Ябир Ибн Акшани зевнул, нехотя, медленно шевеля  открытым  ртом,  как
будто рождая из него какого-то невидимого ребенка,  окончательный  облик
которому придают движения его губ и языка.
   - Что тебе показать? - ответил он и расхохотался.- Хвост? Но ведь те-
бя не интересуют песня и игра, ты с ними давно расстался. Сейчас ты тол-
кователь снов. Так что тебя интересую я. Хочешь, чтобы шайтан  тебе  по-
мог? Ведь в книге сказано - шайтан видит Бога, а люди нет. Что же ты хо-
чешь знать обо мне? Верхом я езжу на страусе, а когда иду пешком, веду с
собой толпу демонов, маленьких шайтанов, среди которых есть и один поэт.
Он писал стихи еще за много столетий до того, как  Аллах  создал  первых
людей, Адама и Еву. Его стихи говорят о нас, шайтанах, и о семени дьяво-
ла. Но я надеюсь, ты не воспримешь их слишком серьезно, ведь это же сти-
хи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг ствола, корнем в зем-
ле и кроной в небе. Я расскажу о себе и о тебе кое-что другое.
   Воспользуемся известными фактами. Самыми известными, которые  знакомы
каждому читателю Корана. Я, как и все другие шайтаны, сделан из огня, ты
из глины. У меня нет другой силы, кроме той, которую я влил в тебя и ко-
торую от тебя же и беру. Ибо в истине можно найти только то, что  сам  в
нее вложишь. Но это не так уж мало - в истине есть место для всего.  Вы,
люди, воплотитесь на небе во что хотите, если, конечно, попадете в  рай,
но зато на земле вы на все время заточены в одну и ту же форму, ту,  ко-
торую вы выстроили своим рождением. Мы же, наоборот, на земле  принимаем
любой вид, в зависимости от нашего желания, причем можем его менять, ес-
ли захочется, но стоит нам перейти Кевсер, райскую реку, как мы остаемся
на небе навсегда, осужденные быть шайтанами, то есть тем, чем мы и явля-
емся. Однако из-за того, что мы происходим от огня, наши воспоминания не
могут выцвести совершенно, как ваши, замешанные на глине. Вот  тут-то  и
видна существенная разница между мною, шайтаном, и тобою, человеком. Те-
бя Аллах создал двумя руками, а меня - одной, но мой род, род  шайтанов,
появился раньше твоего, человеческого, рода. Таким образом, самое важное
различие между тобой и мной лежит во времени. И хотя наши  мучения  идут
попарно, мой род прежде твоего пришел в джехенем, в ад. А после вас, лю-
дей, туда придет новый, третий род. Поэтому твоя мука будет навсегда ко-
роче моей. Потому что Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих,  которые
будут кричать ему про нас и про вас:
   "Накажи первых вдвойне, чтобы нам меньше  мучений  досталось!.."  Это
означает, что мучения не неисчерпаемы. Так что именно здесь узел,  здесь
начинается то, чего нет в книгах, и именно здесь я могу тебе быть  поле-
зен. Обрати внимание: наша смерть старее вашей смерти. Мой род  шайтанов
имеет более долгий опыт умирания, чем твой, человеческий, и лучше помнит
этот опыт. Поэтому я знаю и могу  рассказать  тебе  о  смерти  несколько
больше, чем кто бы то ни было из твоих, как бы мудр и опытен он ни  был.
Мы дольше вас жили со смертью.
   Так что слушай, если у тебя в ухе есть золотая  серьга,  воспользуйся
возможностью. Потому что рассказывающий что-то сегодня, сможет рассказы-
вать это и завтра, тот же, кто слушает, может слушать лишь  раз,  тогда,
когда ему говорят. И тут Акшани поведал

Повесть о смерти детей

   Смерть детей всегда образец смерти родителей. Мать рождается для  то-
го, чтобы дать жизнь своему ребенку, ребенок умирает, чтобы придать фор-
му смерти своего отца. Когда сын умирает раньше отца,  отцовская  смерть
становится вдовой, она искалечена, она остается без образца. Поэтому мы,
демоны, умираем легко - у нас нет потомства. И  никакой  образец  смерти
нам не задан. Так и люди, не имеющие детей, умирают легко, потому что их
всеобъемлющая деятельность в вечности  означает  лишь  одно-единственное
угасание, причем очень быстрое, за одно мгновение. Короче говоря,  буду-
щие смерти детей как в зеркале отражаются в смертях родителей, как бы по
закону с обратным действием. Смерть - это единственное, что  наследуется
не вперед, а назад, переходит с более молодых на более старых, с сына на
отца, - смерть свою предки наследуют от потомков, как  дворянство.  Нас-
ледственная клетка смерти - герб уничтожения, она переходит вместе с те-
чением времени из будущего в прошлое и так связывает смерть с рождением,
время с вечностью, Адама Рухани с самим собой.  Смерть,  таким  образом,
относится к явлениям семейной и наследственной природы. Но речь при этом
идет не о наследовании черных ресниц или козьей оспы. Речь идет  о  том,
как каждый отдельный человек переживает смерть, а не о том, от  чего  он
умирает. Человек умирает от клинка, болезни или возраста, но воспринима-
ет это как нечто совсем другое. Человек никогда не  переживает  свою,  а
только чужую, причем будущую, смерть. Смерть, как мы сказали, своих  де-
тей. Таким образом, он превращает смерть в  общее,  семейное  имущество,
если можно так выразиться. Тот, у кого нет потомства, будет иметь только
собственную смерть. Одну-единственную. И наоборот, тот у кого есть дети,
будет иметь не свою, а их смерть, умноженную. Страшна смерть людей, име-
ющих большое потомство, потому что она умножается, ведь жизнь  и  смерть
вовсе не обязательно должны соотноситься один к одному. Вот тебе пример.
В одном хазарском монастыре много веков назад жил монах по имени Мокада-
са аль-Сафер ?. Молитва его состояла в том, чт ою долгую жизнь в  монас-
тыре, где рядом с ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотво-
рил всех этих монахинь. И стал отцом такого же количества детей. Ты зна-
ешь, отчего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь, как он умер?  Умер
сразу десятью тысячами смертей, его смерть была помножена на десять  ты-
сяч. За каждого ребенка по одной. Его не  пришлось  даже  хоронить.  Эти
смерти разнесли его тело на части, такие мелкие, что от него  ничего  не
осталось, кроме этой притчи.
   Все это похоже на другую, всем известную басню о связке прутьев,  ко-
торую вы, люди, понимаете неправильно. Отец, лежащий на смертном одре  и
показывающий своим сыновьям, как легко сломать один прут, показывает  на
самом деле, как легко умирает тот, у кого только один сын.  А  когда  он
показывает им, что связку прутьев сломать невозможно, он хочет  сказать,
что для него смерть станет трудной, тяжелой работой, Он  хочет  сказать,
как мучительно умирать, имея много детей, когда их смерти плодятся,  по-
тому что отец переживает все их агонии заранее. Так  что  чем  больше  в
связке прутьев, тем в большей ты опасности. Это вовсе  не  придает  тебе
силы. А о женской смерти и о женских родах мы сейчас и вспоминать не бу-
дем - это вещи совсем другой природы, женские смерти не относятся к тому
же роду, что и мужские, у них другие законы...



   Так приблизительно выглядит эта тайна тайн, если  посмотреть  на  нее
отсюда, откуда мы, шайтаны, с нашим несколько большим чем у людей,  опы-
том смерти, можем разглядеть. Думай об этом, потому что ты  ловец  снов,
и, если будешь внимателен, тебе представится возможность стать  свидете-
лем всего этого.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил Масуди.
   - Цель твоей охоты, как знают все толкователи снов, которые  толкутся
в этом дерьме так же, как и ты, найти двух  людей,  которые  видят  друг
друга во сне. Уснувший всегда видит во сне явь того, кто бодрствует.  Не
так ли?
   - Да, так.
   - Теперь представь себе, что этот бодрствующий умирает, так  как  нет
более жестокой яви, чем смерть. Тот, кто видит во сне его явь, на  самом
деле видит во сне его смерть, потому что явь первого в тот момент заклю-
чается в умирании. Таким образом, он ясно видит, как умирают, но сам  не
умрет. Но он и никогда больше не проснется, потому  что  того,  другого,
который умирает, больше не будет и он не сможет видеть во сне явь  того,
кто жив, не будет больше этого шелкопряда, который ткет  нить  его  яви.
Так что тот, кто видит во сне  смерть  бодрствующего,  не  может  больше
проснуться и сказать нам об этом и о том, как выглядит  смерть  с  точки
зрения собственного опыта умирающего, хотя и  обладает  непосредственным
знанием этого опыта. Поэтому ты, толкователь снов, знаешь способ  прочи-
тать его сон и найти и узнать там все о смерти,  проверить  и  дополнить
мой опыт. Каждый может заниматься музыкой, составлять словарь может каж-
дый. Оставь это другим, потому что только редкие и исключительные  люди,
такие как ты, могут заглянуть в эту щель между двумя взглядами, где  ца-
рит смерть. Воспользуйся  даром  ловца  снов  для  того,  чтобы  поймать
что-нибудь крупное. Ты задал себе вопрос, смотри не ошибись,  когда  бу-
дешь отвечать, - закончил свой рассказ Ябир Ибн Акшани,  повторяя  слова
священной книги.
   На дворе ночь обагрилась кровью, светало. Перед караван-сараем слыша-
лось журчание источника. Трубка, из которой вытекала вода, была  сделана
из бронзы и имела форму мужского члена с двумя  металлическими  яичками,
обросшими железными волосами, верхушка ее, которую берут в рот, была от-
полирована до блеска. Масуди напился и еще раз сменил ремесло. Он никог-
да больше не прикоснулся к "Хазарскому словарю" и перестал собирать све-
дения о жизни своего еврея-скитальца. Все бумаги, исписанные пером,  ко-
торое он обмакивал в эфиопский кофе, Масуди выбросил бы вместе с мешком,
в котором их носил, если бы при охоте на истину о смерти не  нуждался  в
них как в справочнике. Так он продолжил облаву на старого  зверя,  но  с
новой целью.



   Была первая джума эртеси в месяце садаре, и Масуди думал так, как де-
рево роняет листья, его мысли одна за другой отделялись от своих веток и
падали; он следил за ними, пока не лягут на дно своей осени навсегда. Он
расплатился и распрощался со своими лютнистами и певцами и  сидел  один,
закрыв глаза и прислонившись спиной к стволу пальмы, сапоги напекли  ему
ступни, и между своим телом и ветром  он  чувствовал  только  ледяной  и
горький пот. Он макал в этот пот крутое яйцо и так его солил.  Наступаю-
щая суббота была для него такой же великой, как Страстная пятница, и  он
ясно чувствовал все, что должен был сделать. О Коэне было известно,  что
он идет в Царьград. Поэтому его не нужно было больше преследовать и  ло-
вить на всех входах и выходах чужих снов,  в  которых  Масуди  колотили,
принуждали и унижали, как скотину. Более важным и трудным вопросом было,
как отыскать Коэна в Царьграде, городе всех городов. Впрочем, искать его
и не придется, вместо Масуди это сделает кто-нибудь другой. Нужно только
найти того, кого Коэн видит во сне. А такой человек, если хорошенько по-
думать, мог быть только один. Тот самый, о котором  Масуди  уже  кое-что
знал наперед.
   "Так же как запах липового меда, положенного в чай из лепестков розы,
не дает прочувствовать его истинный аромат, так и мне что-то не дает яс-
но разглядеть и понять сны, в которых окружающие меня люди видят Коэна",
- размышлял Масуди. Там есть еще кто-то, кто-то третий, кто мешает...
   Масуди уже давно предполагал, что кроме него, располагавшего арабски-
ми источниками, на свете есть по крайней мере еще двое, кого  интересует
хазарское племя: один - Коэн - владел еврейскими источниками об  обраще-
нии хазар, а второй, пока неизвестный,  -  несомненно  христианскими.  И
сейчас нужно было найти этого второго, какого-то грека или другого хрис-
тианина, ученого человека, интересующегося хазарскими делами.  Это.  ко-
нечно же, будет тот, кого ищет в Царьграде и сам Коэн. Нужно искать это-
го второго. И Масуди вдруг стало ясно, как это нужно делать. Но когда он
уже хотел встать, потому что все было продумано,  он  почувствовал,  что
опять попал в чей-то сон, что опять, на этот раз не по своей воле,  охо-
тится. Вокруг не было ни  людей,  ни  животных.  Лишь  песок,  безводное
пространство, распростершееся, как небо, и за ним -  город  городов.  Во
сне ревела большая, мощная вода, глубокая, доходящая до  самого  сердца,
сладкая и смертоносная, и Масуди она запомнилась по реву, который прони-
кал во все складки его тюрбана, закрученного так, чтобы походить на одно
слово из пятой суры Книги пророка. Масуди было ясно, что время  года  во
сне отличается от того, что наяву. И он понял, что это был сон пальмы, о
которую он опирался. Она видела во сне воду. Ничего  больше  во  сне  не
случилось. Только шум реки, закрученный умело, как белейший тюрбан... Он
вошел в Царьград в засуху, в конце месяца шаабана, и на  главном  базаре
предложил для продажи один из свитков "Хазарского  словаря".  Единствен-
ный, кто заинтересовался этим товаром, был  монах  Греческой  церкви  по
имени Теоктист Никольский который и отвел его к своему хозяину.  А  тот,
не спрашивая о цене, взял предложенное и  спросил,  нет  ли  чего-нибудь
еще. Из этого Масуди сделал вывод, что он у цели, что перед ним  искомый
второй, тот, кого видит во снах Коэн и кто послужит  ему  приманкой,  на
которую он должен  клюнуть.  Коэн,  конечно  же,  из-за  него  прибыл  в
Царьград. Богатый покупатель хазарского свитка из  мешка  Масуди  служил
дипломатом в Царьграде, он работал на английского посланника  в  Великой
По звали его Аврам Бранкович ?. Он был христианин, родом из  Трансильва-
нии, рослый и роскошно одетый. Масуди предложил ему свои  услуги  и  был
принят на службу. Поскольку  Аврам-эфенди  работал  в  своей  библиотеке
ночью, а спал днем, его слуга Масуди уже в первое утро  получил  возмож-
ность заглянуть в сон своего хозяина. Во сне Аврама Бранковича Коэн ехал
верхом то на верблюде, то на коне, говорил по-испански и  приближался  к
Царьграду. Впервые кто-то видел Коэна во сне днем.  Было  очевидно,  что
Бранкович и Коэн по очереди снятся друг другу.  Так  круг  замкнулся,  и
пришел час развязки.
   - Хорошо, - заключил Масуди, - но когда привязываешь на ночь  верблю-
дицу, выдои ее до конца, потому что никогда не известно, кому она  будет
служить завтра! - И начал расспрашивать о детях своего господина. Он уз-
нал, что дома, в Эрделе, Аврам-эфенди оставил двух сыновей, один из  ко-
торых, младший, страдает странной болезнью волос, и что  он  умрет,  как
только с его головы упадет последний волос. А второй сын Аврама уже  но-
сил саблю. Звали его Гргур Бранкович ?, и его оружие не раз обагряла ту-
рецкая кровь... Вот и все, но Масуди этого было достаточно. Остальное  -
дело времени и ожидания, подумал он и начал тратить время. Прежде  всего
он стал забывать музыку, первое свое ремесло. Он  забывал  не  песню  за
песней, а часть за частью этих песен; сначала из его памяти исчезли ниж-
ние тона, и волна забвения, как прилив, поднималась все выше и  выше,  к
самым высоким звукам, исчезала вся ткань песен, и в конце концов в памя-
ти Масуди остался только ритм, словно скелет. Потом он начал забывать  и
свой хазарский словарь, слово за словом, и ему совсем не  было  грустно,
когда как-то вечером один из слуг Бранковича бросил его в огонь...
   Но тогда произошло нечто непредвиденное. Как дятел, который умеет ле-
тать и хвостом вперед, Аврам-эфенди с наступлением последней джумы в ме-
сяце шаввале вдруг покинул Царьград. Он бросил дипломатическую службу  и
со всей своей свитой и слугами отправился воевать на Дунай. Там,  в  го-
родке Кладово, в 1689 году от Исы они  оказались  в  месте  расположения
австрийского лагеря принца Баденского, и Бранкович поступил  к  нему  на
службу. Масуди не знал, что ему думать и что делать,  потому  что  еврей
направлялся в Царьград, а не в Кладово, и планы Масуди все больше расхо-
дились с ходом событий. Он сидел на берегу Дуная и аккуратно  закручивал
тюрбан. И тогда он услышал рев реки. Вода бурлила глубоко под ним, но ее
рык был ему знаком, он полностью укладывался в складки тюрбана,  которые
походили на одно слово из пятой суры Корана. Это была та же вода,  кото-
рая снилась пальме в песках вблизи Царьграда несколько месяцев назад,  и
по этому знаку Масуди понял, что все в порядке и что его  путь  действи-
тельно окончится на Дунае. Он оставался на месте в окопе и целыми  днями
играл в кости с одним из писарей Бранковича.  Писарь  все  проигрывал  и
проигрывал и, надеясь вернуть потерянное, не хотел прерывать эту  безум-
ную игру даже тогда, когда турецкие пули и снаряды стали ложиться совсем
рядом с их окопами. Масуди тоже не хотел искать безопасное место, потому
что у него за спиной был Бранкович, которому  опять  снился  Коэн.  Коэн
скакал верхом сквозь рев какой-то реки, что протекала через сон  Бранко-
вича, и Масуди знал, что это рев того же самого Дуная, который можно бы-
ло слышать и наяву. Потом порыв ветра швырнул в него горсть земли, и  он
почувствовал, что сейчас все сбудется. Когда один из них  бросал  кости,
на позицию, неся за собой запах мочи, прорвался  отряд  турок,  и,  пока
янычары кололи и рубили налево и направо,  Масуди  жадно  искал  глазами
юношу с седым усом. И он его увидел. Масуди увидел Коэна таким, каким он
преследовал его в чужих снах, - рыжеволосого, с узкой улыбкой под сереб-
ряным усом, с мешком на плече и цепочкой мелких шагов за спи  турки  уже
зарубили писаря, проткнули копьем Аврама Бранковича, который  так  и  не
успел проснуться, и бросились к Масуди. Спас его Коэн. Увидев  Бранкови-
ча, он упал как подкошенный, и из его мешка рассыпались  бумаги.  Масуди
сразу понял, что Коэн впал в глубочайший сон, из которого не будет  про-
буждения.
   - Что это, погиб толмач? - спросил турецкий паша У своих приближенных
почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:
   - Нет, он заснул, - и тем самым продлил свою жизнь на один день,  так
как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это известно, а  Ма-
суди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает узел чужих  снови-
дений, по роду занятий - ловец снов, что он давно уже следит за  посред-
ником, своего рода приманкой для истинной добычи, который теперь  умира-
ет, пронзенный копьем, и попросил оставить его в живых  до  утра,  чтобы
проследить за сном Коэна, которому снится сейчас смерть Бранковича.
   - Оставьте его жить, пока этот не проснется,  -  сказал  паша,  турки
взвалили спящего Коэна на плечи Масуди, и он пошел с  ними  на  турецкую
сторону, неся желанную добычу. Коэну, которого он нес, действительно все
это время снился Бранкович, и Масуди казалось, что он несет не одного, а
двоих. Юноша у него на плечах видел во сне  Аврама-эфенди,  как  обычно,
когда тот бодрствовал, потому что его сон все еще был явью Бранковича. А
Бранкович если когда и был в яви, то именно сейчас, когда его  проткнули
копьем, потому что в смерти нет сна. Тут для  Масуди  открылась  возмож-
ность, о которой говорил ему Ябир Ибн Акшани. Масуди охотился на сон Ко-
эна, пока тот видел во сне смерть Бранковича, так же как до этого  видел
во сне его жизнь.
   Масуди провел этот день и ночь, следя за снами Коэна, как за  созвез-
диями на небе своих челюстей. И говорят, он видел смерть Бранковича так,
как видел ее сам Бранкович. От этого он очнулся с поседевшими  ресницами
и подрагивающими ушами, кроме того, у него  выросли  огромные  смердящие
ногти. Он так быстро думал о чем-то, что не заметил человека, который  с
одного-единственного взмаха рассек его надвое саблей так что пояс упал с
него не размотавшись. Сабля оставила змеящийся след, и раскрылась страш-
ная, извилистая рана, как  рот,  произносящий  какое-то  неясное  слово,
вопль мяса. Говорят, что все, кто видел этот страшный извилистый след от
удара саблей, запомнили его на всю жизнь, а те, кто его запомнил,  расс-
казывают, что позже узнали его в книге "Лучшие подписи  саблей"  некоего
Аверкия Скилы ?, который собрал и представил самые известные приемы  са-
бельного боя. В его книге, опубликованной в Венеции в  1702  году,  этот
удар назывался именем одной из звезд в созвездии Овна. Был ли для Масуди
какой-то прок в этой страшной смерти и что он доверил паше перед казнью,
никто не знает. Перешел ли он через Сират-мост,  тонкий,  как  волос,  и
острый, как сабля, ведущий над адом прямо в рай, знают только те,  кото-
рые больше не говорят.
   Согласно одной легенде, его музыка попала в рай, а он  сам  в  ад  со
словами: "Лучше бы я не спел ни одной песни, попал бы сейчас с ворами  и
бандитами в рай! Музыка ввела меня в заблуждение, когда до  истины  было
уже рукой подать". Над могилой Масуди шумит Дунай и стоит камень с высе-
ченной надписью:

   "Все, что я заработал и выучил, превратилось в звяканье ложки об  зу-
бы".



   МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР ? (IX, Х и XI века) - хазарский священник в  женс-
ком монастыре. В течение всей своей длинной жизни  играл  с  монахом  из
другого монастыря в шахматы без доски и фигур. Они делали один ход в год
на огромном пространстве между Каспийским и Черным морем, а животные, на
которых они по очереди выпускали сокола, служили им фигурами.  В  расчет
принималось не только поле, на котором каждое животное становилось добы-
чей, но и высота этого места над уровнем моря.  Мокадаса  аль-Сафер  был
одним из лучших ловцов снов среди хазар. Считается, что в своем  словаре
слов он смог собрать один  волос  с  головы  Адама  Рухани  (ср.  Масуди
Юсуф ?).
   Особенности его молитв и порядок, установленный в монастыре, к  кото-
рому он принадлежал, заставили его оплодотворить десять тысяч  девствен-
ниц-монахинь. Последней, приславшей ему ключ своей спальни, как  говорит
легенда, была принцесса Атех ?. Это был маленький женский ключ с золотой
монетой вместо головки. За этот ключ Мокадасе аль-Саферу пришлось запла-
тить головой, так как он вызвал ревность кагана. Умер заточенным в клет-
ку, подвешенную над водой.



   Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР (1930-1982) -  арабский  специалист  по  ивриту,
профессор Каирского университета. Занимался сравнительным изучением  ре-
лигий Ближнего Востока. Закончил университет в Иерусалиме, защитил в США
докторскую диссертацию на тему "Древнееврейская философия в  Испании  XI
века и учение калама". Он был рослым, плечистым человеком, с такой широ-
кой спиной, что локтем не мог дотянуться до другого локтя, знал наизусть
большинство песен Иуды Халеви ? и считал, что "Хазарский  словарь",  из-
данный Даубманнусом ? в 1691 году, все еще можно отыскать  где-нибудь  в
старой книжной лавке. Чтобы обосновать эту уверенность,  он  восстановил
события, связанные с распространением этой книги, начиная с  XVII  века,
сделал точный перечень всех уничтоженных экземпляров и  тех  немногочис-
ленных, которые имели хождение, и пришел к выводу, что минимум  два  эк-
земпляра этого считающегося исчезнувшим издания должны еще существовать.
Ему ни разу не удалось напасть на их след, но, несмотря на это, он  про-
должал тщательнейшие поиски. Когда он,  находясь  в  состоянии  исключи-
тельного творческого подъема, опубликовал трехтысячную библиографическую
единицу, началась израильско-египетская война 1967 года. Как офицер еги-
петской армии, он участвовал в боевых действиях, был ранен и оказался  в
плену. Армейские документы свидетельствуют о тяжелых ранениях  головы  и
тела, результатом которых явилось половое бессилие. Когда он вернулся на
родину, голова его была обвязана смущенными улыбками, которые волочились
за ним как шарф. В какой-то гостинице он скинул с себя военную форму и в
медном зеркале в первый раз увидел свои увечья. Они пахли пометом  сини-
цы, и он понял, что никогда больше не сможет лечь с  женщиной.  Медленно
одеваясь, он думал так: "Более тридцати лет я был поваром, день за  днем
я готовил и наконец приготовил то блюдо, каким я стал; я сам был пекарем
и тестом, я сам из себя замесил такой хлеб, какой хотел, а  потом  вдруг
появился другой повар, со своим ножом, и в мгновение ока сделал из  меня
совершенно другое, не знакомое мне блюдо. Теперь я естра - я тот, кто не
существует!"
   И он не вернулся больше к своей семье в Каир, не вернулся и  к  своей
работе в университете. Он поселился в пустом доме своего  отца  в  Алек-
сандрии, жил торопливо и следил  за  тем,  как  белые  пузырьки  воздуха
из-под его ногтей поднимаются  к  миру,  подобно  пузырькам  воздуха  из
рыбьих жабр. Он хоронил свои волосы, носил бедуинские сандалии, оставляя
за собой след в форме копыта, и однажды ночью под дождем,  крупным,  как
воловьи глаза, увидел свой последний сон. Этот сон он записал:

   Две женщины увидели, как через дорожку, из кустов к ручью, прошмыгнул
маленький пестрый светлый зверек, похожий но набеленное лицо,  подпертое
двумя тоненькими ножками, и воскликнули:
   - Смотри-ка, это же (назвали имя)! У нее кого-то убили или  разрушили
дом. Она всегда преображается и делается красивее от ужаса. Нужно скорее
дать ей какую-нибудь книгу и карандаш или повидла. Сразу примется читать
и что-то писать, но не на бумаге, а на цветах...

   Таким был сон доктора Абу Кабира Муавии. Следующей ночью он опять ви-
дел его, и опять не запомнил имени зверька. А затем  пересмотрел  заново
все свои сны, только в обратном порядке.  Сначала  позавчерашний,  потом
позапозавчерашний, потом позапозапозавчерашний и  так  далее,  но  очень
быстро, за одну ночь - все сны последнего  года  жизни.  Через  тридцать
семь ночей со снами было покончено, он добрался до самых  первых,  детс-
ких, тех, которые он уже не мог вспомнить наяву, и пришел к выводу,  что
Аслан, его слуга, который вытирал  грязную  посуду  бородой,  просраться
мог, только плавая в воде, а хлеб умел резать босыми ногами, похож  сей-
час на него больше, чем он сам на себя такого, каким был  тридцать  семь
лет назад. Так дошел он до последнего сна. В его ночах время,  как  и  у
хазар, текло от конца к началу жизни и все истекло. С тех пор он  больше
не видел снов. Он было чист. И готов к новой жизни. Тогда он начал  каж-
дый вечер посещать "Корчму у суки". В "Корчме у суки" платили только  за
место, тут не подавали никакой еды  или  питья,  сюда  собирался  разный
сброд, и здесь ели и пили то, что приносили с собой, или же садились  за
общий стол, чтобы выспаться. Корчма часто была полна, но здесь никто ни-
кого не знал, бывало так, что все рты работали, но никто  не  произносил
ни слова. Не было ни стойки, ни кухни, ни огня, ни  прислуги,  только  у
входа сидел тот, кто брал деньги за место. Муавия садился среди  посети-
телей "Корчмы у суки", раскуривал трубку и повторял свое упражнение:  ни
одной мысли не позволять длиться дольше, чем длилась  одна  затяжка.  Он
вдыхал смрад и смотрел, как люди вокруг него жрут  пригоревшие  лепешки,
называвшиеся "драные портки", или повидло из тыквы с  виноградом,  смот-
рел, как они проносят кусок через горький взгляд, как  вытирают  платком
зубы и как трещат на них рубашки, когда они ворочаются во сне.
   Глядя на них, он думал, что для каждого мгновения его и их времени  в
качестве материала  использованы  потертые  мгновения  прошедших  веков,
прошлое встроено в настоящее и настоящее состоит из прошлого, потому что
другого материала нет. Эти бесчисленные мгновения прошлого по  нескольку
раз на протяжении веков использовались как камни в разных постройках;  и
в нашей нынешней жизни, стоит только присмотреться повнимательнее, можно
совершенно ясно распознать их, так же как мы распознаем и вновь  пускаем
в обращение золотую монету времен Веспасиана.
   Такие мысли ничуть не облегчали его мучений. Облегчение приносили эти
люди, которые от будущего ждали только одного - чтобы оно и других обма-
нуло так же, как уже обмануло их. Эта кучка озабоченно  жующих  помогала
ему найти свое место в новой жизни. Его утешало сознание того, что  мало
кто из этих людей, от которых одинаково воняет как здесь, так и в  Малой
Азии, может быть еще более несчастным, чем он. Но прежде всего "Корчма у
суки" сама по себе была тем самым местом, в  котором  он  нуждался.  Эта
корчма со столами, отполированными морской солью, с фонарями  на  рыбьем
жиру, была лет на семьдесят, если не больше, старше того времени,  кото-
рое стояло на дворе, и это успокаивало Муавию. Потому что он не мог  пе-
реносить ничего, связанного с ним самим и его  временем.  А  так  как  в
прошлом его поджидала старая профессия, которой он гнушался так же,  как
и своего настоящего, он тонул глубже, в полупрошлое, где опал  и  нефрит
были двоюродными сестрами, где трус все  еще  высчитывал,  сколько  дней
проживет человек, где еще выковывали ножи, тупые с обеих сторон.
   Поужинав говяжьими или козьими ушами, он уходил в редко  отпиравшиеся
комнаты отцовского дома и там до глубокой ночи  перелистывал  горы  анг-
лийских и французских газет, издававшихся в Александрии в конце XIX  ве-
ка. Сидя на корточках и чувствуя, как в его тело проникает  сытный  мрак
мяса, он читал эти газеты с жадным интересом, потому что с  ним  они  не
могли иметь никакой связи.  Этому  условию  как  нельзя  более  отвечали
объявления.
   Из вечера в вечер он листал объявления давно умерших людей, предложе-
ния, которые не имели больше смысла и блестели пылью более  старой,  чем
он. На этих желтых страницах предлагалась  французская  настойка  против
ревматизма и вода для мужских и женских ртов, August Zigler  из  Австрии
объявлял, что в его специализированном магазине по продаже  оборудования
для больниц, врачей и повитух есть средства против расстройства желудка,
чулки для больных с расширением вен и надувные резиновые стельки.  Пото-
мок какого-то халифа XVI века предлагал для продажи фамильный  дворец  с
полутора тысячами комнат, расположенный в красивейшем  месте  тунисского
побережья Средиземного моря, всего лишь в двадцати  метрах  под  поверх-
ностью воды. Смотреть можно в любой день, когда хорошая  погода  и  дует
южный ветер "тарам". Пожелавшая остаться неизвестной старая дама предла-
гала будильник, который будит запахом розы или коровьего навоза;  рекла-
мировались стеклянные волосы или  браслеты,  которые  заглатывают  руку,
стоит их только надеть. Христианская аптека "Святая Троица"  сообщала  о
жидкости доктора Лемана против веснушек и лишаев, чистотеле, зверобое  и
порошке для верблюдов, лошадей и овец, который повышает аппетит  и  пре-
дотвращает болезни молодняка, чесотку и водоизнурение при  водопое.  Ка-
кой-то анонимный покупатель искал в рассрочку еврейскую душу, причем са-
мого низшего сословия, которая называется  нефеш.  Известный  архитектор
заявлял о себе предложением построить по проекту заказчика, очень  деше-
во, роскошную виллу на небе, в парадизе, причем ключи владелец мог полу-
чить еще при жизни, сразу после уплаты по счету, выписанному, однако же,
не строителю, а каирской голытьбе. Рекомендовались средства против облы-
сения во время медового месяца, предлагалось  продать  волшебное  слово,
которое по желанию могло быть превращено в ящерицу или лунную розу, про-
давалась, и очень дешево, пядь земли, с которой можно  наблюдать  лунную
радугу всегда, когда наступает третья джума месяца раби-аль-ахир. Каждая
женщина может стать красавицей, очистившись,  как  от  насекомых,  иков,
веснушек и родинок, с помощью белил английской фирмы Rony and Son.  фар-
форовый сервиз для зеленого чая в форме персидской  курицы  с  цыплятами
мог быть приобретен вместе с миской, под которой некоторое время находи-
лась душа седьмого имама...
   Бесчисленное множество имен, адреса уже давно  переставших  существо-
вать фирм и продавцов, магазинов, которые давно не работают, пестрели на
старых страницах газет, и д-р Муавия погружался в этот  исчезнувший  мир
как в некое новое спасительное общество, равнодушное к его бедам и забо-
там. Как-то вечером 1971 года, когда он чувствовал каждый свой  зуб  как
отдельную букву, д-р Муавия сел и написал по одному объявлению  от  1896
года. Он аккуратно вывел на конверте имя и адрес, которые,  может  быть,
давно уже не существовали в Александрии, и послал запрос по почте. С тех
пор он каждый вечер обращался по одному из адресов конца XIX века. Груды
его писем направлялись в неизвестность, но однажды утром  пришел  первый
ответ. Незнакомец писал, что хотя у него больше нет для продажи  указан-
ного в объявлении патента Турул из Франции, которым пользуются в  домаш-
нем хозяйстве и о котором пишет в своем письме д-р Муавия, однако он мо-
жет предложить кое-что другое. И действительно, на следующее утро в доме
Муавии в связи с этим объявлением появились девушка и попугай, они  дуэ-
том спели ему песню о сандалиях на деревянной подошве. Потом попутай пел
один на каком-то незнакомом Муавии языке. Когда Муавия спросил у  девуш-
ки, кто из них продается, она ответила, что он может выбирать. Д-р  Муа-
вия засмотрелся на девушку - у нее были красивые глаза и груди, как  два
крутых яйца. Он очнулся от летаргии, приказал Аслану освободить одну  из
больших комнат в мансарде, установил там стеклянный обруч и купил  попу-
гая. Потом постепенно, по мере того как приходили ответы на  его  письма
от кто знает каких далеких наследников давних авторов объявлений, он на-
чал эту комнату заполнять. Здесь собралось много мебели странного вида и
непонятного назначения: огромное седло для верблюда,  женское  платье  с
колокольчиками вместо пуговиц, железная клетка, в которой  людей  держат
подвешенными под потолком, два зеркала, одно из которых несколько запаз-
дывало в передаче движений, а другое было разбито,  старая  рукопись  со
стихотворением, написанным на неизвестном ему  языке  вестными  буквами.
Стихотворение гласило:

Zaiudu fcigliefcmi farchalo od frecche
Kadeu gniemu ti obrazani uecche
Umifto tuoyogha, ca ifkah ya freto
Obras moi ftobiegha od glietana glicto
Uarcchiamti darouoy, ereni fnami ni
Okade obraz tuoi za moife zamini.

   Год спустя комната в мансарде была забита вещами,  и  однажды  утром,
войдя в нее, д-р Муавия был ошеломлен, поняв, что все  им  приобретенное
начинает складываться в нечто имеющее  смысл.  Бросалось  в  глаза,  что
часть этих вещей представляет собой оборудование для чего-то походившего
на больницу. Но на больницу необычную, возможно древнюю, в которой лечи-
ли не так, как лечат сейчас. В больнице  д-ра  Муавии  были  сиденья  со
странными прорезями, скамьи с кольцами для того, чтобы привязывать сидя-
щих, деревянные шлемы с отверстиями только для левого  или  для  правого
глаза или же с дыркой для третьего глаза на темени. Муавия поместил  эти
вещи в отдельную комнату, позвал своего коллегу с медицинского факульте-
та и показал их ему. Это была его первая после войны 1967 года встреча с
одним из бывших университетских друзей. Медик осмотрел  вещи  и  сказал:
это древнейшее оборудование для лечения снов, точнее, для  лечения  зре-
ния, которым пользуются во сне. Потому что во сне, по некоторым  верова-
ниям, мы видим совсем не тем зрением, которым видим наяву.


