В  конце  недели,  проведенной  Василием  в  казарме   для
холостых  янычар,  всем им предстояло отправиться в баню. Узнав
об этом, Усман сделал небольшой подарок военачальнику Селима  и
упросил его отпустить молодого янычара домой по случаю свадьбы,
показав  составленный  по  всем правилам и скрепленный подписью
кади (судьи) брачный  контракт.  Начальник  отпустил  Селима  и
позволил  ему  на  будущее  переселиться  в  дом  тестя.  Отцом
Айшедуды был  пожилой,  довольно  состоятельный  турок  Махмуд,
трепетавший  перед  Усманом,  потому  что  ловкий Усман успел с
головой втянуть простоватого Махмуда в свои коммерческие  дела,
и  с  некоторых пор Махмуд оказался неоплатным должником своего
"покровителя".
     Перед свадьбой невесту показали  Селиму  только  в  чадре:
Усман не был склонен считаться с его мнением и вкусом. Селим не
должен был проявлять никакой самостоятельности. Василий заметил
лишь,  что невеста стройна, нарядна одета и, по обычаю турецких
женщин, ярко красит ногти в темно-красный цвет.
     -- Будто целый день мясо ногтями рвала! --  с  содроганием
подумал  Василий.  Махмуд,  будущий тесть, по лицу жениха сразу
распознавший, что тот совсем не рад  стать  супругом  Айшедуды,
теперь   потребовал  от  Усмана  включить  в  брачный  контракт
условие: если Селим вздумает отказаться от жены, то он  повинен
уплатить полсотни пиастров отступных.
     Дом   Махмуда,  отца  Айшедуды,  находился  неподалеку  от
стенных ворот Ун Капан близ Старого моста  через  Золотой  Рог.
Сюда,  к  тестю,  и  переехал  Селим  после подписания брачного
договора в домике кади, жившего во дворе мечети Ени Султан...
     На другой же день после свадебного  пира  в  доме  Махмуда
Василий ушел на свою янычарскую службу, а по возвращении застал
Айшедуду  в обществе муллы Ибрагима. Оказалось, что жена Селима
давала мулле подробнейший отчет о каждом шаге  своего  супруга.
Теперь  Усман мог реже наведываться к Селиму -- присмотр за ним
осуществлял и мулла, и тесть Махмуд, и сама  Айшедуда,  и  даже
домашняя   прислуга.   Под   этим   неусыпным  бдением  Василий
Баранщиков должен был строжайшим образом соблюдать весь  ритуал
намазов,  омовений  и  молитв.  Он  чувствовал  себя в незримых
цепях, которые давили, душили его.
     Бежать? Нелегко при таком надзоре!  Василий  не  мог  шагу
ступить  свободно.  Побег морем, снова на каком-нибудь корабле,
теперь был еще труднее, чем в Хайфе. Порт кишел  шпионами,  при
малейшем  подозрении  Усман  предал  бы  его  турецким властям.
Оставалось лишь выжидать  счастливого  случая  и  тем  временем
стараться  усыпить  бдительность своих надзирателей. Нужно было
также исподволь откладывать себе  денег  на  дорогу.  Это  тоже
требовало времени, тем более что ничтожной янычарское жалованье
выдавалось  нерегулярно,  очень  редко, обычно перед каким-либо
важным событием или праздником.
     Сама янычарская служба Василия была  отнюдь  не  тяжела  и
мало  обременительна.  Такая  служба  могла с годами превратить
человека в законченного лентяя и бездельника. За девять месяцев
пребывания в янычарском войске Василию приходилось  лишь  нести
караульные  обязанности  во  дворце.  Ни разу не брал он в руки
ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто  не
обучал  его  военному  делу  и  не  спрашивал с него каких-либо
военных знаний. Только неотступный  Ибрагим-мулла  требовал  от
Василия  твердого  знания  турецких  молитв,  говоря,  что  это
сослужит ему большую службу и прибавит немало звонких пиастров.
Как потом оказалось, мулла был прав!
     Скука терзала Василия  во  время  бесконечного  стояния  в
дворцовом  карауле, тоска преследовала его дома. Злую, жадную и
хитрую Айшедуду он возненавидел, она платила ему тем же. Не раз
она доносила на него мулле, и тот  все  более  косо  глядел  на
вновь   обращенного.   И   лишь   дворцовые   события   изредка
разнообразили унылую и тоскливую жизнь на чужбине. Они  были  и
забавными, и страшными.
     Так   однажды  пост  Василия  оказался  рядом  со  столбом
дворцовой  ограды,  на  которой  была  еще  с   вечера   вздета
отрубленная  голова  анатолийского  паши, казненного по приказу
султана. Рядом с головой висела на дворцовой  решетке  доска  с
приговором.
     Целый  день  эта  отрубленная  голова  глядела  на Василия
незрячими  глазами,  глумясь  насмешкой  смерти  над  смущенным
янычаром.   Прилетали  вороны  клевать  мертвечину,  Василий  с
отвращением гнал их. Множество зевак толпилось у решетки,  тыча
пальцами в сторону окровавленной, исклеванной, страшной головы.
Василий  Баранщиков  не  чаял, как избавиться от этого поста, и
даже  задумывался  о  немедленном  побеге,  который,  вероятно,
кончился бы его гибелью.
     Случалось  ему видеть и торжественные дворцовые церемонии,
вроде парадного выхода султана  со  свитой  на  богослужение  в
мечеть Айа-София. От дворца до мечети было не более полутораста
сажен,  но  шествие  длилось  свыше часа. По роскошной ковровой
дороге, выстланной  до  самого  храма,  султан,  сопровождаемый
свитой,  шел  босыми  ногами  к  мечети.  Сто  двадцать  высших
сановников свиты с макушки до пят были осыпаны  драгоценностями
и  золотом.  Видимо,  приближенные  султана  забыли  изречение:
"Роскошь -- это беда!" [Слова эти принадлежат турецкому феодалу
и политическому деятелю  XVII  века  Кочи  бею  Гемюрджинскому,
автору   трактата   о   причинах  упадка  Оттоманской  империи.
Напомнив, что  Османское  государство  "саблей  добыто  и  лишь
саблей   может   быть   удержано",   он   обращается  к  высшим
руководителям Оттоманской Порты  с  предостерегающими  словами:
"Роскошь  -- это беда!" Роскошь султанского двора поражала даже
французов. Так,  по  сведениям  автора  трактата,  при  султане
Мураде   III  (1574-1595)  состав  дворцовых  слуг,  получающих
жалованье, включая янычаров охраны, равнялся 37153 человекам, в
том числе кухонной прислуги -- 489, конюхов --  4357,  гайдуков
--  200, отведывальщиков пищи -- 40, дворников -- 356 (по числу
дворцовых дверей) и т. д. В позднейшие времена,  описываемые  в
повести, количество дворцовой прислуги еще более возросло.]
     Дома,  а  часто  и на службе, в свободные от караула часы,
Василий, чтобы занять праздные руки и  отогнать  черные  мысли,
пристрастился  к  сапожному  ремеслу. Он научился кроить и шить
турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера.  За  этим  занятием
никто  не  беспокоил  его,  он часами оставался один, обдумывая
планы бегства. Побег морем снова отдалил бы его  от  России,  а
посуху  пуститься  --  без  подмоги пропадешь! И дорогу надобно
загодя выспросить --  а  у  кого?  Об  этом  и  думал  Василий,
раскраивая цветной сафьян. Впрочем, собственных денег у него не
прибавилось: плату за туфли получал либо Махмуд, либо Айшедуда.
Они  вначале  удивились  пристрастию  янычара  Селима  к  столь
мирному и низменному труду, но зато быстро  привыкли  к  новому
источнику дохода!
     Только  раз  за  время  дворцовой службы Василий воспрянул
духом в надежде, что подвернулся случай для побега.
     Однажды  великому  визирю  тайно   пожаловались   портовые
власти:  иностранные  суда перестали нанимать турецких лоцманов
для  проводки  кораблей  через  пролив  Дарданеллы.  Знаменитый
пролив  был  глубок  и  удобен, лоция его давно известна, чужие
штурманы легко  проводили  большие  суда  без  помощи  турецких
лоцманов. В проливе явно "не хватало" мелей и препятствий!
     Когда  великому  визирю  доложили жалобу турецких моряков,
было  решено  затопить  в  проливе  несколько   старых   судов.
Начальник  янычаров  почтительно  напомнил  визирю,  что  среди
дворцовых стражников есть бывший моряк Селим, который в  данную
минуту стоит на караульном посту у входа в Баби-Али, резиденцию
великого визиря. Высокий сановник велел позвать янычара-моряка.
     Представ  перед  высшим  чиновником  Блистательной  Порты,
Василий собрал все  свое  мужество,  чтобы  достойно  встретить
суровый  приговор,  ибо не сомневался, что стал жертвой доноса.
Великий визирь узнал в вошедшем того новообращенного,  которого
недавно наградил и определил янычаром.
     --  Правда  ли,  что  ты  сведущ  в морском деле, воин? --
благожелательно  спросил  визирь.  --  Знаком  ли  тебе  пролив
Дарданеллы?
     Василий  приободрился.  Какое-то  дело, очевидно тайное, в
Дарданеллах? Против кого оно?  Уж  не  против...  земляков  ли?
Василий  знал,  что на побережье Черного моря, в Анапе и других
пунктах, турки срочно возводят против русских  новые  крепости,
причем  строят  эти крепости французские инженеры. Неужто и его
хотят  послать  на  подобное  дело?   Исход   поручения   легко
предсказать! Либо он попадет к своим... либо на кол!
     --  Мы решили доверить тебе одно поручение государственной
важности,  воин  Селим,  --  говорит  великий  визирь,  любуясь
волнением  красавца-янычара  и приписывая его тому впечатлению,
которое сам производит на этого воина. -- Я велел позвать  сюда
и  Джадида-ага, самого старого из морских лоцманов Стамбула. Он
покажет  тебе,  Селим,  наиболее  узкое  место  в  Дарданеллах,
которое ты должен будешь сделать... еще уже и менее удобным для
судоходства.  Ты  утопишь  там два старых корабля, чтобы никто,
кроме Джадида-ага, не знал, как обойти эти препятствия.  Ступай
с  миром  и  доложи  мне,  что  корабли  гяуров не могут пройти
Дарданеллами без услуг Джадида-ага.
     На следующий день две  гребные  галеры  под  командованием
воина  Селима  вывели  из  военной  гавани  Стамбула два старых
фрегата, некогда захваченных у генуэзцев. Корабли еле держались
на воде. На счастье обеих гребных галерных  команд,  ветер  был
попутным,  иначе  тридцативесельным  галерам  было  бы  нелегко
буксировать громоздкие старинные  суда.  Экспедиция  только  на
третьи  сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты
были поставлены на якоря: Баранщиков побоялся начать погружение
фрегатов в свободном плавании, так как  течение  в  этом  узком
месте  пролива  оказалось  сильным  и  корабли  могло  снести к
берегу.
     Вместе с Джадидом-ага и капитанами обеих галер  Василий  в
последний  раз  обошел  внутренние помещения обреченных морских
ветераном. Оба капитана искали какою-нибудь поживы, Василий  же
просто  хотел подольше оттянуть возвращение в Стамбул. Турецкие
моряки с подобострастием относились к уполномоченному  великого
визиря!
     Однако  ветер  мог  перемениться  и  помешать  операции, и
Василий, покинув фрегаты, дал команду приступить к  погружению.
Матросы   выбили  щиты  из  заранее  подготовленных  в  корпусе
отверстий, и первый фрегат медленно погрузился в море. Уже уйдя
в воду ниже ватерлинии, корабль лениво повернулся набок и  чуть
не  накрыл сеткой своего ветхого рангоута одну из галер. Второй
фрегат  утопили  безо  всяких  происшествий.   Во   всем   этом
предприятии было что-то грустное, гадкое и постыдное. На всякий
случай  Василий  хорошо запомнил место погружения по очертаниям
береговых скал. Теперь он  сам  сгодился  бы  в  дарданелльские
лоцманы и втайне надеялся, что это знание пригодится землякам.
     По  возвращении  из  этого  морского  похода "храбрый воин
Селим"  был  награжден  пятьюдесятью  старинными  мишлыками  по
шестьдесят  пар. [несколько более 30 рублей на русские деньги.]
Дворцовый  казначей  вручил  их  Селиму   прямо   в   руки,   и
награжденный   понадеялся   утаить  эти  деньги  от  супруги  и
родственников.
     Увы! Давая  сдержанные  ответы  на  расспросы  домашних  и
упирая  на  секретный  характер  исполненного поручения, янычар
Селим убедился, что  дома  все  известно!  Махмуд,  Айшедуда  и
явившийся  в  гости  Усман,  перебивая  друг друга, пересказали
Селиму все подробности плавания, место погружения обоих судов и
даже точную  сумму  полученного  Селимом  вознаграждения  сверх
жалованья.
     Василий все же решил не сдаваться.
     --  Полученные  деньги  я оставлю у себя, -- проговорил он
независимым тоном, -- дабы супруга моя  Айшедуда  не  утруждала
себя  покупкой  продуктов на базаре. Я сам намерен заботиться о
покупках,  и  поэтому   деньги,   полученные   в   награду   за
государственные  труды, я внесу в дом моего тестя виде изобилия
яств и питий для моей благословенной семьи и нашего благодетеля
Усмана.
     Переполох  поднялся  страшный!  Айшедуда   завизжала   так
пронзительно, будто в комнате завертелось сто несмазанных колес
арбы.  Тесть  горестно  качал  крашенной бородой и, сквозь визг
Айшедуды, что-то говорил о скупом и невоспитанном  зяте.  Усман
держался   за  голову  и  громко  охал  по  поводу  неслыханной
неблагодарности своего питомца и  подопечного  Селима.  Василий
терпел  этот  содом  молча,  но  более  пяти минут не выдержал.
Развязав кошелек, он отдал  тестю  пятьдесят  мишлыков.  Махмуд
тотчас  же  вынужден  был  уступить  львиную долю Усману, и шум
затих.
     Василий удалился к себе в каморку и  принялся...  строчить
швы  у  заготовленных  туфель.  Больше он не пытался заводить в
этом доме разговоры на тему хозяйственной экономии.  Деньги  на
побег следовало искать иным способом.
     Вот  как  сам  Василий  Баранщиков  описывал темную полосу
своей стамбульской жизни:
     "Любовь к отечеству России, вера Христианская,  внутреннее
и  наружное  самого  себя  чувствование,  воспоминовение жены и
троих сирых детей в Нижнем Нове городе, к тому же еще и то, что
принужденно он должен был исполнять магометов закон под строгим
присмотром и наказанием,  ежечасно  приближающимся,  так  же  и
образ   жизни   и  нравов  Российских,  несходных  с  Турецким,
повергнули  его  наконец,  Баранщикова,  в  крайнюю  печаль   и
смущение.  Благочестие  христианское  твердило  в  совести  его
раскаяние, что  он  впал  по  нещастным  своим  приключениям  в
магометанскую  веру". ["Нещастные приключения", изд. III, 1793,
стр. 64-65. Кстати, отрывок дает ясное представление о стиле  и
художественном уровне этой книжки.]
     Вдруг  неожиданное  происшествие  чуть не погубило Селима.
Ему вновь довелось изведать, как тогда говорили,  непостоянство
колеса Фортуны.

