Начну с того, что было мне всего семнадцать годочков,
когда я на службу явился, и вот уже скоро тридцать
лет стукнет моему служебному поприщу. Ну, нечего сказать,
износил я вицмундиров довольно; возмужал, поумнел,
людей посмотрел; пожил, могу сказать, что пожил на
свете, так, что меня хотели даже раз к получению креста
представить. Вы, может быть, не верите, а я вам, право,
не лгу. Так что же, маточка,- нашлись на все это злые
люди! А скажу я вам, родная моя, что я хоть и темный
человек, глупый человек, пожалуй, но сердце-то у меня
такое же, как и у другого кого. Так знаете ли, Варенька,
что сделал мне злой человек? А срамно сказать, что он
сделал; спросите - отчего сделал? А оттого, что я смирненький,
а оттого, что я тихонький, а оттого, что добренький!
Не пришелся им по нраву, так вот и пошло на меня.
Сначала началось тем, что, <дескать, вы, Макар Алексеевич,
того да сего>; а потом стало - <что, дескать, у Макара
Алексеевича и не спрашивайте>. А теперь заключили
тем, что, <уж конечно, это Макар Алексеевич!>. Нет,
маточка, видите ли, как дело пошло: все на Макара Алексеевича;
они только и умели сделать, что в пословицу
ввели Макара Алексеевича в целом ведомстве нашем. Да
мало того, что из меня пословицу и чуть ли не бранное
слово сделали,- до сапогов, до мундира, до волос,до фигуры
моей добрались: все не по них, все переделать нужно!
И ведь это все с незапамятных времен каждый божий
день повторяется. Я привык, потому что я ко всему привыкаю,
потому что я смирный человек, потому что я маленький
человек; но, однако же, за что это все? Что я кому
дурного сделал? Чин перехватил у кого-нибудь, что
ли? Перед высшими кого-нибудь очернил? Награждение
перепросил! Кабалу стряпал, что ли, какую-нибудь? Да
грех вам и подумать такое-то, маточка! Ну куда мне все
это? Да вы только рассмотрите, родная моя, имею ли я
способности, достаточные для коварства и честолюбия?
Так за что же напасти такие на меня, прости господи?
Ведь вы же находите меня человеком достойным, а вы не
в пример лучше их всех, маточка. Ведь какая самая наибольшая
гражданская добродетель? Отнеслись намедни
в частном разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая
добродетель гражданская - деньгу уметь зашибить.
Говорили они шуточкой (я знаю, что шуточкой), нравоучение
же то, что не нужно быть никому в тягость собою;
а я никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой;
правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но

44

он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый.
Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я
немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим
горжусь: я работаю, я пот проливаю. Ну что ж тут в самом
деле такого, что переписываю! Что, грех переписывать,
что ли? <Он, дескать, переписывает!> <Эта, дескать,
крыса чиновник переписывает!> Да что же тут бесчестного
такого? Письмо такое четкое, хорошее, приятно смотреть,
и его превосходительство довольны; я для них самые
важные бумаги переписываю. Ну, слогу нет, ведь я
это сам знаю, что нет его, проклятого; вот потому-то я и
службой не взял, и даже вот к вам теперь, родная моя,
пишу спроста, без затей и так, как мне мысль на сердце
ложится... Я это все знаю; да, однако же, если бы все сочинять
стали, так кто же бы стал переписывать? Я вот
какой вопрос делаю и вас прошу отвечать на него, маточка.
Ну, так я и сознаю теперь, что я нужен, что я необходим
и что нечего вздором человека с толку сбивать. Ну,
пожалуй, пусть крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то
эта нужна, да крыса-то пользу приносит, да за крысу-то
эту держатся, да крысе-то этой награждение выходит,-
вот она крыса какая! Впрочем, довольно об этой материи,
родная моя; я ведь и не о том хотел говорить, да так, погорячился
немного. Все-таки приятно от времени до времени
себе справедливость воздать. Прощайте, родная
моя, голубчик мой, утешительница вы моя добренькая!
Зайду, непременно к вам зайду, проведаю вас, моя ясочка.
А вы не скучайте покамест. Книжку вам принесу. Ну,
прощайте же, Варенька.
    Ваш сердечный доброжелатель
    Макар Девушкин.

Июня 20.

    Милостивый государь, Макар Алексеевич!
    Пишу я к вам наскоро, спешу, работу к сроку кончаю.
Видите ли, в чем дело: можно покупку сделать хорошую.
Федора говорит, что продается у ее знакомого какого-то
вицмундир форменный, совершенно новехонький, нижнее
платье, жилетка и фуражка, и, говорят, все весьма дешево;
так вот вы бы купили. Ведь вы теперь не нуждаетесь,
да и деньги у вас есть; вы сами говорите, что есть. Полно-
    аз
45

те, пожалуйста, не скупитесь; ведь это все нужное. Посмотрите-ка
на себя, в каком вы старом платье ходите.
Срам! все в заплатках. Нового-то у вас нет; это я знаю,
хоть вы и уверяете, что есть. Уж бог знает, куда вы его с
рук сбыли. Так послушайтесь же меня, купите, пожалуйста.
Для меня это сделайте; коли меня любите, так ку-
пите.
    Вы мне прислали белья в подарок; но послушайте,
Макар Алексеевич, ведь вы разоряетесь. Шутка ли,
сколько вы на леня истратили,- ужас сколько денег! Ах,
как же вы любите мотать! Мне не нужно; все это было совершенно
лишнее. Я знаю,я уверена,что вы меня любите;
право, лишнее напоминать мне это подарками; а мне тяжело
их принимать от вас; я знаю, чего они вам стоят.
Единожды навсегда - полноте; слышите ли? Прошу вас,
умоляю вас. Просите вы меня, Макар Алексеевич, прислать
продолжение записок моих; желаете, чтоб я их докончила.
Я не знаю, как написалось у меня и то, что у
меня написано! Но у меня сил недостает говорить теперь
о моем прошедшем; я и думать об нем не желаю; мне
страшно становится от этих воспоминаний. Говорить же
о бедной моей матушке, оставившей свое бедное дитя в
добычу этим чудовищам, мне тяжелее всего. У меня сердце
кровью обливается при одном воспоминании. Все это
еще так свежо; я не успела одуматься, не только успокоиться,
хотя всему этому уже с лишком год. Но вы знаете
все.
    Я вам говорила о теперешних мыслях Анны Федоровны;
она меня же винит в неблагодарности и отвергает всякое
обвинение о сообществе ее с господином Быковым!
Она зовет меня к себе; говорит, что я христарадничаю,
что я по худой дороге пошла. Говорит, что если я ворочусь
к ней, то она берется уладить все дело с господином
Быковым и заставит его загладить всю вину его передо
мною. Она говорит, что господин Быков хочет мне дать
приданое. Бог с ними! Мне хорошо и здесь с вами, у доброй
моей Федоры, которая своею привязанностию ко мне
напоминает мне мою покойницу няню. Вы хоть дальний
родственник мой, но защищаете меня своим именем. А их
я не знаю; я позабуду их, если смогу. Чего еще они хотят
от меня? Федора говорит, что это все сплетни, что они
оставят наконец меня. Дай-то бог!

46

В. Д.

Июня 21.

    Голубушка моя, маточка!
    Хочу писать, а не знаю, с чего и начать. Ведь вот как
же это странно, маточка, что мы теперь так с вами живем.
Я к тому говорю, что я никогда моих дней не проводил
в такой радости. Ну, точно домком и семейством меня
благословил господь! Деточка вы моя, хорошенькая!
да что это вы там толкуете про четыре рубашечки-то, которые
я вам послал. Ведь надобно же вам их было - я от
Федоры узнал. Да мне, маточка, это особое счастие вас
удовлетворять; уж это мое удовольствие, уж вы меня
оставьте, маточка; не троньте меня и не прекословьте
мне. Никогда со мною не бывало такого, маточка. Я вот в
свет пустился теперь. Во-первых, живу вдвойне, потому
что и вы тоже живете весьма близко от меня и на утеху
мне; а во-вторых, пригласил меня сегодня на чай один
жилец, сосед мой, Ратазяев, тот самый чиновник, у которого
сочинительские вечера бывают. Сегодня собрание;
будем литературу читать. Вот мы теперь как, маточка,-
вот! Ну, прощайте. Я ведь это все так написал, безо всякой
видимой цели и единственно для того, чтоб уведомить
вас о моем благополучии. Приказали вы, душенька, через
Терезу сказать, что вам шелчку цветного для вышиванья
нужно; куплю, маточка, куплю, и шелчку куплю. Завтра
же буду иметь наслаждение удовлетворить вас вполне.
Я и купить-то где знаю. А сам теперь пребываю
    другом вашим искренним
    Макаром Девушкиным.

Июня 22.

    Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!
    Уведомляю вас, родная моя, что у нас в квартире случилось
прежалостное происшествие, истинно-истинно жалости
достойное! Сегодня, в пятом часу утра, умер у Горшкова
маленький. Я не знаю только от чего, скарлатина,
что ли,была какая-то, господь его знает! Навестил я этих
Горшковых. Ну, маточка, вот бедно-то у них! И какой
беспорядок! Да и не диво: все семейство живет в одной
комнате, только что ширмочками для благопристойности
разгороженной. У них уж и гробик стоит - прос-

47

тенький, но довольно хорошенький гробик; готовый купили,
мальчик-то был лет девяти; надежды, говорят, подавал.
А жалость смотреть на них, Варенька! Мать не плачет,
но такая грустная, бедная. Им, может быть, и легче,
что вот уж один с плеч долой; а у них еще двое осталось,
грудной да девочка маленькая, так лет шести будет с небольшим.
Что за приятность, в самом деле, видеть, что
вот де страдает ребенок, да еще детище родное, а ему и
помочь даже нечем! Отец сидит в старом, засаленном
фраке, на изломанном стуле. Слезы текут у него, да, может
быть, и не от горести, а так, по привычке, глаза гноятся.
Такой он чудной! Все краснеет, когда с ним заговоришь,
смешается и не знает, что отвечать. Маленькая
девочка, дочка, стоит прислонившись к гробу, да такая,
бедняжка, скучная, задумчивая! А не люблю я, маточка,
Варенька, когда ребенок задумывается; смотреть неприятно!
Кукла какая-то из тряпок на полу возле нее
лежит,- не играет; на губах пальчик держит; стоит себе
- не пошевелится. Ей хозяйка конфетку дала; взяла,
а не ела. Грустно, Варенька - а?
    Макар Девушкин.

Июня 25.

    Любезнейший Макар Алексеевич! Посылаю вам вашу
книжку обратно. Это пренегодная книжонка!- и в руки
брать нельзя. Откуда выкопали вы такую драгоценность?
Кроме шуток, неужели вам нравятся такие книжки, Макар
Алексеевич? Вот мне так обещались на днях достать
чего-нибудь почитать. Я и с вами поделюсь, если хотите.
А теперь до свидания. Право, некогда писать более.

В. Д

Июня 26.

