1. СБОРЫ В ТЕАТР

     - Сегодня мы не учимся! Сегодня мы не учимся!
     Алексид вздрогнул и проснулся. Какой тут сон, когда младший  братишка
выкрикивает тебе в самое ухо радостную новость!
     Он сел на кровати, и  ее  кожанные  ремни  громко  скрипнули.  Щурясь
спросонья и от этого становясь особенно похожим на лесного бога Пана  [Пан
- древнегреческий бог стад и лесов; его обычно изображали в виде косматого
человека со свирелью, с козлиными ногами и с рожками на лбу;  по  поверью,
встречасшиеся с ним люди впадали в священное безумие], он заметил, что  на
дворе еще не совсем рассвело. Но и в сером сумраке было  видно,  что  Теон
как сумасшедший носится по комнате. Зевнув,  Алексид  нащупал  у  себя  за
спиной подушку.
     - Сегодня мы не учимся! - восторженно распевал Теон. - Не учимся!  Не
учим...
     Но тут на него обрушилась подушка, и, не докончив  последнего  слова,
он растянулся на полу. Ничуть не обидевшись, он вскочил  на  ноги,  и  его
круглая физиономия просияла.
     - Может, теперь ты замолчишь? - спросил Алексид, снова  натягивая  на
плечи лиловое одеяло. - А если ты посмеешь швырнуть  в  меня  подушкой,  -
добавил он, разгадав намерения Теона, - то я угощу тебя сандалией.
     - Да ведь я на нее  только  смотрю!  -  возмутился  Теон.  -  Она  же
лопнула. Я весь в перьях.
     - Сам виноват: незачем было кукарекать среди ночи.
     - А сейчас вовсе и не ночь - небо заметно посветлело, - важно  заявил
Теон, который любил уснащать  свою  речь  выражениями,  заимствованными  у
взрослых. - Неужели ты забыл, какой сегодня день?
     Алексид снова сел на постели, живо сбросил одеяло и спустил  ноги  на
пол.
     -  Клянусь  звездами,  сегодня  же   начинаются   Великие   Дионисии!
[празднества в Древней Греции в честь Диониса - бога виноделия]
     Сон с  него  как  рукой  сняло,  чуть  раскосые  карие  глаза  весело
заблестели.
     - Да, Великие Дионисии, - подтвердил Теон. - И мы три  дня  не  будем
учиться!
     - А ты ни о чем другом и думать не можешь, лентяй ты эдакий! - сказал
Алексид, потягиваясь. - Ну, я-то с учением покончил.
     Теон ехидно улыбнулся:
     - Это ты так думаешь, а не отец.  И  придется  тебе  продолжать  свое
образование...
     - Если ты не уймешься,  твое  образование  я  продолжу  сейчас!  -  и
Алексид сделал вид, будто собирается дать брату хорошего  пинка;  впрочем,
он не думал приводить свою угрозу в исполнение, так как еще не обулся.
     Теон испустил вопль притворного ужаса и бросился бежать,  перепрыгнув
через свою кровать и через пустую кровать у двери. На ней прежде  спал  их
старший брат Филипп, но ему было уже девятнадцать лет, он второй гоод  нес
военную службу на границе, и его  не  отпустили  домой  не  праздники.  На
пороге Теон остановился и, чувствуя себя в полой безопасности,  вступил  в
переговоры.
     - Захвати мое полотенце, - сказал он. - А я достану воды из колодца.
     - Ну ладно, - ворчливо отозвался Алексид.
     Он любил попугать младшего брата, но редко переходил от слов к  делу.
Взяв оба полотенца, он вышел за братом во внутренний дворик.


     По  всем  Афинам  кричали  петухи.  Квадрат  неба  над   головой   из
темно-синего стал перламутрово-серым, хотя  среди  ветвей  смоковницы  еще
блестел узкий серп молодого месяца.
     Теон прегибался через край колодца. Аргус - его назвали так  в  честь
верного пса из "Одиссеи" - ласково тыкался носом ему в бок.
     - Уйди, Аргус! -  упрашивал  мальчик.  -  Не  щекочись!  У  тебя  нос
холодный...
     - Сюда, Аргус!
     Аргус тотчас бросился к Алексиду, но тот добродушно его оттолкнул:
     - Лежать, Аргус! А уж если хочешь  прыгать  на  человека,  то  прежде
обуйся в сандалии. Ты меня всего исцарапал!
     Теон вытащил из  колодца  полное  ведро  и  перелил  воду  в  большой
глиняный кувшин. Оставшуюся воду он выплеснул на  пса,  и  тот  убежал  за
смоковницу - на его  морде  было  обиженное  выражение,  словно  он  хотел
сказать: "Ну  ладно,  царапать  других  нельзя,  но  самому-то  почесаться
можно?"
     Алексид поднял кувшин и налил воды в  сложенные  ладони  брата.  Теон
нагнулся, растер лицо, отфыркнулся и ощупью нашел полотенце. Он  не  любил
затягивать умывание.
     - Давай теперь я тебе полью, - сказал он.
     Даже не заре воздух в маленьком  дворике  не  был  прохладным.  Стены
дома, окружавшие его со всех четырех сторон,  сохранили  тепло  вчерашнего
дня. От ледяной колодезной воды у Алексида прехватило дыхание. Но,  промыв
глаза, он решил показать брату пример и сказал, стуча зубами:
     - Остальное, если хочешь, вылей мне на голову, - и от  души  пожелал,
чтобы воды в кувшине оказалось поменьше.
     - Нагнись ниже, - весело потребовал Теон. - Я ведь не такой  высокий,
как ты... пока.
     Алексид нагнулся, словно собираясь метнуть диск. Их кувшина вырвалась
зеленовато-белая водяная  дуга,  пахнущая  замлей.  Она  разбилась  о  его
кудрявые каштановые волосы, обдала плечи  и  сбежала  по  спине,  так  что
заблестели все бугорки позвонков.
     - У-ух! - вырвалось у него. - А-ах!
     Вода, журча, стекла в канавку и по ней, под еще запертой дверью, - на
улицу.
     - Давай я зачерпну еще ведро, - предложил Теон.
     Но Алексид уже убежал, размахивая полотенцем  и  отряхиваять,  словно
мокрая собака.


     Когда  Алексид  надел  новенький  белый  хитон,  украшенный  зубчатой
голубой каймой, он услышал, что наверху  мать  будит  служанок.  Во  дворе
Теон, присмирев, лил воду на руки отца, а Седой Парменон почтительно стоял
рядом с хозяином, держа наготове чистый плащ, который тот  наденет  поверх
хитона, перед тем как выйти из дому. Мать и старшая сестра Ника  (ей  было
семнадцать лет) будут, конечно, умываться в гинекее. Вон Сира уже наливает
воду в их кувшины.
     Сиру Алексид недолюбливал, хотя смотрель  на  нее  было  приятно.  "В
доме, где подрастают мальчики, такие хорошенькие рабыни ни к чему",  -  не
раз  загадочно  повторяла  его  мать.  Сира  важничала  и  называла   себя
приближенной госпожи, потому что носила за  ней  покупки.  Фратта,  вторая
служанка, работала гораздо усерднее, но разве  можно  было  показаться  на
улице в сопровождении этой косоглазой, неуклюжей, громогласной фракинянки?
Да к тому же она говорила с таким варварским акцентом!  Но  Алексид  любил
ее, как и вся семья.
     Теперь он отправился к ней:
     - А когда завтрак, Фратта, милая?
     - Да некогда мне с завтраками возиться! -  Не  повернув  головы,  она
продолжала укладывать припасы в большую корзину. - Вон хлеб.  А  размочить
его ты и сам сумеешь, а?
     - Попробую. - С этими словами Алексид налил в  чашу  немного  вина  и
обмакул в него хлебную корку.
     В кухню вошел Теон.
     - Что в корзинке? - сразу спросил он.
     - Увидишь, родненький, когда ее откроют.
     Фратта огляделась, схватила несколько яиц и  бросила  их  в  корзину.
Теон испуганно вскрикнул.
     - Да они же крутые, дурачок, - успокоил его Алексид.
     - Я вижу в корзине яблоки и смоквы, - бормотал себе под нос  Теон.  -
Полагаю, что в ней есть  медовые  лепешки,  потому  что  вчера  их  пекли.
Надеюсь, там лежит и колбаса. И уж наверное - сыр. А орехи, Фратта?
     - Может, прочка и найдется.
     - Вот и хорошо! - Теон одобрительно кивнул. -  В  театре  без  орехов
никак нельзя.
     - По-твоему, - насмешливо сказал Алексид, - без  них  нельзя  постичь
высокое театральное искусство?
     Теон недоуменно замигал, а потом радостно улыбнулся:  такие  красивые
слова необходимо было запомнить для дальнейшего употребления.
     - Ну да, - сказал он. - А как же?
     - Что ж, - заметила Фратта, созерцая набитую доверху корзину. - Этого
вам, пожалуй, хватит. Но хоть убейте, никогда не пойму, как  вам  кусок  в
горло лезет, когда вы насмотритесь этих ужасов.
     Фратта ни разу в жизни не видела театральных представлений и имела  о
них самое превратное понятие. Ей доводилось  слышать  пересказы  отдельных
отрывков из разных трагедий, - конечно, самых жутких. Так, она знала,  что
жена Агамемнона убила его в ванной, что Медея прислала царевне отравленный
наряд, чтобы погубить  соперницу  в  день  сводьбы,  и  что  Прометей  был
прикован к скале, а коршун терзал его печень. Наверно, она была бы  горько
разочарована, если бы попала в театр и убедилась,  что  все  эти  страшные
события происходят за сценой. Впрочем, это не  помешало  Теону  задать  ей
обычный вопрос:
     - А тебе хотелось бы пойти с нами, Фратта, милая?
     - Нет, родненький, театры не для рабынь.  Ну  ничего,  когда  вы  все
уберетесь, нам и тут будет неплохо. А  теперь  уходите-ка  из  кухни.  Вон
госпожа и Ника ждут вас во дворе.
     - Все готовы? - спросил отец.
     - Все, отец, - ответил Алексид.
     Когда они вот так всей семьей отправлялись куда-нибудь,  отец  всегда
придирчиво оглядывал их, словно  на  военном  смотру.  Сам  он  был  очень
представительным человеком: курчавая борода с проседью, сухощавое  крепкое
тело. И держался он все так же прямо, как в те  дни,  когда  был  гоплитом
[гоплит - тяделовооруженный пеший воин]. На его  щеке  и  на  правой  руке
виднелись бледные рубцы станых ран. На улицах прохожие указывали  на  него
друг другу. "Это Леонт, - объясняли они приезжим. - Он состязался  в  беге
на Олимпийских играх". И Алексид  гордился,  когда  слышал  этот  шепот  и
видел, как незнакомые люди с интересом смотрят вслед его отцу.
     Мать казалась спокойной, но ее  пальцы  нервно  разглаживали  складки
темно-красного пеплоса  [пеплос  -  верхняя  женская  одежда],  а  Ника  в
бело-голубой одежде совсем притихла под отцовским взглядом.  Головы  обеих
окутывали покрывала. На этом настаивал  отец.  Он  был  человеком  старого
склада и любил повторять, что "место женщины  у  домашнего  очага"  и  что
добрая слава девушки заключается в том, чтобы о ее существовании  не  знал
никто, кроме родных. Было просто удивительно, как он еще позволял  жене  и
дочери посещать театр.
     Однако в это утро он особенно внимательно осматривал сыновей. Сначала
их венки из дикого винограда - такие венки в этот день носили все в чеесть
бога Диониса, потому что это был его праздник, - а потом и всю их  одежду.
- Поправь застежку на плече, Теон,  у  тебя  перекосился  плащ.  Его  надо
сдвинуть на два пальца левее. Помни: благородного мужа всегда можно узнать
по тому, как ниспадают складки его одежды.
     - Понимаю, отец.
     - А ты, Алексид, раз уж ты надел  одежду  мужа,  то  и  носи  ее  как
подобает. Или, по-твоему, достаточно просунуть в хитон  голову  и  руки  и
перетянуть его поясом? Расправь  его.  А  когда  мы  будем  в  театре,  не
заставляй меня то и дело толкать тебя локтем, чтобы ты не закладывал  ногу
за ногу, - это неуклюже, так сидят только варвары.
     - Хорошо, отец.
     Наконец они отправились в путь.  Леонт,  держа  в  руке  трость,  шел
впереди вместе с сыновьями, мать и Ника следовали за  ним,  а  Парменон  с
корзиной и охапкой подушек  замыкал  шествие.  Парменон  был  единственным
рабом, которого брали в театр, но ведь  он  был  педагогом  [педагог  -  в
Древней Греции раб, обязанностью которого было  водить  детей  в  школу  и
следить за их учением]. Его обязанностью было провожать мальчиков в  школу
и в гимнасий [общественное  здание,  в  котором  занимались  атлетическими
упражнениями], ожидать там, пока не кончатся занятия,  и  сопровождать  их
домой. Он хорошо читал и писал и вообще был образованным  человеком.  "Еще
бы ему не быть образованным, - не раз думал Алексид, - когда он чуть ли не
полжизни провел в школе не задней скамье, из года в год выслушивая одни  и
теже уроки: арифметика, музыка, "Илиада", "Одиссея". И если  уж  он  всего
этого не помнит, так чего они хотят от нас,  мальчиков,  которые  посещают
школу только с семи до пятнадцати лет?"
     Ну, для него самого это теперь осталось позади.
     С нынешнего дня, а вернее, через три дня, когда кончатся Дионисии, он
вступает в новую жизнь. Эфебом [эфебы - юноши от восемнадцати до  двадцати
лет, проходившие военное обучение в отрядах на границах страны] он  станет
только через два года, а пока будет посещать  лекции  софистов  [софист  -
учитель философии и красноречия в Древней Греции]. И  ходить  к  ним  и  в
гимнасий он будет один. "Как хорошо, что отец не  богат!  -  в  сотый  раз
повторил он себе. - Если бы у него было больше рабов, он приставил  бы  ко
мне особого  слугу.  А  Парменон  не  может  разорваться  надвое  и  будет
присматривать только за Теоном - он ведь младший".
     Свобода... Можно будет узнать столько нового...
     Алексид, как истый афинянин, был  взволнован  даже  одной  мыслью  об
этом. Сам не зная почему, он верил,  что  с  этих  пор  его  жизнь  станет
гораздо  интереснее.  Его  ждут  всякие  приключения.   Да,   так   будет.
Непременно.
     Но чего именно он желел, он сказать не мог бы и очень удивился  бы  и
даже испугался, если бы какой-нибудь оракул предсказал ему, что уже в этот
день начнется приключение, которое превзойдет все его ожидания, - начнется
так же незаметно, как начинается река.



