(Из мордасовских летописей)

   Глава I

   Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове, и  в
этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто  ни
в ком не нуждается, а, напротив, все в ней нуждаются. Правда,  ее  почти
никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но  зато  ее  все
боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признак высокой
политики. Отчего, например, Марья Александровна,  которая  ужасно  любит
сплетни и не заснет всю ночь, если накануне не  узнала  чего-нибудь  но-
венького, - отчего она, при всем этом, умеет себя держать так, что, гля-
дя на нее, в голову не придет,  чтоб  эта  сановитая  дама  была  первая
сплетница в мире или по крайней мере  в  Мордасове?  Напротив,  кажется,
сплетни должны исчезнуть в ее присутствии; сплетники - краснеть  и  дро-
жать, как школьники перед господином учителем, и разговор  должен  пойти
не иначе как о самых высоких материях. Она знает, например, про кой-кого
из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что  расскажи  она
их при удобном случае, и докажи их так, как она их умеет доказывать,  то
в Мордасове будет лиссабонское землетрясение. А между тем она очень мол-
чалива на эти секреты и расскажет их разве уж в крайнем случае, и то  не
иначе как самым коротким приятельницам. Она только пугнет, намекнет, что
знает, и лучше любит держать человека или даму  в  беспрерывном  страхе,
чем поразить окончательно. Это ум, это тактика!  -  Марья  Александровна
всегда отличалась между нами своим безукоризненным comme il faut, с  ко-
торого все берут образец. Насчет comme il faut она не имеет  соперниц  в
Мордасове. Она, например, умеет убить, растерзать, уничтожить  каким-ни-
будь одним словом соперницу, чему мы свидетели; а между тем покажет вид,
что и не заметила, как выговорила это слово. А известно, что такая черта
есть уже принадлежность самого высшего общества. Вообще, во  всех  таких
фокусах, она перещеголяет самого Пинетти. Связи у ней  огромные.  Многие
из посещавших Мордасов уезжали в восторге от ее приема и даже вели с ней
потом переписку. Ей даже кто-то написал стихи, и Марья  Александровна  с
гордостию их всем показывала. Один заезжий литератор  посвятил  ей  свою
повесть, которую и читал у ней на вечере, что произвело чрезвычайно при-
ятный эффект. Один немецкий ученый,  нарочно  приезжавший  из  Карльсруэ
исследовать особенный род червячка с рожками, который  водится  в  нашей
губернии, и написавший об этом червячке четыре тома in quarto,  так  был
обворожен приемом и любезностию Марьи Александровны, что до сих пор  ве-
дет с ней почтительную и нравственную переписку и из  самого  Карльсруэ.
Марью Александровну сравнивали даже, в некотором отношении,  с  Наполео-
ном. Разумеется, это делали в шутку ее враги, более для карикатуры,  чем
для истины. Но, признавая вполне всю странность такого сравнения, я  ос-
мелюсь, однако же, сделать один невинный вопрос: отчего, скажите, у  На-
полеона закружилась наконец голова, когда он забрался уже слишком  высо-
ко? Защитники старого дома приписывали это тому, что Наполеон не  только
не был из королевского дома, но даже был и не gentilhomme хорошей  поро-
ды; а потому, естественно, испугался наконец своей собственной высоты  и
вспомнил свое настоящее место. Несмотря на очевидное остроумие этой  до-
гадки, напоминающее самые блестящие времена древнего французского двора,
я осмелюсь прибавить в свою очередь: отчего у Марьи Александровны никог-
да и ни в каком случае не закружится голова и она всегда останется  пер-
вой дамой в Мордасове? Бывали, например, такие случаи, когда все говори-
ли: " Ну, как-то теперь поступит Марья Александровна в  таких  затрудни-
тельных  обстоятельствах?"  Но  наступали  эти  затруднительные  обстоя-
тельства, проходили, и - ничего! Все оставалось благополучно, по-прежне-
му, и даже почти лучше прежнего. Все, например, помнят, как  супруг  ее,
Афанасий Матвеич, лишился своего места за неспособностию  и  слабоумием,
возбудив гнев приехавшего ревизора. Все думали, что Марья  Александровна
падет духом, унизится, будет просить,  умолять,  одним  словом,  опустит
свои крылышки. Ничуть не бывало: Марья Александровна поняла, что уже ни-
чего больше не выпросишь, и обделала свои дела так, что нисколько не ли-
шилась своего влияния на общество, и дом ее все еще продолжает считаться
первым домом в Мордасове. Прокурорша, Анна Николаевна Антипова, заклятой
враг Марьи Александровны, хотя и друг по наружности, уже трубила победу.
Но когда увидели, что Марью Александровну трудно сконфузить, то  догада-
лись, что она гораздо глубже пустила корни, чем думали прежде.