    Милая Варенька! Дело-то в том, что я действительно
не читал этой книжонки, маточка. Правда, прочел несколько,
вижу, что блажь, так, ради смехотворства одного
написано,чтобы людей смешить; ну,думаю,оно,должно
быть, и в самом деле весело; авось и Вареньке понравится;
взял да и послал ее вам.
    А вот обещался мне Ратазяев дать почитать чего-нибудь
настоящего литературного, ну, вот вы и будете с

48

книжками, маточка. Ратазяев-то смекает,- дока; сам пишет,
ух как пишет! Перо такое бойкое и слогу пропасть;
то есть этак в каждом слове,- чего-чего,- в самом пустом,
вот-вот в самом обыкновенном, подлом слове, что
хоть бы и я иногда Фальдони или Терезе сказал, вот и
тут у него слог есть. Я и на вечерах у него бываю. Мы табак
курим, а он нам читает, часов по пяти читает, а мы
все слушаем. Объядение, а не литература! Прелесть такая,
цветы, просто цветы; со всякой страницы букет вяжи!
Он обходительный такой, добрый, ласковый. Ну, что
я перед ним, ну что? Ничего. Он человек с репутацией, а
я что? Просто - не существую; а и ко мне благоволит.
Я ему кое-что переписываю. Вы только не думайте, Варенька,
что тут проделка какая-нибудь, что он вот именно
оттого и благоволит ко мне, что я переписываю. Вы сплетням-то
не верьте,маточка,вы сплетням-то подлым не верьте!
Нет, это я сам от себя, по своей воле, для его удовольствия
делаю, а что он ко мне благоволит, так это уж он
для моего удовольствия делает. Я деликатность-то поступка
понимаю, маточка. Он добрый, очень добрый человек
и бесподобный писатель.
    А хорошая вещь литература, Варенька, очень хорошая;
это я от них третьего дня узнал. Глубокая вещь!
Сердце людей укрепляющая, поучающая, и - разное там
еще обо всем об этом в книжке у них написано. Очень хорошо
написано! Литература - это картина, то есть в некотором
роде картина и зеркало; страсти выраженье, критика
такая тонкая, поучение к назидательности и документ.
Это я все у них наметался. Откровенно скажу вам,
маточка, что ведь сидишь между ними, слушаешь (тоже,
как и они, трубку куришь, пожалуй),- а как начнут они
состязаться да спорить об разных материях, так уж тут
я просто пасую, тут, маточка, нам с вами чисто пасовать
придется. Тут я просто болван болваном оказываюсь, самого
себя стыдно, так что целый вечер приискиваешь, как
бы в общую-то материю хоть полсловечка ввернуть, да
вот этого-то полсловечка как нарочно и нет! И пожалеешь,
Варенька, о себе, что сам-то не того да не так; что,
по пословице - вырос, а ума не вынес. Ведь что я теперь
в свободное время делаю? Сплю, дурак дураком. А то бы
вместо спанья-то ненужного можно было бы и приятным
заняться; этак сесть бы да и пописать. И себе полезно
и другим хорошо. Да что, маточка, вы посмотрите-ка
только, сколько берут они, прости им господь! Вот хоть
бы и Ратазяев,- как берет! Что ему лист написать? Да

49

он в иной день и по пяти писывал, а по триста рублей,
говорит, за лист берет. Там анекдотец какой-нибудь или
из любопытного что-нибудь - пятьсот, дай не дай, хоть
тресни, да дай! а нет - так мы и по тысяче другой раз в
карман кладем! Каково, Варвара Алексеевна? Да что!
Там у него стишков тетрадочка есть, и стишок все такой
небольшой,- семь тысяч, маточка, семь тысяч просит,
подумайте. Да ведь это имение недвижимое, дом капитальный!
Говорит, что пять тысяч дают ему, да он не берет.
Я его урезониваю, говорю - возьмите, дескать, батюшка,
пять-то тысяч от них, да и плюньте им,- ведь деньги
пять тысяч! Нет, говорит, семь дадут, мошенники.
Увертливый, право, такой!
    А что, маточка, уж если на то пошло, так я вам, так
и быть, выпишу из <Итальянских страстей> местечко. Это
у него сочинение так называется. Вот прочтите-ка, Варенька,
да посудите сами.
    <...Владимир вздрогнул,и страсти бешено заклокотали
в нем, и кровь вскипела...
    - Графиня,- вскричал он,- графиня! Знаете ли вы,
как ужасна эта страсть, как беспредельно это безумие?
Нет, мои мечты меня не обманывали! Я люблю, люблю
восторженно, бешено, безумно! Вся кровь твоего мужа
не зальет бешеного, клокочущего восторга души моей!
Ничтожные препятствия не остановят всеразрывающего,
адского огня, бороздящего мою истомленную грудь. О Зинаида,
Зинаида!..
    - Владимир!..- прошептала графиня вне себя, склоняясь
к нему на плечо...
    - Зинаида!- закричал восторженный Смельский.
    Из груди его испарился вздох. Пожар вспыхнул ярким
пламенем на алтаре любви и взбороздил грудь несчастных
страдальцев.
    - Владимир!..- шептала в упоении графиня. Грудь
ее вздымалась, щеки ее багровели, очи горели...
    Новый, ужасный брак был свершен!
    Через полчаса старый граф вошел в будуар жены своей.
    - А что, душечка, не приказать ли для дорогого гостя
самоварчик поставить? - сказал он, потрепав жену по
щеке>.
    Ну вот, я вас спрошу, маточка, после этого - ну, как
вы находите? Правда, немножко вольно, в этом спору нет,
но зато хорошо. Уж что хорошо, так хорошо! А вот, по-

50

звольте, я вам еще отрывочек выпишу из повести <Ермак
и Зюлейка>.
    Представьте себе, маточка, что казак Ермак, дикий и
грозный завоеватель Сибири, влюблен в Зюлейку, дочь
сибирского царя Кучума, им в полон взятую. Событие
прямо из времен Ивана Грозного, как вы видите. Вот разговор
Ермака и Зюлейки:
    <-Ты любишь меня, Зюлейка! О, повтори, повтори!..
    - Я люблю тебя, Ермак,--прошептала Зюлейка.
    - Небо и земля, благодарю вас! я счастлив!.. Вы дали
мне все, все, к чему с отроческих лет стремился взволнованный
дух мой. Так вот куда вела ты меня, моя звезда
путеводная; так вот для чего ты привела меня сюда,
за Каменный Пояс! Я покажу всему свету мою Зюлейку,
и люди, бешеные чудовища, не посмеют обвинять меня!
О, если им понятны эти тайные страдания ее нежной души,
если они способны видеть целую поэму в одной слезинке
моей Зюлейки! О, дай мне стереть поцелуями эту
слезинку, дай мне выпить ее, эту небесную слезинку...
неземная!
    - Ермак,- сказала Зюлейка,- свет зол, люди несправедливы!
Они будут гнать, они осудят нас, мой милый
Ермак! Что будет делать бедная дева, взросшая среди
родных снегов Сибири, в юрте отца своего, в вашем
холодном, ледяном, бездушном, самолюбивом свете? Люди
не поймут меня, желанный мой, мой возлюбленный!
    - Тогда казацкая сабля взовьется над ними и свистнет!-
вскричал Ермак, дико блуждая глазами>.
    Каков же теперь Ермак, Варенька, когда он узнает,
что его Зюлейка зарезана. Слепой старец Кучум, пользуясь
темнотою ночи, прокрался, в отсутствие Ермака, в
его шатер и зарезал дочь свою, желая нанесть смертельный
удар Ермаку, лишившему его скипетра и короны.
    <- Любо мне шаркать железом о камень!- закричал
Ермак в диком остервенении, точа булатный нож свой о
шаманский камень.- Мне нужно их крови, крови! Их
нужно пилить, пилить, пилить!!!>
    И после всего этого Ермак, будучи не в силах пережить
свою Зюлейку, бросается в Иртыш, и тем все кон-
чается.
    Ну, а это, например, так, маленький отрывочек, в шуточно-описательном
роде, сооственно для смехотворства
написанный:
    <Знаете ли вы Ивана Прокофьевича Желтопуза? Ну,
вот тот самый, что укусил за ногу Прокофия Ивановича.

51

Иван Прокофьевич человек крутого характера, но зато
редких добродетелей; напротив того, Прокофий Иванович
чрезвычайно любит редьку с медом. Вот когда еще была
с ним знакома Пелагея Антоновна... А вы знаете Пелагею
Антоновну? Ну, вот та самая, которая всегда юбку
надевает наизнанку>.
    Да ведь это умора, Варенька, просто умора. Мы со
смеху катались, когда он читал нам это. Этакой он, прости
его господи! Впрочем, маточка, оно хоть и немного затейливо
и уж слишком игриво, но зато невинно, без малейшего
вольнодумства и либеральных мыслей. Нужно
заметить, маточка, что Ратазяев прекрасного поведения и
потому превосходный писатель, не то что другие писа-
тели.
    А что, в самом деле, ведь вот иногда придет же мысль
в голову... ну что, если б я написал что-нибудь, ну что
тогда будет? Ну вот, например, положим, что вдруг, ни
с того ни с сего, вышла бы в свет книжка под титулом -
<Стихотворения Макара Девушкина>! Ну что бы вы тогда
сказали, мой ангельчик? Как бы вам это представилось
и подумалосъ? А я про себя скажу, маточка, что как
моя книжка-то вышла бы в свет, так я бы решительно
тогда на Невский не смел бы показаться. Ведь каково это
было бы, когда бы всякий сказал, что вот де идет сочинитель
литературы и пиита Девушкин, что вот, дескать, это
и есть сам Девушкин! Ну что бы я тогда, например, с моими
сапогами стал делать? Они у меня, замечу вам мимоходом,
маточка, почти всегда в заплатках, да и подметки,
по правде сказать, отстают иногда весьма неблагопристойно.
Ну что тогда б было, когда бы все узнали, что вот
у сочинителя Девушкина сапоги в заплатках! Какая-нибудь
там контесса-дюшесса узнала бы, ну что бы она-то,
душка, сказала? Она-то, может быть, и не заметила бы;
ибо, как я полагаю, контессы не занимаются сапогами, к
тому же чиновничьими сапогами (потому что ведь сапоги
сапогам рознь), да ей бы рассказали про все, свои бы
приятели меня выдали. Да вот Ратазяев бы первый выдал;
он к графине В. ездит; говорит, что каждый раз бывает
у ней, и запросто бывает. Говорит, душка такая она,
литературная, говорит, дама такая. Петля этот Ратазяев!
    Да, впрочем, довольно об этой материи; я ведь это все
так пишу, ангельчик мой, ради баловства, чтобы вас потешить.
Прощайте, голубчик мой! Много я вам тут настрочил,
но это собственно оттого, что я сегодня в самом
веселом душевном расположении. Обедали-то мы все
вместе сегодня у Ратазяева, так (шалуны они, маточка!)
пустили в ход такой романеи... ну да уж что вам писать
об этом! Вы только смотрите не придумайте там чего про
меня, Варенька. Я ведь это все так. Книжек пришлю, непременно
пришлю... Ходит здесь по рукам Поль де Кока
одно сочинение, только Поль де Кока-то вам, маточка, и
не будет... Ни-ни! для вас Поль де Кок не годится. Говорят
про него, маточка, что он всех критиков петербургских
в благородное негодование приводит. Посылаю вам
фунтик конфеток,- нарочно для вас купил. Скушайте, душечка,
да при каждой конфетке меня поминайте. Только
леденец-то вы не грызите, а так пососите его только,
а то зубки разболятся. А вы, может быть, и цукаты любите?
- вы напишите. Ну, прощайте же, прощайте. Христос
с вами, голубчик мой. А я пребуду навсегда
вашим вернейшим другом
    Макаром Девушкиным.

Милостивый государь,
    Макар Алексеевич!

Июня 27.

    Федора говорит, что если я захочу, то некоторые люди
с удовольствием примут участие в моем положении и
выхлопочут мне очень хорошее место в один дом, в гувернантки.
Как вы думаете, друг мой,- идти или нет? Конечно,
я вам тогда не буду в тягость, да и место, кажется, выгодное;
но, с другой стороны, как-то жутко идти в незнакомый
дом. Они какие-то помещики. Станут обо мне
узнавать, начнут расспрашивать, любопытствовать - ну
что я скажу тогда? К тому же я такая нелюдимка, дикарка;
люблю пообжиться в привычном угле надолго. Как-то
лучше там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь,
а все-таки лучше. К тому же на выезд; да еще бог
знает, какая должность будет; может быть, просто детей
нянчить заставят. Да и люди-то такие: меняют уж третью
гувернантку в два года. Посоветуйте же мне,Макар Алексеевич,
ради бога, идти или нет? Да что вы никогда сами
не зайдете ко мне? изредка только глаза покажете. Почти
только по воскресеньям у обедни и видимся. Экой же
вы нелюдим какой! Вы точно как я! А ведь я вам почти
родная. Не любите вы меня, Макар Алексеевнч, а мне
иногда одной очень грустно бывает. Иной раз, особенно

53

в сумерки, сидишь себе одна-одинешенька. Федора уйдет
куда-нибудь. Сидишь, думаешь-думаешь,- вспоминаешь
все старое, и радостное, и грустное,- все идет перед глазами,
все мелькает, как из тумана. Знакомые лица являются
(я почти наяву начинаю видеть),- матушку вижу
чаще всего... А какие бывают сны у меня! Я чувствую, что
здоровье мое расстроено; я так слаба; вот и сегодня, когда
вставала утром с постели, мне дурно сделалось; сверх
того, у меня такой дурной кашель! Я чувствую, я знаю,
что скоро умру. Кто-то меня похоронит? Кто-то за гробом.
моим пойдет? Кто-то обо мне пожалеет?.. И вот придется,
может быть, умереть в чужом месте, в чужом доме, в
чужом угле!.. Боже мой, как грустно жить, Макар Алексеевич!
Что вы меня, друг мой, все конфетами кормите?
Я, право, не знаю, откуда вы денег столько берете? Ах,
друг мой, берегите деньги, ради бога, берегите их. Федора
продает ковер, который я вышила;дают пятьдесят рублей
ассигнациями. Это очень хорошо: я думала, меньше
будет. Я Федоре дам три целковых да себе сошью платьице,
так, простенькое, потеплее. Вам жилетку сделаю, сама
сделаю и материи хорошей выберу.
    Федора мне достала книжку-<Повести Белкина>, которую
вам посылаю, если захотите читать. Пожалуйста,
только не запачкайте и не задержите: книга чужая; это
Пушкина сочинение. Два года тому назад мы читали эти
повести вместе с матушкой, и теперь мне так грустно было
их перечитывать. Если у вас есть какие-нибудь книги,
то пришлите мне,-только в таком случае,когда вы их не
от Ратазяева получили. Он, наверно, даст своего сочинения,
если он что-нибудь напечатал. Как это вам нравятся
его сочинения, Макар Алексеевич? Такие пустякн...
Ну, прощайте! как я заболталась! Когда мне грустно, так
я рада болтать, хоть об чем-нибудъ. Это лекарство: тотчас
легче сделается, а особливо если выскажешь все, что
лежит на сердце. Прощайте, прощайте, мой друг!

