Лукиан  тем  временем  следил  за  Гиппием,  но  не  заметил   ничего
подозрительного. Политеческие  взгляды  Гиппия  были  известны  всем.  Как
многие богатые юноши,  Гиппий  принадлежал  к  аристократическому  кружку,
который требовал, чтобы управление страной было передано  в  руки  "лучших
граждан".  В  этом  не  было  ничего  противозаконного,  пока  человек  не
устраивал заговор или не вступал в тайные преговоры с правительями  других
государств, как делал Магнет, которого за этои изгнали.
     - Дядя осторожно поговорил кое с кем  в  Совете  Пятисот,  -  сообщил
Лукиан Алексиду. - Они полагают, что  ты  ошибся  и  это  был  не  Магнет.
Известно, что он сейчас в Спарте. Я, правда, не  думаю,  чтобы  это  могло
помешать ему тайком пробраться в Афины, особенно в дни праздника.
     - Нет, это был он.
     - Во всяком случае, они предупреждены и  теперь  будут  настороже,  -
беспечно ответил Лукиан. - Им виднее, что делать.
     - Наверно, так.
     Но в голосе  Алексида  слышалось  сомнение.  За  последнее  время  от
утратил слепую веру  в  мудрость  славных  мужей,  которые  управляли  его
родиной. Трудно сказать, кто был в этом больше повинен - Сократ или Милон.
     Если бы отец знал, что вся наука Милона строится на  ловкой  лжи,  он
никогда не допустил бы, чтобы его сын занимался у этого  софиста.  Любимый
герой отца Перикл был великим оратором, но он не следовал правилам Милона.
Не старался любой ценой угождать своим слушателям и, если  того  требовала
необходимость, не боялся говорить народу неприятную правду. Если  бы  отец
мог присутствовать на занятиях и услышал  подленькие  поучения  Милона,  у
него бы глаза на лоб полезли. Но если он, Алексид,  просто  расскажет  обо
всем отцу и тот в гневе бросится к Милону требовать  от  него  объяснений,
хитрый софист без труда обведет его вокруг пальца и еще будет  жаловаться,
что его оклеветали. Милон знал назубок все  приемы,  какими  только  можно
одурачить присяжных, и для него  будет  детскй  забавой  убедить  в  своей
правоте негодующего родителя.
     И  все-таки  он  больше  не  может  заниматься  у  Милрона.  Он   там
задыхается. Сократ сказал вчера замечательные слова: "Ложь дурна не только
сама по себе, она заражает гнилью душу".  Алексид  чувствовал,  что,  если
Милон будет целый год наставлять  его  в  лицемерии,  он  невольно  начнет
следовать его урокам. Не ныряй в  грязную  реку  -  это  хорошее  правило;
нырнув, ты непременно запачкаешься.
     Но, если он не в силах доказать отцу, что  Милон  плох,  может  быть,
удастся убедить его,  что  есть  наставники  гораздо  лучше?  Но  кто  же?
Задумавшись над этим, Алексид понял, что хочет  учиться  только  у  одного
человека - у Сократа. Однако согласится ли Сократ  взять  его  в  ученики?
Трудно сказать. Сократ не похож на софистов,  он  вообще  ни  на  кого  не
похож.
     Но ведь ничего страшного не случиться, если  его  прямо  спросить  об
этом. Алексид чувствовал, чт может спросить Сократа о чем угодно.
     Улучив минуту, когда старик, против обыкновения, был на улице один  -
он направлялся в общественные бани, - Алексид окликнул его:
     - Мне надо поговорить с тобой, Сократ...
     -  Ну?  -  Большой  лысый  лоб  наклонился  к  нему,  ласковые  глаза
внимательно его разглядывали. - Чем могу я служить Алексиду, сыну Леонта?
     "Так он помнит, как меня зовут! - подумал Алексид. - Это уже немало".
     Два дня назад Сократ заметил его в толпе своих слушателей  и  спросил
его имя.
     - Я хочу, Сократ... - сказал он, запинаясь от волнения.  -  Если  мой
отец согласится, ты не возьмешь меня в ученики? И... э... какую  плату  ты
берешь?
     Старик рассмеялся.
     - Милый юноша, неужели ты думаешь, что я беру плату  с  моих  молодых
друзей, с которыми ты меня видел?
     - Ты... ты хочешь сказать, что... Неужели ты учишь их даром?
     Лицо Алексида вытянулось. Отцу не внушит уважения наставник,  который
учит даром. Он ведь любит повторять, что даром в жизни  ничто  не  дается.
Вот почему все считают Милона замечательным учителем - он требует за  свои
уроки очень высокой платы.
     Сократ заметил его разочарование и улыбнулся.
     - Я ведь никого ничему не учу, - сказал он. - Так  с  какой  стати  я
буду брать с моих друзей деньги? Я еще ни  разу  не  позволил,  чтобы  мне
платили.
     - Но ведь ты же учишь нас! - горячо возразил Алексид. - Только слушая
тебя, я уже узнал очень много.
     - Да неужели? - Сократ как будто был в нерешительности. Будь  Алексид
старше и самоувереннее, ему, пожалуй не миновать бы града вопросов,  после
которых он почувствовал бы себя ощипанным цыпленком, но Сократ  благоволил
к юности и избавил его от этого испытания.
     - Рад слышать это, - продолжал он лишь с чуть заметной усмешкой, - но
только я здесь ни при чем. Все, что ты понял, с  самого  начала  было  вот
тут, - постучал он толстым пальцем по загорелому лбу юноши.  -  А  я  лишь
немного помогаю скрытым тут мыслям добраться до языка, чтобы  человек  мог
облечь их в слова и как следует проверить.
     - Я... прости меня, Сократ... я ведь думал...
     -  Не  смущайся,  милый  юноша.  Если  тебе  нравится  слушать   наши
разговоры, слушай их сколько хочешь.
     - Спасибо! Ты ведь не думаешь, что я слишком молод или...
     - Поиски мудрости долги и трудны, - снова улыбнулся Сократ. - Если ты
готов к ним, то, чем скорее ты их начнешь, тем лучше. -  И,  повернувшись,
он побрел дальше.


     - Расскажи мне про него, - попросила через  несколько  дней  Коринна,
когда они с Алексидом удобно расположились на уступе у входа в пещеру.
     Сирень  уже  отцвела,  но  старая   каменоломня   пестрела   звездами
распустившихся олеандров. Только что  кончился  урок  игры  на  флейте,  и
теперь, прежде чем приступить к чтению трагедии Софокла,  которую  Алексид
принес на этот раз, они ели смоквы и болтали.
     - Ну, он довольно смешон с виду, - начал Алексид, -  и  смахивает  на
сатира...
     - И не страшно тебе говорить такие вещи здесь, в  горах?  -  перебила
она его шутливо, но в ее голосе чувствовалась робость.
     Коринна не была такой суеверной, как Лукиан, но ей не хватало  широты
взглядов, которой учился Алексид у своих новых друзей. А вдруг сатиры и  в
самом деле есть? И вот сейчас перед  ними  появится  козлоногое  чудище  с
лошадинным хвостом, оскорбившись, что его сравнили с каким-то философом.
     - Не бойся, - успокоил ее Алексид. - Сократ говорит,  что  их  просто
выдумали поэты.
     - Ну, так рассказывай про него дальше.
     - Он  удивительный  человек.  Он  необычайно  подвижен,  несмотря  на
большой живот. По-моему, в молодости от был неплохим атлетом и до сих  пор
не бросил упражнений. Он отличился на войне, и ему присудили  награду,  но
он настоял, чтобы ее отдали кому-то другому - человеку, которого он  перед
этим спас в битве.
     - Он тебе сам про это рассказал?
     - Ну, конечно, нет! Мне рассказали его друзьыя.
     - А какие они - эти другие мальчики?
     - Да они вовсе не мальчики,  я  там  намного  моложе  всех.  Они  уже
взрослые люди. Вот, скажем, Ксенофонт. Такой молодец! Только, по-моему, не
слишком умный - больше думает о лошадях, о собаках да о военной службе,  -
но зато с ним интересно разговаривать. И еще Платон. Ему двадцать  лет.  И
он все умеет - отличается в состязаниях, особенно в борьбе, и  к  тому  же
сочиняет стихи и собирается написать трагедию. Как я, -  добавил  Алексид,
грустно вздохнув. - Да только мне и пробовать не стоит  -  не  могу  же  я
тягаться с такими, как он!
     - Мне Платон не понравился  бы,  -  заметила  Коринна,  стараясь  его
утешить. - Он чересчур уж хорош.
     - Нет, он бы тебе понравился, - сказал Алексид. - Вы с  ним  смотрите
на вещи одинаково.
     - Как так?
     - А он считает, что женщины не глупее мужчин и должны получать  такое
же ообразование.
     - Вот это привильно! - Коринна захлопала в  ладоши.  -  Расскажи  еще
что-нибудь.
     И Алексид продолжал рассказывать  ей  о  Сократе  и  о  замечательных
молодых людях из его кружка, пока удлинившиеся вечерние тени не  напомнили
им, что настало время возвращаться в город. Алексид нес под мышкой  свиток
трагедий, который они так и не развернули.
     ...Дома мать встретила его тревожным взглядом, а Теон сказал:
     - Тебя искал отец.
     Ника дернула его за локоть и шепнула:
     - Что ты натворил, Алексид? Мне ведь никогда ничего не рассказывают.
     - Право же, Ника, я не знаю...
     Но  тут  в  дворик  быстрым  шагом  вошел  отец.  Вот  оно!   Алексид
приготовился к худшему: кто-нибудь видел, как он входил в харчевню,  чтобы
поговорить с Каринной, или...
     - Алексид!
     Голос отца был строг, но спокоен. Последнее время Леонт  старался  не
забывать, что Алексид уже больше не мальчик. Теперь он  не  приказывал,  а
старался разговаривать с ним, как мужчина с мужчиной, но  старые  привычки
часто давали себя  знать.  Даже  Филиппу,  когда  он  приезжал  в  отпуск,
приходилось выслушивать от отца суровые выговоры.
     - Что, отец? - спросил Алексид, подходя к нему.
     Они остановились под смоковницей. В одной из  дверей  показался  было
Парменон, но тут же юркнул обратно в дом. Во дворе стало удивитльно  тихо,
однако Алексид не  сомневался,  что  Теон  и  Ника  притаились  где-нибудь
поблизости и изо всех сил  стараются  разобрать,  что  говорит  вполголоса
отец.
     А тот говорил:
     - Мне было грустно узнать, то мой сын  заводит  крайне  нежелательные
знакомства.
     Значит, он все-таки слышал про Коринну! Но чем  так  уж  страшно  это
знакомство? Кровь прилила к щекам Алексида, но он попытался ответить  отцу
столь же сдержанно:
     - А почему оно нежелательно?
     - Неужели ты не понимаешь? - спросил Леонт тем же спокойным тоном.  -
Ведь этот Сократ - притча во языцей.
     Ах, так, значит, дело не в Коринне, а в Сократе!
     - Но почему, отец! - смущенно пробормотал он.
     - Во-первых, он безбожник - он не признает наших богов.  Тех  юношей,
которые попадают в его сети, ждет верная гибель.
     - Это несправедливо...
     - Нет, это правда, Алексид. Я не слишком виню  тебя,  то  ты  сам  не
сумел в нем разобраться. Он хитрый  старик  и  умеет  войти  в  доверие  к
молодым людям. А потом застваляет их забыть все  те  правильные  и  нужные
вещи, которым их учили, и набивает им голову всякой ядовитой чепухой.
     - Но ведь...  -  растерянно  бормотал  Алексид,  пытаясь  найти  хоть
какое-то сходство между тем  Сократом,  которого  он  знал,  и  человеком,
которого описывал отец.
     - Алкивиад [афинский государственный деятель (ок. 451-404  до  н.э.);
помогал спартанцам в их борьбе против  Афин]  попался  на  его  удочку,  и
какова была его судьба? Он мог  стать  украшением  Афин,  а  вместо  этого
продал родину врагу! И не один он плохо кончил. А  что  за  юношей  собрал
Сократ вокруг себя теперь? Вот Платон - его дядя Хармид считается одним из
самых опасных противников нашей демократии. Или Ксенофонт, который открыто
восхищается порядками Спарты. Приятно  ли  мне,  что  мой  сын  знается  с
подобными людьми? - Алексид хотел было возразить, но Леонт  поднял  палец,
требуя, чтобы его не перебивали. - К  счастью,  ты  еще  очень  молод.  Ты
можешь больше не встречаться с ними, и  все  кончится  хорошо.  Но  помни:
больше ты с ними не знаком. С этой минуты! Сократ и  его  вздорное  учение
погибельны для юношей. - Он ласково положил руку на плечо Алексида. - Но с
тобой ничего дурного не случится. Я этого  не  допущу  -  ты  мне  слишком
дорог.



                        9. ТРАГЕДИЯ... ИЛИ КОМЕДИЯ?