Водяной знак из собрания
д-ра Абу Кабира Муавии



   Д-р Муавия усмехнулся такому выводу и занялся остальными вещами.  Они
по-прежнему находились в первой большой комнате с попугаем, однако уста-
новить связь между ними было труднее, чем между теми,  что  представляли
собой средства для лечения зрения, которым видят сны. Долго  пытался  он
найти общий знаменатель для всего этого старья и наконец решился прибег-
нуть к методу, которым пользовался раньше -  в  своей  предыдущей  жизни
ученого. Он решил искать помощь у компьютера. Позвонил по телефону одно-
му из своих бывших сотрудников в Каире, специалисту по теории вероятнос-
ти, и попросил его ввести в компьютер названия всех  предметов,  которые
перечислит ему в письме. Три дня спустя компьютер выдал результат, и д-р
Муавия получил из Каира ответ. Что касается стихотворения, о нем  машина
знала только то, что оно написано на каком-то славянском языке, на бума-
ге 1660 года с водяным знаком, изображавшим ягненка под знаменем с трех-
листным клевером. Остальные же предметы - такие, как попугай, седло  для
верблюда с колокольчиками, засохший плод, похожий одновременно на рыбу и
шишку, клетка для людей и другие - объединяло только одно. А именно - из
скудных данных, которыми компьютер располагал главным образом на  основе
исследований самого д-ра Муавии, вытекало, что все эти вещи  упоминались
в утраченном в настоящее время "Хазарском словаре".
   Так д-р Муавия снова оказался там, где он был накануне войны. Он отп-
равился в "Корчму у суки", раскурил трубку, огляделся вокруг, погасил ее
и вернулся в Каир, к прежней работе в университете. На столе его ожидала
гора писем и приглашений на встречи и симпозиумы, из которых  он  выбрал
одно и начал готовиться к докладу на научной конференции в октябре  1982
года в Царьграде на тему "Культура Черноморского побережья в средние ве-
ка". Он снова прочитал Иуду Халеви, его  сочинение  о  хазарах,  написал
доклад и поехал в Царьград, надеясь, что там, быть может,  встретится  с
кем-нибудь, кто больше его знает о хазарских делах. Тот, кто  убил  д-ра
Муавию в Царьграде, сказал, направив на него револьвер:
   - Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!
   Д-р Муавия разинул рот и получил в него пулю. Причем так удачно,  что
все зубы остались целы.



   МУСТАЙ-БЕГ САБЛЯК (XVII век) - один из турецких военачальников в Тре-
бинье. Современники говорят, что в Мустай-беге Сабляке еда не держалась,
и он, как горлица, и ел и гадил одновременно. В военные походы он брал с
собой кормилиц, которые кормили его грудью. С женщинами, как, впрочем, и
с мужчинами, дела не имел, лечь мог только со смертником, так что в  ша-
тер ему приносили купленных, вымытых и разукрашенных  женщин,  мужчин  и
детей, которые были при смерти. Только с такими он  мог  провести  ночь,
как будто боялся оставить свое семя в ком-то, кто еще будет жить.  Он  и
сам говорил, что делает детей для того света, а не для этого.
   - Никогда не знаешь, - жаловался он, - в какой рай они  попадут  и  в
какой ад. Может, отправятся к еврейским ангелам или к христианским  чер-
тенятам, и я никогда не увижу их на том свете, попав в дженет...
   Одному дервишу он очень просто объяснил  свои  странные  наклонности;
"Когда смерть и любовь, тот и этот свет оказываются так близко  друг  от
друга, можно многое узнать и об одном,  и  о  другом.  Это  как  с  теми
обезьянами, которые время от времени навещают тот свет. Когда они  возв-
ращаются обратно, каждый их укус - это мудрость в чистом  виде.  Что  же
удивительного, что некоторые люди дают им укусить себя за руку  и  потом
из укуса извлекают истину. Я в таких укусах не нуждаюсь..."
   Так, кроме коней, которых он любил, но не ездил  на  них,  Мустай-бег
Сабляк покупал смертников, которых не любил, но на них  ездил.  Недалеко
от берега моря у бега было великолепное кладбище для  лошадей,  с  надг-
робьями из мрамора, за которым смотрел один еврей из  Дубровника,  некий
Самуэль Коэн ?. Этот еврей оставил после себя запись о том, что произош-
ло в лагере Сабляк-паши во время похода во Валахию:
   "Один воин из отряда паши попал под подозрение, однако неопровержимых
доказательств его вины не нашлось. Он единственный остался в живых после
столкновения с врагом на берегу Дуная отряда, в котором он  служил.  Как
утверждал военачальник, он просто бежал и таким образом спас себе жизнь.
Однако воин говорил, что на них напали ночью, что  все  нападавшие  были
совершенно голыми и он был единственным, кто защищался до конца, а выжил
именно потому, что не поддался страху. Теперь  его  привели  к  Сабляку,
чтобы тот решил - виновен он или нет. Воину оторвали рукав и подвели его
к паше, который за все время суда не произнес ни слова, так же,  правда,
как и другие участники этого немого расследования. Паша как  зверь  бро-
сился на юношу, вцепился зубами в его руку и вырвал из нее кусок мяса, а
потом равнодушно отвернулся от несчастного, которого тут  же  вывели  из
шатра. Паша его даже толком не рассмотрел, не обменялся с ним  ни  одним
словом, однако кусок его мяса он жевал очень внимательно и  вдумчиво,  с
напряженным выражением лица, как у человека, который пытается  вспомнить
вкус какого-то забытого им блюда или оценить достоинство напитка.  Потом
он выплюнул мясо, и сразу после этого юношу, находившегося перед шатром,
зарубили саблями, потому что теперь его вина считалась доказанной.
   Так как я нахожусь на службе у паши недавно, закончил свою запись Ко-
эн, я еще не видел других судов, однако знаю, что в том случае, если па-
ша проглотит откушенный кусок мяса подозреваемого, обвинение снимается и
его тут же отпускают на свободу, так как считается, что он невиновен".
   У Сабляк-паши было крупное, неправильно  сложенное  тело,  как  будто
одежду он носит под кожей, а между волосами и черепом у него чалма.



   ПЕРСТОРЯД - слово, которое в музыке означает наиболее удобное  распо-
ложение и последовательность употребления пальцев при исполнении опреде-
ленных мелодий. Среди лютнистов Малой Азии в XVII веке особенно ценились
персторяды Юсуфа Масуди ?. "Персторяд шайтана" - выражение,  означающее,
что это очень трудное место.  Существует  испанская  версия  "Персторяда
шайтана", ею пользовались мавры. Она сохранилась лишь  в  переработанном
виде для гитары, и из нее можно увидеть, что кроме  десяти  пальцев  ис-
пользовался и одиннадцатый, - легенда говорит, что здесь шайтан прибегал
к помощи хвоста. Относительно "Персторяда  шайтана"  некоторые  считают,
что первоначально


"Персторяд шайтана"
(мавританская XVIII века версия -
   в переложении для гитары).



это выражение означало нечто совсем другое - определенную последовательность
действий при изготовлении золота, а может быть, порядок, в котором следует
засадить сад, чтобы с весны и до осени всегда иметь свежие плоды. Позже, когда
его попробовали использовать и в музыке, он превратился в собственно
персторяд, так что одна мудрость в нем похоронила и заслонила другие, более
древние мудрости. Таким образом, его тайна может быть переведена с одного на
другие языки человеческих чувств, не теряя при этом ничего от своей
эффективности.



   СТРОИТЕЛЬ МУЗЫКИ - у хазар были особые строители, которые  обтесывали
огромные глыбы соли и устанавливали их на путях ветров. На трассе каждо-
го из сорока хазарских ветров (половина из них были солеными, а половина
сладкими) стояли груды соленых кусков мрамора, и каждый год, когда  нас-
тупало время обновления ветров, в таких местах собирались люди и  слуша-
ли, кто из строителей сумел создать самую лучшую песню. Дело в том,  что
ветры, соприкасаясь с соляными громадами, протискиваясь между ними, гла-
дя их по макушкам, исполняли всегда новую песню, и так до тех пор,  пока
эти сооружения не исчезали навсегда вместе со строителями, смытые дождя-
ми, иссеченные взглядами проходящих и проезжающих, слизанные языками ба-
ранов и быков.
   Один из таких строителей музыки, араб, пошел однажды с евреем и хаза-
ром послушать, как будут весной играть и петь его камни.  Неподалеку  от
одного храма, где можно было группами смотреть общие сны, еврей и  хазар
поссорились и, когда дело дошло до драки, убили друг друга. В это  время
араб спал в храме, но именно его обвинили в убийстве еврея, так как  все
знали, что они были соседями и враждовали друг с другом.  Поэтому  евреи
потребовали его смерти. Араб подумал: кто виноват с  трех  сторон,  и  с
четвертой не найдет спасения. Потому что в хазарском государстве  греков
защищает христианский закон, евреев - еврейский, арабов - ислам, так что
законы более всеобъемлющи, чем хазарское государство... Поэтому араб за-
щищался таким образом, что утверждал...
   [в этом месте текст поврежден].
   И вместо смертной казни он был осужден на галеры и еще  успел  послу-
шать музыку мраморных глыб, прежде чем они распались в твердой тишине, о
которую разбиваются лбы.



   ФРАГМЕНТ ИЗ БАСРЫ - под  этим  названием  сохранился  переписанный  в
XVIII веке арабский текст. Предполагается, что это  часть  лексикографи-
ческого издания Иоаннеса Даубманнуса ?. Это издание,  называвшееся  "Ха-
зарский словарь", было опубликовано в Пруссии в 1691  году  и  сразу  же
уничтожено, так что упомянутое выше предположение проверить  невозможно,
тем более что точно неизвестно и место, которое мог занимать этот  отры-
вок в словаре. Содержание отрывка таково:
   Так же как ваша душа на дне держит тело, так и  Адам  Рухани,  третий
ангел, на дне своей души держит вселенную. Сейчас, в 1689 году  от  Исы,
Адам Рухани находится на нисходящей орбите и приближается к  пересечению
орбит Луны и Солнца, к аду Ахримана, поэтому мы не преследуем вас, ловцы
снов ? и толкователи фантазий, сопровождающие его и пытающиеся сложить и
составить его тело в виде книги. Однако, когда он окажется  в  конце  XX
века от Исы на восходящей орбите своего блуждания, его  государство  сна
приблизится к Творцу, и тогда нам придется уничтожать вас,  распознающих
и собирающих по частям в человеческих снах части Адама для  того,  чтобы
создать на Земле книгу его тела. Потому что мы не можем позволить, чтобы
книга его тела была воплощена на земле. Однако не  думайте,  что  только
мы, несколько второстепенных шайтанов, занимаемся Адамом Рухани. Вы смо-
жете в лучшем случае сложить кончик его пальца или родинку на  бедре.  А
наша задача предотвратить появление этого кончика пальца или родинки  на
бедре. Остальные же шайтаны занимаются другими людьми, которые складыва-
ют другие его члены. Но не заблуждайтесь. Никто из вас,  людей,  никогда
даже не прикоснулся к большей части его необъятного тела. Работа по сос-
тавлению Адама Рухани только началась. Книга, которая  должна  воплотить
его тело на земле, все еще содержится в людских снах. И определенная  ее
часть - в снах умерших людей, откуда, как из пересохших колодцев, нельзя
извлечь ничего.



   ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА ? - Димаски отмечает, что во  время  полемики,  от
которой зависело, какое вероисповедание примут хазары, в  стране  царило
большое беспокойство. Все население пришло в движение, пока в  роскошном
дворце хазарского кагана ? велись переговоры. Все  перемешалось.  Никого
нельзя было дважды встретить в одном и том же месте. Один свидетель  ви-
дел толпу людей, которые несли огромные камни и спрашивали: где их поло-
жить? Это были пограничные знаки хазарского государства, которыми  отме-
чалась их граница. Дело в том, что принцесса Атех ? приказала поднять их
с места и носить до тех пор, пока не будет принято решение о вере хазар.
В каком году это происходило, установить не удалось, однако Аль-Бекри  ?
отмечает, что хазары прежде другой веры приняли ислам, а  именно  в  737
году от Исы. Происходили ли полемика и принятие ислама в одно время, это
уже другой вопрос. Очевидно, что на него следует ответить  отрицательно.
Так что год полемики неизвестен. Однако сущность ее ясна. Каган  с  трех
сторон подвергался сильному давлению, от него добивались, чтобы он  при-
нял одно из вероисповеданий - ислам, христианство или иудаизм,  -  и  он
потребовал пригласить к нему ученых людей - еврея, из тех, что были изг-
наны из Халифата, греческого богослова из Царьградского  университета  и
арабского толкователя Корана. Этого третьего звали Фараби Ибн Кора ?,  и
в полемику он включился последним, потому что по пути в хазарскую столи-
цу ему чинились препятствия, так что первыми ученый спор начали предста-
вители христианства и иудаизма. Грек все больше и больше склонял  кагана
на свою сторону. Глаза у него были цвета жидкого супа, а  волосы  пегие,
и, сидя за обеденным столом, он говорил:
   - Самое важное в бочке - отверстие, в кувшине - то, что не кувшин,  в
душе - то, что не человек, в голове - то, что не голова, а это есть сло-
во... Так что слушайте, вы, не умеющие питаться тишиной.
   Мы, греки, давая вам крест, не потребуем, как сарацины или  евреи,  в
залог вашего слова. Мы не потребуем, чтобы вместе с крестом вы приняли и
наш, греческий, язык. Извольте, оставьте себе ваш, хазарский. Но  будьте
осторожны: если вы  примете  иудаизм  или  закон  Мухаммеда,  все  будет
по-другому. Вместе с их верой вам придется принять и их язык.
   После таких слов каган был готов  согласиться  со  всеми  аргументами
грека, но тут в полемику вмешалась принцесса Атех. Она сказала:

   "От одного торговца птицами я слышала, что в городе  на  берегу  Кас-
пийского моря живут два известнейших мастера - отец и сын. Отец - худож-
ник, как сказал мне торговец, и его работу сразу узнаешь по самой  синей
из всех синих красок, какие когда-нибудь встречались. Сын - поэт, и  его
стихи ни с чьими не спутаешь, потому что кажется, что ты их уже  слышал,
но не от человека, а от растения или животного...
   Я надела на пальцы дорожные перстни и отправилась на Каспийское море.
В городе, который мне назвали, я навела справки и нашла мастеров, о  ко-
торых шла речь. Я сразу же узнала их по тем признакам, о которых говорил
торговец птицами: отец писал божественные картины, а  сын  -  прекрасные
стихи на неизвестном мне языке. Они мне понравились, я им  тоже,  и  они
спросили меня: кого из нас двоих ты выбираешь?
   Я выбрала сына, объяснив это тем, что ему не нужен переводчик".

   Грек, однако, не дал водить себя за нос и заметил, что мужчины  ходят
ровно потому, что составлены из двух хромых, женщины же зрячи,  так  как
сложены из двух одноглазых. Для примера он привел  следующий  случай  из
своей жизни:

   "Во времена моей молодости приглянулась мне одна девушка. Она меня не
замечала, но я был настойчив и как-то вечером рассказал  Софии  (так  ее
звали) о своей любви с таким жаром, что она обняла меня и я почувствовал
на своей щеке ее слезы. По вкусу слез я сразу догадался, что она слепая,
но меня это не смутило. Мы продолжали сидеть с ней обнявшись, как  вдруг
из ближайшего леса послышался конский топот.
   - Какого цвета конь, чей топот мы слышим между  поцелуями?  Белый?  -
спросила она.
   - Мы этого не можем знать и не узнаем, - ответил я, - пока он не  по-
кажется из леса.
   - Ты ничего не понял, - сказала София, и в этот момент из  леса  поя-
вился белый конь.
   - Понял, я все понял, - возразил я и спросил  ее,  какого  цвета  мои
глаза.
   - Зеленые, - ответила она.
   Посмотрите, глаза у меня голубые..."

   История грека поколебала кагана, и он уже, казалось, был готов  скло-
ниться в пользу христианского Бога. Почувствовав это, принцесса Атех ре-
шила покинуть дворец, однако перед уходом сказала, обращаясь к кагану:

   "Мой господин сегодня утром спросил меня, лежит ли у меня  на  сердце
то же, что у него. У меня в тот момент были длинные ногти, одетые в  се-
ребряные наперстки со свистом, и я курила кальян, который пускал зеленые
кольца дыма.
   На вопрос господина я ответила "нет", и мундштук кальяна выпал из мо-
их губ.
   Господин ушел опечаленный, потому что он не знал, что я думала, глядя
ему вслед: скажи я "да", было бы то же!"

   После этих слов каган вздрогнул, он понял, что грек действительно об-
ладает ангельским голосом, но истина на другой стороне. После  этого  он
наконец дал слово Фараби Ибн Коре, посланцу халифа. Прежде всего он поп-
росил его объяснить сон, приснившийся ему в одну из последних ночей.  Во
сне ему явился ангел с вестью, что Создателю дороги его намерения, но не
дела. Тогда Фараби Ибн Кора спросил кагана:
   - Ангел из твоего сна был ангелом познания или ангелом откровения? Он
явился тебе в виде ствола яблони или по-другому?
   Когда каган сказал, что ангел был ни то и ни другое, Ибн Кора продол-
жил:
   - Разумеется, он не был ни одним, ни другим, потому что был  третьим.
Этого третьего зовут Адам Рухани, а ты и твои священники пытаетесь  дос-
тичь его уровня. Это ваши намерения, и они хороши. Но вы пытаетесь  сде-
лать это, воспринимая Адама как книгу, которую пишут ваши  сны  и  ловцы
снов. Это ваши дела, и они неправильны, и творите вы их,  создавая  свою
книгу, потому что у вас нет "Божественной книги".  Постольку,  поскольку
"Божественная книга" дана нам, примите ее от нас, разделите ее  с  нами,
откажитесь от своей...
   В ответ на эти слова каган обнял Фараби Ибн Кору, и этим все было ре-
шено. Он принял ислам, разулся, помолился Аллаху и велел сжечь свое  ха-
зарское имя, которое по хазарскому обычаю было дано ему еще до рождения.



