...резвецы и удальцы, узорочье
                                            воспитанное рязанское...
                                                                  Летопись

                                            На святой Руси быль и была,
                                            да быльем давно поросла...
                                                                     Л.Мей



                            ЗЛОДЕЯНИЕ В ИСАДАХ

     Половецкое торжище на Рясском поле весной 1217 года удалось на славу.
На торжище прибыли кочевники из дальних улусов на Волге-реке, с Калмиуса и
медведицы.  Половцы  пригнали  большие  косяки  коней,  навезли  множество
товаров из Персии, из арабских и  тюркских  стран,  невольниц  из  далекой
Индии, чудесные веницейские зеркала,  самоцветы  и  благовонные  масла.  А
больше всего вывели на  торжище  дикие  кочевники  русских  пленников,  за
которых назначали крупные выкупы.
     На Руси в том году было сытно. Князья рязанские  прибыли  на  торг  с
полными мешками золота и серебра,  что  добыли  в  походах  на  балкарское
царство  и  на  племена  лесной  мордвы.  Князья  не  скупились  на  выкуп
пленников, пировали с половецкими ханами, любовались  на  конские  игрища,
где состязались русские наездники с половцами, пили хмельные  напитки,  от
которых кружилась голова...
     Особенно шумно  гуляли  на  торжище  два  брата  -  рязанские  князья
Владимировичи,  Глеб  и  Константин.  После  торжища  князья  эти  позвали
друзей-половцев с собой на Рязань. Те пошли двумя полками, с  обозом  и  с
запасными конями, словно отправлялись в боевой поход.
     Прибыв вместе с  половцами  в  княжеское  село  Исады,  Владимировичи
позвали на пир своих родичей - князей рязанских и  пронских,  муромских  и
коломенских.  "Приходите,  -  говорили  гонцы  Владимировичей,  -  да  пир
сотворим и уряд учиним:  жить  всем  князьям  в  мире  и  положить  предел
усобицам!"
     Ночью, накануне пиршества в Исадах, к рязанским стенам  прискакал  на
взмыленном коне  одинокий  всадник.  Воротная  стража  долго  выспрашивала
прибывшего.  Нетерпеливый  всадник  колотил  рукоятью  меча  в   окованные
полотнища дубовых ворот. На стук  пришел  к  воротам  сотник  Коловрат  и,
признав по голосу ночного путника, приказал впустить его в город.
     Коловрат проводил всадника до княжеского терема.
     Ночного  гостя  встретил  в  рубленных  сенях  молодой  невысокий   и
быстроглазый князь Юрий. Он окинул взглядом могучего гонца.
     Тот переступил с ноги на ногу и тихо сказал:
     - Поостерегись, Юрий Игоревич, и князя Ингваря удержи.  В  Исады  вам
пути нет.
     - Что так? Почему такие речи, Ополоница?
     - Злое умыслили Глеб и Константин на вас и на прочих своих сородичей.
Быть великой беде.
     Юрий сбросил с плеча легкий цветной кафтан  и  схватил  Ополоницу  за
руку:
     - Садись и говори к ряду!
     ...Ополоница вышел из княжеского терема под утро, когда  над  стенами
города появилась багряная полоска погожей зари. Воин сел  на  отдохнувшего
коня и погнал его в сторону Исад.
     Княжеский пир начался в обеденную пору.
     На зов родичей пришли  с  малой  дружиной,  с  воеводами  и  ближними
боярами Кир-Михаил Всеволодович Пронский, Ростислав Святославович, Глеб  и
Роман Игоревичи да родной брат хозяев пира - Изяслав Владимирович.
     Князья-гости  вошли  в  шатер.  Перед  каждым  из  них   слуги-отроки
распахивали алый полог и принимали от них мечи.
     Столы, ломившиеся от яств и серебряных ковшей с игристыми  заморскими
винами и домашними выдержанными медами, говорили о широком радушии хозяев.
     А тем временем в стольной  Рязани  царила  тревога.  По  зову  князей
Ингваря и Юрия  в  город  прибыли  воины  из  посадов  и  ближних  застав.
Княжеские люди собирали на Оке  и  Проне  плотогонов,  гребцов,  гостей  и
чужеземных воинов, выдавали безоружным мечи и секиры и вели  на  городские
бойницы. Небольшой отряд княжеских всадников во главе с  храбрым  сотником
Коловратом выехал под вечер за городские ворота и  углубился  в  лес,  что
обступал дорогу на Исады.
     Глеб, широкоплечий и сильный, с  сухим  лицом  и  ясными  ястребиными
глазами, усадив гостей, складно заговорил о братской верности, о том,  как
надлежит князьям любить отчую  землю  и  заботиться  о  ее  благе.  Князья
слушали насторожено: уж давно просачивались к ним слухи о похвальбе  Глеба
перед великим князем Владимирским,  об  умысле  его  собрать  воедино  всю
Рязанскую землю и возвеличить ее над всей Русью.
     Гости переглянулись и подняли первые ковши с опаской. Каждый  подумал
о своем уделе и о том, что не пристало Владимировичам возвеличиваться  над
старшими  ветвями  Святославовичей  и  Игоревичей.  Но  за  первым  ковшом
потянуло на второй. Речи Глеба перестали резать уши  и  тревожить  сердце.
Князья и бояре братски чокались коваными ковшами и распустили запоны своих
шитых парчой и золотом кафтанов.
     За столом прислуживали тихие отроки. И некто  из  гостей  не  обратил
внимания на то, что под одеждой у отроков висели короткие мечи.
     Когда пир стал  шумен,  полы  шатра  вдруг  распахнулись  и  в  шатер
ворвались половецкие воины. Половцы были в рысьих шапках и боевых  кожаных
нагрудниках, расписанных священными идольскими знаками. Князья-гости и  их
ближние схватились за поясные ножи, но тихие отроки удержали их  сзади  за
локти. Угрюмые половцы взмахнули кривыми  клинками.  На  столы  с  яствами
брызнула кровь.
     Ополоница стоял за спиной Глеба. Ни один мускул не  дрогнул  на  лице
его при виде, как один за другим падали на стол князья и бояре - "узорочье
рязанское". Но когда пал  грудью  на  стол  белокудрый  красавец  Изяслав,
сраженный подлым ударом в спину, Ополоница с  силой  сжал  рукоять  своего
меча...
     Почти десять лет он служил князю Глебу. Он высоко ценил его за ум, за
редкую среди князей ненасытность знания, за  храбрость  и  сильную  вволю.
Давно поделился Глеб со своим верным сотником мыслями объединить под своей
рукой Рязань, отплатить князю Владимирскому за  унижения,  что  претерпели
рязанцы от  неистового  Всеволода-Дмитрия,  прозванного  Большим  Гнездом,
потом протянуть свою руку на Днепр и Волхов - к древнему Киеву и  богатому
Новгороду... Ополоница разделял мысли князя и отдавал ему должное: по  уму
и  быстроте  мысли  не  было  ему  равного  среди   князей   рязанских   и
владимирских. Отталкивала Ополоницу от Глеба лишь его жестокость.
     Когда половцы, вытирая о  полы  окровавленные  клинки,  потянулись  к
выходу из шатра, Глеб обернулся к Ополонице:
     - Поднимай дружину, друг сотник, - и на Рязань! В руках  твоих  жизнь
Ингваря и Юрия.
     Ополоница склонил голову и вышел из шатра.
     Вместе с князьями были перебиты все воины и именитые люди,  прибывшие
на званый пир. Тела убитых сбросили в ямы, из  которых  княжеские  гончары
брали недавно глину, и чуть присыпали сверху землей и угольем.
     Вечерело. В саду, замлевшем от солнца и пчелиного звона, пахло  мятой
и огуречной травой.  Вокруг  стояла  такая  мирная  тишина,  что  у  воина
закружилась голова.
     Через некоторое  время  дружина  Глеба,  числом  до  двухсот  воинов,
спешной рысью пошла в сторону Рязани.
     Поздним вечером, когда  над  окской  поймой  вспыхнули  во  множестве
звезды и кровавым пламенем загорелся в лугах костер табунщиков, младший из
князей убийц, Константин, также повел большой свой полк на Рязань.
     Был этот Константин невысок  ростом  и  широкоплеч;  большая  круглая
голова его поросла темным волосом; такими же темными были у  него  глубоко
посаженные глаза. Этот князь он сидел в  городце  Мещерском  -  все  время
проводил в бранных походах, воевал мурому и ерзю [мурома и ерзя -  группы,
на которые делилась мордовская народность], доходил со своими войсками  до
рубежей Суздальской земли, и много страшных рассказов ходило в  народе  об
этом жестоком воителе.
     Глеб понимал, что войско на Рязань надлежало вести ему,  чтобы  сразу
же занять большой стол. Но даже у него не достало сил обнажить меч на двух
братьев Игоревичей, один из которых, Юрий, был спутником его детских лет.
     - Пойди на Рязань, ты, брат, - сказал Глеб Константину.  -  Ополоница
поможет тебе, и к утру завтра мы займем с тобой рязанский стол.
     Полк   Константина   шел   размашистой    рысью.    Хмельные    воины
перекрикивались и бряцали оружием. Склонив  голову  на  грудь,  Константин
ехал молча.  В  его  темных  барсучьих  глазах  зеленым  светом  отражался
ущербный месяц.
     На выезде из большого леса,  когда  слышен  стал  стал  лай  псов  на
Рязани, полк Константина встретил ополоница.
     Заслышав голос сотника, всадники осадили коней. Многие из них сошли с
седел на землю.
     Константин спросил ополоницу:
     - С тобой ли головы князей-ослушников?
     Вместо ответа  Ополоница  ударил  Константина  шестопером.  Не  успел
сраженный князь упасть на землю, как  весь  полк  был  оцеплен.  Опешившие
воины Константина перемешались, попытались было взяться  на  мечи,  но  не
сумели  выстоять  под  напором  и  один  за  другим  перешли  на   сторону
победителей.
     Наутро Глеб, ведя за собой половецких наемников, подступил  к  стенам
Рязани.
     Бой длился почти весь  день.  Видя  малую  силу  осаждавших,  рязанцы
раскрыли ворота и вступили с половцами  врукопашную.  Половцы  дрогнули  и
побежали. Победа рязанцев была полной. Среди мертвых Глеба не нашли. Много
дней  спустя  прибежал  в  город  толмач  [переводчик]   и   сказал,   что
князь-убийца утек вслед за половецкой ордой на Дон.
     Константина же верные слуги увезли в  Киев,  и  оправившись  от  раны
зломысленной князь  много  лет  бесславно  воевал  против  Даниила,  князя
Галицкого.



                               КНЯЖОЙ ПЕСТУН

     С того времени Ополоница сделался самым ближним человеком князю Юрию.
     Одногодки,  оба  лихие  наездники,  князь  и   Ополоница   почти   не
расставались: вместе рыскали по степям, где паслись отбитые  у  кочевников
табуны коней, спали под одним плащом и пополам  делили  хлеб  из  дорожной
кисы [кошель или мешок, затягиваемый шнурком].
     В долгих беседах Юрий познал  тонкий  ум  воина.  Он  любил  рассказы
Ополоницы о  его  скитаниях  в  Черниговской  и  Северской  землях.  Родом
Ополоница был из Коломны. Оставшись сиротой, он ушел с паломниками в  Киев
и несколько лет жил в Лавре на  послухе.  Там  он  научился  разбирать  по
столбцам грамоту и  от  древних  монахов,  ведущих  летопись,  прознал  об
эллинской премудрости и о философах Рима. Однако монастырская тишина скоро
детине наскучила. Взял он у старцев благословенье и ушел  в  войско  князя
Черниговского. Оттуда  его  переманил  к  себе  рязанский  Глеб,  умный  и
пытливый князь, помышлявший о главенстве над Русской землей.
     Не один раз спрашивал Юрий Ополоницу:
     - Почто отшатнулся ты от Глеба? Ради чего обрекал свою голову мечу?
     Ополоница отмалчивался. Но один раз он  оторвал  взгляд  от  ременной
узды, что чинил, держа в коленях, и прямо посмотрел в глаза Юрию:
     -  Беды  не  хотел  для  Руси.  Сядь  Глеб  на  Рязани  -   быть   бы
братоубийственному разорению.
     - Но о себе-то ты как мыслил?
     - Воин думает не о себе, а о победе, князь. Мне смерть не страшна...
     Жил Ополоница за деревянной церковью,  над  самой  кручей  горы,  что
спадала к задумчивой  речке  Серебрянке.  Перед  крыльцом  его  узорчатого
крыльца густо росли кусты смородины и дикого  малинника,  а  среди  кустов
стояло несколько пчелиных колод.
     Заходил иногда князь Юрий и просиживал допоздна, угощаясь наливками и
хмельной брагой.
     И вот однажды, сидя против Ополоницы за дубовым столом,  сказал  Юрий
воину:
     - Со смертью брата Ингваря великое бремя легло на мои плечи. Рязань -
княжество не малое. Сына готовить на княженье надо, а кому  доверишь  это?
Няньки и мамки ослабят у мальчонки душу, время же наше  требует  от  князя
силы духа и ратной доблести.
     Ополоница поднял на князя свои задумчивые серые глаза.
     Князь отнял из ковша, стер с усов бражную пену и вдруг  положил  свою
маленькую сильную руку на плечо воину и сказал:
     - Возьми сына моего на уход и выучку, Ополоница. Тебе только  могу  я
препоручить моего первенца.
     Воин встал и тяжело  прошелся  по  горенке.  Под  его  шагами  заныли
рубленые половицы. Князь провожал его ожидающим взглядом.
     Наконец Ополоница остановился перед Юрием и тихо выговорил:
     - Великую честь оказываешь ты мне, княже, но и не малый будет с  меня
спрос...
     - Возьми моего Федора! - еще раз попросил князь.
     - Возьму, Юрий Игоревич.  Только  дай  ты  мне  полную  в  его  науке
свободу. Как сына стану жалеть я княжича, но трудным искусом придет  он  к
своей зрелости и ко княжению. Будет он воин, людям своим судья и защитник,
княжеству рязанскому мудрый устроитель.
     - Будь по-твоему! - И князь обнял воина.
     Было это незадолго  до  весеннего  праздника  Ярилы.  Княжичу  Федору
исполнилось в ту зиму двенадцать лет. Это не погодам рослый, но  тонкий  в
кости,  светловолосый  и  голубоглазый  юноша.  Федор  играл  с  дворовыми
ребятишками в писанки. Пунцовые,  лазоревые,  изумрудные  и  золотые  яйца
катались по тонким дощечкам и то откатывались по луговинке в  сторону,  то
наскакивали на чужие яйца, сталкивались, и тогда - чья взяла:  либо  бита,
либо цела.
     Федор проигрывал уже второй карман  писанок,  когда  его  покликал  с
крыльца терема отрок:
     - Князь-батюшка зовет к себе в горницу, княжич!
     Федор вытер пыльные ладони  о  полы  камчатого  кафтанчика,  поправил
сбившуюся на потный лоб шапочку  и  побежал  к  крыльцу.  Он  был  напуган
нечаянным зовом. Его редко  допускали  в  большую  горницу,  и  теперь  он
подумал, что батюшка недоволен им и строго накажет.
     Но лицо Юрия было благодушно. Не поднимаясь с низкой  резной  скамьи,
он поманил к себе сына, взял его за плечи и поставил перед собой.
     - Полно быть тебе  с  мамками,  Федя.  Ты  уж  большой  стал.  Отныне
перейдешь жить к воинам и отрокам, и вот тебе наставник и пестун.
     Юрий повернул голову. Федор посмотрел туда же и увидел  отделившегося
от изразцового угла печки Ополоницу. Тот поклонился  Федору,  не  сводя  с
него веселых серых глаз.
     - Во всем слушайся его, Федя, как слушался бы меня.  И  почитай  паче
всех. - И князь слегка подтолкнул Федора в сторону Ополоницы.
     Воин взял княжича  за  руку,  а  другой  рукой,  шершавой  и  теплой,
погладил его спутанные и влажные волосы:
     - Мы сдружимся, княже. Неволить Федора я не стану.
     Отстегнув от пояса нож и малиновой кожи ножнах и  с  большим  зеленым
камнем на костяной рукояти, воин протянул его Федору.
     - Взял я этот нож в бою на Мокше. Лучше этого ножа ничего не  было  у
мордовского царька. Прими, княжич!
     Федор вопросительно посмотрел на отца и, видя, что  тот  улыбается  в
усы, повернулся к воину и принял от него нож и прицепил его на свой тонкий
поясок:
     - Когда я вырасту большой, я убью в бою половца, отниму у него нож  и
тем ножом отдарю тебя...
     Юрий, довольный, рассмеялся, а Ополоница склонился и поцеловал Федора
в лоб. От мягкой и долгой бороды воина пахло конем и бражным настоем.
     Они вышли на крыльцо.
     В садах и около дворов нежной  зеленью  распускались  березки.  Из-за
резных коньков  на  крыше  вспархивали  выпущенные  кем-то  белые  голуби.
Трепеща крыльями, голуби  плавно  кружились,  перевертывались  в  воздухе,
потом круто устремлялись ввысь и исчезали в лазури.
     Стоя на высоком крыльце, Федор огляделся вокруг,  и  ему  показалось,
что и нарядные терема, и дымчатые от молодой зелени сады, и высокие  верхи
башен на городских сиенах - все звенело и плыло мимо него куда-то вместе с
легкими облаками.
     - Куда мы пойдем теперь? - спросил он Ополоницу.
     - Куда тебя тянет, туда и пойдем, княжич, - ответил тот. - Хочешь - к
хороводам на городской вал, а то можно и на Княжий Луг.
     - Пойдем на Луг, на Ярилу, - попросил Федор.
     И, гордый близостью известного  на  Рязани  воина  и  ближнего  князю
боярина, Федор прошел сквозь толпу своих недавних товарищей,  продолжавших
катать писанки. Ребята с завистью посмотрели на  нож,  висевший  на  поясе
Федора. В их глазах  он  впервые  предстал  княжичем,  и  они  почтительно
уступили ему дорогу.



