ПРЕДИСЛОВИЕ

      Nam neque te regni summa ad fastigia vexit Lucinae favor et
 nascendi inglorius ordo, Vivida sed bello virtus tutataque ferro
                                                        Libertas.
                                         Aldrich, 1669, 50, 497[1].

Это жизнеописание объемом в триста страниц inoctavo есть
произведение двухсот или трехсот авторов. Редактор лишь собрал те
фразы, которые показались ему верными.
Поскольку каждый имеет определенное суждение о Наполеоне, это
жизнеописание никого не сможет удовлетворить полностью. Одинаково
трудно удовлетворить читателей, когда пишешь о предметах либо
малоинтересных, либо представляющих слишком большой интерес.
Каждый последующий год обогатит нас новыми сведениями. Знаменитые
люди умрут; будут издаваться их мемуары. Эта книга есть изложение
того, что нам известно на 1 февраля 1818 года.
Через пятьдесят лет придется наново писать историю Наполеона
каждый год, по мере выхода в свет мемуаров Фуше, Люсьена, Реаля,
Реньо, Коленкура, Сьейеса, Лебрена, и пр., и пр.

[1] Ибо к высшей и твердой власти в государстве тебя вознесла не
благосклонность Луцины, и рождение твое бесславно, а живая
доблесть в войне и защищенная железом свобода. Олдрич, 1669, 50,
497 (лат.).



                             ГЛАВА I

Quelle partie du monde habitable n'a pas oui les victoires de ce
grand homme et les merveilles de sa vie? On les raconte partout;
ie Francais qui les vante n'apprend rien a l'etranger et quoi que
je puisse aujord'hui vous en rapporter, toujours prevenu par vos
pensees, j'aurai encore a repondre au secret reproche d'etre
demeure beaucoup en dessous. Bossuet: Oraison funebre du prince
de Conde[1].
Я пишу историю Наполеона в ответ на пасквиль. Безрассудное
начинание, ибо пасквиль этот написан самым талантливым пером
нашего столетия и направлен против человека, уже четыре года
страдающего от мести всех держав мира. Я связан в выражении своих
мыслей, лишен таланта, а мой благородный противник располагает
поддержкой всех судов исправительной полиции. Вдобавок, помимо
громкой его славы, этот противник обладал большим состоянием, был
широко известен в европейских салонах и пользовался всеми
преимуществами высокого положения в обществе. Он возвеличил даже
людей безвестных, и посмертная его слава, без сомнения,
воодушевит всех тех благородных писателей, которые всегда готовы
посочувствовать злополучию власти, какова бы ни была сущность ее.
Нижеследующий очерк не есть история в собственном смысле этого
слова; это - история для современников, очевидцев событий.
Наполеон родился 15 августа 1769 года в Аяччо, от Конде. Карла
Бонапарте и Летнции Рамолини. Его отец, человек отнюдь не
бездарный, служил под начальством Паоли, а после того как Франция
заняла остров Корсику, несколько раз избирался депутатом от
дворянства. Семья эта родом из Тосканы, точнее говоря, из городка
Сан-Миньято, где она обитала в течение нескольких веков. Историк
Мадзукелли упоминает о некоторых членах этой семьи, составивших
себе имя в литературе. В 1796 году в Сан-Миньято еще жил
представитель этого рода; он был кавалер ордена св. Стефана,
человек богатый и весьма уважаемый, гордившийся своим родством с
юным полководцем, завоевавшим Италию. Когда Наполеон был
всемогущ, льстецы разыскали - или состряпали - документы,
доказывавшие, что он происходит от тиранов, в средине века
властвовавших в Тревизо, - утверждение, по всей вероятности,
столь же мало обоснованное, как и домыслы эмигрантов, силившихся
изобразить его выходцем из низов. Его старшая сестра
воспитывалась в Сен-Сире. Это одно уже доказывает, что Бонапарты
принадлежали к старому дворянству.
Имя Наполеон очень распространено в Италии; это - одно из имен,
принятых в семье Орсини; у Бонапарте оно стало встречаться после
того, как они в XVI веке породнились с семьей Ломеллини[2].
Граф де Марбеф, управлявший Корсикой, был почитателем г-жи
Летиции Бонапарте; по его ходатайству Наполеона приняли в
бриенский коллеж. Он поступил туда в очень юном возрасте.
Выделяясь своими способностями к математике и необычайным
пристрастием к чтению, он, однако, раздражал своих наставников
упорным нежеланием изучать латынь по обычному методу. Все попытки
заставить его заучивать латинские стихи и основы грамматики были
тщетны: он неизменно отказывался писать сочинения на латинском
языке и разговаривать на нем. В наказание за это упрямство его
заставили просидеть в коллеже лишний год или два. Эти годы он
продел в одиночестве, в угрюмом молчании; он никогда не принимал
участия в играх товарищей, никогда не заговаривал с ними.
Мечтательный, молчаливый, необщительный, он был известен среди
них своею страстью подражать манерам и даже речи великих людей
древности. В частности, он старался, подобно лакедемонянам,
облекать свои мысли в краткую и наставительную форму. Несчастьем
для Европы явилось то обстоятельство, что Наполеон был воспитан в
королевском коллеже, иными словами, в школе, где духовные лица
обычно дают молодежи образование в софистическом духе, притом
всегда на пятьдесят лет отстающее от века. Если бы он
воспитывался в учебном заведении, не состоящем в ведении
правительства, он, быть может, изучил бы Юма и Монтескье; быть
может, понял бы, какую силу дает правительству общественное
мнение.
Наполеон поступил в военную школу. В газетах тех лет сообщалось,
что во время одного из первых полетов Бланшара, происходивших на
Марсовом поле, какой-то молодой человек, воспитанник военной
школы, пытался невзирая ни на что силой проникнуть в гондолу: то
был Бонапарт.
До сих пор нам известно лишь очень немного эпизодов, относящихся
к этому периоду жизни Наполеона. Однажды, когда зашел разговор о
Тюренне, какая-то дама сказала: "Мне все же было бы приятнее,
если бы он не предал огню Пфальцекую область". "Что за важность,
- пылко возразил Наполеон, - если это было необходимо для его
замыслов!" В то время Наполеону было всего четырнадцать лет.
В 1785 году он сдал экзамен, необходимый для поступления в
артиллерию. Из тридцати шести вакантных офицерских мест ему
досталось двенадцатое; он был назначен сублейтенантом полка,
стоявшего в Ла-Фер. В списке отзывов преподавателей против его
имени значится: "Корсиканец по нраву и национальности, этот
молодой человек пойдет далеко, если обстоятельства будут тому
благоприятствовать".
В том же году Наполеон лишился отца, умершего в Монпелье. Эта
утрата до некоторой степени была возмещена нежной привязанностью,
которую питал к нему его двоюродный дед Люсьен, архидиакон в
Аяччо. В этом достойном старце глубокое знание людей сочеталось с
редкостной добротой. Говорят, он первый заметил необычайные
способности своего внучатого племянника и рано предсказал юноше
его будущее величие.
По рассказам, Наполеон в первые годы службы делил свое время
между лейтенантскими обязанностями и. частым посещением родных.
Он написал историю Корсики и послал ее в Марсель аббату Рейналю.
Знаменитый историк одобрил сочинение молодого офицера и
посоветовал ему напечатать эту книгу, добавив, что она сохранится
в веках. Рассказывают еще, что Наполеон написал свой труд в форме
докладной записки правительству; он представил ее по назначению,
и, по-видимому, она пропала бесследно (1790).
Началась революция. Сен-Сирский институт был закрыт. Наполеон
отправился за сестрой, чтобы отвезти ее на Корсику; когда они в
Тулоне шли по набережной, толпа, преследовавшая их с криками:
"Долой аристократов! Долой черную кокарду!" - едва не сбросила их
в море. Догадавшись, что почтенные патриоты приняли за кокарду
черную ленту на шляпе его сестры, Наполеон остановился, сорвал
ленту и швырнул ее в море. В 1791 году он был произведен в
штабс-капитаны четвертого артиллерийского полка. Зимой того же
года он снова посетил Корсику, где сформировал полк волонтеров;
ему разрешили командовать этим полком, оставаясь капитаном
французской службы. Во время столкновения, которое произошло
между его полком и национальной гвардией Аяччо, он имел случай
проявить как свою храбрость, так и хладнокровие. В этой стычке
было убито несколько человек, и город пришел в большое волнение.
Франция объявила войну королю Сардинскому. Захватом островов,
лежащих между Корсикой и Сардинией, молодой капитан впервые
доказал свою боевую отвагу.

[1] Какая часть обитаемого мира не слышала о победах этого великого
человека и о его изумительных деяниях? О них рассказывают
повсюду; француз, прославляющий их, ничего нового не сообщает
иностранцу, и, что бы я ни говорил вам о них сегодня, всегда
опережаемый вашими мыслями, я должен был бы еще принять тайный
ваш упрек в том, что далеко не достиг действительности. Босеюэ.
Надгробное слово принцу.

[2] Нижеследующая выдержка из написанной Сансовино истории рода
Орсини способна позабавить читателя:
"Ма molti piu furono i Napoleoni, perche in tutti I tempi gli
orecchi italiani, о nella pace, о nella guerra udirono questa
nobilissi-ma voce in uomini segnalati". Lib. II, p. 20*.
* Но было гораздо больше Наполеонов, ибо во все времена уши
итальянцев и в мирное время и во время войны слышали этот
благороднейший голос среди выдающихся людей. Книга II, стр. 20
(итал.).



                             ГЛАВА II

Наполеон близко сошелся со знаменитым Паоли и с Поццо ди Борго,
молодым корсиканцем, богато одаренным и очень честолюбивым.
Впоследствии они смертельно возненавидели друг друга. По словам
друзей Наполеона, он, будто бы догадавшись по приказам, которые
отдавал Паоли, что старик-генерал намерен восстать против
Франции, позволил себе так решительно возражать против этого
замысла, что был заключен в тюрьму. Он бежал, скрывался в горах,
но наткнулся там на крестьян, приверженцев враждебной ему партии,
и был отведен ими к Поццо ди Борго. Тот, чтобы избавиться от
опасного противника, решил выдать его англичанам. Если бы этот
приказ был исполнен, Бонапарту, вероятно, пришлось бы провести в
тюрьме несколько лет своей молодости; но крестьяне, которым было
поручено стеречь .его, движимые состраданием или, быть может,
подкупленные им, дали ему возможность бежать. Это вторичное
бегство произошло ночью, накануне того самого дня, когда его
должны были доставить на английский корабль, крейсировавший вдоль
берега. На этот раз ему удалось добраться до города Кальви. Там
он нашел двух французских комиссаров, которым открыл замыслы
Паоли и Поццо ди Борго. Вслед за тем он покинул Корсику и
отправился в Ниццу, где находилась армия, к которой принадлежал
его полк.



