В ТАТАРСКОМ СТАНЕ

     Начались стужи. Почти каждый день дули с восхода пронзительные ветры,
тот и дело с  быстрых  облаков  принималась  сеять  снежная  крупа.  Ветер
взвихривал снежные косицы, потом подхватывал с сухой земли палый  лист,  и
начиналась в просторной степи такая заверть, что кони  переставали  жевать
сено, сбиваясь в кучу.
     Волчьи малахаи и рысьи шапки не согревали татар, привыкших  к  теплу,
татарские воины и их женки забивались в войлочные кибитки, жгли в  очажках
сухой навоз, а выходя наружу, с надеждой смотрели на южную сторону.
     От толмачей узнал Ополоница, что в шатрах Батыевых военачальников все
чаще стали разговаривать об отходе орды в прикаспийские степи на зимовку и
об отсрочки похода на Русь до весны. Ополоница сообщал об  этом  Федору  и
наказывал:
     - Какие бы посулы тебе ни делались, хану и его ближним не  покоряйся,
стой на своем, блюди честь Русской земли.
     Поэтому, когда прибыли от Батыя ближние  его  военачальники  и  муллы
[мусульманский священник] с приглашением Федору и его дружине встать перед
очи хана, русские  пошли  сквозь  орду  неспешно,  без  льстивости,  блюдя
истинное русское достоинство.
     На пути посольства хан выставил лучшие свои полки.  Угрюмые  монголы,
закованные в кольчуги и  блистающие  дорогим  оружием,  с  длинными  усами
туркмены на низких,  будто  отлитых  из  стали  коньках,  чернобородые,  с
горячими глазами арабы на верблюдах,  увешанных  погремушками  и  цветными
лентами, свидетельствовали о несокрушимой силе орды.
     Сотни огромных барабанов гудели не переставая, бесчисленные трубачи в
пестрых халатах, перехваченных в  поясе  красным  кушаком,  вздымая  вверх
руки, дудели в серебряные трубы. Казалось, воздух над степью разрывался от
этих трубных звуков, от дикого гула барабанов и, разрываясь, качал  желтые
языки многих костров, разложенных на пути следования русского посольства.
     Перед самым шатром Батыя, увенчанным золотым  шаром,  Федор  сошел  с
коня. Его взяли под руки седые мурзы в зеленых  тюрбанах  и,  шепча  слова
неведомых  молитв,  повели  по  пестрому  ковру  к   голубым   полотнищам,
развевавшимся перед входом в шатер повелителя.
     Несмотря  на  многие  намеки  мулл  и  на  торопливые   подсказывания
толмачей, ни Федор, ни его дружина не обнажили  голов,  шли,  высоко  неся
серебряные шлемы и держа руки на шитых поясах.
     Батый привстал с пуховых подушек и сделал один шаг навстречу  Федору.
Князь снял шлем и поклонился хану.
     Тот дотронулся правой рукой до груди и улыбнулся.
     Был Батый еще не стар, широк лицом и  красен.  В  косом  разрезе  век
горели  круглые  и  быстрые  глаза.  Высокие  скулы  и  острый  подбородок
обрамляла прямая и редкая борода.
     "Степной  сарыч!"  -  подумал  Федор  и  начал   говорить   заученное
приветствие.
     Бытый обласкал князя Федора и его приближенных. Подарки,  поднесенные
русскими, польстили хану настолько, что он без всяких церемоний  вышел  из
шатра посмотреть дареных скакунов. Золото, меховые  шубы,  парчовые  ткани
Батый начал раздавать своим ближним тут же, у входа в шатер.
     После того начался пир.
     Среди дружины князя-изгоя Глеба нашел  Ополоница  многих  сверстников
своей молодости и через  них  знал  о  каждом  шаге  предателя.  Ему  было
известно, что Глеб торопил  Батыя,  всячески  разжигал  его  рассказами  о
богатстве Руси и о ратной слабости русской людей. Близкая зима, по  словам
Глеба, только послужит к пользе хана, потому что не  проезжи  и  непрохожи
русские леса и топи весной и осенью.
     Когда Батый говорил об этом  Федору,  тот  только  поводил  глазом  в
сторону предателя, сидевшего справа о хана, и твердо стоял на своем:
     - Богата Русь, то правда, но и сильна ратной доблестью. Не доводилось
еще некому из чужеземцев покорить Русь под свое иго.
     - На Руси частые усобицы князей, Мало воинов в городах. Рязань  стоит
некрепко! - заговорил Глеб с позволения хана.
     - Изгой долго скитается по чужим странам и не знает, что за эти  годы
еще сильнее окрепла Русь. Смерть постигнет всякого,  кто  посмеет  воевать
Русь.
     - Хвастает мальчишка! - гневно вспыхивал Глеб.
     - Предателей на Руси вешают за ноги и дают воронью клевать их  черные
сердца! - отвечал Федор.
     Батый переводил взгляд с одного спорщика на другого. Юный  Федор  был
более приятен хану, чем злой, высохший  от  жажды  мщения  старый  русский
князь, живущий ныне его  подачками.  Батый  делал  знак  рукой,  и  толмач
передавал Глебу приказ повелителя сомкнуть уста.
     Так было несколько раз. И  все  больше  склонялось  сердце  Батыя  на
сторону молодого русского князя.
     Хан звал Федора в свой шатер, Устраивал для  него  конские  ристалища
[состязание]; для Федор плясали, извиваясь, нарядные пленницы хана; густые
вина и пряные сладости Востока подавались к столу русского посла.
     Батый отдал приказ не разорять русских порубежных  селений  и  сказал
Федору, что не станет воевать Рязани, уйдет с ордой в степи, а  клеветника
Глеба прикажет убить и выбросить  на  съедение  сторожевым  псам.  Однажды
Ополоница вышел из своего шатра, когда все в татарской орде спали  мертвым
сном. Старому воину не спалось - ныли старые рана и дума  о  Федоре  гнала
дрему.
     Над степью стоял полный месяц. Небо было сине  и  чисто.  Со  стороны
коновязей слышался  хруст  коней,  жующих  ячмень.  Меж  шатров  показался
дозорный татарский всадник в высокой шапке. Тонким голосом  татарин  тянул
свою бесконечную песню.
     Ополоница проводил взглядом татарина, растаявшего в месячной мгле,  и
совсем было хотел возвратиться к себе, как увидел  тонкую  полоску  света,
пробивавшуюся из-под полога шатра боярина Истомы Тятева.
     В шатре светил трехсвечник.  Желтое  пламя  озаряло  стол.  На  столе
стояли мисы и  блюда  с  остатками  ужина  и  наполовину  пустые  жбаны  с
хмельными настоями. У стола, лицом к свету, сидел сам Истома - бледный,  с
взъерошенной бородой и мутноглазый: боярин изрядно выпил и его  клонило  в
сон. Против Истомы сидел большой, сухоплечий человек в  широком  татарском
азяме [верхняя одежда] с тигровой выпушкой по подолу и на  руковах.  Седые
кудри против света казались дымчатыми и сияли.
     Ополоница тихо прикрыл полог и  распрямился.  Он  узнал  сидевшего  в
шатре истомы тятева гостя: то был Глеб.
     Глеб глухо говорил  что-то  осоловелому  Истоме,  обрывая  свою  речь
коротким смехом. Прислушаться к его словам  помешал  Ополонице  стремянный
Истомы, появившийся около шатра.
     Ополоница вышел на  месячный  свет  и  окликнул  стремянного.  Хлопая
руковицей и руковицу, тот приблизился.
     - Продрог? - спросил Ополоница. - Ложился бы...
     - Захолодал совсем, боярин,  -  поежился  плечами  стремянный.  -  Да
приказано быть на слуху.
     - У боярина гости?
     - Гуляют с вечера. Третий жбанчик пенного приканчивают.
     - Не домыслился, кто?
     - По обличью татарин, а речь, словно, наша.
     - Ну, стереги, а я пойду.
     Утром не пришлось Ополонице видеть князя Федора с глазу на глаз: рано
прискакал к Федору ханский гонец упредить, что  в  шатер  к  нему  следует
полководец татарского войска и ханский шурин - Тавлур..
     Церемония встречи  ханского  шурина  была  пышной.  На  пути  Тавлура
выстроились послы и все русские воины. Ополоница стоял сзади Федора.
     Князь был бледен. Ночью долго писал Федор,  отписывая  отцу-князю  об
успехах посольства, потому спать лег только под утро.
     Тавлур просидел в шатре Федора недолго.  Уезжая,  он  передал  Федору
приглашения быть в шатре хана Батыя к вечеру  для  рукобитья  и  получения
ханской хартии о мире с Рязанью и о выплате  татарской  орде  десятины  от
всего живого и мертвого, чем владели князья всех рязанских городов.
     Проводив Тавлура, Федор повеселел.
     Близкий мир радовал его. Он посадил за свой стол Ополоницу и  Истому,
поднял чашу и сказал здравицу Руси и всем ее людям.
     Чокаясь  с  Федором,  Истома  расплескал  вино.  Ополоница   отставил
невыпитую чашу в сторону.
     Федор не заметил разброда среди своих сотрапезников,  осушил  чашу  и
заговорил о скором возвращении в свой городок на Осетре.



                                МЕЧ ЗАНЕСЕН

     Зная о раздоре Федора с Глебом, Батый  не  приказал  звать  изгоя  на
прощальный пир, который он давал рязанскому посольству. Ополоница счел это
добрым знаком, потому и не стал говорить Федору  о  своих  подозрениях  по
поводу Истомы.
     Пир в шатре Батыя начился в сумерках.
     Вокруг шатра  горело  множество  костров.  На  кострах  жарили  целых
баранов и варили в котлах головы молодых коней. Несколько тысяч  татарских
воинов сидели вокруг костров, закутанные в меховые  халаты.  Воины  руками
разрывали горячие мясо, высасывали из костей мозг, пили кумыс и кричали на
разные голоса, выражая свою радость.
     Прежде чем войти в шатер, Ополоница  прошел  к  навесу,  под  которым
поставили их коней, и позвал конюшего:
     - Держи ухо востро, голубь. Не упивайся! Скоро эти косоглазые дьяволы
примутся скакать, бороться или схватятся за ножи...  От  них  всего  ждать
можно. Я покличу, - чибы конь был около меня без промедленья. Понял?
     Конюший был немолодой, серобородый. Он посмотрел на Ополоницу хитрыми
глазками и с сожалением поскоблил под шапкой:
     - Будет по-твоему. Только невмоготу тягостно быть  натощак  на  таком
пиру...
     - Придем в свои шатры - я налью тебе полжбана.
     - За посул благодарствую. Будет по-твоему, не сомневайся, гуляй  себе
на здоровье.
     Двадцать кибиток могло бы разместиться под высоким  пологом  ханского
шатра. Покрытый снаружи белым, сделанным из самой  мягкой  шерсти  молодых
баранов войлоком, внутри шатер был отделан багряным  шелком.  Ковры  цвета
густой крови,  расписанные  драконами  и  зеленью  райских  трав,  золотые
подставки  для  светильников,  источающие  сухое  тепло  медные   жаровни,
наполненные  углями,  горы  разноцветных  подушек,  сверканье  золотой   и
серебряной посуды, пестрые одежды хана и его приближенных, переливы дивных
изумрудов и аквамаринах на перстнях и ожерельях татарских  пленниц  -  все
это без хмеля ослепляло и туманило сознание.
     Федор пил мало. Глядя на него, изо всех  сил  сдерживались  и  бояре,
хотя бывало, что к концу пира выводили их под руки прислужники хана.
     Один лишь Истома не мог владеть собой. Хмель скоро одолел его. Боярин
принимался шуметь, хватал танцовщиц за широкие шаровары, порывался плясать
с ними сам, и не один раз пришлось Ополонице отдаривать за буйного  Истому
обиженных им татарских военачальников и пленниц.
     Войдя в шатер и отдав  поклон  хану,  Ополоница  сразу  заметил,  что
Истома  держит  про  себя   какое-то   намерение,   чаще,   чем   следует,
прикладывается чаше и с явным недружелюбием взглядывает на князя.
     Федор в это время с улыбкой переговаривался через толмача с Батыем.
     Между ними шла ладная беседа о конях, о приемах и  способах  езды,  и
видно было, что хану нравится  удаль  молодого  русского  князя,  умеющего
скакать на коне не хуже любого степного наездника.
     Смуглолицый и ясноглазый льстец и коварный противник Батыя  -  Тавлур
разговаривал с Истомой и все подливал ему  из  чеканного  кувшина  густое,
янтарного настоя вино.
     Старый, с позеленевшей бородой мулла  дружелюбно  закивал  Ополонице.
Помнил старик шедрый дар ближнего  боярина  русского  князя.  Подарил  ему
Ополоница три сорока осенних куней на шубу и  бочонок  меду.  И  этот  дар
оплачивался ему полный ценой: ведал мулла всей перепиской Батыя, знал  все
сокровенные замыслы повелителя и передавал о  них  "седому  медведю",  как
называл мулла Ополоницу.
     И сейчас мулла показал Ополонице  свиток  с  печатью  хана.  То  была
ханская хартия о мире с Рязанью, которой так ждал Федор!
     Успокоился  старый  воин,  а  успокоившись,  полюбовался  на   своего
воспитанника. Достойно и легко вел себя Федор на шумном пиршестве. В  меру
важен был, - нельзя же не важничать послу Руси  великой!  -  улыбался  без
легкомыслия, хану отвечал неторопливо, дабы не показаться льстивым.
     "Умен мой Федор! - подумал Ополоница. - Быть ему на  Руси  князем  во
князьях. И меня за него помянут добром в земле отеческой".
     В эту минуту пирующие раздвинулись на  две  стороны.  Слуги  неслышно
передвинули скатерти с винами и яствами. На месте остались лишь хан  Батый
и сидевший против него Федор. От входа  в  шатер  и  до  самых  ног  Батыя
расстелили голубой, как небо, плат. Тонкий шок колебался от теплых  струй,
исходивших от жаровен.
     Грянули трубы и барабаны. До боли в ушах  зазвенели  медные  тазы,  в
которые били смуглые арабы. И на голубые волны  шелкового  плата  одна  за
другой выбежали быстроногие танцовщицы.
     Алые, золотые, изумрудные и синие шаровары танцовщиц, их черные косы,
унизанные монетами, жаркий  блеск  девичьих  глаз  и  сверканье  жемчужных
улыбок - все это заискрилось, завертелось в такт музыке.
     Пирующие ударили в ладоши, гикнули и вновь подняли чаши...
     Вот в эту минуту  и  одолела  Истому  злая  мысль,  подсказанная  ему
изгоем-князем: "Скажи хану о красоте Евпраксии. Разгорится сердце у  хана,
пошлет он тебя привезти ему княгиню. А тогда, - о, тогда далеко до Осетра,
много дорог ведет оттуда на чужбину: в Галицыну иль на Дунай-реку! - тогда
не видать Евпраксии ни Батыю, ни Федору!"
     Встал с ковра боярин истома и, протянув к хану руку, громко сказал:
     - О царь царей и всесильный хан! Много жен  у  тебя  и  пленниц.  Как
звезды вокруг ясного месяца,  текут  они  перед  тобой,  блистая  цветными
платьями, запястьями золотыми и драгоценным каменьем. Но не стоят все твои
пленницы  и  жены  одного  взгляда  жены  князя  нашего  Федора  Юрьевича,
пресветлой его Евпраксии!
     Батый  чуть  вздернул  правую  бровь.  Мгновенно  затихла  музыка,  и
танцовщицы замерли, изогнувшись и  заломив  в  сторону  повелителя  тонкие
руки.
     Толмач распластался перед ханом и  срывающимся  голосом  передал  ему
речь Истомы.
     Медленно поднял Батый на боярина свои  хищные,  ястребиные  глаза.  И
вдруг черная молния сверкнула в его взгляде, переброшенном на Федора.
     - Князь, - обратился Батый к Федору, - ты  обманул  меня,  перечисляя
богатства Руси. Почему ты не сказал мне о красоте жены твоей?
     Потом князь взял из рук  муллы  пергаментный  свиток  и  показал  его
Федору:
     - Вот наш договор. Я оставлю его у  себя  до  тех  пор,  пока  ты  не
приведешь ко мне в шатер жену твою. Хочу посмотреть на ее красу.
     Федор медленно встал с ковра. Лицо его было  белее  снега,  глаза  же
метали молнии.
     - Хан, - глухо проговорил он, - не пристало тебе  менять  слово  свое
ради клеветы неразумного.
     Батый бросил взгляд на Истому, и у  того  сразу  выскочил  из  головы
хмель.
     Почувствовав, что еще можно отвратить беду  от  родной  земли,  Федор
подавил гнев и обиду, попытался улыбнуться:
     - Обманул тебя мой вотчинник, хан, и за этот обман  я  взыщу  с  него
полной мерой. Прекрасны, как звезды тихой ночью, твои жены,  и  только  их
песни усладят твой слух.
     Ополоница задрожал, услышав голос Федора. Понял он, что  только  ради
любви к земле своей мог пойти его воспитанник по пути смирения.
     Но  хан  бросил  свиток  в  жаровню  с  пылающими  углями,  пергамент
затрещал, искривился и вспыхнул желтым пламенем.
     - Ты обмануть меня хочешь! - сказал  он  в  лицо  Федору.  -  Я  могу
послать за твоей женой мои войска, потому что нет предела  моим  желаниям.
Но мне над, чтобы ты сам привел свою Евпраксию в  мой  шелковый  шатер.  Я
сказал!
     Федор вытянулся подобно струне:
     - Не пригоже нам, русским людям, водить жен своих к поганому хану  на
бесчестье! Вот когда одолеешь Русь, побьешь нас,  тогда  и  женами  нашими
владеть начнешь!
     И бросился на хана с поясным ножом. В шатре раздался визг пленниц.
     Мгновенно угрюмые ханские военачальники встали между князем и Батыем.
Двое из них тут же упали под ударами князя, но  третий  занес  на  головой
Федора кривой ятаган.
     Протрезвевший Истома Тятев понял, что предал не только  князя,  но  и
Русь, заслонил его грудью и пал мертвым на ковер.
     Началась сеча.
     Ополоница не смог сразу защитить Федора:  к  нему  бросился  мулла  и
повис на его руках. Ополоница сжал горло старика, под  пальцами  хрустнули
кости, и отбросил тело погибшего в сторону.
     Федору  грозила  верная  гибель.  Тогда  опытный  по  шатровому   бою
Ополоница мгновенно загасил светильники. Во тьме все  перепуталось.  Федор
все сбивал ножом противников и рвался в сторону  хана.  Ополоница  обнажил
спрятанный под плащом короткий меч и ударил туда, где,  по  примете,  было
больше всего татар. Раздался вой  и  хрип.  Продолжая  разить  скучившихся
татар, Ополоница поймал левой рукой локоть Федора и потянул к себе:
     - К выходу княжич! Прорубайся в мою сторону!
     И понял в ту минуту старый воин, что совершил непоправимую ошибку: по
голосу татары нашли его, и сейчас по плечу косо полоснула  сабля.  И  хоть
сбил Ополоница своего врага, но услышал сзади себя  вскрик  Федора  и  его
подавленный стон.
     В шатер, впуская острые потоки холода, врывались все  новые  и  новые
толпы татарских воинов. Не различая  во  тьме  своих  от  русских,  татары
рубили и резали всех подряд.
     Ополоница сумел отыскать на ковре Федора  и  оттащить  его  к  стенке
шатра. Федор еще дышал  и  крепко  держался  за  руку  пестуна.  Но  когда
Ополоница прорубил шатровый войлок и вытащил князя на свежий ветер,  Федор
вдруг захрипел и свесил голову на плечо.
     Ополоница выбрался из шатра с тыльной его  стороны.  Сбившиеся  здесь
рабы и слуги не знали, почему началась в шатре сеча и кого им  надо  бить.
Он не обратили внимания на Ополоницу, когда тот, перехватив  поперек  тело
Федора, проскользнул во тьму.
     На тихий зов Ополоницы появился верный своему слову конюший. В  руках
у него были поводья двух оседланных коней.