                        НА КОНЯХ, С КОПЬЕМ И ЛУКОМ

     Ополоница не любил засиживаться на одном месте.
     Как только шумная Ока  уносила  вниз  серые  льды,  воин  терял  сон,
становился вялым и все посматривал прищуренными глазами на  лиловую  черту
горизонта. Почти каждый вечер он уводил Федора на приречные  кручи.  Здесь
они долго сидели бок о бок на отмытом дождями камне  и  молчали.  Медленно
погасал над лугами вечер. Со стороны синих лесов к городу летели на ночлег
молчаливые стаи галок. Из быстрой  Прони  выплыли  в  Оку  тяжелые  плоты.
Плотогоны на заторах ловко отталкивались от  берегов  длинными  шестами  и
перекрикивались. Их голоса четко повторяло перекатливое эхо.
     Когда же обсыхали дороги и в садах начинали хлопотать, болтая, черные
скворцы. Ополоница  седлал  двух  коней,  приторачивал  к  седлам  кожаные
дорожные кисы с хлебом и сушеном мясом, усаживал на седло  Федора,  и  они
надолго покидали город.
     Всюду - и в лесах на тихой Цне, и  на  дальних  окских  плесах,  и  в
бескрайних степях - всюду у Ополоницы были верные люди; они  принимали  из
рук всадников поводья коней и вели гостей на почетное место у очага.
     Степи начинались от верховьев Пары, шли к далекой Верде  и  в  другую
сторону -  к  верховьям  Дона.  Весенняя  степь  поразила  юного  княжича.
Привыкший  видеть  на  близком  горизонте  темные  рязанские  леса,  Федор
растерялся перед раскрывавшимся простором.  Зеленая,  с  редкими  озерками
стоячей воды степь грядами уходила к неуловимой  черте  горизонта.  Травы,
все травы, испещренные цветами, высокое небо и ветер...
     Чаще всего Ополоница увозил княжича на реку Пару. На  левом,  высоком
берегу реки стояли тенистые дубовые рощи, а на противоположном  начиналась
необозримая степь, на которой паслись княжеские кони.
     Здесь Федор  впервые  сел  на  спину  необъезженного  скакуна,  здесь
Ополоница учил его заарканивать коней, набрасывать  им  на  ноги  ременные
путы, потом ставить на вздрагивающую ляжку горячее  тавро.  Сбитые  с  ног
кони скалили желтые зубы, норовя ухватить своих мучителей за ноги.  Борьба
с дикими конями увлекала княжича. После долгого дня скачек, погони,  когда
вольный ветер пел в ушах  и  пьянил,  от  непрестанного  конского  ржанья,
которое, казалось, усиливало ярость солнца. Федор с наслаждением отдыхал у
жаркого костра, уничтожая недожаренное на углях мясо.
     На третье лето Федор умел не  хуже  любого  табунщика  вскакивать  на
неоседланного коня и, держась за  жесткую  гриву,  мчаться  на  нем,  умел
скакать стоя или вися сбоку седла, научился  распознавать  нрав  коней  по
взгляду, выносливость и  быстроту  бега  по  высоте  груди  и  по  паховым
пазухам.
     Один раз - это было на шестнадцатом году  жизни  молодого  княжича  -
Ополоница вместе с Федором и двумя табунщиками углубились далеко в  степь.
Кони их шли целиной без дороги, и из-под  самых  конских  ног  то  и  дело
вспархивали молодые тетерева. В раскаленном небе парили  ястреба.  Соколки
часто падали в травы и  вновь  возносились  вверх,  держа  в  когтях  свои
жертвы.
     Федор заметил, что даже невозмутимый Ополоница вдруг начал  озираться
вокруг.
     - До этих мест добегают  дикие  половцы,  -  тихо  сказал  Ополоница,
отвечая на вопросительный взгляд Федора. - А  у  них  с  христианами  речь
короткая: аркан на шею - и в полон [плен].
     Седые зарычи тяжело проносились над травами, вспугивая стайки  мелких
птичек. В чистых озерках кругами ходила рыба, а меж тростников  перебегали
длинноногие тоскующие куличики.
     Но вот на одном из круглых холмов  вдали  явился  всадник  с  высоким
колчаном за плечами. Следом взметнулся и второй.  Заметив  русских,  дикие
всадники, гореча коней, исчезли в высокой траве.
     За легкими холмами проплыло густое серое облако.
     - То пыль, - сказал Ополоница княжичу. - Половцы гонят стада  в  нашу
сторону. Теперь надо ждать набегов...
     Суровые табунщики переглянулись и поправили кривые половецкие  сабли,
висевшие у них на перевязи через плечо.
     Ополоница уловил тревогу в глазах Федора и сделал  равнодушное  лицо.
Он даже позевал, прикрывая ладонью рот:
     - Бивались мы с половцами. Неверные они люди, а в  бою  лихи...  Чуть
прозеваешь - тогда держись шапка!
     И старший табунщик подтвердил:
     - Что лиса хитер этот половец.
     В ту же ночь табунщики подняли конские косяки, к утру пересекли  Пару
и приблизились к передовым рязанским заставам.
     Из степей Ополоница перекочевал с княжичем в леса.
     Воин  строил  где-нибудь  над  лесной  речкой  шалаш,   уча   княжича
складывать из камней очаг  и  добывать  огонь.  Из  шалаша  они  совершали
дальние походы, выслеживая косуль и стада лосей. Федор  делил  с  Пестуном
своим все тяжести лесной жизни, ночевал, случалось, на голой земле  и  был
счастлив, когда ловил на лице воина еле заметную тень одобрения.
     Наученный Ополоницей Федор умел плести сети, ставить силки на птицу и
мелкого зверя, бил стрелой белку, распознавал на траве  следы  медведей  и
волков, ловко взбирался на высокие сосны, озирал с высоты  зеленое  лесное
море, на котором редко редко возникал синий  дымок  смолокура  или  огонек
костра   забредшего   в   глухомань    бортника    [занимающийся    лесным
пчеловодством].
     Однажды - было тогда Федору по шестнадцатому году - вышла из Рязани в
заокские леса большая княжеская охота. Сам князь Юрий вспомнил молодость и
выехал со своим любимым кречетом на лебедей, что во множестве водились  на
голубых мещерских озерах. Охоту повел Ополоница, передовым  же  был  отрок
Кудаш, однолеток княжича.
     Стояли теплые августовские дни. На ночевках  охотники  выбирались  из
шатров, спали под открытым небом, на котором горели и искрились звезды.
     Чую  близость  коней,  в  буреломе  одичало  подвывал  старый   волк.
Сторожевые псы, лежавшие у костров, вскакивали на  ноги,  вытягивались  и,
как окаменелые, стояли долго, всматриваясь в тьму мерцающими глазами.
     Глухо покрякивая, вставал со своего ложа  Ополоница  и  звал  конюших
отроков. Он приказывал им подбросить сушняка  в  костер.  Веселые  струйки
огня освещали тяжелые лапы елей, стоявших вокруг  поляны;  зеленой  искрой
вспыхивал глаз обернувшегося на свет огня.  Звезды  тускнели,  и  одинокий
волк прекращал зловещий вой.
     На третий день Ополоница  повел  молодых  охотников  к  самому  озеру
Великому, где во множестве гуляли стада косуль.
     Князь Юрий прекратил свою потеху и  тронулся  в  стойбище  мещерского
царька, куда его давно звал верный данник.
     Федор пошел с молодыми охотниками. Обок с ним ехал на  своем  соловом
коне Кудаш - круглолиций, с широко расставленными серыми глазами  молодец,
послушный и необидчивый. Кудаш льнул к Федору и часто  забывал  о  разнице
между ними - звал княжича по имени и даже любовно похлопывал по плечу.
     Федор  понимал,  что  молодой  княжеский   ловчий   опытнее   его   в
выслеживании зверя, знал лес, как свой  дом,  а  по  силе  и  ловкости  не
уступал взрослым охотникам. Состязаться с Кудашом в догадливости, в умении
отыскать "простывший" след зверя, в быстроте добычи огня стало для  Федора
делом чести.
     Вот и теперь Федор старался не отставать от  ловчего  и  гнал  своего
коня, далеко уходя от главной группы охотников. Когда топот коней сзади  и
голоса становились глуше, даже едва слышными, Кудаш снимал с  плеча  турий
рог и, сдерживая своего нетерпеливого  солового  коня,  долго  трубил.  От
натуги у него кровью наливались глаза и малиновые губы синели от синевы.



                            БУЛАТ ПЫТАЮТ ОГНЕМ

     Ранней зарей следующего дня, когда над черными и неподвижными  водами
озера Великого еще лежал плотной  пеленой  туман,  разрываемый  множеством
утиных выводков, вылетавших на подкормку, охотники снялись со становища и,
оставив коней на попечение отроков, пошли на прибрежные высоты.
     Охота длилась весь день.
     Только к вечеру один за другим стали притекать к становищу охотники.
     Лов был удачным. Охотники сбрасывали с плеч туши убитых ими косуль  в
одну кучу. Скоро отроки повесили над  костром  большой  кованый  котел,  в
который положили  большие  куски  свежего  мяса.  Густо  пахло  кровью,  и
сторожевые псы,  пожиравшие  за  кустами  отбросы,  то  и  дело  поднимали
яростную грызню.
     К ужину собрались все. Недоставало лишь княжича Федора и Кудаша.
     Перед тем, как улечься на епанчу [плащ], Ополоница приказал  до  утра
поддерживать в костре огонь, чтобы  отставшие  охотники  могли  по  зареву
найти стан.
     Но и на утро не пришли молодые охотники.
     Зная, что в это утро князь Юрий будет ждать  ловчих  у  переправы  на
реке Пре, Ополоница с неохотой оставил это место и повел отряд через леса.
     Не увидев среди прибывших с  Ополоницой  ловчих  своего  сына,  князь
вопросительно посмотрел на воина.
     - Горяч княжич в охоте, - ответил тот. - Надо ждать, придет следом.
     Пока двигались по течению Пры к Оке,  Юрий  то  и  дело  останавливал
отряд и приказывал трубить, и тайное  беспокойство  клало  печать  на  его
лицо.
     Княжеская охота вступила в Рязань под вечер, а ночью в город прибежал
Кудаш. Призванный в княжеский терем, Кудаш сказал, что княжича не видел, а
см отстал потому, что, упав с кручи в овраг, вывихнул ногу.
     В княжеском тереме поднялась тревога.
     - Заблудится и сгинет  сын  мой,  Ополоница!  -  сдерживая  волнение,
говорил царь пестуну.
     - Должен прийти, - отвечал тот невозмутимо. - У княжича при себе нож,
трут и огниво. С этим припасом хороший ловчий нигде не пропадет.
     - Но зверь лихой или недобрый человек...
     - Ах, князь! - качал головой пестун. - Ужели за четыре лета я  ничему
не научил молодого княжича?
     - То верно, - соглашался князь.
     Однако после слезной мольбы княгини  своей  Агриппины  Ростиславовны,
души не чаевшей в сыне-первенце и  не  любившей  Ополоницу,  князь  послал
старшего воина из своей охраны и сказал:
     Снарядить поиски! Передать мещерским данникам, чтобы выслали  в  леса
людей. Палить костры на холмах и звонить в било церковное ночь и день.
     По уходе воина Ополоница встал перед Юрием и глухо проговорил:
     - Отпусти меня князь. Уйду служить другому владыке.
     На быстрый взгляд Юрия Ополоница ответил:
     - Упреждал я тебя, когда брал под свой начал твоего сына:  не  перечь
мне! А вижу, ты не доверяешь мне, мыслишь втайне, что с лихим намерением я
не пошел вслед за Федором... Стало, не гож я быть  пестуном  и  не  угодил
тебе. Отпусти, князь!
     - Опомнись, друг! - попытался успокоить его князь.
     Но, обуреваемый гневом, Ополоница стоял на своем:
     - Коли Федор не выбьется из лесов - стало, хил он духом! Булат пытают
огнем, Юрий свет Игоревич!
     Князь быстро прошел в сени, остановил воина и отменил свой приказ.
     Тем временем Федор, затерянный в диком лесу, пытался  найти  из  него
выход.
     Он и сам не мог сказать, как отбился от  ловчих.  Сначала  он  крепко
держал на слуху Ополоницу и Кудаша, шедших  от  него  по  сторонам.  Потом
лесные голоса отвлекли его,  заставили  насторожиться.  Вот,  шумно  сопя,
грузно проковылял меж кустов барсук. Там, задевая ногами ветви, скакнул  в
чащу  олень.  Огненно-рыжая  лиса  вывернулась  на  полянку  и,   встретив
настороженный взгляд юного ловчего, скрылась в густых травах...
     Вскоре Федор вошел в сплошной сосняк. Здесь сразу стало просторнее, и
под ногами мягко зашуршала сухая хвоя.
     Первого козла Федор увидел на  вершине  каменистого  ската,  уступами
спадавшего в воды озера. Козел стоял, вскинув вверх витые рога.
     Федор наложил стрелу на тугую тетиву. Острый наконечник стрелы был на
правлен прямо в грудь животного, чуть повыше точеных ножек.
     "Только бы не промахнуться!" - взмолился Федор.
     Но в самое последнее мгновенье, когда стрела затрепетала  на  тетиве,
козел подогнул колени, взмахнул могучими рогами и прыгнул. Через минуту он
был уже на соседнем холме.
     - Ну, я тебя все равно достану, достану! - прошептал Федор.
     Желание убить козла заслонило  все  посторонние  мысли.  Так  было  с
Федором всегда.  За  годы  охотничьих  скитаний  с  Ополоницей  он  познал
сладостный азарт борьбы, честолюбие толкало  его  на  риск.  Одобрительный
взгляд Ополоницы заставлял забыть его об усталости.
     Так было и  на  этот  раз.  Только  теперь  перед  ним  был  не  один
Ополоница, а множество охотников, для которых он  был  князем  и  покорить
которых он мог только удалью своей и отвагой.
     "Никогда не поворачивай  назад  если  можно  идти  вперед,  княжич  -
говорил ему пестун и упорно предостерегал Федора от всякого отступленья. -
Сильный найдет свою удачу впереди. Свернул с пути один раз  -  никогда  не
достигнешь цели..."
     И, чувствуя, как у него мгновениями тьма гнева застилает взор,  Федор
пошел вслед за козлом.
     Он гнался за ним весь день. Ночь он прокоротал на развилистой  сосне,
стоявшей над темным провалом оврага.
     Проснулся Федор с рассветом и тотчас увидел  своего  мучителя:  козел
словно поджидал ловчего - стоял на открытом месте, гордый,  будто  вылитый
из серебра.
     Погоня возобновилась тотчас же после того,  как  Федор  наскоро  поел
вяленой медвежатины с окаменевшим сухарем и запил еду водой  из  родничка,
живым ключиком бившего из под горючего камня. К концу дня козел  стал  все
чаще останавливаться и все хватал на  ходу  то  зеленую  ветку,  то  пучок
травы. Федор плелся за ним из последних сил.
     Вечером козел был убит. Звонкая стрела попала ему под левую  лопатку,
и на траву обильной струей пролилась горячая кровь. Федор  освежевал  свою
добычу по всем ловчим правилам. Печень и сердце он закатал в сырую глину и
положил в груду углей. Утолив голод, Федор впервые вспомнил об  Ополонице,
подумал о том, что далеко отбился от своих и теперь, пожалуй,  ему  их  не
найти.
     Проспав ночь у потухшего  костра,  Федор  раным-рано  тронулся  в  ту
сторону, где в кровавом пожаре готовилось взойти солнце.
     Лес был бесконечен. Усталому  княжичу  он  казался  все  гуще  и  все
непроходимее. И сколько не всматривался Федор, Взбираясь на высокие сосны,
ни одного дымка не видел он, ни  разу  не  сверкнула  среди  лесов  полоса
желанной реки. И не попалось на пути ни шалаша лесного, не  встретился  ни
один бортник, хотя меты промысловых людей видел Федор на многих  деревьях,
к которым густо летели пчелы.
     Ночь он провел  у  малого  огонька,  вздремывая  на  минуту  и  вновь
протирая тяжелые веки. В ночном лесу было неспокойно: Все время  слышалось
потрескивание сухих ветвей, кто-то ухал, вскрикивали ночные птицы.
     К концу третьих суток скитаний Федора над лесами с грохотом и  шумным
ливнем пронеслась гроза.
     Мокрый и вовсе одичалый княжич всю ночь просидел на дереве. Судорожно
вздрагивая, он засыпал коротким сном и видел  себя  в  гридне  [горница  в
княжеском доме] рязанского терема. Перед  ним  стояли  столы,  уставленные
яствами, на длинных скамьях сидели воины, бояре  и  сокольничьи;  все  они
пили из ковшей и отламывали руками огромные куски от румяного пирога...
     Утром Федор вышел на берег незнакомой реки. Он переправился на другую
сторону - там видны были дальние селения - по способу, который перенял  от
Ополоницы: столкнул в воду ствол поваленного дерева и лег на него животом,
оберегая от воды завернутое в узел платье. Направляя  руками  ход  дерева,
Федор достиг берега, сошел на песок, но не устоял на ногах, свалился, впав
в тяжелое забытье...
     Подобрали Федора ловцы, тянувшие неподалеку  невода.  По  одежде  они
признали в нем юношу не простого званья и привезли  его,  беспамятного,  в
Рязань.
     Увидев сына, князь попросил у Ополоницы прощения и крепко его обнял.



