Над  романом  "Счастливая Москва" А.П.Платонов работал в
1932-36 гг. Опубликован впервые в сентябрьском  номере  "Нового
мира" за 1991 год. Публикация М.А.Платоновой.
     В  романе  есть  одна  незаконченная  фраза (в главе 8), а
также несколько мест, где автор записал  по  два  варианта,  но
выбора не сделал. В последнем случае варианты приведены в косых
скобках. В одном случае  (глава  6,  квадратные  скобки)  автор
вычеркнул из предложения два слова, но варианта не привел.

     1

     Темный человек с горящим факелом бежал по улице в  скучную
ночь  поздней  осени.  Маленькая  девочка  увидела  его из окна
своего дома, проснувшись от скучного сна.  Потом  она  услышала
сильный  выстрел  ружья и бедный грустный крик -- наверно убили
бежавшего  с  факелом  человека.  Вскоре  послышались  далекие,
многие выстрелы и гул народа в ближней тюрьме... Девочка уснула
и  забыла  все, что видела потом в другие дни: она была слишком
мала, и память и ум раннего детства заросли в ее теле  навсегда
последующей  жизнью.  Но  до  поздних  лет  в  ней неожиданно и
печально поднимался и бежал безымянный  человек  --  в  бледном
свете  памяти  --  и  снова  погибал во тьме прошлого, в сердце
выросшего ребенка. Среди голода  и  сна,  в  момент  любви  или
какой-нибудь другой молодой радости -- вдруг вдалеке, в глубине
тела опять раздавался грустный крик мертвого, и молодая женщина
сразу  меняла  свою  жизнь  -- прерывала танец, если танцевала,
сосредоточенней, надежней работала, если  трудилась,  закрывала
лицо  руками, если была одна. В ту ненастную ночь поздней осени
началась октябрьская революция -- в том городе, где жила  тогда
Москва Ивановна Честнова.
     Отец  ее скончался от тифа, а голодная осиротевшая девочка
вышла из дома и больше назад не вернулась. С уснувшей душой, не
помня ни людей, ни пространства, она несколько лет ходила и ела
по родине, как в пустоте, пока не очнулась в детском доме  и  в
школе.  Она  сидела  за  партой  у  окна,  в  городе Москве. На
бульваре уже перестали расти деревья, с них  без  ветра  падали
листья  и  покрывали  умолкшую землю -- на долгий сон грядущий;
был конец сентября месяца и тот год, когда кончились все  войны
и транспорт начал восстанавливаться.
     В  детском доме девочка Москва Честнова находилась уже два
года, здесь же ей дали имя, фамилию и даже отчество, потому что
девочка помнила свое имя и раннее детство очень  неопределенно.
Ей  казалось,  что  отец  звал  ее  Олей, но она в этом не была
уверена и молчала, как  безымянная,  как  тот  погибший  ночной
человек.  Ей  тогда  дали имя в честь Москвы, отчество в память
Ивана -- обыкновенного русского красноармейца, павшего в  боях,
-- и  фамилию в знак честности ее сердца, которое еще не успело
стать бесчестным, хотя и было долго несчастным.
     Ясная и восходящая жизнь Москвы Честновой началась с  того
осеннего  дня,  когда  она сидела в школе у окна, уже во второй
группе, смотрела в смерть листьев на  бульваре  и  с  интересом
прочитала  вывеску  противоположного дома: "Рабоче-крестьянская
библиотека-читальня имени А.В.Кольцова". Перед последним уроком
всем детям дали в первый раз их жизни по белой булке с котлетой
и картофелем и рассказали,  из  чего  делаются  котлеты  --  из
коров.  Заодно велели всем к завтрашнему дню написать сочинение
о корове, кто их видел, а также о своей будущей жизни.  Вечером
Москва  Честнова,  наевшись  булкой  и  густой котлетой, писала
сочинение за общим столом, когда все подруги  ее  уже  спали  и
слабо  горел маленький электрический свет. "Рассказ девочки без
отца и матери о своей будущей жизни. -- Нас учат теперь уму,  а
ум  в голове, снаружи ничего нет. Надо жить по правде с трудом,
я хочу жить будущей  жизнью,  пускай  будет  печенье,  варенье,
конфеты и можно всегда гулять в поле мимо деревьев. А то я жить
не  буду,  если  так, мне не хочется от настроения. Мне хочется
жить обыкновенно со счастьем. Вдобавок нечего сказать".
     Из школы Москва впоследствии  сбежала.  Ее  вернули  снова
через  год  и  стыдили  на  общем  собрании,  что  она как дочь
революции поступает недисциплинированно и неэтично.
     -- Я не дочь, я сирота! -- ответила тогда Москва  и  снова
стала прилежно учиться, как не бывшая нигде в отсутствии.
     Из  природы  ей нравились больше всего ветер и солнце. Она
любила лежать где-нибудь в траве и слушать  о  том,  что  шумит
ветер  в  гуще  растений,  как  невидимый, тоскующий человек, и
видеть летние облака, плывущие далеко  над  всеми  неизвестными
странами  и  народами;  от  наблюдения облаков и пространства в
груди Москвы начиналось сердцебиение, как будто  ее  тело  было
вознесено  высоко  и  там  оставлено  одно. Потом она ходила по
полям, по простой плохой земле и зорко, осторожно всматривалась
всюду, еще только осваиваясь жить и радуясь, что ей  здесь  все
подходит -- к ее телу, сердцу и свободе.
     По   окончании  девятилетки  Москва,  как  всякий  молодой
человек, стала бессознательно искать дорогу в свое  будущее,  в
счастливую  тесноту  людей;  ее  руки томились по деятельности,
чувство искало гордости и героизма, в уме заранее торжествовала
еще таинственная, но высокая судьба. Семнадцатилетняя Москва не
могла никуда войти сама, она ждала приглашения, словно  ценя  в
себе  дар  юности  и  выросшей силы. Поэтому она стала на время
одинокой и странной. Случайный человек познакомился  однажды  с
Москвой  и  победил ее своим чувством и любезностью, -- и тогда
Москва вышла за него замуж, навсегда и враз испортив свое  тело
и  молодость.  Ее большие руки, годные для смелой деятельности,
стали обниматься; сердце, искавшее героизма, стало любить  лишь
одного  хитрого  человека,  вцепившегося  в  Москву, как в свое
непременное достояние. Но  в  одно  утро  Москва  почувствовала
такой  томящий  стыд  своей  жизни,  не сознавая точно, от чего
именно, что поцеловала спящего мужа в лоб на прощанье и ушла из
комнаты, не взяв с собой ни одного второго  платья.  До  вечера
она  ходила по бульварам и по берегу Москвы-реки, чувствуя один
ветер сентябрьской мелкой  непогоды  и  не  думая  ничего,  как
пустая и усталая.
     Ночью  она  хотела  залезть  на ночлег куда-нибудь в ящик,
найти порожнюю пищевую будку Мостропа  или  еще  что-либо,  как
поступала она прежде в своем бродячем детстве, но заметила, что
давно  стала  большая и не влезет незаметно никуда. Она села на
скамью в темноте позднего бульвара  и  задремала,  слушая,  как
бродят вблизи и бормочут воры и бездомовные хулиганы.
     В  полночь  на  ту  же  самую  скамью  сел  незначительный
человек, с тайной и совестливой надеждой, что  может  быть  эта
женщина  полюбит  его  внезапно  сама,  поскольку  он не мог по
кротости своих сил настойчиво добиваться любви; он  в  сущности
не искал ни красоты лица, ни прелести фигуры -- он был согласен
на  все  и  на  высшую жертву со своей стороны, лишь бы человек
ответил ему верным чувством.
     -- Вам чего? -- спросила его проснувшаяся Москва.
     -- Мне ничего! -- ответил этот человек. -- Так просто.
     -- Я спать хочу, и мне негде,-- сказала Москва.
     Человек сейчас же заявил ей, что у него есть  комната,  но
во  избежание  подозрений  в  его  намерениях -- лучше ей снять
номер в гостинице и там проспать в чистой постели,  закутавшись
в  одеяло.  Москва  согласилась,  и они пошли. По дороге Москва
велела своему спутнику устроить ее  куда-нибудь  учиться  --  с
пищей и общежитием.
     -- А что вы любите больше всего? -- спросил он.
     -- Я  люблю  ветер в воздухе и еще разное кое-что, сказала
утомленная Москва.
     -- Значит -- школа воздухоплавания, другое вам не годится,
-- определил сопровождающий Москву человек. -- Я постараюсь.
     Он нашел ей номер в Мининском Подворье, заплатил вперед за
трое суток и дал на  продукты  тридцать  рублей,  а  сам  пошел
домой, унося в себе свое утешение.
     Через  пять  дней  Москва  Честнова посредством его заботы
поступила в школу воздухоплавания и переехала в общежитие.

     2

     В центре столицы,  на  седьмом  этаже  жил  тридцатилетний
человек  Виктор  Васильевич  Божко. Он жил в маленькой комнате,
освещаемой одним окном; гул нового  мира  доносился  на  высоту
такого  жилища  как симфоническое произведение -- ложь низких и
ошибочных звуков затухала не выше четвертого этажа.  В  комнате
было   бедное   суровое   убранство,   не   от   нищеты,  а  от
мечтательности:  железная  кровать  эпидимического  образца   с
засаленным,   насквозь  прочеловеченным  одеялом,  голый  стол,
годный для большой  сосредоточенности,  стул  из  ширпотребного
утиля, самодельные полки у стены с лучшими книгами социализма и
девятнадцатого века, три портрета над столом -- Ленин, Сталин и
доктор  Заменгоф,  изобретатель международного языка эсперанто.
Ниже трех портретов висели  в  четыре  ряда  мелкие  фотографии
безымянных  людей,  причем  на фотографиях были не только белые
лица, но также негры, китайцы и жители всех стран.
     До позднего вечера  комната  эта  бывает  пуста;  уставшие
опечаленные звуки постепенно замирают в ней, скучающее вещество
потрескивает  иногда,  свет  солнца  медленно  бредет  по  полу
четырехугольником окна и стушевывается на  стене  в  ночь.  Все
кончается, одни предметы томятся в темноте.
     Приходит живущий здесь человек и зажигает технический свет
электричества.  Жилец счастлив и покоен, как обычно, потому что
жизнь его не проходит даром; тело его  устало  за  день,  глаза
побелели,  но сердце бьется равномерно и мысль блестит ясно как
утром. Сегодня  Божко,  геометр  и  городской  землеустроитель,
закончил  тщательный  план  новой  жилой улицы, рассчитав места
зеленых насаждений, детских площадок и районного  стадиона.  Он
предвкушал близкое будущее и работал с сердцебиением счастья, к
себе же самому, как рожденному при капитализме, был равнодушен.
     Божко  вынул  пачку  личных  писем,  получаемых  им  почти
ежедневно  в  адрес  службы,  и  сосредоточился  в  них   своим
размышлением   за  пустым  столом.  Ему  писали  из  Мельбурна,
Капштадта,  из  Гонконга,  Шанхая,  с  небольших   островов   ,
притаившихся  в  водяной  пустыне Тихого океана, из Мегариды --
поселка   у   подножия   греческого   Олимпа,   из   Египта   и
многочисленных  пунктов  Европы.  Служащие  и  рабочие, дальние
люди, прижатые к  земле  неподвижной  эксплуатацией,  научились
эсперанто  и  победили  безмолвие  между народами; обессиленные
трудом, слишком бедные для путешествий, они сообщались  друг  с
другом мыслью.
     В  числе  писем было несколько денежных переводов: негр из
Конго перевел 1 франк, сириец из Иерусалима 4 амдоллара,  поляк
Студзинский  каждые  три  месяца  переводил  по  10 злотых. Они
заранее  строили  себе  рабочую  родину,  чтобы  им  было   где
приютиться  на старости лет, чтобы дети их могли в конце концов
убежать и  спастись  в  холодной  стране,  нагретой  дружбой  и
теплом.
     Божко  аккуратно  вносил  эти  деньги на заем, а облигации
отсылал невидимым владельцам с обратной распиской.
     Изучив  корреспонденцию,  Божко  писал  ответ  на   каждое
письмо,  чувствуя  свое преимущество как деятель СССР. Но писал
он не гордо, а скромно и с участием:
     "Дорогой, отдаленный друг. Я получил ваше  письмо,  у  нас
здесь   делается  все  более  хорошо,  общее  добро  трудящихся
ежедневно приумножается, у всемирного  пролетариата  скопляется
громадное  наследство  в  виде  социализма.  Каждый день растут
свежие  сады,  заселяются  новые   дома   и   быстро   работают
изобретенные  машины.  Люди также вырастают другие, прекрасные,
только я остаюсь прежним, потому что давно родился и  не  успел
еще  отвыкнуть  от  себя.  Лет  через  пять-шесть у нас хлеба и
культурных удобств  образуется  громадное  количество,  и  весь
миллиард  трудящихся  на  пяти  шестых земли, взяв семьи, может
приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым,
если там не наступит  революция.  Обрати  внимание  на  Великий
Океан,  ты  живешь  на  его берегу, там плывут иногда советские
корабли, это -- мы. Привет".
     Негр Арратау сообщал, что у него умерла жена; тогда  Божко
отвечал  сочувствием,  но  приходить в отчаяние не советовал --
надо сберечь себя для будущего, ибо на земле некому быть  кроме
нас.  А  лучше  всего  --  пусть Арратау немедленно приезжает в
СССР, здесь он может жить среди  товарищей,  счастливей  чем  в
семействе.
     На  утренней  заре  Божко  заснул  со  сладостью полезного
утомления; во сне ему снилось, что  он  --  ребенок,  его  мать
жива, в мире стоит лето, безветрие и выросли великие рощи.
     По  своей  службе  Божко  славился лучшим ударником. Кроме
прямой геометрической  работы  он  был  секретарем  стенгазеты,
организатором  ячеек  Осовиахима  и  Мопра, завхозом огородного
хозяйства и за свой счет  учил  в  школе  воздухоплавания  одну
малоизвестную  ему девушку, чтобы хоть немного ослабить расходы
государства.
     Эта девушка раз в месяц заходила к  Божко.  Он  ее  угощал
конфетами,  отдавал  ей деньги на пищу и свой пропуск в магазин
ширпотреба, и девушка  застенчиво  уходила.  Ей  было  неполных
девятнадцать  лет,  ее  звали  Москва  Ивановна Честнова; он ее
встретил однажды на осеннем бульваре в момент  своей  стихийной
печали и с тех пор не мог забыть.
     После  ее  посещения  Божко  обычно  ложился  вниз лицом и
тосковал от грусти, хотя причиной его жизни была одна  всеобщая
радость.  Поскучав,  он  садился  писать  письма  в  Индию,  на
Мадагаскар, в Португалию, созывая людей к участию в социализме,
к сочувствию труженникам на всей  мучительной  земле,  и  лампа
освещала его лысеющую голову, наполненную мечтой и терпением.
     Один  раз  Москва  Честнова  пришла  как  обычно и ушла не
сразу. Два года знал ее Божко, но стеснялся смотреться близко в
ее лицо, не надеясь ни на что.
     Москва смеялась, она окончила  школу  пилотов  и  принесла
угощение  за  свой  счет.  Божко  стал  есть  и  пить с молодой
Москвой,  но  сердце  его  билось  с  ужасом,  потому  что  оно
почувствовало давно заключенную в нем любовь.
     Когда  наступила  поздняя ночь, Божко открыл окно в темное
пространство, и в комнату прилетели бабочки и комары,  но  было
так  тихо всюду, что Божко слышал биение сердца Москвы Ивановны
в ее большой груди; это  биение  происходило  настолько  ровно,
упруго и верно, что если можно было бы соединить с этим сердцем
весь мир, то оно могло бы регулировать теченье событий, -- даже
комары  и  бабочки,  садясь  спереди на кофту Москвы, сейчас же
улетали прочь, пугаясь гула жизни в ее могущественном и  теплом
теле. Щеки Москвы, терпя давление сердца, надолго, на всю жизнь
приобрели  загорелый  цвет,  глаза  блестели  ясностью счастья,
волосы выгорели от зноя над головой и  тело  опухло  в  поздней
юности,  находясь  уже накануне женственной человечности, когда
человек почти нечаянно заводится внутри человека.
     Божко неотлучно, до нового светлого утра глядел  и  глядел
на  Москву,  когда  девушка  давно  уснула  в его комнате, -- и
сонная, счастливая свежесть, как  здоровье,  вечер  и  детство,
входили в этого усталого человека.
     На  другой  день  Москва  пригласила  Божко на аэродром --
посмотреть работу новых парашютов.
     Небольшой аэроплан взял к себе  внутрь  Москву  и  полетел
высоко в вековое пустынное небо. В зените аэроплан приостановил
мотор,  наклонился  вперед  и  скинул  из-под  своего  туловища
светлый комочек, который без дыхания понесся в бездну. В то  же
время  невысоко  над  землей  медленно летел другой аэроплан и,
сбавив работу трех своих  моторов,  желал  посадки.  На  низкой
высоте,  над  этим  трехмоторным  парящим  самолетом,  одинокое
воздушное   тельце,   беззащитно   мчавшееся   с    нарастающим
ускорением,   распустилось   в   цветок,  надулось  воздухом  и
закачалось. Трехмоторный самолет сразу пустил все свои  машины,
чтобы  уйти  от  парашюта,  но  парашют был слишком близок, его
могло втянуть под винты в вихревые потоки, и умный пилот  снова
погасил   моторы,  давая  парашюту  свободу  ориентации.  Тогда
парашют опустился на  плоскость  крыла  и  свернулся,  а  через
несколько  мгновений  по  накренившемуся  крылу  медленно и без
испуга прошел небольшой человек и скрылся в машине.
     Божко знал, что это прилетела из воздуха Москва; вчера  он
слышал  ее  равномерное,  гулкое  сердце,  -- теперь он стоял и
плакал от счастья за все смелое человечество, жалея, что  давал
Москве  Честновой  в  течение двух лет сто рублей в месяц, а не
полтораста.
     Ночью Божко опять, как  обыкновенно,  писал  письма  всему
заочному  миру,  с  увлечением  описывая  тело  и сердце нового
человека, превозмогающего смертельное пространство высоты.
     А  на  рассвете,  заготовив  почту   человечеству,   Божко
заплакал;  ему  жалко  стало,  что сердце Москвы может летать в
воздушной природе, но любить его не может. Он уснул и спал  без
памяти до вечера, забыв про службу.
     Вечером   к   нему  постучался  кто-то  и  пришла  Москва,
счастливая по виду, как постоянно, и с прежним громким сердцем.
Божко робко, от крайней нужды своего чувства, обнял  Москву,  а
она  его  стала  целовать  в  ответ.  В  исхудалом  горле Божко
заклокотала  скрытая  мучительная  сила  и  он  больше  не  мог
опомниться,  узнавая  единственное  счастье теплоты человека на
всю жизнь.

