Вместо предисловия

Это самое крупное исследование В. И. Вернадского по истории русской науки.
Подлинник (типографский оттиск I главы с авторской правкой и рукопись III-VI
глав) хранится в Кабинете-музее В. И. Вернадского при Институте геохимии и
аналитической химии им. В. И. Вернадского АН СССР ( 1052-1053).
В апреле 1912 г. Вернадский читал в Петербургском университете необязательный
курс по истории естествознания XVIII в. в России. Было прочитано 6 лекций. В
письме к А. Е. Ферсману от 25 апреля 1912 г. он писал: "Совершенно завален
работой: начал лекции по истории естествознания в России XVIII в., а они у меня
не были написаны и материал не весь прочитан и собран. Читал и (написал) 4
лекции. В пятницу читаю две последние. Тема расширилась, и я доехал до Елизаветы
I" (Письма В. И. Вернадского к А. Е. Ферсману. М.: Наука, 1985, с. 45-46.
Подлинник письма см.: Архив АН СССР, ф. 518, on. 2, д. 6, л. 11, 11 об.)
Очевидно, Вернадский собирался летом этого года продолжить работу над лекциями и
несколько расширить объем всего курса. В цитированном письме к А. Е. Ферсману он
сообщал, в частности, о том, что хотел бы осенью прочитать подобный же курс в
Москве, в университете им. А. Л. Шанявского, причем на этот раз предполагал
включить в него не менее 8-10 лекций.
Судя по переписке 1912 г., Вернадский уже в мае начал доработку лекций и
переделку их в книгу. О своих планах, связанных с этой работой, он писал 4 мая
1912 г. Я. В. Самойлову: "...мои лекции кончились благополучно. Думаю, были
трудны. Я закончил их только 1740-ми годами, началом их. Много любопытного, и я
хочу их во всяком случае отделать и сейчас отделываю. Следующие главы, которые
обдумываю, - история математической работы в России и опытных наук - физики и
химии. Мне хочется взять в связи с попытками мысли в этом направлении в
допетровской Руси и работой в областях присоединенных и в то же время, в связи с
мировым движением в этих областях знания. Выйдет целая книга о XVIII в.
Намечаются рукописные вещи, которые, однако, я буду разыскивать уже позднее"
(Страницы автобиографии В. И. Вернадского. М.: Наука, 1981, с. 254. Подлинник
письма см.: ААН СССР, ф. 518, оп. 3, д. 1999, л. 27, 29.)
Первоначально работа называлась "Очерки по истории естественнонаучной мысли в
России в XVIII столетии". Она представляет собой переработку курса, прочитанного
в Петербургском университете. Подобно 6 лекциям этого курса, "Очерки" должны
были включать 6 глав, которые доводили изложение до 40-х годов XVIII в. Замысел
написать разделы, посвященные становлению и развитию математики, физики, химии и
других отраслей науки, остался неосуществленным.
Рукопись "Очерков" сохранилась не полностью. Первая (вводная) глава работы
опубликована в 1914 г. в 1 журнала "Русская мысль" под названием "Очерки по
истории естествознания в России в XVIII в.". В 1922 г. она была без изменений
перепечатана в сборнике статей В. И. Вернадского "Очерки и речи" (Пг., вып. II).
В настоящем издании эта глава воспроизводится по тексту журнальной публикации
1914 г. с учетом позднейших вставок и дополнений, сделанных автором в
принадлежавшем ему экземпляре оттиска.
Вторая глава до нас вообще не дошла. Она, как писал впоследствии В. И.
Вернадский, "должно быть, пропала среди бурных событий времени" (В. И.
Вернадский. Очерки и речи. Пг., 1922, вып. II, с. 40).
Сохранилась рукопись последних четырех глав. Они ранее не публиковались.
Рукопись представляет собой черновой вариант, над которым Вернадский, очевидно,
предполагал работать в дальнейшем. Об этом свидетельствуют существенные пробелы
в ссылочном аппарате, недописанные слова, редакционно не оформленные фразы, а
также заметки "для себя" в тексте и на полях - "уточнить", "проверить",
вопросительные знаки, взятые в скобки, и т. п.
В настоящем издании главы III-VI воспроизводятся по тексту рукописи. При
подготовке их к печати составители проверили те данные, которые, судя по
заметкам В. И. Вернадского, требовали уточнения (даты, имена и т. п.), и внесли
необходимые исправления. Кроме того, были уточнены и несколько дополнены
авторские ссылки.
Разумеется, за истекший более чем 60-летний период исторические сведения о
развитии естественных наук вообще, географических знаний в России в XVIII
столетии в особенности, пополнились новыми данными и фактами, нередко
фундаментального значения. Учесть все эти новые материалы при комментировании
столь обширного труда не представлялось возможным. Поэтому составители и
комментаторы отсылают читателей к соответствующей литературе, особенно вышедшей
в последние годы: История естествознания в России. М.: Изд-во АН СССР, 1957, т.
I; Развитие естествознания в России. М.: Наука, 1977 (Часть первая.
Естествознание в России в XVIII веке, с. 7-136); Вопросы географии петровского
времени. Л., 1975; Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до
середины XIX века. М.: 1956; Его же. Мангазея. Л., 1969; Его же. Подвиг Семена
Дежнева. М.: Мысль, 1973; Берг Л. С. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга,
1725-1742. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1946; Гольденберг Л. А. Семен Ульянович
Ремезов - сибирский картограф и географ. М.: Наука, 1965; Его же. Федор Иванович
Соймонов (1692-1780). М.: Наука, 1966; Греков Б. И. Очерки из истории русских
географических исследований в 1725-1765 гг. М.: Изд-во АН СССР, 1960; Загорский
Ф. Н. Андрей Константинович Нартов (1693-1756). Л.: Наука, 1969; Лебедев Д. М.
География в России петровского времени. М.: Изд-во АН СССР, 1950; Леонов Н. И.
Александр Федорович Миддендорф (1815-1894). М.: Наука, 1967; Лукина Т. А. Иван
Иванович Лепехин (1740-1802). М.; Л.: Наука, 1965; Новлянская М. Г. Иван
Кирилович Кирилов - географ XVIII века. М.; Л.: Наука, 1964; Ее же. Филипп
Иоганн Страленберг. Его работы по исследованию Сибири (1676-1747). М.; Л.:
Наука, 1966; Ее же. Даниил Готлиб Мессершмидт и его работы по исследованию
Сибири (1685-1735). Л.: Наука, 1970; Раскин Н. М. Иван Петрович Кулибин
(1735-1818). М.; Л.: Наука, 1962, и др.


Глава 1
Вводные замечания


1. От автора. - 2. Непрерывность научного творчества в России с начала XVIII
столетия. - 3. Отсутствие преемственности и традиции. - 4. Научное творчество и
научное образование. - 5. Научное творчество как часть национальной культуры. -
6. Единство процесса развития научной мысли. - 7. Общеобязательность научных
результатов.