                            ЧЕСТЬ ЮНОГО ВИТЯЗЯ

     Еще помнили старые люди рязанские и рассказывали,  как  шла  Русь  по
Сейму и верхнему Дону, по  Рановой  и  по  Проне  на  быструю  Оку,  мечом
прокладывая путь себе в темных и нехоженных лесах, где на холмах  высились
древние идольские рощи здешних жителей - вятичей и мещеры.
     Черноволосые, крепкие на руку, рослые  вятичи  бились  с  пришельцами
долго и непреклонно,  потом,  сломленные  силой  и  ратным  умением  Руси,
отодвинулись на юг, к Дикому Полю, и там построили себе  новые  городки  и
селения.
     Скуластые и быстроглазые мещеряки были хитрее.  Они  поняли,  Что  не
выстоять  им  против  закованных  в  броню  пришельцев,  покорились  им  и
обязались платить дань. Покорившись же,  мещеряки  верно  служили  русским
князьям, зная, что теперь никто не ворвется в их стойбище и  не  осквернит
их идолов.
     Были тут и иные племена: мордва, меря, мурома и ерзя. Русь ставила на
реках и перепутьях городки, сажала в тех городках воинство, а  за  воинами
шли теми путями торговые люди и дроворубы,  углежоги,  птичьи  и  звериные
ловчие, рыбные ловцы и  чернецы  с  кадильницами  и  с  тяжелыми  свитками
священного греческого писания.
     Так родились в вятицких и мещерских землях Дубок  и  Пронск,  Елец  и
Муром. А среди них и узорочье светлое - Рязань.
     Федору  исполнилось  восемнадцать  лет,  когда  пришли  по  весне  из
мордовских и муромских земель вести о на бегах на рязанские городки  диких
язычников. Возбужденные волхвами, язычники жгли храмы,  побивали  попов  и
черноризцев, отнимали у русских стада и вытаптывали хлебные посевы.
     Рязанский князь Юрий положил в гневе своем напомнить  взбунтовавшимся
о своей силе и вновь возвысить над теми землями русское оружие.
     Рать собралась сильная. В  поход  уходили  молодые  княжичи  Роман  и
Ингварь - дети умершего князя Ингваря; в  их  дружине  находились  молодой
рязанский витязь Евпатий Коловрат и ловчий Кудаш. Воеводой большого  полка
поставил князь старого сотника Коловрата. Тот  взял  с  собой  неизменного
своего меченосца - сурового воина  Замятню  и  веселого  конюшего  Нечайку
Проходца.
     Ополонице были отданы под  начало  пешие  ратники  и  лучники-мужики,
которые должны были идти вниз по Оке на легких слугах.
     Когда начали сажать ратников на струги и беляны, Ополоница  пришел  к
Юрию:
     - Княжич Федор изготовился в поход, княже. Благослови сына на рать.
     Тень испуга пробежала по лицу  Юрия.  Он  надавил  на  гусиное  перо,
которым ставил свое княжеское  титло  [титул,  звание]  на  грамоте  князю
Муромскому Глебу, и перо с хрустом  переломилось,  оставив  на  пергаменте
звездчатое пятно.
     - Федор силен, мечом и секирой владеет, как добрый воин.
     - Не повременить ли?
     - В стойле лучший скакун может потерять ноги, князь.
     - Мурома бьется лихо. Обождать бы Федору...
     - Чем жарче бой, тем витязю больше чести. Благослови сына!
     Князь согласился, и Федор присоединился к полку Коловрата.
     Ополоница напутствовал его кратко:
     - От боя не уклоняйся, но и  не  борзись  излишне.  Смерть  настигает
того, кто теряет над собой власть. Думай в бою не о смерти, а о  том,  как
лучше побить врага.
     Федор порывисто обнял своего пестуна и, сияя от радости,  занял  свое
место в строю воинов. Обок с ним вновь оказался Кудаш.
     Рязанское войско воевало мурому все лето.
     Когда же на темень лесов пало  червонное  золото  близкой  осени,  на
пожженных городищах вновь густо запахло сосновой  щепой;  толпы  пленников
рыли землю, ставили по указке рязанцев-мастеров городские тыны  [частокол,
забор] и рубили срубы для церковной службы.
     Оставив в городцах служилых людей и восстановив власть Руси в селах и
становищах на Мокше и Цне, Коловрат  повел  рязанское  войско  в  обратный
путь.
     Федору не пришлось пробираться на  коне  среди  верных  соратников  и
боевых друзей. Его положили на струги и прикрыли медвежьей шкурой. В одном
из сражений, решавших исход всей рати, Федор вместе с молодыми  княжичами,
с Евпатием, Кудашом и с небольшой кучкой других воинов подвергся нападению
многочисленного отряда муромы.
     Вел мурому старый волхв.
     С огромными рогами тура на голове, раскрашенный и страшный, волхв бил
в священный бубен, плясал перед воинами и призывал их  к  смерти.  Горстке
русских грозила неминучая гибель. Тогда Федор поскакал навстречу муроме и,
прорубившись сквозь передовую цепь пешей  муромы,  напал  на  беснующегося
волхва. Старик отбросил бубен и  схватился  за  дротик.  Первый  его  удар
пришелся по гриве коня Федора. Верный конь подпрыгнул и рухнул на  колени.
Федор  высвободил  ногу  из  стремени  и  ударил  волхва   своим   тяжелым
шестопером. Старик свалился на землю с раздробленной головой.
     Гибель волхва поколебала мужество муромы. Они начали отступать, потом
рассыпались. Русские били их в угон, и почти никто из отступавших не  ушел
от своих преследователей.
     Когда раздели упавшего Федора, у него оказалось порубленное  плечо  и
несколько рваных ран от стрел на спине и на правом боку.
     Федор лежал на носу струга. Ополоница сидел у его изголовья.
     Воины и гребцы  в  струге  пили  круговую:  они  праздновали  победу,
радовались скорому возвращению в родные  места  и  запивали  свою  радость
хмельными напитками, взятыми у покоренной муромы.
     Дружеский ковш часто доходил до Ополоницы. Он  осушал  его  с  каждым
новым ковшом все выше вскидывал голову. Над  ним  плыли  опаленные  низким
солнцем теплые облака. Ласковая волна плескалась о высокий борт струга,  и
серая птица рыболов часто мелькала над стругом, крича отчаянно.
     Ополоница пел неведомую  в  этих  краях  песню.  От  песни  у  Федора
блаженно вздрагивало  сердце.  Она  будила  отвагу,  звала  на  бой,  суля
немеркнущую славу победителю...
     Княжич с улыбкой смотрел на своего пестуна. Тот  сидел  с  обнаженный
головой - широкоплечий, сильный,  -  и  ветер  раскладывал  на  его  груди
длинные косицы посеревшей бороды.
     ...Федор оправился от ран и с той весны каждый год  уходил  в  ратные
походы. Под начало княжичу дал князь Юрий сотню всадников.
     После того как подновлен был городок  Красный  на  Осетре,  Ополоница
обратился однажды к Юрию:
     - Удели, княже, Красный городец сыну своему - пусти Федора в отдел.
     Юрий недовольно поморщился: не терпел, когда другие предупреждали его
намерения.
     - Рано Федору уделом править.
     Ополоница выждал, пока легкая краска гнева не  сошла  с  лица  князя.
Потом сказал еще:
     - Придется сидеть Федору в Рязани  на  отчем  столе.  Откуда  же  ему
набраться для этого разума?
     Юрий встал со скамьи и, заложив руки за спину, прошелся  по  горнице.
Ему все помнились речи княгини и ее жалобы  на  то,  что  занял  в  сердце
Федора пестун место отца, что пора бы разлучить их и отослать Ополоницу  в
какой либо понизовый город...
     В нетерпении  князь  кусал  светлый  ус.  Он  понимал  правоту  мысли
Ополоницы, но строптивость мешала ему согласиться с ним.
     - Думал я, - начал он, обрывая концы слов,  -  думал  дать  удел  тот
Роману, племяннику...
     - И тому город найдется. Федору же  Красный  нужнее.  От  тебя  будет
подальше, стало и навыкнет он без  твоей  узды  творить  суд  и  расправу.
Готовь себе княже переемыша крепкого да надежного...
     - Тогда ведь оженить надо Федора!
     Ополоница поднял на князя тихие глаза, и легкая усмешка пробежала  по
его усам:
     - Есть у князя Михаила в Чернигове...
     Юрий заинтересованно взглянул в глаза воину  и  осторожно  присел  на
стол:
     - Ну, сказывай!
     Беседовали они долго.
     А наутро стало  известно,  что  снаряжается  на  Чернигов  посольство
сватать за княжича Федора дочь князя Черниговского Михаила  Всеволодовича.
Во главе посольства пойдет княжий пестун Ополоница.
     В то предзимье занедужил княжич Федор. Переправляясь  на  коне  через
Проню, он провалился в воду, продрог и на  другой  день  слег  в  жестокой
лихорадке.
     Ополоница вызвал  к  недужному  ведуна  Ортемища,  потом  пришел  для
совершения  оздоровительной  молитвы  поп   Бессон,   что   учил   княжича
письменному навыку. Следом за поп прислал старый Коловрат своего  конюшего
Нечая.
     Недуг был сломлен в самом начале, но Федор сильно  ослабел.  И  когда
князь Юрий сказал ему о выезде посольства в Чернигов, Федор только вскинул
на отца огромные синие глаза и опять смежил густые ресницы.
     Хворал княжич почти всю зиму, до масленицы.
     В долгие вечера, когда в верхнем тереме,  у  матушки  сенные  девушки
пели протяжные песни и сверчки за печкой циркали без умолку, припоминалась
Федору вся его жизнь. Начиналась она  с  праздника  Ярилы  на  Княжом,  за
Проней, Лугу, куда его впервые привел Ополоница.
     До того видел он шумное празднество только из высокого окна терема.
     За  княжим  Лугом,  который  обнимали  светлые  ленты  Оки  и  Прони,
сливавшиеся под рязанскими высотами, синели темные мещерские леса. За теми
лесами каждый вечер ложилось спать  солнце,  оттуда  же  приходили  ночные
страхи, там жил сон-пересон, который с вечера накликала мамка, там  стояли
избушки на курьих ножках, и к тем  избушкам  клыкастых  ведуний  подходили
богатырские перепутья...
     Каждую весну на Княжий Луг пригоняли со степей конские табуны.  Здесь
конюшие князья и прочих именитых рязанцев  отбирали  лучших  скакунов  для
заповедных конюшен, здесь же удалые  наездники  впервые  зауздывали  диких
коней и скакали на них, скрываясь надолго с глаз  многих  зрителей.  Назад
кони приходили темные от пота и навсегда послушные руке всадника.
     Объездка коней совпадала с игрищами, когда на горах все  вечера  жгли
костры и девушки пели звонкие веснянки.
     В эти дни маленький Федор не отходил от косящатого окна. Из-за реки к
нему доносилось ржанье коней,  гул  множества  голосов,  пение  старцев  и
выкрики скоморохов. Голубую ленту Прони беспрестанно пересекали узкогрудые
ладьи. В ладьях,  на  цветных  полостях,  сидели  хмельные  воины,  гости,
посадские молодцы - все в  пестрых  кафтанах  и  в  праздничных  шапках  с
жемчужными околышами и с дорогой выпушкой. У  самой  воды  на  том  берегу
торговали речистые квасники и сбитенщики, а чуть  дальше,  около  круглых,
как блюдо, озерка, в котором то и дело отражались летучие облака,  молодые
ковали, кожемяки и рыбные ловцы затевали, похваляясь, полюбовный  кулачный
бой.
     От восторга у Федора замирало сердце. В эти дни он забывал обо  всем.
Даже ночью он не раз вскакивал с постели, поднимал оконную раму  и,  дрожа
от холода, заглядывал вниз. Там, на маслянистой  речной  зыби,  колыхались
звездные огоньки; слева, со стороны гор, на  луга  падали  рыжие  вскрылья
отсветов; в неверном свете далеких костров проступали на  темном  лугу  то
темное полотнище шатра, то кучка людей у самой воды... Иногда распахивался
какой-либо шатер; оттуда  выметывался  красный  язык  пламени,  освещавший
фигуру хмельного воина. Ржали кони...
     ...Утомленный видениями, Федор звал старого  ведуна,  что  безотходно
служил ему. Кряхтя и охая, Ортемище садился у изголовья княжича и  заводил
свою бесконечную сказку...