Маточка, Варвара Алексеевна!

Ваша
    В. Д.

Июня 28.

    Полно кручиниться! Как же это не стыдно вам! Ну
полноте, ангельчик мой; как это вам такие мысли прихо-

54

дят? Вы не больны, душечка, вовсе не больны; вы цветете,
право цветете; бледненьки немножко, а все-таки цветете.
И что это у вас за сны да за видения такие! Стыдно,
голубчик мой, полноте; вы плюньте на сны-то эти, просто
плюньте. Отчего же я сплю хорошо? Отчего же мне ничего
не делается? Вы посмотрите-ка на меня, маточка. Живу
себе, сплю покойно, здоровехонек, молодец молодцом,
любо смотреть. Полноте, полноте, душечка, стыдно. Исправьтесь.
Я ведь головку-то вашу знаю, маточка, чуть
что-нибудь найдет, вы уж и пошли мечтать да тосковать
о чем-то. Ради меня перестаньте, душенька. В люди идти?
- никогда! Нет, нет и нет! Да и что это вам думается
такое, что это находит на вас? Да еще и на выезд! Да
нет же, маточка, не позволю, вооружаюсь всеми силами
против такого намерения. Мой фрак старый продам и в
одной рубашке стану ходить по улицам, а уж вы у нас
нуждаться не будете. Нет, Варенька, нет; уж я знаю вас!
Это блажь, чистая блажь! А что верно, так это то, что во
всем Федора одна виновата: она, видно, глупая баба, вас
на все надоумила. А вы ей, маточка, не верьте. Да вы еще,
верно, не знаете всего-то, душенька?.. Она баба глупая,
сварливая, вздорная; она и мужа своего покойника со
свету выжила. Или она, верно, вас рассердила там как-
нибудь? Нет, нет, маточка, ни за что! И я-то как же буду
тогда, что мне-то останется делать? Нет, Варенька, душенька,
вы это из головки-то выкиньте. Чего вам недостает
у нас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас любите -
так и живите себе там смирненько; шейте или читайте, а
пожалуй, и не шейте,- все равно, только с нами живите.
А то вы сами посудите, ну на что это будет похоже тогда?..
Вот я вам книжек достану, а потом, пожалуй, и
опять куда-нибудь гулять соберемся. Только вы-то полноте,
маточка, полноте, наберитесь ума и из пустяков не
блажите! Я к вам приду, и в весьма скором времени,
только вы за это мое прямое и откровенное признание
примите: нехорошо, душенька, очень нехорошо! Я, конечно,
неученый человек и сам знаю, что неученый, что на
медные деньги учился, да я не к тому и речь клоню, не во
мне тут и дело-то, а за Ратазяева заступлюсь, воля ваша.
Он мне друг, потому я за него и заступлюсь. Он хорошо
пишет, очень, очень и опять-таки очень хорошо пишет.
Не соглашаюсь я с вами и никак не могу согласиться.
Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные
мысли есть; очень хорошо! Вы, может быть, без чувства
читали, Варенька, или не в духе были, когда читали, на

55

Федору за что-нибудь рассердились, или что-нибудь у вас
там нехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством,
получше, когда вы довольны и веселы и в расположении
духа приятном находитесь, вот, например, когда
конфетку во рту держите,- вот когда прочтите. Я не спорю
(кто же против этого), есть и лучше Ратазяева писатели,
есть даже и очень лучшие. но и они хороши, и Ратазяев
хорош; они хорошо пишут и он хорошо пишет. Он
себе особо, он так себе пописывает, и очень хорошо делает,
что пописывает. Ну, прошайте, маточка; писать более
не могу; нужно спешить, дело есть. Смотрите же,
маточка, ясочка ненаглядная, успокойтесь, и господь да
пребудет с вами, а я пребываю
    вашим верным другом
    Макаром Девушкиным.
    P. S. Спасибо за книжку, родная моя, прочтем и Пушкина;
а сегодня я, повечеру, непременно зайду к вам.
Дорогой мой Макар Алексеевич!
Июля 1,
    Нет, друг мой, нет, мне не житье между вами. Я раздумала
и нашла, что очень дурно делаю, отказываясь от
такого выгодного места. Там будет у меня по крайней мере
хоть верный кусок хлеба; я буду стараться, я заслужу
ласку чужих людей, даже постараюсь переменить свой
характер, если будет надобно. Оно, конечно, больно и тяжело
жить между чужими, искать чужой милости, скрываться
и принуждать себя, да бог мне поможет. Не оставаться
же век нелюдимкой. Со мною уж бывали такие
же случаи. Я помню, когда я, бывало, еще маленькая, в
пансион хаживала. Бывало, все воскресенье дома резвишься,
прыгаешь, иной раз и побранит матушка - все
ничего, все хорошо на сердце, светло на душе. Станет подходить
вечер, и грусть нападет смертельная, нужно в девять
часов в пансион идти, а там все чужое, холодное,
строгое, гувернантки по понедельникам такие сердитые,
так и щемит, бывало, за душу, плакать хочется; пойдешь
в уголок и поплачешь одна-одинешенька, слезы скрываешь,-
скажут, ленивая; а я вовсе не о том и плачу, бывало,
что учиться надобно. Ну, что ж? я привыкла, и потом,
когда выходила из пансиона, так тоже плакала, прощаясь
с подружками. Да и нехорошо я делаю, что живу в
56

тягость обоим вам. Эта мысль - мне мученье. Я вам откровенно
говорю все это, потому что привыкла быть с
вами откровенною. Разве я не вижу, как Федора встает
каждый день раным-ранехонько, да за стирку свою принимается
и до поздней ночи работает? - а старые кости
любят покой. Разве я не вижу, что вы на меня разоряетесь,
последнюю копейку ребром ставите да на меня ее
тратите? не с вашим состоянием, мой друг! Пишете вы,
что последнее продадите, а меня в нужде не оставите. Верю,
друг мой, я верю в ваше доброе сердце - но это вы
теперь так говорите. Теперь у вас есть деньги неожиданные,
вы получили награждение; но потом что будет, потом?
Вы знаете сами - я больная всегда; я не могу так
же, как и вы, работать, хотя бы душою рада была, да и
работа не всегда бывает. Что же мне остается? Надрываться
с тоски, глядя на вас обоих, сердечных. Чем я могу
оказать вам хоть малейшую пользу? И отчего я вам
так необходима, друг мой? Что я вам хорошего сделала?
Я только привязана к вам всею душою, люблю вас крепко,
сильно, всем сердцем, но - горька судьба моя!- я
умею любить и могу любить, но только, а не творить добро,
не платить вам за ваши благодеяния. Не держите же
меня более, подумайте и скажите ваше последнее мнение.
В ожидании пребываю
    вас любящая
    В. Д.
Июля 1.
    Блажь, блажь, Варенька, просто блажь! Оставь вас
так, так вы там головкой своей и чего-чего не передумаете.
И то не так и это не так! А я вижу теперь, что это все
блажь. Да чего же вам недостает у нас, маточка, вы только
это скажите! Вас любят, вы нас любите, мы все довольны
и счастливы - чего же более? Ну, а что вы в чужих-то
людях будете делать? Ведь вы, верно, еще не знаете,
что такое чужой человек?.. Нет, вы меня извольте-ка
порасспросить, так я вам скажу, что такое чужой человек.
Знаю я его, маточка, хорошо знаю; случалось хлеб
его есть. Зол он, Варенька, зол, уж так зол, что сердечка
твоего недостанет, так он его истерзает укором, попреком
да взглядом дурным. У нас вам тепло, хорошо,- словно
в гнездышке приютились. Да и нас-то вы как без головы
оставите. Ну что мы будем делать без вас; что я, старик,
57

буду делать тогда? Вы нам не нужны? Не полезны? Как
не полезны? Нет, вы, маточка, сами рассудите, как же вы
не полезны? Вы мне очень полезны, Варенька. Вы этакое
влияние имеете благотворное... Вот я об вас думаю теперь,
и мне весело... Я вам иной раз письмо напишу и все
чувства в нем изложу, на что подробный ответ от вас получаю.
Гардеробцу вам накупил, шляпку сделал; от вас
комиссия подчас выходит какая-нибудь, я и комиссию...
Нет, как же вы не полезны? Да и что я один буду делать
на старости, на что годиться буду? Вы, может быть, об
этом и не подумали, Варенька; нет, вы именно об этом подумайте
- что вот, дескать, на что он будет без меня-то
годиться? Я привык к вам, родная моя. А то что из этого
будет? Пойду к Неве, да и дело с концом. Да, право же,
будет такое, Варенька; что же мне без вас делать останется!
Ах, душечка моя, Варенька! Хочется, видно, вам,
чтобы меня ломовой извозчик на Волково свез; чтобы какая-нибудь
 там  нищая  старуха-пошлепница  одна  мой
гроб  провожала, чтобы  меня там  песком  засыпали, да
прочь пошли, да одного там оставили. Грешно, грешно,
маточка! Право, грешно, ей-богу, грешно! Отсылаю вам
вашу книжку, дружочек мой, Варенька, и если вы, дружочек
мой, спросите мнения моего насчет вашей книжки,
то я скажу, что в жизнь мою не случалось мне читать таких
славных книжек. Спрашиваю я теперь себя, маточка,
как же это я жил до сих пор таким олухом, прости господи?
Что делал? Из каких я лесов? Ведь ничего-то я не
знаю, маточка, ровно ничего не знаю! совсем  ничего не
знаю! Я вам, Варенька, спроста скажу,- я человек неученый;
читал я до сей поры мало, очень мало читал, да почти
ничего: <Картину человека>, умное сочинение, читал;
<Мальчика, наигрывающего разные штучки на колокольчиках>
читал да <Ивиковы журавли>,- вот только и всего,
а больше ничего никогда не читал. Теперь я <Станционного
смотрителя> здесь в вашей книжке прочел; ведь
вот скажу я вам, маточка, случается же так, что живешь,
а не знаешь, что под боком там у тебя книжка есть, где
вся-то жизнь твоя как по пальцам разложена. Да и что
самому  прежде невдогад было, так вот здесь, как начнешь
читать в такой книжке, так сам все помаленьку и
припомнишь, и разыщешь, и разгадаешь. И наконец, вот
отчего еще я полюбил вашу книжку: иное творение, какое
там ни есть, читаешь-читаешь, иной раз хоть треснитак
хитро, что как будто бы его и не понимаешь. Я, например,-
я туп, я от природы моей туп, так я не могу

58


слишком важных сочинений читать; а это читаешь,-словно
сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное
сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям
выворотил изнанкой, да и описал все подробно - вот как!
Да и дело-то простое, бог мой; да чего! право, и я так же
бы написал; отчего же бы и не написал? Ведь я то же
самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке, да
я и сам в таких же положениях подчас находился, как,
примерно сказать, этот Самсон-то Вырин, бедняга. Да и
сколько между нами-то ходит Самсонов Выриных, таких
же горемык сердечных! И как ловко описано все! Меня
чуть слезы не прошибли, маточка, когда я прочел, что он
спился, грешный, так, что память потерял, горьким сделался
и спит себе целый день под овчинным тулупом, да
горе пуншиком захлебывает, да плачет жалостно, грязной
полою глаза утирая, когда вспоминает о заблудшей
овечке своей, об дочке Дуняше! Нет, это натурально! Вы
прочтите-ка; это натурально! это живет! Я сам это видал,-
это вот все около меня живет; вот хоть Тереза - да
чего далеко ходить!- вот хоть бы и наш бедный чиновник,-
ведь он, может быть, такой же Самсон Вырин,
только у него другая фамилия, Горшков. Дело-то оно общее,
маточка, и над вами и надо мной может слулиться.
И граф, что на Невском или на набережной живет, и он
будет то же самое, так только казаться будет другим, потому
что у них все по-своему, по высшему тону, но и он
будет то же самое, все может случиться, и со мною то же
самое может случиться. Вот оно что, маточка, а вы еще
тут от нас отходить хотите; да ведь грех, Варенька, может
застигнуть меня. И себя и меня сгубить можете, родная
моя. Ах, ясочка вы моя, выкиньте, ради бога, из головки
своей все эти вольные мысли и не терзайте меня
напрасно. Ну где же, птенчик вы мой слабенький, неоперившийся,
где же вам самое себя прокормить, от погибели
себя удержать, от злодеев защититься! Полноте, Варенька,
поправьтесь; вздорных советов и наговоров не
слушайте, а книжку вашу еще раз прочтите, со вниманием
прочтите: вам это пользу принесет.
    Говорил я про <Станционного смотрителя> Ратазяеву.
Он мне сказал, что это все старое и что теперь все пошли
книжки с картинками и с разными описаниями; уж я,
право, в толк не взял хорошенько, что он тут говорил
такое. Заключил же, что Пушкин хорош и что он святую
Русь прославил, и много еще мне про него говорил. Да,
очень хорошо, Варенька, очень хорошо; прочтите-ка кни-

59

жку еще раз со вниманием, советам моим последуйте и
послушанием своим меня, старика, осчастливьте. Тогда
сам господь наградит вас, моя родная, непременно награ-
дит.
    Ваш искренний друг
    Макар Девушкин.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Июля 6.