                        2. АЛЕКСИД ПРИОБРЕТАЕТ ВРАГА 

     Солнце уже поднялось над восточными горами. Оно заливало ярким светом
узкие  улочки,  играло  на  белых  стенах,  испещренных  надписями  вроде:
"Голосуйте  за  Телия!"  или:  "Архий  любит  Дию!",  и  карикатурами   на
влиятельных граждан. Все люди на улице спешили в одном направлении.
     - Пойдем быстрее, - приставал Теон, - а то все лучшие места займут!
     Леонт рассмеялся. Он был уже в праздничном настроении и, вместо  того
чтобы напомнить сыну, что необходимо всегда соблюдать достоинство,  сказал
только:
     - Это ведь не марафонский бег. Да и бедняге Парменону нелегко  тащить
такую корзину.
     - А что будут представлять в этом году? Кто победит? У  нас  в  школе
есть мальчик - его отец ужасно богат и  он  хорег  [человек,  оплачивавший
расходы на праздничное театральное представление; эта и другие подобные же
повинности заменяли в Афинах налоги] одной из сегодняшних трагедий, -  так
он говорит...
     Когда Теон начинал болтать, всем оставалось только молчать. Но сейчас
Алексида это скорее обрадовало: куда интереснее обдумывать то, что  видишь
и слышишь вокруг себя на улицах. Вон те люди, наверное, приезжие - дорийцы
с  западных  островов,  а  может  быть,  судя  по   их   произношению,   и
откуда-нибудь подальше... А эти двое  смуглых  мужчин  с  томными  черными
глазими, чьи руки в лад их беседе взлетают и опускаются, точно  птицы,  уж
наверно египетские купцы... Этот выжный  сановник,  которого  сопровождают
четыре служителя, надо полагать, чужеземный посол... На  праздник  Великих
Дионисий в Афины съезжаются люди из многих стран.
     "А как же может быть иначе?" - гордо подумал он.
     Ведь Афины - самый замечательный город-государство во всей Греции,  а
греки - самый образованный народ мира. Алексид, разумеется, не мог помнить
Перикла, который создал славу Афин и сделал их "школой Греции". Но  Леонт,
на всю жизнь сохранивший свое юношеское преклонение пред Периклом, столько
о нем рассказывал, что Алексиду порой казалось, будто он сам не раз  видел
этого великого государственного мужа. Леонт говорил, что после его  смерти
все переменилось к худшему. При любом плохом известии он покачивал головой
и ворчал: "Будь жив Перикл, этого не случилось бы!"
     Как хороши Афины в золотых лучах утреннего солнца!  У  Алексида  даже
сердце защемило.  Он  был  готов  дергать  за  плащ  всех  чужестранцев  и
спрашивать: "Как  тебе  нравятся  наши  Афины?  Есть  ли  на  свете  город
великолепнее?"
     Чтобы добраться до театра, им надо было  обойти  холм  Акрополя.  Над
крутыми, поросшими травой склонами вздымались скалы из лиловатого мрамора,
увенчанные мощными стенами. Дорога была проложена прямо под ними, так  что
прохожим не были видны колонны храмов на вершине холма, -  только  высокие
кровли да острие копья и шлем богини Афины. Эта сверкающая брнзовая статуя
высотой в двадцать локтей [локоть - мера длины, около 0,5  метра]  служила
путеводным знаком мореходам, когда их  корабли  находились  еще  далеко  в
море.
     Теперь дорога шла поперек  склона.  Внизу  лежала  рыночная  площадь,
расположенная в самой оживленной части города. Они  вступили  на  одну  из
великолепнейших улиц Афин - по обеим ее сторонам тянулись статуи и  другие
памятники победителям прошлых театральных состязаний.  Отсюда  за  крышами
домов и городскими стенами открывался чудесный вид на север: зеленые  поля
и луга, среди которых струилась река Кефис  в  уборе  из  серебристо-серых
тополей и ярко зеленых платанов. Там и сям виднелись  сельские  усвдьбы  и
деревушки,  окруженные  хлебными  полями  и  фруктовыми   садами:   Колон,
знаменитый своими соловьями, а дальше - Ахарны, где  живут  угольщики.  За
Ахарнами вздымались еще белеющие зимними снегами горы, чьи подноожия  были
опоясаны темными сосновыми лесами или более светлыми дубовыми,  -  Эгалей,
Парнет, а позади нах Киферон  уходил  высоко  в  небо,  защищая  Афины  от
северных ветров и от вражеских набегов. Где-то там, на одной из  застав  в
горах, бедняга Филипп сердито чистит свой щит и  думает  о  том,  что  вот
сейчас они все идут в театр без него. А его родные -  о  чем  думали  они,
когда  обогнули  уступ  и  увидали  под  южной  стеной   Акрополя   скамьи
амфитеатра, врезанного в склон холма?
     - А убивать кого-нибудь будут? - приставал к отцу Теон.
     - И зачем только она носит шафрановые одежды! - говорила Ника матери.
- Этот цвет не идет к ее землистой коже.
     - Всю руку мне оттянула проклятая корзина! - бормотал  себе  под  нос
Парменон.
     А Алексид думал о том, как, наверно,  чудесно  стать  победителем  на
театральных состязаниях, чтобы тебя потом почтили статуей,  а  твои  слова
навсегда остались в памяти твоих соотечественников, как  строки  Еврипида,
восславившего Афины.
     Да, писать, как Еврипид! Этим можно гордиться!


     Отец заплатил за вход, и они  влились  в  толпу,  заполнявшую  крутые
проходы.  Передние  ряды  предназначались  для  должностных  лиц,  знатных
чужестранцев и отличившихся граждан - победителей  на  Олимпийских  играх.
Если бы Леонт победил, а не пришел вторым, отстав  всего  на  шаг,  он  до
самой смерти сидел бы на почетном месте в первых рядах. Но он не победил и
поэтому теперь пошел дальше по проходу, иногда оборачиваясь, чтообы помочь
жене, - в длинных, метущих землю одеждах не так-то просто  подниматься  по
высоким ступеням.
     - Сядем здесь,  -  сказал  он  наконец.  -  Клади  подушки  вот  тут,
Парменон.
     Парменон с облегчением поставил  корзину  и  положил  на  скамью  три
подушки - Леонт считал, что не следует баловать ни мальчиков, ни рабов.
     Едва  они  уселись,  как  высокий  молодой   человек,   болтавший   с
приятелями, сидевшими  несколькими  рядами  ниже,  повернулся  и  поспешно
направился к ним. Вид у него был очень  надменный.  Леонт  нахмурился.  Он
терпеть не мог подобных богатых юнцов: багряный  плащ  с  тяжелой  золотой
бахромой, диковинные сапожки, золотые перстни, унизывающие пальцы почти до
самых  накрашенных  ногтей,  и  (подумать  только!)  длинные   волосы   по
спартанской моде.
     Алексид подтолкнул локтем Теона, чтобы тот  посмотрел  на  негодующее
лицо отца. Но тут, к большому удивлению, щеголь остановился у  их  ряда  и
сказал визгливо:
     - Это мое место! Тебе придется поискать другое!
     Так с Леоном, во  всяком  случае,  разговаривать  не  следовало.  Сам
человек учтивый, он не терпел грубости в других.
     Посмотрев на щеголя, он сдержанно спросил:
     - Ты обращался ко мне, юноша?
     - Да, к тебе. Поищи другое место. А тут сижу я.
     Все вокруг почувствовали  сладкий  и  очень  сильный  запах.  Молодой
щеголь жевал какую-то душистую смолу,  и,  когда  он  открыл  рот,  кругом
разлился приторный аромат. Леонт смерил его строгим взглядом.
     - Юноша, - сказал он, - по речи твоей я  полагаю,  что  ты  афинянин,
хотя волосы ты  носишь  как  спартанец,  а  пышностью  одежды  напоминаешь
перса...
     - Конечно, я афинянин!
     - Ну, так вспомни, что Афины - демократия.  Если  не  считать  первых
рядов, каждый может сидеть где захочет.
     - Но я занял это место раньше! Я только отошел поговорить  с  другом.
Уберешься ты отсюда или нет?
     -  Я  никуда  не  уйду.  -  Леонт  оглянулся;  верхние  ряды   быстро
заполнялись народом. - Вон там еще свободно отличное место. А чтобы  найти
шесть мест рядом, моей жене  придется  подниматься  на  самый  верх.  Тебе
следовало бы оставить здесь подушку или еще что-нибудь.
     - Правильно, - сказал сосед. -  Раз  уходишь,  оставь  что-нибудь  на
своем месте.
     -  Да  кто  он  такой?  Чего  он  важничает?  -  поддержали  сидевшие
поблизости.
     То же самое повторяли все вокруг. Молодой щегооль покраснел до корней
своих напомаженных волос. Никто не слушал его  надменных  требований.  Ему
дружно советовали поскорее сесть (только подальше отсюда), заткнуть глотку
или  убраться  в  Спарту.  Но  толко  когда   прозвучал   крик   глашатая,
объявившего, что сейчас  начнется  жертвоприношение  Дионису,  открывающее
праздник, щеголь наконец  сдался:  презрительно  взмахнув  своим  багряным
плащем, он направился к свободному месту в верхнем ряду.
     - Отец, кто он такой? - спросила Ника испуганным шепотом.
     Леонт презрительно хмыкнул:
     - Его зовут Гиппий. Он из эвпатридов [эвпатриды  -  афинская  родовая
знать]. Я знаю этих молодчиков. Денег хоть  отбавляй,  тратят  они  их  на
скаковых лошадей да на состязания, а делом заниматься не желают. Будь  жив
Перикл...
     - Ш-ш-ш! - прервала его жена.
     Жрец Диониса встал со своего почетного места в первом  ряду  и  вышел
вперед. Началось жептвоприношение, и двенадцать тысяч человек поднялись со
своих мест. Затем, когда они вновь опустились на  скамьи,  опять  раздался
громкий и ясный голос глашатая:
     - Еврипид, сын Мнесарха, предлагает свою трагедию...
     По спине Алексида пробежала блаженная дрожь. Представление началось.
     И до полудня окружающий мир более не  существовал  для  Алексида.  Он
забыл и о жесткой скамье, и о своих соседях. Все, что лежало вне  пределов
сцены, слоовно исчезло: он не видел ни палевых круч Гиметтского кряжа,  ни
блестящего белого песка Фалера, ни синей бухты за ним, усеянной  парусами.
Он не замечал даже чаек, проносившихся порой над самыми головами зрителей.
     Узкие подмостки и примыкающая к ним спереди круглая орхестра  [место,
где располагался хор] заменяли теперь для  Алексида  весь  мир.  Актеры  в
высоких  головных  уборах  и  масках  казались   выше   и   величественнее
обыкновенных людей благодаря котурнам [котурны - особая обувь  на  высокой
подошве, которую надевали трагические актеры, чтобы казаться выше  ростом]
и особой одежде. Да, это были не обыкновенные люди,  а  настоящие  боги  и
богини, герои и героини седой старины,  о  которых  он  столько  слышал  в
школе. Созданию этой иллюзии помогала  и  музыка  флейт,  то  печальная  и
жалобная, то бурная и угрожающая,  и  плавные  движения  хора,  который  в
промежутках между эписодиями [эписодии -  части,  на  которые  разделялась
древнегреческая трагедия]  трагедии,  танцуя,  переходил  от  одного  края
орзестры к другому и пел звучные строфы. Но главные чары таились в стихах,
то слагавшихся в страстную речь или задумчивый  монолог,  то,  как  мячик,
перелетавших от актера к актеру в выразительных строках диалога.
     Алексид и в школе всегда любил стихи - длинные повествования  Гомера,
коротенькие эпиграммы - десяток  строк,  заключавшие  в  себе  законченный
прекрасный образ, шутку или глубокую мысль. Но больше всего он любил стихи
из трагедий. Их он  выучивал  наизусть  и  даже  сам  тайком  сочинял,  не
признаваясь в этом никому, кроме своего лучшего  друга.  Написать  простым
стихом речь героя было  не  так  уж  трудно,  но  над  строфами  для  хора
приходилось долго ломать голову - так сложны были их ритмы, да к  тому  же
каждая полустрофа должна была точно соответствовать другой, до  последнего
слога.
     Но как замечательн получается это у Еврипида - словно само собой! Вот
слушаешь стихи и даже не вспомнишь о ритме, о том, что все эти строки были
задуманы, сочинены и записаны много месяцев назад! Слова срываются  с  губ
актеров, словно только сейчас порождены их сердцами.
     По правилам театральных состязаний были  показаны  три  трагедии.  Их
представление длилось до полудня, и только тогда Алексид немного пришел  в
себя.
     - Правда, хорошо было? - спросил Теон.  -  Только  лучше  бы  убивали
прямо на сцене, вместо  того  чтобы  отдергивать  занавеску  и  показывать
покойников, когда уже все кончено.
     - Нет, ты не грек, а какой-то кровожадный варвар! Это было бы уже  не
искусство.
     - А что тут плохого?
     - Убийство и всякая насильственная смерть уродливы и  безобразны.  Ни
один грек не захочет показать их в театре.
     Есть  вещи,  -  снисходительно  закончил  Алексид,  -  которые  лучше
предоставлять воображению.
     Теон собрался было заспорить, но  тут,  к  счастью,  Парменон  открыл
корзину с едой. Крооме колбасы, крутых яиц и сыра, в ней нашлась  холодная
курица и даже румяные яблоки, сладкие смоквы,  изюм,  поджаристые  медовые
лепешки и амфоры с вином и водой, чтобы его разбавлять. А орехов оказалось
столько, что их должно  было  хватить  до  конца  дневного  представления.
Неудивительно, что у Парменона от такой тяжести разболелась рука.  Но  вот
наконец даже Теон наелся досыта. Облизав пльцы, он удовлетворенно вздохнул
и сказал:
     - Ну, а теперь можно посмотреть комедии. Вот хорошо-то!
     Парменон сложил в корзины пустые амфоры и чаши. Мать и  Ника  встали,
смахивая крошки  с  одежды.  На  лице  Ники  была  написана  досада.  Теон
немедленно завладел ее подушкой и ехидно улыбнулся:
     - Бедненькая Ника! А ты была бы рада остаться, а?
     Ника пожала плечами, но ничего не ответила и только  обиженно  надула
губы. Мать сказала поспешно:
     - Разумеется, она не хочет оставаться.  Благовоспитанные  девушки  не
смотрят комедий.
     - А почему? - не унимался Теон.
     - Потому что, - сторого сказал отец,  -  комедии  рассказывают  не  о
старинных легендах, а о современных делах. Женщины же ничего не понимают в
политике и только скучали бы.
     - Ты тоже скучала бы, Ника?
     Его  сестра  встряхнула  темноволосой  головкой  в  венке  из  дикого
винограда.
     - Откуда я знаю? - сказала  она  сердито.  -  Раз  мне  не  позволяют
остаться!
     - И не позволят! - отрезал отец.
     - Конечно, - испуганно вмешалась мать. - И дело не только в политике.
Шутки в комедиях часто бывают... очень грубыми.
     - Я думаю, милая, - сказал Леонт, - вам пора идти. Большинство женщин
уже покинуло театр, и первая  комедия  вот-вот  начнется.  Вернись,  чтобы
встретить нас после представления, Парменон.
     Женщины и рабы ушли, и на скамьях стало просторнее.
     - По-моему, это нечестно, -  пробормотал  Алексид,  не  сказавший  во
время спора ни слова.