                            ЧЕРНИГОВСКАЯ КНЯЖНА

     На второй неделе великого поста прибежал в Рязань гонец  с  вестью  о
том, что поезд черниговской княжны остановился во Мченске и скоро будет на
Москве.
     Через Перевитск и Коломну к Москве погнали конские подставы и выслали
на недобрые перепутья воинскую стражу.
     А через неделю  скороход  из  Переяславля-Рязанского  сказал,  что  в
субботу утром княжна будет на переправе у Прони.
     Федор выехал к Доброму Соту, что стоял у переправы, с зарей.
     Был еще княжич бледен от хвори и худ. Светлые длинные волосы  спадали
ему на воротник прямыми  прядями;  на  щеках  и  на  подбородке  у  Федора
отрастала  негустая  борода.  Бледность  лица  усиливала  голубизну   глаз
княжича. Улыбка же придавала его лицу выражение неприходящей доброты.
     На виду приближающегося поезда Федор остановил своего коня на целине,
у дороги.
     Снег на полях сильно осел, и дорога была  избита  глубокими  ухабами.
Возок княжны тащили четыре спаренных коня. Возок шел неровно,  будто  плыл
по гребням волн.
     Федор не спускал глаз с малинового верха возка. От него не  укрылось,
как раза два приподнялся  боковой  полог  и  сквозь  узкую  щель  на  одно
мгновенье вспыхивали чьи-то глаза...
     Когда возок  поравнялся  с  ним,  Федор  ударил  коня  плеткой.  Конь
шарахнулся в сторону, но, сдержанный  сильной  рукой,  вздыбился  и  сразу
перешел на крупную рысь.
     Федор скакал рядом с  возком,  касаясь  стременем  малинового  верха.
Опять колыхнулся полог. Федор на всем скаку наклонился и заглянул в  косое
отверстие. Из тьмы проступило закутанное в меха лицо, сверкнули  глаза,  и
сдержанной улыбкой дрогнули яркие губы...
     Федор улыбнулся и выпрямился в седле.
     Он скакал рядом с возком до самой  Рязани.  И  только  на  подъеме  к
городским воротам его отозвал в сторону Ополоница и строго наказ ехать  за
возком княжны "в отдалении, вослед, по чину".
     С горы, навстречу поезду, спускалось  множество  народа,  а  в  самых
воротах  стоял  под  золочеными  хоругвями,   окруженный   священством   и
черноризцами, сам владыка муромский и рязанский Арсений.
     Княжну-невесту поместили в новом тереме.  Смотрины  состоялись  после
того, как гостья отдохнула с дороги, помылась в жаркой бане.
     На смотрины приехали ближние князья - из Ожеска, Ольгова и  Белгорода
- с женами и дружиной. Владыка благословил жениха и невесту. Венчанье было
назначено на Красную Горку.
     Недаром шла по всей Русской земле - от Днепра до Волги, от  Киева  до
Новгорода - слава о красоте княжны Евпраксии Черниговской.
     Рязанские княгини и родовитые  боярыни,  сами  славившиеся  добротной
северной красотой и осанкой, увидев  Евпраксию,  потеряли  покой.  Было  в
прекрасной княжне что-то от быстролетной птицы. Высокая и  белолицая,  она
гордо несла свою маленькую головку, отяжеленную  русой  до  пят  косою,  и
когда шла, казалось, вот-вот вскинет она легкими руками-крыльями и  улетит
вслед за ходячим облаком. Синие блестящие глаза Евпраксии смотрели  вокруг
ласково, лучились такой  светлой  радостью,  что  при  взгляде  на  княжну
улыбался всякий человек и забывал при этом про все свои горести-печали.
     За весь обряд обручения Федор только один раз поднял  глаза  на  свою
невесту. Красота Евпраксии ошеломила его потрясла. Он вдруг  почувствовал,
что не стоит своей невесты и что, обручаясь с ним,  Евпраксия  губит  свой
девичий век...
     За столом он все время сидел, опустив очи, и видел только  тонкие,  с
перламутровыми ноготками  пальцы  Евпраксии,  смущенно  перебиравшие  край
шитого рушника, положенного на колени нареченным жениху и невесте.
     После смотрин Евпраксию затворили в тереме до свадьбы. На крылечко ее
терема часто выбегали девушки-швеи. Они пересмеивались с воинами, которые,
невзначай будто, проходили мимо, заломив молодецки шапку и заложив руки за
кушак.
     Глядя на веселых девушек, Федору думалось, что  в  тереме  княжны  не
погасают смех и шутки.
     Он заходил в терем несколько раз.  Его,  неловкого  от  смущения,  не
пускали дальше теплых сеней. Здесь он передавал мамке узелок  с  подарками
для Евпраксии: орехи, медовые пряники и сласти, которые привозили гости  с
моря Хвалынского [Каспийское море]. Тайно от матушки клал Федор  в  узелок
то золотой перстенек с камнем чистой воды, то веницейское ожерелье  дивной
кружевной работы.
     Пока девушка, вызванная мамкой,  относила  подарки  Евпраксии,  Федор
сидел смирно на рундуке и слушал речи мамки, которая выходила Евпраксию  с
младенчества. Лицо у мамки отекшее, строгое, голос ворчливый: не по  нраву
старухе была Рязанская земля, и жених ей казался неподходящим.
     - Приехал этот пестун твой, Ополоница... Чем он умаслил князя Михаила
Всеволодовича, ума не приложу. Сватали  нашу  княжну  в  заморские  страны
именитые короли, от своих, черниговских, и от киевских  женихов  отбою  не
было, а вот поди ж ты, досталась тебе...  Уж  очень  ты  невесел,  княжич,
погляжу я. Заблекнет с тобой наша ясная касаточка...
     Федор через силу улыбался и сжимал кулаки, охваченный желанием выбить
из обидчицы дух... И был рад, когда девушка, возвратившись от княжны, била
ему челом, благодарствовала от имени княжны за дары. Он поспешно уходил из
сеней, не зная, что за каждым его шагом следят из-за оконного  косяка  два
веселых синих глаза.
     Иногда на  крыльце  терема  Евпраксии  Федор  ближнего  черниговского
боярина,  присланного  князем-отцом  на  свадьбу  дочери  вместо  себя,  -
высокого темнолицего  красавца  Истому  Большого  Тятева.  Истома  уступал
княжичу дорогу, кланялся с достоинством, но в разговоры не вступал. Слышал
Федор, что просится Истома у князя Юрия служить ему всей своей  родней,  с
людьми и холопами, но придавал этому  большого  значения:  мало  ли  людей
уходило из киевской и черниговской Руси на вольную Оку!
     О просьбе боярина Истомы князь  Юрий  поведал  Ополонице  и  попросил
совета:
     Тот  долго  отмалчивался,  потом,  опасливо  оглянувшись  на   дверь,
ответил:
     - Отговаривал я князя Михаила от посыла Истомы с княжной в Рязань, да
не послушал меня тот. Греха нам много будет через этого Истому...
     Князь заинтересованно придвинулся к Ополонице.
     - Прознал я в Чернигове, - продолжал тот,  -  от  человека  одного  -
теперь его в живых  нет,  притиснул  его  легонько  слуга  мой  недоросток
Телемень, - прознал такое, что смутило мою душу. Бил будто Истома  Большой
Тятев челом князю Михаилу и просил у него княжну Евпраксию в жены. Отказал
ему  князь  Михаил.  Тогда  неистовый  Тятев  пошел  к  волхву  и  пытался
приворожить к себе сердце молодой княжны...
     Юрий побледнел и беспокойными пальцами принялся крутить  пряди  своей
светлой бороды.
     - Сказывай, сказывай дальше!
     - Ну, выследили мы с  Телепенькой  этого  посыльного  Истомы,  прошли
следом за  ним  до  волхва.  Нес  тот  человек  кольцо  волос  княжны  для
волхвованья. Вот, зри!
     Ополоница достал из-за пазухи кожаный кошель и нашел в нем  маленький
узелок. В узелке был локон тонких волос.
     Юрий отвел глаза в сторону,  словно  нечаянно  увидел  красоту  своей
нареченной невестки. И круто повернул разговор:
     - Просится этот Истома ко мне на службу...
     - Знаю. Бери, Юрий Игоревич.
     - Не лежит к нему моя душа...
     - Тятев Умен. С ним придут нужные люди. Теперь он Федору не  навредит
и княжну оставит в покое. Служить же будет верно.
     - Федор доверчив.
     - Доверчив до поры  до  времени.  Когда  же  заметит  криводушие,  он
отрубит сплеча. Характер у него твой, князь.
     А в это время в тереме Евпраксии сидел Истома и, поставив  кулаки  на
раздвинутые колени,  слушал  мамку.  От  натопленной  печки  тянуло  сухим
теплом. Лампада из синего стекла перед иконой разливала  по  стенам  тихий
колыхающийся свет.
     Мамка гладила лежавшего у нее на коленях  жирного  кота  и  говорила,
зевая:
     - Словно околдовал  ее  этот  Ополоница...  Уж  как  не  хотелось  ей
покидать родной Чернигов, а вот поди ж ты! Ни с того ни с  сего  забредила
вдруг этой дикой Рязанью.  Теперь  же  все  жениха  в  окно  высматривает.
Пришелся по душе, вишь... Тих очень и робок. До венца-то все они робки! То
же и Федор. Ишь, в плечах косая сажень, а ребенком прикидывается... Шел бы
ты к себе, боярин. Следят тут за тобой поди. Этот Ополоница...
     Дверь в горницу вдруг распахнулась, и  девушка  сказала  приглушенным
шепотом:
     - Зовут боярина ко князю Юрию.
     Истома привстал и расправил плечи.
     - Язык придержи! - сказал он мамке.
     - На том век стою. Ты иди, знай!


     Князь Юрий встретил Истому с веселой Улыбкой:
     - Подумал я со своими боярами, свет Истома, и порешил просить тебя  в
наше княжество.
     - Спасибо, княже, - сухо поклонился Истома.
     - Вотчину мы тебе выделим на Осетре, под городцом,  где  сядет  князь
Федор. Не обидим, пожалуем и землей и живностью. По  большой  вешней  воде
пойдут к тебе в вотчину мастеровые люди, начнут рубить хоромы и службы  по
твоему указу. На обзаведение не пожалеем казны. Ты  же  служи  моему  сыну
верно.
     Истома опустился на одно колено и чуть обнажил меч.
     Юрий перекрестил его, потом поднял за обе руки  и  поставил  с  собою
рядом.
     В горницу внесли уставленный блюдами и ковшами стол.



                               КРАСНАЯ ГОРКА

     Начиналась весна.
     По ночам лучисто горели звезды, мороз потрескивал в углах  терема,  и
озябшие сторожа на городских стенах перекликались редко. А утром за  рекой
ослепительно сверкали на солнце снега, над рыжими дорогами  тяжело  летали
грачи, крыши с грохотом и  звоном  роняли  подтаявшие  сосули;  на  резные
подоконники часто садились вертлявые синички...
     В тереме было не по-зимнему шумно и протяжно  скрипели  двери.  Когда
распахнулась дверь на крыльцо,  со  двора  доносило  пение  петухов,  звон
бадейки водовоза, редкий лай разомлевших на припеке псов.
     Евпраксия  целыми  днями  сидела  на  изразцовой  лежанке,  тихая   и
грустная. Когда к ней обращались с  вопросами,  она  отворачивала  лицо  в
сторону, и на ресницах у нее вспыхивали мелкие слезинки.
     В эти дни вспоминались Евпраксии Чернигов, отчий терем, широкие  виды
из окна на Десну. Она ясно слышала голоса младших братьев и сестер...
     Евпраксия чувствовала себя здесь одинокой птицей в клетке.
     Долго плакала она тогда, прося отца отказать рязанскому  свату  и  не
отсылать ее из Чернигова в глухую приокскую даль. Ей непонятны  были  речи
князя-отца о том, что нужно ему крепить дружбу с Рязанью,  что,  выйдя  за
рязанского  княжича,  она  послужит  родному  городу  и  всему  княжеству.
Евпраксии горько думалось тогда: отец  за  что-то  прогневался  на  нее  и
безжалостно  выталкивает  из  родного  дома,   обрекает   на   бесконечную
печаль-тоску...
     Легче ей стало после  того,  как  сват  рязанского  князя  поднес  ей
богатые  дары.  По  окончании  обряда  Ополоница  задержался  в  тереме  и
приблизился к Евпраксии. Седой воин глянул в прекрасное лицо княжны своими
большими добрыми глазами и вдруг заговорил с ней просто и задушевно.
     Он рассказал ей о Рязани, о храбром княжиче Федоре Юрьевиче,  который
скоро станет князем всей Рязанской земли.
     - Не бойся, лебедь белая,  светлая  Евпраксеюшка.  В  холе  и  почете
будешь жить у своего нареченного. Чист душою Федор и ласков. Я  это  знаю,
потому что пестун я ему сызмальства.
     И поверила Евпраксия Ополонице, поверила и расцвела вновь.
     Знала княжна, что сватал ее Истома Тятев, и замирало у нее сердце  от
мысли встать рядом с ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими
беглыми глазами, давно привлекал ее взор Истома. Она  не  раз  ловила  его
взгляды на себе.
     Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках,  не  хмелел  от
многочисленных ковшей, старые воины говорили о его боевой удали  и  сулили
ему славу.
     Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие...
     Но седой, могучий Ополоница поколебал  ее  девичьи  мечты.  Раскрывая
перед ней дары далекой Рязани - дивные меха,  янтарные  бусы  и  жемчужные
кокошники, - Ополоница заставил ее  затрепетать  при  мысли,  что  богатый
немереный край Руси будет ей подвластен, что  рядом  с  князем  мужем  она
станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей  напьются
из Волги-реки и из Белоозера...
     Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила
над ним, еле замечая его...
     Евпраксия  глубоко  вздохнула,  прощаясь  с  привязанностями   своего
девичьего  детства,  плененная  дивным  сказанием  Ополоницы  о  градах  и
селениях по реке-Оке, о  дремучих  темных  лесах,  о  дубравах  и  голубых
озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под  Великого
Новгорода.
     Мыслями об этом она была полна все дни,  пока  собирали  ее  поезд  к
неведомому жениху.
     Когда узнала Евпраксия, что идет с  ней  послом  боярин  Истома,  она
смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить  свой  приговор:
пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но
вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин -  ей  не
так будет страшно в чужих краях!
     Встреча с женихом пролила свет в сердце  Евпраксии.  В  синих  глазах
Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный,
он представлялся ей кем-то обиженным и  одиноким.  Ей  хотелось  погладить
ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза...
     В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия  ничего  не  видела
вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей
приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала  узелок  и,
находя в нем глубоко запрятанные  перстенек  ли,  образок  ли  золотой  на
тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый  подарок
большие и добрые руки Федора.
     Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась  в  стены
терема сверкающая и нежная северная весна с серебристыми  пушинками  верб,
со щебетом жаворонков и вечерними криками гусей  над  безбрежным  разливом
Оки, тем грустнее делалось Евпраксии. Только  теперь  она  разглядела  как
следует суровую неприютность здешнего края. Темные леса с высокими верхами
елей наводили на нее тоску. Как  светлы  и  радостны  дубравы  на  далекой
Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к
голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми
полотнищами парусов!
     Рязань  подавляла  Евпраксию  угрюмой   прочностью   своих   стен   и
тяжеловесной резьбой теремов. И люди здесь улыбались  не  часто,  речь  их
была медленная, во взглядах  стояла  непреходящая  дума.  Рязанские  мамки
умели  сказывать  только  о  страшном:  о  кровавых  побоищах,  о   лесных
приведениях, о том, как заводит леший  "немоляку";  в  дебри,  где  лесные
русалки щекочут его до смерти.
     И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у  окна,  глядя  в
синюю гряду леса, за которой лежала родная черниговская сторона, и сколько
слез упало из ее глаз.
     В неделю страстей господних княгиня Агриппина  Ростиславовна  позвала
Евпраксию к ночному стоянию.
     Каменный храм нового строения был величественен и пышен.  Со  стен  и
круглых  столбов,  державших  высокий  купол,   смотрели   строгие   глаза
угодников.
     Княжеское место было на хорах, против алтаря.
     Евпраксия  видела  сотни  устремленных  на  нее  глаз.   Она   стояла
неподвижная и испуганная,  словно  страшные  слова  молитв  были  обращены
именно к ней.
     Федор встал справа от входа на хоры,  за  плечом  отца-князя.  Тонкая
свеча озаряла лицо его с низу, отчего Федор выглядел еще более похудевшим.
     В конце служения попы и дьячки запели славу князю. Все в храме  и  на
хорах опустились на колени.
     Евпраксия, не знаю здешних обычаев,  немного  опоздала  и  растерянно
оглянулась. Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще  ласково
улыбнулся...
     С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость.  Она  вновь
начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась  красить  яйца,
проращивать овес и, открывая  окно,  выпускала  на  волю  пташек,  что  во
множестве присылал ей жених.
     Уж несколько дней шумели за  окнами  бурные  ручьи,  в  лугах  стояло
необозримое море вешнего разлива,  и  по  вечерним  зорям  высоко  в  небе
звучали трубы летевших на север журавлей.
     Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот
простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди.
Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия - серые чижи, пухлые  и
зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы,  канарейки,  -  даже  они
пугались этого простора, задерживались у  раскрытой  дверцы  клетки  и  уж
потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
     Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить
брови.
     Однажды  вот  так  стояла  она  у  окна,  подставив  лицо   ласковому
солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице  заговорили
два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
     - Божись баба, - тихо шептала мамка, клялась белым светом,  что  даст
княжичу того зелья. Да...
     Воркотня мамки стала неразличима.  Евпраксия  разобрала  только  одно
слово: "ополоница".
     - Случись так, озолотил бы я тебя,  старая,  -  сказал  Истома.  -  А
теперь тоже сотворишь, когда через день пасха, а там и Красная Горка...
     Еще что-то проворчала мамка, и ей также тихо ответил Истома.
     Евпраксия поняла вдруг все, и пол зашатался у нее под ногами.
     Вечером, при свете, пришел к ней Ополоница.  Евпраксия  передала  ему
разговор мамки с Истомой.
     Ополоница низко поклонился ей и сказал:
     - Дал тебе бог великое разуменье, княжна, и ты блюди  его.  Будет  от
тебя свет и радость мужу твоему Федору и всей нашей Рязанской земле.
     Утром Евпраксия узнала, что  мамка  ее  пропала.  Ушла  по  вечеру  в
баньку, да и не вернулась. А перед самым обедом пришел  к  ней  проститься
молодой Истома: не дожидаясь свадьбы уезжал он  за  домочадцами  своими  и
слугами; вместо себя оставлял княжне другого, старшего, боярина.
     На пасху Евпраксия ходила в большой терем христоваться.  Две  девушки
несли за ней круглое блюдо с яйцами-писанками.
     Князь Юрий принял из  рук  княжны  яйцо,  улыбнулся  и  поцеловал  ее
трижды. Он положил в руку Евпраксии тяжелое яичко из невиданного в здешних
местах зеленого стекла, и в стекле том  сверкали  звездочки.  Мать-княгиня
отдарила  нареченную  невестку  яичком  из  янтаря  с  золотым  по   овалу
крестиком.
     Федор приблизился к Евпраксии вслед за матушкой. Он  протянул  княжне
пурпурное яичко и склонился для поцелуя.
     Чин разговенья Евпраксия  справляла  на  половине  матери-княгини,  в
окружении шумной толпы сестер и младших братьев жениха.
     За стеной, в большой гридне, пировали воины и гости князя.
     Евпраксии все время чудилось, что  она  слышит  голос  Федора,  и  ей
казалось: вот войдет он, возьмет ее за руку  и  поведет  куда-то  в  синее
безбрежное пространство; мимо них поплывут быстрые облака,  и  вокруг  все
будет полно ликующего, праздничного звона...
     Свадьба состоялась в назначенный день, в светлый весенний вечер.
     Венчал молодых сам владыка рязанский Арсений.
     Свадебный  пир  тянулся  с  перерывами  целую  неделю.  Когда   гости
упивались и выходили на свежий ветерок, Федор уводил молодую жену в  самую
верхнюю светелку нового терема. Отсюда был  виден  весь  Княжой  луг.  Там
двигались пестрые толпы, там княжие лошади угощали народ брагой  и  пивом,
там часто  слышались  крики  в  честь  молодого  князя  Федора  и  княгине
Евпраксии Михайловны.



