит в битве трех, а то и  четырех  необученных  новобранцев.  В  этом  и
только в этом преимущество Камбиза над Гауматой в данный момент!
     И это благо, которое трудно переоценить, что вор Гаумата объявил себя
Бардией, сыном  Кира,  Ахеменидом.  Объяви  самозванец,  что  он  из  рода
Увахштры, рода, из которого, начиная с Дейоки, вышли все  мидийские  цари,
вплоть до последнего, не имевшего наследников Астиага,  и  в  этом  случае
пламя восстания могло перекинуться на другие сатрапии. И тогда...  Страшно
даже подумать, чем это могло закончиться для Персиды!
     Камбиз был  уверен,  что  Гаумата  уже  успел  заручиться  поддержкой
большинства могущественных сатрапов, обещав щедро отблагодарить, в  случае
успеха, за их вероломное предательство по  отношению  к  своему  истинному
владыке.  Так,  по  крайней   мере,   должен   был   поступить   способный
предвосхищать события человек. Ему же, Камбизу,  как  видно,  не  на  кого
будет  опереться!  Псамметих  казнен  в  минуту  безумного  ослепления,  а
Амиртей, засевший в заболоченной дельте и уже собравший немалые  силы,  не
согласится стать его союзником, даже если пообещать  ему  трон  фараона  и
венец со священным уреем [урей - священная змея - кобра;  часть  головного
убора фараона]. Какой здравомыслящий хозяин заключит союз с наглым  вором,
проникшим в его дом и осквернившим  очаг,  но  оказавшемся  в  западне,  в
безвыходном положении?!
     Нет, в этот решительный час Камбиз мог надеяться только на себя и  на
свое поредевшее, но еще сильное войско!
     Но и оно грозило выйти из повиновения. Как доложил царю  Гобрий,  его
самый   удачливый   и   опытный   полководец,    вспомогательные    отряды
каппадокийцев, эламитян, сирийцев и ионийцев готовы были  взбунтоваться  в
любое время, покинуть лагерь  и  отправиться  на  родину.  Гобрий  не  был
голословным, он назвал владыке имена двенадцати сотников и пятидесятников,
открыто  призывающих  своих  соплеменников  перейти  на  сторону   Бардии,
которому, как они смеют утверждать, Ахурамазда вручил бразды правления над
всей Персидой. Только торжественная клятва своими  богами,  которую  воины
вспомогательных  отрядов  дали  царю  перед  далеким  походом  в   Египет,
кичившийся  перед  остальным  миром  своими  несметными  богатствами,  еще
удерживали их от мятежа. Но было бы верхом безрассудства надеяться на  то,
что терпение воинов беспредельно.
     Или Камбиз возглавит войска  и  поведет  их  на  самозванца,  или  их
выведут из Египта изменившие своей клятве!
     Вот  доводы,  которые  привел  Гобрий  царю;  они  заставили  Камбиза
покончить со своим праздным бездействием.  Он  велел  полководцу  схватить
немедленно всех клятвопреступников, посмевших распустить свои змеиные жала
и будоражить ядовитыми призывами основную, уже начинающую колебаться массу
воинов.  Гобрию  удалось  выловить  по   одиночке   всех   военачальников,
призывавших соплеменников к неповиновению. Под  покровом  южной  ночи  все
двенадцать отступников с кляпом во рту и со связанными  за  спиной  руками
были выведены из лагеря так, что даже персы, кроме задействованных Гобрием
царских телохранителей, не узнали об этом. Полководец был предусмотрителен
-  весть  о  казни  изменников,  распространившись  среди   их   сородичей
(последние были связаны со своими предводителями более тесными узами,  чем
клятва,  данная  ими  Камбизу  перед  походом),  могла  вызвать   ненужные
осложнения. Любое войско  сильно  своим  единством,  дисциплинированностью
воинов, это Гобрий понимал как никто другой в его время.
     Погоняемая бичами из сплетенных воловьих жил, тесно сбившаяся  группа
мятежных военачальников углубилась в пустыню. Хлесткие бичи  с  бронзовыми
бусинками на концах, уже успевшие до рукояти окраситься  кровью,  свистали
над их склоненными головами, исполосовали им спины, изорвали поистертые за
время похода одежды. Кляпы во рту затрудняли дыхание  и  не  позволяли  ни
издать стон, ни выкрикнуть пересохшим ртом  грозные  проклятья.  Смертники
только мычали, судорожно сжимая кулаки, не в  силах  разглядеть  в  ночной
темноте лица своих истязателей.
     Отойдя от лагеря на расстояние  в  десять  полетов  стрелы,  конвоиры
зажгли факелы, прикрепили их к древкам  копий,  воткнутых  наконечником  в
легко раступающийся песок. Чадящие огни роняющих  смолу  факелов  осветили
небольшую котловину; здесь конвоиры быстро выкопали двенадцать  одинаковых
ям. В них опустили связанных военачальников и  засыпали  так,  что  только
непокрытые головы отступников торчали из песка.  Белки  их  глаз,  отражая
пламя, казались красными, налитыми темной кровью...
     На другой  день,  сразу  же  после  душного  полудня,  войско  персов
выступило в долгожданный поход. "Домой", - как думали немногие. "На Сузы",
- как догадывалось большинство, и как это и было на  самом  деле.  Впереди
многолюдной колонны шли меченосцы с плетеными кожаными щитами. За  ними  -
рослые копьеносцы в длинных  и  пестрых  хламидах,  подпоясанные  длинными
кусками материи - подобиями кушаков, концы  которых,  опушенные  бахромой,
свешивались до самой земли. За копьеносцами, на расстоянии полета  стрелы,
шествовали одетые в  латы  "десять  тысяч",  или,  как  их  еще  называли,
"бессмертные", - отборная пехота, составленная  исключительно  из  персов;
следом двигались тысяча  алебардщиков  со  своими  сверкающими  на  солнце
топориками на длинных рукоятях и тысяча конных  царских  телохранителей  с
Камбизом во  главе,  восседающие  на  темно-вишневых  чепраках.  Вслед  им
катились, погружаясь в рыхлый песок чуть ли не по  самые  ступицы,  боевые
колесницы и многочисленные, составляющие едва ли не половину всей колонны,
тяжелогруженные повозки громадного обоза, за которым шли  легковооруженные
отряды метателей дротиков и лучников.  Замыкали  колонну  те  же  лучники,
восседающие на верблюдах.
     Сильно вытянувшееся войско возвращалось на родину, следуя вдоль русла
Нила; от внезапного нападения и удара во фланг огромную  колонну  защищали
отряды мидийских и бактрийских всадников в штанах  из  мягкой,  специально
выделанной  кожи.  Широкогрудые  нисейские  скакуны,  грациозные,  рослые,
неутомимые в беге, гордо несли своих черноголовых седоков, словно радуясь,
что их наконец-то вывели из загона на вольный простор.


     Во время похода Агбалу  следовало  находиться  при  обозе,  вместе  с
другими жрецами, магами, знахарями, предсказателями судьбы и подобными  им
шарлатанами. Он уже давно не встречался с царем, владыка  словно  забыл  о
нем, а способность Агбала подчинять людей своей воле проявлялась только на
близком расстоянии. И сейчас  тяжелые  сомнения  терзали  душу  юноши.  Он
боялся предстать перед отцом, перед Верховным собранием  жрецов  Вавилона,
не выполнив наказа. А время, отпущенное Мардуком, стремительно истекало  -
войско персов, миновав Бирюзовые хребты [Бирюзовые хребты (древнеегип.)  -
горы Синайского полуострова], приближалось к границам сирийской  сатрапии.
Скоро примкнувший к войску караван эламских  тамкаров,  возвращающийся  из
Египта  на  родину  через  Бабили,  расстанется  с   персидским   войском,
отклонившись на восток, и  Агбалу,  если  он  не  хотел  вызвать  ненужные
подозрения, следовало присоединиться к каравану. Ведь он уже не раз  ловил
на себе косые взгляды Дария, Прексаспа, да и  других  царедворцев,  иногда
настороженно-грозные, иногда попросту завистливые, но и в том и  в  другом
случае враждебные.
     Но ведь ему еще не удалось, несмотря на все  ухищрения,  пробудить  у
великих Персии недовольство Камбизом! Даже Прексасп остался  верен  своему
владыке! Не удалось также Агбалу вызвать гнев у номархов и жрецов  Египта,
чтобы они призвали свой народ к  восстанию  против  пришельцев,  посмевших
посягнуть  на  древние  святыни  Тамеру  [Тамеру   -   "Любимая   страна",
поэтическое название Египта] и осквернить их! И, самое главное, Камбиз  до
сих пор еще жив, а пока он жив, юноша не может покинуть персидское войско.
Наказ отца и священнослужителей Бабили должен быть выполнен во что  бы  то
ни стало, иначе ему нет обратной дороги в родной город!
     Меч! Меч царя Хаммурапи, бронзовый клинок которого покрыт  слоем  яда
из  страны  Синдху,  должен  лишить  Камбиза  жизни!  Для   этого   вполне
достаточно, чтобы владыка лишь слегка поранился, или  даже  едва  надрезал
кожу, пробуя остроту лезвия пальцем! И как мог забыть об этом Агбал, когда
имел доступ в шатер царя!
     И юноша  решился!  Если  царь  забыл  о  нем,  он  сам  должен  найти
возможность приблизиться к  Камбизу,  даже  если  это  будет  сопряжено  с
опасностью для его собственной жизни - уже давно Дарий не  сводит  глаз  с
посланца вавилонских жрецов! И однажды  такая  возможность  представилась,
прекрасная возможность...