   Кстати, так как уж об нем упомянули, скажем несколько слов и об  Афа-
насии Матвеиче,  супруге  Марьи  Александровны.  Во-первых,  это  весьма
представительный человек по наружности и даже очень  порядочных  правил;
но в критических случаях он как-то теряется и смотрит как баран, который
увидал новые ворота. Он необыкновенно  сановит,  особенно  на  именинных
обедах, в своем белом галстуке. Но  вся  эта  сановитость  и  представи-
тельность - единственно до той минуты, когда он заговорит. Тут уж, изви-
ните, хоть уши заткнуть.  Он  решительно  недостоин  принадлежать  Марье
Александровне; это всеобщее мнение. Он  и  на  месте  сидел  единственно
только через гениальность своей супруги. По  моему  крайнему  разумению,
ему бы давно пора в огород пугать воробьев. Там,  и  единственно  только
там, он мог бы приносить настоящую, несомненную пользу своим  соотечест-
венникам. И потому Марья  Александровна  превосходно  поступила,  сослав
Афанасия Матвеича в подгородную деревню, в трех  верстах  от  Мордасова,
где у нее сто двадцать душ, -  мимоходом  сказать,  вс°  состояние,  все
средства, с которыми она так достойно поддерживает  благородство  своего
дома. Все поняли, что она держала Афанасия Матвеича при себе единственно
за то, что он служил и получал жалованье и... другие доходы. Когда же он
перестал получать жалованье и доходы, то его тотчас же и удалили за  не-
годностию и совершенною бесполезностию. И все похвалили Марью  Александ-
ровну за ясность суждения и решимость характера. В деревне Афанасий Мат-
веич живет припеваючи. Я заезжал к нему и провел у него целый час и  до-
вольно приятно. Он примеряет белые галстухи, собственноручно чистит  са-
поги, не из нужды, а единственно из любви к искусству, потому что любит,
чтоб сапоги у него блестели; три раза в день пьет чай, чрезвычайно любит
ходить в баню и - доволен. Помните ли, какая гнусная история  заварилась
у нас, года полтора назад, по поводу Зинаиды  Афанасьевны,  единственной
дочери Марьи Александровны и Афанасия Матвеича? Зинаида, бесспорно, кра-
савица, превосходно воспитана, но ей двадцать три года, а она до сих пор
не замужем. Между причинами, которыми объясняют, почему до сих пор  Зина
не замужем, одною из главных считают эти темные слухи о каких-то  стран-
ных ее связях, полтора года назад, с уездным учителишкой,  -  слухи,  не
умолкнувшие и поныне. До сих пор говорят о  какой-то  любовной  записке,
написанной Зиной и которая будто бы ходила по рукам в Мордасове, но ска-
жите: кто видел эту записку? Если она ходила по рукам, то куда ж она де-
лась? Все об ней слышали, но никто ее не видал. Я, по крайней мере,  ни-
кого не встретил, кто бы своими глазами видел эту записку. Если  вы  на-
мекнете об этом Марье Александровне, она вас просто  не  поймет.  Теперь
предположите, что действительно что-нибудь было и Зина написала записоч-
ку (я даже думаю, что это было непременно так): какова  же  ловкость  со
стороны Марьи Александровны! каково замято, затушено  неловкое,  сканда-
лезное дело! Ни следа, ни намека! Марья Александровна и внимания не  об-
ращает теперь на всю эту низкую клевету; а между тем,  может  быть,  бог
знает как работала, чтоб спасти неприкосновенною честь своей  единствен-
ной дочери. А что Зина не замужем, так это понятно: какие здесь  женихи?
Зине только разве быть за владетельным принцем. Видали ль вы  где  такую
красавицу из красавиц? Правда, она горда, слишком  горда.  Говорят,  что
сватается Мозгляков, но вряд ли быть свадьбе. Что  же  такое  Мозгляков?
Правда - молод, недурен собою, франт, полтораста незаложенных  душ,  пе-
тербургский. Но ведь, во-первых, в голове не все дома.  Вертопрах,  бол-
тун, с какими-то новейшими идеями! Да и что такое полтораста  душ,  осо-
бенно при новейших идеях? Не бывать этой свадьбе!