     Побег

     Случай,  едва не погубивший Василия Баранщикова, произошел
незадолго до праздника байрама в  конце  рамазана,  который  на
этот раз, по европейскому календарю, пришелся на июнь Во дворце
султана,  где  нес  свою  службу  Селим, тщательно готовились к
праздничным  торжествам.  Повсюду  обновлялись  или   чистились
драпировки,  украшения,  ковры, чинились и красились обветшалые
части дворцовых зданий. Василий опасался этих работ, потому что
прятал в укромном тайничке оба свои  паспорта  --  единственный
предмет,  о  котором  он  ничего  не сказал Усману и не показал
никому в Стамбуле. Когда  мешочек  с  паспортом  стало  слишком
опасно держать во дворце, Василий решил перенести его домой. Со
всевозможными предосторожностями спрятал он мешочек под порогом
своей каморки, где занимался шитьем обуви и где никто за ним не
прибирал.
     Подсмотрела ли Айшедуда подозрительные манипуляции супруга
у порога,  почуяла  ли  какую-то  перемену в настроении Василия
после морской  экспедиции,  окрылившей  его  новыми  надеждами,
только  одним несчастным утром, воротясь домой со службы, Селим
увидел оба свои паспорта в  руках  Айшедуды.  Когда  он  вошел,
женщина метнулась к выходу.
     --  Стой!  Куда? -- закричал Василий и схватил ее за руку.
-- Отдай мне эти бумаги!
     Вид у  супруга  был  такой,  что  Айшедуда  в  первый  раз
испугалась его. Но она постаралась не показать испуга и принять
обычный  надменный  тон.  Это  на сей раз было нелегко: Василий
ухватил ее за руку и, видимо, не торопился отпустить!
     -- Отец! --  запищала  она  жалким  голосом.  --  Беги  на
помощь! Селим бьет меня! На помощь!
     Тогда  Василию  пришлось применить силу, и документы упали
на пол. Он подхватил их и  запихал  в  карман.  Тут  в  комнату
вбежал Махмуд и замер в изумлении при виде непривычной картины:
на  коврике  ревет  Айшедуда,  а  над  ней  грозно  возвышается
великанская фигура Селима во всем янычарском облачении.
     Тесть, увидев лицо зятя, струсил не на  шутку  и  даже  не
попытался удерживать витязя, когда тот ступил за порог с тайной
мыслью бежать тотчас же, пока документы не изъяты.
     -- Махмуд-ата! -- завопила Айшедуда. -- Не выпускай Селима
из дому. Я видела у него крупные иностранные деньги!
     Счастливая  догадка  озарила  Василия. Он спасен! Турчанка
приняла найденные бумаги за иностранные денежные купюры.
     -- Откуда у тебя эти деньги?  --  недоверчиво  осведомился
Махмуд. -- Сколько же их у тебя и что ты намерен с ними делать?
     --  Я  сберег свое матросское жалованье, потому что не пью
вина и не мотаю деньги по ветру, -- отвечал янычар. -- А достал
я  их  из-под  пола,  чтобы  выменять  на  турецкие  деньги   у
иностранных  курьеров,  которые  приходят в Баби-Али, к визирю.
Получу я за них не меньше двух сотен пиастров. И я хочу  купить
себе  на  них  к  байраму  новое обмундирование и оружие. У нас
будет смотр янычарам на празднике. Сам  великий  визирь  примет
наш парад. Я не желаю выглядеть на параде нищим... И не советую
никому вмешиваться в мои дела!
     --  Слова твои мудры и вески, это речь зрелого мужа, и мне
она отрадна! -- забормотал  Махмуд.  --  Встань,  Айшедуда,  не
серди  супруга  столь  громкими  рыданиями. Когда же ты намерен
обменять иностранные деньги на турецкие?
     -- При первой встрече с курьерами, во дворце или на  улице
в  Пере, где живут чужеземные послы. А теперь -- не мешайте мне
раздеться и отдохнуть после службы!
     Айшедуда, выйдя из комнатки, уже накинула было шаль, чтобы
сбегать к Усману, но отец удержал ее на пороге.
     -- Не торопись, Айшедуда, -- сказал он. -- Усман все равно
отберет у нас все деньги Селима в уплату долга. Пусть твой  муж
сперва  принесет  деньги  домой  и отдаст их мне, а я отдам ему
свое старинное оружие  из  сундука.  Такого  нет  ни  у  одного
янычара  во  дворце,  но  ведь  лежит  оно уже много лет, может
заржаветь и испортиться, деньги же всегда остаются...  свежими!
Если он отдаст мне все, что выручит за свои иностранные деньги,
то есть двести пиастров, мы не останемся с тобой внакладе, хотя
некогда оружие мне стоило дороже.
     Через  несколько  дней  после этого происшествия Селим был
послан своим начальником на тот берег Золотого Рога, а  Галату,
где  невдалеке от Усманова жилища близ улицы Топхане помещались
оружейные мастерские и воинские казармы. И на этот раз  счастье
улыбнулось Василию!
     Не  успел  он  выйти  на  просторную,  застроенную виллами
дипломатов Большую улицу Перы, столь памятную  ему  по  первому
дню  пребывания  в  Стамбуле,  как  из-за угла показался легкий
возок,  сопровождаемый  двумя  верховыми.  Один   из   верховых
придержал коня и о чем-то спросил прохожего разносчика фруктов.
Янычар  Селим  только-только вознамерился узнать у конника, где
тут проезжают иноземные курьеры, как  вдруг  услышал  из  возка
русские слова:
     -- Ну, что ж ты, братец, под самый конец вдруг замешкался?
Или дорогу забыл?
     --  Хотел  грушами  вас  попотчевать,  ваше благородие! --
весело отвечал конник. -- У нас в Киеве я еще таких не видывал!
     Перед  изумленным,  обрадованным   Василием   оказались...
земляки!  Дипломатический  русский  курьер  с охраной! Не помня
себя от волнения, бросился  Василий  Баранщиков  к  запыленному
возку:
     --  Ваше  благородие, господин честной! Батюшка! Дозвольте
слово молвить!
     Молодое  безусое  лицо,  почти   мальчишеское,   выбритое,
напудренное,  но  даже  под слоем пудры веснушчатое, влажное от
пота, обрамленное буклями седого парика...  и  пухлые  губы,  и
вздернутый   нос...   Господи,   молодой  российский  барин!  С
удивлением глядит на Селима. Еще  бы  не  удивляться:  турецкий
янычар с каким-то ходатайствам!
     Запинаясь,   путая   слова,   Баранщиков  умоляющим  тоном
попросил разъяснить ему дорогу к российской границе: мол, через
какие города турецкие,  молдаванские  и  прочие  ездят  господа
курьеры в Петербург либо в Москву-матушку.
     --  Да  на  что  тебе сие, братец? -- в недоумении спросил
молодой курьер.
     Василий стоял уже под окошечком возка и мог говорить тихо.
     -- Извольте-с объяснить мне дорогу домой, сударь,  ибо  за
мною, возможно, наблюдают, и времени на разговор в обрез у меня
и  у  вашего  благородия... Заставьте бога православного за вас
молить, ежели живым домой  доберусь!  Коли  будет  на  то  ваша
милость...  Сирот ради, что дома обретаются в нищете, пока отец
их здесь в плену погибает...
     Из глаз Баранщикова брызнули слезы.  Оба  верховых  казака
приблизились  и слышали последние слова. Их тронуло горе чужого
человека в янычарской одежде.
     -- Ваше благородие,  --  проговорил  старший  из  них.  --
Дозвольте мне по-простому, по-мужицки ему растолковать. Видать,
человек-то российских кровей... Дозвольте поясню...
     --  Да  нет,  Романыч,  как  же  ты ему растолкуешь, бог с
тобой! Он и не упомнит всего, да и ты  наврать  можешь...  Нет,
нет, от сего пользы не будет, надо по-другому!..
     Молодой  человек,  видимо,  понял  ситуацию  правильно. Он
говорил торопливо, нервно покусывая губу и решая мысленно,  как
же вернее помочь голубоглазому янычару с матушки-Руси.
     --  Ты...  грамоте  разумеешь?  --  спросил  он  наконец у
Василия.
     --  Обучен  читать  и  писать,  ваше  благородие.   Будьте
милостивы, сударь.
     --  Вот!  -- произнес курьер не без стеснения. -- Возьми и
спрячь эту бумагу. Я на ней для  своих  надобностей  весь  свой
путь  нарисовал,  от  самого Киева, ибо следую сейчас оттуда...
Как зовут тебя, братец?
     -- Василий, Яковлев сын, по фамилии Баранщиков,  век  буду
за ваше здравие бога молить!
     --  Помоги  тебе  бог,  братец,  -- растроганно проговорил
курьер. -- А тут вот,  на,  возьми  немного  денег  российских,
полтина  серебром  наберется.  Издержался  в  дороге,  более не
могу... Да ты почему  ж  к  послу  российскому  не  обратишься?
Булгаков,  Яков  Иваныч,  слыхал? Или... не жалует тебя министр
государынин?
     -- Эх, ваше благородие! Жалует царь, да не жалует псарь! С
порога посольского дворецкий прогнал, даже слушать не стал,  не
то что ваша милость!
     --  Что  ж, земляк, счастливого тебе пути! Коли задуманное
исполнить намерен по размышлении зрелом,  даю  тебе  совет:  не
больно  мешкай!  Тучу  видишь  вон, над морем? Коли видишь тучу
грозную, сам разумей, что дождя-грому не миновать! Не  пришлось
бы   навещать   тебе   Якова-то  Ивановича  в...  Семибашенном!
Смекаешь?
     -- Вроде бы соображаю, ваше  благородие!  Спаси  вас  бог,
сударь!
     Дома   Василий  не  рискнул  сразу  вынуть  и  рассмотреть
драгоценную бумажку с маршрутом, потому что застал здесь Усмана
и  муллу  Ибрагима-баба  в  оживленной  беседе  с  Махмудом   и
Айшедудой.     Громкие    восклицания    понеслись    навстречу
возвратившемуся домой янычару.
     -- Привет тебе,  воитель  Селим,  да  хранит  тебя  Аллах!
Посмотри-ка  что  приготовил  тебе  тесть  к  параду  янычар на
байраме. Ты будешь блистать как солнце!
     И Василий был тут же опоясан отличным  поясом,  сверкающим
подобно  хвосту  жар-птицы.  К  этому  богатому поясу прицепили
дамасской стали кинжал, оправленный жемчугом и яхонтами,  а  за
пояс  заткнули  пару  длинных пистолетов с колесцовыми замками,
золотой насечкой  и  перламутровыми  инкрустациями.  В  зеркале
Василий  увидел  свое собственное изображение и вспомнил книжку
сказок о старинных богатырях.
     Мулла заставил своего подопечного прочитать  вслух  четыре
мусульманские молитвы и подивился четкому чтению.
     --  Это  тоже  пригодится тебе на параде, сын мой, и будет
высоко зачтено тебе! -- предсказал он  веско.  --  Твои  успехи
удивительны  и быстры, ты уже замечен и отличен среди дворцовых
янычар нашего султана, и начальники хвалят твое усердие.  Но  в
душе  моей  нет  полного покоя за твое благополучие, потому что
пророк велел правоверным не  пренебрегать  его  благодетельными
дарами  и вкушать радости жизни после трудов и подвигов во слав
Аллаха. Скажи мне, сын мой, почему ты равнодушен  к  священному
праву мусульманина на высшие домашние радости? Почему ты до сих
пор  имеешь  одну  жену  Айшедуду?  Ей  скучно в твоем доме без
добрых подружек! На радость себе и ей ты  должен  будешь  взять
после рамазана еще одну жену в дом. Этим ты рассеешь сомнения в
том, что ты еще не вполне тверд в законах шариата.
     Баранщиков спокойно отвечал мулле:
     --  После  того,  как  великий  визирь,  мой  покровитель,
сделает смотр янычарам и окончится  парад,  мне  будет  вручено
жалованье  за девять месяцев службы. Тогда я расплачусь с моими
благодетелями Усманом-ата и Махмудом, и они, возможно,  помогут
мне,  как  добрые  родственники,  сыскать  столь же добрую, как
Айшедуда, вторую супругу!
     -- А видел ты нынче иностранного курьера... -- начала было
Айшедуда, но ее отец, Махмуд, сердито дернул дочь за  рукав,  и
она  прикусила  язык.  Усман  взглянул на нее подозрительно, но
ничего не спросил. Василий же снял свои новые доспехи и ушел  к
себе,  будто  бы дошивать очередную пару желтых турецких сапог.
Время от времени он озирался на все стенные  щели  и  осторожно
разбирал  рисунок  на  помятой  бумаге, врученной ему несколько
часов назад российским курьером.