     Ранним утром, перед  очередным  утомительным  переходом,  только  что
принявший клятву от влившегося в его войска отряда воинов-сирийцев  Камбиз
велел своим конюхам подвести к нему коня. Меч Хаммурапи, приносящий победу
в сражении, висел у  него  на  поясе,  сверкая  золотой  рукоятью.  Агбал,
оказавшийся рядом, среди других жрецов  и  магов,  охвативших  полукольцом
грозного владыку во время торжественной церемонии, затрепетал. Сейчас, или
никогда, оправдает он доверие пославших его в лагерь персов.
     Всегда отличавшийся ловкостью искусного наездника, на этот раз Камбиз
был неузнаваем. Тяжело переставляя негнущиеся ноги, словно к каждой из них
был привязан увесистый груз, сделал два шага к  своему  скакуну,  неуклюже
присел перед тем, как вскочить на чепрак, и  при  этом  неловком  движении
ножны меча уперлись ему в бедро. Остро отточенный  клинок  легко  пропорол
истлевший за тысячу лет конец ножен и глубоко вонзился в бедро владыки,  и
тотчас же выступившая из раны кровь окрасила пурпуром его хламиду.
     В тот миг, когда подбежавшие к Камбизу Прексасп и  Гобрий  подхватили
побледневшего владыку на руки, Агбал  почувствовал  устремленный  на  него
пристальный  взгляд  Дария.  Он  уже  давно  понял,   что   этот   суровый
телохранитель не поддается его мысленным внушениям, и сейчас был  бессилен
что-либо предпринять. Но как бы то ни было, он сделал свое дело, и  теперь
очередь за ядом. Если хоть малая толика его  останется  в  глубокой  ране,
скорая смерть Камбиза неминуема. Забыв о царском  телохранителе,  Агбал  с
удовлетворением наблюдал за тем, как расторопные царские  знахари  спешили
наложить тугую повязку на кровоточащее бедро,  пытаясь  остановить  кровь.
Когда им удалось это, Камбиз взобрался на коня, и выстроившееся в  колонны
войско двинулось в сторону сирийского города Акбатаны.
     Всю первую половину этого злополучного дня Камбиз не слезал  с  коня,
мужественно перенося острую боль. Но после того, как в час полуденной жары
колонна остановилась, и воины, рассредоточившись, расположились на привале
для кратковременного отдыха и принятия пищи, царь почувствовал слабость  и
головокружение. Знахари наложили новую мазь и  повязку,  после  чего  царю
стало немного легче, но он все же  попросил  уложить  его  в  колеснице  -
продолжать поход верхом на коне он был не в состоянии.
     К вечеру, когда вдали уже показались белые стены Акбатан, царь  вновь
почувствовал недомогание. Малейшая тряска приносила ему нестерпимую  боль.
Он было приказал слугам нести его  в  паланкине,  но  затем  был  вынужден
отказаться и от этой возможности продолжать движение навстречу Гаумате.  И
хоть до наступления сумерек  было  еще  не  менее  двух  часов,  он  велел
остановить войско. Не дожидаясь, когда его воины разожгут  костры,  улегся
Камбиз на попону под открытым небом и забылся тяжелым сном.


     Весь этот день пытался Агбал,  воспользовавшись  сумятицей,  покинуть
войско, но ему не удалось осуществить задуманное: Дарий неусыпно следил за
ним. Оставалась надежда на  ночную  темноту,  под  ее  покровом  решил  он
покинуть лагерь, но юноше не суждено было дожить до ночи. Вечером, еще  до
захода солнца, когда войско персов, напоминающее скорее траурное  шествие,
а не триумфальное возвращение покорителей  Египта,  все  еще  двигалось  в
сторону Акбатан, к Агбалу подъехали Прексасп и  Дарий,  и  на  их  суровых
лицах юноша прочел свой  приговор.  Вельможи  спешились,  и  на  глазах  у
жрецов, магов и обозных рабов два акинака сверкнули клинками и вонзились в
грудь растерянного юноши, чуть ниже левого соска. Вытерев  клинки  песком,
вельможи приказали не поднимающим глаз отбросить труп в сторону, чтобы  он
не мешал движению колонны, сели на коней и  ударами  пяток  бросили  их  в
сторону колесницы, на которой возлежал страдающий царь.
     Наутро нога владыки почернела, распухла, рана выделяла дурно пахнущий
гной. Царь, предпринявший попытку приподняться, чтобы посмотреть  на  свое
бедро, сморщился от резкой боли и, потеряв сознание,  упал  навзничь,  как
падает камыш, подкошенный острым серпом. Встревоженным знахарям  с  трудом
удалось вывести царя из внушающего ужас беспамятства, но еще несколько раз
в течение дня Камбиз терял сознание. Грозная чернота покрыла уже все бедро
и неумолимо приближалось к паху, и всем, кто находился  у  царского  ложа,
стало ясно, что дни Камбиза сочтены.
     Сам Камбиз понял это.
     Вечером он приказал всем знатным персам собраться в его шатре,  затем
потребовал, чтобы знахари выпустили обсидиановым скальпелем кровь из  раны
вместе с накопившимся в ней гноем, и, если он потеряет при этом  сознание,
как можно быстрее привели его в чувство. Ему есть что сказать  собравшимся
персам!
     Когда не требующая больших затрат времени операция была проделана,  и
царь  почувствовал  кратковременное   улучшение   благодаря   целительному
аравийскому бальзаму, он приказал своим знахарям покинуть шатер.  И  когда
последний из них скрылся за пологом входа, царь приподнялся со своего ложа
и окинул своих удрученных вельмож изучающим взглядом из-под черных бровей.
     - Персы! - произнес царь тихим, еле слышным  голосом.  -  Тяжело  мне
сейчас признаться перед вами в своем злодеянии, о котором никто в  лагере,
кроме Прексаспа, не знает, и я боюсь, что никогда не узнает, если я сам не
расскеажу вам о нем. И я сделаю это - для вашего же  блага,  но  в  первую
очередь для блага благословенной Персиды, заботиться о которой завещал мне
великий Кир!..
     Тень смерти уже осенила меня, могу ли я вводить в вас в заблуждение в
свой последний час?! Слушайте меня внимательно, персы! Не на брата  своего
единоутробного вел я вас походом, как вы думали до сих пор... Нет в  живых
моего брата, и это подтвердит вам  Прексасп,  который  собственной  рукой,
исполняя мою злую волю, умертвил царевича. Сделал он это тайно,  так,  что
никто из персов ни в лагере, ни среди оставшихся в Персиде не дознался  об
этом. Нет в живых моего брата, персы, он  мертв  и  ждет  меня  в  стране,
откуда нет возврата...
     Боялся я, ослепленный злыми демонами, что Бардия лишит меня престола;
готовился он к предательскому удару, о чем поспешили  уведомить  меня  мои
верные соглядатаи. Так удивительно ли, что я  велел  убить  его?!  Царевич
мертв, персы, и сейчас власть над Азией находится в руках  Гауматы,  мага,
мидийца, который, как вам всем ведомо, удивительно похож на  брата  моего.
Тот самый маг Гаумата, которому я четыре года назад приказал отрубить уши.
Я знаю, его увечье будет скрыто царской тиарой, и все же да не обманет вас
его обманчивое сходство с царевичем!..
     Все двадцать две сатрапии изъявили свою покорность самозванцу,  и  он
возгордился настолько, что посмел послать своего глашатая в мой лагерь!..
     И сейчас, в свой смертный час, я, Камбиз, царь великий,  царь  царей,
царь провинций,  сын  Кира,  Ахеменид  [так  именовались  в  торжественных
случаях и в официальных письмах персидские цари; Ахеменид - поток Ахемена,
вождя союза персидских племен на рубеже VIII - начала VII века  до  н.э.],
заклинаю вас, мои верные соратники, именем Ахурамазды: не допустите, чтобы
власть над Азией вновь оказалась в  руках  мидийцев.  В  державе,  которую
завещал Астиаг отцу моему Киру,  и  которую  нам  и  нашим  отцам  удалось
расширить благодаря несгибаемому  мужеству  и  воинской  доблести,  должны
властвовать только персы -  такова  воля  нашего  мудрого  бога.  И  тогда
необозримые глазом нивы будут  колоситься  только  для  вас,  неисчислимые
стада на сочных пастбищах будут множиться только для вас, и никто  никогда
не посмеет указать  пальцем  на  ваших  дочерей,  жен,  наложниц,  рабынь,
требуя, чтобы они разделили с ним ложе, удовлетворили его похоть...
     Если для вас  еще  свято  слово  владыки,  вы  должны  исполнить  мою
последнюю волю: Гаумата, презренный  маг,  посягнувший  на  престол  Кира,
должен быть схвачен и обезглавлен. И тому из вас,  кто  окажется  наиболее
решительным и мужественным в борьбе с ним, я, Камбиз, царь  великий,  царь
царей, царь провинций, сын Кира, Ахеменид, завещаю свой престол! А  теперь
ступайте, острая боль в ране не дает мне покоя, и я не  в  силах  говорить
дальше...
     В ту же ночь у белых стен города Акбатана, в своем алом  шатре  умер,
отравленный ядом страны Синдху, царь персов и мидян Камбиз.