                            ГЛАВА III

Ему был поручен надзор за береговыми батареями между Сан-Ремо и
Ниццой. Вскоре его послали в Марсель и близлежащие города; он
раздобыл для армии различные боевые припасы. С такими же
поручениями его посылали в Осони, Ла-Фер и Париж. Поездки его по
Южной Франции совпали с гражданской войной, происходившей в 1793
году между департаментами и Конвентом. Получить от городов,
восставших против правительства, необходимые для войск этого
правительства боевые припасы было делом весьма нелегким. Наполеон
сумел с ним справиться, то взывая к патриотизму повстанцев, то
искусно пользуясь их опасениями. В Авиньоне несколько федератов
пытались уговорить его присоединиться к ним. Он ответил, что
никогда не согласится принять участие в гражданской войне. За то
время, которое ему для выполнения возложенной на него задачи
пришлось провести в Авиньоне, он имел случай убедиться в полной
бездарности генералов обеих враждующих сторон, как роялистов, так
и республиканцев. Известно, что Авиньон сдался Карто, который из
плохого живописца стал еще более плохим генералом. Молодой
капитан написал памфлет, где высмеял историю этой осады; он
озаглавил его: "Завтрак трех военных в Авиньоне" (1793).
По возвращении из Парижа в Итальянскую армию Наполеон получил
приказ принять участие в осаде Тулона. Этой осадой опять-таки
руководил Карто, смехотворный генерал, на всех смотревший как на
соперников и столь же бездарный, как и упрямый.
С прибытием Дюгомье и кое-каких подкреплений положение резко
изменилось. В одном из своих донесений этот талантливый
полководец Конвента с похвалой отзывается о гражданине
Бонапарте[1], начальнике осадной артиллерии, за его поведение в
деле, в котором был захвачен в плен генерал О'Хара.
Тулон был взят, а Бонапарт произведен в батальонные командиры.
Однажды вскоре после этого он показывал своему брату Луи осадные
сооружения; он обратил его внимание на участок, где Карто
неумелой атакой причинил республиканской армии потери столь же
значительные, как и напрасные. Земля была еще разворочена ядрами;
длинный ряд недавно насыпанных холмиков свидетельствовал о том,
какое множество тел было здесь погребено; повсюду, затрудняя
ходьбу, валялись клочья шапок, обрывки мундиров, обломки оружия и
осколки снарядов. "Молодой человек, - сказал Наполеон брату, -
посмотрите на это и запомните, что для военного основательное
изучение своего ремесла является в такой же мере делом совести,
как и благоразумия. Если бы негодяй, приказавший этим храбрецам
идти на приступ, знал свое ремесло, многие из них сейчас были бы
живы и служили бы республике. Из-за его невежества они и сотни
других погибли в цвете лет и в тот самый момент, когда они могли
завоевать себе славу и счастье".
Он произнес эти слова с волнением, почти со слезами на глазах.
Странно, что человек, в котором от природы так сильно было
чувство гуманности, впоследствии выработал в себе душевные
свойства завоевателя.
Бонапарт был батальонным командиром и начальником артиллерии
войск, действовавших в Италии. В этом чине он провел осаду
0н.ельи (1794). Он представил командующему, генералу Дюгомье,
план завоевания Италии; судьбе угодно было, чтобы он сам
осуществил этот план.
Его произвели в бригадные генералы; но вскоре все остальные
генералы Итальянской армии, которых раздражали и его манера
держать себя и его дарование, добились в Париже того, что его
послали в Вандею. Наполеон ненавидел гражданскую войну, в которой
проявление энергии всегда похоже на варварство. Он помчался в
Париж; там выяснилось, что его не только перевели из одной армии
в другую, но и назначили вместо артиллерии в пехоту. Обри,
председатель военного комитета, не пожелал даже выслушать его
доводы. В разрешении отправиться на Восток ему тоже было
отказано. В продолжение нескольких месяцев он оставался в Париже
без службы и без средств. Он сблизился со знаменитым Тальма, в ту
пору тоже начинавшим свою карьеру и снабжавшим его бесплатными
билетами в театр, когда ему удавалось их достать.
Наполеон чувствовал себя бесконечно несчастным. Избавителем от
унылой праздности, столь противной его натуре, явился Баррас,
оценивший его при осаде Тулона. В качестве члена Директории он
поручил ему командование войсками, которые должны были защищать
Конвент от парижских секций. Меры, принятые молодым генералом,
обеспечили Конвенту легкую победу.
Он задался целью устрашить парижских граждан, избегая, однако,
убивать их (5 октября 1795 г., 13 вандемьера). За эту важную
услугу он был награжден должностью дивизионного генерала
внутренней армии[2]. У Барраса он познакомился с г-жой де Богарне.
Она похвалила его действия; он влюбился в нее до безумия. Это
была одна из самых привлекательных женщин в Париже, редкая из них
обладала большим очарованием, а Наполеон не был избалован успехом
у женщин. Он женился на Жозефине (1796), и вскоре, в начале
весны, Баррас и Карно добились назначения его командующим армией,
действовавшей в Италии.

[1] "Moniteur" от 7 декабря 1793 г. В этом первом упоминании о нем
Наполеон именуется "гражданином Бона-Парте".
[2] См. в "Moniteur" доклад Барраса в Конвенте.




                             ГЛАВА IV

Слишком долго было бы описывать деяния генерала Бонапарта на
полях сражений - под Монтенотте, при Арколе, у Риволи. Об этих
бессмертных победах надо рассказывать со всеми подробностями,
которые дают понятие о том, насколько они сверхъестественны[1].
Время, когда юная республика одерживает эти победы над древним
деспотизмом, - великая, прекрасная эпоха для Европы; для
Наполеона это самая чистая, самая блестящая пора его жизни. За
один год, располагая крохотной армией, испытывавшей недостаток во
всем, он оттеснил немцев от средиземноморского побережья до гор
Каринтии, рассеял и уничтожил все армии, которые австрийский
царствующий дом посылал одну за другой в Италию, и даровал
европейскому континенту мир. Ни один из полководцев древнего или
нового мира не одержал столько великих побед в такой краткий
срок, с такими ограниченными средствами и над такими
могущественными противниками[2]. За один год молодой человек
двадцати шести лет от роду затмил таких полководцев, как
Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, Фридрих Великий. И
словно для того, чтобы вознаградить человечество за эти кровавые
успехи, он к лаврам Марса присоединил оливковую ветвь
цивилизации. Ломбардия была унижена и истерзана вековым
господством католичества и деспотизма[3]. Она являлась лишь полем
битвы, которое немцы оспаривали у французов. Генерал Бонапарт
вернул этой прекраснейшей области Римской империи жизнь и,
казалось, в один миг вернул ей и древнюю ее доблесть. Он сделал
ее самой верной союзницей Франции. Он создал из нее республику и,
введя в ней своей юной рукой новые установления, тем самым
совершил дело, которое являлось наиболее нужным для Франции, а в
то же время и для счастья вселенной.
Во всех случаях он выказывал себя горячим и убежденным
сторонником мира. Он достоин хвалы, никогда ему не возданной, за
то, что был первым выдающимся деятелем Французской республики,
который положил предел ее расширению и искренне старался вернуть
миру спокойствие. Несомненно, это была ошибка, но в ней повинно
его сердце, слишком доверчивое, слишком чувствительное к
интересам человечества. Такова причина самых крупных его ошибок.
Потомство, которому эта истина предстанет в полном свете, во имя
чести рода человеческого не захочет поверить, что зависть
современников могла изобразить великого человека бессердечнейшим
извергом[4].
Молодая Французская республика могла существовать, только окружив
себя со всех сторон республиками. Генерал Бонапарт нажил себе в
Париже много врагов той снисходительностью, какую он проявил по
отношению к папе, удовольствовавшись - в тот момент, когда Рим
всецело был в его власти, - миром, заключенным в Толентино, да
выдачей сотни картин и нескольких статуй. То, что он тогда мог
сделать с шестью тысячами солдат, ему пришлось выполнить девятью
годами позже, подвергаясь вдобавок большой опасности. Герцог
Лодийский (Мельци), вице-президент Италийской республики, человек
безупречно честный и поистине любивший свободу, утверждает, что
Наполеон заключил Кампоформийский мир вопреки секретным приказам
Директории. Верить в возможность длительного мира между юной
республикой и древними аристократиями Европы значило увлекаться
несбыточными мечтами.

[1] В ожидании, пока появятся лучшие труды, см. об этом "Историю
войн" генерала Дюма, "Историю Итальянских походов" генерала
Сервана, особенно же "Moniteur" и "Annual Register".
[2] См. Тита Ливия, кн. IX, стр 242 (франц. перевод Дюроде
Ла-Малля, т. IV, изд. Мишо, 1810).
[3] Подробнее об этом см. т. XVI соч. Сисмонди, стр. 414.
[4] См. все английские книги с 1800 по 1810 год, даже те из них,
которые считаются лучшими, и еще менее благородные "Размышления"
г-жи де Сталь, написанные после Нимских убийств.




                             ГЛАВА V

Стоит ли пересказывать нападки лиц, которые воображают себя
людьми тонко чувствующими, а на самом деле - только малодушны?
Они утверждают, будто Наполеон насаждал в Италии свободу теми же
способами, какими действовал Магомет, проповедовавший Коран с
мечом в руках. Новообращенных восхваляли, им покровительствовали,
расточали им милости, а неверных безжалостно подвергали всем
ужасам войны: грабежу, непосильным поборам... Упрекать в этом
Наполеона - значит упрекать его в том, что он пользовался
порохом, чтобы стрелять из своих пушек. Ему ставят в вину
уничтожение независимости Венеции. Но разве то, что он разрушил,
было республикой? То было правление позорное и развращенное,
аристократия, возглавляемая слабым человеком, совершенно так же,
как другие европейские правительства представляют собой
аристократии, возглавляемые сильными людьми. Привычный для этого
милого народа уклад жизни был нарушен, но следующее поколение
оказалось бы в тысячу раз более счастливым под властью короля
Италии. Весьма вероятно, что уступка Венецианского государства
австрийскому дому была секретной статьей леобенских прелиминариев
и что причины, приведенные впоследствии, чтобы оправдать войну с
республикой, были лишь предлогом. Французский генерал вошел в
сношения с недовольными, чтобы получить возможность занять город
без борьбы. Он считал, что Франции полезно заключить мир с
Австрией. Он был хозяином Венеции, потому что занял ее. Дать
Венеции счастье не входило в его обязанности. Родина прежде
всего. В данном случае генералу Бонапарту можно поставить в упрек
только одно: его взгляды были менее возвышенны, чем взгляды
Директории[1].

[1] Чтобы понять по-настоящему действия Наполеона в Италии, надо
подготовить себя чтением Тита Ливия. Этим путем душа очищается от
всех ничтожных и ложных идей нашего времени.




                             ГЛАВА VI

Наполеона упрекают в том, что во время Итальянского похода он
расшатал не дисциплину, отнюдь нет, но нравственную стойкость
своих войск. Он поощрял самый позорный грабеж со стороны своих
генералов[1]. Презрев бескорыстие, отличавшее республиканские
войска, они по своей алчности вскоре сравнялись с комиссарами
Конвента. Г-жа Бонапарт часто наезжала в Геную и, по слухам,
поместила в надежное место пять - шесть миллионов франков. Этим
Бонапарт совершил преступление против Франции. Что касается
Италии, то хищничество во сто крат более возмутительное не
явилось бы слишком дорогой платой за оказанное ей безмерное
благодеяние - возрождение в ней всех доблестей. Аристократы часто
ссылаются на преступления, которые влечет за собой революция. Они
забывают о тех преступлениях, которые до революции совершались
тайно.
Армия, действовавшая в Италии, показала первый пример
вмешательства солдат в управление государством. До того времени
армии республики довольствовались тем, что побеждали врагов. Как
известно, в 1797 году в Совете пятисот возникла партия,
составившая оппозицию Директории[2]. В замыслах ее главарей, быть
может, не было ничего преступного, но их действия, бесспорно,
могли навлечь на них подозрения. Некоторые из них, несомненно,
были роялистами; большинство же, вероятно, не питало иного
намерения, как положить предел произволу и позорному хищничеству
Директории. В этих целях они изъяли из распоряжения правительства
налоги и подчинили его расходы строгому контролю. Директория со
своей стороны не замедлила использовать последствия этих
мероприятий; она распространила в армиях слух, что все лишения,
ими испытываемые, - результат предательства обеих палат, будто бы
стремившихся погубить защитников родины, дабы иметь затем
возможность беспрепятственно призвать Бурбонов. Командующий
Итальянской армией в воззвании к своим войскам открыто подтвердил
эти слухи. Эта армия дерзала посылать правительству свои
представления. Она позволяла себе по отношению к палатам выпады
столь же резкие, Как и противные конституции. Тайный замысел
Бона-парта заключался в том, чтобы вслед за посылкой этих
представлений самому двинуться на Париж с частью своей армии
якобы для защиты Директории и Республики, а на самом деле, чтобы
захватить руководящее положение в правительстве. Его планы были
расстроены переворотом 18 фрюктидора, совершившимся раньше и
легче, чем он это предполагал (4 сентября 1797 года 18 фрюктидора
V года республики). Этот день, ознаменовавшийся полным разгромом
партии, противопоставившей себя Директории, лишил его всякого
предлога перейти Альпы. Он продолжал отзываться о членах
Директории с величайшим презрением. Бездеятельность, продажность,
грубые ошибки этого правительства являлись постоянной темой его
разговоров. Обычно в конце таких бесед он заявлял окружавшим его
генералам, что тому, кто сумеет сочетать новый строй Франции с
господством военных, нетрудно будет обеспечить республике роль
древнего Рима.

[1] Пример - богатства Массены, Ожеро и т.д., и т.д. Один
батальонный командир, посланный в экспедицию в Апеннины, по
дороге останавливается в Болонье; у него нет даже лошади, недели
через две, на обратном пути, он снова заезжает в Болонью; за ним
следуют семнадцать повозок, нагруженных добычей, три кареты и две
любовницы. Три четверти награбленных денег тратились на месте, в
Италии.

[2] См. "Записки" Карно.





                            ГЛАВА VII

Хотя Наполеон на острове Эльба и говорил, что до похода в Египет
он продолжал быть честным республиканцем, все же некоторые
эпизоды, приведенные графом фон Мерфельдтом, доказывают, что в
период, о котором идет речь, его республиканские убеждения уже
были сильно поколеблены. Мерфельдт был одним из австрийских
уполномоченных, которые вели мирные переговоры в Леобене, а
позднее - в Кампо-Формио. Так как ему важнее всего было добиться
свержения республики, он намекнул на то, что генерал Бонапарт
легко мог бы стать во главе Франции или Италии. Генерал ничего на
это не ответил, но и не выразил возмущения; он даже высказал
мысль, что попытка управлять Францией посредством
представительных органов и республиканских учреждений является не
более как экспериментом. Мерфельдт, которому этот разговор придал
смелости, решился с ведома и согласия австрийского двора
предложить Наполеону владетельное княжество в Германии. Генерал
ответил, что он весьма польщен этим предложением и не сомневается
в том, что оно вызвано высокой оценкой его способностей и его
значения, но что он поступил бы неразумно, если бы принял его.
Подобное владычество неминуемо должно было бы рухнуть при первой
же войне между Австрией и Францией. Для Австрии оно явилось бы
бесполезным бременем, а Франция в случае своего торжества,
бесспорно, отправила бы в изгнание вероломного гражданина,
согласившегося принять помощь иностранной державы. Он откровенно
добавил, что задался целью занять место в правительстве своей
страны и уверен в том, что далеко пойдет, если только ему удастся
вдеть ногу в стремя.