   Все, что прочел теперь благосклонный читатель, было написано мною ме-
сяцев пять тому назад, единственно из  умиления.  Признаюсь  заранее,  я
несколько пристрастен  к  Марье  Александровне.  Мне  хотелось  написать
что-нибудь вроде похвального слова этой великолепной даме  и  изобразить
все это в форме игривого письма к приятелю, по примеру  писем,  печатав-
шихся когда-то в старое золотое, но, слава богу,  невозвратное  время  в
"Северной пчеле" и в прочих повременных изданиях. Но так как у меня  нет
никакого приятеля и, кроме того, есть некоторая врожденная  литературная
робость, то сочинение мое и осталось у меня в столе, в виде литературной
пробы пера и в память мирного развлечения в часы досуга и  удовольствия.
Прошло пять месяцев - и вдруг в Мордасове случилось удивительное  проис-
шествие: рано утром в город въехал князь К. и остановился в  доме  Марьи
Александровны. Последствия этого приезда были неисчислимы. Князь  провел
в Мордасове только три дня, но эти три дня оставили по  себе  роковые  и
неизгладимые воспоминания. Скажу  более:  князь  произвел,  в  некотором
смысле, переворот в нашем городе. Рассказ об этом  перевороте,  конечно,
составляет одну из многознаменательнейших страниц в мордасовских летопи-
сях. Эту-то страницу я и решился наконец, после некоторых колебаний, об-
работать литературным образом и представить на суд многоуважаемой публи-
ки. Повесть моя заключает в себе полную и замечательную историю возвыше-
ния, славы и торжественного падения Марьи Александровны и всего ее  дома
в Мордасове: тема достойная и соблазнительная для писателя.  Разумеется,
прежде всего нужно объяснить: что  удивительного  в  том,  что  в  город
въехал князь К. и остановился у Марьи Александровны, - а для этого,  ко-
нечно, нужно сказать несколько слов и о самом князе К. Так я и сделаю. К
тому же биография этого лица совершенно необходима и для всего  дальней-
шего хода нашего рассказа. Итак, приступаю.