     "Ру-у, ру-у, ру-ру-ру!" - заворковал лесной голубь, и  обрывы  вокруг
заброшенной каменолмни ответили ему негромким эхом. Пригнувшийся в  кустах
Алексид заметил на обрыве яркое пятно. Значит, Коринна, как всегда, пришла
в пещеру раньше его. Хитон у  нее  был  золотистый,  как  цветок  крокуса.
Девушка стояла у края расселины и оглядывалась по сторонам.
     "Ха-ха-ха!" - раздался насмешливый крик сойки в кустах сирени у самых
ее ног. Корина улыбнулась и посмотрела вниз:
     - Ты меня не обманешь, Алексид! Хотя, честно говоря, я было поверила,
что это и вправду ворковал голубь. Ну, влезай же сюда.
     Алексид поставил ногу  на  развилку,  ухватился  за  протянутую  руку
Корины и одним прыжком очутился на уступе рядом с ней.
     Она притворилась рассерженной:
     - Ты просто язва! Хорошо бы и вправду это был лесной голубь. Я еще ни
разу не видела тут голубей и не слышала их.
     Корина вела счет птицам разных пород, которые залетали в каменоломню.
Дятел, кукушка, сорока, сойка, сокол, куропатка - список все увеличивался.
У маленького водопада они один раз видели зимородка и не сомневались,  что
где-то поблизости должен жить соловей. Они даже собрались было  как-нибудь
остаться тут на всю ночь, чтобы его послушать, но  потом  решили,  что  во
всех отношениях будет благоразумнее этого не делать.
     - Мать покажет мне соловья! - с сожалением сказала Коринна.
     Горго не была строгой матерью, ее добродушие не уступало ее  толщине,
но и она не потерпела бы ночных прогулок.
     "Как и отец, - подумал Алексид, - хоть он даже и  не  знает,  что  на
свете есть Коринна".
     - Что мы сегодня будем читать? - спросила девушка.
     - Сегодня мы займемся письмом.
     Из складок своего хитона Алексид извлек  свиток  чистого  папируса  и
положил рядом с нем не землю тростниковые перья, нож, чтобы расщеплять их,
и маленький кувшинчик, в  котором,  когда  он  вытащил  затычку,  блеснули
черные чернила.
     - Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?
     - Я тебе продиктую... одну вешь, которую знаю наизусть.
     - Еврипида? Гомера?
     - Потом узнаешь.
     - Но мне же неинтересно писать неизвестно что!
     - Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.
     - Ну и учитель! - Коринна показала ему  язык:  жизнь  в  харчевне  не
придала ее манерам изысканности.
     Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей  ученице.  Она
устроилась  на  ровном  полу  пещеры,  опираясь   на   левый   локоть,   и
приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на  груди,  стал  у  входа  в
пещеру и устремил  глаза  не  город  и  далекое  море.  Затем  медленно  и
отчетливо он продиктовал:
     - "Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл..."
     Продиктовав двенадцать строк,  он  остановился.  Чтобы  записать  их,
потребовалось немало времени, но Коринна с  каждым  занятием,  несомненно,
писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью  и
тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал  ей
на несколько ошибок.
     - Ну, что ты об этом скажешь? - спросил он небрежно.
     - Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только  чересчур  уж
уныло, как ты думаешь?
     - Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь  же  ты,  чтобы
вестник за живот держался от хохота. Он  же  пришел  рассказать  Ахиллу  о
смерти его лучшего друга.
     - А-а... Только комедии нравятся  мне  гораздо  больше.  Помнишь,  ты
приносил одну - Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости  и
отказывались вернуться  к  домашним  очагам,  пока  их  мужья  не  обещают
навсегда прекратить войну.
     - Она называлась "Лисистрата".
     - Вот-вот! -  Коринна  заткнула  кувшинчик  с  чернилами  и  еще  раз
пречитала написанное.
     Трудно было сказать,  что  ее  интересует  -  стихи  или  собственный
почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце  у  него  так  и  подскочило,
когда она, кончив читать, сказала:
     - А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?
     - Из "Патрокла", - буркнул он.
     - Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?
     - Алексид, сын Леонта.
     - Алексид... - И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги.  -  Ты
говоришь о себе? Ах, Алексид,  какой  ты  умный!  А  мне  и  в  голову  не
пришло...
     Коринна говорила  так  искренне,  что  Алексид  не  мог  скрыть  свое
удовольствие.
     - Я рад, что тебе понравилось! - сказал он улыбаясь.
     - Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так
и сказала - ты бы обиделся, и...
     - Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь  на
самом деле.
     - А ты помнишь еще что-нибудь?
     - Я помню все, что у меня готово. Стихов  двести  -  триста.  Я  ведь
должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов
спасения не будет.
     -  Ну,  так  записывай  здесь!  Сочиняй  понемножку,  все  хорошенько
запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо,  и  мы
можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.
     - Да это... - Он хотел было сказать: "Я как раз и собирался сделать",
но вовремя спохватился. - Ты замечательно  придумала!  -  договорил  он  с
жаром.
     - Но сначала прочти мне  все,  что  ты  уже  сочинил,  -  потребовала
Коринна.  -  Раз  мне  больше  не  надо  писать,  слушать  будет   гораздо
интереснее.
     Коринна снова села, прислонилась спиной к скале  и  обхватила  руками
колени.   Она   пошевелилась   только   тогда,   когда   Алексид,   кончив
декламировать, произнес обычным тоном:
     - Вот и все, что я пока сочинил.
     - Ах, Алексид! - тихо сказала она. - Как тебе, наверно, было грустно,
пока ты все это придумывал!
     Он рассмеялся принужденным смехом.
     - Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?
Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и...
     - Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.
     Он понял, что спорить с ней бесполезно.
     - Последнее время мне и правда было невесело, - признался он.
     - Из-за Сократа?  Из-за  того,  что  тебе  больше  не  позволили  его
слушать?
     - Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить,
когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет.  Поскорей
бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и  это  может
оказаться мне не по душе. - Он засмеялся, на этот раз искреннее.
     - Хорошо хоть одно, - сказал он задумчиво, - ты всегда можешь сам над
собой посмеяться.
     - И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие
от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что  ж...  -  Он
нагнулся и поднял свиток папируса. - Стихи, конечно, не  бессмертные,  но,
когда я все это излил, мне стало легче на душе.
     - Нет, стихи хорошие. Они мне очень понавились, хотя я не все поняла.
Но лучше бы ты написал комедию.
     - Нельзя писать по заказу, -  объяснил  он.  -  Надо,  чтобы  замысел
совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.


     Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте  и  болтая.  Домой
они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а  по
берегу прихотливо извивающегося Илисса.
     - Я люблю деревню, - заметила Коринна.
     Лето было уже в  разгаре.  На  небольших  полях  ничинали  золотиться
колосья, а среди них пламенели маки.  Тут  виднелись  желтые,  как  хорошо
начищенная медь, ноготки, там - синий,  будто  небо,  цикорий.  В  высокой
траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая  свою
спутницу, сообщил ей чье-то изречение: "Счастливы  кузнечики  -  их  самки
лишены голоса".
     - О да, - невозмутимо согласилась Коринна, - но  ты  послушай,  какой
они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.
     Река уже обмелела, и, сняв  сандалии,  они  зашлепали  по  прозрачной
воде. Ветки  платанов  над  их  головами  смыкались  в  голубовато-зеленый
тенистый свод.
     - Да, я тоже люблю деревню, - сказал Алексид, возвращаясь к началу их
разговора. - На месте моего отца я бы жил в нашем  загородном  доме,  а  в
Афинах бывал бы только на праздниках.
     - Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!
     - Ну, глины он не боится, он ведь гончар.
     Коринна засмеялась:
     - Ах, да! Ты же мне говорил.
     Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась  вокруг
его щиколоток.
     - Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?
     Коринна  прислушалась.   В   неумочное   журчание   реки   вплеталось
прерывистое журчание человеческой речи.
     - Но ведь это же... - вдруг взволнованно шепнул  Алексид,  -  это  же
голос Сократа! Не может быть...
     - Почему не может быть?
     - Потому что он никогда  не  покидает  города.  Он  говорит,  что  не
интересуется природой и...
     - Что ж, - скзала  Коринна,  которая  прошла  вперед  и  заглянула  в
просвет между ветками, - если  ты  говоришь,  что  этого  не  может  быть,
значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и,  если  это
не Сократ...
     Алексид растерялся. Все это время он страшился  случайной  встречи  с
Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.
     - Давай тихонечко уйдем он них, - пробормотал он.
     - Ты, наверно, хотел сказать: "тихонечко пойдем к ним",  -  возразила
она.
     - Что?
     - Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца,  я  хочу  послушать  его.
Такого случая я не упущу.
     - Но мой отец сказал... - Алексид почувствовал,  что  говорит  совсем
как Лукиан.
     - Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании,  раз  у  них
такая дурная слава, - заспорила Коринна. - А если  ты  невзначай  услышишь
десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой  легковерный,  что  они
сразу тебя испортят?
     Алексид уступил ей - и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил
отец, он продлжал восхищаться Сократом; его  дурная  слава,  наверно,  это
просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы,
он вовсе не нарушит отцовского запрета.
     - А остальные кто? - шепнула Коринна, снова заглянув  в  просвет  меж
ветвей.
     - Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый,  -  это  Ксенофонт.  Его
соседа, кажется, зовут Федр.
     - А! - отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.
     Платон и Ксенофонт были так же красивы, как  их  учитель  безобразен.
Платон, самый молодой, был сложен, как атлет,  но  тонкие,  одухотворенные
черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал  воина;  видно
было, что этот человек энергичный и деятельный.
     Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было  узнать,  о  каких  выжных
предметах шел разговор между ними. Внезапно  кусты  затрещали,  и  Коринна
испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить,  что  напавший  на
них зверь просто веселый щенок, который  и  не  думал  кусаться,  а  хотел
только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на  ноги  и  раздвинул
ветки. Спасаться бегством было поздно.  Готовые  от  смущения  провалиться
сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в  сопровождении  щенка,
который радостно прыгал вокруг них.
     - Да это же Алексид!  -  сказал  Сократ,  приподнявшись  и  глядя  на
Коринну. - А я-то не мог понять, почему ты нас совсем  забыл.  Но  теперь,
пожалуй, вопросы излишни.
     Его глубоко посаженные глазки  лукаво  посмеивались.  Ведь  и  он  не
всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен  и
хорошо помнил это время.
     - Я тут ни при чем, - сказала Коринна со своей грубоватой  дорической
прямотой.
     - Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?
     - Да... - еле выдавил  из  себя  Алексид.  -  Боюсь,  он  чего-то  не
понимает... Он... он думает, что ты дурно на меня влияешь...
     - Видишь, Сократ? - перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно
они только что говорили об этом. Он  уже  снова  сидел  на  траве,  лаская
щенка.
     - Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?
     - Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.
     - Он так говорит? - Сократ задумчиво покачал головой.
     - Так говорят все Афины, - снова вмешался Ксенофонт. - Это плохо  для
тебя кончится, Сократ.
     - Присядьте же, - сказал Сократ. - Хотя бы  ненадолго,  чтобы  я  мог
объяснить.
     Коринна в радостью  приняла  приглашение.  Алексид  несколько  секунд
колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, рашил он в конце концов.
     - Разве ты никогда не  слышал  строку  из  Гомера,  которую  я  люблю
повторять! "Согласно достатку ты жертву богам приноси"? - Он усмехнулся. -
Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру,
и он подтвердит, что, пррежде чем совершить  омовение  пред  завтраком,  я
вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить  своего  отца,  что  жертвы  и
молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.
     - Но ты иногда порицаешь и Гомера, - сказал Ксенофонт. - Вот это-то и
опасно. У нас нет священных книг,  как  у  некоторых  варваров,  но  поэмы
Гомера нам их почти заменяют.
     - Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть  до  Еврипида!  -
Сократ снова повернулся к Алексиду. - Тебя воспитали на этих поэмах, и  ты
судишь о богах по ним?
     - Ну, само собой разумеется...
     - А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как  дети,
из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен  -
короче  говоря,  поступают  так,  как  ни  один  уважающий  себя  смертный
поступать не станет. Разве в этих поэмах  не  говорится,  что  Зевс  силой
отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что  бы
сказал на это твой отец, а?
     - Не думаю, чтобы эта история ему  особенно  нравилась,  -  засмеялся
Алексид.
     - Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а
не хуже? Их благородство должно превосходить все  наши  представления,  не
правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни  сочиняли,  просто
отъявленные лгуны. Если у вас опять  когда-нибудь  зайдет  об  этом  речь,
попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые  сказки  -  еще  не
значит не верить в богов.
     - Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! -  с  досадой  воскликнул
Ксенофонт.
     - Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым  встречным.  Но  в  Афинах
живет много людей, а жизнь коротка.
     - Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты  и  впредь
будешь так же старательно обзаводиться врагами.
     - Я? Врагами?
     - А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ?
Сегодня  ты  задеваешь  Гиппия,  завтра  -  кого-нибудь   из   сторонников
демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.
     - Конечно, все  равно.  Меня  интересуют  идеи,  а  не  личности.  И,
по-моему, если людям показать,  насколько  их  идеи  ошибочны,  они  будут
только рады, что им помогли понять их заблуждения.
     - Но люди почему-то  этого  не  любят,  -  с  глубокомысленным  видом
вставила Коринна.
     Ксеноофонт  с  благодарностью  посмотрел  на  нее,  а  затем   сказал
серьезно:
     - Мы очень  беспокоимся  за  тебя,  Скрат.  Если  бы  люди  правильно
понимали твои идеи, все было бы хорошо. Но знакомы с ними лишь немногие, а
остальные полагаются на слухи и сплетни. Кроме  того,  тебя  высмеивают  в
комедиях, и у зрителей складывается самое неверное представление  о  твоих
взглядах. - Он повернулся к Платону. - Ты ведь хорошо пишешь,  так  почему
бы тебе не написать комедию, чтобы показать Сократа таким,  какой  она  на
самом деле?
     Платон с улыбкой покачал коловой:
     - Этого я, боюсь, не сумею. Я пишу лирику. Когда-нибудь, быть  может,
мне удастся написать трагедию. Но только не комедию.
     - Однако разница между трагедией и  комедией  не  так  уж  велика,  -
лукаво начал Сократ,  стараясь  завязать  отвлеченный  спор  и  прекратить
разговор о себе.
     Но Ксенофонт не поддался на эту уловку.
     - А все-таки тебе следует попробовать, - резко сказал он  Платону.  -
Эх, если бы я умел писать! [до нас не дошло ни одно произведениее Сократа;
его  философские  взгляды  известны  нам  из  сочинений  его  учеников   -
Ксенофонта и Платона]
     - Мне очень жаль, но  человек  должен  следовать  своим  естественным
склонностям. Мне не под силу состязаться с Аристофаном. Конечно, я мог  бы
попробовать писать диалоги в духе Софрона, но введя в них философские идеи
Сократа...
     К несчастью, философские диалоги  в  духе  Софрона  не  показывают  в
театре! Нам нужна не книга - на изготовление списков  требуется  время,  а
чернь вообще ничего не читает, - нам нужна комедия, которую в будущем году
мог бы посмотреть каждый афинянин, комедия, которая показала бы Сократа  в
истинном свете снискала бы ему уважение граждан.
     - Что за страшная мысль!  -  заметил  Сократ,  и  его  толстый  живот
заколыхался от смеха.
     - Но она могда бы спасти тебя от беды - от изгнания  или  чего-нибудь
похуже. Однако, раз уже это неосуществимо, постарайся вести себя потише  и
не наживай больше врагов.
     - Я ничего не могу с собой поделать, Ксенофонт. Наверно, боги наслали
меня, будто овода, будоражить Афины, и все тут.
     Алексид и Коринна с сожалением  вспомнили,  что  им  пора  идти.  Они
попрощались с Сократом и его друзьями и пошли через поля к дороге  -  было
уже слишком  поздно,  чтобы  следовать  за  извивами  Илисса.  Коринне  не
терпелось высказать свое мнение о новых знакомых, но Алексид был рассеян и
отвечал невпопад.
     - О чем ты задумался? - спросила она.
     - "Овод", - сказал он медленно. - Какое хорошее название для комедии!



