1

     На дороге из Кусы  в  Миллиджвилл,  под  утесом,  оплетенном  корнями
красных кедров и пихт, тому лет тридцать назад, стоял неказистый рубленный
дом. Перед ним высился помост, сработанный из бревен  в  обхват  толщиной.
Меж перекладинами болталась на ветру огромная вывеска,  на  которой,  если
приглядеться, можно было различить странную, пестро размалеванную фигурку.
Судя по диадеме из  перьев,  томагавку,  боевому  ножу  и  вампуму  [пояс,
используемый как украшение и как верительная  грамота],  художник  силился
изобразить индейского  вождя.  Под  вывеской  были  выцарапаны  буквы,  не
лишенные сходства с египетскими иероглифами, они слагались в  надпись:  "У
индейского короля".
     К правой стороне дома лепились сколоченные из бревен клети, от дороги
их отделяла лишь обширная лужа помоев. Эти щелястые строения  были  набиты
соломой и сеном,  там  и  сям  торчали  лоскутья  какой-то  одежонки.  Сие
позволяло заключить, что упомянутые покои предназначались  не  только  для
скотины, но и для занесенного сюда злым роком путешественника и сулили ему
ночлег  и  отдохновение.  Хлев  и  свинарники  довершали  картину  глухого
выселка.
     Стояла ненастная декабрьская ночь. Ветер с жутким воем  вырывался  из
черноты  хвойного  леса  и  наваливался  на   одинокую   хижину.   Резкий,
нарастающий треск  деревьев,  терзаемых  непогодой,  предвещал  тот  самый
опустошительный ураган, какие столь часто проносятся между горными  цепями
Теннесси и долиной Миссисипи, сметая на своем  пути  леса,  дома  и  целые
поселки.
     В самый разгул ненастья все же можно было различить едва слышный стук
в оконный ставень хижины, вслед за тем раздались столь мощные  удары,  что
грозили потрясти домишко до  основания.  А  спустя  какое-то  время  дверь
приотворилась, показалась голова, но тут же исчезла в непроглядном  мраке,
и одновременно блеснул ствол карабина, который должен был избавить хозяина
от необходимости рассуждать. Затем мелькнул силуэт  высоченного  человека.
Он рванул дверь на себя и решительным шагом вошел в помещение,  где  сразу
же уселся перед очагом. Следом за  ним  в  помещение  скользнула  вереница
индейцев: быстрым шагом, нет, скорее легкой побежкой, нагоняли они  своего
вождя, безмолвные как тени.
     Когда последний из них переступил порог дома, дверь снова  закрылась.
Мужчина высоченного  роста  склонился  над  очагом,  в  котором  дотлевала
большая колода, бросил в огонь несколько поленьев и запалил лучину.  Потом
размеренным шагом подошел к стойке, зажег сальную свечу и поставил  ее  на
стол. Бесхитростное, почти убогое убранство хижины, столь  соответствующее
ее наружному виду, озарялось теперь и пламенем свечи,  и  неровным  светом
очага.
     Итак, на стуле у самого  огня  сидел  человек,  вошедший  первым.  Он
запахнулся забрызганным кровью шерстяным одеялом, скрывающим и его лицо, и
туловище.  Позади  прямо  на  глиняном  полу,  скрестив  ноги,   расселись
остальные индейцы. Их лица тоже были скрыты шерстяными одеялами,  а  пятна
крови, пропитавшие ткань, недвусмысленно указывали на характер экспедиции,
которую они недавно предприняли.
     В углу темнела стойка, на  зарешеченных  полках  тускло  поблескивала
дюжина грязных бутылок и строй еще более грязных стаканов  и  кружек.  Три
окрашенных в синий  цвет  бочонка  с  ярлыками:  "French  Brendy",  "Gin",
"Monongahela" стояли полкой ниже. Груда  оленьих  шкур  высилась  слева  и
доходила почти до столешницы, свидетельствуя об оживленных связях хозяев с
краснокожими. Но больше всего места занимала в  комнате  огромная  кровать
под пологом, окруженная тремя низенькими  лежаками  и  колыбелью,  вернее,
куском долбленного дерева с рукоятью. На этих разнокалиберных ложах,  если
судить по  громкому  с  перекатом  храпу,  семейство  хозяина  предавалось
безмятежному и непробудному сну. Стены дома были из нетесанных бревен, так
что единственным украшением служили поперечные полосы  глины,  заполнявшие
пазы.
     В  картину,  достаточно  пространно  описанную  читателю,   некоторое
оживление вносил сам хозяин. Он занялся  расстановкой  стульев  и  скамеек
после того, как нежданные гости, не долго думая, свалили их в  одну  кучу.
Он делал свое дело с такой невозмутимостью, будто  пустил  под  свой  кров
добрых соседей, а не вернувшихся из  кровавого  набега  индейцев,  с  коих
вполне станется присоединить к своим трофеям скальпы домовладельца  и  его
близких. Утвердив последний стул на своем законном месте, хозяин сел рядом
с человеком, вокруг которого расположились индейцы.
     Несколько минут они просидели молча. Потом  предводитель  краснокожих
выпрямился и приоткрыл часть головы, - она была перевязана полоской калико
[плотная шерстяная ткань] с пятнами засохшей крови.
     - Мой белый брат лишен языка? Или он хочет поберечь  его,  чтобы  тот
потом лучше ворочался?
     - Он хочет услышать, что ему скажет вождь, - угрюмо ответил хозяин.
     - Иди, позови жену.
     Хозяин поднялся, подошел к громоздкой кровати и,  отдернув  полог,  о
чем-то зашептался с женой. Та свесила ноги с постели.  По  ее  виду  можно
было заключить, что все происходящее вызывает у  нее  скорее  любопытство,
нежели страх. Вскоре она вышла из своего укрытья. Это  была  дюжая  особа,
грузная и широкоплечая, а выражение не  слишком  изящно  слепленного  лица
ясно указывало на то, что из самообладания ее вывести  не  так-то  просто.
Рубаха из грубой ткани,  предназначенная  как  для  дневного,  так  и  для
ночного обихода, еще сильнее  подчеркнула  ее  телесную  мощь,  когда  она
уверенно двинулась вслед за  мужем.  Однако  зловещее  молчание  индейцев,
пятна крови на их одеждах, - все это попахивало бедой и заставило все-таки
добрую женщину содрогнуться от ужаса. Даже поступь ее, поначалу  уверенная
и стремительная, как-то сразу отяжелела. Не в силах скрыть своего  страха,
женщина бросила беспомощный  взгляд  на  мужа,  занявшего  прежнее  место.
Наступила минута тягостного молчания.
     Индеец поднял голову и суровым тоном произнес:
     - Слушай, женщина, что скажет тебе великий воин. Ладони его  открыты,
вигвам своего брата он завалит оленьими  шкурами.  За  это  сестра  должна
сделать для него одно малое дело, ей это нетрудно. Есть ли у моей  сестры,
- тут индеец возвысил голос и посмотрел на женщину, - молоко для маленькой
дочки?
     Хозяйка, выслушав все это, изумленно уставилась на пришельца.
     - Согласна ли она, - продолжал вождь, - давать немного своего  молока
маленькой дочке, которая может умереть без него?
     Напряженное лицо женщины светлело по мере  того,  как  до  нее  стало
доходить, что индеец ее просит и, стало быть, от ее воли зависит,  ответит
она добром или отказом. Она вновь повернулась к индейцу и ждала дальнейших
разъяснений.
     Не удостоив ее взглядом, индеец запустил руку в складки своего одеяла
и извлек ребенка, укутанного в драгоценных мех  голубого  песца.  Женщина,
как завороженная, склонилась над милым созданием, она  просто  онемела  от
изумления. Однако любопытство и материнский инстинкт вернули ей дар речи.
     - Боже милостивый! - воскликнула она, протягивая  руки,  чтобы  взять
ребенка. - Боже милостивый! Что за прелестная малютка! И должно  быть,  из
хорошей семьи! Клянусь богом, можете на  меня  положиться.  А  посмотрите,
какой мех. А кружева чего стоят! Вы когда-нибудь видали  такое?  Откуда  у
вас это  дитя?  Вот  бедняжка-то!  Сейчас  я  покормлю  ее.  Нет,  это  не
краснокожий ребенок...
     Женщина, похоже, вошла во вкус и решила  поахать  вволю,  однако  муж
оборвал ее излияния.
     Не обращая на них ни малейшего  внимания,  индеец  развернул  голубую
шкуру, как бы распеленав ребенка. Он собрался снять с него  рубашонку,  но
это не сразу удалось ему, - под ней  оказалось  еще  четыре,  крошка  была
укутана, подобно кокону.  В  конце  концов,  индеец  потерял  терпение  и,
прибегнув к помощи ножа, распорол  все  слои  материи,  а  затем  протянул
обнаженного ребенка хозяйке.
     - Сущий дьявол! - вскричала женщина, вырывая ребенка из его рук.
     - Стой, - сказал  краснокожий.  Он  вперил  холодный  взгляд  на  шею
младенца, - на ней была золотая цепочка с медальоном.
     Ни слова не говоря, хозяйка  сдернула  цепочку,  бросила  ее  в  лицо
индейцу и решительно двинулась к кровати.
     - Черт сидит в этой бабе! -  пробормотал  хозяин,  опасаясь  излишней
горячности своей жены.
     Наступила напряженная тишина.
     - Краснокожий воин, - произнес,  наконец,  незваный  гость,  -  будет
бобрами платить за молоко для своей маленькой дочки. Но то,  что  было  им
найдено, должно быть ему возвращено. И чтобы дверь была открыта, когда  он
придет за ребенком.
     - Да уж, прямее не скажешь, - сказал хозяин. - Конечно, я не разорюсь
и как-нибудь прокормлю ребенка, хотя у меня и своих предостаточно. Но ведь
должны же объявиться родители? Или, допустим, о младенце узнает его  белый
отец? Что тогда?
     Индеец выдержал паузу и размеренно отчеканил:
     - Мать не придет никогда. Ночь темна, буря не стихает, утром не найти
следов краснокожих воинов. До вигвама  отца  далеко.  Если  он  услышит  о
ребенке, значит, ему нашептал о нем мой  бледнолицый  брат.  И  если  отец
возьмет это дитя, то краснокожий воин снимет скальп с  голов  детей  моего
бледнолицего брата.
     - Тогда забирай его назад, я не хочу ввязываться  в  эту  историю,  -
решительно возразил хозяин.
     Индеец выхватил из-за пояса нож и выразительно  посмотрел  в  сторону
полога, в недрах которого исчез младенец.
     - Мы постараемся, чтобы никто о нем не узнал, - заголосила женщина.
     Индеец убрал нож с тем же спокойствием, с каким его обнажил.
     - У краснокожих пересохли глотки, - сказал он.
     Из-под полога донеслось бормотание с горячим пожеланием, чтобы каждая
капля крови обернулась для кровожадного пса ядом.
     Хозяин же, не слишком ободренный мрачным  пожеланием  супруги,  ловко
орудовал у стойки, дабы исполнить волю своих гостей. Вождь  одним  глотком
осушил полстакана виски, после чего стали угощаться и его спутники.
     Когда было опорожнено с полдюжины бутылок,  вождь  поднялся,  откинул
полог кровати и надел ребенку  на  шею  коралловое  ожерелье,  которое  он
извлек из своего вампума.
     -  Мускоги  [северная  ветвь  огромного  племени  криков;  к  моменту
описываемых  событий  мускоги  обитали  на  территории  теперешних  штатов
Алабама, Джорджия и Теннесси] еще повидаются со  своей  дочкой,  -  сказал
индеец, не сводя глаз с девочки, одетой в новую фланелевую рубашонку;  она
безмятежно прильнула к груди кормилицы.
     Вождь напоследок еще раз пристально  посмотрел  на  обеих,  в  полном
молчании двинулся к двери и вместе со своими воинами исчез в темноте ночи.
     - Буря  миновала...  -  хозяин  ухитрился  разглядеть,  как  индейцы,
крадучись, спустились к берегу Кусы и сели в свои березовые каноэ.
     - Скажи, ради бога, кто этот краснокожий дьявол? - перебила его жена.
     - Помалкивай, дуреха, пока язык при тебе, а краснокожие за Кусой.
     С этими словами он запер дверь и приблизился к кровати, где его  жена
кормила грудью чужое дитя.
     - Бедная крошка, - сказал он, - если б  ты  могла,  то  поведала  нам
такое, от  чего  волосы  встают  дыбом.  Краснокожие  черти  охотились  за
скальпами, это и слепому ясно. Только вот, где  они  были?  Если  маленько
пощипали испанцев, я убиваться не  буду,  а  если...  -  он  повалился  на
постель, не договорив, но прежде чем его сморил сон, прошло не менее часа.
События этой ночи, по-видимому, надолго лишили его покоя.
     Капитан Джон Коупленд - так  звали  хозяина  двора  -  был  из  числа
скупщиков пушнины, которые вот уже  два  года  как  обосновались  в  земле
криков. Скупщики находились под патронатом  центрального  правительства  и
защитой  местных  властей,   представляемой   так   называемыми   агентами
ближайшего гарнизона. Коупленд переселился сюда из восточной Джорджии.  На
новом месте  семья  его  стала  больше  на  двух  отпрысков,  а  состояние
увеличилось раз в двадцать. Ему, мужчине, еще не  достигшему  сорока  лет,
удалось обрести то, что в простонародье именуется достатком.  И  хотя  все
его помыслы были направлены на  выгодную  куплю-продажу  шкур,  добываемых
индейцами, Джон Коупленд не был лишен смутного, почти  инстинктивного,  но
тем более непосредственного и сильного чувства долга, которое вполне могло
подвинуть  его  на  жертву  шкурных  интересов,  если  бы  на  карту  было
поставлено благополучие его страны  или  рассеянных  по  лесам  сограждан.
Взаимоотношения поселенцев с их дикими соседями всегда были  напряженными,
хотя с годами крики как будто научились ладить с жителями штата  Джорджия.
Краснокожие не только оказывали всяческие почести  эмиссарам  центрального
правительства и тем самым признавали Большого белого  отца,  как  называли
они президента Соединенных Штатов, но даже выказывали  готовность  принять
те новшества, которые предлагали американцы для воспитания  гражданской  и
моральной культуры индейцев. Однако, несмотря на  эти  добрые  знаки  было
немало трений,  которые  не  могли  не  стать  семенами  будущей  или  уже
назревающей  распри,  -  они  не  укрывались  от  острого  взгляда  нашего
капитана.
     Всевозможные  мирные  договоры,  навязанные   индейцам,   мало-помалу
оставили их без лучшей части исконных владений.  А  владения  эти  некогда
простирались едва ли не на всю Джорджию и Флориду, равно как и на нынешние
Алабаму и Миссисипи. Свою уступку крики восприняли довольно спокойно, хотя
нисколько  не  заблуждались  насчет  грабительских  намерений  белых.  Они
тешились надеждой на мирную и свободную от опеки цивилизаторов жизнь  хотя
бы в тех пределах, на которые согласились. Какое-то время, особенно в годы
войны за независимость и  еще  десятилетие  спустя,  их  действительно  не
трогали. Жители Джорджии, будучи не в  силах  отражать  внешнего  врага  и
одновременно возделывать собственные поля, благоразумно рассудили индейцев
покуда не тревожить. Но восемнадцать лет, протекшие со  времени  окончания
войны, постепенно  залечили  глубокие  раны,  нанесенные  этому  штату.  У
населения, возросшего чуть ли не вдвое, соответственно разыгрался аппетит,
возбуждаемый благодатными землями. Предприимчивая молодежь с жадной тоской
взирала  на  долины,  бугрившиеся  ореховыми  и   кленовыми   рощами,   на
великолепие зеленых просторов, среди которых несли свои воды Куса и Окони.
     Долго наслаждаться покоем суждено не было. На земле индейцев все чаще
стали появляться поселенцы с повозками и  табунами,  с  женами  и  детьми,
скотиной и скарбом. Они подыскивали себе лучшие земли, даже не вспоминая о
правовых обязательствах и соглашениях. За несколько месяцев до  описанного
нами ночного происшествия как раз и произошла стычка, вызванная бесправием
коренного населения. Индейцы попытались защитить свои владения на  берегах
Окони. И  хотя  конфликт  при  посредстве  центральной  администрации  был
улажен, в сердце краснокожего племени осталось ядовитое жало.
     Тот  самый  вождь  криков,  который  поддался  уговорам   и   уступил
прекрасный уголок земли, был  смешанных  кровей,  -  он  был  сыном  белой
американки. Уже одно это обстоятельство могло лишить его доверия индейцев.
Но произошло наихудшее: у самого сильного  племени  во  главе  с  потомком
древних мико, или  королей  окони  [мускоги,  обитавшие  в  бассейне  реки
Окони],  договор  отнимал  землю  и  родину.  Этот  мико   снискал   славу
заклятейшего врага бледнолицых. Твердость и  непримиримость  его  вошли  в
поговорку. Шла  молва  о  его  безграничном  влиянии  на  соплеменников  и
решающем  голосе  на  совете  племен.  Теперь  все  опасались  за  еще  не
отобранные земли.
     Капитану, изучившему характер народа, среди  которого  он  жил,  было
отчего призадуматься. Зловещая тишина, стоявшая вот уже несколько месяцев,
не предвещала ничего хорошего. События минувшей ночи стали первым сигналом
и совсем лишили его покоя.