     Янычарский парад прошел для Селима удачно. Великий  визирь
остался  доволен  всеми янычарами дворцовой стражи, но особенно
восхитил его бравый и великолепный вид  воина  Селима,  заметно
выделявшегося  среди  всей  шеренги. Вызвав бравого воина перед
строем, он приказал ему прочитать молитву и одобрил быстроту, с
которой Селим вертел языком, отмолачивая текст  угодной  Аллаху
молитвы.  В присутствии великого визиря и янычара-аги, старшего
начальника над всем янычарским войском, казначей вручил  Селиму
полную   сумму  его  девятимесячного  жалованья  --  шестьдесят
гершей, или пиастров по сорок пар --  двадцать  четыре  русcких
рубля.
     Отправляясь   на   парад,   разодетый  Василий  Баранщиков
прихватил с собою и оба паспорта, сказавши своим подозрительным
домочадцам, что на торжестве ему, возможно, предоставится самый
удобный случай сговориться с  кем-либо  из  иностранцев  насчет
обмена иностранных денег на турецкие. Айшедуда вознесла молитву
Аллаху,  чтобы  Селиму  удалось поскорее сговориться и получить
деньги -- ей не терпелось прибавить кое-что к своим собственным
сбережениям. Ведь раньше, чем этот покорный дурень заведет себе
новую жену, ей, Айшедуде, нужно побольше припрятать для себя! С
этими разумными мыслями почтенная турчанка ожидала прихода мужа
с парада.
     А что же супруг? Если бы Айшедуда с  Махмудом  и  Усман  с
муллою смогли бы увидеть сейчас султанского янычара!
     Ни одному из четырех попечителей Василия и в голову прийти
не могло,  что  их  подопечный  отважится  на рискованный побег
прямо с военного праздника! На этом  Василий  и  построил  свой
расчет!
     Покинув  дворец во всем своем роскошном одеянии, то и дело
оправляя длинный кинжал на поясе и тяжелые пистолеты, бренча  в
кармане мошной с монетами, Василий... плыл на лодке в скутари!
     Перевозчик,  пожилой  худой  турецкий  рыбак, старался изо
всех сил угодить важному пассажиру. Чтобы развлечь  его,  рыбак
рассказывал  забавный  анекдот,  который  любит  повторять  все
стамбульские лодочники, про упрямого купца,  возвращавшегося  с
царьградского  базара.  Купец  заспорил  с лодочником о цене за
переправу, потому что цена в две пары  показалась  ему  слишком
высокой.   Отказавшись  от  перевоза,  упрямый  купец  со  всем
имуществом отправился... вокруг Черного и  Азовского  морей  из
Стамбула  в  Скутари! Прошел он тысячи три километров, истратил
тысячи пиастров, странствовал более двух лет, зато... сэкономил
две паре за перевоз и всю жизнь этим гордился!
     Вот за  тяжеловатой  башней  Леандра  уже  ясно  виднеются
минареты мечетей Скутари, или Ускюдура, как зовут его турки. На
пристани  Саладжак  Скелези  янычар  Селим расплатился со своим
разговорчивым  перевозчиком  и  вручил  ему  две   пары.   Мимо
монастыря  дервишей  и  мечети  Ихзание он дошел до знаменитого
мусульманского кладбища, где находятся  склепы  многих  жителей
Стамбула,  пожелавших  найти вечный покой не в европейской, а в
азиатской  земле!  Ибо  так  подобает  настоящему  правоверному
мусульманину!
     Обойдя   огромное  кладбище  с  его  тенистыми  деревьями,
Василий  углубился  в  тесный  лабиринт  армянских,  греческих,
болгарских   домиков  холмистого  предместья.  Кривой  переулок
приводит  к  неприметному  домику...  С  его  хозяином  Василий
некогда  встретился  всего  раз  в  жизни,  в те дни, когда еще
таскал на спине тяжелые мешки в стамбульском порту и  нанимался
поденщиком  к  местным  грекам.  Хозяин домика велел звать себя
братом Спиридоном и попусту не  приходить,  если  это  "святому
делу  без  пользы".  В  чем  заключалось "святое дело", Василий
смекал, но с кем-либо болтать  о  том  зарекся.  Ему  еще  грек
Христофор,  кораблевладелец,  сказывал:  обо всем, что касается
общего дела для всех греков,  живущих  под  игом  султана,  он,
Василий  Баранщиков,  ни  в  трезвом,  ни  в пьяном виде, ни на
исповеди, ни на дыбе не должен словца проронить, иначе, мол,  и
себе беду наживет еще горшую, и других добрых христиан на плаху
приведет  целой  толпой! И вот к таинственному брату Спиридону,
причастному к "святому делу" греков, и спешил сейчас Василий.
     Брат Спиридон оказался дома. Увидев еще из оконца, что  во
дворик  вошел  дворцовый янычар в парадной форме, хозяин домика
быстро шагнул из комнат в сени  и  спокойным,  строгим  голосом
спросил,  за  какою надобностью явился столь неожиданный гость.
Василий уже по дороге  обдумывал  слова,  которые  должны  были
успокоить  подозрительность  грека  и  расположить его в пользу
посетителя.
     -- Помоги, брат Спиридон,  единоверцу.  Прибегаю  к  твоей
помощи, зане для вашего святого дела хоть малую пользу принести
готов.
     У  грека  сурово  сдвинулись брови, лицо приняло выражение
гнева и удивления.
     -- Кто ты таков и зачем ко мне явился? -- спросил он грубо
и резко. -- Дела мне нет до вас и никакой пользы мне от тебя не
надобно. Если обознался, так ступай подобру-поздорову дальше!
     -- Не гневайся, брат Спиридон! Не  изволишь  ли  вспомнить
меня,   Христофорова   матроса   Василия,  что  потом  портовым
грузчиком был и с тобою в греческом доме на Фанаре  встречался?
Я туда поденно работать приходил, припомнил, брат?
     --  Да,  как  будто  узнаю  теперь.  Почему на тебе одежда
янычарская? Небось мусульманином стал?
     -- Не гневись, батюшка, затем и пришел... Помоги,  родной!
Дозволь  у  тебя  переодеться, найди мне, батюшка, какую-нибудь
нехитрую справу, а себе -- вот это все и оставь!
     -- Да ты что, ума лишился? Тут одних камней драгоценных  и
золотого шитья сотни на две будет.
     --  Глаз  у  тебя,  брат  Спиридон,  верный,  как  у гостя
торгового. Определил ты цену всей этой  справе  правильно:  две
сотни  пиастров  за  нее  на  базаре  любой  купец  отдаст,  не
задумается. Так вот, возьми всю эту справу да на пользу  вашему
святому  делу и обрати. А мне -- достань тотчас сапоги простые,
черные, да одежду греческую. Сколь сил моих хватит -- столько я
нынче верст должен между Стамбулом и собою оставить.
     -- Неужто решился, презрев  опасность,  в  отечество  свое
воротиться?
     --  Истинно  так,  брат.  Не  только мучения презрев, но и
самое смерть, если случится, что пойман буду!
     -- Ну, если так,  да  будет  мир  тебе  под  самым  убогим
кровом.  Дар  твой  братский  приемлю,  ибо  сделан  от чистоты
сердечной... Но только... В случае беды сумеешь ли ты...
     -- Сумею ли смолчать, куда оружие дел? И в  мыслях  такого
опасения  не  держи:  помру  -- не выдам. Только мне, брат, уже
пора переодеваться и идти, покуда погони за мной нету.
     -- Неверно мыслишь, друг! Беду так наживешь. Ночи темной у
меня дождись, перед рассветом  и  выйдешь.  Раздевайся,  ложись
спать до утра, а я покамест схожу проверю, не заметил ли кто из
соседей,  что  сюда янычара занесло. Коли сие замечено было, то
придется тебя в другой дом тихонько отвести, чтобы видели,  как
янычар от меня ушел.
     Целый  час грек не возвращался. Ждать было так томительно,
что Василий уж и не рад был этой дружеской услуге. Воротившись,
брат Спиридон  сказал,  что  Василия  никто  не  видел  в  этом
дворике,  но  осторожности  ради  нужно все же дождаться полной
темноты. Повечеряв с гостем, грек предложил ему постель. Снимая
с себя богатую турецкую одежду, красные сапоги, пояс  и  чалму,
Василий  сознавал  ясно, что делает это в последний раз: носить
ему теперь либо  платье  христианское,  либо...  надеть  рубаху
смертника перед казнью!
     Ясное  безоблачное  утро  Петрова дня -- 29 июня 1785 года
застало Василия Баранщикова уже  не  в  костюме  янычара,  а  в
скромной  одежде  греческого  уличного торговца. Вместо широких
бархатных шальвар и красных сапог -- на ногах простые  холщовые
штаны,  заправленные  в  черные  сапоги  яловой кожи. На плечах
тонкий суконный кафтан. Бритую голову скрывал греческий колпак.
Даже рост Василия  словно  бы  уменьшился  в  этом  неприметном
наряде.  Крепко  обнявшись  с  братом Спиридоном, Василий перед
рассветом вышел на улицу и встретил  наступающее  утро  уже  на
берегу Босфора.
     Перед  ним  красовался  Стамбул. Величавый купол Айи-Софии
четко обозначался на фоне легкого  утреннего  облака.  Курились
окрестные  холмы  и  долины  по  берегам  Босфора. Сильная роса
блестела на каждой травинке, на каждой веточке --  день  обещал
быть  жарким.  Прозрачный  пар  поднимался от воды Босфора, она
казалась сейчас бесцветно, будто вылинявшей на  летнем  солнце.
На   пристани   Ихзании   Скелези   Василий   нанял   лодку  до
Семибашенного замка, того самого, куда  сажают  государственных
преступников и где султан держит в заключении послов тех стран,
с  которыми Турция вступает в войну. От пристани до замка -- не
близко, семь верст. И лодка нужна большая и крепкая, потому что
высится Семибашенный замок не над Босфором, а уже  над  берегом
Пропонтиды, как зовут греки Мраморное море. Удивительная стояла
тишина! Холодное серебро раннего утра медленно озаряло небосвод
над  Стамбулом.  Из  утренней дымки все явственнее вставали над
зеленью садов очертания древних стен,  шпили  сотен  минаретов,
купола  мечетей.  Все они рдели в пламени разгорающейся зари...
Так  прощался  с  Царьградом  Василий  Баранщиков  под   мерные
всплески весел турецкого лодочника.
     Откуда-то сзади донесся меланхолический крик муэдзина:
     -- Аллах-ху-экбэр! Аллах-ху-экбэр!
     Лодочник  тотчас  же бросил весла, разостлал на носу лодки
свой дастархан и совершил  намаз.  Глядя  на  него,  человек  в
греческой  одежде, небрежно развалясь на лодочной корме, не без
злорадства думал, что теперь призывы муэдзина можно  пропустить
мимо ушей. Призывы эти больше его не касаются!
     Когда  первый  солнечный  луч  лег  на водную ширь, справа
медленно проплыл в синем небе купол Малой Айи-Софии. Еще  через
полчаса  миновали  древнюю башню Велизария, окруженную вековыми
дубами, платанами и буками. Эта седая башня помнит еще  времена
византийского   императора   Юстиниана,  чьим  полководцем  был
Велизарий.
     И вот, наконец, предместье Едикуле с Семибашенным  замком!
Василий  Баранщиков, совершивший лишь вчера переправу из Европы
в Азию, нынче вновь выступил из лодки на  европейскую  землю  в
Царьграде.
     Улица  Псаматия  приводит  его к воротам Едикуле в древней
зубчатой стене, опоясывающей весь  город.  В  открытых  воротах
навстречу   Василию  попались  два  янычара.  Голоса  их  гулко
прозвучали под каменным сводом привратной башни. Разминувшись с
ними, Василий вышел из ворот и, не оглядываясь на "второй Рим",
размеренно зашагал по знойной дороге.

     Свадьба в Агиос Стефанос

     Оставив за собой царьградские ворота, Василий  Баранщиков,
переодетый в греческое платье, сам подивился, что не испытывает
особой  боязни  в  столь  опасных  обстоятельствах. Им овладело
чувство спокойной  уверенности  в  себе.  Снова  он  становился
хозяином  своей  трудной  судьбы,  а  не  щепкой  в  водовороте
событий. Исчезло у  Василия  томящее  сознание  одиночества  на
чужбине  --  теперь  ему  как  бы незримо сопутствовали друзья:
Баранщиков про себя твердил имена и адреса, сообщенные  ему  на
прощание  братом  Спиридоном.  Первый  адрес  гласил:  портовый
поселок Агиос Стефанос, что на берегу Пропонтиды, дом  старосты
Панайота  Зуриди.  Напутствуя  беглеца,  брат Спиридон не велел
записывать имена тех, у кого Василий мог искать приюта и помощи
в дороге.
     В дороге!  Да,  впереди  опять  дорога,  и  какая  долгая!
Невольно пришла на память старая сказка про то, как Иванушка за
тридевять  земель  ходил свою Марью-царевну искать. Сколько их,
чужих-то   земель,   простирается   сейчас   перед   странником
российским!   Попробуй  сочти!  Земля  турецкая  и  болгарская,
валашская и молдавская, рекомые Румелией, [Румелия  --  прежнее
название   европейских   владений   Османской  империи.  Теперь
Румелией  иногда  называют  европейскую  часть  Турции.]  земля
польская   и  украинская...  Хребты  Балканские  и  Карпатские,
перевалы горные, тропы лесные, разбойничьи... А там, за горами,
за долами, раскинулась отеческая земля, невидимая  отселе  даже
орлиному оку!..
     Беглец  уже  потерял  из  виду  башни  Стамбула. Сделалось
жарко. На  пыльных  придорожных  травах  высохла  роса,  цикады
зазвенели   так,   будто   само  знойное  марево  рождало  этот
немолчный, дрожащий в воздухе звук. Остатки тумана  уходили  из
долин,  превращаясь  в  пушистые тучки; утренний бриз осторожно
переносил их за гряду лесистых предгорий.  Свежеумытое  небо  и
тихое  нынче море стали одинаково голубыми, как на венецианских
эмалях, виденные Баранщиковым в соборе Святого  Марка.  Вершины
кипарисов,   врезанные   в  эту  лазурную  эмаль,  казались  не
зелеными, а иссиня-черными.
     Путник уже миновал одно  селение  --  Бакыркей.  Встречных
прохожих  было  немного.  Тут,  на  побережье  Мраморного моря,
жители предпочитали водное  сообщение.  К  их  услугам  имелись
пристани  и  всевозможные  легкие  суда,  парусные  и  гребные.
Большие и многоместные лодки назывались здесь  "базар-каик"  --
они  доставляли целые партии загородных жителей на стамбульские
рынки.
     Кстати,  своих  возможных  преследователей  Василий   тоже
заранее  направил  по  ложному  следу -- в море! Он пустился на
хитрость: за  несколько  дней  до  побега  повстречался  ему  у
Старого моста некий зажиточный турок, самый неисправный должник
за   сшитую   обувь.   Хотя  этот  заказчик  владел  просторным
двухэтажным  домом  по  соседству   с   жилищем   Махмуда,   он
расплачивался с Селимом только обещаниями, изнашивая уже третью
пару  туфель,  сшитую в кредит. При встрече с ним Василий будто
невзначай обмолвился о своем намерении съездить  после  байрама
на   причал   в   Скутари,  где,  мол,  ошвартовалось  знакомое
чужестранное судно.
     -- Зачем же почтенному Селиму, моему  другу,  понадобилось
это судно? -- удивился турок.
     --  Хочу  получить с капитана небольшой должок, оставшийся
за ним с тех пор, как я покинул это судно.
     -- Ты прав, достойный Селим! -- согласился  турок.  --  Не
следует  прощать неверному даже самого малого долга!.. Впрочем,
я очень тороплюсь, друг Селим, да хранит тебя Аллах!
     Василий  был  убежден,  что  турок  не  преминет  передать
Махмуду и Айшедуде содержание этой беседы, как только по округе
распространится   весть   об   исчезновении   янычара   Селима.
Кто-нибудь, возможно, добавит,  что  после  парада  Селим  брал
лодку до Скутари. Получив такие сведения, Усман-ата обязательно
добьется  полицейского  осмотра кораблей, покидающих Скутари, и
никто не  догадается  преследовать  бывшего  моряка  здесь,  на
сухопутной дороге.
     А  дорога  тем временем спустилась в небольшую лощину. Под
горбатым каменным мостом шумела речка. Бегущие меж камней струи
сверкали,  словно  от  непрестанной  игры  серебряных  рыбок  в
быстринах.   Василий   спустился   по  крутому  откосу  к  воде
передохнуть  и  напиться.  Под  широкой  каменной  аркой   было
сумеречно,  свежо  и гулко. Странник присел на камень и прикрыл
глаза, утомленные слишком ярким солнечным светом. Прислушиваясь
к стеклянному шороху и шелесту у  ног,  он  было  задремал,  но
тотчас  же  пробудился,  различив  дробный топот копыт наверху.
Осторожно глянув наверх, он увидел  на  мосту  маленький  отряд
конных  янычар,  идущий  на рысях в сторону Агиос Стефанос, или
по-турецки Ешилькей, куда держал путь беглец.
     Начальник отряда ехал поодаль, справа от воинов, и Василий
сразу узнал его. Это был турецкий офицер Дели-Хасан, к которому
начальник дворцовой стражи не раз посылал Селима с поручениями.
Не погоня ли, несмотря на все меры предосторожности?
     Нет, отряд, видимо, пустился не в погоню:  конники  громко
между  собой  перекликались, обращая мало внимания на дорогу, и
держали оружие в седельных тороках и за поясами, а не наготове.
     Тем не менее Василий решил держаться осмотрительнее и  при
первой  же  возможности найти такого попутчика, в чьем обществе
он сам не внушал бы подозрений. Лишь бы, для начала,  добраться
благополучно до стефанского старосты Панайота Зуриди! Он-то, по
расчетам    брата    Спиридона,   и   должен   помочь   путнику
замаскироваться.
     Дорога повела Василия вдоль побережья.  Вскоре  он  увидел
сады,  виноградники  и  тутовые  деревья, а в их тени -- уютные
греческие домики поселка  Агиос  Стефанос.  Маленькая  бухта  с
рыбачьими судами была еще скрыта береговым выступом.
     -- Не оставлен ли здесь дозор? -- подумал беглец, окидывая
взглядом   дорогу.  На  самой  дороге  он  не  приметил  ничего
подозрительного,   но   в   стороне,   на   небольшой   плоской
возвышенности,  в  сотне  шагов  от  полосы  прибоя, красовался
всадник на белой лошади. Чуть поодаль держали лошадей в  поводу
еще два спешенных всадника.
     Что делать? Свернуть с дороги на горную тропку и этим лишь
обратить на себя внимание? Хоть местность и холмистая, укрыться
пешему  от  трех  всадников  невозможно,  поймают  сразу,  если
погонятся. Нет, нужно спокойно продолжать путь  и  пройти  мимо
кавалеристов. Но кто они?
     Не  меняя ровного размашистого шага, Василий приближался к
площадке. Он уже разглядел, что всадник на белой лошади  --  не
янычар  (у  замеченного  отряда  все  кони были темных мастей).
Видимо, это  просто  какой-то  сановник  или  богач  со  своими
конными  слугами.  Приехал  сюда полюбоваться морем? О, теперь,
когда  из-за  выступа  прибрежного  мыса  показалась  маленькая
пристань,  у  Василия разом отлегло от сердца! Он понял, почему
важный "ага" или "бей" торчал здесь поутру, верхом,  у  дороги!
"Ага"  отправлял  в увеселительное плавание свой гарем и с коня
любовался этой картиной.
     По узкому дощатому трапу одна за другой перебегали на борт
большой лодки  пышно  разряженные  восточные  женщины.  Каждая,
достигнув   борта,  притворно  вскрикивала,  будто  испугавшись
пережитой опасности, и, просеменив по палубе на корму,  спешила
занять  место  под  красным  бархатным балдахином. В отличие от
простых "базар-каиков" суденышко было богато разукрашено.
     За четырьмя дамами среднего возраста, в которых Баранщиков
определил "жен первого ранга",  на  борт  лодки,  или,  вернее,
парусно-гребного ботика, взбежали шесть женщин помоложе, видимо
"второразрядных"  жен,  одалисок.  Усевшись  на  корме, женщины
принялись оправлять свои шелковые наряды, браслеты, ожерелья  и
тюлевые шали, служившие им для укрытия лиц.
     Затем  под  тенью  балдахина  нашлось  местечко и для двух
скромного вида, совсем юных рабынь  или  служанок  с  открытыми
лицами.  И,  наконец,  последней, по счету тринадцатой, в ботик
взобралась отвратительная старая  ведьма,  домонадзирательница,
или  блюстительница  нравов в гареме. Безо всяких церемоний она
принялась раздавать направо и  налево  пинки  и  тычки,  внушая
дамам,  и  молодым,  и  тем,  что  постарше,  турецкие  правила
хорошего тона. Бедные затворницы притихли и даже не смели  дать
волю радости по случаю увеселительной поездки.
     Всю  эту  сцену  наблюдал  сам  супруг и повелитель, молча
восседая на своем великолепном  жеребце,  покрытом  серебристой
попоной.
     Старший   из   шестерки   гребцов   ботика,  "каякчи-ата",
закричал, сложив ладони рупором у рта:
     -- Все готово, сардар! Прикажи трогаться!
     Повелитель сделал вялое, чуть заметное  движение  рукой  и
тут  же  отвернулся,  подчеркивая  всем  своим видом, что столь
ничтожный предмет, как лодка  с  тринадцатью  женщинами,  долее
недостоин  его  внимания.  Ботик  отвалил.  На  носу,  в помощь
гребцам, развернулся косой парус, и суденышко  довольно  быстро
пошло  в  сторону  Стамбула. По случаю байрама женщины ехали на
прогулку в стамбульское предместье  Эюб.  Там,  где  узкий  рог
константинопольского залива глубоко врезается в сушу, находится
знаменитая  мечеть.  В  ней,  при  вступлении на престол нового
султана, происходит церемония, которая соответствует  коронации
христианских  монархов:  султана  опоясывают  "саблей  Османа",
[Основатель Османской  империи  и  династии  турецких  султанов
Осман  I Гази (1258-1321).] хранящейся в мечети Эюб. В огромных
садах и парках, окружающих мечеть, по  пятницам  и  праздничным
дням  отдыхает  и  развлекается турецкая знать. Туда, в "долину
пресных вод", и направлялся ботик с женами сардара.
     Василий Баранщиков поравнялся с группой на площадке, когда
оба спутника сардара вскочили  на  коней,  чтобы  следовать  за
господином.  Это были слуги и телохранители богача. Василий уже
миновал всадников и на миг  обернулся,  чтобы  мельком  увидеть
лицо  важного турка. Тот выезжал на дорогу, не обращая никакого
внимания на прохожего...
     У беглеца чуть не подкосились ноги,  когда  он  узнал  это
обрюзгшее   злое   лицо   с   колючей   рыжей  бородкой.  Перед
Баранщиковым был не кто иной, как... его  старый  хозяин,  реис
эффенди Али-Магомет-ага из Хайфы!