    Федора принесла мне сегодня пятнадцать рублей серебром.
Как она была рада, бедная, когда я ей три целковых
дала! Пишу вам наскоро. Я теперь крою вам
жилетку,- прелесть какая материя,- желтенькая с цветочками.
Посылаю вам одну книжку; тут все разные повести;
я прочла кое-какие; прочтите одну из них под
названием <Шинель>. Вы меня уговариваете в театр идти
вместе с вами; не дорого ли это будет? Разве уж куданибудь
в галерею. Я уж очень давно не была в театре,
да и, право, не помню когда. Только опять все боюсь, не
дорого ли будет стоить эта затея? Федора только головой
покачивает. Она говорит, что вы совсем не по достаткам
жить начали; да я и сама это вижу; сколько вы на меня
одну истратили! Смотрите, друг мой, не было бы беды.
Федора и так мне говорила про какие-то слухи - что вы
имели, кажется, спор с вашей хозяйкой за неуплату ей
денег; я очень боюсь за вас. Ну, прощайте; я спешу. Дело
    есть маленькое; я переменяю ленты на шляпке.

В. Д.

    P. S. Знаете ли, если мы пойдем в театр, то я надену
мою новенькую шляпку, а на плеча черную мантилью. Хорошо
ли это будет?

Июля 7.

    Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!
    ...Так вот я все про вчерашнее. Да, маточка, и на нас
в одно время блажь находила. Врезался в эту актрисочку,
по уши врезался, да это бы еще ничего; а самое-то чудное
то, что я ее почти совсем не видал и в театре был всего

60

один раз, а при всем том врезался. Жили тогда со мною
стенка об стенку человек пятеро молодого, раззадорного
народу. Сошелся я с ними, поневоле сошелся, хотя всегда
был от них в пристойных границах. Ну, чтобы не отстать,
я и сам им во всем поддакиваю. Насказали они мне об
этой актриске! Каждый вечер, как только театр идет, вся
компания - на нужное у них никогда гроша не бывало -
вся компания отправлялась в театр, в галерею, и уж хлопают-хлопают,
вызывают-вызывают эту актриску - просто
беснуются! А потом и заснуть не дадут; всю ночь напролет
об ней толкуют, всякий ее своей Глашей зовет, все в
одну в нее влюблены, у всех одна канарейка на сердце.
Раззадорили они меня, беззащитного; я тогда еще молоденек
был. Сам не знаю, как очутился я с ними в театре,
в четвертом ярусе, в галерее. Видеть-то я один только
краешек занавески видел, зато все слышал. У актрисочки,
точно, голосок был хорошенький,- звонкий, соловьиный,
медовый! Мы все руки у себя отхлопали, кричали-
кричали,- одним словом, до нас чуть не добрались, одного
уж и вывели, правда. Пришел я домой,- как в чаду
хожу! в кармане только один целковый рубль оставался,
а до жалованья еще добрых дней десять. Так как бы вы
думали, маточка? На другой день, прежде чем на службу
идти, завернул я к парфюмеру-французу, купил у него
духов каких-то да мыла благовонного на весь капитал -
уж и сам не знаю, зачем я тогда накупил всего этого? Да
и не обедал дома, а все мимо ее окон ходил. Она жила на
Невском, в четвертом этаже. Пришел домой, часочек какой-нибудь
там отдохнул и опять на Невский пошел, чтобы
только мимо ее окошек пройти. Полтора месяца я ходил
таким образом, волочился за нею; извозчиков-лихачей
нанимал поминутно и все мимо ее окон концы давал;
замотался совсем, задолжал, а потом уж и разлюбил ее:
наскучило! Так вот что актриска из порядочного человека
сделать в состоянии, маточка! Впрочем, молоденек-то
я, молоденек был тогда!..
Милостивая государыня моя,
    Варвара Алексеевна!
М. Д.
Июля 8.
    Книжку вашу, полученную мною б-го сего месяца, спешу
возвратить вам и вместе с тем спешу в сем письме мо-
61

ем объясниться с вами. Дурно, маточка, дурно то, что вы
меня в такую крайность поставили. Позвольте, маточка:
всякое состояние определено всевышним на долю человеческую.
Тому определено быть в генеральских эполетах,
этому служить титулярным советником; такому-то повелевать,
а такому-то безропотно и в страхе повиноваться.
Это уже по способности человека рассчитано; иной на одно
способен, а другой на другое, а способности устроены
самим богом. Состою я уже около тридцати лет на службе;
служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках
никогда не замечен. Как гражданин, считаю себя,
собственным сознанием моим, как имеющего свои недостатки,
но вместе с тем и добродетели. Уважаем начальством,
и сами его превосходительство мною довольны;
хотя еще они доселе не оказывали мне особенных знаков
благорасположения, но я знаю, что они довольны. Дожил
до седых волос; греха за собою большого не знаю. Конечно,
кто же в малом не грешен? Всякий грешен, и даже вы
грешчы, маточка! Но в больших проступках и продерзостях
никогда не замечен, чтобы этак против постановлений
что-нибудь или в нарушении общественного спокойствня,
в этом я никогда не замечен, этого не было; даже
крестик выходил - ну да уж что! Все это вы по совести
должны бы были знать, маточка, и он должен бы был
знать; уж как взялся описывать, так должен бы был все
знать. Нет, я этого не ожидал от вас, маточка; нет, Варенька!
Вот от вас-то именно такого и не ожидал.
    Как! Так после этого и жить себе смирно нельзя, в
уголочке своем,- каков уж он там ни есть,- жить водой
не замутя, по пословице, никого не трогая, зная страх божий
да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и
в твою конуру не пробрались да не подсмотрели - что,
дескать, как ты себе там по-домашнему, что вот есть ли,
например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что
следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты
они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?.. Да и
что же тут такого, маточка, что вот хоть бы и я, где мостовая
плоховата, пройду иной раз на цыпочках, что я сапоги
берегу! Зачем писать про другого, что вот де он иной
раз нуждается, что чаю не пьет? А точно все и должны уж
так непременно чай пить! Да разве я смотрю в рот каждому,
что, дескать, какой он там кусок жует? Кого же я
обижал таким образом? Нет, маточка, зачем же других
обижать, когда тебя не затрогивают! Ну, и вот вам пример,
Варвара Алексеевна, вот что значит оно: служишь-

62

служишь, ревностно, усердно,- чего!- и начальство само
тебя уважает (уж как бы там ни было, а все-таки уважает),-
и вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо
всякой видимой причины, ни с того ни с сего, испечет тебе
пасквиль. Конечно, правда, иногда сошьешь себе что-
нибудь новое,- радуешься, не спишь, а радуешься, сапоги
новые, например, с таким сладострастием надеваешь
- это правда, я ощущал, потому что приятно видеть
свою ногу в тонком щегольском сапоге,- это верно описано!
Но я все-таки истинно удивляюсь, как Федор-то Федорович
без внимания книжку такую пропустили и за себя
не вступились. Правда, что он еще молодой сановник
и любит подчас покричать; но отчего же и не покричать?
Отчего же и не распечь, коли нужно нашего брата распечь.
Ну да положим и так, например, для тона распечьну
и для тона можно; нужно приучать; нужно острастку
давать; потому что - между нами будь это, Варенька,-
наш брат ничего без острастки не сделает, всякий норовит
только где-нибудь числиться, что вот, дескать, я там-
то и там-то, а от дела-то бочком да стороночкой. А так
как разные чины бывают и каждый чин требует совершенно
соответственной по чину распеканции, то естественно,
что после этого и тон распеканции выходит разночинный,-
это в порядке вещей! Да ведь на том и свет
стоит, маточка, что все мы один перед другим тону задаем,
что всяк из нас один другого распекает. Без этой предосторожности
и свет бы не стоял и порядка бы не было.
Истинно удивляюсь, как Федор Федорович такую обиду
пропустили без внимания!
    И для чего же такое писать? И для чего оно нужно?
Что мне за это шинель кто-нибудь из читателей сделает,
что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет
да еще продолжения потребует. Прячешься иногда,
прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос
подчас показать - куда бы там ни было, потому что пересуда
трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете,
из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская
и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все
напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на
улицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано,
что нашего брата по одной походке узнаешь теперь.
Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился,
что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после
того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что
вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хоро-

63

ший гражданин, такого обхождения от своих товарищей
не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример
можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в бога
и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно
умер) - оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять
его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель
его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее
об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию,
повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья,
так что, видите ли, как бы это было: зло было бы
наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи
все бы ни с чем и остались. Я бы, например,
так сделал; а то что тут у него особенного, что у
него тут хорошего? Так, пустой какой-то пример из вседневного,
подлого быта. Да и как вы-то решились мне такую
книжку прислать, родная моя. Да ведь это злонамеренная
книжка, Варенька; это просто неправдоподобно,
потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник.
Да ведь после такого надо жаловаться, Варенька,
формально жаловаться.
    Покорнейший слуга ваш
    Макар Девушкин.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Июля 27.

    Последние происшествия и письма ваши испугали, поразили
меня и повергли в недоумение, а рассказы Федоры
объяснили мне все. Но зачем же было так отчаиваться
и вдруг упасть в такую бездну, в какую вы упали, Макар
Алексеевич? Ваши объяснения вовсе не удовольствовали
меня. Видите ли, была ли я права, когда настаивала
взять то выгодное место, которое мне предлагали? К тому
же и последнее мое приключение пугает меня не на
шутку. Вы говорите, что любовь ваша ко мне заставила
вас таиться от меня. Я и тогда уже видела, что многим
обязана вам, когда вы уверяли, что издерживаете на меня
только запасные деньги свои, которые, как говорили,
у вас в ломбарде на всякий случай лежали. Теперь же,
когда я узнала, что у вас вовсе не было никаких денег,
что вы, случайно узнавши о моем бедственном положении
и тронувшись им, решились издержать свое жалованье,