   Глава II

   Начну с того, что князь К. был еще не бог знает какой старик, а между
тем, смотря на него, невольно приходила мысль, что он сию минуту  разва-
лится: до того он обветшал, или, лучше сказать, износился.  В  Мордасове
об этом князе всегда рассказывались чрезвычайно  странные  вещи,  самого
фантастического содержания. Говорили даже, что старичок помешался.  Всем
казалось особенно странным, что помещик четырех тысяч душ, человек с из-
вестным родством, который мог бы иметь,  если  б  захотел,  значительное
влияние в губернии, живет в своем великолепном имении уединенно,  совер-
шенным затворником. Многие знавали князя назад тому лет шесть или  семь,
во время его пребывания в Мордасове, и уверяли, что он тогда терпеть  не
мог уединения и отнюдь не был похож на затворника. Вот, однако же,  все,
что я мог узнать о нем достоверного. Когда-то, в свои молодые годы, что,
впрочем, было очень давно, князь блестящим образом вступил в жизнь, жуи-
ровал, волочился, несколько раз проживался за границей, пел романсы, ка-
ламбурил и никогда не отличался  блестящими  умственными  способностями.
Разумеется, он расстроил все свое состояние и, в старости,  увидел  себя
вдруг почти без копейки. Кто-то посоветовал ему отправиться в его дерев-
ню, которую уже начали продавать с публичного  торга.  Он  отправился  и
приехал в Мордасов, где и прожил ровно шесть месяцев.  Губернская  жизнь
ему чрезвычайно понравилась, и в эти шесть месяцев он ухлопал все, что у
него оставалось, до последних поскребков, продолжая жуировать  и  заводя
разные интимности с губернскими барынями. Человек он был к тому же  доб-
рейший, разумеется, не без некоторых особенных княжеских замашек,  кото-
рые, впрочем, в Мордасове считались принадлежностию самого  высшего  об-
щества, а потому, вместо досады, производили даже эффект. Особенно  дамы
были в постоянном восторге от своего милого гостя. Сохранилось много лю-
бопытных воспоминаний. Рассказывали, между прочим,  что  князь  проводил
больше половины дня за своим туалетом и, казалось, был весь составлен из
каких-то кусочков. Никто не знал, когда и где он успел так  рассыпаться.
Он носил парик, усы, бакенбарды и даже эспаньолку - все,  до  последнего
волоска, накладное и великолепного черного цвета;  белился  и  румянился
ежедневно. Уверяли, что он как-то расправлял пружинками морщины на своем
лице и что эти пружины были, каким-то особенным образом,  скрыты  в  его
волосах. Уверяли еще, что он носит корсет,  потому  что  лишился  где-то
ребра, неловко выскочив из окошка, во время одного своего любовного  по-
хождения, в Италии. Он хромал на левую ногу; утверждали,  что  эта  нога
поддельная, а что настоящую сломали ему, при каком-то другом похождении,
в Париже, зато приставили новую, какую-то особенную, пробочную. Впрочем,
мало ли чего не расскажут? Но верно было, однакоже, то, что правый  глаз
его был стеклянный, хотя и очень искусно подделанный. Зубы тоже были  из
композиции. Целые дни он умывался разными патентованными водами, душился
и помадился. Помнят, однакоже, что  князь  тогда  уже  начинал  приметно
дряхлеть и становился невыносимо  болтлив.  Казалось,  что  карьера  его
оканчивалась. Все знали, что у него уже не было ни копейки.  И  вдруг  в
это время, совершенно неожиданно, одна  из  ближайших  его  родственниц,
чрезвычайно ветхая старуха, проживавшая постоянно в Париже и от  которой
он никаким образом не мог ожидать наследства, - умерла, похоронив, ровно
за месяц до своей смерти, своего законного наследника. Князь, совершенно
неожиданно, сделался ее законным наследником. Четыре тысячи душ  велико-
лепнейшего имения, ровно в шестидесяти верстах от  Мордасова,  достались
ему одному, безраздельно. Он немедленно собрался для окончания своих дел
в Петербург. Провожая своего гостя,  наши  дамы  дали  ему  великолепный
обед, по подписке. Помнят, что князь был  очаровательно  весел  на  этом
последнем обеде, каламбурил, смешил,  рассказывал  самые  необыкновенные
анекдоты, обещался как можно скорее приехать в Духаново (свое новоприоб-
ретенное имение) и давал слово, что по возвращении у него будут  беспре-
рывные праздники, пикники, балы, фейерверки. Целый год после его отъезда
дамы толковали об этих обещанных праздниках, ожидая своего  милого  ста-
ричка с ужасным нетерпением. В ожидании же составлялись даже  поездки  в
Духаново, где был старинный барский дом и сад, с выстриженными из акаций
львами, с насыпными курганами, с прудами, по которым ходили лодки с  де-
ревянными турками, игравшими на свирелях, с беседками, с павильонами,  с
монплезирами и другими затеями.

   Наконец князь воротился, но, к всеобщему удивлению  и  разочарованию,
даже и не заехал в Мордасов, а поселился в  своем  Духанове  совершенным
затворником. Распространились странные слухи, и вообще с этой эпохи  ис-
тория князя становится туманною и фантастическою. Во-первых, рассказыва-
ли, что в Петербурге  ему  не  совсем  удалось,  что  некоторые  из  его
родственников, будущие наследники, хотели, по слабоумию князя,  выхлопо-
тать над ним какую-то опеку, вероятно, из боязни, что он опять все  про-
мотает. Мало того: иные прибавляли, что его хотели даже посадить  в  су-
масшедший дом, но что какой-то из его родственников, один важный  барин,
будто бы за него заступился, доказав ясно всем прочим, что бедный князь,
вполовину умерший и поддельный, вероятно, скоро и весь  умрет,  и  тогда
имение достанется им и без сумасшедшего дома. Повторяю  опять:  мало  ли
чего не наскажут, особенно у нас в Мордасове? Все это, как рассказывали,
ужасно испугало князя, до того, что он совершенно изменился характером и
обратился в затворника. Некоторые из мордасовцев из любопытства  поехали
к нему с поздравлениямии, но - или не были приняты, или приняты  чрезвы-
чайно странным образом. Князь даже не узнавал  своих  прежних  знакомых.
Утверждали, что он и не хотел узнавать. Посетил его и губернатор.

