Августа 21.

    Милостивая государыня и любезный друг,
    Варвара Алексеевна!
    Чувствую, что я виноват, чувствую, что я провинился
перед вами, да в, по-моему, выгоды-то из этого нет
никакой, маточка, что я все это чувствую, уж что вы
там ни говорите. Я и прежде проступка моего все это
чувствовал, но вот упал же духом, с сознанием вины
упал. Маточка моя, я не зол и не жестокосерден; а для
того чтобы растерзать сердечко ваше, голубка моя, нужно
быть не более, не менее как кровожадным тигром,
ну, а у меня сердце овечье, и я, как и вам известно, не
имею позыва к кровожадности; следственно, ангельчих
мой, я и не совсем виноват в проступке моем, так же как
и ни сердце, ни мысли мои не виноваты; а уж так, я и
не знаю, что виновато. Уж такое дело темное, маточка!
Тридцать копеек серебром мне прислали, а потом прислали
двугривенничек; у меня сердце и заныло, глядя
на ваши сиротские денежки. Сами ручку свою обожгли,
голодать скоро будете, а пишете, чтоб я табаку купил.
Ну, как же мне было поступить в таком случае? Или уж
так, без зазрения совести, подобно разбойнику, вас, сироточку,
начать грабить! Тут-то я и упал духом, маточка,
то есть сначала, чувствуя поневоле, что никуда не
гожусь и что я сам немногим разве получше подошвы

86

своей, счел неприличным принимать себя за что-нибудь
значащее, а напротив, самого себя стал считать
чем-то неприличным и в некоторой степени неблагопристойным.
Ну, а как потерял к себе самому уважение,
как предался отрицанию добрых качеств своих и своего
достоинства, так уж тут и все пропадай, тут уж и падение!
Это так уже судьбою определено, и я в этом не
виноват. Я сначала вышел немножко поосвежиться.
Тут уж все пришлось одно к одному: и природа была
такая слезливая, и погода холодная, и дождь, ну и Емеля
тут же случился. Он, Варенька, уже все заложил
что имел, все у него пошло в свое место. и как я его
встретил, так он уже двое суток маковой росинки во
рту не видал, так что уж хотел такое закладывать, чего
никак и заложить нельзя, затем что и закладов таких не
бывает. Ну, что же, Варенька, уступил я более из сострадания
к человечеству, чем по собственному влечению.
Так вот как грех этот произошел, маточка! Мы уж
как вместе с ним плакали! Вас вспоминали. Он предобрый,
он очень добрый человек, и весьма чувствительный
человек. Я, маточка, сам все это чувствую; со мной потому
и случается-то все такое, что я очень все это чувствую.
Я знаю, чем я вам, голуочик вы мой, обязан!
Узнав вас, я стал, во-первых, и самого себя лучше знать
и вас стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок
и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то
мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная,
и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили,
что я туп, я и в самом деле думал, что я туп,
а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили
темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел
душевный покой и узнал, что и я не хуже других;
что только так, не блешу ничем, лоску нет, тону нет, но
все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек.
Ну, а теперь, почувствовав, что я гоним судьбою, что,
униженный ею, предался отрицанию сооственного своего
достоинства, я, удрученный моими бедствиями,
и упал духом. И так как вы теперь все знаете, маточка,
то я умоляю вас слезно не любопытствовать более об
этой материи, ибо сердце мое разрывается, и горько,
тягостно.
    Свидетельствую, маточка, вам почтение мое и пребываю
вашим верным
    Макаром Девушкиным.

87

Сентября З.

    Я не докончила прошлого письма, Макар Алексеевич,
потому что мне было тяжело писать. Иногда бывают
со мной минуты, когда я рада быть одной, одной
грустить, одной тосковать, без раздела, и такие минуты
начинают находить на меня все чаще и чаще. В воспоминаниях
моих есть что-то такое необъяснимое для меня,
что увлекает меня так безотчетно, так сильно, что
я по нескольку часов бываю бесчувственна ко всему
меня окружающему и забываю все, все настоящее. И нет
впечатления в теперешней жизни моей, приятного ль,
тяжелого, грустного, которое бы не напоминало мне чего-
нибудь подобного же в прошедшем моем, и чаще всего
мое детство, мое золотое детство! Но мне становится
всегда тяжело после подобных мгновений. Я как-то слабею,
моя мечтательность изнуряет меня, а здоровье мое
и без того все хуже и хуже становится.
    Но сегодня свежее, яркое, блестящее утро, каких мало
здесь осенью, оживило меня, и я радостно его встретила.
Итак, у нас уже осень! Как я любила осень в деревне!
Я еще ребенком была, но и тогда уже много чувствовала.
Осенний вечер я любила больше, чем утро.
Я помню, в двух шагах от нашего дома, под горой, было
озеро. Это озеро,- я как будто вижу его теперь,- это
озеро было такое широкое, светлое, чистое, как хрусталь!
Бывало, если вечер тих,- озеро покойно; на деревах, что
по берегу росли, не шелохнет, вода неподвижна, словно
зеркало. Свежо! холодно! Падает роса на траву, в избах
на берегу засветятся огоньки, стадо пригонят - тут-то
я и ускользну тихонько из дому, чтобы посмотреть на
мое озеро, и засмотрюсь, бывало. Какая-нибудь вязанка
хворосту горит у рыбаков у самой воды, и свет далеко-
далеко по воде льется. Небо такое холодное, синее и по
краям разведено все красными. огненными полосами, и
эти полосы все бледнее и бледнее становятся; выходит
месяц; воздух такой звонкий, порхнет ли испуганная
пташка, камыш ли зазвенит от легонького ветерка, или
рыба всплеснется в воде,- все, бывало, слышно. По синей
воде встает белый пар, тонкий, прозрачный. Даль
темнеет; все как-то тонет в тумане, а вблизи так все резко
обточено, словно резцом обрезано,- лодка, берег,
острова; бочка какая-нибудь, брошенная, забытая у самого
берега, чуть-чуть колышется на воде, ветка ракитовая
с пожелтелыми листьями путается в камыше,-

88

вспорхнет чайка запоздалая, то окунется в холодной воде,
то опять вопорхнет и утонет в тумане. Я засматривалась,
заслушивалась,- чудно хорошо было мне! А я
еще была ребенок, дитя!..
    Я так любила осень,- позднюю осень, когда уже уберут
хлеба, окончат все работы, когда уже в избах начнутся
посиделки. когда уже все ждут зимы. Тогда все
становится мрачнее, небо хмурится облаками, желтые
листья стелятся тропами по краям обнаженного леса,
а лес синеет, чернеет,- особенно вечером, когда спустится
сырой туман и деревья мелькают из тумана, как великаны,
как безобразные, страшные привидения. Запоздаешь,
бывало, на прогулке, отстанешь от других, идешь
одна, спешишь,- жутко! Сама дрожишъ как лист; вот,
думаешь, того и гляди выглянет кто-нибудь страшный
из-за этого дупла; между тем ветер пронесется по лесу,
загудит, зашумит, завоет так жалобно, сорвет тучу листьев
с чахлых веток, закрутит ими по воздуху, и за ними
длинною, широкою, шумною стаей, с диким пронзительным
криком, пронесутся птицы, так что небо чернеет и
все застилается ими. Страшно станет, а тут,- точно как
будто заслышишь кого-то,- чей-то голос, как будто кто-то
шепчет: <Беги, беги, дитя, не опаздывай; страшно
здесь будет тотчас, беги, дитя!> - ужас пройдет по сердцу,
и бежишь-бежишь так, что дух занимается. Прибежишь,
запыхавшись, домой; дома шумно, весело; раздадут
нам, всем детям, работу: горох или мак шелушить.
Сырые дрова трещат в печи; матушка весело смотрит за
нашей веселой работой; старая няня Ульяна рассказывает
про старое время или страшные сказки про колдунов
и мертвецов. Мы, дети, жмемся подружка к подружке,
а улыбка у всех на губах. Вот вдруг замолчим разом...
чу! шум! как будто кто-то стучит! Ничего не бывало; это
гудит самопрялка у старой Фроловны; сколько смеху бывало!
А потом ночью не спим от страха; находят такие
страшные сны. Проснешься, бывало, шевельнуться не
смеешь и до рассвета дрогнешь под одеялом. Утром встанешь
свежа, как цветочек. Посмотришь в окно: морозом
прохватило все поле; тонкий, осенний иней повис на обнаженных
сучьях; тонким, как лист, льдом подернулось
озеро; встает белый пар по озеру; кричат веселые птицы.
Солнце светит кругом яркими лучами, и лучи разбивают,
как стекло, тонкий лед Светло, ярко, весело! В печке
опять трещит огонь; подсядем все к самовару, а в окна
посматривает продрогшая ночью черная наша собака

89

Полкан и приветливо махает хвостом. Мужичок проедег
мимо окон на бодрой лошадке в лес за дровами. Все так
довольны, так веселы!.. Ах, какое золотое было детство
мое!..
    Вот я и расплакалась теперь, как дитя, увлекаясь моими
воспоминаниями. Я так живо, так живо все припомнила,
так ярко стало передо мною все прошедшее, а настоящее
так тускло, так темно!.. Чем это кончится, чем
это все кончится? Знаете ли, у меня есть какое-то убеждение,
какая-то уверенность, что я умру нынче осенью.
Я очень, очень больна. Я часто думаю о том, что умру, но
все бы мне не хотелось так умереть,- в здешней земле
лежать. Может быть, я опять слягу в постель, как и тогда,
весной, а я еще оправиться не успела. Вот и теперь
мне очень тяжело. Федора сегодня ушла куда-то на целый
день, и я сижу одна. А с некоторого времени я боюсь
оставаться одной; мне все кажется, что со мной в комнате
кто-то бывает другой, что кто-то со мной говорит;
особенно когда я об чем-нибудь задумаюсь и вдруг очиусь
от задумчивости, так что мне страшно становится.
Вот почему я вам такое большое письмо написала; когда
я пишу, это проходит. Прощайте: кончаю письмо, потому
что и бумаги и времени нет. Из вырученных денег за
платья мои да за шляпку остался у меня только рубль
серебром. Вы дали хозяйке два рубля серебром; это
очень хорошо; она замолчит теперь на время.
    Поправьте себе как-нибудь платье. Прощайте; я так
устала; не понимаю, отчего я становлюсь такая слабая;
малейшее занятие меня утомляет. Случится работа - как
работать? Вот это-то и убивает меня.
В. Д.
Сентября 5.
    Голубчик мой, Варенька!
    Я сегодня, ангельчик мой, много испытал впечатлений.
Во-первых, у меня голова целый день болела. Чтобы
как-нибудь освежиться, вышел я походить по Фонтанке.
Вечер был такой темный, сырой. В шестом часу уж смеркается,-
вот как теперь! Дождя не было, зато был туман,
не хуже доброго дождя. По небу ходили длинными,
широкими полосами тучи. Народу ходила бездна по на-
90
бережной, и народ-то как нарочно был с такими страшными,
уныние наводящими лицами, пьяные мужики, курносые
бабы-чухонки, в сапогах и простоволосые, артельщики,
извозчики, наш брат по какой-нибудь надобности;
мальчишки, какой-нибудь слесарский ученик в полосатом
халате, испитой, чахлый, с лицом, выкупанным
в копченом масле, с замком в руке; солдат отставной,
в сажень ростом,- вот какова была публика. Час-то,
видно, был такой, что другой публики и быть не могло.
Судоходный канал Фонтанка! Барок такая бездна, что
не понимаешь, где все это могло поместиться. На мостах
сидят бабы с мокрыми пряниками да с гнилыми яблоками,
и все такие грязные, мокрые бабы. Скучно по Фонтанке
гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома
высокие, черные, закоптелые; под ногами туман, над головой
тоже туман. Такой грустный, такой темный был вечер
сегодня.
    Когда я поворотил в Гороховую, так уж смерклось
совсем и газ зажигать стали. Я давненько-таки не был
в Гороховой,- не удавалось. Шумная улица! Какие лавки,
магазины богатые; все так и блестит и горит, материя,
цветы под стеклами, разные шляпки с лентами. Подумаешь,
что это все так, для красы разложено - так нет же:
ведь есть люди.. что все это покупают и своим женам дарят.
Богатая улица! Немецких булочников очень много
живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный.
Сколько карет поминутно ездит; как это все
мостовая выносит! Пышные экипажи такие, стекла, как
зеркало, внутри бархат и шелк; лакеи дворянские, в эполетах,
при шпаге. Я во все кареты заглядывал, все дамы
сидят, такие разодетые, может быть и княжны и графини.
Верно, час был такой, что все на балы и в собрания
спешили. Любопытно увидеть княгиню и вообще знатную
даму вблизи; должно быть, очень хорошо; я никогда не
видал; разве вот так, как теперь, в карету заглянешь.
Про вас я тут вспомнил. Ах, голубчик мой, родная моя!
как вспомню теперь про вас, так все сердце изнывает!
Отчего вы, Варенька, такая несчастная? Ангельчик мой!
да чем же вы-то хуже их всех? Вы у меня добрая, прекрасная,
ученая; отчего же вам такая злая судьба выпадает
на долю? Отчего это так все случается, что вот хороший-то
человек в запустенье находится, а к другому
кому счастие само напрашивается? Знаю, знаю, маточка,
что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по
искренности, по правде-истине, зачем одному еще во чре-