                              БИТВА НА РАНОВЕ

     Орда снялась и перешла на Онуз через  два  дня  после  убиения  князя
Федора.
     Только два дня понадобилось мурзам  и  военачальникам  Батыя  на  то,
чтобы поднять великое множество людей, свернуть шатры и кибитки, погрузить
запасы и согнать с пастбищ несчитанные стада.  Это  означало,  что  Батый,
пируя с послом русских князей и маня его обещаниями мира и  дружбы,  тайно
продолжал готовиться к походу на Русь.
     Рязанское войско пришло в движение на сутки  ранее,  в  первое  утро,
которое не суждено было встретить князю Федору.
     Старик конюший, что бежал  из  орды  вместе  с  Ополоницей,  на  заре
свернул в сторону и попрощался с воином:
     - Теки на Русь своим путем, витязь, а мне надо ко князю  Юрию.  Утром
хлынут татары через реку на стан русский - и быть тогда великой беде.
     Ополоница посмотрел через плечо на верного человека:
     - Иди, друже Жив будешь,  поищи  меня.  Отблагодарю  тебя  за  верную
службу.
     Известие о гибели Федора застало князя Юрия Игоревича врасплох.
     Еще с вечера, радуясь за родную Рязань, читал он письмо сына из орды,
приказал даже готовить посольству торжественную встречу...
     Печальная весть скоро облетела все концы  русского  стана.  Князья  и
сотники съехались к шатру князя Юрия.
     Совет князей был недолог. Не  успело  бледное  солнце  привстать  над
мокрой и неприютной степью, как в примолкшем стане затрубили трубы  сбора,
и  скороходы-посыльные  побежали  от  княжеского  стана  во  все  стороны,
поднимая людей.
     Князь Юрий почел за благо увести войско из  этих  глухих,  отдаленные
мест и дать бой татарам в пределах Рязанской земли. "Дома стены помогут" -
думал он, и к тому же не терял еще князь надежды на помощь Чернигова.
     Он  приказал  войску  идти  новой  дорогой,  держась  лесной  стороны
Рясского Поля. Дозорные же и  пешие  воины-мужики  рассыпались  по  обочью
пути, чтобы не дать татарам обтечь русское войско и зажать его в кольцо.
     Орда двинулась на Русь широко развернутыми полками,  как  ходила  она
всегда азиатскими степями  и  пустынями.  Двигаясь  так,  она  захватывала
пастбища для своих стад, опустошала огромное количество городов и селений,
пополняя в них запасы продовольствия и пленяя все живое.
     Но скоро батый и его темники отказались от излюбленного приема: перед
татарскими полками встали непроходимые  леса.  Волей-неволей  им  пришлось
втягиваться в одну линию и двигаться по следам русских.
     К тому же подвижные отряды лихих  обитателей  Дикого  Поля,  отважных
ловчих и лучников-мужиков в первые же дни по выступлении  орды  на  лесные
дороги напали на передовые татарские части и нанесли им большой урон.
     Князь Юрий навязал татарам свою волю, выигрывая тем время и  сохраняя
силы.
     Переход от Онуза-реки через Челновую и  мелкие  Рясы  к  Верде  занял
свыше двух недель.
     Дожди и ледяные ветры заставляли татар и русских рано останавливаться
на ночлег и зажигать костры. Иногда с низких волокнистых  туч  принималась
густо падать колючая крупа, леса становились тогда вовсе непроглядными,  и
русские князья высылали на дозорные заставы двойные смены воинов, опасаясь
внезапного нападения врага.
     У Рановских Верхов начинались  коренные  поселения  рязанцев.  Жители
деревень и лесных починков, лежавших на пути движения войска, бросали дома
и  вливались  со  своими  повозками  в  княжеские  обозы.  Многие  просили
позволения зажечь покидаемые дома, но  князь  Юрий  строго  запретил  это:
лесной пожар сулил неисчислимые бедствия.
     Войско обошло Пронск стороной и встало на берегах  петлистой  Рановы:
не дать здесь бой татарам заначило впустить врага в родной дом.
     Посланные в Пронск гонцы принесли князю вести о том, что ратные  силы
с Чернигова не проходили и ни каких посыльных от княжича Ингваря на Рязань
до сих пор не было.
     Юрий собрал князей-родичей на совет и решительно сказал им:
     - Помощи нам ждать неоткуда. Но и не пристало нам казать врагу спину,
и оставлять на разоренье наши села и города. Будем биться с татарами  тут,
на поле за Рановой. Либо ляжем костьми и защитим честь нашу и отчую землю,
либо победим.
     Князья Олег Красный,  Глеб  Коломенский,  Давид  Муромскийи  Всеволод
пронский, еще молодые годами и ненаученные воинскому  искусству,  во  всем
слушались старшего в роде князя Рязанского. Не поперчили они ему и на этот
раз - ответили:
     - Твоя воля для нас - воля отеческая. Будем биться с неверными. А там
суди нас бог!
     Наутро, не успел еще разгуляться серый рассвет, войско перешло Ранову
и на широком поле начало строиться к бою.
     Пешие ратники и лучники-мужики принялись  рубить  деревья  и  строить
завалы, чтобы тут не могла пройти татарская конница.
     Между лесом, из которого  должны  были  показаться  татары,  и  рекой
лежала круглая излучина с редкими ракитовыми  кустами  у  покрытых  тонким
льдом озерков. Здесь, на этой излучине, татарские полки  принуждены  будут
волей-неволей задержаться, прежде чем обрушиться на  русских,  ставших  на
поле за рекой. Поэтому князь Юрий позвал к себе Давида муромского и указал
тому на заречную излучину:
     - Встань со своими стойкими  муромчанами  там  и  прими  первый  удар
татарской орды.
     У Давида вспыхнули темные глаза и еле заметно дрогнули ноздри тонкого
орлиного носа.
     - Исполню твою волю, брат.
     Юрий посмотрел на него и на мгновенье проникла в его  сердце  щемящая
жалость к этому  удалому  князю,  чей  раскатистый  смех  и  зычный  голос
украшали всегда праздничные пиршества.
     - От твоей храбрости и от упорства муромчан будет зависеть исход боя,
Давид.
     Тот поправил соболью шапку, молча тронул коня и тихо поехал  к  своим
войскам.
     Юрий посмотрел ему вслед, вспомнил вдруг сына Федора... Но сейчас  же
ударил нетерпеливого коня плеткой и поскакал на другое крыло своих полков,
где стоял  князь  Коломенский  Глеб.  Муромчане  -  удалые,  загрубелые  в
непрестанных походах, чьи некогда не ржавели мечи - встретили своего князя
сдержанным гулом: люб им  был  молодой  Давид  своей  безбрежной  отвагой,
веселостью сердца и неподкупностью сердца.
     Когда Давид передал своим воеводам  и  сотникам  приказ  князя  Юрия,
многие из этих закаленных воинов опустили буйные  головы:  принять  первый
удар врага было для них  большой  честью,  но  вместе  с  ним  и  смертным
испытанием.
     Полки Глеба Коломенского и Всеволода Пронского помести князь Юрий  по
правую свою руку. Ими он хотел прикрыть путь в широкую  долину  реки,  где
татары могли зайти в тыл русским войскам.
     Рязанцы и полк Олега Красного, князя на Переяславле-Рязанском, встали
прямо за Рановой, готовясь принять главный удар татарской конницы, если та
сумеет прорваться через Муромский полк.
     Среди дня по стану прошли с иконами попы и черноризцы. Они  отслужили
молебны и окропили воинов, благославив их на подвиг ратный.
     А около сумерек в поле зрения рязанцев появились татары.
     На выходе из  лесов  в  долину  Рановы  татар  встретили  быстроногие
дубчане и пешие лучники.
     В недолгой схватке передовой отряд татар был  разбит.  К  князю  Юрию
привели небольшую группу пленных.
     Эта первая удача показалась всем добрым признаком.
     Долга было ночь для рязанских воинов на поле  при  реке  Рановой.  За
время  стояния  вблизи  татарской  орды  многие  воины  видели   несметную
татарскую силу и теперь понимали, что не для поражения  двинулась  орда  в
русские пределы: сломит сила татарская считанные полка князей  -  и  тогда
плач и стенания разольются потоком по всей земле!
     В русском стане не зажгли вечерних костров. В  полной  тьме  группами
сидели ратники, устроив затишье от ветра из дерюг, протянутых  меж  телег.
Постарше люди, те сидели на возах и вели неспешные разговоры.
     К полуночи пошел хлопьями снег, тихий и мокрый. Поле посерело.
     Князь Юрий долго объезжал войска. Теплый снег вызвал в  нем  тревогу:
если оттает земля, трудно будет всадникам биться на некованных  конях.  Но
ближе к утру небо вдруг очистилось от облаков, проглянули редкие звезды, и
в воздухе ощутимо почувствовался мороз: снег под ногами стал сразу жестким
и сахарно захрустел.
     Вернувшись в свой шатер, Юрий позвал отрока-оруженосца и передал  ему
свиток, скрепленный восковой княжеской печатью:
     - Немедленно седлай коня и гони на  Рязань.  Передай  свиток  княгине
Агриппине Ростиславовне. На словах скажи ей - пусть молятся  жены  и  дети
рязанские о даровании нам победы. Коли вслед за тобой не прибежит гонец  с
радостной вестью, стало все мы легли здесь, защищая свою землю.
     У отрока вытянулось побелевшие лицо. Он принял из рук князя свиток  и
с поклоном попятился к выходу из шатра.
     Вслед за отроком князь мановением руки  отослал  слугу  и  прилег  на
жесткую кошму.
     Тяжело было на сердце у князя Рязанского. Объезжая полки,  он  видел,
что все его рати - от князей и до пеших мужиков,  -  все  полны  решимости
сразиться с татарами и все верили в свою силу. Когда он  мчался  по  полю,
воины кричали вслед ему "славу", возбуждение напрягало его тело и зажигало
взгляд. Но в глубине души князь таил ясную до жестокости мысль о том,  что
не выстоять им перед несметной силой татарской орды.
     Угнетало князя и то, что не было  с  ним  в  этот  час  испытаний  ни
любимого Федора, ни мудрого Ополоницы, ни Евпатия Коловрата, мужественного
рязанского богатыря...
     Перед рассветом князь забылся в коротком сне.
     Его разбудил гонец от Давида муромского:
     - Пришла в движение орда, княже! Пора поднимать полки.
     Кровавая заря горела над  темным  лесом,  когда  передовые  татарские
полки появились на поле.
     На мохнатых и  быстрых  коньках  своих  татары  шли  густыми  рядами,
издавая пронзительные, как вой зимней вьюги, крики.
     Дубчане и лучники-мужики ударили на татар  с  двух  сторон.  Движение
темной лавы замедлилось, но вслед  за  первым  татарским  полком  появился
второй, третий...
     Татары начали обтекать поле, сбивая пешие заслоны русских и сметая их
со своего пути.
     Когда передовые татарские всадники были не далее двух полетов стрелы,
князь Давид отдал  меченосцу  своему  соболью  шапку  и  надел  на  голову
серебряный шлем. Вот  он  взмахнул  рукой  -  и  железная  стена  муромчан
двинулась навстречу врагу.
     Удар муромчан  заставил  татар  теснее  сомкнуть  ряды.  С  воем  они
взмахнули кривыми саблями и остановили русских всадников.
     Муромчане устояли, но понесли большой  урон.  Под  Давидом  был  убит
конь. Пересаживаясь на нового коня, князь увидел, что  им  не  устоять,  и
приказал тихо подаваться назад.
     Сотни тел убитых и раненых покрывали поле.  Потерявшие  седоков  кони
одичало метались, мешая ряды воинов. Тонко пели стрелы в утреннем  воздухе
и, вонзаясь в намеченную цель, трепетали легким оперением...
     Муромчане отступили к реке, готовясь перейти ее вброд  и  соединиться
затем с войском князя Юрия.
     Тем временем татары продолжали наполнять поле.  Они  обтекали  правое
крыло русских, и уже передовые части коломенцев и прончан вступили в бой.
     Нетерпеливый Олег Красный, не слушая  старшего  брата,  двинул  своих
переяславльцев  наперерез   татарской   лавине,   двигавшейся   вслед   за
муромчанами. Но он не поспел: татары настигли муромчан и принялись  рубить
и разить стрелами в угон. Давид,  бросившийся  с  небольшой  кучкой  своих
дружинников на татар, был мгновенно смят.
     Увидев поникший стяг брата, Олег содрогнулся  в  злобе  своей  против
врагов и, понимая всю гибельность своего шага, он не отступил к  рязанским
полкам, а повел своих переяславльцев на сближение с татарами.
     Стойко бились переяславльцы. Много татар сложило головы от ударов  их
мечей и палиц [старинное оружие - тяжелая дубина с утолщенным концом].  Но
на место убитого татарина вырастало трое новых, они бросались на  русских,
визжа и размахивая острыми клинками.