                                    2

     Первые лучи солнца застали Коупленда за приготовлениями в дорогу.  Он
надел штаны, отыскал свои мокасины, приладил к правой ноге ржавую шпору  и
сел, наконец, основательно подзакусить.
     - Томбу пошли к ирокезам, пусть отвезет шкуры.  Ик-Ван  пусть  пойдет
вниз, к испанцам, он обещал хорошенько их потрясти. Ночью, если я к  этому
времени  не  вернусь,   держите   ухо   востро.   Надеюсь,   депутат-агент
[правительственный чиновник в США той поры] на месте.  Только  бы  застать
его.
     - Когда же ты вернешься? - спросила жена.
     - Если бы я знал! Может, пробуду в верховьях денек-другой. Не вернусь
через  два  дня,  ступай  к  ирокезам.  Ты  знаешь,  они  взбунтовались  в
Пенсильвании против старика Адамса [Аддамс,  Джон  (1735-1826);  президент
США (1797-1801)]. Черт бы побрал этого  тори  [заимствованное  у  англичан
наименование консервативных сил в парламенте]. Если пронюхают краснокожие,
будь уверена, они сумеют воспользоваться заварушкой. И тогда уж  доберутся
до нас. На ногу они легки. Нам тоже надо шевелиться, а то через  неделю  у
них в вигваме будут висеть наши скальпы.
     Свое  наставление  он  договаривал  уже  на  ходу,  снимая  со  стены
увесистый бич, которым однажды опрокинул лань. Затем  он  сунул  в  карман
камзола массивный пистолет и через полминуты уже был в седле.
     Дорога - или, скорее, тропа - вела к жилищу депутата-агента  капитана
Маклеллана и поначалу почти терялась в еловом  лесу.  Земля  была  покрыта
тонким слоем снега, выпавшего после бури. Глубокая тишина, стройные черные
стволы  с  темно-зелеными  ветвями,  белые  клочья  на  них,  вспыхивающие
миллионом бриллиантовых искр в лучах восходящего солнца,  легкий  морозец,
чуть покусывающий кожу, - все это настраивало путника на спокойный лад. Он
даже несколько ослабил поводья, но мысли его все еще  были  заняты  ночным
визитом.
     Так ехал он не один час.  Плоскогорье  незаметно  перешло  в  широкую
долину. В просветах ветвей там и сям замелькали рубленые строеньица. К ним
примыкали картофельные поля и табачные плантации.
     Капитан Коупленд подъезжал к Окони. На живописных  берегах  еще  чаще
попадались  поселения  индейцев.  Хижины  здесь  отличались   сравнительно
большими  размерами,  были  окружены  надворными  постройками  и  клиньями
возделанной пашни. Встречались даже фруктовые сады. Озирая  эти  маленькие
хозяйства, капитан Коупленд нахмурился.
     "Дернул  же  черт  этого  полковника  Хокинса  привести  к   индейцам
плотников, кузнецов, ткачей и прочих. Он что? Хочет  краснокожих  дьяволов
здесь укоренить? А ведь на то похоже, будь он неладен! Они  имеют  сносные
жилища и ковыряются в земле, как свободные люди. Даже коноплю сеют".
     Взгляд его задержался на полоске  какого-то  огорода,  где  несколько
девочек весело размахивали у костра охапками конопли.
     "Скоро, чего доброго, научатся виски гнать! Ну,  тут  уж  вы  хватили
через  край,  полковник!..  Поживем  -   увидим.   Краснокожий   останется
краснокожим. Скорее я своего негра  отмою  добела,  чем  эти  подлые  души
станут порядочными людьми".
     Читатель, вероятно, уже догадался,  что  взгляды  капитана  Коупленда
значительно  расходились  с  филантропическими  устремлениями   полковника
Хокинса. И надобно заметить,  что  взгляды  эти  начинали  прививаться  не
только в среде скупщиков, но  и  в  массе  всего  белого  населения  южных
штатов. Уже в те давние времена  вошло  в  обычай  враждебно  коситься  на
законных владельцев этой земли, третировать их как человеческие отбросы  и
уповать на скорое от  них  избавление.  Господствовало  упорное  нежелание
признавать их успехи в земледелии и ремеслах именно  потому,  что  индейцы
собирались узаконить свое проживание на исконной земле.
     Капитан придерживался общего мнения, которое довольно точно  отражало
интересы белых пришельцев. Полковник Хокинс, естественно, не мог возбудить
симпатий человека, в натуре которого доброе уживалось с дурным,  а  дурное
проявлялось и в ненависти к краснокожей расе. Индеец, по его  словам,  был
ему противнее хорька.
     Миновав примерно двадцать миль пути, он въехал на  покатый  склон,  с
которого, если оглянуться, открывался широкий обзор  долины.  Капитан  еще
раз бросил взгляд на великолепный ландшафт, как бы укрепляя себя  в  своем
ожесточении, пришпорил коня и пустил его галопом через  густой  кустарник.
Раскидистые ветви хлестали по лицу. В который  раз  стряхивал  он  с  себя
снег, осыпавшийся с кустов, как  вдруг  уловил  шорох,  не  на  шутку  его
настороживший. Он замер: взгляд  его  серых  глаз  скользнул  по  зарослям
лавра, и конь попятился. Одной рукой капитан нащупывал  пистолет,  другой,
сжимая бич, готовился нанести удар притаившемуся недругу.
     "Бьюсь об заклад, они напали на мой след. Какого черта  я  не  выехал
вчера?"
     Он явно опоздал. Едва успел капитан договорить последние  слова,  как
ветви раздвинулись, и перед ним выросла поистине великанская фигура.  Конь
резко отпрянул, и всадник чуть не вылетел из  седла.  На  его  пути  стоял
вчерашний гость - вождь индейцев.  Голова  его  была  все  еще  перевязана
платком,  закрывающим  один  глаз,  в  то  время  как  другой,   до   жути
неподвижный, с уничтожающим презрением уставился на капитана.
     - Великий воин, - начал вождь после томительного молчания, - потратил
слова на пса, бросающего семена  сорных  злаков  на  тропу  бледнолицых  и
краснокожих. Сосчитал ли он головы тех, кто  остался  в  его  вигваме?  Не
найдет ли он, когда  возвратиться  от  бледнолицего  агента,  свой  вигвам
пустым? А кожу с черепов своих родичей высушенной на костре краснокожих?
     Грубый презрительный хохот грянул из  зарослей,  и  тут  же  рядом  с
вождем появились два ряда индейцев свирепого вида.
     Самообладание - одно из благоприобретенных достоинств  многих  лесных
поселенцев, кое-чему научившихся за два года общения с индейцами. С  миной
наивного  недоумения,  каковая  не  всегда  дается  и   самому   искусному
дипломату, капитан возразил:
     - А что  тут  особенного?  Разве  порядочному  человеку  возбраняется
съездить за парой локтей фланели, если уж большой вождь принес  нам  голое
дитя, как какой-нибудь...
     "Разбойник",  -  вертелось  на  языке  к  Коупленда,  но  он  вовремя
спохватился.
     - Дочь воина нуждается в одежде?
     - Ничего себе!  -  все  с  той  же  придурковатой  наивностью  сказал
капитан. - У моей Бетти всего одно платье, да и то  оно  нужно  ей  самой.
Ставлю джилль [мера объема жидкости, равная 0,118 л] виски, если  бедняжка
не замерзнет к моему приезду.
     - Краснокожий воин пришлет одежду, - ответил вождь и, повернувшись  к
одному из индейцев, прошептал ему на ухо несколько слов,  после  чего  тот
мигом исчез в зарослях.
     - Что ж, если вы избавите меня от этой заботы, я сэкономлю и  силы  и
деньги. Не забудьте также про туфельки и чулочки. Или мокасины, это уж как
вам понравится, - сказал капитан, поворачивая коня.
     Индеец сделал знак, повелевающий задержаться.
     - В лесу много троп, а язык бледнолицего раздвоен.  Но  глаза  и  уши
краснокожего вождя всегда открыты. Ни один бледнолицый не пройдет по  этим
тропам краснокожих воинов. А если он все же пройдет, то они снимут кожу  с
его головы и голов его людей.
     - Ну уж дудки! - засмеялся капитан. - У вас есть чем заняться, помимо
наших бедных голов: покупать ром, добывать меха и много чего другого!
     - Бледнолицый дает ром, чтобы обманывать краснокожего  и  отнимать  у
него силу. Но он не увидит никого, кроме своих родичей, пока  не  сменятся
три луны. Да пусть не забудет держать язык за зубами.
     Индеец повернулся к нему спиной и пропал в зарослях. А  наш  капитан,
посмотрев ему вслед, облегченно вздохнул и рванул поводья, чтобы  поскорее
убраться восвояси.
     По дороге домой у него было довольно времени, чтобы  поразмыслить  об
этом странном краснокожем.
     То, что от индейца ничего хорошего ждать не приходиться,  было  ясно,
как божий день. Но где и когда грянет гром, и как  предотвратить  беду,  -
этого он не знал. О том, чтобы известить Маклеллана, агента правительства,
не могло быть и речи. От Маклеллана до полковника  Хокинса  добрых  двести
миль, и покуда тревожная весть дойдет до него, - размышлял капитан, -  нас
тут всех прихлопнут и освежуют. Благодарение Богу, что хоть мои до сих пор
целы. С другой стороны, если бы краснокожие задумали нас прикончить, разве
бы они отдали нам дитя? Нет, наверняка, нет.
     К такому заключению пришел капитан Коупленд и, как мы  скоро  узнаем,
оказался совершенно прав. Несмотря на то, что мысль о капитане  Маклеллане
еще какое-то время не оставляла его, как только  он  прибыл  домой,  голос
жены отвлек его от тревожных сомнений и склонил к более разумному, хотя  и
менее патриотическому решению: терпеливо ожидать дальнейших событий. А  то
обстоятельство, что индейцы сдержали слово и вскоре прислали тяжелый  узел
с фланелью, детской одеждой из калико и туфельками, немало  способствовало
его успокоению.
     В последующие дни наш капитан вошел в колею своей обычной жизни и  не
терзался никакими опасениями. В конце концов, недавние события не такая уж
редкость в здешних местах. Да и недосуг  ему  ломать  голову,  когда  дома
мал-мала меньше, а в поле и на подворье полно  работы,  да  еще  и  гостям
прислуживать надо. Через несколько недель  он  испытал  новое  облегчение,
узнав, что гроза хоть и разразилась, но, по счастью, снесла головы не  его
согражданам, а краснокожим из племени чокто, которые живут близ Миссисипи,
- это они подверглись нападению племенного союза криков. Дочитав  газетное
сообщение, капитан даже повеселел:
     - Пусть себе краснокожие ломают друг  другу  шеи!  Тем  меньше  будет
работы нам.
     К его огорчению, центральное правительство придерживалось на подобные
вещи иных взглядов и приложило немало усилий к замирению обоих племен.
     Наш капитан по-прежнему торговал ромом  и  виски,  прибирал  к  рукам
шкуры бобров  и  оленей.  А  в  дальнейшей  его  жизни,  кроме  ежегодного
прибавления семейства, ничего примечательного не происходило.


     С тех пор миновало почти семь лет.  Обе  придорожные  хижины-клетушки
превратились  за  это  время  в  довольно  вместительный  дом,  из   коего
открывался чудесный вид на пышную  зелень  убегающей  за  горизонт  долины
Кусы. Берега ее успели покрыться аккуратными штрихами цветущих  плантаций,
от всей картины веяло покоем и благоденствием, а капитан со временем  стал
в своей округе значительной персоной.
     Погожим летним вечером  он  сидел  за  ужином  в  компании  гостей  и
домочадцев:  собрались,  если  судить  по  обилию   блюд,   по   какому-то
торжественному случаю. На столе уместился весь набор местных  деликатесов,
которыми, однако, не побрезговал бы и  настоящий  гурман.  Дикие  индейки,
медвежьи  окорока,  фазаны,  перепелки,  филе  из  оленины,  разнообразная
выпечка и варенье, - от всего этого просто глаза разбегались.
     Во главе стола сидел худощавый молодой человек. Бледное лицо и глаза,
горящие восторгом благочестия, выдавали в нем методистского  проповедника,
который не щадил своих сил на распространение евангелистских  истин  и  на
учительство как в религиозном, так и в светском смысле этого слова. За два
года своей миссии этот неистовый поборник веры провел по четыре  месяца  в
каждом из трех главных племен криков. Свой долг он  считал  исполненным  и
был готов  благословить  своих  соседей  и  сограждан,  а  затем  навсегда
покинуть индейское поселение Куса.
     Рядом с ним сидела девочка, которая в ту далекую зиму столь необычным
образом вошла в семейство капитана. Ее детские черты  отличались  какой-то
особенной нежностью и несомненным благородством, а  глаза  -  удивительной
смышленостью. Они грустно смотрели на проповедника и, казалось,  не  могли
оторваться от его изможденного чахоточного лица. И  сам  он  был  очарован
милым созданием и увлечен беседой с девочкой больше, чем яствами.  Уже  не
раз порывался он произнести речь, но Джон  Коупленд  все  время  почему-то
перебивал его. Вероятно, у капитана что-то было на уме. Наконец, он сделал
девочке знак, и она вместе с подружкой покинула комнату.
     - Вы, я вижу, и слышать не желаете о  моем  предложении,  капитан,  -
начал проповедник. - Не могу выразить, как тронуло мое сердце  это  бедное
создание. Вот уже четыре месяца, с тех пор  как  она  стала  посещать  мою
школу, меня мучит судьба ребенка. Расстаться с ней будет для меня поистине
тяжелым испытанием. Я бы хотел взять на себя заботу о девочке.
     - Все  верно,  -  согласился  капитан,  -  но  индеец-то  каждый  год
аккуратно переправляет меха за ее содержание, да и одежонку присылает.  Вы
же видели, платье на ней не из худших. Он, конечно,  краснокожий,  но  над
его собственностью я не властен.
     - И больше вы ничего не слыхали о нем?
     - Я видел его дважды, - сказал капитан тоном, по которому можно  было
понять, что это для него не самая приятная тема. - И  всякий  раз  он  был
закутан в свое синее одеяло. В  третий  раз  я  видел  его  лицо.  Правда,
издалека, и упаси  меня  Бог  от  таких  встреч.  Эх,  если  бы  не  бабье
любопытство...  -  продолжал  он,  выразительно  взглянув  на  жену.  -  Я
собирался в верховья, к полковнику Хокинсу, поговорить о девочке, а может,
и дать объявление в газетах. Но какой бы дорогой я не поехал:  вниз  ли  к
Нью-Орлеану, вверх ли к Нашвиллу, - а о моих планах не знала ни одна душа,
кроме супруги, - краснокожий уже подстерегал меня.  Он  дал  мне  проехать
миль сорок на пути в Миллиджвилл и пристрелил моего коня, как собаку.  Да,
недешево обошлось мне любопытство миссис Коупленд...
     - И ни один из индейцев так и не приоткрыл завесу тайны? Вы говорили,
он сам повесил на шею ребенка коралловое ожерелье. Может быть, это  тайный
знак?
     - По правде говоря, чем меньше об этом болтаешь, тем лучше. Девочка -
француженка или испанка. Это уж точно.  А  если  вам  не  терпится  узнать
побольше, воспользуйтесь удобным случаем. Вон там, в  сарае,  храпит  один
краснокожий.
     - Я должен его увидеть, - сказал  проповедник,  вставая  со  стаканом
рома в руке и не обращая внимания на осуждающий взгляд капитана.
     Индеец, распластавшись на соломе, спал  глубоким  сном.  Рядом  лежал
карабин. Но не успел миссионер приблизиться  к  спящему,  как  тот  открыл
глаза и вскочил на ноги.
     Проповедник сделал знак индейцу следовать за  ним  и,  взяв  на  руки
девочку, запечатлел на ее лбу нежный поцелуй. Индеец метнул быстрый взгляд
на девочку, впился глазами в коралловое ожерелье и вдруг задрожал, точно в
лихорадке. Он медленно попятился  и,  издав  вдруг  дикий  вопль,  стрелой
перелетел через кусты. Через несколько секунд он уже скрылся в лесу.
     Озадаченный миссионер вернулся в дом.
     - Ну и как? - спросил капитан, нахмурившись. - Не  пропал  интерес  к
девочке?
     - Разумеется, нет. Если вы не против, я поговорю с агентом.
     - Ну уж нет! Я-то как раз против, - сухо ответил капитан. - Я  должен
сдержать слово, по крайней мере, пока я здесь. Правда,  мое  пребывание  в
Кусе слишком затянулось.  Я  мечтаю  о  более  спокойном  месте.  Если  не
ошибаюсь, крики опять зашевелились. А  это,  поверьте,  предвещает  грозу.
Говорят, вождь окони снова вступил в союз со страшным Текумсе. А два  этих
дьявола вместе могут весь мир спалить. Вот  когда  я  буду  уже  внизу,  в
Миссисипи, - слава Богу, эти места принадлежат нам, а не жалким  испанцам,
- можете делать все, что вам вздумается.
     - Еще бы! - вмешалась хозяйка. - Бедная девочка! Не годится  она  для
нашей работы. Уж такая, право, неловкая, будто невесть где и родилась.  Ей
бы лучше шитьем заниматься или еще каким рукоделием  да  в  школу  ходить.
Шьет она отменно, а пишет - не хуже учителя.
     Добрая  женщина  долго  еще  распространялась  бы  о  талантах  своей
молочной дочери, если бы из  сада  не  донесся  крик,  а  через  несколько
мгновений в комнату не вбежала бледная как полотно девочка. Ее била дрожь.
Малютка бросилась к проповеднику, с плачем упала  перед  ним  и  обхватила
ручонками его колени.
     Страх, охвативший ребенка, поверг  в  смятение  всех  присутствующих.
Когда же сквозь плач ей удалось выкрикнуть: "Он там!" - все уставились  на
дверь и, раскрыв рот, опустились на стулья.
     На пороге стоял поджарый, огромного роста индеец. Он  окинул  комнату
своим цепким взглядом и подвинул себе стул. Судя  по  облачению,  это  был
вождь высшего ранга.  Его  фигура,  обтесанная  суровой  жизнью,  казалась
поистине исполинской и таила в себе невероятную силу.  Шея  и  голые  руки
были перевиты ремнями  мышц.  Но  самое  сильное  впечатление  производила
голова, по древнему обычаю мико увенчанная диадемой из перьев. Узкий  лоб,
резкие бугры скул, образующие  две  глубокие  складки,  в  коих  прятались
тонкие, как лезвия, губы. Одежда его состояла из подобия  жилета  дубленой
оленьей кожи, полностью закрывавшей широкую  грудь,  и  пестрого  поясного
платка, стянутого ремнем  с  вампумом  и  не  доходившего  ему  до  колен.
Мокасины были богато изукрашены. В правой руке индеец держал  карабин,  за
поясом боевой нож.
     - Токеа! - воскликнул миссионер.
     Хозяин хотел было поднести  к  губам  стакан  виски,  но  как  только
услышал имя индейца, жажда  у  него  моментально  пропала,  это  было  имя
злейшего врага белых. Капитан осторожно поставил стакан и принялся во  все
глаза разглядывать вождя.
     - Шесть лет и шесть зим прошло с тех пор, как мико окони оставил свою
дочь у бледнолицего брата, - сказал индеец. - Мико явился  за  тем,  чтобы
взять ее в свой вигвам.
     - Стало быть, это вы в ту неспокойную ночку принесли нам Белую  Розу?
Так называет ее наш проповедник. Почему же вы сразу не открыли свое имя? И
почему не забрали ее раньше? Она доставила нам немало тревожных  часов.  А
если бы девочка пропала?
     - Бледнолицым не надо от краснокожих нечего, кроме  звериных  шкур  и
земельных владений. Станут они думать о каком-то  вожде,  -  с  горечью  и
презрением усмехнулся индеец. - Но если бы девочка потерялась,  ваши  дети
поплатились бы за это головами! А теперь краснокожий вождь возьмет то, что
ему принадлежит.
     - Неужели вы имеете в виду Розу, ведь ее родителей вы, скорее  всего,
убили?! - воскликнул миссионер с такой неожиданной отвагой,  что  заставил
хозяина дома струхнуть.
     Индеец полоснул проповедника презрительным взглядом.
     - А где была бы сейчас  Роза,  если  бы  Токеа  не  перехватил  руку,
готовую размозжить череп девочки о ствол кедра?  Кто  ходил  ради  нее  на
охоту, когда она  еще  ползала  на  четвереньках?  Кто  посылал  ей  меха,
отказывая себе в пище? Отойди, песье племя! Язык твой проворен, но  сердце
глухо. Ты убеждаешь нас любить ближних,  а  эти  ближние  отнимают  у  нас
добычу, скот, землю и гонят в бесплодную пустыню.
     - Но не станет же  мико  окони  отрывать  девочку  от  добрых  людей,
заменивших ей родителей? - возразил неустрашимый миссионер. - Белый  отец,
наверно, крепко рассердится. Он бы охотно за все заплатил!
     - Нет надобности, - вмешалась миссис Коупленд. - Мы вырастили ее  без
всякой платы. Там, где дюжина едоков, можно прокормить и тринадцатого.
     - Ясное дело, - произнес капитан не столь энергично и тут же  осекся,
ибо индеец надменным жестом приказал ему помолчать.
     - Мико окони никогда больше не увидит Белого отца. Тропа мико долгая,
а сердце хочет свободы. Он будет искать свою тропу  там,  где  не  ступала
нога бледнолицых. Ему нужна его дочь. Она будет варить ему дичь и шить для
него одежду.
     Токеа  поднялся,  распахнул  дверь,  и  в  комнату  вошло   несколько
индейцев. Среди них - две юные девушки.
     - Канонда! - воскликнул миссионер, протягивая руку к  одной  из  них.
Индианка подошла к нему и, сложив на груди руки, смиренно опустила голову.
     - Ты и в самом деле хочешь покинуть нас? - спросил проповедник.
     Вождь сделал какой-то знак, - девушка не проронила ни  слова.  Другая
девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол  ковра
она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо  и  как  бы
обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв  ее,
вынудила тем самым обвить руками свою  шею.  На  том  их  приготовления  в
дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер  и  жена
капитана,  как  ребенок,  оцепеневший  от  страха,  безмолвно   покоряется
неведомой участи.  Проповедник  подошел  к  индианке  и  дрожащим  голосом
сказал:
     - Канонда,  ты  всегда  отличалась  благородством,  так  обрати  свою
сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы
ей быть вместо матери?
     Индианка кивнула.
     - А эту книгу, - он протянул ей карманную Библию, -  я  дарю  тебе  и
Розе на память о вашем учителе.
     Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.
     Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.
     Но вождь остался.
     - Мико окони, - сказал он, гордо выпрямляясь, - расплатился за молоко
для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но  еще  тяжелее
сердцу - видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.
     С этими словами он повернулся и покинул дом.
     Все  разом  глубоко  вздохнули.  Первым  обрел  дар   речи   капитан.
Получалось, что он, вообще-то  говоря,  не  слишком  огорчен  случившимся:
одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая,  отнимала
у него сон.
     Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные  догадки
насчет  планов  краснокожего  вождя.  Потом  стали   расходиться,   весьма
довольные, что несколько дней обеспечены темой  для  застольных  бесед.  В
течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее  притягивало  к
себе клиентов, и таким образом история с  индейцем  даже  споспешествовала
обогащению  хозяина.  Но  мало-помалу  интерес  к  ней  угас,  а   позднее
изгладилась  самая  память  и  о  событии,  затерявшемся  в  превратностях
переменчивой судьбы этого края.
     Мы оставляем Джорджию, а с ней и семью скупщика, чтобы протянуть нить
нашего повествования в иные пределы и перебросить ее на пять лет вперед.