     3

     Каждое утро, просыпаясь, Москва Честнова долго смотрела на
солнечный свет в окне  и  говорила  в  своем  помышлении:  "Это
будущее  время настает", и вставала в счастливой безотчетности,
которая зависела, вероятно, не от сознания, а от сердечной силы
и здоровья.  Затем  Москва  мылась,  удивляясь  химии  природы,
превращающей  обыкновенную  скудную пищу (каких только нечистот
Москва не ела в своей жизни!) в  розовую  чистоту,  в  цветущие
пространства  ее  тела. Даже будучи сама собой, Москва Честнова
могла глядеть на себя, как на постороннюю, и  любоваться  своим
туловищем во время его мытья. Она знала, конечно, что здесь нет
ее  заслуг,  но  здесь  есть  точная  работа  прошлых  времен и
природы, -- и позже,  жуя  завтрак,  Москва  мечтала  что-то  о
природе   --   текущей   водою,   дующей   ветром,  беспрерывно
ворочающейся,  как  в  болезненном   бреду,   своим   громадным
терпеливым   веществом...   Природе   надо   было   обязательно
сочувтвовать -- она столько потрудилась для создания  человека,
-- как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся
от усталости...
     По   окончании   школы  воздухоплавания  Москву  назначили
младшим инструктором при  той  же  школе.  Она  теперь  обучала
группу  парашютистов способу равнодушного прыжка из аэроплана и
спокойствию характера при опускании в гулком пространстве.
     Сама Москва летала, не  ощущая  в  себе  никакого  особого
напряжения  или  мужества,  она  лишь  точно,  как  в  детстве,
считала, где"край", т.е. конец техники и начало  катастрофы,  и
не  доводила  себя до "края". Но "край" был гораздо дальше, чем
думали, и Москва все время отодвигала его.
     Однажды она  учавствовала  в  испытании  новых  парашютов,
пропитанных таким лаком, который скатывал прочь влагу атмосферы
и позволял делать прыжки даже в дождь. Честнову снарядили в два
парашюта  --  другой  дали  в  запас.  Ее подняли на две тысячи
метров и  оттуда  попросили  броситься  на  земную  поверхность
сквозь вечерний туман, развившийся после дождей.
     Москва отворила дверь аэроплана и дала свой шаг в пустоту;
снизу  в  нее  ударил  жесткий  вихрь,  будто земля была жерлом
могучей воздуходувки, в которой воздух прессуется до  твердости
и  встает  вверх  --  прочно, как колонна; Москва почувствовала
себя трубой, продуваемой насквозь,  и  держала  все  время  рот
открытым,  чтобы  успевать  выдыхать внизывающийся в нее в упор
дикий ветер. Кругом нее было смутно от тумана, земля находилась
еще далеко. Москва начала раскачиваться, не видимая никем из-за
мглы, одинокая и свободная. Затем она вынула папиросу и  спички
и хотела зажечь огонь, чтобы закурить, но спичка потухла; тогда
Москва  скорчилась,  чтобы  образовать уютное тихое место около
своей груди, и сразу  взорвала  все  спички  в  коробке,  --  и
огонь,схваченный  вихревою тягой, мгновенно поджег горючий лак,
которым были  пропитаны  шелковые  лямки,  соединявшие  тяжесть
человека  с  оболочкой  парашюта; эти лямки сгорели в ничтожное
мгновение, успев лишь накалиться и рассыпаться в прах, --  куда
делась  оболочка,  Москва  не  рассмотрела, так как ветер начал
сжигать  кожу  на  ее  лице  вследствие  жесткой,   все   более
разгорающейся скорости ее падения вниз.
     Она  летела с горячими красными щеками и воздух грубо драл
ее тело, как будто он был не ветер  небесного  пространства,  а
тяжелое  мертвое  вещество,  --  нельзя было представить, чтобы
земля была еще тверже и беспощадней. "Вот  какой  ты,  мир,  на
самом  деле"  -- думала нечаяно Москва Честнова, исчезая сквозь
сумрак  тумана  вниз.  --  Ты  мягкий  только  когда  тебя   не
трогаешь!" Она дернула кольцо запасного парашюта, увидела землю
аэродрома  в сигнальных огнях и закричала от внезапного мучения
-- раскрывшийся парашют рванул ее тело вверх с такой силой, что
Москва почувствовала свои кости, как  сплошь  заболевшие  зубы.
Через две минуты она уже сидела на траве, покрытая парашютом, и
стала выползать оттуда, вытирая слезы, выбитые ветром.
     Первым   к   Москве  Честновой  подошел  известный  летчик
Арканов, не погнувший за десять лет работы ни одного хвостового
крюка, не знавший никогда ни неудачи, ни аварии.
     Москва выползла из-под оболочки всесоюзной  знаменитостью.
Арканов  и  другой  пилот  взяли ее под руки и повели в комнату
отдыха, приветствуя по пути. На прощанье Арканов сказал Москве:
"Нам жалко утратить вас, но кажется мы вас уже  потеряли...  Вы
понятия  не имеете о Воздухофлоте, Москва Ивановна! Воздухофлот
это скромность, а вы -- роскошь! Желаю вам всякого счастья!"
     Через два дня Москву Честнову освободили на  два  года  от
летной работы вследствие того, что атмосфера -- это не цирк для
пускания фейерверков из парашютов.
     Некоторое  время  о  счастливом,  молодом  мужестве Москвы
Честновой писали газеты и журналы; даже за  границей  полностью
сообщили  о  прыжке  с  горящим парашютом и напечатали красивую
фотографию "воздушной комсомолки", но потом это прекратилось, а
Москва вообще не поняла своей славы: что это такое.
     Она жила  теперь  на  пятом  этаже  нового  дома,  в  двух
небольших  комнатах.  В  этом  доме жили летчики, конструкторы,
различные инженеры, философы, экономические теоретики и  прочие
профессии.  Окна  Москвы  Честновой  выходили  поверх окрестных
московских крыш, и вдалеке --  на  ослабевшем  умирающем  конце
пространства  видны  были  какие-то  дремучие леса и загадочные
вышки; на заходе солнца там одиноко блестел  неизвестный  диск,
отражая последний свет на облака и на небо, -- до этой влекущей
страны  было  километров  десять, пятнадцать, но, если выйти из
дома на улицу, Москва  Честнова  не  нашла  бы  туда  дороги...
Освобожденная  из  воздухофлота,  Москва  проводила свои вечера
одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала.  Она
ложилась  животом  на  подоконник,  волосы  ее  свисали вниз, и
слушала,  как  шумит  всемирный  город  в  своей  торжественной
энергии  и  раздается  иногда  голос человека из гулкой тесноты
бегущих механизмов; подняв голову, Москва видела, как  восходит
пустая  неимущая  луна  на  погасшее небо, и чувствовала в себе
согревающее течение жизни... Ее воображение работало непрерывно
и  еще  никогда  не  уставало,  --  она   чувствовала   в   уме
происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие;
в  одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила
за огнем фонарей, чтоб они  светили,  за  гулкими  равномерными
ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи входили прочно
в  глубину,  и  думала  о  машинах, день и ночь напрягающихся в
своей силе,  чтоб  горел  свет  в  темноте,  шло  чтение  книг,
мололась   рожь   моторами  для  утреннего  хлебопечения,  чтоб
нагнеталась вода по трубам в  теплый  душ  танцевальных  зал  и
происходило  зачатье  лучшей жизни в горячих и крепких объятиях
людей -- во мраке, уединении, лицом к лицу,  в  чистом  чувстве
объединенного  удвоенного  счастья. Москве Честновой не столько
хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее --
круглые сутки стоять у тормозного крана  паравоза,  везя  людей
навстречу   друг   другу,   чинить  трубу  водопровода,  вешать
лекарства больным на аналитических весах -- и потухнуть вовремя
лампой над чужим поцелуем,  вберя  в  себя  то  тепло,  которое
только что было светом. Свои интересы она при этом не отвергала
-- ей  тоже  надо было девать куда-нибудь свое большое тело, --
она их лишь откладывала до более дальнего  будущего:  она  была
терпелива и могла ожидать.
     Когда   Москва   свешивалась   из  своего  окна  в  вечера
одиночества, ей кричали снизу  приветствия  прохожие  люди,  ее
звали  куда-то  в  общий  летний  сумрак,  обещали показать все
аттракционы парка культуры и отдыха и купить цветов и сливочных
тянучек. Москва смеялась им, но молчала и не шла. Позже  Москва
видела  сверху,  как начинали населяться окрестные крыши старых
домов: через чердаки на железные кровли выходили семьи, стелили
одеяла и ложились спать на воздухе, помещая детей между матерью
и отцом; в ущельях же крыш, где-нибудь между пожарным  лазом  и
трубой,  уединялись  женихи  с невестами и до утра не закрывали
глаз, находясь ниже звезд и выше многолюдства.  После  полуночи
почти  все  видимые  окна  переставали  светиться,  --  дневной
ударный труд требовал глубокого забвения во сне, -- и  шепотом,
не  беспокоя  сигналами,  проходили  поздние  автомобили;  лишь
изредка потухшие окна снова освещались на короткое время -- это
приходили люди с ночных смен, ели что-нибудь, не будя спящих, и
сразу ложились спать; другие же, выспавшись,  вставали  уходить
на  работу  --  машинисты  турбин  и  паравозов,  радиотехники,
бортмеханики утренних рейсов, научные  исследователи  и  прочие
отдохнувшие.
     Дверь  в  свою  квартиру  Москва  Честнова  часто забывала
закрывать. Однажды она застала незнакомого человека, спящего на
полу на своей верхней одежде. Москва подождала, пока  проснется
ее  усталый  гость. Он проснулся и сказал, что будет жить тут в
углу -- больше ему негде. Москва поглядела на  этого  человека;
ему  было  лет  сорок,  на  лице  его  лежали  окоченелые рубцы
миновавших войн и кожа имела бурый, обветренный  цвет  большого
здоровья  и  доброго  сердца,  а рыжеватые усы кротко росли над
утомленным ртом.
     -- Я бы не вошел к тебе без спроса, лохматая красавица, --
сказал неизвестный гость, -- но  телу  нужно  покой  давать,  а
места  нету...  Я  тебя  не обижу, считай меня как ничто, вроде
лишнего стола. Ты не звука, ни запаха не услышишь от меня.
     Москва спросила его: кто он такой, гость объяснил про себя
все подробно, с предъявлением документов.
     -- Ну а то как же! -- произнес вселившийся. --  Я  человек
обыкновенный, у меня все в порядке.
     Он оказался весовщиком дровяного склада, родом из Ельца, и
Москва Честнова не решилась отдалять коммунизм из-за бедности в
жилищах  и  своего  права  на  дополнительную  площадь,  -- она
промолчала и дала жильцу подушку и одеяло. Жилец стал жить,  по
ночам  он  вставал  и  подходил  на  цыпочках  к постели спящей
Москвы, чтобы укрыть ее одеялом,  потому  что  она  ворочалась,
раскрывалась  и  прозябала;  по  утрам же он никогда не ходил в
уборную при квартире, не желая загружать ее  своею  гадостью  и
шуметь  водой, а отправлялся в публичный клозет на дворе. Через
несколько дней жизни в квартире Честновой весовщик уже укреплял
каблуки на стоптанных туфлях Москвы, втайне чистил  ее  осеннее
пальто  от  приставшего праха и согревал чай, с радостью ожидая
пробуждения  хозяйки.  Москва  сначала  ругала   весовщика   за
подхалимство,  а  потом,  чтоб  изжить  такое рабство, ввела со
своим жильцом хозрасчет -- стала штопать его носки и даже брить
его щетину по лицу безопасной бритвой.
     Вскоре комсомольская организация  определила  Честнову  на
временную   работу  в  районный  военкомат  --  для  ликвидации
упущений в учете.