   Он воротился с известием, что, по  его  мнению,  князь  действительно
немного помешан, и всегда потом делал кислую  мину  при  воспоминании  о
своей поездке в Духаново. Дамы громко негодовали.  Узнали  наконец  одну
капитальную вещь, именно: что князем овладела какая-то неизвестная  Сте-
панида Матвеевна, бог знает какая женщина, приехавшая с ним из Петербур-
га, пожилая и толстая, которая ходит в ситцевых платьях и  с  ключами  в
руках; что князь слушается ее во всем как ребенок и не смеет ступить ша-
гу без ее позволения; что она даже моет его своими руками;  балует  его,
носит и тешит как ребенка; что, наконец, она-то и отдаляет от него  всех
посетителей, и в особенности родственников, которые начали было понемно-
гу заезжать в Духаново, для разведок. В Мордасове  много  рассуждали  об
этой непонятной связи, особенно дамы. Ко  всему  этому  прибавляли,  что
Степанида Матвеевна управляет всем имением князя  безгранично  и  самов-
ластно; отрешает управителей, приказчиков, прислугу, собирает доходы; но
что управляет она хорошо, так что крестьяне благословляют  судьбу  свою.
Что же касается до самого князя, то узнали, что дни его  проходят  почти
сплошь за туалетом, в примеривании париков и фраков; что остальное время
он проводит с Степанидой Матвеевной, играет с ней в свои козыри,  гадает
на картах, изредка выезжая погулять верхом на смирной английской кобыле,
причем Степанида Матвеевна непременно сопровождает его в крытых дрожках,
на всякий случай, - потому что князь ездит верхом более из кокетства,  а
сам чуть держится на седле. Видели его иногда и пешком, в пальто и в со-
ломенной широкополой шляпке, с розовым дамским платочком на шее, с стек-
лышком в глазу и с соломенной корзинкой  на  левой  руке  для  собирания
грибков, полевых цветков, васильков; Степанида же Матвеевна  всегда  при
этом сопровождает его, а сзади идут два саженные лакея и едет, на всякий
случай, коляска. Когда же встречается с ним мужик и, остановясь в сторо-
не, снимает шапку, низко кланяется и приговаривает: "Здравствуй, батюшка
князь, ваше сиятельство, наше красное солнышко!" - то  князь  немедленно
наводит на него свой лорнет, приветливо кивает головой и ласково говорит
ему "Bonjour, mon ami, bonjour!", и много подобных слухов ходило в  Мор-
дасове; князя никак не могли забыть: он жил в таком  близком  соседстве!
Каково же было всеобщее изумление, когда в одно прекрасное утро разнесся
слух, что князь, затворник, чудак, своею собственною особою пожаловал  в
Мордасов и остановился  у  Марьи  Александровны!  Все  переполошилось  и
взволновалось. Все ждали объяснений, все спрашивали друг  у  друга:  что
это значит? Иные собирались уже ехать к Марье Александровне. Всем приезд
князя казался диковинкой. Дамы пересылались записками, собирались с  ви-
зитами, посылали своих горничных и мужей на разведки. Особенно  странным
казалось, отчего именно князь остановился у Марьи Александровны, а не  у
кого другого? Всех более досадовала Анна Николаевна Антипова, потому что
князь приходился ей как-то очень дальней родней. Но, чтоб разрешить  все
эти вопросы, нужно непременно зайти к самой Марье Александровне, к кото-
рой милости просим пожаловать и благосклонного читателя. Теперь, правда,
еще только десять часов утра, но я уверен, что она не откажется  принять
своих коротких знакомых. Нас, по крайней мере, примет она непременно.

   Глава III

   Десять часов утра. Мы в доме Марьи Александровны, на Большой улице, в
той самой комнате, которую хозяйка, в  торжественных  случаях,  называет
своим салоном. У Марьи Александровны есть тоже и будуар. В  этом  салоне
порядочно выкрашены полы и недурны выписные обои. В мебели, довольно не-
уклюжей, преобладает красный цвет. Есть камин, над камином зеркало,  пе-
ред зеркалом бронзовые часы с каким-то  амуром,  весьма  дурного  вкуса.
Между окнами, в простенках, два зеркала, с которых успели уже снять чех-
лы. Перед зеркалами, на столиках, опять часы. У задней стены  -  превос-
ходный рояль, выписанный для Зины: Зина - музыкантша. Около затопленного
камина расставлены кресла, по возможности, в живописном беспорядке; меж-
ду ними маленький столик. На другом конце комнаты другой стол,  накрытый
скатертью ослепительной белизны; на нем кипит серебряный самовар и  соб-
ран хорошенький чайный прибор. Самоваром и чаем заведует одна дама, про-
живающая у Марьи Александровны в качестве бедной родственницы,  Настасья
Петровна Зяблова. Два слова об этой даме. Она вдова, ей за тридцать лет,
брюнетка с свежим цветом лица и с живыми  темно-карими  глазами.  Вообще
недурна собою. Она веселого характера и большая хохотунья, довольно хит-
ра, разумеется, сплетница и умеет обделывать свои делишки.  У  ней  двое
детей, где-то учатся. Ей бы очень хотелось выйти еще раз  замуж.  Держит
она себя довольно независимо. Муж ее был военный офицер.