                                    3

     У  северных  берегов  озера  Сабин,  в  краю  тростниковых  болот   и
кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая  полоса  земли.
Она как бы раздвигает обе реки и по мере  расширения  плавно  переходит  в
холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить  и
как бы провести границу между двумя большими государствами.
     Темный непроходимый  лес  стеной  встает  на  правом  берегу  Сабина.
Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю  и
койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым  ковром
вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да  и  мелькнет
пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников
и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в  редких  просветах,  и  тогда
можно увидеть нагромождения гниющих стволов,  поваленных  частыми  в  этих
местах торнадо [сильный ураган в тропических широтах Западного полушария].
Это буйство дикой  природы  достигает  своей  высшей  степени  у  поросшей
болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает  уже
не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог  бы  подумать,  что  по
мановению волшебной палочки  попал  в  один  из  самых  сказочных  уголков
Мексики,  где  развесистые  мирты  и  роскошные  лириодендроны   сменяются
темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате  холмов  серебрятся
ветви платанов и хлопковых деревьев.
     Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями  жасмина  и
увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины,  падает
вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с  мирта  на  мангр,  с
мангра на магнолию, с магнолии  на  папайю,  образуя  необозримый  зеленый
кров.
     В  самих  же  низовьях  Натчеза,  где  он  впадает  в  озеро,   взору
открываются густые рощи пальметто, шелестящих  на  ветру  своими  широкими
листьями.
     Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры.  Ветры
не достигают этого прелестного уголка,  но  продолжительные  ливни  в  так
называемое зимнее время приводят  к  такому  паводку,  что  задают  немало
работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического
леса наполняются ревом и криками зверей.
     По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется
золотым от солнца, которое садится за гребень лесов  на  восточном  берегу
Натчеза.  В  небе  -  ни   облачка.   Вся   природа   испускает   какой-то
бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев
и  свистом  пересмешника  или  плеском  водоплавающих  птиц,  в   изобилии
гнездящихся у берегов Натчеза.
     Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей  воле  и  милости
вилась между упомянутыми  рощами  пальметто  и  лесом,  там,  где  немного
расступаются деревья, маячила фигура девушки.
     Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась  к  его
сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати  с  весьма
привлекательным и даже благородным лицом.
     Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок  губ,  -  в  этих
чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому
носу и горделивой осанке,  ей  нельзя  было  отказать  в  решительности  и
самостоятельности.
     Наряд ее в равной степени отличался и простотой,  и  вкусом.  На  ней
было безрукавное платье из калико,  доходившее  чуть  ли  не  до  лодыжек.
Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а  были
стянуты в узел и заколоты на затылке изящным  гребнем.  Золотые  серьги  и
браслеты,  полусапожки  из  кожи  аллигатора,  изукрашенные   ярко-красной
инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала  большую  порожнюю
корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь  ни  ходьбой,  ни
бегом. Можно  сказать,  что  индианка  шла  вприпрыжку,  но  через  каждые
десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась  и  устремлялась
дальше.
     Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:
     - Роза, где же ты? - и двинулась навстречу другой  девушке,  которая,
по всей видимости, не могла угнаться за подругой. -  Куда  же  ты  делась,
Роза?
     Стоящая перед ней  девушка  едва-едва  вышла  из  детского  возраста.
Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед
самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти  до  пояса.
Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного
цвета, на шее - платок белого шелка. В руке - соломенная шляпа.
     Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад  на
постоялом дворе "У индейского короля". Она ласково смотрела на подругу, но
в глазах стояли слезы. Обе расплакались.
     Индианка принялась утешать:
     - Сердце Канонды для несчастной Розы.
     - Верная моя Канонда, - прошептала девушка и вновь залилась слезами.
     - Скажи своей Канонде, что гнетет твое сердце? Смотри, вот  эта  рука
носила Белую Розу, когда она была еще маленькой. За  эти  плачи  держалась
она, когда переправлялись через большую реку. Канонда - след  Белой  Розы,
Канонда сторожит Розу, как лань своего олененка. Но вот она стала большой,
как стала Белой Розой окони. Так почему ее сердце закрыто? Скажи  Канонде,
что тебя печалит?
     - Разве ты не знаешь? Белой Розе есть чего страшиться.
     - Вождя Соленого моря? Это он причиняет тебе боль?
     Роза побледнела и  отступила  назад.  Потом  закрыла  лицо  руками  и
разрыдалась. Индианка обняла Розу и отвела в тень. Немного  помолчав,  она
заговорила взволнованно:
     - Тропа девушки окони - печальная тропа. Когда воины уходят на охоту,
мы день-деньской скучаем в вигвамах или ковыряемся в земле. Если бы я была
мужчиной!
     - А Эль Золь? - с грустной улыбкой спросила Роза. - Канонде  не  надо
печалиться.
     Индианка одной рукой зажала ей рот, а другой в сердцах погрозила.
     - Да, - сказала она, - Эль Золь - большой вождь,  и  Канонда  обязана
ему жизнью. Она будет готовить ему пищу и ткать одежду. С  легким  сердцем
она последует она последует за ним. Скоро Эль Золь придет в вигвам  окони,
и Канонда ласково прильнет к его уху. Он вождь, и мико не будет глух к его
словам. Мико отправит назад дары, что прислал вождь Соленого  моря,  Белой
Розе не видать его вигвама.
     Роза недоверчиво покачала головой.
     - Разве Канонда не знает своего отца? Буря может  согнуть  тростинку,
но не серебряный ствол. Она может вырвать его с  корнем,  но  не  согнуть.
Мико смотрит на вождя Соленого моря глазами воина, а не девушки. Он обещал
ему Розу, но твоя бедная сестра скорее умрет, чем...
     - Нет, нет! Роза не должна умереть. Эль Золь любит  Канонду,  и  мико
знает, что он более сильный воин, чем вождь Соленого моря.
     - Слышишь! - воскликнула  вдруг  Роза,  обернувшись  к  реке,  откуда
доносился отдаленный шум. - Что это? Аллигатор? Или медведь?
     Звук несколько ослабел. Но все еще был слышен.
     - Канонда! Ты опять вздумала охотиться на водяного гада?
     Но индианка уже метнулась в тростник. Розе ничего не оставалось,  как
последовать за ней. Доносился шум и  плеск,  одновременно  что-то  яростно
шлепало по илистому берегу. Затем все стихло.
     Задыхаясь от усталости, Роза продралась сквозь тростник к самой реке,
где  и  увидела  свою  Канонду:  индианка  стояла  между  двумя   высокими
деревьями, росшими прямо из воды.
     -  Канонда!  -  с  горьким  упреком  крикнула  Роза,  когда  услышала
предсмертный хрип аллигатора, - он все еще молотил хвостом по  прибрежному
илу. - Зачем ты мучишь меня? Роза не хочет терять сестру! Ты  не  мужчина!
Твое ли дело охотиться на водяных гадов?
     - Ты лучше посмотри! - индианка показала  на  глубокую  рану  на  шее
аллигатора и гордо взмахнула окровавленным ножом. - Я вонзила его по самую
рукоятку! Дочь мико окони знает, как поразить водяного  гада.  Не  то  что
этот, - добавила она презрительно. - Канонда - всего лишь слабая  девушка,
однако она может научить бледнолицего  юношу,  как  надо  расправляться  с
водяными гадами.
     - Бледнолицего юношу? - переспросила Роза. - Как он сюда попал?
     Индианка молча показала  на  лодку,  стоявшую  в  тростнике:  Канонда
увидела его в тот момент, когда он сделал несколько шагов к берегу и вдруг
зашатался. Если бы не подоспела она, он бы попросту упал в  воду.  Канонда
подхватила его и вытащила на берег.
     Чужеземец обессилел от потери крови, сочившейся из бедра, - аллигатор
нанес  ему  серьезную  рану.  Заметив  это,  индианка  со  словами:  "Твой
бледнолицый брат искусан водяным гадом", сорвала с шеи Розы платок и столь
же проворно принялась рвать пучки травы и прутья. Затем, сломав  о  колено
ствол молоденькой пальмы и содрав с нее кору,  нащипала  несколько  нежных
волокон. После чего подошла к незнакомцу и, первым делом, наложила ему  на
бедро жгут из  волокон.  Потом  приладила  пучок  травы  и  обвязала  рану
платком. Все это заняло у нее считанные секунды.
     - А теперь нужны твои руки, сестра, - сказала она Розе.
     Канонда подхватила раненого под мышки сзади и с помощью Розы  понесла
через заросли. Насколько легка и неуследима в движениях  была  она  минуту
назад, настолько же нетороплива и основательна  теперь,  когда  переносила
чужеземца в его лодку. Наклонившись к Розе, она  прошептала  ей  несколько
слов, и Роза мгновенно побледнела.  Они  наклонились  к  раненому.  Жизнь,
казалось, покидала его. Землистый цвет лица, впадины глаз и щек говорили о
том, что ему пришлось терпеть голод и лишения, быть может, не одну неделю.
Он более напоминал выброшенный на  берег  труп,  нежели  живого  человека.
Выбеленные морской пеной волосы жесткими прядями спадали  на  лоб,  одежда
выгорела на солнце. И  все  же  он  производил  впечатление  совсем  юного
человека. И черты его лица, хотя страдания их  изменили,  не  были  лишены
привлекательности.
     - Наш бледнолицый брат приплыл в каноэ вождя Соленого моря. Но он  не
похож на его воинов.
     - Наверное, он из тех, кого они называют  матросами,  -  предположила
Роза.
     - Нет, - уверенно возразила Канонда, - посмотри на его руки, они едва
ли сильней моих. Ладони нежны, как у  девушки.  А  как  они  пожелтели  от
морской воды!
     - Так, может быть, это гонец?
     Индианка снова покачала головой.
     - Сама посуди: он приплыл из Соленого моря в большое  озеро,  которое
пьет воду из наших рек, но он  не  сумел  провести  каноэ  через  заросли.
Водяного гада он принял за гнилую корягу и наступил на него, а тот  вонзил
в него свои зубы. Твой бледнолицый брат бежал от вождя Соленого моря.
     Канонда сказала это с такой убежденностью,  будто  сама  сопровождала
чужеземца во время его скитаний.
     - А не думает ли Канонда, что ее бледнолицый брат замерзнет  холодной
ночью или погибнет от лихорадки? Хотя ни ей, ни ее родичам  он  не  сделал
ничего плохого.
     - Моя сестра говорит, как бледнолицая  женщина.  Но  Канонда  -  дочь
мико, - заносчиво возразила индианка, но тут же лицо ее посветлело, и  она
поспешно добавила:
     - Канонда поможет Розе  заступиться  за  бледнолицего  брата.  Однако
сначала давай спрячем его в большом дупле.
     Девушки снова подняли раненого и  понесли  его  в  сторону  частокола
пальметто. Это стоило им огромного труда.  Белая  Роза,  как  подкошенная,
упала на землю. У Канонды еще хватило сил прислонить юношу  к  поваленному
стволу, после чего она тоже рухнула на траву.


     Последние лучи солнца еще скользили по верхушкам деревьев, а в нижних
ветвях уже густел сумрак, когда Роза, как уговорились, разбудила  Канонду.
Индианка живо вскочила на ноги, и вскоре девушки углубились в лес.
     Вот они остановились возле гигантского дерева. Мертвый ствол,  увитый
диким виноградом, образовал у  основания  причудливое  подобие  пещеры,  в
которой могло бы поместиться десятка два человек.  Тщательность,  с  какою
пещера была прибрана, равно как и близость источника  свидетельствовали  о
том, что здесь во время охоты нередко ночуют индейцы.
     Канонда осторожно вошла внутрь пещеры и, убедившись, что  она  пуста,
через минуту вернулась. Девушки поспешили к  старому  кипарису  и,  собрав
целые охапки испанского мха, покрывающего его сучья, понесли их в  пещеру,
чтобы устроить там постель. Индианка притащила ко входу  несколько  гнилых
стволов: ночью сюда мог наведаться медведь или ягуар.
     Вскоре  раненый  был  опущен  на  довольное  мягкое  ложе.   Индианка
нагнулась к юноше и прошептала:
     - Всякий раз, как только тьма окутает землю, канонда будет  приходить
к своему брату и смачивать его рану бальзамом.
     Ее слова остались без ответа. Если бы не его  слабое  дыхание,  юношу
можно было бы счесть покойником.



                                    4

     Неподалеку от того места, где произошли только что описанные события,
раскинулась довольно просторная поляна, протянувшаяся примерно на три мили
вдоль берега и на полмили вдававшаяся в  лес.  Среди  силуэтов  мангров  и
пальм,  из-за  зеленых  тынов,  образуемых  зарослями  мирта,  поднимались
струйки дыма, и если  повнимательнее  приглядеться,  можно  было  заметить
лепившиеся к  высоким  стволам  коробочки  хижин,  окруженных  грядками  с
капустой и табаком. Деревня насчитывала, должно быть, не менее  пятидесяти
жилищ. Ни облик их, ни расположение не отличались каким-либо единообразием
и порядком. Они были построены  из  самых  простых  материалов,  взятых  у
природы в почти необработанном виде. На стены шли мелкие сучья  хлопкового
дерева, щели затыкались испанским мхом. Кровли  крепились  не  деревянными
клепками, как у обитателей Аллеганских гор, а жердями из пальметто. Окон в
жилищах не было вовсе, и дым выходил либо через отверстие в потолке,  либо
через дверь. Вернее  сказать,  и  двери  не  было  тоже.  Вход  закрывался
подвешенным на палке куском бизоньей шкуры, днем она  просто  откидывалась
на довольно низкую крышу.
     Главная  же  прелесть  деревни  заключалась  не  в  строениях,  а   в
живописных группах деревьев, под коими ютились хижины,  что  было  вызвано
практическими соображениями: так спасались  от  палящего  летнего  солнца.
Отменная чистота и  опрятность  этого  клочка  земли  тоже  придавали  ему
своеобычный и притягательный вид.
     Это был действительно чудесный уголок. Натчез, который в этих  местах
мощно катит свои волны в озеро, заключен в оправу роскошной темной зелени,
вздымающейся по обоим  берегам,  а  горстки  хижин  завороженно  обступили
раскидистых великанов. Все напоминало сказочный затерянный мир.
     Только обитатели хижин не были  столь  уж  необычными  созданиями.  У
крайних вигвамов виднелись фигурки, - их кожа отливала медью. Они носились
и  прыгали  среди  невысокого  кустарника,  кувыркались,  с   непостижимой
резвостью скатывались к  реке.  Поодаль,  в  глубине  деревни  -  вереницы
мальчиков постарше, их игры уже смахивали на упражнения  воинов.  То,  что
они изображали, видимо, означало разведку во вражеский стан. Один из них с
кошачьей осторожностью прятал добычу, другие приникли к земле и, по  звуку
угадав маневры приближающихся врагов,  переходили  затем  в  стремительное
наступление. Это испытание остроты слуха и  зрения  повторялось  несколько
раз, после чего юноши выстраивались в так называемые индейские шеренги  и,
приняв воинственные позы, начинали  бой.  Их  тупые  деревянные  томагавки
свистели  в  воздухе,  грозя  нешуточными  ударами,  взлетали,  сшибались,
трещали под ударами или, чтобы не наделать беды, уклонялись  от  цели.  Не
всегда это получалось ловко и сноровисто, но в  каждом  взмахе  была  своя
особая грация.
     Военная забава не привлекала ни  малейшего  внимания  прочих  жителей
деревни. Удивительная невозмутимость  и  столь  темпераментная  проба  сил
казались одинаково естественными, и тем самым усиливался  контраст.  Перед
каждой из хижин сидело несколько скво  с  дочерьми.  Они  спокойно  лущили
бобы, трепали коноплю или укладывали сушиться табак.  Младенцы  дремали  в
своих корытообразных люльках, подвешенных к внешней стене жилища.  Руки  и
ноги женщин были охвачены ремешками из бизоньей кожи, и - никакой  одежды,
кроме лоскутка калико на бедрах.
     Неподалеку от верхнего конца деревни виднелись два  основательных  по
размеру строения, которые на первый взгляд можно было принять за  рубленые
дома или молельни белых поселенцев. Оба они,  как  и  прочие,  лепились  к
тутовым деревьям, но  выделялись  не  только  размерами,  но  и  некоторой
затейливостью и были окружены подобием беседок из  пальмовых  и  мангровых
листьев. Тропинки к деревьям вели через довольно обширные лужайки.
     В тот день  у  одной  из  самых  маленьких  хижин  собралось  человек
пятьдесят  мужчин.  Окутанные  клубами  табачного  дыма,  они  сидели   на
корточках. У каждого - трубка от трех до пяти футов длиной. Одеты все были
примерно одинаково: охотничья куртка из калико открывала  бронзовый  торс,
перехваченный вампумом, набедренный платок  доходил  до  колен.  Все  были
длинноволосы - здесь не носили косиц на выстриженной голове.
     Собрались по какому-то  случайному  поводу,  что  называется,  просто
покалякать, но нельзя было не заметить, что каждый занимал свое  место  по
строго установленному ранжиру.
     Старики расселись  подковой,  заключенной  в  два  полукольца,  -  их
образовали  более  молодые.  Взгляды,  полные  доверия  и  обожания,  были
устремлены в самый центр, где виднелась фигура огромного старика, судя  по
всему, - вождя этого народца.
     Трудно представить себе более примечательную  наружность:  совершенно
иссохшее тело изборождено вспухшими венами. Распахнутая  грудь  напоминает
изрубленную ножом доску, вся кожа испещрена следами  ранений.  На  лице  -
выражение стоической суровости и, в то же время, покорности судьбе. И было
в его гордых резких чертах еще нечто такое, что говорило о грузе  душевных
страданий:  семь  лет  гонений,  поставившие  племя  на  грань  вымирания,
наложили печать на весь облик мико окони.  Голова  его  была  опущена,  он
сидел молча, погруженный в глубокое раздумье.
     - Опять мы потеряли большой кусок своей земли? - сказал  сидевший  во
внутреннем полукольце пожилой индеец. Слова его прозвучали и как вопрос, и
как горькая истина. Вождь минуту помолчал,  а  затем,  не  меняя  позы,  с
непререкаемым достоинством глухо произнес:
     - От восхода до заката  олень  трижды  успеет  пересечь  землю  моего
народа.
     Из груди индейца, задавшего вопрос, вырвался  стон,  он  рванул  свою
сумку, выхватил пригоршню  табачных  листьев  и  с  каким-то  ожесточением
принялся перетирать их.
     - И священная земля окрасилась кровью краснокожих братьев?! -  сказал
второй индеец.
     - Могил убитых в двадцать раз больше, чем мужчин окони, которых видят
мои глаза, - тем же скорбным тоном  ответил  вождь.  -  Их  тела  устилают
землю, подобно  осенним  листьям.  Длинные  ножи  и  карабины  бледнолицых
напоены их кровью. Никогда уже  не  смогут  крики  вырыть  из  земли  свои
томагавки. Но семь и семь раз по семь солнц  назад  предсказал  это  своим
братьям Токеа. Вот его слова:
     "Бледнолицых немного, сила  их  вроде  дикой  лозы,  оплетающей  наши
деревья. Один хороший удар томагавка, и она бессильно падает на  землю.  И
тогда ствол свободен. Но пройдет время и новые  побеги  перебитой  лозы  с
предательской лаской охватят деревья и мало-помалу  заглушат  их.  Знайте:
бледнолицый - это лоза. Он пришел сюда слабым, он был слаб и тогда,  когда
Токеа метнул свой первый томагавк. Но с тех пор он оплел нас  по  рукам  и
ногам и, точно лоза, раскинул свои сети по нашим лесам  и  долинам.  Племя
бледнолицых разрослось. Они сжигают нас  огненной  водой,  рубят  длинными
ножами и пожирают с ненасытностью голодных зверей.  И  ни  зерно  с  наших
пашен, ни вся дичь лесов не смогут  насытить  их  утробы.  И  краснокожему
останется только покинуть землю предков..."
     - Как я сказал тогда, так и случилось, - с  мрачной  торжественностью
добавил вождь. - Семь солнц назад предостерег их  мико,  и  это  было  его
последним предупреждением. Он послал  своих  гонцов  к  великому  Текумсе,
чтобы вновь завязать разрубленный узел единства.  Его  гонцы  раскурили  с
вождем трубку мира, и  Текумсе  обещал  им  вступить  в  бой,  как  только
заслышит воинственный клич мускогов. Но наши братья мускоги закрыли  перед
мико глаза и уши, они заговорили о зернах вражды, которые он хочет бросить
между ними и бледнолицыми...
     - Да, - помолчав, продолжал вождь, -  Токеа  пытался  бросить  семена
вражды и разбить цепь предательской дружбы, в которую бледнолицые заковали
краснокожих. Да, он хотел посеять вражду, чтобы победить врагов и прогнать
их с земли предков, где нам суждено стать беглецами. Но мускоги  узрели  в
нем предателя, а лживые языки его братьев, которым огненная вода и кораллы
дороже свободы, передали его речь  Белому  отцу,  и  Токеа  оставил  землю
предков. Он не хотел стать поживой  врагов  своего  племени.  Великий  Дух
ослепил  краснокожих.  Они  перестали  отличать  врагов  от  братьев.  Они
позволили бледнолицым заполнить  нашу  землю,  подобно  стадам  бизонов  в
широких степях каманчей. И лишь тогда глупцы догадались поднять  томагавк,
чтобы пасть в неравной борьбе.
     Индейцы разом загудели, но ни один из них не  мог  заглушить  в  себе
боли и возмущения.
     Токеа продолжал:
     - Их кости покрыты землей, их кровь смыта  дождями.  Но  их  землю  в
чужих руках, по их рекам скользят  чужие  каноэ.  Кони  бледнолицых  торят
новые  тропы  в  их  лесах,  опустошаемых  алчными  скупщиками.  Там,  где
бессильны  длинные  ножи   и   пули,   янкизы   [употребляемое   индейцами
презрительное прозвище американцев] пускают в ход свои раздвоенные языки и
огненную воду. Токеа видел священную землю, видел сожженные деревни своего
народа. Видел он  и  своих  братьев,  видел,  как  они,  подобно  свиньям,
валяются возле домов с яркими вывесками, марая в навозе томагавки и ружья.
Их презирают даже черные рабы.
     Последние слова он произнес с потемневшими от ярости глазами. Индейцы
глухо взвыли. Токеа обхватил голову руками.  Воцарилось  долгое  молчание.
Наконец, один из воинов спросил:
     - И великий мико ничего не сказал своим братьям?
     Вождь поднял на  него  глаза,  его  взгляд  был  исполнен  надменного
сочувствия:
     - Мой брат, верно, забыл, что  наши  краснокожие  братья  за  большой
рекой сами разорвали узы и предали соплеменников? Лишь глупец говорит свое
слово дважды. Наши братья заткнули уши семь солнц назад, когда еще было не
поздно поднять томагавк войны, а теперь мико сомкнул уста. Когда он увидел
могилы отцов, у него онемел язык. Но бледнолицые теснят и мускогов,  скоро
они погонят их через Большую реку. Наши братья поставят  вигвамы  на  этом
берегу, и тогда Токеа протянет им руку. Его  вигвам  открыт  для  них.  Он
поделится с ними всем, что имеет. И восстановится цепь союза.
     Ликующим криком выразили индейцы  свое  преклонение  перед  мудростью
вождя. Но от этого ему стало еще тяжелее. Не проронив больше ни слова,  он
опустил голову на грудь.
     Солнце  садилось  за  кромку  леса  на  том  берегу  Натчеза.  Меркли
золотистые и пурпурные блики на вершинах деревьев. Искристое зеркало  реки
наливалось темной синевой. Природа  отходила  ко  сну,  тихо  гася  краски
своего великолепия.
     Мико смотрел  вслед  дрожащему  исчезающему  свету.  Вождь  продолжал
сидеть, скрестив  ноги,  но  вот  медленно,  хотя  и  без  всякого  усилия
поднялся, не опираясь руками о землю. Это послужило сигналом.
     Индейцы встали одновременно и точно  таким  же  образом.  Со  стороны
могло показаться, что они вырастали из земли.
     Вождь  направился  к  хижине,  отличавшейся  от  прочих   не   только
величиной, но и наличием дверей и окон. Переступив  порог,  он  закрыл  за
собой дверь.
     Помещение состояло из двух  небольших  комнат,  разделенных  ковровым
занавесом. Пол и стены были покрыты циновками. Вдоль стен тянулись  низкие
скамьи, им с помощью пышных охапок меха и постеленных циновок было придано
сходство с диванами. У одной  из  стен  стоял  длинный  стол,  сколоченный
грубовато и без затей. Над ним висели американский карабин и  двуствольный
штуцер  прекрасной  работы,  а  также  -  нарезное  охотничье   ружье.   У
противоположной стены сложено  в  ряд  традиционное  вооружение  индейцев:
колчаны из оленей и крокодиловой кожи,  луки,  боевые  ножи  и  томагавки.
Посредине лежала довольно вместительная, испещренная богатой  инкрустацией
сумка. Формой она напоминала ягдташ, а  выделкой  -  вампум  и,  вероятно,
служила для хранения священных атрибутов и снадобий вождя.  Как  известно,
подобные вещи переходят у индейцев от отца  к  сыну.  Это  символ  власти,
внушающий подданным  благоговейный  страх,  подобно  скипетрам,  тиарам  и
коронам духовных и светских владык европейских народов.
     Между тем сумерки очень быстро сменились полной темнотой, в это время
и возникли на пороге две стройные фигурки.
     - Мои дочери где-то пропадали, - не поднимая головы, произнес мико.
     - Они собирали виноград, который так любит отец, - ответила Канонда.
     Она взяла  плошку,  наполнила  ее  гроздьями  и  поставила  на  стол.
Поставила и два других блюда: с вяленой олениной и жареными зернами маиса.
Затем из глиняного кувшина налила в кубок  какой-то  напиток  и  протянула
старику. Тот сделал глоток, отрезал себе  несколько  кусков  мяса  и  взял
горсть маиса. Весь ужин занял столь же мало времени, как и приготовления к
нему. Канонда тут же убрала со стола.
     - А мои дети не голодны? - спросил он у дочерей.
     - Они уже наелись винограда.
     - Пусть так.
     Девушка приблизилась к нему и,  скрестив  на  груди  руки,  упала  на
колени. Он положил свои ладони ей на плечи, словно благословил ее.  И  тут
она что-то залепетала,  слов  невозможно  было  разобрать,  казалось,  что
откуда-то  издалека  доносится  прерывистая  мелодия   свирели.   Но   вот
заговорила  она  громче,  внятнее,  чередуя  резкие  энергичные  интонации
племени с мягкой своей женственной речью.  Это  вдохновенная  импровизация
так захватила отца, что он начал невольно подпевать ей гортанным голосом.
     - Отчего, - выпевала Канонда, - печален  взгляд  мико  окони?  Отчего
скорбь изменила его лицо? Далеки  могилы  отцов,  но  Великий  Дух  всегда
близок. Облака,  плывущие  в  небе,  защищают  голову  мико,  скрывают  от
кровожадных взоров врагов, пока не восстанет он в справедливом гневе...
     И Канонда, дав волю  грустной,  по-дикарски  наивной  фантазии,  пела
хвалу подвигам вождя на войне и охоте, поминала его  победы  и  ранения  в
битвах с ирокезами и бледнолицыми, его поход за Большую реку, превозносила
детскую  чистоту  его  помыслов,  благородную  тоску  по  могилам   отцов,
заклинала Великого Духа избавить тропу вождя от терний.
     - Моя дочь забыла пропеть славу великому вождю каманчей.
     - Она прошепчет ее на ухо, когда каманчи будут в нашем вигваме.
     - Пусть так. А разве у Белой Розы нет языка? Или она не знает распева
окони?
     Канонда обернулась, - за спиной у нее никого не было. Роза исчезла.
     - Она у большого дерева, - тяжело вздохнув, сказала Канонда, все  еще
оглядывая темные углы.
     Дело было так: когда девушки входили в вигвам, Роза боязливо  замерла
на месте в надежде, что мико сразу же после ужина отойдет ко сну. Но когда
Канонда упала на колени  и  послышались  столь  знакомые  звуки  вечернего
распева, Розе показалось, что она потеряла голову. Роза  в  замешательстве
топталась на месте, то порываясь вперед, то испуганно пятясь. Наконец, она
прошмыгнула во вторую комнату,  быстро  скинула  шелковое  платье,  надела
одежду попроще, взяла шерстяное одеяло, укутала им корзину  и,  крадучись,
вернулась на прежнее место. Сердце ее громко стучало, колени дрожали.  Она
приблизилась к стене, на ощупь отыскала священную сумку и  вынула  из  нее
что-то. А потом, пользуясь темнотой, неслышно пробралась к выходу.
     Жители деревни уже спали глубоким сном. Силуэты деревьев в  отблесках
лунного света казались скопищем великанов. Очертания хижин чуть дыбились и
кривились от ночных испарений близкой реки. Роза перевела дух  и  побежала
по тропе, ведущей в сторону леса. Не помня себя,  задыхаясь  под  тяжестью
ноши, она  остановилась  перед  гигантским  дуплом.  Тут  она  обернулась,
прислушиваясь к ночным звукам, потом шагнула вперед и замерла.  "Чужеземца
лихорадит, он погибает от болезни  и  голода",  -  подумала  она  и  одним
прыжком перемахнула через бревна.
     Раненый спал. Она присела на корточки и убрала мох,  которым  он  был
укрыт. Кровотечение продолжалось,  на  шелковом  платке  застыли  пузырьки
свернувшейся крови. Роза осторожно сняла платок, коснулась раны и окропила
ее принесенной жидкостью. Юноша вскрикнул от боли.
     - Тихо! Небом заклинаю! Тихо! - прошептала  она.  -  Это  бальзам  из
священной сумки великого мико. Твои раны быстро  заживут.  Но  у  деревьев
есть уши, а ветер дует в сторону деревьев. Это я, Канонда, - шептала  она,
расплачиваясь за ложь дрожью в голосе.
     - Это я, канонда, - повторила она, уронив  еще  несколько  капель  на
рану и перевязав ее. - Вот здесь сок винограда. А тут куски дичи.  А  это,
чтобы тебе было тепло.
     Она  укутала  чужеземца  одеялом,  с  минуту  постояла  у  входа   и,
перешагнув через завал, понеслась обратно. Чем короче становился путь, тем
тяжелее и не увереннее ступали ее  ноги.  Вскоре  она  увидела  у  вигвама
знакомую фигуру.
     - Роза! - напустилась на нее Канонда. - Где ты была?  Мико  спрашивал
про тебя!
     - Здесь, - ответила Роза, взмахнув кувшином.
     - Идем, - Канонда взяла ее за руку и повела в вигвам.
     Токеа внимательно посмотрел на приемную дочь.
     - Уже сменились две луны, а я не вижу румянца на щеках Белой Розы, ее
глаза всегда полны слез. Но Вождь Соленого моря осушит их.
     Роза судорожно вздохнула и разрыдалась.
     - Белая Роза, - хладнокровно продолжал мико, - станет женой  великого
воина, он введет ее в свой вигвам, полный богатой добычи. Руки моей дочери
не будут знать работы, скво начнут завидовать ей.
     Токеа вытянул ноги и  лег  на  скамью,  укутавшись  одеялом.  Канонда
обняла Розу и повела ее в комнату, служившую им спальней.
     Тщетно пыталась уснуть Роза. Бледное лицо умирающего чужеземца стояло
у нее перед глазами. Миновало несколько часов, а сон все не шел.  Наконец,
из передней комнаты послышался тихий  шум.  Это  означало,  что  мико  уже
встал. Канонда спрыгнула с постели,  склонилась  над  Розой,  приложила  к
губам палец и тут же убежала к отцу.
     Вождь был занят приготовлениями к долгому походу, который  именовался
большой осенней охотой. У криков она длилась недели,  а  то  и  месяцы,  и
проходила в местах, удаленных порой на сотни миль. Сборы  заняли  у  Токеа
считанные минуты. Он приготовил две сумки: одну  с  табаком,  другую  -  с
запасом свинца. Обе тщательно уложил в Ягдташ и повесил  на  плечо.  Потом
заткнул за пояс боевой  нож  и  взял  свой  двуствольный  штуцер.  Молодая
индианка подала ему лук, стрелы и мешок с едой. Сделав свое дело,  Канонда
выжидающе взглянула на отца. Он коснулся ладонью ее лба. Его суровые черты
как будто немного смягчились. Отец и дочь смотрели друг другу в глаза. Это
был безмолвный разговор. И словно убедившись, что он понят дочерью,  Токеа
повернулся к двери.
     Перед вигвамом уже стояло около полусотни воинов, все были  вооружены
и экипированы. Они подошли к жилищу вождя неслышно и ожидали его в  полном
молчании. Как только вождь оказался среди них, все  безмолвно  последовали
за ним и направились к берегу с какой-то жутковатой таинственностью.
     Дочь застыла на пороге, остановленная знаком  отца.  Некоторое  время
она напряженно прислушивалась, покуда не  донесся  первый  всплеск.  Тогда
Канонда закрыла дверь и вернулась к Розе.
     - Они ушли.
     - Пойдем к чужестранцу.
     - Белая Роза, - сказала индианка, - должна спать.  Иначе  ее  бледное
лицо выдаст все, что она прячет в груди. Мои краснокожие сестры  догадливы
и хитры, их глаза широко раскрыты. Они легко разберут  следы,  которые  мы
оставили у тростника. Любая девчонка успеет известить мико.  Канонда  сама
проведает чужеземца, а ее сестра пусть пока отдохнет.
     Она усадила Розу на скамью и исчезла за занавесом.
     То ли на Розу подействовала спокойная, ласковая речь Канонды,  то  ли
сказалась усталость, но уже через несколько минут она крепко спала.