   ХАЗАРЫ - по-арабски  Khazar,  по-китайски  K'osa  -  название  народа
тюркского происхождения. Это название  происходит  от  турецкого  qazmak
(скитаться, переселяться) или от quz (страна горы, повернутой к  северу,
теневая сторона). Встречается также и название Aq-Khazar,  что  означает
"белые хазары". Очевидно, такое имя им дали для того, чтобы отличить  их
от "черных хазар" (Qara-Khazar), о которых упоминает Иштакхри. С 552 го-
да хазары, судя по всему, принадлежали к западному турецкому царству  и,
возможно, участвовали в походе первого кагана западных турок на крепость
Сул, или Дарбанд. В шестом веке территория к северу от Кавказа принадле-
жала сабирам (одно из двух больших гуннских племен).  Однако  Масуди-пи-
сарь в Х веке отмечал, что турки хазар называли именем "сабир". Во  вся-
ком случае, всегда, когда мусульманские источники упоминают хазар, оста-
ется неясно, имеется ли в виду один народ. Похоже, что весь  народ  имел
двойника, так же как и его правитель. Если это  так,  то  разделение  на
черных и белых может быть понято по-другому: так как "хазар"  по-арабски
означает и белую и черную птицу, не исключено, что белые  хазары  предс-
тавляют дни, а черные - ночи. В любом случае в  начальный  период  своей
сохранившейся в памяти истории хазары одержали победу над  одним  мощным
племенем с севера, которое называлось W-n-d-r и о  котором  говорится  в
сочинении "Худу аль лам" ("Пределы мира"). Название этого племени  соот-
ветствует названию "оногундур", так греки называли болгар. Так что,  ви-
димо, первые столкновения хазар в Прикавказье были с болгарами и  араба-
ми. По данным из исламских источников,  первая  арабско-хазарская  война
произошла в 642 году на Кавказе. В 653 году во время боя при  Баланджаре
погиб арабский военачальник, этим война и завершилась. Как отмечает  Ма-
суди-писарь, столица была сначала в Баланджаре,  потом  переместилась  в
Самандар и наконец в Атил, или Итиль. Вторая арабско-хазарская война на-
чалась в 772 году, а может быть несколько раньше, и  закончилась  в  773
году поражением хазар. Это происходило во времена Мухаммеда  Марвана,  и
тогда исповедовал ислам.  Хазарское  государство,  как  видно  из  карты
арабского географа Идриси, занимало нижнее течение Волги и Дона, включая
Саркил и Атил. Иштакхри говорит о караванном пути из Хазарии  в  Хорезм,
кроме того, упоминается и "королевский путь" из Хорезма на Волгу.



   Исламские источники считают, что хазары были искусными  земледельцами
и рыбаками. В частности, они сообщают, что в их стране была  низина,  на
которой в течение зимы собиралось так  много  воды,  что  образовывалось
озеро. Здесь они выращивали рыбу, такую жирную, что жарили ее без масла,
на собственном рыбьем жиру. Весной, после того как вода сходила, на этой
же низине они сеяли пшеницу, которая давала прекрасный урожай  благодаря
тому, что земля была удобрена испражнениями рыб, - таким образом, с  од-
ной и той же площади они каждый год получали урожай рыбы и урожай пшени-
цы. Они были настолько изобретательны, что на деревьях у них  росли  ми-
дии. Ветки деревьев, стоявших на берегу моря, они  притягивали  ко  дну,
закрепляли их камнями, и через два года на них нарастало столько  мидий,
что когда они на третий год высвобождали ветки, те поднимались из  воды,
обросшие огромным количеством прекрасных вкусных мидий. Через  хазарское
царство протекала река с двумя названиями, ее вода текла в русле  однов-
ременно в двух разных направлениях: с запада на восток и  с  востока  на
запад. Реки назывались так же, как два хазарских времени года,  так  как
хазары считали, что за период смены четырех времен года проходит не один
год, а два, притом первый год течет в одном направлении, а второй в про-
тивоположном (таким же образом, как и их главная  река).  Причем  дни  и
времена года этих двух лет можно было перемешивать как игральные  карты,
так чтобы зимние дни чередовались с весенними, а летние с осенними. Но и
это еще было не все - один хазарский год тек из будущего  в  прошлое,  а
другой из прошлого в будущее.
   У каждого хазара был посох, на котором он вырезал все важные  события
своей жизни, причем записи эти имели вид изображений  животных,  которые
обозначали не события, а состояния и настроения. Могилу владельцу посоха
делали в форме того животного, чье изображение чаще всего встречалось на
нем. Поэтому на их кладбищах могилы разделялись на группы в  зависимости
от того, какое животное они изображали: тигра, птицу, верблюда, рысь или
рыбу, а иногда яйцо или козу.
   Хазары верили, что в самой мрачной  глубине  Каспийского  моря  живет
безглазая рыба, которая, как часы, отстукивает  самое  точное  время  во
вселенной. Вначале, как говорит хазарское предание, все, что было сотво-
рено - прошлое и будущее, все события и вещи, - плавало, растопленное  в
пламенной реке времени, все существа, бывшие и будущие, были перемешаны,
как мыло с водой. Всякая живая тварь, к ужасу других, могла в  то  время
создавать любую другую, и только хазарский бог соли ограничил такой про-
извол и повелел всем существам рождать только себе подобных. Он разделил
прошлое и будущее, поставил свой престол в настоящем, но при этом  посе-
щает будущее и парит над прошлым, озирая его. Он  сам  из  себя  создает
весь мир, но сам же его и пожирает, пережевывает все старое, чтобы потом
изрыгнуть его омоложенным. Судьбы всех людей в книгах  народов  записаны
во вселенной, где каждая звезда представляет собой гнездо и уже  сформи-
рованную жизнь каждого народа или языка. Таким образом, вселенная -  это
видимая и сжатая вечность, в которой судьбы человеческих  родов  мерцают
как звезды.
   Хазары могли читать цвета, как будто это музыкальные записи или буквы
и цифры. Войдя в мечеть или в христианский храм и увидев настенную живо-
пись или иконы, они начинали складывать содержание из цвета изображенно-
го и читать его или петь, из чего следует, что живописцы прошлого владе-
ли этим тайным, непознанным нами мастерством. Всегда, когда в  хазарском
царстве усиливалось еврейское влияние, хазары отдалялись от картин и за-
бывали это умение, а больше всего оно пострадало  во  времена  иконобор-
чества в Византии, так с тех пор, собственно, и не восстановившись.
   Будущее хазары представляли себе только в пространстве и  никогда  во
времени. Их молитвы были подчинены строгому и заранее определенному рас-
порядку, и если их связать в одно целое, они давали полный портрет Адама
Рухани, третьего ангела, символа веры хазарской  принцессы  и  ее  секты
священников. Персонаж любого сна у хазар мог переселяться в чужие сны, и
они могли следить за его передвижениями. В секте упоминавшейся уже прин-
цессы Атех ? были священники, которые передвигались за этими  лицами  из
сна в сон и писали их жития, подобные житиям  святых  или  пророков,  со
всеми их подвигами и пространными описаниями смерти. Этих ловцов снов  ?
хазарский каган не любил, однако поделать с ними ничего  не  мог.  Ловцы
снов всегда носили с собой лист одного растения, которое  возделывали  в
большой тайне, они называли его "ку" ?. Если такой лист наложить на дыру
в парусе или на рану, то они в мгновение ока затягивались сами собой.



   Устройство хазарского государства было довольно сложным, а  его  под-
данные делились на родившихся под ветром (хазары) и всех других, которые
родились над ветром, то есть пришли в страну хазар из других мест  (гре-
ки, евреи, сарацины или русские). Большинство населения царства  состав-
ляли хазары, все остальные были представлены лишь  небольшими  группами.
Административное деление царства, однако, было таково, что это почти  не
бросалось в глаза. Государство делилось на округи, которые там, где есть
еврейское, греческое или арабское население, называлось их именем, в  то
время как самая большая часть страны, в которой жили только хазары, была
разбита на несколько округов  под  разными  названиями.  Таким  образом,
только один из этих чисто хазарских округов носил  имя  хазарского,  ос-
тальные же имя и место в государстве получили на другой основе. На севе-
ре, например, был выдуман целый новый народ,  который  согласился  отка-
заться от своего хазарского имени и хазарского языка и,  соответственно,
свой округ называл по-другому. С учетом всех этих обстоятельств и вообще
незавидного положения хазар в их царстве, многие  из  них  действительно
отказывались от своего происхождения и языка, от своей веры  и  обычаев,
скрывали, кем они являются на самом деле и выдавали себя за  греков  или
арабов, считая, что таким образом больше преуспеют в  жизни.  На  западе
хазарского государства было немного греков и евреев,  которые  пересели-
лись из ромейской (византийской) империи. В одном из округов евреев было
даже больше, чем всех других (после их изгнания из  греческой  империи),
но такой округ единственный. Аналогично и с христианами в другом округе,
где хазар называли лицами нехристианского вероисповедания. Общее соотно-
шение в государстве между хазарами и греческими и еврейскими  переселен-
цами оценивалось приблизительно как один к пяти, однако этот факт  оста-
вался в тени, потому что опросы и переписи населения проводились  только
по округам и не освещали общего состояния.
   Количество посланников от каждого из округов при дворе было непропор-
ционально размерам населения, которое они представляли, оно зависело  от
числа округов, из чего следует, что хазары, составляющие большинство на-
селения страны, оказывались при  дворе  в  меньшинстве.  Продвижение  по
службе в такой ситуации и при таком  соотношении  сил  было  обусловлено
слепой преданностью нехазарам. Достаточно было отказаться называться ха-
заром, и это сразу открывало дорогу при дворе и позволяло сделать первые
шаги в карьере. Следующие шаги требовали антихазарской позиции и  подчи-
нения хазарских интересов интересам греков, евреев, туркмен, арабов  или
готов, как там называли славян. Почему это так -  сказать  трудно.  Один
арабский хронист IX века записал: "Один мой ровесник, хазар, сказал  мне
недавно странные слова:
   "До нас, хазар, доходит лишь часть будущего, самая твердая и неудобо-
варимая, с которой труднее всего справиться, так что нам приходится про-
биваться сквозь него, как сквозь сильный ветер, боком. Это будущее  сос-
тоит из забродивших отбросов, и оно,  как  болото,  затягивает  нас  все
глубже и глубже. Нам достаются только заплесневелые и обгрызенные куски,
только то из будущего, чем уже попользовались, что обтрепали и изгадили,
а кто получает лучшие куски при общем дележе и растаскивании будущего  -
мы даже не знаем...""
   Эти слова станут более понятными, если иметь в виду, что каган не до-
пускал к власти молодое поколение, пока оно не достигало пятидесяти пяти
лет, причем это правило действовало только в отношении хазар.  Остальные
продвигались быстрее, потому что каган, сам хазар, считал, что те,  дру-
гие, не представляли для него опасности ввиду своей  малочисленности.  В
соответствии с правилами придворной жизни, должности в  хазарской  адми-
нистрации не росли, а уменьшались в том случае, если освобождались теми,
кто занимал их раньше, какими-нибудь ровесниками кагана или  инородцами.
Так что когда через год-другой новому поколению пятидесятипятилетних ха-
зар приходил черед получать государственные должности,  все  они  бывали
или заняты, или настолько теряли значение и вес, что  не  было  никакого
смысла на них соглашаться.
   В хазарской столице Итиль было такое место,  где  два  человека  (это
могли быть и совершенно незнакомые люди), пройдя один мимо другого,  по-
лучали имя и судьбу этого другого и продолжали жить дальше,  обменявшись
жизненными ролями, как шапками. Среди тех, кто ждет  возле  этого  места
очереди поменяться судьбой с другим, все равно с кем,  толпилось  больше
всего хазар.
   В военной столице, которая находилась в  центре  наиболее  населенной
хазарами части страны, награды и знаки отличия всегда поровну  распреде-
лялись между представителями всех  групп  населения:  всегда  одинаковое
число наград доставалось и грекам, и готам, и арабам, и евреям, жившим в
хазарском царстве. Это же касалось и русских, и других народов, да и са-
мих хазар, которые награды и сопутствующие им денежные выплаты делили  с
другими на равные части, несмотря на то что  были  более  многочисленны.
Однако в центрах южных провинций, где были греки, или западных, где  по-
селились евреи, или тех, что на востоке, - с персами, сарацинами и  дру-
гими народами, награды и отличия присуждались только представителям этих
народов, но никак не хазарам, потому что эти округи или провинции счита-
лись нехазарскими, несмотря на то что  хазар  там  не  меньше,  чем  ос-
тальных. Так что в своей части государства хазары делят пирог со  всеми,
а в остальных частях никто не дает им ни крошки.
   Кроме того, хазары, как самые многочисленные, несли на себе  основной
груз воинской повинности, хотя  среди  военачальников  все  народы  были
представлены равноправно. Воинам говорили, что  лишь  воюющие  достигают
гармонии и равновесия, все  же  остальное  вообще  недостойно  внимания.
Итак, обязанностью хазар являлось поддерживать целостность  всего  госу-
дарства и воевать за него, пока евреи, арабы, греки, готы и персы,  жив-
шие в Хазарии, тянули свой край одеяла на себя, а вернее, на те  страны,
откуда они происходили.
   По вполне понятным причинам в случае военной опасности описанные  от-
ношения менялись. Хазарам предоставлялось гораздо больше свободы, на них
смотрели сквозь пальцы, начинали воспевать их славные победы в  прошлом,
ведь они были прекрасные воины, копьем и  саблей  могли  орудовать  даже
держа их ногой, рубить двумя саблями сразу, правая и левая  рука  у  них
действовали одинаково ловко, потому что обе с детства были научены  вое-
вать. Все же остальные, стоит только начаться  войне,  присоединялись  к
своим государствам: греки вместе с ромейскими войсками жгли все на своем
пути и требовали воссоединения с Грецией, с  христианским  миром,  арабы
переходили на сторону нашего халифа и его флота, персы выступали за  от-
мену обрезания. Но после окончания войны все это забывалось, те  звания,
которые иностранцы получали на службе у хазарских  врагов,  признавались
действительными и для хазарской армии, а хазарам опять  приходилось  до-
вольствоваться производством окрашенного хлеба.
   Окрашенный хлеб - это  признак  положения  хазар  в  хазарском  госу-
дарстве. Его производили хазары, потому что в житородных  частях  страны
жило чисто хазарское население, Голодные районы, рядом с Кавказским гор-
ным массивом, питались окрашенным хлебом, который  продавался  по  чисто
символической цене. Неокрашенный хлеб производили тоже  хазары,  но  его
продавали только за золото. И хазары имели право покупать  только  этот,
неокрашенный, дорогой хлеб. Если же кто-то из хазар шел на  нарушение  и
дерзал купить дешевый, окрашенный хлеб, что было строжайше запрещено, то
это могло быть установлено по его испражнениям. Существовала специальная
служба типа налоговой, которая время от времени контролировала хазарские
нужники и наказывала преступников.



ЖЕЛТАЯ КНИГА

ЕВРЕЙСКИЕ ИСТОЧНИКИ О ХАЗАРСКОМ ВОПРОСЕ





   АТЕХ (VIII век) - имя хазарской принцессы, которая жила в период  иу-
даизации хазар ?. Даубманнус ? дает и еврейскую версию ее имени со  зна-
чениями букв имени At'h:

   На основании этих букв можно получить представление и о самой хазарс-
кой принцессе.
   Aleph - первая буква ее имени - означает Верховную корону,  мудрость,
то есть взгляд вверх и взгляд вниз, как взгляд матери на ребенка. Поэто-
му Атех не нужно было пробовать семя своего любовника, чтобы знать,  ро-
дит она мальчика или девочку, ведь в тайне мудрости участвует  все,  что
наверху, и все, что внизу, и она не поддается предварительному  расчету.
Алеф - это начало, он охватывает все другие буквы и знаменует собой  на-
чало проявления семи дней недели.
   Teth - девятая буква еврейской азбуки, и ее цифровое значение  обычно
"9". В книге "Темунах" Teth означает Шаббат, из чего следует, что он на-
ходится под знаком планеты Сатурн и божественной передышки; кроме  того,
эта буква означает и невесту, если Суббота - это невеста,  что  вытекает
из фразы в Jesch. XIV, 23; а также имеет связь с подметанием  метлой,  а
это означает разрушение и утрату безбожности, но кроме того  -  является
признаком силы. Принцесса Атех помогла  еврейскому  участнику  известной
хазарской полемики ?, а на поясе она всегда носила череп своего любовни-
ка Мокадасы аль-Сафера ?, который кормила перченой землей, поила соленой
водой и в глазные отверстия его сажала васильки, чтобы  он  мог  на  том
свете видеть голубой цвет.
   "Не" - четвертая буква имени  Бога.  Она  символизирует  руку,  мощь,
сильный замах, жестокость (левая рука) и милосердие  (правая),  а  также
вьющийся виноград, посаженный на земле и прикрепленный к небу.
   Принцесса Атех в хазарской полемике была очень красноречива. Она ска-
зала: "Мысли с неба завеяли меня, как снег. Я  потом  едва  смогла  сог-
реться и вернуться к жизни..."
   Принцесса Атех помогла Исааку Сангари ?, еврейскому участнику хазарс-
кой полемики, тем, что своими доводами  опровергла  слова  представителя
ислама, и хазарский каган склонился в сторону еврейской веры. Существует
мнение, что Атех писала стихи и они сохранились  в  "хазарских  книгах",
которыми пользовался Иуда Халеви ?, древнееврейский автор хроники о  ха-
зарской полемике. Согласно другим источникам, именно  Атех  и  составила
сборник, или энциклопедию, о хазарах, содержащий обширную информацию  об
их истории, вере, о людях, читающих сны ?. Все эти сведения были собраны
и распределены в циклы стихов, расположенных в алфавитном  порядке,  так
что и полемика при дворе хазарского владыки была описана  в  поэтической
форме. На вопрос, кто, по ее мнению,  победит  в  споре,  Атех  сказала:
"Когда сталкиваются два ратника, побеждает тот, кто будет дольше  лечить
свои раны". Как на дрожжах, рос потом "Хазарский словарь" вокруг сборни-
ка принцессы, о котором в одном из источников говорится, что он называл-
ся "О страстях слов". Если это действительно так,  принцесса  Атех  была
первым автором этой книги, ее  прасоздателем.  Только  в  первоначальном
словаре на хазарском языке еще не существовало нынешних трех  книг,  это
был один словарь и один язык. От того,  первоначального,  до  настоящего
дошло очень немногое, столько же, сколько грусти доходит от одной собаки
до другой, когда она слышит, как дети подражают лаю.
   То, что каган благодаря принцессе Атех принял молитвенное покрывало и
Тору, разъярило остальных участников полемики. Поэтому исламский демон в
наказание сделал так, что принцесса Атех забыла свой  хазарский  язык  и
все свои стихи. Она забыла даже имя  своего  любовника,  и  единственное
слово, оставшееся в ее памяти, было название плода, похожего по форме на
рыбу. Но прежде чем это произошло, принцесса  Атех,  предчувствуя  опас-
ность, приказала собрать как можно больше попугаев, умеющих  произносить
человеческие слова. Для каждой статьи "Хазарского словаря" во дворец был
доставлен один попугай, и каждого заставили заучить по одной статье, так
что в любое время он, зная наизусть соответствующие стихи, мог воспроиз-
вести ее. Разумеется, стихи были на хазарском языке, и попутай их на нем
и декламировал. После того как хазары порвали со своей верой,  хазарский
язык стал стремительно исчезать, и тогда Атех выпустила на свободу  всех
попугаев. Она сказала: "Летите и научите других птиц этим стихам, потому
что здесь их скоро никто не будет знать..." Птицы разлетелись  по  лесам
Черноморского побережья. Там они учили своим стихам других попугаев,  те
учили третьих, и так пришло время, когда только попугаи знали их и гово-
рили на хазарском языке. В XVII веке на берегах Черного моря был  пойман
один попугай, умевший декламировать несколько стихотворений на  каком-то
непонятном языке, который, по утверждению хозяина попугая, царьградского
дипломата Аврама Бранковича ?, был языком хазар. Он приказал  одному  из
своих писарей постоянно записывать все, что произносит попугай,  надеясь
таким образом получить "попугайские стихи",  то  есть  поэзию  принцессы
Атех. Вероятно, именно таким путем "попугайские стихи" и попали  в  "Ха-
зарский словарь", изданный Даубманнусом...
   Следует заметить, что принцесса Атех покровительствовала  влиятельной
секте хазарских священнослужителей, так называемых ловцов, или  толкова-
телей, снов. Ее энциклопедия представляла собой не что иное, как попытку
объединить все записи, которые веками собирали ловцы снов  и  в  которых
был запечатлен их опыт. Любовник принцессы Атех тоже принадлежал к  этой
секте, более того - он относился к самым выдающимся ее членам,  несмотря
на свою молодость и на то, что у него были только первые глаза. Одно  из
стихотворений принцессы Атех посвящено этой секте первосвященников:

   "Заснув вечером, мы, в сущности, превращаемся в актеров и всегда  пе-
реходим на другую сцену для того, чтобы сыграть свою роль. А днем? Днем,
наяву, мы эту роль разучиваем. Иногда случается так, что нам не  удалось
ее выучить, тогда не следует появляться на сцене и прятаться за  другими
актерами, которые лучше нас знают свой текст и шаги на этом пути.
   А ты, ты приходишь в зрительный зал для  того,  чтобы  смотреть  наше
представление, а не для того, чтобы в нем играть. Пусть твои глаза оста-
новятся на мне в тот раз, когда я буду хорошо готова к своей роли, пото-
му что никто не бывает мудрым и красивым все семь дней в неделю".

   Существует также предание о том, что еврейские представители при  ха-
зарском дворе спасли принцессу Атех от гнева арабского и греческого мис-
сионера, добившись того, чтобы вместо нее был казнен  ее  любовник,  ха-
зарский первосвященник из секты ловцов снов. Она согласилась на  это,  и
он был заточен в подвешенную над водой клетку. Однако этим она не  спас-
лась от наказания.



   ДАУБМАННУС ЙОАННЕС (XVII век)  -  "typographus  loannes  Daubmannus",
польский книгоиздатель. В первой половине XVII века выпустил  в  Пруссии
польско-латинский словарь, однако это же имя стоит и на первой  странице
другого словаря, который вышел в 1691 году под названием "Lexicon Cosri,
Continens Colloquium seu disputationem de religione"...  Так  Даубманнус
выступает и первым издателем книги, второе издание которой читатель сей-
час держит в руках. "Хазарский словарь" в первом издании Даубманнуса был
уничтожен еще в 1692 году по приказу инквизиции, однако два его  экземп-
ляра избежали этой судьбы и сохранились. Материал для словаря, состояще-
го из трех книг о хазарском вопросе, Даубманнус, судя по всему,  получил
от одного монаха Восточнохристианской церкви, однако затем  он  пополнял
этот словарь, так что можно считать его не только издателем, но и редак-
тором "Хазарского словаря". Это видно и из того, какие языки употреблены
в упомянутом издании. Латинский текст комментариев, видимо,  принадлежит
Даубманнусу, потому что монах, конечно, не мог знать латынь. Сам же сло-
варь был напечатан на арабском, древнееврейском  и  греческом,  а  также
сербском языках в том виде, в котором текст словаря попал в руки издате-
ля.
   В отличие от этих сведений, один немецкий  источник  утверждает,  что
тот Даубманнус, который издал "Хазарский словарь" в 1691 году,  и  Дауб-
маннус, издавший польский словарь в первой половине XVII века, -  разные
лица. В соответствии с тем, что сообщает этот прусский источник, младший
Даубманнус в раннем детстве был поражен тяжелой болезнью. В то время его
звали вовсе не Йоаннесом Даубманнусом, а Яковом Там  Давидом  Бен  Яхья,
это было его настоящее имя. Говорили, что как-то раз  торговка  красками
бросила ему вслед: "Будь ты проклят и днем  и  ночью!"  Почему  она  его
прокляла - неизвестно, но проклятие возымело действие. В начале  первого
месяца адара мальчик по заснеженной улице  вернулся  домой  кривой,  как
сабля. С тех пор он передвигался, волоча одну руку по земле, а второй за
волосы нес собственную голову, которая сама не держалась у него на  пле-
чах. Именно поэтому он и занялся издательским делом - голова, положенная
на плечо, в такой работе не только не мешала, но, наоборот, служила  еще
лучше. Он рассмеялся, сказал: "Что во мраке, что на свету!",  нанялся  к
настоящему Даубманнусу, тому самому, старшему, Йоаннесу, и не пожалел об
этом. Так же как Адам окрестил дни недели, он дал имя  каждому  из  семи
переплетных умений; вынимая из ящика отдельные буквы, он для каждой  на-
ходил свою песню, и на первый взгляд можно было предположить, что  он  и
не думает воевать со своим недругом. Однако  случилось  так,  что  через
Пруссию проезжал один из известнейших знахарей того времени, один из тех
немногих, кто знал, как Элохим венчал Адама с душой.  Даубманнус-старший
послал своего Якова Там Давида к этому знахарю лечиться. Яков в то время
был уже юношей, на лице его играла самая радостная улыбка,  про  которую
говорили, что она была хорошо посоленной, носил он пестрые носки,  и  из
печи, в которой летом на сквозняке хранились яйца, за месяц яул  столько
их переводил на яичницы, которые поедал с невероятной быстротой, что де-
сять несушек едва успевали нестись. Нож, которым юноша резал хлеб, отра-
зил молнию, сверкнувшую в его глазах в тот момент, он услышал о  возмож-
ности вылечиться. Он завязал  узлом  свои  усы  и  исчез,  неся  в  руке
собственную голову. Неизвестно, сколько продолжались его странствия,  но
в один солнечный день сивана Яков Там Давид Бен Яхья вернулся из  Герма-
нии здоровым, прямым и высоким, но с новым именем. Он взял себе имя сво-
его благодетеля Даубманнуса, другого, старшего, с которым он распрощался
горбатым, а сейчас встретился здоровым, с радостью и со словами:
   - Нельзя говорить о половине души! В таком случае мы  могли  бы  одну
половину держать в раю, а другую в аду! Ты -  доказательство  того,  что
это так.
   И действительно, с новым именем молодой Даубманнус начал новую жизнь.
Эта жизнь, однако, была двойной, как эрдельская тарелка, у  которой  два
дна. Младший Даубманнус по-прежнему одевался щеголем и по праздникам но-
сил две шапки - одну заткнутой за пояс, а вторую  на  голове,  время  от
времени меняя их, чтобы выглядеть красивее. Он и был красив - с льняными
волосами, выросшими в месяце ияре. Красивых выражений лица у  него  было
столько, сколько разных дней есть у месяца сивана, а их у него тридцать.
Его уже хотели женить. Но очень скоро стало видно, что после выздоровле-
ния с его лица исчезла хорошо всем известная улыбка. Эта улыбка, которую
он по утрам сдувал с губ при входе в типографию, вечером  поджидала  его
под дверью после окончания рабочего дня, как собака, привыкшая к нему за
много лет, но он подхватывал ее одной только верхней губой, на лету, как
будто придерживая, чтоб не упала, как приклеенные усы. И улыбка  на  его
лице именно так теперь и выглядела. Поговаривали, что юношу, после  того
как он сбросил горб и выпрямился, объял страх. Окружающие говорили,  что
он испугался той высоты, с которой теперь смотрел на мир, новых горизон-
тов, раньше не известных ему, а более всего того, что теперь он стал та-
ким же, как и все другие люди, многих из которых он  даже  перерос,  он,
который еще недавно был на улице ниже всех.
   Но под этими сплетнями, как темные водоросли под слоем  чистой  воды,
струились гораздо более страшные истории, которые  передавались  из  уст
прямо в ухо. Если верить одному такому рассказу, получалось, что во вре-
мя болезни источником былой радости и веселья молодого Даубманнуса  было
то, что, скрюченный и горбатый, он мог достать ртом любую  часть  своего
тела и так узнал, что мужское семя не отличается по  вкусу  от  женского
молока. И мог постоянно обновлять самого себя. Когда же  он  выпрямился,
это стало невозможно... Конечно, все это могло  быть  просто  сплетнями,
которые делают прошлое человека столь же непрозрачным, как и  его  буду-
щее. Но тем не менее каждый мог видеть, что после того, как он  вылечил-
ся, молодой Даубманнус в присутствии парней,  работавших  в  типографии,
часто проделывал необычную шутку. Он прерывал работу, одну руку свешивал
до земли, второй хватал себя за волосы и подтягивал голову вверх. По его
лицу при этом разливалась знакомая всем старая, хорошо посоленная  улыб-
ка, и бывший Бен Яхья запевал песню так, как давно  уже  не  пел.  Вывод
сделать было нетрудно: за выздоровление юноша пожертвовал  большим,  чем
получил, поэтому не случайно он говорил: "Германия дает о себе знать  во
сне, как непереваренный обед". Но хуже всего было то, что работа  в  ти-
пографии уже не радовала его так, как раньше. Он  набивал  ружье  типог-
рафскими литерами и шел охотиться. Но решающим  моментом,  который,  как
камень на пути ручья разводит его в направлении двух разных морей, стала
встреча с одной женщиной. Она была откуда-то издалека, ходила в  платьях
цвета фиалки, какие носят еврейки в той части Греции, что занята  турка-
ми, и была вдовой какого-то романиста, который в  свое  время  занимался
изготовлением сыра неподалеку от Кавалы. Даубманнус увидел ее на  улице.
Их сердца встретились во взглядах, но, когда он подал ей два пальца, она
сказала ему: "Некошерных птиц можно узнать по тому, что, сидя на  ветке,
они делят пальцы по парам, а не на три и один..." И  отвергла  его.  Это
стало последней каплей. Даубманнус-младший совсем потерял гол
   уже было решил бросить все и уехать куда глаза глядят, как вдруг умер
старый Даубманнус, а в типографию ставшего  его  наследником  Даубманну-
са-младшего как-то вечером вошел незнакомый христианский монах  с  тремя
кочанами капусты на вертеле и копченой грудинкой в сумке, сел к огню, на
котором в котелке кипела вода, бросил в него соль  и  грудинку,  нарезал
капусту и сказал:
   "Мои уши наполнены словами Бога, а рот набит капустой..."  Звали  его
Никольский и был он, когда-то очень давно, писарем в  монастыре  святого
Николая на берегу той самой Моравы, в которой давным-давно майнады  рас-
терзали Аполлона. Он спросил Даубманнуса, не хочет ли тот издать  книгу,
содержание которой столь необычно, что вряд ли кто-нибудь решится ее на-
печатать. Старый Даубманнус или Бен Яхья без раздумий отказались  бы  от
такого предложения, но Даубманнус такой, каким он был сейчас, потерявший
голову, увидел в этом какую-то возможность для себя.  Он  согласился,  и
Никольски начал на память диктовать ему словарь, и так продолжалось семь
дней, пока он не продиктовал всю книгу, подкрепляясь по ходу дела капус-
той, нарезанной такими длинными и тонкими лоскутами, как  будто  они  из
носа растут. Получив рукопись, Даубманнус отдал ее  в  набор  не  читая,
сказав при этом: "Знание - товар скоропортящийся, того и гляди заплесне-
веет. Так же как и будущее". Как только словарь был  набран,  Даубманнус
напечатал один экземпляр отравленной типографской краской и тут  же  сел
читать. Чем дальше он продвигался в чтении, тем сильнее действовал яд, и
фигура его искривлялась все больше. Каждая согласная буква книги наноси-
ла удар по какому-нибудь органу тела. Снова появился горб,  кости  опять
заняли первоначальное положение, в котором они росли и соединялись  ког-
да-то вокруг живота, живот по ходу чтения тоже вернулся на то  место,  к
которому привык с детства, боли, которыми  ему  приходилось  платить  за
выздоровление, прекратились, голова, как и раньше, попала во власть  ле-
вой руки, а правая опустилась до земли, и в тот час, когда она коснулась
ее, лицо Даубманнуса как в детстве просияло забытой улыбкой  блаженства,
которая соединила в одно целое все его  годы,  и  он  умер.  Сквозь  эту
счастливую улыбку его губы выронили последние слова,  прочитанные  им  в
книге: "Verbum саго factum est" - "Слово стало мясом".



   КАГАН - хазарский правитель, название происходит от еврейского  слова
"коэн", что  значит  князь.  Первого  кагана  после  принятия  хазарским
царством иудаизма звали Сабриел, а его жену Серах. Имя того кагана,  ко-
торый решил устроить хазарскую полемику ? и призвал к своему двору евре-
ев, греков и арабов, чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Как сви-
детельствуют еврейские источники, которые приводит Даубманнус ?, перехо-
ду хазар ? в иудаизм предшествовал сон кагана, о котором он поведал сво-
ей дочери (или сестре) принцессе Атех ? в следующих словах:
   - Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода эта  была
река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее  можно,  только
цедя через волосы или бороду. Когда приближается большая волна, я подни-
маю книгу высоко над головой, чтобы не замочить ее, а потом  снова  про-
должаю читать. Глубина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я на
нее попаду. И тут мне является ангел с птицей в руке и говорит:  "Созда-
телю Дороги твои намерения, но не дела твои". Утром я просыпаюсь, откры-
ваю глаза и вижу - стою по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, сре-
ди водорослей, держу в руках ту же книгу, передо мной ангел, тот  самый,
из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел, птица и все ос-
тальное по-прежнему здесь: открываю глаза - та же картина.  Ужас.  Читаю
первое, что попадается в книге:
   "Пусть не похваляется тот, кто обувается..."  Я  закрываю  глаза,  но
продолжение фразы вижу и дочитываю ее с закрытыми  глазами:  "...так  же
как тот, кто уже разулся". Тут с руки ангела вспорхнула птица - я открыл
глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно  -  я  не  смогу
больше закрывать глаза перед истиной, спасаться зажмуриваясь, нет больше
ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон. Все  это  единый  и
вечный день и мир, который обвился вокруг меня, как  змея.  И  я  увидел
большое далекое счастье, оно казалось маленьким и близким; большое я по-
нял как пустоту, а маленькое как свою любовь... И сделал то, что сделал.



   КОНТРАКТ О ПОМОЛВКЕ САМУЭЛЯ КОЭНА И ЛИДИСИИ САРУК (XVII век) - в  ар-
хиве Дубровника, в досье дубровницкого сефарда Самуэля Коэна ?  хранится
договор о помолвке следующего содержания:
   "При добром знамении и в благословенный час произошла помолвка  между
Самуэлем Коэном и девицей Лидисией, дочерью почившего в  раю  почтенного
старца, господина Шелома Сарука, жителя города Солуна, а условия помолв-
ки таковы, как следует ниже. Первое: мать девушки, госпожа Сити, да  бу-
дет она благословенна среди женщин, как приданое дает за дочерью  своей,
вышеупомянутой Лидисией, в соответствии со своими возможностями и досто-
инством, один испанский матрац, а также всю одежду девушки. Второе: день
свадьбы - начиная с сегодняшнего - через два года и еще полгода. Стороны
договорились о том, что если вышеупомянутый господин Самуэль не появится
в указанное время для того, чтобы жениться на девице Лидисии, независимо
от того, что будет тому причиной - его умысел или высшая сила, - с этого
момента считаются более не принадлежащими ему по закону и праву все дра-
гоценности и предметы, которые подарены им в качестве жениха  своей  не-
весте, в связи с чем жених не имеет никакого права на претензии или про-
тесты. Таковыми являются следующие вещи: гривны, которые  она  носит  на
руках, ожерелье из монет, кольца, шляпа, чулки и шерстяные носки,  всего
числом двадцать четыре. Все это оценивается суммой в две тысячи и двести
акчей и является окончательным и безвозвратным даром упомянутой  девице,
если помолвленный не появится для женитьбы на ней  в  означенное  время.
Кроме того, вышеупомянутый господин Самуэль Коэн  обязуется  и  клянется
страшной клятвой, которой клянутся все под угрозой отлучения,  не  обру-
чаться ни с одной другой женщиной в мире и не вступать в брак ни с  кем,
кроме своей невесты, девицы Лидисии.
   Вся процедура осуществлена согласно правилам,  предусмотренным  зако-
ном, и господин Самуэль дал  соответствующую  клятву  сегодня,  в  поне-
дельник, в новолуние месяца шевата  5442  года,  законность  и  действи-
тельность чего навечно подтверждается.
   Авраам Хадида, Шеломо Адроке и Иосеф Бахар Изра-эль Алеви, судьи".
   На оборотной стороне этого документа записано рукой одного из дубров-
ницких доносчиков несколько замечаний относительно Коэна.  Одно  из  них
сообщает, что Коэн 2 марта 1680 года в разговоре  на  Страдуне,  главной
улице города, рассказал следующее;

   "На некоторых кораблях своего флота хазары вместо парусов использова-
ли рыбачьи сети. И корабли эти плавали так же, как все остальные.  Когда
один грек спросил хазарских священников, каким образом это  достигается,
еврей, присутствовавший при разговоре, ответил вместо тех,  к  кому  был
обращен вопрос: "Очень просто,  вместо  ветра  они  ловят  этими  сетями
что-то другое"".