91

ве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой
из воспитательного дома на свет божий выходит? И ведь
бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку
достается. Ты, дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках
дедовских, пей, ешь, веселись, а ты, такой-сякой,
только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты,
братец, вот какой! Грешно, маточка, оно грешно этак думать,
да тут поневоле как-то грех в душу лезет. Ездили
бы и вы в карете такой же, родная моя, ясочка. Взгляда
благосклонного вашего генералы ловили бы,- не то что
наш брат; ходили бы вы не в холстинковом ветхом платьице,
а в шелку да в золоте. Были бы вы не худенькие, не
чахленькие. как теперь, а как фигурка сахарная, свеженькая
румяная, полная. А уж я бы тогда и тем одним счастлив
был.что хоть бы с улицы на вас в ярко освещенные окна
взглянул, что хоть бы тень вашу увидал; от одной мысли,
что вам там счастливо и весело, птичка вы моя хорошенькая,
и я бы повеселел. А теперь что! Мало того,
что злые люди вас погубили, какая-нибудь там дрянь,
забулдыга вас обижает. Что фрак-то на нем сидит тоголем,
что в лорнетку-то золотую он на вас смотрит, бесстыдник,
так уж ему все с рук сходит, так уж и речь его
непристойную снисходительно слушать надо! Полно, так
ли, голубчики! А отчего же это все? А оттого, что вы сирота,
оттого, что вы беззащитная, оттого, что нет у вас
друга сильного, который бы вам опору пристойную дал.
А ведь что это за человек, что это за люди, которым сироту
оскорбить нипочем? Это какая-то дрянь, а не люди.
просто дрянь, так себе, только числятся, а на деле их нет,
и в этом я уверен. Вот они каковы, эти люди! А по-моему,
родная моя, вот тот шарманщик, которого я сегодня
в Гороховой встретил, скорее к себе почтение внушит,
чем они. Он хоть целый день ходит да мается, ждет залежалого,
негодного гроша на пропитание, да зато он
сам себе господин, сам себя кормит. Он милостыни просить
не хочет; зато он для удовольствия людского трудится,
как заведенная машина,- вот, дескать, чем могу,
принесу удовольствие. Нищий, нищий он, правда, все тот
же нищий; но зато благородный нищий; он устал, он прозяб,
но все трудится, хоть по-своему, а все-таки трудится.
И много есть честных людей, маточка, которые хоть
немного зарабатывают по мере и полезности труда своего,
но никому не кланяются, ни у кого хлеба не просят.
Вот и я точно так же, как и этот шарманщик,
то есть я не то, вовсе не так, как он, но в своем смыс-

92

ле, в благородном-то, в дворянском-то отношении точно
так же, как и он, по мере сил тружусь, чем могу,
дескать. Большего нет от меня; ну, да на нет и суда
нет.
    Я к тому про шарманщика этого заговорил, маточка,
что случилось мне бедность свою вдвойне испытать сегодня.
Остановился я посмотреть на шарманщика. Мысли
такие лезли в голову,- так я, чтобы рассеяться, остановился.
Стою я, стоят извозчики, девка какая-то, да еще
маленькая девочка, вся такая запачканная. Шарманщик
расположился перед чьими-то окнами. Замечаю малю яку,
мальчика, так себе лет десяти; был бы хорошенький,
да на вид больной такой, чахленький, в одной рубашонке
да еще в чем-то. чугь ли не босой стоит, разиня рот музыку
слушает - детский возраст! загляделся, как у немца
куклы танцуют, а у самого и руки и ноги окоченели,
дрожит да кончик рукава грызет. Примечаю, что в руках
у него бумажечка какая-то. Прошел один господин и бросил
шарманщику какую-то маленькую монетку; монетка
прямо упала в тот ящик с огородочкой, в котором представлен
француз, танцующий с дамами. Только что звякнула
монетка, встрепенулся мой мальчик, робко осмотрелся
кругом да, видно, на меня подумал, что я деньги
дал. Подбежал он ко мне, ручонки дрожат у него, голосенок
дрожит, протянул он ко мне бумажку и говорит:
записка! Развернул я записку - ну что, все известное:
дескать. благодетели мои, мать у детей умирает, трое детей
голодают, так вы нам теперь помогите, а вот, как
я умру, так за то, что птенцов моих теперь не забыли, на
том свете вас, благодетели мои, не забуду. Ну, что тут;
дело ясное, дело житейское, а что мне им дать? Ну, и не
дал ему ничего. А как было жаль! Мальчик бедненький,
посинелый от холода, может быть и голодный, и не
врет, ей-ей, не врет; я это дело знаю. Но только то дурно,
что зачем эти гадкие матери детей не берегут и полуголых
с записками на такой холод посылают. Она,
быть, глупая баба, характера не имеет; да за нее и постараться,
может быть, некому, так она и сидит, поджав
ноги, может быть, и вправду больная. Ну, да все обратиться
бы, куда следует; а впрочем, может быть, и просто
мошенница, нарочно голодного и чахлого ребенка
обманывать народ посылает, на болезнь наводит. И чему
аучится бедный мальчик с этими записками? Только
сердце его ожесточается; ходит он, бегает, просит. Ходят
люди, да некогда им. Сердца у них каменные; слова

93

их жестокие. <Прочь! убирайся! шалишь!> Вот что слышит
он от всех, и ожесточается сердце ребенка, и дрожит
напрасно на холоде бедненький, запуганный мальчик,
словно птенчик, из разбитого гнездышка выпавший. Зябнут
у него руки и ноги; дух занимается. Посмотришь, вот
он уж и кашляет; тут недалеко ждать, и болезнь, как гад
нечистый, заползет ему в грудь, а там, глядишь, и смерть
уж стоит над ним, где-нибудь в смрадном углу, без ухода,
без помощи - вот и вся его жизнь! Вот какова она,
жизнь-то бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать
Христа ради, и мимо пройти, и не дать ничего, сказать
ему: <Бог подаст>. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое,
протяжное, привычное, заученное, прямо нищенское;
этому еще не так мучительно не подать, это долгий нищий,
давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь,
он переможет и знает, как перемочь. А иное Христа
ради непривычное, грубое, страшное,- вот как сегодня,
когда я было от мальчика записку взял, тут же у забора
какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: <Дай,
барин, грош ради Христа!> - да таким отрывистым, грубым
голосом, что я вздрогнул от какого-то страшного
чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались,-
дескать, они беспокоят, они-де назойливы! Да и
всегда бедность назойлива,- спать, что ли, мешают их
стоны голодные!
    Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам
описывать это все частию, чтоб сердце отвести, а более
для того, чтоб вам образец хорошего слогу моих сочинений
показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется.
Но теперь на меня такая тоска нашла, что я сам моим
мыслям до глубины души стал сочувствовать, и хотя
я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не возьмешь,
но все-таки некоторым образом справедливость воздашь
себе. И подлинно, родная моя, часто самого себя безо
всякой причины уничтожаешь, в грош не ставишь и ниже
щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что
я сам запуган и загнан, как хоть бы и этот бедненький
мальчик, что милостыни у меня просил. Теперь я вам,
примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня: случается мне, моя родная, рано
утром, на службу спеша, заглядеться на город, как он

94

там пробуждается, встает, дымится, кипит, гремит,-
тут иногда так перед таким зрелищем умалишься, что
как будто бы щелчок какой получил от кого-нибудь по
любопытному носу, да и поплетешься тише воды, ниже
травы своею дорогою и рукой махнешь! Теперь же разглядите-ка,
что в этих черных, закоптелых, больших,
капитальных домах делается, вникните в это, и тогда
сами рассудите, справедливо ли было без толку сортировать
себя и в недостойчое смущение входить. Заметьте,
Варенька, что я иносказательно говорю, не в прямом
смысле. Ну, посмотрим, что там такое в этих домах? Там
в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь,
которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой
какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему,
примерно говоря, всю ночь сапоги снились, что вчера он
подрезал нечаянно, как будто именно такая дрянь и
должна человеку сниться! Ну да ведь он мастеровой, он
сапожник: ему простительно все об одном предмете своем
думать. У него там дети пищат и жена голодная; и не
одна сапожники встают иногда так, родная моя. Это бы
и ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какое
выходит тут обстоятельство, маточка: тут же, в этом же
доме, этажом выше или ниже, в позлащенных палатах,
и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью
снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого,
но все-таки сапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом,
маточка, все мы, родная моя, выходим немного
сапожники. И это бы все ничего, но только то
дурно, что нет никого подле этого богатейшего лица, нет
человека, который бы шепнул ему на ухо, что <полно,
дескать, о таком думать, о себе одном думать, для себя
одного жить, ты, дескать, не сапожник, у тебя дети здоровы
и жена есть не просит; оглянись кругом, не увидишь
ли для забот своих предмета более благородчого,
чем свои сапоги!> Вот что хотел я сказать вам иносказательно,
Варенька. Это, может быть, слишком вольная
мысль, родная моя, но эта мысль иногда бывает, иногда
приходит и тогда поневоле из сердца горячим словом
выбивается. И потому не от чего было в грош себя оценять,
испугавшись одного шума и грома! Заключу же
тем, маточка, что вы, может быть, подумаете, что я вам
клевету говорю, или что это так, хандра на меня нашла,
или что я это из книжки какой выписал? Нет, маточка,
вы разуверьтесь,- не то: клеветою гнушаюсь, хандра не

95

находила и ни из какой книжки ничего не выписывал,-
вот что!
    Пришел я в грустном расположении духа домой, присел
к столу, нагрел себе чайник, да и приготовился стаканчик-другой
чайку хлебнуть. Вдруг, смотрю, входит
ко мне Горшков, наш бедный постоялец. Я еще утром
заметил, что он все что-то около жильцов шныряет и ко
мне хотел подойти. А мимоходом скажу, маточка, что их
житье-бытье не в пример моего хуже. Куда! жена, дети!
Так что если бы я был Горшков, так уж я не знаю, что
бы я на его месте сделал! Ну, так вот, вошел мой Горшков,
кланяется, слезинка у него, как и всегда, на ресницах
гноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать
Я его посадил на стул, правда на изломанный, да
другого не было. Чайку предложил. Он извинялся, дол
го извинялся, наконец, однако же,взял стакан. Хотел было
без сахару пить, начал опять извиняться, когда я стал
уверять его. что нужно взять сахару, долго спорил, отказываясь,
наконец положил в свой стакан самый маленький
кусочек и стал уверять, что чай неооыкновенно
сладок. Эк, до уничижения какого доводит людей нищета!
<Ну, как же, что, батюшка>? - сказал я ему. <Да вот
так и так, дескать, благодетель вы мой, Макар Алексеевич,
явите милость господню, окажите помощь семей
ству несчастному; дети и жена, есть нечего; отцу-то,
мне-то, говорит, каково!> Я было хотел говорить, да он
меня прервал: <Я,дескать, всех боюсь здесь,Макар Алек
сеевич, то есть не то что боюсь, а так, знаете, совестно;
люди-то они все гордые и кичливые. Я бы, говорит, вас,
батюшка и благодетель мой, и утруждать бы не стал:
знаю, что у вас самих неприятности были, знаю, что вы
многого и не можете дать, но хоть что-нибудь взаймы
одолжите; и потому, говорит, просить вас осмелился, что
знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы сами нуждались,
что сами и теперь бедствия испытываете - и что сердце
то ваше потому и чувствует сострадание>. Заключил же
он тем, что, дескать, простите мою дерзость и мое не
приличие, Макар Алексеевич. Я отвечаю ему, что рад бы
душой, да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. <Батюшка,
Макар Алексеевич,- говорит он мне,- я многого
и не прошу, а вот так и так (тут он весь покраснел),
жена, говорит, дети,- голодно - хоть гривенничек какой-нибудь>.
Ну, тут уж мне самому сердце защемило.
Куда, думаю, меня перещеголяли! А всего-то у меня и
оставалось двадцать копеек, да я на них рассчитывал