   Сама Марья Александровна сидит у камина в превосходнейшем  расположе-
нии духа и в светло-зеленом платье, которое к ней идет. Она ужасна обра-
дована приездом князя, который в эту минуту сидит наверху за своим  туа-
летом. Она так рада, что даже не старается скрывать свою радость.  Перед
ней, стоя, рисуется молодой человек и что-то с одушевлением  рассказыва-
ет. По глазам его видно, что ему хочется угодить  своим  слушательницам.
Ему двадцать пять лет. Манеры его были бы недурны, но он часто  приходит
в восторг и, кроме того, с большой претензией на юмор  и  остроту.  Одет
отлично, белокур, недурен собою. Но мы уже говорили об нем: это господин
Мозгляков, подающий большие надежды. Марья Александровна находит про се-
бя, что у него немного пусто в голове, но принимает  его  прекрасно.  Он
искатель руки ее дочери Зины, в которую, по его словам, влюблен до безу-
мия. Он поминутно обращается к Зине, стараясь сорвать с  ее  губ  улыбку
своим остроумием и веселостью. Но та с ним видимо холодна и небрежна.  В
эту минуту она стоит в стороне, у рояля, и перебирает пальчиками  кален-
дарь. Это одна из тех женщин, которые производят  всеобщее  восторженное
изумление, когда являются в обществе. Она хороша до невозможности: росту
высокого, брюнетка, с чудными, почти совершенно черными глазами,  строй-
ная, с могучею, дивною грудью. Ее плечи и руки - античные, ножка соблаз-
нительная, поступь королевская. Она сегодня немного бледна; но  зато  ее
пухленькие алые губки, удивительно обрисованные, между которыми  светят-
ся, как нанизанный жемчуг, ровные маленькие  зубы,  будут  вам  три  дня
сниться во сне, если хоть раз на них взглянете. Выражение ее серьезно  и
строго. Мосье Мозгляков как будто боится  ее  пристального  взгляда;  по
крайней мере, его как-то коробит, когда  он  осмеливается  взглянуть  на
нее. Движения ее свысока небрежны. Она одета в  простое  белое  кисейное
платье. Белый цвет к ней чрезвычайно идет; впрочем, к ней все  идет.  На
ее пальчике кольцо, сплетенное из чьих-то волос, судя по цвету, - не  из
маменькиных; Мозгляков никогда не смел спросить ее: чьи  это  волосы?  В
это утро Зина как-то особенно молчалива и даже грустна, как будто чем-то
озабочена. Зато Марья Александровна готова говорить без умолку, хотя из-
редка тоже взглядывает на дочь каким-то особенным, подозрительным взгля-
дом, но, впрочем, делает это украдкой, как будто и она тоже боится ее.

   - Я так рада, так рада, Павел Александрович, - щебечет она, - что го-
това кричать об этом всем и каждому из окошка. Не говорю уж о том  милом
сюрпризе, который вы сделали нам, мне и  Зине,  приехав  двумя  неделями
раньше обещанного; это уж само собой! Я ужасна рада тому, что вы привез-
ли сюда этого милого князя. Знаете ли, как я люблю этого очаровательного
старичка! Но нет, нет! вы не поймете меня! вы, молодежь, не поймете мое-
го восторга, как бы я ни уверяла вас! Знаете ли, чем он был для  меня  в
прежнее время, лет шесть тому назад, помнишь, Зина? Впрочем, я и забыла:
ты тогда гостила у тетки... Вы не поверите, Павел Александрович: я  была
его руководительницей, сестрой, матерью! Он слушался меня  как  ребенок!
было что-то наивное, нежное и облагороженное в нашей связи; что-то  даже
как-будто пастушеское... Я уж и не знаю, как и назвать! Вот почему он  и
помнит теперь только об одном моем  доме  с  благодарностию,  ce  pauvre
prince!. Знаете ли, Павел Александрович, что вы, может быть, спасли  его
тем, что завезли его ко мне! Я с сокрушением сердца  думала  о  нем  эти
шесть лет. Вы не поверите: он мне снился даже во сне. Говорят, эта чудо-
вищная женщина околдовала, погубила его. Но наконец-то вы его вырвали из
этих клещей! Нет, надобно воспользоваться случаем и спасти его совершен-
но! Но расскажите мне еще раз, как удалось вам все это? Опишите мне под-
робнейшим образом всю вашу встречу. Давеча я, впопыпах, обратила  только
внимание на главное дело, тогда как все эти мелочи, мелочи и составляют,
так сказать, настоящий сок! Я ужасно люблю мелочи, даже в  самых  важных
случаях прежде обращаю внимание на мелочи... и... покамест он еще  сидит
за своим туалетом...