   Вторая запись дубровницкого шпиона касалась дамы благородного  проис-
хождения Ефросинии Лукаревич ?. В мае того же года Самуэль  Коэн  встре-
тился в Лучарипах с госпожой Ефросинией и спросил ее следующее:
   - Всегда ли ты красива по пятницам вечером, когда меняются души, и ты
запрещаешь мне видеться с тобой в эти часы?
   В ответ на это госпожа Ефросиния достала из-за пояса  маленький  све-
тильник, подняла его к липу, зажмурила один глаз, а другим посмотрела на
фитиль. Этот взгляд написал в воздухе имя Коэна, зажег фитиль и  осветил
ей дорогу до самого дома.



   КОЭН САМУЭЛЬ (1660 - 24.09.1689) - дубровницкий еврей, один из  авто-
ров этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, он  в  тот  же  год
умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из которого никогда  не  оч-
нулся. Источники: представление о  Коэне,  жителе  дубровницкого  гетто,
можно получить из доносов дубровницких доносчиков (полиции),  написанных
сухим итальянским стилем людей, не имеющих родного  языка;  из  судебных
документов и свидетельских показаний актеров Николы Риги и Антуна Криво-
носовича, а также из описи вещей, обнаруженных в жилище Коэна в его  от-
сутствие, при обыске, сделанном по требованию и  в  интересах  еврейской
общины Дубровника. Копия описи была обнаружена среди бумаг дубровницкого
архива в серии "Process! politic! e criminali" 1680-1689. Последние  дни
жизни Коэна известны лишь из скудных данных,  содержащихся  в  послании,
направленном в Дубровник из абхехама белградских сефардов.  К  нему  был
приложен перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей  смерти
- 1689. Для более полного представления следует сравнить эти сведения  с
отчетами дубровницких эмиссаров, которых посол республики Святого  Влаха
в Вене Матия Марин Бунич направил наблюдать за австрийско-турецким  сра-
жением при Кладове в 1689 году, однако они посвятили Коэну всего две-три
фразы, заметив, что в этом деле у них было "больше сена, чем лошадей".

   Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красны-
ми глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был  седым.  "С
тех пор как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние го-
ды он немного согрелся", - сказала о нем однажды его мать, госпожа  Кла-
ра. По ее словам, ночью во сне он часто и далеко путешествовал  и  часто
пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну  ногу,
пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила,  что,  когда  Коэн  спал,
чувствовала какое-то странное неудобство, объясняя это тем, что  во  сне
он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам
во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот,  кото-
рый поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский ма-
нер. Кроме еврейского, он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски,
но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не
знал и который позже был опознан как валахский. Когда его  хоронили,  на
левой руке покойного обнаружили страшный шрам, как от укуса. Он страстно
мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел  этот  город  на
берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в  огромном
доме, полном шкафов, размером с небольшую церковь, слушал шум  фонтанов,
похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, что город, который он  ви-
дит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой  город,  а  Царьград.
Он, собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, неопровержимо
установил это благодаря гравюре с изображением Царьграда, которую  купил
у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему улицы, площади  и  башни.
Коэн обладал несомненными способностями, однако они, по  мнению  госпожи
Клары, никоим образом не были направлены ни на что практическое. По  те-
ням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры,  хорошо
помнил количественные соотношения, действия и цифры, но людей,  имена  и
предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит
на одном и том же месте, возле окна своей комн етто, со  взглядом,  опу-
щенным вниз. Дело в том, что книги он держал на полу, читал их, стоя бо-
сиком и перелистывая страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша ? из Тре-
бинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть еврей,  который  мастерски
делает конские парики, - так Коэн поступил к нему на  службу,  и  оказа-
лось, что слухи о его умении не преувеличены.  У  паши  он  ухаживал  за
кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которы-
ми во время праздников и походов украшали головы вороных. Коэн был дово-
лен службой, самого же пашу почти не видел. Зато часто имел дело  с  его
слугами, ловкими в обращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя
с ними и заметил, что во сне он более ловок и быстр, чем  наяву.  Сделав
такой вывод, Коэн проверил его самым надежным способом. Во сне он  видел
себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с  клин-
ком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать,
ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим топот  копыт.  Первое  же
яблоко, падавшее вниз, он саблей на  лету  рассек  пополам.  Когда  Коэн
проснулся, была, как и во сне, осень; он попросил у кого-то саблю, пошел
к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня,  и  он
остался ждать ветра. Когда налетел порыв ветра и несколько  яблок  упало
вниз, он убедился, что ни одно из них не смог саблей перерубить на лету.
Это ему не удавалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля бо-
лее ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что  во  сне
он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в  темноте,  сжав
правой рукой саблю, он наматывает на левую руку уздечку верблюда, другой
конец которой тянет к себе кто-то, кого он не видит. Уши его  закладывал
густой мрак, но и через этот мрак он слышал, как кто-то направляет в его
сторону саблю и через темноту устремляет сталь к его лицу, однако он бе-
зошибочно чувствовал это движение и выставлял свое оружие на пути свиста
невидимого клинка, который в ту же секунду  действительно  со  скрежетом
обрушивался из тьмы на его саблю.
   Подозрения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие  за  ними  наказания
посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных  грехах:  в
недозволенном вмешательстве в религиозную жизнь дубровнипких иезуитов, в
том, что вступил в связь с местной аристократкой  христианской  веры,  а
также по делу о еретическом учении  эссенов.  Не  говоря  уже  о  свиде-
тельстве одного фратра, что Коэн однажды на глазах всего  Страдуна  съел
левым глазом птицу, прямо на лету.
   Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский мо-
настырь в Дубровнике 23 апреля 1689 года, визита, который закончился тю-
ремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по лестнице  к
иезуитам, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку,  которую  он  начал
курить и наяву, после того как увидел, что делает это во сне. Он  позво-
нил у входа в монастырь и, как только ему  открыли,  стал  расспрашивать
монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет  на
восемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть  все  его
житие; и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел  ико-
ны, и как где-то в Крыму  изучал  древнееврейский,  и  как  в  хазарском
царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и
его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году.
Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и
указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили  Коэна  дальше
порога. Они выслушали все, что он  сказал,  постоянно  при  этом  осеняя
крестом его рот, и позвали стражников, которые отвели  Коэна  в  тюрьму.
Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Бо-
городицы принял решение против евреев, в Дубровнике жителям  гетто  было
запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, а нарушение этого
запрета наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал  свои
тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли  две  вещи,  достойные
упоминания. Еврейская община приняла решение сделать досмотр и  перепись
бумаг Коэна, и одновременно объявилась женщина, заинтересованная  в  его
судьбе.
   Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из Лучарицы, каждый
день в пять часов пополудни, как только тень башни Минчета касалась про-
тивоположной стороны крепостных стен, брала фарфоровую трубку,  набивала
ее табаком медового оттенка, перезимовавшим в изюме,  раскуривала  ее  с
помощью комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала  ка-
кому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и  посылала  раску-
ренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишка передавал ему  трубку  и
выкуренной возвращал ее из тюрьмы обратно в Лучарипу вышеупомянутой  Еф-
росиний.
   Госпожа Ефросиния, из семьи аристократов  Геталдич-Крухорадичей,  вы-
данная замуж в дом дубровницких аристократов из рода  Лукари,  была  из-
вестна не только своей красотой, но и тем, что никто никогда не видел ее
рук. Говорили, что на каждой руке у нее по два больших  пальца,  что  на
месте мизинца у нее растет еще один большой палец, так что  каждая  рука
может быть и левой и правой. Рассказывали также, что эта особенность бы-
ла прекрасно видна на одной картине, написанной втайне от госпожи  Лука-
ревич и представлявшей собой ее поясной портрет с  книгой,  которую  она
держала в руке двумя большими пальцами. Если же оставить в  стороне  эту
странность, в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все  другие
дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от  них.  Необычно,
правда, было и то, что когда евреи в гетто устраивали театральные предс-
тавления, она непременно присутствовала на них и сидела  как  зачарован-
ная. В те времена дубровницкие власти не запрещали евреям такие спектак-
ли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для како-
го-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми и красными
полосами". Оно предназначалось исполнителю главной женской роли, которую
тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль
досталась Самуэлю Коэну, и в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лука-
ри он сыграл пастушку. В отчете, направленном дубровницким  властям  до-
носчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время  представления  вел  себя
странно, будто он и "не играет в комедии".  Одетый  пастушкой,  "весь  в
шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами,  так  что  лицо
его нельзя опознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви
какому-то пастуху, "в виршах сложенное". Однако во  время  спектакля  он
повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний (в чье платье  был  одет)
и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами  лю-
бовными", каковые также приводились в доносе...

"Напрасно ты прислала счастья зеркало,
Когда лицо мое в нем навсегда померкло.
Хочу тебя увидеть, но из года в год
Лишь мои бегущий образ в зеркале живет.
Возьми назад свой дар, он мне не мил
С тех пор, как образ свой я на тебя сменил"

   Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спо-
койно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда  вес-
ной наступило время первого причастия и госпожа Лукаревич повела дочь  в
церковь, весь народ увидел, что она несет с собой и большую куклу, наря-
женную в голубой наряд, сшитый именно из того платья с желтыми и красны-
ми полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во время представления в
гетто". Увидев это, Коэн, показывая на куклу, закричал, что к  причастию
ведут его дочь, плод их любви - его "потомство любезное", ведут в  храм,
пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Саму-
эля Коэна перед церковью Пресвятой Богоматери как раз в тот  час,  когда
закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего пояса,  отвела
на этом поясе, как под уздцы, в сторону и в  первой  же  тени  протянула
ключ, назвав дом на Приеко, где будет его ждать в следующий вечер.



   В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная сква-
жина находилась над замком, так что ключ пришлось вставлять вверх бород-
кой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком  коридоре,  правая
стена которого была такой же, как и все другие стены, а  левая  состояла
из четырехгранных каменных столбиков  и  ступенчато  расширялась  влево.
Когда Коэн посмотрел через эти столбики налево, ему открылся вид  вдаль,
где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным
светом, шумело море.
   Но это море не лежало на горизонте, оно стояло  на  нем  вертикально,
как занавес, нижний край которого присборен волнами  и  обшит  пеной.  К
столбикам под прямым углом было прикреплено что-то  вроде  металлической
ограды, не дававшей приблизиться к ним вплотную; Коэн сделал вывод,  что
вся левая стена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своей
боковой стороной на пол, так что ею нельзя было пользоваться, потому что
ступени, на которые мы наступаем, стояли вертикально, слева от ног, а не
под ними. Он двинулся вдоль этой стены-лестницы, все больше удаляясь  от
правой стены коридора, и где-то на середине пути вдруг потерял опору под
ногами. Он упал на бок на одну ступеньку-столб и при попытке встать  по-
нял, что пол больше не может служить опорой для ног, потому что  превра-
тился в стену, хотя и не изменился при этом. Ребристая  же  стена  стала
теперь удобной лестницей, тоже оставаясь при этом такой же, как и  была.
Единственное, что изменилось, так это свет - раньше он виднелся в глуби-
не коридора, а сейчас оказался высоко над головой Коэна. По этой лестни-
це он без труда поднялся наверх, к этому свету,  к  комнате  на  верхнем
этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море
таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под  но-
гами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и  плакала  в  свои
волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а  на  носке
башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные  груди
госпожи Ефросиний, обрамленные, как глаза, ресницами  и  бровями,  и  из
них, как темный взгляд, капало темное молоко... Руками с двумя  большими
пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол.  Когда
они размокали от слез и молока, она бросала  их  к  своим  ногам,  а  на
пальцах ног у нее вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг  к  другу,
она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было
никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски  валялись  в  пыли
вокруг...
   Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели.  В  ту  ночь
она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:
   - Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это  время  течет
из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его много, расслабля-
ет...
   После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в  ее  христианскую
веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом, будто был в  опьянении,
и вскоре его намерение стало известно всем, однако ничего не  случилось.
Когда же он сообщил об этом госпоже Ефросиний, она ему сказала:
   - Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь  знать,
я тоже не христианской веры, вернее, я христианка  только  временно,  по
мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейско-
му, миру, только это не так просто объяснить.  Может,  тебе  приходилось
видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе.  Все
мы в таких плащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из  ев-
рейского ада, из геенны, сижу я по левую сторону от Храма,  среди  духов
зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано:  "Atque  nine  in  illo
creata est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя Иеговы
и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его  тени  среди  семисмысленных
значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь  и  лю-
бишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной ма-
тери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я
умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за  меня.  Ты
попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут  они,  а
не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу  до  тебя  дотя-
нуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...
   Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был.  Но,  нес-
мотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от свое-
го намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже  про-
исходило то, что с самим Коэном только должно было произойти. Чаша пере-
полнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых Апостолов.  Сразу
же после масленицы дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и
дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок
в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на  сцене
известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над  Самуэлем
Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил,  что
понятия не имел, что под  маской  во  время  масленичного  представления
скрывается Самуэль Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой  мо-
лодежи, стоит лишь ветру переменить цвет - Риги вместе с актером  Криво-
носовичем готовил "жидиаду", масленичное представление, в котором участ-
вовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со своей дружиной  молодых
аристократов не захотели в этом году участвовать  в  спектакле,  простые
горожане решили сами приготовить карнавальные сценки. Они наняли  повоз-
ку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович,  кото-
рый раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины, и шляпу из
рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное  слово,
которые в "жидиадах" обычно читает еврей перед смертью. Они  встретились
в назначенное время уже в костюмах и под масками, и  Риги  клялся  перед
судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кри-
воносовича, который, переодетый в еврея, стоит под  виселицей  и  сносит
удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует представле-
ние этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и "жида" на повоз-
ку и отправились по всему городу, от черных фратров к  белым,  показывая
комедию. Сначала объехали всю Плацу, потом направились к церкви  Пресвя-
той Богоматери и Лучарницам. По дороге Риги (изображавши а) с маски мни-
мого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал нос,  когда
они проезжали мимо Большого городского фонтана, в Таборе опалил ему  бо-
роду, возле Малого фонтана пригласил толпу  зрителей  оплевать  его,  на
площади перед Дворцом (ante Palatium) оторвал ему руку, сделанную из на-
битого соломой чулка, и ничего странного или подозрительного не заметил,
пожалуй, за исключением того, что от тряски повозки по мостовой  у  того
из губ вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в  Лучарипе
перед домом господина Лукаревича, в соответствии  с  обычным  сценарием,
настало время повесить "жида", Риги накинул ему на шею петлю, по-прежне-
му убежденный, что по маской скрывается Кривоносович. Но тогда тот,  что
был под маской, вместо прощального слова  прочитал  какие-то  стихи  или
что-то в этом роде, Бог его знает что, обращаясь при  этом  вот  так,  с
петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами,  вымы-
тыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем  не
был похож на прощальное слово еврея из "жидиады":
   "Осень подарила на грудь ожерелье, Поясом зима бедра  обвила,  Платье
сшито из весны цветенья, Обувь сделана  из  летнего  тепла.  Там  больше
одежды, где больше времени, Каждый год приносит немного  бремени.  Скинь
время и одежду враз. Пока во мне огонь счастливый не угас"
   Только тут, услышав слова, которые могут относиться к комедии  масок,
а никак не к "жидиаде", и которые совсем не напоминали прощальное  слово
еврея, актеры и зрители заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги ре-
шил сорвать маску с того, кто это читал. Под маской,  к  изумлению  при-
сутствующих, вместо актера Кривоносовича  оказался  настоящий  еврей  из
гетто - Самуэль Коэн.
   Этот "жид" добровольно сносил все удары,  унижения  и  плевки  вместо
Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не может нести от-
ветственность, поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэ-
на, подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место и обещал,
что будет обо всем молчать. Таким образом, неожиданно для  всех  получи-
лось, что Риги не виновен в оскорблениях и издевательствах над  Самуэлем
Коэном, напротив - сам Коэн нарушил закон, который запрещает  евреям  на
масленицу находиться среди христиан. Поскольку Коэн только  недавно  был
выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал  для  го-
родских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из  города  этого
жида, который "свою голову не бережет" и к тому же где-то в  Герцеговине
работает у турка на кладбище лошадей смотрителем.
   Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община за Коэна
и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение этого дела и даже
вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме, все ждали,
что скажет гетто.