     Жизнь Панайота Зуриди, старосты поселка, в последнее время
стала  тревожной.  Над  его  маленькой  семьей собралась гроза.
Панайот еще надеялся  отвести  удар  и  все  никак  не  решался
рассказать правду жене и дочери. Именно ей-то, тринадцатилетней
Зое,  и  грозила  опасность.  О  редкой  красоте  этой  девушки
проведал, к несчастью, новый местный начальник Али-Магомет-ага,
в   прошлом,   как   говорили,   адмиралтейский   офицер.   Сам
капудан-паша    [Капудан-паша   --   морской   министр,   глава
адмиралтейства.] прислал  сюда,  в  приморский  поселок,  этого
Али-Магомета   на  должность  "забита",  то  есть  воинского  и
полицейского  начальника,  ведающего  и   поборами   в   пользу
адмиралтейства.  Али-Магомет-ага  успел удивить местных жителей
своим богатством. Он купил лучший во всей округе чифлик [Чифлик
--  имение,  поместье.]  с  великолепной   мызой,   выстроенной
каким-то  иностранным  дипломатом,  содержал  большой  гарем  и
богатую конюшню, имел собственное легкое судно и каменный дом в
самом Стамбуле, где большинство домов были деревянными. В новой
должности забита этот богач скоро стал грозой здешних  "райев",
то есть немусульманского населения.
     На  самых  первых  порах  новый  забит свирепо требовал от
старосты  имена  недоимщиков  и  не   желал   слушать   никаких
объяснений.   Потом   Панайоту   Зуриди   как   будто   удалось
умилостивить чиновника подарками и приношениями от населения  и
этим спасти нескольких сограждан от долгового рабства. Вместе с
тем  Али-Магомет убедился, что скромная должность забита отнюдь
не бесприбыльна.  Это  обстоятельство  несколько  смягчило  его
суровость,  и, хотя поборы стали потяжелее, а порядки построже,
чем   при   предыдущем   начальнике,   все-таки   новый   забит
своевольничал  над  беззащитными  греками  в  поселке не так уж
рьяно, как в самом начале своего правления.
     В конце рамазана,  за  несколько  дней  до  мусульманского
праздника, начальник велел кликнуть к нему Панайота Зуриди. Тот
поплелся, полный недобрых предчувствий.
     Однако,  к  удивлению  Панайота Зуриди, Али-Магомет принял
его весьма ласково и, мимоходом упомянув о  недоимщиках,  сразу
же  дал беседе другое направление. Он рассказал, что не доволен
своими женами, скучает в их обществе, хочет  половину  прогнать
назад,  в родительские семьи, и освободить свое ложе для лучшей
спутницы, более достойной делить с  ним  часы  отдохновения  от
государственных забот.
     --  До  меня  дошли  о  тебе  благие  слухи! -- говорил он
вкрадчиво. -- Ты, как  я  узнал,  добрый  отец  семейства.  Это
отрадно  слышать  тому,  кто готов доверить свое нежное, хоть и
немолодое сердце, ласковым девическим рукам.
     Слова старого распутника усилили беспокойство Панайота. Он
понял, что какой-то тайный недруг  семьи  распалил  любопытство
старого турка россказнями о Зое.
     Помолчав,  Али-Магомет  недвусмысленно  выразил  намерение
посетить в дни байрама жилище старосты.
     -- Хочу  сам  увидеть  всю  твою  добрую  семью,  Панайот.
Разрешаю  тебе  не  делать слишком больших приготовлений к этой
встрече. Я приду к тебе с малой свитой...
     ... Погруженный в тяжелую думу,  Панайот  Зуриди  сидел  в
своей  садовой  беседке,  ежечасно  ожидая  появления  гонца  с
известием  о  высоком  госте.  Из  беседки,  густо  заплетенной
побегами  винограда,  Панайот  видел  пристань, ботик с гаремом
забита и самого Али-Магомета на белой лошади.
     "Он отправляет своих женщин в Эюб, -- раздумывал староста.
-- Вот они отчалили, а сам хозяин  направился  к  кофейне.  Там
отдохнет  и  покурит  до полудня, а тогда, по жаре, ему вряд ли
захочется подниматься сюда, на горку. Вечером же, даст бог, его
отвлекут вернувшиеся жены от мыслей о Зое. О господи!  Хоть  бы
пронесло эту беду!"
     Увы,  беду  не  пронесло!  Но  человек,  который в тот миг
постучал  в  заднюю  калитку  сада  Зуриди,  не  был  вестником
сардара.   Служанка   привела   незнакомца   к   беседке,  где,
погруженный в невеселое раздумье, сидел Панайот. Пришелец низко
поклонился стефанскому  старосте.  Как  только  служанка  ушла,
гость произнес:
     --  Во  имя отца и сына и святого духа -- мир дому твоему,
брат Панайот. Тебе шлет привет грек Спиридон из Скурати.  Прошу
твоей помощи, добрый человек.
     -- Кто ты?
     -- Твой гонимый собрат.
     -- Но ты не грек. Скажи свое имя.
     -- Я русский, по имени Василий. Бегу из турецкой неволи.
     --  Русский?  Будь  благословен  твой приход! -- И Панайот
Зуриди бросился  обнимать  нежданного  гостя.  --  Твой  народ,
Василий, -- наша надежда на свободу! С того дня, как российский
флот  был  в  греческих  водах,  ожила  наша вера в будущее. Мы
видели своими глазами, как поработители бежали от вас и  тонули
в  море.  [Имеется  в  виду  битва  при  Чесме в 1770 году, под
командованием А. Орлова.] Мой дом -- твой дом, брат,  но  не  в
добрый  час  ты оказался под мои кровом. Я жду плохого гостя --
новый забит, Али-Магомет-ага, зарится на мою дочь Зою и  должен
нынче или завтра прийти сюда.
     Панайот  Зуриди  не  успел досказать Василию Баранщикову о
своем разговоре с турком, как в беседку весело вбежала из  сада
синеглазая   девушка-подросток  с  двумя  длинными  каштановыми
косами. Она никак  не  ожидала  встретить  чужого  и  удивленно
остановилась  посреди  увитого  виноградом  шестигранника. Пока
отец  что-то  шептал  ей  на  ухо,  она  бросала  на  пришельца
сочувственные  взгляды  через  отцовское плечо. А Василий так и
застыл на месте, не в силах отвести  глаз  от  юной  красавицы.
Такой она и запомнилась ему на всю жизнь, какой предстала перед
ним  в  первый  раз  здесь,  в  затененной беседке: под черными
крыльями бровей -- темно-синие очи, что  горные  озера  весной,
задорные  ямочки  у  смеющихся  губ,  формой напоминающих четко
изогнутый лук, пестрая  шаль,  обернутая  вокруг  стана  вместо
пояса,  и  серебряная пряжка, перехватывающая складки платья на
узеньком полудетском плече. По безмятежному выражению  ее  лица
каждый  догадался  бы,  что  Зоя  и  не  подозревает ни о какой
опасности. Василий  же  сразу  понял,  что  семья  не  напрасно
тревожится  за  свою  любимицу:  о "нежном сердце" Али-Магомета
слишком живо напоминали беглецу... его ступни!
     В доме Зуриди прислуги было мало, и Панайот доверял  своим
домочадцам.  Он  повел  российского  странника в дом и усадил в
гостиной как  дорогого  гостя.  Василий  рассказал  греку,  что
некогда сам был захвачен в плен головорезами Али-Магомета и что
нынешний забит -- в прошлом не офицер адмиралтейства, а морской
разбойник,  командир  пиратской  галеры. Василий припомнил, что
там, на Леванте, Али-Магомет враждовал  с  султанским  пашой  в
Хайфе.  Вероятно,  эта  вражда  побудила  Али-Магомета покинуть
Хайфу и переселиться в Стамбул, где он нашел покровительство  у
капудана-паши.
     --  Значит,  и  тебе,  друг  Василий, нельзя попадаться на
глаза этому разбойнику, --  сказал  хозяин  дома.  --  Если  он
явится сюда -- ступай на кухню, там обедают батраки. Их пятеро,
среди  них  ты  будешь  незаметен.  Потом  посоветуемся с отцом
Иоанном, священником здешней часовни,  как  тебе  быть  дальше.
Есть у меня на примете и еще один надежный человек, тоже земляк
твой,  купец  из  России.  Нужно  бы  и с ним совет держать, да
редкий он у  нас  гость,  всегда  в  дальних  разъездах.  Скоро
обещался быть.
     --  Небось  из стамбульских гостинодворцев? -- осведомился
Василий с беспокойством.
     -- Сего не ведаю. Знаешь, брат Василий, -- вздохнул  грек,
--  может быть, придется тебе уйти отсюда не одному: коли иного
выхода не найдется, переоденем дочь и отправим с  тобой  тайком
до  Силиврии. Там живет жених ее, Константин Варгас, моряк, сын
старосты рыбачьей артели... Эх, друг, никак на дороге  всадник?
Ну,  Василий,  поторопись  к  батракам,  а  мы с женой встретим
желанного гостя!
     -- Селям алейкум, Панайот Зуриди! -- заорал конный  гонец,
добравшись  по  извилистой  дороге  до  середины  холма с домом
Зуриди. -- Ожидай через час прибытия  к  тебе  самого  сардара!
Иншаллах!  За  такую  добрую  весть  гонцу  полагается награда!
Отвори окно, хозяин, и покажи, насколько ты обрадован!
     Панайот швырнул гонцу монету прямо из  окна.  Она  описала
дугу  над  изгородью  и  придорожными кустиками и упала к ногам
лошади. Гонец ухитрился поднять ее, не слезая с седла, гикнул и
поскакал вниз, безжалостно шпоря коня.
     Хозяину пришлось теперь  посвятить  жену  в  свои  дела  с
сардаром.  Анастасия  Зуриди  молча  перекрестилась  и пошла на
кухню  позаботиться  об  угощении.  На  кухне  она  поклонилась
русскому  страннику -- дочь уже предупредила ее о присутствии в
доме Василия.

     Тем временем в кофейне  Али-Магомет  предавался  кейфу  на
узорчатом  ковре, в тени широколиственного платана, среди таких
же важных пожилых османов, как и он сам. Услужливый  "каведжи",
хозяин  кофейни,  знал,  как угодить своим почтенным гостям, не
нарушая  их  сладкой  истомы.  Прикрыв  глаза,  Али-Магомет   с
наслаждением курил длинную трубку, отгоняя сон редкими глотками
горячего  черного  кофе.  Дуновение морского ветра касалось его
чела. Ровный шорох прибоя  ласкал  слух.  Выкуренные  трубки  и
пустые  чашечки бесшумно заменялись полными. Он размышлял, часы
текли... на востоке не любят спешить!
     Мысли Али-Магомета были дальновидны, отрадны и благовонны,
как аромат розового сада. Он пускал дым колечками  и  мечтал  о
сладости   мести...   В   каждом  колечке  дыма  ему  грезилась
отрубленная голова недруга, левантинского паши, того, что отнял
у Али-Магомета часть имущества  и  дом-дворец  в  Хайфе.  Чтобы
отомстить  сильному  врагу,  нужна дружба с "господином морей",
капуданом-пашой,  а  эту  дружбу  надо  подогревать  подарками.
Одному  из самых влиятельных адмиралтейских вельмож Али-Магомет
недавно  подарил  изумительную  девушку-рабыню,  француженку  с
марсельского судна, последнего приза Али-Магомета. Капудан-паша
узнал  об  этом  подарке. Значит, нужно быстро найти еще лучшую
красавицу для самого  капудана-паши,  а  то  еще  позавидует  и
обидится!  Он, Али-Магомет, уже поручил одному хитрому гяуру за
любые  деньги  найти,  купить,  украсть  подходящую   рабыню...
Кстати,  надо  не  забыть  взглянуть  и на дочку этого здешнего
старосты. О ней шепнул тот же гяур... Староста не продаст своей
дочери, значит, если девчонка на что-нибудь годна, нужно отнять
ее под  видом  женитьбы,  а  там  видно  будет...  И  если  все
произойдет  так,  как  предначертано,  и  подарок  будет принят
милостиво,  капудан-паша  облечет  своего  друга  полномочиями,
может  быть  тайными...  Снаряжена  экспедиция  --  три, четыре
корабля...  Недруг  низложен,  схвачен,  вот  он  --  в   руках
Али-Магомета! И Али-Магомет живьем сдирает с него кожу...
     Еще  затяжка  дымом, еще глоток кофе... Сладостные видения
исчезают,  Али-Магомет  приподнимается  на  ковре,  распрямляет
затекшие ноги и хлопает в ладоши:
     --  Послать  гонца  к  дому  грека Зуриди! Сказать ему: мы
едем!
     ...Высокий гость прибыл не верхом, не  в  карете  (даже  в
Стамбуле  они были редкостью!), а восседая на подушках носилок.
Они плавно покачивались на  плечах  рабов-берберийцев.  Шестеро
атлетов  пронесли  носилки сквозь распахнутые ворота и опустили
наземь перед крыльцом.  Здесь  гостя  встретили  хозяева  дома,
супруги Зуриди.
     Выбравшись   из   носилок,   Али-Магомет   сперва  пожелал
осмотреть прилегающую часть сада. Он неторопливо  шествовал  по
дорожкам  и  внимательно осматривал ряды фруктовых деревьев. О,
его собственные сады содержались не так  образцово,  как  этот!
Здесь  по-настоящему  заботились  о  саде,  любили  его, там --
безрадостно трудились подневольные руки. Али-Магомет похвалил и
абрикосовые, и персиковые, и сливовые деревья, долго осматривал
на южном склоне виноградник, пощупал  руками  зреющие  кисти  и
даже заглянул в подвалы.
     Наконец,    оставив   своих   телохранителей   во   дворе,
Али-Магомет, сопровождаемый хозяином, проследовал в комнаты.  В
гостиной,   увешанной  коврами,  Анастасия  Зуриди  с  поклоном
поднесла  гостю  бокал  отлично  приготовленного  шербета.   Но
Али-Магомет  не  взял с подноса бокал. Хитро подмигнув хозяину,
гость погрозил ему пальцем и заявил, что примет напиток  только
из рук наследницы дома.
     Делать  было  нечего.  Анастасия  отправилась в горницу за
дочерью.
     Притихшая Зоя почувствовала родительскую  тревогу  еще  во
время  приготовлений  к приему забита и сидела теперь в уголке,
понурившись над своим девическим рукоделием.
     Мать набожно перекрестила дочку,  и  Зоя,  натянув  темный
платок  на  самые брови, дрожащими руками взяла поднос. Опустив
глаза, она поднесла бокал турецкому гостю.
     Но как она ни прятала лицо, как ни был скромен  ее  наряд,
восхищение  старого  работорговца не имело границ. Шербет он не
пил, а слизывал по капельке с краешка бокала, не отводя взгляда
от девушки, державшей поднос. Он снял с пальца перстень  и  тут
же  отдал отцу девушки в знак особого расположения. А для самой
Зои он не поскупился на  похвалы,  изысканные  и  цветистые,  в
лучшем  восточном вкусе. Он сравнивал девушку с утренней зарей,
благоуханной розой, лунным лучом  на  воде,  назвал  ее  лилией
долины,  и  розовой  жемчужиной  его  души,  и  гурией эдема, и
сияющим лучом бриллианта.
     Наконец, когда иссяк этот  фонтан  любовного  красноречия,
Зоя  смогла тихонько ускользнуть из гостиной и скрыться в своей
горнице. Оставшись наедине с  отцом  Зои,  Али-Магомет  тут  же
категорически  заявил,  что берет девушку себе в жены и намерен
вызвать кади еще на этой неделе, чтобы к следующей пятнице  Зоя
перешла бы в дом супруга.
     Напрасно   отец   ссылался  на  юность  Зои,  на  различие
вероисповеданий. Турок был непреклонен и уже начал хмуриться.
     -- Слова твои неразумны, старик! -- проговорил он  холодно
("старик"  был  на  десяток лет моложе самого Али-Магомета). --
Греки нередко выдают замуж дочерей и в десять, и в  одиннадцать
лет,  а  твоей дочери не меньше двенадцати. Насчет же моей и ее
веры -- не тревожься! Наш пророк позволил правоверным  брать  в
жены   и   христианок,  и  евреек,  только  к  идолопоклонницам
запрещено прикасаться магометанину. Вот  когда  Зоя  родит  мне
детей,  то  они  станут  мусульманами,  это правда, но таков уж
обычай. Ты же должен радоваться чести, тебе оказанной. И помни:
тот, кто вздумал бы противиться моей воле, -- заранее  обречен.
Его  собственная  мать  пожалела  бы,  что  не вытравила его из
чрева. Предупреди дочь об ожидающем  ее  счастье  и  никуда  не
выпускай  со  двора  до  той  самой минуты, когда я поведу ее к
кади. За ослушание ты ответишь мне головами всей  твоей  семьи.
Теперь прощай, и да пребудет над тобой милость Аллаха!
     Мать  из-за  двери  слышала  все.  И  как только носилки с
турком уплыли за ворота,  верная  служанка  бегом  бросилась  к
домику  священника.  Подождав до темноты, семидесятилетний отец
Иоанн, кряхтя, отправился в дом Зуриди.
     Этого отца Иоанна, старика умного и хитрого, уважали  даже
турки.   Суеверные,  невежественные  мусульманские  женщины,  а
нередко и их мужья  потихоньку  обращались  к  попу  Иоанну  за
лекарствами  и  советами,  а то и прямо просили его: "Помолись,
ата, своему богу Иссе, чтобы он умилостивил нашего Аллу!" Среди
турецкого  населения  казы  [Каза  соответствовала  российскому
уезду.]  поп  Иоанн  слыл  лекарем и прорицателем, что, кстати,
отнюдь не вредило его доходу.
     Панайот  рассказал   старику   все,   не   забыв   и   про
Василия-беглеца. Отец Иоанн ахнул и руками развел:
     --  Ох,  пресвятая  богородица,  вот  уж  не  было печали!
Маловато, знать, было у тебя забот, Панайот, что разом еще  две
заботушки  прибавились!.. Ну, что же, господь не без милости! О
рабе божием Василии-беглеце речь пойдет впереди, ему, яко брату
нашему во Христе, надо помочь в дорогу снарядиться, но  это  --
дело  не больно хитрое. А вот что с твоей Зоюшкой делать -- ума
не приложу! Плохо дело, сын мой Панайот! Уж если эдакий срамник
окаянный затеет добрую девицу в гарем свой, а наложницы утащить
-- не отсутпится. Еще и жениться обещал, пес проклятый,  небось
на двадцатой! На чем же ты порешил, Панайот, а?
     --  Да  вот, отец Иоанн, сидим, думаем-гадаем, что делать.
Видимо, придется девицу нашу потихоньку из  дому  спровадить  в
Силиврию да там тайком с Константином, женихом ее, и обвенчать.
О  том тебя и просим, отче! Порешили мы с женой так: наша жизнь
прожита, пусть хоть молодые порадуются, поживут; да, может, еще
пронесет и над нами грозу-то?
     -- И  не  помышляйте!  Коли  своих  голов  не  жаль  --  о
собратьях  подумайте.  Весь  поселок  погубите,  грех  на  душу
великий примете. Нет, коли ты как  христианин  не  хочешь  дочь
греху  предать,  то  обвенчать  ее  придется только с... единым
господом нашим.
     -- В монастырь Зоюшку постричь? Опомнись, отче!
     -- Сие бесполезно, не пустит  ее  злодей,  из  рук  у  вас
вырвет.  Нет,  бедный  Панайот,  монастырь  --  не спасение для
Зоиной души! Ведите меня к ней, в светелку, хочу  поговорить  с
вашей дочерью, узнать, тверда ли она духом...
     Целый  час беседовал старик наедине с девушкой. Воротясь к
потрясенным родителям, старый поп сказал им:
     --  Дочерью   вашей,   Зоей,   можете   гордиться.   Духом
непоколебима,  несмотря  на  юные ее годы! Решение ее твердо --
позора избежать. Задумали мы с нею тяжкое испытание  ее  силам,
но  иного  выхода  нет.  Благословите  дочь на подвиг, как я ее
благословил. Коли духовная моя дочь решилась на  такое,  то  я,
пастырь  смиренный,  помогу  ей.  Душу  она в чистоте сохранит,
греха мерзкого избежит, и все же  будет  у  нее  малая  надежда
остаться  в  живых  и  счастье  земное  еще познать. На великую
опасность идет Зоя!
     -- Что ты, доченька, задумала? -- в ужасе бросилась мать к
девушке, но старик осторожно отстранил Анастасию  от  дочери  и
попросил  обоих  родителей  пока ни о чем Зою не расспрашивать,
никого в тайну не посвящать, а по всем  соседям  распространить
слух,  что  Зоя  тяжело  занемогла  и  слегла.  Если кто явится
проведать -- близко к больной не подпускать,  чтобы  видели  ее
только в постели, изможденной и бледной.
     --  Завтра в обед, -- добавил отец Иоанн, -- пусть Панайот
сходит к срамнику Али-Магомету и расскажет  ему,  что  дочь  от
волнения  слегла.  Мол, очень потрясена его величием, оружием и
богатством. Все, что он скажет,  --  мне  сразу  же  передайте.
Будем дальше думать, как быть. А Василию-беглецу покамест среди
батраков  не  выделяться, никуда не ходить, делать в доме ту же
работу, что все  батраки  делают.  Храни  вас  бог,  дети  мои!
Вечерняя заря -- серебро, утренняя -- золото!