     4

     Однажды  в  коридоре  военкомата  стоял  худой  и  бледный
вневойсковик  с  книжкой  военного учета в руках. Ему казалось,
что в райвоенкомате пахло так  же,  как  в  местах  длительного
заключения  --  безжизненностью  томящегося человеческого тела,
сознательно  ведущего  себя  скромно  и  экономично,  чтобы  не
возбуждать внутри себя замирающегося влечения к удаленной жизни
и   не   замучиться  потом  в  тщетности,  от  тоски  отчаяния.
Равнодушная идеологичность убранства,  сделанного  по  дешевому
госбюджету,  и незначительность служащих лиц обещали пришедшему
человеку бесчувствие, происходящее  от  бедного  или  жестокого
сердца.
     Вневойсковик  ожидал  служащую  у  одного  окна,  пока она
дочитывала стихи в книге; вневойсковик полагал, что  от  стихов
каждый  человек  становится  добрее  --  он  сам читал книги до
полуночи в молодости своей жизни и после того  чувствовал  себя
грустно  и  безразлично. Служащая, дочитав стих, начала ставить
вневойсковика на переучет, удивляясь тому, что этот человек, по
данным учетного бланка, не был ни в белой, ни в красной  армии,
не  проходил всеобщего военного обучения, не являлся никогда на
сборно-учебные  пункты,  не   учавствовал   в   территориальных
соединениях и в походах Осовиахима и на три года пропустил срок
своей  перерегистрации.  Неизвестно,  каким  способом,  в какой
тишине  данный  вневойсковик  сумел  укрыться  от  бдительности
домоуправлений,  со  своей  военно-учетной  книжкой устаревшего
образца.
     Военнослужащая посмотрела на вневойсковика. Перед нею,  за
изгородью,  отделявшей  спокойствие учереждения от людей, стоял
посетитель  с  давно  исхудавшим  лицом,   покрытым   морщинами
тоскливой  жизни и скучными следами слабости и терпения; одежда
на вневойсковике была так же изношена, как кожа на его лице,  и
согревала человека лишь за счет долговечных нечистот, въевшихся
в ветхость ткани; он смотрел на служащую с робкой хитростью, не
ожидая  к  себе сочувствия, и часто, опустив глаза, закрывал их
вовсе, чтобы видеть тьму, а не  жизнь;  на  одно  мгновение  он
вообразил  себе  облака  на небе -- он любил их, потому что они
его не касались и он им был чужой.
     Поглядев  нечаянно   в   даль   военкомата,   вневойсковик
вздрогнул  от  удивления:  на  него  смотрели  два ясных глаза,
обросших  сосредоточенными  бровями,  не  угрожая  ему   ничем.
Вневойсковик много раз видел где-то такие глаза, внимательные и
чистые,  и  всегда  моргал против этого взгляда. "Это настоящая
красная армия! -- подумал  он  с  грустным  стыдом.--  Господи!
Почему  я  зря  пропустил всю свою жизнь, ради иждевения самого
себя!.." Вневойсковик  всегда  ожидал  от  учереждений  ужаса,,
измождения  и  долготерпеливой  тоски,  --  здесь  же он увидел
вдалеке человека, сочувственно думающего по поводу него.
     "Красная армия" встала с места, -- она оказалась женщиной,
-- и подошла к вневойсковику. Он испугался прелести и  силы  ее
лица,  но  из сожаления к своему сердцу, которое может напрасно
заболеть от любви,  отвернулся  от  этой  служащей.  Подошедшая
Москва  Честнова  взяла у него учетную книжку и оштрафовала его
на пятьдесят рублей за нарушение учетного закона.
     -- У меня денег нету, -- сказал вневойсковик. --  Я  лучше
как-нибудь живьем штраф отплачу.
     -- Ну как же? -- спросила Москва.
     -- Не знаю, -- тихо произнес вневойсковик. -- мне так себе
живется.
     Честнова взяла его за руку и отвела к своему столу.
     -- От  чего  вам  так себе живется? -- спросила она. -- Вы
хотите что-нибудь?
     Вневойсковик не мог ответить; он чувствовал, как пахло  от
этой  служащей  красноармейской женщины мылом, потом и какою-то
милой  жизнью,  чуждой  для  его  сердца,  таящегося  в   своем
одиночестве,  в  слабом  тлеющем  тепле.  Он  нагнул  голову  и
заплакал от своего  жалкого  положения,  а  Москва  Честнова  в
недоумении  отпустила его руку. Вневойсковик постоял немного, а
потом обрадовался, что его не задерживают,  и  скрылся  в  свое
неизвестное  жилище,  чтобы просуществовать как-нибудь до гроба
без учета и опасности.
     Но Честнова нашла его адрес в переучетном бланке  и  через
некоторое время пошла в гости к вневойсковику.
     Она  долго  ходила  в  глуши  бауманского  района, пока не
отыскала один небольшой жакт, в котором находился вневойсковик.
Это был дом  с  неработоспособным  правлением  и  с  дефицитным
балансом  расходов,  так  что  его  стены  уже несколько лет не
окрашивались свежей краской, а нелюдимый, пустой двор, где даже
камни  истерлись  от  детских  игр,  давно  требовал   к   себе
надлежащей заботы.
     С  печалью  прошла Москва мимо стен и по смутно освещенным
коридорам этого жакта,  как  будто  ее  обидели  или  она  была
виновата  в  чужой  небрежной  и несчастной жизни. Когда Москва
Честнова вышла  по  ту  сторону  дома,  обращенную  к  длинному
сплошному  забору,  она  увидела  каменное  крыльцо  с железным
навесом,  под   которым   горел   электрический   фонарь.   Она
прислушалась   к  шуму  в  окружающем  воздухе  --  за  забором
сбрасывали тес на землю и  слышно,  как  внизывались  лопаты  в
грунт;  у  железного  навеса  стоял  непокрытый лысый человек и
играл на скрипке  мазурку  в  одиночестве.  На  каменной  плите
лежала  шляпа  музыканта,  прожившая все долгие невзгоды на его
голове -- и некогда она покрывала шевелюру молодости, а  теперь
собирала   деньги  для  пропитания  старости,  для  поддержания
слабого сознания в ветхой голой голове.
     Честнова положила в эту шляпу рубль и попросила сыграть ей
что-нибудь  Бетховена.  Не  сказав  никакого  слова,   музыкант
доиграл  мазурку  до конца и лишь затем начал Бетховена. Москва
стояла   против   скрипача   по-бабьи,   расставив    ноги    и
пригорюнившись  лицом  от  тоски, волнующейся вблизи ее сердца.
Весь мир вокруг нее вдруг стал резким и непримиримым,  --  одни
твердые  тяжкие  предметы  составляли  его и грубая темная сила
действовала с такой злобой, что сама  приходила  в  отчаяние  и
плакала  человеческим,  истощенным голосом на краю собственного
безмолвия. И  снова  эта  сила  вставала  со  своего  железного
поприща   и   громила   со  скоростью  вопля  какого-то  своего
холодного,  казенного  врага,  занявшего  своим  туловищем  всю
бесконечность.  Однако  эта  музыка,  теряя  всякую  мелодию  и
переходя в скрежещущий вопль наступления,  все  же  имела  ритм
обыкновенного   человеческого   сердца   и   была  проста,  как
непосильный труд из жизненной нужды.
     Музыкант глядел на Москву равнодушно и  без  внимания,  не
привлекаемый  никакой  ее  прелестью,  -- как артист, он всегда
чувствовал  в  своей  душе  еще  более  лучшую  и  мужественную
прелесть,  тянущую  волю  вперед  мимо  обычного наслаждения, и
предпочитал ее всему видимому. Под конец игры из глаз  скрипача
вышли  слезы,  -- он истомился жить, и, главное, он прожил себя
не по музыке, он  не  нашел  своей  ранней  гибели  под  стеной
несокрушимого  врага, а стоит теперь живым и старым бедняком на
безлюдном дворе жакта, с  изможденным  умом,  в  котором  низко
стелется  последнее воображение о героическом мире. Против него
-- по ту сторону забора --  строили  медицинский  институт  для
поисков  долговечности  и бессмертия, но старый музыкант не мог
понять, что эта постройка продолжает музыку Бетховена, а Москва
Честнова не знала, что там строится. Всякая  музыка,  если  она
была  велика  и  человечна, напоминала Москве о пролетариате, о
темном человеке с горящим факелом, бежавшем в ночь революции  и
о  ней  самой,  и  она  слушала ее как речь вождя и собственное
слово, которое она всегда подразумевает, но  никогда  вслух  не
говорит.
     На  входной  двери  висела  фанерная  табличка с надписью:
"Правление жакта и домоуправление". Честнова вошла туда,  чтобы
узнать  номер  квартиры  вневойсковика,  -- он указал в учетном
бланке один номер дома.
     До канцелярии жакта шел деревянный коридор, по обе стороны
его жили вероятно многодетные семьи -- там сейчас  с  обидой  и
недовольством  кричали  дети,  деля  пищу  на ужин между собой.
Внутри деревянного коридора стояли жильцы и беседовали  на  все
темы,  какие  есть  на  свете,  --  о  продовольствии,  ремонте
дворовой уборной, о  будущей  войне,  о  стратосфере  и  смерти
местной,  глухой  и  безумной прачки. На стенах коридора висели
плакаты Мопра, Управления сберкасс, правила  ухода  за  грудным
ребенком,  человек  в  виде буквы "Я", сокращенный на одну ногу
уличной катастрофой, и прочие картины жизни, пользы и бедствий.
Многие   люди   приходили   сюда,    в    деревянный    коридор
домоуправления,  часов  с  пяти  вечера,  сразу после работы, и
простаивали на ногах, размышляя и беседуя, вплоть до  полуночи,
лишь  изредка  нуждаясь  в  какой-либо  справке домоуправления.
Москве Честновой было удивительно  узнать  это;  она  не  могла
понять,  почему  люди  жались к жакту, к конторе, к справкам, к
местным нуждам небольшого счастья, к самоистощению в  пустяках,
когда  в  городе  были  мировые  театры,  а в жизни еще не были
разрешены вечные загадки мучения и даже у наружной двери  играл
прекрасную музыку скрипач, не внимаемый никем.
     Пожилой  управдом, работавший в шуме людей -- среди дыма и
разных  вопросов,  --  дал  Честновой  точную  справку  о  всем
вневойсковике:  он  жил  в  коридорной системе второго этажа, в
комнате номер 4, пенсионер третьего разряда, общественный актив
жакта  много  раз  ходил   к   нему   --   уговаривать   насчет
необходимости  своевременного  переучета  и  оформления  своего
военного положения, но вневойсковик уже  несколько  лет  обещал
это  сделать,  собираясь с завтрашнего утра посвятить весь день
на формальные нужды, но до сих пор не выполнил своего  обещания
по  бессмысленной причине; с полгода назад сам управдом посетил
вневойсковика на этот предмет, увещевал его три часа, сравнивал
его состояние с тоскою, скукой  и  телесной  нечистоплотностью,
как  если  бы  он не чистил зубы, не мылся и вообще наносил сам
себе позор, с целью критики советского человека.
     -- Не знаю, что и делать с ним,  --  сказал  управдом.  --
Один такой во всем жакте.
     -- А чем он занимается вообще? -- спросила Москва.
     -- Я  же  тебе  сказал: пенсионер третьей категории, сорок
пять рублей получает. Ну, он еще  в  осодмиле  состоит,  пойдет
постоит  на трамвайной остановке, поштрафует публику и опять на
квартиру вернется...
     Москве стало  грустно  от  жизни  такого  человека  и  она
сказала:
     -- Как нехорошо все это!..
     Управдом вполне согласился с нею:
     -- Хорошего  в  нем нету!.. Летом он часто в парк культуры
ходил, но тоже -- зря. Ни оркестра не послушает, ни мимо зрелищ
не погуляет, а как придет, так сядет около отделения милиции  и
просидит  там  целый день -- то разговаривает понемногу, то ему
поручение какое-нибудь дадут: он сделает пойдет,  --  любит  он
административную работу, хороший осодмилец...
     -- Он женатый? -- спросила Москва.
     -- Нет, он неопределенный... Формально холост, но все ночи
проводит  молча  с  женщинами,  уж  сколько лет подряд. Это его
принципиальное дело, жакт тут стоит в стороне... Но вот что  --
женщины  к  нему являются некультурные, неинтересные, такая как
вы -- первая. Не советую -- убогий человек...
     Москва ушла из правления дома. По-прежнему стоял  музыкант
у входа, но ничего не играл, а сам что-то слушал молча из ночи.
Далекое зарево трепетало над центром города, волнуясь в бегущих
тучах,  и огромное загроможденное мраком небо открывалось вдруг
мгновенным и  острым  светом,  сверкнувшим  из-под  трамвайного
провода.  В  близком  клубе местного транспорта пел хор молодых
работниц, увлекая силой вдохновения собственную жизнь в далекие
края  будущего.  Честнова  пошла  в  тот  клуб  и  пела  там  и
танцевала,  пока распорядитель, заботясь об отдыхе молодежи, не
потушил свет. Тогда Москва уснула где-то за кулисами  сцены  на
фанерной  бутафории,  обняв  по  девической  привычке временную
подругу, такую же усталую и счастливую, какой была сама.