   А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на второлуние айяра
месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак Нехама просмотрели и  описали
бумаги и книги в доме Коэна. Потому что вести о  его  визите  к  монахам
встревожили не только иезуитов, но и гетто.
   Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они позвонили  и  по
звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был подвешен к язычку. В  ком-
нате горела свеча, хотя матери Коэна не было. Они нашли ступку для кори-
цы, гамак, подвешенный так высоко, что, лежа в нем,  можно  было  читать
книгу, только прижав ее к потолку над глазами; песочницу, полную  пахну-
щего лавандой песка; трехрогий светильник с надписями на  каждой  ветви,
которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах стоя-
ли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод, что защищают
их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен лежали лютня, сабля и сто
тридцать два мешочка из красной, синей, черной и белой грубой ткани, а в
них рукописи самого Коэна или чьи-то еще, но переписанные его рукой.  На
одной из тарелок пером, обмакнутым в воск для  печатей,  было  записано,
каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хо-
чет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же  совершенно  и
полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное
и божественное, а отнюдь не человеческое занятие. На потолке, над  гама-
ком, было много букв и слов, написанных при пробуждении. Из книг  внима-
ние посетителей привлекли три, найденные на полу  комнаты  возле  самого
окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно,
и такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало краковское  из-
дание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна (умер в  1599  году),
которого называли Дидак Пир, - "De illustribus familiis"  (1585);  возле
нее была книга Арона Коэна "Zekan Aron" ("Аронова борода"), опубликован-
ная в Венеции в 1637 году, в которую был от руки переписан  гимн  Арона,
Исаку Юшуруну (умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и  "Хорошее
масло" (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было ясно, что кни-
ги подобраны по семейному принципу, но из этого факта нельзя  было  сде-
лать никакого вывода. Тогда раби Абрахам Папо открыл окно, и порыв южно-
го ветра влетел в комнату. Раби раскрыл одну из книг, шался  на  мгнове-
ние, как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме:
   - Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш, нефеш,  не-
феш?
   Потом раби дал слово следующей книге, и ясно, громко послышалось, как
ее страницы, переворачиваясь на ветру, выговаривают слово:  руах,  руах,
руах.
   - Если третья проговорит слово "нешмах",- заметил Папо,  -  мы  будем
знать, что книги призывают души Коэна.
   И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба они услышали, что
она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах!
   - Книги спорят из-за чего-то, что находится в этой комнате, -  сделал
вывод раби Папо, - какие-то вещи здесь хотят уничтожить другие вещи.
   Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. На светильни-
ке вдруг появились огоньки, будто книги вызвали их своим шепотом и шоро-
хом. Один огонек отделился от светильника и заплакал на два голоса, тог-
да раби Папо сказал:
   - Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, а тело  плачет
по душе.
   Потом душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, и  прикоснулась  к
струнам, отчего послышалась тихая музыка, которой душа сопровождала свой
плач: "Иногда вечером, - плакала душа Коэна, - когда  солнце  смотрит  в
твои глаза, бабочка, перелетевшая тебе дорогу, может показаться  далекой
птицей, а низко пролетевшая радость - высоко взлетевшей печалью..."  Тут
второй огонек вытянулся и  принял  форму  человеческой  фигуры,  которая
встала перед зеркалом и начала одеваться и белить лицо. При этом  фигура
подносила к зеркалу бальзамы, краски и пахучие мази, как будто только  с
его помощью могла определить и рассмотреть, что это такое, но набелила и
накрасила лицо так, что оно ни разу не отразилось в зеркале,  как  будто
боялась пораниться.
   Так она долго делала что-то с собой, пока не превратилась в настоящую
копию Коэна, с красными глазами и одним седым усом. Потом взяла с  полки
саблю и присоединилась к первой душе. Третья же душа Коэна,  самая  ста-
рая, парила высоко под потолком в форме огонька. В то время  как  первые
две души прижались к полке с рукописями, третья была отдельно, враждебно
держась в стороне, в углу под потолком, и царапая буквы, написанные  над
гамаком...



   Теперь раби Папо и Ицхак Нехама поняли, что  души  Коэна  поссорились
из-за мешочков с рукописями, но их было так много, что  казалось  невоз-
можным пересмотреть все. Тогда раби Абрахам спросил:
   - Думаешь ли ты о цвете этих чехлов то же, что и я?
   - Разве не видно, что они того же цвета, что и пламя? - заметил Неха-
ма. - Посмотри на свечу. Ее пламя состоит из нескольких цветов: голубой,
красный, черный, этот трехцветный огонь обжигает и всегда  соприкасается
с той материей, которую он сжигает, с фитилем и маслом. Вверху, над этим
трехцветным огнем, второе белое пламя, поддерживаемое нижним, оно не об-
жигает, но светит, то есть это огонь, питаемый огнем.  Моисей  стоял  на
горе в этом белом пламени, которое не обжигает, а светит, а мы  стоим  у
подножия горы в трехцветном огне, пожирающем и сжигающем все, кроме  бе-
лого пламени, которое есть символ самой главной и самой сокровенной муд-
рости. Попробуем же поискать то, что мы ищем, в белых чехлах!
   Книг было немного - все поместились в одном мешке. Они нашли там одно
из изданий Иуды Халеви ?, опубликованное в Базеле в 1660 году, с  прило-
жением перевода текста с арабского на древнееврейский, автором  которого
был раби Иегуда Абен Тибон, и комментариями издателя на  латыни.  В  ос-
тальных чехлах были рукописи Коэна, и среди них посетителям прежде всего
бросилось в глаза сочинение под названием

Запись об Адаме Кадмоне

   В человеческих снах хазары видели буквы, они  пытались  найти  в  них
прачеловека, предвечного Адама Кадмона, который был и мужчиной, и женщи-
ной. Они считали, что каждому человеку принадлежит по одной букве  азбу-
ки, а что каждая из букв представляет собой частицу тела  Адама  Кадмона
на земле. В человеческих же снах эти буквы комбинируются и оживают в те-
ле Адама. Но эти азбука и речь, которая ими фиксируется,  отличаются  от
тех, что используем мы. Хазары были уверены, что им известно, где  лежит
граница между двумя языками и двумя письменностями,  между  божественной
речью - давар - и речью людей. Граница, утверждали они,  проходит  между
глаголом и именем! И в частности тетраграмма - тайное имя Бога,  которое
уже и  александрийская  "Септуагинта"  скрывает  под  безобидным  словом
"Kirios",- это вообще не имя, а глагол. Следует также иметь в виду,  что
и Авраам принимал во внимание глаголы, а не имена, которые  Господь  ис-
пользовал при сотворении мира. Язык, которым мы пользуемся, состоит, та-
ким образом, из двух неравных  сил,  существенным  образом  отличающихся
друг от друга по своему происхождению. Потому что глагол, логос,  закон,
представление об истинных процессах, о правильном и целесообразном пред-
шествовали самому акту сотворения мира и всего того, что будет  действо-
вать и вступать в отношения. А имена возникли только после того, как бы-
ли созданы твари этого мира, всего лишь для того, чтобы как-то их  обоз-
начить. Так что имена - это просто бубенчики на шапке, они приходят пос-
ле Адама, который говорит в своем 139-м псалме: "Еще нет слова на  языке
моем - Ты, Господи, уже знаешь его совершенно". То, что имена предназна-
чены быть основой людских имен, только лишний раз подтверждает, что  они
не относятся к кругу слов, составляющих Божие имя. Потому что Божие  имя
(Тора) это глагол, и этот глагол начинается с Алеф. Бог смотрел в  Тору,
когда создавал мир, поэтому слово, которым начинается мир,  это  глагол.
Таким образом, наш язык имеет два слоя - один слой божественный, а  дру-
гой - сомнительного порядка, связанный, судя по всему, с гее
   пространством на севере от Господа. Так ад и рай, прошлое  и  будущее
содержатся в языке и в его письменах.
   И в письменах языка! Здесь виднеется дно тени. Земная  азбука  предс-
тавляет собой зеркало небесной и разделяет судьбу  языка.  Если  мы  ис-
пользуем вместе и имена, и глаголы (хотя глаголы стоят  бесконечно  выше
имен, ибо не равны ни их возраст, ни происхождение, ибо они возникли до,
а имена после Творения), то все это относится и к азбуке. Поэтому буквы,
которыми записывают имена, и буквы, которыми фиксируются глаголы, не мо-
гут быть одного сорта, и они с незапамятных времен были поделены на  два
вида знаков и только сейчас перемешались в наших глазах, потому что  как
раз в глазах и прячется забывчивость. Так же как каждая буква земной аз-
буки соответствует какой-то части тела человека, так  и  буквы  небесной
азбуки соответствуют, каждая своей, частице тела Адама Кадмона, а  прос-
веты между буквами отмечают ритм его движения. Но ввиду того, что парал-
лельность Божией и человеческой азбуки недопустима, одна из  них  всегда
отступает, чтобы дать место другой; и наоборот, когда другая распростра-
няется - отступает первая. Это же верно и для письмен  Библии  -  Библия
постоянно дышит. Мгновениями в ней сверкают глаголы, а стоит  им  отсту-
пить, чернеют имена, правда, мы этого видеть не можем, так же как нам не
дано прочитать, что пишет черный огонь по белому огню. Так и тело  Адама
Кадмона попеременно то наполняет наше существо, то покидает его, как при
отливе, в зависимости от того, распространяется или  отступает  небесная
азбука. Буквы нашей азбуки возникают наяву, а буквы небесной азбуки  по-
являются в наших снах, рассыпанные как свет и песок  по  водам  земли  в
час, когда Божий письмена прильют и вытеснят  из  нашего  спящего  глаза
письмена человеческие. Потому что во сне думают глазами и ушами, речи во
сне не нужны имена, она использует лишь одни глаголы, и  только  во  сне
любой человек цадик, и никогда не убийца... Я, Самуэль Коэн, пишущий эти
строки, так же, как хазарские ловцы снов, ныряю в области темной стороны
света и пытаюсь извлечь заточенные там Божий искры,  однако  может  слу-
читься, что моя собственная душа останется там в плену. Из которые я со-
бираю, и из слов тех, кто занимался этим же до меня, я составляю  книгу,
которая, как говорили хазарские ловцы снов, явит собой тело Адама Кадмо-
на на земле...



   Переглянувшись в полумраке, раби и Нехама пересмотрели оставшиеся бе-
лые чехлы и не нашли в них ничего, кроме нескольких десятков сложенных в
алфавитном порядке связок бумаг, то есть то, что Коэн называл "Хазарским
словарем" ("Lexicon Cosri") и что, как они  поняли,  представляло  собой
собрание сведений о хазарах, об их вере, обычаях и обо всех людях,  свя-
занных с ними, с их историей и их обращением в иудаизм. Это был  матери-
ал, похожий на тот, что за много веков до Козна обработал Иуда Халеви  в
своей книге о хазарах, однако Коэн пошел дальше, чем Халеви, он попытал-
ся глубже войти в суть вопроса о том, кем были неназванные в книге Хале-
ви христианский и исламский участники полемики ?. Коэн стремился  узнать
имена этих двоих, их аргументы и восстановить их  биографии  для  своего
словаря, который, как он считал, должен охватить и вопросы, оставшиеся в
еврейских источниках о хазарах без внимания. Так, в словаре Коэна оказа-
лись наброски жизнеописания одного христианского проповедника и  миссио-
нера, очевидно того самого, о котором Коэн расспрашивал иезуитов, но они
были очень скудны, там не было имени, которое Коэну не удалось узнать, и
этот материал нельзя было включить в словарь. "Иуда  Халеви,  -  записал
Коэн в комментарии к этой незаконченной биографии, - его издатели и дру-
гие еврейские комментаторы и источники называют  имя  только  одного  из
трех участников в религиозной полемике при дворе хазарского кагана.  Это
еврейский представитель - Исаак Сангари ?, который истолковал хазарскому
правителю сон о явлении ангела. Имен  остальных  участников  полемики  -
христианского и исламского - еврейские источники не называют, там  гово-
рится только, что один из них философ, а про другого, араба, даже не со-
общают, убили ли его до или после полемики. Может быть, где-то на свете,
- писал дальше Коэн, - еще кто-то собирает документы и сведения о  хаза-
рах, так же как это делал Иуда Халеви, составляет такой же свод источни-
ков или словарь, как это делаю я. Может быть, это делает кто-то  принад-
лежащий к иной вере - христианин или приверженец ис ожет быть, где-то  в
мире есть двое, которые ищут меня так же, как я ищу их. Может быть,  они
видят меня во снах, как и я их, жаждут того, что я уже знаю, потому  что
для них моя истина - тайна, так же как и их истина для меня  -  сокрытый
ответ на мои вопросы. Не зря говорят, что шестидесятая доля каждого  сна
- это истина. Может, и я не зря вижу во сне Царьград и себя в этом горо-
де вижу совсем не таким, каков на самом деле, а ловко сидящим в седле, с
быстрой саблей, хромым и верующим не в того бога, в которого верую я.  В
Талмуде написано: "Пусть идет, чтобы его сон был истолкован перед  трои-
цей". Кто моя троица? Не рядом ли со мною и второй, христианский охотник
за хазарами, и третий, исламский? Не живут ли  в  моих  душах  три  веры
вместо одной? Не окажутся ли две мои души в аду и лишь одна в  раю?  Или
же всегда, как и в книге о сотворении света, необходима троица, а кто-то
один недостаточен, и поэтому я не случайно стремлюсь найти двух  других,
как и они, вероятно, стремятся найти третьего. Не знаю, но я  ясно  про-
чувствовал, что три мои души воюют во мне, и одна из них, с саблей,  уже
в Царьграде, другая сомневается, плачет и поет, играя на лютне, а третья
ополчилась против меня. Та, третья, еще не дает о себе знать или  просто
пока не может до меня добраться. Поэтому я вижу во снах только того пер-
вого, с саблей, а второго, с лютней, не вижу. Рав  Хисда  говорит  "Сон,
который не истолкован, подобен непрочитанному письму", я же переиначиваю
это и говорю: "Непрочитанное письмо подобно сну, который не  приснился".
Сколько же послано мне снов, которые я никогда не получил и  не  увидел?
Этого я не знаю, но знаю, что одна из моих душ может разгадать происхож-
дение другой души, глядя на чело спящего человека. Я чувствую, что  час-
тицы моей души можно встретить среди других человеческих существ,  среди
верблюдов, среди камней и растений; чей-то сон взял материал от тела мо-
ей души и где-то далеко строит из него свой дом. Мои души для своего со-
вершенства ищут содействия других душ, так души помогают друг  другу.  Я
знаю, мой хазарский словарь о хватывает все десять чисел и двадцать  две
буквы еврейского алфавита; из них можно построить мир,  но  вот  ведь  я
этого не умею. Мне не хватает нескольких имен,  и  некоторые  места  для
букв из-за этого останутся незаполненными. Как бы я хотел, чтобы  вместо
словаря с именами можно было взять только одни глаголы! Но человеку  это
не дано. Потому что буквы, которые  составляют  глаголы,  происходят  от
Элохима, они нам не известны, и они  суть  не  человечьи,  но  Божий,  и
только те буквы, которые составляют имена, те, что происходят из  геенны
и от дьявола, только они составляют мой словарь, и только эти буквы дос-
тупны мне. Так что мне придется держаться имен и дьявола..."
   - Баал халомот! - воскликнул раби Папо, когда они дошли до этого мес-
та в бумагах Коэна. - Не бредит ли он?
   - Я думаю иначе, - ответил Нехама и загасил свечу,
   - Что ты думаешь? - спросил раби Папо и  загасил  светильник,  причем
души, прошептав каждая свое имя, исчезли.
   - Я думаю, - ответил Нехама в полной темноте, такой, что мрак комнаты
смешивался с мраком его уст, - я думаю, о том, что ему больше подойдет -
Землин, Кавала или Салоники?
   - Салоники, еврейский город? - удивился раби Папо.- Какой может  быть
разговор об этом? Его нужно сослать в рудники в Сидерокапси!
   - Мы отправим его в Салоники, к его невесте,- заключил второй  старец
задумчиво, и они вышли, не зажигая света.
   На улице их ждал южный ветер, который посолил им глаза.