     Его  предсмертное  обращение  не  произвело   того   впечатления   на
персидских  вельмож,  которого  ожидал  добиться  владыка.  Слишком  много
злодеяний было на его неспокойной совести, слишком много  святотатственных
поступков совершил он за время египетского похода,  и  сопровождающие  его
великие Персии решили, что даже перед смертью он задумал новое - с помощью
их мечей низвергнуть с трона постылого Бардию, и даже убить  его,  прервав
тем самым, если не род Ахеменидов, то царственный род великого Кира.
     К тому же и  Прексасп  отрицал  свое  участие  в  убийстве  царевича.
Покушение на Бардию могло стоить ему жизни - Камбиз  мертв,  и  не  сможет
защитить его...
     Среди знатных персов царила растерянность: никто из них не знал,  что
предпринять  в  сложившейся  ситуации.  Ведь  не  вести  же  многотысячные
полчища, оставшиеся без своего предводителя,  на  многовратные  Сузы?  Как
оценит подобные действия  Бардия,  восседающий  на  отцовском  престоле  в
столице, и окружающие его царедворцы?
     И монолитное еще совсем  недавно  войско  стало  распадаться.  Первым
покинули его и разошлись  по  домам  сирийские  новобранцы,  лишь  недавно
вместе со своим сатрапом примкнувшие к полчищам Камбиза, чтобы участвовать
в  братоубийственной  войне.  Два  дня  спустя  со  своей  долей   добычи,
захваченной в богатых городах долины Нила, лагерь покинули каппадокийцы  и
ионийцы, общей колонной отправившиеся на север, вдоль морского  побережья.
И лишь тогда, когда в лагере остались только персы, мидийцы и  проживающие
у границ цивилизованного мира бактрийцы, войско продолжило  свое  движение
на восток, к переправам через многоводные реки Тигр и Евфрат.  В  середине
колонны четыре белых нисейских скакуна  везли  царскую  колесницу,  в  ней
находился покрытый воском труп Камбиза.
     Гобрий, полководец  Камбиза,  еще  на  далеких  подступах  к  Персиде
отправил  к  Бардии  быстрого  гонца,  чтобы  тот  предупредил   законного
наследника престола о приближающемся войске, которое готово  принести  ему
торжественную клятву верности и своими акинаками оградить царский трон  от
посягательств злоумышленников внутри и вне страны.



                                    2

                            Я, я сделал, Спитама Заратуштра, всякую страну
                       дорогой ее обитателям, хотя бы даже в ней  не  было
                       никаких прелестей.
                                          Ахурамазда. "Видевдат", 1 глава.

     Пирхум  провожал  сына  до   самых   ворот   Бела,   западных   ворот
шестидесятивратного Вавилона. Старшина каравана еще раз клятвенно  заверил
сурового жреца, что будет следить за Агбалом так, как не следят за зеницей
собственного ока, и снабдит юношу всем  необходимым  во  время  долгого  и
утомительного пути.
     Успокоенный и успевший переключиться на другие заботы  до  того,  как
караван скрылся за горизонтом, возвращался Пирхум в храм  Мардука  улицами
Нового города [Новый город - пригород Вавилона],  не  замечая  почтительно
расступающихся перед ним горожан, - лишь только спадала  полуденная  жара,
городские улицы  заполнялись  пестрой  толпой  праздношатающихся,  скрипом
повозок, криками разносчиков  колодезной  воды,  перехватывающей  дыхание,
шумом и разноязычным говором гостей и коренных жителей Вавилона. Но  гомон
толпы, уже начинавшей рассредоточиваться по злачным заведениям,  не  мешал
Пирхуму  продумывать  свои  последующие  шаги,  которые   он   намеревался
предпринять сразу же, как отправил сына в страну пирамид.
     ...Уведомленный своим соглядатаем  в  лагере  персов  о  бессердечном
намерении Камбиза  убить  своего  брата,  Пирхум  понял,  что  сейчас  ему
выгоднее  всего  предупредить  царевича  о  готовящемся   покушении.   Но,
припрятав свое решение в глубине своей до сих пор  не  изменявшей  памяти,
занятый проводами сына, жрец еще не обдумал тщательно,  каким  образом  он
предупредит царевича. Поэтому, как это часто бывает,  жрец  не  учел  всех
побочных обстоятельств,  способных  помешать  осуществлению  его  замысла,
понадеявшись на то, что Сузы,  где  пребывает  царевич,  гораздо  ближе  к
Вавилону, чем к Мемфису.
     Но сейчас, когда его сын был в пути и обозревал тучные поля по  обеим
сторонам дороги, утоптанной за многие века  миллионами  человеческих  ног,
колесами колесниц, тяжелогруженных повозок, копытами  скакунов  и  вьючных
животных, жрец понял, что он может  не  успеть  претворить  в  жизнь  свой
замысел. Раздосадованный, он ускорил шаг,  словно  это  могло  помочь  ему
наверстать упущенное время.
     Опытный лазутчик Пирхума послал в храм Мардука двух почтовых голубей,
прикрепив к лапкам исписанный папирус. Понимая, какие важные сведения  ему
удалось добыть для своего господина, лазутчик на тот случай, если  голубей
перехватят в небе хищные птицы (как оно и случилось - голуби  не  долетели
до Вавилона!), отправил к берегам Евфрата  своего  надежного  раба,  зашив
донесение в его одежде.  Представ  перед  Пирхумом,  не  поднимающий  глаз
утверждал, что, покидая лагерь персов, он видел Прексаспа среди  остальных
царедворцев Камбиза. И, успокоенный тогда заверениями разговорчивого раба,
жрец упустил несколько дней...
     Но нет ничего  удивительного  в  том,  что  Прексасп  смог  опередить
одинокого раба, даже если покинул лагерь на берегу Нила через неделю после
его отправления, а не сразу же вслед за ним.
     Прикинув в уме время, необходимое Прексаспу на преодоление расстояния
от Мемфиса до Суз, Пирхум убедился окончательно, что  даже  самый  быстрый
его гонец не сможет упредить  вельможу  и  в  том  случае,  если  Прексасп
предпочел кружной путь: через Газу, Тир и далее на Арвад,  короткому  пути
через  Иерусалим  с  последующим  переходом  по   малообжитой   засушливой
местности в сторону города Сиппар на Евфрате. Наверняка  Прексасп  уже  на
подступах к Сузам, если не в самой столице!
     На мгновение Пирхум растерялся.
     Лелея тайком ото всех, даже от Верховного собрания  жрецов  Вавилона,
свой замысел, он рассчитывал послать быстрого гонца  в  престольные  Сузы,
который в беседе с  глазу  на  глаз  предупредит  царевича  о  готовящемся
покушении на его жизнь; жрец надеялся, что благодарный Бардия осыпет  его,
Пирхума, неисчислимыми милостями, когда взойдет на отцовский  престол.  Не
далее как вчера задуманное им казалось вполне реальным и легко исполнимым,
но сегодня все его планы рушились,  как  выстроенная  наспех  плотина,  не
выдержавшая напора воды. И только  потому,  что  он  не  догадался  раньше
прикинуть  в  уме,  как  быстро  царедворец  Камбиза   сможет   достигнуть
многовратных Суз.
     ...Он уже подходил к набережной Евфрата, когда  дробный  цокот  копыт
вывел его из задумчивости  -  держась  середины  улицы,  ехал  на  буланом
скакуне гонец-перс с очередным донесением от наместника Вавилона в столицу
Персии, в канцелярию царевича. Еще не осознав окончательно, чем может быть
полезен ему этот гонец, Пирхум уже шел ему наперерез.  При  виде  знатного
вавилонянина молодой всадник попридержал коня.
     "Вряд  ли  он  согласится  помочь  мне;  надо  действовать   иначе!",
мелькнуло в голове жреца прежде, чем он успел  сблизиться  с  настороженно
взирающим на него гонцом наместника.
     - Воин Камбиза, знаешь ли ты, что за твоей спиной следует  смерть,  и
что жить тебе осталось считанные часы?
     Гонец испуганно оглянулся.  Правой  рукой  он  схватился  за  рукоять
акинака - невольная реакция  вооруженного  человека  перед  лицом  грозной
опасности.
     - Нет, воин, тебе не дано видеть  ее!  Чем  же  ты  успел  прогневить
Ахурамазду, если он положил конец твоим дням  в  юном  возрасте?!  -  Явно
встревоженный словами жреца, гонец промямлил что-то  невразумительное,  но
Пирхуму и не было столь важно, что именно тот ответил. -  Мне  жаль  тебя,
воин Камбиза! Ведь если ты избежишь когтей смерти сегодня, то в  недалеком
будущем тебя ждут слава и почести. Это мне удалось прочесть на твоем челе!
     Побледневшее, растерянное лицо  гонца  загорелось  румянцем  надежды.
Конечно, обратись к нему с подобным пророчеством простой халдей в давно не
стиранных одеждах и со сверкающим взглядом голодных  глаз,  перс  попросту
осмеял бы нахала, а то и прогнал бы от себя угрозой  обнажить  акинак.  Но
перед персом, совсем еще  юношей,  стоял  верховный  жрец  главного  храма
Вавилона, с которым ему не раз приходилось сталкиваться в переходах дворца
наместника. Вряд ли гордый жрец расчитывает на вознаграждение; да  и  пояс
его пуст, если не считать двух серебряных лидийских монеток  и  небольшого
свинцового бруска, которые он захватил на всякий случай,  покидая  дворец.