     Комедий было представлено две. Первая, хотя Теон и хохотал до  упаду,
никуда не  годилась,  и  публика  открыто  выражала  неодобрение.  Зрители
свистели, прищелкпвали языком,  а  те,  кто  сидел  поближе,  начали  даже
швырять на сцену ореховую скорлупу и гнилые яблоки.  Актерам  еле  удалось
доиграть до конца.
     - Как им, наверно, неприятно! - сказал  Алексид.  -  Да  и  автору  -
каково-то ему сейчас?
     - Раз они показывают всякую чепуху, - возразил его отец, -  то  пусть
не обижаются, если народ  прямо  высказывает  свое  мнение.  Мы,  афиняне,
считаем, что каждый вправе говорить свободно.
     Вторая комедия оказалась намного лучше.  Ее  сочинил  Аристофан,  уже
много лет писавший комедии и не раз выходивший победителем на  театральных
состязаниях. Это была на редкость интереская комедия со сказаочным сюжетом
и  нелепыми  действующими  лицами,  которые  попадали  в   такие   смешные
положения, что Алексид просто корчился от смеха, а по щекам  его  катились
слезы. И какая удивительная смесь; тонкие, остроумные  шутки,  шпильки  по
адресу политических деятелей,  карикатуры  на  знаменитых  государственных
мужей, пародии на строки  прославленных  трагедий,  поговорки,  прибаутки,
намеки,  которые  Алексид  далеко  не  всегда  понимал,  грубые  площадные
остроты, вроде тех, которые его товарищи шепотом  сообщали  друг  другу  в
школе, и строфы хора, не уступавшие по красоте стиха утренним трагедиям.
     Публика просто неистовствовала, особенно когда корифей  [предводитель
хора в древнегреческом театре] подошел к самому краю орхестры и, обращаясь
прямо к амфитеатру, произнес длинную, написанную звонкими стихами  речь  о
самых злбодневных событиях с упоминанием всем известных лиц. После  каждой
строчки зрители разражались рукоплесканиями и ревели от восторга.
     - Послушай,  -  шепнул  Теон  с  благоговейным  ужасом  после  одного
особенно дерзкого выпада против влиятельного политического  деятеля,  -  и
как только он не боится?
     - Мы, афиняне,  считаем,  что  каждый  вправе  говорить  свободно,  -
передразнивая Леонта, с торжественной важностью шепнул Алексид.
     Теон одобрительно фыркнул, но тут  же  опасливо  покосился  на  отца.
Однако тот тоже смеялся, правда - шутке актера.
     Но вот комедия закончилась (гораздо раньше, чем хотелось бы Алексиду)
буйным пиршеством, на котором плясали  мужчины  в  костюмах  танцовщиц,  и
шутовской свадебной процессией. Когда хор удалился с  орхестры,  раздались
громкие рукоплескания.
     Теон вскочил и принялся приплясывать, разминая затекшие ноги.
     - Вот это комедия! Правда, отец? Тем, которые будут показаны завтра и
послезавтра, надо быть уж не занаю какими, чтобы победу присудили им.
     Алексид тоже встал, в его карих  глазах  прыгали  огоньки  радостного
возбуждения. От игры актеров и от стихов он опьянел, как от вина. А в  его
голове уже слагались собственные строки. Они были не слишком остроумны, но
ему самому показались отличными, и, не задумываясь,  он  дернул  Теона  за
локоть и сказал:
     - Я, пожалуй, тоже напишу комедию. Вот послушай! - И, став в позу, он
презрительно взмахнул воображаемым плащом и произнес напыщенным  тоном:  -
"Иль ты не знаешь, кто перед тообой? Узри же Гиппия!" - И тут  же  ответил
себе другим голосом: - "На кудри глядя длинные твои,  счел  девушкой  тебя
я".
     Смешливый Теон расхохотался, и Алексид, польщенный этим продолжал:
     - "Где сяду я? К лицу ль сидеть мне сзади?"
     После  четвертой  строки,   в   которой   Гиппию   указывалось,   что
благовоспитанной девушке вообще не положено смотреть комедии, Теон  совсем
задохнулся от смеха. И тут Алексид, внезапно спохватившись,  заметил,  что
слушает его не только брат.
     В нескольких шагах от него стоял Гиппий. Его бледное лицо  исказилось
яростью. Судя по всему, он вообще не был склонен легко  прощать  обиды,  и
особенно  -  такие  язвительные  насмешки.  Алексид   понял,   что   нажил
смертельного врага. А какого опасного - это ему еще предстояло узнать.



                          3. ТАИНСТВЕННАЯ ФЛЕЙТА

     Кончились три дня Великих  Дионисий,  и  потянулись  будни,  особенно
скучные по сравнению с последним вечером праздника, когда  были  объявлены
победители состязаний и весь горд ликовал и веселился.
     На другой день Теон, как обычно, отправился в школу, а Алексида  отец
повел к Милону,  софисту,  у  которого  Алексиду  предстояло  брать  уроки
ораторскоого искусства. Однако почтенного  мужа  мучила  сильная  головная
боль ("Не в меру праздновал вчера", - пробормотал  Алексид),  и  он  через
привратника просил извинить его: сегодня он отдыхает. Занятия возобновятся
завтра.
     Алексид ничуть не был огорчен.
     Относительно его занятий у Милона, да и не только  относительно  них,
они с Леоном придерживались разных мнений. Он уже давно сказал:
     - Но, отец, я ведь не собираюсь выступать с речами.
     - Как ты можешь утверждать это заранее? - вполне справедливо возразил
Леонт. - Ты же еще мальчик. Но со временем тебе придется занять свое место
в Народном собрании. Не говоря уж о судебных процессах. Ты, может быть,  и
не станешь обращаться в суд, но это не помешает кому-нибудь другому подать
на тебя жалобу  -  Афины  полны  завистливых  сутяг,  -  и  тебе  придется
произносить речь в свою защиту. Никто за тебя этого не  сделает.  А  когда
тебя слушают пятьст  присяжных,  ты  только  погубишь  дело,  если  будешь
бормотать что-то невнятное себе в бороду.
     Алексид решил, что эта опасность ему пока не угрожает:  первый  пушок
только еще чуть-чуть пробивался на его верхней губе.  Однако  такой  довод
вряд ли мог переубедить  отца.  Но  Алексид  сумел  выискать  единственное
слабое место в рассуждениях Леонта:
     - Ведь ты сам никогда не выступаешь в Народном собрании.
     - Да, я не...
     - Почему же ты хочешь, чтобы выступал я?
     И тут Леонт сказал удивительную вещь.  Удивительную  потому,  что  он
никогда не хвалил своих сыновей, особенно Алексида:
     - Потому что, мальчик, ты можешь поддержать честь нашей  семьи  своим
умом.
     - Я? Но ведь...
     - Не спорь. Ты никогда не станешь атлетом, как твой брат  Филипп,  не
говоря уж о малыше Теоне... Вот из него, если он будет  стараться,  выйдет
толк - только не говори ему этого...
     Суровое лицо Леонта смягчилось. Он о  чем-то  задумался,  и  Алексиду
казалоось, что он читает его мысли: заветной мечтой отца было увидеть, как
его сыновья, подобно ему самому, выступят  на  Олимпийских  играх,  но,  в
отличие от него, может быть, добьются победы и будут встречены  в  Афинах,
как герои, чтобы до конца дней жить в почете и  уважении.  "И  сколько  же
огорчений, значит, доставил ему я!" - с грустью подумал Алексид,  вспомнив
свои более чем скромные успехи в атлетических состязаниях.
     - На этом поприще ты никогда не  стяжаешь  лавров,  -  продолжал  тем
временем  Леонт,  -  но  ты  можешь  добиться  кое-чего  почти  столь   же
хорошего... да нет, даже столь же хорошего. У тебя светлая голова. И  язык
у тебя неплохо подвешен. Сколько раз ты нас всех смешил своими шутками! И,
хоть ты еще очень молод, тебя интересуют все важные события в жизни нашего
города.
     - Да, но...
     - Твой путь  ясен.  Я  буду  гордиться  сыном,  который  выступает  в
Народном собрании. Отечеству нужны честные государственные мужи, иначе нам
не вернуть былой славы.
     Итак, было решено,  что  он  будет  учиться  у  Милона,  чтобы  уметь
облекать свои мысли  в  наиболее  выразительные  слова.  Алексид,  правда,
по-прежнему считал,  что  эти  слова  могут  пригодиться  для  чего-нибудь
получше, чем длинные речи в Народном собрании, но, как бы то ни было, пока
ему  приходилось  послушно  выполнять  волю  отца.  Вот  почему  он  очень
обрадовался, когда привратник сообщил им, что ученый муж немного  нездоров
и занятий не будет.
     - Чем ты сейчас займешься? - спросил Леонт у сына. Сам он торопился в
свою гончарную мастерскую, чтобы проверить, взялись ли рабы  за  дело  или
проводят время в болтовне, обленившись за дни праздника.
     - Ну... - начал Алексид неуверенно. - Я, пожалуй, зайду к Лукиану. Мы
сыграем в мяч или, может быть, погуляем за городом.
     Леонт кивнул. Ему была по душе дружба сына с  Лукианом.  Лукиана  был
красив, но ничуть не изнежен; он  отличался  во  всех  видах  атлетических
состязаний и поизходил из весьма почтенной семьи -  все  его  предки  были
коренными  афинянами  и  в  то  же  время  не   хвастали   непрвдоподобной
родословной, восходящей к богам. Короче говоря, Леонт считал, что дружба с
таким юношей во всех отношениях полезна его сыну.
     - Если вы отправитесь не прогулку, - сказал он, -  то  зайди  в  нашу
усадьбу. Предупреди там, что я на днях у них побываю, так чтоб все было  в
полном порядке.
     - Хорошо, отец.
     Полчаса  спустя  Алексид  и  Лукиан  уже  выходили  из  города  через
восточные ворота. Небольшая деревенская усадьба Леонта (у него,  как  и  у
большинства  афинских  ремесленников,  был  свой  загородный  дом)  лежала
стадиях [стадий - мера длины, около 180 метров] в сорока от Афин.  Алексид
любил белый дом, уютно укрывшийся среди зеленых холмов,  любил  окружавшие
его серовато-серебристые оливковые  деревья  и  виноградники  на  склонах,
жужжащих пчел и хлопотливых кур, поросят, старого  осла  и  двух  коров  с
удивительно кроткими глазами.
     Друзья передали приказание Леонта старику крестьянину, который вместе
с женой присматривал за хозяйством, немного отдохнули в тени и,  напившись
молока, отправились дальше.
     - Пойдем-ка вверх по реке, - предложил Лукиан.
     - Ладно. Можно будет искупаться.
     Они свернули с дороги и пошли через фруктовые сады туда, где в  узкой
долине катил свои воды Илисс, стремительно сбегавший со склонов Гиметта  и
Пентеликона.
     Смуглый, черноволосый Лукиан, стройный и  изящный,  как  чистокровный
скаковой конь, был немного выше  Алексида.  Коренастый  Алексид  прыгал  с
камня на камень, словно молодой кзленок, встряхивая  каштановыми  кудрями.
Давным-давно они поклялись в вечной дружбе по примеру  Ахилла  и  Патрокла
[Ахилл и Патрокл - древнегреческие герои; их дружба  и  скорбь  Ахилла  по
убитому Патроклу описаны в поэме Гомера "Илиада"].
     Алексид всегда немного гордился дружбой с Лукианом  -  ведь  тот  мог
выбрать себе в друзья  кого  угодно.  Многие  мальчики  набивались  ему  в
приятели. "Ты мне нравишься потому, - как-то признался ему Лукиан,  -  что
никогда ко мне не подлизывался и не надоедал мне. И мне с тобой весело".
     В дубовой роще  закукувала  кукушка.  Молоденькая  травка  на  склоне
пестрела фиалками. В окрестностях Афин они зацветают в  начале  декабря  и
цветут до середины мая.
     - Река еще не обмелела, - заметил Лукиан.
     Летом Илисс совсем пересыхал и превращался в  цепочку  мелких  прудов
среди белых каменных россыпей. Но пока его все еще питали зимние  снега  и
весенние ливни. На камнях кипела белая пена,  с  высоких  уступов,  словно
длинные зеленые  гривы,  ниспадали  водяные  струи.  Ниже  водопадов  река
разливалась прозрачными заводями, где можно было разглядеть на  дне  самые
мелкие камешки.
     В одной из таких заводей они и искупались. Вода была ледяная, так как
над ней смыкался лиственный свод,  сквозь  который  солнечным  лучам  было
нелегко пробиться. Но там, где  они  достигали  воды,  на  ее  поверхности
плясали ослепительные пятна, расцвечивая яркими зайчиками серые скалы  над
заводью. Алексид как зачарованный следил за этой игрой красок.
     Лукиан, резвясь в заводи, как дельфин, окатил его градом брызг.
     - Да очнись же, Алексид! Или ты вдруг окаменел?
     Еще несколько минут они гонялись друг за другом  и  ныряли,  а  потом
вылезли на залитый солнцем уступ. Их мокрая  кожа  блестела,  и  оба  были
похожи на статуи -  Алексид  на  бронзовую,  а  Лукиан  на  вырезанную  из
слоновой кости.
     - Жаль,  мы  не  захватили  оливкового  масла,  чтобы  натереться,  -
недовольно проворчал Лукиан.
     - Того и гляди, ты начнешь носить с собой флакон  с  притираниями,  -
засмеялся Алексид.
     - Ну, я не такой  дурак.  Пусть  ими  хвастают  щеголи.  Вроде  этого
Гиппия.
     Лукиан презрительно усмехнулся. Флаконы с притираниями,  так  же  как
длинные  волосы,  ароматные  смолы  и  драгоценности,   были   непременной
принадлежностью юных отпрысков "первых афинских семей", как выражились они
сами. Сограждане, впрочем, называли их гораздо менее лестными словами.
     - Скажи-ка мне еще раз стихи, которые ты о нем  сочинил,  -  попросил
Лукиан.
     Алексид выплнил его просьбу и добавил еще несколько тут же сочиненных
строк. Лукиан одобрительно засмеялся:
     - Очень неплохо!
     - Ну, это-то совсем не трудно. Такие безделки слагаются  сами  собой,
было бы подходящее нестроение. Вот  если  бы  я  умел  сочинять  настоящие
стихи!
     - Как Гомер?
     - Нет! В наши дни нельзя писать, как Гомер.
     - А как кто?
     - Как Еврипид.
     Лукиан, по-видимому, не ожидал такого ответа.
     - Мой отец невысокого мнения в Еврипиде, - сказал он. -  Он  называет
его "этот проходимец". Говорят, его мать была простой рыночной торговкой и
продавала овощи, а он развелся с женой и...
     - Все это только сплетни! - Алексид  порой  досадовал  на  друга:  ну
почему Лукиан всегда думает, как все, и никогда ни в чем не сомневается? -
А если это даже и правда, его таргедии не стали от этого хуже.
     - Отцу и его трагедии не нравятся. Он говорил, что они внушают  людям
всякие мысли.
     - Ну и что? По-моему, это-то и хорошо.
     - Ты прекрасно понмаешь, что  я  хотел  сказать,  -  ответил  Лукиан,
перекатываясь набок и подставляя солнцу последние невысохшие  капли  влаги
между лопатками. - И, во всяком случае, спорить я не собираюсь. Ты  всегда
ухитряешься так истолковать мои слова, будто я неправ. Но мой отец  знает,
что говорит, и он постарше тебя.
     - В таком случае, Еврипид мудрее нас всех, - ответил Алексид, и в его
карих глазах вспыхнули лукавые искорки. - Ведь ему уже стукнуло семьдесят,
а может, и больше.
     Освеженные купанием, друзья надели свои  хитоны  и  пошли  дальше  по
ущелью, неся сандалии в руках, чтобы переходить перекаты вброд.
     - Мне тут нравится, - сказал Алексид. - Мы совсем одни, и  кругом  на
десятки стадиев ни одного человека.
     - Что это? - Лукиан вдруг остановался, ухватившись  правой  лукой  за
молоденькое деревце, чтобы не потерять равновесия: в эту минуту он как раз
взбирался по крутому, нагретому солнцем склону.
     Алексид прислушался, но услышал  только  журчание  и  плеск  воды  на
камнях.
     - Наверно, опять кукушка? - спросил он.
     - Нет. Какая-то музыка.
     - Музыка - здесь?
     - Так мне показалось. Как будто флейта или свирель. Но ведь этого  же
не может быть, правда?
     - Конечно! Если только тут не скрывается  сам  бог  Пан.  А  смертных
пастухов поблизости нет, - пошутил Алексид.
     Но Лукиан чуть-чуть побледнел.
     - Не следует говорить такие вещи, Алексид!
     - Но ведь в этих местах и правда никто не пасет ни овец, ни коз...
     - Я не о том. Не следует упоминать имя бога... да  еще  таким  тоном.
Это может плохо кончиться.
     Алексид весело улыбнулся:
     - Мне еще не доводилось слышать, чтобы Пан бродил под самыми  стенами
Афин. Интересно было бы взглянуть на него.
     - Да замолчи ты наконец! - воскликнул Лукиан.  -  На  богов  смотреть
нельзя.
     - А ты знаешь людей, которые их видели?
     - Нет. Но в старину это бывало очень часто.
     - В седую старину, - согласился Алексид. - По правде  говоря,  поэтам
без таких встреч пришлось бы туго. А какая это была музыка?
     - Она была... ну... какя-то нездешняя. Я такой никогда не слыхал.
     - Да твой отец, кажется, и не  одобряет  игру  на  флейте?  -  лукаво
спросил Алексид.
     - Да.
     - И мой тоже. Он не позволил мне учиться  у  флейтиста.  "Благородные
мужи играют на лирах, - прередразнил она отца. - А флейта  годится  только
для женщин. Эта музыка слишком уж чувствительна".
     - Вот и мой отец говорит то же самое.
     - Отцы все на один лад, -  вздохнул  Алексид.  -  И  где  только  они
набираются одинаковых мнений, слепленных по  одноому  образцу!  Может,  их
выдают полноправным гражданам вместе с табличками для голосования?
     - Я больше ничего не слышу, - сухо  сказал  Лукиан.  -  Наверно,  мне
померещилось.
     - Наверно.
     - Пойдем дальше?
     - Пжалуй. Если, кончно, ты не боишься встретить Па... э... ну,  того,
кто играет на свирели, и впасть в священное безумие.
     Лукиан только презрительно вскинул голову, и друзья зашагали  дальше.
Они старались держаться у самой воды, но иногда к  реке  с  обоих  берегов
вплотную подступали отвесные скалы, и тогда им приходилось  сворачивать  в
лес и искать окольный путь. И вот, когда, сделав крюк, они вышли на обрыв,
такой высокий, что деревья внизу совсем скрывали от них реку, Лукиан снова
остановился.
     - Что случилось? Ты опять что-нибудь услышал?
     - Нет. Но я что-то увидел.
     - Что же?
     - Как будто человеческую голову...
     - Без тела? Фу, какоое неприятное зрелище!
     - Перестань валять дурака, Алексид! Я говорю серьезно. Вон там внизу,
среди листьев, мелькнуло что-то белое.
     - Вода, разумеется.
     - Нет, я готов поклясться, что видел лицо и плечо...
     - Но ведь белые? А у... того, кто играет на свирели, кожа темная,  да
к тому же он мохнат, как козел. А рогов ты не видел?
     - Перестань! Такими вещами не  шутят!  -  прошипел  Лукиан  (оба  они
говорили шепотом - на всякий случай). - Неужели ты ни во  что  не  веришь?
Разве ты не веришь в нимф?
     - Да у тебя театральное несварение!
     - Это еще что такое?
     - За последние дни ты насмотрелся в театре всяких богов и  полубогов,
а теперь они тебе повсюду чудятся, потому что твоя  печень  забита  мифами
и...
     - Послушай, - сердито сказал Лукиан. - В лесах и реках на самом  деле
обитают полубоги. А если  я  видел  не  нимфу  то  кого  же?  Обыкновенная
смертная девушка не стала бы бродить тут в одиночестве.
     - Ты прав, - согласился Алексид, вспомнив, что  Нику  ни  за  что  не
выпускают из дому одну.
     Правда,  в  Афинах  были  девушки,  которых  не  содержали  в   такой
строгости, - девушки из семей  победнее,  которым  приходилось  ходить  на
рыкок и за водой к общественным источикам, - но и они не посмели  бы  уйти
за городские ворота.
     - Так, значит...
     - Я же сказал, что тебе почудилось.
     Значит, и это мне просто чудится? - Вдруг спросил Лукиан  голосом,  в
котором смешались страх и торжество.
     Теперь и Алексил услышал музыку. Странная тоскливая и манящая мелодия
неслась к ним из зеленой пропасти у их ног. Она звала его. И в то же время
по телу его пробегала холодная дрожь, а сердце сжималось от  страха.  Губы
его пересохли, ладони стали влажными то пота.
     - С меня довольно, - сказал Лукиан. - Пошли обратно.
     - Нет.
     - Ты что, собираешься спуститься туда? - Лукиан схватил  приятеля  за
руку.
     - Пусти! Я хочу посмотреть, что это.
     - Ты с ума сошел! Если там нимфа, она превратит тебя в  какого-нибудь
зверя или так тебя изменит, что...
     Алексид вырвался и начал спускаться с обрыва. Отчасти Лукиан оказался
прав - это мгновение действительно что-то в нем навсегда изменило.
     Лукиан несколько секунд стоял неподвижно -  страх  боролся  в  нем  с
чувством долга. Но Алексид все-таки был его лучшим другом, и  он  заставил
себя последовать за ним под вновь сомкнувшийся лиственный свод.