1.1 От автора
С большими сомнениями и с большими колебаниями приступаю я к этой работе.
Ясно и бесспорно вижу я всю трудность поставленной мною задачи. Ярко чувствую я
малую подготовленность натуралиста при переходе от лабораторной, полевой или
наблюдательной работы в область исторических изысканий. Ибо развитие научной
мысли находится в теснейшей и неразрывной связи с народным бытом и общественными
установлениями - ее развитие идет в сложной гуще исторической жизни, и лишь
долгим усилием научной работы и исторического творчества могут быть в хаосе
прошлого отысканы основания, которые поддерживают современные научные
построения, те корни, которые дадут ростки в будущем развитии научных исканий.
Работа их отыскания по методам исследования и по характеру подготовительных
знаний резко отличается от той, к какой привыкли мы в нашей области мертвой или
живой природы, столь далекой от сложных и капризных проявлений человеческой
личности, ее психической жизни или социальных отношений. Она требует таких
навыков, которые отсутствуют у натуралиста, жившего в другой области научного
мышления.
Эти обычные для историка науки трудности усилены сейчас тем, что историю
естественнонаучной и математической мысли в России приходится набрасывать,
кажется, в первый раз. Но как раз это последнее обстоятельство и заставляет меня
оставить в стороне свои колебания и выступить здесь со своим изложением. Ибо для
меня стоит вне сомнений необходимость понимания русским обществом значения в
истории человеческой мысли своей былой научной работы. Это необходимо не только
для правильного самоопределения русским обществом своего значения в истории
человечества, не только для выработки правильного национальное чувства, - это
необходимо прежде всего для дальнейшего роста и укрепления научной работы на
нашей родине... На каждом шагу мы чувствуем тот вред, какой наносится
дальнейшему научному развитию в нашей стране полным отсутствием исторического
понимания его прошлого, отсутствием в этой области исторической перспективы. Все
прошлое в области научной мысли представляется для широких кругов русского
общества tabula rasa.1 Лишь изредка мелькают в нем ничем не связанные отдельные
имена русских ученых.
Вследствие этого, не охраняемая и не оберегаемая национальным сознанием наука в
России находится в пренебрежении, и русским ученым приходится совершать свою
творческую работу в полном бессилии защитить элементарные условия научной
деятельности.
Принимая даже во внимание общие тяжелые условия жизни для человека XX в. в
обветшалых, несовершенных и во многом диких условиях нашего политического строя,
- даже в этих печальных рамках научная работа могла бы быть поставлена лучше,
если бы русское общество больше сознавало и понимало ее национальное значение.
Наука и научное творчество являются столь же далекими от политики, как и
искусство. Им нет дела до борьбы политических партий, они не связаны прямо с
государственным строем. В государственном быту, где правительственная власть или
поддерживающие ее общественные слои стоят на высоте своей задачи, науке нет дела
до политического строя [1]. Но у нас наука находится в полной власти
политических экспериментов, и, например, история нашей высшей школы вся написана
в этом смысле страдальческими письменами. Русское общество, без различия партий,
должно понять, что наука, как национальное благо, должна стоять выше партий. Оно
поняло и привыкло ценить русскую изящную литературу, русское искусство, русскую
музыку, Для него ясно их мировое значение, их тесная связь со всей сознательной
исторической жизнью народа. Но оно не сознает до сих пор, что совершенно наряду
с этими сторонами его культурной работы стоит и его творческая и
исследовательская научная работа в течение последних десяти поколений.
Отсутствие этого сознания и понимания представляет главную причину, почему в
борьбе за политические цели дня не охраняются у нас вечные интересы научной
мысли, почему, с другой стороны, так бедно, позорно бедно обставлена научная
деятельность в России и так жалки в этом отношении условия, в которых приходится
работать русским ученым. Умерший в 1912 г. выдающийся русский физик П. Н.
Лебедев создавал школу физиков в подвальном этаже физического кабинета
Московского университета, самого богатого в то время по научной обстановке
университета России. Он закончил свою полную научного творчества жизнь в
неналаженной обстановке городского университета Шанявского [2]. Единственная в
России императорская Академия наук в ряде своих учреждений обставлена была до
самого последнего времени, а отчасти и до сих пор, нищенски, и ее средства - до
новых штатов 1912 г. - были несравнимы с академиями маленьких государств Запада,
не говоря уже о научных созданиях великой англосаксонской расы, Штатов Северной
Америки [3].
1.2 Непрерывность научного творчества в России с начала XVIII столетия
Приступая к изложению истории в России одной из главнейших областей научной
мысли, я вынужден остановиться на характерных для нее общих условиях развития,
частью связанных с особенностями русской культуры, частью зависящих от
своеобразного положения научного творчества в мировой истории.
Изучая историю научной работы в России, прежде всего видишь, что творческая и
исследовательская работа русского общества идет все время без перерыва, каким-то
стихийным процессом, вопреки тем невозможным условиям, в какие она ставится
исторической обстановкой. Мы видим, что рост научной мысли и научной работы в
области естествознания и математики, вызванный превращением Московской Руси в
Российскую империю, начатый в Русском государстве и обществе инициативой Петра
Великого, не остановился и в те десятилетия разрухи и государственной или
правительственной анархии, какие были созданы в России неспособностью или
нравственной ничтожностью его преемников и низким уровнем организации
правительства.
Научная работа нации может совершаться под покровом волевого, сознательного
стремления правительственной власти и может идти силой волевых импульсов
отдельных лиц или общественных организаций при безразличии или даже
противодействии правительства. Однако она находится в прочном расцвете лишь при
сознательном единении этих обеих жизненных сил современного государства.
В России начало научной работе было положено правительством Петра, исходившего
из глубокого понимания государственной пользы. Но эта работа быстро нашла себе
почву в общественном сознании и не прерывалась в те долгие десятилетия, когда
иссякла государственная поддержка научного творчества.
В эти периоды научная работа находила себе другие пути и другую опору. В XVIII и
XIX вв. в России почвой, поддерживающей научную работу в изучаемых областях
знания, были: высшая школа, государственные предприятия, в связи с
завоевательной политикой многовековое стремление внутрь Азиатского материка,
развитие горного дела и медицины, искание военной мощи и морского могущества.
Мы видим здесь, в истории России, повторение того, что наблюдалось и в истории
других стран. И там - помимо сознательной поддержки государства - научная
творческая работа находила себе место в учреждениях, создаваемых государством с
другой целью, или в государственных предприятиях, казалось, далеких от всяких
научных интересов.
Однако напрасно было бы думать, что это неизбежно и что научная работа всегда
сопровождает эти проявления государственной жизни. Легко убедиться, что это не
так, что она находит себе там место лишь при наличности в стране, в обществе,
научной творческой мысли, людей, ею охваченных, с одной стороны, и благоприятных
внешних обстоятельств - с другой. В одной и той же стране она может в разное
время проявляться в одних предприятиях или организациях и отсутствовать в
других. В этом выражается конкретная историческая обстановка данного времени и
данного народа.
Так, например, мы напрасно стали бы искать научную творческую работу в области
естествознания и математики во французских университетах XVII и XVIII вв. (как и
в большинстве немецких университетов XVII столетия). Во Франции научная работа,
слабо поддерживаемая в это время государственной властью, находила себе место в
других областях - в государственных военных предприятиях, в свободных академиях
[4], в независимой от государства среде общества, среди богатых или обеспеченных
светских людей, среди врачей, аптекарей, горных деятелей, духовенства.
В истории отдельных народов и сильных государств, ведших энергичную политику,
бывали периоды, когда естественнонаучная творческая работа совсем отсутствовала.
Так, ее не было в XVII и XVIII вв. в Польской Речи Посполитой [5], хотя в ней
были и образованные, богатые слои общества, существовали высшие школы, велись
крупные государственные предприятия. Целыми поколениями отсутствовала она в
истории Испании, Португалии, Венгрии в разные времена их государственной жизни.
Само собою разумеется, ее не было в государствах, которые, как государство
Османов, вели даже мировую политику в XVI-XVII вв. и стояли в это время на
высоком уровне в области военной техники, творили в области искусства, но в
которых общество было совершенно оторвано от общения с культурным
человечеством.2
Для России чрезвычайно характерно, что вся научная творческая работа в течение
всего XVIII и почти вся в XIX в. была связана прямо или косвенно с
государственной организацией: она или вызывалась сознательно государственными
потребностями, или находила себе место, неожиданно для правительства и нередко
вопреки его желанию, в создаваемых им или поддерживаемых им для других целей
предприятиях, организациях, профессиях. Она создавалась при этом интеллигенцией
страны, представителями свободных профессий, деятельность которых так или иначе
признавалась государством ради приносимой ими конкретной пользы, - профессоров,
врачей, аптекарей, учителей, инженеров, - создавалась их личным усилием, по
личной инициативе или путем образуемых ими организаций. Эту работу вели
состоящие на государственной службе ученые, чиновники или офицеры, по своему
собственному почину творившие научную работу и в тех случаях, когда это не
вызывалось государственными потребностями дня.
Чрезвычайно характерно для русской жизни, что широкие, более обеспеченные массы
населения - православное духовенство и поместное дворянство - почти совершенно
не участвовали в этом национальном деле. В традиции православного духовенства
никогда не входило исполнение этой задачи; в этом оно резко отличалось от
духовенства католического или протестантского, среди которого никогда не
иссякала естественнонаучная творческая мысль и естественнонаучная работа.
История естествознания числит тысячи лиц, которые могли творить и совершать
научную работу вне всякой зависимости от государства, в недрах церкви. Нет
надобности углубляться в далекие века. Не говоря о служителях свободных
протестантских церквей, достаточно вспомнить для второй половины XIX столетия, в
гораздо более централизованной католической церкви, Менделя [6], ставившего свои
опыты над наследственностью в тиши моравского монастыря, или Секки [7],
работавшего в Риме в папской астрономической обсерватории. И сейчас сотни, если
не тысячи ученых-натуралистов являются служителями христианских церквей. Уровень
естественноисторического образования в западной духовной среде не ниже, а, может
быть, для протестантского духовенства выше уровня естественноисторического
образования родного ему общества. Но таких ученых-натуралистов православное
духовенство почти не имеет и почти не имело в своей среде.
В истории русской православной церкви известны даже попытки вызвать эту работу,
исходившие извне, например попытки Петра создать китайские миссии из
образованных духовных и в то же время врачей - правда, с целями
государственными, - попытки, кончившиеся полнейшей неудачей. В многовековой,
долгой истории русской церкви едва можно назвать несколько имен, сознательно
относившихся к окружающей их природе или углублявшихся в мир математики. Но
среди них нет ни одного выдающегося ученого3 [8].
Несомненно, эта характерная особенность русского духовенства не могла не
отразиться на истории естествознания и математики в русском обществе. В стране
создавалось резкое деление на два мировоззрения, которые по возможности не
сталкивались. Поэтому в истории естествознания в России почти отсутствуют
столкновения с церковью или ее служителями, вызываемые теми или иными выводами
науки или научного мировоззрения данного исторического момента, которые казались
несовместимыми с миропониманием христианства. Вся работа русского общества,
происходившая в области научного творчества в математике и естествознании,
стояла вне кругозора православного духовенства, представляла для него чуждую
область, в которой оно не могло разбираться. Очевидно, поэтому служители русской
церкви не могли иметь авторитета в своих возражениях. Вся апологетическая
литература православного духовенства в этом смысле могла совершенно не
приниматься во внимание - и никогда не принималась во внимание - в научной
русской мысли. Несомненно, этим путем достигалась в России та внутренняя свобода
исследования, которая в такой мере отсутствовала в научной культурной среде
Запада, где духовенство всегда было сильно своими представителями, активно
работавшими в научных исканиях и изменявшими благодаря этому отношение к церкви
и к христианскому учению широких слоев научных работников. Оно там являлось
умственной силой, с которой всегда должна была считаться - нередко бороться -
научная мысль.
Вместе с тем отсутствие этого элемента в русской истории сказалось в глубоком
духовном раздвоении русского образованного общества: рядом существовали - почти
без соприкосновения - люди двух разных систем образования, разного понимания. В
России можно быть образованным человеком в XX в., стоя совершенно в стороне от
тех знаний и понимании, которые сейчас охватывают своим влиянием всю жизнь
человечества и с каждым годом растут в своем значении. Русское духовенство не
было чуждо научному мышлению - в областях наук исторических и филологических, но
оно представляет образованный класс, чуждый точным наукам, т. е. чуждый духу
времени. Это раздвоение образованного общества вредно отразилось на развитии
естествознания в России, так как оно поддерживало отношение к нему как к чему-то
случайному в мировоззрении и знаниях современного человечества, что можно не
принимать во внимание при суждении об окружающем. А между тем мы видим, что
научное мировоззрение, проникнутое естествознанием и математикой, есть
величайшая сила не только настоящего, но и будущего. Эта сила недостаточно
культивировалась в России.
В то же время естествознание лишалось тех средств глубокого проникновения в
глухие уголки русской природы, которые всегда и всюду доставляли ему служители
церкви. Достаточно вспомнить многовековую научную работу католических или
протестантских миссий в заморских странах, работу католических монахов в Америке
в XVI или XVII в. История изучения местного естествознания на Западе и всюду,
куда проникала европейская культура, теснейшим образом связана с работой
служителей церкви; этот элемент отсутствовал в истории изучения русской природы.
История христианских западноевропейских миссий, их развития и вхождения в новую
страну совпадает с историей распространения естествознания. В каждую новую
страну, открываемую христианству, входил и входит в лице служителей Евангелия
натуралист. Ничего подобного не было в истории миссий православной церкви или
было в совершенно ничтожных размерах. В лице католических монахов натуралист