                               НА ОТЧИЙ УДЕЛ

     Незадолго до троицына дня молодой князь Федор Юрьевич уходил на отчий
удел, в городок Красный, что на Осетре.
     Много добра, много утвари, коней, сбруи, оружия  и  столового  запаса
давал князь Юрий своему первенцу для  обзаведения.  Мать-княгиня  задарила
молодую невестку-красавицу заморскими  шелками  и  полотнами,  которые  по
весне привозили в Рязань персидские и арабские гости, наложила  в  липовые
укладки тонкое  льняное  полотно  местного  тканья  и  жемчужные  вышивки,
мещерские рушники и меховые пошивки.  Княжеское  добро  грузили  в  четыре
струга. На пятом струге с алым шатром посредине и с  золотым  грифоном  на
высоко поднятом носу поместили молодую княгиню с ее мамками и няньками и с
девушками-побегушками. На переднем струге, вместе с  кормчим,  сел  княжой
пестун и ближний боярин Ополоница.
     Вода в тот год стояла  высокая.  По  ранней  весне  часто  перепадали
короткие и теплые ливни, лесные речки и ручьи то и дело набухали  и  долго
не давали Оке войти в свои берега.
     Молодые гребцы  часто  пели  песни.  На  причалах  к  реке  сходились
поселяне. Они дивились красоте молодой княгине и  богатствам,  нагруженным
на стругах.
     Федор во главе большой своей дружины  пошел  берегом  конно,  поручив
Ополонице "паче ока своего" беречь Евпраксию.
     Могучая река петляла, билась белогривыми волнами в сосновые на кручах
и осыпях боры, обтекала луговые деревеньки и нагорные погосты,  широкая  и
спокойная, задерживалась в тихих затонах, качая плоты и груженые барки.
     Миновали Ожеск и  Ольгов.  В  Ольгове  простояли  целый  день.  Здесь
Евпраксия  увидела  дубовый  лес  и  обрадовалась  ему,  как  вестнику   с
родительской стороны. Дубравы сходили к реке по склону,  и  среди  них  на
зеленых полянках росли баранчики - вислоухие дары ранней весны.
     От Ольгова долго плыли к Переяславлю. Здесь была установлена  встреча
с Федором: в Переяславль звал молодожена-племянника с княгиней  дядя  Олег
Красный.
     Город стал виден издалека. Но на  пути  к  нему  Ока  делала  широкие
петли, возвращалась, уходила за песчаные холмы, словно не  хотела  открыть
путникам "дивный город" - двойник Переяславля-Киевского.
     Слышала Евпраксия о том, как неволей ушедший в приокские земли князь,
тоскую о Киеве, построил себе город на Оке, назвал его Переяславль  и  все
милое ему с детства создал в том городе - и  острожек  о  пяти  башнях,  и
терем над тихим озером, даже речки, обтекающие острожек, назвал Трубежом и
Лыбедью...
     Вспоминала об этом Евпраксия и  грустила,  разделяя  печаль  князя  о
родных краях.
     Теперь, плывя меж берегов с  людными  селами  и  рублеными  городами,
созерцая кипучую жизнь на широкой реке, Евпраксия чувствовала, что прежний
ее испуг при  мысли  о  темени  рязанской  остался  где-то  позади,  среди
воспоминаний детства. Она видела, как в одном месте гнали длинные плоты, в
другом - грузили на беляны зерно, кожи, бочки с воском и  даже  избы;  там
снимали с  морских  лодок  кованые  белой  жестью  сундуки  с  оружием,  с
изделиями из серебра и меди, с янтарем  и  немецкими  полотнами;  в  лугах
бродили пестрые стада, над лесами поднимались высокие  столбы  дыма  -  то
жители и новоселы жгли пали, чтобы освободить место под пашню.
     Новый край был шумен и многолюден. Гости, мужики и деловой  люд  были
старательны, и товары текли сюда из Новгорода и Пскова, с Волги и  с  моря
Хвалынского... Видимо, о богатстве и ратной силе рязанского  князя  мыслил
ее отец, когда приневоливал стать женой рязанского княжича.
     Тихая улыбка таяла на губах Евпраксии.
     Рязанский княжич! Давно ли он представлялся ей каким-то пугалом. А он
вишь какой! Высокий, синеглазый, озаренный доброй улыбкой...
     Федор первым коснулся золоченого грифона  на  носу  струга  и  первым
вспрыгнул на скамью  гребца.  Он  осторожно  свел  Евпраксию  по  дощатому
настилу, который раскинули перед ними веселые гребцы, и пошел рядом с  ней
по берегу, раздвигая плечом толпы переяславльских жителей, к воротам,  где
ждал гостей дядя-князь.
     Два дня шел в Переяславле пир в честь молодых гостей.
     Олег Красный показал Евпраксии весь свой город, вставший  на  высоком
обрыве к Трубежу. В самом городе, просторном и мало заселенном, раскинулся
тенистый сад, окруженный рощей из вековых дубов. На  ветвях  дубов  висели
бесчисленные гнезда грачей. Среди сада расстилалось круглое  озеро,  и  на
чистой глади озера плавали молодые лебеди...
     Дивилась всему Евпраксия и украдкой смотрела на Федора. Тот  тихонько
пожимал ей руку и, заботливо хмуря лоб, говорил:
     - То же заведем и для себя, на Осетре, лада...
     Ополоница ходил  сзади  князя  и  знаками  подтверждал  слова  своего
воспитанника: дескать, будет по слову его.
     Оставив   Переяславль,   ненадолго   останавливаясь   в    безвестном
монастырьке Ивана Богослова, где монахи потчевали путников ключевой  водой
необыкновенного вкуса Потом миновали Перевитск.  Отсюда  уже  пошли  земли
князя Федора.
     Против городца, стоявшего на левой, мещерской, стороне Оки, Евпраксия
сошла со струга и пересела на коня: рекой отсюда путь был на  целые  сутки
длиннее.
     Обнесенный валом и тыном из вековых сосен, городок Красный  стоял  на
вершине большого холма. Внизу, мимо самого  вала,  протекала  река  Осетр,
холодная и быстрая, сплошь заросшая ракитником и тростниками.  За  Осетром
синими грядами тянулись леса.
     Высокий терем, наспех срубленный рязанскими плотниками по  зиме,  был
пуст и  неуютен.  И  когда  прибывшие  в  дружине  боярина  Истомы  Тятева
черниговские подельцы взялись  срубить  князю  терем  наподобие  терема  в
Чернигове,  Евпраксия  несказанно  обрадовалась.  И  хоть  не  любила  она
велеречивого  и  спесивого  Истому  и  не  рада  была  тому,  что  сел  он
вотчинником на уделе Федора, все же приняла боярина в своем тереме и долго
выспрашивала о том, что стало без нее в милом Чернигове.
     К медовому спасу счастливая княжеская чета  перешла  в  новый  терем.
Нелегка была жизнь на новом месте. Вместе с  Ополоницей  Федор  все  время
находился в отсутствии: нужно было побывать в каждом  поселке  и  починке,
дать всем наряд, рассудить тяжущихся. Много  времени  уходило  на  любимую
Федором охоту. По Осетру шли глухие места, где не ступала  нога  охотника.
Дичь и звери тут непуганные, подпускали человека близко.
     Федор возвращался с  охоты  всегда  с  богатой  добыче,  довольный  и
шумный. Голос у него стал раскатист, шаги  тяжелы,  и  от  громкого  смеха
Федора вздрагивала на столе посуда. Лихой наездник и меткий стрелок, князь
пользовался любовью своих дружинников и ловчих.
     Входя в горницы княгини, стихал  вдруг  Федор,  становился  неловким,
словно не знал, куда девать свое большое тело и длинные  руки.  С  улыбкой
радости смотрел он на Евпраксию.
     Княгиня не выспрашивала мужа, где он бывал и что творил.  Она  только
просила его остерегаться дикого зверя и беречь себя:
     - Скоро будет у нас сын, князь мой. Блюди себя для радости  и  нашего
береженья.
     Потом она рассказывала Федору о  своих  хлопотах  по  хозяйству,  как
убирала  новый  терем,  как  мирила  строптивых  боярынь,  которые  трудно
уживались после людной и богатой Рязани на пустынном месте.
     Осенью, под снег, был вырыт  большой  пруд-озеро.  По  берегам  озера
приказал Федор посадить нарядные березки и молодые дубки. В весеннюю  таль
назначено было напустить в озеро воды, и особые посыльные птичники  должны
были привезти от дяди Олега Красного несколько пар белых лебедей.



                               ТАТАРЫ ИДУТ!

     В ночь под 8 сентября  по  изгибам  Оки-реки,  на  горах  и  в  лесах
загорелись сторожевые сигнальные костры.
     От  зарева  и  от  горького  можжевельного  дыма  проснулась   лесная
сторожевая птица; испуганный, глубоко в нору залез барсук, и к алой  воде,
ломая высокие камыши и  шумно  принюхиваясь,  спустился  лесной  хозяин  -
медведь.
     Костры пылали всю ночь. Над лесами и глубокими оврагами, в поселениях
и приречных погостах остался горький запах дыма и предчувствие беды.
     Вспыхнули костры и на вторую ночь. Цепь огней протянулась от  далекой
степной окраины, с верховьев Дона, по Проне  и  на  Оку,  за  Исады  и  на
Ижеславец.  Около  жилья  завыли  псы,  жители  покинули  теплые  избы   и
спустились к рекам, с тревогой взирая в сторону Рязани.
     Тревога  перекинулась  и  в  глубь  непролазных  мещерских   лесов...
Промысловые   рязанцы,   застрявшие   там   -   смолокуры,   бортники    и
лапотники-лыкодралы, - бросили свои лесные шалаши, тащили дорогую кладь  в
ладьи и густыми уреминами, вдоль лесных речушек, плыли в широкую Оку.
     Евпатий Коловрат прознал о беде, будучи в лесах на Пре, у  мещерского
царька, собирая дань князю Рязанскому Юрию Игоревичу. Весть эту принес ему
княжеский ловчий Кудаш. Он же передал Евпатию наказ князя - быть в  Рязани
без промедления.
     Прибыл Кудаш о дву конь. Повод запасного коня он передал  Евпатию.  В
ту же ночь они достигли устья Пры. Скороходы-мещеряки  одним  им  ведомыми
тропами пробрались к Оке раньше всадников и сложили у лодок тяжелую кладь:
меха, битую птицу, мед, сушеную рыбу.
     Ладьи нагружали в полной тьме, и на заре два коня  и  добрый  десяток
мещеряков потянули бечевой спаренные концы ладьи княжеского гостя  Евпатия
Коловрата.
     На встречу ладьям дул острый сентябрьский ветер.  Он  качал  тронутые
первой  желтизной  березовые  опушки.  Глинистые  срезы  берегов  отливали
тусклым серебром: чуя холода, круглые листья мать-и-мачехи  повернулись  к
небу своей тыльной стороной.
     В  пути,  отталкиваясь  длинным  шестом  от  береговых  мелей,  Кудаш
рассказывал:
     - В вечер, как зажгли в степях сигнальные огни, прибыли к князю гонцы
от Дубка, с Дону-реки. Ходили дубчане-бортники на  промысел  по  Вороне  и
вышли на Польной Воронеж,  что  слывет  в  народе  Онузом-рекой.  Тут  они
увидели стан неведомых пришельцев и тьму тем войскам... Воины те в  рысьих
шапках, с рысьими очами и, как женки безволосы лицом.  За  спинами  у  тех
воинов колчаны и луки, а в руках - кривые ножи.  За  рыскучими  и  войском
тянуться неоглядные обозы - черные кибитки, верблюды  и  вьючные  кони.  В
кибитках тех - женки в широких портах, а с ними многие дети.
     Рассказывая,  Кудаш  встряхивал  кудрями.  В  правом   ухе   у   него
поблескивала серебрянная гривна.
     - Погибель то идет всей русской земле, Евпатий! - закончил он.
     Коловрат стоял у  кормового  правила.  Когда  он  налегал  плечом  на
тяжелое бревно, вода за кормой  сердито  вспенивалась  и  кругами  уходила
назад, качая гибкие камыши.
     Слушая Кудаша, Евпатий припомнил, что ему когда-то рассказывал  отец,
старый сотник, как приходили однажды  на  Русь  люди  с  рысьими  глазами.
Бились с ними киевские, черниговские и  угорские  князья  и  не  могли  их
одолеть. Полонили те криводушные  люди  русских  князей,  посекли  храбрым
головы, а  на  связанных  пленников  положили  доски  и  пировали  на  тех
помостах. Было то, сказывал отец, на петлистой дороге, на Калке.
     - Татары имя им.  Не  будет  России  погибели!  -  твердо  проговорил
Евпатий, отвечая на свои тайные мысли.
     - Слава князю нашему Юрию! - отозвался Кудаш, и так  приналег  детина
на шест, что чуть не перевернул ладью.
     - Эка силища в тебе какая! - улыбнулся Евпатий.
     - В прошлую весну, на Яриле, ты играючи одолел меня, Коловрат.
     - То на игрище!
     - Твоя силушка тоже не меряна.
     - Что же удумал князь? - перевел разговор Евпатий - И что приговорила
дружина?
     Кудаш оглянулся через плечо на Евпатия и размял широкие плечи:
     - Дружина и князь приговорили выйти в поле и дать битву пришельцам.
     - Разумно!
     Отирая рукавом пот с лица,  Евпатий  взглядывал  на  черные,  тяжелые
облака,  на  темные  вскрылья  теней,  что  бежали,  обмахивая   прохладой
прибрежные кручи и редкие селения.  Окские  просторы  полны  были  великой
тишиной, и ветер доносил через реку запахи жилья.
     На виду Исад, у  низкой  землянки  рыбного  ловца  кривого  Ортемища,
заночевали.
     Кудаш и старик-мещерин долго сидели у костра, который умело и  быстро
разложили молодые мещеряки. Костер по временам  вспыхивал,  разрывая  тьму
острыми красными языками, и  тогда  в  круге  света  видно  было  большое,
опущенное золотистой бородой  лицо  Кудаша  и  рядом  с  ним  темное  лицо
мещерина с печальными глазами и скорбным ртом.
     Старик долго рассказывал о глубоком в  темном  лесу  озере,  о  белом
олене - покровителе людей - и о  злой  рыси,  погубившей  доброго  бога  -
оленя.  Иногда,  прерывая  свой  рассказ,   старик   смыкал   ресницы   и,
раскачиваясь,  затягивал  грустную  неразгаданную  песню.  Тогда   молодые
мещеряки, лежавшие на куче еловых ветвей, тоже начинали петь и стукали при
этом ногами о гулкую и полную ночных тайн землю...
     Потом все у костра заснули, и  старый  Ортемище,  припадая  к  земле,
протопал к жилью и там затих.
     С лугом поднялись седые  полотна  тумана.  В  речной  излучине  косым
глазом отразился неполный месяц.
     Евпатий  задремал  сидя,  но  скоро  очнулся.  Вспомнились  Коловрату
молодая жена и пятилетний сын.
     Тревожные думы гнали сон.
     Старый Ортемище подтвердил вести, принесенные Кудашом, и еще  сказал,
что две ночи тому назад  тайной  тропой  прошли  на  городец  Мещерский  и
дальше,  на  Муром,  два  княжьих  человека.  Посланцы   гнали   коней   и
остановились у землянки на короткий привал. Сказывали те  рязанские  мужи,
что приходили на Рязань посланцы той чужеземной рати -  два  старых  мурзы
[мелкий татарский феодал] и с ними чародейная  жена.  Была  та  жена  вида
предивного, в дорогих цветных платьях, в низких чоботах и голубых  портах.
Темные, как ночь, волосы жены были заплетены во многие косы и  спадали  на
грудь, унизанную золотом и серебром. Имела  чародейка  глаз  острый,  уста
улыбчаты. Лицом же красна подобно месяцу.
     Удивленные рязанцы хотели побить пришельцев дрекольем. Но князь  Юрий
не приказал того, принял  послов  татарского  хана  Батыя  с  почестями  и
посадил за свой княжеский стол.
     Когда послы Батыя насытились, то стали говорить князю такие речи:
     - Требует князь от русских князей десятую часть всего, - и от князей,
и от людей, и из оружия, и из коней: Десятую часть  коней  белых,  десятую
часть вороных, десятую бурых, рыжих и пегих. А не дадут хану  такой  дани,
начнет воевать на всю русскую землю.
     Выслушал князь Юрий речи татарских мурз. Не смутили его  смелые  речи
спесивых посланцев хана. Князь  держал  совет  с  братьями  и  со  старшей
дружиной и дал послам Батыя такой совет:
     - Коли нас всех - русских князей, людей  наших  и  храбрых  воинов  -
никого в живых не будет, тогда все  наше  богатство  ваше  будет.  А  пока
вольны мы на своей Русской земле на отеческой!
     И  приказал  князь  отрокам  своим  проводить  посланцев  предерзкого
татарского хана за городские ворота.
     Седые татарские мурзы шли на своих кривых ногах неровно,  путались  в
долгих полах своих цветных халатов и от ярости спотыкались. Чародейка-жена
бесстыдно смотрела по сторонам, скалила белые зубы, и злато звенело на  ее
колдовских плечах.
     А на следующий день побежали гонцы на Пронск и на Колыму, в  Муром  и
на Осетр - ко князю Федору Юрьевичу созывать  воинов  и  ратников  Русской
земли. Два гонца пошли во Владимир-на Клязьме, к  великому  князю  Георгию
Всеволодовичу, просить о помощи. Бирючи [вестники] и глашатаи князя  вышли
в села и на торжища и начали скликать ратный люд.
     ...Так рассказывал Евпатию старик о недавних событиях в Рязани.
     Недоброе слышалось в этом рассказе, и понял Евпатий, что  недолго  на
этот раз пробудет он под теплым кровом родительского дома, что не миновать
жене Татьянице вместе в матушкой плакать над его дорожной сумой и готовить
ему ратные одежды.
     Когда одна за другой начали меркнуть пушистые звезды  и  проснувшаяся
рыба пошла  кругами  по  водной  глади  и  когда  невиданное  стадо  лосей
простучало копытами, стремясь к водопою, Евпатий поднялся на ноги.
     В жидком рассвете проступали могучие красностволые в  бору  сосны.  У
подножия сосен, подобно пуховым подушкам, клубился и  таял  ночной  туман.
Стали видны лица спящих у костра людей.  Кудаш  лежал  навзничь,  разметав
сильные руки. Спал он тихо, как ребенок. Зато старый  мещерин  так  громко
всхрапывал, что дремавшие неподалеку кони сторожко шевелили чуткими ушами.
     - В путь, люди! - громко сказал Евпатий и пошел к реке освежить лицо.
     Собрались скоро. Тихая вода дымилась и казалась теплой.  В  камышовых
зарослях во множестве плавали и с шумом взлетали вверх стаи молодых  уток.
К высоким плотинам из поваленных деревьев плыли, качая толстыми  хвостами,
хозяйственные бобры.
     Евпатий торопился.
     -  Веселей,  веселей,  Кудашик  молодой!  -  покрикивал  он,  работая
кормовым бревном.
     И, будто отвечая ему, тонко голосил старик мещерин, понукая  коней  и
согнувшихся над бечевой своих соплеменников:
     - Ай-яй-яй!
     С восходом солнца  миновали  княжое  поместье  Исады  -  с  кудрявыми
садами,  среди  которых  выступали  цветные  кровли  высоких  хором,  и  с
лодочными причалами на песчаном берегу.
     За поворотом реки, у Куструса, взорам путников открылась Рязань.
     За тридцать лет жизни много дорог исходил рязанский воин и  княжеский
гость Евпатий Коловрат, и не мало городов видел он - и  светлый  на  горах
Киев-град, и Чернигов,  утонувший  в  зелени  боров  над  Десной-рекой,  и
Путивль, и златоверхий Владимир-на-Клязьме, и Муром. Но ни  один  из  этих
городов не был для него краше шумной, домовитой Рязани, застывшей на грани
лесов муромского края и вольных степей Придонья.
     Вот она  выглянула  из-за  крутобережья  -  чудная  своими  рублеными
стенами, вознесенными на самую кручу горы, с затейными  верхами  хором,  с
белым собором. Далеко видно со стен города. Насколько хватает глаз, уходят
в небо до края неба синие леса, ленты  многоводных  рек,  поемные  луга  с
пестрыми стадами и с шалашами табунщиков.
     Тугой верховой ветер гнал  навстречу  ладьям  белогривую  волну.  Над
водным неспокойствием, предвещая непогоду, с тоскливыми  криками  взлетали
серые рыболовы.
     Против города, там где вливалась  задумчивая  Проня  в  широкую  Оку,
ладьи Коловрата пристали к берегу.
     Старый мещерин спрыгнул с мокрого коня и вытер ладонями длинные усы:
     - Вот и твой дом, Евпатя! Наша назад пошла.
     Евпатий шагнул через корму ладьи на берег и взял старика за руку:
     - Хорошо шли! Спасибо. Передай царю своему, что доволен Евпатий тобой
и твоими подручными.
     Старик улыбнулся. В темных грустных глазах вспыхнул ласковый огонек.
     - Худо будет, Евпатя, - в лес кричи. Мы прибежим скоро-скоро.
     Евпатия тронула сердечность старого лесного человека. Он  понял,  что
мещерин слышал все, о чем они  говорили  с  Кудашом,  слышал  и  по-своему
оценил тревожные вести.
     Он еще раз дотронулся до руки мещерина и улыбнулся, как другу.
     Скоро мещеряки исчезли в зарослях опушки, будто их  и  не  было.  Тем
временем Кудаш ввел коней в ладьи и взялся за весло.