                            ГЛАВА VIII

Если бы Наполеон не заключил мира в Кампо-Формио, он мог бы
уничтожить Австрию и избавить Францию от походов 1805 и 1809
годов[1]. По-видимому, великий человек в этот период был только
предприимчивым солдатом, который был изумительно талантлив, но не
придерживался в политике никаких твердых принципов. Находясь во
власти множества честолюбивых мыслей, он не составил себе
никакого определенного плана относительно того, как удовлетворить
свое честолюбие. "Впрочем, - рассказывает г-н фон Мерфельдт, -
невозможно было, побеседовав с ним десять минут, не признать в
нем человека с широким кругозором и с исключительными
способностями".
"Язык, мысли, манеры, - говорит Мельци, - все в нем поражало, все
было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был
чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую
сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары.
Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих
мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не
обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей, -
продолжает Мельци, - самая выдающаяся - это поразительная
легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое
внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд
держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном
напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах
являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны,
гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за
мимолетного раздражения отказывался от них или же своей
поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы
вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве
умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной
почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать
тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный,
он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому
гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы
хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось
изливать свою душу под влиянием нежных чувств". Вообще говоря,
единственным существом, которое он любил за всю свою жизнь, была
Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне не верится, чтобы
он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам. Он редко
высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятности, и
ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней
сведущего и вследствие этого несколько слабовольного.
"На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя", - эти
слова он часто повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них
лишь простое выражение фатализма, столь естественного у людей,
каждый день подвергающихся опасности быть сраженными пушечным
ядром или погибнуть на море.
Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти
тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при
таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам
чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из
причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в
войсках[2].

[1] Осторожно.
[2] В папке R. 292 Гренобльской библиотеки имеется следующая
любопытная заметка о портретах Наполеона Бонапарта:
"Почти все портреты Наполеона, которые мне довелось видеть,
являются карикатурами. Многие художники придавали ему
вдохновенный взор поэта. Этот взор не вяжется с той изумительной
способностью сосредоточивать внимание, которая составляет
отличительную черту его гениальной натуры. Мне кажется, что в
этом взоре выражено состояние человека, потерявшего нить своих
мыслей или же только что созерцавшего величественное зрелище.
Лицо его было прекрасно; иной раз оно имело возвышенное
выражение, и это происходило оттого, что оно было спокойно.
Только глаза были очень подвижны и отличались большой живостью.
Он часто улыбался, но никогда не смеялся. Один только раз я видел
его обезумевшим от восторга: это было, когда он прослушал в
исполнении Крешентини арию "Ombra aborata, aspetta". Наименее
плохи изображения, выполненные Робером Лефевром и Шоде; хуже всех
- работы Давида и Кановы".





                             ГЛАВА IX

Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся
во Францию после завоевания Италии, - предмет восторгов Франции,
удивления всей Европы и зависти правительства, которому он до
того времени служил. Он был принят этим подозрительно к нему
относившимся правительством со всевозможными изъявлениями доверия
и почета и назначен им еще до прибытия в Париж одним из
полномочных комиссаров на Конгрессе, созванном в Раштадте для
всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре отказался от этой
должности, совершенно для него не подходящей. Директория,
стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной
ослабленными, но непримиримыми врагами, была слишком
благоразумна, чтобы желать мира. Бонапарт отказался и от
командования армией, назначенной действовать против Англии.
Директория была не настолько сильна, чтобы успешно выполнить
подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и всем вообще
стало ясно, что во Франции нет такого поста, который являлся бы
подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та Для него была
полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать
себя было нечто необычайно романическое, необычайно
увлекательное. Поведение членов Директории в этот исторический
момент делает им честь и показывает, как далеко мы ушли вперед со
времен Марии Медичи.
Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало
уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни.
Ему казалось, что на лоне природы он обретет счастье.




                             ГЛАВА Х

В 1796 году Бонапарту было поручено рассмотреть план вторжения в
Египет; он изучил его и вернул Директории вместе со своим
отзывом. Теперь, очутившись в крайне затруднительном положении.
Директория вспомнила об этом плане и предложила Бонапарту
возглавить экспедицию. Отклонить в третий раз предложение,
исходившее от исполнительной власти, значило бы дать повод
думать, что во Франции что-то затевается, и тем самым, по всей
вероятности, погубить себя. К тому же завоевание Египта было как
нельзя более способно увлечь возвышенную душу, полную
романических замыслов и жаждавшую необычайных предприятий.
"Помните, что тридцать веков смотрят на нас с высоты этих
пирамид", - говорил он спустя несколько месяцев своим войскам.
Для этого нападения, как и для всех тех войн, что велись в
Европе, едва ли можно было привести законные основания. Французы
находились в мире с турецким султаном, номинальным властителем
Египта, а беи, подлинные хозяева страны, были варварами, которые,
не имея представления о международном праве, никак не могли его
нарушить. Впрочем, подобного рода соображения не могли оказать
значительное воздействие на решение молодого полководца,
вдобавок, быть может, считавшего, что, насаждая в Египте
цивилизацию, он явится его благодетелем. Флот с войсками вышел в
море и по счастливой случайности, наводящей на разные мысли,
после захвата Мальты достиг Александрии, не встретив на своем
пути Нельсона.



                             ГЛАВА XI

Не ждите от меня описания великих военных подвигов, в результате
которых Египет был завоеван Наполеоном. Чтобы сделать понятными
битвы под Каиром, у пирамид, при Абукире, необходимо было бы
дополнить рассказ описанием Египта и дать хоть некоторое
представление об изумительной храбрости мамелюков. Труднее всего
было научить наши войска противостоять им[1].
В Египте Наполеон вел войну по тем же правилам, что в Италии, но
в духе более восточном и более деспотическом. Здесь ему снова
пришлось иметь дело с людьми необычайно гордыми и свирепыми, с
народом, которому недоставало только аристократии, чтобы
уподобиться римлянам. Он карал их коварство с жестокостью, у них
же заимствованной. Жители Каира поднимают восстание против
гарнизона; Наполеон не удовлетворяется тем, что велит казнить
тех, кто был захвачен с оружием в руках. Он заподозривает их
духовенство в том, что оно втайне подстрекало их к мятежу, и
велит арестовать двести духовных лиц; они приговариваются к
расстрелу.
Добрые буржуа, которые пишут историю, пускают в ход громкие
фразы, говоря о подобного рода действиях. Полуглупцы оправдывают
их ссылками на свирепость и дикость турок, которые, не
довольствуясь тем, что перебили больных, находившихся в
госпиталях, и немногих пленных, ими захваченных (подробности этих
событий слишком омерзительны, чтобы их приводить), вдобавок еще
самым зверским образом изуродовали их трупы.
Причину этих печальных, но необходимых действий надо искать в
последовательном применении принципа salus populi suprema lex
esto[2]. Деспотизм, превосходящий все, что можно вообразить, до
такой степени развратил жителей Востока, что только страх
способен заставить их повиноваться. Каирская резня привела их в
ужас[3]. "С тех пор, - говорил Наполеон, - они стали выказывать мне
преданность, так как убедились, что мягкость чужда моему
управлению".

[1] Описание Египта можно найти у Вольнея; военную историю - у
Мартена, весьма посредственного, у Бертье, Денона, Уильсона, в то
время вполне достойного быть одним из историков власти.
[2] Благо народа да будет высшим законом (лат.).
[3] См. Льежский Комментарий, чтобы исправить эту фразу. 14 декабря
1817 года.





                            ГЛАВА XII

Смесь католицизма и аристократии, в течение двух столетий
расслабляющая наши души, делает нас неспособными оценить
результаты применения того принципа, о котором я только что
упомянул. Не считая мелких упреков, делаемых Наполеону по поводу
его поведения в Египте, ему обычно вменяют в вину как тягчайшие
преступления:
1) избиение пленных в Яффе;
2) отравление, по его приказу, больных солдат его войск под
Сен-Жан-д'Акр;
3) его мнимое обращение в мусульманство;
4) его отъезд из армии.
О событиях в Яффе Наполеон рассказал лорду Эбрингтону, одному из
наиболее просвещенных и заслуживающих доверия путешественников,
посетивших его на острове Эльба, следующие: "В Яффе я
действительно приказал расстрелять около двух тысяч турок[1]. Вы
находите, что это чересчур крутая мера? Но в Эль-Арише я
согласился на их капитуляцию под условием, что они возвратятся в
Багдад. Они нарушили это условие и заперлись в Яффе; я штурмом
взял этот город. Я не мог увести их с собой в качестве пленных,
потому что у меня было очень мало хлеба, а эти молодцы были
слишком опасны, чтобы можно было вторично выпустить их на
свободу, в пустыню. Мне ничего другого не оставалось, как
перебить их".
Безусловно, по военным законам, пленный, не сдержавший данного им
слова, уже не может рассчитывать на пощаду[2], но это жестокое
право победителя редко осуществлялось, а в наше время, думается
мне, никогда не применялось к такому множеству людей
одновременно. Если бы французы, разгорячившись, не дали пощады
врагам во время штурма - никто не вздумал бы их осуждать за это:
ведь убитые совершили вероломство; если бы полководец, одержавший
победу, знал, что гарнизон в значительной своей части состоит из
пленных, отпущенных в Эль-Арише на честное слово, он, по всей
вероятности, отдал бы приказ перебить их. Мне кажется, история не
знает случая, чтобы гарнизон пощадили во время штурма, а потом
обрекли его на смерть. К тому же надо полагать, что пленные,
взятые при Эль-Арише, составляли не более одной трети яффского
гарнизона.
Имеет ли полководец право для спасения своего войска умертвить
пленных, или поставить их в условия, в которых они неизбежно
должны погибнуть, или же предать их в руки кочевников, которые не
дадут им пощады? Римляне не стали бы даже задавать себе такой
вопрос[3]; заметьте, однако, что от того ответа, который будет на
него дан, зависит не только оправдание поведения Наполеона в
Яффе, но и поведения Генриха V при Азинкуре, лорда Энсона на
островах Океании, Сюффрена - на Коромандельском берегу. Одно не
подлежит сомнению: необходимость подобных действий должна быть
очевидна и настоятельна, а в данном случае эту необходимость
нельзя отрицать. Было бы неблагоразумно отпустить пленных на
честное слово. Опыт уже показал, что эти варвары без зазрения
совести захватили бы первую же крепость, которая им встретилась
бы на пути, или же, неотступно следуя за армией, продвигающейся в
глубь Палестины, беспрерывно тревожили бы ее фланги и арьергард.
Ответственность за этот ужасный поступок нельзя целиком возлагать
на одного главнокомандующего. Решение было принято на военном
совете, в котором участвовали Бертье, Клебер, Ланн, Бон,
Каффарелли и еще несколько генералов.

[1] См. Ласказа.
[2] Мартенс. Международное право, стр. 291.
[3] Тит Ливии, справедливо порицающий самнитов за то, что они не
уничтожили римлян в Кавдинских ущельях. Книга IX, т. IV. стр.
221, перевод де ла Малля.