вступил на девственную почву Нового Света вместе с Колумбом, он проник в глубь
черного континента Африка с первыми миссионерами, положил в лице католических и
протестантских духовных лиц начало изучению природы Америки и Китая. Но его не
было среди русского духовенства, насаждавшего христианскую культуру у инородцев
севера России, востока ее, Сибири. Чувство красоты природы, столь ярко
сказывающееся в выборе мест для монастырей и неразрывно связанное с
самоуглублением человеческой личности, ни разу в течение долгих веков не
вызывало в русских монастырях работы научного углубления в окружающее; его не
дала и жизнь русского сельского священника. Духовенство в вековой своей жизни
прошло через русскую природу, научно ее не видя и ею не затронутое в своем
мышлении...
Точно так же была лишена область научных исканий в России еще более важной
поддержки наиболее богатого и относительно более образованного (после
духовенства) господствующего сословия - поместного дворянства. Описывая сейчас
прошлое естествознания в России, поражаешься, до какой степени мало дало ему
русское поместное дворянство, как раз то сословие, которое в эту эпоху русской
истории приобрело силу и значение и которое всеми своими интересами должно было
жить землей, природой. С трудом можно назвать несколько лиц в XVIII столетии,
которые работали в его среде вне зависимости от государственного служения или не
в качестве интеллигентов, ушедших от сословной обстановки [9]. Этих лиц больше в
XIX в., но можно сказать, что только во второй половине XIX столетия, когда
обособленность дворянства кончилась, когда оно избавилось от ярма рабовладения,
видим мы заметную струю свободных людей в его среде, творящих по своей свободной
воле научную работу, делающих крупное национальное дело. Но в это время в стране
появились уже другие элементы из среды буржуазии и обеспеченных интеллигентных
слоев, которые дали научной работе нужные ей устои, независимые от
государственной организации. Яд рабовладения разрушал живые силы русского
поместного дворянства, не мог ужиться со свободным исканием в области
естествознания и математики подобно тому, как он разрушил в этой области и
навыки европейского общества в плантаторских слоях Америки. Мы не должны
забывать, что именно в XVIII в. интерес и работа мысли в области естествознания
были широки в образованном европейском обществе во Франции, Англии, Германии,
Италии. Среди поместного дворянства здесь в это время выдвинулись многочисленные
научные работники. Отражение этого интереса можно всюду проследить и в русском
дворянском обществе, но творческого элемента научной работы было проявлено здесь
ничтожно мало. Роль русского крепостнического дворянства в области искусства - и
даже наук исторических, тесно связанных с сословным сознанием, - не может даже
сравниваться с его ролью в области естественнонаучных исканий и точной научной
работы.
В России не было того, что мы наблюдаем в западноевропейском обществе, где эта
среда оставила огромный след в истории научного знания и совершила огромную
работу. Такова была роль поместного дворянства в Англии, Шотландии, Ирландии,
крупна она была в Италии, Франции, Австрии. Любопытное отражение того же
исторического явления видим мы в ничтожных результатах культурной агрономической
работы русского поместного дворянства по сравнению с тем, что сделано поместным
классом Запада. И в этом отношении работа русского дворянства поражает
наблюдателя своей ничтожностью, если принять во внимание бывшие в его
распоряжении средства и протекшее время. И здесь, в области творчества в
садоводстве, огородничестве, зоотехнике, полеводстве, гораздо более сделано
безвестной работой разночинцев, чем творческой силой русского поместного
дворянства, живые силы которого шли на государственную работу и искусство.
Долгие годы отсутствовала у нас в этой области та сила, которая в лице буржуазии
оказала на Западе и особенно в Северной Америке могучее влияние на рост и
развитие естествознания. Долгие годы буржуазия в лице русского купечества была
далека от интересов научного знания. Едва ли ошибочно поставить это в тесную
связь с характером образованности православного духовенства, наиболее близкого
ей по культуре. Во второй половине XIX в. заметен в этом отношении ясный
поворот. К концу века и сейчас этот элемент научного прогресса становится все
более заметным в русской жизни, русская буржуазия вошла в научную творческую
работу как личным трудом, так и организацией нужных для научного развития
средств. Можно сказать, что уже теперь ее недолголетняя роль более заметна, чем
вековое участие в научной работе русского поместного дворянства.
1.3 Отсутствие преемственности и традиции
Несомненно, что такая обстановка не могла не отразиться на ходе естествознания и
математики в России.
Хотя мы и наблюдаем непрерывность роста научной работы в этой области, но в то
же время нас поражает в его истории отсутствие традиций и преемственности [10].
Это совершенно неизбежное следствие того, что научное творчество было в России
теснейшим образом связано с изменчивой государственной политикой и с
экономически бедной и количественно немногочислен интеллигенцией. У него не было
корней в более богатых, организован и людных слоях русского общества - в
поместном дворянстве, в духовенстве или в купечестве.
Государственная политика в России менялась в самых основах своих в течение XVIII
и XIX вв. Достаточно вспомнить историю наших высших школ; сколько им приходилось
переживать перемен в понимании их задач центральной властью. Были периоды, когда
даже для университетов научная работа не признавалась необходимым элементом.
Даже еще в проекте университетского устава XX в. была сделана попытка
рассматривать университеты только как учебные, а не ученые учреждения! Можно
сказать что научная исследовательская работа в русских университетах была
проведена профессорской коллегией неожиданно для законодателя, вопреки
сознательной воле правительства. Сейчас эта работа пустила такие глубокие корни,
до такой степени вошла в плоть и кровь школы, что едва может быть в дальнейшем
вырвана. Но более чем двухвековая история русской высшей школы есть история
борьбы за существование, она не есть история мирного развития, а потому в ней
нет места для прочной преемственности раз начатого дела. Поэтому исключением, а
не правилом является в ней непрерывная научная работа одной и той же научной
школы в течение нескольких научных поколений.
То же самое наблюдаем мы во всех других предприятиях государственной власти, где
нередко сегодня резко бросалось или разрушалось то, что раньше создавалось в
течение десятилетий. И это понятно. В истории России за последние два столетия
красной нитью проходит борьба русского общества за свои политические и
гражданские права. Борьба с освободительными стремлениями общества характеризует
всю деятельность правительства после Петра. Эта борьба была Молохом, которому
приносилось в жертву все. В русской жизни господствовала полиция, и нередко
государственные соображения уступали место соображениям полицейским. Для целей
полицейской борьбы, для временного успеха дня приносились все жертвы, не
останавливались ни перед чем. Очевидно, не могли иметь значения при этом
интересы науки и научного исследования, которые к тому же не имели прочной опоры
во влиятельных или мало зависимых от правительства слоях русского общества.
XVIII век есть век шатания государственной власти в России, век государственных
дворцовых переворотов, выработки государственной машины, когда нельзя было и
думать о прочности и устойчивости. В это время все многократно нацело
переделывалось, нередко под влиянием неожиданных причин, неуловимых и личных.
Достаточно вспомнить Петра III и Павла I. Резко менялось даже самое важное в том
военном государстве, каким явилась императорская Россия, - армия, флот и их
организация.
Тем более это имело место в менее важных организациях и предприятиях. Созданная
при Петре и Екатерине I Академия наук не раз в это время была на волосок от
гибели. Выработанных других форм для научной деятельности долгое время не было.
Единственный независимый от Академии наук университет - Московский - первые
десятилетия был слабой научной силой. Положение стало изменяться в последней
четверти века, в конце царствования Екатерины II, но как раз в это время
усилился разлад между стремлениями государственной власти и освободительными
идеями общества.
Весь XIX век есть век внутренней борьбы правительства с обществом, борьбы
никогда не затихавшей. В этой борьбе главную силу составляла та самая русская
интеллигенция, с которой все время были тесно связаны научные работники. Понятно
поэтому, что и на них тяжело ложились перипетии этой борьбы.
Все это создало те условия жизни, которые не дали возможности сложиться
традициям научной работы и не позволили этим путем поддержать ее
преемственность.
Не традицией и не преемственностью поддерживалась непрерывность хода научного
развития в России; она достигалась тем, что в стране постоянно возникали новые
ростки научной мысли и научной деятельности, заменялись погибшие. Эти ростки
всходили на неблагоприятной почве, часто гибли при самом своем зарождении, но
брали своим количеством и непрерывностью появления. Процесс шел, как стихийный
природный процесс: рост научной работы поддерживался постоянным перевесом
рождения над смертью.
Причина постоянного появления этих ростков, очевидно, указывает на существование
в среде нашего общества каких-то благоприятствующих к тому условий; но условия
эти, как все причины психического характера, почти уходят из кругозора историка;
он может констатировать их появление, но не видит им объяснения во внешних,
изучаемых им обстоятельствах. Он может только констатировать, что их вырастанию
и неполному заглушению благоприятствовали условия государственной жизни,
требовавшие специальных знаний и широкого развития техники. А между тем этой
техникой и этим знанием могли владеть только люди естественнонаучно образованные
и математически мыслящие. Среди них всегда неизбежно находились и такие, которым
дорого было научное искание само по себе, вне всяких практических приложений или
личных выгод, люди, охваченные научной верой. Вместе с тем, однако, именно среди
этих лиц, получивших идеальную опору жизни вне рамок государственной или
церковной организации, людей духовно свободных, должны были находить место
освободительные стремления русского общества.
Поэтому неизбежно значительная часть этих лиц так или иначе, непосредственно или
по симпатиям, была связана с теми кругами русского общества, с которыми на жизнь
и на смерть вело борьбу правительство, - борьбу, составлявшую содержание русской
истории со второй половины XVIII столетия.
Правительство, с одной стороны, нуждалось в этих людях, с другой - старалось
ввести их деятельность в не очень широкие рамки, ему удобные, им не доверяло и
их боялось. Этим, очевидно, обусловливалось, что только в исключительных случаях
могла быть создана в России преемственность и традиция научной работы, неизбежно
требующие для себя политического спокойствия, обеспеченности, возможности
широкого проявления самодеятельности.
Условий этих в русской истории не было. А потому рост научной мысли
поддерживался все время в России все возраставшим количеством отдельных научных
деятелей, слабо связанных друг с другом и с предыдущими поколениями, большей
частью случайно продолжавших работу своих предшественников. Неуклонно и
постоянно они находили питавшие их корни не столько в своей стране, сколько на
Западе, где давно уже создавались очаги преемственной работы, в XVIII [веке] - в
Швеции и Голландии особенно в XIX столетии в высших школах Германии и Франции.
Обстоятельства начали меняться лишь со второй половины XIX в когда, с
царствования Александра II, стала ясна неизбежность победы освободительных
стремлений русского общества над старыми правительственными традициями. Только в
это время в стране замечается вместе с количественным ростом научных работников
все большее увеличение прочных организаций для научной работы, идущих от одного
научного поколения в другое, рост научной преемственности и традиции.
Наблюдая непрерывность научной работы в России, историк науки не может не
отметить ее значение в народной жизни. Ибо она не является необходимым и
неизбежным следствием научного развития; она является следствием внутреннего
процесса, идущего в живой среде общества, проявлением жизни нашего общества.
Поэтому она дорога нам как одно из немногих проявлений скрытого от глаз
современников могучего роста нашей нации, несмотря ни на что идущей в первых
рядах человечества вперед, в открываемое наукой, кажущееся бесконечным будущее.
1.4 Научное творчество и научное образование
В истории науки еще больше, чем в личной истории отдельного человека, надо
отличать научную работу и научное творчество от научного образования. Необходимо
отличать распространение научных знаний в обществе от происходящей в нем научной
работы.
Несомненно, распространение научного образования в широких слоях общества
является необходимым и очень важным условием прочного и быстрого роста научного
творчества. Однако научная работа может проявляться на подготовленной почве
целыми десятилетиями позже проявления и расширения научных интересов. Любопытный
пример такого явления можно наблюдать в истории культурных обществ, вошедших в
русский государственный организм и оказавших позже заметное влияние на рост
естествознания в России. В культурном польском обществе интерес к
естествознанию, в значительной мере под влиянием французским, сильно сказался
уже в первой половине XVIII в., однако научной работы в это время в польском
обществе совсем не было [11]. Она проявилась через десятки лет, в самом конце
XVIII столетия.4 В другой части тогдашней России, в Остзейском крае, среди
немецкого общества, несомненно, все время были образованные люди, стоявшие на
уровне века, однако и здесь научная работа в области естествознания началась
лишь в самом конце XVIII столетия [12]. Менее образованное русское общество
выдвинуло из своей среды научных работников в этих областях знания на два-три
поколения раньше, чем польское и остзейское.
Несомненно, в истории науки имеет значение не столько распространение
приобретенных знаний, построение и проникновение в общественную среду научного,
основанного на них мировоззрения, сколько научная работа и научное творчество.
Только они двигают науку. Звучит парадоксом, однако это так: распространение
научного мировоззрения может даже иногда мешать научной работе и научному
творчеству, так как оно неизбежно закрепляет научные ошибки данного времени,
придает временным научным положениям большую достоверность, чем они в
действительности имеют. Оно всегда проникнуто сторонними науке построениями
философии, религии, общественной жизни, художественного творчества.5 Такое
распространение временного - и часто ошибочного - научного мировоззрения было
одной из причин не раз наблюдавшихся в истории науки местных или всемирных
периодов упадка. Давая ответы на все вопросы, оно гасило стремление к исканию.
Так, например, сейчас выясняется любопытная картина замирания великих открытий и
обобщений ученых Парижского университета XIII-XIV вв., раскрываемая Дюгемом. Их
обобщения, не понятые их учениками, постепенно потерялись среди внешних форм,
разъяснявших, казалось, очень полно окружающее. Аналогичное явление мы видим в
истории натурфилософских течений в германских университетах начала XIX столетия.