                             ДОМ "ОКОЛО ВРАТ"

     Не успел Евпатий отдохнуть и поговорить с близкими,  как  на  высокое
крыльцо дома "около врат" легко сбежал княжий отрок и  звякнул  в  дверное
кольцо.
     Войдя в горницу, отрок низко поклонился сотнику и в  особицу  отвесил
поклон молодому Евпатию. Был отрок  белокур,  лицом  ясен,  и  долгая,  по
колени, льняная рубаха плотно облегала его мужающие плечи и грудь.
     - Наказал князь явиться на его крыльцо тотчас же.
     Евпатий вопросительно взглянул на сотника и,  уловив  в  глазах  отца
согласие, встал с прилавка.
     - Иду!
     Перед высоким крыльцом  княжеского  терема  стояла  толпа.  Были  тут
воины, конюшие, кравчие [услужившие князю  за  столом]  гости  и  дворовые
люди. Князь - светлобородый, невысокий, но статный в корпусе и с  сильными
ногами - стоял опершись на  перильце.  Он  был  чем-то  недоволен,  хмурил
золотистые брови, отчего глаза его становились совсем темными. Люди вокруг
молчали, потупившись: всем было ведомо, что во гневе князь  Юрий  пылок  и
неудержим.
     За плечами Юрия стоял его брат Олег Красный с племянником Ингварем.
     Олег не походил на своего старшего брата ни цветом, ни ростом. Голова
его и борода были  темны  подобно  меху  летнего  куня,  и  кольца  волос,
спадавшие на широкие плечи, отливали чернью. Лицо Олега было бело и  сухо,
нос тонок и крылат, глаза  же  серые  и  выпуклые,  подобно  очам  сокола,
молнией обдавали всякого, кто стоял против него. За этот соколиный взгляд,
за белозубую улыбку и за богатырскую осанку и  прозвали  рязанцы  молодого
Олега Красным.
     Ингварь тоже был высок ростом, но тонок в кости, гибок подобно вешней
лозе и упруг, как  половецкий  лук.  Его  продолговатое  темноглазое  лицо
только начало пушиться легкой порослью бороды и усов. Ингварь считался еще
княжичем и ждал от дядьев своих, Юрия и Олега, удела.
     Князь Юрий издали заметил фигуру известного на Рязани и по  всей  Оке
воина Евпатия  и  чуть  заметно  кивнул  ему  головой,  увенчанной  легкой
шапочкой,  отороченной  молодым  соболем.   Перед   Евпатием   почтительно
расступались именитые люди, и он встал на нижнюю ступеньку крыльца.
     - Прибыл? - спросил Юрий.
     - Утром пришли водою, княже. Дары тебе мещерского царя сложил в  твои
кладовые.
     - Знаю. Видел. Спасибо за верность, Евпатий. О напасти слышал?
     - Осведомлен кратко.
     - Черное облако нависло над Доном и Проней. Идут чужеземцы. Они хотят
посечь Русь и покорить ее. Биться будем. Тебе же даю я высокое поручение.
     Обернувшись назад,  князь  поманил  взглядом  молодого  Ингваря.  Тот
выступил вперед и положил обе руки на рукоять меча.
     -  Пойдешь,  Евпатий  с  княжичем  на   Чернигов   просить   рати   у
свойственника моего и свата - князя Михаила Всеволодовича. Всю Русь против
врагов поднять надо. Гибель грозит нам, и  остановить  беду  можно  только
сообща. Подойди ко мне! - обратился князь к Ингварю и положил ему на плечо
маленькую, крепкую руку. - Великую заповедь даю тебе, отрок, и ты ее свято
выполни. Не для себя прошу - за Русь умоляю и  за  Рязань,  где  погребены
твои предки. Помни Чернигов  и  приведи  к  нам  на  подмогу  полки  князя
Михаила. Скажи ему: сгинет от чужеземцев Рязань, не  стоять  и  Чернигову!
Пусть памятуют Калку и беду князя Игоря  Новгород-Северского.  Полки  веди
сам, опираясь на воина и  воеводу  нашего,  молодого  Коловрата.  Он  твой
советчик и твоя правая рука. Ты же, Евпатий, не оставь княжича, помоги ему
склонить на братскую помощь черниговцев и заедино собери княжеский побор в
наших волостях отеческих - елецких и амченских. В эту грозную годину нужна
Рязани каждая лепта.
     Евпатий склонил перед князем голову. Рядом с ним встал Ингварь.
     Юрий обнял племянника и поцеловал в лоб. Евпатия  же  перекрестил  и,
заглянув в глаза, слегка потряс за плечи:
     - Ты надежда моя Евпатий. Иди и помни: за тобой Рязань и  Русь.  Отец
твой, сотник, остается в городе, воеводой большой осады...
     Юрий говорил торопливо и не давал Евпатию  возможности  сказать  свое
слово. Горько тому было уходить в черниговские  края  от  бранной  дружины
князя, с которой ходил он на  Цну  и  Мокшу  покорять  мордву,  бился  под
Кадомом с мерей и достигал берегов Волги-реки.
     - Знаю все, - словно прочитав мысли Евпатия,  сказал  князь  Юрий.  -
Хочешь ты занять место в моем полку. Знаю, Евпатий, и сам скорблю, что  не
буду в час испытаний видеть тебя по правую свою руку. Ты нужен для другого
дела. Иди!
     И еще раз перекрестил его князь, и  при  этом  скорбь  искривила  его
золотистые брови, в уголках рта дрогнула искренняя печаль.
     Евпатий низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола, и  сошел  с
крыльца. Плечом он почувствовал при этом сухое и крепкое  плечо  сошедшего
вместе с ним Ингваря.
     Выезд был назначен на следующее утро.
     С вечера выбрал себе Евпатий коня из табуна, пригнанного  из-за  Оки.
Это был серый, в яблоках, с аспидной гривой четырехлеток, которого он  сам
по весне объезжал на Княжом Лугу. Потом пригнал коня  на  спину  легкое  с
алым потником седло.
     Из конюшни, передав коня Нечаю, Евпатий прошел вслед  за  сотником  в
низкую дверь кладовой, где складывались конская упряжь, оружие.
     Здесь Евпатий долго выбирал себе, взвешивая на руке, меч и секиру.
     Старый сотник снял со стены круглый половецкий щит, кованный по кругу
серебром и чернью, и оглянулся  на  сына.  В  его  глазах,  вдруг  ставших
большими и светлыми, возник тот облик снисходительной ласки,  который  был
памятен Евпатию с детства: так смотрел на него отец, гордясь и опасаясь за
его жизнь.
     - Иди и блюди Русь, сын мой, - сказал он опуская глаза. -  Пусть  меч
твой будет крепок и крепка душа. Жену твою и отрока-сына сохраню я.
     Он передал Евпатию свой щит.
     ...В низкой подклети, куда в  крохотное  отверстие  проникал  голубой
звездный свет, Евпатий долго сидел на краю  своей  постели.  К  его  плечу
льнул Михалко. Мальчик трогал быстрыми пальцами бороду отца, усы  и  дышал
при этом в самое ухо Евпатия. Воин чувствовал нежное тепло  сына,  слышал,
как билось у его груди маленькое сердце.
     Белыми руками  тянулась  к  мальчику  мать.  Евпатий  не  различал  в
сумерках лица жены, ему видны были только  золотые  искорки  в  ее  широко
раскрытых глазах.
     - Уронишь мальчонку, Евпатий, - шептала Татьяница. - Дай его мне! Ну,
отдай же!
     Взявши мальчика на руки, она сказала:
     - Не хочется мне отпускать тебя в дальнюю  сторону,  Евпатий.  Сердце
щемит и сулит долгую разлуку. Как мы без тебя тут будем  в  такую  трудную
годину?
     - Ворочусь я скоро, лада. В доме родительском никто вас не тронет.
     - А ворог придет к Рязани, кто защитит нас без тебя, Евпатий?
     - Не пустит ворога к городу князь наш. Дружина его  храбрая  заступит
чужеземцам дорогу.
     - Примечали старые люди приметы и говорили на посаде: быть  Рязани  в
разоренье. А что, если приметы те сбудутся?
     - Лгут старые люди,  голубка.  Без  примет  строилась  Рязань,  и  не
приметам повалить ее.
     - Не брани старых людей, Евпатий.
     - Если подойдет ворог к стенам Рязани, то еще не затупился меч у отца
моего. Разве дрогнет в руках его бранная палица?
     - Чернигов - путь не близкий! Прогляжу я свои очи, на дорогу глядючи!
     - Поспешать я стану. О тебе думать буду. С птицей быстрою пришлю тебе
весточку...
     Когда под застрехой прокричал старый петух и  ему  дружно  отозвались
петухи в других концах города, Евпатий услышал, что старик сотник вышел на
дворовое крыльцо и сказал глухим спросонья голосом:
     - Коней седлать!
     Евпатий вышел из подклети на серый от росы двор. В  стойке  фыркал  и
бил нетерпеливым копытом в долбленую колоду конь.  Конюший  Нечай  ворчал,
уговаривая коня:
     - Не блажи! Кому говорят! Угомонись же ты, волчья сыть!  Вот  погоди,
дальняя дорога жир-то с тебя спустит...
     Когда на площади перед царским теремом проиграл рог  собора,  Евпатий
выехал за ворота родительского дома. Следом за ним  выехал  конюший  Нечай
Проходец  и  воин  Замятня  -  серый  медведеобразный  муромчанин,  ратный
сподвижник старого сотника.
     Перед крыльцом Евпатий сошел с седла и, придерживая левой рукой  меч,
правой снял с головы тяжелый шлем.
     На верхней ступеньке крыльца стоял  сотник.  За  ним  в  почтительном
отдалении стояла мать Евпатия - старая Дарьица, женщина сырого сложения  и
бесконечной доброты.
     Евпатий склонил колено перед сошедшим на последнюю ступеньку отцом.
     Сотник положил на голову сына тяжелую руку. И в эту  короткую  минуту
расставанья пробежала перед Евпатием вся его жизнь; вспомнились и  обожгли
горечью невозвратимости отрочество,  первая  охота  с  отцом  на  красного
зверя, рыбные ловы в затонах Оки, юность с ратными походами,  первая  рана
от вражеского копья и затмевающий свет очей пыл боя...
     Евпатий припал щекой к рукаву отца и проговорил срывающимся шепотом:
     - Прости мне, батюшка, все мои вины и обиды...
     Вслед за сотником приблизилась к Евпатию мать. Евпатий обнял старуху,
в слезах прильнувшую  к  его  груди.  И  тотчас  же  по  дубовому  настилу
городового проезда застучали копыта  многих  коней  и  из-за  угла  выехал
княжич Ингварь.
     Сотник оторвал от сына старую Дарьицу и  молодуху-жену,  заслонил  их
плечами и вскинул вперед правую руку:
     - Добрый путь, княжич! Пусть лежит на твоей дороге счастье-удача!
     Евпатий занял свое место рядом с княжичем, в последний раз  оглянулся
на отчий дом и выехал за кованые городские ворота.
     На посаде и в слободах начинался трудовой день.
     Зеленым  прогоном,  отдуваясь,  прошли  угрюмые  коровы,   понукаемые
плеткой пастуха и его голосистым рожком. Из  прокуренных  древесным  дымом
кузниц уже пробивался дробный перестук молотков. Ныне ковали  работали  от
зари до зари, выполняя княжеский заказ: отваривали мечи, ковали  секиры  и
дротики, слаживали латы и  тянули  стальную  кольчужную  нить.  По  локоть
измазанные  рыжей  глиной  гончары  работали  у  кругов,  подвязав  лычком
спадающие  на  глаза  волосы.  Выведенные  ими  горшки,  крынки   и   мисы
подхватывались их подручными обжигальщиками  и  устанавливались  в  печах,
дышавших синеватым жаром. Чуть дальше путников обдало домовитым и хмельным
духом  квасоварни.  Там  хлебница-стряпуха  выносила  на  крыльцо  студить
огромные, как мельничные  жернова,  горячие  хлебы.  Со  стороны  прудика,
замлевшего в тени лозин глубокого тумана, слышался ранний перестук вальков
портомоек...
     И на каждом шагу - около домов, на задворках  и  широких  прогонах  -
виднелись в кучку и в одиночку воины. Одни из них проводили коней,  другие
точили на точильных камнях зазубренные мечи, рассыпая  пучки  разноцветных
искр, там несколько воинов замеряли по  торбам  овес,  а  тут,  сойдясь  в
тесный круг, пили из  липового  жбана  хмельную  брагу  и  уже  затягивали
песни...
     Город был наводнен ратными людьми, оттого он и казался шумным в  этот
ранний час.
     Пологим съездом дорога спускалась к реке. С каждым шагом коней город,
казалось, встал все выше и выше. Вот первый луч солнца скользнул  и  зажег
крест храма, потом красноватым бликом лег  на  овершие  и  скат  городской
башни, разом вспыхнул во многих слюдяных окнах княжеского терема...
     И вдруг с высоты  полился  густой  и  тягучий  звон  чугунного  била,
созывавшего люд к ранней утрене.  Звон  проплыл  по  широкой  глади  реки,
перекатился в березовые рощи и певучим отзвуком исчез в  небесной  лазури.
Словно вызванные звоном, на битой лесной дороге, что вела на Коломну и  на
Москву,  появились  многие  всадники.  То  подходили   к   Рязани   войска
Коломенского князя.
     Над  передней  группой  воинов  развернулся  и  вспыхнул  на   солнце
малиновый стяг.
     Кони потянулись к воде.
     Шишаки [металлический шлем с острием, на конце которого  обычно  была
небольшая шишка] и латы воинов отразили золотой свет солнца.