   - Да все то же, что уже рассказывал, Марья Александровна! - с  готов-
ностию подхватывает Мозгляков, готовый рассказывать хоть в десятый  раз,
- это составляет для него наслаждение. - Ехал я  всю  ночь,  разумеется,
всю ночь не спал, - можете себе представить, как я спешил! -  прибавляет
он, обращаясь к Зине, - одним словом, бранился, кричал,  требовал  лоша-
дей, даже буянил из-за лошадей на станциях; если б напечатать, вышла  бы
целая поэма в новейшем вкусе! Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть  ча-
сов утра приезжаю на последнюю станцию, в Игишево.  Издрог,  не  хочу  и
греться, кричу: лошадей! Испугал смотрительницу с грудным ребенком:  те-
перь, кажется, у нее пропало  молоко...  Восход  солнца  очаровательный.
Знаете, эта морозная пыль алеет, серебрится! Не обращаю ни на что внима-
ния; одним словом, спешу напропалую! Лошадей взял с бою: отнял  у  како-
го-то коллежского советника и чуть не вызвал его на дуэль. Говорят  мне,
что четверть часа тому съехал со станции какой-то князь, едет на  своих,
ночевал. Я едва слушаю, сажусь, лечу, точно с цепи сорвался. Есть что-то
подобное у Фета, в какой-то элегии. Ровно в девяти верстах от города, на
самом повороте в Светозерскую пустынь, вижу, произошло удивительное  со-
бытие. Огромная дорожная карета лежит на боку, кучер и два  лакея  стоят
перед нею в недоумении, а из кареты, лежащей на боку, несутся  раздираю-
щие душу крики и вопли. Думал проехать мимо: лежи себе на боку; не здеш-
него прихода! Но превозмогло человеколюбие, которое, как выражается Гей-
не, везде суется с своим носом. Останавливаюсь. Я, мой  Семен,  ямщик  -
тоже русская душа, спешим на подмогу и, таким образом, вшестером подыма-
ем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него,  правда,  и  нет,
потому что он на полозьях. Помогли еще мужики с дровами, ехали в  город,
получили от меня на водку. Думаю: верно, это тот  самый  князь!  Смотрю:
боже мой! он самый и  есть,  князь  Гаврила!  Вот  встреча!  Кричу  ему:
"Князь! дядюшка!" Он, конечно, почти не узнал меня  с  первого  взгляда;
впрочем, тотчас же почти узнал... со второго взгляда. Признаюсь вам, од-
нако же, что едва ли он и теперь понимает - кто  я  таков,  и,  кажется,
принимает меня за кого-то другого, а не за родственника. Я видел его лет
семь назад в Петербурге; ну, разумеется, я тогда был мальчишка. Я-то его
запомнил: он меня поразил, - ну, а ему-то где ж меня помнить! Рекоменду-
юсь; он в восхищении, обнимает меня, а между тем сам весь дрожит от  ис-
пуга и плачет, ей-богу, плачет: я видел это собственными глазами! То  да
се, - уговорил его наконец пересесть в мой возок и хоть на один день за-
ехать в Мордасов, ободриться и отдохнуть. Он  соглашается  беспрекослов-
но... Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Миса-
илу, которого чтит и уважает; что Степанида Матвеевна, - а  уж  из  нас,
родственников, кто не слыхал про Степаниду Матвеевну? - она меня прошло-
го года из Духанова помелом прогнала, - что эта Степанида Матвеевна  по-
лучила письмо такого содержания, что у ней в Москве кто-то при последнем
издыхании: отец или дочь, не знаю,  кто  именно,  да  и  не  интересуюсь
знать; может быть, и отец и дочь вместе; может быть, еще с прибавкою ка-
кого-нибудь племянника, служащего по питейной части... Одним словом, она
до того была сконфужена, что дней на  десять  решилась  распроститься  с
своим князем и полетела в столицу украсить ее своим присутствием.  Князь
сидел день, сидел другой, примерял парики, помадился, фабрился,  загадал
было на картах (может быть, даже и на бобах); но стало невмочь без  Сте-
паниды Матвеевны! приказал лошадей и  покатил  в  Светозерскую  пустынь.
Кто-то из домашних, боясь невидимой Степаниды Матвеевны, осмелился  было
возразить; но князь настоял. Выехал вчера после обеда, ночевал в  Игише-
ве, со станции съехал на заре и, на самом повороте к иеромонаху Мисаилу,
полетел с каретой чуть не в овраг. Я его спасаю,  уговариваю  заехать  к
общему другу нашему, многоуважаемой Марье Александровне; он говорит  про
вас, что вы очаровательнейшая дама  из  всех,  которых  он  когда-нибудь
знал, и вот мы здесь, а князь поправляет теперь наверху свой  туалет,  с
помощию своего камердинера, которого не забыл взять с собою  и  которого
никогда и ни в каком случае не забудет взять с собою, потому что  согла-
сится скорее умереть, чем явиться к дамам  без  некоторых  приготовлений
или, лучше сказать - исправлений... Вот и вся история! Eine allerliebste
Geschichte!