64

забрав его вперед, и продали даже свое платье, когда я
больна была,- теперь я, открытием всего этого, поставлена
в такое мучительное положение, что до сих пор не
знаю, как принять все это и что думать об этом. Ах! Макар
Алексеевич! вы должны были остановиться на первых
благодеяниях своих, внушенных вам состраданием и
родственною любовью, а не расточать деньги впоследствии
на ненужное. Вы изменили дружбе нашей, Макар
Алексеевич, потому что не были откровенны со мною, и
теперь, когда я вижу, что ваше последнее пошло мне на
наряды, на конфеты, на прогулки, на театр и на книги,-
то за все это я теперь дорого плачу сожалением о своей
непростительной ветрености (ибо я принимала от вас все,
не заботясь о вас самих); и все то, чем вы хотели доставить
мне удовольствие, обратилось теперь в горе для меня
и оставило по себе одно бесполезное сожаление. Я заметила
вашу тоску в последнее время, и хотя сама тоскливо
ожидала чего-то, но то, что случилось теперь, мне и в
ум не входило. Как! вы до такой уже степени могли
упасть духом, Макар Алексеевич! Но что теперь о вас подумают,
что теперь скажут о вас все, кто вас знает? Вы,
которого я и все уважали за доброту души, скромность и
благоразумие, вы теперь вдруг впали в такой отвратительный
порок, в котором, кажется, никогда не были замечены
прежде. Что со мною было, когда Федора рассказала
мне, что вас нашли на улице в нетрезвом виде и
привезли на квартиру с полицией! Я остолбенела от изумления,
хотя и ожидала чего-то необыкновенного, потому
что вы четыре дня пропадали.Но подумали ли вы, Макар
Алексеевич, что скажут ваши начальники, когда узнают
настоящую причину вашего отсутствия? Вы говорите,
что над вами смеются все; что все узнали о нашей связи
и что и меня упоминают в насмешках своих соседи ваши.
Не обращайте внимания на это, Макар Алексеевич,
и, ради бога, успокойтесь. Меня пугает еще ваша история
с этими офицерами; я об ней темно слышала. Растолкуйте
мне, что это все значит? Пишете вы, что боялись открыться
мне, боялись потерять вашим признанием мою
дружбу, что были в отчаянии, не зная, чем помочь мне в
моей болезни, что продали все, чтобы поддержать меня
и не пускать в больницу, что задолжали сколько возможно
задолжать и имеете каждый день неприятности с хозяйкой,-
но, скрывая все это от меня, вы выбрали худшее.
Но ведь теперь же я все узнала. Вы совестились заставить
меня сознаться, что я была причиною вашего не-
3 Заказ 1308
65
счастного положения, а теперь вдвое более принесли мне
горя своим поведением. Все это меня поразило, Макар
Алексеевич. Ах, друг мой! несчастие - заразительная болезнь.
Несчастным и бедным нужно сторониться друг от
друга, чтоб еще более не заразиться. Я принесла вам такие
несчастия, которых вы и не испытывали прежде в вашей
скромной и уединенной жизни. Все это мучит и убивает
меня.
    Напишите мне теперь все откровенно, что с вами было
и как вы решились на такой поступок. Успокойте меня,
если можно. Не самолюбие заставляет меня писать теперь
о моем спокойствии, но моя дружба и любовь к вам,
которые ничем не изгладятся из моего сердца. Прощайте.
Жду ответа вашего с нетерпением. Вы худо думали обо
мне, Макар Алексеевич.
    Вас сердечно любящая
    Варвара Доброселова.

Июля 28.

    Бесценная моя Варвара Алексеевна!
    Ну уж, как теперь все кончено и все мало-помалу приходнт
в прежнее положение, то вот что скажу я вам, маточка:
вы беспокоитесь об том, что обо мне подумают, на
что спешу объявить вам, Варвара Алексеевна, что амбиция
моя мне дороже всего. Вследствие чего и донося вам
об несчастиях моих и всех этих беспорядках, уведомляю
вас, что из начальства еще никто ничего не знает, да и не
будет знать, так что они все будут питать ко мне уважение
по-прежнему. Одного боюсь: сплетен боюсь. Дома у
нас хозяйка кричит, а теперь, когда я с помощью ваших
десяти рублей уплатил ей часть долга, только ворчит, а
более ничего. Что же касается до прочих, то и они ничего;
у них только не нужно денег взаймы просить, а то и
они ничего. А в заключение объяснений моих скажу вам,
маточка, что ваше уважение ко мне считаю я выше всего
на свете и тем утешаюсъ теперь во временных беспорядках
моих. Слава богу, что первый удар и первые передряги
миновали и вы приняли это так, что не считаете меня
вероломным другом и себялюбцем за то, что я вас у себя
держал и обманывал вас, не в силах будучи с вами
расстаться и любя вас, как моего ангельчика. Рачительно
теперь принялся за службу и должность свою стал ис-

66

правлять хорошо. Евстафий Иванович хоть бы слово сказал,
когда я мимо их вчера проходил. Не скрою от вас.
маточка, что убивают меня долги мои и худое положение
моего гардероба, но это опять ничего, и об этом тоже,
молю вас - не отчаивайтесь, маточка. Посылаете мне
еще полтинничек, Варенька, и этот полтинничек мне мое
сердце пронзил. Так так-то оно теперь стало, так вот оно
как! то есть это не я, старый дурак, вам, ангельчику, помогаю,
а вы, сироточка моя бедненькая, мне! Хорошо сделала
Федора, что достала денег. Я покамест не имею надежд
никаких, маточка, на получение, а если чуть возродятся
какие-нибудь надежды, то отпишу вам обо всем
подробно. Но сплетни, сплетни меня беспокоят более всего.
Прощайте, мой ангельчик. Целую вашу ручку и умоляю
вас выздоравливать. Пишу оттого не подробно, что
в должность спешу, ибо старанием и рачением хочу загладить
все вины мои в упущении по службе; дальнейшее
же повествование о всех происшествиях и о приключении
с офицерами откладываю до вечера.
    Вас уважающий и вас сердечно любящий
    Макар Девушкин.

Июля 28.

    Эх, Варенька, Варенька! Вот именно-то теперь грех
на вашей стороне и на совести вашей останется. Письмецом-то
своим вы меня с толку последнего сбили, озадачили,
да уж только теперь, как я на досуге во внутренность
сердца моего проник, так и увидел, что прав был,
совершенно был прав. Я не про дебош мой говорю (ну
его, маточка, ну его!), а про то, что я люблю вас и что
вовсе не неблагоразумно мне было любить вас, вовсе не
неблагоразумно. Вы, маточка, не знаете ничего; а вот если
бы знали только, отчего это все, отчего это я должен
вас любить, так вы бы не то сказали. Вы это все резонное-то
только так говорите, а я уверен, что на сердце-то
у вас вовсе не то.
    Маточка моя, я и сам-то не знаю и не помню хорошо
всего, что было у меня с офицерами. Нужно вам заметить,
ангельчик мой, что до того времени я был в смущении
ужаснейшем. Вообразите себе, что уже целый месяц, так
сказать, на одной ниточке крепился. Положение было
пребедственное. От вас-то я скрывался, да и дома тоже,
но хозяйка моя шуму и крику наделала. Оно бы мне и ни-

3*

67

чего. Пусть бы кричала баба негодная, да одно то, что
срам, а второе то, что она, господь ее знает как, об нашей
связи узнала и такое про нее на весь дом кричала, что я
обомлел да и уши заткнул. Да дело-то в том, что другие
своих ушей не затыкали, а, напротив, развесили их. Я и
теперь, маточка, куда мне деваться, не знаю...
    И вот, ангельчик мой, все-то это, весь-то этот сброд
всяческого бедствия и доконал меня окончательно. Вдруг
странные вещи слышу я от Федоры, что в дом к вам явился
недостойный искатель и оскорбил вас недостойным
предложением; что он вас оскорбил, глубоко оскорбил, я
по себе сужу, маточка, потому что и я сам глубоко оскорбился.
Тут-то я, ангельчик вы мой, и свихнулся, тут-то я
и потерялся и пропал совершенно. Я, друг вы мой, Варенька,
выбежал в бешенстве каком-то неслыханном, я к
нему хотел идти, греховоднику; я уж и не знал, что я делать
хотел, потому что я не хочу, чтобы вас, ангельчика
моего, обижали! Ну, грустно было! а на ту пору дождь,
слякоть, тоска была страшная!.. Я было уж воротиться
хотел... Тут-то я и пал, маточка. Я Емелю встретил, Емельяна
Ильича. он чиновник, то есть был чиновник, а те
перь уж не чиновник, потому что его от нас выключили.
Он уж я и не знаю, что делает, как-то там мается;
вот мы с ним и пошли. Тут -ну, да что вам, Варенька,
ну, весело, что ли, про несчастия друга своего читать, бедствия
его и историю искушений, им претерпенных? На
третий день, вечером, уж это Емеля подбил меня, я и пошел
к нему, к офицеру-то. Адрес-то я у нашего дворника
спросил. Я, маточка, уж если к слову сказать пришлось,
давно за этим молодцом примечал; следил его, когда еще
он в доме у нас квартировал. Теперь-то я вижу, что я неприличие
сделал, потому что я не в своем виде был, когда
обо мне ему доложили. Я, Варенька, ничего, по правде, и
не помню; помню только, что у него было очень много
офицеров, или это двоилось у меня - бог знает. Я не помню
также, что я говорил, только я знаю, что я много говорил
в благородном негодовании моем. Ну, тут-то меня
и выгнали, тут-то меня и с лестницы сбросили, то есть
оно не то чтобы совсем сбросили, а только так вытолкали.
Вы уж знаете, Варенька, как я воротился; вот оно и все.
Конечно, я себя уронил и амбиция моя пострадала, но
ведь этого никто не знает из посторонних-то, никто, кроме
вас, не знает; ну, а в таком случае это все равно что как
бы его и не было. Может быть, это и так, Варенька, как
вы думаете? Что мне только достоверно известно, так это

68

то, что прошлый год у нас Аксентий Осипович таким же
образом дерзнул на личность Петра Петровича, но по секрету,
он это сделал по секрету. Он его зазвал в сторожевскую
комнату, я это все в щелочку видел; да уж там он
как надобно было и распорядился, но благородным образом,
потому что этого никто не видал, кроме меня; ну, а
я ничего, то есть я хочу сказать, что я не объявлял никому.
Ну, а после этого Петр Петрович и Аксентий Осипович
ничего. Петр Петрович, знаете, амбиционный такой,
так он и никому не сказал, так что они теперь и кланяются
и руки жмут. Я не спорю, я, Варенька, с вами спорить
не смею, я глубоко упал и, что всего ужаснее, в собственном
мнении своем проиграл, но уж это, верно, мне так на
роду было написано, уж это, верно, судьба,- а от судьбы
не убежишь, сами знаете. Ну, вот и подробное объяснение
несчастий моих и бедствий, Варенька, вот - все
такое, что хоть бы и не читать, так в ту же пору. Я немного
нездоров, маточка моя, и всей игривости чувств
лишился. Посему теперь, свидетельствуя вам мою привязанность,
любовь и уважение, пребываю, милостивая государыня
моя, Варвара Алексеевна,
    покорнейшим слугою вашим
    Макаром Девушкиным.
Июля 29.
    Милостивый государь,
    Макар Алексеевич!
    Я прочла ваши оба письма, да так и ахнула! Послушайте,
друг моч, вы или от меня умалчиваете что-нибудь
и написали мне только часть всех неприятностей ваших,
или... право, Макар Алексеевич, письма ваши еще отзываются
каким-то расстройством... Приходите ко мне, ради
бога, приходите сегодня; да послушайте, вы знаете, уж
так прямо приходите к нам обедать. Я уж и не знаю, как
вы там живете и как с хозяйкой вашей уладились. Вы об
этом обо всем ничего не пишете и как будто с намереннем
умалчиваете. Так до свидания, друг мой; заходите
к нам непременно сегодня; да уж лучше бы вы сделали,
если б и всегда приходили к нам обедать. Федора готовит
очень хорошо. Прощайте.
    Ваша
    Варвара Доброселова.
69
Августа 1.