                     10. ГЕЛИЭЯ [СУД ПРИСЯЖНЫХ В АФИНАХ]

     Лето подходило к концу.  На  полях  поблескивали  серпы,  и  высохшие
золотые колосья с шелестом падали на землю. В виноградниках по склонам гор
наливались и темнели тяжелые гроздья. Запряженные волами повозки поднимали
длинные  густые  облака  белой  пыли.  Сухие,   сморщившиеся   листья   на
неподвижных деревьях ждали осенних ветров.
     Все лето Алексид писал комедию.
     Он сам удивлялся, что случайная встреча с Сократом и Ксенофонтом  так
на него повлияла. Словно искра зажгла уже готовый костер. Ведь перед  этим
он так мечтал сочинить трагедию - он даже постарался забыть, что настоящую
трагедию может написать только человек, много переживший и встрадавший,  а
не вчерашний школьник. Теперь он видел, что его "Патрокл" был выспренним и
неинтересным - всего лишь старательное подражание любимым поэтам-трагикам.
Он писал "Патрокла" просто потому, что ему хотелось писать, а  не  потому,
что ему надо было что-то сказать.
     С "Оводом" все было по-другому. Он знал, чего он хочет и  что  должен
сказать: "Вот каков настоящий Сократ. Не Сократ опасен  для  Афин,  а  те,
кого он показывает в их подлинном виде, - самодовольные и суеверные  люди,
краснобаи и лицемеры".
     Но сказать это просто словами было бы  недостаточно.  Свою  мысль  он
должен был выразить  через  нелепые  положения,  в  которые  попадали  его
смешные персонажи, воплотить ее в веселых песенках, в шутках, в игре слов,
в пародиях и острых намеках. И без всякого нажима, легко.
     - Вот и со стряпней точно так же, - уверяла его  Коринна.  -  Если  у
повара нет в руке легкости, он обязательно испортит блюдо.
     Она вообще ему очень помогала. Прежде  чем  записать  сочиненное,  он
декламировал ей все до последней строки.
     - Проверяешь, словно на собаке, - шутила она, хотя никакая собака  не
была бы такой придирчивой... - Погоди-ка, - говорила она.  -  Тут  у  тебя
получается чересчур серьезно.
     Он начинал спорить, но потом убеждался, что  она  права.  Он  слишком
увлекся, и сцена, как пирог в печке, "подгорела". К  счастью,  комедию,  в
отличие от питрога, можно было пределывать по кусочкам во  время  печения.
Можно было добавить новой начинки, а подгорелые куски выбросить и заменить
более удачными.
     - По правде говоря, Алексид, я просто не  понимаю,  как  это  у  тебя
получается, - сказала как-то Коринна.
     Если она была строгим критиком, то не скупилась и на похвалы, а  если
нужна была ее поддержка. Никто  больше  не  знал  о  комедии.  Лукиан  был
поглощен  собственными  делами  -  он  готовился  к  большим  атлетическим
состязаниям и позировал  ваятелю.  Кроме  того,  хотя  они  и  помирились,
прежней дружеской откровенности между ними уже не было, Леонт все так же и
слышать не хотел о Сократе и настоял, чтобы Алексид  продолжал  занятия  у
Милона. Таким образом, часы, которые  он  украдкой  проводил  с  Коринной,
иногда в их тайном убежище,  иногда  в  гостеприимной  кухне  Грого,  были
единственными его счастливыми часами в это  лето,  если  не  считать  тех,
когда он в одиночестве сочинял свою комедию и с головой уходил в сказочный
мир "Овода".
     - Не понимаю, как ты все это придумываешь, -  сказала  Коринна,  -  а
потом соединяешь в одно целое.
     Он попробовал объяснить. Это было нелегко. В  школе  он  основательно
изучил  стихи  знаменитых  поэтов,  их  трагедии  и  не  раз  отличался  в
упражнениях, когда надо было воспроизвести  стиль  прославленного  автора,
подделать его излюбленные приемы, уловить характерные обороты речи или  же
чуть-чуть изменить  какую-нибудь  известную  строку,  но  так,  чтобы  она
получила совсем иной смысл.
     - Зрители  любят  пародию,  -  уверял  он  Коринну  с  высоты  своего
школьного опыта. - Больше, чем учителя, - добавил  он  со  смехом.  -  Мой
учитель говорил, что я не почитаю великих поэтов. Один раз я даже  получил
за это хорошую взбучку.
     Кроме того, в школе они  много  занимались  декламацией,  и  это  ему
всегда нравилось. Пока у него не начал  ломаться  голос,  он  пел  в  хоре
мальчиков  на  праздниках,  да  и  теперь   принимал   участие   в   менее
торжественных песнопениях, когда после уборки урожая юноши ходили от  дома
к дому, распевая веселые пески и получая за это подарки. Все это, а  также
частые  посещения  театра  и  внимательное  изучение  списков  трагедий  и
комедий, дало ему достаточно точное представление о правилах  драматургии;
однако всего этого  было  еще  мало  для  того,  чтобы  комедия  после  ее
оканчания не оказалась жалкой мальчишеской стряпней, хотя и "недурной  для
его возроста".
     Но, по мере того как недели складывались в  месяцы  и  первый  свиток
папируса уже  до  самого  конца  покрылся  блестящими  черными  буквами  -
"тридцать локтей смеха", называла его Коринна,  -  юному  автору  начинало
казаться, что из "Овода" может получиться кое-что получше.


     Коринна любила эти часы не меньше, чем он.  Когда  они  познакомились
поближе, он понял, что и у нее есть свои горести, но только она не хочет о
них говорить. С первой же их встречи у заводи, когда Лукиан принял  ее  за
нимфу, ему всегда почему-то казалось, что она и в  самом  деле  немножечко
нимфа, пусть она была обыкноовенной смертной девушкой, любящей смеяться  и
есть сласти, но она, как духи леса и воды, была свободна бродить,  где  ей
заблагорассудится,  и  поступать,  как  ей  вздумается.   Разумеется,   по
сравнению с Никой и сестрами его товарищей она действительно  пользовалась
большой свободой. Но и у нее были свои тревоги.
     - Не могу я жить в этой харчевне! - вырвалось у нее однажды.
     - Почему? Ведь там так интересно - кипит жизнь, все время новые люди,
суета.
     Такой представлялась харчевня Алексиду. На  кухне  Горго  можно  было
узнать все городские сплетни, и отсюда Алексид почерпнул немало  материала
для своего "Овода". Горго и не подозревала,  сколько  ее  сочных  шуток  и
язвительных насмешек запомнил и использовал  потом  тихий  юноша,  который
скромно сидел в уголке, поджидая, пока освободится ее дочь. Ее бесконечные
рассказы о постояльцах и их рабах, ее любовь к сплетням и грубоватый  юмор
помогли ему справиться с теми комическими сценами, в  которых  требовалась
непритязательная веселость. Алексид знал, что его  комедию  могут  принять
для представления, только если в ней будет пища на  все  вкусы.  И  тонкое
остроумие  (ему  особенно  нравилась   сатирическая   сцена,   в   которой
длинноволосый  щеголь,  пдозрительно  смахивавший  на  Гиппия,  оказывался
истинным врагом страны), и исполненные чувства  стихи,  вложенные  в  уста
хора, - стихи, ради которых он собирался писать трагедию,  -  и,  наконец,
шутки, понятные самому неискушенному сельскому зрителю.
     - И было интересно, пока я была маленькой, - ответила Коринна, шевеля
пальцами обутой в сандалию наги. - Но теперь мне так не кажется.  Я  боюсь
наших постояльцев. Есть такие... такие бесцеремонные! А мать говорит,  что
они просто шутят, ничего дурного у них на уме нет, и еще  говорит,  что  я
слишком много себе понимаю, а людям  нашего  положения  это  не  пристало.
Иногда мы с ней страшно ругаемся.
     Алексида это удивило. Он не раз слышал, как  Горго  бранила  служанку
или гостя, пытавшегося улизнуть, не расплатившись, но с Коринной  она  как
будто всегда была ласкова, а его самого встречала очень приветливо.
     - Еще бы! - сказала Коринна.
     - Почему "еще бы"?
     Девушка смутилась:
     - Конечно, ты ей нравишься, Алексид, очень нравишься, но  боюсь,  она
была бы с тобой так же приветлива, если бы ты совсем ей не нравился.
     - Не понимаю.
     - Видишь ли, ты же из хорошей семьи. Твой отец - афинский  гражданин,
и ты тоже через несколько лет станешь афинским гражданином.
     - Ну и что? - Мать говорит, к гражданам нужно подлаживаться.  Где  бы
мы ни жили, всегда было одно и то же. "Они могут вышвырнуть нас отсюда,  -
говорит она. - Мы не должны об этом забывать. Мы ведь чужестранки,  и  они
считают нас хуже грязи".
     - Но я не думаю так ни о  тебе,  ни  о  твоей  матери!  -  возмутился
Алексид.
     - Да, конечно. Но ты пойми, Алексид, как смотрит на это мать. Ведь ей
очень трудно живется. Она всегда  была  бедна,  и  ей  всегда  приходилось
бороться с нуждой. И так будет и дальше. Видишь ли,  Алексид,  таким,  как
мы, надеяться не на что, у нас нет будущего.
     Он целую минуту молчал. Что он мог ответить?  Прежде  он  никогда  не
задумывался над этим. Теперь, сравнив судьбу Коринны с  судьбой  Ники,  он
понял, что имела в виду девушка.
     Ему было легко представить себе  будущее  сестры.  Через  год-два  ей
подыщут подходящего жениха. Этим  займется  отец,  хотя,  конечно,  он  не
станет выдавать ее  замуж  насильно.  Накануне  свадьбы  она  торжественно
посвятит Артемиде  все  свои  детские  игрушки  и  дивичьи  украшения;  на
следующий вечер ее торжественно отведут в дом жениха - все  будут  петь  и
осыпать их зерном; а потом будет пир и подношение  подарков.  После  этого
Ника станет хозяйкой собственного дома и рабов. Потом у нее родятся  дети,
и в конце концов, хоть  сейчас  ей  это  и  кажется  смешным,  она  станет
бабушкой, окруженной любящими и почтительными внуками.
     Но Коринну ждет другая судьба. Может быть, она и выйдет  замуж,  если
Горго подыщет ей жениха среди афинских метеков,  почти  наверное  бедняка:
как ни красива Коринна, вряд ли найдется  человек  с  положением,  который
захочет взять жену из харчевни.
     - Да, это, конечно, нелегко, - сказал он  смущенно.  -  Особенно  без
отца.
     - Мать хочет, чтобы я ходила с флейтистками,  -  пробормотала  она  в
ответ.
     Алексид тревожно посмотрел на нее. Он знал, что  человек,  задумавший
устроить  пир,  обращался  к  Горго  и  она  за  вознаграждение   нанимала
флейтисток и танцовщиц, чтобы развлекать его гостей. Так поступали все,  и
никто не видел в  этом  ничего  дурного,  но  девушек,  занимавшихся  этим
ремеслом, презирали, были ли они рабынями или свободными.
     - Тебе это не понравится, - сказал он.
     - Можешь не беспокоиться! - крикнула она гневно. -  Я  лучше  умру  с
голода, а не пойду!
     - Не понимаю, как твоя мать может требовать от тебя этого!
     - Она говорит, что мне уже пора зарабатывать  свой  хлеб,  а  я  умею
только играть на флейте или  исполнять  черную  работу  по  дому,  которой
занимаются рабыни. Ведь мы, девушки, ни на что другое не годимся.  Правда,
- закончила она с горечью, - на флейте я играю неплохо.
     Она поднесла инструмент к губам, и, слушая жалобную мелодию,  Алексид
восхищенно кивнул. Да, Коринна неплохо играла на флейте.
     Иногда комедия вдруг переставала продвигаться. И Алексид  приходил  в
отчаяние. Она же никуда не годится!  Зачем  мучиться  над  нею  и  дальше?
Полторы тысячи строк! Какой труд - и все впустую! Архонт, который отбирает
комедии для представления в театре, не станет ее дочитывать. Однако вскоре
случилось одно событие, после которого он  решил  любой  ценой  не  только
закончить комедию, но и добиться, чтобы ее непременно показали на весенних
Дионисиях.
     - Завтра ты не пойдешь к Милону, - сказал за ужином отец.
     - Хорошо, отец. А почему? - обрадованно спросил он.
     - Я  возьму  тебя  с  собой  в  суд.  Юношам  полезно  бывать  там  и
знакомиться с тем, как управляется государство. С нами пойдет Лукиан.  Его
отец, возможно, будет вызван, как присяжный, и  я  обещал  присмотреть  за
твоим другом.
     -  Вот  хорошо-то!  Это,  наверно,  интересно.  А  какое  дело  будет
рассматриваться, отец?
     - О вменяемом богохульстве.
     -  В  что  такое  "вменяемое  богохульство"?  -   спросил   Теон,   с
наслаждением произнося эти звучные слова.
     - Богохульством называются слова или поступки, оскорбляющие богов.  А
"вменяемое" означает, что хотя все говорят, будто человек в этом  повинен,
но это еще надо доказать, прежде чем его наказывать.
     Алексид побледнел и спросил, с трудом заставляя  свой  голос  звучать
равнодушно:
     - А кого будут судить, отец?
     Он облегченно вздохнул, когда Леонт назвал незнакомое имя.
     - Это, должно быть, интересно, - продолжал  Леонт.  -  Подобные  дела
редко рассматриваются в суде. Последнее было  много  лет  назад.  Хотя,  -
закончил  он  многозначительно,  -  пожалуй,  такие  суды   следовало   бы
устраивать почаще.
     Сразу после завтрака они отправились на  рыночную  площадь,  где  уже
собралась большая толпа - почти все  пять  тысяч  присяжных,  внесенных  в
списки на этот год.
     - Их разбивают на десять коллегий, по пятьсот в  кождой,  -  объяснил
Леонт. - И даже утром в день суда никто еще не знает, какая коллегия будет
заседать. Сейчас как раз бросают жребий.
     - А все остальные только напрасно теряют время, являясь сюда!
     - На это есть причина. Ведь если  заранее  неизвестно,  какие  именно
присяжные будут рассматривать дело, их нельзя подкупить.
     Алексид  задумался,  а  потом  спросил  спокойным  тоном,   чуть-чуть
напоминавшим тон Сократа:
     - А не лучше ли набрать в присяжные  честных  людей,  которых  вообще
нельзя было бы подкупить?
     - Гораздо лучше, - согласился отец, - но зато и гораздо труднее.
     Тут наступила глубокая тишина, и глашатай назвал коллегию  присяжных,
на которую пал жребий.  В  толпе  началось  движение:  те,  кто  оказались
свободными, расходились по домам,  а  избранные  присяжные  становились  в
очередь за раскрашенными жезлами и черепками,  дававшими  им  право  после
суда получить плату.
     - Это коллегия моего отца, - с гордостью сказал Лукиан. - Идемте, они
всегда заседают в Среднем суде. Сейчас мы можем занять  удобные  места,  у
самой ограды.
     Прошло еще полчаса, прежде чем  были  закончены  все  предварительные
приготовления, совершено жертвоприношение  и  присяжные  расположились  на
устланных циновками скамьях; стражники оттеснили  зрителей  за  ограду,  а
старшина присяжных занял свое  место  на  возвышении,  по  обеим  сторонам
которого находились два помоста пониже - для обвинители и обвиняемого.
     - В ящичке, который открывает писец,  -  шепотом  объяснял  Леонт,  -
хранятся свитки с обвинением и уликами. Их запечатали после подачи жалобы.
Этот ящичек называют "ежом".
     - Почему?
     - Не знаю, - признался Леонт. - Так уж повелось.
     - Я вечером спрошу у отца, -  сказал  Лукиан.  -  Уж  он-то  наверное
знает.
     Началось разбирательство дела. К немалой радости Алексида, оказалось,
что, хотя его отец и не знал, почему запечатанный ящичек зовется ежом,  он
прекрасно разбирался во всех тонкостях  судопроизводства.  Его  объяснения
были точными и ясными, и он умел ответить на любой вопрос.
     Однако само дело показалось Алексиду гораздо интереснее, чем судебная
процедура. Одного школьного учителя обвиняли в том, что он  говорил  своим
ученикам, будто солнце - это вовсе не  бог  Аполлон,  который  в  огненной
колеснице объезжает небо, а огромный, добела  раскаленный  шар,  величиной
чуть ли не во всю Грецию. И будто луна тоже  не  богиня  Артемида,  сестра
Аполлона, а другой безжизненный каменный шар, отражающий свет солнца.
     - Да он не в своем уме! - процедил  сквозь  зубы  Лукиан.  -  Что  за
чепуха!
     - Пожалуй, и не в своем,  если  учил  этому  в  школе,  -  согласился
Алексид. - Но, может быть, это не такая уж чепуха.
     Он постарался, чтобы отец не расслышал его  последних  слов.  С  него
было достаточно и возмущенного взгляда Лукиана.
     Обвиняемый, защищаясь, говорил, что никогда не внушал своим ученикам,
будто это предположение - истина. Да, он упоминал о том, что такое  мнение
существует.   Он   считает,   что   мальчиков   надо   приучать    мыслить
самостоятельно, чтобы они умели сами разбираться, где правда, а где  ложь.
А придумал это вовсе не он - кто угодно может  купить  сочинения  философа
Анаксагора, где такое мнение изложено очень подробно.
     Среди присяжных послышался возмущенный ропот. Упоминать об Анаксагоре
при подобных обстоятельствах было более чем неуместно.
     - Его ведь изгнали в дни моей молодости как раз за такие разговоры, -
объяснил Леонт. - Эта история наделала  много  шуму,  потому  что  он  был
другом Перикла, но даже Перикл не мог его спасти.
     Разбирательство дела окончилось. Присяжные вереницей потянулись  мимо
урн для голосования. У  каждого  было  два  боба:  один,  черный,  означал
"виновен", другой, белый - "невиновен". Один из  них  опускался  в  первую
урну. Второй, ненужный, бросали во вторую.
     Учитель  был  признан  виновным  значительным  большинством  голосов.
Обвинитель требовал, чтобы его приговорили к изгнанию. Учитель, окруженный
женой и детьми, - все они были одеты в самую старую свою одежду  и  горько
рыдали, стараясь разжалобить судей, - просил, чтобы с него лучше  взыскали
штраф.
     - Но почему он называет такую большую сумму? - удивился Лукиан.
     - Присяжные должны выбрать то или иное наказание, но назначить  сумму
штрафа они не могут.
     - Ах, вот как! Значит, если он попросит малого штрафа, его  наверняка
приговорят к изгнанию?
     - Именно так.
     Алексид обрадовался, когда был оглашен результат второго  голсования.
Учителя приговорили к штрафу.
     - Но, конечно, - заметил Лукиан, - его школе конец. Какой же  человек
пошлет своего ребенка учиться у полоумного?
     Выйдя за ограду, они встретили отца Лукиана. Он сказал, что голосовал
за штраф.
     - Видишь ли, - пояснил он своему негодующему сыну, - этот учитель,  в
конце  концов,  мелкая  рыбешка.  Судили  его  только  для   того,   чтобы
посмотреть, как настроен народ.
     - Значит, - спросил Алексид, и сердце его  сжалось,  -  будут  и  еще
обвинения в богохульстве? Против... против других людей?
     - Этим давно пора заняться. Надо же как-то  ограждать  вас,  незрелых
юнцов. А в наши дни болтают много всякой опасной чепухи. Свобода  речей  -
вещь, конечно, прекрасная, но... - Он пожал плечами. - Тут  нужна  большая
осмотрительность. Эти преступления не похожи на обычные.  Все  зависит  от
настроения  народа,  а  оно  пременчиво.  Мы  можем  взяться  за   опасных
смутьянов, только если будем заранее уверены, что их  признают  виновными.
Это все очень хитрые молодчики, и  если  есть  хоть  малейшая  вероятность
того, что они будут оправданы, то уж лучше вовсе их не  трогать  -  меньше
будет вреда.
     -  Будем  надеяться,  что  это  дело  послужит  предостережением  для
остальных, - заметил Леонт. - Мне не по  душе,  когда  людям  препятствуют
высказывать то, что они думают, но...
     - Нет, еще нескольких таких обвинений не миновать, - заверил их  отец
Лукиана. - Кое-кто ждет не дождется  проучить  этих  умников!  -  Он  даже
причмокнул от удовольствия.
     А Алексид с ужасом представил себе, что пред гелиэей стоит  Сократ  -
перед пятьюстами присяжных, столь  же  самодовольных  и  глухих  ко  всему
новому, как отец Лукиана. А ведь Сократ не станет  просить  о  милосердии.
Если уж он предстанет перед судом, его ждет изгнание, а то и смерть.