Несомненно, не всегда бывает так, но уже то, что это бывает иногда, заставляет
отделять распространение научного мировоззрения и научного образования от
научной работы и научного творчества.
В исторических очерках естественнонаучной мысли в России я оставлю в стороне
историю распространения знаний в русском обществе, а остановлюсь только на
истории в ней научной работы и научного творчества. Существование в стране
известных знаний или интересов в области естествознания, их отражение на
миропонимании общества будет являться одним из важнейших условий, отражающихся
на характере научной работы. Оно может и усиливать и ослаблять ее. Несомненно,
например, что тот живой интерес к естествознанию, который выразился в начале
1860-х годов в деятельности Писарева или входил в материалистическое
мировоззрение нигилизма, отразился на научной работе русского общества. Однако
он отразился только косвенно, заставив ряд талантливых людей ознакомиться с
естествознанием и, войдя в научную работу на всю свою остальную жизнь, в конце
концов уйти и от нигилизма, и от писаревщины [13].
Но такое проникновение в мировоззрение элементов естествознания могло иметь и
обратный результат. И русское общество пережило и это в своей истории. Это было
в 1830-1840-е годы, когда натурфилософские интересы отвлекли многих талантливых
людей от научного творчества и научной работы и обратили их к другим областям
человеческого мышления.
Но несомненно, как эти годы, так и шестидесятые содействовали росту
естественнонаучного образования в русском обществе: в эти периоды знание в этой
области было шире распространено в русском обществе, чем в ближайшие к ним
десятилетия.
Таким образом, история научного образования в обществе, распространения в нем
естественнонаучных интересов, проникновения ими его мировоззрения не совпадает с
историей научной мысли, как она понимается в этих очерках. Не всякое научное
искание или интерес к Природе есть проявление естественнонаучной мысли.
История естественнонаучной мысли есть история научных исканий, поставленных в
веками выработанные рамки естествознания, которые могут быть подчинены научным
методам. При этом удобно различать научную работу и научное творчество.
Научная работа может совершаться чисто механически. Она заключается в собирании
фактов и констатировании явлений, которые делаются так, что эти факты и явления
могут быть сравнены и поставлены наравне с фактами и явлениями, научно
находимыми в мире теперь, раньше и позже. Несомненно, научная работа получает
большое значение, когда она связана с самостоятельной творческой мыслью, но,
помимо этого, собирание научно установленных фактов само по себе есть дело
огромной важности в тех индуктивных, опытных или наблюдательных отделах
человеческой мысли, к каким относится естествознание.
Эта работа нередко может делаться бессознательно или в своем исполнении
преследовать не научные, а практические задачи: так, картография России и
окрестных стран вызвана государственными, а не научными потребностями; целый ряд
географических, горных, ботанических экспедиций, астрономических и
метеорологических наблюдений, физических или химических опытов имели своей
задачей также практические государственные или частные задачи. Однако все они
были проявлением научной работы, если они шли в рамках научных методов и были
сохранены для научного пользования. А между тем для того, чтобы они были хорошо
сделаны для своей ближайшей цели, они необходимо должны были быть введены в
рамки научного метода.
В постановке данного явления в рамки научного метода всегда заключается
некоторый элемент творчества. Поэтому и здесь, как всегда в природе, резкое
отделение <творчества> от <работы> есть дело логического удобства. Однако ясно,
что нередко в научной работе научное творчество играет основную роль, а не
только методологическую, и достигнутый результат имеет значение именно
проявлением в нем творческой мысли, будет ли она выражаться в новом обобщении
или в ярком доказательстве ранее предположенного. В научной работе есть всегда
хоть небольшой элемент научного творчества, но научное творчество может
выступать и на первый план в научной работе.
Можно сказать, что теперь с каждым годом научная работа охватывает все большее и
большее количество лиц; несомненно, сейчас человечество двигается вперед трудом
десятков тысяч лиц, <научно работающих>. И в России таких людей тысячи. Не то
было 210-230 лет тому назад, когда начались научная работа и научное творчество
русского общества. Тогда такие люди считались единицами.
И однако существование этих людей в нашей стране уже тогда, точно так же как их
нахождение сейчас, было небезразличным для истории русского общества. Их
существование придавало складывавшейся новой культуре своеобразный оттенок.
Современники могли этого не замечать, но историк русского общества не может
этого не отметить.
1.5 Научное творчество как часть национальной культуры
Только так и может проявляться в истории науки какая-нибудь национальность.
Можно говорить о научной работе в русском обществе, научной мысли в русском
обществе или русского общества, но нельзя говорить о русской науке.
Такой науки нет. Наука одна для всего человечества [14].
Научная работа есть только один из элементов культуры данного общества. Она не
есть даже необходимый элемент культуры. Может существовать страна с богатой
культурой, далекая от сознательного научного творчества. Ибо культура слагается
из разнообразных сторон быта: в нее входят общественные организации народа,
уклад его жизни, его творчество в области литературы, музыки, искусства,
философии, религии, техники, политической жизни. Наряду с ними в культуру народа
входит и его творчество в научной области.
Однако далеко не всегда наблюдается в культурной жизни какого-нибудь народа
одновременное развитие всех разнообразных сторон культуры. Область культуры
много шире области научной творческой работы. Московская Русь до Петра, конечно,
не была некультурной страной - мы видим в ней своеобразную, пожалуй, богатую
культурную жизнь, сложившуюся веками, но научная творческая работа не входила в
ее состав, и русское общество впервые вошло в мировую научную работу с реформой
Петра. Конечно, и при отсутствии сознательного научного творчества мы всегда
находим в культуре народа элементы, которые могут оказаться в конце концов
связанными с мировым научным движением или явятся для него полезными, но,
очевидно, они только тогда и приобретут характер научной работы, научного
творчества. Они могут его и не приобрести и пройти в культуре данного народа
только как элементы, относящиеся к другим ее областям.
Так, великие постройки готических соборов не были безразличны в истории механики
и математики, небезразлично прошло для математики расширение коммерческих
операций итальянских купцов в средние века, небезразлична для географии, как
увидим, и чертежная работа московских приказов с ее "скасками" бывалых людей -
приказных или добытчиков. Однако мы не решимся назвать эти части культурной
жизни научной работой.
Они получили такое значение только тогда, когда пробудившаяся научная мысль
воспользовалась коллективно собранными, неясными результатами, когда в среде,
связанной с этими предприятиями, появились люди, сознательно стремившиеся к
научной работе.
Многие века нигде этого не было. Вхождение в народную культуру сознательного
научного творчества - нового глубокого проявления человеческой личности - есть
новый факт в истории человечества. Он характерен для нового времени и в нашей
жизни приобретает с каждым поколением все большее значение. В жизни нового
времени, в разнообразии и вражде отдельных классов, национальностей, государств
научная творческая работа является связующим и объединяющим элементом, так как
основы ее не зависят от особенностей племенных или исторических.
Мы не должны забывать этого, говоря об участии какого-нибудь народа в истории
умственного творчества человечества.
Определенная историческая эпоха - жизнь данного народа - проникает в самую
глубину художественного творчества, она горит и сверкает в созданиях великих и
малых его носителей, в истории театра. Едва ли будет ошибочным видеть в этих
творениях человеческой культуры проявление - самое глубокое - жизни данной эпохи
или данного народа. По ним мы можем изучать и понимать душу народа и жизнь
эпохи. Точно так же и в таких сторонах человеческой жизни, как философия или
религия, которые неизбежно при углублении стремятся принять общечеловеческий
характер, видим мы то же самое; ибо эти создания культуры имеют задачей дать
понимание или сознание бытия, существования человека и, следовательно, не могут
отгородиться от самого тесного общения с жизнью определенной эпохи.
Ничего подобного нет в научном творчестве. Жизнь данного народа играет в нем
чисто внешнюю, служебную роль. Она определяет лишь оттенки и формы научного
творчества и не касается его существа.
Чрезвычайно резко сказывается это при изучении истории науки. Это
обусловливается характерными особенностями исторического процесса научного
творчества.
С одной стороны, при изучении истории науки необыкновенно выпукло вырисовывается
всемирно-исторический характер процесса ее развития, его единство, с другой -
общеобязательность результатов научного творчества, вечный его характер, если
можно так выразиться.
На этих сторонах нам необходимо остановиться, прежде чем идти далее.
1.6 Единство процесса развития научной мысли
Едва ли можно принимать историю человечества за нечто единое и целое. Мы
наблюдаем в разных частях земной поверхности совершенно замкнутые и независимые
циклы развития, которые лишь с большими натяжками и с большими пропусками могут
быть рассматриваемы как части одного и того же исторического процесса.
Достаточно сравнить историю Японии и европейских государств в течение средних
веков, одновременную историю римских государств или государств Индии, историю
Западной Европы и Московского царства. Ход исторического процесса каждой страны
был в значительной мере независим, и до последнего столетия связь между
отдельными частями человечества была нередко крайне незначительна и временами
отсутствовала.
Но не только мы не можем говорить о едином всемирно-историческом процессе в
таком чисто реальном смысле. Едва ли можно говорить о нем и в более отвлеченном
или глубоком смысле, как это не раз делалось.
Все такие попытки до сих пор терпели крушение. Среди них нельзя не остановиться
на одной, так как она теснейшим образом связана с историей научного развития - с
теорией непрерывного прогресса во всемирной истории. Эта теория была высказана в
XVIII в. Тюрго и позже Кондорсе и Годвином в тесной связи с их убеждением в
непрерывном росте научного знания с течением хода времени и непрерывном
улучшении этим путем человеческого существования как следствия применения к
жизни научных завоеваний. Несомненно, эти мыслители XVIII в. перенесли здесь в
область социальных отношений ту веру и то настроение, которые проникали научную
среду XVII в., являлись одним из мотивов ее деятельности и остались в ней до сих
пор одним из элементов научного искания.
Однако точное изучение истории давно убедило, что связь научного прогресса с
прогрессом человеческих обществ значительно более сложная и что нет никакой
возможности подвести историю человечества под формулу прогресса, рассматривать
исторический процесс как единое бесконечное усовершенствование или улучшение
жизни согласно нашим нравственным идеалам или приближение - более или менее
близкое - к <земному раю>.
Но если это учение потерпело крушение в приложении ко всемирной истории, оно
остается, несомненно, верным в той своей основной посылке, которая касается хода
развития научной работы, научного творчества. Здесь идея бесконечного прогресса,
постоянного усовершенствования с ходом времени является той формулой, которая
охватывает всю историю этой стороны культурной жизни человечества.
Существование такого процесса придает истории человеческой мысли совершенно
своеобразный облик; оно делает ее единой, дает ей всемирно-исторический
характер.
Этого нет в других сторонах культурной жизни. Мы не можем свести к единому
процессу развитие искусства, литературы, музыки. Нам являются странными вопросы
об абсолютном движении вперед произведений Шекспира по сравнению с Данте или
Эсхилом или Гете и Толстого по сравнению с Шекспиром. Бесплодны искания
прогресса как единого процесса в истории зодчества, живописи или музыки, в
истории религии или философии. Везде человеческие личности давали временами
такое полное выражение данным сторонам жизни, какое не было никогда после того
превзойдено. В разные исторические периоды достигался одинаковый уровень подъема
человеческого творчества. И поэтому эти разновременные создания остаются живыми
века. Философия Платона остается для нас таким же источником познания - живым и
сильным, каким она была две тысячи лет назад. Религиозные искания Будды или
Христа остаются незыблемыми и живыми теперь, как были тысячу лет раньше. Не
превзойдено греческое зодчество; едва ли можно говорить о прогрессе в обычном
смысле этого слова по отношению к музыке или живописи.
Несомненно, и здесь наблюдается исторический процесс, но этот процесс виден во
все новом проявлении формы выражения, связанной с новой средой, новой расой,
новыми условиями жизни, но по существу здесь нет движения вперед по сравнению с
прошлым. Всюду здесь на первый план выдвигается человеческая личность, и
основой, которая дает начало этим сторонам жизни, является бесконечная глубина и
бесконечное разнообразие ее проявления. Если здесь, помимо достижения
равноценного максимума, в каждый исторический период существует процесс иного
рода - всемирно-исторический прогресс, он может быть связан только с глубоким
перерождением человеческой личности во что-то новое, неизвестное, нам сейчас
чуждое. Для этого или слишком ничтожны и малы те 10 000 лет, на которые
распространяется наше историческое наблюдение в этих формах жизни, или процесс
совершается скачками и мы этого перелома пока исторически не наблюдали. До сих
пор, при всем изменении человеческой личности и условий ее жизни в течение
исторических тысячелетий, мы чувствуем неизменность основных ее черт. Достаточно
прочесть автобиографии, сохраненные нам в течение десятков столетий. В
разнообразии ярко сквозит неизменность. Здесь мы видим изменение, но не видим
прогресса.
Правда, те же исторические черты мы можем заметить и в вековом ходе научной
мысли, если будем изучать ее внутреннюю историю. И здесь изменяется форма
научных исканий, перемещаются научные интересы, резко и ярко отражаются
историческая среда, искания религии, философии, искусства на ходе и построении
научной мысли. Научные мировоззрения меняются в течение всех исторических
периодов, в разной исторической обстановке, подчиняются законам культуры. Но
легко убедиться, что не эти изменения являются главным объектом истории науки;
им должен быть ясно проявляющийся в разной исторической обстановке единый
процесс, неуклонно направленный в одну и ту же сторону - в сторону большего
охвата в понимании окружающего. Мы можем здесь совершенно свободно выделить,
если можно так сказать, внешнюю сторону хода развития научной мысли - раскрытие
научной истины - от внутреннего процесса ее получения. В процессе получения
наблюдается та же неизменность, как и в других сторонах культуры. Здесь и в
прежние века достигался тот же высокий уровень, как теперь. Несомненно, тот
великий подъем человеческой личности, какой открывается нам в открытиях и
исканиях, в жизни Кеплера или Галилея, в создании естественной философии
Ньютоном, в научном творчестве Кавендиша, Пристлея, Шееле или Линнея, равен или,
может быть, выше того подъема, который наблюдается в работах их заместителей. Но
великие произведения этих творцов науки не могут оцениваться в истории мысли с
этой точки зрения. Мы ищем в них другую сторону - раскрытие в их творениях
научной истины. И с этой точки зрения они стоят всегда неизбежно ниже
произведений, может быть, и менее талантливых людей, но пошедших дальше них в
научных исканиях, живших позже них. Они могут идти вперед, только основываясь на
творениях прежних создателей науки. Произведения великих творцов науки не
являются уже живыми в наше время, как являются живыми творения художественного
творчества. Их живое значение в современности может быть признано только для
понимания временности некоторых сторон современного научного мировоззрения или
для воссоздания генезиса некоторых из наших научных понимании. Наука ушла далеко
вперед и оставила создания своих творцов позади, отдала их всецело истории.
В этом столь обычном для наших понятий выражении мы как раз выдвигаем
независимость основного тона исторического хода научного мышления от
исторической обстановки, единство процесса. Очевидно, это имеет место для всего
человечества - вне различия государственных организаций, рас, наций,
общественных слоев.
Независимость его в таком смысле от исторической обстановки, от личности
неизбежно приводит к пониманию истории научных идей как проявления прогресса.
Изучая историю точного знания, мы ясно видим, как перед нами открывается нечто
целое, глубоко связанное тысячью нитей со всей историей человечества и в то же
время уходящее куда-то вперед, теряющееся в бесконечной дали недосягаемого. Что
сулит нам впереди развитие научной мысли? К каким новым, неведомым силам, к
какой мощи, к какой истине придем мы, если только не дадим себе и нашим потомкам
потерять или прервать нить, которую несли последние пятнадцать поколений?
Были в истории науки периоды упадка и замирания. Многое было потеряно. Но когда
вновь зарождалось научное искание, оно открывало и вновь создавало то же самое.
Опять находились те же истины, опять воссоздавались те же задания, и после
перерыва во много столетий или в другой исторической и нередко этнической среде
могла продолжаться непрерывно та же прерванная столетия назад работа.
Едва ли в чем другом так резко выражается единство исторического процесса
научного мышления, как в этой тождественности его на всем протяжении времени. И
в этом резко сказывается его особенность. Ни возрождение философии в XV-XVI
столетиях, ни возрождение искусства, происшедшее раньше, несмотря на влияние
старинных форм, не дали нам того же самого, что было бы, если бы данный
исторический процесс в области нашей культуры не замер в первой половине первого
тысячелетия нашего летосчисления. Но, если бы ход истории пошел тогда иначе,
великие общественные организации того времени не были бы разрушены, стремление к
исканию научной истины не было бы заглушено религиозными переживаниями и
мистическими призрачными увлечениями, мы получили бы тогда ту же научную
дисциплину, с какой сейчас идем в новое будущее. Едва ли можно резче представить
себе отличие научного мышления от других исканий человечества, его большую и
своеобразную независимость от исторической обстановки. Конечно, частности
изменились бы, но сохранились бы неизменными основные положения и принципы. Но
никогда ничего подобного мы не можем представить себе ни для зодчества, ни для
музыки, ни для религии, ни для философии: они все проникнуты [тем, что было]
пережито человечеством, и при изменении пережитого сами резко - в самых основах
- меняются.
1.7 Общеобязательность научных результатов
В тесной связи с этим характером научного мышления стоит и другая его,
исключительная в истории человечества сторона - общеобязательность его
результатов.
Эта общеобязательность результатов - для всех без различия, без исключения,
всегда и всюду - создает научным исканиям, в разнообразии и изменчивости жизни,
незыблемость. Она придает вечный характер научным завоеваниям. Этим самым
научное искание разнообразным и глубоким образом отражается на психической
конструкции общества, в среде которого оно совершается.
С одной стороны, в области личной жизни оно тесно связано с совершенно
своеобразным и очень глубоким явлением, какое может оказывать научное искание на
понимание человеком смысла и цели существования. Подобно религии, оно может дать
своим живым адептам прочное и незыблемое положение среди осознанного ими
несовершенства и горестей мира.
И несомненно, эти глубокие психические личные переживания отражаются чрезвычайно
сильно на истории научной мысли.
К сожалению, их учет лежит почти вне сил историка; он может лишь констатировать
повторяемость такого глубокого психического настроения во все века научной
мысли, его отражение на самых разнообразных открытиях, проявление в
исключительном и необычном напряжении человеческой воли, стремящейся достигнуть
научно неведомого.
С этим настроением встретимся мы и в истории научной мысли в России. Несомненно,
это то совершенно новое, никогда не бывалое раньше переживание, новое явление в
жизни русского общества, которое дано ему петровской реформой.
Очень возможно, что именно оно позволило создать непрерывность научного
творчества в России при отсутствии в ней преемственности и традиции.
И нет никакого сомнения, что значение научного творчества и научной работы,
одинаковое и неизменное для отдельных личностей, является основным элементом тех
настроений на первый взгляд религиозного характера, которые нередко, как научная
вера, противопоставляются религии, а иногда считаются чем-то сторонним и не
связанным с наукой в жизни человечества.
В действительности <научная вера> является в истории науки могущественным,
созидательным фактором, теснейшим образом генетически связанным с научным
исканием и научным творчеством, в общем от них неотделимым. Она может быть
сравниваема с религией лишь по форме своего психического проявления, но не по
характеру лежащих в ее основе данных. Научная вера, к сожалению, мало обращала
на себя внимание логической мысли, но ее роль в историческом процессе огромная.
Научная вера не только приводила к открытиям, она заставляла человека идти по
пути научного творчества и научных исканий вопреки всяким внешним препятствиям,
позволяла и позволяет человеку ставить цель и задачи научных исканий не только
выше житейского блага, но и выше жизни.
В обществе без научной веры не может быть научного творчества и прочной научной
работы. В России XVIII в. элемент научной веры, как и можно было ждать,
проявляется сильно и глубоко. Уже в первой половине XVIII в. мы видим ее
проявление не только в жизни таких ученых, как Ломоносов, пробивающихся к
научному творчеству вопреки своему общественному положению, но и среди отдельных
маленьких деятелей, положивших свою жизнь на научной работе. Целый ряд таких
деятелей - крупных и малых - дала Великая Сибирская экспедиция. связанная с
научным открытием Сибири. Достаточно вспомнить имена Беринга, Стеллера,
Крашенинникова, Делиля де ля Кройера, Чирикова, мужа и жены Прончищевых. В
течение всего века и века следующего мы на каждом шагу, в жизни почти каждого
научного работника встречаемся с научной верой, которая является опорой в
тяжелых условиях русской действительности, служит импульсом, направляющим вперед
среди самых невозможных внешних условий, создателей творческой работы русского
общества в области научных исканий.
К сожалению, точному учету историка эта научная вера не может подвергнуться, но
было бы огромной ошибкой оставить вследствие этого ее в стороне и не принимать
во внимание ее существование в жизни. Мы должны помнить, что только при ее
наличности в стране может идти большая научная работа, живое научное творчество.
И только проявлением ее в конце концов является та большая работа, которая была
сделана в этой области культуры русским обществом XVIII столетия.
Гораздо более ясно нам отражение вечного характера научных завоеваний в
общественной жизни. Оно давно проникло в общее сознание, и привычно эта черта
научных построений выражается в нашем языке, например в наших пословицах и
поговорках или в так называемых исторических анекдотах. <Дважды два - четыре>,
<а все же Земля движется> - <е pur se muove>, - говорил в народной легенде
Галилей, когда под страхом казни и страданий он отказался от своей системы
строения Вселенной.
Еще резче сказывается общеобязательность научных выводов при изучении истории
научной мысли. К развертывающимся результатам научных приобретений должны
приспосабливаться все другие понимания жизни. Перед ними должны склоняться не
только государственные предрассудки или общественные организации, но и гораздо
более свободные, а потому и мощные построения философии или религии. После
бесплодной борьбы они примеряются к научным результатам.
Так примирились христианские и мусульманские церкви с астрономическими системами
после Коперника; так на наших глазах примиряются христианские организации с
новыми идеями о происхождении человека или животных, столь отличными от
церковных преданий; так государственные и общественные организации должны были
приспособиться к тем новым формам жизни, какие создаются могущественным ростом
научной техники.
В этой общеобязательности научных данных кроется самое коренное отличие науки от
других созданий человеческой жизни.
Достаточно сравнить с этой точки зрения науку с религией или философией, не
говоря уже об искусстве. Выбор между разными бесконечными, противоречивыми
построениями философии, разнообразнейшими религиозными верованиями или сектами,
ничем не сдерживаемыми проявлениями художественного вкуса или настроения
свободен для всякой человеческой личности и для всякого человеческого общества.
Но этого выбора нет, когда мы переходим к результатам науки. Лишь в частностях и
в неустановленном может быть здесь спор и сомнение.
Здесь есть для всех безусловное.
То единство понимания, какое напрасно стремились создать в религии кровью и
принуждением, в философии логикой и школой, в науке достигается простым ее
изучением, в нее углублением. И благодаря этому распространение научного знания
и образования является крупнейшим фактором спайки всего человечества в единое
целое.
Процесс создания единой мировой культуры, организации, охватывающей все
человечество, начался заметным образом только тогда, когда научное знание
получило свою современную форму. Он начался в конце XVI и начале XVII в.
Вхождение в конце XVII столетия Московской Руси в мировую организацию было одним
из проявлений этого мирового процесса единения людей, создания единого
человечества, который не закончился до сих пор. На наших глазах входит в него
Китай. Вхождение Московской Руси два века тому назад было первым резким
проявлением этого переживаемого нами теперь исторического явления. Оно могло
произойти только потому, что в общеобязательности и единстве научных выводов был
к этому времени найден в жизни человечества общий для всех людей вечный элемент
психической жизни, а научные применения в быту, личной и общественной жизни с
каждым годом усиливали реальное и всеми сознаваемое значение научной работы.
Для истории русского общества важно, что вхождение русской нации в область
научной работы и мысли совершилось при самом начале раскрытия этого
исторического процесса.