    Матушка, Варвара Алексеевна!
    Рады вы, маточка, что бог вам случай послал в свою
очередь за добро добром отслужить и меня отблагодарить.
Я этому верю, Варенька, и в доброту ангельского
сердечка вашего верю, и не в укор вам говорю,- только
не попрекайте меня, как тогда, что я на старости лет замотался.
Ну, уж был грех такой, что ж делать!- если уж
хотите непременно, чтобы тут грех какой был; только вот
от вас-то, дружочек мой, слушать такое мне многого стоит!
А вы на меня не сердитесь, что я это говорю; у меня в
груди-то, маточка, все изныло. Бедные люди капризны,-
это уж так от природы устроено. Я это и прежде чувствовал,
а теперь еще больше почувствовал. Он, бедный-то человек,
он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит,
и на каждого прохожего косо глядит,да вокруг себя
смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому
слову,- дескать, не про него ли там что говорят? Что
вот, дескать, что же он такой неказистый? что бы он такое
именно чувствовал? что вот, например, каков он будет с
этого боку, каков будет с того боку? И ведомо каждому,
Варенька, что бедный человек хуже ветошки и никакого
ни от кого уважения получить не может, что уж там ни
пиши! Они-то, пачкуны-то эти, что уж там ни пиши! - все
будет в бедном человеке так, как и было. А отчего же так
и будет по-прежнему? А оттого, что уж у бедного человека,
по-ихнему, все наизнанку должно быть; что уж у него
ничего не должно быть заветного,там амбиции какой-нибудь
ни-ни-ни! Вон Емеля говорил намедни,что ему где-
то подписку делали, так ему за каждый гривенник,в некотором
роде, официальный осмотр делали.Они думали,
что они даром свои гривенники ему дают - ан нет:они заплатили
за то, что им бедного человека показывали.Нынче,
маточка, и благодеяния-то как-то чудно делаются...
а может быть, и всегда так делались, кто их знает! Ила
не умеют они делать, или уж мастера большие - одно из
двух. Вы, может быть, этого не знали, ну, так вот вам!
В чем другом мы пас, а уж в этом известны! А почему
бедный человек знает все это да думает все такое? А почему?
- ну, по опыту! А оттого, например, что он знает,
что есть под боком у него такой господин, что вот идет
куда-нибудь к ресторану да говорит сам с собой: что вот,
дескать, эта голь чиновник что будет есть сегодня? а я
сотепапильйот буду есть, а он,может быть, кашу без мас-

70

ла есть будет. А какое ему дело, что я буду кашу без
масла есть? Бывает такой человек, Варенька, бывает, что
только об таком и думает. И они ходят, пасквилянты неприличные,
да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на
камень ступаешь али носочком одним; что-де вот у такого-то
чиновника, такого-то ведомства, титулярного советника,
из сапога голые пальцы торчат, что вот у него локти
продраны - и потом там себе это все и описывают и
дрянь такую печатают... А какое тебе дело, что у меня
локти продраны? Да уж если вы мне простите, Варенька,
грубое слово, так я вам скажу, что у бедного человека на
этот счет тот же самый стыд, как и у вас, примером сказать,
девический. Ведь вы перед всеми - грубое-то словцо
мое простите - разоблачаться не станете; вот так точно
и бедный человек не любит, чтобы в его конуру заглядывали,
что, дескать, каковы-то там его отношения будут
семейные,- вот. А то что было тогда обижать меня, Варенька,
купно со врагами моими, на честь и амбицию честного
человека посягающими!
    Да и в присутствии-то я сегодня сидел таким медвежонком,
таким воробьем ощипанным, что чуть сам за себя
со стыда не сгорел. Стыдненько мне было, Варенька!
Да уж натурально робеешь, когда сквозь одежду голые
локти светятся да пуговки на ниточках мотаются.А у меня,
как нарочно, все это было в таком беспорядке! Поневоле
упадаешь духом. Чего!.. сам Степан Карлович сегодня
начал было по делу со мной говорить, говорил-говорил,
да как будто невзначай и прибавил: <Эх вы, батюшка
Макар Алексеевич!> - да и не договорил остального-
то, об чем он думал, а только я уж сам обо всем догадался
да так покраснел, что даже лысина моя покраснела.
Оно в сущности-то и ничего, да все-таки беспокойно, на
размышления наводит тяжкие. Уж не проведали ли чего
они! А боже сохрани, ну, как об чем-нибудь проведали!
Я, признаюсь, подозреваю, сильно подозреваю одного человечка.
Ведь этим злодеям нипочем! выдадут! всю частную
твою жизнь ни за грош выдадут; святого ничего не
имеется.
    Я знаю теперь, чья это штука: это Ратазяева штука.
Он с кем-то знаком в нашем ведомстве, да, верно, так,
между разговором, и передал ему все с прибавлениями;
или, пожалуй, рассказал в своем ведомстве, а оно выползло
в наше ведомство. А в квартире у нас все все до последнего
знают и к вам в окно пальцем показывают; это
уж я знаю, что показывают. А как я вчера к вам обедать
71
пошел, то все они из окон повысовывались, а хозяйка сказала,
что вот, дескать, черт с младенцем связались, да и
вас она назвала потом неприлично. Но все же это ничего
перед гнусным намерением Ратазяева нас с вами в литературу
свою поместить и в тонкой сатире нас описать; он
это сам говорил, а мне добрые люди из наших пересказали.
Я уж и думать ни о чем не могу, маточка, и решиться
не знаю на что. Нечего греха таить, прогневили мы господа
бога, ангельчик мой! Вы, маточка, мне книжку какую-
то хотели, ради скуки, прислать. А ну ее,книжку,маточка!
Что она, книжка? Она небылица в лицах! И роман вздор,
и для вздора написан, так, праздным людям читать: поверьте
мне, маточка, опытности моей многолетней поверьте.
И что там, если они вас заговорят Шекспиром каким-нибудь,
что, дескать, видишь ли, в литературе Шекспир
есть,- так и Шекспир вздор, все это сущий вздор,
и все для одного пасквиля сделано!
    Ваш
    Макар Девушкин.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Августа 2.

    Не беспокойтесь ни об чем; даст господь бог, все уладится.
Федора достала и себе и мне кучу работы, и мы
превесело принялись за дело; может быть, и все поправим.
Подозревает она, что все мои последние неприятности
не чужды Анны Федоровны; но теперь мне все равно.
Мне сегодня как-то необыкновенно весело.Вы хотите занимать
деньги,- сохрани вас господи! после не оберетесь
беды, когда отдавать будет нужно. Лучше живите-ка
с нами покороче, приходите к нам почаще и не обращайте
внимания на вашу хозяйку. Что же касается до остальных
врагов и недоброжелателей ваших, то я уверена,
что вы мучаетесь напрасными сомнениями, Макар Алексеевич!
Смотрите, ведь я вам говорила прошедший раз,
что у вас слог чрезвычайно неровный. Ну, прощайте, до
свидания. Жду вас непременно к себе.

72

Ваша
    В. Д.

Ангельчик мой, Варвара Алексеевна!

Августа 3.

    Спешу вам сообщить, жизненочек вы мой, что у меня
надежды родились кое-какие. Да позвольте, дочечка вы
моя,- пишете, ангельчик, чтоб мне займов не делать?
Голубчик вы мой, невозможно без них; уж и мне-то
худо, да и с вами-то, чего доброго, что-нибудь вдруг
да не так! ведь вы слабенькие; так вот я к тому и пишу,
что заняться непременно нужно. Ну, так я и про-
должаю.
    Замечу вам, Варвара Алексеевна, что в присутствии
я сижу рядом с Емельяном Ивановичем. Это не с тем
Емельяном, которого вы знаете. Этот, так же как и я,
титулярный советник, и мы с ним во всем нашем ведомстве
чуть ли не самые старые, коренные служивые. Он
добрая душа, бескорыстная душа, да неразговорчивый
такой и всегда настоящим медведем смотрит. Зато деловой,
перо у него - чистый английский почерк,и если уж
всю правду сказать, то не хуже меня пишет,- достойный
человек! Коротко мы с ним никогда не сходились, а так
только, по обычаю, прощайте да здравствуйте; да если
подчас мне ножичек надобился,то, случалось, попрошу -
дескать, дайте, Емельян Иванович, ножичка, одним словом,
было только то, что общежитием требуется. Вот он
и говорит мне сегодня: Макар Алексеевич, что, дескать,
вы так призадумались? Я вижу, что добра желает мне
человек, да и открылся ему - дескать, так и так, Емельян
Иванович, то есть всего не сказал, да и, боже сохрани,
никогда не скажу, потому что сказать-то нет духу, а так
кое в чем открылся ему, что вот, дескать, стеснен и тому
подобное. <А вы бы, батюшка,- говорит Емельян Иванович,-
вы бы заняли; вот хоть бы у Петра Петровича
заняли, он дает на проценты; я занимал; и процент берет
пристойный - неотягчительный>. Ну, Варенька, вспрыгнуло
у меня сердечко.Думаю-думаю,авось господь ему на
душу положит, Петру Петровичу благодетелю, да и даст
он мне взаймы. Сам уж и рассчитываю, что вот бы де и
хозяйке-то заплатил, и вам бы помог, да и сам бы кругом
обчинился, а то такой срам: жутко даже на месте сидеть,
кроме того, что вот зубоскалы-то наши смеются, бог с
ними! Да и его-то превосходительство мимо нашего стола
иногда проходят; ну, сохрани боже, бросят взор на
меня да приметят, что я одет неприлично! А у них глав-

73

ное - чистота и опрятность. Они-то, пожалуй, и ничего не
скажут, да я-то от стыда умру,- вот как это будет.
Вследствие чего я, скрепившись и спрятав свой стыд в
дырявый карман, направился к Петру Петровичу и надежды-то
полн и ни жив ни мертв от ожидания - все
вместе. Ну, что же, Варенька, ведь все вздором и кончилось!
Он что-то был занят, говорил с Федосеем Ивановичем.
Я к нему подошел сбоку, да и дернул его за
рукав: дескать, Петр Петрович, а Петр Петрович! Он оглянулся,
а я продолжаю: что, дескать, вот так и так,
рублей тридцать и т. д. Он сначала было не понял меня,
а потом, когда я ооъяснил ему все, так он и засмеялся,
да и ничего, замолчал. Я опять к нему с тем же. А он
мне - заклад у вас есть? А сам уткнулся в свою бумагу,
пишет и на меня не глядит. Я немного оторопел. Нет, говорю,
Петр Петрович, заклада нет, да и объясняю ему -
что вот, дескать, как будет жалованье, так я и отдам, непременно
отдам, первым долгом почту. Тут его кто-то
позвал, я подождал его, он воротился, да и стал перо
чинить, а меня как будто не замечает. А я все про свое -
что, дескать, Петр Петрович, нельзя ли как-нибудь? Он
молчит и как будто не слышит, я постоял-постоял, ну,
думаю, попробую в последний раз, да и дернул его за рукав
Он хоть бы что-нибудь вымолвил, очинил перо, да
и стал писать; я и отошел. Они, маточка, видите ли, может
быть, и достойные люди все, да гордые, очень гор
дые.- что мне! Куда нам до них, Варенька! Я к тому
вам и писал все это. Емельян Иванович тоже засмеялся
да головой покачал, зато обнадежил меня, сердечный.
Емельян Иванович достойный человек. Обещал он меня
рекомендовать одному человеку; человек-то этот, Варенька,
на Выборгской живет, тоже дает на проценты, 14-го
класса какой-то. Емельян Иванович говорит, что этот уже
непременно даст; я завтра, ангельчик мой, пойду,- а?
Как вы думаете? Ведь беда не занять! Хозяйка меня
чуть с квартиры не гонит и обедать мне давать
не соглашается. Да и сапоги-то у меня больно худы,
маточка, да и пуговок нет... да того ли еще нет у
меня! а ну как из начальства-то кто-нибудь заметит
подобное неприличие? Беда, Варенька, беда, просто

74

Макар Девушкин.

Августа 4.

    Любезный Макар Алексеевич!
    Ради бога, Макар Алексеевич, как только можно скорее
займите сколько-нибудь денег; я бы ни за что не попросила
у вас помощи в теперешних обстоятельствах, но
если бы вы знали, каково мое положение! В этой квартире
нам никак нельзя оставаться. У меня случились ужаснейшие
неприятности, и если бы вы знали, в каком я теперь
расстройстве и волнении! Вообразите, друг мой:
сегодня утром входит к нам человек незнакомый, пожилых
лет, почти старик, с орденами. Я изумилась, не понимая,
чего ему нужно у нас? Федора вышла в это время
в лавочку. Он стал меня расспрашивать, как я живу и
что делаю, и не дождавшись ответа, объявил мне, что
он дядя того офицера; что он очень сердит на племянника
за его дурное поведение и за то, что он ославил нас на
весь дом; сказал, что племянник его мальчишка и ветрогон
и что он готов взять меня под свою защиту; не советовал
мне слушать молодых людей, прибавил, что он соболезнует
обо мне, как отец, что он питает ко мне отеческие
чувства и готов мне во всем помогать. Я вся краснела,
не знала что и подумать, но не спешила благодарить.
Он взял меня насильно за руку, потрепал меня по
щеке, сказал, что я прехорошенькая и что он чрезвычайно
доволен тем, что у меня есть на щеках ямочки (бог
знает, что он говорил!), и, наконед, хотел меня поцеловать,
говоря, что он уже старик (он был такой гадкий!).
Тут вошла Федора. Он немного смутился и опять заговорил,
что чувствует ко мне уважение за мою скромность
и благонравие и что очень желает, чтобы я его не чуждалась.
Потом отозвал в сторону Федору и под каким-то
странным предлогом хотел дать ей сколько-то денег. Федора,
разумеется, не взяла. Наконец он собрался домой,
повторил еще раз все свои уверения, сказал, что еще раз
ко мне приедет и привезет мне сережки (кажется, он сам
был очень смущен); советовал мне переменить квартиру
и рекомендовал мне одну прекрасную квартиру, которая
у него на примете и которая мне ничего не будет стоить;
сказал, что он очень полюбил меня, затем что я честная
и благоразумная девушка, советовал остерегаться развратной
молодежи и, наконец, объявил, что знает Анну
Федоровну и что Анна Федоровна поручила ему сказать
мне, что она сама навестит меня. Тут я все поняла. Я не

75

знаю, что со мною сталось; в первый раз в жизни я испытывала
такое положение; я из себя вышла; я застыдила
его совсем. Федора помогла мне и почти выгнала его из
квартиры. Мы решили,что это все дело Анны Федоровны:
иначе с какой стороны ему знать о нас?
    Теперь я к вам обращаюсь, Макар Алексеевич, и молю
вас о помощи. Не оставляйте меня, ради бога, в таком
положении! Займите, пожалуйста, хоть сколько-нибудь
достаньте денег, нам не на что съехать с квартиры,
а оставаться здесь никак нельзя более: так и Федора советует.
Нам нужно но крайней мере рублей двадцать
пять; я вам этй деньги отдам; я их заработаю; Федора
мне на днях еще работы достанет, так что еслц вас будут
останавливать большие проценты, то вы не смотрите на
них и согласитесь на все. Я вам все отдам, только, ради
бога, не оставьте меня помощию. Мне многого стоит беспокоить
вас теперь, когда вы в таких обстоятельствах, но
на вас одного вся надежда моя! Прощайте, Макар Алексеевич,
подумайте обо мне, и дай вам бог успеха!
    В. Д.