96

хотел завтра на свои крайние нужды истратить. <Нет,
голубчик мой, не могу; вот так и так>,- говорю. <Батюшка,
Макар Алексеевич, хоть что хотите, говорит,
хоть десять копеек>. Ну я ему и вынул из ящика и отдал
свои двадцать копеек, маточка, все доброе дело! Эк, нищета-то!
Разговорился я с ним: да как же вы, батюшка,
спрашиваю, так зануждались, да еще при таких нуждах
комнату в пять рублей серебром нанимаете? Объяснил
он мне, что полгода назад нанял и деньги внес вперед за
три месяца; да потом обстоятельства такие сошлись, что
ни туда ни сюда ему, бедному. Ждал он, что дело его
к этому времени кончится. А дело у него неприятное.
Он, видите ли, Варенька. за что-то перед судом в ответе
находится. Тягается он с купцом каким-то, который сплутовал
подрядом с казною; обман открыли, купца под
суд. а он в дело-то свое разбойничье и Горшкова запутал,
который тут как-то также случился. А по правде-то
Горняков виновен только в нерадении, в неосмотрительности
и в непростительном упущении из вида казенного
интереса. Уж неколько лет дело идет: все препятствия
разные встречаются против Горшкова. <В бесчестии же,
на меня возводимом,- говорит мне Горшков,- неповинен,
нисколько неповинен, в плутовстве и грабеже неповинен>.
Дело это его замарало немного; его исключили
из службы, и хотя не нашли, что он капитально виновен,
но, до совершенного своего оправдания, он до сих пор
не может выправить с купца какой-то знатной суммы денег,
ему следуемой и перед судом у него оспариваемой.
Я ему верю, да суд-то ему на слово не верит; дело-то оно
такое, что все в крючках да в узлах таких, что во сто
лет не распутаешь. Чуть немного распутают, а купец еще
крючок да еще крючок. Я принимаю сердечиое участие
в Горшкове, родная моя, соболезную ему. Человек без
должности; за ненадежность никуда не принимается; что
было запасу, проели; дело занутано, а между тем жить
было нужно; а между тем ни с того ни с сего, совершенно
некстати, ребенок родился,- ну, вот издержки; сын
заболел - издержки, умер - издержки; жена больна; он
нездоров застарелой болезнью какой-то: одним словом,
пострадал, вполне пострадал. Впрочем, говорит, что
ждет на днях благоприятного решения своего дела и что
уж в этом теперь и сомнения нет никакого. Жаль, жаль,
очень жаль его. маточка! Я его обласкал. Человек-то он
затерянный, запутанный; покровительства ищет, так вот
я его и обласкал. Ну, прощайте же, маточка, Христос

4 Заказ 1308

97

с вами, будьте здоровы. Голубчик вы мой! Как вспомню
об вас, так точно лекарство -приложу к больной душе
моей, и хоть страдаю за вас, но и страдать эа вас мне
легко.
    Ваш истинный друг
    Макар Девушкин.

Сентября 9.

    Матушка, Варвара Алексеевна!
    Пишу вам вне себя. Я весь взволнован страшным
происшествием. Голова моя вертится кругом. Я чувствую,
что все кругом меня вертится. Ах, родная моя, что я расскажу
вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого.
Нет, я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это
предчувствовал. Все это заранее слышалось моему сердцу!
Я даже намедни во сне что-то видел подобное.
    Вот что случилось! Расскажу вам без слога, а так,
как мне на душу господь положит. Пошел я сегодня
в должность. Пришел, сижу, пишу. А нужно вам знать,
маточка, что я и вчера писал тоже. Ну, так вот вчера
подходит ко мне Тимофей Иванович и лично изволит
наказывать, что - вот, дескать, бумага нужная, спешная.
Перепишите, говорит, Макар Алексеевич, почище, поспешно
и тщательно: сегодня к подписанию идет. Заметить
вам нужно, ангельчик, что вчерашнего дня я был сам
не свой, ни на что и глядеть не хотелось; грусть, тоска
такая напала! На сердце холодно, на душе темно; в памяти
все вы были, моя бедная ясочка. Ну, вот я принялся
переписывать: переписал чисто, хорошо, только уж
не знаю, как вам точнее сказать, сам ли нечистый меня
попутал, или тайными судьбами какими определено было,
или просто так должно было сделаться,- только
пропустил я целую строчку; смысл-то и вышел господь
его знает какой, просто никакого не вышло. С бумагой-то
вчера опоздали и подали ее на подписание его превосходительству
только сегодня. Я как ни в чем ни бывало
являюсь сегодня в обычный час и располагаюсь рядком
с Емельяном Ивановичем. Нужно вам заметить, родная,
что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего
совеститься и в стыд приходить. Я в последнее время и
не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипит у кого-нибудь,

98

так уж я и ни жив ни мертв. Вот точно так сегодня, приник,
присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович
(такой задирала, какого и на свете до него не было)
сказал во всеуслышание: что, дескать, вы, Макар Алексеевич,
сидите таким у-у-у? да тут такую гримасу скорчил,
что все, кто около него и меня ни были, так и покатились
со смеху, и, уж разумеется, на мой счет. И пошли,
и пошли! Я и уши прижал и глаза зажмурил, сижу
себе, не пошевелюсь. Таков уж обычай мой; они этак
скорей отстают. Вдруг слышу шум, беготня, суетня; слышу
- не обманываются ли уши мои? зовут меня, требуют
меня, зовут Девушкина. Задрожало у меня сердце
в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только знаю
то, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной
не было. Я прирос к стулу,- и как ни в чем не бывало,
точно и не я. Но вот опять начали, ближе и ближе. Вот
уж над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина!
где Девушкин? Подымаю глаза: передо мною
Евстафий Иванович; говорит: <Макар Алексеевич, к его
прево:ходительству, скорее! Беды вы с бумагой наделали!>
Только это одно и сказал, да довольно, не правда
ли, маточка, довольно сказано было? Я помертвел, оледенел,
чувств лишился, иду - ну, да уж просто ни жив
ни мертв отправился. Ведут меня через одну комнату, через
другую комнату, через третью комнату, в кабинет -
предстал! Положительного отчета, об чем я тогда думал,
я вам дать не могу. Вижу, стоят его превосходительство,
вокруг него все они. Я, кажется, не поклонился; позабыл.
Оторопел та к.. что и губы трясутся и ноги трясутся.
Да и было отчего, маточка. Во-первых, совестно; я взглянул
направо в зеркало, так просто было отчего с ума сойти
от того, что я там увидел. А во-вторых, я всегда делал
так, как будто бы меня и на свете не было. Так что едва
ли его превосходительство были известны о существовании
моем. Может быть, слышали, так, мельком, что есть
у них в ведомстве Девушкин, но в кратчайшие сего сношения
никогда не входили.
    Начали гневно: <Как же это вы, сударь! Чего вы
смотрите? нужная бумага, нужно к спеху, а вы ее портите.
И как же вы это>,- тут его превосходительство
обратились к Евстафию Ивановичу. Я только слышу, как
до меня звуки слов долетают: <Нераденье! неосмотрательность!
Вводите в неприятности!> Я раскрыл было
рот для чего-то. Хотел было прощения просить, да не
мог, убежать - покуситься не смел, и тут... тут, маточка,

4*

99

такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда.
Моя пуговка - ну ее к бесу - пуговка, что висела
у меня на ниточке,- вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала
(я, видно, задел ее нечаянно), зазвенела, покатилась
и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его
превосходительства, и это посреди всеобщего молчания!
Вот и все было мое оправдание, все извинение, весь ответ,
все, что я собирался сказать его превосходительству!
Последствия были ужасны! Его превосходительство тотчас
обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм.
Я вспомнил, что я видел в зеркале: я бросился ловить
пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять
пуговку,- катается, вертится, не могу поймать, словом,
и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую,
что и последние силы меня оставляют, что уж все, все
потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал!
А тут в обоих ушах ни с того ни с сего и Тереза и Фальдони,
и пошло перезванивать. Наконец поймал пуговку,
приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял
бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку
к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она
и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его
превосходительство отвернулись сначала, потом опять
на меня взглянули - слышу, говорят Евстафию Ивановичу:
<Как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. как он!..
что он!..> Ах, родная моя, что уж тут - как он? Да что
он? отличился! Слышу, Евстафий Иванович говорит: <Не
замечен, ни в чем не замечен, поведения примерного,
жалованья достаточно, по окладу...> - <Ну, облегчить
его как-нибудь,- говорит его превосходительство.- Выдать
ему вперед...> - <Да забрал, говорят, забрал, вот
за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства,
верно, такие, а поведения хорошего и не замечен, никогда
не замечен>. Я, ангельчик мой, горел,я в адском огне
горел! Я умирал! <Ну,- говорят его превосходительство
громко,- переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите
сюда, перепишите опять вновь без ошибки; да
послушайте...> Тут его превосходительство обернулись
к прочим, роздали приказания разные, и все разошлись.
Только что разошлись они, его превосходительство поспешно
вынимают книжник и из него сторублевую.
<Вот,- говорят они,- чем могу, считайте, как хотите...>
- да и всунул мне в руку. Я, ангел мой, вздрогнул,
вся душа моя потряслась; не знаю, что было со мною;
я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел,

100

мой голубчик, да - вот уж тут ни на волосок от правды
не отступаю, родная моя: взял мою руку недостойную, да
и потряс ее, так-таки взял да потряс, словно ровне своей,
словно такому же, как сам, генералу. <Ступайте, говорит,
чем могу... Ошибок не делайте, а теперь грех пополам>.
    Теперь, маточка, вот как я решил: вас и Федору прошу,
и если бы дети у меня были, то и им бы повелел, чтобы
богу молились, то есть вот как: за родного отца не
молились бы, а за его превосходительство каждодневно
и вечно бы молились! Еще скажу, маточка, и это торжественно
говорю - слушайте меня, маточка, хорошенько
- клянусь, что как ни погибал я от скорби душевной
в лютые дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши
бедствия, и на себя, на унижение мое и мою неспособность,
несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне
сто рублей дороги, как то, что его превосходительство
сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать
изволили! Этим они меня самому себе воэвратили.
Эгим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаше
навеки сделали, и я твердо уверен, что я как ни грешен
перед всевышним, но молитва о счастии и благополучии
его превосходительства дойдет до престола его!..
    Маточка! Я теперь в душевном расстройстве ужасном,
в волнении ужасном! Мое сердце бьется, хочет из
груди выпрыгнуть. И я сам как-то весь как будто ослаб.
Посылаю вам сорок пять рублей ассигнациями, двадцать
рублей хозяйке даю, у себя тридцать пять оставляю: на
двадцать платье поправлю, а пятнадцать оставлю на
житье-бытье. А только теперь все эти впечатления-то
утренние потрясли все существование мое. Я прилягу.
Мне, впрочем, покойно, очень покойно. Только душу ломит,
и слышно там, в глубине, душа моя дрожит, трепещет,
шевелится. Я приду к вам; а теперь я просто хмелен
от всех ощущений этих... Бог видит все, маточка вы моя,
голубушка вы моя бесценная!
    Ваш достойный друг
    Макар Девушкин.

Любезный мой Макар Алексеевич!

Сентября 10.