     В  глинобитном здании канцелярии сам начальник занимал две
просторные  задние  комнаты,  затененные  деревьями  маленького
садика.  В  дальней  комнате  этого присутственного места забит
пребывал в  служебные  часы,  восседая  на  подушке,  брошенной
посреди  ковра.  Низкий  столик  перед ковром служил забиту для
раскладывания служебных  бумаг.  Во  второй,  ближней  к  входу
комнате,  начальник  принимал  посетителей.  Там сидел писец. В
остальных комнатах канцелярии всегда толпились заптии,  [Заптия
-- полицейский.] просители, мелкие чиновники; сюда же приводили
людей,  которых  заптии  находили почему-либо подозрительными и
задерживали на дороге, на пристани или на базаре.

     Старосту   поселка,   Панайота  Зуриди,  начальник  обычно
принимал у себя, в задней комнате. Так  было  и  на  этот  раз.
Выслушав   взволнованные   слова  Панайота  о  болезни  дочери,
Али-Магомет  сидел  на  своей  подушке   молча,   недоверчивый,
раздосадованный,  озадаченный.  Что  это? Непредвиденная уловка
"райев" или настоящая болезнь? Какая досадная помеха так хорошо
задуманному плану...
     В молчании прошло несколько  минут.  Наконец  Али-Магомет,
крякнув, нарушил тишину:
     --  И  ты, гм, гм, говоришь, что она заболела от волнения?
Вчера она была здорова, как серна в  горах.  Зачем  же  ты  так
напугал свою дочь, Панайот Зуриди? Ты же вчера мог слышать, как
умело  я  вел  с  ней беседу? Брал бы пример!.. Меня никогда не
боялись женщины. Очевидно, ее взволновала оказанная ей честь...
     -- И твое величие, блеск твоего оружия и имени, сардар! --
поспешил добавить староста.
     -- Да, возможно, возможно! -- согласился  Али-Магомет.  --
Так  когда  же  она, по-твоему, может поправиться? Я страдаю от
любви к ней! -- добавил он как бы в задумчивости.
     -- Бакалум, сардар! [Бакалум  --  устойчивое  выражение  у
турок,  вроде  "поживем -- увидим".] -- На турецкий лад отвечал
староста.
     --  Керим  Аллах!  [Керим  Аллах  --  бог  милостив.]  Но,
послушай,  старик:  может  быть,  она  не понимает, что ее ждет
высокая судьба? Может, она сомневается, что я возьму ее в жены,
и боится остаться простой рабыней, наложницей? Скажи, она верит
в свой счастливый жребий?
     -- Она... еще боится верить в него, сардар.
     -- Успокой ее. Твою дочь ждет почетной ложе, и  судьба  ее
поистине  будет высокой, слышишь? Зою ждет богатство, скажи ей.
А лечить ее я пришлю  знаменитого  эмира,  [Обедневшие  потомки
княжеских  родов, эмиров, считались наделенными чудодейственной
силой. Они  знахарствовали  у  мечетей.]  знахаря  из  санджака
Чаталджи.  Он будет у тебя не позднее завтрашнего дня. Когда он
вылечит ее, я  озолочу  его.  Ступай,  успокой  и  обрадуй  мою
будущую супругу.

     Поп   Иоанн  нахмурился,  узнав,  что  Али-Магомет  обещал
прислать лекаря-эмира.
     -- Он чует обман и хочет проверить, серьезна  ли  болезнь.
Натрите  Зое  лицо лимонным соком, держите лук у ее глаз, чтобы
они распухли. Если не сумеете обмануть знахаря -- все  пропало,
и Зое останется только наложить на себя руки.
     Родители  выполнили  этот  совет,  и,  когда щуплый старый
турок в  огромной  чалме  и  широком  халате  прибыл  во  двор,
приготовления   были  закончены.  Знахарь  слез  с  ишака  и  с
важностью направился прямо в светелку девушки.
     В светелке  резко  пахло  камфарой  и  ладаном,  теплилась
свечка перед иконой и в углу дремал греческий поп в рясе. Эмира
так и передернуло от негодования и отвращения.
     Очень  недовольный  присутствием "муллы неверных", знахарь
сперва потребовал, чтобы мать показала на себе, в  какой  части
тела  гнездится  болезнь  страдалицы. Анастасия подняла палец к
собственному лбу, показывая, что пристанище болезни  --  голова
дочери.
     Знахарь  понимающе  кивнул  и  подошел  к ложу больной. Он
гадливо коснулся  холодной  руки,  лежавшей  поверх  одеяла,  и
мельком  глянул на болезненной желтое лицо с закрытыми опухшими
глазами.
     -- Какого уроды  выбрал  себе  глупый  забит!  --  подумал
знахарь. -- Поистине мужская страсть слепа и неразборчива!
     Двумя  пальцами  правой  руки  знахарь  притронулся ко лбу
больной, прошептал заклинание и стал медленно  водить  пальцами
от  переносицы  к  вискам.  Закончив  этим таинство врачевания,
лекарь небрежно опустил  в  бездонный  карман  золотую  монету,
врученную ему Панайотом, и проследовал во двор.
     --  Как ты думаешь, есть ли надежда? -- по-турецки спросил
его Панайот.
     -- Бакалум! -- пожал плечами знахарь, сел на своего  ишака
и отправился прямо к Али-Магомету.
     ...Старик  писец  Сулейман  из приемной забита слышал весь
доклад лекаря-эмира. Писец давно знал  Панайота,  благоволил  к
нему,  и,  когда  тот  появился  под  окнами  канцелярии, турок
поманил его к себе.
     -- Ах, ах, какое горе посетило твой дом,  Панайот  Зуриди!
Эмир  только  что  сказал забиту, что твоя дочь Зоя обязательно
умрет, хотя он сделал все для ее выздоровления.
     -- Да, добрый человек, эмир и мне открыл, что нет  никакой
надежды!  --  вздохнул староста. -- Он говорит, что дочь моя не
доживет и до конца недели.
     --  Иншаллах!  --  согласился  добрый  турок,  --  что  же
поделаешь, Панайот, как говорится:
     "буюн бана иссе,
     ярын   сана   дыр!"  [Выражение,  часто  повторяющееся  на
турецких надгробиях; означает примерно: сегодня -- я, а  завтра
-- ты.]
     Явившись  с  этими  вестями домой, Панайот даже подивился,
как они обрадовали попа Иоанна.
     На следующее утро весь поселок услыхал  о  кончине  дочери
старосты, прекрасной Зои. Многих опечалила весть о безвременной
смерти  юной  красавицы. Когда слух дошел до канцелярии забита,
Али-Магомет с досады закрыл присутствие  и  велел  подать  себе
коня,  чтобы  уехать  домой.  Он  не  пожелал  видеть печальную
процессию,  которая  должна  была   проследовать   под   окнами
канцелярии: греки хоронили своих покойников обязательно в самый
день  смерти;  к  вечеру  их  несли отпевать в часовню, а земле
предавали в темноте ночи.
     Телохранитель, поддерживающий  стремя,  осторожно  ввел  в
него   носок  мягкого  сафьянового  сапожка,  а  затем  пособил
Али-Магомету поднять в седло грузное тело.
     Хмурясь и не  глядя  по  сторонам,  покачивался  в  мягком
покойном  седле  Али-Магомет,  сопровождаемый  на  почтительном
расстоянии двумя конными слугами. Вдруг один из  них  пришпорил
коня  --  и  догнал  своего  господина. Тот сердито взглянул на
дерзкого, осмелившегося нарушить раздумье властелина. Слуга  же
указал  рукоятью плети на море. К причалу приближалась шлюпка с
тремя иностранными  матросами-гребцами.  Али-Магомет  разглядел
название корабля "Валетта", обозначенное на носу шлюпки, и чело
его   прояснилось.   Он  заметил,  что  на  корме  примостилась
маленькая фигурка, с ног до головы укутанная  в  белую  одежду,
похожую на арабский бурнус.
     --  Скачи  на  пристань, -- приказал Али-Магомет слуге. --
Пусть все, кто прибыл на шлюпке, направляются прямо  ко  мне  в
канцелярию.  Никого  к  ним  не  допускать, кроме моего личного
писца и... Метью Глена. Сказать, что  сам  я  прибуду  позднее.
Поспеши!
     Сопровождаемый  вторым слугою, Али-Магомет свернул с тропы
на проезжую дорогу  и  галопом  поскакал  в  сторону  Стамбула.
Вскоре  он придержал разгоряченного коня, отдал поводья слуге и
вошел в кофейню села Бакырей. Каведжи Ахмет быстро провел гостя
в особую потайную  комнату.  Здесь,  в  нетерпеливом  ожидании,
прохаживался  человек  в  дорожной  одежде  --  доверенное лицо
Али-Магомета, снискавшее за сравнительно  недолгое  знакомство,
всего  за  несколько  месяцев, полное расположение сардара. Это
был  тот  самый  гяур,  которому   Али-Магомет   доверил   свое
деликатное    поручение   --   подыскать   подарок,   достойный
капудана-паши. Он же обратил внимание  сардара  на  злополучную
дочь стефанского старосты.
     --  Селям алейкюм, эффенди! -- радостно приветствовал этот
человек Али-Магомета. -- Рад сообщить тебе, друг,  что  просьбу
твою   выполнил!   Привез   такой   цветок,  что  твой  высокий
покровитель  будет  доволен!  Чудесный  цветок,  итальянский...
Изумительная  девушка,  клянусь  нашей дружбой! Я отправил ее к
тебе на шлюпке, видел? Хороша?
     Турок не выразил ничем своего  удовольствия.  Ему  претила
суетливость   и   фамильярность  европейца.  Он  молча  кивнул,
показывая, что принял к сведению сообщение своего поставщика.
     -- Я вижу, Али-Магомет, -- заговорил тот другим тоном,  --
что  ты не особенно рад моим стараниям? Значит, у тебя пошло на
лад с  дочкой  стефанского  старосты?  Смотри,  не  прогадай!..
Впрочем,  сардар,  что  ж,  ты  не единственный, кому нужен наш
товар. Я сегодня же отправлю девушку назад, в Стамбул, на  борт
нашего  корабля.  Эта девушка, друг, не обычный ходовой товар с
ясыр-безестена, прошедший десяток  рук!  Ради  нашей  дружбы  я
привез показать тебе лучшее, что досталось нам за все последнее
время,  потому  что  считал  тебя  знатоком  и  ценителем. Ведь
девушка находится у нас  на  борту  "Валетты"  всего  несколько
дней!..  Но  мне  нет  нужды  упрашивать  тебя, Али-Магомет. Не
вернуть ли тебе задаток? Я  готов.  Вот,  возьми  обратно  свою
тысячу дукатов, а я отправлю итальянку на корабль.
     Али-Магомет  встревожился. Какие они суетливые, эти гяуры!
Разумеется, он желает посмотреть "цветок" и приобрести  его  по
сходной  цене, но хвастовство гяура его сердит. Эх, если бы эта
гречанка Зоя осталась в живых! Тогда гяуру не пришлось  бы  так
заноситься  и диктовать условия. Сколько он запросит за молодую
пленницу? О, этот гяур не упустит  случая  нагреть  себе  руки.
Хватка у него железная.
     --  Твоя  рабыня  уже у меня в канцелярии, -- говорит он с
холодным достоинством поставщику. --  Я  еще  не  имел  времени
осмотреть  твою  красавицу.  Может быть, и подойдет мне. Но кто
она такая? Не сыщутся ли у нее  в  Стамбуле  родственники  или,
чего  доброго,  владельцы? Если ты опозоришь меня перед высоким
лицом, которому я предназначаю в подарок  эту  рабыню,  не  жди
спасения: моя рука настигнет тебя и под землей!
     --  Да будь твой покровитель сам султан, он и то останется
доволен. Родители  этой  юной  красавицы  --  на  дне  морском.
Увеселительная  яхта  какого-то  итальянца  со  всем экипажем и
пассажирами при шторме разбилась на  рифах  здесь,  в  Эгейском
архипелаге. Спасено нами всего несколько человек, в том числе и
она,  дочка  владельца.  До  сих  пор  еще  она  считает нашего
капитана героем-избавителем, ха-ха-ха... Бедняжка раздала  свои
колечки  и  сережки  матросам,  которые вытащили ее из воды. Ни
золота, ни камешков, ни даже платьев при ней  не  осталось,  но
главное ее богатство -- красота и юность -- достанется тебе как
лучшему моему другу и надежному клиенту.
     --  Бакалум!  Посмотрим! -- сказал требовательный заказчик
и, постучав в стенку, вызвал каведжи. -- Коня!  --  крикнул  он
повелительно, а затем, снова обращаясь к своему агенту, понизил
голос до шепота:
     -- У кого из греков ты остановишься сегодня?
     -- Думаю, как всегда, у Зуриди.
     -- Гм, нынче там печаль... Она... умерла, эта девушка...
     -- Что? Умерла Зоя Зуриди? Как это могло случиться?
     -- Думаю, что ты мог бы и сам догадаться!
     -- Ах, так... Значит, ты посватал ее, и...
     --  Она  не выдержала радостного волнения... Ты еще можешь
поспеть на похороны. Но, может быть, тебе  лучше...  не  ходить
туда?
     --  Нет,  почему  же,  ведь никто не знает о моей дружбе с
тобой. Греки верят  мне,  я  знаю  уже  некоторые  их  секреты.
Впрочем, об этом -- в следующий раз, потом.
     --  Нет,  ты должен сейчас же открыть мне их секреты. Я --
забит.
     -- Это связано с расходами...
     -- Ты будешь щедро вознагражден. В какие  тайны  тебе  уже
удалось проникнуть?
     --  Мне  намекал  кое-кто,  будто в поселке изредка бывает
один человек. Это моряк из Силиврии.
     -- Но... чем он... опасен, этот моряк?
     -- У него есть друзья в горах.
     --  Что?   Клефты?   [Клефты   --   греческие   партизаны,
действовавшие   в   северных  горных  районах  против  турецких
поработителей одновременно с другими партизанскими группами  --
болгарскими гайдуками и юнаками.]
     --  По-видимому,  да.  И  еще:  говорят,  что у Зуриди был
взрослый сын, Николо, который однажды ушел с этим моряком и  не
вернулся.
     -- Он утонул. Я тоже что-то слышал об этом.
     --  А  вот  утонул ли, это нужно еще проверить. Потому что
мертвые не присылают приветов, а старый Зуриди недавно  получил
тайный  привет издалека, от какого-то Николо... Все это надобно
распутать...
     -- Гм, гм... Это немаловажные тайны. Если сношения  греков
с   врагами   султана,   да   почиет  на  нем  милость  Аллаха,
подтвердятся, ты получишь большую награду. Главных виновников я
обезглавлю, а их пособников  дешево  отдам  тебе  в  рабство...
Ночью,  как  всегда,  тихонько  проберись  ко  мне  в  дом.  Мы
окончательно сторгуемся. Алейкюм селям!