                          11. ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ 

     - Я просто не знаю, Алексид, что с тобой делать!
     Леонт был очень рассержен. Он бросился на ложе рядом  со  столом,  на
котором был накрыт ужин, но не прикоснулся к еде. Его жена, Ника  и  Теон,
почувствовав в воздухе бурю, замерли на своих табуретках. Алексид, который
учился есть в полулежачем положении,  как  полагается  взрослым  мужчинам,
приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на отца.
     - Не понимаю, на что ты тратишь свое время! Во всяком случае,  не  на
атлетические упражнения.
     - Я много гулял, отец, и купался, и...
     - Он вовсе не бездельник, - заметила мать. - Но не могут же все  наши
сыновья отличаться на состязаниях.
     - Я этого и не требую! - Леонт наконец с неохотой принялся за еду.
     Скупо освещенную маленьким светильником комнату наполнили  аппетитный
запах жареной свинины. Они не слишком часто  ели  мясо,  но  сегодня  ради
праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и  немного  жира
были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало  на
кухню. "И надо же было, -  думала  мать,  -  чтобы  Леонт  именно  сегодня
вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин -  и  никого  он  не
радует!"
     - Я давно уже не надеюсь, что Алексид  когда-нибудь  прославится  как
атлет, - продолжал Леонт, - однако я полагал, что и  он  по-своему  станет
украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.
     - В чем же я провинился на этот раз?
     - В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!
     - Прости, отец, я не хотел...
     - В дни  моей  юности  мы  не  смели  задавать  вопросы  старшим.  Мы
помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих  привычек  от  людей
вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я  тебе  давно
это запретил!
     - Нет, отец! - с негодованием ответил Алексид.
     Не раз, завидев Сократа и  его  друзей  на  рыночной  площади  или  в
гимнасии, он готв был нарушить запрет, но  привычка  к  послушанию  всегда
брала верх.
     - Сократ? - с интересом спросил  Теон.  -  Это  тот  старик,  который
всегда богохульствует?
     - Да! - сказал Леонт.
     - Нет! - одновременно с ним воскликнул Алексид.
     Случись это в другое время, оба  они,  наверно,  рассмеялись  бы,  но
теперь только обменялись гневными взглядами.
     - А! -  пнимающим  тоном  произнес  Теон.  -  Значит,  он...  этот...
вменяемый богохульник.
     - Не вмешивайся не в свое дело, Теон! - Голос Леонта, однако, не  был
строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец  пока  смотрел  на
его выходки снисходительно.
     Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало  его  гораздо
меньше:
     - Только что по дороге домой я встретил Милона.
     - Я слушаю, отец.
     - Он  говорит,  что  ты  пропускаешь  занятия,  готовишь  уыпражнения
кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.
     - Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, - вмешалась  мать.  -
Хотя, конечно, Милон ему не нравится.
     - Ну, а если ему скучно, - сказала Ника,  зардевшись  от  собственной
смелости, - значит, Милону следовало бы учить более интересно.
     - Ты кончила? - спросил Леонт, сердито хмурясь. - А теперь  пусть  он
сам говорит. Я послал его к  одному  из  прославленных  афинских  софистов
именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.
     - Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый  лучший!
- не сдержался Алексид. - Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И,
что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же  краснобаев  и
обманщиков - скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не  знаешь,  что
Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не  дерзил
Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.
     - "Указывал"! Ты еще слишкм молод, чтобы кому-нибудь указывать.  Твое
дело - стараться изо всех сил, не лениться и  запоминать  все,  чему  тебя
учат.
     - Отец, из меня же никогда не выйдет оратора...
     - А ты пробовал добиться этого? Во всякоом случае, вместо того  чтобы
в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все  занятия,  побольше
упражняться и быть пчтительным с Милоном. Или я попроосту ошибся в тебе  и
мне надо смириться с мыслью, что один  из  моих  сыновей  будет  никчемным
неудачником вроде  моего  старика  дяди?  Видно,  имя  "Алексид"  приносит
несчастье!
     - Твой дядя Алексид очень хороший человек, - решительно  заявила  его
жена. - Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не
о себе.
     - Это вы про дядюшку Живоприсца? - спросил Теон. - Я его очень люблю.
     - К несчастью, - возразил Леонт, - в городе его уважают куда  меньше,
чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего.
     Дети упрямо молчали. Они все любили старого  дядю  своего  отца.  Они
давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил
в гончарной мастерской, покрывая черным лаком  готовые  чаши  и  амфоры  и
выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. "Двоюродный  дедушка
Алексид" звучало бы слишком сухо.
     - Как бы то ни было, - сказал Леонт, - если Алексид решил, что лень и
небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он  заблуждается.
Ему просто придется повторить  все  сначала.  Я  уговорил  Милона  -  надо
сказать, он был рад сделать мне одолжение, - взять Алексида в ученики и на
будущий год.


     На смену осени подходила зима. Под свинцовыми  тучами  стаи  журавлей
летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые  ветры.  Блестели  омытые
водой скалы, кружили в воздухе сухие листья,  вздувшийся  Илисс  бурлил  в
лощине.
     - Скоро мы уже не сможем приходить  в  пещеру,  -  вздохнув,  сказала
Коринна. - Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не
успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.
     - Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.
     Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя
хлещут по скрипящим на ветру ветвям.
     - Ничего, скоро опять придет весна, - утешила его Коринна. - А с  ней
и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию.
     - Я ее закончил.
     - Что? Ты сочинил и последнюю счену?
     - И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились.  Я  почти
не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.
     - Ах, вот пчему ты такой бледный, как мелом вымазанный!
     - Да нет, я чувствую себя хорошо.
     - А как строфы хора?
     - Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.
     - Ну, так прочти мне.
     Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю  свыою
любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда  он  дошел  до  заключительных
строк, его голос дрогнул:

                     Фиалковый венец наш город носит,
                     И море синее - кайма его одежд.

     Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил,  что  стихи  ей  не
понравились. Наконец она сказала совсем тихо:
     - Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать  себя  афинянином!
Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не...
     - Никакие зрители их на услышат, - с горечью  перебил  ее  Алексид  и
свернул свиток. - Ее не примут к представлению.
     - Но почему, Алексид? Это  же  так  хорошо  -  вся  комедия,  хочу  я
сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?
     - Архонт ведь и в руки  не  возьмет  комедию,  написанную  вчерашиним
школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза.
     Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватла за плечи и  так
встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.
     - Ты разговаривал с Лукианом! - строго сказала она.
     - Нет, с его отцом.
     - И ты рассказывал ему про нашу комедию?!
     - Конечно, нет! Я расспросил его  обиняками.  Он  назубок  знает  все
законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться
увидеть свою комедию в театре. "Видишь ли,  милый  мальчик,  -  Алексид  с
невеселой улыбкой  передразнил  отца  Лукиана,  -  архонт  тратит  на  это
общественные деньги и не должен забывать, что он  отвечает  перед...  э...
теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему,  как...
э...  частному  лицу,  как  должностное   лицо   он   проявит   величайшую
осторожность и осмотрительность..."
     - Какая чепуха! - со злостью сказала Коринна.
     - Однако боюсь, что он прав.
     - Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.
     - Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее
на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно  шутки  у
меня такие старые, что могут и еще полежать.
     - Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь  так,  будто  тебе  все
равно.
     - Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, - смотреть
на все весело.
     К этому времени дождь уже перестал.  Тучи  разошились,  и  вдруг  все
кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль  превратилась
в сине-зеленое море.  Над  городскими  кровлями  встала  лилиоватая  глыба
Акрополя.
     - Посмотри, - сказала Коринна и вполголоса произнесла:

                     Фиалковый венец наш город носит,
                     И море синее - кайма его одежд.

     Она улыбнулась, и в глазах ее появилась глубокая уверенность.
     - Ты увидишь свою комедию в театре, - сказала она.
     Однако потом она призналась, что не имела ни малейшего  понятия,  как
можно этого добиться.