Вряд ли могущественный священнослужитель Мардука позарится на такие жалкие
крохи! Еще раз внимательно взглянув на суровое, властное лицо пердставшего
перед ним жреца, гонец преисполнился к нему безграничным доверием.
     - Отведи от меня руку смерти, великодушный жрец, или научи,  как  это
сделать, и тогда требуй от меня любое вознаграждение, кроме свободы  моей,
так как любой перс предпочтет смерть неволе!
     - Ты успеешь  отблагодарить  меня,  воин  Камбиза,  когда  исполнится
предначертанное тебе судьбой,  и  ты,  возвысившись  над  своими  славными
соратниками, станешь наравне с другими великими Персиды. А пока следуй  за
мной! В храме Мардука ты обмоешься  освященной  водой,  я  собственноручно
вручу тебе талисман, и холодная рука демона смерти  не  посмеет  коснуться
тебя!
     Пирхум обошел всадника, уверенный, что  суеверный  перс  поспешит  за
ним. Он не ошибся: дробный цокот  копыт  сопровождал  его  всю  дорогу  до
высоких ворот храма, не мешая, однако,  жрецу  продумать  в  деталях  свой
новый, мгновенно возникший замысел.
     А он зиждился на следующем. Еще ассирийские  владыки  проложили  сеть
благоустроенных дорог,  связавших  различные  города  обширной  империи  с
Ниневией и Ашшуром. На этих дорогах ставились на  определенном  расстоянии
друг от друга пикеты воинов; под их охраной здесь  дежурили  круглосуточно
во все времена года царские курьеры, имевшие в своем распоряжении  быстрых
и выносливых скакунов. Гонец  из  любого  пункта  империи,  добравшись  до
одного из пикетов, передавал  письмо  курьеру,  и  тот  мчался  на  свежем
скакуне дальше,  добираясь  до  следующего  пикета  и  передавал  глиняную
табличку или  кусок  кожи  с  нанесенными  на  нее  письменами  очередному
курьеру. И это повторялось несколько раз, прежде  чем  донесение  со  всей
возможной для того времени быстротой не достигало адресата...
     Позже мидийцы, покорившие Ассирию и разрушившие до основания Ниневию,
а затем перенявшие от них  бразды  правления  персы  расширили  сеть  этих
дорог, раскидав их по всем своим сатрапиям. Строительство их  стало  одной
из важнейших повинностей покоренных персами народов.
     И сейчас Пирхум задумал  незаметно  вложить  в  кожаную  сумку  гонца
письмо к царевичу. Ведь если б человек, посланный им к  Бардии,  добирался
бы до Суз более десяти долгих дней, то письмо, окажись оно в сумке  гонца,
уже послезавтра будет в столице!


     Пирхум провел спешившегося перса в одно из тех  полутемных  служебных
помещений, которые вплотную лепились друг к другу  во  дворе  храма.  Быть
может, гонец ожидал какого-то подвоха, или  попросту  решил  держаться  на
всякий  случай  настороже,  но  он  не  снимал  руки  с  рукояти  акинака,
настороженно  оглядывался  по  сторонам.  Велев  персу  подождать,  Пирхум
быстрым  шагом  направился  в  другое  помещение,  в   котором   хранились
всевозможные письменные принадлежности. Оставив дверь открытой,  чтобы  не
зажигать светильник, он быстро и умело заполнил  небольшой  лоскут  хорошо
выделанного пергамента значками, напоминающими собою клинопись на глиняных
табличках. Теперь ему  осталось  только  вложить  пергамент  в  курьерскую
сумку.
     На обратном пути Пирхум зашел к надсмотрщику над рабами, приказал ему
принести в помещение, где оставался перс, сосуд, наполненный  нагретой  на
солнце водой. Не успел  Пирхум  вернуться  к  продолжавшему  держаться  за
рукоять акинака гонцу наместника, как  его  уже  обогнали  два  плечистых,
обнаженных по пояс раба с тяжелой амфорой, наполненной до самого  широкого
горла прозрачной водой. Ближайший к священнослужителю не поднимающий  глаз
держал в свободной руке легкий бронзовый ковшик.
     - Обмойся этой  священной  водой  из  неиссякаемого  источника,  воин
Камбиза, и этим ты наполовину оградишь себя от  грозной,  притаившейся  за
твоей спиной напасти! - обратился Пирхум  к  встревоженному  персу,  когда
доставившие амфору рабы удалились.
     - Я причинил тебе столько хлопот, великий жрец...
     - Торопись, пока демон смерти не опередил нас, - перебил его  Пирхум.
- Я подожду тебя у выхода.
     Курьерская сумка была в помещении, акинак гонца охранял ее.  Убийство
перса не входило в расчеты жреца, - не один любопытный  глаз  сопровождал,
наверное, персидского всадника  и  старшего  жреца,  когда  они  двигались
сквозь толпу в сторону храма Мардука, и  необъяснимое  исчезновение  гонца
могло принести немало бед для всех священнослужителей Вавилона...
     Пирхуму показалось, что прошла целая вечность, прежде чем прекратился
плеск воды в помещении, где купался гонец.
     - На этом пергаменте  начертаны  могущественные  заклинания,  которые
отведут от тебя руку безжалостной смерти,  воин  Камбиза!  -  встретил  он
вышедшего во двор гонца. Оказавшись на залитом солнцем дворе, тот невольно
зажмурился, черные волосы его влажно блестели,  словно  политые  финиковым
маслом. - Но  знай,  ты  не  должен  касаться  его,  ведь  в  этом  случае
заклинания потеряют свою магическую  силу.  И  второе,  воин  Камбиза!  Ты
должен избавиться от талисмана сразу же, как только  он  отгонит  от  тебя
готовых действовать демонов смерти. Ибо тот, в чьих руках  он  окажется  в
полночь, не доживет до восхода Шамаша,  а  умрет  страшной  и  мучительной
смертью. - Пирхум вперил свой неподвижный гипнотизирующий взгляд в  черные
глаза перса. - Как же мне передать этот талисман, воин Камбиза, ведь ты не
должен его касаться?!
     Юному гонцу ситуация не казалась столь безвыходной.
     - Но ведь ты, мудрый всезнающий жрец, можешь бросить пергамент мне за
пазуху. Мой туго затянутый пояс не позволит ему выпасть раньше времени.  А
через время, которое ты мне укажешь, я попросту развяжу его,  и  пергамент
упадет к моим ногам.
     - Ты не учел, воин Камбиза, -  усмехнулся  Пирхум,  -  что  при  этом
талисман коснется твоего голого тела, и тогда он неминуемо потеряет  силу.
- Заметив, что лицо перса приняло обиженно-беспомощное  выражение,  Пирхум
продолжил. - Не отчаивайся, выход есть, и я подскажу  тебе  его.  Я  вложу
этот пергамент в твою сумку, а ты  перед  наступлением  сумерек  или  даже
раньше, выбросишь ее сместе с содержимым. Надеюсь, это  не  доставит  тебе
больших затруднений.
     Гонец задумался. Затем на лице его появилось хитрое выражение, как  у
тамкара, увидевшего в своей лавке покупателя с поясом, набитым серебряными
и свинцовыми брусками.
     - Твой совет хорош, мудрый жрец! Вот моя сумка!
     Содержимое курьерской сумки нельзя было извлечь, не взломав при  этом
печати наместника, но в нее можно  было  вложить  аккуратно  еще  не  один
скатанный тонкой трубочкой пергамент, подобный тому,  какой  был  в  руках
Пирхума. Жрец принял из рук перса сумку и без особых затруднений опустил в
нее свое послание царевичу, но когда письмо исчезло в чреве  сумки,  кровь
ударила в голову Пирхума и сердце  учащенно  забилось.  Он  вспомнил,  что
встреченный им гонец направлялся к воротам Бела.
     - Послушайте меня, воин Камбиза, не гонец ли ты нашего наместника?  -
слегка заикаясь от волнения, спросил Пирхум.
     - Ты не ошибся, мудрый жрец, - ответил перс. -  Уже  полгода,  как  я
приставлен к нашему наместнмку.
     - И по какой дороге направишь ты сейчас своего скакуна?
     - В сторону города Опис. Но почему это интересует тебя?
     Пирхум облегченно вздохнул, тяжесть упала с его плеч.
     - Но в таком случае, каким образом ты  оказался  в  Новом  городе,  у
ворот Бела? Ведь насколько я понял, твое донесение  должно  отправиться  в
Сузы, а через ворота Бела дорога идет на запад, в  сторону  Ханаана!  Быть
может письмо предназначено Камбизу?
     - Нет, мудрый  жрец,  письмо  это  отправится  в  стольные  Сузы.  Ты
соизволил спросить меня, почему я оказался в Новом городе. Я отвечу,  хоть
причина может показаться тебе малоубедительной. Сегодня днем я должен  был
встретиться с одной девушкой с  Улицы  горшечников,  и  поэтому  торопился
предупредить ее, что только  вечером  смогу  освободиться,  когда  выполню
поручение наместника. Девушка горда и знает достоверно, что только встречи
с нею помогают мне бороться с тоскою по родине, и не явись  я  вовремя  на
свидание, в отмеску она могла бы целый месяц избегать  меня,  терзая  этим
мое сердце!
     - Тогда торопись, воин Камбиза, ты и так изрядно задержался. Но бойся
вызвать гнев наместника... И помни, что боги на твоей стороне:  менее  чем
через час ты передашь сумку другому курьеру, и тогда тебе ничто не  грозит
вплоть до возвращающей детство старости. Так поспешай  же,  воин  великого
Камбиза! Перс приосанился, поправил пояс и разгладил складки одежды.