    Я несказанно рада вашему счастию и умею ценить
добродетели вашего начальника, друг мой. Итак, теперь
вы отдохнете от горя! Но только, ради бога, не тратьте
    101
101

опять денег попусту. Живите тихонько, как можно скромнее,
и с этого же дня начинайте всегда хоть что-нибудь
откладывать, чтоб несчастия не застали вас опять внезапно.
Об нас, ради бога, не беспокойтесь. Мы с Федорой
кое-как проживем. К чему вы нам денег столько прислали,
Макар Алексеевич? Нам вовсе не нужно. Мы довольны
и тем, что у нас есть. Правда, нам скоро понадобятся
деньги на переезд с этой квартиры, но Федора надеется
получить с кого-то давнишний, старый долг. Оставляю,
впрочем, себе двадцать рублей на крайние надобности.
Остальные посылаю вам назад. Берегите, пожалуйста,
деньги, Макар Алексеевич. Прощайте. Живите теперь
покойно, будьте здоровы и веселы. Я писала бы вам более,
но чувствую ужасную усталость,вчера я целый день
не вставала с постели. Хорошо сделали, что обещались
зайти. Навестите меня, пожалуйста, Макар Алексеевич.
Милая моя Варвара Алексеевна!
В. Д.
Сентября 11.
    Умоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь,
теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен.
Голубчик мой! Вы Федору не слушайте, а я буду
все, что вам угодно, делать; буду вести себя хорошо, из
одного уважения к его превосходительству буду вести
себя хорошо и отчетливо; мы опять будем писать друг
другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши
мысли. наши радости, наши заботы, если будут за
боты; будем жить вдвоем согласно и счастливо. Займемся
литературою... Ангельчик мой! В моей судьбе все
переменилось, и все к лучшему переменилось. Хозяйка
стала сговорчивее, Тереза умнее, даже сам Фальдони
стал какой-то проворный. С Ратазяевым я помирился.
Сам, на радостях, пошел к нему. Он, право, добрый малый,
маточка, и что про него говорили дурного, то все
был вздор. Я открыл теперь, что все это была гнусная
клевета. Он вовсе и не думал нас описывать: он мне это
сам говорил. Читал мне новое сочинение. А что тогда
Ловеласом-то он меня назвал, так это все не брань или
название какое неприличное: он мне объяснил. Это слово
в слово с иностранного взято и значмт проворный ма-
102

лыи. и если покрасивее сказать, политературнее, так
значит парень - плохо не клади - вот! а не что-нибудь
там такое. Шутка невинная была, ангельчик мой. Я-то
неуч, сдуру и обиделся. Да уж я теперь перед ним извинился...
И погода-то такая замечательная сегодня, Варенька,
хорошая такая. Правда, угром была небольшая
изморось, как будто сквозь сито сеяло. Ничего! Зато
воздух стал посвежее немножко. Ходил я покупать сапоги
и купил удивительные сапоги. Прошелся по Невскому.
<Пчелку> прочел. Да! про главное я и забызаю вам рас-
сказать.
    Видите ли что:
    Сегодня поутру разговорился я с Емельяном Ивановичем
и с Аксевтием Михайловичем об его превосходительстве.
Да, Варенька, они не с одним мною так обошлись
милостиво. Они не одного меня обдагодетельствовали
и добротою сердца своего всему свету известны. Из
многих мест в честь ему хвалы воссылаются и слезы благодарности
льются. У них сирота одна воспитывалась.
Изволили пристроить ее: выдали за человека известного,
за чиновника одного, который по особым поручениям
при их же превосходительстве находился. Сына одной
вдовы в какую-то канцелярию пристроили и много еще
благодеяний разных оказали. Я, маточка, почел за оба
занность тут же и мою лепту положить, всем во всеуслышание
поступок его превосходительства рассказал;
я все им рассказал и ничего не утаил. Я стыд-то в карман
:прятал. Какой тут стыд, что за амбиция такая при
таком обстоятельстве! Так-таки вслух - да будут славны
дела его превосходительства! Я говорил увлекательно,
с жаром говорил и не краснел, напротив, гордился, что
пришлось такое рассказывать. Я про все рассказал (про
вас только благоразумно умолчал, маточка), и про хозяйку
мою, и про Фальдони, и про Ратазяева, и про сапоги,
и про Маркова - все рассказал. Кое-кто там пересмеивались,
да, правда, и все они пересмеивались. Только
это в моей фигуре, верно, они что-нибудь смешное
нашли или насчет сапогов моих - именно насчет сапогов.
А с дурным каким-нибудь намерением они не могли
этого сделать. Это так, молодость, или оттого, что они
люди богатые, но с дурным, с злым намерением они никак
не могли мою речь осмеивать. То есть что-нибудь
насчет его превосходительства - этого они никак не могли
сделать. Не правда ли, Варенька?
    Я все до сих пор не могу как-то опомниться, маточка.

103

Все эти происшествия так смутили меня! Есть ли у вас
дрова? Не простудитесь, Варенька; долго ли простудиться.
Ох, маточка моя, вы с вашими грустными мыслями
меня убиваете. Я уж бога молю, как молю его за вас,
маточка! Например, есть ли у вас шерстяные чулочки,
или так, из одежды что-нибудь, потеплее. Смотрите, голубчик
мой. Если вам что-нибудь там нужно будет, так
уж вы, ради создателя, старика не обижайте. Так-таки
прямо и ступайте ко мне. Теперь дурные времена прошли.
Насчет меня вы не беспокойтесь. Впереди все так
светло, хорошо!
    А грустное было время, Варенька! Ну да уж все равно,
прошло! Года пройдут,так и про это время вздохнем.
Помню я свои молодые годы. Куда! Копейки иной раз
не бывало. Холодно, голодно, а весело, да и только. Утром
пройдешься по Невскому, личико встретишь хорошенькое,
и на целый день счастлив. Славное, славное
было время, маточка! Хорошо жить на свете, Варенька!
Особенно в Петербурге. Я со слезами на глазах вчера
каялся перед господом богом, чтобы простил мне господь
все грехи мои в это грустное время: ропот, либеральные
мысли, дебош и азарт. Об вас вспоминал с умилением
в молитве. Вы одни, ангельчик, укрепляли меня,
вы одни утешали меня, напутствовали советами благими
и наставлениями. Я этого, маточка, никогда забыть не
могу. Ваши записочки все перецеловал сегодня, голубчик
мой! Ну, прощайте, маточка. Говорят, есть где-то
здесь недалеко платье продажное. Так вот я немножко
наведаюсь. Прощайте же, ангельчик. Прощайте.
    Вам душевно преданный
    Макар Девушкин.
Милостивый государъ,
    Макар Алексеевич!
Сентября 15.
    Я вся в ужасном волнении. Послушайте-ка, что у нас
было. Я что-то роковое предчувствую. Вот посудите сами,
мой бесценный друг: господин Быков в Петербурге. Федора
его встретила. Он ехал, приказал остановить дрожки,
подошел сам к Федоре и стал наведываться, где она
живет. Та сначала не сказывала. Потом он сказал, усме-
104


хаясь, что он знает, кто у ней живет. (Видно, Анна Федоровна
все ему рассказала.) Тогда Федора не вытерпела
и тут же на улице стала его упрекать, укорять, сказала
ему, что он человек безнравственный, что он причина
всех несчастий моих. Он отвечал, что когда гроша нет,
так, разумеется, человек несчастлив. Федора сказала
ему, что я бы сумела прожить работою, могла бы выйти
замуж, а не то так сыскать место какое-нибудь, а что
теперь счастие мое навсегда потеряно, что я к тому же
больна и скоро умру. На это он заметил, что я еще слишком
молода, что у меня еще в голове бродит и что а наши
добродетели потускнели (его слова). Мы с Федорой
думали, что он не знает нашей квартиры, как вдруг вчера,
только что я вышла для закупок в Гостиный двор,
он входит к нам в комнату; ему, кажется, не хотелось
застать меня дома. Он долго расспрашивал Федору о нашем
житье-бытье; все рассматривал у нас; мою работу
смотрел, наконец спросил: <Какой же это чиновник, который
с вами знаком?> На ту пору вы чрез двор проходили;
Федора ему указала на вас; он взглянул и усмехнулся;
Федора упрашивала его уйти, сказала ему, что я
и так уже нездорова от огорчений и что видеть его у нас
мне будет весьма неприятно. Он промолчал; сказал, что
он так приходил, от нечего делать, и хотел дать Федоре
двадцать пять рублей; та, разумеется, не взяла. Что бы
это значило? Зачем это он приходил к нам? Я понять
не могу, откуда он все про нас знает! Я теряюсь в догадках.
Федора говорит, что Аксинья, ее золовка, которая
ходит к нам, знакома с прачкой Настасьей, а Настасьин
двоюродный брат сторожем в том департаменте, где служит
знакомый племянника Анны Федоровны, так вот не
переползла ли как-нибудь сплетня? Впрочем, очень может
быть, что Федора и ошибается; мы не знаем, что
придумать. Неужели он к нам опять придет! Одна мысль
эта ужасает меня! Когда Федора рассказала все это вчера,
так я так испугалась, что чуть было в обморок не
упала от страха. Чего еще им надобно? Я теперь их знать
не хочу! Что им за дело до меня, бедной! Ах! в каком
я страхе теперь; так вот и думаю, что войдет сию минуту
Быков. Что со мною будет! Что еще мне готовит судьба?
Ради Христа, зайдите ко мне теперь же, Макар Алексеевич.
Зайдите, ради бога, зайдите.

В. Д.

1О5

Маточка, Варвара Алексеевна!

Сентября 18.

    Сего числа случилось у нас в квартире донельзя горестное,
ничем не объяснимое и неожиданное событие.
Наш бедный Горшков (заметить вам нужно, маточка)
совершенно оправдался. Решение-то уж давно как вышло,
а сегодня он ходил слушать окончательную резолюцию.
Дело для него весьма счастливо кончилось. Какая
там была вина на нем за нерадение и неосмотрительность
- на все вышло полное отпущение. Присудили выправить
в его пользу с купца знатную сумму денег, так
что он и обстоятельствами-то сильно поправился, да и
честь-то его от пятна избавилась, и все стало лучше,-
одним словом, вышло самое полное исполнение желания.
Пришел он сегодня в три часа домой. На нем лица не
было, бледный как полотно, губы у него трясутся, а сам
улыбается - обнял жену, детей. Мы все гурьбою ходили
к нему поздравлять его. Он был весьма растроган нашим
поступком, кланялся на все стороны, жал у каждого из
нас руку по нескольку раз. Мне даже показалось, что он
и вырос-то. и выпрямился-то, и что у него и слезинки-то
нет уже в глазах. В волнении был таком, бедный. Двух
минут на месте не мог простоять; брал в руки все, что
ему ни попадалось, потом опять бросал, беспрестанно
улыбался и кланялся, садился, вставал, опять садился,
говорил бог знает что такое - говорит: <Честь моя,честь,
доброе имя. дети мои>,- и как гозорил-то! даже заплакал.
Мы тоже большею частию прослезились. Ратазяев,
видно, хотел его ободрить и сказал: <Что, батюшка,
честь, когда нечего есть; деньги, батюшка, деньги глазное;
вот за что бога благодарите!> - и тут же его по плечу
потрепал. Мне показалось, что Горшков обиделся, то
есть не то чтобы прямо неудовольствие высказал, а только
посмотрел как-то странно на Ратазяева да руку его
с плеча своего снял. А прежде бы этого не было, маточка!
Впрочем, различные бывают характеры. Вот а,
например, на таких радостях гордецом бы не выказался;
ведь чего, родная моя, иногда и поклон лишний и унижени:
изъявляешь не от чего иного, как от припадка
доброты душевной и от излишней мягкости сердца... но,
впрочем, не во мне тут и дело! <Да, говорит, и деньги
хорошо; слава богу, слава богу!> - и потом все время,
гак мы у него были, твердил: <Слава богу, слава богу!..>

106.