Глава 2
Естествознание и математика перед началом научной работы в России 


1. Века подготовительной работы. - 2. Семнадцатый век - первый век научного
творчества. - 3. Распространение и форма научной работы в конце XVII в. - 4.
Точные науки и описательное естествознание в конце XVII в. - 5. Значение
прикладной науки.


Вторая глава "Очерков" была утеряна. - Ред.


Глава 3
Петр великий как инициатор научной работы в России


1. Россия в научном познании европейцев в конце XVII века. - 2. Колебания России
между Западом и Востоком. - 3. Значение личности в истории науки. - 4. Введение
научной работы в России Петром Великим как дела государственной пользы.




3.1 Россия в научном познании европейцев в конце XVII века
Мы уже видели,6 что очаги точного научного знания кончались в Западной Европе в
конце XVII столетия за сотни верст от Московской границы [16]. Ближайшими
городами, где шла в это время научная творческая работа, были Стокгольм, Данциг,
может быть, Краков и Або. Вся область Польши, значительная часть восточных
владений шведской короны - с Остзейским краем и Финляндией, значительная часть
Австрии, ее восточные пределы были в это время лишены научной творческой
деятельности [17]. Юг современной России, весь балканский мир, восточные и южные
части теперешней Австрии и Венгрии были в это время захвачены Турцией или только
что от нее отвоеваны. Им было не до научной работы [18]. Все эти области,
находившиеся тогда на границе культурного мира, точно так же мало были известны
в это время в научном отношении. Как увидим, было очень характерно, что сюда
направилась в самом начале XVIII в. научная исследовательская работа, когда был
ей создан новый центр в Петербурге. Из Петербурга пошла работа не только на
восток, но и на юг, и на запад.
Правда, натуралист мог легче проникать в эти крайние области Швеции, Польши,
Австрии, чем в охраненную заставами и мало доступную чужеземцу и иноверцам
Московскую Русь. Но он мало сюда проникал, и чужды были научной мысли и научной
работе в этих областях знания образованные,люди этих окраинных стран.
Если мы попытаемся охватить то знание, какое имел или мог иметь образованный
человек второй половины и даже конца XVII столетия о Московской Руси - ее
физической географии, ее этнографии, ботанике, зоологии, геологии, мы удивимся
той поразительной бедности знаний, какая здесь наблюдается. Карта географическая
для значительной части России отсутствовала. Показания путешественников XVI
столетия были живыми через несколько поколений спустя и отражались на картах
конца XVII в. Весь север Азиатского материка - Сибири - вскоре за Таймыром - был
совершенно неизвестен и наносился на карты совершенно произвольно. Граница между
Азией и Америкой совершенно не была ясна: в это время русские еще не дошли до
Камчатки и страны чукчей [19]. Внутри Московии карта наносилась главным образом
на основании московских чертежей и не давала ясного и точного понятия даже
согласно требованиям XVII в.
Еще менее, чем картографических, было сведений об естественно-исторических и
физико-географических условиях нашей страны. Здесь в это время, более чем через
100 лет, сохранял значение Герберштейн, сведший в единое целое свои наблюдения и
знания московских людей, им записанные в эпоху [Василия] Иоанновича [20]. Не
было данных об общем рельефе, не изучены ни фауна, ни флора страны.
Лучше всего можно понять состояние наших знаний о России частью по тем вопросам,
какие ставились учеными при начале изучения России, по книгам, которые имели
научный авторитет в это время, по первым произведениям иностранцев, выпущенным,
когда открылась для них петровская Россия, и оказавшим огромное влияние на
европейское общественное мнение.
Как на пример первого рода интересно обратить внимание на некоторые вопросы
Лейбница.7 Так, в 1697 г. он считал нерешенным вопрос, не сохранился ли
венгерский язык в провинциях России - отголосок Великой Венгрии средневековых
путешественников. Для второго надо взять указания на Герберштейна, Олеария и т.
д. Для третьего - шведа Страленберга, поляка Ржоницкого.
3.2 Колебания России между Западом и Востоком
Для западного культурного человечества в конце XVII в. простиралась за пределами
Швеции и Польши огромная , загадочная страна московских царей, [по мнению
Запада] едва доступная культуре и терявшаяся где-то у пределов Тихого океана.
Самые пределы северных частей Тихого океана наносились на карты совершенно
произвольным образом: ни северо-восточные берега Азии, ни северо-западные берега
Северной Америки еще ни разу не были посещаемы европейскими судами. За пределами
России находилась еще более чудесная и еще менее известная страна китайского
богдыхана.
Но в понятиях европейцев того времени Китай рисовался совершенно иначе, чем он
представляется сейчас нам в нашем знании Дальнего Востока и его истории. По
отношению к Китаю европейцы конца XVII столетия делали ошибку, обратную той,
которая была ими делаема по отношению к России. Московское царство
представлялось в сознании западного европейца варварской страной. Китай казался
культурным государством, равной, а может быть, и более высокой культуры, чем
культура Европы того времени.
В это время в кругу образованных людей Запада существовало своеобразное
представление о географическом распределении культурного человечества, резко не
отвечающее реальным фактам. Казалось, что между двумя центрами цивилизации -
Западной Европой и Китаем - лежат варварские и полуварварские страны, первым
форпостом которых являлась Московия. Возможный морской путь в Китай мог идти
только из Европы, так как вся западная часть Американского континента в это
время или была terra incognita,8 или едва была населена и находилась в тяжелом
упадке в связи с общей разлагающей политикой Испанского государства. Но и этот
морской путь давал редкие и случайные сведения о Китае. Из Китая в это время шли
в Европу сведения иезуитских миссионеров, приобретших в Китае известное значение
и очень высоко ставивших культуру Китая.
Высокое представление о китайской цивилизации вызывало в образованном
европейском обществе конца XVII в. тягу на Дальний Восток, аналогичную той,
какую вызывала в более ранние века эпохи великих открытий легенда о христианском
царстве преемников священника Иоанна в глуби Азии [21].
И то и другое стремление имело, конечно, некоторые реальные основания, сильно
измененные, однако, и искаженные наросшей легендой. Конечно, Китай был страной с
древней, своеобразной, высокой культурой; несомненно, в эти годы, при упадке
древней культуры, его военное могущество с началом владычества маньчжур выросло
и он явился более важной силой, чем был столетие раньше. Возможно было думать,
что такое же возрождение может произойти и в области научного творчества.
Несомненно и другое. Как раз во второй половине XVII в. произошел перелом,
который дал окончательное первенство европейской науке по сравнению с наукой,
созданной на Дальнем Востоке. Перелом этот не был виден и понят
европейцами-современниками. Если сравнить XVI в. европейского знания со знанием
той же эпохи Китая, едва ли можно считать европейцев достигшими более высокого
уровня научной мысли. В это время можно было думать, что старый Восток пережил
многое из того, что считалось важным, новым и неожиданным для Европы. И невольно
являлась мысль, что еще больше неизвестного европейцу сейчас известно ученым
дальней Азии или может быть открыто в книгах, отвечающих эпохе расцвета
китайской цивилизации.
Несомненно, такова была мысль и ученых Дальнего Востока, столкнувшихся впервые с
неожиданными знаниями европейских варваров. И она передавалась сталкивающимся с
ними европейцам и оказывала сильное влияние на культурно-географическое
мировоззрение Западной Европы конца XVII столетия. К тому же в это время,
действительно, в некоторых областях знания был расцвет интереса к более
культурному прошлому на Дальнем Востоке - в Китае и Японии. Любопытно с этой
точки зрения возрождение древней математики - попытки нового научного
творчества, о которых было известно и европейцам через посредство иезуитов.
Аналогичные живые идейные течения возрождения известны в это время - и в области
литературы, медицины, искусства. Вторая половина XVII в. не была веком полного
упадка или творческого застоя древней азиатской цивилизации.
В это время здесь произошла последняя борьба двух форм научного творчества и
научной мысли, причем между ними в XVII столетии еще не было того различия,
какое быстро было создано позже. В математике великие китайские и японские
математики XVII столетия могли еще спорить в достигнутых результатах с
западноевропейскими учеными, не охваченными высшим анализом и новой геометрией.
В Китае и Японии под влиянием внесенных иезуитами европейских знаний начался в
XVII в. новый расцвет алгебры, высшей арифметики.9 Они пошли дальше того, что
было им дано из западной математики. Однако в это время математика на Западе
переживала новый подъем, который скоро оставил далеко в стороне искания Дальнего
Востока. Именно в начале XVIII столетия новая математика проникла в общее
сознание, началось ее энергичное применение к задачам жизни, и быстрыми шагами -
в течение немногих лет - Западная Европа опередила и оставила далеко позади еще
недавно близких к ней, шедших путями отцов ученых мыслителей Дальнего Востока.
Европейская техника победила технику китайскую окончательно только после
введения пара - в конце XVIII в., европейская медицина-лишь после того, как
здравые понятия об анатомии и физиологии человека были усвоены к началу XVIII
столетия...
Прежнее серьезное и несколько опасливое отношение к Китаю западноевропейское
общество XVIII столетия перенесло в форму благодушную и эстетическую, которая
сказалась в "китайщине" - chinoise-ries - литературы и искусства XVIII в.
Но совсем другое настроение было в Западной Европе в XVII столетии, и это
настроение отразилось самым глубоким образом на истории естествознания в России
- оно определило те первые задачи, которые были заданы новой культурной силе,
которые надолго определили характер научной работы на нашей родине.
Любопытно, что отголоски того же настроения наблюдали мы и в русском обществе
этого времени. Для Московской Руси Китай XVII в. был в научной области живой
культурной силой. Чувствуя необходимость выйти из того положения, в котором оно
очутилось благодаря изменению общих условий жизни и строя Западной Европы,
русское правительство пыталось привлечь к себе знающих людей, которые могли бы
внести в страну новые знания, ремесла, новую технику. С этой целью оно
обращалось не только к Западной Европе, но и к Китаю. С существованием
культурного государства в пределах [азиатских] безграничных пространств, куда
распространялась русская вольная народная волна, встретилось Московское царство
очень рано. Уже, по-видимому, в 1608 г. московское правительство пыталось
вступить с ним в сношения. В это время томские воеводы В. Волынский и М.
Новосильцев писали в Москву со слов инородцев: "... а живет де Китайский
государь, и у нево де, государя, город каменной, а дворцы де в городе с рускова
обычая, палаты на дворах каменные, и люди де сильные Алтына царя и богатством
полные. А на дворе де у Китайского государя палаты каменные; а в городе де стоят
храмы у нево, и звон де великой у тех храмов, а крестов на храмах нет; тово де у
них не ведают, какая вера; а живут с рускова обычая, и бой де у нево огняной; и
приходят де из многих земель с торгом к нему; а платье де оне носят все золотое,
а привозят де к нему всякие узорочья из многих земель".10 В 1618 г. в Китай уже
проехал послом томский казак И. Петлин, грамотный толмач местных казаков [22].
От него сохранилась недавно изданная "Роспись Китайскому государству и
Лобинскому и иным государствам, жилым и кочевным, и улусам, и великой Оби, и
рекам и дорогам".11 В ней говорится и о богатстве Китая, и о морском его
сношении с "манны-а по нашему немцы". Перед московским правительством открылась
неожиданно богатая культурная страна, связанная морским путем с Западной
Европой.
Посылая своих послов на Запад или Дальний Восток, русское правительство поручало
им набирать и приглашать в Московскую Русь людей, знающих полезные технические
производства, - ремесленников, пушкарей, рудознатцев и т. д. Так, например,
посланному в 1675 г. в Китай Н. Г. Спафарию поручалось вызвать в Россию
китайских купцов, "договорить" мастеров для постройки каменных мостов [23].
Попытки Спафария были неудачны, однако нельзя не отметить впечатления Н. Г.
Спафария, человека очень бывалого и в Европе, и в России и очень образованного.
Он писал, между прочим, о китайской этике:
"Иныя такия приказания многия есть, что и старые наши философии не токмо не
писали, но и в соние не видали", а об их постройках: "и всякое строение так
красно, что и у старых римлян так не было".12
Спафарий был умный, европейски образованный человек, сам бывший и в Европе, и в
Китае, могший сравнить все сам. Но гораздо более преувеличены были представления
ученых, знавших обо всем лишь по литературным данным, переписке или путем
чтения.
Ученые европейцы конца XVII - начала XVIII в. с этой точки зрения оценивали
значение европеизации России. Ее высказывал уже в 1697 г. в частной переписке и
публично Лейбниц,13 неуклонно державшийся этой мысли до конца своей жизни. Под
его влиянием предпринимала свои шаги и Прусская академия наук [24]. Эти идеи о
связи Европы с Китаем через Россию имели в это время не одно только научное
значение. Уже в 1697 г. Лейбниц связывал их с мировым распространением
христианства,14 к чему стремились всегда европейцы, попадавшие в Китай.
Задача, стоящая перед Россией, с этой точки зрения была сформулирована Лейбницем
позже - в проекте письма к Петру Великому в 1712 г. - следующим образом:
"Кажется, что божиим намерением (Schickung) является, чтобы наука обошла земной
круг и чтобы теперь изошла из Скифии и что Ваше Величество избраны в этом случае
(dies-falls) за ея орудие, так как Вы, с одной стороны, из Европы, с другой - из
Китая можете взять лучшее и улучшить то, что обе (страны) сделали".15
3.3 Значение личности в истории науки
Сознание государственной пользы заставило Московскую Русь пойти на выучку в
Европу, но эта выучка была в это время теснейшим образом связана уже с научным
исканием. Едва ли будет ошибочным считать, что разница между культурой
Московской Руси в XV и XVI столетиях по сравнению с культурой Западной Европы в
те же столетия была меньше, чем в XVII в., если мы будем принимать во внимание
те стороны культуры, которые имеют значение для государственного благополучия.
То, что особенно отличало московскую и западную культуру, было теснейшим образом
связано с начавшимся влиянием точных наук и наук о природе на практическую
жизнь. Государственное самосохранение указывало на необходимость перехода в
новые формы, и великим счастьем для Московской Руси было то, что во главе
правительственной власти стоял в ней в то время такой человек, как Петр. Вступив
на новый путь и стремясь к государственному благу, столь ярко провозглашенному
Петром Великим, русские скоро увидели, что нельзя только учиться и брать готовым
добытое - надо было научиться добывать знание. Одним из первых увидел это Петр,
и из сознания государственной пользы этот человек, малых отвлеченных интересов,
но огромного ума и дела, не только изменил условия русской государственной и
общественной жизни, не только сделал выгодным перенимание того, что было
известно на Западе, - он ввел русское общество и русскую государственность в
творческую научную работу.
Петр Великий - это первое имя, которое мы встречаем в истории сознательной
научной работы русского народа.16 Как во многом другом, так и здесь мы до сих
пор чувствуем мощное движение, которое было наложено на жизнь нашей страны