     - Я никогда не забуду об  услуге,  которую  ты  мне  оказал  сегодня,
великодушный жрец! Отыскав меня в  любое  время  дня  и  ночи,  ты  можешь
потребовать от меня любое вознаграждение, и я буду в  твоем  распоряжении.
Слово перса нерушимо, как гранитная скала.
     ...Проводив гонца за ворота храма, словно  тот  был  одним  из  самых
почетных посетителей, Пирхум вызвал к себе надсмотрщика над рабами.
     - Успел ли ты разглядеть этого персидского воина? - обратился к  нему
священнослужитель.
     - Если понадобится, я сумею отличить его от тысячи других!
     - Я ненароком выболтал ему сегодня очень важную тайну и  теперь  нить
моей жизни в его руках. Поскольку его язык  может  принести  мне  и  храму
много неприятностей, перс должен умереть, и не позже, как  сегодня  ночью.
Надеюсь, ты еще не разучился метать остроотточенный нож, как делал  это  в
молодости?! Ты выследишь его сегодня вечером, когда он покинет  казарму  и
отправится в город. Перс простодушен и доверчив, и тебе не доставит  труда
заманить его в укромное место за городской стеной, где нет любопытных глаз
и где можно быстро и незаметно сбросить безжизненное тело  в  волны  реки.
Вот  тебе  деньги,  купишь  на  них  нож,  которым  не  поднимающие   глаз
разделывают рыбу перед посолом. И запомни:  нож  должен  остаться  в  теле
перса. Когда его выловят в реке, нож наведет на ложный след. Ты все понял?
     - Да, мой господин.
     - Тогда ступай. Если  оправдаешь  мое  доверие,  завтра  же  получишь
свободу. И ты, и твои  дети!  -  увидев,  как  заблестели  радостью  глаза
лидийца, жрец понял, что уже никто в мире не сможет  предотвратить  смерть
гонца...


     Ни для кого из великих Персии не  было  секретом,  как  сильно  любит
Бардия, если не сказать боготворит, своего старшего брата Камбиза.  Еще  в
дни своей безмятежной юности царевич следовал за ним  повсюду,  когда  это
позволяли обстоятельства и неусыпные наставники,  порою  досаждая  Камбизу
своим присутствием,  но  не  замечая  этого.  Предложи  кто-нибудь  Бардии
превратиться в тень  брата  и  тот  согласился  бы  незамедлительно  и  не
раздумывая, готовый на что угодно, лишь бы никогда не разлучаться  с  ним.
Некоторые  проявления  этой  пылкой  братской  любви  были  непонятны  для
взрослых, и с их точки зрения безрассудны:  не  раз  в  детстве  упрашивал
Бардия своего старшего брата, чтобы тот уступил ему уже ношенный нательный
хитон. И когда недоумевающий Камбиз уступал настойчивым просьбам,  радости
Бардии не было предела, и  он  долго  не  менял  одеяний,  издававших  так
полюбившийся ему запах брата. С уходящими в вечность годами чувство это не
ослабевало, и все оставшиеся в Персиде, не участвовавшие в походе  Камбиза
великие  знали,  как  тяжело  переживает  сейчас  царевич  продолжительную
разлуку со своим братом.
     Быть может, единственный, кто не замечал этой любви, или принимал  ее
как должное был не способный ни  понять,  ни  испытать  подобное  чувство,
привыкший к угодливости и раболепию окружающих  первенец  Кира,  наследник
престола, властный Камбиз.
     Став царем и собираясь в поход на Египет, он не взял с собой  Бардию,
несмотря на его неоднократные просьбы, оправдывая свой отказ тем, что  оба
сына Кира не должны одновременно подвергать себя  опасности.  Ведь  войско
фараона многочисленно и достаточно сильно, и все может случиться...
     Понимая неоспоримую правоту Камбиза, вынужденный подчиниться,  Бардия
тем  не  менее  тяжело  переживал  предстоящую  разлуку.  Что  говорить  о
мягкосердечном Бардии, если  даже  у  сурового,  никогда  не  проявляющего
родственных чувств Камбиза во  время  торжественного  прощания  на  глазах
выступили слезы, которые он поспешил  смахнуть,  посчитав  это  слабостью,
непростительной  для  мужа,  предназначенного  судьбой  царить  над  всеми
народами Азии.
     Так что же могло измениться сейчас, о чем дознался  с  помощью  своих
соглядатаев Камбиз, решившись  на  святотатственный  поступок:  вероломное
убийство своего единоутробного брата?!
     Любой приказ  владыки  был  для  Прексаспа  законом,  волеизъявлением
божества. Единственное, что так и  осталось  непонятным  для  него:  каким
образом ему удастся убить в тайне от  персов  царевича?  Вельможа  понимал
желание владыки, чтобы о смерти  Бардии  никто  не  дознался  до  поры  до
времени - весть о ней способна переполошить всю  державу;  достигнув  ушей
злоумышленников, она может подтолкнуть их к восстанию. Да  и  в  интересах
самого Прексаспа так организовать покушение,  чтобы  никто  из  любопытных
смертных не присутствовал при этом и не помешал ему.
     Но  как  проникнуть  незамеченным  к  Бардии  сквозь  плотную   толпу
окружающих его оросангов? [оросанг (древнеперс.) - имеющий  заслуги  перед
государством и царем] Каким образом вынести труп из переполненного слугами
дворца, если даже у спального покоя царевича стоят  неподкупные  стражники
со скрещенными копьями? Разве что бесплотный дух способен пройти мимо  них
незамеченным!
     И тогда тревога поселилась в сердце Прексаспа - как  ни  напрягал  он
свой ум, озарение не соизволило снизойти к  нему.  Не  раз  просыпался  он
среди безмолвной ночи весь в холодном поту от того, что кто-то, стоящий  в
изголовье,  голосом  Камбиза,  гулким,  словно   исходящим   из   мрачного
подземелья, напоминал ему неустанно: "Тайно! Ты должен  убить  его  тайно!
Тайно! Тайно!" Порою царедворцу казалось, что он близок к помешательству.
     Со всеми своими тревогами и сомнениями предстал Прексасп перед царем.
Внимательно выслушав его, владыка персов и мидян задумался, словно забыл о
присутствии вельможи.
     - Ты прав, мой верный Прексасп, оговоренное мной  ограничение  весьма
затруднит тебе выполнение задачи, - вымолвил наконец царь. - И  все  же  о
смерти Бардии никто не должен знать до  тех  пор,  пока  я  не  вернусь  в
Персию. А я застрял здесь, как бревно в болоте, и, как видно, еще не скоро
смогу  покинуть  этот  край.  Египтяне  побеждены  в  битве,  но  еще   не
покорены... А за время, которое мне предстоит здесь провести, враги смогут
растерзать Персиду, дознавшись о смерти Бардии, и о том,  что  я  все  еще
далеко, за много  переходов  от  родины,  -  Камбиз  еще  раз  внимательно
всмотрелся в лицо Прексаспа. - Бардия должен умереть!
     - Велики, видимо, прегрешения  царевича,  если  ты  решился  на  это,
владыка!
     - Безумный Бардия готовит мятеж... Безраздельная власть над  Персидой
не дает ему покоя, снится ночами... Но не станем  отвлекаться,  ты  и  так
слишком задержался в лагере... Я научу  тебя,  каким  образом  ты  сможешь
избежать всех затруднений.
     - Я весь внимание, владыка!
     - Это время года  Бардия  обычно  проводит  в  крепости  Сикайтавати,
развлекая себя охотой в горах Мидии и долгими беседами с магами об  учении
Спитамы Заратуштры. В крепость эту ведет потайной ход, прокопанный еще при
Киаксаре. Проложили его рабы, захваченные при взятии Ниневии. Начинаясь  в
спальном покое, он выходит на поверхность в  заросшем  густым  кустарником
овраге. Об этом потайном ходе знали до сих пор только члены нашей семьи, а
теперь и ты будешь знать о  нем.  Вечером  я  пришлю  в  твой  шатер  план
местности вокруг Сикайтавати. Мне  не  раз  приходилось  охотиться  там  в
золотую пору моей юности, и я хорошо знаю там каждый кустик, словно был не
охотником, а загонщиком зверей. По приметам, которые я укажу тебе в  своем
плане, ты без труда найдешь потайной ход, ведущий в опочевальню царевича.
     - Я запечатлею его в своей памяти, как лицо матери!
     - После полуночи ты проникнешь в опочевальню, убьешь Бардию способом,
который сочтешь наилучшим, но так, чтобы ни одна капля крови не  пролилась
на ложе и не рассказала утром встревоженным слугам о  том,  что  произошло
минувшей ночью; затем вынесешь труп  потайным  ходом  и  закопаешь  его  в
овраге.   Царевич   не   достоин   церемоний   при   погребении,   которых
придерживались и  которые  завещали  нам  наши  предки!  -  Камбиз  умолк.
Внимательно слушавший царя Прексасп кашлянул, отвернувшись в сторону.
     - Разреши, владыка, я продолжу...
     - Говори! - в голосе царя сквозило неподдельное удивление.