Жена его заказала обед поделикатнее и пообильнее. Хо
зяйка наша сама для них стряпала. Хозяйка наша отчасти
добрая женщина. А до обеда Горшков на месте
не мог усидеть. Заходил ко всем в комнаты, звали ль,
не звали его. Так себе войдет, улыбнется, присядет на
стул, скажет что-нибудь, а иногда и ничего не скажет -
и уйдет. У мичмана даже карты в руки взял; его и усадили
играть за четвертого. Он поиграл, поиграл, напутал
в игре какого-то вздора, сделал три-четыре хода и бросил
играть. <Нет, говорит, ведь я так, я, говорит, это
только так>,- и ушел от них. Меня встретил в коридоре,
взял меня за обе руки, посмотрел мне прямо в глаза,
только так чудно; пожал мне руку и отошел, и все улы=
бая:ь, но как-то тяжело, странно улыбаясь, словно мертвый.
Жена его плакала от радости; весело так все у них
было, по-праздничному. Пообедали они скоро. Вот после
обеда он и говорит жене: <Послушайте, душенька, вот
я немного прилягу>,- да и пошел на постедь. Подозвал
к себе дочку, положил ей на головку руку и долго, долго
гладил по головке ребенка. Потом опять оборотился
к жене: <А что ж Петенька? Петя наш, говорит, Петенька?..>
Жена перекрестилась, да и отвечает, что ведь он
же умер. <Да, да, знаю, все знаю, Петенька теперь в царстве
небесном>. Жена видит, что он сам не свой, что происшествие-то
его потрясло совершенно, и говориг ему:
<Вы бы, душенька, заснули>.- <Да, хорошо, я сейчас...
я немножко>,- тут он отвернулся, полежал немного, потом
оборотился, хотел сказать что-то. Жена не расслышала,
спросила его: <Что, мой друг?> А он не отвечает.
Она подождала немножко - ну, думает, уснул, и вышла
на часок к хозяйке. Через чаг времени воротилась -
видит, муж еще не проснулся и лежит себе, не шелохнется.
Она думала, что спит, села а стала работать что-
то. Она рассказывает, что она работала с полчаса и так
погрузилась в размышление, что даже не помнит, о чем
она думала, говорит только, что она позабыла об муже.
Только вдруг она очнулась от какого-то тревожного
ощущения, и гробовая тишина в комнате поразила ее
прежде всего. Она посмотрела на кровать и видит, что
муж лежит все в одном положении. Она подошла к нему,
сдернула одеяло, смотрит - а уж он холодехонек - умер,
маточка, умер Горшков, внезапно умер, словно его громом
убило! А отчего умер - бог его знает. Меня это так
сразило, Варенька, что я до сих пор опомниться не могу.
Не верится что-то, чтобы так просто мог умереть чело-
1О7
век. Этакой бедняга, горемыка этот Горшков! Ах, судь
ба-то, судьба какая! Жена в слезах, такая испуганная.
Девочка куда-то в угол забилась. У них там суматоха
такая идет; следствие медицинское будут делать... уж
не могу вам наверно сказать. Только жалко, ох как жалко!
Грустно подумать, что этак в самом деле ни дня, ни
часа не ведаешь .. Погибаешь этак ни за что...

Милостивая государыня,
    Варвара Алексеевна!

Ваш
    Макар Девушкин.

Сентября !9.

    Спешу вас уведомить, друг мой, что Ратазяев нашел
мне работу у одного сочинителя. Приезжал какой-то
к нему, привез к нему такую толстую рукопись -слава
богу, много работы. Только уж так неразборчиво писано,
что не знаю, как и за дело приняться; требуют поскорее.
Что-то все об таком писано, что как будто и не
понимаешь... По сорок копеек с листа уговорились.
Я к тому все это пишу вам, родная моя, что будут теперь
посторонние деньги. Ну, а теперь прощайте, маточка.
Я уж прямо и за работу.
    Ваш верный друг
    Макар Девушкин.

Дорогой друг мой,
    Макар Алексеевич!

Сентября 23.

    Я вам уже третий день, мой друг, ничего не писала,
а у меня было много, много забот, много тревоги.
    Третьего дня был у меня Быков. Я была одна, Федора
куда-то ходила. Я отворила ему и так испугалась, когда
его увидела, что не могла тронуться с места. Я чувствовала,
что я побледнела. Он вошел по своему обыкновению
с громким смехом, взял стул и сел. Я долго не могла
опомниться, наконец села в угол за работу. Он скоро пе-

1ОЗ

рестал смеяться. Кажется, мой вид поразил его. Я так похудела
в последнее время; щеки и глаза мои ввалились,
я была бледна, как платок... действительно, меня трудно
узнать тому, кто знал меня год тому назад. Он долго
и пристально смотрел на меня, наконец опять развеселился.
Сказал что-то такое; я не помню, что отвечала
ему, и он опять засмеялся. Он сидел у меня целый час;
долго говорил со мной; кой о чем расспрашивал. Наконец,
перед прощанием, он взял меня за руку и сказал
(я вам пишу от слова и до слова): <Варвара Алексеевна!
Между нами сказать, Анна Федоровна, ваша родственница,
а моя короткая знакомая и приятельница, преподлая
женщина>. (Тут он еще назвал ее одним неприличным
словом.) <Совратила она и двоюродную вашу сестрицу
с пути, и вас погубила. С моей стороны и я в этом случае
подлецом оказался, да ведь что, дело житейское>.
Тут он захохотал что есть мочи. Потом заметил, что он
красно говорить не мастер, и что главное, что объяснить
было нужно и об чем обязанности благородства повелевали
ему не умалчивать, уж он объявил, и что в коротких
словах приступает к остальному. Тут он объявил мне,
что ищет руки моей, что долгом своим почитает возвратить
мне честь, что он богат, что он увезет меня после
свадьбы в свою степную деревню, что он хочет там зайцев
травить; что он более в Петербург никогда не приедет,
потому что в Петербурге гадко, что у него есть
здесь в Петербурге, как он сам выразился, негодный племянник,
которого он присягнул лишить наследства,
и собственно для этого случая, то есть желая иметь законных
наследников, ищет руки моей, что это главная
причина его сватовства. Потом он заметил, что я весьма
бедно живу, что не диво, если я больна, проживая в такой
лачуге, предрек мне неминуемую смерть, если
я хоть месяц еще так останусь, сказал, что в Петербурге
квартиры гадкие и, наконец, что не надо ли мне чего?
    Я так была поражена его предложением, что, сама
не знаю отчего, заплакала. Он принял мои слезы за благодарность
и сказал мне, что он всегда был уверен, что
я добрая, чувствительная и ученая девица, но что он не
прежде, впрочем, решился на сию меру, как разузнав со
всею подробностию о моем теперешнем поведении. Тут
он расспрашивал о вас, сказал, что про все слышал, что
вы благородных правил человек, что он с своей стороны
не хочет быть у вас в долгу и что довольно ли вам будет
пятьсот рублей за все, что вы для меня сделали? Когда

109

же я ему объяснила,что вы для меня то сделали, чего никакими
деньгами не заплатишь, то он сказал мне, что все
вздор, что все это романы, что я еще молода и стихи читаю,
что романы губят молодых девушек, что книги только
нравственность портят и что он терпеть не может никаких
книг; советовал прожить его годы и тогда об людях
говорить; <тогда,- прибавил он,- и людей узнаете>.
Потом он сказал, чтобы я поразмыслила хорошенько об
его предложениях, что ему весьма будет неприятно, если
я такой важный шаг сделаю необдуманно, прибавил, что
необдуманность и увлечение губят юность неопытную, но
что он чрезвычайно желает с моей стороны благоприятного
ответа, что, наконец, в противном случае, он принужден
будет жениться в Москве на купчихе, потому что,
говорит он, я присягнул негодяя племянника лишить наследства.
Он оставил насильно у меня на пяльцах пятьсот
рублей, как он сказал, на конфеты; сказал, что в деревне
я растолстею, как лепешка, что буду у него как
сыр в масле кататься, что у него теперь ужасно много
хлопот, что он целый день по делам протаскался и что
теперь между делом забежал ко мне. Тут он ушел.
Я долго думала, я много передумала, я мучилась, думая,
друг мой, наконец я решилась. Друг мой, я выйду за него,
я должна согласиться на его предложение. Если кто
может избавить меня от моего позора, возвратить мне
честное имя, отвратить от меня бедность, лишения и несчастия
в будущем, так это единственно он. Чего же мне
ожидать от грядущего, чего еще спрашивать у судьбы?
Федора говорит, что своего счастия терять не нужно; говорит
- что же в таком случае и называется счастием?
Я по крайней мере не нахожу другого пути для себя, бесценный
друг мой. Что мне делать? Работою я и так все
здоровье испортила; работать постоянно я не могу. В люди
идти? - я с тоски исчахну, к тому же я никому не
угожу. Я хворая от природы и потому всегда буду бременем
на чужих руках. Конечно, я и теперь не в рай иду,
но что же мне делать, друг мой, что же мне делать? Из
чего выбирать мне?
    Я не просила у вас советов. Я хотела обдумать одна.
Решение, которое вы прочли сейчас, неизменно, и я немедленно
объявляю его Быкову, который и без того торопит
меня окончательным решением. Он сказал, что у него
дела не ждут, что ему нужно ехать и что не откладывать
же их из-за пустяков. Знает бог, буду ли я счастлива,
в его святой, неисповедимой власти судьбы моей, но

110

я решилась. Говорят, что Быков человек добрый; он будет
уважать меня; может быть, и я также буду уважать
его. Чего же ждать более от нашего брака?
    Уведомляю вас обо всем, Макар Алексеевич. Я уверена,
вы поймете всю тоску мою. Не отвлекайте меня от
моего намерения. Усилия ваши будут тщетны. Взвесьте
в своем собственном сердце все, что принудило меня так
поступить. Я очень тревожилась сначала, но теперь
я спокойнее. Что впереди, я не знаю. Что будет, то будет;
как бог пошлет!.
    Пришел Быков; я бросаю письмо неоконченным. Много
еще хотела сказать вам. Быков уж здесь!
Маточка, Варвара Алексеевна!
В. Д.
Сентября 23.
    Я, маточка, спешу вам отвечать; я маточка, спешу
вам объявить, что я изумлен. Все это как-то не того...
Вчера мы похоронили Горшкова. Да, это так, Варенька,
это так; Быков поступил благородно; только вот, видите
ли, родная моя, так вы и соглашаетесь. Конечно, во всем
воля божия; это так, это непременно должно быть так,
то есгь тут воля-то божия непременно должна быть;
и промысл творца небесного, конечно, и благ и неисповедим,
и судьбы тоже, и они то же самое. Федора тоже
в вас участие принимает. Конечно, вы счастливы теперь
будете, маточка, в довольстве будете, моя голубочка,
ясочка моя, ненаглядная вы моя, ангельчик мой,- только
вот, видите ли, Варенька, как же это так скоро?.. Да,
дела... у господина Быкова есть дела - конечно, у кого
нет дел, и у него тоже они могут случиться... видел я его,
как он от вас выходил. Видный, видный мужчина; даже
уж и очень видный мужчина. Только все это как-то не
так, дело-то не в том именно, что он видный мужчина,
да и я-то теперь как-то сам не свой. Только вот как же
мы будем теперь письма-то друг к другу писать? Я-то,
я-то как же один останусь? Я, ангельчик мой, все взвешиваю,
все взвешиваю, как вы писали-то мне там, в сердце-то
моем все это взвешиваю, причины-то эти. Я уже
двадцатый лист оканчивал переписывать, а между тем
эти происшествия-то нашли! Маточка, ведь вот вы едете,
111
так и закупки-то вам различные сделать нужно, башмачки
разные, платьице, а вот у меня, кстати, и магазин
есть знакомый в Гороховой; помните, как я вам еще его
все описывал. Да нет же! Как же вы, маточка, что вы!
ведь вам нельзя теперь ехать, совершенно невозможно,
никак невозможно. Ведь вам нужно покупки большие
делать, да и экипаж заводить. К тому же и погода теперь
дурная; вы посмотрите-ка, дождь как из ведра льет,
и такой мокрый дождь, да еще... еще то, что вам холодно
будет, мой ангельчик; сердечку-то вашему будет холодно!
Ведь вот вы боитесь чужого человека, а едете. А я-то
на кого здесь один останусь? Да вот Федора говорит, что
вас счастие ожидает большое... да ведь она баба буйная
и меня погубить желает. Пойдете ли вы ко всенощной сегодня,
маточка? Я бы вас пошел посмотреть. Оно, правда,
маточка, совершенная правда, что вы девица ученая.
добродетельная и чувствительная, только пусть уж он
лучше женится на купчихе! Как вы думаете, маточка?
пусть уж лучше на купчихе-то женится! Я к вам, Варенька
вы моя, как смеркнется, так и забегу на часок. Нынч.
ведь рано смеркается, так я и забегу. Я, маточка, к вам
непременно на часочек приду сегодня. Вот вы теперь
ждете Быкова, а как он уйдег, так тогда... Вот подождите,
маточка, я забегу...
Друг мой, Макар Алексеевич!
Макар Девушкин.
Сентября 27.
    Господин Быков сказал, что у меня непременно должно
быть на три дюжины рубашек голландского полотна.
Так нужно как можно скорее приискать белошвеек
для двух дюжин, а времени у нас очень мало. Господин
Быков сердится, говорит, что с этими тряпками ужасно
много возни. Свадьба наша через пять дней, а на другой
день после свадьоы мы едем. Господин Быков торопится,
говорит, что на вздор много времени не нужно терять.
Я измучилась от хлопот и чуть на ногах стою. Дела
страшчая куча, а, право, лучше, если б этого ничего не
было. Да еще: у нас недостает блонд и кружева, так вот
нужно бы прикупить, потому что господин Быков говорит,
что он не хочет, чтобы жена его как кухарка ходила,
и что я непременно должна <утереть нос всем помещи-
112
цам>. Так он сам говорит. Так вот, Макар Алексеевич,
адресуйтесь, пожалуйста, к мадам Шифон в Гороховую
и попросите, во-первых, прислать к нам белошвеек, а во-
вторых, чтоб и сама потрудилась заехать. Я сегодня
больна. На новой квартире у нас так холодно и беспорядки
ужасные. Тетушка господина Быкова чуть-чуть
дышит от старости. Я боюсь, чтобы не умерла до нашего
отъезда, но господин Быков говорит, что ничего, очнется.
В доме у нас беспорядки ужасные. Господин Быков с нами
не живет, так люди все разбегаются, бог знает куда.
Случается, что одна Федора нам прислуживает: а камердинер
господина Быкова, который смотрит за всем, уже
третий день неизвестно где пропадает. Господин Быков
заезжает каждое утро, все сердится и вчера побил приказчика
дома, за что имел неприятности с полицией... Не
с кем было к вам и письма-то послать. Пишу по городской
почте. Да! Чуть было не забыла самого важного.
Скажите мадам Шифон, чтобы блонды она непременно
переменила, сообразуясь со вчерашним образчиком,
и чтобы сама заехала ко мне показать новый выбор. Да
скажите еще, что я раздумала насчет канзу; что его
нужно вышивать крошью. Да еще: буквы для вензелей
на платках вышивать тамбуром; слышите ли? тамбуром,
а не гладью. Смотрите же не забудьте, что тамбуром!
Вот еще чуть было не забыла! Передайте ей, ради бога,
чтобы листики на пелерине шить возвышенно, усики
и шипы кордонне, а потом обшить воротник кружевом
или широкой фальбалой. Пожалуйста, передайте, Макар
Алексеевич.
    Ваша