                         УБИЙСТВО ОЛЕГА КРАСНОГО

     Бой длился долго. Уже сильно убавились полки Олега Красного, когда он
отдал приказ отходить к холму, на котором стоял князь Юрий во главе свежих
рязанских войск.
     Татары  не  стали  преследовать  переяславльцев.  Не  подбирая  своих
раненый,  они  отошли  к  берегу  Рановы,  потом  разделились  пополам   и
потянулись вверх и вниз по течению. На место ушедших  пододвинулись  новые
полчища, и над морем копий, колчанов, рысьих шапок  и  малахаев  показался
стяг самого хана.
     Батый оглядел поле боя. Он поворачивался на высоком седле всем  своим
корпусом. Бронзовое  от  загара  лицо  его  было  непроницаемо,  только  в
раскосых остановившихся глазах  горели  огоньки  сдерживаемой  ярости:  он
недоволен был тем, что его военачальники и мурзы не  сумели  одним  ударом
покончить с горсткой русских.
     Короткое затишье боя русские использовали на подсчет своих сил.
     Немного воинов уцелело в  грозных  полках  муромских,  коломенских  и
пронских. Раскиданные вихрем  битвы  по  широкому  полю,  войска  медленно
стекались к холму, над которым реял стяг князя Юрия  Игоревича.  Князья  и
воеводы пересели на новых коней и снова встали впереди своих полков.
     Юрий увидел над необозримым морем татарского войска боевой стяг  хана
и понял, что татары готовятся к последнему, решающему удару.
     Он выехал перед войском и, подняв правую руку, зычно крикнул:
     - Воинство рязанское! Удальцы, узорочье светлое!  Не  посрамим  славы
отцов наших, будем биться до конца! За нами Рязань!
     Русские полки зашевелились, и тысячи голов обнажились  для  последней
молитвы.
     Через малое время татары двинулись на Ранову.
     Словно окаменевший, сидел на  своем  рыжем  толстоногом  коне  Батый,
изредка поднимая глаза и озирая  поле,  на  котором  ни  на  мгновенье  не
умолкал гул боя.
     Опять принялся падать редкий снег.  Поле  задымилось,  и  русские  не
заметили, как двигавшиеся за  рекой  татары  завернули  в  поле  и  начали
замыкать крылья русского войска.
     От Батыя не  укрылось,  как  один  за  другим  пали  стяги  Давида  и
Всеволода. Против Юрия, который упорно стоял на холме,  отбрасывая  татар,
Батый двинул свой лучший полк и послал с ним любимца Тавлура.
     Татары волна за волной устремлялись на поредевшие ряды переяславльцев
и всякий раз откатывались назад.
     Олег бился впереди своего войска. Татарская сабля сбила с него  шлем.
Рассыпавшиеся волосы князя развевались по ветру. Князь не  замечал  этого;
он продолжал разить своим длинным мечом врагов и отбивать щитом  встречные
удары. Много поверженных татарских тел потоптал конь храброго князя. Самые
отчаянные батыры нашли свою смерть в схватках с Олегом, который все рвался
вперед, увлекая за собой свою дружину.
     Батый давно обратил внимания на русского витязя в  синем  плаще  и  с
открытой головой. Сросшиеся  брови  хана  не  раз  приходили  в  движение,
выдавая его нарастающий гнев. Батый  уже  намеревался  приказать  ближнему
мурзе повести новый полк против переяславльцев и ценой своей жизни  добыть
голову бесстрашного  князя,  как  к  нему  на  юрком  коньке  приблизилась
чародейница-жена и, соскочив с высокого седла,  припала  лбом  к  стремени
повелителя:
     - О владыка, помилуй храброго русского витязя  и  отдай  его  мне!  Я
сделаю его твоим послушным  рабом.  Он  храбр,  он  прибавит  длину  твоей
всесильной сабле.
     Батый долго не поворачивал головы к говорившей. Потом медленно поднял
руку с короткой нагайкой и еле слышно сказал:
     - Сохранить жизнь тому воину и привести его ко мне.  Тот,  кто  убьет
его, должен быть рассечен на четыре части.
     Несколько мурз поскакали выполнять повеление хана.
     Жена-чародейница отошла от стремени  хана,  припадая  почти  к  самой
земле.
     Уже  шел  третий  час  пополудни.  Над  дальними  лесами   закурилась
пепельная дымка близких сумерек. А бой все не утихал,  русские  продолжали
разить врагов, хотя и мало осталось защитников родной земли.
     Израненного князя Юрия Игоревича ближние дружинники вывели из боя  и,
посадив на запасного  коня,  повлекли  в  сторону  Пронска.  Князь  был  в
забытьи. Двое  воинов  поддерживали  его  под  локти.  Они  слышали,  как,
вздрагивая всем телом,  шептал  князь  имена  сына  и  братьев,  павших  в
жестокой сече.
     Олег не заметил, когда Юрий  покинул  поле  боя.  Татары  все  теснее
смыкали кольцо  вокруг  горстки  переяславльцев,  продолжавших  стоять  на
месте. Один за другим падали изнемогающие от многих ран воины.  Оставшиеся
в живых сдвигались плотнее и все яростнее отбивались от опьяненных близкой
победой татар.
     И  вдруг  воины  полка  Олегова  увидели  чудо:   перед   их   князем
расступились татарские всадники и не отвечали на его богатырские удары. Не
замечая того, как за его спиной татары с диким воплем  торжества  сомкнули
кольцо и обрушились на горстку его воинов, Олег продолжал рваться  вперед,
сбивая мечом и грудью коня всех, кто оказывался на его пути...
     Вот перед  князем  сверкнула  невдалеке  холодная  полоска  реки.  На
противоположном берегу стояла большая группа татар. Над головой  переднего
всадника развивался рыжий конский хвост.
     Мысль о том, что он видит перед собой самого  хана,  прибавила  Олегу
силы. Он ударил коня и  направил  его  прямо  к  берегу  реки.  Но  в  это
мгновение на него сбоку налетел татарский всадник и умелым ударом выбил из
его рук меч.
     Олег обернулся на противника, но  сраженный  конь  вдруг  споткнулся,
упал на колени, сбросив через голову всадника.
     Когда Олег вскочил на ноги, его плотно обступили вражеские  всадники.
Удалой князь понял, что  настал  его  последний  час,  и  посмотрел  в  ту
сторону, где лежала милая сердцу Рязань. Но ни один татарин не  набросился
на него. Сдерживая коней, они опустили окровавленные сабли.
     Настала тишина, нарушаемая дыханием коней и лязгом удил.
     В этой тишине различал Олег затихающий клич русских воинов.  В  тоске
он рванулся в  ту  сторону.  Дорогу  ему  заступили  несколько  всадников,
соскочивших с коней на землю.
     Вперед протиснулся безбородый, с широким и плоским, как  блин,  лицом
толмач и ломанным языком сказал:
     - Кинязь! Тибе жидеть великий хан и повьелитель мира Батый.
     Опустив голову, Олег двинулся в  ту  сторону,  куда  показывала  рука
толмача.
     Батый ждал Олега на высоком берегу Рановы.
     Бой затихал, и около хана юркие и неслышные рабы мгновенно  раскинули
легкий шатер, увенчав его  ханским  бунчаком.  В  мгновение  ока  в  шатре
выросла гора разноцветных подушек, и у того места, где должен был воссесть
хан, загорелись жаркие светильники.
     Батый сошел с коня и ступил на ковер, ведущий к пологу шатра.
     В это время к нему подвели Олега. Он остановился в  нескольких  шагах
от хана.
     Подняв голову, увидел Олег  Красный  хана  в  парчовом  кафтане  и  в
белоснежном тюрбане  с  кровавым  глазом  крупного,  как  голубиное  яйцо,
самоцвета во лбу. У него мелькнула мысль бросится на Батыя, задушить его и
погибнуть вместе с  ним  под  ударами  ханских  телохранителей.  Он  повел
глазами по сторонам, и вдруг  что-то  толкнуло  его  сердце:  Олег  увидел
обращенные на него женские глаза.
     Олег смахнул со лба повисшую прядь волос и еще раз посмотрел в ту  же
сторону.
     Да, то  были  глаза  женщины,  которую  он  запомнил  с  того  самого
августовского дня в далекой Рязани, когда яблоками  и  медом  насыщен  был
воздух родного края.
     Олег повернулся в сторону жены-чародейницы, и она сделала к нему один
шаг.
     Одетая в воинские доспехи, с короткой  саблей  у  пояса,  чародейница
подняла на князя взгляд.
     Но вдруг батый коротко сказал:
     - Остановись!
     Звук ханского голоса достиг ушей Олега. В том голосе было приказание,
окрик, чего никогда не приходилось слышать непокорному князю.
     Он замер, полуобернувшись в сторону чародейницы, потом поднял голову.
Над ним низко висело серое небо родины, оно  напомнило  ему  о  позоре,  о
поражении и бесславии.
     Гнев вспыхнул в соколиных очах Олега Красного. Он повернулся к  Батыю
и прямо взглянул в его глаза.
     Хан  первый  отвел  взгляд  в  сторону  и   быстро-быстро   заговорил
склонившемуся перед ним толмачу:
     - Скажи этому русскому батыру - хан даст  ему  свободу,  окружит  его
почетом, и старые мурзы моей орды склонят перед ним  головы.  Он  храбр  и
силен. Сильными управляется мир, и я хочу иметь его около себя.
     Бросив взгляд на чародейницу, которая не спускала глаз с лица  Олега,
Батый прибавил:
     - Я дам ему двадцать жен и среди них вечернюю звезду, что сверкает на
небе моего необозримого ханства, прекрасную Сахет...
     Толмач передал Олегу слова хана.
     Тот выслушал и ничего не сказал в ответ.
     Снова заговорил Батый:
     - Я отрублю всем русским князьям головы  и  огнем  пройдусь  по  всей
вашей земле. Ныне вы видели мою силу. Против моих верных воинов не  устоит
никто в мире. Пусть смирится молодой русский батыр и очистится огнем нашей
веры. Я дам ему полк и поставлю по правую свою руку.
     Не успел толмач передать слова батыя, как Олег сделал шаг вперед.
     Лицо  его  стало  вдруг  светло,  и  на   губах   появилась   улыбка.
Забрызганный кровью, без шлема, в пробитой кольчуге, с плащом,  изорванным
ударами многих стрел и висящим  на  одном  плече,  Олег  казался  соколом,
которого затравили вороны.
     Он повел бровью в сторону толмача и заговорил,  прямо  глядя  в  лицо
хана:
     - Возьми назад свои хвастливые речи, хан! Ты побил рязанских  князей,
но еще не покорил их и не сделал своими рабами. Русская земля  встанет,  и
тогда не сдобровать твоим ордам!
     - Что он говорит? Ты плохо слышишь! - крикнул Батый толмачу.
     Прекрасная Сахет  схватилась  рукой  за  край  плаща  Олега,  и  ужас
появился в ее темных глазах.
     - Это я говорю тебе - князь на Переяславле-Рязанском! Никогда русские
князья не служили поганым!
     И звучно плюнул в лицо Батыю.
     Все  дальнейшие  произошло  в  течение  одной  минуты.  Батый  гневно
выкрикнул какое-то слово, несколько его телохранителей - темных  великанов
с узкими, заплывшими глазами  -  схватили  Олега  за  Руки,  поставили  на
грязный снег, потом один из них за волосы оттянул  голову  князя  назад  и
взмахнул кривой саблей.



                         СМЕРТЬ КНЯГИНИ ЕВПРАКСИИ

     Долги одинокие дни, а еще дольше осенние темные ночи!
     С того времени, как ушел с  войском  Федор,  не  было  минуты,  когда
отпустила бы печаль-тоска сердце  Евпраксии,  и  редкую  ночь  не  орошало
княгиня горькими слезами пуховой подушки.
     Одна была ей утеха - маленький сын Иван-Всеволод. Склоняясь  над  его
колыбелькой,  поверяла  молодая  княгиня   свои   думы   несмысленку-сыну,
обращаясь к далекому Федору.
     Белолицый и голубоглазый мальчик улыбался матери и тянул  руки  к  ее
заплетенным на две косам. И плакала княгиня и улыбалась, любуясь сыном.
     В ту осень долго  стояли  ясные,  золотые  дни.  В  солнечной  тишине
расцветали на лугах васильки и мышиный горошек. Опушки тонко пахли мятой и
чебрецом.
     Княгиня засматривалась на багряные леса, что  рдели  на  той  стороне
Осетра, куда ушла  рать  Федора.  Оттуда  к  городу  летели  стаи  грачей,
беспокойные и шумные перед  близким  отлетом  в  дальние  края  и  княгиню
подмывало спросить у голосистых черных птиц: что  видели  они  за  темными
лесами, не бежит ли гонец от князя Федора, а может, гонит  он  сам  своего
резвого коня?
     И  Евпраксии  ясно-ясно  представлялось   лицо   Федора,   освещенное
нетерпением, как гонит он вперед притомившегося коня, стараясь  разглядеть
в туманной дали верхи своего терема.
     Иногда заходили в городок рязанские люди,  двигавшиеся  на  Москву  и
Владимир. На расспросы княгини  рязанцы  отвечали  хмуро,  что  вестей  от
войска князя Юрия не было и что княгиня Агриппина Ростиславовна  и  прочие
рязанские честные жены слезами изошли от безвестия.
     Два раза нарождался и убывал месяц с тех пор, как ушла  рать.  Унылая
тишина легла на городок. Люди с раннего вечера плотно затворялись в домах,
и до  самого  утра  не  слышно  было  в  городе  ни  одного  звука,  кроме
монотонного переклика сторожей на городских стенах.
     Чтобы скоротать время, принялась княгиня  шить  вместе  с  мамками  и
девушками-швеями из свежего льняного полотна рубашки  мужу.  В  просторной
горнице, примыкавшей к теплым сеням, с самых сумерек, как  только  вносили
свечи и каганцы, девушки рассаживались  по  лавкам  с  юркими  веретенами,
тянули тонкие нити и запевали песни. Княгиня вместе с мамками  садилась  к
столу и начинала выкраивать из полотна пошиву.
     Хорошо поют девушки, и под песню ловко работают руки швей!
     Княгиня склонилась над шитьем.  Ей  представлялось:  Федор  бредет  в
темном поле один, вокруг  него  свищет  ветер,  дождь  сечет  ему  озябшее
лицо...
     Она встряхнула головой.
     Ее спросила нянька:
     - Что ты, свет-княгинюшка? Иль князя своего вспомнила?
     - Вспомнила, -  отвечала  Евпраксия,  и  слезы  вспыхнули  у  нее  на
пушистых ресницах.
     Нянька нахмурила густые брови. Девичья песня  оборвалась  и  погасла,
будто заглушенная строгим говором няньки:
     - По всем городам и селам течет сейчас печаль.  Ушли  у  всех  мужья,
братья, сыновья. Куда ушли, что они там, в глухой дальней стороне, увидят,
под каким ракитовым густом сложат буйны головы? Нет нам  ни  весточки,  ни
слуха...
     Евпраксия остановила няньку:
     - Ой, что ты кличешь беду, старая!
     - Обойди,  беда,  порог  наш,  повисни  на  хвосте  черной  кошки!  -
прошептала нянька и подняла на  княгиню  глаза:  -  Я  не  о  князе  твоем
помыслила, сударушка. Федор Юрьевич был на Рязани  первым  молодцом,  и  в
этой беде не потеряется. Гляди, вернется скоро. А я  толкую  о  других:  о
ратниках и мужиках...
     После длинного  безмолвия  опять  завели  тихую  песню  девушки.  Они
принялись величать княгиню, весело притопывая о половицы, и посветлело  на
сердце у княгини Евпраксии...
     К концу  второго  месяца  безвестие  начало  смертно  томить  молодую
княгиню. Она плохо стала спать и часто отворачивалась от еды.
     Разыгравшаяся непогода,  непрестанные  ветры,  гудящие  на  потолках,
нагнетали черную тоску. Косые холодные  дожди  сменялись  снежной  крупой,
ударявшей в слюдяные оконца. В горнице  стояла  серая  полутьма.  Стремясь
поближе к людям, Евпраксия часто  уходила  в  церковь.  Но  и  молитвы  не
приносили успокоения.
     И здесь не покидала  Евпраксию  дума  о  Федоре.  Часто,  крестясь  и
припадая на каменный пол, она думала: "Велик ты, господи и многомилостлив.
Отчего же не можешь ты вернуть мне друга-мужа моего,  зачем  разлучил  нас
злой разлукой?"
     Потом Евпраксия шла на высокое крыльцо своего терема.
     Отсюда широко открывались луга за Осетром, почерневшая гряда лесов  и
извилистая лента дороги с белесыми дождевыми лужами.
     Прямо под крыльцом проходил островерхий городской  тын,  поставленный
на крутом откосе горы. Когда Евпраксия смотрела  с  крыльца  вниз,  у  нее
слегка кружилась голова.
     Стоя на крыльце  терема,  княгиня  успокаивалась:  ей  мнилось,  что,
всматриваясь в серую ветряную даль, она приближается к Федору и он  слышит
тоску ее, спешит к ней, не нынче-завтра  появится  у  перевоза  его  белый
долгогривый конь...
     От ветра у нее слезились глаза, и в них все двоилось.
     Озябшая и  опустошенная  напрасным  ожиданием,  Евпраксия  уходила  в
теплую  горницу,  где  громко   угукал   и   улыбался   няньке   маленький
Иван-Всеволод.
     Однажды всю ночь не могла сомкнуть глаз Евпраксия.  Ей  все  чудились
чьи-то шаги за  стеной,  осторожное  постукиванье,  сдавленные  голоса.  И
мальчик спал неспокойно,  метался  по  подушке,  сбрасывая  ногами  теплое
покрывало. А тут еще с полуночи разгулялся за  стенами  ветер.  Он  бил  в
слюдяные оконца, царапался в бревенчатые стены, выл под потолком.
     Она проснулась. За окошком белело поздние утро. В сенях топталась  по
скрипучим половицам старая нянька, и в растопленной печке стреляли  еловые
поленья.
     Когда совсем ободняло, Евпраксия решила выйти с  маленьким  сыном  на
крыльцо. Думалось ей, что нынче непременно придет гонец  с  известиями  от
Федора.
     Утром ветер упал, но низкие  облака  бежали  быстро,  словно  спешили
покинуть эти неласковые и пустынные места. Над лугами кружились и  кричали
галки. По неспокойной от  ряби  реке  мокрые  мужики  тянули  бечевой  два
груженых плота. Старший плотогон бегал по бревнам, истошно крича на шедших
берегом мужиков.
     Сколько раз окидывала княгиня взглядом  эту  дорогу  от  перевоза  на
Осетре и до лесов, подступающих к лугам! И все же манил ее этот извилистый
путь. Закрыв от ветра лицо ребенка, Евпраксия подняла взгляд  на  луга,  и
вдруг у нее сразу обмякли ноги и сердце затрепыхало, падая вниз: по дороге
от леса мчался всадник! Это не простой гонец и  не  мужик  лесной  -  нет,
Евпраксия видит шишак, развевающиеся  крылья  плаща...  Уже  видна  голова
белого коня, к которой склонился притомившийся всадник.  Сбоку,  у  седла,
приторочена какая-то кладь...
     Скорее, всадник! Не жалей своего усталого коня! Гони, гони!
     Евпраксия, ликуя, подняла на руках  маленького  сына  и  шептала  ему
дрожащим от слез голосом:
     - Это твой отец скачет. Видишь, милый? И конь  его  белый  развевает,
вон, гриву, завидев родной дом. Смотри, смотри!
     Вот всадник подскакал к провисшему мосту, задержался перед каменистой
гатью на минуту и поднял голову вверх.
     Потрясенная Евпраксия застыла, не договорив начатого слова: то был не
Федор, а пестун его, верный Ополоница!
     В отчаянии она взмахнула широким рукавом.  Ополоница  ударил  плеткой
коня, перемахнул гать и вступил на мост.
     Не утерпела, крикнула Ополонице Евпраксия:
     - А где муж мой, Ополоница?
     Воин подскакал под самую кручу горы и снова поднял вверх голову:
     - Вот он, наш князь Федор! Не  живым,  так  мертвым  прибыл  к  тебе,
светлая Евпраксия!
     Так и не узнал верный Ополоница, что  произошло  на  высоком  крыльце
терема: оступилась ли княгиня Евпраксия или зашлось у нее сердце при вести
о смерти любимого мужа, только видел он - взмахнула княгиня  своим  куньим
рукавом и ринулась вниз, на острые верхи дубового  тына,  вместе  с  сыном
своим, княжичем Иваном-Всеволодом...