     - Закопав тело царевича в овраге  и  закидав  его  тяжелыми  камнями,
которые я приготовлю заранее, я вновь проникну подземным ходом в  спальный
покой, со всею тщательностью закрою лаз, чтобы утром никто  не  догадался,
что им пользовались совсем недавно. Ведь царевича рано или поздно  кинутся
искать. Затем, переодевшись в одежды Бардии, я выйду через двери,  ведущие
в спальный покой. При свете факела стражники примут меня  за  царевича,  и
кто из них посмеет остановить меня?! Минуя  их,  я  взойду  на  крепостную
стену и с помощью веревки спущусь в ров.  Вряд  ли  еще  кто-нибудь  кроме
стражников, будет бодрствовать в эту ночь, сжигая в плошках дорогое  масло
или жир, и я надеюсь, что не будет нежеланной встречи с одним из оросангов
Бардии. А наутро все решат, что Бардия  покинул  крепость  столь  странным
способом, никого не предупредив и не приказав никому следовать за собою. И
все в Сикайтавати будут изо дня в день ждать его возвращения...
     - А чтобы все произошло так, как мы с  тобой  задумали,  я  дам  тебе
письмо, в котором потребую от Бардии, чтобы он немедленно прибыл  ко  мне.
Ты оставишь его в опочевальне на таком месте,  где  оно  наутро  сразу  же
бросится в глаза слугам...
     В то утро Губар, смотритель царского дворца в Сузах встал с  головной
болью. Два дня тому  назад  неизвестно  откуда  сорвавшийся  ураган  снес,
словно легкую паутину, строительные леса, возведенные у западной,  еще  не
достроенной стены новой пристройки к основному комплексу дворцовых  зданий
- росло могущество Персии и, как  наглядное  этому  подтверждение,  рос  и
хорошел царский дворец, заложенный еще при Ахемене.  Вместе  с  рухнувшими
лесами на земле оказались тяжелые медные чаны  с  гашеной  известью,  кучи
гипса, алебастра, шамота,  смешанного  с  солями  ангобы.  Все,  что  было
заготовлено впрок помощниками Губара и царского  ваятеля,  все,  что  было
поднято на леса на спинах  не  поднимающих  глаз  под  наблюдением  тучных
надсмотрщиков, яростные, необузданные порывы ветра сбросили вниз, а потоки
хлынувшего с неба дождя превратили в ни на что не пригодную грязь. Поэтому
и вынужден  был  Губар  сидеть  вчера  допоздна,  подсчитывая  убытки  при
мерцающем свете масляных светильников, чтобы иметь возможность  тотчас  же
отчитаться перед грозным царем по его возвращении из  покоренного  Египта.
Засидевшись далеко за полночь, утомленный Губар не заметил, как  кончилось
оливковое масло в одном из светильников, и он начал коптить перед тем, как
совсем  потухнуть,  заполнив  комнату  угарным  чадом.  Губар  дышал   им,
подсчитывая  необходимое  количество  различных  строительных  материалов,
которое понадобится вновь заказать владельцам мастерских, чтобы возместить
потери, нанесенные разбушевавшимся ураганом.  Поэтому  и  проснулся  он  с
тяжелой головной болью. Губар с  удовольствием  забросил  бы  все  дела  и
искупался в бассейне,  проточная  вода  которого  подогревается  целебными
струями горячего источника. Но его ждали накопившиеся за два  дня  письма,
прибывшие со всех концов  обширной  державы  и  даже  из-за  ее  пределов:
глиняные  таблички,  папирусные  свитки,  листы   пергамента,   деревянные
дощечки,  исписанные  клинописью,  иероглифами,  финикийскими  "священными
значками", как называли их, прежде чем перенять, древние  греки.  Еще  при
Кире заведовал Губар царской почтой, сохранил он эту почетную должность  и
при Камбизе. В его обязанности входило чтение всех писем,  доставленных  в
Сузы царскими курьерами от сатрапов, наместников  городов,  многочисленных
лазутчиков,  тайных  соглядатаев,   персидских   и   иноземных   тамкаров,
состоявших на службе  у  владыки  Персиды  -  их  разведовательное  рвение
подогревалось персидским золотом. Отобрав  наиболее  важные  с  его  точки
зрения сведения, Губар спешил  доложить  о  них  царю,  или  же,  составив
сводку, пересылал ее туда, где находился отсутствующий во дворце владыка.
     Губар  владел  несколькими  языками  и  выделялся  своими   обширными
познаниями даже среди магов. Хитрый и гибкий  царедворец,  он  не  мог  не
понимать какие преимущества дает ему знание событий, происшедших порою  за
много парасангов от столицы. Слух о них  дойдет  до  остальных  придворных
только через несколько дней, а то и спустя несколько  недель.  Поэтому  он
начинал обычно  свой  день  с  просмотра  поступивших  писем;  отложив  их
просмотр на день, в крайнем случае на два дня его могло  заставить  только
из ряда вон выходящее событие, подобное этому  урагану,  доставившему  так
много убытков и новых забот.
     Взламывая печати и освобождая курьерские сумки от содержимого,  Губар
наметанным глазом сразу заметил некое несоответствие, когда очередь  дошла
до сумки, доставленной из Вавилона. В то время как сама сумка  и  один  из
двух свитков, находящихся в ней, были  опечатаны  цилиндрической  печаткой
наместника, второй свиток даже не был перевязан тонкой льняной нитью и  не
был опечатан. Смотритель  царского  дворца  мог  бы  не  обратить  на  это
внимания, решив, что всему виной халатное отношение к  своим  обязанностям
одного из писцов наместника, если бы вдобавок ко всему пергаментные  листы
не отличались друг от друга своим цветом и качеством выделки, словно  были
изготовлены в разных мастерских. Решив, что перед  ним  жалоба  одного  из
слуг наместника на своего господина,  или  же  донос,  вложенный  тайно  в
курьерскую сумку, Губар отложил было неопечатанный свиток  в  сторону,  но
затем передумал и вновь взял его в  руки.  Еще  только  разворачивая  его,
выхватив глазами отдельные строки из середины свитка, он понял, что в  его
руках не тайный донос. Невольно оглянувшись на дверь, как будто кто-то мог
следить за ним, начал он читать.
     "Царевичу, сыну Кира, моему господину, - твой раб  Пирхум.  Да  будет
мир царевичу, моему господину.
     Открыли мне страшную тайну всевидящие боги: "Ослепленный злобою  царь
персов и мидян Камбиз задумал умертвить в  тайне  от  персов  и  остальных
своих народов брата Бардию. Послал  он  в  Персию  из  своего  лагеря  под
Мемфисом вельможу, чье имя Прексасп. Велел ему царь убить царевича. Сообщи
об услышанном царевичу, дабы успел он предпринять ответные меры,  если  не
хочет в расцвете сил своих отправиться в страну, откуда нет возврата".
     Тотчас же после откровения богов, объятый ужасом за царственную особу
моего господина, вместилище ангельской доброты  и  божественного  величия,
пишу я эти строки, мой господин.
     Поверь своему верному рабу - не лжет он. Открыто его сердце  и  чисты
его помыслы. Вели своим слугам схватить Прексаспа, когда он приблизится  к
твоему дворцу, чтобы выполнить  задуманное  Камбизом.  Вели  своим  слугам
схватить близких и родных того, кто согласился на убийство, вели доставить
их пред твои царственные очи. Испугавшись за их участь, сознается во  всем
Прексасп, и тогда ты, мой господин, убедишься, что не лгал тебе верный раб
твой Пирхум.
     И еще вот о чем поведали мне бессмертные боги: "Будет  Бардия  царить
над народами Азии. Должен  он  восстать  против  злокозненного  Камбиза  и
свергнуть  отринутого  богами  с  трона,  иначе  рано  или  поздно  акинак
подосланного братом нерассуждающего убийцы вонзится ему в спину и  прервет
нить его жизни".
     Это велели мне всевидящие боги передать царевичу, моему господину".
     В первую минуту Губар не знал, что и подумать, настолько  невероятным
и неправдоподобным было то, о чем говорилось в необычном письме.
     "Кто этот Пирхум, написавший и отправивший  свиток?  Если  судить  по
письму, он либо халдей, либо  ассириец  -  именно  таким,  уже  устаревшим
стилем писались когда-то донесения, предназначенные для ассирийских владык
и вавилонских царей. И, если судить по этому письму,  отправитель  уже  не
молод, по всей  вероятности,  он  был  одним  из  приближенных  ко  дворцу
Набонида. Видимо, он и сейчас сохранил свое  влияние,  если  смог  вложить
этот свиток в опечатанную сумку гонца тайком от наместника. А может  быть,
он нашел более простое решение: подкупил курьера? Но кто бы то ни был этот
неведоомый Пирхум, каким образом узнал он о решении  Камбиза  убить  брата
Бардию, если находился в Вавилоне или в одном из  пунктов  вблизи  дороги,
ведущей из этого города в престольные Сузы? Неужто и  вправду  именно  его
избрали всевидящие боги,  чтобы  уведомить  ни  о  чем  не  подозревающего
царевича?" Выходец из племени магов, а поэтому и сам маг,  воспринявший  с
детства все их секреты, наблюдения,  обряды,  учения  и  мифы,  Губар  был
хорошо знаком  со  всеми  теми  ухищрениями,  к  которым  прибегают  порой
служители бессмертных богов, чтобы одурманить сознание людей, не  гнушаясь
при этом ничем, даже обманом. И все-таки, несмотря на это,  а  может  быть
как  раз  благодаря   этому   Губар   искренне   верил   в   существование
многочисленных богов, населяющих небесные чертоги.  Ни  тени  сомнения  не
зародилось в нем при чтении  строк,  которые  говорили  о  том,  что  боги
снизошли до смертного и открыли  ему  наяву  или  во  сне  тайный  замысел
Камбиза. Так древние ваятели, искусные и одухотворенные  мастера,  испытав
на себе  силу  воздействия  созданного  ими  же  прекрасного  произведения
искусства,  искренне  верили,  что  в  изваяниях  из  камня,  металла  или
пластичной глины живет тот бог или богиня, кого изображает данная статуя.