В. Д.

    P. S. Мне так совестно, что я все вас мучаю моими
комиссиями. Вот и третьего дня вы целое утро бегали.
Но что делать! У нас в доме нет никакого порядка, а я
сама нездорова. Так не досадуйте на меня, Макар Алексеевич.
Такая тоска! Ах, что это будет, друг мой, милый
мой, добрый мой Макар Алексеевич! Я и заглянуть боюсь
в мое будущее. Я все что-то предчувствую и точно
в чаду в каком-то живу.
    P. S. Ради бога, мой друг, не позабудьте чего-нибудь
из того, что я вам теперь говорила. Я все боюсь, чтобы
вы как-нибудь не ошиблись. Помните же, тамбуром, а не
гладью.
    В. Д.

113

Сентября. 27.

    Милостивая государыня,
    Варвара Алексеевна!
    Комиссии ваши все исполнил рачительно. Мадам Шифон
говорит, что она уже сама думала обшивать тамбуром;
что это приличнее, что ли, уж не знаю, в толк не
взял хорошенько. Да еще, вы там фальбалу написали,
так она и про фальбалу говорила. Только я, маточка, и
позабыл, что она мне про фальбалу говорила. Только
помню, очень много говорила; такая скверная баба! Что
бишь такое? Да вот она вам сама все расскажет. Я, маточка
моя, совсем замотался. Сегодня я и в должность
не ходил. Только вы-то, родная моя, напрасно отчаиваетесь.
Для вашего спокойствия я готов все магазины
обегать. Вы пишете, что в будущее заглянуть боитесь.
Да ведь сегодня в седьмом часу все узнаете. Мадам Шифон
сама к вам приедет. Так вы и не отчаивайтесь; надейтесь,
маточка; авось и все-то устроится к лучшему -
вот. Так того-то, я все фальбалу-то проклятую - эх, мне
эта фальбала, фальбала! Я бы к вам забежал, ангельчик,
забежал бы, непременно бы забежал; я уж и так
к воротам вашего дома раза два подходил. Да все Быков,
то есть, я хочу сказать, что господин Быков все сердитый
такой, так вот оно и не того... Ну,да уж что!
    Макар Девушкин.

Сентября 28.

    Милостивый государь,
    Макар Алексеевич!
    Ради бога, бегите сейчас к брильянтщику. Скажите
ему, что серьги с жемчугом и изумрудами делать не нужно.
Господин Быков говорит, что слишком богато, что
это кусается. Он сердится; говорит, что ему и так в карман
стало и что мы его грабим, а вчера сказал, что если
бы вперед знал да ведал про такие расходы, так и не
связывался бы. Говорит, что только нас повенчают, так
сейчас и уедем, что гостей не будет и чтобы я вертеться
и плясать не надеялась, что еще далеко до праздников.
Вот он как говорит! А бог видит, нужно ли мне все это!
114

Сам же господин Быков все заказывал. Я и отвечать
ему ничего не смею: он горячий такой. Что со мною
будет!
Голубчик мой, Варвара Алексеевна!
В. Д.
Сентября 28.
    Я - то есть брильянтщик говорит - хорошо; а я про
себя хотел сначала сказать, что я заболел и встать не
могу с постели. Вот теперь, как время пришло хлопотливое,
нужное, так и простуды напали, враг их возьми!
Тоже уведомляю вас, что к довершению несчастий моих
и его превосходительство изволили быть строгими, и на
Емельяна Ивановича много сердились и кричали, и под
конец совсем измучились, бедненькие. Вот я вас и уведомляю
обо всем. Да еще хотел вам написать что-нибудь,
только вас утруждать боюсь. Ведь я, маточка, человек
глупый, простой, пишу себе что ни попало, так, может
быть, вы там чего-нибудь и такого - ну, да уж что!
    Ваш
    Макар Девушкин.
Сентября 29.
    Варвара Алексеевна, родная моя!
    Я сегодня Федору видел, голубчик мой. Она говорит,
что вас уже завтра венчают, а послезавтра вы едете
и что господин Быков уже лошадей нанимает. Насчет
его превосходительства я уже уведомлял вас, маточка.
Да еще: счеты из магазина я в Гороховой проверил; все
верно, да только очень дорого. Только за что же господин-то
Быков на вас сердится? Ну, будьте счастливы, маточка!
Я рад; да, я буду рад, если вы будете счастливы.
Я бы пришел в церковь, маточка, да не могу, болит поясница.
Так вот я все насчет писем: ведь вот кто же
теперь их передавать-то нам будет, маточка? Да! Вы
Федору-то облагодетельствовали, родная моя! Это доброе
дело вы сделали, друг мой; это вы очень хорошо сделали.
115 11Б
Доброе дело! А за каждое доброе дело вас господь благословлять
будет. Добрые дела не остаются без награды,
и добродетель всегда будет увенчана венцом справедливости
божией, рано ли, поздно ли. Маточка! Я бы
вам много хотел написать, так, каждый час, каждую минуту
все бы писал, все бы писал! У меня еще ваша книжка
осталась одна, <Белкина повести>, так вы ее, знаете,
маточка, не берите ее у меня, подарите ее мне, мой голубчик.
Это не потому, что уж мне так ее читать хочется.
Но сами вы знаете, маточка, подходит зима; вечера будут
длинные; грустно будет, так вот бы и почитать. Я, маточка,
перееду с моей квартиры на вашу старую и буду
нанимать у Федоры. Я с этой честной женщиной теперь
ни за что не расстанусь; к тому же она такая работящая.
Я вашу квартиру опустевшую вчера подробно осматривал.
Там, как были ваши пялечки, а на них шитье, так
они и остались нетронутые: в углу стоят. Я ваше шитье
рассматривал. Остались еще тут лоскуточки разные. На
одно письмецо мое вы ниточки начали было наматывать.
В столике нашел бумажки листочек, а на бумажке написано:
<Милостивый государь, Макар Алексеевич, спешу>
-и только. Видно, вас кто-нибудь прервал на самом
интересном месте. В углу за ширмочками ваша кроватка
стоит... Голубчик вы мой !!! Ну, прощайте, прощайте; ради
бога, отвечайте мне что-нибудь на это письмецо поскорее.
    Макар Девушкин.
Бесценный друг мой, Макар Алексеевич!
Сентября 30.
    Все совершилось! Выпал мой жребий; не знаю какой,
но я воле господа покорна. Завтра мы едем. Прощаюсь
с вами в последний раз, бесценный мой, друг мой, благодетель
мой, родной мой! Не горюйте обо мне, живите
счастливо, помните обо мне, и да снизойдет на вас благословение
божие! Я буду вспоминать вас часто в мыслях
моих, в молитвах моих. Вот и кончилось это время!
Я мало отрадного унесу в новую жизнь из воспоминаний
прошедшего; тем драгоценнее будет воспоминание об
вас, тем драгоценнее будете вы моему сердцу. Вы единственный
друг мой; вы только одни здесь любили меня.
Ведь я все видела, я ведь знала, как вы любили меня!
116
Улыбкой одной моей вы счастливы были, одной строчкой
письма моего. Вам нужно будет теперь отвыкать от меня!
Как вы одни здесь останетесь! На кого вы здесь останетесь,
добрый, бесценный, единственный друг мой! Оставляю
вам книжку, пяльцы, начатое письмо; когда будете
смотреть на эти начатые строчки, то мыслями читайте
дальше все, что бы хотелось вам услышать или
прочесть от меня, все, что я ни написала бы вам; а чего
бы я ни написала теперь! Вспоминайте о бедной вашей
Вареньке, которая вас так крепко любила. Все ваши
письма остались в комоде у Федоры, в верхнем ящике.
Вы пишете, что вы больны, а господин Быков меня сегодня
никуда не пускает. Я буду вам писать, друг мой,
я обещаюсь, но ведь один бог знает, что может случиться.
Итак, простимся теперь навсегда, друг мой, голубчик
мой, родной мой, навсегда!.. Ох, как бы я теперь обняла
вас! Прощайте, мой друг, прощайте, прощайте. Живите
счастливо; будьте здоровы. Моя молитва будет вечно об
вас. О! Как мне грустно, как давит всю мою душу! Господин
Быков зовет меня. Вас вечно любящая
В.
    P. S. Моя душа так полна, так полна теперь сле-
зами...
    Слезы теснят меня, рвут меня. Прощайте.
    Боже! как грустно!
    Помните, помните вашу бедную Вареньку!
    Маточка, Вэренька, голубчик мой, бесценная моя!
Вас увозят, вы едете! Да теперь лучше бы сердце они из
груди моей вырвали, чем вас у меня! Как же вы это!
Вот вы плачете, и вы едете?! Вот я от вас письмецо сейчас
получил, все слезами закапанное. Стало быть, вам
не хочется ехать; стало быть, вас насильно увозят, стало
быть, вам жаль меня, стало быть, вы меня любите! Дз
как же, с кем же вы теперь будете? Там вашему сердечку
будет грустно, тошно и холодно. Тоска его высосет,
грусть его пополам разорвет. Вы там умрете, вас там
в сыру землю положат; об вас и поплакать будет некому
там! Господлн Быков будет все зайцев травить... Ах, маточка,
маточка! на что же вы это решились, как же вы
на такую меру решиться могли? Что вы сделали, что вы
сделали, что вы над собой сделали! Ведь вас там в гроб
сведут; они заморят вас там, ангельчик. Ведь вы, маточка,
как перышко слабенькие! И я-то где был? Чего
я тут, дурак, глазел! Вижу, дитя блажит, у дитяти просто
головка болит! Чем бы тут попросту - так нет же, дурак
дураком, и не думаю ничего, и не вижу ничего, как будто
и прав, как будто и дело до меня не касается; и еще
за фальбалой бегал!.. Нет, я, Варенька, встану; я к завтрашнему
дню, может быть, выздоровлю, так вот я и
встану!.. Я, маточка, под колеса брошусь; я вас не пущу
уезжать! Да нет, что же это в самом деле такое? По какому
праву все это делается? Я с вами уеду; я за каретой
вашей побегу, если меня не возьмете, и буду бежать что
есть мочи, покамест дух из меня выйдет. Да вы знаете ли
только, что там такое, куда вы едете-то, маточка? Вы,
может быть, этого не знаете, так меня спросите! Там
степь, родная моя, там степь, голая степь; вот как моя
ладонь голая! Там ходит баба бесчувственная да мужик
необразованный, пьяница ходит. Там теперь листья с дерев
осыпались, там дожди, там холодно,- а вы туда
едете! Ну, господину Быкову там есть занятие: он там
будет с зайцами; а вы что? Вы помещицей хотите быть,
маточка? Но, херувимчик вы мой! Вы поглядите-ка на
себя, похожи ли вы на помещицу?.. Да как же может
быть такое, Варенька! К кому же я письма буду писать,
маточка? Да! вот вы возьмите-ка в соображение, маточка,-
дескать, к кому же он письма будет писать? Кого
же я маточкой называть буду; именем-то любезным таким
кого называть буду? Где мне вас найти потом, ангельчик
мой? Я умру, Варенька, непременно умру; не
перенесет мое сердце такого несчастия! Я вас, как свет
господень, любил, как дочку родную любил, я все в вас
любил, маточка, родная моя! и сам для вас только и жил
одних! Я и работал, и бумаги писал, и ходил, и гулял,
и наблюдения мои бумаге передавал в виде дружеских
писем, все оттого, что вы, маточка, здесь, напротив, поблизости
жили. Вы, может быть, этого и не знали, а это
все было именно так! Да, послушайте, маточка, вы рассудите,
голубчик мой миленький, как же это может быть,
чтобы вы от нас уехали? Родная моя, ведь вам ехать
нельзя, невозможно; просто решительно никакой возможности
нет! Ведь вот дождь идет, а вы слабенькие, вы простудитесь.
Ваша карета промокнет; она непременно промокнет.
Она, только что вы за заставу выедете, и сломается;
нарочно сломается. Ведъ здесь в Петербурге пре