                                ДИКОЕ ПОЛЕ

     В добром Соте небольшой отряд княжича Ингваря перешел вброд  Проню  и
вступил в темень лесов Чернораменья.
     Поспешая, Ингварь, по  доброму  совету  Евпатия,  свернул  с  большой
пронской дороги прямо на Дубок. Здесь пролегал  глухой  путь  на  елец,  к
Тихой Сосне, за которой начинались земли черниговского  князя  и  волости,
отошедшие по отеческому праву к рязанским князьям. Пути до них было восемь
суток.
     На Ранове, быстрой реке с омутами и заводями, в которых ловцы  руками
брали усатых сомов и сердитых налимов, поселения  рязанцев  были  часты  и
людны.  Тут  жили  вятичи,  исконное  приокское  племя,  уступившее  место
пришедшим из Киевской Руси рязанцам.
     Вятичи были умелыми землепашцами. На полях и по лесным полянам вокруг
селений здесь вызревали грузные хлеба.  Вечерними  зорями  путников  долго
провожало призывное и грустное тюрлюканье перепелов, кормившихся в овсяных
копнах. На травянистые опушки,  заросшие  волчьей  ягодой  и  крушинником,
выходили непуганые выводки тетеревов и куропаток.  Высоко  в  небе  реяли,
распластав крылья, коршуны и ястребы. Иногда с высоты спадал торжественный
и грозный клекот орла. Тогда  сразу  замолкала  лесная  тварь,  и  молодые
ягнята забивались под брюхо овцам.
     В селениях, за высокими коньками изб и домовин-сараев, рдели  зрелыми
плодами осенние сады. Через ореховые плетни  видны  были  накрытые  лубьем
ульи пасек. Отсюда густо пахло воском и свежим медом.
     Нелюдимо и настороженно жили в этих  селениях  люди.  По  вечерам  не
раздавались у околиц девичьи песни, не слышно  было  и  церковного  звона.
Дубовые ворота во всех  дворах  рано  запирались  на  тяжелые  засовы.  На
привалах слушали рязанцы немногословные рассказы о лесных разбойниках и  о
разгульной вольнице, что на узких челнах гуляла по глухим рекам.
     На волоке  на  Рановы  и  Рожню,  которая  впадала  в  Дон,  рязанцам
повстречался небольшой, сотни в три всадников и  пеших  воинов,  отряд  из
Дубка.
     Дубчане  -  лесные  люди  с  неласковым   взглядом,   крутоплечие   и
неразговорчивые - все поголовно были сыромятной коже плащах и в  таких  же
наплечниках. На  ногах  у  них  были  легкие  кожаные  поршни  с  ремнями,
закрученными по голени до самого колена. Мечи  имели  только  десятские  и
сотники, прочие же воины были вооружены топорами за  поясом  и  дротиками,
которыми они били на ловах в угон быстроногих косуль.
     Предводитель отряда сказал княжичу о том, что  в  окраинах  к  Дикому
Полю селениях  жители  встревожены  вестями  о  татарской  орде  и  начали
переходить в людные города и острожки. Тот же предводитель  сказывал,  что
княжеские бирючи наказывали стекаться войску к Пронску,  куда  в  скорости
должен прибыть сам рязанский князь со своими полками.
     Близ Дубка по пажитям бродили несчитанные стада коров и овец. Конские
табуны  гуляли  на  лесных  полянах,  около  сенных  стогов.  Кони-вожаки,
сторожко поводя ушами и вздыбив трубами  хвосты,  принюхивались  к  ветру,
потом, задев путников, фыркали, и по их знаку весь табун бросался в чащу и
через мгновение исчезал из глаз.
     На ночевках и в  пути  Евпатий  держался  княжича  и  заводил  с  ним
неспешные разговоры о  том,  что  в  равной  степени  тревожило  обоих:  о
бедствии, нагрянувшем на Русскую землю,  о  любезной  сердцу  Рязани  и  о
судьбах близких людей.
     Сирота-княжич был тих нравом,  не  любил  ратных  забав,  хотя  и  не
отставал от братьев своих в отваге и мужестве. Юный Ингварь  проводил  дни
на  княжеском  дворе,  среди  стременных  и  конюших,  заводил  дружбу   с
княжескими подельцами, ловчими, огородниками и медогонами, умел плотничать
и плести сети-силки. Но больше всего тянуло княжича  к  строению  городов.
Знал  он  толк  в  разбивке  башенных   клетей   по   навыку   суздальских
деревяников-строителей и все помышлял  перенять  у  псковичей  -  мастеров
каменного строения - их дивное мастерство.
     Спрашивал Евпатий княжича:
     - Почто князь Юрий не даст тебе удела? Хотя бы Ожеск или Ольгов?
     Ингварь плотнее сжимал девичьи пухлые губы и чуть поводил  в  сторону
Евпатия выпуклым карим глазом:
     - Князь-дядя знает о том лучше  нас.  Устроение  удела  разума  много
требует. - И, поглаживая гриву коня, Ингварь вскидывал на Евпатия чистый и
немного грустный взгляд: - Русь надо  строить  с  умом,  Евпатий.  Видишь,
кругом дремучие леса. Мало люду на нашей земле, нечасты  поселения.  Дикий
половец и татарин убивают и полоняют русских людей  и  сжигают  их  жилье.
Надо на всех водных путях  и  перепутьях  воздвигать  острожки  и  города,
торжки в них заводить. Тогда будет велика у князя казна,  а  у  людей  его
заведется достаток. Богатство укрепит и бранную силу.
     И о другом спрашивал Евпатий рассудительного княжича:
     - Отчего дикие орды, набегая на Русь, одолевают князей и облагают  их
данью? Печенеги ли, половцы или вот ныне татары?
     Ингварь долго ехал молча, положив руку на  луку  низкого  половецкого
седла. Он зорко следил за поспешно идущим впереди  скороходом-проводником,
что дал для верности рязанцам предводитель отряда дубчан.
     Мужик в овчинном тулупе и в липовых лаптях ловко  перепрыгивал  через
корни и завалы лесной дороги, иногда трубил в кулаки,  склонив  голову  на
плечо, прислушивался к короткому эху. Трубный звук служил призывным кличем
у лихих людей, и если не  доносился  ответ,  можно  было  смело  двигаться
дальше. Временами мужик исчезал в зарослях. Тогда Ингварь придерживал коня
и не шевелил поводьев  до  появления  проводника  на  тропе.  Часто  мужик
пускался в рысь, и воины подгоняли за ним коней.
     Дорога пролегала в непроезженной глухомани. Дубы  и  клены  стояли  у
дороги сплошной стеной. Солнечный свет проникал до земли узкими  столбами,
зажигая лапчатые листья папоротников, зеленые  мхи  и  заросли  жимолости.
Лесную тишину нарушали лишь  топот  копыт  да  пофыркивание  настороженных
коней. Воины ехали молча, стараясь не звякать стременами и оружием.
     Когда между деревьями мелькнул просвет, Ингварь обернулся к  Евпатию.
Его конь, рыжий жеребец с ковыльной гривой до самых колен, вдруг оступился
и вскинул голову. Сильной рукой Ингварь  натянул  повод  и  сжал  коленями
высокие бока коня.
     - Русь крепка единством, Коловрат. Только не всегда князья блюдут это
единство. Оттого и одолевают русских поганые орды.
     - Коли ведомо, отчего приходит на Русь  напасть,  почему  не  положат
князья зарок? И забудем  ли  распри  теперь,  перед  лицом  новых  врагов,
княжич?
     - Про то ведает бог.
     - Горько быть на своей, отеческой земле данником чужеземцев! Русь  ли
не крепка мужеством, не высока ли воинской доблестью!
     - Верно, друг Евпатий! Но нас ослабляет гордыня. У нас не  всяк  охоч
склонить голову перед старшими и  послушаться  мудрого.  Оттого  и  трудно
будет дяде князю Юрию отстоять Русскую землю и на этот раз.
     "Не по летам  умен  этот  княжич.  Быть  ему  на  Руси  заботником  и
градостроителем!"  -  подумал  Евпатий  и  опять  заныло  его  сердце  при
воспоминании о Рязани и отеческом доме: приведется  ли  обнять  близких  и
дорогих людей!
     Широкая долина  Рожни  густо  поросла  вековыми  дубами,  встречались
непроходимые заросли орешника и черемухи. На вершинах дубов  во  множестве
висели грачиные гнезда. К  черным  дуплам  деревьев  летели,  золотясь  на
солнце,  дикие  пчелы.  В  гущине  черемуховых  зарослей  зияли  отверстия
барсучьих нор.
     Дубовая грива высоко возносилась над теменью лесов и уходила влево  к
низкому небу, где рождались быстрые и тонкие облака. По низу долины, где в
глинистых осыпях и мочежинах петлила узкая речка, скрывались хижины лесных
добытчиков - смолокуров, звериных ловчих и бортников. Про  добытчиков  тех
шла худая слава по Дону и Ранове и достигла Рязани.
     Сейчас в этих местах было нелюдно, и многие хижины, куда  заглядывали
путники, стояли на запоре.
     - Куда же люд здешний девался? - спрашивал проводника Ингварь.
     Мужик-скороход отводил в сторону хитрый взгляд:
     - Не ведаю.
     - Были ли тут какие-либо люди, когда вы проходили на Пронск?
     - Мы шли, тут поднимались дымы.
     - Куда же девались люди теперь?
     - Спроси у леса, князь.
     Дубок путники увидели на скате погожего, тихого дня.
     Долина Рожни  вдруг  расступилась,  раздалась  вширь,  и  в  просвете
мелькнула узкая коса Дона. За голубой водной  гладью  обозначилась  Долгая
Поляна, уставленная круглыми, как богатырские шлемы, стогами сена. В тихом
воздухе, кружась, летели серебряные нити, и, будто по  этим  нитям  ранней
осени, истекали на землю благостная тишина и тепло низкого солнца.
     С высокого обрыва Ингварь долго смотрел  на  излучину  широкой  реки.
Рядом с княжичем осадил своего коня Евпатий.
     - Отсюда начинается долгое поле, - задумчиво сказал Ингварь  и  вдруг
схватил Евпатий за локоть: - Смотри, смотри! -  он  указывал  за  реку  и,
казалось, готов был ринуться под откос горы.
     Евпатий взглянул по указке княжича, и у него захолонуло  в  груди:  к
реке мимо стогов легким шагом шел вожак  лосей.  Сохатый  шел,  неся,  как
боевой стяг, разветвление своих  могучих  рогов.  Солнце  темным  пламенем
зажигало струю на спине животного и несло рядом с ним его удлиненную тень.
Следом за сохатым  шло  небольшое  стадо  коров  и  телят.  Молодь  игриво
взбрыкивала, отбегала, играючи, в стороны и сейчас же вновь присоединялась
к старшим.
     В нестерпимом охотничьем  азарте  Ингварь  застонал  и  схватился  за
поясной нож.
     - Эх, вдарить бы!
     - Пусть погуляют княже. Нам теперь не до зверя, - сказал Евпатий.
     Ингварь рванул повод, ударил коня плеткой и выехал на тропу.
     Дубок медленно привставал  из-за  лесов  круглыми  овершиями  угловых
сторожевых башен и светлым куполом храма.
     Широкая полоса леса перед городом была выжжена,  и  дорога  пролегала
среди высоких качающихся трав. По насыпи городского рва брело с  выпаса  с
пестрое стадо.
     Приближенные рязанцев заметили с городских ворот, и на  стенах  вдруг
появилась стража. Махальные на  угловых  башнях  дали  знать  в  городе  о
приближении войска, и раскрытые дотоле ворота наглухо захлопнулись.
     Пока скороход-мужик бегал под городские стены и  переговаривался  там
со стражей, Евпатий с любопытством озирал этот город, заброшенный на самый
край рязанского княжества. За Дубком оканчивался ведомый мир и  начиналась
область  чудесных  сказок  про  заморские  края,  про  горы,   упирающиеся
вершинами в облака.
     Дубок стоял на самой круче горы. Под горой протекал  Дон.  К  дощатым
причалам и  пристаням  Дубка  подходили  суда  и  струги  из  греческих  и
веницейских  стран.  Отсюда  Русь  получала  шелковые  ткани   и   бирюзу,
благовонные масла и чудных  расцветок  персидские  ковры,  ножи  дамасской
стали и арабских тонконогих скакунов. Отсюда вниз по Дону начинался путь в
чужеземные страны, куда в обмен на золото и драгоценное  каменье  уплывали
из Руси ладьи, груженые мехами, воском и ярым зерном пшеницы.
     - Дивен этот город! - сказал Евпатий княжичу, сошедшему с коня.
     - Потому  и  держит  его  дядя-князь  под  своей  рукой,  -  ответил,
покусывая сухую  травинку,  Ингварь,  и  по  его  сдвинутым  бровям  понял
Евпатий, что утаил про себя княжич заветную думу об этом городе и о  своей
княжеской сиротской доле.
     - Богатство течет тут, как донская вода, - сказал Евпатий.
     - Зато и разбойников в этих местах хоть отбавляй.
     - Известно: где пожива, там и лихой люд...
     Тем временем напуганные чужими воинами пастухи захлопали  плетками  и
заиграли в рожки. Стадо скрылось за угловой башней. А в самом городе вдруг
звякнуло церковное било. И неизвестно было рязанцам - сзывали ли то на бой
с ними или приспело дубчанам время для вечерни. Скоро скрипнули  городские
ворота. На встречу рязанцам вышли именитые  люди  города.  Они,  кланяясь,
позвали княжича в воеводскую избу.
     Евпатий отказался от чести, остался с  дружиной,  расположившейся  на
ночлег поблизости от городских ворот. Воины стреножили коней, принесли  из
леса сушняку и развели огонь.
     Ночь выслала на небесную твердь тысячи ярких звезд. Они вздрагивали и
переливались. Изредка то одна, то другая звезда срывалась и, чертя по небу
золотую дорожку, падала в бездну.
     Лежа у раскрытого полога шатра, Евпатий долго не мог  заснуть  и  все
прислушивался к ночным голосам в этом  незнакомом  краю.  Тишина  обнимала
землю. Стреноженные кони позвякивали цепями. За городскими  воротами  тихо
подвывал одинокий пес