                            ГЛАВА XIII

Наполеон сам рассказывал ряду лиц, что хотел приказать врачам
отравить опиумом некоторое число больных в своей армии. Для тех,
кто лично его знал, вполне ясно, что это намерение было
следствием заблуждения, а вовсе не жестокосердия или равнодушия к
судьбе своих солдат. Все те, кто описывает эти события[1],
единогласно признают, что во время сирийского похода Наполеон
проявлял заботу о больных и раненых солдатах. Он сделал то, чего
ни один полководец до него не делал: посетил лазареты, где лежали
чумные больные, беседовал с ними, выслушивал их жалобы, лично
проверял, в какой мере врачи исполняют свой долг[2]. При каждом
передвижении своей армии, особенно при отступлении от
Сен-Жан-д'Акр, он величайшее внимание уделял лазаретам. Разумными
мерами, принятыми им для того, чтобы вывезти больных и раненых, а
также хорошим уходом, которым они пользовались, он снискал
похвалу англичан. Деженет, бывший главным врачом Сирийской армии,
теперь стал завзятым роялистом; однако даже после возвращения
Бурбонов он никогда не говорил об отношении Наполеона к больным
солдатам иначе, как с величайшей похвалой.
Знаменитый Ассалини - мюнхенский врач, тоже побывавший в Сирии, -
хоть и недолюбливает Наполеона, однако отзывается о нем так же,
как Деженет.
Во время отступления от Сен-Жан-д'Акр Ассалини, подавший
главнокомандующему рапорт, из которого явствовало, что
перевозочных средств для больных не хватает, получил приказ
выехать на дорогу, захватить там всех обозных лошадей и даже
отобрать лошадей у офицеров. Эта суровая мера была проведена
полностью, и ни один из больных, на исцеление которых, по мнению
врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не был брошен. На
острове Эльба император, сознававший, что английская нация
насчитывает среди своих граждан самых здравомыслящих людей
Европы, неоднократно предлагал лорду Эбрингтону задавать ему, не
стесняясь, вопросы о событиях его жизни. Когда Эбрингтон,
воспользовавшись этим разрешением, дошел до слухов об отравлении,
Наполеон, нимало не смутившись, сразу ответил ему: "В этом есть
доля правды. Несколько солдат моей армии заболело чумой; им
оставалось жить меньше суток; надо было немедленно выступить в
поход; я спросил Деженета, можно ли взять их с собой; он ответил,
что это связано с риском распространить чуму в армии и к тому же
не принесет никакой пользы людям, вылечить которых невозможно. Я
велел ему прописать им сильную дозу опиума и прибавил, что это
лучше, чем отдать их во власть турок. Он с большим достоинством
возразил мне, что его дело - лечить людей, а не убивать их. Может
быть, он был прав, хотя я просил его сделать для них только то, о
чем сам попросил бы моих лучших друзей, окажись я в таком
положении. Впоследствии я часто размышлял об этом случае с точки
зрения морали, спрашивал у многих людей их мнение на этот счет, и
мне думается, что, в сущности, все же лучше дать человеку
закончить путь, назначенный ему судьбою, каков бы он ни был. Я
пришел к этому выводу позже, видя смерть бедного моего друга
Дюрока, который, когда у него на моих глазах внутренности
вывалились на землю, несколько раз горячо просил меня положить
конец его мучениям; я ему сказал: "Мне жаль вас, друг мой, но
ничего не поделаешь; надо страдать до конца".
Что касается вероотступничества Наполеона в Египте, то все свои
воззвания он начинал словами: "Нет бога, кроме бога, и Магомет
его пророк". Это мнимое прегрешение произвело впечатление в одной
только Англии. Все остальные народы поняли, что оно должно быть
поставлено на одну доску с обращением в мусульманство майора
Горнемана и других путешественников, которых "Африканское
общество" посылает исследовать тайны пустыни. Наполеон хотел
расположить к себе жителей Египта[3]. Он вполне основательно
рассчитывал, что благочестивые и пророческие выражения повергнут
в ужас значительную часть все еще суеверного египетского народа,
а его собственную личность окружат ореолом неодолимого рока.
Мысль о том, что он в самом деле собирался выдать себя за второго
Магомета, достойна эмигрантов[4]. Такой способ действий увенчался
полным успехом. "Вы не можете себе представить, - говорил он
лорду Эбрингтону, - сколь многого я добился в Египте тем, что
сделал вид, будто перешел в их веру". Англичане, всегда
находящиеся во власти своих пуританских предрассудков, которые,
однако же, наилучшим образом уживаются с самой возмутительной
жестокостью, находят, что это неблагородная хитрость. История на
это возразит, что в эпоху, когда родился Наполеон, католические
идеи стали уже смешными.

[1] Даже генерал Роберт Уильсон в своей клеветнической истории.
[2] Он уговаривал Деженета публично заявить, что чума не
заразительна. Но тот из тщеславия отказался сделать это.
[3] См. статью Ласказа.
[4] См. их писания.




                            ГЛАВА XIV

Что касается другого его поступка, гораздо более серьезного, -
того, что он бросил в Египте свою армию на произвол судьбы, - то
этим он прежде всего совершил преступление против правительства,
за которое это правительство могло подвергнуть его законной каре.
Но он не совершил этим преступления против своей армии, которую
оставил в прекрасном состоянии, что явствует из сопротивления,
оказанного ею англичанам. Наполеона можно обвинять только в
легкомыслии: он не предусмотрел, что Клебер мог быть убит, в
результате чего командование перешло к бездарному генералу Мену.
Будущее выяснит, вернулся ли Наполеон во Францию по совету
некоторых прозорливых патриотов, как я склонен предположить, или
же он сделал этот решительный шаг, руководствуясь исключительно
своими собственными соображениями. Людям с сильной душой приятно
представлять себе, какие чувства волновали его в ту пору: с одной
стороны, честолюбие, любовь к родине, надежда оставить славную
память о себе в потомстве, с другой - возможность быть
захваченным англичанами или расстрелянным. Какая нужна была
твердость мысли, чтобы решиться на такой важный шаг, исходя
единственно из предположений! Жизнь этого человека - гимн величию
души.





                             ГЛАВА XV

Получив известия о поражениях французских войск, о потере Италии,
об анархии и недовольстве внутри страны, Наполеон из этой
печальной картины сделал вывод, что Директория не может
удержаться. Он явился в Париж, чтобы спасти Францию и обеспечить
за собой место в новом правительстве. Своим возвращением из
Египта он принес пользу и родине и себе самому; большего нельзя
требовать от слабых смертных.
Бесспорно, когда Наполеон высадился во Франции, он не знал, как к
нему отнесутся, и пока лионцы не оказали ему восторженного
приема, можно было сомневаться в том, что явится наградой его
отваги: трон или эшафот. Как только стало известно, что он
возвратился, Директория отдала Фуше, тогда министру полиции,
приказ о его аресте. Прославленный предатель ответил: "Не такой
он человек, чтобы дать себя арестовать, и не я буду тем
человеком, который его арестует"[1].

[1] Каждый день у ворот Люксембургского дворца появлялись новые
плакаты; так, например, однажды там можно было видеть большой
плакат с отлично выполненным изображением ланцета, латука и крысы
(L'an sept les tuera).





                            ГЛАВА XVI

В тот момент, когда генерал Бонапарт спешно вернулся из Египта,
чтобы спасать родину, член Директории Баррас, человек, способный
на дерзкие предприятия, был занят тем, что продавал Францию за
двенадцать миллионов франков изгнанному из нее королевскому дому.
Уже была изготовлена соответствующая грамота. Целых два года
Баррас подготовлял выполнение этого плана. Сьейес узнал о нем,
когда был посланником в Берлине[1]. Этот пример, как и пример
Мирабо, ясно показывает, что республика никогда не должна
доверяться дворянам. Баррас, всегда поддававшийся обаянию
титулов, решился доверить свои замыслы человеку, который раньше
пользовался его покровительством.
Наполеон застал в Париже своего брата Люсьена; они вместе
обсудили представлявшиеся возможности; было ясно, что либо
кто-нибудь взойдет на престол - Наполеон или Бурбоны, либо нужно
преобразовать республику.
План вернуть Бурбонам престол был смешон; народ слишком сильно
еще ненавидел дворян и, несмотря на жестокости террора,
по-прежнему любил республику. Водворить Бурбонов в Париже могла
бы только иностранная армия. Преобразовать республику, иными
словами - выработать конституцию, достаточно жизнеспособную, -
такую задачу Наполеон чувствовал себя не в силах разрешить. Люди,
которых пришлось бы привлечь к этому делу, казались ему
презренными, всецело преданными собственным интересам. К тому же
он не видел для себя вполне надежного места и понимал, что,
найдись снова изменник, который продал бы Францию Бур-бонам или
Англии, - его, Наполеона, в первую очередь приговорили бы к
смерти. Естественно, что среди всех этих колебаний победило
стремление к власти, а в отношении чести Наполеон сказал себе:
"Для Франции лучше, чтобы был я, а не Бурбоны". Что касается
конституционной монархии, за которую стоял Сьейес, то он не имел
возможности ее установить, и вдобавок тот, кого он намечал в
короли, был слишком малоизвестен. Нужно было найти средство,
действующее сильно и быстро.
Несчастная Франция, в которой царила полная анархия, видела, как
ее армии одна за другой терпели поражения; а ее врагами являлись
короли, которые неминуемо должны были отнестись к ней беспощадно,
ибо, дав их подданным познать счастье, республика тем самым
побуждала подданных к свержению королей. Если бы разгневанные
короли, победив Францию, соизволили вернуть ее изгнанному
королевскому дому, то все, что этот дом сделал - или допустил - в
1815 году[2], может дать лишь слабое представление о том, что от
него можно было ожидать в 1800 году. Франция, дошедшая до
последней степени отчаяния и нравственного унижения, ставшая
несчастной по вине правительства, которое она с такой гордостью
себе избрала, еще более несчастная вследствие разгрома ее войск,
не вызвала бы в Бурбонах ни малейших опасений, и видимость
либерализма, соблюдаемую правительством, можно объяснить
единственно лишь страхом перед императором.
Но более вероятно, что, победив Францию, короли разделили бы ее
между собой. Благоразумно было бы уничтожить этот очаг
якобинства. Манифест герцога Брауншвейгского претворился бы в
жизнь, и все те благородные писатели, которыми заполнены
Академии, провозгласили бы невозможность свободы. С 1793 года
новые идеи никогда еще не подвергались столь великой опасности.
Мировая цивилизация едва не была отброшена на несколько веков
назад. Несчастный перуанец продолжал бы стонать под железным
ярмом испанца, а короли-победители упивались бы жестокостью, как
в Неаполе.
Франции со всех сторон угрожала гибель - исчезновение в бездонной
пучине, которая в наши дни, на наших глазах поглотила Польшу.
Если когда-нибудь отмена извечного права каждого человека на
самую неограниченную свободу может быть оправдана какими-либо
обстоятельствами, генерал Бонапарт мог сказать любому французу:
"Благодаря мне ты по-прежнему француз; благодаря мне ты не
подвластен ни судье-пруссаку, ни губернатору-пьемонтцу; благодаря
мне ты не являешься рабом разгневанного властителя, который будет
мстить тебе за страх, им испытанный. Поэтому примирись с тем, что
я буду твоим императором".
Таковы в основном были мысли, волновавшие генерала Бонапарта и
его брата накануне 18 брюмера (9 ноября) 1799 года; все остальное
касалось лишь способов осуществления задуманного.

[1] Посредниками Барраса были: Давид, Мунье, Тропес-де-Герен,
герцог Флери. См. "Биографии современников" Мишо, жалкую
компиляцию, вся ценность которой - в этих признаниях. Разложение,
безначалие превосходно отображены в "Moniteur".
[2] Миссия маркиза де Ривьера на юге Франции; Нимская резня;
действия Трестальона.




                            ГЛАВА XVII

В то время как Наполеон принимал решение и обдумывал необходимые
меры, его наперебой старались привлечь на свою сторону все те
партии, которые терзали республику, находившуюся при последнем
издыхании. Правительство рушилось по той причине, что не
существовало охранительного сената, который поддерживал бы
равновесие между нижней палатой и Директорией и назначал бы
членов последней, а отнюдь не потому, что республика оказалась
невозможной во Франции. При данном положении дел нужен был
диктатор, но никогда законно установленное правительство не
решилось бы его назначить. Грязные душонки, входившие в состав
Директории, - люди, сложившиеся во времена обветшалой монархии, -
стремились все несчастья родины обратить на пользу своему мелкому
эгоизму и своим интересам. Все сколько-нибудь великодушное
казалось им вздором.
Мудрый и добродетельный Сьейес всегда держался того взгляда, что
для упрочения завоеванных революцией установлений необходима
династия, призванная революцией. Он помог Бонапарту произвести
переворот 18 брюмера. Не будь Наполеона, он использовал бы для
этой цели какого-нибудь другого генерала. Впоследствии Сьейес
говорил: "Я сделал 18-е брюмера, но не 19-е". Рассказывают, будто
генерал Моро отказался содействовать Сьейесу; а генерал Жубер,
склонный сыграть эту роль, был убит в самом начале первого своего
сражения - при Нови.
Сьейес и Баррас были наиболее влиятельными членами правительства.
Баррас готовился продать республику Бурбонам, не тревожась о
последствиях, и предлагал генералу Бонапарту возглавить этот
заговор. Сьейес хотел учредить конституционную монархию; он
выработал конституцию, согласно первой статье которой королем был
бы провозглашен герцог Орлеанский, и предлагал генералу Бонапарту
возглавить этот заговор. Генерал, в котором нуждались обе партии,
сблизился с Лефевром, военачальником, славившимся более своей
храбростью, нежели умом, и в то время командовавшим парижским
гарнизоном и 17-й дивизией. Наполеон действовал в согласии с
Баррасом и Сьейесом, но вскоре завербовал Лефевра в число своих
собственных сторонников. С этого момента войска, квартировавшие в
Париже и его окрестностях, перешли в распоряжение Бонапарта, и
вопрос заключался лишь в том, в какую форму облечь переворот.