                           4. МРАМОРНАЯ ПЕЩЕРА

     Едва Алексид раздвинул ветви  олеандра,  заслонявшие  от  него  реку,
щемящая музыка сразу оборвалась. Нимфа, сидевшая на другом берегу  заводи,
подняла глаза, увидела его и взвизгнув, вскочила на ноги. Такой визг  вряд
ли мог вырваться из горла нимфы - точто так же верещала Ника,  когда  Теон
сунул ей за шиворот ящерицу. И Алексид сразу перестал бояться.
     - Я не хотел тебя испугать, извени, - сказал он вежливо.
     - Ах! Да это... ничего... - ответила она, с трудом переводя  дыхание.
Очевидно, она хотела было убежать,  но  теперь  передумала.  Их  разделяла
глубокая прозрачная заводь шириной локтей в десять.  Девушка  нерешительно
засмеялась: - Ты появился так неожиданно, что мне показалось, будто ты  не
человек, а...
     - Спасибо!
     - Что же  тут  обидного?  Ты  такой  коричневый...  и  глаза  у  тебя
раскосые, как у него...
     - Но у меня нет рожек, - заверил он ее с  улыбкой.  -  И  ноги  самые
обыкновенные, без копыт. Вот погляди!
     Он  вышел  из  зарослей  и,  помахивая  зажатыми  в  руке   ременными
сандалиями, остановился у самой воды - обыкновенный юноша в белом хитоне с
голубой каймой.
     Тут из кустов вышел  Лукиан.  Спокойные  серо-голубые  глаза  девушки
раскрылись еще шире.
     - Вас там еще много? - спросила она.
     Оправившись  от  первого  испуга,  она  говорила  теперь  уверенно  и
беззаботно, не опуская глаз и не запинаясь от смущения,  как  те  немногие
девушки, с которыми они были знакомы. Ее голос был мелодичен,  но  сильный
дорический акцент резал их афинский слух.
     - Нас только двое, - ответил Алексид. - Не бойся.
     Она вдруг беззвучно засмеялась. Это был именно смех,  не  похожий  на
спокайную улыбку, иногда появлявшуюся на ее губах.
     - Я не баюсь, - ответила она невозмутимо. - Добраться сюда вы можете,
только переплыв заводь, а к тому времени меня тут уже не будет. И вы  меня
не разыщете.
     - Лукиан с самого начала утверждал, что ты нимфа.
     - А я подумала, что ты Пан. Как смешно!
     Она снова села и принялась расчесывать черные кудри,  которые  влажно
блестели, словно она только что купалась. Ее хитон цвета зеленых яблок был
не очень новый, да к тому же несколько пострадал от близкого знакамства  с
коючим кустарником.
     - Нам пора домой, - буркнул Лукиан. - Уже поздно, и я голоден...
     - Голоден? Ах, бедняжка! - прозвенел насмешливый голосок. - Вот  тебе
смока, лови! - Раздался всплеск, и по середине реки пошли круги. - Ну вот!
Какая же я неуклюжая! Ну, ничего, смокв у меня еще много, но бросать их  я
больше, пожалуй, не буду. Идите сюда,  если  хотите.  Я  ведь  вам  сейчас
соврала - сюда очень просто добраться вон по тем камням.
     Через минуту они уже сидели рядом с  ней  и  с  удовольствием  жевали
смоквы. Алексид решил, что она их ровесница или,  может  быть,  моложе  не
год, но, уж во всяком случае, не старше. Она была стойна, и  тонкие  черты
ее лица как-то не вязались с грубоватой речью. Она сказала, что  ее  зовут
Коринна и что она приехала в Афины совсем недавно. А до  этого  ей  немало
пришлось постранствовать  по  свету.  Она  жила  в  Сиракузах  на  острове
Сицилии, а прежде - в галльской Массилии.
     - Но мать всегда хотела вернуться сюда, - пояснила она.
     - Вернуться? - заинтересовался Алексид. - Но ведь вы же  не  афинские
граждане.
     - Нет, конечно. Одним только богам  известно,  кто  мы  такие.  Но  я
родилась в Афинах, только мы  уехали  отсюда,  когда  я  была  еще  совсем
маленькой.
     - Она из семьи метеков [метеки -  так  называли  постоянно  живших  в
Афинах чужестранцев; метекам разрешалось торговать и заниматься ремеслами,
но гражданскими правами они не пользовались],  -  заметил  Лукиан.  -  Это
ясно.
     - И все-таки,  -  спросил  Алексид,  не  обращая  внимания  на  слова
приятеля, - ты, наверно, была очень рада поселиться в Афинах.
     - Теперь уже не рада, - ответила загодочная девушка. - Я их ненавижу.
     - Что?!
     Оба друга привскочили и с ужасом уставились  на  нее.  Она  ненавидит
Афины! И как только земля не расступилась и не поглотила ее!
     - Я повидала немало городов и могу сказать одно: такой  вони,  как  в
Афинах, нигде нет. Улицы узенькие, грязные,  а  уж  до  того  кривые,  что
чудится, будто ты в лабиринт угодила! Вот Пирей совсем другое дело!  Улицы
широкие и такие прямые...
     - ...как кухонные вертела! - негодующе  фыркнул  Алексид.  -  Что  ж,
Пирей, конечно, красив и совсем новый  -  кстати  сказать,  его  построили
Афины, - но ведь это всего только наш порт. Он не овеян святостью старины,
как сам город.
     - А ты была на Акрополе? - грозно спросил Лукиан.
     - Пока еще нет. Мать обещала сводить меня туда. Да ей все некогда.  Я
думаю, ей просто не хочется тащиться вверх по всем этим ступенькам.
     - Нет, ты непременно поднимись на Акрополь, - потребовал  Алексид.  -
Во всей Греции нет храма, равного Парменону.
     - А внутри него, - добавил Лукиан, - стоит статуя  Афины,  еще  выше,
чем бронзовая снаружи...
     - В тридцать локтей! - подтвердил Алексид.
     - Одежда на ней из чистого золота...
     - А руки и лицо выложены пластинками из слоновой кости...
     - Я очень хочу ее посмотреть, -  заверила  их  Коринна.  -  И  я  там
побываю, даже если мать так и не  выберется  туда  со  мной.  Но  Афины  я
ненавижу и еще по одной причине...
     - По какой же? - спросил  Алексид,  готовясь  защищать  свой  любимый
город.
     - У девушек здесь нет никакой свободы.
     - Свободы? - возмущенно повторил Лукиан. - У девушек?!
     - А что  тут  такого?  -  спокойно  возразила  Коринна.  -  В  других
греческих городах девушкам живется куда веселее. Они принимают  участие  в
состязаниях...
     - Ты что же, стоишь за спартанцев? - спросл Лукиан.
     Она бросила на него презрительный взгляд.
     - По-твоему,  только  спартанские  девушки  состязаются  в  ловкости?
Аргивянкам это тоже разрешено, а на Хиосе они даже занимаются борьбой...
     - Неужели ты тоже хочешь бороться? - спросил Алексид,  с  насмешливым
недоумением поднимая брови. Он преддставил  себе,  как  тоненькая  Коринна
схватилась с мускулистой соперницей.
     - Нет, не хочу. Да и не в атлетических состязаниях тут дело. В других
городах женщин не держат под замком. Они принимают участие во  всем,  даже
пишут стихи, если им  хочется,  и  мужчины  разговаривают  с  ними  как  с
равными, а не так, словно они и не люди вовсе!
     Лукиан презрительно сморщил свой красивый нос.
     - Такие женщины есть и в Афинах, -  сказал  он.  -  Но  только  не  в
порядочных семьях. И не в афинских, а в метекских.  Ни  один  афинянин  не
может взять себе такую жену, даже если бы и захотел, - закон запрещает нам
жениться на чужестранках. Мой отец говорит...
     - Да, кстати, об отцах, - перебил Алексид,  которому  вовсе  не  были
интересны бесконечные поучения отца Лукиана, потому что он не  раз  слышал
то же самое от своего. - А как твой  отец  смотрит  на  то,  что  ты  одна
бродишь по лесам? Если бы моя сестра выкинула такую штуку...
     - У меня нет отца. Он, кажется, умер, когда я была совсем  маленькой.
Мать содержит хорчевню - она повариха, каких поискать. Мы снимаем харчевню
совсем рядом с рыночной площадью, как раз там, где  улица  поворачивает  к
Акрополю.
     - А, знаю. Я живу поблизости.
     Наступило неловкое молчание. Конечно, они сразу поняли,  что  Коринна
не  благовоспитанная  девушка  из  почтенной  афинской  семьи.  Но   дочка
содержательницы харчевни - это было уж слишком! Ни один приличный  человек
не позволит себе даже зайти в харчевню. А жить в  харчевне,  быть  дочерью
женщины, которая там стряпает!..  Лукиан  снова  поморщился  и  ничего  не
сказал.
     - Мне там не очень нравится, - откровенно сказала Коринна, - и, когда
могу, я убегаю, чтобы побродить на воле. Мать не обращает на это внимания.
Иногда, правда, она спохватывается и начинает меня пилить, но  ообычно  ей
не до того.  Я  часто  сюда  прихожу.  У  меня  тут  есть  тайник.  Хотите
посмотреть?
     - Конечно, - ответил Алексид.
     - Тогда дайте торжественную клятву: Поклянитесь Землей и Океаном, что
никому не расскажете.
     Они поклялись. Судя по лицу Лукиана, Коринна могла бы и не  требовать
от него клятвы. У него и так не было  ни  малейшего  желания  рассказывать
каму-нибудь, что он познакамился с дочерью содержательницы харчевни.
     Коринна повернулась и, взбежав по наклонной скале,  исчезла  в  чаще.
Исчезла, словно ее тут и не было. Ее зеленый хитон  слился  с  листвой,  и
разве можно было различить, где мелькают ее лицо  и  руки,  а  где  пляшут
солнечные зайчики?
     - Сюда! - крикнула она.
     Они последовали за ней в заросли.
     - Идите же! - вновь позвала  Коринна,  когда  они  в  нерешительности
остановились.
     И  вот,  перебравшись  через  невысокий  гребень,  они  оказались   в
небольшой круглой  впадине.  Алексид  сразу  понял,  что  она  создана  не
природой. Эту впадину в каменистом склоне сделали люди, но так давно,  что
она уже вся густо поросла кустами. Это была старая каменоломня. Под тонким
слоем красной глинистой почвы просвечивал мрамор - лилованый мрамор, такой
же, как на холме Акрополя, мрамор, благодаря которому Афины получили  свое
самое прекрасное прозвище - "Город в фиалковом венце".
     Коринна повела их дальше по  дну  каменоломни,  через  море  цветущей
сирени и олеандров, которые вот-вот должны были покрыться белыми, розовыми
и красными цветами. По уступам утеса сбегал  сверкающий  ручеек.  И  вдруг
Коринна снова исчезла. Они сделали еще несколько шагов, раздвигая ветки  и
осматриваясь. Ясные, холодные и насмешливые переливы  флейты  заствили  их
обернуться и взглянуть вверх, на каменный обрыв.
     - Сюда! - раздался голос Коринны. - Ногу надо поставить вот сюда,  на
развилку. Это просто, как по лесенке!
     Даже Лукиан, который влез последним,  должен  был  признать,  что  ее
убежище - настоящий тайник. Это была  расселина  на  высоте  человеческого
роста, совершенно скрытая верхушкой сиреневого куста. Стоя  там  плечом  к
плечу и стараясь отдышаться, они вдруг увидели в просветах  между  пышными
кистяыми сирени зеленую равнину, белый город и море вдалеке.
     - Тесновато, конечно, - сказала Коринна, - но ведь  раньше  меня  тут
никто не навещал. - Она отступила в глубину расселины. - Дальше становится
просторнее. Там настоящая пещера.
     - Теперь я понимаю, - с восхищением сказал Алексид, - почему ты  была
так уверена, что легко спрячешься от  нас.  Тут  мы  тебя  ни  за  что  не
отыскали бы.
     - Пещера как будто длинная, - сказал Лукиан. - Надо будет прийти сюда
с факелами и посмотреть, куда она ведет.
     - Не советую, - заметила Корина. - У меня  здесь  есть  светильник  -
только масло я уже, кажется, все сожгла. Один раз я зашла довольно далеко,
но это опасно.
     - Опасно?
     - В одном месте потолок обрушился. А вдруг, когда вы туда заберетесь,
случится новый обвал? Мне это было бы неприятно.
     - Да и Лукиану тоже, - заметил Алексид. -  А  мне  хорошо  и  в  этой
првратницкой. Тут совсем не  душно,  а  вид  на  море,  хотя  и  несколько
ограниченный, очарователен.
     Она рассмеялась своим почти беззвучным смехом:
     - Ты так забавно говоришь, Алексид! Мне это нравится.
     - Если хочешь, я научу тебя говорить так же забавно, -  предложил  он
невозмутимо. - То есть на хорошем аттическом наречии: ведь наречие Афин  -
самое чистое в Греции.
     Она мотнула головой.
     - А на что мне это? Вот если бы  ты  научил  меня  получше  читать  и
писать...
     - А разве ты не умеешь? Ну конечно, раз твоя мать... э... всегда  так
занята...
     - Я многому сама научилась. Я знаю буквы и могу вести счета,  но  мне
бы хотелось уметь читать по настоящему.
     - Я тебя научу, - обещал он. - Но только с одним условием.
     - С каким же? - Доверчивое выражение исчезло из ее глаз.
     - Чтобы ты научила меня играть на флейте.
     - Попробую.
     - Мне давно этого хочется. У нас, знаешь ли,  не  принято  играть  на
флейтах. В  театре,  конечно,  играют,  и  музыканты  на  пирах  тоже,  но
благородным  мужам  это   занятие   не   пристало.   Флейта   слишком   уж
чувствительна, а кроме того, надувая  щеки,  трудно  сохранять  надлежащее
достоинство...
     - Глупость какая! - перебила она.
     -  Послушай,  -  вмешался  Лукиан,  -  уже  очень  поздно.  Нам  надо
торопиться.
     Алексид посмотрел на Коринну:
     - Ты пойдешь с нами?
     - Нет, я еще побуду здесь. Я не хочу возвращаться домой до  ночи.  Ты
обо мне не беспокойся.
     - Хорошо. - Лукиан уже спустился на землю, и Алексид спрыгнул за ним.
- Не забудь, что ты обещала научить меня играть на флейте.
     Когда среди удлиняющихся вечерних теней они устало бели по обсаженной
тополями дороге, Лукиан сказал:
     - Ты, конечно, пошутил? Было бы неплохо слазить туда еще раз, если бы
знать заранее, что ее там нет, но ведь  ты  же  не  хочешь  в  самом  деле
видеться с ней!
     - А почему?
     -  Как  "почему",  Алексид?  Она  же  чужестранка,  живет  в  грязной
харчевне! Мне она показалась ужасной! Просто уличная девчонка, и  я  никак
не ждал...
     Не ждал  Лукиан  и  звонкой  пощечины,  от  которой  левая  щека  его
побагровела. Спустя мгновение друзья до гроба уже катались в пыли дороги и
яростно колотили друг друга.