     Поп Иоанн плотно прикрыл за собою  дверь,  войдя  в  Зоину
светелку  следом  за  Панайотом  Зуриди. Зоя недвижно лежала на
столе, уже обряженная  в  белую  смертную  одежду.  В  светелке
находилась  при  дочери  одна  Анастасия,  сразу постаревшая от
горестного волнения и  страха.  Она  приникла  головой  к  краю
стола,  у  Зоиных  ног,  и, кажется, сама уже считала свою дочь
мертвой.
     -- Пора, дети мои! --  проговорил  отец  Иоанн.  --  Народ
собирается...  Нужно приготовить сонный напиток. Панайот, подай
мне вино. Зоя, возлюбленная дочь моя во Христе,  готова  ли  ты
испить чашу?
     Лежащая на столе пошевелилась и приоткрыла глаза. Раздался
шепот:
     -- Я готова, батюшка. Благословите меня.
     Священник  высыпал  в  чашу  сильный  снотворный  порошок,
добытый у аптекаря. Отец Иоанн посвятил этого аптекаря в тайну,
и тот обещал, что действие этого порошка продлится часов восемь
или десять, но за успех не ручался -- доза была столь  большой,
что  сон  мог стать и вечным... Размешав порошок в вине, старик
перекрестил чашу и поднес к губам  девушки.  Она  осушила  чашу
разом  и  снова  откинулась  на  плоскую подушечку. Отец и мать
поцеловали  ее  в  лоб,  сложили  руки  на  груди.  Вскоре  она
перестала    отвечать    на    вопросы.    Тело   ее   потеряло
чувствительность. Биение  сердца  стало  почти  неразличимо,  и
зеркало,   поднесенное   к  губам,  мутнело  столь  слабо,  что
непосвященный  ни  о  чем  бы  не   догадался.   Девушка   была
искусственно погружена в глубокий, почти летаргический сон.
     Мать  и  старая  нянька уложили Зою в гроб. Потом гроб был
установлен в той самой гостиной, куда  Али-Магомет  являлся  со
своим  сватовством.  Домочадцы  простились  с молодой хозяйкой,
священник отслужил короткую заупокойную  молитву,  и  небольшая
процессия   двинулась  к  часовне.  Мужчины,  завидя  похороны,
снимали  колпаки  и  войлочные  шляпы,  женщины  крестились   и
плакали.  Процессия росла ежеминутно. Когда открытый гроб несли
мимо канцелярии забита, там из-за оконной занавески  показалась
женская  рука.  В  ту  же  минуту  занавеска задернулась и рука
исчезла.

     ...Под   вечер   два   всадника    въехали    поселок    с
противоположных  сторон.  Один, черноволосый, слез на окраине с
простой крестьянской лошади и, бросив ее  у  чьей-то  изгороди,
бегом  пустился  догонять  погребальную  процессию, которая уже
приближалась  к  часовне  греческого  кладбища.  Человек   этот
затерялся  в  толпе  греков и турок, окруживших каменное здание
часовни.  Дождавшись  выноса  тела   из   часовни,   незнакомец
протолкался   к  открытому  гробу,  плывущему  над  толпой.  Он
взглянул на озаренное  факелом  лицо  покойницы  и  отшатнулся,
словно его толкнули. Панайот Зуриди нес вместе с батраками гроб
дочери.  Он узнал черноволосого пришельца, хотя лицо незнакомца
все время оставалось в тени. Панайот сейчас же уступил ему свое
место, а сам понес факел и держал его так,  чтобы  не  освещать
вновь прибывшего. Процессия двигалась к могиле...
     Тем  временем  второй всадник, тоже в неприметной дорожной
одежде, спешился у  кладбищенской  ограды,  долго  и  тщательно
привязывал  своего  коня к решетке и поспел к открытой могиле в
ту минуту, когда священник  окончил  последнюю  молитву.  Новый
пришелец   тихонько   осенил   себя   крестным   знамением,  но
католическим, а не православным... В этот миг  священник  отдал
женщинам  кадильницу  и  крест  и сам вместе с отцом Зои накрыл
гроб крышкой. В густых сумерках никто не обращал внимания,  как
неплотно он прикрыт.
     На скатанных простынях гроб осторожно опустили в узенькую,
неглубокую  яму. На крышку бросили траурные ветви кипариса. Так
заранее велел отец Иоанн, чтобы мрачным стуком земли  о  крышку
не  довести  обезумевшую  мать  до  обморока.  Потом посыпались
твердые комья слежавшейся, иссушенной  зноем  земли.  Маленький
новый  холмик  укрыли  венками,  Факелы погасли, стало темно. У
свежей могилы забилась в рыданиях  мать,  но  ее  увели.  Народ
разошелся.  Турецкие  жители  поселка,  приходившие проводить в
последний путь дочку старосты, побрели восвояси, вслух  осуждая
медлительность  христианского  обряда:  при  турецких похоронах
покойника несут к могиле бегом, чтобы  он  поскорее  возлег  на
вечном ложе и познал блаженство магометанского рая.
     У  выхода с кладбища второй приезжий отвязал свою лошадь и
впотьмах окликнул по-турецки группу женщин, уводивших  плачущую
Анастасию Зуриди:
     --  Скажите,  почтенные, где ваш хозяин, Панайот Зуриди? Я
ищу его.
     Одна из женщин откликнулась из темноты:
     -- Кто спрашивает Панайота Зуриди?  Что  сейчас  нужно  от
него турецкому джигиту?
     --  Я  не  турок,  женщина. Но я плохо говорю по-гречески,
потому что я русский. Меня зовут Матвей. Я друг Панайота.
     -- Тогда поезжай за нами. Хозяин скоро вернется. Он еще на
кладбище.
     Человек,   назвавшийся   Матвеем,   затрусил   следом   за
женщинами,  спускаясь  с  кладбищенского холма в долину. Но его
одолевали сомнения: ехать ли домой к Зуриди, чтобы, пока хозяев
нет, расспросить кое о чем служанок, или же вернуться назад, на
кладбище. Что может делать там Панайот ночью,  один,  во  тьме?
Почему  не провожает домой убитую горем Анастасию? Не тайная ли
у него встреча на кладбище? Удобнее места не найти!
     Взошла  луна.  На  море,  до  самого  горизонта,  холодным
блеском  засеребрилась лунная дорожка. Всадник заметил, как эту
полосу светлой зыби пересекла  парусная  шаланда.  Она  держала
путь к берегу и вскоре исчезла за выступом мыса.
     --  Для рыбаков время как будто неподходящее. Может, гонец
к забиту? Или, наоборот, к грекам? А забит почивает и ничего не
видит...
     Мысли человека опять вернулись к  старосте  поселка.  Надо
воротиться! Так подсказывает чутье...
     -- Поезжай вперед, Матвей! -- советует всаднику все тот же
женский  голос. -- Не сворачивай с дороги до самого верха. Там,
у нас, и дождешься хозяина.
     -- Спасибо, сестра! --  по-гречески  проговорил  конник  и
подождал, пока женщины отдалятся.
     Тогда  он повернул назад. До ворот кладбища он не доехал и
укрыл  коня  в  придорожном  кустарнике  весьма   заботливо   и
тщательно.  Он не пошел по освещенной луной дороге к воротам, а
перелез через  кладбищенскую  ограду  и  осторожно,  все  время
держась  в  чернильной  тени кустов и чутко прислушиваясь, стал
пробираться к месту Зоиного погребенья. Кладбище было старым  и
обширным,  походило  на  темный  парк,  и отыскать в нем нужную
могилу было нелегко даже днем. А сейчас? Если на кладбище  даже
кто  и скрывается, различить тихие отдаленный звуки невозможно:
мешает шум ручья, бегущего в долине.
     Один раз человеку, назвавшемуся Матвеем, послышался слабый
шорох на склоне, обращенном к морю, будто осыпалась и зашуршала
земля, но в эту самую  минуту  его  внимание  отвлекла  картина
неожиданная  и  страшная...  Забыв  обо  всем,  человек в ужасе
припал  к  стволу  дерева,  не  в  силах   охватить   рассудком
происходящее...
     Перед  ним,  вся  в  лунном  свете,  была та самая могила,
которую он искал. И грек Панайот Зуриди был здесь. С ним  рядом
--  греческий  поп  Иоанн  и  еще  какие-то  люди... Но что они
сделали с могилой, о Езус Мария!
     Жилище смерти было разрыто,  гроб  вынут,  крышка  с  него
снята.  Около  ямы  стояли  на  земле носилки. Какой-то мужчина
могучего  телосложения   вдвоем   с   незнакомым   черноволосым
греком... укладывали на них бездыханное тело усопшей! Поп Иоанн
и еще какой-то старик грек тут же подхватили носилки и потащили
тело   к   часовне.   А  трое  оставшихся  мужчин  --  Панайот,
черноволосый грек и белокурый богатырь -- закрыли  пустой  гроб
крышкой,  опустили его в яму, завалили землей, уложили на место
венки и цветы, придав  могиле  прежний,  неприкосновенный  вид.
Потом  все  трое постояли, прислушиваясь, и поспешили к часовне
чуть не бегом. Что все это могло значить?
     Зачем похитили мертвое тело? Кто они, эти люди, помогающие
ночному преступлению? Что происходит в часовне?
     Тайный  наблюдатель  остался  в  одиночестве  за   кустом,
медленно  приходя  в  себя после пережитого испуга. А что, если
рискнуть... постучать в часовню? Иначе ничего не разведаешь,  а
риск -- не очень велик: он придет как друг!..
     Внутри  часовню  освещали  только две лампады перед ликами
византийских святых. От входных дверей к ступеням  алтаря  вела
ковровая дорожка. Она заглушала шаги на каменном полу.
     Поп    Иоанн   поставил   носилки   под   образом   Николы
Мирликийского и сразу же  запер  чугунную  входную  дверь.  Ему
помогал старик аптекарь, изготовивший снотворное питье.
     -- Жива ли? -- шепотом спросил священник.
     Аптекарь  взял  холодную  руку  лежащей и пытался нащупать
пульс. Пальцы его не ощутили биения.
     Еще одна человеческая фигура, вся в черном, как  монахиня,
неслышно  отделилась  от стены и наклонилась над носилками. Это
была старая Зоина нянька. Поп Иоанн заранее укрыл ее в часовне.
     -- Батюшки мои! Да она и не дышит нисколечко!
     -- Тише! -- старик аптекарь стал на колени и приложил  ухо
к  Зоиной  груди. Не сразу ему удалось различить слабые, глухие
удары сердца...
     -- Жива!
     На  дубовой  скамье   рядом   уже   приготовлено   подобие
больничного ложа. Старики перенесли бесчувственное тело девушки
на  эту  постель  и укрыли теплыми шерстяными одеялами. Женщина
принялась растирать Зоины руки и ноги, а медик-аптекарь пытался
влить ей в рот вина и лекарства. Лишь с трудом удалось  разжать
стиснутые  зубы  больной,  но  в  конце  концов у нее появилось
дыхание, исчезла мертвенная бледность лица, согрелись  руки  и,
мало-помалу, глубокий обморок стал переходить в спокойный сон.
     Вскоре  под  сводами  часовни  прокатился смутный чугунный
гул, будто слабый отзвук колокольного  звона.  Это  вернувшиеся
"могильщики"  осторожно трясли входную дверь. Отец Иоанн впусти
Панайота Зуриди, Василия  Баранщикова,  Николо  Зуриди!  Еще  в
самом  начале  "болезни"  надежный гонец, сосед-рыбак Захариас,
поскакал за ним на север, в  горы.  Меняя  лошадей  у  знакомых
крестьян,  брат  поспел  вовремя  в поселок... Теперь, когда он
горячо обнял возвращенную к жизни сестру, Зоя открыла глаза.
     Нянька отгородила  Зоино  ложе  натянутым  платком,  чтобы
пробужденная  не  сразу увидела мрачную обстановку вокруг. Отец
приподнял больную и усадил ее в постели.
     -- Все прошло, ты совсем здорова, Зоя,  моя  доченька,  --
твердил  он  ласково,  --  здесь -- все свои, одни близкие тебе
люди, теперь ничего не нужно бояться. Вот, видишь, и  Николо  с
нами. Ты узнаешь Николо, доченька?
     -- Узнаю, -- с усилием выговорила дочь. -- Где мама?
     --  Доченька,  маму  увели  домой.  Понимаешь,  надо  было
кому-то из нас идти домой, а здесь требовались мужские  силы...
Сейчас мы пошлем к маме твою няню, чтобы успокоить...
     --  Отец,  а  Николо  приехал...  один? -- Зоины щеки чуть
порозовели.
     -- Пока один, доченька, но наш друг Захариас  на  обратном
пути  с  севера поехал в Силиврию за твоим Константином. Мы все
ждем его с минуты на минуту. Ведь он должен, дитя  мое,  увезти
тебя отсюда.
     Слабый стук в дверь прозвучал как тревожный сигнал!
     Часовня  отца  Иоанна  не первый раз служила местом ночных
встреч с посланцами клефтов. Каждый, кто прокрадывался сюда  на
тайные сходки, знал: стук запрещен!
     Нужно было легонько потрясти дверь.
     Стучит чужой!
     Зоин  брат Николо и Василий Баранщиков подошли по ковровой
дорожке к двери. Из-за пазух достали оружие: один  --  булатный
тесачок,  другой -- турецкий пистолет. Отец Иоанн перекрестился
и погасил ближайшую к двери лампаду...
     Сквозь  щель  в  двери  поп  разглядел  на  паперти   тень
человека.   Не  Константин  ли  Варгас?  Нет,  тот  знает,  как
постучаться... Впустить чужого? Но он сразу же увидит Зою!
     -- В алтарь! -- шепотом приказывает священник.  --  Зою  с
нянькой -- обеих в алтарь! Беру грех на свою отягченную душу во
спасение    души   невинной!   [В   греко-православной   церкви
присутствие женщины в алтаре считается  оскорблением  святыни.]
Василий, Николо, оружие спрячьте, отворите с богом!
     Незнакомца  впустили.  Обежав  быстрым взглядом полутемную
часовню, человек стал торопливо креститься, прикладывая  ладонь
к груди и плечам, а не поднося щепоть ко лбу. "Католик, что ли?
Все  же  христианской  веры  человек,  не турецкой", -- подумал
Василий Баранщиков. Пришелец прошептал по-турецки:
     -- Где Панайот Зуриди?
     Потом, осмелев, повторил вопрос громче.
     Что-то отдаленно знакомое почудилось Баранщикову  в  звуке
этого голоса, в самой манере говорить. С человеком этим Василий
наверное  встречался  раньше,  но  где?  Если  на  стамбульском
Гостином дворе, то это может стать опасным для Василия-беглеца.
На  каком   языке   говорить   с   чужаком?   Василий   спросил
по-итальянски:
     -- Кто ты таков? Не итальянец ли?
     -- О нет, нет! Я русский. Меня зовут Матвеем.
     "Он-то  русский?  Почему  же  крестится  не по-нашему?" --
Василий перешел на родной язык:
     -- Коли русский, то и говори по-русски!
     Незнакомец отшатнулся, внимательно всматриваясь во мрак  и
тщетно  пытаясь  рассмотреть  лицо  говорящего. Но единственная
лампада горела слишком  далеко  и  тускло...  Снова  послышался
мягкий, вкрадчивый звук чужой речи:
     --  Ну,  здравствуй,  брат!  Здорово ли живешь? Где же мой
друг Панайот?
     Василий  напряженно  вспоминал:  где  он  уже  слышал  эту
интонацию, слышал даже самую фразу...
     Панайот Зуриди вышел из алтаря навстречу незнакомцу.
     -- Матвей? Как ты попал сюда, друг?
     -- Меня послала за тобой твоя супруга Анастасия.
     Баранщиков  сообразил,  что  это, видимо, и есть тот самый
"купец российский", о котором Панайот упоминал раньше,  называя
надежным человеком. Отец Иоанн и Николо пожимают ему руку.
     Ближнюю  лампаду  опять  засветили. Василий разглядел лицо
незнакомца и обмер.
     Он узнал... иуду-обманщика Матиаса,  вербовщика  простаков
для датского "корабля духов"!