     5

     Небрежный и нечистоплотный  от  экономии  своего  времени,
Самбикин  чувствовал  мировую  внешнюю  материю как раздражение
собственной кожи. Он следил за всемирным развитием событий день
и ночь, и ум его жил в  страхе  своей  ответственности  за  всю
безумную судьбу вещества.
     По  ночам  Самбикин  долго  не  мог заснуть от воображения
труда на советской земле, освещенного сейчас электричеством. Он
видел сооружения, густо оснащенные тесом, где  ходили  неспящие
люди,  укрепляя  молодые  доски  из  свежего  леса, чтобы самим
держаться на высоте, где дует ветер и видно, как идет  ночь  по
краю  мира  в  виде остатка вечерней зари. Самбикин сжимал свои
руки от нетерпения и радости,  а  потом  вдруг  задумывался  во
мраке,   забывая  моргать  по  полчаса.  Он  знал,  что  тысячи
юношей-инженеров, сдавших свою смену, сейчас тоже  не  спят,  а
ворочаются  в  беспокойстве  в общежитиях и в новых домах -- по
всей равнине страны, а иные,  только  улегшись  на  отдых,  уже
бормочут  и  постепенно  одеваются обратно, чтобы уйти опять на
постройку, потому что их ум начала  мучить  одна  забытая  днем
деталь, грозящая ночной аварией.
     Самбикин  вставал  с  кровати,  зажигал  свет  и  ходил  в
волнении, желая предпринять  что-либо  немедленно.  Он  включал
радио и слышал, что музыка уже не играет, но пространство гудит
в  своей  тревоге,  будто безлюдная дорога, по которой хотелось
уйти. Тогда Самбикин звонил в институтскую клинику и  спрашивал
-- есть ли сейчас срочные операции, он будет ассистировать. Ему
отвечали,  что  есть:  привезли  ребенка  с опухолью на голове,
которая растет  с  ежеминутной  скоростью,  и  мальчик  темнеет
сознанием.
     Самбикин  выбегал  на  московскую  улицу;  трамваи  уже не
ходили, по асфальтовым тротуарам звучно стучали высокие каблуки
женщин, возвращавшихся домой из театров или лабораторий, или от
любимых ими людей. Самбикин, действуя своими  длинными  ногами,
быстро  добегал до бауманского района, где строился медицинский
экспериментальный институт специального назначения. Институт не
был еще окончательно оборудован и сейчас в нем работали  только
два  отделения -- хирургии и травматическое. Двор института был
заложен трубами,  досками,  вагонетками  и  ящиками  с  научным
инвентарем;  забор  детского масштаба, отделявший строительство
от какого-то жилищного дома, накренился и вовсе поник.
     На  этом  дворе  Самбикин  услышал  вдруг  жалкую  музыку,
тронувшую  его  сердце  не  столько  мелодией,  сколько неясным
воспоминанием чего-то прожитого, оставленного  в  забвении.  Он
заслушался  на  минуту;  музыка  играла  по  ту сторону бедного
забора. Самбикин влез на забор  и  увидел  постаревшего  лысого
скрипача,  игравшего  в  безлюдьи,  в  два  часа ночи. Самбикин
прочел вывеску  над  входной  дверью  дома,  у  которого  играл
музыкант:  "Правление  жакта и домоуправление". Самбикин достал
рубль  и  хотел  дать  его  музыканту  за  работу,  но  скрипач
отказался.  Он  сказал,  что сейчас играет для себя, потому что
ему тоскливо и он может спать только на утренней заре, а до нее
еще далеко...
     Около  малой  операционной  залы  уже  висели  два  мягких
баллона  с кислородом и стояла старшая дежурная сестра. В конце
коридора, в отдельной  комнате-боксе,  вплоть  застекленной  по
стороне,  обращенной  в  коридор,  больного  ребенка готовили к
операции -- ему быстро брили голову две сестры. За левым ухом у
мальчика, заняв полголовы, вырос шар, наполненный горячим бурым
гноем и кровью, и этот  шар  походил  на  вторую  дикую  голову
ребенка,  сосущую  его  изнемогающую  жизнь.  Ребенок  сидел на
кровати и не спал: ему было лет семь. Он  смотрел  опустевшими,
уснувшими  глазами  и немного поднимал руки в воздух, когда его
сердце заходилось от боли, мучаясь и не ожидая пощады.
     В живом  сознании  Самбикина  с  точным  ощущением  встала
болезнь  ребенка,  и  он  потер  у себя за ухом, ища шаровидную
опухоль,  --  вторую  безумную  голову,  в  которой   сжимается
смертный гной. Он пошел готовиться к операции.
     Переодеваясь  и думая, он слышал шум в своем левом ухе, --
это  гной  в  голове  ребенка  химически  размывал  и  разъедал
последнюю   костяную  пластину,  защищавшую  его  мозг;  в  уме
мальчика сейчас уже стелется туманная  смерть,  жизнь  держится
еще  под  защитой костяной пленки, но в ней осталось толщины не
более  доли  миллиметра  и  слабеющая   кость   вибрирует   под
напряжением гноя.
     -- Что  он видит сейчас в своем сознании? -- спрашивал сам
у себя Самбикин про больного. -- Он видит сны, берегущие его от
ужаса... Он видит двух своих матерей, моющих его в ванне, а это
две сестры бреют его волосы. И он одного только боится:  почему
две  матери?.. Он видит любимую кошку, которая живет с ним дома
в комнате, и эта кошка впилась ему сейчас в голову...
     Пришел старый хирург-оператор,  которому  должен  помогать
Самбикин. Старик был готов и приглашал своего ассистента. Вести
операцию  самостоятельно  Самбикину  еще  не  давали:  ему было
двадцать семь лет и хирургический стаж  его  продолжался  всего
второй  год.  Все  звуки  в  хирургическом  институте тщательно
уничтожались  и  сигнализация  совершалась  цветным  светом.  В
комнате  дежурного  врача зажглись три лампы разных цветов -- и
вслед за тем почти бесшумно были совершены несколько  действий:
по   пробковому  ковру  коридора  проехала  низкая  тележка  на
резиновых колесах  и  отвезла  больного  в  операционную  залу;
электромонтер  переключил  электрический  свет  на  питание  из
институтской аккумуляторной батареи, чтобы свет не  зависел  от
случайностей   городской   сети,   и   пустил  в  ход  аппарат,
нагнетающий  озонированный   воздух   в   операционную;   дверь
операционной  залы  беззвучно  открылась и в лицо ребенка подул
прохладный и благоуханный  ветер  из  специального  прибора  --
мальчик   получил   усыпление  и  улыбнулся,  освобожденный  от
последних следов страдания.
     -- Мама, я очень сильно заболел, меня сейчас резать будут,
но мне ничуть не больно! -- сказал  он  и  стал  беспомощным  и
чуждым  самому  себе.  Жизнь словно отлучилась из него самого и
сосредоточилась в отдаленном и грустном  воображении  снов;  он
видел  предметы, всю сумму своих впечатлений, -- и эти предметы
мчались мимо него и  он  узнавал  их  --  вот  забытый  гвоздь,
который  он  держал в руках давно, гвоздь теперь заржавел, стал
старый, вот черная маленькая собака, с ней он играл когда-то на
дворе -- она лежит мертвая  в  мусоре,  с  разбитой  стеклянной
банкой на голове, вот железная крыша на низком сарае, он влезал
на  нее,  чтобы  смотреть  с высоты, она пустая сейчас и железо
скучает по нем, а его долго нет; стоит лето, тень матери  лежит
на земле, идет милиция, но ее оркестр играет неслышно...
     Старый  хирург  предложил  Самбикину  вести операцию, а он
будет ассистировать.
     -- Начнем! -- сказал старик в светлой глуши залы.
     Самбикин взял резкий, блестящий инструмент и  вошел  им  в
существо  всякого  дела  -- в тело человека. Острая, мгновенная
стрела вышла позади глаз из ума мальчика, пробежала по его телу
-- он следил за ней воображением -- и  ударила  ему  в  сердце:
мальчик вздрогнул, все предметы, знавшие его, заплакали по нем,
и  сон  его воспоминаний исчез. Жизнь сошла еще ниже, она тлела
простой, темной теплотой в своем терпеливом ожидании.  Самбикин
чувствовал своими руками, как греется все более тело ребенка, и
спешил.  Он  спускал  гной  из  разверстых  покровов  головы  и
проникал в кость, -- он искал первичные очаги заражения.
     -- Тише, медленнее! -- говорил старый хирург.  --  Скажите
пульс! -- обратился он к старшей сестре.
     -- Аритмия,  доктор,  --  сказала сестра. Иногда не слышно
вовсе.
     -- Ничего, инерция сердца всегда велика -- выправится.
     -- Держите ему голову!  --  указал  Самбикин  сестрам.  Он
приступил  к  выборке  костных  участков в порах которых таился
гной.
     Инструмент  звенел,  как  при  холодной  металлообработке,
Самбикин  шел  в  ударах  на  ощупь  -- глубже или мельче -- на
точном чувстве искусства; большие  глаза  его  остекленели  без
влаги  --  ему  некогда  было  моргать,  --  бледные щеки стали
смуглыми от силы крови, пришедшей ему на помощь из глубины  его
сердца. Извлекая костяные секции, Самбикин глядел в них в свете
рефлектора,  нюхал, сжимал для лучшего ознакомления и передавал
старшему хирургу; тот равнодушно бросал их в посуду.
     Мозг приближался;  выкалывая  кости  из  черепа,  Самбикин
исследовал  их  теперь  под микроскопом и все еще находил в них
гнезда  стрептококков.  В  некоторых  местах   головы   ребенка
Самбикин  дошел уже до последней костной пластинки, ограждающей
мозг, и зачистил ее по поверхности от смертного серого  налета.
Его  руки  действовали так, как будто они сами думали и считали
каждый допуск движения.  По  мере  удаления  стрептококков,  их
становилось   меньше,   но  Самбикин  переходил  на  сильнейшие
микроскопы, которые показывали,  что  число  гноеродных  телец,
быстро   убывая,  целиком  все  же  не  исчезает.  Он  вспомнил
знаменитое математическое уравнение,  выражающее  распределение
теплоты по пруту бесконечной длины, и прекратил операцию.
     -- Тампонировать  и  бинтовать! -- приказал он, ибо, чтобы
совершенно уничтожить стрептококков,  надо  было  искрошить  не
только  всю  голову  больного,  но  и все его тело до ногтей на
пальцах ног.
     Самбикину  было   ясно,   что   разверстое,   с   тысячами
рассеченных  сосущих  кровеносных сосудов, горячее, беззащитное
тело больного жадно вбирало в себя стрептококков отовсюду -- из
воздуха, а особенно -- из  инструмента,  который  стерилизовать
начисто  невозможно.  Нужно  было дано перейти на электрическую
хирургию -- входить в тело и кости чистым и  мгновенным,  синим
пламенем  вольтовой  дуги  -- тогда все, что носит смерть, само
будет убито и новые стрептококки, проникнув в  раны,  найдут  в
них сожженную пустыню, а не питательную среду.
     -- Кончено! -- сказал Самбикин.
     Сестры уже перевязывали голову больного. Они повернули его
лицом к врачам.
     Тепло  жизни, пробиваясь изнутри, розовыми полосами шло по
бледному лицу ребенка и быстро  размывалось  прочь;  затем  оно
возникало  снова  и  опять  стушевывалось. Глаза его были почти
открыты и высохли настолько,  что  региновое  вещество  немного
сморщилось от сухости.
     -- Он мертвый! -- сказал старый врач.
     -- Нет  еще,  --  ответил  Самбикин  и поцеловал ребенка в
увядшие губы. -- Он будет жить. Дайте  ему  немного  кислорода.
Пить не давать до утра.
     По   выходе   из  клиники  Самбикин  встретил  трясущуюся,
судорожную женщину -- мать ребенка. Ее не пускали по правилам и
за поздней ночью. Самбикин поклонился ей и велел пропустить  ее
к сыну.
     Загоралось   утро.   Самбикин  посмотрел  через  забор  на
соседний жакт, все пусто было, скрипач  ушел  спать.  Из  двери
вышел  человек  скромной  наружности  со сморщенной, изношенной
годами  и   трудностью   женщиной.   Спутник   ей   убедительно
признавался в любви; Самбикин нечаянно заслушался его голоса --
в  этом  голосе  звучала темная грудная грусть и это делало его
трогательным, хотя человек говорил пошлость и глупость.
     -- А война будет, ты  бросишь  меня,  --  робко  возражала
женщина.
     -- Я?   Нет,   нисколько!   Я   последняя   категория,   я
вневойсковик, почти ничто... Пойдем  за  сарай  ляжем  полежим,
душа опять болит.
     -- Иль   ты  в  комнате  не  долюбил  меня?  --  счастливо
удивилась женщина.
     -- Маленько -- нет, -- сказал  вневойсковой  любовник.  --
Сердце еще болит, не остыло.
     -- Ишь, хамлет какой! -- улыбнулась женщина. -- И здоровья
ему не жалко!
     Она  была  горда  сейчас,  что нравится и увлекает мужчин.
Вневойсковик сжался от  утренней  прохлады  в  своем  истертом,
усталом  пальто  и  поспешил под руку с женщиной, видимо, желая
как можно скорее отделаться от всего...
     Самбикин шел по Москве. Ему странно и даже  печально  было
видеть  пустые  трамвайные  остановки,  безлюдные черные номера
маршрутов на  белых  таблицах,  --  они  вместе  с  трамвайными
мачтами,   тротуарами   и   электрическими  часами  на  площади
тосковали по многолюдству.
     Самбикин задумался,  по  своему  обыкновению,  над  жизнью
вещества  --  над  самим  собой;  он относился сам к себе как к
подопытному животному, как к части мира,  доставшейся  ему  для
исследования всего целого и неясного.
     Он   думал  всегда  и  беспрерывно,  его  душа  сейчас  же
заболевала, если Самбикин останавливался мыслить,  и  он  снова
работал    над   воображением   мира   в   голове,   ради   его
преобразования. Ночью ему снились его разрушенные мысли,  а  он
тщетно   шевелился  в  постели,  силясь  вспомнить  их  дневной
порядок, затем мучился и просыпался, радуясь утреннему свету  и
восстановленной ясности ума. Его длинное, усохшее тело, длинное
и  большое,  всегда шумно жило и дышало, точно этот человек был
алчный -- постоянно хотел есть и пить, и громадное  лицо  имело
вид  опечаленного животного, только нос его был настолько велик
и  чужд  даже  громадному  лицу,  что  сообщал  кротость  всему
выражению характера.
     Домой  Самбикин  пришел  уже в светлое время, когда летнее
великое  утро  горело  над  землей  так  мощно,  что  Самбикину
казалось -- свет гремит. Он позвонил в институт, ему сказали --
оперированный  ребенок хорошо спит, температура снижается, мать
его снова уснула на другой кровати. Передумав все о сегодняшней
операции и все очередные проблемы, Самбикин  почувствовал  свое
тоскующее,   опустевшее   сердце   --   ему   надо  было  опять
действовать,  чтобы  приобрести  задачу   для   размышления   и
угомонить  неясный и алчущий, совестливый вопль в душе. Спал он
мало, и лучше  всего  после  большой  работы,  тогда  и  сны  в
благодарность  оставляли его. Нынче он действовал недостаточно,
разум в голове не мог устать и  хотел  еще  работать,  отвергая
сон. Пометавшись беспомощно по комнате, Самбикин пошел в ванну,
разделся  там  и  с  удивлением  оглядел свое тело юноши, затем
пробормотал что-то и залез в холодную воду.  Вода  умиротворила
его,  но  он  тут  же понял, насколько человек еще самодельное,
немощно устроенное существо -- не более как смутный  зародыш  и
проект  чего-то  более  действительного,  и  сколько  надо  еще
работать, чтобы развернуть из этого  зародыша  летящий,  высший
образ, погребенный в нашей мечте...