гением этого человека...
Прежде чем идти дальше, я хочу остановиться в нескольких словах на одном споре,
который еще недавно горячо обсуждался в кругу русской интеллигенции и сейчас не
решен, хотя интерес к нему ослабел, - о влиянии личности на ход исторического
процесса. Было время, когда история состояла только из биографий лиц, имевших
влияние или значение в жизни, когда все события сосредоточивались вокруг
личностей правителей. Интерес к истории народа, к незаметным изменениям быта, к
истории безвестной толпы отсутствовал. Позже началась обратная крайность: стала
получаться история без лиц и без событий, связанная с изучением векового
процесса распадения или изменения общественного строя.
История науки не может идти по этому последнему пути. Несомненно, роль
безвестной толпы в истории науки огромна; творческие усилия безличных деятелей,
работающих коллективно, прикладывающих каждый свой штрих к сделанному другими,
играют в науке большую роль, чем это обычно думается. И здесь сильна
коллективная работа тех, кто только один момент своей жизни прикасались к
историческому событию, прикасались бессознательно, без желания и понимания
сделать то, что они сделали. Мы ознакомимся с такой коллективной работой русских
землепроходцев, мы увидим такую работу, введенную в научный обиход, в собранных
учеными-путешественниками наблюдениях охотников или деревенских обывателей. Но,
признавая значение этой работы толпы, историк науки не может считать ее основной
канвой исторического процесса. История науки не делается этой коллективной
работой. В ней выступают вперед отдельные личности, резко выделяющиеся среди
толпы или силой своего ума, или его ясностью, или широтой мысли, или энергией
воли, интуицией, творчеством, пониманием окружающего. Очень часто их открытая и
стремления не могут даже быть поняты современниками: так далеко вперед уходит
мысль отдельных лиц среди коллективной работы общества. По-видимому, даже
многократное открытие одной и той же истины, приближение к ней с разных сторон,
в разных местах, в разные времена, прежде чем она будет осознана, понята и
войдет в науку, является обычным явлением в истории науки. Все непонятые
исследователи не живут на необитаемом острове - они всегда находятся в общении с
окружающими, их затерянные мемуары - и даже рукописи - обычно попадают во много
рук и оказывают влияние, которое не может быть или с трудом может быть точно
констатировано историческими изысканиями, но которое тем не менее реально
существует, Так, например, более тщательные исследования указывают на прямое
влияние на научную работу идей, сохранившихся в рукописях Леонардо да Винчи,
столетия позже их написания. Ими пользовались исследователи. Благодаря
счастливым случайностям можно было открыть влияние Леонардо даже в
произведениях, где имя его умалчивалось. Можно было проследить влияние его
неопубликованных идей начала XVI столетия в работах XVII столетия, создавших
науку нашего времени, - в трудах Галилея или Паскаля.17 В истории идей мы
постоянно наталкиваемся на то же самое. Научная среда есть живая среда, где есть
свои традиции, где царят легенда и глубокие предания... И здесь, как везде,
сухая запись или документ, лежащие в основе исторического изыскания, дают лишь
отдаленное представление о реально шедшем процессе...
В научном творчестве всегда должны действовать отдельные личности, в своей жизни
или в данный момент возвышающиеся среди среднего уровня. И эти выдающиеся люди
не могут быть заменены в большинстве научных открытий коллективной работой
многих.
Несомненно, если бы Ньютон не опубликовал в 1687 г. свою натуральную философию,
законы всемирного тяготения были бы позже открыты кем-нибудь другим. Их форма,
связанная с языком, интересами дня и научными представлениями, была бы, может
быть, иная, но существо было бы то же самое. Однако в истории человечества
совершенно небезразлично, были ли они открыты десятками лет раньше или позже.
Ход научного движения был бы от этого совершенно иной. Мало того, что это
отразилось бы на всех наших знаниях в самых разнообразных областях человеческой
мысли и человеческой культуры, хронология открытия может иметь и другое
значение: наука и научная мысль входят в состав всей культурной жизни
человечества - мы лишь в своей абстракции отделяем их от нее. Их значение
зависит от состояния культуры: открытие, сделанное в одной исторической
обстановке, может оказать совершенно иное влияние, чем открытое в другой. Это
может зависеть от очень материальных, чисто "реальных" условий. Если, например,
данное общество дает достаточно материальных средств для научной работы в одном
фазисе своего развития и не дает его в другом - значение и влияние научного
открытия, сделанного в тот или другой момент истории, может быть совершенно
иным.
Но помимо такого чисто хронологического значения, отнюдь не безразлично влияние
данной личности в научном открытии и в другом смысле. Мы знаем из наблюдения
истории науки, что иногда научный исследователь узнает отдельные истины
столетиями раньше, чем они сделались общим достоянием, причем он может охватить
предмет исследования совершенно необычным образом. Наблюдались случаи, когда
долго спустя не повторялись благоприятные обстоятельства для открытия всего
того, что было доступно для данной личности. То, что было бы дано этим лицом в
данный момент, единовременно, - то при повторном открытии разносится на разные
десятилетия или даже столетия. Ясно, какое огромное влияние скрывается благодаря
этому в роли личности в истории научной мысли.
Мы имеем в истории науки любопытные примеры подобных предвидений. То, что было
одновременно известно Леонардо да Винчи, открывалось позже на протяжении трех
столетий разновременно - в XVII, XVIII, XIX столетиях. Одновременно известное
Ломоносову вновь было открываемо, частью в том же XVIII, частью в XIX в.
Французский математик XVII столетия Ферма дал ряд теорем, для которых он не
успел или не захотел дать доказательств. Это была очень странная, безалаберная и
очень капризная фигура - с великими ошибками и великими открытиями в науке. Эти
теоремы в течение трех веков служили темой для работ сотен, если не тысяч людей.
Кажется, сейчас осталось доказать только одну теорему. И каждый год на ней
изощряются все любители математического спорта. Оценка ошибок этих искателей
является одним из несчастий для учреждений, имеющих задачей суждение о научной
ценности открываемого. Как бы то ни было, теорема была найдена или угадана Ферма
в XVII в. - она верна, но до сих пор, несмотря на усилия тысяч людей, доказана
не была.18
Едва ли нужна более яркая черта для оценки значения личности в научном
творчестве.
Сколько бесконечных выводов - логически правильных - можем мы отсюда сделать,
если вдумаемся в это положение.
3.4 Введение научной работы в России Петром Великим как дела государственной
пользы.
В истории научной работы в России подымается при самом начале личность царя
Петра. Петр не сделал научных открытий. Выдающихся научных работников в области
точных наук никогда не было среди крупных государственных деятелей. Но Петр
принадлежит истории науки потому, что он положил прочное начало научной
творческой работе нашего общества.
Он действовал здесь как организатор и инициатор научных изысканий, не только
давая средства для работы, но и ставя для решения определенные задания. В то же
самое время он создавал в нашей стране своей политической деятельностью орудия и
возможность научного исследования.
Роль Петра Великого в истории культурной и государственной жизни нашей страны
давно оценена. Она возбуждала много споров, нередко переоценивалась - но и то,
что осталось в конце концов после исторических изысканий двух столетий,
совершенно достаточно для того, чтобы фигура этого человека в мировой истории
осталась колоссальной.
Уже всей своей жизнью, государственной и общественной деятельностью Петр оказал
могущественное влияние на научную мысль в России. Достаточно вспомнить создание
[твердой] границы с Западной Европой, открытие страны для иностранцев, изменение
состава и традиций русского общества введением в [него] и ассимиляцией
образованных иноземцев, создание новой, более удобной азбуки, - издание
переводной литературы, создание типографий, специальных (морских и медицинских)
школ, введение арабской цифири, посылку тысяч русских людей учиться в
заграничных высших школах и в практических технических центрах...
Но помимо этого косвенного влияния, история научной мысли в нашей стране
теснейшим образом связана с Петром Великим прямыми его созданиями, положившими
начало первым научным успехам русской нации.
Петр Великий не только хотел перенести формы западной жизни в нашу страну - он
хотел перенести тот ее дух, который создавал силу и государственное могущество.
Этот малообразованный в школьном смысле, но много знавший, начитанный самоучка19
понимал то, что не многие понимали в его время и что было скрыто от его
современников. Он понимал, что в страну надо перенести ту работу, которая
подымала неуклонно рост техники и естественнонаучных знаний. Он ясно сознавал
необходимость равного, а не подчиненного, ученического положения новой России на
Западе.
Этим объясняется стремление его привлечь в Россию иноземцев, самостоятельно
ведущих научную работу, техников, ищущих усовершенствования своей отрасли.
Этим объясняются и все его создания в смысле научного творчества. В этой работе
Петр исходил из идей государственной пользы и понял их так глубоко, что его
создания живы сейчас, а его идеи дали работу на многие десятилетия, и сейчас
даже мы реально сталкиваемся, как увидим, с некоторыми сторонами его
государственных помыслов.
Нельзя отрицать, что, хотя Петр исходил из идей государственной полезности, он в
то же время обладал поразительной любознательностью, заставлявшей его обращаться
к научным вопросам, тратить средства на [научные предприятия] и тогда, когда
прямая государственная полезность была неясна. Современники на Западе иногда
сравнивали порывистую любознательность Петра к научным новинкам с
любознательностью умного дикаря; несомненно, Петр был мало воспитанный человек,
далекий от аристократической светскости Запада и порвавший с аристократическим
хорошим воспитанием высшего московского общества того времени. Этим он шокировал
образованных, светских современников, но история показала, что в том, что он
вынес из наблюдения научных новинок, он видел гораздо глубже и больше того
общества, которое над ним смеялось.
Не раз проявлялись в словах и действиях Петра указания на яркую идейность,
которая им руководила в этой работе. Ярко проявилось это, как увидим, при
создании Академии наук. Но то же видим мы и в других случаях. В своих записках
X. Ф. Вебер передает речь Петра на пиру по случаю спуска корабля "Илья Пророк" в
1714 г. Петр говорил, между прочим: "Историки полагают колыбель всех знаний в
Греции, откуда (по превратности времени) они были изгнаны, перешли в Италию, а
потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших
предков были приостановлены и не проникли далее Польши; а поляки, равно как и
немцы, пребывали в таком же непроходимом мраке невежества, в каком мы пребываем
доселе, и только непомерными трудами правителей своих открыли глаза и усвоили
себе прежние греческие искусства, науки и образ жизни. Теперь очередь приходит
до нас, если только вы поддержите меня в моих важных предприятиях, будете
слушаться без всяких отговорок и привыкнете свободно распознавать и изучать
добро и зло. Указанное выше передвижение наук я приравниваю к образованию крови
в человеческом теле, и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое
местопребывание в Англии, Франции, Германии, продержатся несколько веков у нас и
затем возвратятся в свое исконное отечество - Грецию".20
Любопытно, что не только в понимании научных вопросов, но и в искусстве Петр был
выше среднего уровня "общества" своего времени.21
В научной творческой работе русского общества имя Петра должно быть связано: 1)
с попыткой решить определенные научные вопросы и 2) с созданием научных
организаций в нашей стране для научных исследований.
Любопытно, что определенные научные вопросы, поставленные Петром, определили на
долгие годы, на несколько поколений после него, научную работу русского
общества. Петр выдвинул вопросы географического характера, и главным образом
исследование крайних восточных пределов Русского царства. Исследование азиатской
России, в частности Сибири, получило такое значение, какое нам теперь кажется
странным и непонятным. На составление географической карты этих мест, познание
ее природы были истрачены средства и использованы силы, не имевшие ничего общего
с тем, что было сделано для этого в XIX столетии. Великая Сибирская экспедиция
1730-1740-х годов, как и [более ранняя] экспедиция Беринга [25], была
предприятием, финансирование которого должно было заставить призадуматься и
другие государства с более прочным бюджетом, чем Российская империя того
времени.
Для того чтобы понять смысл этой работы, мы должны отказаться на время от наших
теперешних мнений и перенестись к концу XVII и началу XVIII в. Мы видели уже,
что Китай представлялся тогда не тем, чем он оказался в исторической реальности,
затем, совершенно были неизвестны условия Северной Америки и неясны размеры
океана, отделявшего ее от Азии в северной части Тихого океана. Неясно было, где
кончались холодные, полярные страны. Сведения о Японии, которая тогда не была
известна даже в своем географическом положении, принимали фантастические
размеры; не знали, где кончается полярная суровая зима и где начинается
умеренный или теплый климат. Нельзя забывать, что климатические суровые условия
Азиатского материка отнюдь не отвечали представлениям европейцев, основанным на
условиях своей родины, и тому, что они вынесли из опыта западных берегов
Северной Америки.
Петр и ученые-географы начала XVIII в. всюду искали выхода к теплым морям и
богатым теплым странам. Еще в 1712 г. Лейбниц пытался выяснить и получить
известия о "людях, отправившихся из Сибири на Север так далеко, что они,
наконец, пришли в теплые страны"...22 Значительно позже - уже после не только
экспедиции Беринга, но и Великой Северной экспедиции, во второй половине XVIII
в. - ряд ученых (Бергман, Энгель и др.) считали, что около полюса находятся
теплые страны, что северо-восточный проход в Индию может быть найден и что
только политические соображения голландцев и русских скрывают действительность,
а академики Гмелин [26], Миллер и другие заведомо писали ложное23 [27].
Несомненно, действительность скоро окончательно разбила этот предрассудок, но
его возрождение во второй половине XVIII века ясно показывает заслугу, какую
имела работа русского общества в выявлении картины Земли.
Но и помимо этого, климат Сибири был суров по сравнению с областями Западной
Европы и даже России, лежащими между теми же широтами; причина этого была
неясна, и явление - совершенно неожиданное для ученых того времени. Понятия о
континентальном климате не было. Объясняли холод высотой места. Это последнее
объяснение было разбито много позже, во второй половине XVIII в..."
Петр выдвинул и поставил на первое место три задачи географического характера,
как мы увидим проникающие работу XVIII столетия: 1) составление географической
карты Российского государства, 2) определение границ Азии и ее отношения к
Америке, 3) выяснение географии и природных условий Сибири.
Вместе с тем он выдвинул к жизни и те первые формы научной работы, которые могли
привести к решению этих задач, но по основам своим они были гораздо более
глубокими и широкими. Ему принадлежит заслуга основания Академии наук, Публичной
библиотеки и естественноисторического музея - Кунсткамеры.
Весь XVIII век в значительной мере явился развитием этих заданий Петра [28].