                              МОСТ КАЛИНОВЫЙ

     Князь Федор уехал почти тотчас  же  после  крестин  своего  первенца.
Княжича нарекли Иваном, а  звать  его  положили  в  честь  прадеда,  князя
Черниговского, Всеволодом.
     "На зубок" внуку  прислали  князь  Юрий  Игоревич  и  княгиня-бабушка
Агриппина Ростиславовна яхонтовый  крестик,  штуку  шелкового  полотна  на
пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да  шкатулку
жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо  же
прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой,  в  которой  было
сорок считанных сел без починков [небольшой новый поселок].
     Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге,  где  выбрал
себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда  он  прошел
на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и  гоня  красного
зверя.
     Только к яблочному спасу,  что  праздновали,  августа,  прибыл  князь
Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.
     Похудевшая  и  ясноликая  встретила  Евпраксия  мужа-князя.  Осиянный
взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:
     - Покажи мне сына, лада.
     По  знаку  Евпраксии  мамка  внесла  ребенка.  Недавно  покормленный,
мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.
     Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за  мужем:  она  гордилась
своим детищем и была на страже - а вдруг  да  Федор  не  воздаст  должного
красе и сообразительности своего сына!
     Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос,  под  угловую  башню
города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу  калиновые
кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки.  На  речной  луке
рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли  и  разбивали  круглый
лик месяца.
     По стене ходили стражники. Слышно было, как  они  зевали  и  крякали,
гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора  и
Евпраксии унылым  голосом  кричал:  "Слава  князю  нашему-у-у!"  Откуда-то
издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: "Велик город
Рязань стоит!" и еще, уж совсем глухо: "Славен город Владимир!"
     Однажды, когда Федор с  Евпраксией  сидели  над  рекой,  в  городские
ворота застучал ночной путник.
     Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница  и
с ним гонец из Рязани.
     Ополоница был бледен.
     - Говори! - сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.
     Побив князю челом, гонец встал  с  колен  и  сказал  усталым,  глухим
голосом:
     - Идут на  Рязань  враги  со  степи.  Числом  видимо-невидимо.  Хотят
воевать Русскую землю. Князь Юрий просил  не  мешкая  снаряжать  войско  и
двигаться на Пронск.
     - Иди! - Ополоница толкнул слегка гонца  в  плечо  и  провел  его  до
двери.
     Потом он вернулся к Федору:
     - Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро
надо собирать ратных людей.
     Узнав о  скором  походе,  содрогнулась  Евпраксия,  но  ничем  своего
волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка
и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и
знала, что стойкость женщин нужна была для победы  на  ратном  поле.  Одна
перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.
     Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:
     - Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под
кров родной с победой.
     Федор решил вести войско сам. Стар  стал  пестун  его  Ополоница,  уж
много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке
своей допоздна, читая древние столбцы, которые  брал  у  протопопа  Елисея
Гречина.
     И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел  поговорить  с
Ополоницей.
     Старый воин находился в это время в полутемной  подклети.  В  светлом
летнике, плотно  облегающем  плечи,  в  мягких  чоботах,  серый  и  слегка
согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели
потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы,  расставленные  по
углам,  отливали  искрами  померкнувших  украшений.  Были  тут  доспехи  -
свидетели первых походов и битв старого русского воина. С  каждым  из  них
было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые  отмечают  лестницу
жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать  забытым  волнением,  то
рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.
     Он снимал с деревянных колышков  пыльные  щиты,  разглядывал  на  них
старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это  были  вестники
смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца  и  силой  руки.  Покрывшиеся
налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон
и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала  над
головами и мысль о бранной славе придавала силу  ослабевшему,  израненному
телу...
     Много дорог исхожено старым воином, много битв выиграно  у  врага,  и
тризнам [поминки по умершим] по убитым  товарищам  потерян  счет.  Сколько
соратников сложили головы, кости скольких товарищей вымыты добела степными
дождями! Пора на покой и тебе, Ополоница!
     Звон скрещенных мечей, блеск сабель  и  грозное  движение  склоненных
копий, ржанье коней и воодушевляющий крик победы мнились старому воину,  и
он чувствовал, что настает время  идти  ему  в  последний  бой  за  землю,
которой отдал он все силы своего могучего тела и свою теплоту своей души.
     Федор вошел в подклеть неслышно.  Ополоница  не  обернулся  на  тихий
скрип двери. Он стоял на сером фоне слюдяного верхнего оконца, примеряя на
руке свой длинный меч, и шептал что-то, и седые кудри венцом сияли  вокруг
его головы.
     Федор вспомнил вдруг Ополоницу молодым,  когда  светлые  кудри  воина
падали на прямые и гордые плечи, когда голос воина был звонок, речь ясна и
легка поступь. Вспомнил он его во времена скитаний, теплую заботливость  и
молчаливую преданность пестуна... Вспомнил, и сердце  Федора  дрогнуло  от
любви к этому человеку.
     - Останься, друг Ополоница, в городе, - говорил  Федор  воину,  когда
тот заметил князя и пригласил его сесть. - Древен ты стал, мне твоим рукам
держать бранный меч. Блюди тут мою княгинюшку  и  первенца.  Сосолужи  мне
службу последнюю. А уж на врага пойдем мы, молодые воины.
     Ополоница выслушал речь Федора, потом встал и дотронулся пальцами  до
земляного пола:
     - Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына  почитаю,  с
тем и в могилу уйду. Но не пристало  воину  за  печкой  сидеть,  когда  на
родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич,
много крови русской прольется в эту грозную годину, и  мне  ли  бежать  от
своей смерти?
     Федор согласился с ним.
     Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах,
на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся  своим  ростом  и  станом
среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и  непригодности
его для ратных дел.
     Последними проходили мимо князя  и  Ополоницы  воины  боярина  Истомы
Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и
богатством, привел три сотни воинов "конно и оружно".
     У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:
     -  Исполать  [древнее  выражение,   переделанное   с   греческого   и
означающее: "на многие лета"] боярину! Любо посмотреть!
     Ополоница не повел даже бровью.
     Когда воины разошлись для последних приготовлений  к  походу,  старый
воин сказал князю:
     - Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.
     - Боярин храбр, - попытался защитить своего ближнего боярина Федор.
     - Поле и тут правду скажет... А наши рязанцы бедны, да  в  бою  лихи.
Цветные наряды - врагу не устрашенье, князь. А Истому  я  раскусил  давно.
Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.
     Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие  речи  об  Истоме,  с
которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той  он
прощал за женскую слабость. Но Ополоница...
     - Хорошо, - сказал он. - Поле будет  скоро.  Тут  увидишь  как  будет
биться Истома.
     Наутро засеял мелкий дождь.
     После молебна и крестного целованья воины встали в боевые  порядки  и
потекли за городские ворота.
     Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр.
Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал
голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь  показать  свою  слабость,
вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.
     Подломились у Евпраксии ноги, темная  пелена  слез  и  беспредельного
горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась  на
ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.
     Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести  позабыты  были  и
родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике  [летняя
женская одежда в древней Руси] стояла рядом с женой  простого  воина;  они
плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки  в  ту  сторону,
где скрылся последний воин.
     - Княгиня, матушка, - вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная
женщина в темном платке, наброшенным  сверх  набойчатой  кики  [в  старину
праздничный головной убор женщины], - одна ты для нас теперь заступница!
     Женщина припала лицом к  рукаву  Евпраксии.  Еще  юная,  гибкая,  как
молодая рябинка, она всхлипывала по-девичьи глубоко и протяжно.
     Княгиня почувствовала всю печаль этой женщины, впервые расставшейся с
мужем. Она обняла узкие  плечи  женщины  и  распрямилась:  ей  не  надобно
обнажать свое горе перед теми, кто взирает на нее с надеждой.
     Еще раз она  бросила  короткий  взгляд  на  дорогу.  Даль  затягивала
дождевая пелена. Со стороны лесов пролетала многочисленная  стая  галок  и
ворон. Птицы летели молча, и ветер сбивал их с намеченного пути.
     Княгиня приказала мамкам и служилым  женкам  идти  в  город.  Ближние
боярыни,  вытирая  мокрые,   раскрасневшиеся   лица   длинными   рукавами,
потянулись за Евпраксией. Она шла в город -  прямая,  тихая,  чувствуя  на
себе взгляды осиротевших женщин.



                         НАВСТРЕЧУ ТАТАРСКОЙ ОРДЕ

     Над  Пронском  соединились  войска  князя  Юрия   Рязанского,   Глеба
Муромского,  Давида  Коломенского,  полки  переяславльские   князя   Олега
Красного и Всеволода Пронского.
     Федора князь Юрий поставил в свой большой полк.
     Всего было насчитано сорок тысяч воинов. В обозах с  продовольствием,
с запасным оружием, с походной рухлядью и  с  запасными  конями  рязанские
счетчики записали тысячу двести телег.
     Вся эта лавина войск, повозок и пешеходов двинулась от  стен  Пронска
на южную сторону, к Рясскому полю.
     По утрам серебрилась трава морозным налетом. Днями солнце разогревало
землю, но была в чистом воздухе  та  особенная,  стеклянная  прозрачность,
которая напоминает о близких холодах, заставляет  человека  утеплять  свое
жилье.
     Воины провожали глазами высоко летевших журавлей, вспоминали о домах,
и долго над рядами двигавшихся всадников висело молчание.
     Лесные поляны, топкие болотца и покрытые ряской  воды  мелких  речек,
вдоль  которых  пролегала  ненаезженная  дорога,  кишмя  кишели  выводками
тетеревов, куропаток, всех пород  и  видов  уток.  Потревоженные  в  своей
первобытной тишине звери - медведи,  рыси,  лисицы  и  барсуки  -  убегали
вглубь лесов и, припираемые речками и озерами, ломали камыши, бросались  в
воду, фыркая и сопя. Шумно летела, треща, быстрые стаи сорок.
     На двенадцатый день пути, когда перед войском раскинулось Дикое Поле,
к князю Юрию прискакали двое дозорных воинов и отчаянно крикнули:
     - Вон они, Татарове, князь!
     Войско  остановилось.  Княжеские  слуги  и  посыльные  отроки  начали
раскладывать белый шатер. Бирючи и махальные дали знать всему войску,  что
приказано стать станом.
     Князь Юрий подозвал к себе Федора и брата Олега. Втроем  они  выехали
вперед, имея перед собой двое дежурных стражников.
     С южной стороны степь  замыкала  лесная  гряда.  Сквозь  редкие  дубы
сверкнула полоска воды.
     - То Онуз, - сказал один из дозорных. - За  тем  Онузом  -  становище
поганых.
     Таясь всячески, князья проехали до леса и углубились в него.
     То и дело  они  слышали  зов  кукушки.  Сироте-птице  унылым  голосом
откликался филин-пустышка.
     - Наши ребята перекликаются, княже,  -  шепотом  сказал  дозорный.  -
Вещают, что можно следовать дальше.
     Юрий въехал на высокий  холм.  Перед  ним  открылась  неширокая,  вся
заросшая кагальником и тростниками река. На другом берегу реки  начиналась
уходившая к самому горизонту равнина. И на этой равнине  стояла  татарская
орда!
     Тысячи черных шатров и кибиток, подобно разбросанным в спешке шапкам,
покрывали степь. Воины,  верблюды,  дети,  стада  овец,  визг  бичей,  дым
костров - все это сливалось в один мощный поток красок, звуков, движений.
     У князя зарябило в глазах. Им казалось, что вся эта лавина  течет  на
них и от нее не будет спасенья никому.
     Юрий посмотрел из-под ладони, и  резкая  гримаса  боли  скривила  его
брови.
     Олег, взглянув на старшего  брата,  приосанился,  но  не  мог  скрыть
испуга,  бледностью  покрывшего  его  белое,  обрамленное  молодой  темной
бородкой лицо.
     Федор, стоявший сзади старших, оглянулся на дозорных стражников:  так
откровенен был испуг на лицах князей, что  видеть  его  простым  людям  не
подобало.
     Молча Юрий повернул коня и, так же ни слова не говоря, миновал лесной
остров, где по прежнему тоскливо перекликались кукушка и пустышка-филин.
     И, только отъехав на добрые пять верст от леса и завидев шатры своего
стана, Юрий сказал Олегу и Федору:
     - Тьма. Не выстоит Русь против такого множества.
     Федор не ответил ему. Олег же проговорил осторожно:
     - Без поля все равно не обойтись.
     Юрий замолк. И так, в молчании, прибыл в стан и сошел с коня.
     После обеда в шатер Юрия стеклись князья и ближние их бояре.
     Федор сидел рядом  с  отцом.  Сзади  него  поместился  Ополоница.  Не
разделял Федор тревоги своего отца. Он считал, что с таким войском,  какое
было у них - еще не притомленном походом, сытым, -  им  не  страшна  любая
орда. Когда же Ополоница принял руку Юрия, Федор поостыл и смолк до самого
конца совета князей.
     Говорили князья шумно и грозно. Предложения князя Юрия - дать татарам
богатые дары и тем откупиться о них, вызвало протест. Князья  жалели  свое
добро - коней, золото и меха - больше, чем жизнь своих воинов и даже свою.
     Но Юрий стоял на своем. Он хотел любой ценой отвести орду  от  границ
Рязанской земли.
     И под утро решено  было  отправить  в  татарский  стан  посольство  с
дарами. Во главе посольства поставлен был князь Федор.
     Неделю снаряжалось посольство. За это  время  привезли  из  Рязани  и
Переяславля, из Коломны  и  Мурома  кованые  княжеские  сундуки,  пригнали
огромных скакунов, сложили на возы несчитанные "сорока" соболей,  отдельно
меха куньи и лисьи, густые медвежьи полости.
     В дружину князя Федора, кроме Ополоницы, вошли Истома Тятев и  восемь
именитых рязанских бояр.
     Напутствуя сына, Юрий сказал:
     - Береги честь Руси, не роняй  славы  рода  своего  княжеского  и  не
поклонись кумирам неверных. Слушай во всем Ополоницу. Он знает мысли мои.
     Ополоница поклонился Юрию, потом  вдруг  взметнул  на  него  большие,
скорбные глаза и протянул к нему руки:
     - Вся жизнь шли мы рядом, княже... Попрощаемся  добром.  Прости  мне,
если чем провинился перед тобой или обидел тебя словом иль делом.
     Юрий поцеловал Ополоницу.
     - Всю жизнь мы думали с тобой, друже, о пользе Рязани, ей мы отдавали
наши помыслы и не отступим от своего до смертного часа.  Иди  и  наставляй
Федора.
     Посольство вышло в орду утром.
     За князем Федором и его дружиной повели коней в дар татарскому хану и
его военачальникам. Коней было четыре раза по  двадцать.  Вороные,  бурые,
белые и пегие в сорочий расцвет кони  были  покрыты  цветными  епанчами  с
алыми потниками; за узду  с  серебряным  набором  каждого  коня  вели  два
отрока.
     Следом за конями тянулись груженые рухлядью возы.
     Когда посольство подошло к реке и вступило на брод, со  стороны  орды
прискакало  множество  всадников  с  луками,  в  лохматых  рысьих  шапках.
Вытянувшись на конях и будто принюхиваясь  своими  приплюстнутыми  носами,
татары молча следили за движением русских. Потом с той  стороны  прискакал
какой-то  начальник  в  блестящих  доспехах.  Над  начальником  развивался
конский хвост бунчука [конский хвост на древке, как знак власти].
     Федора встретил вопросом толмач:
     - Кто прибыл в стан великого царя царей, повелителя  вселенной  князя
батыя?
     После ответа Федора татарский военачальник приложил руку к  сердцу  и
повернул коня назад, приглашая за собой прибывших.
     Федор держался спокойно. В кольчуге и латах, надетых  под  малинового
бархата плащ, в серебряном шлеме с высоким шишаком, он был  светел  лицом.
Глядя на него, приосанились и бояре.
     Русское посольство два дня стояло у стана татарского в своих  шатрах.
Толмач, приставленный к Федору,  сказывал,  что  готовится  царь  царей  и
великий хан достойно принять русских послов.
     К концу второго дня в стан русских послов прибыл одинокий всадник.
     Был он вида необычного, наряден, но не  на  татарский  лад,  бородат,
широкоплеч и горбонос. Несмотря на седину, всадник легко спрыгнул с  коня,
кинул поводья подобострастно изогнувшемуся толмачу и пошел к  шатру  князя
Федора.
     Встретил  прибывшего  Ополоница.  Взглянув  в  лицо  ему,   Ополоница
вздрогнул слегка и насупил  брови.  Прибывший  тоже  остановился  вдруг  и
положил руку на рукоять кривой татарской сабли.
     -  Вот  мы  где  повстречались,  Ополоница!  -   сказал   он,   криво
усмехнувшись. - Ну, здрав буди, мой верный сотник!
     Ополоница чуть склонил голову.
     - Лучше бы не быть тебе  здравым,  изгой  [здесь:  князь,  потерявший
родовое старшинство и всеми презираемый], - сказал он. - О  тебе  на  Руси
забыли давно. Памятуют лишь твое злое дело.
     - А вот мы  Руси  о  себе  и  напомним!  -  злобно  сверкнул  глазами
прибывший. - Пытаетесь отвести хана от Рязани?
     - А ты, Глеб, пытаешься на кривой татарской сабле на  рязанский  стол
выехать?
     Глеб засмеялся:
     - Догадлив ты, старый изменник!
     - Догадаться ли мне тогда и всадить бы нож в твое  поганое  горло!  -
проворчал Ополоница и громко сказал: - Земле  своей  я  служил  верно  всю
жизнь мою и награды за то не спрашивал. Не тебе, убийце, укорять меня...
     Глеб вдруг помутнел и, сверкнув  глазами,  прошел  мимо  Ополоницы  к
княжеской шатру.
     Толмач крикливо и певуче провозгласил:
     - Посланный от великого царя  царей  и  повелителя  орд,  хана  среди
могучих ханов Батыя приветствует тебя, посол Русской земли!..
     Федор беседовал с Глебом с глазу на глаз.
     Когда Глеб отбыл, Ополоница  вошел  к  князю  Федору.  Тот  сидел  за
столом, склонив голову на поставленные руки. Заслыша шаги Ополоницы, Федор
сказал, не поднимая головы:
     - Трудно нам будет выполнить волю отца-князя, Ополоница!
     - А ты прознал ли, кто говорил с тобой?
     - Посол хана Батыя.
     - Нет, княже! То злоумный убийца Глеб, предатель родной земли у  тебя
был.
     Федор недоуменно посмотрел на Ополоницу. Старый воин положил руку  на
плечо своего воспитанника:
     - Он хочет добиться стола рязанского через острую саблю татарскую. Но
не кручинься, Федор Юрьевич: попытаемся и на этот раз отвести  его  подлую
руку.




 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]