                      ПОЮТ НА РУСИ СЛАВУ БОГАТЫРСКУЮ

     Червонным золотом отгорел погожий сентябрь, вслед за ним  прошумел  и
отстягал землю дождями ветряной октябрь, а все не давал черниговский князь
Михаил  Всеволодович  своего  ответа  рязанскому  княжичу  и  его  воеводе
Коловрату.
     Прозорлив и рассудителен был князь Михаил.  Он  понимал,  что  помощь
рязанцам против татарских полчищ необходима и он должен ее им оказать:  не
выстоит Рязань - быть и Чернигову в разоренье. И о свойстве с князем Юрием
свято помнил Михаил Всеволодович и про дочь свою, красавицу Евпраксию,  не
забывал... Но не мог он сразу снять свои полки и отослать на далекую Оку.
     Каждую почти ночь прибегали в Чернигов гонцы из елецких  и  ливенских
сторожей и сказывали - стоит все татарская орда на Онузе, и никто не знает
замыслов хана Батыя: пойдет ли он в рязанские леса или повернет  прямо  на
закат, в курские приднепровские степи.
     Помнил  князь  Михаил  Черниговский,  как  шли  уже  однажды   татары
калмиусскими степями к Киеву и  только  по  неведомой  причине  повернули,
после побоища на Калке, вспять.
     - Потерпи, Ингварь свет-Ингваревич, - говорил князь рязанскому послу.
- Знаю, горит твое сердце за родной город, но не властен я послать с тобою
полки свои сейчас. Кто же заслонит от врагов  границы  Чернигова,  вздумай
они повернуть в нашу сторону?
     - Но погибнет Рязань, княже, пока ты ждать будешь!  Идут  слухи,  что
уже начали татары разорение моей земли!
     - Когда гонцы мои скажут, что отошла орда от моих волостей, тогда  ин
будь по-твоему: снаряжу полки на помощь князю свет-Юрию.
     Темнел в лице от этих слов молодой Ингварь и молча уходил из  горницы
князя Михаила.
     Безвестие томило Ингваря.  Долго  шли  из  Рязанской  земли  слухи  в
черниговскую  Русь,  потому  ничего  не  знал  княжич   о   судьбе   своих
князей-родичей и их воинства.
     Тем временем  Евпатий  Коловрат  с  дружиной  по  волостям  и  спешил
собирать для рязанского князя дань.
     Мужики и торговые люди несли к избе княжеского посла кули  с  зерном,
серебро и медные деньги в кожаных мошнах, меха, вели скотскую живность.
     Евпатий делал на ореховых подожках зарубки и выдавал их  плательщикам
дани, чтобы новые сборщики не потребовали дани вторично.  Княжеское  добро
вязалось в возы и обозами шло к Тихой Сосне, оттуда  на  Дубок  и  Пронск.
Обозы сопровождали воины из дружины Евпатия.
     Немного воинов оставалось у рязанского воеводы. Неотступно держал  он
при себе  сурового  воина  Замятню  да  своего  конюшего  Нечая  Проходца,
русоволосого смешливого коломнянина. Шла молва  о  конюшем,  что  знал  он
вещее слово, перед которым смирялся любой конь и шел  за  плечом  конюшего
без повода, как  ручной  пес.  Проходец  вырывал  жеребятам  дурные  зубы,
открывал становую жилу больным коням и лечил скот от мыта. О нем шла слава
среди рязанских коневодов. Сманивал Нечая у Коловрата сам  князь,  не  раз
гости владимирские и муромские  похищали  хмельного  конюшего  и  довозили
бесчувственного  в  санях-волокушах  даже  до  городца   Мещерского.   Но,
отрезвясь, Нечай сбегал на Рязань и приходил на двор сотника  Коловрата  с
повинной головой.
     Евпатий любил Нечая с юности, любил за веселый нрав и за  крепость  в
бою: разил Проходец копьем и мечом врага с левой руки,  и  от  его  ударов
редко выстаивали прославленные бойцы.
     Пока шло  полюдье  [населенные  места],  Нечай  отлучался  иногда  от
Евпатия. Из отлучек он  возвращался  похудевший  и  злой,  говорил  глухим
голосом, изподлобья взглядывая вокруг своими медвежьими глазками.
     - Бегут люди с Подонья на Путивль и Рыльск. Сказывают огнем  и  мечом
проходят татары по рязанским окраинам. Но верного никто не знает. Пора нам
ко дворам путь держать,  свет-Евпатий!  Загостились  мы  тут.  Белая  муха
полетела, и морозом сковала дороги. Как пройдут наши кони по такой голеди?
     Конюшему отвечал Замятня. Был этот воин тверд на слово и  не  скор  в
движениях. Он поднимал на рьяного  Нечая  свои  серые,  навыкате  глаза  и
ворчал:
     - О конях и  говорить  не  след,  коли  у  людей  головы  летят.  Ты,
поползень!
     - Добрый конь дороже худого  воина,  овсяный  ты  куль!  -  огрызался
конюший и снова обращался к Евпатию: - Держит нас тут князь Михаил зря. Не
дождется от него Рязань подмоги!
     - Почему ты так думаешь? - спрашивал Евпатий.
     - То ребенку малому ясно! Пока двинется черниговская рать  на  Проню,
разорят Рязань нехристи. Будет так, попомни мое слово.
     Один раз, когда беседовал Евпатий вот так со своими  дружинниками  на
княжеском  подворье,  в  сенях  раздались  вдруг  многие  шаги.  Стряпуха,
соскользнувшая с жаркого припечка, не  успела  пересечь  избу,  как  дверь
распахнулась и через порог переметнулся толстый посох. Вслед за посохом  в
избу вошли три седобородых старика с сумами.
     Были то слепцы, калики перехожие, и при них поводырь.
     - Здорово живете, добрые хозяева! - сказал один из калик, не поднимая
вверх незрячих глаз, и поклонился в пояс.
     Поклонились и те двое. Распрямивши стан все трое  тряхнули  головами,
поправили разметавшиеся пряди длинных и, как степной ковыль, белых волос.
     - Просим  милости  поесть  с  нами!  -  ответил  Евпатий  и  попросил
освободить для калик переднюю лавку.
     В волоковое оконце проступал серый свет непогожего ноябрьского дня. В
бревенчатые стены избы снаружи бил дробный дождик, и было похоже,  что  за
стеной большое гнездо кур клевало на дощатом настиле мелкое зерно.
     Калики через головы сняли свои  холщовые  сумы  и  распустили  запоны
белых свиток. Молодой, пухлолицый поводырь собрал сумы  и  повесил  их  на
колышек у притолоки. Стряпуха поставила на стол дымящийся горшок  овсяного
толокна.
     Калики выпили по чарке  крепкой  медовухи,  вытерли  позеленевшие  от
времени усы и сказали Евпатию благодарственное слово.
     Потом сели слепцы на лавку  в  красный  угол  в  один  ряд.  Поводырь
понятливо посмотрел на старцев,  бросил  таскать  ложкой  из  мисы  густое
толокно и, обмахнув ладонью губы, пошел к притолоке. Там он развязал  одну
суму и вынул из нее загудевшие струнами гусли.
     С помощью Нечая стряпуха разложила на очаге малый огонь,  и  по  избе
побежали желтые и багряные отсветы. Из дворовых клетей и из соседских  изб
пришли жены с малыми детьми, старики и ратные воины. В княжой сборной избе
сразу стало тесно.
     Самый  древний  из  калик,  широкоплечий  и  согбенный,  с  глубокими
впадинами вместо глаз, пробежал ладонью по бороде и поднял  вверх  голову.
Второй калика, маленький и красноносый, засучил длинный рукав своей свитки
и положил на струны свои чуткие пальцы.
     И тихо заговорил первый старец, а ему, усиляя концы его речи, вторили
его товарищи:
     - Слушайте, люди добрые, бывальщину, старорусское сказание,  разумным
людям на помышленье, храбрым - для услады сердца ретивого, старым людям  -
на утешение!
     Голоса калик  одновременно  замерли,  и  струны  утихли  под  легкими
пальцами гусляра.
     Потом старший  калика  тряхнул  головой  и  обвел  незрячими  глазами
избяные углы.

                  Не ясен сокол, ах, да ни сизой орел... -

     вдруг проговорил он глухим, низким голосом, рокотавшим в его  высокой
груди.
     И струны выговорили под пальцами малого калики:

                         ...не сизой орел...

     Евпатий сидел, опершись рукой на угол стола. Он не сводил глаз с лица
старшего калики.
     Переведя дух, слепец запел под рокот струн,  и  ему  тихо,  грустными
голосами подсобили его други слепцы.
     Они пели о том, как  воротился  князь  Владимир  Красно  Солнышко  из
похода в Хорватскую землю в свой стольный  Киев-град,  а  к  тому  времени
подступили к Русской земле злые печенеги. Встала печенежская орда на  реке
Трубеже.  Пришел  сюда  же  и  Владимир  со  своим  войском.  Притомилось,
поубавилось русское войско в походе на хорват, но все  же  оно  показалось
грозным печенежскому князю. Не решился он напасть на русских, а выехал  на
берег  реки  и  позвал  к  себе  князя   Владимира.   И   сказал   печенег
князю-солнышку: "Выпусти ты своего мужа  сильного  на  моего  печенежского
богатыря, пусть они поборются, померяются  силою.  Одолеет  твой  печенега
моего - я уйду от пределов твоей земли и не буду воевать с тобой три года,
а мой твоего поборет - буду воевать твою землю три года подряд".
     Пропев это, калика опустил голову на грудь,  и  тихо  стало  в  избе.
Только в очаге постреливало еловое полено.
     Тогда вступил третий калика - тонкий и  лысый,  с  узкой  бородой  до
пояса. Он запел слабым, надтреснутым голосом,  и  печаль  затуманила  лица
слушателей, задержавших дыхание.

              ...Послал Владимир бирючей вдоль стана своего.
              Побежали скорые, выкрикивая:
              "Нет ли среди вас мужа сильного и храброго?
              Одолеть печенежина надобно".
              И нигде такого мужа не нахаживалось.
              Оскудела Русь сильными, поубавились в ней храбрые.
              Привели на утро вороги своего богатыря
              И, не видя русского, похвалялися.
              Затужил Владимир Солнце Красное,
              Затужил и опечалился.
              Тут пришел к нему воин стар из дружины его молодецкой.
              "Княже! - он сказал. - Не гони меня, а выслушай.
              Я привел к тебе четырех сынов.
              Добрых воинов, храбрых ратников,
              А в дому остался пятый сын, тот совсем уж молодехонек,
              И никто не знает его силушки.
              Боролись с ним многие, и никто его не побаривал.
              Позови моего пятого на того на печенежина".

     Опять распрямил плечи старший калика и опять вскинул  вверх  незрячие
глаза. Из уст его полился густой напев  торжества  и  неудержимого  гнева,
будто сам певец, непомощный и согбенный годами, вспомнил свою молодость  и
вышел в поле ратовать:

              И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша,
              И поведал ему солнце-князь про свою печаль,
              Горькую обиду на землю Русскую
              Что не родила богатыря сильного и смелого.
              "Ты пойди в поле, встань и побей поганого" -
              "Княже! - молвил тот. - А управлюсь ли?
              Попытать бы надо малосильного.
              Приведите мне быка-буя виторогого.
              Я схвачусь с ним и померяюсь."
              И привели быка-буя сильного, великого.
              Повелел тот молодец разъярить быка до бешенства..
              И прижгли огнем быка буйного.
              Возревел он страшным голосом,
              И на того на вьюношу бык бросился.
              Ухватил тот быка за правый бок,
              Ухватил да не выпустил
              И вырвал быку кожу с мясом до ребер.
              Подивился князь на силу ту и молвил радостно:
              "Можешь побороть печенежина!"

     После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все  трое,
и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:

              Сиз туман пал по вечеру,
              Ополчилися полки русские,
              А поутру заиграло солнце ярое,
              И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.
              Он противника себе выискивал.
              Когда выступил наш русский вьюноша,
              Печенег его вышучивал:
              Был наш русский богатырь росту среднего,
              Печенежин же велик, как чудище.
              И сошлись они, схватилися.
              Попытался печенежин вырваться,
              Он держал его крепко-накрепко.
              Он держал да и покрякивал и удавил печенега до смерти.
              Удавил и грохнул о землю.
              Содрогнулась сыра земля и покачнулася.
              Побежали печенеги тут в страхе-ужасе
              Перед силой русской немеряной.

     Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по  струнам,  и
гусли зарокотали, затрубили славу русскому  витязю,  одному  вставшему  на
защиту родной земли.
     Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.
     Старший из калик спросил его:
     - Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в  селение
это, но никогда не слышал твоего голоса.
     Евпатий назвал себя.
     Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:
     - Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи.
Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.
     - К чему такая речь, старче? - спросил Евпатий. - Или, ходючи по белу
свету, проведали вы что?
     Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного
и худого соседа. Тот тронул  малого  старичка,  и  все  трое  одновременно
подняли головы.
     - Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, - начал старший калика.
     - Стрекотала белобока о том,  что  раным-рано  видела!  -  перехватил
тонкий, худой слепец.
     И третий калика докончил:
     - Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли  во  чистом  поле  все  до
единого...
     - Быть того не может! - вскричал Евпатий и стукнул кулаком по  столу.
- Лжу вы сказываете, старые калики!
     Тогда старший калика дотронулся до руки  Евпатия  и  сжал  ее  своими
узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.
     - Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому.  Упреждаю
тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань  с  татарами,
но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.
     Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:
     - Пора нам в путь!
     - О том твердил я не один раз, - присоединился к воину конюший.
     Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул  в  лицо
калике:
     - Прости мне, старче, обидное  слово.  Горько  мне  стало.  В  Рязани
возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.
     Калика пошарил пальцами по  ребру  столовой  доски  и  приблизился  к
евпатию.
     - Видишь? - спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. -  Не
было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я  на
заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в  ту
пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет  со  всеми
нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери
отеческой.
     - К чему говоришь ты это? - опять спросил Евпатий. - И без того легла
тьма на мою душу.
     И ответил ему старик:
     - Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит  мне  в
твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся  с  нечестивыми  до
последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать  может  быть
побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой  -  вся
наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше  быть  посеченным  на  бранном
поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.
     В это время  избяная  дверь  распахнулась  настеж,  и  в  избу  вошел
занесенный снегом человек. Сняв перед образом  шапку,  пришелец  шагнул  к
Евпатию и поклонился ему:
     - С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал  я,  скачучи  к
тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила  Всеволодовича.  Просит  тебя
князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том
же наказывал и княжич ингварь.