                                    5

     Наряду   с   благородными   душевными    качествами,    составляющими
национальный характер индейца, далеко еще не оцененный по  достоинству  во
всей его нравственной глубине, они имели одну особенность,  которая  никак
их не красит и вызывает чувство неловкости у всякого  нравоописателя.  Это
невообразимое  равнодушие,  точнее,  грубое  бесчувствие  по  отношению  к
женщине. Они не видят разницы между женщиной и домашней скотиной.  История
Нового света убедительно доказала, что те  из  индейских  племен,  в  коих
права человека приложимы лишь к одной половине, не  выходят  из  состояния
дикости и варварства, а отступление от диких традиций  облагораживает  быт
племени.
     Народ, о котором мы повествуем, в известном смысле поднялся  лишь  на
первую ступень культуры. Свет цивилизации  чуть  забрезжил,  земледелие  и
ремесла только начали манить выгодой, и хотя это были всего-навсего робкие
всходы прогресса, они не замедлили  сказать  на  участи  женщины.  Жены  и
дочери окони были по-прежнему подъяремны: они пахали землю,  сеяли  зерно,
убирали урожай, разводили табак, дубили оленью и  крокодилью  кожу,  ткали
одежду из хлопка. Но именно  возросшие  потребности  мужчин  не  могли  не
возвысить в их глазах женщин - дарительниц удовольствий.
     Возможно, не последнюю роль в этих  добрых  переменах  сыграло  и  то
обстоятельство, что во главе женской  половины  маленького  народа  стояла
Канонда. Безграничный авторитет  отца  и  священный  страх  перед  ним  не
позволяли мужчинам перечить его дочери. Кроме того, Канонда была  хозяйкой
по  натуре  и  своими  поступками  доказала,  что  не   только   чувствует
оскорбительное  неравенство  полов,  но  и  пытается  его  по  возможности
сгладить. Девушка обладала острым природным умом, что не такая уж редкость
среди юных индейцев. Во всяком случае, он служит им  в  жизни  куда  более
надежно,  нежели   нашим   замороченным   дочкам   вымученная   пансионная
образованность.
     С непостижимой ловкостью использовала Канонда  любое  обстоятельство,
чтобы добиться своей цели - ближней или дальней  -  незаметно  прибрать  к
рукам  мужчин.  Воспитывалась  она   в   довольно   приличном   заведении,
учрежденном для криков филантропически настроенным полковником Хокинсом, и
настолько  овладела  многими  премудростями  домоводства,  что  могла   бы
посоперничать с образцовой хозяйкой из любой  цивилизованной  страны.  Она
великолепно ткала и вязала, ее изделия всегда прекрасно выглядели, ее вино
было вкуснее и крепче хмельного зелья, приготовленного другими  женщинами.
Живя  среди  американцев,  она  подслушала  однажды  разговор  хозяев,  из
которого узнала рецепт бесценной огненной воды и не делилась им ни с  кем,
кроме Розы. У нее было достаточно времени,  чтобы  уразуметь,  как  велико
различие в положении белой женщины и скво. Своей тонко чувствующей натурой
она безошибочно угадывала путь обретения женского  достоинства.  Она  была
желанной гостьей у каждого очага.  И  если  ей  случалось  проходить  мимо
чужого  вигвама  и  видеть  работающую  поблизости  скво,  она   неизменно
отзывалась на приглашение ради того, чтобы муж сменил жену  на  пашне.  За
что  он  потом  вознаграждался  калебасой  [сосуд  из  тыквы]  драгоценной
огненной влаги. А строптивцев она потчевала лукавой  улыбкой  и  водой  из
источника. Таким способом Канонда  постепенно  приучила  мужчин  делить  с
женщиной тяжесть труда.
     В предрассветных сумерках  на  берегу  обозначились  силуэты  женских
фигур. Скво и их дочери собрались на том  самом  месте,  откуда  несколько
часов назад отплыли их мужья и  отцы.  Здесь  была  маленькая  бухта,  где
стояла местная флотилия - пять каноэ из пальмовой коры. Миниатюрную гавань
огибал берег футов двадцати высотой, поросший миртами и  кустами,  которые
скрывали бегущую над водой тропу.
     Человек, впервые ступивший на эту землю, был бы весьма  заинтересован
групповым портретом индианок. Седовласые старухи словно  кутались  в  свои
длинные  косы.  Морщинистые,  высохшие  лица  мумий  казались   совершенно
неживыми, если бы не дикий блеск темных, глубоко посаженных глаз, - в  них
то дремала, то вспыхивала загадочная ярость.
     Лица молодых матерей  отличались  некоторой  мягкостью  -  общение  с
белыми американками не  прошло  бесследно.  Девочки  обладали  уже  вполне
сформировавшимися фигурками, были необыкновенно грациозны, их  кожа  имела
ровный медный оттенок, смуглостью они не  превосходили  наших  европейских
южанок, а их лица выражали спокойную разумность. Короткие юбочки из калико
не достигали колен, верхняя часть туловища прикрыта кое-как.  На  ногах  -
мокасины, в ушах - серебряные серьги.
     После того как все женщины вышли на берег, старейшая  скво  разделила
их на три группы,  каждая  из  которых  знала  свое  дело  в  изготовлении
пальмовых каноэ. Во время работы, а длилась она около часа, царило  полное
безмолвие. Ни смеха, ни возгласа, ни малейшей шалости.  Единственная,  кто
позволяла себе некоторую свободу, была Канонда. Неугомонная  красавица  не
давала скучать подругам: одной шепнет  на  ухо  острое  словцо,  другой  -
какую-нибудь новость, третьей поможет, четвертую ободрит.
     Улучив минутку, она побежала к отцовскому  вигваму.  Белая  Роза  еще
спала. Индианка поцеловала ее в губы, Роза открыла глаза.
     - Канонда, - сказала она, - я видела страшный сон.  Мы  обе  стоим  в
глубоком ущелье, а чужеземец - на горе. Он повернулся  к  нам  спиной.  Ты
видела его? Он уже не так  болен?  Не  так  бледен?  Его  больше  не  бьет
лихорадка? Он поел плодов и попил вина?
     -  Моя  сестра  тоскует  по  бледнолицему?  -  настороженно  спросила
Канонда.
     Роза откинулась на подушку и заплакала. Индианка нежно обняла ее.
     - Канонда желает Розе одной  только  радости.  Но  не  надо  огорчать
старшую сестру, не надо ходить к бледнолицему. Канонда не может  жить  без
Розы. Ну, вставай же, - она протянула ей платье из калико. - Сегодня  Роза
наденет это и поможет обмануть скво.
     Глубоко вздохнув, Роза оделась, накинула на плечи платок  и  пошла  к
роднику, бившему у самого дома. Умывшись, она вернулась в вигвам и  вместе
с Канондой села за стол. Завтрак состоял из винограда,  уложенного  в  две
корзиночки, маисового пирога и двух кружек молока.
     Через несколько минут они уже спешили к берегу, где  ждали  появления
дочери вождя, чтобы завершить дело. Увидев их, женщины тотчас  же  вырвали
колышки, подпиравшие новенькие каноэ,  и  десятки  рук  принялись  смолить
днища каучуком. Спустя полчаса работа  была  закончена.  Старуха  еще  раз
проверила все до мелочей и одобрительно кивнула. После чего Канонда подала
знак, и несколько девушек подняли самую легкую лодку и понесли ее к  воде.
Взяв по веслу, Канонда и трое ее подруг прыгнули в каноэ.
     - Роза немного робеет, - крикнула Канонда, - пусть  пока  побудет  на
берегу! А в другой раз мы ее покатаем на проверенном каноэ!
     Челн перышком летел по водной глади. Одного гребка  было  достаточно,
чтобы он изрядно удалился от берега. Девушки управляли своим суденышком  с
неожиданной ловкостью. Способ гребли,  усвоенный  ими  с  малолетства,  не
походит на размеренный мах веслом, как  у  белых  американцев,  он  скорее
напоминает скольжение водоплавающих птиц. Подобно тому, как утка  коротким
толчком лапок бросает себя вперед, а затем без всяких усилий, если  нужно,
откатывается назад, индианки совершенно легко и свободно маневрировали  на
воде. Сперва они немного поднялись вверх по течению, потом развернулись  и
с  невероятной  стремительностью  понеслись  вниз.  Эта  игра  их  всерьез
увлекла. Между тем, другие каноэ отходили от берега,  и  еще  шесть  лодок
готовились вступить в состязание. Они выстроились в одну линию и, когда  с
берега был подан знак, одновременно пришли в движение. Вскоре стало  ясно,
что верх берет новое каноэ. В то время  как  остальные  еще  оставались  в
большой излучине, эта лодка вырвалась на самую стремнину.
     Но  вот  послышался  пронзительный  крик.  Каноэ,  опередившее  всех,
исчезло в тростнике.
     Роза застыла на месте. Она хорошо слышала крик, но не  могла  понять,
откуда он, поэтому побежала за остальными. Когда миновали первый прогал  в
зарослях и очутились на знакомой тропе, сердце у Розы тревожно забилось, а
ноги ослабели. Она замедлила шаг. То, что всеобщая суматоха была связана с
чужестранцем, не вызывало сомнений. Но зачем Канонда навела на  его  след?
Вскоре Роза добежала до гигантского дерева,  где  уже  собрались  женщины,
подростки и дети.  Те,  что  помладше,  уставились  на  чужака  с  наивным
изумлением, пожилые - с мрачным любопытством.
     Юноша стоял, прислонившись к дереву и закрыв глаза. Одеяла  и  платка
не было на нем, а обнаженная рана была на виду. Судя по всему, он  не  мог
осознать, что происходит вокруг.
     - Видите, - сказала Канонда, - вождь Соленого моря  прислал  в  своем
каноэ гонца, а его искусал большой водяной гад.
     Этими  словами  она  подала  пример  отношения  к  незнакомцу.  С  не
вызывающей сомнения правдивостью она стала  рассказывать,  как  увлеченная
состязанием подплыла как раз к тому месту, где бледнолицый  юноша  пытался
приблизиться к берегу.
     Трудно сказать, как было дело: она ли навела подруг или же индианки с
присущей им зоркостью сами обнаружили незнакомца, но только многие их  них
бойко  живописали,  как  бледнолицый   плелся   по   пальмовой   роще   и,
обессиленный, опустился у  большого  дерева.  Старые  скво  выслушали  эту
новость молча.
     Не обращая на них внимания, Канонда повернулась к девушкам  и  велела
изготовить носилки. Они выбрали два деревца, срезали его  своими  длинными
ножами, положили поперечины и накрыли их испанским мхом. Канонда взмахнула
рукой, и раненого  быстро,  но  с  величайшей  осторожностью  положили  на
носилки.
     Роза услышала сказанные полушепотом слова:
     - Мой брат болен и страдает от ран, я передаю его в  заботливые  руки
сестры.
     И исчезнув  за  пальмовыми  стволами,  Канонда,  окруженная  молодыми
индианками, уже неслась к реке.
     Задумчивая и притихшая Роза шла вслед за носильщиками. Остановились у
вигвама, что был поблизости от лесистого холма. Канонда уже тут  как  тут.
По ее распоряжению носилки опустили на землю.
     - Роза должна подождать здесь, - сказала индианка, -  покуда  Канонда
не переговорит со скво.
     Она собрала вокруг себя женщин, чтобы посовещаться, как  поступить  с
чужеземцем. Ее слушали молча,  предоставляя  действовать  по  собственному
усмотрению. Она приняла это как должное, но поблагодарила за доверие. Двум
скво, самым старшим по возрасту, велела открыть  дверь,  вернее,  откинуть
бизонью шкуру. Юношу внесли под кров и уложили  на  постель.  У  него  был
сильный озноб, - давала себя знать не только рана, но и промозглая сырость
последней ночи.
     Приблизительно  через  час  Канонда  снова  стояла  у  изголовья  его
постели.
     На этот раз она пришла в сопровождении какой-то древней  старухи,  не
без труда  передвигавшей  ноги.  Старуха  уставилась  на  больного,  потом
пощупала пульс и осмотрела рану.
     - К утру лихорадка пройдет, - сказала она и с любопытством воззрилась
на Канонду своими угрюмыми запавшими глазами. - А как в  рану  попал  сок,
ведомый только великим лекарям?
     - Вождь Соленого моря, - многозначительно произнесла Канонда.
     - Гонцу в дорогу и такое средство?
     Она снова тщательно осмотрела рану и покачала седой головой:
     - Нет, это бальзам мико, но ни мико, ни его дочь не могли влить это в
рану. Тут видна рука проклятого  маловера.  Винонда  видит,  что  не  было
сказано заклинание, и бальзам обратился отравой.
     Теперь она буравила взглядом Розу. Канонде стало неловко.
     - Почему вождь Соленого моря не может иметь бальзам, который  Великий
Дух даровал предкам мико? Это большой вождь, бледнолицые страшатся его.
     Старуха снова покачала головой:
     - Вождь Соленого моря - бледнолицый. Великий  Дух  не  награждает  их
лучшими дарами. Такой бальзам - лучший  дар,  он  может  быть  дан  только
краснокожему вождю.
     - Канонда увидела след гонца, - сказала молодая индианка, -  и  нашла
чужеземца. По совету своей благоразумной сестры она перенесла его  в  свой
вигвам. Неужели он должен страдать от того, что чья-то рука  смазала  рану
бальзамом? Что скажет мико? Что скажет вождь Соленого моря?
     - Канонда говорит верные слова, - ответила старуха. - Канонда - умная
дочь великого мико и смотрит ясными глазами.
     - И ее рука, - многообещающе добавила  девушка,  -  умеет  дарить,  а
калебасы хранят огненную воду.
     По лицу знахарки скользнула улыбка. Старуха кивнули и удалилась.
     В глубоком раздумье сидели девушки  у  ложа  раненого.  Над  чем  они
ломали головы, догадаться нетрудно.
     Поступок Розы, совершенный в порыве сострадания, хотя и  делал  честь
ее душевной  отзывчивости,  в  глазах  любой  индианки  выглядел  страшной
изменой. Забыв обо всем на свете, она прикоснулась к  святыне  племени,  к
тайному  снадобью,  которое  сам  мико  не  брал  в  руки  без  соблюдения
мистического ритуала. А она не  только  прикоснулась,  но  имела  дерзость
распорядиться святыней. Это привело в ужас даже Канонду. Последствия могли
быть самыми суровыми.
     Для Розы  наступили  самые  мучительные  минуты  в  жизни.  Тягостное
молчание было прервано появлением старухи с дымящейся  калебасой  в  одной
руке и глиняным кубком в другой. Она подошла к больному.  Девушки  помогли
ему приподняться, и старуха влила  ему  в  рот  горячую  жидкость.  И  так
дважды. Потом знахарка укутала его одеялом и, отступив на  шаг,  принялась
наблюдать за воздействием своего зелья. Ждать  пришлось  недолго.  На  лбу
чужеземца выступили крупные капли пота, старуха бросила на Канонду лукавый
взгляд, призывающий оценить искусство тайного врачевания. Канонда  кивнула
и вышла. Через несколько минут она вернулась с увесистой калебасой.
     - От глаз до языка короткая дорожка, -  сказала  девушка,  протягивая
знахарке калебасу. - Не желает ли моя мать удлинить ее?
     Старуха ухмыльнулась и сделала вид, что колеблется.
     - Канонда - дочь мико, - чуть повысила голос девушка, - она  стережет
его вигвам. Может ли Винонда знать, что здесь случилось?
     Старуха по-прежнему молчала.
     - Канонда сама будет говорить с мико.
     - Глаза Винонды видят, ноздри чуют, но язык не привык попусту молоть.
Винонда умеет молчать. Она любит дочь мико.
     - А Канонда наполнит вторую калебасу.
     С довольной ухмылкой старуха заковыляла к выходу.
     Теперь Канонда имела твердый план действий.
     Вскоре она взяла Розу за руку и обе направились к вигваму отца.
     - Канонда, - сказала индианка, усаживаясь на  свое  меховое  ложе,  -
отвела глаза скво, чтобы увидеть радостную улыбку  своей  сестры.  А  Роза
впустила в дом врага. Приютила лазутчика.
     - Моя Канонда, ты же видела глаза моего брата. Если в них нет  лжи  и
злобы, может лгать язык? Разве похож он на врага нашего племени?
     - Моя сестра еще очень юна и плохо знает янкизов. Они засылают  своих
юношей в  вигвамы  краснокожих,  чтобы  выведать,  сколько  у  нас  зерна,
скотины, бизоньих шкур, а потом вернуться к своим и указать врагам тропы в
наши деревни.
     - Но не считает же моя сестра лазутчиком нашего чужеземца?
     Индианка покачала головой, всем своим видом выражая сомнение.
     - Разве ты не не видишь, какого цвета у него глаза и волосы?  Канонда
готова протянуть чужеземцу открытую ладонь, если по  нему  тоскует  сердце
Белой Розы. Но дочь мико поступила вопреки обычаю.  Она  впустила  ночь  в
вигвам своего отца.
     - Но в лесу бледнолицый умер бы.  Как  его  била  лихорадка!  Ночи-то
теперь какие холодные.
     - А мико? Как его встретит мико?
     - Разве сожмется его кулак, когда он увидит брата, которому протянула
ладонь дочь мико?
     - А если дочь потеряла рассудок и протянула ладонь  врагу?  Разве  не
потемнеет взгляд мико?
     - Неужели он обо всем узнает?
     Губы индианки дрогнули в мимолетной усмешке.
     - Для мико окони, - гордо сверкнув  глазами,  сказала  она,  -  запах
следов бледнолицего не унесут никакие ветры. Канонда может обмануть  скво,
но не мико! Разве Роза не поняла, о чем говорили  глаза  и  язык  Винонды?
Надо было держаться подальше от священного снадобья, -  упрекнула  она,  -
язык Винонды укрощен, но языки скво неугомонны, как белки. А если обо всем
прознают мужья, ты думаешь, они не  нашепчут  мико?  Дочь  Токеа  окажется
лгуньей в глазах своего отца. Нет, этому не бывать! Канонда  крепко  любит
Белую Розу, но отцу лгать нельзя. Если чужеземец подослан янки, отец  живо
разберет, что к чему.
     - А что будет суждено белому брату?  -  дрогнувшим  голосом  спросила
Роза.
     - Достойно умереть, - неколебимо ответила индианка. - Однако он может
проголодаться, и Канонда позаботится о нем.
     С этими словами Канонда вышла из вигвама.