     Через два дня она  придумала  план  действий.  Ей  так  не  терпелось
рассказать о нем Алексиду,  что  она  решила  перехватить  его,  когда  он
отправится к Милону, - зайти к нему домой она не решалась, опасаясь  гнева
его отца.
     Алексида она не встретила, но зато увидела Лукиана. Нетерпение  взяло
верх над осторожностью, и, подбежав к нему, она дернула его за хитон.
     - Лукиан! - окликнула она его, еле переводя дух.
     Он оглянулся, и в его блестящих темных глазах появилась досада.
     - Что тебе от меня нужно? - Мне необходимо поговорить с Алексидом! Ты
ему это передашь?
     Лукиан смерил ее взглядом,  и,  хотя  его  красивое  лицо  оставалось
непроницаемым,  ей  показалось,  что  она  без  труда  читает  его  мысли:
нежелательное знакомство... девушка, да к тому  же  бедная  чужестранка...
следует оградить своего лучшего друга...
     Однако после некоторого колебания тот ответил:
     - Хороошо, я ему передам.
     - Спасибо тебе!
     - Ну... мне пора. Я и так  опаздываю.  -  И,  нервно  оглянувшись  по
сторонам, багрово покрасневший Лукиан поспешил дальше чуть ли не бегом.
     Коринна вернулась в харчевню, решив никуда  не  отлучаться,  пока  не
придет Алексид.
     - Нечего шляться без дела, - такими словами встретила ее мать. - И не
торчи во дворе. Зачем это ты надела своой праздничный желтый хитон?  Сразу
его замажешь. Иди-ка переоденься и берись за  работу,  нечего  даром  есть
хлеб.
     - Ну хорошо, хорошо.
     Коринна подчинилась с большой неохотой.  Не  потому,  что  не  любила
помогать матери стряпать - кухня зимой была  очень  уютным  местом,  -  но
разве приятно будет, если Алексид увидит ее в лохмотьях, красную  от  жара
печки, с сажей на носу? Однако Горго не терпела, чтобы ей преречили.
     Казалось, утро никогда не кончится. Но вот тени во дворе стали совсем
короткими. Приходили и  уходили  какие-то  люди.  Заслышав  шаги,  Коринна
спешила обтереть лицо и осторожно выглядывала за дверь, но Алексида все не
было.
     Последнее разочарование постигло ее уже пред самым  обедом.  В  кухню
заглянул богато одетый раб. Он спросил Горго,  а  потом  важно  указал  на
своего хозяина, оставшегося в дворике. Горго опытным глазом сразу  оценила
дорогой плащ и щегольские сапожки и  поспешила  навстречу  гостю,  вытирая
руки о передник.
     - Ты хочешь меня видеть, господин?
     - Да. Если тебя зовут Горго.
     - Это мое имя, господин.
     - Гм! Ну, я заглянул в  твое  не  слишком-то  благоуханное  заведение
потому, что хочу устроить пир и слышал, будто ты одна  из  самых  искусных
поварих в Афинах. Говорят, ты знаешь сиракузскую кухню и всякие тонкости.
     Горго просияла:
     - Уж я постараюсь угодить господину! Я прожила в Сиракузах шесть лет,
и, хоть не мне это говорить, я...
     - Довольно, довольно! - Он  остановил  ее  изящным  жестом,  сверкнув
престнями. - Пстарайся, любезнаейшая, ты об этом не пожалеешь.  Ты  можешь
позаботиться и о развлечениях для моих гостей - ну, там, музыка, танцы...
     - Уж положись на меня, господин!  Я  подыщу  для  тебя  самых  лучших
флейтисток и акробаток. Вот Хлоя - не  только  танцует,  но  и  жонглирует
просто на диво; а такой акробатки, как Праксилла, ты нигде  не  найдешь  -
просто не понимаю, как это у нее все получается, я бы так не смогла... Ну,
правда, она потоньше будет... - Горго вся  заколыхалась  от  смеха,  и  ее
маленькие глазки превратились в узенькие щелочки.
     - Ну, довольно. Я  полагаюсь  на  твой  выбоор.  Не  присылай  старых
уродин, но и не завывай, что красота - это еще не все. Как-то  у  меня  на
пиру была флейтистка, очень красивая, но  она  не  умела  взять  ни  одной
верной ноты... - Тут он заметил в дверях Коринну и указал на нее  тростью.
- Это одна из твоих девушек?
     - Моя дочка, господин. Уж она-то умеет играть на флейте, как... - Тут
Горго осеклась, заметив яростный взгляд Коринны. -  Только  очень  уж  она
робка. Да и молода к тому же. Я ее еще не пускаю играть на пирах. -  Горго
обычно не стеснялась говрить неправду,  но  на  этот  раз  она  солгала  с
большой неохотой.
     - Жаль, - заметил молодой человек. Затем он сообщил, в какой день  он
думает уыстроить пир и сколько гостей позовет.
     - А как твое имя, господин?
     Тут у входа показаллся Алексид. Увидев Коринну, он улыбнулся ей.
     - Гиппий, - ответил молодой человек, который стоял спиной ко входу.
     Ни он, ни Алексид еще не заметили друг друга.
     Гиппий!  Ну  конечно  же,  самодовольный  щеголь,  которого   Алексид
передразнил в театре! Тот самый, которого так ловко  высмеял  Сократ,  тот
самый,  который,  как  думает  Алексид,  поддерживает  тайные  сношения  с
изгнанным заговорщиком Магнетом!.. Коринна не стала  терять  времени.  Она
сделала знак Алексиду скорей спрятаться. Он сначала  не  понял,  а  потом,
сообразив, в чем дело, мгновенно исчез за  углом  дома,  словно  кролик  в
норе.
     Гиппий удалился важной походкой в сопровождении почтительного раба.
     Горго набросилась на Коринну с упреками:
     - Упустить такой выгдный случай! Другая-то мать  не  смотрела  бы  на
твои капризы! Вот с такими богочамыи и надо ладить! А от твоего  мальчишки
что толку? Небось его отец в жизни не задавал этакого пира...
     - Замолчи же, мать! - в ужасе умоляла Коринна:  к  ним,  улыбаясь  во
весь рот, подходил Алексид.
     Горго удивленно уставилась на него, а  затем,  не  сказав  больше  ни
слова, исчезла в кухне.
     - Ловко я от него увернулся! - воскликнул Алексид. -  Лукиан  сказал,
что ты меня искала.
     - Да! - Коринна подбежала к нему, забыв, что ее нос, возможно, весь в
саже. - Я кое-кого расспросила, - зашептала она взволнованно. - Ты знаешь,
сколько лет было Аристофану, когда он  написал  свою  первую  комедию?  Не
больше, чем тебе! А предложил он ее под чужим именем... у  него  был  друг
актер, и вот он...
     - Но у меня же нет друзей-актеров!
     - А при чем здесь это? Лишь бы он был афинским гражданином.
     Алексид задумался.
     - Кого бы я мог  попросить?  Не  всякий  согласится  выдать  за  свою
комедию, которую сочинил мальчишка.
     - А Ксенофонт? Он ведь хотел, чтобы кто-нибудь написал такую комедию.
     - Может, он и согласится  -  ради  Сократа.  Но  ведь  он  сам  хочет
заниматься литературой...
     Пожалуй, к нему все-таки обращаться не стоит.
     - Ну, подыщи кого-нибудь другого. Твой  отец  может  попросить  своих
друзей.
     Алексид прикусил губу.
     - Нет, - сказал он твердо, - с отцом я об этом говорить не  буду.  Он
только рассердится, что я тратил своое время на пустяки.
     - Ну конечно, если тебе вовсе и не хочется, чтобы твоя комедия...
     - Нет, хочется.  Я  просто  думаю...  Знаю!  Я  поговорю  с  дядюшкой
Живописцем.


     Сразу же после обеда Алексид отправился к своему двоюродному деду.  В
этот час послеобеденного отдыха в гончарной никого не было. Но старик, как
и ожидал Алексид, сидел в углу и  с  увлечением  занимался  своей  обычной
работой.
     - Дядюшка! Я к тебе за помощью.
     - Ну что ты еще натворил? - Старший Алексид  поднял  на  него  добрые
голубые глаза, но тут же снова опустил их на большой кратер [большая чаша,
в которой смешивали вино с водой], который стоял перед ним.
     Он  уже  покрыл  чашу  черным  блестящим  лаком,  а  теперь  принялся
проводить внутри нее тонкие линии, вновь обнажавшие красную  глину.  Черта
за чертой - и вот уже за нимфой в разывевающихся одеждах погнался  веселый
сатир. Алексид стоял и дивился уверенности, с которой его дед  выцарапывал
фигуру на вогнутой  поверхности  чаши.  Нельзя  было  заметить  ни  единой
погрешности. На блестящем черном фоне красиво  выделялись  все  мельчайшие
детали: глаза, пальцы на руках и ногах. До чего искусен дядюшка Живописец!
Как же  можно  называть  его  неудачником,  когда  он  уже  пятьдесят  лет
покрывает вазы и амфоры такими вот прекрасными рисунками и,  наверно,  нет
ни  одного  города  на  Средиземном  море,  где  не  нашлось  бы  изделия,
побывавшего в его руках!
     - Рассказывай же,  -  подбодрил  его  старик,  принимаясь  отделывать
второго сатира, который вдруг стал чуть-чуть похож на его внука  в  минуту
буйной веселости.
     Алексид рассказал ему о своих затруднениях.
     - И, если ты согласишься, - закончил он, - это  будет  самый  удачный
выход.
     - Удачный? - Дядюшка Живописец подправил копыта сатира, его  косматые
ноги и красиво изогнутый хвост. - Но ведь я никогда  нечего  не  писал.  Я
только и умею, что подписывать имена на вазах - кто где изображен.
     - Да я не об этом. Тебя ведь тоже зовут Алексид, а  прадедушку  звали
Леонтом, так что ты Алексид, сын Леонта, как и я сам.
     - Очень неприятное совпадение.
     - Какое же это совпадение? Старших сыновей всегда называют  в  чесыть
деда. Отец был старшим, вот его и назвали Леонтом.
     - Но я-то тебе не родной дед.
     - Конечно, а я - не старший сын. Мать  назвала  меня  в  твою  честь,
потому что жалела, что у тебя нет своих внуков.
     - Твоя мать всегда была доброй девочкой, - заметил дядюшка Живописец,
и на чаше появилась еще одна нимфа, стройная  и  красивая,  -  точь-в-точь
жена его племянника в молодости.
     - Так ты позволишь поставить на  моей  комедии  твое  имя?  -  просил
Алексид. - Это ведь только для виду. Ее же все равно не примут.
     - Ну уговорил. Ради нее. - Одно ловкое движение руки, и по обнаженным
плечам нимфы рассыпались длинные кудри.
     - Спасибо тебе, дядюшка Живописец!
     Алексид пришел в такой восторг, что принялся обнимать старика, и  тот
смог вернуться к работе, только пригрозив  внуку,  что  выкрасит  ему  нос
черным лаком, если он немедленно его не отпустит.



                           12. АРХОНТ-БАСИЛЕВС 

     - А сколько времени, - вкрадчиво  спросил  Милон,  -  должна  длиться
хорошая речь в Народном собрании?
     Алексид очнулся от задумчивости и сообразил,  что  вопрос  обращен  к
нему.
     - Восемь дней, - ответил он машинально.
     Все вокруг захохотали, а старый софист подошел к  нему  и  сказал  со
злой усмешкой:
     - Да неужели, Алексид? Позволю себе  заметить,  что  к  концу  такого
срока  слушатели  несколько  устанут   даже   от   твоего   прославленного
красноречия.
     Ученики захихикали.
     - Прошу... прошу прощения. Я, наверно, задумался.
     - Я так и предполагал. А о чем, мы лучше спрашивать не будем. Ну, так
продолжим...
     "Восемь дней", твердил про себя Алексид. Уже восемь дней ожидания - и
кто знает, когда оно кончится? Восемь дней  назад  комедия  была  передана
архонту-басилевсу. Быть может, именно сейчас этот почтенный муж сидит  над
развернутым свитком, горомко хохочет, забыв о соблюдении  достоинствва,  и
даже не глядит на другие свитки, лежащие у его ног!
     Ах, если бы! Но, конечно, это несбыточная мечта.  У  архонта  есть  и
другие дела, кроме чтения комедий. Ведь он второе лицо в  Афинах.  Недаром
он зовется басилевсом - этот титул восходит к седой старине, когда городом
правили цари - басилевсы. Ему подведомственно все, что имеет  отношение  к
религии, - от судов над нечестивцами  и  богохульниками,  вроде  того,  на
котором  присутствовал  Алексид,  до  религиозных   праздников.   Весенние
Дионисии были только одним из таких приздников, а отбор комедий для них  -
лишь частью необходимых приготовлений.
     Да и как бы то ни было, убеждал себя Алексид, почему он вдруг выберет
"Овода"? Ему предстоит прочесть множество комедий, а  отобрать  он  должен
только три. И одна из них уж наверняка будет аристофановской.  Ведь  народ
очень любит его комедии и он так часто побеждал на состязаниях, что архонт
просто не посмеет его обойти... Значит, для "Овода" останется  только  два
возможных места, а не три...
     - Итак, заметьте, - монотонно говорил Милон, - когда  вам  приходится
писать речь заранее, вы должны знать, сколько строк надо  написать,  чтобы
она продолжалась час, а сколько - чтобы она продолжалась два часа или три.
Сколько примерно надо написать строк  для  обычной  речи,  произносимой  в
Народном собрании? Сколько строк, Алексид?
     -  А...  э...  две,  -  растерянно  ответил  Алексид,  подпрыгнув  от
неоожиданности.
     - Гм! Две строки? Не коротковато ли?  Теперь  ты  впадаешь  в  другую
крайность. Не будешь ли ты так любезен сочинить и написать  речь,  которую
подашь мне завтра, и не в две строки, а в двести? Темой  возьми  "Народное
собрание считает, что молодежь  должна  внимательнее  слушать  наставления
старших".
     - Хорошо, - ответил Алексид, подавив тяжелый вздох.