                          ТАМ, ГДЕ ПАЛИ ХРАБРЫЕ

     О битве на Ранове узнал Евпатий  по  пути  из  Чернигова,  на  ночном
привале  под  Ворголом,  от  тяжко  израненного  ратника,  уцелевшего  при
побоище.
     Уже несколько дней до того встречал полк  Евпатия  беглецов  с  Дона.
Беглецы шли небольшими  кучками;  они  обходили  торные  дороги  стороной,
избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.
     Шесть дней пробивался полк  Евпатия  сквозь  метели  и  бездорожья  с
Чернигова на елец. Кони на  дорожной  наледи  скользили  и  падали.  Воины
выбивались из сил. Многие из них  просили  отстать,  и  Евпатий,  торопясь
достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял  коня.  Он
понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь  должен
был повести большое воинство  князя  Черниговского,  которое  стекалось  к
Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.
     В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.
     Впервые за шесть суток воины сняли с плеч  мокрые  епанчи  из  белого
войлока и скрипучие кольчуги. Кони  жадно  прильнули  в  тихих  стойлах  к
колодам с подогретым ячменем.
     И вот, сидя в избе,  чуть  освещенной  лучиной,  услышал  Евпатий  от
ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле  при
глубокой речке Ранове.
     Ратник был из Пронского полка  князя  Всеволода.  Молодой  с  лица  и
статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом  передвигал  свое
могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито
каленой стрелой. Но не эти раны валили  его  с  ног:  ударил  его  татарин
коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал  тот  татарин  разрубленный  на
двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся  на  землю  и  прикрыл
своим  телом  поверженного  врага.  Его  подобрали  и  увели  с  поля  два
воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того  ратника,  а
когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили  очаги,  запах  жаренной
конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с  собою  в  лес
ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских  воина  отошли  в  родную
сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.
     При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго  ужинал.
Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону - Нечай.  Два  черниговских
сотника расположились на скамье.
     Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась  соленая  рыба.
Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.
     Когда уха была съедена и от  жирных  лещей  осталась  против  каждого
едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом  пирог,  и  перед
каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.
     Ратник, лежавший на  припечке  под  теплым  кафтаном,  закончил  свой
рассказ и слабеющим голосом сказал:
     - Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь,  и  коней
оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси...
     Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли
ратнику перейти с припечка к столу.
     Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:
     - Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я...
     Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился
на скрещенные руки:
     - Не идет мне еда на ум, воевода...
     Евпатий  помолчал,  глядя  на  могучие   плечи   ратника,   обтянутые
пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток,  но  трудные  раны
сделали лицо его темным и потушили свет очей.
     - А на ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные,  и
по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?
     Ратник поднял голову, отхлебнул из свежего корца добрый глоток:
     - Стоит ли Рязань, мне не ведомо,  а  что  побито  войско  рязанское,
видел я воочию.
     Нечай плотно придвинулся грудью к столу и не спускал с  темного  лица
ратника своих горячих глаз. Замятня запустил пятерню в непролазную  бороду
да так и не ослабил пальцев. В глазах его, больших и  круглых,  отражались
желтые языки лучинного огня.
     Ратник опять склонился на скрещенные руки:
     - Погибли и наш князь Всеволод,  и  муромский  Давид,  и  коломенский
Глеб. Всех порубили неверные  в  неравном  бою.  Дорого  заплатили  мы  за
поражение и не спасли Руси...
     Он смолк, и темная влага проступила на серой тряпице, покрывавшей его
голову.
     Переглянувшись с Евпатием, Нечай бережно положил ратника вдоль скамьи
и начал разматывать жесткие тряпицы на голове его и на груди.
     Евпатий приказал хозяину избы истопить баню. Нечай и замятня от несли
в горячую баню впавшего в беспамятство ратника  и  наложили  на  его  рана
травы и наговорные коренья, что возил с собой в дорожной суме конюший  для
пользования больных коней.
     Утром полк поспешил своим путем-дорогою, и рязанцы так и  не  узнали,
оправился ли от ран пронский тот ратник.
     На виду Дубка - было то под вечер, и  синие  тучи  висели  над  белой
землей,  теряя  редкие  и  легкие  хлопья  снега  -  наехали  на   Евпатия
черниговские сотники, и старший сказал  ему,  опустив  глаза  к  седельной
луке:
     - Притомились наши воины, воевода. Многие вовсе  выбились  из  сил  и
потерялись в пути. Что мы сделаем для Рязани  этой  малой  силой?  И  тебе
поможем ли? Отпусти ты нас в обратный путь, пожалей животы наши...
     Посмотрел  Евпатий  на  хмурые  лица  своих  ближних,  окинул  глазом
воинство, что сбилось в тесный круг и  ждало  ответное  его  слова.  Чужая
сторона, нехоженные дороги и недобрые вести повергли черниговцев в уныние.
Уныние же - плохая украса воину.
     И грустно стало Евпатию.
     - Понимаю, что тяжко вам, -  сказал  он  сотникам.  -  Думайте  сами,
русские люди. Решите - в обратный путь, я не поперечу вам, со мной пойдете
- поклонюсь вам от лица всей рязанской земли. Надобен  там  теперь  всякий
человек на коне и с мечом в руках. Не  смирилась  и  никогда  не  смирится
перед пришельцами наша земля.
     И отъехал Евпатий к небольшой кучке рязанцев, ставших вокруг Замятни.
     Над Дубком,  поднимавшимся  своими  крышами  выше  черты  заснеженных
лесов, как и три  месяца  назад,  во  множестве  летали  галочьи  стаи.  В
придорожных кустах и на всхолмках, предвещая  близость  жилья,  стрекотали
чернохвостые сороки.  Из  лесной  овражины  донесло  вдруг  зловещий  крик
филина.
     Черниговский сотник вновь подъехал к Евпатию и медленно слез с  коня.
Держа в одной руке повод, он другой прикоснулся к стремени Евпатия:
     - Воины наши бьют челом тебе, воевода. Счастливой дороги, и дай  тебе
бог увидеть порог родного дома. А нас ты прости. Ответ  мы  будем  держать
перед князем нашим Михаилом Всеволодовичем.
     Сотник отступил на два шага и вытер руковицей обиндевелые губы своего
коня.
     Понял Евпатий, что стыдно старому воину взглянуть  ему  в  глаза.  Он
коротким движением руки вздыбил коня и направил его в сторону  Дубка.  Все
рязанцы поскакали за ним вслед.
     Дон переходили по льду. Молодой лед был чистый,  он  трещал  и  зыбко
прогибался под конями, потому всадники вели коней в поводу.
     В Дубке Евпатий дал воинам срок попоить коней  да  засыпать  в  торбы
овса и ячменя. Еду для себя воины взяли за пазуху  и  в  переметные  сумы:
Евпатий дорожил каждой минутой.
     На второй день к вечеру отряд рязанцев достиг Рановы.
     Будучи мальчиком, видел Евпатий разорение земли  княжеской  усобицей;
возмужав, сам ходил воевать мещеру, мордву и мерю, видел пожары  в  лесных
стойбищах, черные пепелища на месте сел. Но того,  что  нашел  на  берегах
Рановы, не видел он от роду.
     Подобно прожорливой саранче прошла  орда  по  селам  и  деревням.  Ни
одного дыма не поднималось к небу,  и  сколь  ни  принюхивались  всадники,
ниоткуда не доносило до них запаха жилья. На месте  селений,  домовитых  и
крепких строением своих кондовых домов, которые совсем  недавно  проезжали
они, лежали безлюдные пустыри.
     Пепел пожарищ замело снегами, но из-под снежного покрова то  там,  то
здесь из обвалов высовывались  замерзшие,  с  обломанными  пальцами  руки,
ноги;  в  одном  месте  из  кучи  снега  высовывалась  мертвая  голова,  и
застекленевшие глаза, как бы вопрошая, смотрели на путников, в  другом  на
ветвях обгорелой березы висел человек, повешенный  за  ноги.  По  пустырям
бродили  ожиревшие  от  человечены  страшные  псы;   они   вскидывали   на
проезжающих пустые, мертвые глаза и валко отбегали в сторону.
     Замятня понукал коня и наезжал на Коловрата, искоса взглядывая ему  в
лицо.
     Евпатий сидел на коне прямо, словно одервеневший,  и  смотрел  вперед
через уши коня. На брови и на бороду ему пал густой иней.
     Серые глаза Евпатия потемнели от тяжелого раздумья.
     Сердцем чуял Замятня, что потрясен  его  воевода  разорением  русских
сел. Старый воин знал Евпатия с малых лет и всегда  любил  его  за  чистое
сердце и за  верность  слова.  Никогда  не  проходил  Евпатий  мимо  чужих
страданий и всегда помогал людям в беде.
     - Не кручинься, свет-Евпатий! -  говорил  Замятня  и  трогал  плеткой
локоть Евпатия. На пустом месте воевали нехристи,  а  под  стенами  Рязани
остановятся. Устоит наш город, поверь мне!
     Евпатий благодарно взглядывал на сурового воина.
     Замятня еще более горячился:
     - Не дадим мы  поганым  над  Русью  тешиться.  Перебьем  их  всех  до
единого!
     - О том думаю и я, друг мой Замятинка, - отвечал ему Евпатий и  вновь
понукал притомившегося коня.
     К месту побоища рязанцев с татарами они подъехали под вечер.
     На скованную морозом землю пала тишина. Алый отсвет  заката  скользил
по синим гребням снегов. Кубовые  облака  стояли  на  позеленевшей  синеве
высокого неба и не таяли. Под копытами коней снег  от  мороза  позванивал.
Приречные ивы клонились долу и потрескивали, роняя обитые морозом сучья.
     Над речной впадиной низко летало черное воронье. Вороний  клекот  был
зловещ  и  гулок.  На  снегах  мелькали  неуловимые  тени:  то   пробегали
пожиравшие падаль волки.
     Евпатий остановил коня на речной круче, под одиноким дубком, и снял с
головы тяжелый шлем. Глядя на него, обнажили головы и остальные всадники.
     Далеко, насколько хватал глаз, видны  были  следы  великого  побоища:
кучи тел, чуть припорошенные снегом, кони, задравшие ноги, поваленные арбы
и изодранные полотнища шатров...
     Русские воины лежали вперемешку с татарами.  Татары  и  в  смерти  не
расставались со своими луками. Поднятые полукружья луков  похожи  были  на
расставленные заячьи силки.
     - Не обманул нас ратник тот, - проговорил  Евпатий,  и  скупая  слеза
упала с его дрожащих ресниц.
     Кони храпели и били копытами, чуя волков.
     Закат быстро меркнул. На поле ложилась холодная синь ночи.  В  вышине
вспыхнула первая звезда.



                           СТОИТ РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!

     Проню переходили в сумерках, и ночью пологим  взъездом  поднялись  на
рязанские высоты.
     Чуя  дом,  кони  шли  ходко.  Превозмогали  многодневную   усталость,
всадники расправили затекшие члены.
     Ночная тьма покрывала пригороды и посады. Ни одного городка не видели
путники, и нигде на них не взлаяли сторожевые псы.
     Евпатий ехал,  опустив  голову  на  грудь.  Он  не  хотел  видеть  те
разрушения, мимо которых проходил отряд. Даже думать о том, что татары  не
пожалели город и опустошили  его  так  же,  как  придорожные  рязанские  и
пронские села, было ему невмоготу.
     На выезде из посада, в том месте, где  уцелевшая  бревенчатая  дорога
подходила к городскому рву,  всадники  увидели  впереди  качающееся  пламя
факела. Кто-то шел им навстречу, виляя и припадая  к  земле.  Потом  факел
погас, и на пути никого не оказалось. Кони шли, увязая в снежных  заносах:
битая прежде в том месте дорога была теперь непроезжей.
     Ехавший впереди Нечай натянул вдруг поводья и раздельно произнес:
     - Вот и место ворот, Евпатий.
     Перед  всадниками  возвышался  заснеженный  холм.  На  месте  высоких
бревенчатых стен с проемами для  нижнего  боя  и  с  узкими  оконцами  для
стрельцов торчали обгорелые пни. Вереи  ворот  были  выдраны  с  землей  и
валялись, наискось преграждая мост через ров.
     Ничего не сказал Евпатий своему конюшему. Конь пересек мост,  миновал
воротный проем. И тут только Евпатий натянул повод: налево  от  ворот  его
взор всегда встречал приветливый огонек родного дома,  в  небо  возносился
расписной конек высокой крыши, и манило в дом резное крыльцо.
     Теперь же пусто было на этом месте.
     Евпатий медленно высвободил из стремени ногу, сошел с коня и  передал
повод Нечаю.
     Опять впереди мелькнул желтый  язычок  света.  Свет  проплыл  куда-то
вверх и там, под небом, задержался. Еще появилась светлая точка и еще...
     Подобно светлячкам в ивановскую ночь, огоньки вспыхивали то  там,  то
сям в разных концах невидимого города.
     Евпатий следил за огоньками и не мог понять, что эти огни означали: в
такую пору на Рязани всегда спали все глухим сном.
     Неожиданно перед путниками возникла темная фигура.
     - Кто стоит тут? - глухим басом заговорил ночной незнакомец.
     И Евпатий узнал этот голос:
     - Отец Бессон, ты ли это?
     Из-под темной полы Бессона вынырнул красный глазок светца в  глиняном
горшке, и в его свете различал Евпатий заиндевелые  концы  длинной  бороды
попа Бессона, его большой шишковатый нос и темные глазные впадины.
     - А ты не Евпатий ли Коловрат? - все еще  не  доверяя  своим  глазам,
спросил Бессон. Потом поставил горшок на снег и благословил Евпатия: - Мир
тебе, друг мой. Не в добрый час повстречались мы.
     - Что вижу я? - с трудом проговорил Евпатий. - Скажи мне,  отец,  где
дом мой родительский, где  мои  ближние  и  что  стало  со  светлой  нашей
Рязанью?
     Не отвечая ему, Бессон взял его за локоть и потянул в сторону.
     Он поманил и Замятню за собой.  Нечаю  же,  державшему  поводья  трех
коней, поп сказал:
     - На посаде, во рву, упала кибитка татарская, полная  овса.  Доберись
туда. Там и приют найдешь. Будь благославен ты, храбрый воин.
     Евпатий пошел за  высоким  попом,  заметавшим  долгими  полами  своей
одежды синий снег. Они пробирались подворьем старого дома около  городских
ворот. Черные оконцы обгорелых бревен, остов печи, каменный столб у въезда
во двор - это было все, что осталось от крепкого дома сотника.
     Евпатий  узнавал  эти  места,  и  надежда  на  свидание   с   родными
затеплилась в его груди.
     В том месте, где некогда стояла баня, Бессон вдруг провалился по пояс
и застучал кулаком в дверь.
     - Сюда. Опускайтесь тише, - сказал он Евпатию и Замятне.
     Из темной ямы, куда опустился Бессон, возник рукав  света,  и  кто-то
спросил сдавленным голосом:
     - Кого ведешь, поп?
     - Прибыл в дом родной молодой хозяин. Встречай коваль!
     Открылась низкая дверь, и все спустились  в  подполье.  Здесь  светил
сальный фитиль. Темный потолок  поддерживали  дубовые  матицы.  В  круглые
дубовые бревна были вбиты железные крюки.
     Евпатий узнал этот тайник под домом с  длинным  ходом  под  городские
стены. Здесь всегда вешали свиные и коровьи туши, сюда же скатывали  бочки
с медом и брагой.
     У высокой, опрокинутой вверх дном кадки, на которой стоял  светец,  в
ноги Евпатию повалился неизвестный, с лохматой  головой  человек.  Евпатий
поднял его и повернул к  свету  лицом.  То  был  посадский  коваль  Угрюм,
любимый старым Коловратом поделец мечей и секир.
     - Немного людей уцелело на Рязани, Евпатий, - сказал, снимая  с  себя
одежду и колпак, Бессон. - И мы с ковалем в том числе.
     - А остальные где? - приступил к попу евпатий.
     Тот провел ладонями по мокрой  бороде  и  поправил  на  груди  медный
крест.
     - Разоблачайтесь с дороги да поешьте что бог послал, а  потом  я  вам
расскажу все.
     Угрюм исчез в черной дыре потайного  хода  и  скоро  вышел  оттуда  с
большим куском свинины. Черствую краюху хлеба  достал  из-под  опрокинутой
кадки Бессон.
     - Ешьте, други! Замятинка, сокол ясный, похудел ты,  молодец!  Садись
ближе.
     Взмахнув  широким  рукавом   своего   кафтана,   Бессон   благословил
разложенную пищу и отломил себе кусок хлеба.
     Снявши с плеч епанчу и отстегнув от пояса меч, Евпатий  присел  около
кадки на широкий пень.
     - Не тяни меня, отец! - сказал он Бессону. - Сказывай прямо, где  мои
родители, жена Татьяница и сын Михалко?
     - Не так спрашиваешь, Евпатий! - грозно сказал поп. - Спроси сначала,
что стало с Рязанью! Узнай, что с Русью сотворили окаянные орды! Вот о чем
скорбит сердце и о чем плачут уцелевшие люди рязанские!
     - О Руси и о Рязани я не забываю ни на минуту. И  о  людях  наших  не
забываю. По пути сюда нам открылось великое страдание Руси от пришельцев.
     Бессон посмотрел в глаза Евпатию и на его ресницах разглядел  светлую
слезу.
     - Нет пресветлого града Рязани, храбрые воины, нет ни  храмов  наших,
ни жилищ. Не осталось у нас князей наших, ни крепких воинов, ни  почтенных
гостей и именитых горожан.
     - Жив ли отец мой, сотник княжеский?
     - Бился я на городской стене рядом с ним, Евпатий. И ударила  каленая
стрела татарская в грудь могучему сотнику, и затмила свет  его  очей  рана
та. Вынес из боя сотника на руках верный коваль Угрюм и  схоронил  тут,  в
подполье дома вашего. Когда почувствовал сотник свой конец -  было  это  в
утро падения рязанских стен, - позвал  меня.  Тебе  он  наказал,  Евпатий,
биться с врагом и не вкладывать в ножны меч свой  до  того  дня,  пока  ни
одного татарина не будет на Русской земле.
     Бессон поднял руку и, поддерживая широкий  рукав,  сотворил  крестное
знамение над поникшей головой Евпатия.
     - Моя родительница цела ли?
     И снова, со слезой, сказал Бессон:
     - Шесть дней и шесть ночей не  затихала  служба  у  святых  Бориса  и
Глеба. Шесть дней и шесть ночей припадали к  престолу  всевышнего  княгини
рязанские и честные жены, моля от спасения города от разорения,  на  враги
же победу и одоление. От кадильного дыма померк свет в окнах храма,  и  от
пения потеряли попы и причетники голоса. Но наши слезы остались  неутешны.
На седьмое утро ворвались поганые в город, подожгли храм, и погибли в  нем
владыка епископ, попы и жены наши. В храме были твоя родительница и жена с
отроком-сыном...
     За полночь вышел Евпатий из подполья наружу. Крепкий  мороз  сковывал
землю. Густая с вечера наволочь на небе разошлась,  и  в  просветах  между
облаков показался ущербный месяц. В бледном свете  месяца  увидел  Евпатий
пустыню на месте шумного родного города. Из сугробов торчали только остовы
печей да обгорелые концы балок, что не поддались разрушительному огню.  Ни
улиц, ни переулков, ни одного резного конька!
     По всему пространству в кольце  городских  валов  виднелись  бродячие
огоньки: то, по словам Бессона, пришлые с дальних погостов попы и чернецы,
миряне-доброхоты и уцелевшие рязанцы искали среди  обвалов  и  в  сугробах
родных и близких и тут же их хоронили.
     Великая тишина лежала над городом. Ни лая псов, ни петушиного крика!
     Евпатий закрыл глаза, и перед  ним  встала  картина  боя  рязанцев  с
рязанскими полчищами.
     Бессон рассказывал об этом так:
     - Семь дней били рязанцы поганых. Семь  дней  крепко  стояли  они  на
стенах. Многие тысячи татар легли под стенами и покрыли снега в  городском
рву. Защищали город все, от мала до велика. Жены и  дети  варили  смолу  и
кипятили в чанах воду, несли на стены камни. Татары теряли бранный  пыл  и
откатывались от стен к своим шатрищам, а на место ушедших приходили  новые
орды. Рязанцы же стояли на стенах бессменно, без отдыха и  без  сна.  День
дрались рязанцы, два и три. На четвертых  сутки  начали  валиться  слабые,
засыпая на ногах. Их будили десятские  и  сотники,  они  стукали  уснувших
рукоятками мечей. Воины просыпались и из последних сил бросались  к  месту
боя, рубили поднявшихся на стены татар,  и  сбрасывали  их  в  ров.  Отбив
натиск, они опять искали себе место, где бы прислониться и заснуть.
     На седьмые  сутки  мало  осталось  на  стенах  бодрствующих.  Заснули
храбрые рязанцы...
     - Заснули храбрые сном вечным, - прошептал Евпатий и впервые  за  эту
бессонную бесконечную ночь слезы опалили ресницы.
     Под утро Евпатия нашел коваль Угрюм и растолкал его:
     - Застынуть хочешь? Не гоже то, Евпатий! Очнись!
     И, видя Евпатия кривым входом в подполье, коваль говорил:
     - Не унывать сейчас надо, а собирать Рязань, Евпатий.
     - Не стало Рязани, Угрюм.
     - Покличь, и она восстанет.
     - Где кликать, коваль?
     Угрюм пропустил Евпатия вперед и закрыл  обледеневшую  дверь.  Светец
еле мерцал синим огоньком. Рядом со святцом, на днище  опрокинутой  кадки,
приткнулся головой Бессон. Он охватил руками  кадку  по  обручам  да  так,
стоя, и заснул.
     - Где кликать? - переспросил Угрюм. -  Русь,  она  не  меряна,  и  не
достанет у врагов силы, чтобы извести все живое на Русской земле.  Погибла
Рязань, но целы русские люди и удальство рязанское нерушимо.  Ушли  многие
осадные люди из города потайным ходом через реку, по льду. В  лесах  стали
станами воины, что не достигли Рязани после побоища на ранове. Кликни -  и
сразу объявится не малое воинство.
     -  Правда-истина!  -  сказал  вдруг  глухим  басом  Бессон  и  поднял
волосатую голову. - Становись во весь  рост,  Евпатий,  и  под  твою  руку
стечется немалая сила.
     До белого утра сидели Евпатий, Бессон и Угрюм, держа  совет.  Замятня
несколько раз открывал глаза, причмокивал губами и снова смыкал ресницы.
     А утром над рязанскими высотами поплыл звон.
     Звучало соборное било, подвешенное ковалем Угрюмом на  трех  столбах.
Звон поплыл над речной кручей, отозвался  в  лесах  луговой  стороны.  Его
услышали в оврагах и зарослях,  в  шалашах  и  землянках,  где  спрятались
рязанские жители. Звон родного города пробудил в  людях  оскудевшую  веру,
заставил их вспомнить радостные дни до татарского нашествия,  родил  тихую
слезу о потерянных домах, о замученных воинах и родственниках, погибших на
стенах рязанских...
     Рязань звонила целый день.
     Один по одному из лесных чащ выходили люди и текли к Рязани -  воины,
посадские, дворовая княжеская челядь, чернецы и убогие...
     Евпатий послал Бессона в ижеславец и Городец, приказал звать по  пути
русских людей в Рязань, кликать: "Стоит Русская земля! Кровь убитых вопиет
о мщении!"
     Нашлись гонцы-доброхоты, побежавшие в дальние леса и в  уцелевшие  от
разорения села.
     Ратных людей, что  приходили  на  рязанское  пожарище,  встречал  сам
Евпатий.
     Удальцы становились под Евпатиев стяг с изображением князей-мучеников
Бориса и Глеба Стяг осадного сотника Коловрата  сохранил  поп  Бессон  под
широкой своей рясой.
     Из дальних степей, тянувшихся по Цне  и  Мокше,  княжеские  табунщики
пригнали коней, которых удалось спасти от татарских рыскальщиков.  Евпатий
раздавал коней воинам. Секиры, мечи, палицы  находились  во  множестве  на
месте городских стен, во рву и в самом городе, рядом с телами павших.
     На второй день пришел в Рязань ловчий Кудаш. Он был порублен в  битве
на Ранове, оттого и не бился на  рязанских  стенах.  Ушедшие  с  поля  боя
товарищи отвезли его в землянку к  ловцу,  и  старый  Ортемище  лечил  его
травами и наговорной водой.
     Обнял Евпатий Кудаша, как брата. Кудаш сказал:
     - Буду бить поганых, пока рука моя удержит меч!
     В тот же день Евпатий  выбрал  для  Кудаша  коня  и  попросил  своего
нареченного брата:
     - Знаешь ты в лесах все звериные ходы и тропы. Скачи что есть духу на
Пру, к мещерину тому, и скажи: "Худо Руси стало. Иди  помогать  со  своими
родичами. Не забудем мы помощи той вовек. А не  встанет  Русь  -  не  жить
вольно и мещере!"
     Кудаш положил за пазуху краюшку хлеба, сел на коня и  принял  из  рук
Евпатия острую секиру:
     - Сделаю так.
     - Мещеру отдаю под твою руку, брат, - сказал Евпатий и выпустил повод
нетерпеливо переступавшего коня.
     Через минуту Кудаш был уже под горой и выезжал на чистый окский лед.
     Стечение людей на Рязань становилось  с  каждым  днем  все  заметнее.
Среди пришлого люда отыскались дотошные и  всякие  подельцы.  Дотошные  уж
начинали  кое-где  покрикивать  и  распоряжаться.  Землекопы  и   плотники
принялись разбирать на пожарищах  завалы  и  рыть  землянки.  Сердобольные
люди, видя  несчетное  множество  замерзших  тел  павших  русских  воинов,
выкладывали их длинными рядами и  звали  попов  для  отпевания.  Татарские
трупы складывали в ров и засыпали землей без кадила и поповского пения.
     На пепелище в городе и в посаде появились дымы.
     Чугунное било звучало каждое утро. Оно возвещало  о  том,  что  город
продолжал жить, что Русь стояла и будет стоять на этих берегах.
     Восемь дней стекались в леса ратные люди. Вместе с Замятней, Нечаем и
ковалем Угрюмом Евпатий принимал людей, разбивал из  на  десятки,  наделял
конями и оружием.
     Следом за Евпатием,  как  за  воеводой,  ходил  его  телохранитель  и
знаменосец Худяк - кожемяка из Исад.
     Скоро вернулся из похода поп Бессон. Он привел с собой полторы  сотни
воинов из низовых  окских  застав  и  с  ними  разбойных  людей  с  Мокши,
пожелавших радеть  за  родную  землю.  Разбойники  были,  как  на  подбор,
коренасты, быстры в движениях и веселы.
     Старший из разбойников сказал Евпатию:
     - Не гляди на нас косо, воевода. Промышляли  мы  лихим  делом  не  по
своей охоте. От хорошей  жизни  не  выйдешь  на  большую  дорогу...  -  Он
потупился и снова ясно глянул в глаза Евпатию: - За Русь умрем и глазом не
моргнем, воевода!
     - Много на Руси сирых и обиженных, - ответил  Евпатий.  -  Бог  судья
вам, добрые люди. Печаль  за  родную  землю  сделала  нас  всех  братьями.
Входите в наш круг, просим милости. А ты будь своим людям сотником.
     На восьмой день Бессон, по поручению Евпатия, начал считать ратников,
и насчитал их поп шестьсот двадцать душ.
     В ночь перед походом Евпатий  долго  стоял  на  овершии  горы.  Здесь
оставалось все, что было ему в жизни дорого. Здесь  сохранил  он  сыновнюю
привязанность к  родительнице,  чистую  любовь  к  верной  жене  и  своему
сыну-первенцу.
     С вечера потеплело,  пошел  ленивый,  тяжелыми  хлопьями  снег.  Снег
заносил черные, обгорелые бревна, скрадывал кривые  тропки.  Белый  покров
зимы наглухо погребал горестные остатки города.
     Евпатий понимал, что завтра поведет рать и уж не  вернется  в  родной
город татарским данником.
     "Лучше быть посеченным на  бранном  поле,  чем  скованным  ходить  по
опустошенной  и  поруганной  родной  земле",  -  вспомнились   ему   слова
слепца-калики.
     В последний раз окинул он глазом холмы и кручи, на  которых,  подобно
дивному кораблю стояла некогда Рязань.
     Он поднялся на развалины храма и начал  руками  разрывать  снег.  Под
тонким слоем снега пошел камень и песок, потом показалась  плотная  земля.
Евпатий набрал в ладонь несколько  кусочков  мерзлой  земли,  зажал  их  в
горсти и пошел к своему подворью.
     Рано утром на следующий день  зазвонили  в  било,  и  Евпатий  тронул
своего коня.
     Держал  Евпатий  путь  на  Переяславль-Рязанский,  где,  по   слухам,
свирепствовала орда.