     Для Губара вопрос был не в том, правда или ложь в письме, вопрос  был
в том, как именно поступить ему сейчас. Губар был царедворцем  Камбиза,  и
служил он Камбизу, а не царевичу, и не было ему решительно  никакого  дела
до того, действительно ли владыка персов и мидян вознамерился убить своего
брата. "Пусть так! -  думал  он,  рассхаживая  по  комнате.  -  Что  может
измениться в этом случае для меня? Допустим, то, о  чем  сообщает  письмо,
правда, этот неведомый Пирхум не лжет. Но если он узнал об этом,  находясь
за сотни парасангов от Египта, значит, об  этом  говорит  весь  персидский
лагерь под Мемфисом. А отсюда  вытекает,  что  кто-то  уже  давно  сообщил
Бардии о намерении Камбиза.  У  каждого  владыки  были,  есть  и  будут  и
единомышленники, и тайные  и  явные  враги,  таков  уж  род  человеческий!
Предупрежденный  Бардия  предпримет,  конечно  же,  ответные  меры,  чтобы
обезопасить себя. Владея в данный момент всеми ресурсами огромной державы,
он легко рассправится с Кабизом, если только этого пожелает. Что стоит ему
пообещать Амиртею власть над Египтом? И  тогда  Камбиз,  зажатый  с  одной
стороны Египетским войском и с другой стороны - войском Бардии, окажется в
весьма незавидном положении. И тогда я, бывший  доверенный  Камбиза,  куда
денусь я?! В лучшем случае останусь  не  у  дел!  Итак,  если  то,  о  чем
говорится в письме, соответствует истине, лучшим выходом для  меня  будет,
если я тотчас же отправлюсь в Сикайтавати и  покажу  письмо  царевичу.  Но
если письмо лживо от начала и до конца, и  оно  направлено  в  Сузы,  дабы
посеять  непримиримую  вражду  между  родными  братьями?!  Кто   же   этот
злоумышленник, назвавший себя Пирхумом, с  кем  он  связан?  Пусть  письмо
лживо, но я не могу не дать ему ходу, сам Камбиз не простит мне этого. И в
этом случае я должен  торопиться  в  Сикайтавати,  заручиться  разрешением
Бардии на тщательное и доскональное расследование: когда и  каким  образом
письмо  попало  в  курьерскую  сумку.  Необходимо  найти   злоумышленника,
заставить  его  говорить,  и  тогда  он   наведет   на   след   остальных,
участвовавших в преступном заговоре. Я брошу этого  неведомого  Пирхума  к
ногам владыки, если даже для этого мне придется допросить  всех  курьеров,
начиная  с  того  гонца  наместника  Вавилона,  которому   писцы   вручили
курьерскую сумку!"
     Приняв это решение,  Губар  не  стал  медлить.  Пока  воины,  которых
выделил ему начальник  охраны  дворца,  снаряжались  в  дорогу,  он  бегло
просмотрел остальные письма. В них не  оказалось  ничего  существенного  и
важного. Полчаса спустя он уже  выезжал  из  городских  ворот  и  направил
своего коня в сторону крепости Сикайтавати. На дорогах Персиды  уже  давно
было спокойно, поэтому его сопровождали только четыре всадника.
     Губар поропился, но не потому, что опасность, нависшая  над  Бардией,
подхлестывала его. Поездка в Сикайтавати отнимет два-три дня, и это  в  то
время, когда у смотрителя дворца  накопилось  так  много  неотложных  дел.
Поэтому он избрал пусть неудобный,  но  самый  кратчайший  путь  к  горной
крепости. На большем своем протяжении это была узкая тропинка, на  которой
с трудом могли разминуться два путника;  она  петляла  по  крутым  отрогам
покрытых девственным лесом гор и лишь изредка спускалась в  узкие  долины.
На ней, обычно безлюдной, можно было встретить разве что одинокого пастуха
в грязной овечьей шкуре, с длинной суковатой палкой,  которой  он  погонял
покрытых  репейником  овец  и  коз,  или  же  повстречаться  ненароком  со
сборщиком меда диких пчел. Толстоствольные вековые древья, могучие дубы  и
грабы  подступали  к  самой  тропинке,  и  всадникам  нередко  приходилось
склоняться к самой холке коня, чтобы  проехать  под  раскидистыми  ветвями
деревьев, дарящих живительную тень, но  способных  также  укрыть  в  своей
буйной листве и дикую кошку, грозу одинокого путника.
     Цокот  подкованных  копыт  разносился  далеко  окрест,  отражаясь  от
пологих отрогов гор, но,  несмотря  на  это,  лес  по-прежнему  жил  своей
жизнью, не обращая внимания на вторгнувшихся  в  его  пределы  пришельцев.
Где-то внизу продирался сквозь  густой  кустарник  дикий  кабан  со  своим
ненасытным семейством, внезапно за спиной всадников раздался ни с  чем  не
сравнимый  трубный  рев  лесного  оленя,  призывающего  отставшую  подругу
полакомиться сочной травой, и весь путь Губара и его  спутников  услаждало
непрерывное пение юрких пташек, притаившихся в густой листве.
     Прошло уже несколько часов, как всадники покинули Сузы. На  бронзовых
от загара лицах воинов, облаченных в плотные  доспехи,  блестели  капельки
пота, но они не упоминали об усталости даже в  разговоре  друг  с  другом.
Глаза их были полны молодого задора  и  того  легкого  опьянения,  которое
неминуемо  появляется  у  каждого   восприимчивого   человека   при   виде
первозданной природы, буйных красок развернувшейся перед  ним  панорамы  и
налитого густой синевой бездонного неба. Только Губар, погруженный в  свои
невеселые мысли, не замечал  ничего  вокруг.  Лишь  изредка  вскидывал  он
голову и смотрел вперед,  выискивая  взглядом  поваленное  грозою  дерево,
неподалеку  от  которого  выбивался  из-под  земли  родник   с   холодной,
хрустально чистой водой. Гортань Губара,  не  привыкшего  к  ограничениям,
давно уже пересохла, а от однообразного и монотонного покачивания вельможе
нестерпимо хотелось спать.
     Вода родника, от которой ломило  зубы  и  сводило  челюсти,  освежила
всех, но все-таки следовало отдохнуть и людям, и лошадям. Губар знал  одну
неширокую, но пологую полянку, расположенную чуть выше по склону; взяв  за
узду своего скакуна, он стал взбираться вверх, приказав  воинам  следовать
за ним. Подъем в этом месте не был крутым, и скакуны легко преодолели его,
ведь недаром мидийцы называли этих животных "ослами гор".
     Добравшись  до  полянки,  воина  стреножили  коней,  достали   запасы
провизии, захваченной в дорогу, уселись  прямо  на  траву  и  стали  есть,
негромко переговариваясь.  Губар  не  последовал  их  примеру,  но  не  из
чванливости, а из боязни, что цветочная пыльца может пристать к  одежде  и
оставить на ней невыводимые пятна. Он снял со спины своего скакуна розовый
чепрак, расстелил его на траве и с удовольствием улегся, подложив  влажные
еще от родниковой воды руки под голову. Некоторое время он прислушивался к
стрекоту кузнечиков и прозрачнокрылых стрекоз, мирному жужжанию диких пчел
и желтых он с длинным брюшком. Здесь, на высоте, трава не успела  выгореть
и пряно пахла, одурманивая сознание;  в  тени  многолетних  деревьев  было
прохладно, дышалось легко, и он не заметил, как  погрузился  в  сладостный
сон.
     Разбудил его еле слышимый, заглушенный листвой деревьев цокот  копыт.
Еще находясь а полусне,  но  уже  насторожившись,  Губар  решил,  что  это
копьеносцы покинули его, спящего. Насколько ни была  дикой  эта  мысль,  в
данном случае она была наиболее правдоподобной: этой  дорогой  никогда  не
пользовались караваны тамкаров, да и отряды царских  воинов  или  местного
сатрапа  также  избегали  ее.  Второй  мыслью  в  голове  Губара,   когда,
приподнявшись с чепрака, он убедился, что молодые воины спят, была мысль о
том, что по глухой горной тропинке идет отряд бежавших от  своего  хозяина
рабов; похитив где-то лошадей, они пытаются тайком перебраться из пределов
Мидии в Персию, и далее,  опять-таки  избегая  обжитых  мест,  к  себе  на
родину.
     Другого объяснения Гудар найти не мог.
     Встреча с беглыми рабами всегда опасна, не  поднимающие  глаз  дорого
продают приобретенную после  побега  свободу.  Но  Губар  никогда  не  был
трусом, к тому же кровь рабовладельца вскипела в нем и ударила  в  голову.
Если эта догадка  соответствовала  истине,  следовало  послать  одного  из
сопровождавших его воинов в ближайший  гарнизон,  чтобы  там  организовали
погоню за непожелавшими смириться  со  своей  участью.  И  он  стал  тихо,
стараясь не издавать лишнего шума, спускаться вниз. Он выбрал  себе  такое
место для наблюдения, откуда  часть  тропинки  от  родника  до  очередного
поворота открылась перед ним, словно на ладони, в то время как самого  его
увидеть снизу, было почти невозможно.