     Один день сменялся другим. Алексид совсем измучился  от  ожидания.  И
ему не с кем было поделиться своими тревогами.
     Домашним никак нельзя сказать, что  он  подал  архонту  комедию.  Эту
тайну он не решался доверить даже Лукиану. Кроме  него  самого,  она  была
известна тобко двум людям  -  дядюшке  Живописцу  и  Коринне.  Но  дядюшка
Живописец не принимал все это всерьез. Он даже не прочел комедии и видел в
ней просто мальчишескую причуду, которая скоро будет забыта. А с  Коринной
он почти не виделся. Последнее  время  Горго  встречала  его  уже  не  так
приветливо, как раньше, и, хотя в ее кухне было по-прежнему тепло, от  нее
самой так и веяло холодом.
     - И чего ты водишься с этим мальчишкой! - ворчала она на  Коринну.  -
Он болтает с тобой, будто ты ему ровня, а ты по  глупости  задираешь  нос.
Смотреть противно! То ли дело важные госпоода вроде Гиппия! С  ними  сразу
знаешь, как себя держать.
     Но Коринна была не очень согласна с этим.  Она  не  забыла  рассказов
Алексида, Гиппий водил странные  знакомства  с  людьми  вроде  Магнета,  с
изгнанниками, которые не смеют показываться на улицах Афин при свете  дня.
Как бы не пришлось ее матери когда-нибудь пожалеть, если она будет  слишкм
привечать Гиппия!
     - Хоть бы ты перестала ломаться! - продолжала ворчать Горго. -  Пошла
бы вместе другими на какой-нибудь его пир с своей свирелью. И тебе было бы
хорошо, и мне. Совсем ты меня не жалеешь! А я-то работаю с утра  до  ночи,
рук не покладая. И ведь выросла, кажется,  а  все  никак  образумиться  не
может, бегает по горам, словно коза какая-нибудь!..
     - Я ведь не отказываюсь работать. Только скажи, что  надо,  и  я  все
сделаю.
     - И будешь своей заносчивостью отваживать от нас гостей, гордячка  ты
эдакая? Нет уж, спасибо, по хозяйству мне и рабыня поможет, да и толку  от
нее будет больше, чем от тебя. А взялась бы ты за ум,  так  своей  флейтой
могла бы хорошие деньги зарабатывать.  Ты  ведь  и  не  дурочка,  и  всему
обучена, не в пример  мне,  так  престала  бы  ты  только  упрямиться,  и,
глядишь, ни одна флейтистка с тобой не сравнилась бы. Видеть не могу,  как
ты сама себе жизнь портишь. Вот тебе и весь мой сказ.
     Коринна пожала плечами и поспешила уйти.  Она  все  больше  и  больше
ненавидела харчевню. Вот будь у нее отец, жизнь была бы совсем  другой!  А
Горго почти ничего о нем не рассказывала - говорила только, что  он  умер,
когда она была еще несмышленной крошкой. Горго вообще не любила вспоминать
прошлое, да и неудивительно: она ведь была замужем три  раза,  ти  и  дело
преезжала из города в город и всегда путала, где и  когда  что  случилось.
Коринна еще маленькой девочкой как-то спросила, были ли  у  нее  братья  и
сестры, и мать ответила: нет, Коринна ее единственное дитя. Но  много  лет
спустя Коринна услышала, как  мать,  болтая  с  соседкой  о  детях,  вдруг
сказала: "Вот и мой сыночек, когда родился..."  Коринна,  конечно,  протом
спросила ее: "Так,  значит,  у  меня  все-таки  был  брат?  А  что  с  ним
случилось? Он умер?" Горго как будто растерялась, а затем  ответила:  "Да,
деточка. Он и жил-то всего два  денька.  Потому  я  о  нем  никогда  и  не
говорю". Коринна сказала со слезами  на  глазах:  "Я...  я  не  знала".  И
теперь, когда мать была с ней  резка  или  начинала  ворчать,  она  всегда
вспоминала этот их  разговор  и  терпеливо  сносила  попреки.  Ведь  Горго
лишилась сына, а родители всегда любят сыновей больше, чем дочерей.
     Теперь они с Алексидом могли встречаться только в пещере. А зимой это
была нелегкая прогулка, но уж лучше помокнуть под дождем и померзнуть, чем
совсем не видеться.
     - Если бы могли хоть костер развести! - как-то пожаловалась Коринна.
     - Ну что ж, давай попробуем.  В  следующий  раз  я  принесу  углей  в
горшке. Хворосту кругом много. Если сейчас сложить его  в  пещере,  то  он
успеет высохнуть.
     - А если я сумею утащить что-нибудь из кладовой, то  мы  даже  сможем
состряпать ужин!
     - Почему мы только не подумали об этом раньше!
     И они тут же принялись  собирать  хворост.  По  каменоломне  разнесся
хруст ломающихся сухих веток. Коринне и Алексиду давно  уже  не  было  так
весело, как в этот день.
     В седующий раз Алексид,  как  и  обещал,  принес  с  собой  горшок  с
раскаленными углями.
     - Как приятно! - вздохнула  Коринна,  прижимая  озябшие  руки  к  его
теплому глиняному боку.
     Алексид высыпал угли аккуратной горкой на пол  пещеры,  лег  рядом  и
принялся их тихонько раздувать, а потом положил на  них  прутья  и  еловые
шишки.
     - А вот дуть-то следовало тебе,  -  сказал  он,  еле  преводя  дух  и
посмеиваясь.
     - Почему это?
     - Потому что ты привыкла дуть в свою флейту и у тебя  это  получилось
бы лучше.
     - Я буду стряпать для тебя, разве этого недостаточно?
     - Смотря что у тебя получится, - шутливо проворчал он.
     Костер горел прекрасно. Сквозняк  вытягивал  дым  куда-то  в  глубину
темного прохода, и вскоре Коринна уже раскалила на огне гладкий  камень  и
выливала на него жидкое тесто, которое тут  же  превращалось  в  хрустящие
лепешки.
     - Ну как, хорошо? - спросила Коринна, когда,  покончив  с  угощением,
они распложились поудобнее возле догорающего костра.
     - Очень! Вот если бы я еще знал, как кончится дело с комедией...
     - Может, мне сходить завтра в храм Диониса  и  принести  ему  жертву,
чтобы он тебе помог? - предложила она. - Правда, много я дать не  смогу  -
ведь у матери не попросишь, - но...
     - Спасибо, Коринна. Только пользы от этого не будет.
     - А почему? Он же покровитель театра, и это его праздник...
     - Я не об этом. Правда,  Сократ,  говорит,  что  в  положенное  время
следует приносить жертвы. Но не для того, чтобы  выпрашивать  милости  для
себя.
     - Да ведь жертвы только для этого и приносят.
     - Пойми,  если  боги  все-таки  существуют,  они  же  не  дети  и  не
польстятся на  подарки.  Уж  если  они  есть,  то  они  должны  быть  куда
справедливее и неподкупнее людей. И в таком случае Дионис  захочет,  чтобы
для его праздкика  отобрали  лучшие  комедии,  а  не  те,  чьи  авторы  не
поскупились не жертвоприношения.
     Однако переубедить  Коринну  ему  не  удалось.  В  глубине  души  она
продолжала считать, что молитва и малинькая жертва не испортили  бы  дела,
а, наоборот, могли бы сократить срок мучительного  ожидания.  Поэтому  она
решила, что на следующее же утро на восходе солнца она  прольет  на  землю
немного вина и тихонько попросит Диониса поторопить архонта и не  упустить
одну из лучших комедий, какие когда-либо ему предлагались. Трудно сказать,
помогла ли ее проосьба, но, во всяком случае,  на  другой  день  произошли
всякие неожиданные события.


     - Нет, нет, милая, мне нужен не обед, а Алексид.
     Семья как раз кончила обедать, когда в комнату, где они всегда ели  в
холодные  заимние  месяцы,  торопливо  вошел  дядюшка  Живописец.  На  его
бородатом лице было написано беспокойство.
     - А ты уверен,  что  ты  уже  обедал?  -  с  улыбкой  повторила  мать
Алексида.
     - Да-да! То есть нет... То есть я не хочу обедать. Мне  нужно  только
поговорить с Алексидом во дворе, если вы позволите.
     Дядюшка Живописец был вне  себя  от  волнения,  и  Алексид  торопливо
соскочил с ложа.
     - Можно я выйду с ним, отец? - с тревогой спросил он.
     - Что еще натворил этот мальчишка?  -  подозрительно  спросил  Леонт,
внимательно посмотрев на сына.
     Дядюшка Живописец с трудом овладел собой.
     - Он ничего не натворил, Леонт. Откуда ты это взял? Мне  просто  надо
поговорить с ним. Я хочу, чтобы он  мне  помог.  У  меня...  у  меня  одно
затруднение...
     - А я не могу тебе помочь?
     - Ну что ты, что ты! Зачем тебе беспокоиться, Леонт? Но вот  если  бы
Алексид ненадолго пошел со мной... а то и на весь день...
     - Иди, иди, Алексид, - сказал с улыбкой Леонт. - Помоги деду.
     Когда они вышли, старик сказал со стоном:
     - Ну и попал же я из-за  тебя  в  беду!  Да  если  бы  я  только  мог
предположить...
     - Что случилось, дядюшка? Ты из-за... из-за комедии? Куда мы идем?
     К этому времени они уже шагали по улице.
     - Мы идем  к  архрнту-басилевсу,  -  сказал  старик  тоном  глубокого
отчаяния.
     - К архонту-басилевсу? - Сердце Алексида подпрыгнуло от  радости,  но
тут же тревожно сжалсь. - Это значит... что он догадался?
     - Одни боги знают, что это значит! А я знаю только, что ко мне пришел
раб и казал,  что  архонт-басилевс  хочет  меня  видеть.  По  поводу  моей
комедии. "Моей комедии"! Как будто я ее хотя бы читал! Не говоря уж о том,
что я ее не писал. Что я ему скажу? -  В  голубых  глазах  старика  застыл
ужас.
     - Ты сначала послушай, что скажет тебе он,  дядюшка.  Помтарайся  его
провести.
     - Провести? Провести архонта-басилевса?
     - Я тебе помогу...
     - Очень благородно с твоей стороны! Очень великодушно!
     Алексид ласково погладил его руку.
     - Если дело обернется плохо, ты прямо расскажи обо  мне.  Я  во  всем
признаюсь.
     -  Ну,  посмотрим,  посмотрим.  -  Дядюшка  Живописец  уже  несколько
оправился от испуга. - Что гадать, пока мы еще ничего не знаем...  Да,  ты
прав, надо сначала его послушать. А я уж  постараюсь  не  выйти  из  своей
роли. - Он усмехнулся. - Вот  видишь,  я  уже  заговорил,  как  заправский
актер. "Не выйду из своей роли" - так ведь?
     - Ты молодец, дядюшка! - со смехом заверил его Алексид.
     - Дядюшка Живописец гордо расправил плечи.
     - Нам надо решить, как именно сыграть эту сцену, - сказал он. -  Нет,
ты только послушай: "сыграть эту  сцену"!  Оказывается,  это  вовсе  и  не
трудно - выбирать актерские слова, а?
     - Да, но не стоит чересчур уж перегибать палку.
     Они приблизились к общественному зданию, где  архонт-бвсилевс  и  его
помощники вершили дела государства. Оставалось только  решить,  как  вести
себя там.


     Архонт-басилевс оказался величественным стариком,  но  в  его  глазах
пряталась смешинка. Когда они вошли, он встал, здороваясь с ними.
     - Алексид, сын Леонта? - спросил он.
     - Да, почтеннейший архонт, - ответил дядюшка Живописец  с  уважением,
но и с достоинством. Он не стал кланяться,  так  как  архрнт,  в  конце-то
концов, был таким же гражданином Афин,  как  и  он  сам,  и  архонтом  его
выбирали только на год.
     - Так садись же. А кто этот юноша?
     - Мой внучатый племянник. Он... он мне кое в чем помогает.
     Дядюшка Живописнц сел напротив архонта, а Алексид стал рядом  с  ним,
настороженно прищурившись.
     - Признаюсь, - заметил архонт, поглаживая бороду, - прочитав комедию,
я решил, что ее писала более молодая рука.
     - Более молодая? - удивился  дяддюшка  Живописец.  -  Ах,  да!  Более
молодая, чем моя, хотел ты сказать.
     - Разумеется. Надеюсь, ты не сочтешь мои слова за обид, - я знаю, что
старость не мешает писать хорошо. Ведь Софокл создавл великие  трагедии  и
тогда, когда ему было  уже  за  девяность.  Однако  писать  он  начал  еще
молодым. А ты, Алексид, мне кажется, уже не в  тех  годах,  когда  человек
впервые представляет свою комедию на театральные состязания.
     - Было бы сердце молодо, почтеннейший архонт!
     В глазах архонта промелькнула улыбка.
     - А твое сердце, по-видимому, полно юного жара.  От  души  поздравляю
тебя. Читая "Овода", невозможно дать его автору больше двадцати лет.
     - Ну, я еще не так дряхл, как ты, кажется, думаешь.
     - Отнюдь, отнюдь! Но, - продолжал архонт  более  серьезным  тоном,  -
прейдем к делу. Я никак не могу решить, допустить твою комедию или нет.  В
ней, разумеется, есть недостатки...
     - Само собой, - согласился дядюшка  Живописец,  по  мнению  Алексида,
слишком уж охотно.
     - Однако она обладает и незаурядными достоинствами.
     - Очень лестная похвала!
     Алексид застыл и только надеялся, что архонт не посмотрит на  него  и
не заметит, как он покраснел.
     - Когда я ее читал, мне  показалось,  что  некоторые  вещи  будет  не
так-то просто показать в театре. Вот, например, корову.
     - Корову? - с недоумением повторил дядюшка Живописец.
     - Ну как же, дядюдшка, - поспешно  вмешался  Алексид.  -  Та  смешная
сцена, когда овод кусает корову и она начинает брыкаться и бегать  взад  и
вперед.
     - Вот-вот, -  сказал  архонт.  -  Как,  по-твоему,  можно  будет  это
показать?
     Дядюшка Живописец не  знал,  что  и  ответить.  В  его  глазах  опять
появился испуг. Заметив, что он дергает себя за бороду и  что-то  невнятно
бормочет, Алексид поторопился сказать:
     - Дядюшка  думал  накрыть  двух  человек  большой  пятнистой  шкурой.
Переднему сделать маску с рогами, а второму - хвост...
     - Так я и задумал! - подхватил  дядюшка  Живописец.  -  Вот  смеху-то
будет!
     - Гм!.. По-товоему, это может получиться?
     - Ну конечно, - горячо вокликнул Алексид.  -  В  позапрошлом  году  в
театре показывали кентавра - двух человек, прикрытых одной шкурой.
     - Неужели? - спросил архонт, бросив на него проницательный взгляд.  -
Я не присутствовал на тех Дионисиях - я командовал  триерой...  [триера  -
древнегреческий военный корабль с тремя рядами весел] Гм, гм...
     Архонт задумчиво поглаживал бороду, и  Алексид  боялся  даже  дышать.
Сумеют ли они обмануть его? Эти ласковые глаза были  очень  проницательны.
И, конечно, они могут стать строгими и суровыми. Архонт привык разгадывать
козни политических интриганов и лукавство чужеземных послов.  Так  неужели
они с дядюшкой Живописцем сумеют его провести? Алексида вдруг охватил ужас
пред  собственной  дерзостью.  Почему,  почему  они  сразу  во   всем   не
признались? Но в таком случае комедия не была бы допущена к представлению.
Пусть она даже и понравилась архонту,  он  все  же  не  рашится  оскорбить
афинян, предложив им  комедию,  написанную  безвестным  мальчишкой.  Вдруг
архонт пднял голову и снова обратился к дядюшке Живописцу.
     - Вот  еще  одно  трудное  место,  -  сказал  он  медленно.  -  Выход
египетского раба в терьей сцене.
     - Ну... конечно...
     - Ах, дядюшка! Почтенный архонт,  вероятно,  спутал  твою  комедию  с
какой-то другой! - многозначительно воскликнул Алексид, наклоняясь  вперед
и предостерегающе хмуря брови. - В твоей кмедии нет  никакого  египетского
раба! Ведь так?
     - Конечно, нет, - раздраженно отозвался старик. - Я  как  раз  это  и
хотел сказать.  Нет  в  ней  никакого  египетского  раба.  А  ты  меня  не
перебивай.
     - Значит, я ошибся, - любезно сказал архонт. - И неудивительно - ведь
мне пришлось прочесть десятка три комедий. - Он внимательно  посмотрел  на
Алексида. - Твой внучатыый племянник, кажется, неплохой помошник.  Комедию
он как будто знает немногим хуже тебя самого.
     - Я ее записывал, - объяснил Алексид скромно. - Глаза у  дядюшки  уже
не те, что прежде.
     - Что ж, - сказал  архонт.  -  Я  хотел  задать  тебе  еще  несколько
вопросов, но, пожалуй, будет лучше, если мы обойдемся без них. - Он встал,
показывая, что разговор окончен. - Я думаю, вы оба понимаеете, что мне все
равно, написал ли комедию  дряхлый  старец  или...  -  тут  он  с  улыбкой
взглянул на Алексида, -  или  совсем  мальчик.  Но  афиняне  поручили  мне
выбрать, а они, как вам известно, народ обидчивыый.
     - Ну конечно, конечно, -  добродушно  отозваллся  дядюшка  Живописец,
хотя он не имел ни малейшдего понятия, принята комедия или нет.
     Алексид облизнул пересохшие губы.
     -  Это...  это  значит,  что  комедия  никуда  не  годится,  что  она
отвергнута?
     - Вовсе  нет,  милый  юноша.  Она  достойна  быть  представленной  на
празднике. Я не вижу причин, которые могли бы этому помешать, и, - тут  по
его лицу снова скользнула улыбка, - не хочу их видеть. - Он  повернулся  к
дядюшке Живописцу, глядевшему на него с  изумлением  и  тревогой.  -  Тебе
сообщат имя твоего хорега и каких актиеров я тебе выделю. Актерам плачу я,
но твой хорег оплатит хор и возьмет на себя все другие расходы.  Тебе  же,
разумеется, надо будет вести репетиции и позаботиться об остальном...
     - Мне? Но, боги...
     - Если хочешь, можешь также сам сыграть какую-нибудь роль, -  любезно
предложил архонт. - Вероятно, твой внучатый племянник будет  незаменим  на
репетициях. Он сумеет вспомнить все, что ты  забудешь,  и  не  сомневаюсь,
покажет себя весьма изобретательным в любых затруднениях.
     - Почтеннейший архонт, я...
     - Желаю тебе удачи. И... до свидания.
     Дядюшке Живписцу  и  Алексиду  оставалось  только  уйти,  что  они  и
сделали.