118

скверно кареты делают! Я и каретников этих всех
знаю; они только чтоб фасончик, игрушечку там какую-нибудь
смастерить, а непрочно! присягну, что
непрочно делают! Я, маточка, на колени перед господином
Быковым брошусь; я ему докажу, все докажу!
И вы, маточка, докажите; резоном докажите
ему! Скажите, что вы остаетесь и что вы не можете
ехать!.. Ах, зачем это он в Москве на купчихе не
женился? Уж пусть бы он там на ней-то женился! Ему
купчиха лучше, ему она гораздо лучше бы шла; уж это
я знаю почему! А я бы вас здесь у себя держал. Да что
он вам-то, маточка, Быков-то? Чем он для вас вдруг мил
сделался? Вы, может быть, оттого, что он вам фальбалуто
все закупает, вы, может быть, от этого! Да ведь что
же фальбала? зачем фальбала? Ведь она, маточка,
вздор! Тут речь идет о жизни человеческой, а ведь она,
маточка, тряпка - фальбала; она, маточка, фальбалато
- тряпица. Да я вот вам сам, вот только что жалованье
получу, фальбалы накуплю; я вам ее накуплю,
маточка; у меня там вот и магазинчик знакомый есть;
вот только жалованья дайте дождаться мне, херувимчик
мой, Варенька! Ах, господи, господи! Так вы это непременно
в степь с господином Быковым уезжаете, безвозвратно
уезжаете! Ах, маточка!.. Нет, вы мне еще напишите,
еще мне письмецо напишите обо всем, и когда уедете.
так и оттуда письмо напишите. А то ведь, ангел небесный
мой, это будет последнее письмо; а ведь никак не может
так быть, чтобы письмо это было последнее. Ведь вот как
же, так вдруг, именно, непременно последнее! Да нет же.
я буду писать, да и вы-то пишите... А то у меня и слог
теперь формируется... Ах, родная моя, что слог! Ведь вот
я теперь и не знаю, что это я шишу, никак не знаю, ничего
не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю,
а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше...
Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!
119
    ИЗ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО,
ПОМЕЩЕННОИ В < ПЕТЕРБУРГСКОМ СБОРНИКЕ> (1846 г.)

    Слухи о <Бедных людях> и новом необыкновенном
таланте, готовом появиться на арене русской литературы,
задолго предупредили появление самой повести. Подобного
обстоятельства никак нельзя назвать выгодным для
автора. Для людей с положительным, развитым эстетическим
вкусом, все равно быть или не быть предубежденными
в пользу или не в пользу автора: прочитав повесть,
они увидят, что это такое; но истинных знатоков искусства
немного на белом свете, а не знаток от всего заранее
расхваленного ожидает какого-то чуда совершенства,
т. е. фразистой мелодрамы во вкусе Марлинского,-
и увидя, что это совсем не то, что все так просто, естественно,
истинно и верно, он разочаровывается и в досаде
уже не видит в произведении и того, что более или менее
ему доступно и что, наверное, понравилось бы ему, если б
он не был заранее настроен искать тут каких-то волшебных
фокус-покусов. Несмотря на то, успех <Бедных людей>
был полный. Если б эту повесть приняли все с безусловными
похвалами, с безусловным восторгом,--это
служило бы неопровержимым доказательством, что в ней
точно есть талант, но нет ничего необыкновенного. Такой
дебют был бы жалок. Но вышло гораздо лучше: за исключением
людей, решительно лишенных способности
понимать поэзию, и за исключением, может быть, двухтрех
испугавшихся за себя писак, все согласились бы, что
в этой повести заметен не совсем обыкновенный талант.
Для первого раза нечего больше и желать. Со временем
та же повесть будет казаться иною многим из тех, которые
сочли преувеличенными предшествовавшие ее появлению
слухи о высоком художественном ее достоинстве.
Из всех критиков самый великий, самый гениальный,

120

самый непогрешительный - время. Впрочем, не должно
забывать, что роман г. Достоевского прочтен всеми только
в Петербурге и что только Петербург обнаружил свое
мнение о таланте нового поэта. В Москве еще только
читают его <Бедных людей> и <Двойника> (помещенного
в февральской книжке <Отечественных записок>), а в
провинции еще и не читали их. Мы очень любим и уважаем
Петербург во многих отношениях, но отнюдь не
в климатическом и не в эстетическом: нигде в России так
много не читают, как в Петербурге, следовательно, нигде
в России нет такой многочисленной читающей публики,
сосредоточенной на таком малом пространстве, как в Петербурге,-
и при всем том, нас (chaque baron a sa
fantasie!*) почему-то всегда интересует более мнение
Москвы и провинции о книге, нежели Петербурга. Мы
никогда не говорим: <это сочинение так хорошо, что даже
в провинции имело огромный успех>, но, напротив,
мы как-то особенно не расположены к сочинениям, которые
только в Петербурге возбуждают общий восторг.
Может быть, по этому самому нам не нравятся стихотворения
г. Бенедиктова, <Сенсации мадам Курдюковой>**
и все патриотические и патетические драмы, возбуждающие
такие оглушительные аплодисманы на сцене Александринского
театра. Может быть, в этом случае мы и не
правы, но нам кажется, что жители Петербурга - уж
чересчур занятые, чересчур деловые люди и потому едва
ли могут блистать особенно развитым эстетическим
вкусом. Им надо что-нибудь, во-первых, не слишком
большое, а во-вторых, и это главное - что-нибудь полегче,
что-нибудь не слишком требующее углубления
мыслию, не слишком вызывающее на размышление,
словом, такое, что было бы и коротко и ясно и не
заставляло бы думать,как фельетонная статья в <Северной
пчеле>,как нравописательная статейка г. Булгарина.
И это понятно: в Петербурге все бедны временем: кто служит,
кто спекулирует, кто играет в преферанс, а часто
случается и так, что одно и то же лицо несет на себе эти
три тягости разом. Когда тут читать с самоуглублением
в читаемое, с размышлением о читаемом? Тут, дай бог,
успеть только перелистывать часть того бедного количества
печатных листов, которое вырабатывают наши
    * у каждого барона своя фантазии (франц.).- Ред.
    ** Имеются в виду <Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за
праницей, дан л'этранже> И. П. Мятлева.- Ред.
121
типографии. В Москве число читателей несравненно
меньше, но в массе московских читателей есть довольно
людей, для которых сколько-нибудь замечательная книга
есть факт, есть <нечто>, которые читают ее сами, читают
другим или настоятельно рекомендуют другим читать
ее, думают о ней, толкуют, спорят. Смешно было бы
утверждать, что и в Петербурге нет таких читателей, но
мы знаем достоверно, что в нем их очень мало в сравнении
со всею читающею массою и что большая часть их
состоит из такого молодого народа, который не успел еще
ни поступить на службу, ни постичь поэзию преферанса.
Что касается до провинции, в ней, может быть, в сложности
не менее, если не более истинно образованных и с
эстетическим вкусом людей, нежели в обеих столицах наших;
и если их кажется так мало в провинции, это потому,
что они рассеяны на огромном пространстве и живут
в таком друг от друга расстоянии, что от одного до другого
иногда хоть месяц скачи на лихой тройке - не доедешь!
Велика матушка Россия!..
    По всему этому очень интересно узнать, какое впечатлением
талант г. Достоевского производит на Москву
и на провинцию. Но, в ожидании этого, мы поспешим
отдать отчет в собственных наших впечатлениях.
    С первого взгляда видно, что талант г. Достоевского
не сатирический, не описательный, но в высокой степени
творческий и что преобладающий характер его таланта
- юмор. Он не поражает тем знанием жизни и сердца
человеческого, которое дается опытом и наблюдением:
нет, он знает их и притом глубоко знает, но a priori*
следовательно, чисто поэтически, творчески. Его знание
есть талант, вдохновение. Мы не хотим его сравнивать
ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются
детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют.
Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный,
который сразу, еще первым произведением своим,
резко отделился от всей толпы наших писателей,
более или менее обязанных Гоголю направлением и характером,
а потому и успехом своего таланта. Что же
касается до его отношений к Гоголю, то если его, как
писателя с сильным и самостоятельным талантом, нельзя
назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать,
что он еще более обязан Гоголю, нежели сколько
Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях

    * независимо от опыта (лат.). - Ред.
122

обоих романов г. Достоевского (<Бедных людей> и
<Двойника>) видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте
фразы; но со всем тем, в таланте г. Достоевского
так много самостоятельности, что это теперь очевидное
влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно
и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими
недостатками, хотя тем не менее Гоголь
навсегда останется, так сказать, его отцом по творчеству.
Продолжая эту риторическую фигуру сравнения, прибавим,
что тут нет никакого даже намека на подражательность:
сын, живя своей собственною жизнию и мыслию,
тем не менее все-таки обязан своим существованием
отцу. Как бы ни великолепно и ни роскошно развился
впоследствии талант г. Достоевского, Гоголь навсегда
останется Коломбом той неизмерной и неистощимой
области творчества, в которой должен подвизаться
г. Достоевский. Пока еще трудно определить решительно,
в чем заключается особенность, так сказать, индивидуальность
и личность таланта г. Достоевского, но что
он имеет все это, в том нет никакого сомнения. Судя по
<Бедным людям>, мы заключили было, что глубоко человечественный
и патетический элемент, в слиянии
с юмористическим, составляет особенную черту в характере
его таланта;но,прочтя <Двойника>,мы увидели, что
подобное заключение было бы слишком поспешно. Правда,
только нравственно слепые и глухие не могут не видеть
и не слышать в <Двойнике> глубоко патетического,
глубоко трагического колорита и тона: но, во-первых,
этот колорит и тон в <Двойнике> спрятались, так сказать,
за юмор, замаскировались им, как в <Записках
сумасшедшего> Гоголя... Вообще, талант г. Достоевского,
при всей его огромности, еще так молод, что не может
высказаться и выказаться определенно. Это естественно:
от писателя, который весь высказывается первым
своим произведением, многого ожидать нельзя. Как ни
хорош <Герой нашего времени>, но если б кто подумал,
что Лермонтов впоследствии не мог бы написать чего-нибудь
несравненно лучшего, тот этим показал бы, что он
не слишком высокого мнения о таланте Лермонтова.
    Мы сказали, что в обоих романах г. Достоевского
заметно сильное влияние Гоголя, и это должно относиться
только к частностям, к оборотам фразы, но отнюдь не
к концепции целого произведения и характеров действующих
лиц. В последних двух отношениях талант г. Достоевского
блестит яркою самостоятельностью. Если мож-