                           5. СКАЧКИ С ФАКЕЛАМИ 

     - Скажи: "Я очень сожалею"... - Лукиан, еле перевдя  дух,  уселся  на
грудь приятеля.
     Алексид перестал вырываться. В короткой схватке  он  сразу  растратил
весь свой гнев, и к нему вернулось обычное чувство юмора.
     - Я очень-очень сожалею, - с трудом выговорил он, - что ты  сидишь  у
меня на животе.
     - Нет, ты скажи, что сожалеешь, что ударил меня.
     - Ну, поскольку это и есть причина, которая привела к вышеупомянутому
следствию, - пустился  в  рассуждения  Алексид,  -  то  раз  я  сожалею  о
следствии, значит, из этого логически вытекает, что я...
     - Да замолчи же! Ты, наверно, будешь философствовать, даже если  тебя
повесят за ноги. Ты сожалеешь, что ударил меня по лицу? Да или нет?
     - Ну, с одной стороны...
     - Да или нет? - настаивал Лукиан. - А я пока поупражняюсь к скачкам с
факелами.
     Оба они  через  несколько  дней  должны  были  участвовать  в  конных
состязаниях юношей. Упражнения Лукиана заключались в том, что он  принялся
подпрыгивать на животе приятеля, всем весом придавливая его к земле.
     - Да-а! - пропыхтел Алексид после третьего скачка.
     Лукиан отпустил его, и оба поднялись на ноги.
     - Однако, - тут же продолжал Алексид, -  отсюда,  мой  друг,  следует
только одно: ты сильнее меня, а это мы знали и раньше.
     Лукиан теперь благоразумно избегал упоминаний о  Коринне,  но,  когда
они снова побрели по дороге навстречу закату, он высказал все, что думал о
женщинах.
     - Конечно, мужчине рано или поздно  следует  обзавестись  семьей,  но
вообще-то от женщин нет никакого толку. Мой  отец  говорит,  что  жениться
следует в тридцать лет, а до тех пор у человека хватает и других занятий -
атлетические состязания, военная служба, друзья. Отец говорит, что  дружба
- самое главное в жизни. А с женщинами дружить  нельзя,  -  они  не  умеют
разговаривать об отвлеченных предметах...
     Вспомнив Коринну, Алексид усомнился в этом.
     - Ну конечно, - пробормотал он.
     Но  Лукиан  не  заметил  легкой  иронии  в  его  тоне.  Он  продолжал
рассуждать, а Алексид продлжал отделываться ничего не значащими  ответами,
и так они продолжали путь.  Солнце,  почти  касавшееся  земли,  расцветило
золотом и багрянцем всю западную часть небосклона, и на этом пылающем фоне
над крышами города лиловой тенью вздымался Акрополь.
     Возможно, отец Лукиана  был  прав,  утверждая,  что  дружба  -  самое
главное в жизни. Большинство афинян - и мужчин и юношей - согласились бы с
ним. Но дружбе Лукиана с Алексидом, хотя они не прзнались бы в  этом  даже
самим себе, был нанесен тяжелый удар.
     Скачки с факелами не поправили дела. Такие скачки  с  подставами  для
молодых наездников устраивались впервые.  Состязание  в  беге  с  предачей
факела было старинным обычаем. Но всего два года назад  кому-то  пришло  в
голову учредить такие  же  конные  состязания.  После  этого  юноши,  тоже
состязавшиеся в беге с факелом, потребовали, чтобы им и тут было дозволено
подражать мужчинам.
     Скачка  юношей  с  факелами  занимала  главное   место   в   вечерних
состязаниях в день Посейдоний. Ведь Посейдон  был  не  только  повелителем
моря - это он создал лошадь и  подарил  ее  людям,  это  он  научил  людей
пользоваться уздечкой и в неведомом году далекой  старины  учредил  первые
конные состязания.
     Как обычно, состязалось десять партий  -  по  одной  от  каждой  филы
[десять округов, на  которые  делилось  Афинское  государство].  Лукиан  и
Алексид выступали за Леонтиду. Участие в этих состязаниях было не такой уж
честью, они устривались впервые, и молодых наездников отбирали  не  по  их
личным достоинствам. Собственно говоря, участвовать в нем мог всякий, кому
удалось раздобыть коня, - впрочем, это было  делом  нелегким,  потому  что
лошадей в Афинах было мало. Однако богатый дядя Лукиана одолжил  ему  двух
скакунов, и поэтому юноша без всякого труда добился, чтобы его и  Алексида
включили  в  число  восьми  наездников,  которым  предстояло  везти  факел
Леонтиды.
     - Молния получила свою кличку заслуженно, - сказал Лукиан Алексиду. -
Она удивительно резва. Дядя привез ее из Фессалии,  а  там  знают  толк  в
лошадях. Но и Звезда тоже очень хороша.
     - Когда мы их пробовали, мне Звезда понравилась.
     - Я, правда, хотел, чтобы ты взял Молнию. Но дядя говорит, что раз  я
к ней привык... да и к тому же я тяжелее тебя...
     - Ну конечно. Он и так очень добр, что доверил мне Звезду.
     - Я знал, что ты не обидешься.  Послушай,  Алексид,  быстро  передать
факел не так-то легко. Нам следовало бы  пооупражняться.  Мы  можем  брать
лошадей каждый вечер - как ты думаешь?
     Лукиан так загорелся этой мыслью, что Алексид не мог  сказать  "нет".
Впрочем, эти  упражнения  прохладными  вечерами  были  даже  приятны.  Ему
нравился  короткий  бешенный  галоп  до  места  предачи  факела,   и   тот
исполненный волнения миг, когда они скакали колено к  колену  и  предавали
друг другу палку, изображающую факел. Но на это требовалось  время,  а  он
был теперь очень занят.
     Каждое  утро  он  проводил  несколько   часов   у   софиста   Милона,
занимавшегося с ним ораторским искусством,  иначе  говоря  -  грамматикой,
логикой, постановкой голоса  и  жестикуляцией.  Он  должен  был  заучивать
множество полезных цитат и остроумных оборотов речи, а так же  упражняться
в подборе доводов, которые выглядели бы убедительными незвисимо  от  того,
соответствуют они истине  или  нет.  "Всегда  держите  в  уме,  с  кем  вы
разговариваете, - с хитрой  улыбкой  наставлял  Милон  своих  учеников.  -
Богачам говорите одно, а беднякам - другое. Доводы, которые  скорее  всего
убедят молодежь,  не  стоит  пускать  в  ход  для  убеждения  стариков.  И
наоборот". Алексид любил искусство спора, но  то,  чему  учил  его  Милон,
казалось фальшивым и нечестным. К тому же он вовсе не мечтал  блистать  на
ораторском поприще. Тем не менее  он  продолжал  послушно  посещать  уроки
Милона и готовить задаваемые ему упражнения. А так как остальную часть дня
ему приходилось проводить в гимнасии или в палестре [палестра - место  для
занятий гимнастикой и борьбой], у него  совсем  не  оставалось  свободного
времени для себя - чтобы читать или записывать слагавшиеся в голове стихи.
И вот, возвращаясь домой после их третьей поездки, он сказал:
     - Лукиан, я хотел бы пропустить завтрашний вечер.
     - Но ведь до скачек осталось всего три дня!
     - Я знаю. Но достаточно будет прупражняться еще только один раз.
     - Глупо погубить корабль, пожалев на него смолу! - проворчал  Лукиан.
- Что ни говори, а совершенство достигается пражнением.
     - Излишек упражнений тоже может испортить дело. Они надоедают.
     - Ах, тебе надоело! Мне очень жаль, конечно.
     - Я говорил о лошадях. - Алексид действительно думал о них. - Они уже
все отлично поняли, и, по-моему, для  них  только  вредно  снова  и  снова
повторять одно и то же. Мне-то самому это очень  наравится,  но  просто  я
должен найти время и для других дел.
     - Каких же это дел?  -  Лкуиан  говорил  с  таким  раздражением,  что
Алексид заколебался, прежде чем ему ответить,  но  Лукиан  истолковал  его
молчание по-своему. - Можешь ничего не объяснять! Догадаться нетрудно:  та
девчонка, которую мы встретили...
     Алексид удивленно посмотрел на него. Да, конечно,  он  еще  не  забыл
Коринны. И не раз думал о ней. Она ему понравилась, ему было с ней весело,
да и ее необычные взгляды заинтересовали  его.  Он  даже  посматривал,  не
увидит ли ее, когда  проходил  мимо  харчевни  ее  матери  или  ближайшего
общественного источника, у которого всегда толпились  женщины  с  соседних
улиц, - конечно, те, в чьих домах не было собственного колодца.  Но  он  с
ней так и не встретился, да и не искал этой встречи. Он  и  без  того  был
слишком занят.
     Если бы не злые слова Лукиана, он  сказал  бы  ему  всю  правду:  ему
удалось достать трагедию  "Медея",  и  теперь  он  хотел  скорее  прочесть
заветный свиток [древнегреческие произведения писались на длинной и  узкой
(20-30 см) полосе папируса; к ней с  двух  концов  прикрепляли  палочки  и
читали, перматывая полосу  с  одной  палочки  на  другую]  в  каком-нибудь
спокойном уголке, где ему никто не помешает, а  потом  попробовать  самому
написать сртофы хора в манере Еврипида. В этом  последнем  он  решился  бы
признаться только своему лучшему другу. Однако теперь он заметил недоверие
в глазах Лукиана, и гордость помешала сказать об этом даже ему.
     - Неужели я не могу даже час провести как хочу, не докладывая тебе?
     - О, сколько угодно! Прощай. Увидимся на празднике.
     Они больше не выезжали по вечерам, и, хотя встречались каждый день  в
гимнасии, Лукиан делал вид, будто не замечает Алексида, и весело болтал  с
другими юношами.
     У Алексида оказалось три свободных вечера,  но  они  принесли  меньше
радости, чем он ожидал. Он два  раза  прочел  "Медею"  и  выучил  наизусть
особенно  понравившиеся  ему  места,  а  потом  начал  писать  собственную
трагедию про Патрокла и  Ахилла.  Он  изливал  в  ней  свои  оскорбленныее
чувства, и это промогло, но не очень. И вот настал вечер скачек.
     Путь, на котором располагались подставы,  имел  приблизительно  форму
ромба. Он начинался от маленького святилища Посейдона на берегу Фалерского
залива, далее следовал почти прямо на север до Длинных  Стен,  соединявших
Афины с Пиреем,  а  оттуда  уходил  на  запад,  к  Итонским  воротам,  где
поворачивал опять на юг. Там Алексид - пятая подстава - должен был принять
факел, и отвезти его на  шесть  стадиев  по  Фолерской  дороге  и  предать
Лукиану,  после  которого  еще  двое  юношей,  постарше,  доставят  его  к
святилищу морского бога.
     Скачки были назначены на час заката, когда факелы будут уже видны, но
сумерки не настолько сгустятся, чтобы сделать опасной быструю езду.  Самые
заинтересованные  зрители  -  любители  лошадей,  родственники  и   друзья
участников - расположились вдоль намеченного пути и возле святилища, чтобы
видеть начало и конец  скачек.  Однако  большинство  предпочло  не  ходить
дальше ближайшей к горду  подставы,  и  перед  закатом  у  Итонских  ворот
собралась большая толпа. Зрители  влезали  на  стену,  откуда  можно  было
увидеть вдалеке, среди кипарисов, крышу святилища, а некоторые выходили на
дорогу, чтобы получше разглядеть лошадей.
     Алексид стоял рядом со Звездой и, поглаживая светлое пятнышко  на  ее
каштановой морде, горько сетовал про себя, что ему  досталась  именно  эта
подстава, где придется брать факел под взыскательными взглядами чуть ли не
всего города. Хотошо еще, что тут нет отца! Впрочем,  разница  не  велика.
Они с Теоном хотели посмотреть и Лукиана и поэтому отправились к следующей
подставе. Но все остальные родные и знакомые собрались у Итонских ворот.
     Был тут и Гиппий. Ничего  удивительного  -  где  скачки,  там  и  он.
Молодой эвпатрид с видом знатока прохаживался среди участников состязания,
иногда поднимая ногу лошади, чтобы осмотреть копыто, иногда задавая вопрос
о родословной того или иного скакуна.
     Алексид заметил, что  Гиппий  направляется  в  его  сторону,  и  весь
подобрался. Гиппий, щеголявший в этот вечер  в  серебристо-сером  плаще  и
алых сапожках, подошел к кобыле с другого бока и уверенно, словно  хозяин,
потрепал ее по крупу холеной белой рукой.
     Правда ли, что лошади умеют разбираться в людях?  Лукиан,  во  всяком
случае, любил это повторять. Но тогда Звезде следовало бы  прижать  уши  и
оскалить зубы. Ничего подобного! Наоборот, ей понравилась эта ласка, и она
тихонько потерлась носом о руку того, кто ее гладил. Нет, лошади -  плохие
судьи человеческих характеров, подумал Алексид.
     - Недурная коблка... - снисходительно начал  Гиппий  и  умолк,  узнав
юношу, державшего ее уздечку.
     Алексид отлично понял, что он имел в  виду.  Самые  богатые  граждане
отбывали  военную  службу  в  коннице,  поставляя  для  этого  собственных
лошадей. Во время  публичных  церемоний  они  занимали  почетные  места  и
считали себя избранным сословием. Если бы дать волю Гиппию,  в  скачках  с
факелами участвовали бы только сыновья этих богачей.
     Солнце уже спряталось за темный кряж Элагея. В небе угасли  пурпурные
и золотые краски. Оно медленно становилось бледно-зеленым,  и  вот  уже  в
вышине замерцала первая звездочка. Скоро  труба  подаст  сигнал  к  началу
скачек. Он не должен думать ни о чем другом.  Надо  забыть  Гиппия  и  его
презрительные насмешки. И надо проехать как можно  лучше,  чтобы  показать
Гиппию, что хорошим наездником человека делают не предки и не богатство.
     - Ну, милая, пора!.. Тише, тише, милая! - ласково шепнул он кобыле.
     Кто-то подставил ему колено, и вот он уже сидит на квадратной попоне,
заменяющей седло, и легонько постукивает пятками по  бокам  Звезды,  чтобы
она вышла на дорогу.
     - Расступитесь! Расступитесь! - кричали распорядители.
     Но никто не обращал  на  них  внимания.  Вот  когда  вдали  раздастся
трубный сигнал и в сумерках замелькают огненные пятна,  тогда  и  наступит
время очистить дорогу. И десять растерянных юношей, почти  еще  мальчиков,
сидели на своих лошадях в самой гуще шумной, колышущейся толпы.
     Вдруг Алексид совсем рядом опять увидел Гиппия, вернее -  его  спину.
Он что-то говорил, но не визгливо и напыщенно, как обычно,  а  вполголоса.
Если всегда он говорил так, словно ему было безразлично,  что  его  слышит
весь мир, или,  вернее,  так,  словно  хотел  облагодетельствовать  своими
речами как можно больше слушателей, то теперь он почти шептал, и  Алексиду
удалось уловить только один загадочный обрывок фразы:
     - ...черезвычайно опасно!
     Сначала Алексид решил было, что Гиппий говорит о скачках. Кое-кто  из
отцов высказывал мнение, что неопытным юнцам  не  следовало  бы  позволять
мчаться в темноте по полям сломя голову. Но ведь у Гиппия нет  сына.  Или,
может быть, он одолжил другу ценную лошадь, а теперь боится за нее? Однако
ответ человека, к которому обращался молодой щеголь, показал Алексиду, что
и это его предположение неверно.
     -  В  подобных  случаях  приходится  пренебрегать  опасностью.  Да  в
сумерках она не так уж  велика,  а  с  каждым  мгновением  становится  все
темнее.
     Как же так - чем темнее, тем безопаснее? Алексид  навострил  уши,  но
больше ему ничего не удалось услышать. Какие странные слова!  И  еще  одна
вещь,  не  менее  странная:  на  собеседнике   Гиппия   была   широкополая
пастушеская шляпа, надвинутая на самые глаза. Какой  благородный  афинянин
надел бы такую шляпу? Да и  любую  шляпу,  если  день  погожий,  а  он  не
отправляется в дольнюю поездку. Однако  речь  незнакомца  выдавала  в  нем
человека образованного, да и Гиппий никогда  не  стал  бы  обходиться  так
почтительно с простым пастухом.
     Может быть, они задумали каким-то образом помешать честной борьбе  на
скачках?
     Но Алексид тут же отбросил эту мысль. Гиппий, конечно, не  побрезгует
никаким обманом, лишь бы выиграть состязание,  и,  возможно,  он  захочет,
чтобы скачку выиграла его фила, хотя этим  состязаниям  никто  не  придает
большого значения. Но, когда состязаются все десять фил и бежит восемьдеся
лошадей, каким способом, пусть даже  самым  подлым,  может  он  обеспечить
победу своим? Тем не менее Алексид решил после начала скачек  не  спускать
глаз с Гиппия и его собеседника.
     Тут над темными полями пронесся далекий звук трубы. Толпа зашумела.
     - С дороги! - кричали распорядители, размахивая жезлами.
     - Вон, вон они! -  раздавались  голоса  зрителей,  примостившихся  на
стенах. - Глядите, факелы!
     Вскоре даже те, кто стоял у дороги, тоже увидели, как в  темной  дали
замелькали огненные точки. То и дело, какая-нибудь  из  них  на  мгновение
исчезала за гуппой деревьев или в ложбине, порой две-три сливались в  одну
пылающую комету, тут же вновь  распадавшуюся,  когда  всадники  вырывались
вперед или, наоборот, отставли, а иногда вдруг огненное пятнышко замедляло
движение, и наблюдатели догадывались, что факел переходит из рук в руки на
подставе.
     - Отойдите! - упрашивали распорядители. - Дайте же им место, очистите
дорогу!
     Передние всадники уже миновали первый поворот и теперь скакали  прямо
к Итонским воротам. Факелы становились все больше и ярче, но они сливались
в один пляшущий клубок, и невозможно было различить, кто  впереди.  Теперь
наконец  на  дороге  остались  только  участники   состязания,   а   толпа
расположилась за канавой - смутно белеющая масса лиц и одежд.
     - Вот они! - выкрикнул кто-то на стене.
     Наступила тишина - все затаив дыхание ждали, что  прокричит  головной
всадник. Уже был слышен нарастающий стук копыт.  И  тут  раздался  крик  -
торжествующий крик юноши, ведущего скачку:
     - Акамантида!
     Толпа зашумела - одни  досадовали,  другие  радовались,  а  следующий
всадник филы Акамантиды выехал вперед, готовясь принять  факел.  Остальные
юноши застыли, полные нетерпения и  беспокойсва.  Мучительно  было  ждать,
какое незвание будет выкрикнуто вторым, и гнать от себя опасение, что  шум
толпы заглушит голос товарища.
     Вот и первый всадник; летящая галопом дошадь кажется черной тенью, но
голова и плечи юноши озарены золотым светом факела, который  он  держит  в
высоко поднятой левой руке. Последнюю сотню шагов ему пришлось скакать под
самой гордской стеной, где зрители отчаянно вопили и  размахивали  руками.
На время даже  самые  почтенные  мужи  забыли  о  необходимости  соблюдать
достоинство.
     - Сюда! - закричал его товарищ. - Акамантида тут!
     Когда факел преходил из одной руки в другую, его  пляшущее  пламя  на
мгновение озарило толпу у ворот. Красные  отблески  легли  на  шелковистую
шерсть холеных коней, на вскинутые  руки,  вырвались  из  тьмы  сверкающие
волнением глаза и разинутые рты, издававшие ликующие вопли.
     И в этот миг Алексид успел разглядеть незнакомца, стоявшего  рядом  с
Гиппием. У него было необычное,  легко  запоминащеся  лицо  с  крючковатым
носом. Даже борода не могла скрыть властный, тяжелый  подбородок,  высокие
скулы...
     Незнакомец  быстро  наклонил  голову,  и  тень   от   широких   полей
пастушеской шляпы скрыла его лицо, но озаривший все это факел уже  плясал,
удаляысь по Фалерской дороге. Вздрогнув, Алексид опомнился; к нему неслись
следующие двое всадников, и он  в  смтении  сообразил,  что  один  из  них
выкрикивает название его филы. Он толкнул  Звезду  коленями  и  выдвинулся
вперед:
     - Леонтида тут!
     Однако  ближайший  всадник,  на  два   корпуса   опередивший   своего
соперника, был из филы Пандиониды. Он вылетел из мрака на гнедом  жеребце,
четко передал факел и,  резко  повернув,  осадил  коня.  К  этому  времени
Алексид уже схватил свой факел, и Звезда помчалась вперед по дорге.  Сзади
замирал шум толпы.
     Не так-то  просто  лететь  в  темноте  отчаянным  галопом,  сжимая  в
вытянутой руку брызжущий смолой факел, когда  вместо  седла  под  тобой  -
кусок попоны, а на лошади - никакой сбруи, кроме  уздечки.  Правда,  факел
его соперника, скачущего впереди на серой кобыле, освещает все  выбоины  и
ямы под ногами Звезды. Но что толку? Надо обогнать соперника, иначе Лукиан
ему никогда не простит.
     - Вперед, Звезда, вперед! - шепотом подбадривал он свою лошадь.
     Подчиняясь прикосновению его колен,  она  ускорила  бег.  Серебристый
хвост струился уже прямо  перед  ним.  Он  взял  левее  и  стал  понемногу
обходить серую кобылу.  Вот  уже  лошади  идут  голова  в  голову.  Факелы
рассыпают искры, и из-под копыт вместе с градом мелких камешков тоже летят
искры.  Вдруг  убегающие  назад  черные  стволы  высоких  тополей   словно
покачнулись - поворот, возникающие  из  тьмы  и  вновь  пропадающие  лица,
крики, обрывающиеся на полуслове...
     - Пандионида!
     - Леонтида!
     Внезапно Алексид понял, что его соперник тоже кричит, отвечая  толпе.
Впереди чернеет людская стена - да ведь это же подстава! Он еле-еле  успел
выкрикнуть название своей филы, Звезда сделала отчаянный рывок и опередила
серую кобылу. Только тут Алексид заметил, что они  почти  нагнали  первого
всадника - тот только еще передавал факел в тридцати шагах от него.
     - Леонтида тут! - Лукиан чуть не визжал от нетерпения.
     Алексид поравнялся с ним, почти на два корпуса опередив соперника, но
передал факел так неловко, что это небольшое преимущество  было  потеряно.
Когда Лукиан поскакал, он уже отставал от Пандиониды на корпус.
     - Не повезло! - сказал Леонт, хватая Звезду за уздечку и помогая сыну
остановить лошадь.
     -  Это  я  виноват!  -  воскликнул  Алексид.  -  А  мы  еще   столько
упражнялись! Но я до того волновался...
     Из темноты вышел раб. Алексид узнал в  нем  фессалийского  конюха  из
усальбы дяди Лукиана. Он спрыгнул со Звезды, ласково похлопал ее по  холке
и предал уздечку рабу. Он решил поскорее отыскать Лукиана и извиниться  за
то, что так  неудачно  передал  ему  факел.  Как  только  десятый  всадник
проскакал мимо, Алексид зашагал вслед на ним по темной дороге.  Вскоре  он
услышал  крики  -  зрители  сообщали  друг  другу  результаты  состязаний.
Пандионида достигла святилища первой, а Леонтида - почти вслед за  ней.  В
темноте навстречу Алексиду шли зрители, возвращавшиеся в город. Он услышал
знакомые голоса и спросил, где Лукиан. Кто-то смущенно ответил:
     - Кажется, он пошел другой дорогой.
     - Ах, вот как! Спасибо, - ответил Алексид.
     Он продолжал брести к Фалеру. Теперь это уже не имело смысла, но  ему
не хотелось возвращаться сместе с товарищами. Нет,  лучше  идти  одному  в
теплом бархатном мраке и слушать, как  по  обеим  сторонам  дороги  весело
трещат кузнечики. "Впрочем, мне-то сейчас не до  веселья",  -  подумал  он
тоскливо.