     6

     Вечером  в  районном  клубе  комсомола  собрались  молодые
ученые, инженеры, летчики, врачи, педагоги, артисты,  музыканты
и  рабочие  новых  заводов.  Никому не было более двадцати семи
лет, но каждый уже стал известен по  всей  своей  родине  --  в
новом  мире,  и  каждому было немного стыдно от ранней славы, и
это мешало жить. Пожилые работники клуба, упустившие свою жизнь
и талант в  неудачное  буржуазное  время,  с  тайными  вздохами
внутреннего  оскудения  привели в порядок мебельное убранство в
двух залах -- в одном для заседания,  в  другом  для  беседы  и
угощения.
     Одним из первых пришел двадцатичетырехлетний инженер Селин
с комсомолкой  Кузьминой,  пианисткой,  постоянно задумчивой от
воображения музыки.
     -- Пойдем жевнем чего-нибудь! -- сказал ей Селин.
     -- Жевнем, -- согласилась Кузьмина.
     Они пошли в буфет; там Селин, розовый  мощный  едок,  съел
сразу  восемь  бутербродов  с  колбасой,  а Кузьмина взяла себе
только два пирожных; она жила для игры, а не для пищеварения.
     -- Селин, почему ты ешь так много? --  спросила  Кузьмина.
-- Это может хорошо, но на тебя стыдно смотреть!
     Селин   ел  с  негодованием,  он  жевал  как  пахал  --  с
настойчивым трудом, с усердием в своих обоих надежных челюстях.
     Вскоре  пришли  сразу   десять   человек:   путешественник
Головач,  механик  Семен  Сарториус, две девушки подруги -- обе
гидравлики, композитор Левченко, астроном  Сицылин,  метеоролог
авиаслужбы    Вечкин,   конструктор   сверхвысотных   самолетов
Мульдбауэр, электротехник Гунькин с женой, -- но за ними  опять
послышались  люди  и еще пришли некоторые. Все уже были знакомы
между собой -- по работе, по встречам и по разным сведениям.
     Пока  не  началось  заседание,  каждый   предался   своему
удовольствию   --   кто  дружбе,  кто  пище,  кто  вопросам  на
нерешенные  задачи,  кто  музыке  и  танцам.   Кузьмина   нашла
небольшую  комнату  с  новым роялем и с наслаждением играла там
девятую симфонию Бетховена -- все части,  одна  за  другой,  по
памяти.   У   нее   сжималось  сердце  от  глубокой  свободы  и
воодушевленной мысли этой музыки и от эгоистической грусти, что
она сама так сочинять не умеет.  Электротехник  Гунькин  слушал
Кузьмину    и    думал   о   высокой   частоте   электричества,
простреливающей вселенную насквозь, о пустоте высокого грозного
мира, всасывающего в себя человеческое  сознание...  Мульдбауэр
видел  в  музыке  изображение дальних легких стран воздуха, где
находится черное небо и среди него висит немерцающее  солнце  с
мертвым  накалом  своего  света,  где  --  вдалеке  от теплой и
смутно-зеленой земли -- начинается настоящий серьезный  космос:
немое  пространство,  изредка горящее сигналами звезд -- о том,
что путь давно свободен  и  открыт...  Скорее  же  покончить  с
тяжкой  возней  на  земле и пусть тот же старый Сталин направит
скорость и напор человеческой истории за черту тяготения  земли
-- для    великого   воспитания   разума   в   мужестве   давно
предназначенного ему действия.
     Немного спустя сюда же  пришла  Москва  Честнова  и  молча
улыбалась  от  радости видеть своих товарищей и слышать музыку,
возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы.
     Позже всех в клуб явился хирург Самбикин;  он  только  что
был в институтской клинике и сам делал перевязку оперированному
им   мальчику.   Он   пришел   подавленный  скорбью  устройства
человеческого тела, сжимающего в  своих  костях  гораздо  более
страдания  и  смерти,  чем  жизни  и  движения.  И странно было
Самбикину чувствовать себя хорошо -- в напряжении своей  заботы
и  ответственности.  Весь  его  ум  был наполнен мыслью, сердце
билось покойно и верно, он не нуждался в лучшем счастьи, -- и в
то же время ему становилось стыдно  от  сознания  этого  своего
тайного  наслаждения...  Он  хотел  уже  уйти  из  клуба, чтобы
поработать ночью в институте над своим исследованием о  смерти,
но вдруг увидел проходящую Москву Честнову. Неясная прелесть ее
наружности  удивила  Самбикина;  он  увидел  силу  и светящееся
воодушевление, скрытые за скромностью  и  даже  робостью  лица.
Раздался  звонок  к началу заседания. Все пошли из комнаты, где
находился Самбикин, одна Честнова задержалась,  укрепляя  чулок
на  ноге.  Когда  она  управилась  с  чулком, то увидела одного
Самбикина, глядевшего на нее. От стеснения и неловкости -- жить
в одном мире, делать одно дело  и  не  быть  знакомыми  --  она
поклонилась  ему.  Самбикин  подошел  к  ней  и они отправились
вместе слушать заседание.
     Они сели рядом и среди речей, славы и приветствий Самбикин
ясно слышал пульсацию сердца в груди у Москвы.
     Он спросил ее шепотом в ухо:
     -- Отчего у вас сердце так стучит? Я его слышу!
     -- Оно летать хочет, и бьется,  --  с  улыбкой  прошептала
Москва Самбикину. -- Я ведь парашютистка!
     "Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях
назад,   --   подумал  Самбикин.  --  Грудная  клетка  человека
представляет свернутые крылья".
     Он попробовал свою нагретую  голову  --  там  тоже  что-то
билось, желая улететь из темной одинокой тесноты.
     После собрания наступило время общего ужина и развлечений.
Молодые  гости разошлись по многим помещениям, прежде чем сесть
к общему столу.
     Механик Сарториус пригласил Москву  Честнову  танцевать  и
она  пошла  кружиться с ним, с любопытством разглядывая великое
круглое  лицо  знаменитого  изобретателя   в   области   точной
индустрии,  инженера-расчетчика  мирового  значения.  Сарториус
держал Москву крепко, танцевал тяжко и робко улыбался,  выдавая
свое  сжатое  влечение к Москве. Москва же смотрела на него как
влюбленная -- она быстро предавалась своему чувству и не играла
женскую политику  равнодушия.  Ей  нравился  этот  неинтересный
человек, ростом меньше ее, с добрым и угрюмым лицом, который не
вытерпел  своего сердца и пошел на крайнюю для себя смелость --
приблизился к женщине и пригласил ее танцевать. Но вскоре  это,
наверно,  ему  наскучило,  руки его уже привыкли к теплоте тела
Москвы,  горячего  под  легким  платьем,  и  он  начал   что-то
бормотать. Москва же, услышав такое, сразу обиделась:
     -- Сам меня обнимает, сам со мной танцует, а думает совсем
другое! -- сказала она.
     -- Это я так, -- ответил Сарториус.
     -- Сейчас  же скажите, что -- так! -- нахмурилась Москва и
перестала танцевать.
     Самбикин ветром пронесся мимо них, --  он  тоже  танцевал,
приурочившись   к  какой-то  комсомолке  большой  миловидности.
Москва улыбнулась ему:
     -- Неужели и вы танцуете? Вот странный какой!
     -- Надо жить всесторонне! -- с хода ответил ей Самбикин.
     -- А вам охота? -- крикнула ему Москва.
     -- Нет, я притворяюсь! --  ответил  ей  Самбикин.  --  Это
теоритически!
     Комсосмолка,  обидевшись,  сейчас же покинула Самбикина, и
он засмеялся.
     -- Ну,  говорите  скорей!  --  с  надуманной  серьезностью
обратилась Москва к Сарториусу.
     "Неужели  она  дура? Жалко!" -- подумал Сарториус. Здесь к
ним подошел метеоролог Вечкин, затем Самбикин, и  Сарториус  не
успел  ничего  ответить Москве. Встретились они лишь спустя час
-- за общим ужином.
     Большой стол был накрыт  для  пятидесяти  человек.  Цветы,
казавшиеся  задумчивыми  от  своей красоты, стояли через каждые
полметра  и  от  них  исходило  посмертное  благоухание.   Жены
конструкторов  и  молодые  женщины-инженеры были одеты в лучший
шелк республики -- правительство украшало лучших людей.  Москва
Честнова  была  в  чайном  платье,  весившем  всего  три-четыре
грамма, и сшито оно было  настолько  искусно,  что  даже  пульс
кровеносных  сосудов Москвы обозначался волнением ее шелка. Все
мужчины,  не  исключая  небрежного   Самбикина   и   обросшего,
грустного  Вечкина,  пришли  в  костюмах  из тонкого матерьяла,
простых и драгоценных; одеваться плохо и грязно было бы упреком
бедностью к стране, которая  питала  и  одевала  присутствующих
своим  отборным  добром, сама возрастая на силе и давлении этой
молодости, на ее труде и таланте.
     Небольшой  комсомольский  оркестр  играл  на  балконе   за
открытой дверью маленькие пьесы. Пространный воздух ночи входил
через  дверь  балкона  в залу и цветы на длинном столе дышали и
сильнее пахли, чувствуя себя живыми в потерянной земле. Древний
город шумел и озарялся светом, как новостройка, иногда  смех  и
голос  прохожего  человека  доносился  сюда в клуб, и Честновой
Москве хотелось выйти и  пригласить  ужинать  всех:  все  равно
социализм  настает!  Ей  было  по  временам так хорошо, что она
желала покинуть как-нибудь самое себя, свое тело  в  платье,  и
стать   другим   человеком   --   женой  Гунькина,  Самбикиным,
вневойсковиком, Сарториусом, колхозницей на Украине...
     Люстры завода "Электроприбор" бледной  и  нежной  энергией
покрывали  людей  и богатое убранство; легкая и предварительная
закуска стояла на столе, а основной ужин еще грелся  вдалеке  в
кухонных очагах.
     Собравшиеся,  которые  были  красивы  от  природы  или  от
воодушевления и незаконченной молодости, долго устраивались  со
своими  местами, ища лучшего соседства, но в конце концов желая
сесть сразу со всеми вблизи.
     И  вот  когда  они  уселись,  тридцать  человек,   то   их
внутренние    живые   средства,   возбужденные   друг   другом,
умножились,  и  среди  них  и  родился  общий  гений  жизненной
искренности  и  счастливого соревнования в умном дружелюбии. Но
остро-настроенный  такт  взаимных  отношений,  приобретенный  в
трудной    технической   культуре,   где   победа   не   дается
двусмысленной игрой, -- этот  такт  поведения  не  допускал  ни
глупости,  ни  сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие
знали  или  догадывались  об  угрюмых   размерах   природы,   о
протяженности   истории,   о   долготе  будущего  времени  и  о
действительных масштабах собственных сил; они были рациональные
практики и неподкупны к пустому обольщению.
     Более других была нетерпелива и безумна  Москва  Честнова.
Она  выпила,  никого  не  ожидая,  стакан  вина и покраснела от
радости и непривычки. Сарториус  заметил  это  и  улыбнулся  ей
своим  неточным  широким  лицом, похожим на сельскую местность.
Его отцовская фамилия была не Сарториус, а  Жуйборода,  а  мать
крестьянка  выносила  его  в своих внутренностях рядом с теплым
пережеванным ржаным хлебом.
     Самбикин также наблюдал за  Честновой  и  думал  над  нею:
любить  ему ее или не надо; в общем она была хороша и ничья, но
сколько мысли и чувства надо изгнать из своего тела  и  сердца,
чтобы  вместить  туда привязанность к этой женщине? И все равно
Честнова не будет ему верна, и не может она  никогда  променять
весь шум жизни на шепот одного человека.
     "Нет,  я  любить  ее  не буду и не могу! -- навсегда решил
Самбикин. -- Тем более, придется как-то портить ее тело, а  мне
жалко, лгать день и ночь, что я прекрасный... Не хочу, трудно!"
Он  забылся в течении своуго размышления, утратив в памяти всех
присутствующих. Присутствующие же, хотя и сидели за обильным  и
вкусным  столом,  но  ели  мало и понемногу, они жалели дорогую
пищу, добытую колхозниками  трудом  и  терпением,  в  бедствиях
борьбы  с  природой  и  классовым  врагом. Одна Москва Честнова
забылась и  ела  и  пила,  как  хищница.  Она  говорила  разную
глупость,    разыгрывала   Сарториуса   и   чувствовала   стыд,
пробирающийся к ней  в  сердце  из  ее  лгущего,  пошлого  ума,
грустно сознающего свое постыдное пространство. Никто не обидел
Честнову и не остановил ее, пока она не изошла своею силою и не
замолчала сама. Самбикин знал, что глупость -- это естественное
выражение  блуждающего  чувства,  еще не нашеднего своей цели и
страсти, а  Сарториус  наслаждался  Москвой  независимо  от  ее
поведения;  он  уже  полюбил  ее как живую истину и сквозь свою
радость видел ее неясно и неверно.
     Во время шума людей и уже позднего вечера в залу незаметно
вошел Виктор Васильевич Божко и сел у стены на диване, не желая
быть замеченным. Он увидел красную, веселую Москву Честнову,  и
вздрогнул  от  боязни ее. К ней подошел какой-то ученый молодой
человек и запел над нею:

     Ты ходишь пьяная,
     Ты вся уж бледная,
     Такая милая
     Подруга верная...

     Москва, услышав это, закрыла лицо руками и  неизвестно  --
заплакала или застыдилась себя. Сарториус в тот момент спорил с
Вечкиным   и   Мульдбауэром;  Сарториус  доказывал,  что  после
классового  человека  на  земле   будет   жить   проникновенное
техническое   существо,  практически,  работой  ощущающее  весь
мир... Древние люди, начавшие историю, тоже  были  техническими
существами; греческие города, порты, лабиринты, даже гора Олимп
-- были  сооружены  циклопами,  одноглазыми рабочими, у которых
древними аристократами было выдавлено по  одному  зрачку  --  в
знак  того,  что это -- пролетариат, осужденный строить страны,
жилища богов и корабли морей, и что  одноглазым  нет  спасения.
Прошло  три  или  четыре  тысячи  лет, сто поколений, и потомки
циклопов вышли из тьмы исторического лабиринта на свет природы,
они удержали за собой одну шестую часть земли, и вся  остальная
земля  живет  лишь  в ожидании их. Даже бог Зевс, вероятно, был
последний циклоп, работавший  по  насыпке  олимпийского  холма,
живший   в  хижине  наверху  и  уцелевший  в  памяти  античного
аристократического племени; буржуазия тех ветхих времен не была
глупой -- она  переводила  умерших  великих  рабочих  в  разряд
богов, ибо она в тайне удивлялась, не в силах понять творчества
без наслаждения, что погибшие молчаливо обладали высшей властью
-- трудоспособностью и душою труда -- техникой.
     Сарториус  встал  на  ноги и взял чашку с вином. Короткого
роста,  с  обыкновенным  согретым  жизнью  лицом,   увеличенным
мысленным   воображением,  он  был  счастлив  и  привлекателен.
Честнова Москва  загляделась  на  него  и  решила  когда-нибудь
поцеловаться   с   ним.   Он  произнес  среди  своих  замолкших
товарищей:
     -- Давайте выпьем за безымянных циклопов, за  воспоминанье
всех  погибших  наших измученных отцов и за технику -- истинную
душу человека!
     Все сразу выпили, а музыканты  заиграли  старую  песнь  на
стихи Языкова:

     Там за валом непогоды
     Есть блаженная страна,
     Где не темнеют неба своды,
     Не проходит тишина.

     Божко  сидел  покорно  и  незаметно,  он  радовался больше
участников вечера, он знал, что непогода проходит  и  блаженная
страна лежит за окном, освещенная звездами и электричеством. Он
скупо  и  молчаливо  любил эту страну и поднимал каждую крошку,
падающую из ее добра, чтоб страна уцелела полностью.
     Подали обильный ужин. Его бережно  начали  отведывать,  но
Семен  Сарториус  уже  не  мог ни есть, ни пить ничего. Мученье
любви к Честновой Москве сразу занялось  во  всем  его  теле  и
сердце,  так  что он открыл рот и усиленно дышал, как будто ему
стало неудобно в груди. Москва  издали  и  загадочно  улыбалась
ему,  ее  таинственная  жизнь  доходила  до Сарториуса теплом и
тревогой, а зоркие глаза ее глядели на него невнимательно,  как
на рядовой факт. "Эх, физика сволочь! -- понимал Сарториус свое
положение.  --  Ну  вот что мне теперь делать, кроме глупости и
личного счастья!"
     Городская ночь светилась в наружной  тьме,  поддерживаемая
напряжением   далеких   машин;  возбужденный  воздух,  согретый
миллионами людей, тоской проникал в сердце Сарториуса. Он вышел
на  балкон,  поглядел  на  звезды  и  прошептал  старые  слова,
усвоенные понаслышке: "Боже мой!" Самбикин по-прежнему сидел за
столом,  не  трогая  пищи;  он  был  увлечен своим размышлением
дальше завтрашнего утра и  смутно,  как  в  тумане  над  морем,
разглядывал  будущее  бессмертие.  Он  хотел добыть долгую силу
жизни или, быть может, ее вечность из  трупов  павших  существ.
Несколько  лет  назад,  роясь  в  мертвых  телах людей, он снял
тонкие срезы с сердца,  с  мозга  и  железы  половой  секреции.
Самбикин изучил их под микроскопом и заметил на срезах какие-то
ослабевшие  следы  неизвестного  вещества. Позже, испытывая эти
почти   погасшие    следы    на    химическую    реакцию,    на
электропроводность,   на   действие   света,   он  открыл,  что
неизвестное вещество обладает едкой энергией жизни,  но  бывает
оно   только   внутри   мертвых,  в  живых  его  нет,  в  живых
накапливаются пятна  смерти  --  задолго  до  гибели.  Самбикин
озадачился  тогда  на целые годы и сейчас озадаченность его еще
не прошла: труп, оказывается, есть резервуар наиболее напорной,
резкой  жизни,  хотя  и  на  краткое  время.  Исследуя  точнее,
размышляя почти беспрерывно, Самбикин начинал соображать, что в
момент  смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз
и оттуда разливается по организму особая  влага,  ядовитая  для
смертного  гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю
жизнь, вплоть до высшей опасности. Но где тот шлюз в темноте, в
тесных ущельях человека, который скупо и верно держит последний
заряд жизни? Только смерть, когда она несется по телу,  срывает
ту  печать с запасной, сжатой жизни и она раздается в последний
раз,  как  безуспешный  выстрел  внутри  человека  и  оставляет
неясные  следы  на  его  мертвом  сердце...  Свежий  труп  весь
пронизан следами тайного  замершего  вещества  и  каждая  часть
мертвеца  хранит  в  себе  творящую  силу  для  уцелевших жить.
Самбикин  предполагал  превратить  мертвых  в  силу,   питающую
долголетие   и  здоровье  живых.  Он  понимал  девственность  и
могущество той младенческой влаги, которая омывает внутренность
человека  в  момент  его   последнего   дыхания;   эта   влага,
добавленная  в  живого,  но  поникшего  человека,  способна его
сделать прямым, твердым и счастливым...
     Он стоял долго;  все  теперь  было  для  него  решенным  и
посторонним.  Чужие  люди  ехали  на  трамвае  по улице и звуки
движения и разговорная  речь  доносились  до  слуха  Сарториуса
точно  издалека;  он  слушал их без интереса и любопытства, как
больной и одинокий. Он захотел сейчас же уйти домой,  лечь  под
одеяло и согреть свою внезапную боль до того, чтоб она отошла к
утру, когда снова придется идти [на работу].
     За его спиной наслаждались его сверстники сознанием своего
успеха  и будущей технической мечтой. Мульдбауэр говорил о слое
атмосферы  на  высоте  где-то  между   пятьюдесятью   и   стами
километров;  там  существуют такие электромагнитные, световые и
температурные условия, что любой живой организм не устанет и не
умрет,  но  будет  способен  к  вечному   существованию   среди
фиолетового  пространства.  Это  было  "Небо"  древних  людей и
счастливая страна будущих: за далью близко стелющейся  непогоды
действительно    находится    блаженная    страна.   Мульдбауэр
предсказывал  близкое  завоевание  стратосферы   и   дальнейшее
проникновение  в  синюю высоту мира, где лежит воздушная страна
бессмертия; тогда человек будет крылатым, а земля  останется  в
наследство  животным  и  вновь, навсегда зарастет дебрями своей
ветхой  девственности.  "И  животные  это   предчувствуют!   --
убежденно  говорил Мульдбауэр. -- Когда я гляжу им в глаза, мне
кажется -- они думают: когда  же  это  кончится,  когда  же  вы
оставите  нас!  Животные думают: когда же люди оставят их одних
для своей судьбы!"
     Сарториус скучно улыбнулся; он хотел бы сейчас остаться  в
самом  низу  земли,  поместиться  хотя  бы  в  пустой  могиле и
неразлучно с Москвой Честновой прожить жизнь до смерти.  Однако
ему  жалко было оставить без своего ответа эти ночные звезды, с
детства глядящие на него, быть безучастным  к  всеобщей  жизни,
наполненной трудом и чувством сближения между людьми, он боялся
идти  по  городу  безмолвным, склонив голову, с сосредоточенной
одинокой мыслью любви и не желал  стать  равнодушным  к  своему
столу, набитому идеями в чертежах, к своей железной пролежанной
койке,  к настольной лампе, его терпеливому свидетелю во тьме и
тишине  рабочих  ночей...  Сарториус  гладил  свою  грудь   под
сорочкой  и  говориль  себе:  "Уйди,  оставь меня опять одного,
скверная стихия! Я простой инженер и  рационалист,  я  отвергаю
тебя,  как  женщину и любовь... Лучше я буду преклоняться перед
атомной пылью и перед электроном!" Но мир, стелющийся перед его
глазами огнем и шумом, уже замирал в своих звуках,  заходил  за
темный  порог  его  сердца  и  оставлял  после  себя живым лишь
единственное, самое трогательное существо на свете. Неужели  он
откажется от него, чтобы поклониться атому, пылинке и праху?
     Москва  Честнова  вышла  к  Сарториусу  на балкон. Она ему
сказала с улыбкой:
     -- Почему вы такой печальный... Вы меня любите или нет?
     Она дышала на него теплотой улыбающегося  рта,  платье  ее
шелестело,  --  скука  зла  и  мужества охватила Сарториуса. Он
ответил ей:
     -- Нет. Я любуюсь другою Москвой -- городом.
     -- Ну тогда ничего, --  охотно  примирилась  Честнова.  --
Пойдемте  ужинать.  Там  ест  больше всех товарищ Селин... Весь
объелся, сидит красный, а глаза все время печальные. Не  знаете
почему?
     -- Нет,   --   тихо  ответил  Сарториус.  --  Я  сам  тоже
печальный.
     Москва пригляделась во тьме к его несоразмерному лицу,  по
нему шли слезы при открытых глазах.
     -- Лучше  не  плачьте,  --  сказала  Москва. -- Я тоже вас
люблю...
     -- Вы врете, -- не поверил Сарториус.
     -- Нет,  правда,  --  совершенно  верно!  --   воскликнула
Честнова. -- Пойдемте отсюда поскорей...
     Когда  они  проходили под руку среди торжествующих друзей,
Самбикин посмотрел на них своими глазами, забывшими  моргать  и
отвлеченными размышлением в далекую сторону от личного счастья.
У  выхода  перед  грудью  Москвы  очутился  Божко и с уважением
произнес   свою   терпеливую   просьбу.   Честнова    настолько
обрадовалась  ему,  что  схватила  со стола кусок торта и сразу
угостила Божко.
     Виктор Васильевич служил теперь в тресте весоизмерительной
промышленности и был увлечен всецело заботой о гирях  и  весах.
Он  попросил Москву Ивановну познакомить его с таким знаменитым
инженером, который мог бы изобрести простые и точные весы, чтоб
их можно было сделать за  дешевую  цену  для  всех  колхозов  и
совхозов и для всей советской торговли. Божко здесь же сообщил,
не  видя  грусти  Сарториуса,  о великих и незаметных бедствиях
народного хозяйства, о дополнительных трудностях  социализма  в
колхозах,   о   снижении   трудодней,   о   кулацкой  политике,
развертывающейся на основе неточности гирь, весов и безменов, о
массовом, хотя  и  невольном,  обмане  рабочего  потребителя  в
кооперации  и  распределителях...  И  все  это  происходит лишь
благодаря ветхости государственного весового  парка,  устарелой
конструкции  весов  и недостатку металла и дерева для постройки
новых весовых машин.
     -- Вы меня  извините,  что  я  пришел  сюда  невольно,  --
говорил Божко. -- Я понимаю, что я скучный. Здесь говорили, а я
слышал,  как  человек  скоро будет летающим и счастливым. Я это
буду слушать всегда  и  с  удовольствием,  но  нам  нужно  пока
немного...   Нам  нужно  хлеб  и  крупу  вешать  в  колхозах  с
правильностью.
     Москва  улыбнулась  ему  с  кротостью  своего  преходящего
нрава:
     -- Вы  прекрасный,  советский  наш  человек!..  Сарториус,
ступайте завтра же в ихний  трест,  сделайте  им  чертеж  самых
дешевых, самых простых весов -- и чтоб правильные были!
     Сарториус задумался.
     -- Это  трудно, -- сознался он. -- Легче усовершенствовать
паровоз, чем весы. Весы работают  уже  тысячи  лет...  Это  все
равно,  что  изобрести  новое  ведро для воды. Но я приду в ваш
трест и помогу, если сумею.
     Божко дал адрес своего учреждения и  ушел  со  счастьем  в
свою   комнату,  где  его  ожидал  обычный  труд  по  всемирной
корреспонденции.