123

но подумать, что Макару Алексеевичу Девушкину, старику
Покровскому и г-ну Голядкину-старшему г. Достоевского
несколько сродни Попрыщин и Акакий
Акакиевич Башмачкин Гоголя, то в то же время нельзя не
видеть, что между лицами романов г. Достоевского и повестей
Гоголя существует такая же разница, как и между
Попрыщиным и Башмачкиным, хотя оба эти лица созданы
одним и тем же автором. Мы даже думаем, что
Гоголь только первый навел всех (и в этом его заслуга,
которой подобной уже никому более не оказать) на эти
забитые существования в нашей действительности, но что
г. Достоевский сам собою взял их в той же самой дей-
ствительности.
    Нельзя не согласиться, что для первого дебюта <Бедные
люди> и, непосредственно за ними, <Двойник> - проиpведения
необыкновенного размера и что так еще никто
не начинал из русских писателей. Конечно, это доказывает
совсем не то, чтоб г. Достоевский по таланту был выше
своих предшественников (мы далеки от подобной
нелепой мысли), но только то, что он имел перед ними
выгоду явиться после них; однако ж, со всем тем, подобный
дебют ясно указывает ва место, которое со временем
займет г. Достоевский в русской литературе, и на то, что
если б он и не стал рядом с своими предшественниками,
как равный с равными, то долго еще ждать нам таланта,
который бы стал к ним ближе его. Посмотрите, как проста
завязка в <Бедных людях>: ведь и рассказать нечего!
А между тем так много приходится рассказывать, если
уже решишься на это! Бедный пожилой чиновник, недалекого
ума, без всякого образования, но с бесконечно
доброю душою и теплым сердцем, опираясь на право
дальнего, чуть ли еще не придуманного им для благовидного
предлога, родства, исхищает бедную девушку из рук
гнусной торговки женскою добродетелью, девическою
красотою. Автор не говорит нам, любовь ли заставила
этого чиновника почувствовать сострадание, или сострадание
родило в нем любовь к этой девушке; только мы
видим, что его чувство к ней не просто отеческое и стариковское,
не просто чувство одинокого старика, которому
нужно кого-нибудь любить, чтоб не возненавидеть жизни
и не замереть от ее холода, и которому всего естественнее
полюбить существо, обязанное ему, одолженное им,-
существо, к которому он привык и которое привыкло
к нему. Нет, в чувстве Макара Алексеевича к его <ма-.
точке>, ангельчику и херувимчику Вареньке> есть что-то
124
похожее на чувство любовника,- на чувство, которое он
силится не признавать в себе, но которое у него против
воли по временам прорывается наружу и которое он не
стал бы скрывать, если б заметил, что она смотрит на
него не как на вовсе неуместное. Но бедняк видит, что
этого нет, и с героическим самоотвержением остается при
роли родственника-покровителя. Иногда он разнеживается,
особенно в первом письме, насчет поднятого уголочка
оконной занавески, хорошей весенней погоды, птичек
небесных и говорит, что <все в розовом цвете представляется>.
Получив в ответ намек на его лета, бедняк впадает
в тоску, чувствуя, что его поймали на шалости, и досада
его слегка высказывается только в уверениях, что он еще
вовсе не старик. Эти отношения, это чувство, эта старческая
страсть, в которой так чудно слились и доброта сердечная,
и любовь, и привычка,- все это развито автором
с удивительным искусством, с неподражаемым мастерством.
Девушкин, помогая Вареньке Доброселовой, забирает
вперед жалованье, входит в долги, терпит страшную
нужду и, в лютые минуты отчаяния, как русский человек,
ищет забвения в пьянстве. Но как он деликатен по инстинкту!
Благодетельствуя, он лишает себя всего, так сказать,
обворовывает, грабит самого себя,- до последней
крайности обманывает свою Вареньку небывалым у него
капиталом в ломбарде, и если проговаривается об исстинном
своем положении, то по стариковской болтливости
и так простодушно! Ему не приходит в голову, что
он приобрел право своими пожертвованиями требовать
вознаграждения любовью за любовь, тогда как по тесноте
и узкости его понятий он мог бы навязать себя Вареньке
в мужья уже по тому естественному и весьма справедливому
убеждению, что никто, как он, не может так любить
ее и всего себя принести ей на жертву; но от нее
он не потребовал жертвы: он любил ее не для себя, а для
ней самой, и жертвовать для ней всем - было для него
счастием. Чем ограниченнее его ум, чем теснее и грубее
его понятия, тем, кажется, шире, благороднее и деликатнее
его сердце; можно сказать, что у него все умственные
способности из головы перешли в сердце. Многие могут
подумать, что в лице Девушкина автор хотел изобразить
человека, у которого ум и способности придавлены, приплюснуты
жизнью. Была бы большая ошибка думать так.
Мысль автора гораздо глубже и гуманнее; он в лице Макара
Алексеевича показал нам, как много прекрасного,
благородного и святого лежит в самой ограниченной че-

125

ловеческой натуре. Конечно, не все бедняки такого рода
похожи на Макара Алексеевича в его хороших свойствах,
и мы согласны, что такие люди редки, но в то же время
нельзя не согласиться и с тем, что на таких людей мало
обращают внимания, мало ими занимаются, мало их
знают. Если богач, ежедневно проедающий сто, двести
и больше рублей, бросит нищему двадцать пять рублей,
все замечают это и, в чаянии получить от него больше,
умиляются душою от его великодушного поступка. Но
бедняк, отдающий такому же бедняку, как и он сам, свои
последние двадцать копеек медью, как отдал их Девушкин
Горшкову,- такой бедняк не всех тронет и в повести,
мастерски написанной, а в действительности в его поступке
не захотели бы увидеть ничего, кроме смешного.
Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей
на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям
раззолоченных палат: <Ведь это тоже люди, ваши
братья!>
    Обратите внимание на старика Покровского - и вы
увидите ту же гуманную мысль автора. Подставной муж
обольщенной, обманутой женщины, потом угнетенный
муж разлихой бой-бабы, шут и пьяница - и он человек.
Вы можете смеяться над его любовью к своему мнимому
сыну, напоминающею робкую любовь собаки к человеку;
но если, смеясь над нею, вы в то же время глубоко ею
не трогаетесь, если изображение Покровского, с книгами
в кармане и подмышкою, без шапки на голове, в дождь
и в холод бегущего, с видом помешанного, за гробом
смешно любимого им сына, не производит на вас трагического
впечатления,- не говорите об этом никому, чтоб
какой-нибудь Покровский, шут и пьяница, не покраснел
за вас, как за человека...
    Вообще, трагический элемент глубоко проникает собою
весь этот роман. И этот элемент тем поразительнее,
что он передается читателю не только словами, но и понятиями
Макара Алексеевича. Смешить и глубоко потрясать
душу читателя в одно и то же время, заставить его
улыбаться сквозь слезы,- какое уменье, какой талант!
И никаких мелодраматических пружин, ничего похожего
на театральные эффекты! Все так просто и обыкновенно,
как та будничная, повседневная жизнь, которая кишит
вокруг каждого из нас и пошлость которой нарушается
только неожиданным появлением смерти то к тому, то
к другому!.. Все лица обрисованы так полно, так ярко,
не исключая ни лица господина Быкова, только на мину-

126

ту появляющегося в романе собственною особою, ни
лица Анны Федоровны, ни разу не появляющейся в романе
собственною особою. Отец и мать Доброселовой, старик
и юноша Покровские, жалкий писака Ратазяев, ростовщик,-
словом, каждое лицо даже из тех, которые или
только вскользь показываются, или только заочно упоминаются
в романе, так и стоит перед читателем, как
будто давно коротко ему знакомое. Можно бы заметить,
и не без основания, что лицо Вареньки как-то не совсем
определенно и оконченно; но, видно, уж такова участь
русских женщин, что русская поэзия не ладит с ними, да
и только! Не знаем, кто тут виноват, русскис ли женщины
или русская поэзия; но знаем, что только Пушкину удалось,
в лице Татьяны, схватить несколько черт русской
женщины, да и то ему необходимо было сделать ее светскою
дамою, чтоб сообщить ее характеру определенность
и самобытность. Журнал Вареньки прекрасен, но все-таки,
по мастерству изложения, его нельзя сравнить
с письмами Девушкина. Заметно, что автор тут был не
совсем, как говорится, у себя дома; но и тут он блистательно
умел выйти из затруднительного положения. Воспоминания
детства, переезд в Петербург, расстройство
дел Доброселова, ученье в пансионе, особенно жизнь
в доме Анны Федоровны, отношения Вареньки к Покровскому,
их сближение, портрет отца Покровского, подарок
молодому Покровскому в день именин, смерть Покровского,-
все это рассказано с изумительным мастерством.
Доброселова не выговаривает ни одного щекотливого для
нее обстоятельства, ни бесчестных видов на нее Анны
Федоровны, ни своей любви к Покровскому, ни своего
потом невольного падения, но читатель сам видит все так
ясно, что ему и не нужно никаких объяснений.
    Рассказывать содержание этого романа было бы ,излишне;
делать большие выписки тоже. Но не мешает
иным, может быть, забывчивым читателям напомнить их
же собственные впечатления, их же самих призвать
в свидетели справедливости и верности нашего мнения
о высоком, художественном достоинстве <Бедных людей>,
и потому считаем необходимым выписать несколько мест
из писем Макара Алексеевича. Это не даст большой работы
вниманию читателей,- а между тем посреди их,
вероятно, найдутся такие, которым эти выписанные нами
места покажутся как будто новыми, в первый раз прочитанными,
и это обстоятельство, может быть, заставит
их вновь перечесть всю повесть и сознаться себе, что они

127

только при этом втором чтении поняли ее... Такие произ
ведения, как <Бедные люди>, никому не даются с первого
раза: они требуют не только чтения, но и изучения*.
    ...Такая страшная сцена может не потрясти глубоко
только душу такого человека, для которого человек, если
он чиновник не выше 9-го класса, не стоит ни внимания,
ни участия. Но всякое человеческое сердце, для которого
в мире ничего нет выше и священнее человека, кто бы он
ни был, всякое человеческое сердце судорожно и болезненно
сожмется от этой - повторяем - страшной, глубоко
патетической сцены... И сколько потрясающего душу
действия заключается в выражении его благодарности,
смешанной с чувством сознания своего падения и с чувством
того самоунижения, которое бедность и ограниченность
ума часто считают за добродетель!..**
    ...Что перед этою картиною, написанною такою широкою
и мощною кистию. что перед нею мелодраматические
ужасы в повестях модных французских фельетонных романистов!
Какая страшная простота и нстина! И кто все
это рассказывает? - ограниченный и смешной Макар
Алексеевич Девушкин!..
    Мы не будем больше указывать на превосходные частности
эгого романа: легче неречесть весь роман, нежели
пересчитать все, что в нем превосходного, потому что он
весь, в целом, превосходен. Упомянем только о последнем
письме Девушкина к его Вареньке: это слезы, рыдание,
вопль, раздирающие душу! Тут все истинно, глубоко
и велико, а между тем это пишет ограниченный, смешной
Макар Алексеевич Девушкин! И читая его, вы сами готовы
рыдать, и в то же время вы улыбаетесь... Сколько сокрушительной
силы любви, горя и отчаяния в этих простодушных
словах старика, теряющего все, чем мила была
ему жизнь: <Да вы знаете ли только, что там такое,
куда вы едете-то, маточка? Вы, может быть, этого не знаете,
так меня спросите! Там степь, родная моя, там степь,
чистая, голая степь, вот как моя ладонь голая! Там ходит
баба бесчувственная да мужик необразованный, пьяница
ходит...>
    * Злесь В. Г. Белинский дает отрывки из романа, которые мы
а статье опускаем. См. стр. 15 со слов <Целая семья бедняков...>,
стр. 93 со слов <Я к том у про шарманщика этого заговорил...>,
стр. 98 со слов <Пишу вам вне себя...>.
    ** См. стр. 106 со слов <Сего числа случилось у нас в квартире...>.

(c) Издательство <Советская Россия>, 1977 г.



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]