                       6. СТАТУЯ В МАСТЕРСКОЙ ВАЯТЕЛЯ 

     Алексид решил, что сразу же, с утра, повидает Лукиана и извинится  за
свою неуклюжесть. Жаль, конечно, что его друг  принимает  подобные  мелочи
близко к сердцу, но, с другой стороны,  именно  такие  люди  побеждают  на
войне и совершают иные славные деяния. Он подождал на улице, пока  тот  не
вышел из дому, направляясь на занятия. Лукиан учился математике (никто  не
понимал зачем) у старого ученого, недавно приехавшего  в  Афины  из  Малой
Азии.
     - Послушай, - с запинкой начал Алексид, - мне очень жаль,  что  вчера
так получилось.
     - Пустяки, - холодно ответил Лукиан.
     - Я разволновался и...
     - Забудь об этом. Перед такими состязаниями нужно много  упражняться.
Если в будущем году фила опять выставит  меня,  я  буду  упражняться  куда
больше. Мой отец правильно говорит: "Если уж берешься за дело,  так  делай
его хорошо".
     - Да, конечно.
     Алексид хотел помириться с другом и потому  не  произнес  язвительных
слов, которые уже вертелись у него на языке: раз отец  Лукиана  так  любит
пословицы, почему же он забывает излюбленную афинскую поговорку  "Во  всем
нужна мера"?
     - Я хочу сказать вот что, - продолжал Лукиан. -  Каждый  имеет  право
выбирать, что ему нравится. Либо человек относится к состязаниям серьезно,
либо нет. А тот, кто предпочитает бегать за девчонками...
     - Если ты это обо мне, то...
     - В отличие от тебя, я не воображаю себя умником, но  все-таки  я  не
совсем дурак.
     - Уверяю тебя...
     - Лучше не стоит. Можешь не рассказывать мне о своих делах,  я  этого
теперь и не могу, ни лгать мне тоже незачем. Видишь ли, они меня просто не
интересуют.
     И Лукиан ушел, торопясь скорее  погрузиться  в  дебри  математики,  а
Алексид остался стоять на углу, багровый от злости.
     Если  с  человеком  обходятся  несправедливо,  он   начинает   искать
сочувствия. Много лет они с Лукианом всегда  были  готвы  поддержать  друг
друга в трудную минуту. Когда с одним из них  случалась  неприятность,  то
оба ворчали где-нибудь в углу: "Это нечестно... Просто подлость! Он к тебе
придирается...". Сколько у них было таких  разговоров!  И  теперь  Алексид
растерялся, не зная, кому излить свою обиду.
     Вдруг его осенило: Коринна... С ней как будто можно разговаривать,  и
она умеет слушать. А кроме того, он поквитается с Лукианом.  Раз  он  вбил
себе в голову, что Алексид с ней видится, пусть так и будет.
     Конечно,  надо  бы  пойти  к  Милону  и  выслушать  очередную  порцию
наставлений о ораторском искусстве... Алексид сердито фыркнул. Если уж  он
не сумел доказать своему лучшему  другу,  что  говорит  правду,  то  разве
сумеет он когда-нибудь найти слова, которые убедили бы  Народное  собрание
или присяжных?  Другие  ученики  иногда  пропускают  занятия.  Сегодня  он
последует их примеру.
     Однако теперь, когда оставалось  только  найти  Корину,  им  овладела
робость. Он несколько раз прошел  мимо  знакомой  харчевни,  надеясь,  что
Коринна увидит его  из  окна.  Харчевня,  выкрашенная  розовой  и  голубой
краской, казалась чистенькой и нарядной. Алексид вспомнил разговоры о там,
что в харчевнях всегда  полно  клопов,  и  теперь  усомнился  в  этом.  Он
отправился к общественному источнику и долго слонялся около него, надеясь,
что Коринна придет за водой. Но в конце концов он не  выдержал  шуточек  и
хихиканья  женщин  и  девушек,  которые  наполняли  кувшины  под   струей,
вырывающейся из львиной пасти. Кгда его в третий раз спросили, кого он тут
поджидает, он решил, что лучше будет, если он соберется с  духом  и  прямо
спросит Коринну в харчевне.
     Для этого и вправду требовалось собраться  с  духом.  Приличные  люди
редко заходили в харчевни.  Во  время  дальних  поездок  они  предпочитали
останавливаться у знакомых. Если отец узнает, что он был в  харчевне,  ему
не избежать хорошей нахлобучки. Размышляя об этом, Алексид не подумал, что
его приход может поставить  в  неловкое  положение  и  Коринну.  Испуганно
оглядевшись по  сторонам,  он  юркнул  в  открытую  дверь  и  оказался  во
внутреннем дворике. Там пахло чем-то очень  вкусным.  Вот  такие  ароматы,
подумал он, наверно, вдыхают олимпийские боги в ожидании пиршества.
     В дверях кухни появилась великанша с большой ложкой в руке. Она  была
высока и невероятно толста. Пылающее от кухонного жара лицо казалось очень
добродушным, а заплывшие глазки посмеивались.
     - Что скажешь, душечка? - спросила  она  голосом,  который,  наверно,
разом усмирил бы бунт на корабле.
     - Я ищу Коринну, - запинаясь, пробормотал он.
     - Я сама только это  и  делаю  все  дни  напролет.  За  девченкой  не
уследишь - то она тут, то там, что твоя ящерица. Правда, сегодня  я  знаю,
что она пошла к Кефалу.
     - К ваятелю?
     - Ну да, к нему. На  улицу  Каменщиков.  Погоди-ка,  -  сказала  она,
исчезая в кухне и возвращаясь с лепешкой. - На-ка, попробуй, душечка.
     - Спасибо.
     Лепушка была прямо с жару -  медовая  лепешка  с  изюмом  и  толченым
орехом. Уписывая ее за обе щеки, он спросил:
     - Скажи, пожалуйста, а ты мать Коринны?
     - А то кто же? Звать меня Горго. И как ты догодался? -  Она  залилась
кудахтающим смехом. - Дочка вся в меня, а?
     - Нет, что ты! - сказал  Алексид  с  невежливой  поспешностью:  между
тоненькой девушкой и этой веселой толстухой не было ни малейшего сходства.
- Я из-за лепешки. Коринна говорила, что ты удивительно хорошо стряпаешь.
     Горго, очень довольная, закивала седой головой.
     - Меня  называли  лучшей  поварихой  в  Сиракузах.  А  там  это  дело
понимают, уж поверь мне. Тут у вас и есть-то  толком  не  умеют...  Хочешь
еще?
     - Нет, спасибо, мне пора идти.
     - Ну, как хочешь. - Горго задержалась на пороге кухни. - Есть хорошая
старая поговорка: "Не задавай вопросов, и ты не услышишь лжи". Вот и я так
думаю. - И, снова весело закудахтав, она исчезла в полумраке.
     "Интересно, употребляет ли эту поговорку  отец  Лукиана?"  -  подумал
Алексид и решил, что если и употребляет,  то,  уж  во  всяком  случае,  не
смеется при этом таким плутовским смехом и не подмигивает.