Ангуста 4.

    Голубчик мой, Варвара Алексеевна!
    Вот эти-то все удары неожиданные и потрясают меня!
Вот такие-то бедствия страшные и убивают дух мой!
Кроме того, что сброд этих лизоблюдников разных и старикашек
негодных вас, моего ангельчика, на болезненный
одр свести хочет. кроме этого в:его - они и меня,
лизоблюды-то эти, извести хотят. И изведут, клятву кладу,
что изведут! Ведь вот и теперь скорее умереть готов,
чем вам не помочь! Не помоги я вам, так уж тут смерть
моя, Варенька, тут уж чистая, настоящая смерть, а помоги,
так вы тогда у меня улетите, как пташка из гнездышка,
которую совы-то эти, хищные птицы заклевать
собрались. Вот это-то мена и мучает, маточка. Да и выто,
Варенька, вы-то какие жестокие! Как же вы это? Вас
мучают, вас обижают, вы, птенчик мой, страдаете, да еще
горюете, что меня беспокоить нужно, да еще обещаетесь
долг заработать, то есть, но правде сказать, убивать:я
будете с вашим здоровьем слабеньким, чтоб меня к сроку
выручить. Да ведь вы, Варенька, только подумайте,

76

о чем вы толкуете! Да зачем же вам шить, зачем же работать,
головку свою бедную заботою мучить, ваши глазки
хорошенькие портить и здоровье свое убивать? Ах,
Варенька, Варенька, видите ли, голубчик мой, я никуда
не гожусь, и сам знаю, что никуда не гожусъ, но я сделаю
так, что буду годиться! Я все превозмогу, я сам работы
посторонней достану, переписывать буду разные бумаги
разным литераторам, пойду к ним, сам пойду, навяжусь
на работу; потому что ведь они, маточка, ищут хороших
писцов, я это знаю, что ищут, я вам себя изнурять не дам;
пагубного такого намерения не дам вам исполнить.Я,ангельчик
мой, непременно займу, и скорее умру, чем не
займу. И пишете, голубушка вы моя, чтобы я проценту
не испугался большого,- и не испугаюсь, маточка, не
испугаюсь, ничего теперь не испугаюсь. Я, маточка, попрошу
сорок рублей ассигнациями; ведь не много, Варенька,
как вы думаете? Можно ли сорок-то рублей мне
с первого слова поверить? то есть, я хочу сказать, считаете
ли вы меня способным внушить с первого взгляда вероятие
и доверенность? По физиономии-то, по первому
взгляду, можно ли судить обо мне благоприятным образом?
Вы припомните, ангельчик, способен ли я ко внушению-то?
Как вы там от себя полагаете? Знаете ли,
страх такой чувствуется,- болезненно, истинно сказать
болезненно! Из сорока рублей двадцать пять отлагаю на
вас, Варенька; два целковых хозяйке, а остальное назначено
для собственной траты. Видите ли, хозяйке-то следовало
бы дать и побольше, даже необходимо; но вы сообразите
все дело, маточка, перечтите-ка все мои нужды,
так и увидите, что уж никак нельзя более дать, следовательно,
нечего и говорить об этом, да и упоминать не
нужно. На рубль серебром куплю сапоги; я уж и не знаю,
способен ли я буду в старых-то завтра в должность
явиться. Платочек шейный тоже был бы необходим, ибо
старому скоро год минет; но так как вы мне из старого
фартучка вашего не только платок, но и манишку выкроить
обещались, то я о платке и думать больше не буду.
Так вот, сапоги и платок есть. Теперь пуговки,дружок
мой! Ведь вы согласитесь,крошечка моя,что мне без пуговок
быть нельзя:. а у меня чуть ли не половина борта
обсыпалась! Я трепещу, когда подумаю, что его превосходительство
могут такой беспорядок заметить да скажут
- да что скажут! Я, маточка, и не услышу, что скажут:
ибо умру, умру, на месте умру, так-таки возьму да
и умру от стыда, от мысли одной! Ох, маточка! Да вот

77

еще останется от всех необходимостей трехрублевик; да
вот это на жизнь и на полфунтика табачку; потому что,
ангельчик мой, я без табаку-то жить не могу, а уж вот
девятый день трубки в рот не брал. Я бы, по совести говоря,
купил бы, да и вам ничего не сказал, да совестно.
Вот у вас там беда, вы последнего лишаетесь, а я здесь
разными удовольствиями наслаждаюсь; так вот для того
и говорю вам все это, чтобы угрызения совести не мучили.
Я вам откровенно признаюсь, Варенька, я теперь
в крайне бедственном положении, то есть решительно
ничего подобного никогда со мной не бывало. Хозяйка
презирает меня, уважения ни от кого нет никакого; недостатки
страшнейшие, долги; а в должности, где от своего
брата чиновника и прежде мне не было масленицы,-
теперь, маточка, и говорить нечего. Я скрываю, я тщательно
от всех все скрываю, и сам скрываюсь, и в должность-то
вхожу когда, так бочком-бочком, сторонюсь от
всех. Ведь это вам только признаться достает у меня
силы душевной... А ну, как не даст! Ну, нет, лучше, Варенька,
и не думать об этом и такими мыслями заранее
не убивать души своей.К тому и пишу это, чтобы предостеречь
вас, чтобы сами вы об этом не думали и мы:
лию злою не мучились. Ах, боже мой, что это с вами-то
будет тогда! Оно правда и то,что вы тогда с этой квартиры
не съедете, и я буду с вами,- да нет, уж я и не ворочусь
тогда, я просто сгину куда-нибудь, пропаду. Вот я
вам здесь расписался, а побрнться бы нужно, оно все
благообразнее, а благообразие всегда умеет найти. Ну,
дай-то господи! Помолюсь, да и в путь!
    М. Девушкин.

Августа 5.

    Любезнейший Макар Алексеевич!
    Уж хоть вы-то бы не отчаивались! И так горя довольно.
Посылаю вам тридцать копеек серебром; больше никак
не могу. Купите себе там, что вам более нужно, чтобы
хоть до завтра прожить как-нибудь.У нас у самих почти
ничего не осталось, а завтра уж и не знаю, что будег.
Грустно, Макар Алексеевич! Впрочем, не грустите; не
удалось, так что ж делать! Федора говорит, что еще не
беда, что можно до времени и на этой квартире остаться,
что если бы и переехали, так все бы немного выгада-

78

ли, и что если захотят, так везде нас найдут. Да только
все как-то нехорошо здесь оставаться теперь. Если бы не
грустно было, я бы вам кое-что написала.
    Какой у вас странный характер, Макар Алексеевич!
Вы уж слишком сильно все принимаете к сердцу; от
этого вы всегда будете несчастнейшим человеком. Я внимательно
читаю все ваши письма и вижу, что в каждом
письме вы обо мне так мучаетесь и заботитесь, как никогда
о себе не заботились. Все, конечно, скажут, что
у вас доброе сердце,но я скажу,что оно уж слишком доброе.
Я вам даю дружеский совет,Макар Алексеевич. Я вам
благодарна,очень благодарна за все,что вы для меня сделали,я
все это очень чувствую;так судите же,каково мне
видеть, что вы и теперь, после всех ваших бедствий, которых
я была невольною причиною,- что и теперь живете
только тем, что я живу: моими радостями, моими горестями,
моим сердцем! Если принимать все чужое так
к сердцу и если так сильно всему сочувствовать, то, право,
есть отчего быть несчастнейшим человеком. Сегодня,
когда вы вошли ко мне после должности, я испугалась.
глядя на вас. Вы были такой бледный, перепуганный, отчаянный:
на вас лица не было,- и все оттого, что вы
боялись мне рассказать о своей неудаче, боялись меня
огорчить, меня испугать, а как увидели, что я чуть не засмеялась,
то у вас почти все отлегло от сердца. Макар
Алексеевич! вы не печальтесь, не отчаивайтесь, будьте
благоразумнее,- прошу вас, умоляю вас об этом. Ну, вот
вы увидите, что все будет хорошо, все переменится к лучшему;
а то вам тяжело будет жить, вечно тоскуя и болея
чужим горем. Прощайте, мой друг; умоляю вас, не
беспокойтесь слишком обо мне.

В. Д.

Августа 5.

Голубчик мой, Варенька!
    Ну, хорошо, ангельчик мой, хорошо! Вы решили, что
еще не беда оттого, что я денег не достал. Ну, хорошо,
я спокоен, я счастлив на ваш счет. Даже рад, что вы меня,
старика, не покидаете и на этой квартире останетесь.
Да уж если все говорить, так и сердце-то мое все радостию
переполнилось, когда я увидел, что вы обо мне в
своем письмеце так хорошо написали и чувствам моим

79

должную похвалу воздали.Я это не от гордости говорю,
но оттого, что вижу, как вы меня любите, когда об сердце
моем так беспокоитесь. Ну, хорошо; что уж теперь об
сердце-то моем говорить! Сердце само по себе; а вот вы
наказываете, маточка, чтобы я малодушным не был.
Да, ангельчик мой, пожалуй, и сам скажу, что не нужно
его, малодушия-то; да при всем этом, решите сами, маточка
моя, в каких сапогах я завтра на службу пойду!
Вот оно что, маточка; а ведь подобная мысль погубить
человека может, совершенно погубить. А главное,родная
моя,что я не для себя и тужу,не для себя и страдаю; по мне
все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без
сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего;
человек-то я простой, маленький,- но что люди скажут.
Враги-то мои, злые-то языки эти все что заговорят, когда
без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь,
да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги
в таком случае, маточка, душечка вы моя, нужны мне
для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах
и то и другое пропало,- поверьте, маточка, опытности
моей многолетней поверьте; меня, старика, знающего
свет и людей, послушайте, а не пачкунов каких-
нибудь и марателей.
    А я вам еще и не рассказывал в подробности, маточка,
как это в сущности все было сегодня, чего я натерпелся
сегодня. А того я натерпелся, столько тяготы душевной
в одно утро вынес, чего иной и в целый год не вынесет.
Вот оно было как: пошел, во-первых, я раным-ранешенько,
чтобы и его-то застать да и на службу поспеть. Дождь
был такой, слякоть такая была сегодня! Я, ясочка моя,
в шинель-то закутался, иду-иду да все думаю: <Господи!
прости, дескать, мои согрешения и пошли исполнение
желаний>. Мимо-ской церкви прошел, перекрестился,
во всех грехах покаялся да вспомнил, что недостойно
мне с господом богом уговариваться. Погрузился я в себя
самого, и глядеть ни на что не хотелось; так уж, не
разбирая дороги, пошел. На улицах было пусто, а кто
встречался, так все такие занятые, озабоченные, да и не
диво: кто в такую пору раннюю и в такую погоду гулять
пойдет! Артель работников испачканных повстречалась
со мною; затолкали меня, мужичье! Робость нашла на
меня, жутко становилось, уж я об деньгах-то и думать,
по правде, не хотел,- на авось, так на авось! У самого
Воскресенского моста у меня подошва отстала, так что уж
и сам не знаю, на чем я пошел. А тут наш писарь Ермола-