                           ГЛАВА XVIII

По настоянию Бонапарта в ночь на 18 брюмера (9 ноября) 1799 года
неожиданно, путем личных письменных приглашений, были созваны на
заседание те из членов Совета старейшин, на которых он мог
положиться. На основании статьи конституции, дававшей Совету
старейшин право переводить обе палаты за пределы Парижа, был
издан декрет, гласивший, что 19 брюмера заседание Совета
старейшин и Совета пятисот состоится в Сен-Клу: принятие мер,
необходимых для охраны народного представительства, поручалось
генералу Бонапарту, назначенному начальником линейных войск и
национальной гвардии. Бонапарт, которого ночью вызвали на
заседание, чтобы объявить ему этот декрет, произнес речь.
Поскольку он не мог открыто говорить о тех двух заговорах,
которые намеревался расстроить, речь его состояла только из общих
фраз. 19 брюмера Директория, генералы и толпы любопытных
отправились в Сен-Клу. Все проходы были заняты солдатами. Совет
старейшин собрался в галерее дворца. Совет пятисот, председателем
которого незадолго перед тем был назначен Люсьен Бонапарт, - в
так называемой Оранжерее.
Бонапарт вошел в зал Совета старейшин и произнес речь,
неоднократно прерывавшуюся возгласами и криками депутатов,
преданных конституции или, вернее сказать, желавших
воспрепятствовать успеху затеи, в которой они не участвовали. В
эти решающие минуты в Совете пятисот происходила еще более бурная
сцена. Некоторые из его членов потребовали расследования причин,
вызвавших перевод обеих палат в Сен-Клу. Люсьен тщетно пытался
успокоить разгоряченные этим предложением умы, - а ведь когда
французы приходят в такое состояние, мысль о личных интересах
перестает на них действовать или, вернее, воздействует лишь в том
направлении, что они из тщеславия стремятся стать героями. Все в
один голос кричали: "Не надо диктатора! Долой диктатора!"
В этот момент генерал Бонапарт в сопровождении четырех гренадеров
вошел в залу. Среди депутатов раздались крики: "Что это значит?
Здесь не место саблям! Не место солдатам!" Другие, более трезво
оценивавшие положение, бросились на середину залы, окружили
генерала, схватили его и принялись трясти за шиворот, вопя:
"Объявить его вне закона! Долой диктатора!" Так как проявление
мужества в представительных собраниях - вещь весьма редкая во
Франции, то история должна сохранить имя Бигонне, депутата города
Макона. Этому храброму депутату следовало убить Бонапарта.
Рассказы о конце этой сцены менее достоверны. Говорят, будто
Бонапарт, услышав грозный крик: "Объявить его вне закона!", -
побледнел и не мог промолвить ни одного слова в свою защиту.
Генерал Лефевр пришел ему на помощь и помог выбраться из залы.
Добавляют, что Бонапарт сел на коня и, решив, что в Сен-Клу дело
проиграно, во весь опор поскакал в Париж. Но не успел он еще
проехать мост, как помчавшийся вслед за ним Мюрат нагнал его и
обратился к нему со словами: "Уйти - значит все потерять!"
Наполеон, которого эти слова заставили опомниться, возвращается в
Сен-Клу, на главную улицу, призывает солдат к оружию и посылает
небольшой отряд гренадеров в Оранжерею. Гренадеры,
предводительствуемые Мюратом, входят в залу. Люсьен, выказавший
на трибуне большую стойкость, снова занимает председательское
кресло и заявляет, что депутаты, пытавшиеся умертвить его брата,
- дерзкие разбойники, подкупленные Англией. По его настоянию
издается декрет, которым Директория упраздняется, а
исполнительная власть передается трем временно назначенным
консулам: Бонапарту, Сьейесу и Роже-Дюко. Далее постановлено было
образовать из числа членов обеих палат законодательную комиссию
для выработки совместно с консулами новой конституции.
Подробности событий 18 брюмера не удастся полностью выяснить,
пока не выйдут в свет "Записки"[1] Люсьена Бонапарта. До тех пор
слава совершения этого великого переворота останется за
председателем Совета пятисот, проявившим на трибуне твердость и
мужество в тот момент, когда его брат колебался. Он сыграл весьма
значительную роль в составлении конституции, так поспешно
выработанной. Согласно этой отнюдь не плохой конституции, были
назначены три консула: Бонаяарт, Камбасерес и Лебрен.
Был учрежден Сенат, составленный из людей, которые не могли
притязать на места в правительстве. Сенат назначал
Законодательный корпус, роль которого сводилась к тому, что он
голосовал законы, но не имел права их обсуждать. Этим делом
занимался другой орган, именовавшийся Трибунатом: он обсуждал
законы, но не имел права их голосовать. Трибунат и исполнительная
власть представляли свои законопроекты безгласному
Законодательному корпусу.
Эта конституция могла бы оказаться весьма удачной, если бы, для
счастья Франции, судьбе было угодно, чтобы пушечное ядро сразило
первого консула после двухлетнего правления. Это подобие монархии
окончательно отвратило бы французов от последней. Легко
убедиться, что основной недостаток конституции VIII года
заключался в том, что Законодательный корпус назначался Сенатом.
Законодательный корпус должен был непосредственно избираться
народом, а Сенат - иметь право каждый год назначать нового
консула.

[1] Эти записки хранятся у Кольберна в Лондоне. Как и записки Карно
или Тальена, они могут в любой момент появиться в печати.




                            ГЛАВА XIX

Правление десятка трусливых казнокрадов и предателей сменилось
военным деспотизмом; но не будь этого деспотизма, Франции в 1800
году пришлось бы пережить события 1814 года или же террор.
Теперь Наполеон "вдел ногу в стремя", как он говорил в пору своих
итальянских походов; и надо признать, что никто из полководцев,
никто из монархов не знавал такого блестящего года, каким явился
для Франции и для него последний год XVIII века.
К тому времени, когда Наполеон стал во главе правительства,
французская армия, потерпев ряд поражений, пришла в сильное
расстройство. Завоевания Наполеона в Италии были утрачены, за
исключением горных областей и генуэзского побережья. Большая
часть Швейцарии незадолго перед тем ушла из-под влияния Франции.
Произвол и хищничество агентов республики[1] вызвали возмущение
швейцарцев; с этого времени аристократия взяла верх в стране;
швейцарцы превратились в жесточайших врагов Франции; их
нейтралитет стал пустым словом, и наиболее уязвимая из
французских границ оказалась совершенно открытой.
Все виды ресурсов Франции были окончательно исчерпаны, и, что
хуже всего остального, энтузиазм французов иссяк. Все попытки
создать конституцию, основанную на свободе, потерпели неудачу.
Якобинцев презирали и ненавидели за их жестокость и за дерзкий
замысел установить республику по образцу древности. Умеренных
презирали за их бездарность и продажность. Роялисты, открыто
бунтовавшие в западных областях, в Париже по обыкновению
выказывали нерешительность, страсть к интригам, а более всего -
трусость[2].
Если не считать Моро, никто, кроме генерала, возвратившегося из
Египта, не пользовался ни авторитетом, ни популярностью. А Моро в
то время намеревался плыть по течению; руководить каким бы то ни
было движением он никогда не умел.

[1] По странной случайности, самый отъявленный из этих мошенников
носил фамилию Рапина (Rapine - добыча).
[2] Осторожно! Главное - мало предприимчивы. For те (для меня)
самая прекрасная их черта: лионское восстание 1817 года.





                             ГЛАВА XX

Сам Вашингтон затруднился бы определить ту степень свободы,
которую можно было, не создавая этим опасности, предоставить
народу, в высшей степени ребячливому, народу, который так мало
использовал свой опыт и в глубине души все еще питал нелепые
предрассудки, привитые ему старой монархией[1]. Но ни одна из тех
идей, которые могли занять ум Вашингтона, не остановила на себе
внимания первого консула, или, по крайней мере, он с чрезмерной
легкостью счел их несбыточными мечтами для Европы (1800). Генерал
Бонапарт был чрезвычайно невежествен в искусстве управления.
Проникнутый военным духом, он обсуждение всегда принимал за
неповиновение. Опыт изо дня в день вновь доказывал ему огромное
его превосходство, и он слишком презирал людей, чтобы позволить
им обсуждать меры, признанные им благотворными. Восприняв идеи
древнего Рима, он всегда считал худшим из зол не положение
человека, дурно управляемого и притесняемого в его частной жизни,
а положение покоренного.
Если бы он обладал умом более просвещенным, если бы ему была
известна непобедимая сила общественного мнения, - я уверен, что
природа не взяла бы в нем верх и деспот не проявился бы. Одному
человеку не дано соединять в себе все таланты, а он был слишком
изумительным полководцем для того, чтобы быть хорошим политиком и
законодателем.
В первые месяцы своего консульства он осуществлял подлинную
диктатуру, в силу обстоятельств ставшую необходимой. Человеку,
которого внутри страны тревожили якобинцы и роялисты, да еще
память о недавних заговорах Барраса и Сьейеса, которому извне
угрожали готовые вторгнуться в пределы республики армии королей,
нужно было продержаться во что бы то ни стало. Эта необходимость,
на мой взгляд, оправдывает все самовластные меры, принятые им в
первый год консульства.
Постепенно размышление, основанное на тщательных наблюдениях,
привело окружающих к выводу, что он преследует исключительно свои
личные цели. Тотчас им завладела свора льстецов; как это обычно
бывает, они стали доводить до крайности все то, что считали
мнением своего властелина[2]. Людям этого склада, вроде Маре или
Реньо, оказывала содействие нация, привыкшая к рабству и хорошо
себя чувствующая только тогда, когда ею повелевают.
Дать сначала французскому народу столько свободы, сколько он мог
усвоить, и затем постепенно, по мере того, как партии утрачивали
бы свой пыл, а общественное мнение становилось бы все более
спокойным и просвещенным, расширять свободу, - этой задачи
Наполеон себе отнюдь не ставил. Он не задумывался над тем, какую
долю власти можно, не совершая этим неосторожности, доверить
народу, а старался угадать, какой крупицей власти народ
удовлетворится. Если конституция, которую он дал Франции, была
составлена с каким-либо расчетом, - это был расчет на то, чтобы
незаметно вновь привести эту прекрасную страну к абсолютной
монархии, а отнюдь не на то, чтобы довершить ее приобщение к
свободе[3].
Наполеон мысленно видел перед собой корону; его ослеплял блеск
этой обветшалой побрякушки. Он мог установить республику[4] или
хотя бы двухпалатную систему управления; вместо этого он все свои
помыслы устремил на то, чтобы положить начало династии королей.

[1] В 1814 году генералы предпочитают наименования
"генерал-лейтенант" и "полевой маршал" названиям "дивизионный
генерал" и "бригадный генерал", освященным столькими победами.
[2] Каррион-Низа в 1801 году или Ферран в 1815 году.
[3] Действия консула имеют такое же значение для истории Европы,
как и для истории Франции.
[4] Назначаемая Сенатом, охраняющим закон, Директория из пяти
человек, состав которой обновляется по одному человеку в год; две
палаты, непосредственно избираемые народом: первая - из числа
людей, платящих тысячу франков налога, вторая - из числа тех, кто
платит десять тысяч, и также обновляемая по одной пятой общего
числа членов в год. Такого рода правительство - самая верная
защита от опасности завоевания.




                            ГЛАВА XXI

Первые мероприятия диктатора были величественны, разумны и
благотворны. Каждому была ясна необходимость твердой власти, -
такая твердая власть была создана. Все возмущались продажностью и
произволом последних правительств, - первый консул сделал
хищничество невозможным и всячески содействовал лучшему
отправлению правосудия. Все скорбели о том, что существование
множества партий препятствует единению и ослабляет Францию, -
Наполеон призвал к руководству делами талантливых людей всех
партий. Каждого страшила мысль о реакции, - Наполеон железной
рукой пресек все попытки реакционного переворота. Правительство
Наполеона одинаково охраняло всех тех, кто повиновался законам, и
беспощадно карало всех тех, кто дерзал их нарушать. Под влиянием
преследований последние искорки католицизма разгорелись вновь, -
Наполеон взял религию под свое покровительство и вернул
священников к церковным алтарям. Западные департаменты страдали
от гражданской войны, снова вспыхнувшей вследствие закона о
заложниках, - Наполеон отменил этот закон, прекратил составление
списков эмигрантов и мудрым сочетанием кротости и твердости
водворил на Западе полное спокойствие. Франция единодушно желала
мира, - Наполеон сделал врагам мирные предложения. Когда Англия и
Австрия пренебрежительно их отвергли, он своей изумительной
победой при Маренго добился от Австрии покорности, а затем с
безрассудным великодушием все ей простил. Английский кабинет, эта
зловредная олигархия, применяющая для страданий всего мира и для
порабощения людей все те силы и знания, которыми она обязана
свободе[1], - этот кабинет, самый могущественный и самый искушенный
из всех врагов первого консула, видя себя покинутым всеми своими
союзниками, был в конце концов вынужден заключить мир и признать
республику.

[1] Длинно, Затемняет главную мысль. Перенести в другое место, так
же как и то, что по ту сторону Ламанша свобода внушает страх
английской аристократии. Англичане, боявшиеся нашего оружия при
Наполеоне, теперь боятся нашей свободы.




                            ГЛАВА XXII

Наполеон уже не имел соперников среди великих людей нового
времени; он достиг вершины славы, и если бы он захотел даровать
родине свободу, он уже не встретил бы препятствий.
Особенно его восхваляли за то, что своим конкордатом он вернул
мир и спокойствие церкви. Этот конкордат - великая ошибка,
которая на целое столетие задержит раскрепощение Франции;
Наполеону надлежало ограничиться прекращением всяких
преследований[1]. Частные лица должны оплачивать своего священника
так же, как они платят своему булочнику.
Наполеон всегда придерживался широчайшей терпимости по отношению
к французским протестантам; в годы его правления того, кто
осмелился бы заговорить о возможности нарушения этого основного
права человека, сочли бы сумасшедшим. Безошибочно определив, в
чем зло, препятствующее очищению католичества, он просил папу
отменить безбрачие священников, но не встретил сочувствия в
римской курии. Как он сказал Фоксу, вздумай он настаивать на
своем предложении, все с негодованием сочли бы это
протестантизмом чистейшей воды.
Наполеон ускорил судопроизводство и сделал его более
справедливым. Он работал над самым благородным своим творением -
кодексом Наполеона. Таким образом, - пример, единственный в
истории! - самому великому из своих полководцев Франция обязана
устранением путаницы и противоречий, царивших в несметном
множестве законов, которыми она управлялась. Наконец, один вид
жандармов, набиравшихся Наполеоном из числа лучших его солдат,
устрашающе действовал на преступников.