     А  тем временем к часовне подкрались еще два человека. Это
их осторожные шаги на откосе кладбищенского  холма  послышались
было  лазутчику  Али-Магомета,  работорговцу Матиасу, перед тем
как он наткнулся на нужную могилу. Теперь, когда подозрительный
незнакомец скрылся в часовне, оба наблюдателя тоже приблизились
к ней.
     -- Слушай, Захариас, я думаю, твои опасения  напрасны,  --
сказал  один  из  них.  --  Враг  не  полез бы в мышеловку. Это
кто-нибудь из наших.
     -- Нет, Константин, он странно вел себя. Почему же  он  не
подошел   к  нашим  сразу,  коли  он  друг?  Почему  он  сперва
подсматривал, а потом решился идти?
     -- Не знаю, Захариас, но раз уж он там -- войдем и  мы.  У
меня  сердце  разрывается  от  страха  за нее... Не могу больше
оставаться в неведении. Живую или мертвую, я увезу ее с  собой.
Будь что будет, идем!
     И снова часовню наполнил чугунный гул. Свои! Долгожданные!
Зоя уже  могла  держаться  на  ногах  и  сама  пошла  у дверям,
опираясь на руку отца...
     -- Константин!
     Он подхватил ее на руки, как ребенка, и она приникла щекой
к его пропахшей морем соленой рубашке. Отец Иоанн зажег свечи в
двух канделябрах и облачился в парчовую ризу поверх подрясника.
Николо и Захариас перенесли аналой к ступеням алтаря.
     -- Дети, -- сказал поп Иоанн обрученным, -- до рассвета не
более двух часов. Константин и Зоя, подойдите, чтобы я соединил
вас навеки.
     -- Отец Иоанн! -- взмолилась невеста. -- Ведь мама еще  не
знает,  что я здорова! Сердце ее может не выдержать. Отец хотел
послать домой нянюшку...
     -- Ох, Зоюшка,  --  заплакала  старуха,  --  я  заплутаюсь
впотьмах. Уж хоть ты, Николо, вывел бы меня на дорогу!
     --  Позволь  мне  отлучиться,  отец!  --  попросил молодой
Зуриди.
     -- Нет, лучше это сделаю я, -- быстро вмешался Матиас.  --
Не  годится брату уходить от сестры в час ее венчания. Панайот,
хочешь я приведу Анастасию сюда?
     -- Не успеешь, брат! Через полчаса Константин и  жена  его
Зоя  должны быть в море. Но проводить к Анастасии нашу старушку
нужно! Что  ж,  ступайте,  няня  и  Матвей,  обрадуйте  мать  и
дождитесь  нашего  возвращения.  Скажите матери, что она сможет
проститься с молодыми в Тихой бухте. Позднее мы  сами  проводим
туда Анастасию.
     Поп   Иоанн   пошел  открывать.  И  пока  старуха,  плача,
прощалась с  Зоей,  а  священник  возился  с  тяжелым  засовом,
Василий  Баранщиков,  сжав до боли руку младшему Зуриди, шептал
ему:
     -- Николо, клянусь тебе Христом: то -- недобрый человек. Я
узнал его -- он торговец людьми. Проследи за ним, а то --  беда
будет! Всех нас предаст и в рабство обратает.
     Дверь открылась, старуха и Матвей вышли из часовни. Николо
Зуриди  поманил  к  себе  Захариаса,  шепотом перекинулся с ним
двумя-тремя фразами, потом оба подошли к попу.
     -- Скажи, отец Иоанн: есть еще выход из часовни?
     -- Есть, только подземный, тесный. Паутина там... Выход  в
склеп Маврониса, рядом, знаешь?
     -- Знаю. Открой нам этот ход, отец Иоанн, поскорее!
     Старик  отогнул  край  ковра.  Открылась  плита с кольцом.
Схватившись за кольцо, Николо с трудом поднял массивную плиту.
     -- Возьмите свечу, спуститесь в подвал. Увидите дверцу. За
ней -- короткий  ход,  прямо  в  склеп.  Когда  поднимитесь  по
ступенькам -- только откиньте решетку, она не заперта.
     Оба  грека  исчезли  в  черном отверстии подземелья. Внизу
тихонько звякнула  дверца.  Наступила  тишина.  Прошла  минуту,
другая  -- и люди, приникшие ухом к дверной щели, уловили шорох
удаляющихся шагов.

     ...Освещенная луной дорога  и  кусты  на  откосе  казались
белыми.  Две  тени,  мужская  и  женская,  скользнули под аркой
кладбищенских ворот и спустились в лощину, где протекал ручей.
     Матиас помог старухе перебраться через ручей вброд и выйти
на дорогу.
     -- Отсюда ты и сама дойдешь до дому,  женщина,  --  сказал
он.  --  А  я  вернусь  на  кладбище, к друзьям. Не каждый день
случается видеть такую свадьбу. А кроме того,  у  меня  там,  у
кладбища, привязана лошадь.
     --  Ступай,  ступай  себе  с миром. Здесь я не заплутаюсь,
дорога  простая.  Отыщи  свою  лошадь,  да  возвращайтесь   все
поскорее! -- и женщина стала подниматься в гору.
     Матиас  подождал,  пока  женщина  скроется  в  темноте,  и
побежал по тропинке к мызе Али-Магомета. Вот и  купа  деревьев,
скрывающих угол дувала -- глинобитной стены, окружающей мызу.
     Пробежав  вдоль  стены  до  нериметной  двери,  украшенной
резьбой, лазутчик  постучал.  Не  выждав  и  минуты,  он  снова
постучал,  нетерпеливо  и настойчиво. Потом забарабанил в дверь
кулаками.
     Наконец за дверью послышался шорох. Она чуть приоткрылась.
     -- Это ты, Осман? -- спросил  пришелец.  --  Почему  долго
заставил  ждать  у  дверей? Скорее пусти к забиту. Он ждет меня
нынче.
     -- Ты пришел слишком поздно, эффенди Глен!  Сардар  ожидал
тебя до полуночи. Сейчас потревожить сардара невозможно.
     -- Где он?
     -- В гареме.
     --  О,  дьявол! Если тебе дорога твоя палисандровая башка,
слышишь ты, Осман, то сделай немедленно все, что я тебе  сейчас
прикажу:  подними на ноги сардара сию же минуту! Скажи ему, что
он обманут: дочь Зуриди жива, ее сейчас увезут отсюда  в  море.
На  кладбище,  в  часовне, прячутся клефты. Нужно, чтобы заптии
сейчас же окружили кладбище!
     -- Хорошо, Матиас Глен! Вести важны, я схожу к сардару, но
ты подожди здесь, чтобы гнев Али-Магомета пал на твою, а не  на
мою голову!
     --  Неразумный! Мне нельзя терять ни секунды! Пусть сардар
захватит в часовне вместе со всеми и меня! Так и  передай  ему,
понял?
     --  Иншаллах!  --  последовал  ответ,  и  дверь закрылась.
Человек, еще  не  отдышавшись  от  быстрой  ходьбы,  направился
обратно...
     ...Матиас  не  сделал  и  двух  десятков шагов, как чьи-то
жесткие  руки  сильно  сдавили  ему  горло.  У  него  мгновенно
почернело в глазах...
     Другая человеческая фигура с кинжалом в руке притаилась на
верху  дувала.  В большом, красивом саду забита царила тишина и
покой, лишь вдоль дувала, в тени, сторож  Осман  быстро  шел  к
дому.  Идущего  нельзя  было  видеть, лишь его белая чалма чуть
колыхалась во мраке. Человек с кинжалом  спрыгнул  с  дувала  в
сад...  Удар  был  молниеносен: пораженный в сердце Осман поник
возле куста белых роз. Мститель перескочил назад через дувал  и
в  следующий  миг  был  около  своего  товарища. Полузадушенный
Матиас лежал без сознания.
     -- Ну, что  там,  Захариас?  Ты  успел  настичь  того,  за
оградой?
     -- С ним покончено. Бежим!
     --  Спасибо  тебе,  друг!  Значит,  Али-Магомет проспит до
утра. Но  этот  негодяй  должен  еще  кое-что  рассказать  нам.
Сначала оттащим его подальше от дороги.
     Лежащий  застонал  и  пошевелился.  Перед  самым  носом он
увидел кинжал.
     -- Не вздумай кричать! Захариас, вяжи ему руки назад.  Ну,
поднимайся, и чуть что -- смерть, понял? Ступай, гадина!
     -- Куда ты хочешь вести его, Николо?
     --  К  часовне.  Наверное, мы встретим наших уже на пути к
морю. До рассвета  Константину  нужно  отчалить  и  укрыться  в
бухте.
     ...Между   тем   в   часовне  Василий  Баранщиков  гвоздем
нацарапал на двух оловянных колечках, что  нашлись  в  ризнице,
имена   новобрачных.  Часовня  еще  не  знала  столь  короткого
свадебного  обряда.  После  венчания  Константин   помог   жене
переодеться  в  костюм  юнги. В матросской одежде Зоя выглядела
теперь стройным кудрявым мальчиком.
     Часовня  опустела,  только  священник  с   аптекарем   еще
задержались в ризнице, приводя в порядок ее нехитрый инвентарь.
Панайот  Зуриди и Василий Баранщиков потихоньку пошли навстречу
Николо и Захариасу. Константин Варгас на  руках  понес  молодую
жену к шаланде. Осторожно он спускался к морю по крутому южному
склону  холма. Было решено, что Варгас отведет шаланду сперва в
тайное место -- укромную бухту неподалеку от поселка. Там Зоина
мать  должна  была  проститься  с   дочерью   перед   разлукой.
Константин  намеревался увезти жену в Италию и начать там новую
жизнь...
     ...Встреча Панайота Зуриди с "другом Матвеем" произошла на
дороге, близ кладбища, и  явилась  большой  неожиданностью  для
честного  грека.  Когда Николо и Захариас объяснили ему, почему
они привели "российского купца"  связанным,  Зоин  отец  плюнул
предателю в лицо и молча пожал руку Баранщикову.
     --   Где   твоя  лошадь?  --  сурово  обратился  Николо  к
связанному. Матиас зябко поежился, но не ответил.
     И  хотя  луна  уже  зашла  и   наступила   самая   темная,
предрассветная  пора  южной  ночи, лошадь все-таки отыскали. За
седлом висели две увесистые  переметные  сумы.  Их  оттащили  в
кусты,  но в эту минуту наверху, со стороны кладбища, на дороге
показался огонек. Там шли двое, освещая дорогу перед собой.
     Николо Зуриди  коленом  прижал  к  земле  тело  связанного
предателя.
     --  Если  издашь хоть звук -- убью! -- прошипел он Матиасу
на ухо. -- Лежи, не шевелись!
     Остальные притихли в кустах.
     --  Да  ведь  это  отец  Иоанн!  --  первым   встрепенулся
Баранщиков. -- С вашим аптекарем. Домой идут из часовни.
     Через  минуту  здесь,  прямо  в  кустах,  при свете фонаря
удалось рассмотреть содержимое переметных  сум.  Там  оказалось
немало всевозможных предметов одежды, мужской и дамской, пудра,
духи,  много  дорогих  украшений и три паспорта -- итальянский,
британский и польский, последний на имя  Матиаса  Гленского  из
Данцига.  По-английски  он значился Метью Гленом, по-итальянски
--  Метто  Гленни.  В  потайном  отделении  обнаружили  кожаную
тетрадь  с  записями,  крупные бумажные деньги и ценные бумаги.
Наконец, в особом, очень нарядном  турецком  кошельке  звякнули
червонцы. Кошелек был тяжел.
     --   Сколько  их?  --  спросил  Николо  у  владельца.  Тот
по-прежнему молчал.
     -- Я спрашиваю, сколько здесь иудиных сребреников, собака?
Говори, за сколько ты продал нас?
     -- Нет, нет! Это деньги -- не мои! Это -- задаток капитану
"Валетты" за... товар для здешнего забита. Здесь  ровно  тысяча
дукатов, господа.
     -- А что это за товар и где он сейчас? -- спросил Николо.
     -- В канцелярии забита, господа, под надежной охраной.
     -- Значит, это -- живые люди. Кто они? Отвечай, собака!
     --   Это  --  всего  одна  девушка,  проданная  ему  нашим
капитаном. Я даже не знаю хорошенько  ее  имени  и  видел  лишь
мельком... Я просто казначей в этом деле, пощадите меня. Я могу
оказать вам бесценные услуги!
     -- Кто эта девушка? Гречанка?
     --  Нет,  нет,  она  не здешняя. Это -- молодая итальянка,
только...
     -- Веди нас к ней, в канцелярию. Ты явишься  туда  от  лиц
Али-Магомета, чтобы охрана отпустила с тобой пленницу.
     --  Но,  господа,  ее  сторожат не только турки, но и наши
матросы с корабля, оставшегося на стамбульском  рейде.  Они  не
отпустят ее со мною без уплаты всей цены, назначенной за нее.
     -- А какова цена?
     --  Капитан  наш  требует  за нее две тысячи дукатов сверх
задатка,  который  вы  у  меня...  Турецкие  часовые   караулят
помещение снаружи, а наши матросы -- изнутри. Они вооружены.
     -- Сколько их там?
     -- Трое.
     -- Плохо! Но все равно, идемте. На месте решим, что делать
для ее  спасения. Смотрите, друзья, кажется, Константин вышел в
море. Значит, через час он будет уже  около  Кючюк-Чекмедже,  в
Тихой бухте.
     Еле различимый силуэт греческого паруса смутно обрисовался
на воде.  Он был еще у самого берега. В ночном безмолвии каждый
звук доносился с моря так  ясно,  будто  он  раздавался  здесь,
совсем  рядом,  в  темных кустах при дороге. Скрипнул блок... А
вот чьи-то  осторожные  руки  укладывают  на  деревянной  корме
якорную цепь...
     -- Эй, вы там, райи на лодке! -- раздался с берега ленивый
и грубый оклик. -- Фирман у вас есть на ночной выход в море?
     --  Разумеется,  есть,  аскер-ага!  --  отвечает спокойный
голос  Константина  Варгаса.  --  Наш  фирман  подписан   новым
начальником  санджака  Чаталджи,  эффенди  Дели-Хасаном.  Может
быть, вы соизволите взглянуть? Но тогда я должен снова пристать
к берегу, а это сулит неудачу в ловле!
     -- Ты один там, на лодке?
     -- Со мной здешний мальчик, ага.
     -- Куда пойдете ловить?
     -- В Бююк-Чекмедже, ага! Утром вернемся с уловом.
     -- проваливайте!