     Когда раненый шевельнулся и открыл глаза, была уже  поздняя  ночь.  У
изголовья сидели  две  девушки  и  старуха.  Дрожащее  пламя  лучины  едва
разгоняло  мрак.  Заметив  первое  движение  раненого,  старуха  обхватила
ладонями его голову и посмотрела в глаза. Затем пощупала пульс и,  смахнув
пот с его бледного лба, принялась тщательно исследовать цвет лица.
     - Лихорадка прошла, а рану сумеет залечить Канонда, - сказала, уходя,
старая индианка.
     Молодого человека, который за двое суток  впервые  открыл  глаза,  не
взбодрила  усмешка  угрюмой  старухи.  Словно  предчувствуя  это,  Канонда
поспешила занять место знахарки и  придвинула  к  постели  больного  нечто
вроде столика, уставленного закуской: жаркое из дикого утенка, запеченного
по-индейски в травяном мешочке, ломти маисового пирога и прочее.
     Индианка не отрывала от юноши глаз,  внимательно  следила  за  каждым
куском, который он подносил ко рту, за каждым глотком  воды,  делала  знак
стоявшей в углу Розе, как бы призывая  ее  в  свидетели  весьма  отрадного
зрелища. Когда с едой было покончено, Канонда помогла  больному  поудобнее
улечься и начала менять перевязку. Ее пальцы ухитрялись так прикасаться  к
ране, что не причиняли ни малейшей боли,  и  действовали  с  такой  ловкой
осторожностью, что пациент спокойно заснул, покуда девушка занималась  его
раной.
     - Бальзам исцелит его через восемь солнц, - заверила Канонда.



                                    6

     Поразительное искусство врачевать раны и  снимать  жар,  выработанное
индейцами в нескончаемых войнах и скитаниях по дикому лесу,  не  замедлило
проявиться и в случае с молодым чужеземцем. Через тридцать шесть часов  он
уже забыл про озноб, и едва миновала неделя,  как  рана  начала  заживать.
Мертвенная бледность лица  сменилась  здоровым  румянцем.  Глаза  ожили  и
заблестели, располагая к веселым шуткам, а не к скорбному  сочувствию.  Он
бы наверняка вышел из вигвама посмотреть на мир божий, если бы не  запреты
двух его  строгих  покровительниц,  опасавшихся  возврата  лихорадки.  Ему
приходилось коротать время в своем заточении, где единственной его  утехой
было поглощение винограда, диких слив в сахаре да бананов.
     Но не успел он в то  утро  заняться  этим,  как  на  пороге  возникла
Канонда с тарелкой в руках. Его меню пополнилось жареными перепелами.  Она
поставила блюдо на столик и вернулась к  выходу,  чтобы  опустить  бизонью
шкуру и защитить мягкий полумрак хижины от ярких утренних лучей.
     - Доброе утро!  -  сказал  молодой  человек,  удивленно  взглянув  на
индианку.
     Она не  ответила  на  приветствие,  кивнула  в  сторону  перепелов  и
опустилась на пол. Но  увидев,  что  ее  подопечный  не  притрагивается  к
угощению, она поднялась и сказала:
     - Мой юный брат прибыл на каноэ великого вождя Соленого моря.  А  жил
ли он в его вигваме и раскурил ли с ним трубку мира?
     Эти слова были  произнесены  на  довольно  беглом  английском,  но  с
глубокой гортанной окраской, свойственной языку ее племени.
     - Каноэ? Вигвам? Трубка мира?.. - повторил юноша, словно не поняв,  о
чем идет речь. - Да, я плыл на каком-то  каноэ,  но  черт  бы  побрал  это
плавание! Я его и на  том  свете  помнить  буду!  Брр!  Не  такое  уж  это
удовольствие кружить по воде восемь или, бог весть,  сколько  там  дней  и
сочинять себе обед из подметок. Будь проклята наша охота за  черепахами  и
наша любовь к устрицам! Больше я до них не охотник! Но  скажи  мне,  милая
девушка, где я, собственно, нахожусь? Помню, что последние дни блуждал  по
каким-то болотам, где ничего съедобного, кроме аллигаторов и диких  гусей,
и представить невозможно. Но у первых - зубы, а у вторых - крылья. Так где
я имею честь обретаться?
     Индианку несколько смутил этот бурный поток слов, и  некоторое  время
она осмысливала его, приводила  в  порядок.  Наконец,  она,  кажется,  все
уразумела, но взгляд ее стал жестче.
     - Мой брат не ответил на вопрос своей  сестры.  Жил  ли  он  у  вождя
Соленого моря? Курил ли с ним трубку мира?
     - Да, жил, - сказал чужеземец, полагая, что понял, о чем идет речь. -
Я жил у вождя Соленого моря, если ты имеешь  в  виду  наш  народ.  Что  же
касается трубки, то нет, не курил. У нас нет такого обычая. Вот французы и
негры - другое дело.
     - Мой брат,  -  холодно  возразила  Канонда,  -  говорит  раздвоенным
языком. Свою сестру он считает чересчур глупой. Канонда - дочь мико,  -  с
достоинством закончила она.
     - Канонда - дочь мико?
     - Как мой брат попал в каноэ, в котором был найден своей сестрой?
     - А как может оказаться в шлюпке честный английский мичман, когда ему
приспичило полакомиться устрицами? А в это время какой-то французский пес,
пират, сваливается ему на голову и тащит  его  в  свою  разбойничью  нору!
Ночью мне удалось улизнуть. Была бы воля Божья, Том и  Билл  составили  бы
мне компанию, но мерзавец запер нас всех по отдельности.
     Создавалось впечатление, что  молодой  человек  говорит  все  это  не
столько для  того,  чтобы  вразумить  Канонду,  сколько  для  собственного
наслаждения, - он вновь обрел дар речи!
     - Стало быть, мой брат украл каноэ у  вождя  Соленого  моря  и  ночью
бежал из его вигвама?
     - Это каноэ принадлежит гнуснейшему главарю пиратов.  Не  его  ли  ты
называешь вождем Соленого моря?
     Индианка смерила его столь выразительным  взглядом,  что  у  молодого
моряка сразу поубавилось веселости.
     - Мой брат слишком юн, чтобы встать на тропу войны с вождем  Соленого
моря. Для начала ему неплохо бы научиться охотиться на оленя  и  бизона  и
уметь убивать водяных гадов. Иначе его сестрам придется плакать над трупом
своего погибшего брата.
     В ее голосе слышались нотки и сочувствия, и насмешки,  но  она  очень
хотела услышать ответ британца.
     - Неужели ты думаешь, что английский офицер не побрезгует вступить  в
войну с каким-то пиратом? Эти псы созданы для тюрьмы и виселицы.
     Индианка ответила взглядом, полным презрения.
     - Послушай, юноша,  -  отчеканила  она,  -  когда  краснокожие  воины
вступают на тропу войны, они либо убивают врагов в бою, либо  берут  их  в
плен, чтобы показать их тем, кто  помладше.  Я  видела  пленных  воинов  и
утверждаю: мой брат не вождь и не воин. Руки его нежны, как у девушки. Они
никогда не держали томагавка. Вождь Соленого моря захватил  его  вместе  с
другими юнцами. Это - великий вождь, он убивает мужчин, но ему нет дела до
детей и женщин. У моего брата сильный язык, но слабые руки.
     - Можно подумать, что ты знаешь о пирате больше, чем можем  знать  мы
оба, - не скрывая досады, возразил англичанин.
     - Вождь Соленого - великий воин, имя его известно во многих землях.
     - Далеко отсюда его вигвам?
     - Мой брат, - возразила индианка насмешливо, - плыл  сюда  от  самого
вигвама вождя. Краснокожие выбирают  в  лазутчики  таких  воинов,  которые
умели измерять тропу. Разве у бледнолицых иначе?
     - Ты считаешь меня шпионом, засланным к вольным охотникам?
     - Мой брат говорит языком моих врагов. Или язык его раздвоен?
     - Пожалуй. Я и сам не могу понять, во сне я или  наяву.  Быть  может,
именно тебе я обязан жизнью. Если так, прими мою сердечную  благодарность.
Прости, если слова  мои,  возможно,  не  понятые  тобой,  показались  тебе
обидными.  Скажи  только,  где  я?  Я  помню  только  меднокожую  девушку,
пришедшую мне на помощь, когда меня цапнул аллигатор. А еще в моем неясном
воспоминании остался милый образ не то ребенка, не  то  девушки,  который,
как ангел, являлся мне только во сне. Мне казалось,  что  я  увидел  глаза
сестры. Но, по правде сказать, хоть я и  не  знаю,  как  ты  относишься  к
пирату, у меня есть причины ненавидеть его. Мы снялись с якоря  в  Ямайке,
цель нашего плавания состояла в том, чтобы разведать притоки Миссисипи.  Я
и несколько моих товарищей добились от старого  ворчуна,  я  имею  в  виду
нашего  капитана,  разрешения  половить  черепах  и  устриц.  От   фрегата
удалились на порядочное расстояние и заплыли в глубокую  бухту,  где  была
тьма устриц. Не успели мы от души поработать граблями, как видим: прямо  у
нас  перед  носом  появляется  яхта,  вся  утыканная  пушками  и  ружьями.
Пистолетов при нас, естественно, не оказалось, и пираты  попросту  сгребли
нас, как мы гребли устриц. Потом рассовали по  каким-то  чуланам,  каждого
поместили отдельно. И уж оттуда я дал тягу.
     Из рассказа моряка индианка уразумела не более  половины  и  все  еще
продолжала недоверчиво покачивать головой.
     - Язык моего брата змеится. Он хочет уверить, что не вступал на тропу
войны с вождем Соленого моря. Но и вождю  незачем  похищать  юных  воинов.
Зачем же ему понадобился мой бледнолицый брат?
     - Думаю, все объясняется трусостью пирата. Он боится, и не  зря,  что
мы обнаружим его логово и обложим своими сетями, а потом повесим  мерзавца
на рее.
     - Я же сказала, что у моего брата  лживый  язык.  Народ  моего  брата
вступил на тропу войны с вождем Соленого моря,  а  тот  заманил  воинов  в
ловушку. Разве не так?
     - Милая моя девушка, - британец начал терять терпение, - мы не  воюем
с пиратом, хотя я не упустил бы  случая  заковать  его  в  кандалы.  Честь
воевать с ним мы уступаем янки - нашим строптивым братьям. Вот  с  ними-то
мы и ведем войну. Хотя, не то чтобы войну... Просто мы снарядили несколько
кораблей и полков, чтобы малость проучить их...
     - Народ моего брата не ведет войны с вождем Соленого моря  и  все  же
готов повесить его? Народ моего брата заслуживает собачьей смерти?!
     Британца передернуло от этих слов.
     - Мой брат говорит о янкизах, - продолжала индианка, -  что  ведет  с
ними войну, что хочет их проучить. А сам-то он разве не из них?  Разве  не
на их языке говорит он?
     - Я имею  честь  быть  англичанином,  -  ответил  молодой  человек  с
самодовольной гримасой истого кокни [прозвище жителей Лондона].
     - Англичанин? - в раздумье повторила девушка.  -  Вождь  нашей  школы
много рассказывал нам об этом народе. Он  обитает  на  далеком  острове  в
стране заходящего солнца. У этого народа есть престарелый  вождь,  который
как малое дитя. - При этих словах она коснулась рукой лба. - Головы мужчин
там полны тумана, а утробы прожорливы и ненасытны. Они уже посылали вождей
в страну янкизов, но те прогнали их прочь. Так значит, мой брат  из  этого
племени?
     Британец,  коему  пришлось  выслушать  целый   катехизис,   вбиваемый
сельскими учителями Америки в головы своих воспитанниц,  не  без  смущения
ответил:
     - Разумеется, я с этого острова. И его вождю, как ты окрестила нашего
короля, действительно свойственны  кое-какие  причуды.  Палату  лордов  он
принимает порой за стадо спесивых павлинов. Но я  не  могу  согласиться  с
твоим отзывом о моем народе.
     - Язык моего брата опять  лукавит.  Не  из  того  ли  он  племени,  у
которого много кораблей, не из того  ли  он  племени,  на  которое  поднял
томагавк Большой Белый отец?
     - Из того, - с досадой сказал британец.
     - И это племя, - с улыбкой притворного  сочувствия  спросила  она,  -
собирается проучить янкизов?
     - Да, именно так.
     - Несчастные глупцы! Плохо придется народу моего брата. Разве  янкизы
не отняли у него землю?
     - Черт их дери, если им такое померещится!  У  них  хватило  наглости
оспаривать у нас власть над Соленым морем, если  выражаться  на  индейский
манер. Эти братишки заартачились и закрыли нам доступ на их посудины,  что
не сделали ни французы, ни русские. А потом еще и попытались увернуться от
нашего   британского   найнтейла   [девятихвостка   (англ.)   -    плетка,
применявшаяся на английском флоте для наказания матросов].
     Молодой человек изъяснялся ядреным морским языком  и  довольно  точно
изложил  причины  второй  войны  между  Соединенными  Штатами  и  Англией.
Самонадеянный  обычай  британских   морских   волков   забирать   себе   с
американских судов приглянувшихся  им  матросов,  возмутил  американцев  и
подвиг их на распрю с владычицей морей.
     - Стало быть, война началась из-за того, что янкизы пожелали  плавать
по Соленому морю в своих больших каноэ?
     - Да.
     - И томагавк войны будет поднят всюду: на море, в лесах, в вигвамах?
     - Вот об этом надо подумать. Нас послали исследовать устье Миссисипи,
то бишь измерить глубину всех ее рукавов, пройдут ли по ним крупные  суда.
Результат был не так уж плох. Но все портит одна треклятая мель,  как  раз
поперек устья. Если б не она, мы дошли бы до Вашингтона и  задали  бы  там
жару.
     - Значит, мой брат покинул большое каноэ, чтобы  поднять  томагавк  в
стране янкизов и завоевать ее?
     - Да.
     - И моего брата захватил в пути вождь Соленого моря?
     - Если тебе нравится столь почтенное наименование пирата, считай, что
так.
     - Что же мой брат собирается делать?
     -  Как  можно  скорее  попасть  к  своим.  Иначе  меня  вычеркнут  из
мичманского списка, а я уже был недалек от продвижения  по  службе.  Я  не
могу особо удаляться от Миссисипи. Наша армия, должно быть, уже высадилась
на берег.
     - А если мой брат попадет в руки янкизов?
     - Постараюсь не попадать.
     - Янкизы владеют всей землей между Большой рекой и Соленым  морем.  И
стерегут ее зорче орлов. Мой брат не пройдет через их владения. Первый  же
шаг выдаст его. Они схватят и убьют моего брата.
     - Безоружного? Такой подлости я от них  не  жду.  В  их  жилах  течет
британская кровь.
     - Они примут моего брата за лазутчика и накинут на него петлю.
     Последние слова, видимо, произвели впечатление на британца. Помолчав,
он ответил:
     - Могут, конечно. Но  не  посмеют.  Как  бы  то  ни  было,  я  должен
попытаться.
     - Мой брат, - снова  вспылила  индианка,  -  совсем  перетрудил  свой
несчастный язык, чтобы опутать большой ложью дочь мико.  Он  говорит,  что
его народ не встал на тропу войны с вождем Соленого моря и  все  же  готов
повесить его. Он говорит, что его народ воюет с янкизами, а сам хочет идти
по их земле и спать в их вигвамах. Мой брат, - с угрозой произнесла она, -
пробрался в вигвам вождя Соленого моря, а оттуда - в  вигвам  мико,  чтобы
найти тропу его народа и показать ее янкизам. Мой брат - лазутчик янкизов.
     Она смерила мичмана таким взглядом, от которого он  явно  не  испытал
удовольствия, и встала, чтобы уйти.
     Британец взглянул на нее  с  горькой  усмешкой.  Ему  очень  хотелось
растолковать суть дела, но он успел лишь сказать:
     - Я должен объяснить тебе...
     - Но индианка знаком оборвала его.
     - Мой брат болен и страдает от ран. Он уже много говорил.  Он  должен
побольше есть и поправляться. Мико велик и мудр, он сам все поймет.
     С этими словами она вышла за порог и столкнулась с Розой.
     - Мой брат очень юн и мелет языком, как несмышленая девчонка,  но  за
этой глупостью спрятана хитрость змеи.
     Канонда пытливо смотрела на Розу, ожидая услышать подтверждение своим
словам. Но Роза молчала.
     - У него глаза голубя, - продолжала индианка, - а язык гремучей змеи.
     Роза по-прежнему безмолвствовала.
     - Не много ли лжи для ушей Белой Розы?
     - Она слышала слова бледнолицего брата, - ответила  Роза,  -  но  она
слышала и его сердце. Как можно говорить о лжи?
     - Белая Роза для Канонды дороже жизни. Белая  Роза  -  отрада  своего
отца, но глаза у нее не так остры, как у Канонды и мико.
     - Она несчастна, как и ее бледнолицый брат.
     - Роза - голубка, а мой бледнолицый брат - змея.  Он  -  лазутчик,  -
жестоко бросила индианка.
     Роза покачала головой.
     - Откуда Канонде это известно?
     - Глаза Розы видят лишь белую кожу и нежные руки, а дочь мико  слышит
ложь.
     Девушке, выросшей в простоте племенных нравов,  не  имеющей  никакого
понятия о законах, которые приводят в движение  народы,  рассказ  британца
показался, должно быть, просто небылицей.  Взаимоотношения  великих  наций
измерялись для нее масштабом жизни крохотного народа, в лучшем  случае,  -
союзных племен. И  вождь  Соленого  моря,  морской  разбойник,  виделся  в
привычной роли главы одного из них. А то обстоятельство, что  несмотря  на
открытую  войну  с  янки  моряк  рассчитывает  на  великодушие  врага,  не
укладывалось в правовые представления индейцев и  не  могло  расцениваться
иначе, нежели коварная ложь.
     С другой стороны, и англичанин был  озадачен.  Кто  она,  собственно,
такая, эта юная индианка,  чтобы  допрашивать  его  как  пленного  шпиона?
Откуда этот властный тон, эта заносчивая мина при всей наивности  существа
вопросов? И почему ее так занимает этот пират? Неужели она из  его  банды?
Нет, не похоже, совсем не похоже. А! Да  ведь  это  скорее  всего  девичье
любопытство, страсть к досужей болтовне!
     Утешив себя этим выводом, он  выкинул  из  головы  мысли  о  странной
посетительнице.