                    13. ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ СТАВИТ КОМЕДИЮ 

     Старший Алексид посмотрел на младшего и во второй раз  за  этот  день
горестно воскликнул:
     - Ну и попал же я из-за тебя в беду!
     Алексид же чуть не плясал от радости.
     - Дядюшка, но ведь это чудесно! Разве ты не понял? Он же  принял  ее!
Мою комедию! Ее покажут на празднике Дионисий! Ущипни меня, вдруг это  мне
только снится?
     - Я бы тебя с радостью не только ущипнул! - Дядюшка Живописец почесал
в затылке. - Что же нам теперь делать?
     - Как - что? Репетировать комедию.
     - Опомнись! Да разве мы сумеем? Я же в этом ничего не смыслю!
     - Зато я смыслю!
     - Вот ты и репетируй! - И дядюшка Живописец сердито заковылял  прочь,
громко стуча по земле, чтобы дать исход гневу.
     Алексид догнал его и принялся уговаривать:
     - Ну, дядюшка, актеры же и слушать не захотят мальчишку!
     - Конечно, не захотят - они, наверно, умнее меня.
     - Неужели ты теперь  все  испортишь?  Ведь  тебе  надо  будет  просто
повторять то, что я скажу.
     - Надо мной будут смеяться все Афины! - ворчал старик. - Мне  проходу
не дадут. "Сочинил комедию - это он-то! А когда ты сочинишь еще одну?" Вся
моя жизнь переменится. Я никогда не искал  славы  -  занимался  потихоньку
своим делом, и ладно, а что теперь будет? Мне  до  самой  смерти  придется
играть чужую роль.
     - Только до  Дионисий!  После  праздников,  если  комедия  понравится
зрителям, мы откроем тайну, и тебя больше не будут тревожить.
     - Если она будет одобрена! Ну,  а  если  не  будет?  Тогда  нам  ради
архонта придется держать язык за зубами.
     Алексид смущенно кивнул:
     - Да, получается,  словно  мы  кидаем  монету:  выпадет  богиня  -  я
выиграл, выпадет жертвенник - ты проиграл.
     Дядюшка Живописец вдруг остановился, стукнул палкой о землю и  сказал
с неожиданной твердостью:
     - Я иду к архонту и все ему расскажу!
     - И комедию не допустят к представлению!
     - Ты можешь через несколько лет подать ее еще раз, от своего имени. -
И дядюшка Живописец, повернувшись, решительно зашагал обратно.
     Алексид кинулся за ним и дернул его за плащ.
     - Я не могу ждать несколько лет,  -  сказал  он  умоляюще.  -  "Овод"
устареет, он написан специально для этих Дионисий.
     - Это меня не касается, - отрезал дядюшка  Живописец  и,  побагровев,
ускорил шаг.
     Алексид прибегнул к последнему средству:
     - Мать так огорчится...
     Старик остановился.
     - Твоя мать? Почему?
     - Ну, ведь она очень обрадовалась бы, если бы узнала, что  я  написал
комедию, которую допустили к представлению. Каково же ей будет узнать, что
все шло так хорошо, а ты под конец взял да и испортил дело!
     Дядюшка  Живописец  постоял  в  нерешительности,  повернулся,   вновь
стукнул палкой о землю и пошел в сторону своего дома.
     - Очень уж ты похож не свою мать, - буркнул он.
     - Как так?
     - Вот она тооже всегда умела заставить меня поступить по-своему.


     На обратном пути они договорились, что пока  не  станут  посвящать  в
свою тайну никого из родных.
     - Мне,  конечно,  неприятно  обманывать  твоих  родителей,  -  ворчал
старик, - да только есть кое-что еще неприятнее...
     - Что?
     - Обманывать всех оостальных и знать, что твои мать и отец видят это.
     И старику пришлось скрепя сердце  принимать  поздравления  изумленных
родственников и соседей.
     - Просто не верится, дядя! - сказал Леонт.
     - Я всегда знала, что дядюшка Живописец человек очень одаренный, хотя
вы этого и не замечали, - укоризненно проговорила его жена.
     - Молодец, дядюшка Живописец! - кричал Теон, прыгая вокруг него. - Ты
ведь пустишь меня на репетицию, правда?
     - А меня даже в театр не пустят, - уныло вздохнула Ника.
     - Мы все очень гордимся твоим успехом, господин, - сказал Парменон  с
фамильярностью старого слуги.
     Дядюшка  Живопичец  совсем  растерялся  под  этим  градом  похвал   и
расспросов, но все же не забыл обратиться к Леонту с  просьбой,  чтобы  он
разрешил Алексиду пропускать занятия у  Милона,  если  мальчик  будет  ему
нужен на репетициях. Леонт, конечно, не мог отказать  старику,  а  Алексид
решил про себя, что будет "нужен" дядюшке каждый день.
     Алексиду было немножко досадно слышать, как дядюшку Живописца  хвалят
и поздравляют, - ведь все эти  лестные  слова  по  праву  должны  были  бы
говориться ему. Сам же дядюшка, как только немного свыкся со своей  ролью,
быстро вошел во вкус и забыл недавние тревоги. Без  малого  семьдесят  лет
родные считали его неудачником, и вот тепеь он обнаружил, что  купаться  в
лучах славы - довольно приятное занятие. Алексид не стал ему мешать и чуть
ли  не  бегом  направился  в  харчевню,  чтобы   поделиться   новостью   с
единственным человеком, который знал всю правду.
     Коринна как раз выходила из дверей, неся на голове пустой кувшин. Она
чуть не уронила его, когда Алексид, схватив ее за  руку,  начал  бессвязно
рассказывать о случившемся.
     - Как это замечательно, Алексид! - Ее лицо просияло от радости.
     Оглядевдшись по сторонам, Коринна добавила:
     - Проводи меня до источника. Мать ведь ждать не любит...  Ах,  как  я
рада! И, по-моему, твой дядюшка просто прелесть.
     - Еще бы! То его терзают страхи, то он вдруг приободряется,  и  тогда
ему уже нравится  делать  вид,  будто  он  сочинил  комедию.  Одним  богам
известно, как мы проведем все репетиции так, чтобы никто не догадался!
     Тем временем они подошли к источнику Коринна  подставила  кувшин  под
струю,  вырывавшуюся  из  львиной  пасти.  Прозрачная  вода  с   журчанием
наполнила кувшин, и Коринна, грациозным движением  поставив  его  себе  на
голову, выпрямилась и повернулась, чтобы уйни.
     - Если бы я могла тебе как-нибудь помочь! - сказала она.
     - Ты и так мне очень помогла, - ответил он  горячо.  -  Без  тебя  я,
наверно, никогда не кончил бы "Овода".
     На  следующий  день  было  официально  объявлено,  что  на  празднике
Дионисий будут показаны комедии Аристофана, Эвполида и  Алексида.  Каждому
из них был назначен  хорег,  оплачивающий  все  расходы.  Эта  обязанность
возлагалась по очереди на всех самых богатых граждан Афин: каждый  из  них
должен был либо оплатить театральное предстваление, либо снарядить военный
корабль.
     Расходы по "Оводу"  должен  был  нести  богач  Конон.  Когда  дядюшка
Живописец услышал об этом, лицо его вытянулось.
     - В чем дело? - спросил Алексид. - Ты знаешь о нем что-нибудь плохое?
     - Не-ет, но лучше бы нам назначили кого-нибудь другого.
     - Но почему?
     - Ну... - Дядюшка Живописец  растерянно  поскреб  в  затылке.  -  Это
трудно объяснить. Видишь ли, Конона  весельчаком  не  назовешь.  Он  редко
бывает в Афинах... а в театр не заглядывал уже много лет...
     - Вот оно что! - Алексид досадливо  нахмурился:  вряд  ли  от  Конона
можно было ждать большой помощи. - А где он живет?
     - У него имение под Колоном, и он его почти не покидает. Говорят,  он
живет скромно, словно простой земеделец, но денег  у  него,  должно  быть,
много. Ему ведь принадлежат серебряные рудники.
     - Значит, он скряга?
     - Да нет, пожалуй. В былые дни он даже славился своей  щедростью.  Но
последние годы он живет в деревне настоящим затворником,  и  никто  о  нем
толком ничего не знает. Кроме, конечно, -  тут  дядюшка  Живописец  весело
усмехнулся, - государственного казначея.
     - Какая таинственность! Нам надо будет сходить к нему?
     - Ну, он-то, во всяком случае, не явится в город, чтобы повидать нас.
     И вот в этот день вазы  остались  неразрисованными,  а  два  Алексида
вышли за городские ворота в поля, озаренные неярким солнцем. Был  один  из
тех прозрачных  зимних  дней,  когда  обнаженные  ветви  деревьев  кажутся
особенно черными на фоне синего неба и одетых снегами горных  вершин.  Над
темной вспаханной землей с резкими криками кружили белые чайки.
     Наши  путники  миновали  небольшой  храм,  прошли  через   знаменитую
сольвьиную рощу, теперь, правда, безмолвную, и спросили у пахаря,  где  им
найти Конона.
     - Конона? - повторил он и ткнул большим пальцем через плечо. -  А  вы
идите вон по той дороге - по  той,  которая  ведет  к  фиванской  границе.
Имение его в пяти стадиях отсюда. Только застанете ли вы его дома... и как
он вас встретит... Ну, да сопутствует вам удача!
     - И правда она нам как будто понадобится, - пробормотал Алексид.
     Эти пять стадиев показались им  очень  длинными.  Дядюшка  Живописец,
запыхавшись, остановился и тяжело оперся на палку. Он вдруг вспомнил,  что
к фиванской границе от Колона ведут две дороги. Может быть, они  пошли  не
по той, которую имел в виду пахарь?
     - Слышишь? - сказал Алексид. - Нас нагоняет какой-то всадник. Спросим
у него, правильно ли мы идем.
     Стук копыт становился все громче, и вот на фоне синего неба и бегущих
облаков над гребнем грутого холма, с которого они только  что  спустились,
возник всадник и тотчас остановил своего коня, как  будто  удивившись  при
виде путников. Он был высок и худ, лицо его казалось высеченным из  камня,
а серый жеребец был словно создан из мрамора, шелка  и  огня.  У  Алексида
перехватило дыхание: на секунду ему почудилось, что перед  ним  возник  из
земли сам Посейдон, бог - укротитель коней.
     Незнакомец собирался  было  повернуть  коня  и  ускакать,  но,  когда
дядюшка Живописец окликнул его, он во весь опор промчался  по  обрывистому
склону и остановился рядом с ними.
     - Так ведь и убиться недолго, - заметил дядюшка Живописец, поглядывая
на опасную крутизну.
     Всадник бросил на старика внимательный взгляд  и,  повидимому  решив,
что возраст дает тому право говорить все,  что  угодно,  ответил  с  сухим
смешком:
     - Если человек не боится смерти, ему ничто не грозит. Я в этом не раз
убеждался. Вы сбились с дороги?
     - Да я и сам не знаю, - ответил дядюшка Живописец. - Мы  ищем  имение
Конона...
     - Я Конон.
     Алексид с интересом взглянул  на  всадника.  Он  был  моложе  дядюшки
Живописца, но гораздо старше Леонта. Теперь, когда он  приблизился,  стало
видно, что его обветренное лицо изрезано глубокими  морщинами.  В  далекие
дни молодости он, вероятно, был очень хорош собой. Даже  теперь  его  лицо
хранило следы благородной красоты.
     - Я Конон, - повторил он еще более  резко  и  перебил  их,  едва  они
начали свои объяснения. - Я знаю. Архонт-басилевс  прислал  ко  мне  утром
гонца. Сколько вам нужно?
     - Ну... э... видишь ли...
     - Вопрос скорее в том, - саело вмешался Алексид, - сколько нам  могут
дать.
     Конон в превый раз поглядел на него внимательно. Его голос стал  чуть
мягче.
     - А кто  ты  такой?  Для  его  сына  ты  как  будто  молод.  -  И  он
вопросительно посмотрел на дядюшку Живописца.
     - Нет, нет, - торопливо ответил тот, - я  не  был  женат  и,  к  моей
большой печали, никогда не имел сына.
     - Считай себя счастливцем. Твоя печаль могла бы оказаться куда горше,
- мрачно заметил Коонон.
     Воцарилось неловкое  молчание,  и  дядюшка  Живописец,  чтобы  как-то
прервать его, начал длинные и довольно бессвязные объяснения:
     - Это мой внучатый племянник. Он помогает мне с  комедией...  У  него
очень ясная голова... и я взял его с собой потому, что на его память можно
положиться, а я с годами что-то забывчив становлюсь...
     - Это, пожалуй, не такая уж большая беда, как ты полагаешь, -  сказал
Конон, думая, как показалось Алексиду, о чем-то своем. Но потом, взяв себя
в руки, он продолжал: - Вы пришли издалека. Так отдохните у меня в доме, и
мы обо всем там поговорим.
     Он повернул коня,  и  они  пошли  рядом.  Чтобы  нарушить  неприятное
молчание, Алексид похвалил жеребца, и Конону это было, очевидно,  приятно,
хотя на его угрюмом лице не появилось даже тени улыбки.
     - Чем же еще заниматься в  Колоне,  как  не  разведением  лошадей?  -
заметил он. - Ведь, если верить легенде,  впервые  лошадь  была  объезжена
именно здесь, и селение было названо в честь человека, который сделал это.
     Загородный дом Конона был довольно велик  и  стоял  на  южном  склоне
скалистого холма. Над его кровлей простирались  ветви  могучего  орехового
дерева, дальше тянулся фруктовый сад -  ряды  старых,  корявых  яблонь,  а
обвитая сухими виноградными лозами деревянная решетка весной, по-видимому,
превращалась в красивую  беседку.  Но  больше  всего  понравился  Алексиду
ручей, кипевший и бурливший в узкой расселине.
     Конон спрыгнул с коня, бросил уздечку удивленному рабу и провел своих
гостей  в  комнату,  которая  обогревалась   маленькй   жаровней,   полной
раскаленных углей. Сидевшая там красивая  пожилая  женщина  молча  собрала
свое рукоделие и встала, чтобы уйти, но Конон жестом остановил ее.
     - Тебе незачем уходить, милая, - сказал он ласково и, повернувшись  к
дядюшке Живописцу, пояснил: - Моя жена Деметрия. Мы  ведем  здесь  простую
жизнь и не соблюдаем городских обычаев. Не понимаю,  почему  хозяйка  дома
должна, чловно кролик, убегать из собственной комнаты только потому, что к
мужу кто-то пришел.
     - Я хочу позаботиться об угощении для наших гостей, -  тихим  голосом
сказала Деметрия и, чуть-чуть улыбнувшись, вышла, но  вскоре  вернулась  в
сопровождении служанки, которая несла вино и лепешки.
     - Да ведь это же одна из моих амфор! - воскликнул дядюшка  Живописец,
радуясь, словно ребенок, и все стали  наперебой  хвалить  изящные  фигуры,
которыми он украсил эту амфору двадцать лет назад.
     - Мы ведем скромную жизнь, - сказала Деметрия, садясь. - Но  мой  муж
любит, чтобы то немногое, чем мы пользуемся, было самым лучшим.
     "Тонкая похвала", - подумал Алексид и посмотрел на двоюродного  деда,
который чуть не мурлыкал от удовольствия, удобно распложившись  на  мягкой
подушке, предложенной ему из уважения к его преклонным годам. Но тут глаза
Алексида встретились со спокойными серыми глазами Деметрии.
     - Возьми еще лепешку, - сказала она ласково. - Сколько тебе лет? - И,
услышав его ответ, вздохнула. - Неужели? Через несколько месяцев и  нашему
было бы столько же... - И, еще раз  вздохнув,  она  склонилась  над  своим
рукоделием.
     - Наши гости пришли поговорить со мной о празднике.  -  Голос  Конона
вдруг снова стал резким. - А теперь, почтенный старец, не скажешь  ли  ты,
сколько вам от  меня  нужно  денег?  Последние  годы  я  не  интересовался
театральными предствалениями, но я готов дать столько, сколько требуется.
     - Спасибо. Ты очень добр, - ответил дядюшка Живописец  и  с  тревогой
повернулся к  Алексиду.  -  Э...  я  поручил  моему  внучатому  племяннику
записать главные расходы.
     - Вот список, - сказал Алексид, вынимая свиток из складок  хитона.  -
Двадцать четыре человека хора, причем корифей получает двойную плату. Один
флейтист. Ну, а главным актерам платит архонт. Нам повезло с  жеребьевкой:
все три актера очень хорошие - Дион и...
     - Боюсь, что их имена мне ничего не  скажут,  -  быстро  перебил  его
Конон. - Не помню, когда я в последний раз был в театре.
     - Шесть лет! - внезапно сказала его жена. - Ты  ведь  знаешь,  прошло
шесть лет...
     - Читай свой список дальше! -  приказал  Конон,  и  лицо  его  совсем
помрачнело.
     Алексид пслушно продолжал:
     - Нужны будут еще и костюмы для актеров. Я  полагаю...  то  есть  мой
дедушка полагает, что их следует сделать попестрее.  Поярче.  Нужны  будут
хитоны, плащи, чулки, котурны, маски, накладные живооты для толстяков... И
еще особый костюм для самого Овода, а потом у нас есть  "корова"  с  двумя
людьми внутри...
     - Как вы это сделаете?
     - Ну, ведь есть ремесленники, которые изготовляют актерские  маски  и
все остальное.
     - Больше ничего не потребуется?
     - Это главние. Потом, конечно, могут быть какие-нибудь непредвиденные
расходы.
     - Да-да, он записал все,  что  я  ему  говорил,  -  вмешался  дядюшка
Живописец, решив, что слишком долго оставался в тени.
     - Сколько же на это потребуется денег?
     Алексид назвал цифру, бросив на  Конона  неуверенный  взгляд.  К  его
большому облегчению, тот сказал:
     - Это немного. Не ограничивайте  себя  понапрасну.  Пусть  все  будет
сделано как следует.
     - Ты очень щедр, - сказал дядюшка Живописец.
     - Я ведь не смогу взять свои деньги в могилу, не так ли? Для чего  же
мне их беречь? - проворчал Коноон. - Я велю моему управляющему,  чтобы  он
выдал вам, сколько нужно. А если понадобится еще, дайте мне занать.
     Они встали, и Конон, положив руку на плечо Алексида,  сказал  дядюшке
Живописцу:
     - Ты, наверно, будешь очень занят, а от Афин сюда  путь  не  близкий.
Можешь вместо себя посылать внука. Я буду рад его видеть.
     - Спасибо, - с немалым облегчением ответил дядюшка Живописец. -  Так,
конечно, будет удобнее.
     Солнце уже садилось, когда Конон вышел проводить их и указал  тропку,
по которой можно было пройти прямо через  поля,  сильно  сократив  дорогу.
Небо на западе пылало багрынцем, и на этом фоне ели,  кипарисы  и  далекие
горы казались совсем черными.
     - А он неплохой человек, если к нему присмотреться, - сказал Алексид,
когда они отошли так далеко, что Конон уже не мог их услышать.
     - Я все стараюсь вспомнить,  что  я  такое  о  нем  слышал  в  давние
времена, когда он еще был молод, - пробормотал дядюшка Живописец. - Да-да,
вот и его жена тоже... Наверно, это тот самый...
     - Какой "тот самый"?
     - Помнится, один Конон  удивил  всех,  женившись  не  на  молоденькой
девушке, а на своей ровеснице - им обоим было уже под тридцать. Они любили
лруг друга, а не были сосватаны родителями, как это обычно делается.
     - У них были дети?
     - Не могу тебе сказать. Во всяком случае, долгое время детей у них не
было - я знаю это потому,  что  они  очень  сильно  горевали  из-за  своей
бездетности. А что было дальше, сказать не могу.
     - Наверно, все-таки у них был ребенок, - заметил Алексид. -  Судя  по
их разговору.
     - Не знаю, не знаю, - отозвался дядюшка Живописец со стоном, так  как
его старые ноги уже сильно разболелись от таких непривычных трудов.
     Однако, когда они приблизились  к  болбшой  дороге,  Алексид  получил
ответ на свой вопрос. Под  темными  елями  поблескивал  в  сумерках  белый
мрамор скромной гробницы. Он сумел разобрать надпись на ней:

             Путник, замедли свой шаг. Я, Ликомед, здесь покоюсь,
             Конона сын, осенен зеленью темной ветвей.
             Девять я сладостных лет пробежал по холмам и по долам,
             Ныне же кончен мой бег, ноги недвижны мои.

     - Теперь я припоминаю, - тихо сказал дядюшка Живописец, - он умер  от
лихорадки. Да, да, так оно и было. Очень его жалко.
     Алексид долгое время шел молча. Теперь он понял, почему  Конон  шесть
лет не был в театре.
     ...Репетиции начались  через  несколько  дней  -  как  только  актеры
получили списки своих ролей и был нанят хор из двадцати четырех человек. И
тут-то Алексид убедился, что именно хор доставит ему больше всего  хлопот.
Актеры были  достаточно  опытны,  и  он  не  сомневался,  что  они  сумеют
декламировать с должной выразительностью и сами  придумают  много  смешных
штук. Актеров выло всего трое на семь  действующих  лиц  -  младший  играл
сразу черыре второстепенные роли, - так что можно  было  не  заботиться  о
том, как размещать из на сцене. Алексиду оставалось только представить  из
самим себе и надеяться на лучшее.
     Однако  с  хором  дело  обстояло  по-другому.  Хоревты  должны   были
двигаться медленно  и  размеренно,  разделяться  на  две  половины,  вновь
сходиться  и  величественной  процессией  обходить  орхестру,  и  все  это
требовало большой точности. Флейтист задввал им  ритм,  но  все  остальное
зависело от того кто готовил предстваление. Алексид  очень  быстро  понял,
что тут требуется настоящая воинская дисциплина. Подерживать ее было не по
силам ни дядюшке Живописцу, ни ему самому. К его огорчению, это стало ясно
с первой же репетиции. Хоревты упрямились, исподтишка смеялись над ними, а
корифей Главк держался с дядюшкой Живописцем совсем уж дерзко.
     Алексид пришел в отчаяние. Потом он сообразил, что у него есть только
один выход: Главка надо любоой ценой привлечь на свою сторону,  Главк  ему
очень  не  нравился,  но  Алексид  понимал  его  точку  зрения:   опытному
предводителю хора не могло понравиться, что им командует новичок.
     После репетиции Алексид заговорил с ним:
     - Не надо обижаться на моего деда, - сказал он. - Он ведь очень стар.
     - Так стар, что ему нечего было браться за такое дело, - с грубоватой
откровенностью ответил Главк. - Не могу взять  в  толк,  как  ему  удалось
написать эту комедию. Сама по себе она неплоха, но он и понятия не  имеет,
как репетировать с хором. Беда с этими стариками - им ведь правды в  глаза
не скажешь.
     - Конечно, - вкрадчиво поддакнул Алексид, - это, должно  быть,  очень
неприятно  для  человека,  который,  вроде  тебя,  участвовал  во   многих
представлениях и во всем хорошо разбирается. Но вот что я придумал, Главк!
     - Что же это?
     - Видишь ли, меня-то он послушает. Так, может быть, ты  скажешь  мне,
как, по-твоему, следует вести эти танцы? А я поговорю с дедом, да так, что
он решит, будто все это он сам придумал!
     Главк засмеялся:
     - А ты, как я погляжу, хитрец!
     Однако он даже не догадывался, насколько  хитер  был  план  Алексида:
выслушивая замыслы Главка, он  присоединял  к  ним  свои  собственные  так
искусно, что корифей этого не замечал. Дядюшка Живописец садился  подальше
от сцены и, когда не мог расслышать, что говорят актеры,  начинал  яростно
размахивать руками. Словно для того, чтобы поберечь свои стаые  нооги,  он
посылал к актерам Алексида, и  тот  высказывал  свои  мысли,  притворяясь,
будто исполняет поручение старика.
     На дальнейших репетициях хором не деле управлял Главк,  и  все  пошло
гладко. Конечно, говорил себе Алексид, ничего особенного  они  сделать  не
сумеют, но, во всяком случае,  представление  получится  не  хуже,  чем  у
других. И, значит, победу или поражение ему принесет  сама  комедия  -  ее
собственные достоинства или недостатки. Ну что ж, да будет так!


     У него теперь почти не было времени видеться с  Коринной,  но  ей  не
терпелось узнать,  как  продвигаются  репетиции,  и  в  конце  концов  они
договорились встретиться за городскими воротами и вместе пойти  в  пещеру.
Недавно выпал снег, и они с удовольствием несли по очереди теплый горшок с
углями.
     - Бр-р-р! - сказала Коринна, дрожа от  холода.  -  Ну  ничего,  скоро
наступит весна.
     - Слишком скоро! До Дионисий осталось только десять дней,  а  мы  еще
совсем не готовы.
     Коринна потребовала, чтобы  он  рассказал  ей  все  пдробности  -  от
первого посещения Конана до последней ссоры Главка  с  флейтистом.  А  что
сказали в мастерской, когда он попросил изготовить корову?
     - Как все это интересно! - воскликнула она. - Счастливец ты, Алексид!
А вот мне никогда ничего...
     - Ш-ш-ш! - перебил он, хватая ее за руку.
     К  этому  времени  они  уже  пребрались  через  вздувшийся  Илисс  по
заиндевелым камням, торчавшим из льдисто-зеленой воды, и  приблизились  ко
входу в пещеру. - Кто-то побывал в нашей пещере!
     Двойной след петлял между олеандрами и обрывался у подножия скалы.
     - Сейчас тут никого  нет,  -  сказала  Коринна.  -  Это  след  одного
человека. Он лазал в пещеру и вернулся. И это случилось до того, как вчера
выпал снег.
     - Да, конечно, следы ведь наполовину засыпаны.
     - Ну, так идем же. Это ведь наша пещера!
     Они побежали через каменоломню и забрались в расселину.
     - Подумать только! - сердито  сказала  Коринна.  -  Он  разводил  тут
костер. Но нашего хвороста он не нашел. Наложил сырого валежника, так  что
он даже и не сгорел весь! - И она презрительно расшвыряла носком  сандалии
обуглившиеся ветки.
     - Погоди-ка! - возкликнул Алексид. - Что это такое?
     Нагнувшись,  он  поднял  узкую  полоску  опаленной  ткани  шириной  с
мизинец.
     - На ней что-то написано!
     Глядя через его плечо, Коринна вслух прочла буквы:
     -  ОАНАЕНОПКТЫ...  Какая-то  бессмыслица,  ничего  нельзя  понять!  -
закончила она сердито.
     - Нет, они что-то озаначают, - возразил Алексид. - Только вот что?


 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [2]