     7

     Они приехали за город почти с последним трамваем  и  назад
не  могли  возвратиться. Далекое электрическое зарево небосклон
отражал обратно на землю и самый бедный свет доходил до здешней
ржаной нивы и лежал на ее колосьях как ранняя,  неверная  заря.
Но была еще поздняя ночь.
     Честнова  Москва  сняла  туфли  и пошла босиком по полевой
мякоти. Сарториус со страхом и радостью следил  за  ней;  чтобы
она  ни  делала сейчас, все ему приносило в сердце содрогание и
он пугался развертывающейся в нем тревожной и опасной жизни. Он
шел за нею, все время нечаянно отставая, и однообразно думал  о
ней,  но  с  такой  трогательностью, что если бы Москва присела
мочиться, Сарториус бы заплакал.
     Честнова дала ему понести туфли, он незаметно обнюхал их и
даже  коснулся  языком;  теперь  Москва  Честнова  и  все,  что
касалось  ее,  даже  самое  нечистое,  не вызывало в Сарториусе
никакой брезгливости, и на отходы из нее он мог  бы  глядеть  с
крайним любопытством, потому что отходы тоже недавно составляли
часть прекрасного человека.
     -- Товарищ  Сарториус,  что  мы  будем  теперь  делать? --
спросила Москва. -- Ведь ночь еще стоит и скоро ляжет роса...
     -- Не знаю, -- угрюмо ответил Сарториус. --  Мне  наверное
придется любить вас.
     -- Вот  колхоз в лощине спит, -- показала Честнова в даль.
-- Там хлебом сейчас пахнет и ребятишки спят в овинах. А коровы
лежат  где-нибудь  на  выгоне  и  над  ними  начинается   туман
рассвета... Как люблю я все это видеть и жить!
     Сарториусу же были теперь безразличны все коровы и сопящие
во сне  ребятишки. Он даже хотел, чтобы земля стала пустынной и
Москва бы  не  отвлекала  никуда  своего  внимания,  а  целиком
сосредоточилась на нем.
     Под  утро  Москва  и  Сарториус  сели  в  землемерную яму,
обросшую  теплым  буьяном,  спрятавшемся  здесь  от  культурных
полей, как кулак на хуторе.
     Сарториус  взял  Честнову  за  руку;  природа, -- все, что
потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и  открывалось
перед  взором,  всегда  незнакомо  и  первоначально -- заросшей
травою, единственными днями  жизни,  обширным  небом,  близкими
лицами людей, -- теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в
одно  тело  и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых
ног.
     Всю свою юность  Сарториус  провел  в  изучении  физики  и
математики;  он  трудился  над расчетом бесконечности как тела,
пытаясь найти  экономический  принцип  ее  действия.  Он  хотел
открыть   в   самом   течении   человеческого  сознания  мысль,
работающую в резонанс  природы  и  отражающую  поэтому  всю  ее
истину  --  хотя  бы  в  силу живой случайности, и эту мысль он
надеялся закрепить навеки расчетной формулой. Но он  сейчас  не
сознавал никакой мысли, потому что в голову его взошло сердце и
там билось над глазами. Сарториус погладил руку Москвы, твердую
и полную, как резервуар скупого, давно сдавленного чувства.
     -- Семен,  ну  чего  же  вы  хотите  от  меня?  -- покорно
спросила Честнова, готовая к добру.
     -- Я хочу жениться на вас, -- сказал Сарториус. --  Больше
я не знаю, чего хотеть.
     Москва  задумалась  и съела былинку бурьяна молодым алчным
ртом.
     -- И ведь правда, что больше нечего хотеть, когда  любишь.
А говорят, что это глупо!
     -- Пусть  говорят,  -- сумрачно произнес Сарториус. -- Они
только говорят, а сами наверно не любят...  А  что  же  делать,
когда я без тебя томлюсь!
     -- А ты обними меня, и я тебя.
     Сарториус обнял ее.
     -- Ну что, тебе легче стало томиться?
     -- Нет, так же, -- ответил Сарториус.
     -- Тогда нам придется жениться, -- согласилась Москва.
     Когда невинное, ежедневное утро осветило местные колхозы и
окрестности   громадного   города,  Честнова  и  Сарториус  еще
находились в землемерной яме. Узнав всю Москву  полностью,  все
тепло,  преданность и счастье ее тела, Сарториус с удивлением и
ужасом почувствовал, что его любовь не утомилась, а возросла, и
он  в  сущности  ничего  не  достиг,  а   остался   по-прежнему
несчастным.  Значит, этим путем нельзя было добиться человека и
действительно разделить с ним жизнь. Так как же быть? Сарториус
ничего не знал.
     Москва Честнова лежала навзничь; небо над нею было сначала
водяным, потом стало синим и  каменным,  затем  превратилось  в
золотистое  и  мерцающее,  как  будто  прорастающее цветами, --
взошло солнце за Уралом и приближалось сюда.
     Москва выбралась из ямы, обтянула платье на себе,  обулась
и  пошла  в  город  одна. Сарториусу она сказала, что будет его
женою впоследствии: пусть он пока работает  в  тресте  весов  и
гирь, где служит Божко, она найдет его, когда нужно будет.
     Беспомощный  и  ничтожный вылез вслед за нею Сарториус. Он
стоял  один  на  рассвете,   в   пустоте   недозревших   полей,
испачканный  и  грустный,  как  уцелевший  воин  на  оконченном
побоище.
     -- Зачем же ты уходишь, Москва?  Я  ведь  люблю  тебя  еще
больше!
     Москва обернулась к нему.
     -- Я не бросаю тебя, Семен. Я же сказала, что вернусь... Я
тоже тебя люблю.
     -- А почему ты уходишь от меня? Иди сюда снова опять.
     Честнова стояла в недоумении шагов за десять.
     -- Мне жалко, Семен...
     -- Чего тебе жалко?
     -- Мне жалко чего-то... Сколько я ни живу, а жизнь со мной
никак не сбывается, как я хочу.
     Москва  нахмурилась  и  стояла  в обиде на границе высокой
ржи. Солнце блестело на шелке ее платья и на  волосах  высыхали
последние  капли утренней влаги, которую она набрала в бурьяне.
Легкий ветер дул с прохладных москворецких низин и рожь  неясно
бормотала  опухшими колосьями; свет солнца, как мысль и улыбка,
наполнил всю местность,  одна  лишь  Москва  была  невеселая  и
красивое  платье  и  тело  ее,  сделанные  из той же светящейся
природы, не соответствовали ее печальному лицу. Сарториус снова
привел Москву в укромную траву и не мог понять, отчего им обоим
стало так скучно.
     -- Отстань ты от меня! --  отодвинулась  Москва  вдруг  от
Сарториуса.  -- Я все делала, в воздухе летала и с мужьями жила
-- не ты ведь первый, грустный, милый мой!
     Честнова отвернулась и легла вниз лицом. Вид ее  большого,
непонятного  тела, согретого под кожей скрытой кровью, заставил
Сарториуса  обнять  Москву  и  еще  раз  молчаливо  и  поспешно
истратить  вместе  с  нею часть своей жизни -- единственно, что
можно сделать, -- пусть это будет бедно и не нужно и  на  самом
деле не решает любви, а лишь утомляет человека. Еще не дотерпев
объятий  Сарториуса  до  конца,  Москва  обернула к нему лицо и
насмешливо  улыбнулась,  --  она  обманывала  в  чем-то  своего
любимого человека.
     Сарториус  встал на ноги таким же, как ничего не было. Это
озадачило его самого,  а  плачущее,  влекущее  чувство  его  не
получило никакого утешения, -- сердце болело по Москве столь же
тщетно, словно она умерла или была недостижима.
     -- Ты  наверно  не  любишь  меня!  -- сказал он, отгадывая
тайну.
     -- Нет, я люблю, ты мне нравишься, -- убеждала Москва.  --
Мне и самой ведь трудно.
     Где-то  вдали  уже поехали по земле колхозные телеги, была
пора идти в город  на  работу,  рассеиваться  и  покидать  друг
друга.
     Москва  сидела на траве в обиде, а Сарториус примирился со
своей любовью к ней; достаточно будет жить с Москвою  в  браке,
любоваться  ею,  может  быть  --  родить  детей, и боль чувства
впоследствии утихнет, сердце изотрется и замрет  навсегда  ради
спокойной и плодотворной деятельности ума.
     -- Я  видела  в  детстве, -- сообщила Москва, -- как ночью
бежал человек по улице с огнем на палке, с факелом. Он бежал  к
людям в тюрьму поджигать ее...
     -- Многое было такое, -- произнес Сарториус.
     -- Мне его жалко все время, его убили потом.
     -- Что  ж  такого! -- удивился Сарториус. -- Мертвых много
лежит в земле,  и  наверно  никогда  не  будет  такого  сердца,
которое  вспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к
чему.
     Москва затихла на некоторое время, она глядела на все, как
больная, померкшими глазами.
     -- Семен... Знаешь что: ты лучше разлюби меня... Я ведь уж
многих любила, а ты меня -- первую. Ты -- девушка, а я женщина!
     Сарториус молчал. Москва обняла его одной рукой.
     -- Верно, Семен: разлюби! Ты знаешь, сколько  я  думала  и
чувствовала? Ужасно! И не вышло ничего.
     -- Что не вышло? -- спросил Сарториус.
     -- Жизни  не вышло. Я боюсь, что она никогда не выйдет и я
теперь спешу... Я раз видела  одну  женщину,  она  прислонилась
лицом  к  стене  и  плакала.  Она  плакала  от  горя -- ей было
тридцать четыре года, и она горевала по своему прошлому времени
так сильно, что я подумала  --  она  потеряла  сто  рублей  или
больше.
     -- Нет,  я люблю тебя, Москва, -- угрюмо сказал Сарториус.
-- Мне с тобой хорошо будет жить!
     -- А мне с тобой будет нехорошо! -- отвергла Москва. --  И
тебе  будет плохо: ну зачем ты врешь, что хорошо!.. Сколько раз
я хотела разделить свою жизнь с кем-нибудь, и теперь хочу, -- я
ничуть не жалела своей жизни и не буду ее  жалеть  никогда!  На
что она мне нужна без людей, без всего эсэсэра? Я комсомолка не
оттого, что бедная девочка была.
     Честнова   говорила  с  огорчением,  с  серьезностью,  как
изжившая опытная старуха, и поблекла от слабости своего сердца,
сжавшегося сейчас в ее груди, как в темной безвестности.
     -- Чтоб ты мне поверил, я тебя поцелую! -- она  поцеловала
одичавшего от грусти Сарториуса; он лишь следил со страхом, как
быстро постарела ее очевидная красота, но это стало еще сильнее
для его любви.
     -- Я  выдумала  теперь, отчего плохая жизнь у людей друг с
другом. Оттого, что любовью соединиться нельзя, я  столько  раз
соединялась,  все  равно  --  никак,  только  одно  наслаждение
какое-то...  Ты  вот  жил  сейчас  со  мной,  и  что  тебе   --
удивительно что-ли стало или прекрасно! Так себе...
     -- Так себе, -- согласился Семен Сарториус.
     -- У  меня кожа всегда после этого холодеет, -- произнесла
Москва. -- Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думала  и
увидела, что не может... Любить наверно надо, и я буду, это все
равно  как есть еду, -- но это одна необходимость, а не главная
жизнь.
     Сарториус обиделся,  что  его  любовь,  собранная  за  всю
жизнь,  в  первый  же  раз  погибла  безответно.  Но он понимал
мучительное  размышление  Москвы,  что  самое  лучшее   чувство
состоит  в  освоении  другого  человека, в разделении тягости и
счастья второй, незнакомой жизни, а любовь в объятиях ничего не
давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешала  задачи
влечения людей в тайну взаимного существования.
     -- Как же нам с тобой быть теперь? -- спросил Сарториус.
     -- Мы  будем  еще  долго,  -- улыбнулась Москва. -- Ты жди
меня, ты работай с Божко на фабрике весов и  гирь,  я  приду  к
тебе снова... А сейчас я уйду.
     -- Куда? Посиди еще со мной, -- попросил Сарториус.
     -- Нет, надо, -- сказала Москва и встала с земли...
     Солнце  уже  уменьшилось  на небе и давало сосредоточенный
накал. Вблизи  гудели  паровозы  подъездных  путей  на  ближнем
строительстве;  мелкие  аэропланы  летели  по  небу  в  учебных
полетах  и  пятитонные  грузовики  везли  бревна   по   грунту,
размалывая   почву   в   пыль,   --   жара   и  работа  с  утра
распространялись по земле.
     Москва попрощалась с Сарториусом, обняв руками его голову.
Она была снова счастлива, она хотела уйти в бесчисленную жизнь,
давно томящую ее сердце предчувствием неизвестного наслаждения,
-- в темноту стеснившихся людей,  чтобы  изжить  с  ними  тайну
своего существования.
     Она  ушла  довольная,  сдерживая  свое  удовлетворение; ей
захотелось сбросить платье и побежать вперед,  будто  она  была
сейчас на берегу южного моря.
     Сарториус  остался  один.  Он хотел, чтобы Честнова к нему
возвратилась и они бы стали мужем и женой доверчиво и навсегда.
Сарториус чувствовал, как в тело его вошли грусть и  равнодушие
к  интересу  жизни,  --  смутные  и  мучительные силы поднялись
внутри него и  затмили  весь  ум,  всякое  здравое  действие  к
дальнейшей  цели.  Но Сарториус согласен был утомить в объятиях
Москвы все нежное, странное и  человеческое,  что  появилось  в
нем,  лишь  бы  не  ощущать  себя  так трудно, и вновь отдаться
ясному движению мысли, ежедневному, долгому труду в рядах своих
терпеливых товарищей. Он хотел откупиться от всякого  нынешнего
и  будущего содрагания своей жизни посредством простой, любимой
жены и решил поэтому дождаться возвращения Москвы.