                                    7

     Прошло еще два дня. Молодой мичман чувствовал,  как  силы  постепенно
возвращаются к нему. Чудодейственность бальзама блестяще подтвердилось,  и
боль уже совсем не сковывала движений. Правда, бродить по  деревне  строго
возбранялось. А он не раз пытался это проделать, но неизменно наталкивался
на враждебные взгляды скво  и  вынужден  был  возвращаться  в  вигвам,  не
удовлетворив своей любознательности. Индианки неукоснительно заботились  о
его питании, приносили завтрак и ужин, но при этом не давали втянуть  себя
в разговор.
     Это случилось на десятый день, точнее, на десятую ночь. Он уже  начал
дремать, как вдруг сквозь щель между  косяком  и  бизоньей  шкурой  увидел
отсвет яркого пламени. С криком: "Пожар! Деревня в огне!"  -  он  выскочил
наружу и прямо через кусты побежал к тому месту, где полыхал огонь.
     Свет факелов озарял довольно большую хижину - это было  жилище  мико.
Внезапно у входа  в  него  возникла  женская  фигура.  Поначалу  она  была
совершенно неподвижна, казалось, женщина прислушивается к шелесту  листьев
и смотрит в  ту  сторону,  где  затаился  британец.  Но  вот  она  сделала
несколько шагов. Она, видимо, нашла подходящее место, откуда  лучше  всего
открывался  обзор  речной  излучины,  отражающей  огни  нескольких   сотен
факелов.  Ему  удалось  не  упустит  женщину   из   виду.   С   величайшей
осторожностью, словно боясь спугнуть сотканное из воздуха видение, шаг  за
шагом, он приближался к ней. Это была Роза. Он стоял довольно  близко,  не
открывая от нее глаз. И, наконец, решился подойти.
     Она услышала легкий шорох шагов, повернулась и пошла навстречу.
     - Не бойся, чужеземец, - сказала она  по-английски,  -  наши  женщины
слишком увлечены ночной пляской.
     - Приношу тысячу извинений, мисс, за мою назойливость.
     - Извинений? Разве мой брат нуждается в извинениях? Ты не сделал  мне
ничего плохого.
     - Это не игра воображения? Не сон? Неужели все это наяву?
     Она смущенно отвела глаза.
     - Мой брат видел сон?
     Меланхолические звуки какого-то  музыкального  инструмента  на  время
прервали их разговор.
     - Ночь сыра и прохладна, от реки поднимается густой туман.  Мой  брат
не  должен  оставаться  под  открытым  небом,  иначе  его   снова   начнет
лихорадить.
     Она задумалась и добавила:
     - Но мой брат может смотреть на пляску девушек из этого вигвама.
     Роза протянула ему руку, отвела в хижину  и  указала  на  окошечко  в
занавеске, сквозь которое был виден освещенный огнями берег.
     У самой бухты, где восемь дней назад кипела работа,  собралось  сотни
две девушек, женщин и стариков. Руки у всех заняты,  в  одной  -  смоляной
факел, в другой - колокольчик. А четверо взрослых девушек расположились на
самом обрыве: они играли на индейских барабанах и флейтах.
     Индейский барабан напоминал тамбурин, снабженный погремушкой. Молодые
индианки поднимали барабаны высоко над землей и ударяли  в  них  короткими
толстыми палками. Флейта представляла собой  дудку  с  тремя  отверстиями,
издающими необычайно низкие заунывные звуки.
     Поначалу музыка звучала слабо и глуховато,  но  мало-помалу  набирала
мощь, а движения юных женских фигур  становились  все  энергичнее.  Пляска
обретала страсть. Тамбурины придавали музыке какой-то дикий, сумбурный, но
не лишенный своеобразной прелести характер. Одна из девушек поднялась и  с
очаровательной грацией начала движение по  кругу,  другая  -  уже  шла  ей
навстречу.  У  обеих  в  руках  по  тамбурину.  С  неуследимой   быстротой
перебирали они ногами, а тела были подобны двум вихрям. Неистовая, огневая
пляска продолжалась не менее десяти минут.
     Затем в центре появился мальчик. На голове - корона из  перьев.  Ярко
раскрашенное лицо поражало своим воинственным видом, а  свирепая  гримаса,
до неузнаваемости исказившая юные черты, выдавала пылкое желание  казаться
еще страшнее.
     Вскоре к нему присоединился второй мальчуган. Он  был  размалеван  не
менее диким и фантастическим образом. И оба начали воинственный танец. Она
падали навзничь с такой безоглядной истовостью, что внушали страх за  свои
неокрепшие кости, затем с проворством ящериц ползали по кругу и,  внезапно
вскочив на ноги, налетали друг на друга, как петухи.
     Но вот они резко повернулись к девушкам и вырвали у них тамбурины. Не
успели они вернуться в середину живого круга, как тот  разделился  на  две
половины,  которые,  в  свою  очередь,  начали  встречное  движение.   Все
завертелось. Скво неслись обок со скво, девушки - с  девушками.  Кружились
все  быстрее  и  быстрее,  меняя  направление,   размахивая   факелами   и
погремушками,  покуда  все  не  смешалось,  превратившись  в   беснующуюся
беспорядочную толпу.  Сотни  ярких  огней,  скачущих  в  прибрежной  мгле,
порождали впечатление пылающей адской реки.
     Если бы наш британец был хоть сколько-нибудь верующим  человеком,  он
бы, конечно, решил, что оказался там, где положено мучиться  грешникам.  И
судя по долгому изумленному молчанию был не далек от мысли  о  дьявольском
наваждении.
     - Это же сатанинское... простите, мисс, какое-то жуткое зрелище! -  в
страхе воскликнул он. - Где мы, ради всего святого?
     - В вигваме мико.
     - Мико? Мико... Кто этот мико?
     - Вождь окони.
     - Мико сейчас далеко, - донесся голос Канонды из соседней комнаты.  -
Но ему достаточно запаха  следов  чужеземца.  А  моей  сестре  не  годится
забывать, что она и дочь мико, и гостья его.
     - Ради бога! - взмолилась Роза. - Пусть мой брат уходит,  ему  нельзя
больше оставаться в вигваме вождя. Если мико...
     - Только одно слово... Этот мико...
     -  Мой  брат  действительно  должен  уйти,  -  настаивала   Роза.   -
Краснокожие сестры очень недоверчивы, они затаят зло, если  увидят  его  с
Розой в вигваме вождя.
     - Да, да, конечно, - согласился молодой человек и вдруг  нежно  пожал
ей руку. - Спокойной ночи! Храни тебя Бог, прекраснейшее из созданий.
     - Спокойной ночи, брат.
     Он выбежал в переднюю комнату  и  чуть  не  столкнулся  с  индианкой.
Голова у него шла кругом: он искал свою хижину, но  та  как  сквозь  землю
провалилась. Серебристые волокна тумана стелились по прибрежным  холмам  -
ни крыш, ни деревьев, ни огонька. После того,  как  погасли  факелы,  тьма
стала непроницаемой. От реки несло холодной влагой,  она  быстро  остудила
его горячие порывы, и по спине  снова,  как  во  время  болезни,  забегали
мурашки.
     Рядом послышался кроткий певучий голос:
     - Мой брат долго был на ногах. Разве он не хочет поскорее вернуться в
хижину?
     Мичман повернулся и увидел индианку.
     - Моя сестра не спускает с меня глаз, - не очень радостно сказал он.
     - Все молодые воины ушли с мико, а Канонда - дочь вождя.
     - Значит, ты дочь мико?
     Она кивнула:
     - Канонда уже говорила об этом своему брату. Ночь холодна.  Мой  брат
должен лежать в постели, иначе новое солнце он увидит больными глазами.
     Она указала направление и двинулась вперед.
     - Здесь, - остановившись перед  хижиной,  сказала  она,  -  мой  брат
найдет покой и отдых.
     Канонда откинула шкуру, пропустила его вперед и поспешно удалилась.
     - Это дочь мико, великого вождя окони! - воскликнул он,  освобождаясь
от последних чар своих ночных видений.
     Утреннее декабрьское солнце разливало мягкое тепло, вновь пробуждая к
жизни обитателей реки и вигвамов. Тысячи диких уток, гусей, лебедей усеяли
гладь реки, а из прибрежных зарослей подавали голоса пересмешники, попугаи
и зимородки.  С  примыкающей  к  лесу  поляны  доносилось  пение  девушек,
стерегущих маленькое стало ручных бизоних. А ближе к реке  полыхало  пламя
костра, вокруг которого носились подростки. С  ликующими  криками  сжигали
они набитую соломой фигуру. Белый цвет, вероятно, означал, что  происходит
расправа над янки. Туловище,  облаченное  во  что-то  вроде  жилета,  было
утыкано стрелами.
     Из хижины, служившей приютом нашему мичману, вышла Канонда с корзиной
в руке. Она уже подходила к вигваму отца, как вдруг ее догнал юный  моряк.
Быстрый и бодрый шаг его говорил о том, что он  восстановил  силы.  А  его
бледный измученный облик преобразился настолько, что в нем нельзя было  не
узнать  характерных  черт  дюжего  краснощекого  Джона   Булля   [прозвище
англичан]. Живые синие  глаза  светились  спокойной  радостью  и  выдавали
незаурядный практический ум, а пробившаяся  на  подбородке  растительность
вкупе с орлиным носом придавали его лицу уверенный и мужественный вид.  От
бравой наружности изрядно отставал гардероб: помимо воротника, который уже
не спасло бы никакое мыло, облик юноши портил дырявый камзол и тряпица  из
хлопка, которая не могла скрыть следы схватки с  аллигатором,  оставленные
на штанине.
     Едва заслышав шаги моряка, индианка обернулась и шагнула навстречу. В
ее лице не было  и  намека  на  ту  недружественную  холодность,  с  какой
говорила она с ним  днем  раньше.  Напротив,  Канонда  излучала  привет  и
радость.
     - Сну моего брата, - рассмеялась она, позавидовал бы и  медведь.  Ему
не помеха ни крики гусей, ни гомон болтливых скво. Солнце уже высоко, а он
и не слышал, как к нему заходила сестра.
     - Как раз нет. Я и вскочил на ноги лишь для того, чтобы не опоздать с
утренним приветом моей доброй заботливой сестре.
     Индианка смотрела на него веселыми глазами и что-то прикинула в  уме,
затем кинулась к своему домику, поставила корзину у  входа  и  побежала  к
другой, более просторной хижине. Через минуту-другую она  вышла  оттуда  с
большим узлом.
     - Рубашка и пояс моего брата пришли в  негодность,  здесь  он  найдет
одежду получше, - сказала она, убегая.
     Мичман принялся с любопытством изучать неожиданные дары. Они состояли
из костюма и  свежего  белья.  Камзол  синего  сукна  своим  покроем  даже
несколько напоминал форму  офицера  английского  флота.  Кроме  этого,  он
разжился панталонами,  жилетом  и  сапогами.  Столь  необычное  подношение
дикарки добавило ему новых сомнений и  раздумий.  Откуда  у  индианки  эта
одежда? Снова пришел на ум гнусный пират. К лицу  ли  британскому  мичману
пользоваться  этим  добром,  но  взгляд  его  скользнул  по   дырявому   и
расползающемуся платью: нужда есть нужда.
     - Что ж, не первый раз идти на маневр, когда бравый английский мичман
вынужден влезать в  чужую  шкуру,  -  со  смехом  заключил  он,  сбрасывая
лохмотья и взглядом знатока оценивая новый костюм.
     Облачившись в него, моряк явно не проиграл. Синий камзол, как влитой,
панталоны  придавали  их  новому  владельцу  довольно  элегантный  вид,  в
песочный жилет и  совсем  делал  щеголем.  Картинно  размахнувшись,  он  с
отвращением швырнул в кусты у дома остатки своего прежнего гардероба.
     В этот  момент  снопа  появилась  Канонда.  Она  просто  залюбовалась
похорошевшим молодым человеком и, с улыбкой взяв его за руку, потащила  за
собой. У входа в свою хижину она остановила его и вскоре вышла из  вигвама
с Розой. Не успел Джеймс и рта раскрыть, как  оказался  наедине  с  Розой.
Индианка опять улетучилась.



                                    8

     - Так это вам, - сказал мичман, - обязан я здоровьем и жизнью? Это вы
подняли меня на ноги?
     - Для этого рука Розы слишком слаба. Канонда  спасла  тебя  от  зубов
аллигатора. Это она перенесла твое израненное  тело  сначала  в  дупло,  а
потом - в вигвам. Это она уговорила Винонду спасти тебя от лихорадки.
     - Индианка! Та самая, что безжалостно мучила меня, следила за  каждым
моим шагом?
     Взгляд девушки умолял его отказаться от своих слов.
     - Канонда - дочь мико, она - мать всех окони, их надежда и  утешение.
Но мико и его народ имеют красную кожу, - со значением сказала она.
     - Понимаю.
     - Она очень добрая,  но  все  они  так  натерпелись  от  наших  белых
братьев.
     - Янкизов, - уточнил мичман. - Но вы-то, мисс, как попали сюда?  Могу
я получить какие-либо разъяснения?
     - Мико взял Розу из дома белого торговца.
     - Но кто же, в конце концов, этот мико? Где все мужчины племени?
     - Они вместе с вождем ушли на осеннюю охоту.
     Глаза юноши оживились, лицо повеселело.
     - А можете сказать, где мы находимся, мисс?
     Она бросила на него испытующий взгляд и сказала:
     - Мы далеко от белых. И  от  Миссисипи  тоже.  В  стороне  заходящего
солнца. На том берегу реки живут сабинские индейцы.
     - Сабин? Значит, мы поблизости от Сабина?
     - Так зовется далекая вода. А тут мы отрезаны от всего белого  света.
К нам можно попасть только по реке. Мой  брат  не  может  рассчитывать  на
бегство.
     Мичман погрузился в размышления.
     - Сабин, - бормотал  он.  -  Это  на  границе  Соединенных  Штатов  и
Мексики. До берега не меньше четырехсот миль, не так уж невозможно...
     - Мой брат не должен помышлять о бегстве. Мико добр, если ты...  враг
янкизов, если ты не лазутчик... Он протянет тебе руку...
     - Шпион! Лазутчик! Тьфу! Как можете вы, мисс, так думать обо мне?
     - Мой брат, - с наивной и недоуменной миной сказала она, -  мой  брат
говорит, что его народ не ведет войны с вождем Соленого  моря  и  все-таки
готов при случае казнить его.
     - Мы не воюем с пиратами, милая  мисс.  Война  возможна  между  двумя
народами, имеющими законное правительство. Тот, кого вы  именуете  вождем,
просто-напросто морской разбойник, вор,  преступник,  подонок,  который  в
компании подобного же отребья грабит корабли, убивает женщин, детей, всех,
кто попадает под руку. Таким, как он, мы не объявляем войны,  мы  посылаем
свои корабли, чтобы изловить их и наказать по заслугам.
     Увлеченный своей  тирадой,  мичман  не  заметил,  как  бледнеет  лицо
девушки.
     - Вождь Соленого моря - грабитель? - с ужасом молвила она.
     - Неужели вам это неизвестно? Он хуже, чем грабитель.  Он  разбойник,
убийца, палач! Одним словом, пират.
     Только теперь он заметил, как взволновали его слова  Розу.  Она  была
смертельно бледна. Закрыв лицо руками, она встала, пошатнулась и  кинулась
к хижине. Но уже на пороге у нее подкосились ноги. Он  мигом  подскочил  к
ней, но в это время  раздался  крик  ужаса,  и  рядом  с  Розой  оказалась
индианка. Не взглянув на чужеземца, она подхватила  Розу  и  внесла  ее  в
вигвам.
     Сбитый с толку и вконец расстроенный британец побрел к себе и  улегся
на свой лежак.  Было  что-то  ужасное  в  той  неименуемой  боли,  которую
причинили  девушке  его  слова.   Тут   какая-то   жуткая   тайна.   Столь
неравнодушное отношение этого чистого  создания  к  гнусному  субъекту  не
могло не внушать страха за нее.
     "Кто  эта  девушка?  Каждая  черточка  ее  обворожительного  лица   -
свидетель благородного неведения и безукоризненной чистоты. Почему ее  так
заботит этот французский пес? Неужели влюбленность?  Нет,  нет?  Этого  не
может быть! Но мне-то что до этого?! С чего я должен переживать? Слов нет,
она очень мила. Но завтра я могу и не  вспомнить  о  ней...  Но  ведь  она
спасла тебя, Джеймс. Это, действительно, так. Можешь ты..."
     Конец его размышлениям положило появление индианки. С  суровым  видом
приблизилась она к Джеймсу и указала  на  несъеденную  пищу.  Он  вскочил,
чтобы достойно встретить ее.
     - Мой брат должен есть, а когда он насытится, сестра  кое-что  шепнет
ему.
     Канонда присела.
     - Сестра моя, я не голоден и готов без  промедления  выслушать  тебя.
Что с Белой Розой?
     - Моя сестра больна, но у нее иная болезнь, чем у  моего  брата,  она
поражена в сердце. Мой брат может вылечить Белую  Розу.  Для  Канонды  нет
ничего дороже белой сестры.
     Юноша посмотрел на индианку широко раскрытыми глазами.
     - Согласен ли мой брат излечить ее?
     - Я сделаю все, что в моих силах.
     - Болезнь Розы нашептана ей ее братом.
     - Мне горько  слышать  об  этом.  Если  бы  я  хоть  на  секунду  мог
предположить,  что  столь  очаровательное  существо  испытывает   какие-то
чувства к этой гадине, я бы и словом не обмолвился.
     Индианка недоверчиво посмотрела на него. Она отступила  на  несколько
шагов и с пристрастием спросила:
     - Хотел бы мой брат видеть, как вождь  Соленого  моря  поведет  Белую
Розу в свой вигвам?
     - Избави бог! Мерзкое чудовище - этого ангела?..
     Индианка чуть не подскочила от радости и схватила мичмана за руку.
     - Мне нравится речь моего брата. Он не солгал Белой Розе?
     - Нет, милая девушка. Джентльмены не лгут.
     - Так, значит, вождь Соленого моря вор? Разбойник?
     - Он, действительно, мразь, способная лишь грабить, красть,  убивать.
Пока он на свободе. Но если мы его сегодня поймаем,  завтра  же  он  будет
казнен.
     - Мой брат не из янкизов?
     - Нет, - гордо приосанившись, сказал юноша. -  Я,  слава  Богу,  имею
честь быть англичанином. Мой народ владеет океаном,  повелевает  королями,
посылает корабли во все моря мира.
     Пафос Джеймса отдавал  похвальбой.  Неглупый  британец  на  мгновение
поддался желанию прихвастнуть. Вероятно, ему хотелось внушить Канонде, что
истый британец исполнен самых высоких чувств по отношению к родине  и  при
этом не очень выпячивает себя самого. Но на сей раз дифирамб Англии чем-то
угодил индианке.
     - Мой брат - не лазутчик. Язык его прям. Мой брат - молодой воин.  Не
желает ли он сказать мико о том, что вождь Соленого моря - вор?
     - А разве мико этого не знает?
     Канонда отрицательно покачала головой.
     - Если мико будет не  против,  в  скором  времени  я  представлю  ему
доказательства. Пирату осталось  жить  недолго.  Его  последняя  гнусность
переходит все пределы. Быть может, он уже пойман.
     - Мой брат увидит мико. Мико откроет ему свою ладонь и дарует вигвам,
а в скво отдаст Белую Розу. Он научит моего брата убивать  водяного  гада,
поднимать спящего медведя и без  промаха  бить  прыгучую  пуму.  Мой  брат
станет великим воином. И Роза,  -  индианка  перешла  на  шепот,  -  будет
готовить ему пищу и шить охотничьи рубахи. А вору ее никогда не видать.
     С этими словами Канонда быстро покинула вигвам.
     - Проклятая робинзонада! - с надменным смехом воскликнул британец.  -
Выходит, я предназначен в  преемники  франзуцскому  псу.  Да,  Джеймс,  не
хватало тебе только мокасин и краски на  лбу!  Вигвам!  Рубахи!  Нет,  это
безумие!
     Надо  только  додуматься  соблазнять  его  подобной   участью!   Его,
сгорающего от нетерпения отличиться в боях с янки и в  первой  же  схватке
заслужить звание лейтенанта! Как бы ни было  ему  смешно,  состояние  духа
нашего британца было теперь не из  лучших.  Однако  мужественная  привычка
полагаться лишь на  собственные  силы  удерживала  его  от  уныния.  Но  в
последние двое суток на него так много всего обрушилось,  что  нужно  было
сохранять спокойствие. Положение было и в самом деле незавидное. Ни о  чем
подобном ему даже и слышать не приходилось. А те, кто его сейчас  окружал,
являли собой  такую  загадку,  что  он  невольно  вздрагивал,  прежде  чем
раскрыть  рот,  -  из  боязни  быть  неправильно  понятым.  И  чем  глубже
ввязывался он в эту новую жизнь, тем больше  запутывался.  А  все  попытки
нащупать нить и выбраться из лабиринта были напрасны.