[1] Не требовалось конкордата, чтобы властвовать над народом,
чрезвычайно равнодушным к религии, и единственным серьезным
препятствием, ставшим на его пути, был папа в Савоне. Не заключи
он конкордата, папа все равно лежал бы у его ног. Это очень верно
сказал Наполеону третий консул Лебрен.




                           ГЛАВА XXIII

Но если перейти от способов управления Наполеона к самым его
учреждениям, картина резко изменится. Там - все исполнено
ясности, все способствует благоденствию, все являет прямоту;
здесь - все неопределенно, мелочно, проникнуто лицемерием.
Ошибки его политики могут быть объяснены в двух словах: он всегда
боялся народа и никогда не имел определенного плана. Однако его
учреждения оказались либеральными, ибо, сам этого не замечая, он
руководился природным своим умом, подсказывавшим ему правильные
решения, и уважением, которое всегда питал к Учредительному
собранию. Правда, Законодательный корпус, обреченный на
безмолвие, Трибунат, имеющий право говорить, но не голосовать,
Сенат, заседающий при закрытых дверях, смешны, ибо правление не
может быть представительным только наполовину. "Но, - повторяли
мы себе, - чтобы основывать государства, нужны Ромулы, а Нумы
являются впоследствии". Эти учреждения после смерти Наполеона
нетрудно было бы усовершенствовать и превратить в источник
свободы. К тому же для французов они имели то огромное
преимущество, что помогали им забыть все старое. Французы
нуждаются в том, чтобы их излечили от уважения к ветхому хламу,
и, будь у Наполеона более разумные советчики, он восстановил бы
парламенты. Посреди всех чудесных дел, совершенных его гением,
первый консул всегда видел перед собой пустующий трон; и - в этом
надо отдать ему справедливость - ни по своим военным привычкам,
ни по своему темпераменту он не был способен мириться с
ограничениями власти. Печать, дерзавшая нежелательным для него
образом освещать события, подверглась преследованиям и была
порабощена. Лица, чем-либо навлекшие на себя его недовольство,
подвергались угрозам, аресту, высылке без суда. Единственным
обеспечением свободы личности против беззаконных приказов его
министра полиции была проницательность его великого ума,
благодаря которой он понимал, что всякое ненужное угнетение
ослабляет нацию, а тем самым - и ее властителя. И так велика была
сила этого сдерживающего начала, что при государе, властвовавшем
над сорока миллионами подданных, и после правительств, которые,
можно сказать, потворствовали всяческим преступлениям, -
государственные тюрьмы были не так переполнены, как при добром
Людовике XVI. Правил тиран, но произвола было мало. А ведь
истинный лозунг цивилизации - "Долой произвол!"
Действуя без определенного плана и сообразно бурным вспышкам
своего переменчивого нрава против представительных учреждений, -
ибо они одни внушали страх этой смелой душе, - он в один
прекрасный день, когда Трибунат позволил себе сделать
справедливые возражения против выработанных его министрами
законопроектов, исключил из этого собрания всех тех, кто хоть
чего-нибудь стоил, а вскоре после этого совсем его упразднил.
Сенат не только не являлся охранителем закона, но сам все время
изменялся в смысле своего состава и все более раболепствовал, ибо
Наполеон не хотел, чтобы какой бы то ни было политический орган
упрочился в общественном мнении. Надо было, чтобы очень умный
народ, слушая громкие фразы об устойчивости, о грядущих
поколениях, чувствовал, что ничто не устойчиво, кроме власти
Наполеона, что ничто не усиливается, кроме его могущества.
"Французы, - сказал он однажды в эти годы, - равнодушны к
свободе; они не понимают и не любят ее; единственная их страсть -
тщеславие, и единственным политическим правом, которым они
дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и
каждому надеяться занять любое место".
Никогда французскому народу не была дана более правильная
характеристика[1].
При императоре французы в силу своей приверженности к теориям
гораздо больше кричали "Свобода!", чем испытывали действительную
в ней потребность. Вот почему отмена свободы печати была основана
на очень правильном расчете. Нация проявила полнейшее равнодушие,
когда первый консул отнял у нее свободу печати и свободу
личности. Сейчас она жестоко страдает от их отсутствия. Но, чтобы
быть справедливой, она не должна брать мерилом событий того
времени свои нынешние чувства. Тогда перенесение шпаги Фридриха
(победителя при Росбахе) в Дом инвалидов вознаграждало нацию за
утраченные ею права. Весьма нередко тирания осуществлялась ради
общего блага: достаточно вспомнить объединение партий,
упорядочение финансов, составление кодексов, строительство дорог.
И, наоборот, можно представить себе правительство, которое по
своей слабости подвергало бы отдельную личность лишь очень
незначительным стеснениям, но все свои малые силы употребляло бы
во вред общим интересам.
Первый консул быстро проникся убеждением, что тщеславие во
Франции является национальной страстью. Чтобы одновременно
удовлетворить и эту живущую во всех страсть и собственное свое
честолюбие, он стремился расширить пределы Франции и усилить свое
влияние в Европе. Парижанин, утром находивший в "Moniteur"
декрет, начинавшийся словами "Голландия присоединена к империи",
восторгался могуществом Франции, находил, что Наполеон сильно
превосходит Людовика XIV, считал за честь повиноваться такому
властителю, забывал о том, что накануне пострадал от рекрутского
набора или от косвенных налогов, и подумывал, как бы выхлопотать
своему сыну какую-нибудь должность в Голландии.
В период, о котором идет речь, Пьемонт, герцогство Пармское и
остров Эльба были последовательно присоединены к республике. Эти
частичные приобретения являлись благодарной темой для разговоров.
Когда Мельци высказал Наполеону свои опасения касательно
присоединения Пьемонта, первый консул с улыбкой ответил на это:
"У меня сильная рука, тяжелая ноша мне по вкусу". Испания
уступила ему Луизиану. Посредством действий, малоизвестных во
всех их подробностях, но, по-видимому, по жестокости и
вероломству вполне достойных Филиппа II, он вернул Франции
владычество над Сан-Доминго. Он созвал в Лионе самых видных
граждан Цизальпинской республики, единственного подлинно
прекрасного творения его политического таланта, Он разрушил их
мечты о свободе, заставив их избрать его президентом. Генуэзскую
аристократию, еще более презренную, нежели венецианская, на
некоторое время спасла ловкость одного из ее представителей,
сначала бывшего в дружбе с Наполеоном, а затем по причине этих
патриотических действий в течение нескольких лет подвергавшегося
гонениям. Гельвеция была вынуждена принять его посредничество.
Но, препятствуя установлению свободы в Италии, он в то же время
пожелал возродить ее в Швейцарии. Он образовал кантон Во и
освободил этот прекрасный край, где свобода сохранилась поныне,
от унизительной тирании бернской аристократии. Германия
неоднократно подвергалась переделам между мелкими ее государями в
зависимости от выгод Наполеона, интересов России и продажности
его министров.
Таковы были действия этого великого человека за один только год.
Сочинители пасквилей и г-жа де Сталь видят в этих действиях
несчастье для рода человеческого; справедливо обратное. Уже целое
столетие Европа испытывает недостаток не столько в благих
намерениях, сколько в энергии, необходимой для того, чтобы
всколыхнуть громаду старых привычек. Отныне великие перевороты
окажутся возможными, только если они будут направлены к улучшению
нравов, иными словами - к счастью человечества. Каждое
потрясение, которому подвергаются все эти обветшалые
установления, приближает их к истинному равновесию[2].
Утверждают, будто после возвращения своего с Лионских Комиций
первый консул возымел намерение объявить себя императором Галии.
Эта затея была должным образом осмеяна. На бульварах появилась
карикатура, изображавшая ребенка, погоняющего палкой индюков;
подпись гласила: "L'Empire des Gaules". Консульская гвардия своим
ропотом дала ему понять, что она еще не забыла клича "Да
здравствует Республика!", так часто увлекавшего ее к победе.
Ланн, самый храбрый из его генералов, дважды спасавший Наполеону
жизнь в Италии и питавший к нему привязанность, которая граничила
со страстью, ярый республиканец, устроил ему бурную сцену.
Но раболепный Сенат и народ, исполненный беспечности,
провозгласили Наполеона пожизненным консулом с правом назначить
себе преемника. Теперь ему ничего уже не оставалось желать, кроме
громкого титула. Необычайные события, которые будут нами
изложены, вскоре облекли его в императорский пурпур[3].

[1] For me (для меня). Что доказывает глупость Бурбонов, так это
то, что, стремясь к абсолютной власти, они не следуют по этому
пути.
[2] Посмотрим на государства, восстановленные после падения
Наполеона; сравните их с тем, чем они были до завоевания,
например, Женева, Франкфурт и т. д. Истинное богатство народа - в
его привычках.
[3] Быть может, уничтожить "вскоре".




                            ГЛАВА XXIV

Умеренность первого консула, так сильно отличавшаяся от насилий
предыдущих правительств, внушила роялистам безрассудные и
безграничные надежды. Революция обрела своего Кромвеля; они были
настолько глупы, что увидели в нем генерала Монка. Убедившись в
своей ошибке, они стали искать способа отомстить за свои
обманутые надежды и додумались до адской машины. Однажды какой-то
неизвестный попросил встретившегося ему подростка свезти тележку,
на которой стоял бочонок. Дело происходило поздно вечером на углу
улицы Сен-Никез; увидев, что карета первого консула выехала из
Тюильри по направлению к Опере, неизвестный быстро удалился.
Кучер консула, вместо того чтобы остановиться перед тележкой,
мешавшей проезду, недолго думая, пустил лошадей вскачь, с риском
ее опрокинуть[1]. Спустя две секунды бочонок взорвался с
оглушительным грохотом. Несчастный подросток и человек тридцать
случайных прохожих были разорваны на части. Карета первого
консула, отъехавшая всего на каких-нибудь двадцать футов от
тележки, уцелела, потому что успела повернуть за угол Мальтийской
улицы. Наполеон всегда считал, что в этом деле был замешан
английский министр Уиндхем. Он заявил это Фоксу в известном
разговоре, который имел место в Тюильрийском дворце между этими
двумя великими людьми. Фокс сначала усиленно отрицал участие
Уиндхема, а затем стал восхвалять всем известную честность
английского правительства. Наполеон, высоко ценивший Фокса, из
вежливости удержался от смеха[2].
Мир с Англией, заключенный вскоре после этих событий, положил
конец козням роялистов; но спустя некоторое время, когда снова
вспыхнула война, заговоры возобновились. Жорж Кадудаль[3], Пишегрю
и другие эмигранты тайно прибыли в Париж. Моро, вначале
державшийся в стороне, под влиянием офицеров своего штаба,
задавшихся целью разжечь в нем честолюбие, уверил себя, что он
враг первого консула, и стал их сообщником. В Париже происходили
совещания, на которых обсуждались планы убийства Наполеона и
установления нового государственного строя.

[1] См. Ласказа.
[2] Правда об этом деле выяснится впоследствии. В ожидании этого
можете прочесть "Записки" графа де Бобана, являвшегося для
эмигрантов тем, чем для республиканцев был генерал Ланн, а также
памфлеты г-на де Монгальяра.
[3] Семья Кадудаля милостью его величества короля Людовика XVIII
недавно получила дворянство.