     В заднем кабинете канцелярии спала  на  ковре  итальянская
пленница.  В передней комнате остервенело резались в карты трое
матросов. Тут же  дремал  личный  писец  забита,  старый  турок
Сулейман.  Ему  хотелось  по-настоящему уснуть, страшно надоели
гяурские рожи, их галдеж и отвратительная ругань во время игры.
     Уж не забыл ли  сардар  о  пленнице?  Нет,  конечно,  нет!
Просто  он  мудр  и  не желает выказывать нетерпения, чтобы эти
гяуры  умерили  свою  наглость.  Впрочем,  правду  говоря,   их
маленькая  Ева  действительно  и  молода,  и недурна собою. Три
тысячи дукатов? Гм? Что ж, пожалуй... Старик уже несколько  раз
выходил  наружу  и  со  скуки  вступал  в  беседу  со сторожем,
охраняющим, как всегда, канцелярию.  Времени  уже  --  половина
четвертого. Скоро рассвет.
     Но  вот сторожа кто-то окликает. В сенях слышатся шаги. А,
это Метью Глен! Значит, он от самого забита.  Может  быть,  Еву
поведут сейчас показать новому владельцу? Беда в одном: она еще
не  поняла,  кажется,  своего  положения  и может расплакаться,
когда поймет. Забит этого не любит!
     -- Селям алейкум, эффенди Глен! Не жалует  ли  следом  сам
сардар?  Но  что случилось с вами, эффенди? Вы сильно утомились
или вас посетила печаль? Кого вы привели сюда?
     --  Алейкум  селям,  Сулейман-ата!  --   упавшим   голосом
отвечает  Метью  Глен.  --  Со  мною  двое  слуг сардара, пусть
посидят в сенях. У меня дурные вести, Сулейман. Оказывается, мы
напрасно старались для вашего забита. Али-Магомет  отказывается
от пленницы. Мы увезем ее назад в Стамбул. Сейчас и отчалим.
     Матросы  бросили игру. Никто из них не обратил внимания на
странную возню в  сенях  --  так  удивила  матросов  и  старого
Сулеймана  новость,  сообщенная  Метью  Гленом.  А  в эти самые
минуты Василий Баранщиков успел  оглушить  и  накрепко  связать
сторожа-турка. С кляпом во рту тот остался лежать под крыльцом.
     Если  бы  в  этот  миг работорговцы с "Валетты" догадались
посмотреть в окно, они увидели бы за слюдой окошка  пистолетное
дуло:  это  Николо  Зуриди  держал  на  прицеле Метью Глена. Но
матросов  интересовала  сейчас  только  неудавшаяся  сделка   с
заказчиком. По-турецки они понимали плохо.
     Один из них крикнул Глену:
     --  О  чем ты болтаешь старому идолу, Метью? Твой заказчик
отказывается? Или я неверно понял твою тарабарщину?
     -- Да, ребята. Он отказывается. Говорит, берите назад.
     -- Как же так? А... задаток в тысячу  дукатов?  Ты  вернул
их, что ли?
     --  Пока  они у меня. Я сказал, что мы подождем с отъездом
до завтра. Может быть, он передумает?
     Матрос, по прозвищу Бобби-постник, стукнул по столику так,
что в соседнем помещении проснулась Ева.
     -- Какого черта нам торчать здесь до завтра? Где золото?
     Меть Глен хлопнул по кожаному кошельку у пояса. Мелодичный
звон произвел на  всю  компанию  действие  магическое.  Матросы
вскочили  с мест, готовые немедленно покинуть канцелярию. Писец
отлично усвоил ситуацию и запротестовал решительно:
     -- Я не позволю увести  пленницу,  пока  золото  не  будет
возвращено  сардару!  Назад  от  ее  дверей! Эй, сторож, слуги!
Сюда! Держите гяуров!
     Выкрикнув эти слова, старик  вскочил  со  своего  места  и
заслонил  собою  дверь  в  кабинет.  В  ту же минуту из сеней в
комнату шагнули два рослых незнакомца с пистолетами.
     -- Ребята! -- тихо проговорил Метью Глен по-английски.  --
Это  вовсе  не слуги забита, а мои друзья, греки. Неужели вы не
управитесь с одним старым турком? Сверните ему  побыстрее  шею,
хватайте девочку и -- путь свободен!
     Схватка была короткой. С ножом под сердцем старый Сулейман
рухнул  на порог кабинета. Дверь распахнулась. Полураздетая Ева
сидела  на  ковре,  в  ужасе  взирая  на   потасовку.   Матросы
подхватили ее и кинулись к пристани. Сзади бежали Николо Зуриди
и  Василий  Баранщиков;  за  спинами  у них болтались мешки. От
канцелярии до пристани было не более пятисот  шагов.  Шлюпка  с
надписью "Валетта" колыхалась на волнах, привязанная к причалу.
Прибоя  почти  не  было.  Весла с уключинами валялись на песке,
брошенный тут матросами накануне.
     У самого берега беглецы умерили шаг. На  пристани  дежурит
часовой!  Но,  на  счастье  беглецов,  окрика  не  последовало:
часовой мирно  храпел,  убаюканный  шелестом  волн.  Через  три
минуты  шлюпка  с семью людьми уже отдалилась от берега. Теперь
на каждом весле сидело по отличному гребцу.  Николо  и  Василий
поместились  на задней банке. Еву, дрожащую от страха и холода,
положили на корме, укрыв пледом.
     -- Теперь, ребята, слушайте, что я вам скажу!  --  шепотом
заговорил  Метью  Глен.  --  Если  мы  пойдем  на этой шлюпке в
Стамбул,  нас  обязательно   перехватят.   Тревога,   вероятно,
поднимется  на  рассвете,  через  несколько  минут.  Как  турки
поступят с нами,  угадать  не  очень  трудно  --  говорят,  они
положительно  недолюбливают, чтобы у них увозили золото, вязали
часовых и резали чиновников. Неподалеку  отсюда  есть  укромная
бухта.  Там мы затопим шлюпку, поделим деньги, переменим одежду
и разными дорогами будем пробираться в Стамбул,  на  "Валетту",
или... куда глаза глядят.
     --  Гм! У твоей мельницы, Метью, неплохо крутятся жернова,
клянусь невыпитым джином! Он прав,  ребята,  надо  идти  в  эту
бухту. Только кто нам ее покажет?
     -- Я! -- отвечал Николо Зуриди.
     -- А где мы возьмем другую одежду? -- проворчал кто-то.
     -- Здесь, в мешках, -- пояснил Зуриди.
     Шлюпка  пошла  вдоль  берега  и завернула за мыс. Поселок,
пристань и залив исчезли из поля зрения. Гребцы одолели  первую
милю  пути.  И тогда порозовели легкие облака над морем, только
берег оставался еще одноцветным и темным.
     -- Еще миля, ребята, и мы у цели.  Бухта  --  вон  за  тем
мыском.
     --  Быстро  тает  южная  ночь!  Коротки здесь и сумерки, и
зори! Но вот уже и мысок.  За  полоской  прибрежной  гальки  --
кусты и песчаные холмы. Берег -- вот он, рукой подать.
     Николо  Зуриди  и  Василий  Баранщиков  привстали,  бросив
весла. Громким голосом Николо приказывает гребцам:
     -- Держите сюда, к устью  ручья.  Сейчас  покажем  удобную
стоянку.
     Грек  уже разглядел мачту спрятанной здесь шаланды. Теперь
-- предупредить Константина о неожиданном обороте событий.
     Вложив пальцы в рот, Николо засвистал.  С  берега,  совсем
близко,   раздался   ответный  свист.  Зашевелились  кусты  над
водой... Зуриди и Баранщиков выскочили  из  лодки  и  выхватили
пистолеты.
     -- Бросай весла! Руки вверх!
     Из-за  укрытия  показался  Константин, тоже с пистолетом в
руке. Позади него Баранщиков разглядел Панайота и Захариаса.
     -- Выходите из лодки поодиночке!
     Ошеломленные матросы  с  поднятыми  руками  выбирались  на
берег.  Их  по  одному  обезоруживали и вязали. Такая же участь
постигла Метью Глена.
     -- Константин, выноси эти мешки.  Руби  дно  у  шлюпки!  И
пусть она идет на дно, к морскому дьяволу!
     Связанные матросы молча следили, как их шлюпка погрузилась
в розовые от зари волны. Бобби-постник проворчал злобно:
     -- Ты предал нас грекам, Метью Глен! Узнаю твою работу. Но
это был  твой последний обман, клянусь невыпитым джином! Эй ты,
грек Николо, или как тебя там: что вы сделаете с нами?
     -- Это вы сейчас  узнаете.  Константин,  веди  их  всех  в
кубрик на шаланду.
     ...Четырех   связанных   пленников   усадили   в  кубрике,
удивившем матросов "Валетты" своим нарядным убранством. В  этом
диковинном  для  рыбачьей  шаланды  кубрике  матросы  "Валетты"
встретили совсем молодого юнгу с очень красивым лицом и пожилую
заплаканную женщину.
     Следом  за  пленниками  в   кубрик   втиснулись   и   сами
победители. Сюда же ввели Еву.
     -- Скажи нам, девушка, откуда похитили тебя эти пираты? --
спросил Николо Зуриди.
     Василий  Баранщиков  исполнял роль переводчика с турецкого
на итальянский.
     --  Эти  люди  спасли  меня  от  гибели  в   море,   после
кораблекрушения...
     -- Спасли, чтобы продать в турецкое рабство! Для этой цели
они и  привезли  тебя  сюда,  в  Агиос  Стефанос,  или, как вы,
итальянцы, говорите, Сан-Стефано. Ты предназначалась в  подарок
важному  паше  и,  наверное, действительно погибла бы. И спасли
тебя  от  гибели  не  эти   работорговцы,   а   мы,   греческие
братья-клефты из дружины Александра Арматола, нашего капитана.
     -- Что же будет теперь со мной и этими людьми?
     --  Решай  сама,  девушка,  с  кем  из нас тебе по пути! Я
должен вернуться в свою дружину. Моего русского друга  Василия,
который  помог  нам  в  трудный  час,  наши люди проводят по ту
сторону Балкан. Вот эта чета новобрачных направится сегодня  же
морем  в  Галлиполи,  за  сотню миль отсюда, чтобы какой-нибудь
сговорчивый шкипер  взял  их  обоих  на  свой  корабль,  прошел
Геллеспонт  и  высадил  где-нибдь  под  небом  твоей Италии. Ты
можешь попытаться бежать с  ними,  Ева...  А  работорговцев  мы
предоставим  божьему  суду!  Ради  твоего  спасения мы отменили
смертную казнь вот этому предателю, и он разделит участь  своих
матросов, работорговцев. Я намерен по пути в Галлиполи спустить
их  за  борт.  Мы  пойдем  в двадцати милях от берега. Коли бог
захочет -- он спасет их. Или даст им утонуть, на то его воля!
     -- Дай мне сказать слово, Николо!  --  заговорил  один  из
матросов. -- Мы -- люди грешные. На совести у нас немало темных
дел,  и пощады мы не просим. Но ты, Николо, не должен смешивать
нас, матросов, вот с этим Метью Гленом. Он  предал  нас,  своих
товарищей, в ваши руки. Дай нам самим и судить его!
     -- Это вы сделаете в воде, -- сказал Николо.
     --  Слушай,  Николо,  а  не  возьмешь  ли  ты  меня в свою
дружину, если  там  все  ребята  похожи  на  тебя?  Я  ведь  на
"Валетте"  недавно,  и  мне  там  чертовски  не  по  душе. Если
возьмешь -- не пожалеешь!
     -- А меня, Николо, -- заявил старший из матросов, -- лучше
прикончи здесь, сразу. Я плохо  плаваю,  а  для  дружины  твоей
слишком  стар  и  грешен.  Незачем  мне  выходить с тобой в это
плаванье!
     Только Бобби-постник  ничего  не  сказал.  Он  предпочитал
купанье в обществе Метью Глена, чтобы в воде разделаться с этим
франтом.  Бобби  смерил  Глена таким взглядом, что у того сразу
задергалась щека.
     -- Сейчас -- все на борт шаланды! --  приказал  Константин
Варгас.  --  Здесь  не  место для казней. Дорога каждая минута.
Прощайте, папа Панайот, мама Анастасия. До лучших времен.
     Парус развернулся,  шаланда  быстро  набрала  ход.  Вскоре
маленький  юнга  перестал  различать  прощальный  взмахи белого
платка на берегу и сквозь слезы улыбнулся своему капитану.
     Для бегства с Зоей  Константин  Варгас  выбрал  лучшую  из
рыболовных  шаланд  в артели своего отца. У нее был хороший ход
-- даже в сравнительно тихую погоду  она  могла  покрыть  сотню
миль  до  Галлиполи за девять часов. Но прийти туда следовало в
темноте, и Константин не очень спешил.
     Его друг, Николо Зуриди, показывал  берега  родной  страны
Василию Баранщикову.
     --   Видишь,   вот   этот   поселок   у   залива   --  это
Кючюк-Чекмедже. Там, за мысом, будет Бююк-Чекмедже. Вон,  вдоль
моря,  пошла  дорога  на  Силиврию,  родину Константина. А там,
повыше, в горах  --  городок  Чаталджа,  главный  город  нашего
санджака.   Туда   на   днях  прибыл  новый  начальник,  офицер
Дели-Хасан, чей фирман позволяет нам выход в море.
     -- Знал бы он, что  его  фирман  помогает  янычару  Селиму
выбраться  из  эдакой  каши!  --  про  себя пробормотал Василий
Баранщиков.
     Когда солнце перевалило за полдень, берег почти  исчез  из
виду.  До него было верст двадцать -- двадцать пять. Полуденное
марево делало берег  призрачным,  как  мираж.  Шаланда  шла  на
траверзе  Текирдага и приближалась к Газикею. Сейчас расстояние
до берега начнет уменьшаться. Пришел  час  "божьего  суда"  над
работорговцами.
     Молодого  матроса,  который  попросился  в дружину, Николо
решил не спускать в море,  а  провести  к  предводителю,  чтобы
испытать  в  первом  же бою. Старшего из матросов-работорговцев
решено  было  тоже  увести  в  горы  как  пленника,  чтобы   не
подвергать  его  неминуемой  гибели в море. Пусть дружина решит
его участь! Обоих же приговоренных к купанию, Бобби-постника  и
Метью  Глена, снабдили ножами и несколькими червонцами. Ни тот,
ни другой не просили пощады.
     Первым ушел за борт Бобби. Плавал он, как настоящая акула.
Уйдя под воду, он долго не выныривал на  поверхность,  опасаясь
выстрела:  он  судил  о  людях по себе! потом, проводив глазами
парус, выбрал направление, перевернулся на спину и, чуть шевеля
ногами, стал двигаться к берегу. Ветер ему помогал,  но  пловец
решил  не  торопиться:  выйти  на  берег  можно  было  только в
темноте.
     Через  пятнадцать  минут  окунулся   в   море   и   второй
осужденный,  Метью  Глен, или, точнее, Матиас Гленский. С борта
долго еще видели в волнах его рыжеватую голову. Шансов спастись
у этого пловца было мало: он уже начинал  толстеть,  изнеженное
тело  отвыкло от усилий. Вот уже потеряна из виду его голова...
Никто из оставшихся на борту так  никогда  и  не  узнал,  какая
участь постигла в море этого человека...
     А  спасенная пленница лишь теперь поняла окончательно, что
за судьба ждала ее в Стамбуле.  И  когда  ей  опять  предложили
разделить  с  Константином  и  Зоей  риск  ночного побега через
Дарданеллы  на  чужом  корабле,   она,   подумав,   отказалась,
поглядевши  в  глаза Николо Зуриди. Ведь она была теперь совсем
одна на свете, а горная Греция...  разве  она  хуже  прекрасной
Италии?


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [3]