80

Е

ев повстречался со мною, вытянулся, стоит, глазами провожает,
словно на водку просит; эх, братец, подумал я,
на водку, уж какая тут водка! Устал я ужасно, приостановился..
отдохнул немного, да и потянулся дальше. Нарочно
разглядывал, к чему бы мыслями прилепиться,
развлечься, приободриться: да нет - ни одной мысли ни
к чему не мог прилепить, да и загрязнился вдобавок так,
что самого себя стыдно стало. Увидел наконец я издали
дом деревянный, желтый, с мезонином вроде бельведера
- ну, так, думаю, так оно и есть, так и Емельян Иванович
говорил,- Маркова дом. (Он и есть этот Марков,
маточка, что на проценты дает.) Я уж и себя тут не
вспомнил, и ведь знал, что Маркова дом, а спросил-таки
будочника - чей, дескать, это, братец, дом? Будочник
такой грубиян, говорит нехотя, словно сердится на
кого-то, слова сквозь зубы цедит,- да уж так, говорит,
это Маркова дом. Будочники эти все такие нечувствительные,-
а что мне будочник? А вот все как-то было
впечатление дурное и неприятное, словом, все одно к одному;
изо всего что-нибудь выведешь сходное с своим положеним,
и это всегда так бывает. Мимо дома-то я три
конца дал по улице, и чем больше хожу, тем хуже становится,-
нет, думаю, не даст, ни за что не даст! И человек-то
я незнакомый, и дело-то мое щекотливое, и фигурой
я не беру,- ну, думаю, как судьба решит; чтобы после
только не каяться, за попытку не съедят же меня,-
да и отворил потихоньку калитку. А тут другая беда:
навязалась на меня дрянная, глупая собачонка дворная;
лезет из кожи, заливается! И вот такие-то подлые, мелкие
случаи и взбесят всегда человека, маточка, и робость
на него наведут, и всю решимость, которую заране оодумал,
уничтожат; так что я вошел в дом ни жив ни
мертв, вошел да прямо еще на беду -не разглядел, что
такое внизу впотьмах у порога, ступил да и споткнулся
об какую-то бабу, а баба молоко из подойника в кувшины
цедила и все молоко пролила. Завизжала, затрещала
глупая баба,- дескать, куда ты, батюшка, лезешь,
чего тебе надо? да и пошла причитать про нелегкое. Я.
маточка, это к тому замечаю, что всегда со мной такое же
случалось в подобного рода делах; знать, уж мне написано
так; вечно-то я зацеплюсь за что-нибудь постороннее.
Высунулась на шум старая ведьма и чухонка хозяйка,
я прямо к ней,- здесь, дескать, Марков живет? Нет,
говорит; постояла, оглядела меня хорошенько. <А вам
что до него?> Я объясняю ей, что, дескать, так и так,

81

Емельян Иванович,- ну, и про остальное,- говорю,дельце
есть. Старуха кликнула дочку - вышла и дочка,девочка
в летах босоногая, --<кликни отца;он наверху у жильцов,-пожалуйте>.Вошел
я. Комната ничего, на стенах
картинки висят, все генералов каких-то портреты, диван
стоит, стол круглый, резеда, бальзаминчики,- думаю-думаю,
не убраться ли,полно,мне подобру-поздорову, уйти
или нет? и ведь ей-ей, маточка, хотел убежать! Я лучше,
думаю, завтра приду;и погода лучше будет, и я-то пережду,-
а сегодня вон и молоко пролито, и генералы-то
смотрят такие сердитые... Я уж и к двери, да он-то вошел
- так себе, седенький, глазки такие вороватенькие,
в халате засаленном и веревкой подпоясан. Осведомился
к чему и как, а я ему: дескать, так и так, вот Емельян
Иванович,- рублей сорок, говорю; дело такое,- да и не
договорил. Из глаз его увидал, что проиграно дело. <Нет,
уж что, говорит, дело, у меня денег нет; а что у вас заклад,
что ли, какой?> Я было стал объяснять, что, дескать,
заклада нет, а вот Емельян Иванович,- объясняю,
одним словом, что нужно. Выслушав все,- нет, говорит,
что Емельян Иванович! у меня денег нет. Ну, думаю,
так, все так; знал я про это, предчувствовал - ну, просто,
Варенька, лучше бы было, если бы земля подо мной
расступилась; холод такой, ноги окоченели, мурашки по
спине пробежали. Я на него смотрю, а он на меня смотрит
да чуть не говорит - что, дескать, ступай-ка ты,браг,
здесь тебе нечего делать-так что, если б в другом случае
было бы такое же, так совсем бы засовестился. Да что
вам, зачем деньги надобны? (Ведь вот про что спросил,
маточка!) Я было рот разинул, чтобы только так не стоять
даром, да он и слушать не стал - нет, говорит, денег
нет; я бы, говорит, с удовольствием. Уж я ему представлял,
представлял, говорю, что ведь я немножко, я, дескать,
говорю, вам отдам, в срок отдам, и что я еще до
срока отдам, что и процент пусть какой угодно берет и
что я, ей-богу, отдам. Я, маточка, в это мгновение вас
вспомнил, все ваши несчастия и нужды вспомнил,
ваш полтинничек вспомнил,- да нет, говорит,
что проценты, вот если б заклад! А то у меня денег нет,
ей-богу нет; я бы, говорит, с удовольствием,- еще и побожился,
разбойник!
    Ну, тут уж, родная моя, я и не помню, как вышел, как
прошел Выборгскую, как на Воскресенский мост попал,
устал ужасно, прозяб, продрог и только в десять часов
в должность успел явиться. Хотел было себя пообчи-

82

стить от грязи, да Снегирев, сторож, сказал. что нельзя,
что щетку испортишь, а щетка, говорит, барин, казенная.
Вот они как теперь, маточка, так что я и у этих господ
чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги обтирают.
Ведь меня что, Варенька, убивает? Не деньги меня убивают,
а все эти тревоги житейские, все эти шепоты,
улыбочки, шуточки. Его превосходительство невзначай
как-нибудь могут отнестись на мой счет,- ох, маточка,
времена-то мои прошли золотые! Сегодня перечитал я
все ваши письма; грустно, маточка!
Прощайте, родная, господь вас храни!
    М. Девушкин.
    P. S. Горе-то мое, Варенька, хотел я вам описать пополам
с шуточкой, только, видно, она не дается мне,
шуточка-то. Вам хотелось угодить. Я к вам зайду, маточка,
непременно зайду, завтра зайду.

Августа 11.

    Варвара Алексеевна! голубчик мой, маточка! Пропал
я, пропали мы оба, оба вместе, безвозвратно пропали.
Моя репутация, амбиция - все потеряно! Я погиб, и вы
погибли, маточка, и вы, вместе со мной,безвозвратно погибли!
Это я, я вас в погибель ввел! Меня гонят, маточка,
презирают, на смех подымают, а хозяйка просто меня
бранить стала; кричала, кричала на меня сегодня, распекала,
распекала меня,ниже щепки поставила.А вечером
у Ратазяева кто-то из них стал вслух читать одно письмо
черновое, которое я вам написал,да выронил невзначай из
кармана. Матушка моя, какую они насмешку подняли!
Величали, величали нас, хохотали, хохотали, предатели!
Я вошел к ним и уличил Ратазяева в вероломстве; сказал
ему, что он предатель! А Ратазяев отвечал мне, что я
сам предатель, что я конкетами разными занимаюсь; говорит,-
вы скрывались от нас, вы, дескать, Ловелас;
и теперь все меня Ловеласом зовут, и имени другого нег
у меня! Слышите ли, ангельчик мой, слышите ли,- они
теперь все знают, обо всем известны, и об вас, родная
моя, знают, и обо всем, что ни есть у вас,обо всем знают!
Да чего! и Фальдони туда же, и он заодно с ними;послал
я его сегодня в колбасную, так, принести кой-чего; не
идет да и только, дело есть, говорит! <Да ведь ты ж обя-

83

зан>,- я говорю. <Да нет же, говорит, не обязан, вы вон
моей барыне денег не платите, так я вам и не обязан>.
Я не вытерпел от него, от необразованного мужика,
оскорбления, да и сказал ему дурака; а он мне - <от
дурака слышал>. Я думаю, что он с пьяных глаз мне такую
грубость сказал - да и говорю, ты, дескать, пьян,
мужик ты этакой! а он мне: <Вы, что ли, мне поднеслито?
У самих-то есть ли на что опохмелиться; сами у какой-то
по гривенничку христарадничаете,- да еще прибавил:-
Эх, дескать, а еще барин!> Вот, маточка, вот до
чего дошло дело! Жить, Варенька, совестно! точно оглашенный
какой-нибудь; хуже чем беспаспортному бродяге
какому-нибудь. Бедствия тяжкие!- погиб я, просто
погиб! безвозвратно погиб.

М. Д.

    Августа 13.
    Любезнейший Макар Алексеевич! Над нами все беды
да беды, я уж и сама не знаю, что делать! Что с вамито
будет теперь, а на меня надежда плохая; я сегодня
обожгла себе утюгом левую руку; уронила нечаянно,
и ушибла и обожгла, все вместе. Работать никак нельзя,
а Федора уж третий день хворает. Я в мучительном беспокойстве.
Посылаю вам тридцать копеек серебром; это
почти все последнее наше, а я, бог видит, как желала
бы вам помочь теперь в ваших нуждах. До слез досадно!
Прощайте, друг мой! Весьма бы вы утешили меня,
если б пришли к нам сегодня.

В. Д.

Августа 14.

    Макар Алексеевич! что это с вами? Бога вы не боитесь,
верно! Вы меня просто с ума сведете. Не стыдно ли
вам! Вы себя губите, вы подумайте только о своей репутации.
Вы человек честный, благородный, амбиционный
- ну, как все узнают про вас! Да вы просто со стыда
должны будете умеретъ! Или не жаль вам седых волос
ваших? Ну, боитесь ли вы бога! Федора сказала, что уже
теперь не будет вам более помогать, да и я тоже вам

84

денег давать не буду. До чего вы меня довели, Макар
Алексеевич! Вы думаете, верно, что мне ничего, что вы
так дурно ведете себя; вы еще не знате,что я из-за вас
терплю! Мне по нашей лестнице и пройти нельзя: все на
меня смотрят, пальцем на меня указывают и такие
страшные вещи говорят; да, прямо говорят, что связалась
я с пьяницей. Каково это слышать! Когда вас привозят,
то на вас все жильцы с презрением указывают: вот, говорят..
того чиновника привезли. А мне-то за вас мочи нет
как совестно. Клянусь вам, что я перееду отсюда. Пойду
куда-нибудь в горчнчные, в прачки, а здесь не останусь.
Я вам писала, чтоб вы зашли ко мне, а вы не зашли.
Знать. вам ничего мои слезы и просьбы, Макар Алексеевич!
И откуда вы денег достали? Ради создателя, поберегитесь.
Ведь пропадете, ни за что пропадете! И стыд-то
и срам-то какой! Вас хозяйка и впустить вчера не хотела,
вы в сенях ночевали: я все знаю. Если б вы знали, как
мне тяжело было, когда я все это узнала. Приходите ко
мне, вам будет у нас весело: мы будем вместе читать, будем
старое вспоминать. Федора о своих богомольных странствиях
рассказывать будет. Ради меня, голубчик мой, не
губите себя и меня не губите. Ведь я для вас одного и
живу, для вас и остаюсь с вами. Так-то вы теперь! Будьте
благородным человеком, твердым в несчастиях; помннте,
что бедность не порок. Да и чего отчаиваться: это
все временное! Даст бог--все поправится, только вы-то
удержитесь теперь. Посылаю вам двугривенный, купите
себе табаку или всего, что вам захочется,только, ради бога,
на дурное не тратьте. Приходите к нам, непременно
приходите. Вам, может быть, как и прежде, стыдно будет,
но вы не стыдитесь: это ложный стыд. Только бы вы
искреннее раскаяние принесли. Надейтесь на бога. Он
все устроит к лучшему.
    В. Д.

Варвара Алексеевна, маточка!

Августа 19.

    Стыдно мне, ясочка моя, Варвара Алексеевна,совсем
застыдился. Впрочем, что ж тут такого, маточка, особенного?
Отчего же сердца своего не поразвеселить? Я тогда
про подошвы мои и не думаю, потому что подошва
вздор и всегда останется простой, подлой, грязной по-

85

дошвой. Да и сапоги тоже вздор. И мудрецы греческие
без сапог хаживали, так чего же нашему-то брату с таким
недостойным предметом нянчиться? За что ж обижать,
за что ж презирать меня в таком случае? Эх! маточка,
маточка, нашли что писать! А Федоре скажите,
что она баба вздорная, беспокойная, буйная и вдобавок
глупая, невыразимо глупая! Что же касается до седины
моей, то и в этом вы ошибаетесь, родная моя, потому что
я вовсе не такой старик, как вы думаете. Емеля вам кланяется.
Пишете вы, что сокрушались и плакали; а я вам
пишу, что я тоже сокрушался и плакал. В заключение
желаю вам всякого здоровья и благополучия, а что до
меня касается, то я тоже здоров и благополучен и пребываю
вашим, ангельчик мой, другом
    Макаром Девушкиным.



 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]