                          МЕРТВАЯ РЯЗАНЬ ВСТАЛА!

     Разорив Рязань, Батый спешно пожег пронск и оттуда вновь  вернулся  к
берегам Оки: здесь пролегал главный тракт на Коломну и Москву,  в  вотчины
великого князя Владимиро-Суздальского.
     Стояли жестокие январские холода. От мороза на реках лопался и лед, и
птица на лету замерзала, падая камнем на снег.
     В татарском  стане,  не  погасая,  горели  жаркие  костры.  Здесь,  в
отдалении от окраин рязанского княжества, стояли богатые города и цветущие
деревни. Правобережье Оки на широком пространстве  было  заселено.  Отсюда
вверх по Оке шло в татарские и новгородские земли зерно. Взамен в  здешние
края привозили на судах заморские ткани, оружие, янтарь. Грабеж городов  и
насилия над жителями задерживали движение орды. Тысячи пленников и пленниц
- голодных, обмороженных, в жалких лохмотьях - тянулись вслед за татарским
обозом.
     Вслед за ордой летело черное воронье.  Стаи  волков  и  одичалые  псы
поедали на дорогах тела убитых и конские трупы.
     Этих страшных  спутников  татарского  войска  увидели  воины  Евпатия
Коловрата на четвертые сутки пути.
     Причудливо петлит в этих местах широкая Ока, ластясь ко крутобережью,
словно ищет убежища от пронзительных ветров, дующих  с  низменной  поемной
стороны, и также крутит дорога по  которой  идут  всадники.  Смыкаются  за
воинством седые от обильного инея леса, все дальше отходит Рязань  и  гнев
за погибель родного города становится все  нестерпимее.  Кажется  Евпатию,
что не достигнут они татар, уйдут те, торжествуя свою победу над Рязанью и
похваляясь силою своей перед пленниками.
     Торопя коня, Евпатий то и дело  клал  руку  на  грудь,  прикасался  к
ладанке, в которую  он  сам,  неумелыми  пальцами,  зашил  кусочки  родной
рязанской земли...
     - Подтяни отставших! - коротко бросал он Бессону, что скакал на  коне
рядом с ним.
     Неистовый  воин-поп,  надевший  сверх  рясы   кольчугу   и   стальные
наплечники, молча заворачивал коня  и  мчался  в  хвост  растянувшейся  по
дороге рати.
     Бессон был очень нужен Евпатию. Он знал всех воинов по  именам,  умел
говорить им такие слова, что притомившиеся, обморозившие носы и щеки воины
подстегивали коней или, соскочив на землю, бежали,  держась  за  седельную
луку, чтобы растолкать стынущую кровь.
     В одном дне  пути  до  Коломны  воины  Евпатия  увидели  дымы  многих
пожаров. На дорогах появились  трупы  убитых  и  раздетых  донага  русских
пленников. Над павшими конями взлетывали вороны.
     - Ну, вот и они! - сказал Евпатий и остановил коня.
     Рядом с ним остановились Замятня и Нечай.
     В эту минуту коваль Угрюм, выехавший на  самую  кручу  берега,  вдруг
взмахнул руковицей и закричал что-то, показывая на  луговую  сторону  Оки.
Все посмотрели туда и увидели множество людей, вышедших из лесов и черными
цепочками  рассыпавшихся  по  снежному  полотну.  Впереди  пеших   скакали
несколько всадников.
     Евпатий подъехал к Угрюму и посмотрел из-под руки.
     - То не Кудаш ли? - спросил он Бессона.
     - Все может быть, - ответил тот.
     - Это он! - уверенно сказал Нечай. - Ловчего пока не различаю, а коня
его признал. Этого  коня  в  тысяче  различу.  Ого-го-го  -  закричал  он,
приложив обе руки ко рту.
     Остановившиеся было всадники, около которых  мгновенно  сомкнулись  в
кольцо пешие люди, снова тронули коней. Теперь  всадники  стали  отчетливо
видны, и Евпатий разглядел обвязанную голову Кудаша.
     Радуясь приходу ловчего, Евпатий подивился скорости,  с  которой  шли
пешие  за  всадниками.  Люди  взмахивали  руками,  отталкиваясь  от  снега
длинными палками, и скользили, не переставляя ног.
     Не зная, чем это объяснить, Евпатий обернулся к своим ближним.
     Бессон  недоуменно  пожал  плечами.  Замятня  в  затруднении   развел
пальцами смерзшиеся усы. Даже скорый на ответ Нечай и тот смолчал. Выручил
всех Угрюм. Присмотревшись, коваль тихо свистнул и подъехал  в  плотную  к
Евпатию.
     - Мещерской полоз! - сказал он,  кивнув  в  сторону  бежавших  снегом
людей. - Видишь! Мы того не умеем, а у мещеры и у мери от веку то ведется.
Видел я это диво за Волгой-рекой и теперь угадал сразу.
     Когда Кудаш  и  несколько  следовавших  за  ним  мещерских  всадников
подъехали к замерзшей реке, Евпатию и его ближним стало видно, что  каждый
ратник-мещерин стоял на двух узких досках и скользил на них по  снегу,  не
оставляя следа.
     - Дивно! - сказал Евпатий.
     - Разумом и мещера богата! - сказал Бессон. -  Смотри,  как  по  льду
заюлили!
     Первый, кого увидел Евпатий среди  приближавшейся  рати,  был  старик
мещерин. Встретившись глазами с Евпатием, старик  обеими  руками  поправил
свой беличий треух и улыбнулся:
     - Моя пришла, Евпатий! Мир тебе!
     Это было так неожиданно и такая ласка была  в  голосе  мещерина,  что
Евпатий соскочил с коня и порывисто обнял старика:
     - Спасибо, друг! Верность твою и дружбу не забуду вовек!
     Растроганный старик снял свой треух и долго  шептал  что-то,  опустив
глаза. Потом поднял лицо и сказал Евпатию твердо:
     - Русь стоит, и мы стоим. Будем драться плечом к плечу, Евпатя.
     Тут к Евпатию приблизился, ведя в поводу коня, Кудаш:
     - Три сотни воина привел тебе, Евпатий. Больше пришло  бы,  да  время
коротко, а дороги в лесах долги.
     - И на том спасибо, брат мой. Устраивай своих воинов на отдых. Завтра
будем биться с врагами.
     В сумерки, когда рязанское войско  расположилось  станом  на  ночлег,
мещеряки-лыжники пробежали  вперед  до  дальнего  села  и  там  неожиданно
натолкнулись на татарскую заставу. Шесть татарских всадников бросились  за
тремя мещеряками с саблями. Но мещеряки нырнули в лес и  запетляли  вокруг
кустов. Татарские кони начали спотыкаться и вязнуть  в  глубоком  снегу  и
скоро выбились из  сил.  Тогда  мещеряки  принялись  метать  из-за  кустов
короткие копья и четырех татар побили насмерть. Один из всей заставы сумел
выбраться на дорогу и ускакать,  а  шестой  поднял  вверх  руки.  Мещеряки
привели его к Евпатию.
     Никто из русских не знал татарского  языка,  потому  допрос  пленника
длился за полночь. По знакам и догадкам  Евпатию  удалось  понять  порядок
движения орды, установил он также, как далеко удаляются татарские войска в
сторону от главного тракта и где теперь сам Батый.
     И утром, задолго до  рассвета,  когда  еще  ярко  светил  стоявший  в
огромном круге месяц, десятники Евпатия подняли отдыхавших  воинов.  Скоро
весь отряд выстроился и, вытянувшись вдоль дороги, спешным ходом  пошел  в
сторону Коломны.
     Синее утро только-только началось, когда  рязанцы  ворвались  в  гущу
повозок, войлочных кибиток и сбившихся в  кучу  татарских  стад.  То  было
становище  хвостового  татарского   полка.   Здесь   все   спали   тяжелым
предутренним сном.
     Выпустив на волю татарских коней  и  верблюдов,  рязанцы  ринулись  к
кибиткам и шатрам, из которых со странным гортанным воем по одному  начали
выбегать татары, на ходу пристегивая сабли.
     Началась сеча.
     Рязанцы рубили татар молча, сжав челюсти, рубили наверняка, надвое.
     Татары никак не могли сгрудиться, чтобы по излюбленной манере, ставши
стенами друг к другу, отражать нападение.  Они  падали,  подкошенные,  как
трава. Крики и стоны раненых сливались в сплошной гул.
     Пока всадники рубили татарских воинов и озверелых женок,  бросавшихся
на коней с короткими ножами, мещеряки проникали под полога кибиток и молча
резали спрятавшихся там татар.
     Евпатий бился наряду с другими. Он видел, как искусно орудовал  своим
длинным мечом Бессон, как ловко  закрывался  щитом  и  давил  конем  пеших
противников.
     Рядом с Бессоном, покрякивая, рубил татар Замятня. Нечай,  по  обычаю
своему, действовал левой рукой, и около ног его коня уже лежало  несколько
убитых татар.
     Евпатий все рвался вперед. Ему не по душе было воевать  в  обозе.  Он
искал с татарами поля, стремился пробиться к татарским полкам и вступить с
ними в открытый бой.
     - Не оставляй сзади себя ни  единого  врага!  -  кричал  ему  Бессон,
отбиваясь от  двух  татарских  воинов,  ловко  работавших  своими  кривыми
саблями. - Оставишь одного, -  в  эту  минуту  Бессон  отхватил  обе  руки
татарина, - вместо одного встанут десятеро!
     Последовал новый удар мечом - и второй татарин  ткнулся  разрубленной
надвое головой в ноги Бессонова коня.
     Шум боя скоро привлек внимание другого татарского полка, что стоял  в
шатрах поблизости.
     Старик мещерин приблизился к Евпатию и крикнул ему:
     - Вперед гляди! Там много-много мечей идет!
     Кудаш, оказавшийся неподалеку, услышал крик мещерина,  снял  висевший
через плечо рог и гулко затрубил в него,  как  трубил  в  лесах,  настигая
красного зверя.
     Воины рязанские подались вперед,  оставив  недобитых  татар  на  долю
лыжников-мещеряков.
     На свободном от кибиток месте они встали в боевой порядок.
     Евпатий выехал вперед и сказал воинам кратко:
     - Умрем за Русь, братие! Не посрамим Рязани!
     И, обойдя стороной все еще кишевшие  людом,  полное  стонов  и  визга
становище, рязанцы выехали навстречу татарскому полку.
     Тем временем лыжники-мещеряки замкнули  татарский  стан  в  кольцо  и
убивали всякого, кто пытался прорваться сквозь их цепь.
     Освобожденные русские пленники  ловили  татарских  коней,  снимали  с
убитых татар и русских воинские одежды, опоясывались мечами и примыкали  к
хвосту рязанского войска.
     Татарский полк, которое встретило войско Евпатия,  был  из  отборного
ханского войска,  численностью  до  пяти  тысяч  сабель.  Вел  его  старый
военачальник, воевавший Русь еще с полчищами Чингис-хана.
     В овчинном тулупе, в малахае и в войлочных сапогах, военачальник ехал
впереди полка, подогнув к седельной луке кривые ноги. Всегда побеждая,  он
презирал бородатых русских воинов. Поэтому, далеко не доезжая до  русских,
которые развертывались на два крыла, он придержал своего буланого конька и
показал нагайкой меж конских ушей:
     - Привести ко мне старшего русского! Остальных отдаю вам!
     Татары издали боевой клич, и острые клинки вспыхнули сухими молниями.
     Русские замерли на своих местах.
     Татары привыкли к тому, что при их  приближении  противник  всегда  в
панике распался, и тогда они рубили врагов в угон, поодиночке,  раскраивая
затылки. Сейчас же, не увидев у русских растерянности, татары перед  самым
строем рязанцев повернули назад, чтобы  взять  новый  разгон.  Два-три  из
наиболее горячих татарских всадников прорвались вперед  и  были  мгновенно
изрублены.
     Старый военачальник глубже врос в седло и в раздражении начал крутить
ручку своей нагайки. Опытный боец, он разгадал намерение русских, рванулся
было вперед, чтобы остановить своих всадников, но было уже поздно: Евпатий
обнажил меч, все войско ринулось за повернувшими вспять татарами и, не дав
им вновь построиться, завязало бой.
     Мещеряки лыжники выбежали вперед, отсекли татарам путь к отступлению.
Все  гонцы,  которых  посылал  татарский  военачальник  за  помощью,  были
мещеряками изловлены и убиты. Ни хан, ни предводители его войск так  и  не
узнали в этот день об истреблении  лучшего  своего  полка.  Только  ночью,
когда, располагаясь на ночлег, татары считали свои  полки  и  обозы,  было
обнаружено  исчезновение  полка  и  огромного  стойбища  -  со  скотом,  с
запасными конями и с богатствами, награбленными в русских селах и городах.
     Ночные поиски ни к чему не привели. Русские исчезли бесследно.
     А поздно ночью к шатру Батыя приведены  были  два  истекающих  кровью
воина, которые пали перед владыкой на снег и, дрожа от страха, сказали:
     - Мертвая Рязань встала! Рязань нас побила!
     Батый приказал умертвить трусов  и  созвал  своих  военачальников  на
совет.