   Так на судьбе Самуэля Коэна была поставлена печать. Он был изгнан  из
Дубровника и, как можно понять из донесения жандармов, простился со сво-
ими знакомыми "на день святого апостола Фомы в 1689 году,  когда  стояла
такая засуха, что у скота линяли  хвосты,  а  весь  Страдун  был  покрыт
птичьими перьями". В тот вечер госпожа Ефросиния надела мужские брюки  и
вышла в город, как любая женщина. Коэн в последний раз шел от  аптеки  к
палаццо Спонза, и она под аркой у Гаришта бросила ему под ноги  серебря-
ную монету. Он поднял монету и подошел к  ней,  в  темноту.  Сначала  он
вздрогнул, думая, что перед ним мужчина, однако стоило ей прикоснуться к
нему пальцами, как он сразу же узнал ее.
   Не уезжай, - сказала она, - с судьями все можно уладить. Только  ска-
жи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бы заменить недолгим  заключе-
нием в береговых тюрьмах. Я суну кому надо несколько  золотых  эскудо  в
бороду, и нам не придется расставаться.
   Я уезжаю не потому, что изгнан, - ответил Коэн, - их бумаги для  меня
значат не больше, чем птичий помет. Я должен  ехать  потому  что  сейчас
крайний срок. С детства я вижу во сне, как во мраке бьюсь  с  кем-то  на
саблях и хромаю. Я вижу сны на языке, которого я  не  понимаю  наяву.  С
первого такого сна прошло двадцать два года, и  наступило  время,  когда
сон должен сбыться. Тогда все станет ясно. Или сейчас,  или  никогда.  А
прояснится все только там, где я вижу себя во снах, - в Царьграде. Пото-
му что не напрасно мне снятся эти кривые улицы, проложенные  так,  чтобы
убивать ветер, эти башни и вода под ними...
   Если мы больше не встретимся в этой жизни,- сказала  на  это  госпожа
Ефросиния,- то встретимся в какой-нибудь другой, будущей. Может, мы лишь
корни душ, которые когда-нибудь прорастут. Может, твоя душа носит в  се-
бе, как плод, мою душу и однажды родит ее, но до  того  обе  они  должны
пройти путь, который им предопределен...
   Даже если это так, то в том будущем мире мы  не  узнаем  друг  друга.
Твоя душа - это не душа Адама, та, которая изгнана в души всех следующих
поколений и осуждена умирать снова и снова в каждом из нас.
   Встретимся, если не так, то по-другому. Я скажу тебе,  как  меня  уз-
нать. Я буду мужского пола, но руки у меня останутся такими же -  каждая
с двумя большими пальцами, так что каждая может быть и левой и правой...
   С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна в перстень, и  они
расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич, которая последовала вскоре и
была так ужасна, что даже воспета в народных песнях,  не  могла  бросить
тень на Коэна, потому что к этому моменту он сам впал в  то  оцепенение,
из которого не смог ни пробудиться, ни вернуться.
   Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники  к  своей  невесте
Лидисии и женится на ней, как и рекомендовала  ему  еврейская  община  в
Дубровнике. Но он этого не сделал. В тот вечер он набил трубку, а  утром
выкурил ее в стане требиньского Сабляк-паши, который готовился к  походу
на Валахию. Так Коэн вопреки всему направился в  сторону  Царьграда.  Но
туда он не попал никогда. Очевидцы из свиты паши, которых подкупили дуб-
ровницкие евреи, предложив им растительных красок для льна за то, что те
расскажут им о конце Коэна, говорят следующее:



   В тот год паша направлялся со своей свитой на север, а облака над ни-
ми все время летели на юг, будто хотели унести их память. Уже  одно  это
было плохим знаком. Не спуская глаз со своих собак, они пронеслись через
душистые боснийские леса, как сквозь времена года, и в ночь лунного зат-
мения влетели на постоялый двор под Шабацем. Один из жеребцов паши  сло-
мал ноги на Саве, и он  приказал  призвать  своего  смотрителя  конского
кладбища. Коэн, однако, спал так крепко, что не слыхал, как его зовут, и
паша с оттяжкой будто тащил воду из колодца,  ударил  его  кнутом  между
глаз, и гривны на его руке зазвенели. Коэн в тот же миг вскочил и  бегом
отправился выполнять свои обязанности. После этого случая след Коэна  на
некоторое время исчез, потому что из лагеря паши он ушел в Белград,  ко-
торый тогда находился в руках австрийцев. Известно, что  в  Белграде  он
посещал огромный трехэтажный дом турецких сефардов, наполненный сквозня-
ками, которые свистели по всем коридорам,- еврейский дом, "абхехам", где
было более ста комнат, пятьдесят кухонь и тридцать подвалов.  На  улицах
города над двумя реками он видел платные бои детей, которые  дрались  до
крови, как петухи, а толпа вокруг билась об заклад.  Он  остановился  на
старом постоялом дворе, который принадлежал тамошним немецким евреям  по
фамилии Ашкенази, в одной из его сорока семи комнат, и тут нашел книгу о
толковании снов, написанную на "ладино" - испанско-еврейском языке,  ко-
торым пользуются евреи в странах  Средиземноморья,  Ближе  к  вечеру  он
смотрел на церковные колокольни, которые как плуги вспахивали облака над
Белградом.
   - Добравшись до края неба, - записал Коэн, -  они  разворачиваются  и
пускаются в обратном направлении через новые облака...
   Когда отряд Сабляк-паши вышел к Дунаю, одной из четырех райских  рек,
которая символизирует аллегорический пласт Библии, Коэн опять  присоеди-
нился к нему. Тогда произошло то, что принесло Коэну расположение и бла-
госклонность паши. Паша взял с собой в этот поход одного грека, пушечно-
го мастера, которому платил большие деньги. Грек с формами для отливки и
другими приспособлениями отставал на день хода от  основного  отряда,  и
как только начались первые перестрелки с  сербами  и  австрийцами,  паша
приказал отлить на Джердапе пушку, которая могла бы поражать цели в трех
тысячах локтей, притом ядрами вдвое тяжелее  обычных.  "Теперь  от  моей
"лумпарды" (пушки),- говорил паша,- издохнут цыплята в яйцах, лисицы вы-
кинут, а мед в ульях станет горьким". Паша приказал  послать  за  греком
Коэна. Однако в тот день был шаббат, и Коэн вместо того, чтобы  вскочить
верхом и помчаться, лег спать...
   Утром он выбрал одну верблюдицу, потомка двугорбого самца и  одногор-
бой самки, из тех, которых все лето обрабатывали дегтем, чтобы  подгото-
вить к дороге. Взял он с собой и коня, "веселка", таких обычно пускают к
кобылам, чтобы поднять им настроение перед тем, как их оседлает произво-
дитель. Сменяя верблюдицу и коня, Коэн за сутки одолел двухдневный  путь
и выполнил приказание паши. Когда тот, изумленный, спросил,  где  и  кто
учил его верховой езде, Коэн ответил, что научился этому  мастерству  во
сне. Такой ответ настолько понравился паше, что он подарил Коэну  серьгу
для носа.
   Когда пушка была готова, начался артобстрел вражеской стороны.  Потом
Сабляк повел свой отряд в атаку, и на сербские позиции  обрушились  все,
включая Коэна, который вместо сабли имел при себе мешок для овса, хотя в
нем, как нам уже известно, не было ничего ценного, только старые,  мелко
исписанные листы бумаги в белых чехлах.
   - Под небом густым, как похлебка,- рассказывал очевидец, - влетели мы
на одну из позиций, где застали трех человек, все остальные в панике бе-
жали. Двое играли в кости, не обращая на нас  никакого  внимания.  Возле
них перед шатром, словно в бреду, лежал какой-то богато одетый  всадник,
и на нас напали только его собаки. В мгновение ока наши изрубили  одного
из игроков и копьем пригвоздили к земле спящего всадника. Он, уже  прон-
зенный, приподнялся на локте и посмотрел на Коэна, тот от этого  взгляда
упал как подстреленный, и из мешка посыпались бумаги. Паша спросил,  что
это с Коэном, не убит ли он, на что другой игрок ответил по-арабски:
   - Если его зовут Коэн, то его не пуля сразила. Его свалил сон...
   Оказалось, что это правда, и странные слова спасли игроку жизнь ровно
на один день. Потому что человеческое слово как голод. Всегда имеет раз-
ную силу...



   Кончается сообщение о Самуэле Коэне, еврее  из  дубровницкого  гетто,
рассказом о его последнем сне, тяжелом и глубоком забытьи, в котором  он
потонул безвозвратно, как в глубоком море. Последний рассказ  о  Самуэле
Коэне услышал требиньский Сабляк-паша от того игрока, жизнь которого по-
щадили на поле боя. То, что он сообщил паше, останется навсегда  зашитым
в шелковый шатер на Дунае, и до нас дошли только отрывки разговора,  ко-
торые доносились из-за зеленой ткани, не пропускавшей дождя. Игрока зва-
ли Юсуф Масуди, и он умел читать сны. Он мог в чужом  сне  поймать  даже
зайца, а не то что человека, и служил у того  самого  спящего  всадника,
которого пробудили копьем. Всадник этот был важным и богатым  человеком,
звали его Аврам Бранкович, и одни его борзые стоили не меньше, чем судно
пороха. Масуди рассказывал о нем невероятные вещи. Он уверял  Сабляк-па-
шу, что в своем тяжелом сне Коэн видел именно этого Аврама Бранковича.
   - Ты говоришь, что читаешь сны? - спросил его в ответ Сабляк-паша.  -
Можешь ли ты тогда прочитать и сон Коэна?
   - Конечно, могу. Я уже вижу, что ему снится: поскольку Бранкович уми-
рает, он видит его смерть. При этих словах паша как будто оживился.
   - Это значит, - быстро сказал он, - что Коэн может сейчас увидеть то,
чего не может ни один смертный, - видя во сне умирающего Бранковича,  он
может пережить смерть и остаться живым?
   - Да, это так, - согласился Масуди, - но он не  может  пробудиться  и
рассказать нам все, что видел во сне.
   - Но зато ты можешь увидеть, как он видит во сне эту смерть.
   - Могу и завтра расскажу вам, как умирает человек и что он  при  этом
чувствует...
   Ни Сабляк-паша, ни мы никогда не узнаем, зачем он это предложил, - то
ли чтобы хоть на один день продлить свою жизнь,  то  ли  чтобы  действи-
тельно посмотреть сон Коэна и найти там смерть Бранковича. Паша  все  же
решил, что стоит попробовать. Он сказал, что каждый следующий день стоит
столько же, сколько неиспользованная подкова, а вчерашний - сколько  по-
терянная, и оставил Масуди жить до утра.
   Этой ночью Коэн спал в последний раз, его огромный  нос,  как  птица,
высовывался из его улыбки во сне, и эта улыбка походила на огрызок с ка-
кого-то давно съеденного обеда. Масуди не отходил от  его  изголовья  до
утра, а когда рассвело, уже не был похож на самого себя, словно его  би-
чевали в тех снах, которые он читал. А прочитал он в них следующее:
   Бранкович будто и не умирал от раны, нанесенной копьем. Он этой  раны
не чувствовал. Он чувствовал сразу множество ран, и число их росло.  Ему
чудилось, что он стоит высоко на каком-то каменном столбе и считает. Бы-
ла весна, дул ветер, который заплетал в косы ветви, и все они от  Муреша
до Тисы и Дуная стояли как девушки. Что-то вроде стрел вонзалось  в  его
тело, но процесс этот тек в обратном направлении: от  каждой  стрелы  он
сначала чувствовал рану, затем укол, потом боль прекращалась, слышался в
воздухе свист, и наконец звенела тетива, отпуская стрелу.  Так,  умирая,
он считал эти стрелы от одной до семнадцати, а потом упал  со  столба  и
перестал считать. При падении он столкнулся с чем-то твердым,  неподвиж-
ным и огромным. Но это была не земля. Это была смерть.  От  этого  удара
его раны разлетелись во все стороны, так что теперь они больше друг дру-
га не чувствовали, и только после этого он грянулся о землю,  уже  мерт-
вый.
   А потом в этой же смерти он умер второй раз, хотя казалось, что в ней
нет места даже для малейшей боли. Между ударами стрел он умирал еще раз,
но только совсем по-другому - умирал недозрелой мальчишеской смертью,  и
единственное, чего он боялся, - это не успеть справиться с огромной  ра-
ботой (потому что смерть - это тяжелый труд), чтобы,  когда  придет  миг
падения со столба, и с другой смертью все было кончено. Поэтому он  нап-
рягался и спешил. В этой неподвижной спешке он лежал за пестрой  комнат-
ной печью, сложенной в форме маленькой, как будто игрушечной,  церкви  с
красными и золотыми куполами. Горячие и ледяные приступы  боли  катились
от его тела в комнату, как будто из него высвобождались и быстро сменяли
друг друга времена года. Сумрак ширился, как влага, каждая комната в до-
ме чернела по-своему, и только окна были еще нагружены последним  светом
дня, чуть более бледным, чем сумерки в комнате. Кто-то прошел  тогда  из
невидимых сеней, неся свечу; казалось, что на косяке было столько черных
дверей, сколько страниц в книге, вошедший перелистал их быстро, так  что
свеча затрепетала, и шагнул в комнату. Что-то потекло из него, он выпус-
тил из себя все свое прошлое и остался пуст. А потом будто  бы  возмути-
лись воды, и на дворе ночь поднялась с земли на небо, и у него вдруг вы-
пали сразу все волосы, как будто кто-то сбил шапку с его головы, которая
была уже мертвой.
   И тогда во сне Коэна возникла третья смерть Бранковича. Она была едва
заметна, заслонена чем-то, что могло быть  накопленным  временем.  Будто
сотни лет стояли между двумя первыми смертями Бранковича и третьей,  ко-
торая была едва видна с того места, где находился Масуди. В  первый  мо-
мент Масуди подумал, что Бранкович сейчас умирает смертью своего  прием-
ного сына Петкутина, но, так как он знал, чем тот  кончил,  ему  тут  же
стало ясно, что это не та смерть. Та, третья, смерть была быстрой и  ко-
роткой. Бранкович лежал в странной постели, и какой-то мужчина душил его
подушкой. Все это время Бранкович думал только об одном - нужно схватить
яйцо, лежащее на столике рядом с кроватью, и разбить его.  Бранкович  не
знал, зачем  это  нужно,  но  пока  его  душили,  он  понимал,  что  это
единственное, что важно. Одновременно он понял,  что  человек  открывает
свое вчера и завтра с большим опозданием, через миллион лет  после  воз-
никновения, - сначала завтра, а потом вчера. Он открыл их  одной  давней
ночью, когда в сумраке угасал настоящий  день,  стиснутый  и  почти  что
прерванный между прошлым и будущим, которые в ту ночь настолько  разрос-
лись, что почти соединились. Так было и сейчас. Настоящий  день  угасал,
задушенный между двумя вечностями - прошлой и будущей, и Бранкович  умер
в третий раз, в тот миг, когда прошлое и будущее  столкнулись  в  нем  и
раздавили его тогда, когда ему наконец удалось разбить яйцо...
   И тут вдруг сон Коэна оказался пустым,  как  пересохшее  русло  реки.
Настало время пробуждения, но не было больше никого, чтобы видеть во сне
явь Коэна, как это при жизни делал Бранкович. Вот так и с Коэном  должно
было случиться то, что случилось. Масуди видел, как во сне Коэна,  кото-
рый превращался в агонию, со всех вещей, окружавших его, как шапки,  по-
падали имена и мир остался  девственно  чист,  как  в  день  сотворения.
Только первые десять чисел и те буквы алфавита,  что  означают  глаголы,
сверкали надо всем, что окружало Коэна, как золотые слезы.  И  тогда  он
понял, что числа десяти заповедей - это  тоже  глаголы  и  что,  забывая
язык, их забывают последними, но они продолжают  звучать  как  эхо  даже
тогда, когда сами заповеди уже исчезли из памяти.
   В этот миг Коэн проснулся в своей смерти, и перед Масуди исчезли  все
пути, потому что над горизонтом опустилась пелена, на которой  водой  из
реки Яббок было написано: "Ибо ваши сны - это дни в ночах".

Важнейшая литература. Аноним, Lexicon Cosri, Continens Colloquium seu
disputationem de religione, Regiemonti, Borussiae excudebat typographus
loannes Daubmannus, Anno 1691, passim; о предках Коэна см.: М. Панти h, "Син
вjepeник jeднe матере". Анали Хисториjского института Jyгославенске академиjе
знаности и умjетноси у Дубровнику, 1953, 11, стр. 209-216.



   LIBER COSRI - название латинского перевода книги о хазарах Иуды Хале-
ви ?, появившегося в 1660 году. Переводчик Джон Буксторф (John  Buxtorf,
1599- 1664) привел наряду со своим латинским переводом и еврейскую  вер-
сию. Буксторф носил такую же фамилию и имя, как и его отец, и рано начал
интересоваться библейским, раввинским и средневековым еврейским  языком.
Он переводил на латинский Маймонида (Базель,  1629),  а  также  принимал
участие в длительной полемике с Луисом Капелом о библейских  надстрочных
знаках и письменах, означающих гласные звуки. Перевод  книги  Халеви  он
опубликовал в Базеле в 1660 году, добавив к нему предисловие, из которо-
го видно, что он пользовался венецианским изданием с еврейским переводом
Ибн Тибона ?. Так же как и Халеви, он считал гласные душой букв, в связи
с чем утверждал, что на каждую из двадцати двух согласных приходится  по
три гласных. Чтение, по его мнению, представляет собой  попытку  попасть
камнем в другой камень, подброшенный тобою же за миг до этого,  так  что
согласные в таком случае это камни, а их скорость - гласные. Он полагал,
что в Ноев ковчег во время потопа было помещено и семь цифр, причем  они
находились там под видом голубей, потому что голубь может считать до се-
ми. Однако эти цифры имели знак не согласных, а гласных письмен.


Титульный лист
книги Халеви о хазарах
(базельское издание, XVII в.).



   Несмотря на то что "Хазарская переписка"  известна  уже  сразу  после
1577 года, широкому читателю она стала доступна лишь по изданному  Букс-
торфом Халеви, то есть с 1660 года, потому что в приложении было опубли-
ковано и письмо Хисдая Ибн Шапрута, а также ответ хазарского короля  Ио-
сифа.



   ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ (XVII век) - дубровницкая  аристократка
из рода Геталдич-Крухорадичей, замужем за  одним  из  аристократов  рода
Luccari. В своем дворце держала клетку с птицей сойкой, чье  присутствие
в доме считается целебным, а на  стене  -  греческие  часы,  которые  по
праздникам играли тропари и кондаки. Она говорила, что за любой  дверью,
которую мы открываем в течение всей жизни, нас ждет такая  же  неожидан-
ность, как в трех наудачу вытянутых картах, а о своем богатом супруге  -
что он ужинает тишиной и водами. Была известна  свободным  поведением  и
красотой: в свое оправдание она шутя говорила, что страсть  и  честь  по
одной дорожке не ходят, и имела по два больших пальца  на  каждой  руке.
Она всегда была в перчатках, даже во время обеда, любила красные,  голу-
бые и желтые кушания и носила платья этих же цветов. У нее было двое де-
тей, дочь и сын. Однажды ночью ее семилетняя дочь  увидела  через  окно,
отделявшее ее спальню от материнской, как  мать  рожает.  В  присутствии
своей сидящей в клетке птицы госпожа Ефросиния родила маленького борода-
того старичка со шпорами на босых ногах, который,  появившись  на  свет,
крикнул: "Голодный грек и на небо пойдет", перегрыз собственную пуповину
и тут же куда-то убежал, схватив вместо одежды чью-то шапку  и  на  бегу
окликнув по имени свою сестру. С той поры девочка потеряла дар речи,  от
нее ничего нельзя было добиться, и ее поместили подальше от глаз, в  Ко-
навле. Говорили, что такие дела происходят с госпожой  Ефросинией  из-за
того, что она села на хлеб и состоит в тайной связи с евреем из  дубров-
ницкого гетто, по имени Самуэль Коэн ?. На упреки в слишком вольных  ма-
нерах госпожа Ефросиния отвечала  презрительно,  что  не  позволит  себя
учить и что не желает пить чужим ртом:
   - Верно говорят, сотня нарядных, статных и знатных  ученых-чернокниж-
ников, для которых время ничего не значит, пришлись бы мне по вкусу!  Да
только в Рагузе такой сотни не наберется за всю ее  историю!  А  у  кого
есть время ждать?


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [3]