                                    9

     На другое утро, когда  он  подходил  к  вигваму  вождя,  обе  девушки
встретили его на пороге. Индианка выглядела необычайно веселой. Лицо  Розы
не выдавало никаких перемен. Она  смотрела  на  Джеймса  с  прежним  своим
дружелюбием.
     - Мой брат чересчур серьезен, - рассмеялась  Канонда.  -  Совсем  как
Винеачи [мифологический герой мускогов], набивший свою серебряную  трубку.
Мой брат видел плохой сон?
     - И не один, сестра моя.
     - Роза их тебе растолкует, - сказала она и втолкнула обоих в хижину.
     - Кажется, моя  сестра  в  хорошем  настроении,  -  смущенно  заметил
молодой человек.
     - Она знает, что Розе приятно видеть своего брата.
     Джеймс уставился на девушку недоуменно. В ее чертах  невозможно  было
уловить никаких  новых  чувств:  тот  же  невинный  ясный  взгляд,  та  же
естественная  величавость,  за  которой,  однако,  не  могло  укрыться  ни
малейшее движение души.
     Она  откинула  занавес,  провела  его  в  свою  маленькую  комнату  и
опустилась на самодельную  кушетку,  предложив  ему  сесть  на  такую  же,
напротив.
     На стенах был развешен весь ее гардероб, кое-что из одежды отличалось
не только элегантностью, но даже богатством.
     - Простите меня, ради Бога, мисс,  но  откуда  в  дикой  глуши  могли
взяться эти великолепные наряды?
     - От вождя Соленого моря, - дрогнувшим голосом ответила она.
     - От вождя Соленого моря? Он бывает здесь?
     -  Да.  Когда  его  людям  нужны  дичь  и  табак.  Часто  он  подолгу
задерживается здесь и живет в вигваме.
     - Неужели и прекрасная Роза, неужели и она, ведет меновую торговлю  с
этим пиратом?
     Она бросила на него испуганный взгляд и с мольбой в голосе сказала:
     - Боль стрелой засела в сердце твоей сестры. Не коснись стрелы,  брат
мой, иначе она вонзится еще глубже. Твоя сестра  была  принуждена  принять
подарки пирата. Так повелел мико.
     Роза вдруг разрыдалась.
     Из-за бизоньей шкуры донесся голос Канонды.
     - Мой брат должен потише петь на ухо Белой Розе. Она очень нежна. Это
моя сестра принесла вино и одеяло к месту его первого ночлега  и  охраняла
его сон. Наши воины заставляют своих скво пахать землю и сеять  зерно,  но
ни один из них не запускает жало извилистого языка в  сердце  своей  скво.
Мой брат любит любовью змеи, вонзая свой  ядовитый  зуб  в  сердце  бедной
сестры...
     - Довольно! - крикнул Джеймс. - Прости меня за неосторожный  язык.  Я
хочу...
     - Мой брат должен осушить слезы моей сестры.
     - Мисс, могу я надеяться на прощение?
     - Мой брат прав, -  ответила  Белая  Роза.  -  Не  права  была  Роза,
принимая подарки вора.
     - Еще раз молю о прощении.
     - Роза не таит зла, она больше не огорчит брата, она  никогда  ничего
не возьмет из рук вора.
     - Неужели нет  никакого  средства  освободить  вас  от  него?  Будьте
откровенны. Скажите, и я сделаю все, что в моих силах.
     Глаза ее радостно вспыхнули.
     - Мико очень добр к друзьям краснокожих. Он дал пирату кров  и  много
дичи. Он очень любит пирата и радуется, видя его в своем  вигваме.  Потому
что пират воюет с янкизами. Мой брат говорит, что корабли его страны стоят
в устье большой реки, что его брат тоже воюет с янкизами. Мико примет тебя
как друга.
     - Значит, мико ведет войну с янки?
     - Они сделали ему много зла, они захватили землю его отцов, а  самого
мико прогнали.
     - И он  начал  мстить  им  на  индейский  манер  -  охотиться  за  их
скальпами?
     - Нет, мико беспощаден и страшен, но он также справедлив и  добр.  Он
ушел далеко к закату, чтобы никогда больше не видеть бледнолицых.
     - А как он ухитрился подружиться с пиратом?
     - Вообще-то индейцы не такие уж друзья людям  Соленого  моря.  -  Она
перешла на шепот: - Двадцать четыре полнолуния миновало  с  тех  пор,  как
пират подплыл к деревне в своей огромной лодке. С ним было много  свирепых
мужчин. Черных, коричневых, желтых. Как злые духи кинулись  они  к  нашему
берегу. Когда же увидели вигвамы, тут же откатились и  сбились  в  большую
толпу. Потом разделились  на  маленькие  кучки.  Каждая  выбрала  себе  по
вигваму и окружила его со всех сторон, кроме той, что обращена к лесу.  Но
вождь и воины были уже  в  лесу  и  держали  чужаков  на  прицеле.  Спустя
несколько часов безоружный пират как побитый пес поплелся к лесу,  вскинул
свою открытую ладонь и начал просить мира. И странное дело! Мико,  который
ненавидит бледнолицых сильнее, чем водяных гадов, принял его, повел в свой
вигвам и согласился стать ему другом. Тут и женщины вышли из  леса,  чтобы
приготовить угощение, но воины и юноши оставались в лесу.
     Визит, а точнее, неудавшееся нападение пиратов,  Роза  описала  столь
живо и просто,  с  таким  неподдельным  ужасом  на  прекрасном  лице,  что
британец слушал ее как завороженный.
     - Солнце уже спряталось за верхушки деревьев, - продолжала девушка, -
когда из вигвама Ми-ли-мача послышался жуткий крик. Это кричала его  дочь,
над  которой  творили  насилие  два  разбойника.  Большой  вор  пришел   в
бешенство. Всех своих людей он собрал  на  скорый  суд.  Когда  разошлись,
шестеро из его людей схватили тех  двоих,  которые  надругались  над  юной
индианкой. Им скрутили руки, завязали глаза и  отвели  на  обрыв.  Там  их
поставили на колени и  расстреляли  из  шести  ружей.  Поутру  все  пираты
исчезли вместе со своим главарем. Через  две  недели  он  появился  вновь.
Привез много ружей для мужчин, шерстяных одеял и  платьев  для  женщин,  а
эти, - она указала на развешенные на стенах одежды, -  подарил  Канонде  и
твоей сестре. Мико очень любит его. Другие  сначала  боялись,  потом  тоже
полюбили.
     Она хотела рассказывать дальше, но заметила, что  англичанин  ушел  в
свои мысли. То, что он сейчас услышал, прояснило ему многие обстоятельства
здешней  жизни.  Стало  быть,  он  находится  в  вигваме  друга   печально
известного Лафита, дерзость которого заставляла трепетать  все  и  вся  на
Западном архипелаге  и  в  Мексиканском  заливе.  Он  отыскал  себе  столь
укромное логово между непроходимыми  топями  и  отмелями  прибрежных  вод,
чтобы в случае нападения с моря всегда мог уйти через болота, где он успел
проложить тайные тропы. Таким образом, хотя бы какое-то время  он  мог  не
опасаться военно-полицейских сил штата  Луизиана,  которые  едва  успевали
отбиваться от англичан. А соперник или союзник такого ранга только  льстил
морской душе пирата, и он мог безнаказанно  творить  свои  бесчинства  еще
довольно долго.
     Однажды он укрылся в глубине суши, совершив переход через Луизиану  и
примыкающую к ней Мексику.  Тогда-то  он  и  наткнулся  на  восхитительный
бархатный гребень Натчеза и приютившуюся на нем  деревню.  Самый  ее  вид,
манящие крыши хижин и великолепные сады вокруг просто околдовали  его.  Он
решил во что бы то ни стало свести знакомство с жителями. Сметливый ум уже
прикидывал выгоды, которые  сулила  связь  с  обитателями  этого  райского
уголка. Потому-то и держал он на короткой узде своих головорезов.
     Войдя в вигвам мико, Лафит понял, что не  ошибся  в  своих  расчетах.
Постепенно между пиратами и  индейцами  наладился  натуральный  обмен,  от
которого выигрывали обе  стороны.  Недоверие  индейцев  к  бледнолицым  он
постарался  развеять,  совершив  казнь   над   двумя   наиболее   ретивыми
молодчиками. Индейцы поначалу недобро притихли,  но  вскоре  прониклись  к
нему дружескими чувствами даже скорее, чем он ожидал. Они  снабжали  своих
гостей маисовой мукой, дичиной, бизоньим мясом, за  что  получали  оружие,
одежду и даже предметы роскоши. При содействии пиратов в деревне появились
две внушительных размеров хижины. В них неделями  трудились  ремесленники,
отчего они имели вполне обжитой вид. Вообще говоря,  именно  этим  деловым
отношениям деревня и была обязана своим цветущим благополучием.
     - А часто пират навещает мико? - спросил Джеймс.
     - Когда мико вернется с охоты, пират должен приплыть за мясом...
     Их разговор был прерван появлением индианки, она встала  между  ними,
пытливо оглядывая то Розу, то британца.
     - Канонда, - с торжественной серьезностью заговорила  она,  -  отвела
чужеземцу вигвам. Отец очень любит ее! Он наслаждается ее  голосом,  когда
она поет о деяниях предков. Он не осудит свою дочь, он повернется спиной к
пирату, а Розу введет в вигвам бледнолицего брата. Мой брат возьмет Розу в
свой вигвам. Не так ли?
     Джеймс  не  сумел  скрыть  иронической  усмешки,  но  тут  же  принял
спокойно-бесстрастный вид. Но было уже поздно. Детям  природы  свойственна
особая проницательность, и обеим девушкам стало  ясно,  что  происходит  в
душе их гостя. Повисло неловкое молчание. Индианка, явно перестаравшаяся в
своих хлопотах о будущем любимой подруги, обняла Розу, убитую  стыдом.  Та
стояла бледная, как изваяние, не в  силах  ни  говорить,  ни  двинуться  с
места.
     Джеймс тоже  застыл,  как  столбняком  пораженный.  В  душе  его  шла
мучительная борьба. Он порывался что-то сказать,  но  всякий  раз  робость
брала верх. Наконец он, запинаясь, произнес:
     - Роза... Канонда...
     Но индианка лишь сделала англичанину знак оставить их вдвоем с Розой.
     - Я должен покинуть вас, милые девушки. Так повелевает  моя  присяга,
моя честь. Это зов долга. Все пойдет прахом, если я останусь.
     Индианка бережно уложила  Розу  на  постель  и,  резко  выпрямившись,
сказала:
     -  Неужели  белая  змея  считает  Канонду  такой  глупой?  Как  может
надеяться чужеземец, что Канонда протянет ему руку и выведет предателя  на
тропу возвращения?
     - В таком случае, мне придется искать ее самому.
     - Я вижу,  белая  змея  способна  состязаться  в  беге  с  оленем,  в
проворстве - с белкой, в плавании - с аллигатором, если вздумала бежать из
вигвама мико! - с едкой насмешкой воскликнула индианка.  -  Белая  змея  в
ловушке. Разве не твердила Канонда своей сестре, что этот  бледнолицый  не
кто иной, как лазутчик.
     - Повторяю,  Канонда,  я  англичанин,  морской  офицер,  подвергшийся
нападению пирата. Но я принял решение окончательно и должен покинуть вас.
     Он хотел коснуться руки Канонды, но та  отскочила  от  него,  как  от
прокаженного.



                                    10

     Этот  разговор  означал  для  Джеймса  разрыв  отношений  с  молодыми
хозяйками.  И  хотя  он  по-прежнему  находил  пищу  в  своем  вигваме,  -
подавалась она невидимой рукой. Несмотря на то, что  охлаждение  произошло
по его вине, спокойнее от этого не стало. Напротив, его терзали и тревога,
и собственная беспомощность. Хижина и деревушка сделались вдруг необычайно
тесны. Он убегал в лес, бродил среди стволов пальметто, но с каждым  часом
лицо его все более омрачалось, на душе становилось тревожнее.
     Случилось это  в  последнюю  ночь  второй  недели.  Какие-то  неясные
предчувствия сорвали его с места и  погнали  в  лес.  Он  начал  бесцельно
бродить среди зарослей, покуда промозглый вечерний воздух  и  дикий  хохот
сов не заставили вернуться в деревню. Едва Джеймс подошел  к  хижине,  как
увидел белеющую за углом фигуру. Эта была Роза.
     - Брат мой, - с дрожью в голосе начала она, - Канонда  повела  сестер
ставить силки на речных птиц. А Роза поспешила к своему брату.
     - Бесценная моя сестра, этот визит...
     - Здесь холодно. Войдем в вигвам. Ветер разносит наши слова  по  всей
округе.
     Она скользнула в проем и тщательно закрыла его бизоньей шкурой. Потом
извлекла из корзины  сосуд  с  угольями  и  зажгла  лучину.  Совершив  эти
приготовления, она сделала знак, приглашающий присесть для разговора.
     - Мой брат сердится на свою сестру. Канонда огорчила его.
     - Нет, дорогая сестра, я не сержусь. Если  то  счастье,  которое  мне
посулили, было бы возможно...
     Она не дала ему закончить.
     - Канонда добра, очень добра. Она - мать всем  краснокожим  женщинам,
но она не может заглянуть в сердце Белой  Розы,  и  ей  не  понять  своего
белого брата.
     - Да, пожалуй.
     - Твоя сестра очень любит тебя, но совсем иначе, чем думает  Канонда.
Роза любит тебя как брата.
     Джеймс пристально посмотрел на девушку.
     - Роза полжизни бы отдала за то, чтобы иметь и белую сестру, и белого
брата. Она охотно пошла бы к нему в услужение,  подавала  бы  ему  ягдташ,
шила бы одежду, работала бы в его поле, хотя скво и смеются над ее нежными
руками. Брат мой! У Розы нет сестры, которой она  могла  бы  открыть  свое
сердце. Только и остается, что говорить с самой собою да с птицами в небе,
изливать им свою боль и свою радость.
     - Несчастная девочка! Так ты пленница?
     - Нет, брат мой. Роза  -  не  пленница.  Скво  любят  ее,  а  Канонда
заменяет ей мать. Но у них... - Роза расплакалась, - у них красная кожа, а
у Розы - белая. Их сердца чувствуют иначе. Они не понимают Белую Розу.  Ей
так одиноко здесь.
     Слова девушки подняли в его душе целую бурю.
     - Несчастное, брошенное дитя! Бедная Роза в краю дикарей!
     - Так значит, мой брат не сердится на бедную Розу?
     -  Помилуй!  Как  можно  сердится  на  такого   ангела?   Приказывай!
Повелевай! Моя жизнь - в твоем распоряжении. Если хочешь, бежим вместе.
     - Бежать? - Роза покачала головой. - Как  я  могу  покинуть  Канонду,
которая стала мне матерью? Это разорвало бы ей сердце. Розе нельзя бежать.
Мико добывал для нее пищу. Она - его собственность. Но разве брат не может
остаться здесь? Неужели он должен непременно уйти?
     - Должен. Иначе я пропал.
     - Роза знает это, да. Роза знает... - девушка говорила как бы сама  с
собой, в забытьи. - Но она ждала этой встречи, чтобы брат не думал,  будто
она держит его в плену. Она молила, плакала, стояла на коленях, но Канонда
не хочет. Она добра, она утешение Белой Розы, но она  боится  мико  и  его
воинов. Мико поклялся убивать всякого  янки,  который  приблизится  к  его
вигваму.
     - Но я же не янки! - с досадой воскликнул Джеймс.
     - Роза поверила бы тебе. Но она знает меньше, чем Канонда. Моя сестра
умна и никогда не лжет. Роза должна верить ей.
     - Злосчастное заблуждение! Я никогда не  был  янки,  клянусь  жизнью!
Поверь мне, сестра!
     - Почему мой брат не хочет дождаться мико?
     - Потому что мико наверняка выдаст меня пирату. Но  дело  не  в  том,
чтобы спасти себе жизнь. Моя присяга повелевает, моя честь требует,  чтобы
я покинул вас.
     - Моему брату лучше знать себя и свой народ. Удачи ему!
     Всю ночь перед мысленным взором Джеймса было это печальное  лицо.  Но
что еще мог значить сей таинственный визит? Во всяком случае,  это  слабый
луч надежды. Можно ли, однако, всерьез полагаться на несчастную  пленницу,
постоянно преодолевающую недоверие скво.
     Он лежал в беспокойной полудреме, с трудом прогоняя наплывы  страшных
видений, когда у его ложа появилась Роза со свечой в руке.
     - Проснись, брат  мой,  проснись!  -  радостно,  с  горящими  глазами
воскликнула она. - Вставай же, сейчас придет Канонда.
     - Что случилось?
     - Канонда скажет.
     - Ради Бога, чем ты так взволнована?
     - Канонда... Моему брату теперь нечего бояться, он будет...
     И тут торжественно зазвучал голос Канонды:
     - Послушай, брат мой! Канонда сделает для своего  брата  то,  что  не
порадует сердце ее отца и ее народа. Но она слишком любит свою сестру и не
может видеть ее слез. Она укажет тропу среди болот и переправит его  через
реку.  Может  ли  брат  поклясться  Великим  Духом,  которому  поклоняются
бледнолицые, что не укажет янкизам тропы к нашим вигвам?
     - Разумеется! Даю тебе священную клятву!
     - Тогда переоденься. - Она протянула ему одежду индейца. -  Только  в
этом ты сможешь продраться через колючки. В мокасинах твои ноги не оставят
глубоких следов, да и те вскоре исчезнут.  Возьми  также  красную  краску.
Наши воины будут тебя преследовать, а это  должно  сбить  их  с  толку.  А
теперь шевелись.
     - Ради Бога, не мешкай, - шепнула Роза, - птицы на реке подняли крик.
Сейчас самое время.
     Девушки отступили к двери. Он натянул какую-то безрукавку из  оленьей
шкуры, сверху надел рубаху и начал возиться с поясом. Тут подошла  Канонда
и принялась помогать ему, - она укрепила на  лодыжках  завязки  мокасин  и
ловко затянула вампум.
     - Здесь одеяло, - сказала она, - а это сумки со  свинцом  и  порохом.
Вот другая - с выпечкой и дичью. Из ружья мой брат будет стрелять гусей  и
уток, а этим, - она протянула ему кремень и стальной стержень, -  добывать
себе огонь.
     - Брат мой, - напутствовала его Роза, - дай тебе Бог удачи. А если ты
встретишь более счастливую сестру, скажи ей о Розе, и она прольет слезу по
своей бедной сестре.
     Джеймс продолжал молча стоять, он все еще не понимал  толком,  что  с
ним происходит. Потом вдруг подбежал к Розе и обнял ее. Она отстранилась и
почувствовала слабость в ногах. Индианка мигом подскочила,  чтобы  уложить
ее на постель. Затем взяла англичанина за руку и вместе с ним выбежала  из
хижины.
     Быстро, но с предельной осторожностью она провела его  через  заросли
вдоль вигвамов. У него сбилось дыхание, в  глазах  рябило.  Туман,  словно
косматый дух ночи, преграждал им путь. Когда добежали до  леса,  из  груди
Канонды вырвался радостный  вздох.  Однако  она  не  сказала  ни  слова  и
продолжала бежать дальше. Стояла мертвая тишина,  тьма  была  непроглядна.
Вскоре послышался странный нарастающий  звук.  Он  таил  в  себе  какую-то
угрозу.
     - Нас обнаружили! - вскрикнул Джеймс. - Люди мико напали на наш след!
     - Тихо! - сказала Канонда. -  Это  -  лягушки,  которых  мы  называем
быками.
     Рев становился все громче  и  страшнее:  беглецы  были  уже  на  краю
болота. Казалось, даже почва под  ногами  содрогается  от  жутких  голосов
гигантских лягушек, перекрывающих глухой стон аллигаторов.
     Миновал первый час пути.
     - Держись за меня, - сказала индианка.
     Они продвигались с безошибочной точностью.
     - Мы идем по бревнам. Наши перекинули их  через  болото.  Держись  за
кончик моей одежды.
     Он послушно следовал ее командам. Мало-помалу,  на  ощупь,  одолевали
они труднейший участок пути.
     - Осторожнее! Один неверный шаг - тебя засосет трясина!
     Наконец, болото осталось позади.
     - А теперь накинь одеяло на голову. В лесу полно колючек. Да  и  змей
хватает. Нагибай голову, иначе сдерешь кожу.
     - Что это? - воскликнул англичанин, почувствовав, как с него  стащили
одеяло.
     - Всего-навсего острый сучок. Мой брат  должен  ниже  пригибаться,  а
грудь и голову прикрыть сумками.
     Она отцепила его одеяло от колючки и снова пошла вперед.  Вскоре  они
оказались на берегу Сабина. Не теряя  ни  секунды,  индианка  поспешила  к
пустотелому дереву.
     - Мой брат поможет мне спустить каноэ на берег.
     Без особых усилий они перенесли легкое суденышко и  столкнули  его  в
воду. Она взяла весло и велела британцу сидеть тихо, на раскачивать лодку.
Первый же всплеск поднял в ночной воздух множество птиц: прямо над  лодкой
неожиданно громко захлопали крылья. А каноэ легко скользило по воде, через
несколько минут оно уткнулось в восточный берег.
     Когда вышли на сушу, индианка вновь взяла Джеймса за руку.
     - Мой брат должен держать ухо востро. Пусть постарается не  растерять
слова сестры. Луга здесь голы, деревьев мало. Сначала брат пойдет по этому
берегу, пока не зайдет солнце и не минует ночь. Потом он  обратит  лицо  к
восходящему солнцу и жесткому ветру. Знает ли мой брат, из какой  небесной
стороны доносится вой ветра? Деревья скажут ему. Их стволы грубее  с  того
бока, откуда дует ветер. Болот будет не много. Но  если  брат  подойдет  к
одному из них, он должен суметь обмануть тех, кто может его преследовать.
     Она замолчала, ожидая ответа. Но молодой человек был слишком поглощен
размышлениями.
     - Тропа моего брата, - сказала Канонда, - тем  надежнее,  чем  больше
она петляет и путается. Теперь мой брат свободен, тропа его открыта. Когда
он попадет в вигвамы своего  племени,  пусть  шепнет  на  ухо  бледнолицым
девушкам, сто дочери краснокожих не менее великодушны. Мой брат не  должен
забывать того, что сделали для него Роза и одна  индианка,  открывшая  ему
тропу. Может быть, они уже подставили  свои  головы  под  томагавк  своего
отца.
     - Канонда! - в ужасе вскричал мичман. - Помилуй, что ты сказала?  Мой
побег таит для тебя опасность? Этого я  не  потерплю.  Я  иду  обратно.  Я
дождусь мико и пирата!
     Но девушка мгновенно выпустила его руку и устремилась  к  берегу.  Он
бросился за ней, но она уже сидела в каноэ,  легко  и  плавно  рассекавшем
водную гладь. Из-за пелены тумана прозвучал голос удаляющейся  Канонды,  -
он угадал слова прощания, - и раздавался мерный удар весла.
     Джеймс еще раз окликнул ее, но Канонда  не  отзывалась.  Он  заклинал
взять его обратно, но услышал лишь  едва  различимый  плеск  да  тревожное
гоготание диких гусей.