                               ЕДИНОБОРСТВО

     Так протекли четыре дня.
     Войско Евпатия  внезапно  появлялось  из  лесов,  Мещеряки  на  лыжах
отсекали часть Батыева войска от главных сил, и начиналось избиение татар.
Когда же на помощь  отрезанным  полкам  прибывали  большие  силы,  рязанцы
прекращали сечу и рассыпались по лесу.
     Четыре дня получал Батый вести о внезапных нападениях  русских  и  об
истреблении своих полков и обозов.
     До сих пор он был уверен в том, что там, где прошла орда, не осталось
на Руси  никого  живого,  и  теперь,  встревоженный  вестями  о  появлении
неуловимого воинства, хан забеспокоился.
     Уже больше двух лун минуло с того дня, как он двинул орду за  пределы
Руси, страны, которой, казалось, не было границ.  Малочисленное  население
деревянных русских городов билось мужественно и умирало  непокоренным.  От
дыма пожарищ выедало глаза самим завоевателям. Тысячи растерзанных  трупов
женщин и детей устилали путь победителей. Много  добра  -  мехов,  одежды,
дорогой утвари - накопилось в кибитках воинов, немало  коней  и  упитанных
стад гнали вслед за ордой ханские пастухи; каждый татарский  всадник  имел
за собой несколько русских невольниц.
     Но   походу   не   предвиделось   еще   конца.   Русские   продолжали
сопротивляться. Награбленное  добро  замедляло  движение  орды.  И  вместо
отдыха в теплой кибитке за чашкой  кумыса  воины  продолжали  мерзнуть  на
конях, от блеска снегов у них  гноились  глаза,  а  непрестанное  ожидание
нападения  делало  их  раздражительными  до  крайности.  Верные  доносчики
шептали хану о том, что ширится в орде недовольство им и что не один батыр
готов сесть в его ханском шатре...
     Батый стал подозрителен и часто приходил в бешенство, после  которого
наступал резкий упадок сил.
     Все чаще и чаще созывались в ханский шатер военачальники.
     - Мертвые не встают!  -  выкрикивал  Батый,  вспоминая  слова  первых
вестников о появлении воинства в тылу его войск.
     Закутанный в меха, Батый  сидел  на  высоких  подушках,  и  по  обеим
сторонам от него жарко пылали угли в медных тазах.
     Военачальники расположились полукругом у ковра повелителя  и  взирали
на него слезящимися от долгого пребывания на ветру глазами.
     Ближе всех к Батыю  сидел  его  шурин  Тавлур,  самый  храбрый  Батыр
русского войска.
     - Мертвые не встают! - еще раз резко  и  визгливо  крикнул  Батый.  -
Собаки  объелись  мяса  и  опились  горячей  крови.  Оттого   бьют   наших
воинов-собак русские бабы!
     Тавлур склонился перед Батыем и тихо сказал:
     - Русские бабы побиты, идут за нашими кибитками, повелитель.  На  нас
напали воины. Они побили уже тридцать тысяч татарских всадников.
     Батый схватился за рукоять ножа, что  торчал  у  него  за  поясом,  и
гневно обвел глазами полукруг сидящих перед ним военачальников.
     Каждый из этих испытанных воинов опустил  перед  повелителем  взгляд,
потому что каждый знал: быть посланным сейчас против русских -  значит  не
увидеть солнца на следующее утро. Их  не  страшили  сечи  -  их  подавляла
неудержимая и страшная молва всего  стана,  что  то  не  воины  истребляют
татарские полки, а восставшие из гробов рязанцы. Против мертвецов же  были
бессильны и верная сабля и тугая стрела.
     Не  слыша  ответа  от  старших  военачальников,  перед  Батыем  вновь
склонился молодой Тавлур.
     Непобедимый в боях, батыр  понимал,  что  только  мужественный  может
повелевать ордами, втайне же он надеялся скоро занять место в  златоверхом
шатре повелителя.
     - Поручи мне, великий хан, и я истреблю русских.
     Батый разжал побелевшие на рукояти ножа пальцы и с  лаской  посмотрел
на Тавлура:
     - Хорошо. Ты поведешь и покажешь трусливым шакалам, как  бьет  врагов
храбрый воин.
     Батый поднял руку и отвернулся. Военачальники приподнялись и,  пятясь
задом, исчезли за пологом шатра.
     Ночью разыгралась метель. Ветер выл и метался по лесу,  нося  тучи  и
заметая им все проходы и тропы.  Над  шалашами  и  снежными  притонами,  в
которых спали рязанцы, поднялись к утру круглые холмы.
     Утром, обходя стан, Евпатий думал, что по бездорожью ему в этот  день
не настигнуть татарского войска. Но старик мещерин, встретившийся  ему  на
пути, вывел его из затруднения:
     - Мы пойдем вперед, Евпатя. Мари пройдет, конь тоже пройдет.
     Старик посвистел, и из-под снежных лап елей, из ямин, от поваленных в
бурелом деревьев - со  всех  сторон  показались  мещеряки.  Поправив  свои
черные малахаи, они, по сигналу старика, встали на лыжи и побежали друг за
другом, петляя меж деревьев. По их следу хорошо мог пройти конь.
     - Выручил! Как мне благодарить тебя? -  улыбнулся  Евпатий,  глядя  в
морщинистое лицо старого мещерина.
     - Татарского хана мне дай, Евпатя, - ответил тот. - Поведу  я  его  в
лесной свой стан, и там жены наши по одному волоску выщипают ему бороду.
     Евпатий понял шутку мещерина, но ответил ему на нее без улыбки:
     - Хана я себе возьму, старик. Собирай своих воинов. Время выступать.
     Скоро стан поднялся, и войско вышло к Оке.
     Татары показались на луговой стороне Оки. Их  было  несколько  тысяч.
Над передней группой всадников развевался на высоком древке конский хвост.
     - Большой начальник, если не сам хан, вышел на нас, -  сказал  Бессон
Евпатию и оглянулся на своих всадников.
     - Будем биться, хотя и мало нас, - ответил Коловрат.
     - Не считают ратников перед  боем,  сказал  замятня  с  укоризной.  -
Сочтем посещенных врагов после боя.
     - Правильные речи! - согласился с Замятней Нечай и похлопал по  челке
своего малорослого татарского конька. - Перебьем всех  татар,  Евпатий,  -
добавил он, - заведем на Рязани вот таких коней. Корму им надо мало, а ход
у них огневой.
     Хоть и не ко времени была теперь  речь  конюшего,  а  порадовала  она
сердце Евпатия: не переставал этот русский человек думать о  жизни  и  все
хотел улучшить и украсить эту жизнь!
     - Возьмем и коньков, Нечай! - ответил Евпатий  конюшему  и  дал  знак
развернуть над главной группой русских воинов боевой стяг.
     Татары обнаруживали явное намерение выманивать  русских  на  открытое
место, потом замкнуть в кольцо и отрезать от леса.  Это  с  самого  начала
понял Евпатий.
     Зорко следя за движением татарских  всадников,  он  подозвал  к  себе
Кудаша и старого мещерина:
     - Вот что, други: надо перехитрить врагов. Завяжите бой с ними своими
пешими силами.
     Кудаш  и  старик  мещерин   отошли   от   Евпатия.   Скоро   раздался
пронзительный свист, протрубил  рог  ловчего,  и  лыжники-мещеряки  быстро
побежали к левому крылу татар.
     Тысячи стрел встретили воинов-мещеряков. Но  они  продолжали  бежать,
дразня татарских всадников. Вот от плотного  строя  татар  оторвался  один
всадник, за ним другой, третий... Увязая в снегу кони скакали на сближение
с лыжниками. И когда татары были совсем близко, шедший во  главе  лыжников
вдруг круто изменил направление и побежал в  сторону  большого  татарского
полка. Татары не выдержали и бросились им  навстречу.  Завязался  короткий
бой. Мещеряки бросали свои лыжи и палки под ноги  коням,  кони  падали  со
сломанными ногами и сбрасывали всадников. И тут татарских воинов  настигло
меткое копье мещерина.
     Когда татарское войско перемещалось,  Евпатий  дал  знак,  и  русские
всадники ринулись вперед, обходя правое крыло татар.
     Евпатий пропустил мимо Бессона и Угрюма. Замятню же и Нечая  задержал
около себя. Плотно держась друг около  друга,  они  начали  пробираться  к
ханскому бунчуку.
     Под развевающимся конским  хвостом  с  серебряными  колокольчиками  и
погремушками стоял сам батыр Тавлур.
     Он был высок и хорошо сложен. Широкие  полы  плаща  открывали  мелкой
вязи кольчугу. Под  темными  сдвинутыми  бровями  Тавлура  горели  быстрые
глаза. Крепкие скулы и тонкий рот батыра окаймляла черная редкая борода.
     Тавлур следил за движением боевого стяга русских.  Стяг  этот  держал
над головой Худяк, кожемяка из  Исад,  старавшийся  не  потерять  из  виду
Евпатия.
     Две стены воинов столкнулись с обычным  грохотом  и  лязгом.  Длинные
мечи русских перерубали татарские сабли, клинки вспыхивали на солнце,  как
короткие молнии. Теряя коней, русские стаскивали татар на снег и душили.
     Но татары брали численностью:  каждому  русскому  приходилось  биться
против восьми.
     Евпатий успел порубить пятерых татарских воинов,  когда  стена  татар
вдруг разломилась, перед собой он увидел Тавлура.
     "Так вот ты какой!" - подумал Евпатий и вспомнил вдруг печенежина  из
той бывальщины, что пели калики-слепцы.
     Он сжал коленями бока своего коня. Конь  вспорхнул  и  сделал  скачок
вперед, распустив свою темную гриву.
     Невысокий, белый, как снег конек Тавлура скакнул навстречу, и Евпатий
взмахнул мечом.
     Он не видел, как замятня и Нечай заслонили его своими конями от удара
сбоку и как они принялись рубить набежавших на них татар.
     Тавлур ловко уклонился от меча, и низко, прямо рядом с лицом Евпатия,
сверкнула его сабля. Вместо  того,  чтобы  уклониться  от  удара,  Евпатий
закрылся щитом и рванул повод. Конь его вздыбился навстречу коню  Тавлура.
Батыр не успел развернуть плечо для нового удара: меч Евпатий обрушился на
его серебряный шишак.
     Тавлур пошатнулся, и конь его, почувствовав свободу повода,  метнулся
в сторону, вырвался на чистое место и  понесся  полем,  волоча  сраженного
батыра.
     Упал и ханский бунчук: татарина, державшего высокое  древко  бунчука,
настиг меч Нечая.
     Возглас ликования пробежал над рядами русских воинов, с  новой  силой
принявшихся рубить татар.
     Между тем Кудаш, разбив строй татарского полка,  снова  пустил  своих
мещеряков в угон за побежавшими татарами, отрезая пути  отступления  всему
татарскому войску.
     И опять отрезанными оказались  сами  татары.  Русские  шаг  за  шагом
теснили их к реке, за которой стоял  заснеженный,  розовеющий  на  солнце,
непролазный для татар лес.
     Сеча длилась до полден. Свыше семи тысяч татар погибло в этом бою.
     Изнемогшие русские всадники уже не  поднимали  мечей  -  они  топтали
сраженных татар конями.
     Потом протрубил рог ловчего, и снова лес поглотил русских воинов.
     Дорого досталось победа Евпатию в этот день. Много пало русских, и не
было среди оставшихся ни одного не порубленного человека. Но  с  поля  боя
ушли все и унесли с собой тела убитых товарищей.