Глава 4
Выяснение формы Азии и составление географической карты России 



1. Открытие морского пролива между Азией и Америкой в допетровской Руси
(Дежнев). - 2. Экспедиция Беринга. - 3. История карты Российской империи. Атлас
1745 г. Ремезов. Брюс. Соймонов. Кирилов. Делиль. Великая Сибирская экспедиция.
Нагаев.




4.1 Открытие морского пролива между Азией и Америкой в допетровской Руси
(Дежнев)
Решение вопроса о характере Азиатского континента экспедицией Беринга было
первой крупной научной работой русского общества. Это было первое великое
открытие, сделанное вошедшим в научное творчество государственным целым.
Географическая карта начала XVIII в., времен Петра, резко отличалась от
современной. Для Африки были нанесены на карту [общие] контуры, но ее
внутренность не была известна.
Эти контуры для Азии не были известны даже в такой степени, как их знали для
Африки. Весь северо-восток Азии был неизвестен; о положении Японии только
догадывались. Север Америки и ее западная часть, как побережье, так и
внутренность страны вплоть до Калифорнии, были почти совсем неизвестны. Где
кончалась Азия севернее Китая и как близко к ней приближалась Америка, было
неизвестно. Оставался невыясненным вопрос, не представляет ли
Европа-Азия-Африка-Америка единое целое, одну сушу, непосредственно
соединяющуюся перешейками. Мы знаем теперь из истории науки, что вопрос этот к
этому времени был в действительности уже вырешен определенным образом, но он не
был известен современной науке. Якутский казак С. Дежнев в 1648 г. объехал
северо-восток Азии и из Ледовитого океана вышел в океан Тихий. Донесения Дежнева
скрывались в приказах и канцеляриях Московского царства. На них не было обращено
внимание. Местные люди в Восточной Сибири, несомненно, знали о существовании
морского прохода из берегов Ледовитого океана в Анадырь и Камчатку, и едва ли об
этом могли не знать центральное правительство и Петр. Хотя нельзя не отметить и
другой источник аналогичных знаний. Сведения о свободном Северном море были
известны в культурной среде дальневосточного образованного общества - Японии,
Кореи, Китая. То, что было известно в XIV в. в Китае, проникло в Европу в
неясных указаниях Марко Поло о "Соколиных островах", откуда китайские правители
получали полярных соколов.24 Однако эти сведения толкуются и иначе, и "Соколиные
острова" переносятся на далекий Запад, в область Таймыра и Тобольской
губернии.25 Но в русской литературе конца XVII в. были и более точные сведения,
которые были добыты ученым молдаванином Н. Г. Спафарием, обрусевшим и долго
бывшим на русской службе. В "Описании Китайского государства", оставшемся в
рукописи, в главе об Амуре - "Сказание о великой р. Амуре, которая разграничила
русское селение с китайцами", - которая встречается в списках отдельно от всего
сочинения, Спафарий дает совершенно правильное представление о его
географическом положении и значении [32]. Между прочим, он пишет:
"А на устье реки Амура не только большие суда мочно делати, но и корабли
большие. И мочно ходити в Китай и в Японский остров. Да и сверх того мочно
сыскати и другие острова, которые еще на свете не знатны и никто не проведал,
для того, что по Северному морю плавати нельзя и из Восточного также не
проведано".26 Это писал Спафарий в Москве в 1678 г., до потери Амура по
Нерчинскому договору (1689). Взгляды Спафария не были забыты - его работа
распространялась в рукописях как XVII, так и XVIII в.27 Очень возможно, что
часть сведений его попала в печать начала XVIII в. Витсен был в отношениях со
Спафарием и жаловался в письмах к Лейбницу, что Спафарий боится давать точные
сведения,28 считаясь с опасливостью московского правительства. Витсен же обратил
впервые внимание и на указание Марко Поло.29 Он не был очень высокого мнения о
знании китайцами северных областей Азии, находил в связи с вопросом о соединении
Азии с Америкой, - что оно ничтожно.30
Несомненно, если Витсен мог знать результаты посольства Спафария, то тем более
они должны были быть известны в Москве, где служил в Посольском приказе Н.
Спафарий. Еще яснее указания местных сибирских обывателей.
Мы имеем целый ряд. ясных и точных указаний на знакомство местных людей с
возможностью объехать морским путем Азию. Очень возможно, что Дежнев не был
единственным, и другие безвестные промышленники проходили тем же путем. И его
донесение сохранилось случайно: он говорил о проходе между прочим, указывая на
открытые им залежи моржовой кости на Анадыре.
Сведения местных людей проникали даже в среду любознательных русских людей
московского общества того времени и через них входили в научную среду Запада,
наносились на местные самодельные карты или отражались на картах
ученых-географов Запада. Еще в 1525 г. Павел Иовий со слов русского посла к папе
Клименту VII, по-видимому образованного и бывалого, какого-то Дмитрия [33],
указывал, что Россия окружена океаном, по которому, держась правого берега,
можно доехать до Китая.31 Так, один из западноевропейских писателей о России
XVII в., I Авриль,32 передает свой разговор 1686 г. со смоленским воеводой,
который указывал, что между Америкой и Азией лежит большой остров и что этим
путем Америка могла населиться из Азии. По-видимому, часть сведений об Америке
шла через чукчей: по их именам назывались области Америки, которые указывались
на самодельных русских картах [34], например на интересном чертеже 1720 г.
безграмотного казацкого офицера Шестакова (ум. 1730) 33 или на карте дворянина
Львова в Якутске, которые были в руках Миллера [35]. Эти показания попали уже в
1730 г. в литературу на карте Страленберга, приложенной к его сочинению о
Сибири, получившему большую известность. Он писал на этой карте об устье Колымы:
"Отсюда русские... с большими трудами и опасностью жизни прошли в Камчатскую
область" (Hie Rutheni ab initis per moles glaciales quae flante Borea ad
littora, flanteque Austro versus mare iterum palantur magno labore etvitae
deserimial transvecti sunt ad Regionem Komtshatkam).34 Указание на эти поездки и
открытия есть и в тексте.35
Пленный шведский офицер Страленберг прожил 13 лет в Тобольске и собирал там
сведения отовсюду. Часть данных на его карте принадлежит не ему, но
ученому-натуралисту Мессершмидту, посланному в 1717 г. в Сибирь Петром Великим.
Сохранились известия, что при Петре и местной властью собирались сведения о
северо-восточных странах Сибири и местах, лежащих за Сибирью. Так, в 1710 г.
взята сказка о поездках Т. Стадухина на восток от Колымска; она сохранялась в
делах Якутской воеводской канцелярии и впервые опубликована в 1742 г. В 1718 г.
собирал сведения в Анадыре от чукчей отправленный туда губернатором князем
Гагариным подьячий (в капитанском ранге) П. Татаринов. Татаринов указывал на
нахождение против Чукотского мыса большого острова, земли с большими реками,
лесами, густонаселенной, богатой соболями. Наряду с этим Татаринов сообщает и о
нахождении там хвостатых людей и людей с птичьими , ногами...36
И все же донесением Татаринова, как увидим, пользовался Беринг, как пользовался
он и его спутники и всеми другими показаниями, собранными в Сибири. На основании
их Беринг в 1725 г. писал из Енисейска в Адмиралтейств-коллегию: "Великим коштом
крепко станет экспедиция: Сафонов и Шестаков ведают, каков тракт; а ежели б
определено было итти с устья Колымы до Анадыра, где всемерно пройти возможность
надеюсь, о чем новые Азийские карты свидетельствуют и жители сказывают, что преж
сего сим путем хаживали, то могло бы быть исполнено желаемое с меньшим
коштом..."37 По-видимому, его предложение не встретило сочувствия в Петербурге.
Таким образом, несомненно, поездка Дежнева или аналогичные ей поездки других на
местах не были забыты. Предание о них было живо в это время в Сибири и сыграло
свою большую - психологическую - роль в путешествии Беринга.
Но имя Дежнева здесь нигде не названо. Его впервые открыл академик Миллер,
бывший в Сибири в связи со второй экспедицией Беринга. В 1736 г. им была найдена
часть донесений Дежнева в Якутском архиве и опубликована сперва в 1742 г.38 и
более подробно только в 1758 39 в изданиях Петербургской Академии наук, через
104 года после путешествия Дежнева. Значение этого путешествия долго не
признавалось современниками Миллера. Гмелин, говоря о его поездке, не называет в
1752 г. даже имени Дежнева и пишет о поездке так: Es sind sogs Spuren vorhanden,
dass ein Keri mit einem Schifflein, das nicht vis grosser als ein, Schifferkahn
gewesen, von Kolyma der Tschuketschoi nc vorbei und bis nach Kaintschatka
gekommen ist".40 Значение Дежнев в XVIII в. правильно оценили только Миллер и
Ломоносов.41 Кун, выдвинувший работы Беринга, совершенно не упоминал о
Дежневе.42 Его офицеры сомневались в существовании этого казака и его поездки. И
в XIX в. значение плавания Дежнева долго не признавалось, и лишь в 1890 г.,
через 252 года после этой поездки, были напечатаны Оглоблиным документы,
несомненно подтверждающие поездку Дежнева.43
Семен Иванович Дежнев,44 по-видимому, родом из Великого Устюга [36], является
одним из тех энергичных, предприимчивых людей, которые - с небольшими средствами
и в исключительно суровой обстановке - захватили и связали с Московским царством
Сибирь. Вся его жизнь полна лишений, борьбы с природой и инородцами. Он был
одновременно служилый человек и промышленник - занимался торговлей. Прежде чем
он попал в Нижнеколымск, он служил в Тобольске, Енисейске, Якутске. Уже в 1639
г. он был "приказным", "начальным человеком", т. е. не бы простым, рядовым
казаком <...> Мотивами его поведения являлись нажива, сознание государственного
служения и любовь к свободной, вольной жизни вне рамок цивилизованного,
стесняющего личную свободу государства. В этой борьбе вырабатывались крупные
люди и сильные характеры. Здесь создавалось то коллективное знание, которое
является формой ее сознательной научной работы толпы и в благоприятный момент
может входить или оказать влияние на научную мысль. Ибо в суровой борьбе с
природой и людьми изощрялась наблюдательность этих людей и подымалось в их душе
глубокое чувство природы.
Сам Дежнев совершенно не понимал значения своего открытия. Едва ли он имел
какое-нибудь понятие об Америке, как не имели о ней представления в большинстве
московские воеводы, дьяки, не говоря уж о более мелких чиновниках старого
русского царства, с которыми ему приходилось сталкиваться. В своих челобитьях,
через 15-20 лет после своего путешествия, Дежнев почти не упоминает об открытом
им морском пути [37]. В московской службе были признаны его заслуги - открытие и
завоевание богатой моржовой костью Анадырки.45 Но уже в 1650 г., через год после
морского прихода Дежнева, был открыт относительно удобный сухопутный путь
московскими служилыми людьми, сперва С. Моторою, потом Т. Стадухиным, который
сперва пытался пойти путем Дежнева, был его врагом, приписывал себе открытие
"Большого Носа" - оконечности Азии. Стадухин оставил по себе имя открытием
Колымы.46 Этот сухопутный путь - волоком - исследовался сибирскими воеводами, и
в этих исследованиях участие принимал сам Дежнев.47
Морской путь Дежнева был забыт и оставлен, и едва ли можно счесть это
практической ошибкой. Этот путь был опасен. Дежнев прошел Берингов пролив
благодаря исключительно благоприятным [ледовым] условиям лета 1648 г.: море было
свободно от льда! [38].
Дежнев не являлся инициатором предприятия и не стоял одиноко в своих
стремлениях. С 1638 г., когда енисейский казачий десятник Е. Буза открыл Яну,48
русские неуклонно продвигались вдоль берега все дальше на восток [39]. Уже в
1641 г. Дежнев был на Яне, а в 1642 г. по Индигирке выплыл в Студеное море. В
1646 г. мезенеп И. Игнатьев с компанией пытался пройти в Анадырь; ему не удалось
проникнуть далеко, и он вернулся назад (с Чаунской губы). Однако он привез
ценную моржовую кость и указания на ее нахождение дальше, у Анадыря. Уже в
следующем, 1647 г., в июне, Ф. Алексеев [40], приказчик московского гостя А.
Усова, снаряжает экспедицию в Нижнеколымск, и к ней в качестве
правительственного надсмотрщика был откомандирован "служилый человек" С. Дежнев.
Экспедиция была неудачна, вернулась назад, и в следующем, 1648 г. она
отправилась вновь, причем материально в ней участвовал не только гость Усов, но
и Дежнев. Они вышли в июне 1648 г. на 6 кочах [41]. Кочи, обычный в то время
сибирский тип морских судов, вероятно, перешли сюда из Беломорского побережья.49
Это были нередко плохо построенные плоскодонные с одной палубой суда (они
достигали 12 сажень длины). Они все были построены из дерева; даже гвозди были
деревянные. Ближе знавший их - в середине XVIII в. - академик Фишер пишет о них:
"Европеец едва отважился бы идти на таких худых судах по морю, с которого
никогда лед не сходит. Между тем архангелогородцы в прежние времена не знали ни
о каких других морских судах и ходили на них в Мезень, в Пустозеро, да и на
Новую Землю"50 [42]. На них шли русские по Студеному морю - Ледовитому океану,
идя вдоль берегов. На них и Дежнев впервые действительно обошел в середине
сентября Азию и вышел из Ледовитого в Тихий океан. Но какой ценой! Из кочей ни
один не сохранился. "Прошед Анадырское устье, судом божиим те наши все кочи море
разбило", - говорит Дежнев в 1662 г. Из 90 человек команды в живых осталось
всего 12!51 "А я, холоп твой, - пишет Дежнев в челобитной царю Алексею, - на
Анадыр-реку доволокся всего двенадцатью человеки, и с теми достальными своими
товарищи, не хотя голодною смертью померети, ходил я, холоп твой, в поход к
Канаульским и к Ходынским не к ясачным мужикам".52 Сам Дежнев сознавал, что
прошел случайно. В 1653 г. из Анадырского острога он не решился отправить
государеву казну (моржовую кость и меха) морским путем, так как судно не было
хорошо снаряжено, а "иноземцы говорят: не по вся-де годы льды от берегов относит
в море...".53
Дальнейшая судьба Дежнева малоизвестна. В Анадырском остроге он являлся
начальником до 1659 г., собирая моржовую кость, меха, ведя мелкую борьбу с
туземцами. Позже он бывал в Якутске и в Москве и в вознаграждение за свои
заслуги в 1665 г. был сделан Якутским казачьим атаманом. Наши сведения о нем
прерываются на 1672 г., и его дальнейшая судьба неизвестна. В той же челобитной
1662 г., о которой я говорил раньше, он так характеризует свою сибирскую службу:
"А холоп твой, пошед из Енисейского острогу, служил тебе, великому государю,
всякие твои государевы службы и твой государев ясак сбирал на великой реке Лене
и по иным дальним сторонним рекам в новых местах - на Яне, и на Осмоконе, и на
Индигирке, и на Алазейке, и на Колыме, и на Анадыри - реках - без твоего
государева денежного хлебного жалования, своими подъемы. И будучи же на тех
твоих государевых службах, в те многие годы всякую нужу и бедность терпел
сосновую и лиственную кору ел и всякую скверну принимал - двадцать один год".54
Дежнев умер, не сознавая выпавшего ему на долю исторического дела. Прошло больше
двух столетий - 230 лет - после него, прежде чем Норденшельду на "Веге" в
1878-1879 гг. удалось счастливо пройти не только его путем, но сделать его как
часть еще более трудного пути, из Атлантического океана в Тихий.55 Другие
попытки были неудачны.
По-видимому, в XVIII столетии одному энергичному русскому купцу Шалаурову из
Иркутска удалось с устьев Лены пройти счастливо Берингов пролив, но он погиб на
зимовке у мыса Шелагского, где позже были найдены его останки. Шалауров пытался
пройти с устья Лены Камчатку в 1761-1763 гг.; он потерпел неудачу среди тяжелых
лишений, в борьбе с суровой природой. Потеряв все средства в этой экспедиции, он
уехал в Москву и, набрав нужные деньги, в 1766 г. вновь отправился в
путешествие, из которого ему не было суждено вернуться. С другой стороны, еще в
1820-х годах, до Норденшельда, Шишмарев из Берингова пролива прошел до мыса
Сердце-Камень у входа в Ледовитый океан. Путь Дежнева был забыт и не дал прямых
данных для решения вопроса о соединении Азии с Америкой, который был чужд
русским людям или русской государственной власти XVII столетия.
А когда позже, через 50-60 лет, при Петре, он был поставлен на разрешение -
время резко изменилось. Русским людям пришлось решать ее в другой обстановке.
Для этого не нужно было повторять путь Дежнева.
Пользуясь новыми для русских приемами астрономического определения местностей,
решить вопрос о границе Азии и Америки можно было и без полного обхода
Азиатского материка. Беринг, несомненно, в общем разрешил эту задачу, хотя
проливом, названным Куком его именем,56 и не вышел в Ледовитый океан:
существование моря к северу от его пути было выведено им из расспросов чукчей,
из подходов к морю с суп русских землепроходцев. Только через 50 лет после него
и через 130 лет после Дежнева Кук и Клерк вышли в Ледовитый океан, пройдя пролив
Беринга. Но и их путь не казался решением вопроса. Еще в XIX в. ученые-географы
считали возможным соединение Азии и Америки севернее широты, достигнутой Клерком
в 1778 г. Это допустил, например, один из спутников Кука и Клерка, Верней, в
1819 г.,57 так как в это время еще не было сплошной съемки всех берегов Азии от
Ледовитого океана до Тихого. Такая съемка, исключавшая всякую возможность
сомнения была дана лишь после 1820 г. экспедицией барона Врангеля и Анж
..................................................................
(оборван текст - нужно досканировать).
4.2 Экспедиция Беринга
Уже в 1719 г. Петр Великий, послав геодезистов Евреинова и Лужина на Камчатку и
на отыскивание лежащих в море островов, поставил им на решение вопрос: "Сошлась
ли Азия с Америкой?" Может быть, одновременно или раньше сделана была им попытка
пройти морем в Сибирь из Архангельска.58
Но мысль Петра к этим вопросам направлялась гораздо раньше. Мы уже видели, что
этот вопрос стоял на первом месте среди географических вопросов, побуждавших
многих современников ждать его разрешения от новой России. Его ставил уже в 1697
г. Лейбниц в одной из записок, составленных им для приближенных Петра, должно
быть, Лефорта,59 его же касался он в 1711 г. в переписке с Брюсом,60 несомненно
обсуждал его с Петром Великим при свидании в Пирмонте в 1716 г.61 Сохранилось
известие, что в 1717 г. побуждали Петра к научному разрешению этого вопроса его
голландские друзья.
Однако Петр действовал здесь отнюдь не из-за одних научных соображений - это не
было в его характере.
Его побуждали к этому вопросы государственной пользы и выгоды. Он должен был
знать, что находится за пределами его царства и нет ли на дальнем Востоке
удобного морского пути в те страны, которые давно привлекали к себе внимание
всех энергичных морских народов.
Прежде всего Петру надо было точно и ясно выяснить положение своего государства
в мировой сфере возможностей. То, что ясно нам теперь, тогда было неизвестно.
Экспедиция Евреинова и Лужина явилась продолжением аналогичных попыток,
сделанных раньше. Еще в 1710 г. шли приказания в Охотск - исследовать морским
путем прилежащие острова, и из Охотска казак Соколов достиг морем Камчатки.62
Сохранились известия об отдельных более или менее удачных поездках И. П.
Козыревского, пленных шведов - Г. Буша, А. Молина, дворянина Сорокоумова.63
Герье указывает Вагина и Пермякова, достигших какого-то острова (1711 г.),
казака Крупышева, который был заброшен в Америку до Гвоздева.
Наибольшее значение имела экспедиция И. П. Козыревского.64 Козыревский - сын
якутского казака, внук поляка - в 1712-1713 гг. открыл Курильские острова.
Сохранились известия, что Козыревский предпринял эту морскую поездку, чтобы
загладить свое участие в восстании против В. Атласова в 1711 г. на Камчатке, где
Атласов был убит. На Камчатке Козыревский был по крайней мере 10 лет, с 1701 г.
Козыревский имел поручение не только отыскать неизвестные острова, но и узнать о
Японии. По возвращении из экспедиции он постригся в монахи в построенной им на
Камчатке пустыни. Он сам говорит об этой поездке:
"В 1713 году до монашества своего посылай я был за проливы против Камчатского
носа, для проведания островов и Японского государства, также новых землиц всяких
народов; следовал туда мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и
якорей. На ближних островах живут самовластные иноземцы, которые не сдавшись на
сговор наш, дрались с нами: они в воинском деле жестоки и имеют сабли, копья и
луки со стрелами. Милостью господа бога и счастием его императорского величества
мы оных иноземцев имали в полон и брали их платье шелковое, и дабинное, и
кропивное и золото".65 При поездке в Тобольск с донесением и по делам монастыря
Козыревский был задержан в Якутске местным архимандритом Феофаном, не отпущен в
Тобольск и был занят делами различных монастырей епархии. Лишь в 1730 г.
Козыревскому удалось выбраться в Москву, по-видимому, в связи с подготовлявшейся
Великой Сибирской экспедицией. Здесь Козыревский дал ряд сведений о Японии,
прибрежных островах и Камчатке. После 1730 г. сведения о Козыревском исчезают. В
его истории многое остается темным, так как сохранились, например, указания, что
он получал инструкции от Петра. Его сведения, несомненно, сыграли крупную роль в
подготовке экспедиции Беринга, которому Козыревский доставил докладную записку.
Все эти экспедиции Петра имели практическую цель. Едва ли можно сомневаться, что
ею было искание золота или серебра. В этих поездках видим мы отдаленный отзвук
той легенды о богатых золотом и жемчугом островах Зипангу (Японии), лежащих за
морем, за Китаем, которая была в XIV столетии принесена в Европу Марко Поло и
служила вековой приманкой великих путешествий XV-XVIII столетий, сделала больше
для географических открытий, чем какие бы то ни было другие, более реальные
интересы.
Созданная капризом истории легенда о Зипангу есть одна из тех форм человеческого
мечтания о силе, счастье и могуществе, которые сыграли и, может быть, играют в
истории научных исканий крупную роль. Они заставляют напрягать волю, подыматься
мысль. Проходят поколения упорных стремлений, пока человек убеждается в
призрачности сверкающей перед ним цели. Но попутно при этих исканиях делаются
великие открытия, и под их влиянием, за их реальным содержанием более или менее
быстро блекнет и теряется вызвавший эти открытия призрак.
Такую роль в астрономии играли гороскопы, в химии - искания философского камня и
эликсира жизни, в физике - задания магии, в математике - задача квадратуры
круга. Такую роль в открытиях географии играли различные причудливые легенды,
одной из которых была легенда о Зипангу. Она получила в глазах европейцев нового
времени большее значение, чем придавал ей Марко Поло, передававший
преувеличенные рассказы о богатстве Японии, которые были распространены при
дворе монгольских владык Китая, пытавшихся завоевать Зипангу.66
За золотом Китая и Зипангу шел еще Колумб. За ним стремились все те испанские,
английские, голландские, французские моряки и искатели приключений, которые
подымались с юга в Тихий океан или пытались проникнуть в него с севера. Легенда
эта имеет свою многовековую историю, на которой здесь нет возможности
останавливаться. Никакого реального основания она не имела, так как в этих
странах - в Японии и Китае, как мы знаем теперь, было мало золота. То золото,
которое здесь циркулировало, было собрано вековой охраной в замкнутой культурной
области. Оно было ничтожно по сравнению с теми его запасами, которые были позже,
уже в XIX столетии, найдены в странах, быстро проходимых в стремлении к
призракам красивой легенды.
И Петр в поисках золота искал его не там, где оно было. Петр внимательно следил
за событиями в Средней Азии и был о них хорошо осведомлен:67 Его интересовала
Индия, песочное золото, шедшее из Бухарин и внутренних провинций Азии. За
золотом он посылал князя Бековича-Черкасского в Хиву, в экспедицию, кончившуюся
печально не по вине Петра, и почти одновременно с той же целью, в 1715 г., по
направлению к Восточному Туркестану, к Яркенду, был двинут Бухгольц с военной
силой. Как известно, и эта экспедиция кончилась неудачей. Однако она привела к
занятию степных областей Западной Сибири. Обе экспедиции были эпизодами, но
мысль не была оставлена, и, как мы увидим, географическая разведочная,
подготовительная работа продолжалась и в областях Каспия, и в областях
азиатских, прилегавших к Западной Сибири. Стремление в Индию с суши было для
Петра проявлением такого же морского стремления западноевропейских государств, с
той же целью и с теми же стремлениями государственной выгоды.
Создав флот, Петр стремился к тому же и морем. Он думал искать золото в странах
Тихого океана. Одним из предсмертных, неисполненных его распоряжений была
экспедиция за золотом в Мадагаскар. Смерть его застала корабли готовыми к
отплытию. Ту же цель преследовал Петр и на дальнем востоке своих владений.
Соймонов в 1728 г. вспоминал разговор свой с Петром на Каспии (вероятно, в 1722
г.), когда он указал Петру: "А как Вашему Величеству известно, сибирские
восточные места и особенно Камчатка от всех тех мест (Восточной Индии) и
Японских, и Филиппинских островов, до самой Америки по западному берегу остров
Калифорния, уповательно от Камчатки не в дальнем расстоянии найтиться может; и
потому много способнее и безубыточнее российским мореплавателям до тех мест
доходить возможно было, против того сколько ныне европейцы почти целые полкруга
обходить принуждены. Те мои слова Его Величество прилежно все слушать изволил;
но как скоро я речь мою окончил, так скоро мне изволил сказать: "Слушай, я то
все знаю, да не ныне, да то далеко".68 Продолжать разговор на эту тему Петр
Соймонову не дал, но перевел на другое, спросил, был ли он в Астрабадском
заливе, и затем сказал: "Знаешь ли, что от Астрабада до Балха и Водокшана
(Бадакшана) и на верблюдах только 12 дней ходу? А там во всей Бухарии средина
всех восточных коммерций. И видишь ты горы? Ведь и берег подле оных до самого
Астрабада простирается: и тому пути никто помешать не может".
В этой обстановке началось стремление морем на восток. В указе Евреинову и
Лужину было сказано: "Ехать вам до Тобольска, и от Тобольска, взяв провожатых,
ехать до Камчатки и далее, куда вам указано, и описать тамошние места: сошлася
ли Америка с Азией, что надлежит дело тщательно сделать, не только Зюд и Норд,
но и Ост и Вест, и все на карте исправно поставить..."69 Здесь бросается в глаза
указание ехать "куда вам указано" - намек на тайное поручение. По-видимому,
Евреинову и Лужину было поручено убедиться в существовании какого-то минерала,
который, по указанию (1712-1713 гг.) И. П. Козыревского, добывался японцами па
Курильских островах. Ибо в сохранившемся описании поездки Евреинова и Лужина
видно, что, рискуя всем, вопреки требованиям капитана судна они считали себя
обязанными высадиться на одном из Курильских островов. После его посещения, что
было сопряжено с приведением судна в негодное состояние, они считали свою миссию
законченной и вернулись назад. Вероятно, Козыревский имел указания на остров
Медный, позже открытый и изученный русскими, на берегу которого в XVIII в.
находили большое количество самородной меди.
Через несколько лет, незадолго перед смертью, Петр вновь вернул к решению
поставленной в 1717 г. географической задачи. На этот раз в 1724 г., во главе ее
был поставлен находившийся на русской службе датский моряк Беринг.70 В
собственноручной записке от 5 января 1725 написанной за три недели до смерти,
Петр писал: "Надлежит на Камчатке или в другом месте сделать один или два бота с
палубами. На от ботах возле земли, которая идет на Норд и по чаянию, понеже оной
конца не знают, кажется, что та земля часть Америки. И для того искать где оная
сошлась с Америкой, и чтоб доехать до какого города европейских владений или,
ежели увидят какой корабль европейский, проведать от него, как оной кюст
называют, и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинною
ведомость и, поставя на карту, приезжать сюда...".71
Задача поставлена была ясно и просто: Петр искал с севера тот путь, к которому
европейцы подходили с юга. Он хотел соединиться Европой, с новой открывающейся
перед нами культурой не только с запада, но и с востока.72
Экспедиция под начальством Беринга, при офицерах Шпанберге73 Чирикове,74 мичмане
Чаплине, ведшем журнал путешествия,75 выехала из Петербурга частью незадолго
перед смертью Петра Великого частью сейчас после его смерти, в начале 1725 г.76
Однако дальнейшее снаряжение ее потребовало много времени. Из Камчатки бот
Беринга "Святой Гавриил" мог выйти только 20 июля 1728 г., т. е. через 3.5 года.


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]