     Он перешел рыночную площадь, это  удивительное  место,  где  (если  у
тебя, конечно, достаточно денег) можно купить все, что угодно, -  от  рыбы
до  флейты  или  даже  рабыни-флейтистки.  Хотя  кому  нужна   собственная
флейтистка? Для пира ее  можно  нанять  вместе  с  танцовщицами.  Впрочем,
Алексида интересовали не товары, ему просто нпавилось  деловое  и  веселое
оживление рынка. Ему нравилось смотреть,  как  торговцы  рыбой  шлепают  о
камень сверкающих рыб и как покупатели, толкая друг друга, бегут  на  звон
колокола, возвещающего,  что  привезли  свежий  улов.  Он  с  наслаждением
прислушивался к спорам между торговками хлебом,  которые  то  ругали  друг
друга на чем свет стоит, то начинали от души хохотать. Он любовлся товаром
зеленщиков: большими  золотыми  тыквами,  пупырчатыми  зелеными  огурцами,
морковью с перистыми хвостиками, лиловыми виноградными гороздьями,  горами
глянцевитых яблок и цветами - лилиями, розами,  фиалками,  нарциссами  или
гиацинтами, в зависимости от времени года. Алексид любил рынок, потому что
он любил жизнь во всей ее полноте.
     Но в это утро, опасаясь встречи с отцом или с каким-нибудь  знакомым,
который мог бы сообщить отцу, что он не пошел к Милону, Алексид постарался
пройти через рынок как можно быстрее, держась в  тени  портика  [портик  -
крытая колоннада], который окружал прощадь с четырех сторон. Вскоре он уже
стучался в дверь ваятеля.
     - Тут к вам должна была прийти девушка. Она еще здесь? -  спросил  он
раба-привратника. - Ее зовут Коринна. Она дочь Горго, из харчевни...
     - Ты, наверно,  говоришь  о  натурщице,  господин?  Иди  прямо  через
дворик. Она с хозяином в мастерской.
     Отступать было поздно. А он ведь просто хотел узнать, здесь ли она, и
подождать, пока она освободится. Но раб, кланяясь, уже ввел его во двор  и
закрыл входную дверь. Очевидно, Кефал принимал посетителей даже  во  время
работы. "Да не съест же он меня, какой он там  ни  знаменитый",  -  сказал
себе Алексид. И вот,  раправив  плечи  и  вспомнив,  что  он  сын  Леонта,
известного атлета и славного воина, он вошел в мастерскую.
     Она была очень невелика, и в ней царил величайший беспорядок  -  весь
пол был усеян осколками  мрамора  и  растоптанными  комьями  глины.  Кефал
работал и с камнем и с металлом, о чем свидетельствовали стоявшие  у  стен
неоконченные статуи - одни из мрамора, другие из бронзы. В эту  минуту  он
лепил. Это был невысокий лысый человек с седеющей бородой; его мускулистые
руки были обнажены по самые плечи, а удивительные пальцы,  казалось,  жили
сами по себе и обладали собственным умом - так уверенно и умело  мяли  они
глину, придавая ей требуемую форму. Время от времени он останавливался  и,
наклонив голову набок,  прищурившись,  смотрел  на  девушку,  стоявшую  на
возвышении.
     На ней был короткий хитон с поясом, какие носят спартанские  девушки.
Она словно бежала, ее рука сжимала лук, а голова была откинута, как  будто
Коринна что-то высматривала вдали.
     - Артемида! - невольно воскликнул Алексид.
     Коринна чуть вздрогнула, услышав его голос,  но  не  обернулась.  Она
стояла как каменная.
     Но Кефал оглянулся.
     - Ничего, голубушка, - сказал он тонким щебечущим голосом. - Отдохни.
Долго в таком положении никто не выстоит. - Наклонив голову  к  плечу,  он
прищурился и поглядел на Алексида. - Ну-ка, повернись боком.  Гм!..  Да...
Я, правда, не помню, чтобы я тебя звал. Но ты можешь пригодиться.
     - Пригодиться? - растерянно переспросил Алексид.
     - Как натурщик для Пана, если я захочу его изваять.  А  ты  разве  не
потому пришел?
     - Нет, нет! - Смеясь, Алексид объяснил причину своего прихода.  -  Но
для меня будет большой честью, если ты когда-нибудь захочешь  сделать  мою
статую. И мой отец, я думаю, скажет то же.
     - Но это будет не твоя статуя, - поправил его Кефал. - Так же, как  я
сейчас леплю не Коринну, а, как ты отгадал, Артемиду-охотницу. Коринну  же
я избрал моделью, так как она больше  остальных  похожа  на  то,  что  мне
нужно. Я это понял, едва увидел ее на улице. Но ты  вовсе  не  совершенна,
голубушка, - добавил он и погрозил пальцем девушке, которая,  посмеиваясь,
сидела на возвышении, - а богиня дожна быть  совершенной.  У  тебя  не  ее
подбородок, но это не страшно - я знаю, у какой девушки взять  нужный  мне
подбородок. А твои уши и вовсе не  подходят  для  Артемиды.  Мне  придется
взять уши у Лисиллы или у Гилы.
     Коринна засмеялась своим беззвучным смехом и притворилась обиженной:
     - Если мое  лицо  никуда  не  годится,  так  почему  ты  не  попросил
кого-нибудь из них позировать для всей статуи?
     - Посмотрела  бы  ты  на  них,  голубушка!  Попробовала  бы  ты  себе
представить, как они бегут по горам со сворой гончих! Нет, несмотря на все
твои недостатки, ты именно то, что мне нужно.
     - И на этом спасибо, - с насмешливым смирением откликнулась она.
     - Ну, на сегодня достаточно. Ты, наверно, устала, да и  мне  пора  на
рынок. Да, да, юноша, - продолжал он, поворачиваясь  к  Алексиду,  который
рассматривал статуи у стен, - это одно из моих лучших творений. Ее  должны
были поставить на городской площади, но, как видишь, она  так  и  стоит  в
моей мастерской с тех самых пор, как я много лет назад ее кончил.
     - А кого она изображает? - В голосе Алексида  было  волнение,  но  он
разглядывал статую, и они не видели выражения его глаз.
     - Эвпатрида Магнета.  Его  изгнали,  как  ты,  может  быть,  помнишь.
Говорят, он тайно просил помощи у спартанцев, чтобы уничтожить  демократию
и установить тиранию.
     - Тиранию? В Афинах?
     - После этого, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы  почтить
его статуей. Да и глупо, конечно, - какая уж там статуя, когда он  сам  не
может сюда носа показать под страхом смерти.
     - Он мне не нравится, - откровенно сказала Коринна, разглядывая  лицо
статуи. - А почему ты хранишь ее?
     -  Никто  не  знает  будущего,  голубушка.  У  Магнета  есть   немало
могущественных друзей  среди  эвпатридов.  В  политике  всякое  случается.
Сегодня тебя свалили, а завтра, глядишь,  ты  опять  наверху.  Кто  знает,
Магнет еще может стать тираном в Афинах, и каково тогда придется мне, если
она узнает, что я выбросил его статую, как негодный мусор?
     Алексид вышел из мастерской молча. Он напряженно думал. Этот  тяжелый
подбородок, крючковатый нос и высокие скулы  он  видел  вчера  под  полями
пастушеской шляпы. Лицо статуи было лицом  человека,  который  шептался  с
Гиппием.



                                 7. ОВОД 

     - А я-то думала, что ты пришел поговорить  со  мной!  -  пожаловалась
Коринна, но уголки ее рта лукаво задергались.
     Ведь мы уже прошли всю улицу, а ты  еще  не  сказал  ни  слова.  Куда
веселее болтать со статуей!
     - Извени. Меня словно оглушило... -  Алексид  заколебался,  но  потом
сказал решительно: - Дело вот в чем. Этот Магнет... ну, тот, который хотел
стать тираном...
     - Ах, тот! С таким ужасным лицом!
     - Да. Так я готов поклясться, что видел его вчера вечером у  Итонских
ворот во время скачек.
     - Ну и что?
     - Да разве ты не понимаешь? Ты ведь слышала, что говорил  Кефал:  его
же много лет назад изгнали из Афин.
     - Разве? - Коринна, очевидно, не слишком внимательно слушала разговор
в мастерской, но  тут  и  она  сообразила,  в  чем  дело,  и  взволнованно
возкликнула: - А! Так что же он здесь делал?
     - Я сам хотел бы это знать, - угрюмо отозвался Алексид. -  Просто  не
представляю, как мне быть.
     - Посоветуйся с отцом.
     - Гм!.. А как  я  объясню  ему,  зачем  мне  пнадобилось  заходить  в
мастерскую Кефала?
     - Да, отец не похвалит тебя за знакомство со мной.
     - Видишь ли...
     - Не оправдывайся. Афинским юношам не положено водиться с  девушками.
Вот почему я чуть не свалилась с возвышения, когда ты вошел в  мастерскую.
По правде говоря, я очень обрадовалась, услышав твой голос, - я ведь ни  с
кем не разговаривала по-настооящему с того дня в пещере. Да,  кстати,  как
поживает твой красивый друг?
     - Он не очень-то  мной  доволен,  -  с  принужденным  смехом  ответил
Алексид. - Ему наступили на его красивую ногу - во всяком случае,  так  он
думает.
     - Кто же?
     - Ты.
     - Я?!
     - Да.  Видишь  ли,  мы  очень  давно  дружим.  Но  только...  ну,  ты
понимаешь... нельзя же все время быть с человеком,  даже  если  очень  его
любишь. Иногда хочется побыть одному... Ты ведь знаешь,  как  это  бывает,
правда?
     Она кивнула:
     - Ты видел, куда я ухожу в таких случаях.
     - Так  вот,  Лукиан  этого  не  понимает.  Он  не  любит   читать   и
размышлять...  всему  предпочитает  атлетические   упражнения,   прогулки,
верховую езду и обижается, если другие хотят чего-то другого.
     - Но при чем тут я?
     - При том, что стоит мне заняться своими делами, как  он  воображает,
будто я провожу это время с тобой, будто мне приятнее быть с тобой, чем  с
ним...
     - Какая глупость! - кротко поддакнула она.
     - Чистейшая нелепость! - подхватил Алексид с большим жаром, хотя и не
слишком тактично. - Я поклялся ему,  что  не  видел  тебя  с  того  самого
первого дня, но он так озлилися, что не поверил мне. Ну, я и подумал:  раз
так, пусть у него будет причина злиться, и...
     - И пошел ко мне?
     - И пошел к тебе.
     Она остановилась как вкопанная и повернулась к нему. Шеки ее  пылали,
в серых глазах сверкал гнев.
     - Спасибо за откровенность! Я знаю, что афинских девушек и  за  людей
не считают, но над собой я не позволю издеваться. Значит, ты пришел, чтобы
позлить его, а я только так... вот так хватают игрушку,  чтобы  подразнить
ребенка...
     - О боги! - воскликнул Алексид с отчаянием. -  Я  совсем  не  потому.
Никто не хочет ничего понимать!
     - Ну, так постараемся понять друг друга. Если мы станем друзьями,  то
потому, что хотим этого, а не потому, что нам надо кому-то досадить.
     - Конечно...
     - И ты не станешь  задирать  нос  только  потому,  что  я  девушка  и
чужестранка, а мать содержит харчевню?
     - Нет, - твердо сказал Алексид. - Но и ты должна дать обещание.
     - Какое?
     - Не ругать Афины. Раз ты живешь в городе, нечестно  говорить  о  нем
плохо.
     Коринна, помедлив, кивнула. Румянец гнева сбежал с ее щек,  и,  когда
она снова посмотрела на Алексида, в ее взгляде было уважение.
     - Обещаю. Человек должен стоять за свой родной город. Если бы  ты  за
него не заступился, я стала бы думать о тебе хуже. Я не буду ругать Афины,
но, - тут она беззвучно засмеялась, - можно мне  высказывать  справедливые
замечания? Ведь в Афинах превыше всего ценят свободу речи!
     - Ты уже ничинаешь кое-что понимать! - весело  улыбнулся  Алексид.  -
Поживи тут годик-другой, и ты станешь настоящей афинянкой.
     Но, говоря это, он знал, что его предсказание  никогда  не  сбудется.
Хотя Коринна и родилась в Афинах, она чужестранка и навсегда ею останется.
Метеку почти невозможно добиться афинского гражданиства, а ведь она же еще
и женщина! Закон запрещает ей даже брак с афинским гражданином.
     Они  пошли  дальше.  Прохожие  оглядывались  на  них.  На   следующем
перекрестке, где было  гораздо  многолюднее  и  уже  слышался  шум  рынка,
Коринна сказала:
     - Тут нам лучше проститься. Я знаю, тебе неловко идти со мной...
     - Ну, что ты...
     - Будем честны - или нашему знакомству конец. Таковы здешние  обычаи.
Я не хочу, чтобы из-за меня твой отец рассердился на тебя. И  я  не  хочу,
чтобы ты ссорился из-за меня с Лукианом. Обещай, что ты с ним помиришься и
не будешь обижаться на него по пустякам.
     - Ладно. Но я хочу дружить и с тобой!
     - Тогда приходи завтра в пещеру. Сможешь? Я буду учить тебя играть на
флейте.
     - Обязательно приду.
     На углу они расстались, и Алексид долго смотрел вслед Коринне.  Пусть
она чужестранка, пусть  ее  презирают,  но  она  шла  через  толпу  гордой
походкой, словно богиня Артемида.
     Странная встреча с Магнетом послужила для Алексида  предлогом,  чтобы
заговорить с Лукианом  в  гимнасии.  В  этот  день  была  очередь  Лукиана
украшать  цветами  статую  Гермеса,  бога   -   покровителя   атлетических
состязаний, которая стояла на портике.
     - Помочь тебе? - предложил Алексид.
     Лукиан оглянулся.
     - А!.. - сказал он удивленно. - Если хочешь. Я думаю расположить  эти
гиацинты здесь, а лавры - поверх всего.
     - Понимаю... Лукиан, мне надо тебе кое-что рассказать.
     - О чем? - подозрительно спросил Лукиан.
     - Не о нас с тобой. Это по-настоящему важно. Мне  надо  с  кем-нибудь
посоветоваться, а доверяю я только тебе.
     - Ну, так рассказывай. - Лукиан был явно польщен.
     Тогда Алексид рассказал ему о незнакомце у городских ворот и  о  том,
как, попав в мастерскую Кефала, он случайно узнал, кто это такой. Конечно,
ему пришлось упомянуть Коринну - он не собирался лгать Лукиану,  -  но  он
рассказал всю правду: что до этого дня он с  ней  не  виделся,  но  теперь
назло Лукиану пошел ее искать. Тот внимательно его вслушал и сказал:
     - Извени меня. Я должен был сразу тебе поверить.
     - Забудем об этом! Ведь все  сложилось  к  лучшему:  если  бы  мы  не
поссорились, я не узнал бы, что это был Магнет.
     Тут  к  ним,  неслышно  ступая  босыми  ногами,  подошел   наставник,
обучавший их борьбе.
     - Довольно возиться с цветами, Лукиан. А ты, Алексид,  почему  ты  не
мечешь копье?
     - Сейчас идем! - воскликнули они хором.
     Но, прежде чем они разошлись, Алексид - на  поле,  а  его  друг  -  в
палестру, Лукиан сказал:
     - Дождись меня, и мы решим, как быть дальше.
     - Хорошо! - И Алексид сбежал из тени портика на яркое  солнце.  Давно
уже у него не было так легко на душе.