     Всадников еще не было видно, но, судя по звукам, они  приближались  с
той стороны, куда направлялся Губар со своим небольшим отрядом. Вот  из-за
поворота показался первый всадник, за ним второй, третий... Один за другим
выезжали всадники на узкую тропинку, растянувшись в цепочку, и  Губар  без
труда определил по их приплюснутым  сверху  шапочкам  и  желтому  оперению
стрел, торчащих из  высоких  колчанов,  что  перед  ним  сарангии.  Только
передний всадник отличался своим одеянием.  Он  был  в  простом  шерстяном
хитоне, с сутулых плеч ниспадал короткий дорожный плащ. Он  почти  что  не
был вооружен, только акинак с блестящей на солнце рукоятью висел у него на
поясе.
     Еще не разглядев самого всадника,  Губар  узнал  его  коня.  Это  был
благородный нисейский скакун Прексаспа. Оросанг Камбиза  недаром  гордился
отменной выездкой и торчащими кверху ушами скакуна, -  конь  стоил  целого
стада баранов!
     "Прексасп? Что делает в этом забытом богами и людьми  ущелье  знатный
вельможа, который, как мне известно, направился в  поход  на  египтян?"  -
удивился Губар. Он забыл, кому именно, если верить  письму  из  курьерской
сумки, поручил необузданный Камбиз убить своего брата. Но  тут  же  ровные
строчки письма, прочитанные  утром,  всплыли  в  его  памяти,  и  он,  уже
собиравшийся  окликнуть  Прексаспа  и  выйти  из  своего  укрытия,   вновь
притаился, как охотник в  ожидании  дичи,  а  затем  лег  в  траву,  чтобы
кто-нибудь из всегда бдительных сарангиев не обнаружил его.
     "Но Прексасп возвращается из Сикайтавати! - молнией сверкнуло  в  его
голове. - Значит, он уже успел выполнить приказ нашего  владыки  и  теперь
торопится в Мемфис, чтобы обрадовать Камбиза! Прексасп избирает  необжитые
места, где никто из случайных встречных не  сможет  узнать  его,  чтобы  в
дальнейшем,  некоторое  время  спустя,  сопоставить  убийство  царевича  с
появлением на границе Персии с Мидией знатного вельможи, того, кто  обязан
находится сейчас в далеком Египте,  на  берегу  Пиравы,  и  разделять  все
опасности с царем персов и мидян! А может быть, Прексасп узнал,  благодаря
случайности о том, что царевич предупрежден своим доброжелателем  и  готов
схватить убийцу, и поэтому вынужден возвращаться к своему властелину ни  с
чем?!"
     В любом случае Прексаспу не следовало встречаться с Губаром  на  этой
узкой тропинке, которая ведет в Сикайтавати.
     Губар не чувствовал ни малейшей досады при мысли, что ему не  удалось
предупредить Бардию, и тот, по всей видимости, уже мертв. Напротив,  такой
исход устраивал его больше, чем какой-либо другой. Когда владыка  вернется
в Персиду из победоносного похода, Губар покажет ему  письмо  неизвестного
автора и обрисует события так,  будто  благодаря  ему,  всегда  преданному
своему господину, этот свиток не побывал в руках Бардии, и лишь  благодаря
ему, Губару, царевич не предпринял необходимых мер, чтобы отвести от  себя
руку убийцы.
     Но сейчас следовало убедиться, ушел ли царевич в страну мертвых. Если
Бардия жив, Губар вручит ему свиток, если же тело  его  уже  отдано  диким
зверям и хищным птицам,  ничего  не  остается,  как  ждать  возвращения  с
берегов  Пиравы  грозного  Камбиза,  не  остановившегося  перед  убийством
родного брата.
     Отряд   сарангиев,   возглавляемый    Прексаспом,    скрылся    среди
многочисленных  деревьев;  вот  уже  и  цокот  копыт  стих  в   отдалении,
заглушенный  непрерывным  птичьим  гомоном.  Губар  вернулся  на  стоянку,
разбудил своих сладко посапывающих  во  сне  телохранителей,  и  некоторое
время спустя они продолжили свой путь.


     В крепости, воздвигнутой еще при Киаксаре руками  урартян,  взятых  в
плен во время похода этого воинственного  царя  Мидии  в  пределы  Урарту,
текла  повседневная  мирная  жизнь,  словно  в  ней  не  произошло  ничего
необычного, достойного внимания людей. А  открытые  ворота,  когда  к  ним
подъехал со своим небольшим отрядом Губар, въезжала с невыносимым  скрипом
тяжелогруженная, запряженная двумя онаграми, повозка; по грубоплетенной, в
кровавых пятнах рогожке, прикрывающей две коровьи туши, ползали крупные, с
зеленым отливом,  мухи.  На  крепостной  стене,  выложенной  из  массивных
каменных блоков, удлиненными язычками рыжего пламени  блестели  на  солнце
острия копий, а во дворце крепости лениво переругивались, словно им  давно
надоело  это  пустое  занятие,  две  пожилые,  с  вылинявшими  от  времени
волосами, женщины-рабыни, стиравшие на воинов.
     Начальник крепости, мидиец,  сухопарый  старик,  сидел  на  корточках
перед входом  в  жилые  покои  и  гибкой  хворостиной  почесывал  за  ухом
огромного пса. Голова собаки лежала на  вытянутых  передних  лапах,  глаза
животного были закрыты от удовольствия.  Губар  знал,  что  гордый  старик
никогда, даже ради приличия, не встанет и не пойдет  ему  навстречу.  Даже
сейчас, заведомо предупрежденный часовыми, ветеран Астиага делал вид,  что
не замечает Губара, и поэтому  смотритель  царского  дворца  сам  направил
своего коня в его сторону.
     Между ними не было  личной  вражды,  как  об  этом  мог  бы  подумать
посторонний наблюдатель.  Отчуждение  и  взаимное  пренебрежение  возникло
между магами и воинским сословием Мидии  еще  тогда,  когда  состарившийся
Астиаг непомерно возвысил и приблизил к себе магов, только им доверив  все
значительные должности во дворце и  державе,  в  ущерб  остальным  великим
Мидии. Это была вражда, поражденная глухой завистью и взаимным  недоверием
не между отдельными людьми, а между различными  слоями  рабовладельческого
общества.
     -  Мир  и  благоволение  богов  тебе,   Артембар!   -   приветствовал
спешившийся Губар начальника крепости. Заслышав голос мага, пес  приподнял
голову и недовольно заворчал, обнажив свои крупные, желтые клыки.
     - Мир и тебе, хитроумный Губар, - ответил Артембар, не  отрываясь  от
своего занятия. Успокоенный  продолжавшейся  лаской  и  спокойным  голосом
хозяина, огромный пес опустил голову на могучие лапы и закрыл глаза. - Что
заставило тебя покинуть Сузы?
     - У меня срочное дело к царевичу, храбрый  Артембар.  Мне  нужно  его
видеть, и немедленно. Проводи меня в его покои...
     - Не надо торопиться, Губар. Нашего царевича нет в крепости, хоть  мы
и ждем его с  часу  на  час.  Ночью  он  спустился  с  помощью  веревки  с
крепостной стены, и до сих пор еще не вернулся.
     Губар  сразу  почувствовал  неладное.  Итак,  Бардия   попал-таки   в
расставленные Прексаспом сети.
     - Ты сказал, что он спустился с крепостной стены, -  обратился  он  к
Артембару. - Кто-нибудь сопровождал при этом Бардию?
     - Никто... Все остальные обитатели крепости не отлучались этой ночью,
я уже проверил.
     - И ты не опасаешься за  царевича?  -  как  можно  спокойнее  спросил
Губар. С явным недоумением взглянув на него, Артембар  все-таки  соизволил
ответить.
     - Пока не вижу причины, из-за которой я должен волноваться... По всей
видимости, нашего царевича томила бессонница,  и  он  решил  спуститься  к
речке, чтобы искупаться в ее холодных струях. Проведя бессонную  ночь,  он
спит сейчас, наверное, на  какой-нибудь  поляне...  Явится  вечером,  лишь
только проголодается!
     Артембар  всем  своим  видом  демонстрировал,  что  ему  не   хочется
поддерживать этот разговор. Губар хоть и догадался, что Бардия уже никогда
не вернется в крепость, решил не торопить событий. Нетерпение или тревога,
проявленные им сейчас, могут разбудить в Артембаре ненужные подозрения.  И
не сейчас, в момент разговора, а  немного  позже,  когда  он,  наконец-то,
встревожится из-за долгого отсутствия царевича.
     И действительно, почему должен беспокоиться он, Губар, если этого  не
делает Артембар, который прекрасно знаком со всеми повадками и  привычками
царевича?! Или же он умело, подобно  опытному  царедворцу,  скрывает  свое
беспокойство?
     До наступления  сумерек  осталось  совсем  немного.  Передав  скакуна
конюху, Губар прошел в предоставленную ему комнату, куда  немного  времени
спустя не поднимающий глаз, выглядевший  вдвое  старше  Артембара,  принес
легкий ужин на широком подносе: кусок горячего, обжигающего пальцы,  мяса,
две головки чеснока и пару лепешек. Всю остальную часть  широкого  подноса
занимала съедобная зелень. И, чего совсем не  ожидал  смотритель  царского
дворца от Артембара, раб принес ему завернутую в виноградный лист  щепотку
соли.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]