     8

     Учреждение находилось  накануне  ликвидации.  Лишь  спустя
время  Сарториус понял, что предназначенное к ликвидации иногда
может оказаться не только наиболее прочным, но даже  обреченным
на   вечное   существование.   Это   учреждение   находилось  в
Старо-Гостинном дворе  на  антресолях,  где  некогда  хранились
товары,   боящиеся   сырости.   Лестница   из  того  учреждения
спускалась  вниз  --  в  каменную  галлерею,  окружавшую   весь
старинный  торговый  двор. На входной двери помещалась железная
вывеска: Республиканский трест  весов,  гирь  и  мер  длины  --
"Мерило труда".
     Управление  этой  полузабытой  и  бедной  отрасли  тяжелой
промышленности представялло из себя одну большую сумрачную залу
с низким потолком, устроенным в виде подземного свода; при этом
потолок  у  стен  опускался  настолько  низко,  что   служащие,
сидевшие  вблизи  стен,  почти  касались  его  головами. В зале
стояло несколько столов и за каждым сидело по одному или по два
человека, которые писали, либо считали на счетах. Всех служащих
было человек тридцать или не более сорока, однако  шумом  своей
работы,  движением,  вопросами  и восклицаниями они производили
впечатление громадного учреждения первостепенной важности.
     В тот же день Сарториуса приняли на должность инженера  по
весовым  конструкциям  и  он сел за плоский стол против Виктора
Васильевича Божко.
     Пошли дни его новой жизни.  В  несколько  ночей  Сарториус
закончил   свой   последний   проект   для  института  опытного
машиностроения,   где   он   работал   до   того   времени,   и
сосредоточился  на  самой древней машине в мире -- весах. Ничто
так мало не изменилось на протяжении последних пяти  тысяч  лет
истории,  как  весовая  машина. Во времена циклопов, в античной
Греции и Карфагене, в  великой  Персии,  погибшей  под  ударами
Александра   Македонского,   --   всюду   во  всех  временах  и
пространствах самой всеобщей и необходимой машиной  были  весы.
Весы  столь же стары, как оружие, и может быть они одно и то же
с ним, -- весы это военный меч, положенный своей  серединой  на
ребро  камня  --  для  справедливого  разделения  добычи  между
победителями.
     Божко, не умевший  работать  без  умственной  и  сердечной
любви   к  предмету  порученного  ему  труда,  широко  объяснил
Сарториусу решающее значение весов в жизни человечества.
     -- Еще покойник Дмитрий Иванович Менделеев, -- говорил он,
-- выше всего  полюбил  весы!  Он  свою  периодическую  систему
элементов  и  то  меньше  любил! Хотя, что ж! Там ведь все дело
основано на тех же весах: атомный вес, больше ничто!
     Божко знал также,  почему  весовой  прибор  есть  наиболее
назаметный   и   скудный  предмет:  потому  что  человек  зорко
всматривается лишь в то, что лежит на весах -- в колбасу или  в
хлеб,  но  что  под  ними  --  он  не  замечает; а под хлебом и
колбасой находятся весы -- инструмент чести  и  справедливости,
простая  нищая  машина,  считающая  и берегущая священное добро
социализма, измеряющая пищу рабочего и колхозника  в  меру  его
творящего труда и хозрасчета.
     И  с  усердием,  со скупостью к крошкам хлеба, пропадающим
благодаря неточности весов, Сарториус углубился в свои занятия.
Внутри его тайно ото всех встретились и сочетались два  чувства
-- любовь  к  Москве  Честновой  и  ожидание  социализма. В его
неясном воображении представлялось лето, высокая  рожь,  голоса
миллионов  людей, впервые устраивающихся на земле без тяготения
нужды и печали,  и  Москва  Честнова,  идущая  к  нему  в  жены
издалека,  она обошла всю жизнь, пережила ее с несметным числом
людей и оставила годы терпения и  чувства  в  темноте  минувшей
молодости;  она  возвращалась такой же, только в бедном платье,
босая, с отросшими на работе руками, но более веселая и  ясная,
чем  была  прежде;  она  нашла теперь удовлетворение для своего
блуждающего сердца...
     Блуждающее сердце! Оно долго  содрагается  в  человеке  от
предчувствия,  сжатое  костями  и бедствием ежедневной жизни, и
наконец  бросается  вперед,  теряя  свое  тепло   на   холодных
прохладных дорогах.
     Согнувшись  над  столом  в учреждении, Сарториус как можно
скорее работал над  улучшением  устройства  весов.  Управляющий
трестом  сообщил  Сарториусу  об  опасности  весовых  бунтов  в
колхозах, по примеру соляного бунта в старину,  ибо  недостаток
весов  означает  недовес хлеба по трудодням, либо хлеб выдается
лишний,  тогда  получается  обман  государства.   Кроме   того,
площадка товарных весов, если весы неточные, делается полем для
кулацкой  политики  и классовой борьбы. Гирьевая проблема также
черевата грозными событиями -- уже  во  многих  пунктах  кладут
вместо  клейменых гирь жуткие пустяки, вроде кирпичей, чугунных
болванок, и  даже  сажают  в  определенных  случаях  беременных
женщин,  уплачивая  за прокат их туловища как за трудодень. Все
это неминуемо поведет к потере сотен тысяч центнеров зерна.
     Горюя по Честновой, боясь жить  одному  в  своей  комнате,
Сарториус  иногда  оставался  ночевать  в  учреждении. В десять
часов вечера сторож засыпал предварительно на стуле у входа,  а
затем  уходил  в  фанерный кабинет управляющего и укладывался в
мягком кресле. Шло время на больших официальных  часах,  пустые
столы  вызывали  тоску  по служащим, иногда показывались мыши и
кроткими глазами глядели на Сарториуса.
     Он сидел один  над  тою  же  задачей,  над  которой  думал
некогда  Архимед,  а  позже  Менделеев. Задача ему не давалась,
весы и так были хороши, однако  нужны  были  другие  и  лучшие,
чтобы  меньше  тратить  металла  на  их изготовление. Сарториус
покрывал  целые  листы   бумаги   расчетами   призм,   рычагов,
деформационных  напряжений,  себестоимостью матерьяла и прочими
данными. Вдруг слезы самостоятельно  выходили  из  его  глаз  и
текли  по  лицу,  так  что Сарториус удивлялся этому явлению; в
глубине его тела жило что-то, как отдельное животное,  и  молча
плакало,   не   интересуясь   весовой   промышленностью.  После
полуночи, когда в открытую форточку окна -- поверх всего города
-- доходила волна запаха дальних растений и свежих пространств,
Сарториус опускал голову на стол, теряя  точность  размышления.
Так   же  пахла  когда-то  Честнова  вблизи  него,  природой  и
добротою. Он не ревновал ее сейчас:  пусть  она  ест  вкусно  и
помногу,  не  болеет,  радуется,  любит  прохожих  и спит потом
где-нибудь в тепле и не помня никакого несчастья.
     Раз или два в ночь внезапно раздавался телефонный  звонок,
и  тогда Сарторус поспешно слушал трубку, но его никто не звал,
это была ошибка, --  человек  извинялся  и  навечно  исчезал  в
безмолвии;   из   многих  друзей  никто  не  знал,  куда  делся
Сарториус, он надолго покинул большую дорогу  техники  и  забыл
свою славу механика, которая могла бы стать всемирной.
     Однажды  к  нему  домой  пришел  в  гости Самбикин. Хирург
сказал  Сарториусу,  что  спинной  мозг  в  человеке   обладает
некоторой  способностью  рационального мышления, так что думать
может не только один ум в голове; Самбикин недавно это проверил
на  одном  ребенке,  которому  он  делал  вторичную  трепанацию
головы; ему пришлось удалить
     -- Что ж тут такого! -- не обрадовался Сарториус.
     -- Это  основная  тайна  жизни,  в особенности тайна всего
человека,  --  в  задумчивости  сказал  Самбикин.   --   Раньше
утверждали,  что  спинной  мозг  работает  только ради сердца и
чисто  органических  функций,  а  головной   мозг   --   высший
координирующий   центр...  Это  неправда:  спинной  мозг  может
мыслить, а головной мозг принимает  участие  в  самых  простых,
инстинктивных процессах...
     Самбикин  был  счастлив  от своего открытия. Он еще верил,
что можно враз взойти на такую гору, откуда видны будут времена
и  пространства  обычному  серому  взору  человека.   Сарториус
немного улыбнулся наивности Самбикина: природа, по его расчету,
была  трудней  такой  мгновенной  победы  и  в  один  закон  ее
заключить нельзя.
     -- Ну дальше! -- спросил Сарториус.
     У Самбикина заклокотали внутренности от  шума  его  высших
переживаний.
     -- Дальше  вот  что...  Надо  проверить  еще  тысячу раз в
эксперименте. Но  вполне  может  получиться,  что  тайна  жизни
состоит  в  двойственном  сознании  человека.  Мы думаем всегда
сразу две мысли, и одну не можем! У нас ведь два органа на один
предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя  и  на  одну
тему...    Ты   понимаешь,   это   может   явиться   основанием
действительно научной,  диалектической  психологии,  которой  в
мире  нет.  То,  что человек способен думать вдвойне по каждому
вопросу, сделало его лучшим животным на земле...
     -- А другие животные? -- спросил Сарториус. -- У них  тоже
есть голова и спина.
     -- Верно.  Но  здесь  разница  в пустяке, хотя пустяк этот
решил всемирную историю. Надо было  привыкнуть  координировать,
сочетать  в один импульс две мысли -- одна из них встает из-под
самой земли, из недр костей, другая спускается с высоты черепа.
Надо, чтобы они встречались всегда в одно мгновение и  попадали
волна  в  волну,  в резонанс одна другой... А у животных, у них
тоже против каждого впечатления встают две мысли, но  они  идут
вразброд  и  не  складываются  в  один  удар.  Вот  в чем тайна
эволюции человека, вот почему он обогнал всех животных! Он взял
почти пустяком:  два  чувства,  два  темных  течения  он  сумел
приучить  встречаться  и  меряться  силами...  Встречаясь,  они
превращаются в человеческую мысль.  Ясно,  что  это  ничего  не
ощутимо... У животных тоже могут быть такие состояния, но редко
и  случайно.  А  человека воспитал случай, он стал двойственным
существом... И вот иногда, в болезни, в несчастьи, в  любви,  в
ужасном  сновидении,  вообще  --  вдалеке  от  нормы,  мы  ясно
чувствуем, что нас двое: то есть я один, но  во  мне  есть  еще
кто-то.  Этот кто-то, таинственный "он", часто бормочет, иногда
плачет, хочет уйти из тебя  куда-то  далеко,  ему  скучно,  ему
страшно...  Мы  видим  -- нас двое, и мы надоели друг другу. Мы
чувствуем легкость, свободу, бессмысленный рай животного, когда
сознание наше было не двойным,  а  одиноким.  От  животных  нас
отделяет  один  миг,  когда  мы  теряем  двойственность  своего
сознания, и мы очень часто живем в архейскую эпоху, не  понимая
такого  значения...  Но  вновь сцепляются наши два сознания, мы
опять становимся людьми в объятиях нашей "двусмысленной" мысли,
а  природа,  устроенная  по   принципу   бедного   одиночества,
скрежещет   и   свертывается   от   действия  страшных  двойных
устройств, которых она не рождала,  которые  произошли  в  себе
самих...   Как   мне  жутко  быть  одному  теперь!  Это  вечное
совокупление двух страстей, согревающих мою голову...
     Самбикин, очевидно давно не спавший, не евший,  изнемог  и
сел в отчаянии.
     Сарториус  угостил его консервами и водкой. Постепенно они
оба смирились от усталости  и  легли  спать  не  раздетые,  при
горящем  электричестве,  и  сердце  и  ум продолжали заглушенно
шевелиться в них, спеша отработать  в  свой  срок  обыкновенные
чувства и всемирные задачи.
     Уже  давно  на Спасской башне прозвучала полночь и умолкла
музыка интернационала; скоро наступит рассвет, и в  предвидении
его   самые   нежные,   мало   гостящие  птицы  зашевелились  в
кустарниках и садоводствах, а затем поднялись и улетели  прочь,
оставляя страну, где лето уже начало остывать.




 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]