                        ГИБЕЛЬ ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА

     Было это 15 января месяца 1238 года.
     В этот день начал Батый осаду города Коломны.
     Когда Батыю принесли весть о гибели Тавлура, он  медленным  движением
руки удалил всех из шатра и долго оставался там один. Даже любимая жена  и
шут-арап не посмели поднять полог шатра,  пока  оттуда  не  раздался  звон
колокольчика.
     - Приведите мне русского Глеба! - приказал Батый.
     Изменника-князя посланцы Батыя нашли под стенами Коломны.
     Уклоняясь от стрел, которые летели  на  него  со  стен,  Глеб  кричал
Коломнянам, предлагая им открыть  ворота  и  впустить  победителей.  Обман
защитников русских городов стал повинностью изменника, и за этот обман  он
имел от Батыя коня, двух жен и свой шатер.
     Хан даже не  поднял  глаз  на  вошедшего  Глеба.  Перебирая  тонкими,
унизанными золотом колец  пальцами,  Батый  властно  сказал,  презрительно
выпятив нижнюю губу.
     - За Тавлура должна пасть твоя голова.  Не  приведешь  ко  мне  вождя
русского войска, я прикажу выбросить твой труп собакам! Иди!
     Не смерти искал изменник-князь, когда стал  советником  Батыя  против
отеческой земли и русского  народа.  Он  искал  себе  княжеского  стола  в
Рязани, откуда его  выгнали  когда-то  с  позором.  И  теперь  пришел  час
последнего испытания.
     Из слов военачальников он вывел, что воины Евпатия потому  неуловимы,
что скрываются в леса, куда не может проникнуть большое татарское войско.
     - Тогда их надо ловить на поле! - сказал он.
     - Тавлур ловил, а поймал свою смерть, - ответили ему.
     Всю ночь просидел Глеб у потухшего очага  в  своем  шатре.  Утром  он
поднялся на ноги, бледный, но быстрый в  движениях,  и  снова  увиделся  с
военачальниками.
     Те выслушали его  план,  покачали  головами.  Потом  старший  из  них
хлопнул его по плечу:
     - Будь ты князем на Руси, мы не скоро одолели бы тебя, Глеб.
     И все разошлись, чтобы начать выполнения плана князя-изгоя.
     Триста воинов осталось у Евпатия после битвы с полком с Тавлура, и из
этих трехсот было шесть десятков пеших мещеряков.
     Два  дня  русские  отсиживались  в  дальних  лесных  сторожках  и   в
заснеженных оврагах.
     Из сел и погостов, где еще не были  татарские  рыскальщики,  рязанцем
несли мужики хлеб,  пшено,  мясо.  Для  коней  стояло  на  лесных  полянах
множество сенных  стогов.  Воины  лечили  раны,  чинили  оружие,  зашивали
одежду.
     Бессон, звякая пустым кадилом, отпевал убитых и  придавал  их  земле.
Вместе с русскими отпевались и мещеряки.
     Старый мещерин слушал пение Бессона, кланялся, но крестного  знамения
не творил.
     - Умный человек этот мещера седая, - говорил  Бессон  Евпатию  -  Его
окрестить бы.
     - Крест мужества в сердце не прибавит, - отвечал Евпатий.  -  А  твоя
настойчивость отпугнуть старика может. Нам же без  друзей-мещеряков  татар
не одолеть.
     На третий день вновь решил Евпатий выйти из леса и напасть на  татар.
В этот день мещеряки принесли ему известия  о  том,  что  татары  подожгли
коломенские посады и подвезли к воротам стенобитные машины.
     - Поможем коломнянам! - решил Евпатий  и  приказал  Бессону  объехать
стан и объявить о том воинам.
     Утро встало облачное. На деревья и  на  высокие  заросли  бурьяна  по
дорогам ложился иней. Издалека приносило запах гари: то продолжали  гореть
коломенские пригороды.
     Еще не совсем  обутрило,  когда  русские  натолкнулись  на  небольшое
стойбище татар и напали на него. Татары бежали слишком  проворно,  и  даже
быстрые мещеряки не смогли преградить им дорогу.
     Это показалось Евпатию подозрительным. Но  он  никому  не  сказал  об
этом, а отдал приказ двигаться дальше.
     Скоро дорога вывела отряд на открытое место. Здесь Ока  делала  крюк,
принимая слева воды Москвы-реки. Леса далеко отступали  от  низких  речных
берегов.
     Не успели передние кони ступить на лед, как  сзади  дали  знать,  что
появились татары. Русские построились в  четырехугольник.  Мещеряки  цепью
распались по льду.
     Татары шли стороной, словно не видели  русских,  хотя  те  стояли  на
открытом месте. Потом еще небольшой отряд появился на другом берегу реки и
тоже ушел наискось, растаял в туманной изморози.
     - Пойдем на Коломну! - решил Евпатий.
     - Отсекут нас от леса, - сказал Замятня. - Гляди, Евпатий!
     В это время подъехал Бессон.
     - Теперь и глядеть нечего,  -  сверкнув  глазами,  строго  сказал  он
замятне. - От леса мы уже отсечены.
     Он указал рукой, и все посмотрели в  том  направлении:  вдоль  лесной
опушки мелькали татарские всадники.
     - На Коломну! - крикнул Евпатий, опасаясь,  что  воины  падут  духом,
обнаружив татар сзади себя.
     Но не пришлось воинам Евпатия увидеть верхи коломенских храмов: перед
ними появилась огромная татарская рать.
     На этот раз татары не стали ждать нападения русских - они рассыпались
по гладкому ледяному полю и с гиком вступили в бой.
     Мещеряки под предводительством Кудаша попытались отступить,  но  были
изрублены. Всадники Евпатия бросились мещерякам  на  выручку.  Им  удалось
потеснить передовых татарских  всадников  и  тем  самым  дать  возможность
Кудашу и нескольким мещерякам, в том числе и старому мещерину, пробиться к
своим.
     Кудаш был вновь жестоко порублен татарской саблей и еле  держался  на
коне. У старого мещерина было отсечено ухо. Кровь лилась ему  на  шею,  он
размазывал ее по лицу и прикладывал к свежей ране свою затертую рукавицу.
     Первым пал с коня Угрюм.  Нечай  попытался  пробиться  к  ковалю,  но
вынужден был отступить: звенящая татарская стрела ударила его  как  раз  в
левое плечо. Конюший выронил меч и укрылся за Замятню, который стоял перед
татарами нерушимо и бил направо и налево, уклоняясь от ударов и  перебивая
мечом смертоносные татарские сабли.
     Бой длился около часа, когда татары начали пятиться, оставляя на льду
раненых и убитых.
     Евпатий оглядел своих воинов и понял, что долее вести бой нельзя:  их
оставалась совсем малая горстка.
     - Подавайся назад, братцы! - крикнул он, продолжая отбиваться от двух
татарских всадников.
     Начался медленный отход. Давно воины Евпатия поднялись со  льда  Оки.
Они приближались уже к лесу, когда увидели длинный ряд саней.
     Сани тесным кольцом смыкались перед лесной опушкой.  Пробиться  через
это кольцо было невозможно без потери коня.  Прилегшие  за  санями  татары
выпустили вдруг кучу стрел.
     Русские  остановились.  Евпатий  покликал  своих  ближних.   К   нему
подъехали бессон, Замятня и Нечай. Кудаш  истекал  кровью  и  не  поднимал
головы от гривы коня.
     В это время со стороны татар выехал за линию саней всадник  и  громко
крикнул по-русски:
     - Сдавайтесь! Живыми вам отсюда не уйти!
     Русская речь с вражеской стороны озадачила Евпатия и его ближних. Они
переглянулись. В больших светлых глазах замятни мелькнула  искра  догадки.
Подумав, он сказал Евпатию:
     - То изменник Глеб!
     Вид убийцы рязанских и пронских князей,  чьим  именем  пугали  матери
блаживших детей, потряс воинов. Проклятый Рязанью изгой и на этот раз  нес
русским людям верную смерть!
     После минутного колебания Евпатий крепче уселся в  седле  и  поправил
шлем.
     Он отъехал от своих. Глеб приближался ему навстречу.
     -  Чей  ты,  храбрый  рязанец?  -  крикнул  он.  -  Назовись,   чьего
роду-племени?
     - Защищайся проклятый! -  ответил  Евпатий  и  бросился  на  Глеба  с
поднятым мечом.
     Но ловок был князь-изгой, и не притомилась в тот день  его  рука.  Он
отбил удар Евпатия и сам занес над ним  кривую  татарскую  саблю.  Крепкая
сталь пробила шлем. Евпатий пошатнулся и выронил  меч.  Оскалив  в  азарте
зубы, Глеб спрыгнул с коня и подбежал к Евпатию, готовясь поддержать  того
в седле. Он помнил ханский приказ привести к нему рязанского воина  живым.
Но Евпатий вдруг встряхнул головой, распрямился  и  всей  тяжестью  своего
тела обрушился на Глеба.
     Когда Замятня прискакал к нему после боя, Евпатий был мертв. Рядом  с
ним, задушенный, валялся князь-изгой.
     Шестеро русских воинов предстали перед Батыем.
     То были: Замятня, Кудаш, Нечай, поп Бессон, старый мещерин и кожемяка
Худяк.
     Все они были покрыты ранами, ратная одежда на них порвалась и повисла
клочьями.
     Сзади воинов, в санях-волокушах, лежало накрытое плащом тело  Евпатия
Коловрата.
     Батый долго всматривался в окровавленные лица русских воинов.
     Потом он спросил:
     - Кто вы? Почему вы напали на мое войско? Зачем убили пятьдесят тысяч
моих воинов?
     Половчанин-толмач перевел рязанцам ханскую речь.
     Русские воины не подняли от земли глаз. Только Бессон сказал толмачу:
     - Передай ему, что мы - рязанцы, русские люди. Хан со  своим  войском
побил наших жен, детей, разорил пресветлый город Рязань. За разорение мы и
били его воинов. И еще скажи: пусть  скорее  казнит  нас.  За  нашу  кровь
разочтется с ним Русская земля.
     Батый выслушал половчанина, потом приказал подвезти  поближе  сани  с
телом Евпатия.
     Перед ним открыли плащ. Батый долго разглядывал лицо павшего русского
витязя и вдруг молитвенно провел ладонями по лицу и  склонил  голову.  Его
примеру последовали и приближенные.
     После минутного молчания хан сказал:
     - Если бы у меня  была  тысяча  таких  богатырей,  как  этот  русский
витязь, я завоевал бы весь мир. - И обратился к русским  воинам:  -  Дарую
вам жизнь, храбрые люди. Идите в свой город. Никто не  тронет  вас.  Вождя
вашего похороните по своему обряду, с почестями.
     Выслушав речь толмача, рязанцы подошли к саням, взяли тело Евпатия  и
положили его на свои скрещенные мечи.
     Когда они тронулись от ханского шатра, перед ними расступилась орда.
     Окровавленные, еле  передвигая  ноги,  они  вышли  в  поле  и  вскоре
растаяли в морозной мгле.
     Батый дал знак к началу штурма Коломны.



                            ЦВЕТЫ НА ПЕПЕЛИЩЕ

     Вскоре после масленицы прибежал из Рязани в Чернигов гонец.
     Смертельно усталого, с обмороженным лицом  гонца  под  руки  ввели  в
горницу, где жил княжич Ингварь. Слуги княжича раздели ослабевшего гонца и
на руках снесли в горячую баню. Там  его  отпарили  кислым  квасом,  потом
валяли в снегу и вновь парили березовым веником. Лишь после  этого  гонец,
уже не молодой боярин пронского князя, вновь обрел дар речи и на расспросы
княжича Ингваря рассказал о бедствии, разразившемся над Рязанской  землей,
о разорении Рязани и Пронска, Переяславле и Коломны и  о  сожжении  малого
городка на Москве-реке.
     - Погибла Русь, княже, - говорил со  слезами  боярин,  и  не  встанет
вновь. Тронулся ныне Батый во Владимир-град, побьет суздальцев и ростовцев
- кто же вознесет вновь русскую славу на Оке и Клязьме?
     За одно утро почернел в лице и осунулся княжич Ингварь. Рассказывая о
гибели его дядьев и братьев, о том, что все храбрые рязанцы сложили головы
в неравном борьбе с татарами, гонец словно клал на плечи княжича все  горе
Руси, вливал в сердце терпкую горечь слез вдовиц и малых сирот.
     И князь Михаил Всеволодович после расспроса гонца  сказал  Ингварю  о
том же:
     - Один ты остался на всю Рязанскую землю, княжич. Тебе там и  княжить
пристало. Мужайся! Минует лихолетье, уймутся нечестивые -  земля  запросит
устроения. А кто же, кроме тебя,  пригреет  сирот  и  утешит  вдовиц,  кто
соберет бежавших в леса и дебри и  вновь  построит  на  пепелищах  села  и
города?
     Семь дней не выходил из своей горницы Ингварь, допуская к  себе  лишь
прислужника отрока. Целыми днями ходил он по горнице из угла в угол.
     В эти дни княжич превратился в князя. И борения двух чувств  -  жажда
отомстить жестоким завоевателем за смерть близких и разорение родной земли
и чувства ответственности за будущее края, за дело отцов, положивших много
труда и воинской доблести для становление Руси на берегах неведомых дотоле
рек - по крупице складывались сила молодого князя и его решимость.
     Мстить врагу теперь - значит неизбежно умереть в неравной борьбе.
     Князь Ингварь не страшился смерти. Но его потрясла мысль о  том,  что
никогда не встанут рязанские города, на  селищах  и  по  избищам  вырастут
бурьян  и  жгучая  крапива,  и  возделанные  нивы  вновь  порастут  частым
ельником...
     В городе начиналась робкая весна.  Днем  с  крыш  дружно  позванивала
капель, у порогов и у крылец собирались теплые лужи  снеговой  воды,  а  в
ночь падали морозы, небо ярко горело звездами, и на  месте  дневных  лужиц
образовывались рыжие наплывы льда.
     Десна  лежала  в  берегах  недвижно.  Но  с  каждым  днем  все   шире
разрастались на излучинах темные закраины,  прибрежные  ракиты  и  осокори
поблескивали капельками пота и чуть заметно розовели...
     На восьмой день князь Ингварь приказал отроку готовить  его  дорожную
суму, сказал о том же своим дружинникам, а сам прошел в княжеский терем.
     Князь Михаил задушевно простился  с  гостем,  хорошо  снабдил  его  в
дальнюю дорогу, дал два десятка запасных коней, а к вечеру приказал  попам
служить напутственный молебен.
     Обнимая последний раз Ингваря, князь прошептал ему, не скрывая слез:
     - Проведай  перво-наперво  мою  свет-Евпраксеюшку  и  поблюди  ее  во
вдовстве. А путь будет, проводи ко мне на Чернигов. Будь ей за место брата
старшего...
     Весна бежала вслед за малым отрядом князя Ингваря. И хоть  скоро  шел
отряд, но не опередил беспутицы. Под Мченском  их  перегнали  стаи  черных
грачей. Блестящие под солнцем, словно крытые  чернью,  птицы  садились  на
рыжие дороги, кружили над полями, давшими  широкие  проталины,  висели  на
приречных осокорях, уже замочивших корни в чистой воде растополья.
     Ингварь все чаще понуждаем был давать своим воинам дневки, и  наконец
под Дороженом  пришлось  остановиться  надолго:  в  ночь  прорвало  лесные
овраги, к утру загулял Дон, и мелкий, косой  дождь,  спустившийся  наутро,
погнал с полей и перелесков грязный, источенный солнцем снег.
     Посадник московского  князя,  что  управлял  городом,  изо  всех  сил
старался угодить князю Ингварю и все отговаривал его продолжать свой путь:
ужас татарского разорения докатился до этих мест, и людям думалось, что  в
эту весну никто, даже перелетная птица,  не  потянет  в  ту  сторону,  где
прошли татары.
     Но Ингварь не склонился на уговоры. И как только чуть провяли  лесные
дороги, покинул стены маленького городка.
     За Москвой,  на  пожарище  которой  Рязанцы  посмотрели  издали,  они
вступили в путь по которому двигалась татарская орда.
     Пожженные села, следы  огромных  становищ  с  кострищами  и  стойлами
животных, кости и  синие,  раздутые  трупы,  зверье,  убегавшие  при  виде
всадников, - ко всему этому за  один  день  пригляделись  глаза  рязанских
воинов.
     Но что надолго поразило путников и  с  каждым  днем  становилось  все
тягостнее, так это мертвое молчание вокруг.
     Им казалось, что все живое исчезло с этой поруганной  и  растоптанной
земли, и то, что чудом уцелело, то  обмерло  и  закостенело  заживо.  Даже
птицы,  что  тучей  носились  над  становищами  татар,  над   дорогами   и
пожарищами, даже птицы молчали, позабыв данные им от века голоса и речи.
     За два дня пути - от Москвы до Коломны - только один  раз  повстречал
отряд живого человека. То был старый лесной добытчик-смолокур, неосторожно
выглянувший из лесной чащи на проезжую дорогу. При виде  всадников  старик
нырнул в кусты, и сколько его не выкликали, не  вышел,  словно  провалился
сквозь землю.
     Приближение к родным местам после долгого отсутствия  всегда  волнует
сердце. И хоть по прежнему стояла над всей округой свинцовая тишина, воины
вздохнули легче, когда переправились  через  Оку  и  ступили  на  исконную
Рязанскую землю.
     Здесь весна была уже цветиста. Буйно цвела по  долинам  ольха,  ветер
приносил из березовых  лесов  облака  пахучей  пыли;  в  борах,  пропахших
смолой, как свечные огарки, тлели на ветвях сосен молодые, нежные  побеги.
В чаще беспрерывно куковали кукушки.
     От солнца и теплых ветров князь Ингварь стал еще  суше  и  легче.  На
скулы ему лег тонким золотом загар.
     Весна шла на быстрых ветрах, в  тонких  запахах  лесной  медуницы,  в
кружевном шелесте березовых ветвей. В свежие зори долго щелкали в зарослях
соловьи, вызывая в груди сладостное томление и прогоняя сон.
     И наконец увидел на своем пути князь Ингварь  то,  что  пущих  всяких
доводов ума укрепило его решимость возродить Русь:  На  небольшом  польце,
окруженным низким мелколесьем, шел за сохой пахарь!
     Князь удержал и коня и долго следил глазами за движениями пахаря.
     Склонившись над сохой, мужик в синей рубахе и в овчинной  шапке  брел
пахотью. С каждым шагом  малорослой  рыжей  лошадки  сошник  отваливал  на
сторону черный пласт земли. Над темной бороздой курчавился седой парок. За
пахарем длинным хвостом перелетали грачи. Они тыкали в черную землю своими
известковыми носами и деловито, молча шагали дальше.
     Потом князь увидел тонкий дымок над  лесом,  услышал  еле  различимый
стук топора и наконец в плотную наехала на живого человека.
     То был молодой, лет шестнадцати, бортник. С дымящимся куском трута  в
одной руке и с топором -  в  другой  бортник  только  занес  топор,  чтобы
вырубить на корне дуба свою мету, и не успел укрыться. От неожиданности он
так и замер с открытом ртом и с занесенным над головой топором.
     Ингварь улыбнулся и сошел с коня.
     - Промышляешь?
     Молодой бортник посмотрел зачем-то вверх, где меж  голых  еще  ветвей
жужжали над темным лазом в дупло пчелы, и пробормотал:
     - Стало быть, так...
     - Давно этим делом занимаешься?
     - Занимались батюшка с дедом, да полонили их обоих.
     - Татары?
     - Они.
     - Не боишься в лесу-то?
     Бортник опустил топор и расправил плечи:
     - Боишься - не боишься, а промышлять надо. Избу строить буду.  Вот  и
бортничаю.
     - И иэбу будешь строить? - уже весело спросил князь.
     - А как же? Век в лесной ямине не проживешь...
     Ингварь оглянулся на своих воинов и указал им  глазами  на  бортника.
Потом вынул из-за пазухи кожаную кису и достал из нее золотую гривну.
     - Вот тебе от рязанского князя. Крепче строй себе избу, надежнее.
     Бортник нерешительно взял гривну, подержал ее на  ладони  и  протянул
обратно Ингварю:
     - Это нам ни к чему...  Избу  будем  строить  топором.  Золото  князю
годится...
     Ингварь  улыбнулся  шире,  принял  гривну,  потом  показал  рукой  на
запасного буланого коня, что держал в поводу его стремянный:
     - А конь для хозяина пригодится? Вот такой. А?
     Бортник принял это за шутку и повеселевшим голосом ответил:
     - Кто ж коню не рад, да еще дареному!
     Ингварь передал ему повод от коня, потом  пустил  на  своего  коня  с
места в рысь к городку Красному на Осетре.
     Молодого князя жители Заразска встретили с ликованием.
     Напуганные рассказами о татарских зверствах,  люди  видели  в  гибели
всех рязанских князей предзнаменование великих  горестей  для  всей  Руси.
Многие собирались двинуться по весне в Киевскую Русь и  осесть  где-нибудь
на тихих берегах Сейма или Десны. И вдруг появился молодой князь Ингварь!
     Из ближних к городку селений два дня  сбегался  народ  посмотреть  на
князя, а посмотревши, люди становились уверенными в том, что никакая  сила
не заставит их оставить врагу родные места.
     Отряд князя Ингваря, направившегося в сторону пронска, с каждым  днем
пополнялся все новыми и новыми волнами.



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: историческая литература

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]