                            ГЛАВА XXVI

Пишегрю и Жорж были арестованы. Пишегрю удавился в тюрьме Тампль,
Жорж был казнен, Моро предан суду и приговорен к тюремному
заключению. Оно было заменено изгнанием, и он уехал в Америку.
Герцог Энгиенский, внук принца Конде, проживавший на территории
герцогства Баденского, в нескольких милях от Франции, был
арестован французскими жандармами, увезен в Венсени, предан суду,
осужден и, как эмигрант и заговорщик, расстрелян. Что касается
более мелких участников заговора, то некоторые из них были
казнены, большинство же - помиловано. Смертная казнь была
заменена им тюремным заключением. Капитан Райт, высадивший
мятежников и, судя по всему, осведомленный об их замыслах, был
захвачен у берегов Франции; он больше года просидел в башне
Тампль, и с ним обходились так сурово, что он покончил жизнь
самоубийством.
Раскрытие этого заговора дало Наполеону возможность осуществить
последний, величайший из его честолюбивых замыслов: он был
провозглашен французским императором, и его власть была объявлена
наследственной. "Этот хитрец, - сказал о нем один из его
посланников, - из всего умеет извлечь выгоду". Таков был, как мне
кажется, подлинный ход этих великих событий[2]. Замечу опять-таки,
что правда о Бона-парте полностью может стать известной не ранее
как через сто лет. Я нигде не встречал сколько-нибудь достоверных
доказательств того, что смерть Пишегрю или капитана Райта не была
делом их собственных рук[3].
Что могло бы побудить Наполеона отдать приказание тайно умертвить
генерала Пишегрю? Первый консул, чей непреклонный характер
приводил в ужас всю Европу и Францию, совершил бы величайшую
политическую ошибку, если бы дал своим врагам повод обвинить его
в преступлении. Любовь армии к Пишегрю была поколеблена долгим
его отсутствием и вконец уничтожена тем злодеянием, которое во
Франции никогда не прощается: явной, бесспорной связью с врагами
родины. Любой военный суд, самый беспристрастный, несомненно,
приговорил бы генерала Пишегрю к смерти как изменника, вошедшего
в сношения с врагами родины, или как заговорщика, замыслившего
свергнуть законное правительство, или, наконец, как изгнанника,
самовольно возвратившегося на территорию республики. Правда,
говорят, будто Пишегрю был подвергнут пытке, будто ружейными
курками ему сдавливали большие пальцы обеих рук и Наполеон, мол,
боялся, как бы эти жестокости не стали известны. Отмечу кстати,
что бесчеловечный обычай пытки отменен во Франции лишь со времени
революции и что большинство европейских государей еще пользуются
им при расследовании заговоров, направленных против них. Наконец,
лучше уж подвергнуться риску быть обвиненным в жестокости, нежели
в убийстве; жестокость легко можно было свалить на кого-нибудь из
низших чиновников, который затем понес бы наказание. Суд мог
вынести Пишегрю смертный приговор, вполне законный в глазах
народа, а затем можно было заменить смертную казнь пожизненным
тюремным заключеннем. Надо сказать, что расчет посредством пытки
добиться важных признаний не оправдывается, когда дело идет о
людях такого закала, как Пишегрю. Применение этого гнусного
средства только усугубило бы стойкость генерала, как это бывает с
храбрыми юными дикарями. Англичане и французы, содержавшиеся под
стражей в Тампле, видели тело Пишегрю, и ни один заслуживающий
доверия человек не передавал, что заметил на нем следы истязаний.

Что касается дела капитана Райта, то на нем нужно остановиться
несколько подробнее. Райт не был ни изменником, ни шпионом; он
открыто служил своему правительству, находившемуся в состоянии
войны с Францией. Англичане утверждают, что их правительство в ту
пору, когда Бурбоны оказывали претендентам из дома Стюартов
содействие в их неоднократных покушениях на конституцию и религию
Англии, никогда не проявляло чрезмерной суровости по отношению к
захваченным в плен французам, служившим Стюартам. Когда
счастливый исход битвы при Келлодене - в противоположность исходу
битвы при Ватерлоо - положил конец последним надеждам английских
эмигрантов, французы, состоявшие на службе претендента, были
сочтены военнопленными, и для них был установлен совершенно такой
же режим, как и для пленных, взятых во Фландрии или Германии. На
это я отвечу, что вряд ли хоть один из этих французских офицеров
был захвачен в тот момент когда он участвовал в покушении на
жизнь незаконного короля Англии, Можно говорить о том, что
Наполеон приказал исключительно сурово обращаться с заключенным в
тюрьму Райтом; но, судя по тому, что в течение последних двух лет
делалось в Испании и Франции, не приходится сомневаться, что
законные короли проявили бы по отношению к злосчастному капитану
еще более возмутительную жестокость. Ничто не доказывает, что
Наполеон велел его умертвить. Что он мог выиграть от этого
злодеяния, которое - он достаточно хорошо знал английскую прессу
- неминуемо должно было прогреметь на всю Европу?
Следующее, очень простое соображение является решающим: если бы
это преступление в самом деле было совершено, неужели нам
пришлось бы в 1818 году искать тому доказательства? Разве
тюремщики, приставленные стеречь Пишегрю или капитана Райта, все
до единого умерли? Французской полицией руководит выдающийся
человек, однако никто из этих людей не был допрошен публично. Так
же обстоит дело и с теми, кому якобы поручено было умертвить
Пишегрю и капитана Райта. Неужели правительство Бурбонов потому
не прибегает к этому столь простому средству, что оно щадит
доброе имя Наполеона? Как известно, во время процесса несчастного
генерала Боннера солдаты без всякого к тому принуждения
показывали, что отлично помнят расстрел Гордона; они это
показывали судьям, которые их самих могли приговорить к
расстрелу.

[1] Все, что следует дальше, слить с Ласказом. 30 июня 1818.
[2] В другом месте: Наполеон должен был сильно ощущать отсутствие
Люсьена, которого он удалил под влиянием весьма естественной
зависти и происков партии Богарне. Люсьен обладал некоторыми из
тех качеств, которых не было у Наполеона, и помешал бы ему
поддаться роковому ослеплению, постепенно превратившему его в
рядового деспота (Биографии современников, 1, 543).
[3] Казалось, никогда большие благодеяния не устанавливали больших
прав. Для счастья Франции Наполеону следовало умереть в то время,
когда он занимался монархизацией своей прекрасной армии в
Булонском лагере (Доминик).




                            ГЛАВА XXVI

На острове св. Елены врач Уорден, судя по всему истый англичанин,
другими словами, человек холодный, ограниченный, порядочный и
ненавидевший Наполеона, как-то сказал последнему, что ничто, даже
истины, заключенные в святом евангелии, не представляются ему
столь очевидными, как его, Наполеона, злодеяния. Уорден, против
своей воли очарованный благородством души и простотой обращения
своего собеседника, увлекся настолько, что стал развивать свою
мысль более подробно[1]. Наполеону это, видимо, понравилось, и он в
награду за откровенность спросил Уордена, к великому его
удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. "Я ответил: отлично
помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что
его умертвили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с живостью
возразил: "Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то
ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля
для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не
кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора.
Выслушайте меня, - продолжал Наполеон, - и вы все узнаете. Ваше
правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он
высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов.
Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело
велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и
сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где
они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в
которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение,
и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же
принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так,
что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен
поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к
префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня
во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта.
Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого
матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их
показания министру полиции. Вначале их заявления казались
малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов
дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег
нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один -
общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало
возможность раскрыть заговор, который, если б он удался, вторично
подверг бы французский народ всем превратностям революции.
Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был
содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд
над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы
взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения.
Важно было захватить главарей заговора". В заключение император
несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил
конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом
гораздо раньше, чем обычно думают.
Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором
упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог
припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили,
что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал:
"Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту
историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что
было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был
умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом
отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого
отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".

Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что
отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято
думать[2].

[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128.
[2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле,
застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в
Париже. Осторожно; сверхосторожно.


                           ГЛАВА XXVII

Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон,
к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского.
Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В
этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова
водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном
борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею
великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не
так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел
корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и
надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения
столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во
Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь
успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли
доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется
заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И,
однако, никак не удавалось добыть достаточные тому
доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не
приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать
генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о
его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции
такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня
могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался
подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы
назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне
доказательства, что первый из них находится в Париже - и я
немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт
благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я
испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и
начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в
конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд
остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно
вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст
этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он
обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение
объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским
преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли
мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги.
Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали
полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили
его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет
приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела
успех: он сознался.
Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах,
живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту
минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба,
наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот
как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному
брату!"
Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от
полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную
беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из
бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой
беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет
первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы
третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что,
поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в
состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда
вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я
за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы
заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт,
чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он
вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой
беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон,
- была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот
заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял
граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на
восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на
побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог
оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон
зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне,
обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской
империи.
Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога
Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все
же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со
всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать
его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил
лишь тогда, когда убедился, что это необходимо.
Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради
должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей
империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое,
живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот?
Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который
осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить
датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая
династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон.
Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся
основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я
внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих
размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое
законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии
общества[3] заставили меня принять решительные меры против герцога
Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд.
Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так
же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX[4]. Из
Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Ангумуа. Разве
не все средства являются законными против убийства?"

[1] Уорден, стр. 144.
[2] Уорден, стр. 147.
[3] Вспомните Нимскую резню. Лучшее описание ее дано неким...
протестантским пастором в Лондоне. См. сочинение полковника
Фавье: "Лион в 1817 году".
[4] Уорден, 6-е изд., стр. 149.



                           ГЛАВА XXVIII

Оправдать сколько-нибудь это убийство можно было бы только, если
бы удалось доказать, что герцог Энгиенский был участником
заговора против Наполеона. В приговоре, который был вынесен в
Венсеннском замке, доказательства эти упоминаются, но они никогда
не были оглашены. В другой раз Наполеон сказал об этом деле лорду
Эбрингтону: "Герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня.
Он два раза, переодетый, тайно приезжал в Страсбург. По этой
причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный
суд, который приговорил его к смертной казни. Мне сообщили, что
он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление,
так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю
даже, что, возможно, согласился бы повидать его; но г-н Талейран
воспротивился этому, заявив: "Вам нельзя компрометировать себя
встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия
это могло бы иметь. Раз вино нацежено, надо его выпить". Лорд
Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела
дня. Император с живостью возразил: "Нет, нет! Это было бы
нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я
приказал, чтобы сообщение о казни и приговор были немедленно
вывешены во всех городах Франции". Обстоятельство, которое
надлежит отметить: в этой беседе, как и в ряде других, касавшихся
того же предмета, Наполеон казался искренне убежденным в том, что
увидеть герцога Энгиенского было бы равносильно тому, чтобы его
простить. Иаков II, очень благочестивый король, рассуждал иначе,
когда согласился дать аудиенцию любимому сыну своего брата,
заранее твердо решив, что велит отрубить ему голову, как только
он выйдет из его кабинета. Дело в том, что милосердие может
сочетаться только с высоким мужеством.



                            ГЛАВА XXIX

"На вашей родине, - продолжал император, - меня обвиняют также и
в смерти Пишегрю". "Огромное большинство англичан твердо уверено,
что его удавили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с жаром
ответил: "Какая дурацкая выдумка! Вот вам лучшее доказательство
того, до какой степени страсти способны затемнить правильность
суждений, которою так гордятся англичане. Чего ради понадобилось
бы мне злодейски умертвить человека, который по всем законам его
страны неминуемо должен был взойти на эшафот? Заблуждение ваших
соотечественников было бы простительно, если бы речь шла о Моро.
Если бы этого генерала в тюрьме постигла смерть, были бы
основания усомниться в самоубийстве. Моро был любим народом и
армией, и мне никогда не простили бы, если б он умер во мраке
тюрьмы, хотя я нимало не был бы повинен в этом".
"Наполеон, - продолжает свой рассказ Уорден, - умолк, и я
возразил ему: "Можно согласиться с вами, генерал, что в этот
период вашей деятельности требовались суровые меры; но никто, я
думаю, не попытается оправдать ту поспешность, с какою молодой
герцог Энгиенский был схвачен, предан суду и казнен". Он с жаром
ответил: "Я убежден в своей правоте и снова повторяю уже
высказанное мною утверждение, что я так же хладнокровно велел бы
казнить самого Людовика IX. Чего ради они замыслили убить меня? С
каких это пор нельзя стрелять в убийцу, который покушается на
вашу жизнь? Так же решительно я утверждаю, что не получал от
герцога Энгиенского после его осуждения никакого обращения,
никакого письма".
Уорден прибавляет: "Говорят, будто у Талейрана хранится письмо,
которое герцог адресовал Наполеону, но которое министр, не
убоявшись ответственности, передал императору только тогда, когда
рука, писавшая его, уже окоченела. Я видел копию этого письма в
руках графа Ласказа. Он показал мне его с невозмутимым видом как
один из многочисленных секретных документов, могущих разъяснить
некоторые туманные места той истории, которую он пишет под
диктовку Наполеона.
Молодой герцог просил сохранить ему жизнь. Он писал, что считает
династию Бурбонов конченной, - это его твердое убеждение; что на
Францию он смотрит только как на свою родину и любит ее как
таковую со всем пылом самого искреннего патриота; что чувства,
его одушевляющие, те же, что чувства всякого французского
гражданина; что он нисколько не помышляет завладеть короной, так
как для прежней династии она утрачена навсегда. Поэтому, исходя
единственно из того, что он француз и что Франция - его родина,
он просит разрешения посвятить ей свою жизнь и свои силы. Он
готов занять любую должность во французской армии, стать храбрым,
верным солдатом, безоговорочно повинующимся приказаниям власти, в
чьих бы руках она ни находилась. Он готов принести клятву в
верности. В заключение он заявлял, что, если ему будет сохранена
жизнь, он, соблюдая непоколебимую верность, мужественно посвятит
себя защите Франции от ее врагов".



                            ГЛАВА XXX

Наполеон заговорил снова о семье Бармакидов. "Если бы я испытывал
желание захватить в свои руки всех Бармакидов или любого из их
рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты
(smugglers) спрашивали с меня за Бармакида сорок тысяч франков;
но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что
доставят его живым; однако, оставляя открытым вопрос, будет ли
Бармакид мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в
том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь не
задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для
меня складывались так, что я считал свой трон вполне упроченным.
Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить
Бармакидов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане,
убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя
чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений? Когда были
захвачены сэр Джордж Рамбольд и мистер Дрейк, являвшиеся
посредниками в переписке с парижскими заговорщиками, их не
предали казни".