     - Конечно, это, может быть, напрасная тревога, - сказал Лукиан, когда
они медленно шли домой из гимнасии. - А ты уверен, что не ошибся?
     - Уверен. У него такое запоминающееся лицо... И, кроме того, если  бы
я сначала узнал историю Магнета, то, конечно,  на  скачках  мне  могло  бы
почудиться, будто я его вижу. Но ведь случилось как раз  наоборот.  И  то,
что я расслышал из их разговора, кажется очень подозрительным, хотя  сразу
я этого и не понял.
     - Пожалуй, ты прав, - задумчиво хмурясь, согласился Лукиан. -  Гиппий
сказал - "черезвычайно опасно", имея в виду, что Магнету опасно  находится
в Афинах.
     - И я так думаю.
     - А Магнет сказал, что в подобных  случаях  приходится  прренебрегать
опасностью, да к  тому  же  она  не  так  и  велика,  раз  сумерки  быстро
сгущаются...
     - ...и его не узнают! Ведь на  нем  была  пастушеская  шляпа,  но  он
говорил не как пастух. И он шептался не с кем-нибудь,  а  с  моим  дорогим
другом Гиппием!
     - Мне это не нравится, - сказал Лукиан. - Я слышал про Магнета, когда
был совсем малышом. Ни с того ни с сего человека не изгоняют.
     - Как это должно быть ужасно - расстаться с друзьями, со всем, что ты
любишь... Просто не могу себе представить, что я чувствовал  бы,  если  бы
меня изгоняли.
     - А я не могу себе представить, чтобы ты  совершил  преступление,  за
которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин,  заслуживают
самого сурового наказания. И, уж во всяком случае,  они  недостойны  того,
чтобы жить здесь. А теперь, - деловито закончил Лукиан, - давай  подумаем,
что делать дальше.
     - Давай.
     - Отцу ты рассказать не можешь, так как  пришлось  бы  слишком  много
объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала,  когда  тебе  следовало
быть у Милона...
     - По-моему, нам вообще не следует упоминать о  Кефале,  -  озабоченно
перебил его Алексид. - У него могут быть неприятности, если люди... люди с
предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую.
     - Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?
     - Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из  его  лучших
творений!
     - Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.
     - Ну, не будем из-за этого ссориться, - с принужденным смехом  сказал
Алексид. - Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что  я
случайно увидел Магнета, - тебе незачем будет объяснять, как я его  узнал.
Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до  того,  как  он  был  изгнан.
Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностых лиц, они смогут
все это проверить... И, во всяком случае, они будут наготове, если  Магнет
осмелится еще раз пробраться в Афины.
     - Я придумал кое-что получше. Мой дядя -  тот,  который  одолжил  нам
лошадей, - член Совета Пятисот [Совет  Пятисот  -  высший  государственный
орган в Афинах]. Я расскажу ему. Ведь  о  делах  государственной  важности
положено докладывать Совету Пятисот, - торжественно заключил Лукиан.
     - Да, конечно.
     И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще
вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но,  пресекая
рыночную площадь, они увидели Гиппия, и  Алексид,  сам  того  не  замечая,
вновь был втянут в опасный водоворот,  который,  казалось,  бурлил  влкруг
молодого щеголя.


     - За ним надо бы следить, -  таинственно  прошептал  Лукиан.  -  Если
Магнет что-то задумал, то Гиппий - его сообщник.
     - Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?
     - Как это?
     - Поглядим, куда он ходит, с кем  особенно  дружит.  А  если  заметим
что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.
     - Это ты неплохо придумал... Но только тебе придется быть  осторожным
- он ведь знает тебя в лицо.
     -  М-м...  да.  Но  сейчас-то  мне  можно  посмотреть,   с   кем   он
разгованивает, - в толпе он меня не заметит.
     Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди  них
было несколько таких же щеголей, как он, и два-три  человека  постарше,  а
вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно  присоединились  и  два
друга. Они ничуть не удивились,  обнаружив,  что  спор  идет  о  политеке.
Однако они услышали вещи не совсем привычные - разговор шел не о последних
решениях Народного собрания и не о поступках того или  иного  архонта  или
стратега [архонты - девять высших должностных лиц  в  Афинах;  стратеги  -
десять выборных военначальников, совместно командовавших афинской армией].
Обсуждались теоретические вопросы.
     Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:
     - Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на  неверной
основе.
     - Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?
     От Алексида и Лукиана говорившего  заслоняла  колонна,  но,  судя  по
голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера  говорить
разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.
     - О, это нетрудно объяснить, - небрежно бросил в ответ Гиппий.
     - Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.
     Среди  слушателей  пробежал  смешок.  Гиппиый  торопливо  начал  свое
пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:
     - Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля
и говорим о "государственном корабле"...
     - Прекрасное сравнение!
     - Но мы были  бы  последними  дураками,  если  бы  плавали  по  морю,
руководствуясь "демократическими принципами"! - Произнося последние слова,
Гиппий презрительно усмехнулся. - Если бы мы без  конца  обсуждали,  когда
поднимать парус, а когда бросать якорь, и  решали  бы  голосованием,  кому
быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.
     Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.
     - Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий?  Судя  по  тому,
что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего
самый дорогой груз?
     - Ну-у-у... - Гиппий заколебался, подозревая  ловушку.  -  Во  всяком
случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.
     - Но сделается ли  он  благодаря  этому  самым  искусным  кормчим?  -
спросил из-за колонны мягкий голос. - Ты когда-нибудь попадал  на  море  в
бурю, Гиппий?
     - Разумеется! И не один раз.
     - И я полагаю, ты в таких  случаях  требовал,  чтобы  к  рулю  вместо
бедняка  морехода  поставили  самого  богатого  из  пассажиров,  и   тогда
преставал опасаться за свою жизнь?
     Слушатели разразились таким громким хохотом, что  он  заглушил  ответ
Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что
его собственный довод обратился против него, побагровел и начал  бормотать
что-то невнятное. - Кто с ним говорил? - шепнул Алексид Лукиану. - Я  хочу
посмотреть.
     Друзья потихоньку обошли колонну и увидели  человека,  чьи  короткие,
почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.
     - А! - с неодобрением сказал Лукиан. - Оказывается, это Сократ.
     Алексид и раньше видел его - Сократа знал весь  город.  Он  неуклюже,
как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода  -  смешной
курносый старик  с  круглым  брюшком,  которое  не  могли  скрыть  складки
хламиды. Но Алексид впервые видел  его  так  близко,  что  мог  разглядеть
насмешливые искорки, светившиеся в  немного  выпученных  умных  глазах,  и
добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он  не  слышал  этого
голоса, про который говорили, что он околдовывает.
     Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.
     - Мне, конечно, не надо было спорить с тобой,  Сократ,  -  сказал  он
язвительно. - Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах... или
нет - во всем мире!
     - Что ты! - с кроткой улыбкой упрекнул  его  Сократ.  -  Какой  же  я
мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я  и  умнее...  -  тут  он  на
мгновение умолк и тактично закончил: - ...чем некоторые из  известных  мне
людей.
     - Ах, вот как! Так,  значит,  есть  предел  и  твоей  удивительнейшей
скромности?
     - Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я  ничего
не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые  люди  ничего
не знают, но воорбажают, будто знают очень многое.
     Это  было  сказано  так  мягко  и  почтительно,   что   Гиппию   была
предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но  он  не  умел
быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не  способствовали
улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему  пора
идти, и поспешно  удалился.  Сократ  виновато  улыбнулся  остальным  своим
собеседникам.
     - Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют  оводом,  -
сказал он и засмеялся.  -  Таков  уж  мой  удел  -  досаждать  даже  самым
благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут
по лугу.
     Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.
     - Пойдем, - шепнул он. - Нам тут больше незачем оставаться.
     - Да, пожалуй... - Но Алексид последовал за своим  другом  с  большой
неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа  и  с  радостью  остался  бы
слушать его.



                          8. ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ 

     Свобода... Новая жизнь... Алексид был прав,  ожидая,  что  его  жизнь
станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в  темноте
и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он  думал  о  том,
что и понятия не имел, как глубоки будут эти премены.
     Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было  счастливым  -
много игрушек, когда он еще играл в игрушки,  песни  и  сказки,  чтобы  он
скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников.  Однако  он
всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до  семи
лет, пока он жил на женской  половине,  его  учила  материнская  сандалия,
потом - палка школьного  учителя,  а  главное,  с  самого  младенчества  -
строгий голос отца.
     Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал,  как  положено
юноше из почтенной афинской семьи. Ему  пологалось  примерно  вести  себя,
всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы
и приносить богам должные жертвы, а главное - никогда не забывать, что  он
афинянин, что его  родной  город  находится  под  особым  покровительством
богини Афины, которая сделала его самым  могущественным  и  славным  среди
всех греческих городов.
     Однако в глубине души он позволял себе некоторые  сомнения,  так  как
был прирожденным бунтарем. Почему, если человек  торопится,  он  не  может
бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства -  главное  в  жизни
взрослых? И почему, когда к отцу приходять гости, мать  должна  ужинать  в
гинекее, хотя обычно вся  семья  ужинает  вместе?  Почему  считается,  что
женщины могут  разговаривать  только  о  самых  обыденных  педметах  и  не
способны вести умную беседу?
     Правда, задавать себе такие вопросы он стал лишь в последнее время. В
школе было не до них. В школе приходилось зазубривать целые свитки Гомера,
Пиндара и других поэтов, узнавать из них историю богов и героев  древности
и учиться, как следует себя вести и  какие  благородные  качества  в  себе
развивать. Если один поэт противоречил другому или даже самому себе, этого
просто не полагалось замечать. Надо было учить  все  подряд,  так  же  как
музыку и математику. Все это истины (иначе им не стали бы  учить),  и  все
они равно полезны.
     Такая  система  обучения  годилась  для  большинства.  Она  подходила
Лукиану.  Она  воспитывала  благородных  людей,  таких,  как  отец.  Но  в
последнее время Алексиду все чаще казалось, что для него она не подходит.
     Первые  серьезные  сомнения  зародились  у  него  псле  знакомства  с
Коринной.
     Она явилась из мира, лежащего вне пределов Афин, и каждое  ее  слово,
каждый взгляд ее спокойных серых глаз напоминали ему, что мир  этот  очень
велик, полон своих собственных чудес и незнакомых обычаев.
     А теперь еще Сократ и молодые люди, составлявшие его кружок...
     После  первой  встречи  с  ним  Алексид  пользовался  каждым  удобным
случаем, чтобы еще раз услышать этот мягкий, насмешливо-добродушный голос.
Впрочем, таких случаев представлялось множество, так как Сократ, казалось,
почти все свое время проводил на улицах в беседах с друзьями и  бывал  рад
кождому новому слушателю, будь он молод или стар. И какие это были беседы!
Никогда еще Алексид не слышал ничего и вполовину столь интересного.
     Сократ все подвдергал сомнению. Нет, он ни с кем не спорил, он только
терпеливо и кротко задавал вопросы, чтобы помочь людям  точнее  объяснить,
что, собственно, они имеют в виду. И  очень  часто  оказывалось,  что  под
конец они говорили совсем не то, что намеривались сказать сначала.  Больше
всего Алексиду нравилось, когда в разговор вмешивался какой-нибудь надутый
тупица и принимался непререкаемым тоном рассуждать о  прдмете,  в  котором
считал себя знатоком. Вскоре Сократ начинал  перебивать  его  речь  своими
столь безобидными на первый взгляд вопросами,  и  каждый  из  них,  словно
острый  нож,  вспарывал  красноречивые  аргументы  оратора,  так  что  они
оказыввались   плоскими,   как   выпотрошенная   рыба.   Алексид    всегда
интересовался звучанием слов и  их  смыслом,  но  только  теперь,  услышав
Сократа, он понял, какими увлекательными могут быть поиски истины.
     Истины? Старик Милон меньше всего заботился о ней,  когда  обучал  их
ораторскому искусству.  А  в  Сократе  Алексида  особенно  привлекала  его
честность. Он вовсе не стремился выйти победителем из спора, они  искренне
хотел узнать истину. А если верить Милону, то, произнося речь,  об  истине
как раз и не следует думать.
     -  Красноречие,  -  объяснял  он  своим  ученикам,  -  это  искусство
убеждать. Люди легче всего верят тому, чему им хочется поверить.  Поэтому,
обдумывая свою речь, вы в первую очередь должны взвесить перед кем  вы  ее
произносите, а затем спросить себя, чему хотят верить эти люди, и излагать
соответствующие доводы. А потом надо расположить их так, чтобы то,  в  чем
вы хотите убедить своих слушателей, показалось им  логическим  результатом
ваших рассуждений.
     Алексид  спросил  тогда,  скрывая   свое   негодование   под   маской
простодушия:
     - А как же поступить в том случае, когда надо убедить их  в  том,  во
что они верить  не  хотят?  Ведь  этого  же  не  избежать.  Ну,  например,
государство окажется в опасности или надо будет повысить налоги.
     - Умный вопрос! - У  Милона  уже  был  готов  ответ.  -  При  обычных
обстоятельствах следует играть на их желаниях, но порой приходится  играть
на их страхе. Припугните их хорошенько! -  Тут  ученики  расхохотались.  -
Обрисуйте опасность самыми страшными красками,  но  при  этм  не  забудьте
указать, что  она  никогда  не  возникла  бы,  если  бы  с  самого  начала
прислушивались к вашим светам. Нападайте на ораторов,  которые  отстаивают
другую точке зрения, - это поможет  вам  отвлечь  внимание  слушателей  от
неприятных истин. Докажите, что именно ваши противники  ввергли  страну  в
беду, а  то,  что  предлагаете  вы  (что  бы  вы  ни  предлагали),  -  это
единственный путь к спасению.
     - Понимаю. - На этот раз Алексиду не удалось  полностью  скрыть  свои
чувства, и в его голосе зазвучала ирония, которой он научился у Сократа. -
Вот, значит, как можно стать хорошим государственным деятелем, чтобы верно
служить отечеству!
     - Так можно стать прекрасным оратором, - ядовито возразил Милон. -  И
мне платят, чтобы я учил вас именно этому делу. Дело оружейника  -  ковать
хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход.
     "Но он был неправ, - подумал Алексид, беспокойно ворочаясь на постели
и с нетерпением ожидая, когда пение петухов возвестит наступление утра.  -
Конечно, он был неправ, только я не нашелся что ему ответить. А вот Сократ
сумел бы это сделать".


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]