                                    11

     Авантюрный дух, столь явственно отличающий  англо-американскую  нацию
от прочих народов и вот уже не одно столетие подвигающий  ее  на  освоение
отдаленнейших краев, не  знающий  ни  покоя,  ни  удержу,  непреклонный  и
гибкий, алчный и великодушный, опутавший землю сетью всесильной коммерции,
этот дух, не мыслимый без отваги  и  хитрости,  наложил  наиболее  сильный
отпечаток на тех,  кто  занял  обширные  пространства  между  Миссисипи  и
Атлантикой.
     Флаги их реют на всех морях,  гром  их  корабельных  пушек  потрясает
берега впадающих в море рек. Вы встретите янки повсюду, начиная от  границ
Юго-Восточной Азии и  Индийского  архипелага  до  мыса  Доброй  Надежды  и
студеной России. Они упорно  оспаривают  права  на  вековое  господство  и
торговую монополию у своего британского брата. Порой  кажется,  что  самим
провидением назначено им  разбрасывать  семена  свободы  и  облагораживать
страсть к наживе, лежащую в основе рискованной игры.
     Стоит ли удивляться тому, что неистребимый азарт предпринимательства,
пролагавший ему  путь  в  стойбища  дикарей  и  в  конторы  цивилизованный
собратьев, не мог не пригодиться, когда подвернулась возможность  прибрать
к рукам Луизиану.
     Прошло уже более десяти лет с тех пор,  как  французы  за  пятнадцать
миллионов долларов продали  эту  огромную  часть  суши  американцам.  Янки
бросали недвижимость и устремлялись на новые земли. Эта  неутолимая  жажда
странствий столь глубоко укоренилась в натурах, что  бесчисленные  неудачи
лишь разжигали ее.  И  хотя  после  объединения  штатов  безбрежный  поток
искателей приключений и неимущих бродяг сильно обмелел, все еще продолжали
появляться новые. От старых они отличались лишь  тем,  что  были  умудрены
опытом и собирались искать в глубине, а не на поверхности.
     С  востока  длинными  караванами  двигались  сотни  и   даже   тысячи
переселенцев. Мужчины, женщины, дети и рабы  тянулись  в  глубь  материка,
чтобы обрести твердый берег и открытые торговые каналы. Леса  содрогнулись
от топоров и зычных криков. На щедрой земле,  как  грибы  после  дождливой
ночи, там и сям появлялись городки  и  плантации.  Пришельцы  проникали  в
самые дикие и глухие места, куда не заглядывал  еще  никто,  кроме,  может
быть, охотника-индейца. Семьи и скарб  переправляли  в  укрытых  парусиной
лодках - где вплавь, а где волоком, и  с  невероятным  трудом  поднимались
вверх по речкам, несущим свои воды к западному берегу Миссисипи.
     Таким образом, уже тогда  были  положены  первые  камни  в  основания
нынешних городов Луизианы. И если мы теперь поражаемся той дальновидности,
с какой были выбраны места для них, то и  тут  нельзя  не  отдать  должное
поистине несокрушимому духу предпринимательства.
     Это пространное вступление  не  покажется  излишним  перед  описанием
сцены, которую мы предлагаем читателям.
     С мико и его воинами мы расстались в тот момент, когда они оттолкнули
свои каноэ от берега Натчеза и двинулись вверх по течению.  В  том  месте,
где река круто изгибается в сторону запада, они оставили свои суденышки  и
порешили разбиться на три группы, каждой из которых было  определено  свое
направление пешего перехода. Так на общем совете распорядился мико, строго
наставлявший  молодых  воинов  всячески  беречь  охотничьи  угодья.  Такое
предостережение было тем более уместно, что распираемый собственной удалью
молодой воин часто видит особую доблесть в нарушении  границ,  разделяющих
места охоты различных племен. А это порой приводит к нескончаемым войнам.
     Вместе с двумя десятками самых  опытных  своих  воинов  Токеа  выбрал
узкую полосу междуречья Арканзаса и Ред-Ривера.  С  того  дня,  как  отряд
разделился, прошло уже две недели, за которые мико успел пересечь  леса  и
равнины, уступами нисходящие к Ред-Риверу. Теперь же в кругу своих  воинов
он сидел на склоне скалы у родника, где утром они взяли  обильную  добычу.
Пятеро старых воинов находились подле вождя. Перед ними  горел  костер,  в
котле варилась дичь. На другом  костре,  окруженном  четырьмя  кольями  со
скрещенными над огнем жердями, сушилась оленина. Воины помоложе  свежевали
и разделывали тушу и уже несли к костру кострец и передние  ноги.  В  небе
кружило множество слетевшихся на запах  пернатых  хищников.  То  один,  то
другой камнем срывался вниз подобрать что-нибудь из потрохов.
     У очагов царило обычное для индейцев сосредоточенное безмолвие.  Лишь
временами обменивались они короткими фразами. Мико, казалось, не  принимал
никакого участия в этом немногословном разговоре.
     - Хуф, янкизы! - вырвалось у одного из молодых, возившихся с тушей.
     Токеа мгновенно вышел из забытья.  Его  холодный  пристальный  взгляд
уперся в горстку юношей. Встретив взгляд,  они  подняли  убитого  оленя  и
принесли к ногам вождя. Мико тщательно осмотрел голову животного: раны  не
было видно, но на одном из рогов осталась едва заметная  метка  -  он  был
задет пулей вскользь.
     - Янкизы  охотились  здесь,  -  заключил  вождь,  -  они  в  половине
солнечного пути от места, где отдыхают окони.
     Еще раз послышалось "Хуф!" - возглас предостережения. На сей раз  его
издали все.
     - Мои молодые воины должны дождаться возвращения Ми-ли-мача, - сказал
старик, указывая на голову оленя.
     Прошло часа два. Индейцы доедали мясо, когда  раздался  пронзительный
свист. Все насторожились.  Вскоре  свист  повторился,  но  звучал  он  уже
несколько иначе.
     - Это Ми-ли мач, - сказал Токеа, -  он  напал  на  след  целой  толпы
бледнолицых.
     И снова раздался свист, и опять он отличался от предыдущего.
     - Янкизы вооружены топорами. Вместе со скво и детьми они  идут  через
леса. Воины окони должны избежать встречи,  -  с  горечью  пояснил  он  и,
поднеся руку к губам, ответил протяжным свистом.
     Через минуту-другую индейцы окружили своего  человека.  Это  вернулся
Ми-ли-мач, посланный в разведку.
     - Мой брат нашел след? - спросил Токеа.
     - Янкизы пришли в леса, чтобы отнять у окони места охоты.
     Горькая усмешка искривила тонкие губы вождя.
     - Их рука, - сказал он, - протянулась от  Большой  реки  до  Соленого
моря. Но им все мало.
     Воины полукольцом обступили мико. Совещание длилось  недолго.  Вскоре
воины разошлись, а мико и  Ми-ли-мач  направились  в  ту  сторону,  откуда
только что появился разведчик.
     Через несколько часов пути они оказались на вершине пологого холма, с
которого была видна долина большой реки. Они увидели дым костров, а  ветер
донес гулкий стук топора. Старик угрюмо молчал, не двигаясь с места, потом
начал спускаться в долину. До его слуха долетали раздражающе громкие звуки
человеческих голосов и рубки леса. Наконец, взору его открылась просека. И
то, что он увидел, заставило его пошатнуться: он резко отпрянул,  не  веря
глазам своим, подобно несчастному скряге при виде опустошенной грабителями
кубышки.
     Просека занимала не меньше трех акров леса. Первое, что  бросилось  в
глаза, - четыре шалаша из сучьев и веток,  под  их  дырявой  сенью  лежало
несколько ребятишек.  Неподалеку  паслись  лошади.  Перепачканные  копотью
женщины возились  у  котлов,  подвешенных  над  двумя  кострами.  Кормящие
матери, удобно устроившись в своих  качалках,  баюкали  младенцев.  Стайка
мальчишек носилась вокруг хижины.  Им  поручили  собирать  хворост,  чтобы
сжигать коряги и пни: вся просека была застлана дымом. Индейцу  ничего  не
стоило  затесаться  в  толпу  американцев  незамеченным.   Но   когда   он
приблизился к строящемуся  дому,  женщины  разглядели  его.  Поначалу  они
оцепенели от ужаса, но уже через  несколько  секунд  поднялся  крик:  "Эй,
мужчины, сюда! Скорее!"
     - Что тут у вас?  -  спросил  появившийся  из-за  балок  широкоплечий
американец. - А! Краснокожий... Это он вас так перепугал? Ну,  так  он  не
первый и не последний.
     Успокоенные присутствием мужчины, женщины обступили мико и глядели на
него с таким любопытством, которое может проснуться лишь у  людей,  сильно
истосковавшихся по развлечениям. Но облик индейца, его исполинская, хотя и
суховатая  фигура,  суровая  сдержанность  да  еще  и  какое-то  непростое
облачение снова нагнали на них страху. Они поспешно разбрелись кто куда. А
мужчина, взглянув в глаза индейцу и не заметив  в  них  ни  тени  робости,
спросил:
     - А ведь ты не из осаджей, краснокожий?
     Мико, занятый созерцанием ужасающей картины опустошения леса, не счел
нужным ответить.
     - И не из племени пауни?
     Ответа опять не последовало.
     - Послушай, если ты оказался в наших четырех кольях, краснокожий,  то
потрудись хотя бы отвечать, когда тебя спрашивают.
     - А кто звал сюда янкизов?
     - Янкизов? Ты величаешь нас янкизами? Эй, Джо и Джон! Сюда!
     - Бледнолицый получил от Большого Отца разрешение ставить здесь  свой
вигвам?
     Переселенец смотрел на него широко раскрытыми глазами.
     - Разве  нам  надо  разрешение,  чтобы  обосноваться  здесь?  Странно
слышать такое  от  дикаря.  Мне,  свободному  гражданину...  Нет,  это  уж
слишком. Вы только послушайте, - обратился он к подошедшим Джо и Джону.
     Все трое от души расхохотались.
     - Это наша земля, за нее заплачено долларами. Наличными! Смекнул?
     Продолжая осматривать лагерь американцев, индеец невозмутимо  молчал.
Не  удостоив  взглядом  ни  одного  из  американцев,  он  шагнул  к  дому.
Поднявшись  по  двум  бревнам,  заменяющим  ступени,   он   оказался   под
стропилами.
     - А краснокожий, однако, наглец, - сказал широкоплечий.
     - Он смахивает на вождя, - заметил второй, - и не маленького.
     - Все они тут вожди, и большие и маленькие.  Но  кто  ему  дал  право
учинять нам допрос на нашей же земле? Краснокожий, тебе захотелось  водки?
Если бы ты не был таким бесстыжим, я бы тебе поднес. А теперь плати,  если
хочешь получить удовольствие.
     Американец  подошел  к  дому  и  исчез  в   проеме   будущей   двери,
занавешенном шерстяным одеялом.
     На вертикальных бревнах дома были расклеены объявления  о  продаже  и
открытых аукционах. Одно объявление отличалось крупными буквами и  большим
форматом. Взгляд мико задержался на нем довольно надолго.
     Американец вернулся со стаканом виски в руке.
     - Ну что, краснокожина. Будь ты чуть повежливей, выпил бы даром.  Сам
виноват, что придется раскошеливаться.
     Индеец вытащил из кармана золотую монету и бросил ее хозяину.
     - Ого, - удивился тот, - ты что, хочешь выпить на целый доллар?
     Индеец жестом пояснил, что намерен потратить половину.
     - Будь по-твоему, - сказал белый.
     Между  тем  вновь  появились  Джо  и  Джон,  а  с  ними  -  еще  трое
переселенцев. Все они разглядывали индейца совершенно беззастенчиво.
     - Проклятье! - воскликнул один из них, вырвав двустволку из рук мико.
- Это ружье чересчур  современная  штучка  для  краснокожего.  Но  это  не
американская работа.
     Все пятеро внимательно осмотрели оружие, и  лица  их  приняли  кислое
выражение.
     Хозяин  вернулся  с  двумя  полными  бутылями,  топором  и  маленькой
наковальней. Он протянул бутыли индейцу и  ударил  топором  по  долларовой
монете, разрубив ее пополам. Одну половину отдал индейцу, другую  сунул  в
карман.
     - Бьюсь об заклад, - сказал Джо, - это двустволочка  может  прибавить
хлопот солдатам в форту. Ба! Да она с золотой отделкой!
     Он передал ружье хозяину.  Тот  приблизил  его  к  глазам  и  покачал
головой.
     - Так, так, - зловеще улыбаясь, сказал американец. - Хорошо,  что  ты
сюда  заявился,  краснокожий.  Погляди-ка,  имя-то  на  ружье  до  буковки
совпадает с тем, что на прокламации.
     Он повернулся в сторону расклеенных объявлений.
     - А где же она? Куда подевалась прокламация?
     - Ее припрятал краснокожий! - крикнул  мальчишка,  отиравшийся  возле
дома.
     -  Проклятье!  -  гаркнул  хозяин.  -  Вот  это  новость!   Послушай,
краснокожий, твой штуцер пока останется здесь и ты тоже, а один  из  наших
наведается в форт и сообщит капитану, что за птичка к нам залетела...
     Мужчины ушли с озабоченным видом.
     Индеец осушил стакан, вернул его хозяину и протянул руку, чтобы взять
у него ружье.
     - Ну уж, дудки, этот штуцер побудет здесь вместе с тобой...
     Не успел он договорить, как индеец издал пронзительный свист.
     Мужчины  появились  вновь  -  они  были  вооружены   длинноствольными
винтовками.
     - Как  видишь,  -  сказал  хозяин  индейцу,  -  всякое  сопротивление
бесполезно, будет лучше, если ты сдашься добровольно.
     Ответом ему был такой жуткий завывающий крик  со  стороны  леса,  что
дети и женщины в ужасе сбились в кучу.
     - Что это? - воскликнул хозяин.
     - Янкизы! - это слово, вырвавшись из десятка  глоток,  как  проклятье
грянуло со стороны леса.
     Окони подобно ягуарам ринулись на задымленную просеку и  в  мгновение
ока очутились у входа в  дом.  Американцы  вскинули  ружья,  но  пока  они
прицеливались в вождя и его одноплеменников, с тыльной  стороны  дома  как
из-под земли выросла другая группа индейцев и своим появлением нагнала  на
женщин панический страх.
     А мико стоял в той же позе, устремив на хозяина гордый взгляд, и  еще
раз протянул руку за своим штуцером. Хозяин не торопился  отдавать  ружье,
он посмотрел на своих людей, как бы советуясь  с  ними.  Они  были  готовы
открыть огонь, но взгляд хозяина упал на боевую шеренгу индейцев,  которые
лишь ждали сигнала к  нападению.  А  вопли  женщин  и  детей  окончательно
вразумили его.
     - Краснокожий! - давясь от злости, сказал хозяин. - Вот  твое  ружье,
но имей в в виду, мы сумеем тебя найти.
     Когда рука старика вновь привычно обхватила шейку приклада, он  гордо
кивнул переселенцам и присоединился к  своим  воинам,  которые  тотчас  же
обступили его. Снова раздался протяжный, завывающий крик и отряд  индейцев
мигом растворился среди деревьев.


     Токеа  был  последним  мико,  последним  отпрыском  королей  окони  -
главного племени народа криков.  Его  предки  владели  обширными  землями,
простиравшимися от реки Окони до Кусы. От  этих  просторов  ему  досталась
лишь малая часть земли, но зато свободолюбие и гордость старых  вождей  он
унаследовал сполна.
     С юных лет он привык видеть  в  белых  грабителей  своего  наследного
достояния, притеснителей своего народа. Всякое новое покушение на исконные
права индейцев укрепляло его в ненависти  к  пришельцам,  и  он,  в  конце
концов, уже не мыслил себя без этой ненависти.
     Он вступил на тропу войны, когда был еще юношей, и не  сходил  с  нее
уже до старости. Нет числа жертвам, сраженным его томагавком,  не  знающим
промаха. Когда же он понял, что его  могучая  сила  и  хитрость  не  могут
успешно соперничать с превосходящими познаниями врагов, он  воспользовался
возможностью  посещать  учебные  заведения,  учрежденные   благонамеренным
полковником Хокинсом, и уже будучи зрелым мужем,  стал  учиться  читать  и
писать, чтобы как он выражался,  "проложить  твердую  тропу  у  к  умершим
советчикам своих врагов - книгам". Но когда и  этот  весьма  нелегкий  для
него путь не дал ожидаемых результатов, он решился на последнюю попытку, -
заключить  союз  с  бесстрашным  и  могущественным  Текумсе.  Однако   это
кончилось  неудачей.  Замыслы  его  были  раскрыты  и  посрамлены,   враги
настолько превосходили в силе,  что  сумели  навлечь  на  него  подозрения
соплеменников. И  Токеа  решил  не  дожидаться  последнего,  уничтожающего
удара. Вместе с шестью десятками верных ему окони и их семьями он  оставил
землю отцов  и  отправился  в  поисках  нового  прибежища  на  ту  сторону
Миссисипи. Но и там не затухала в нем ненависть и жажда мести. Поначалу он
решил привлечь на свою сторону тойасков - одно из племен пауни, живущих  в
верховьях Ред-Ривера. Когда же они не только не вняли ему, но  и  высмеяли
его планы, он обратился к осаджам, где  также  получил  отказ.  Отчаявшись
найти помощь у родственных племен, он спустился вниз  по  реке  Сабин.  Но
там, где ему хотелось обосноваться, земля была занята сабинами, и  он  еще
дальше углубился на юг. Маленький народец  коасати  указал  ему  свободную
землю в междуречье Натчеза и Сабина. Здесь-то он и обрел покой.
     В этих местах примерно лет пять спустя  и  произошла  его  встреча  с
пиратом. Тот, видимо, облюбовал бухту в озере Сабин  возле  устья  Натчеза
как довольно укромный уголок на случай преследования. А по пути набрел  на
вигвам мико.  Первая  мысль,  посетившая  головорезов  при  виде  цветущей
деревушки не таила в себе ничего неожиданного и сводилась  к  тому,  чтобы
поживиться грабежом и утолить похоть. Но благородный в своей простоте  вид
деревни и  зримые  следы  культуры  изменили  направление  мыслей  пирата.
Полагая, что обитатели деревни не такие уж дикари, он направился к лесу  и
протянул руку в знак дружеских намерений.
     Мико слишком ярко запечатлел в памяти облик врага, чтобы  моментально
отличить пришельца от треклятых янкизов. Он без колебаний подал ему  руку.
Для Лафита не составило особого труда понять что к чему и  при  первом  же
знакомстве, побожившись в лютой ненависти к янкизам, заключить с индейцами
дружеский союз.
     Несмотря  на  то,  что  мико  ухватился  за  предложенный  альянс   с
одержимостью непримиримого мстителя и возблагодарил судьбу, пославшую  ему
нового брата, он чувствовал, что в их взаимоотношениях нет полной ясности.
     Мико не мог понять, что значит его новый союзник  для  всего  прочего
мира. Он воображал себе этого  человека  чем-то  вроде  верховного  вождя,
пекущегося о своих воинах, женщинах и  детях.  Но  вскоре  кое-какие  вещи
стали  казаться  ему  просто  подозрительными.  Различный  цвет  кожи  его
новоявленных союзников, - а это был пестрый сброд, состоявший из уроженцев
всех частей света, - их грубые ухватки и, особенно,  скотское  влечение  к
индианкам - все это отталкивало Токеа  от  пиратов.  Но  суть  их  ремесла
оставалась для него загадкой.  Презирая  всякую  страсть,  за  исключением
жгучего желания мести, он жил для блага и славы своего племени, за каждого
из верных людей он без колебаний отдал бы жизнь.  Он  относился  к  ним  с
поистине отеческой нежностью, и они, в свою очередь,  платили  ему  слепой
любовью, испытанной в опаснейших переделках.  Самая  мысль  о  том,  чтобы
связать судьбу племени с бандой воров и насильников была бы ему противна.
     Это случилось  прошлой  осенью.  Дочь  мико  вместе  со  сверстницами
провожала его на охоту. В пути бесстрашная Канонда забыла чувство  меры  и
слишком углубилась в охотничьи владения пауни. В  лесу  ее  подстерегли  и
взяли в плен. Она оказалась в вигваме дикарей, где учинили  скорый  суд  и
приговорили к сожжению.
     Когда уже задымился костер смерти и с Канонды сорвали  одежду,  вдруг
на взмыленном коне примчался верховный вождь племени и, рассеяв ревущую  в
зловещем восторге толпу, вырвал девушку из огня, поднял  могучей  рукой  и
посадил на коня. На глазах у онемевших пауни он поскакал к лесу, где стоял
наготове второй конь. Девушка пересела на него и вслед за своим спасителем
помчалась в сторону Натчеза.
     Никто из пауни не отважился  перечить  вождю  или  двинуться  за  ним
следом. В его поступках они  видели  волю  Великого  Духа.  А  сам  вождь,
происходивший из могущественного племени каманчей и лишь  недавно  взявший
под свое покровительство этих лесных дикарей, казался им существом высшего
порядка. Прекрасная Канонда была невредимой  доставлена  к  убитому  горем
отцу. И Токеа обнял спасителя своей дочери.
     Канонда  была  для  аскетичного  мико  единственной  из  всех  земных
радостей. Нежные взгляды, которыми обменивалась его дочь с  могущественным
вождем каманчей, были старику по душе и вселяли в него надежду. Он  мечтал
о союзе своих людей с великим  племенем.  Спасти  этим  шагом  достоинство
мико, а заодно и пополнить боевые ряды каманчей людьми вождя Соленого моря
- это было бы для Токеа высшим триумфом. Но вот достойны  ли  такой  чести
его союзники? Давно уже всеми мыслимыми способами он пытался развеять свои
сомнения и поближе познакомиться со своим новым другом.
     Теперь он имел такую возможность.  Афиша,  сорванная  им  с  опорного
столба недостроенного дома, содержала прокламацию губернатора Луизианы,  в
коей подробно перечислялись преступления и страшные злодеяния пирата, а за
его голову была обещана сумма в пятьсот долларов.
     Как только индейцы подошли к своему лагерю у минерального  источника,
мико вытащил из кармана афишу и начал ее старательно читать своим  воинам.
Потом окони держали совет. После чего все воины  взвалили  на  плечи  свою
охотничью добычу и двинулись в направлении Натчеза. Когда подошли к каноэ,
двум быстроногим воинам было поручено бежать на  северо-восток,  остальные
вернулись к вигваму в нижнем течении Натчеза.


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]