                            ГЛАВА XXXI

Я привел рассказ Наполеона, ни разу его не прервав. Мне пришли в
голову две мысли. По поводу Пишегрю можно сказать следующее.
Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле:
"Преступление совершает тот, кому оно полезно"[1]. Но разве у
деспотов не бывает необъяснимых причуд? Путем тех же рассуждений
можно было бы доказать, что Наполеон никогда не угрожал
расстрелом Лене, Фложергу и Ренуару.
По поводу гибели герцога Энгиенского через десять лет можно будет
задать вопрос: намного ли она более несправедлива, чем гибель
герцога Эльхингенского? После того как герцог Энгиенский был
казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву
опасениям тех, кто приобрел национальные имущества. Я слышал от
генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам
Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с
досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на
коленях до самой двери. Ночью она написала ему два письма; будучи
очень доброй, она действительно испытывала жестокие страдания.
При дворе ходили слухи, что адъютант маршала Монсе, сообщивший,
будто герцог Энгиенский, переодетый, тайком ездил в Страсбург,
был введен в заблуждение. В Бадене герцог вступил в связь с одной
дамой; не желая ее компрометировать, он, чтобы иметь возможность
с нею встречаться, время от времени исчезал на несколько дней и
поселялся в погребе дома, где обитала его возлюбленная. Такие
отлучки навели на мысль, что он ездит в Страсбург совещаться с
заговорщиками. Это обстоятельство более всего остального побудило
императора принять решение. Записки графа Реаля, графа Лавалета,
герцога Ровиго и герцога Виченцкого прольют свет на это дело.
Во всяком случае, Наполеон был бы избавлен от тягостной
необходимости оправдываться перед потомством, если бы, прежде чем
велеть арестовать герцога Энгиенского, подождал третьей его
поездки в Страсбург.
Можно задать такой вопрос: могла ли бы самая широкая свобода
печати нанести первому консулу такой огромный вред, какой
причинила ему в 1804 году, в связи с делом о заговоре, ее рабская
покорность? Никто не придавал ни малейшей веры рассказам о
заговоре: все были того мнения, что первый консул велел убить
герцога Энгиенского без всякого к тому повода и что, очевидно, он
считал свое положение довольно шатким, если испугался влияния
Моро. Несмотря на эти неблагоприятные суждения, я думаю, что
Наполеон, осуществлявший тиранию, поступил правильно, наложив на
печать оковы. Французский народ обладает счастливым свойством: во
Франции огромное большинство людей, которые мыслят, - мелкие
собственники, имеющие двадцать луидоров годового дохода. В
настоящее время это единственный класс, обладающий той энергией,
которую светское воспитание уничтожило в высших кругах общества.
Но этот класс понимает лишь то и верит лишь тому, что видит
напечатанным: толки и слухи, волнующие светское общество,
затихают, прежде чем они дойдут до него, или же быстро
изглаживаются из его памяти. Существовал только один способ
заинтересовать его тем, что не предстает ему в печатном виде:
возбудить в нем тревогу за судьбу национальных имуществ. Что
касается Моро, то этому генералу надо было дать какой-нибудь
пост, поставив его в такие условия, в которых бы обнаружилась вся
его неспособность, - например, послать его в какой-нибудь поход,
в котором он утратил бы всю свою славу, как генерал Массена,
когда его отправили в Португалию.

[1] Осторожно!


                           ГЛАВА XXXII

Планы вторжения в Англию были оставлены потому, что император не
нашел во флоте тех навек прославившихся дарований, которые
революция породила в сухопутных войсках. Странное дело:
французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху!
Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч
солдат в год[1]. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого
достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За
четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в
Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо
признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться
успехом. Вспомните, как французский флот, выйдя из Тулона,
захватил Мальту и добрался до Египта. Могло также случиться, что
Ирландия, угнетаемая самой отвратительной, самой жестокой
тиранией, какую только можно вообразить[2], в порыве отчаяния
оказала бы чужеземцам радушный прием.
Следовало тотчас после высадки в Англии разделить между бедняками
земли трехсот пэров; ввести конституцию Соединенных Штатов
Америки, организовать управление страной, поддержать якобинство,
объявить, что французов призвала та часть нации, которая страдала
от угнетения, что французы не преследуют никакой иной цели, как
только свергнуть правительство, одинаково вредное для Франции и
для самой Англии, после чего они готовы покинуть страну. Если бы
- что очень трудно допустить - нация, треть которой живет
подаянием, оказалась глуха к этим речам, наполовину искренним,
следовало сжечь сорок самых крупных городов. Весьма вероятно, что
пятнадцать миллионов людей, из коих пятая часть доведена
правительством до предельного озлобления и которые если и
обладают мужеством, то не имеют никакого опыта в военном деле, не
смогли бы дольше двух - трех лет бороться с тридцатью миллионами,
довольно охотно повинующимися талантливому деспоту.
Все это не осуществилось потому, что в нашем флоте не нашлось
Нельсона[3]. Французская армия покинула Булонский лагерь для
континентальной войны, придавшей новый блеск военной славе
императора и вознесшей его на высоту, какой не достигал в Европе
ни один государь со времен Карла Великого. Наполеон вторично
победил австрийский дом - и пощадил его, что было ошибкой; однако
он отнял у него Венецианскую область и принудил императора Франца
отказаться от древнего императорского титула, тем самым лишив его
влияния, которым он до той поры еще пользовался в Германии. Битва
при Аустерлице, быть может, являет собой венец военного
искусства. Народ с удивлением отметил, что эта победа была
одержана 2 декабря, в годовщину коронования. С тех пор никто во
Франции уже не возмущался этой нелепой церемонией.

[1] В 1788 году население Франции равнялось двадцати пяти
миллионам; в 1818 году оно превысило двадцать девять миллионов.
Это объясняется тем, что численность населения прямо
пропорциональна количеству зерновых хлебов. См. приложение к
сочинению г-на Лесюра о Франции (Париж, в конце 1817 г.). Это
приложение составлено на основании данных, полученных из
министерств.
[2] См. "Edinburgh Review", щ 56 или 55.
[3] Ни Нельсона, ни лорда Кочрена. См. действия адмирала Вильнева.




                           ГЛАВА XXXIII

В следующем году император победил Пруссию, не имевшую мужества
примкнуть к Австрии и России. Случай, беспримерный в истории:
одно-единственное сражение уничтожило армию в двести тысяч
человек и отдало в руки победителя целое королевство. Объясняется
это тем, что Наполеон еще более искусно извлекал пользу из своих
побед, чем одерживал их. 16 октября Наполеон не без опасений
атаковал при Иене эту армию, казалось, охраняемую тенью великого
Фридриха; 26-го он вступил в Берлин. К великому нашему удивлению,
музыканты играли республиканскую песню "Вперед, отечества сыны!".
Наполеон, в первый раз надевший генеральский мундир и расшитую
золотом шляпу, ехал верхом, на двадцать шагов впереди своих
войск, окруженный толпой. Не было ничего легче, как выстрелить в
него из любого окна на Унтер-ден-Линден.
Следует добавить, как это ни грустно, что толпа хранила молчание
и не приветствовала его ни единым возгласом.
Император впервые привез из завоеванных стран деньги. Сверх
расходов на содержание и снаряжение армии, Австрия и Пруссия
заплатили около ста миллионов каждая. Император проявил суровость
в отношении Пруссии. Он нашел, что немцы охотнее всякого другого
народа покоряются завоевателю. Сто немцев всегда готовы пасть на
колени перед одним человеком в мундире. Вот что мелочный
деспотизм четырехсот владетельных князей сделал с потомками
Арминия и Видукинда!
Именно тогда Наполеон совершил ту ошибку, следствием которой
явилось его низложение. Он с легкостью мог посадить на прусский и
австрийский престол кого угодно; он мог также дать этим странам
двухпалатную систему и полулиберальную конституцию. Он отказался
от старого якобинского правила искать союзников против монархов в
сердцах их подданных. Новоявленный монарх, он уже оберегал в
сердцах народов уважение к престолу[1].
Лица, окружавшие его, знают, что общественное мнение указывало
ему, кто именно из числа владетельных князей достоин носить
корону; это было уже немало. Немецкий народ, вкусив свободу,
приложил бы все свои силы к тому, чтобы добиться подлинно
либеральной конституции, и по прошествии трех - четырех лет
проникся бы чувством глубокой признательности к Наполеону. Тогда
было бы покончено с Тугендбундом, с ландвером, с национальным
энтузиазмом. А с другой стороны, у новых германских правителей
уже не было бы ни возможности, ни желания брать у англичан деньги
на то, чтобы образовывать коалиции против Франции.

[1] См. в "Moniteur" за 1809 г. причины, приведенные им в
объяснение того, что он не вступил в Вену.



                           ГЛАВА XXXIV

В Тильзите Наполеон потребовал от России лишь одного: чтобы она
закрыла для Англии свои гавани. Русская армия всецело была в его
власти; император Александр сам признался, что прекратил войну
потому, что у него не хватило ружей. Эта армия, в наши дни столь
внушительная, в то время находилась в плачевном состоянии[1]. Царя
спасло то обстоятельство, что император в бытность свою в Берлине
провозгласил континентальную блокаду. Александр и Наполеон вели
друг с другом задушевнейшие беседы и вступали в споры, которые
очень удивили бы их подданных, если бы последние имели
возможность их слышать. "В продолжение тех двух недель, что мы
провели в Тильзите, - рассказывал Наполеон, - мы едва ли не
каждый день обедали вместе; мы рано вставали из-за стола, чтобы
отделаться от прусского короля, который нам докучал. В девять
часов император в штатском платье приходил ко мне пить чай. Мы не
расставались до двух - трех часов утра, беседуя о самых различных
предметах; обычно мы рассуждали о политике и философии. Он
человек весьма образованный и придерживается либеральных
взглядов; всем этим он обязан полковнику Лагарпу, своему
воспитателю. Иногда я затруднялся определить, что проявляется в
чувствах, им выражаемых, - подлинное ли его мнение или же
воздействие того столь обычного во Франции тщеславия, которое
побуждает людей высказывать взгляды, резко противоречащие их
положению".
Во время одной из этих бесед, происходившей с глазу на глаз,
императоры долго обсуждали вопрос о сравнительных преимуществах
монархии потомственной и монархии избирательной. Потомственный
деспот горячо защищал избирательную монархию, а воин, взысканный
успехом, отстаивал наследственные права. "Как мало вероятия, что
человек, случайно, в силу своего рождения, призванный к власти,
обнаружит дарования, необходимые, чтобы управлять государством!"
"Как мало людей, - возражал Наполеон, - обладали теми качествами,
которые дают право на это высокое отличие! Цезарь или Александр
встречаются раз в сто лет, если не реже; вот почему избрание,
как-никак, все же является делом случая, и наследственный
порядок, безусловно, лучше, нежели игра в чет и нечет".
Наполеон покинул Тильзит в полной уверенности, что приобрел
дружбу императора Александра, уверенность в достаточной мере
нелепая, но это заблуждение прекрасно, оно столь возвышенного
свойства, что посрамляет тех, кто клевещет на императора; в то же
время оно показывает, что Наполеон не был создан для политики.
Его перо всегда наносило ущерб тому, чего он достигал мечом.
Будучи проездом в Милане, он беседовал с Мельци о континентальной
блокаде, в ту пору являвшейся, что было вполне естественно,
любимым предметом его разговоров. Этот замысел имеет большую
ценность, чем вся жизнь кардинала Ришелье. Он едва не увенчался
успехом, и вся Европа снова к нему возвращается[2].
Мельци указал Наполеону, что Россия обладает сырьем, но не имеет
промышленности, и что маловероятно, чтобы царь долго соблюдал
обязательство, явно нарушавшее интересы дворян, столь опасных в
этой стране для ее правителей. Наполеон ответил, что рассчитывает
на личное дружеское расположение, которое он внушил Александру[3].
Итальянец подскочил от изумления. Непосредственно перед тем
Наполеон рассказал ему эпизод, показавший, как мало можно было
рассчитывать на могущество Александра, даже если бы личные его
симпатии были на стороне Франции. В Тильзите Наполеон выказал
особую учтивость генералу Беннигсену.
Александр это заметил и спросил Наполеона о причине такого
внимания. "Откровенно говоря, - сказал Наполеон, - я этим путем
хочу снискать вашу благосклонность. Вы препоручили ему свою
армию, и того, что он пользуется вашим доверием, достаточно,
чтобы он внушил мне чувство уважения и дружбы"[4].

[1] См. вышедшую в свет в 1806 г. брошюру генерала Уильсона.
[2] "Еще один год настойчивости - и она удалась бы".
[3] Эти сведения, дословно заимствованные из "Edinburgh Review" щ
54, приводятся без ручательства за их достоверность.
[4] Продолжение см. в "Edinburgh Review" щ 54, стр. 486.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]