   - Но какой он юморист, Зина! - вскрикивает Марья Александровна,  выс-
лушав, - как он это мило рассказывает! Но, послушайте, Поль, - один воп-
рос: объясните мне хорошенько ваше родство с князем!  Вы  называете  его
дядей?

   - Ей-богу, не знаю, Марья Александровна, как и чем я родня  ему:  ка-
жется, седьмая вода, может быть, даже и не на киселе,  а  на  чем-нибудь
другом. Я тут не виноват нисколько; а виновата во всем этом тетушка  Аг-
лая Михайловна. Впрочем, тетушке Аглае Михайловне больше и делать  нече-
го, как пересчитывать по пальцам родню; она-то и протурила меня ехать  к
нему, прошлого лета, в Духаново. Съездила бы сама! Просто-запросто я на-
зываю его дядюшкой; он откликается. Вот вам и все наше родство,  на  се-
годняшний день по крайней мере...

   - Но я все-таки повторю, что только один бог мог вас  надоумить  при-
везти его прямо ко мне! Я трепещу, когда воображу себе, чт`о  бы  с  ним
было, бедняжкой, если б он попал к кому-нибудь другому, а не ко мне?  Да
его бы здесь расхватали, разобрали по косточкам, съели! Бросились бы  на
него, как на рудник, как на россыпь, - пожалуй, обокрали бы его?  Вы  не
можете представить себе, какие здесь жадные, низкие и коварные  людишки,
Павел Александрович!..

   - Ах, боже мой, да к кому же его и привезти, как не к  вам,  -  какие
вы, Марья Александровна! - подхватывает Настасья Петровна, вдова, разли-
вающая чай. - Ведь не к Анне же Николаевне везти его, как вы думаете?

   - Однако ж, что он так долго не выходит? Это даже странно, -  говорит
Марья Александровна, в нетерпении вставая с места.

   - Дядюшка-то? Да, я думаю, он еще пять часов будет там  одеваться!  К
тому же так как у него совершенно нет памяти, то он, может быть,  и  за-
был, что приехал к вам в гости. Ведь это удивительнейший человек,  Марья
Александровна!

   - Ах, полноте, пожалуйста, чт`о вы!

   - Вовсе не чт`о вы, Марья Александровна, а сущая правда! Ведь это по-
лукомпозиция, а не человек. Вы его видели шесть лет назад, а я час  тому
назад его видел. Ведь это полупокойник! Ведь это только  воспоминание  о
человеке; ведь его забыли похоронить! Ведь у него глаза  вставные,  ноги
пробочные, он весь на пружинах и говорит на пружинах!

   - Боже мой, какой вы, однако же, ветреник,  как  я  вас  послушаю!  -
восклицает Марья Александровна, принимая строгий вид. - И как не  стыдно
вам, молодому человеку, родственнику, говорить так про этого  почтенного
старичка! Не говоря уже о его беспримерной доброте, - и голос ее  прини-
мает какое-то трогательное выражение, - вспомните, что это остаток,  так
сказать, обломок нашей аристократии. Друг мой, mon ami! Я  понимаю,  что
вы ветреничаете из каких-то там ваших новых идей, о которых  вы  беспре-
рывно толкуете. Но боже мой! Я и сама - ваших новых идей! Я понимаю, что
основание вашего направления благородно и честно. Я чувствую, что в этих
новых идеях новых есть даже что-то возвышенное; но все это не мешает мне
видеть и прямую, так сказать, практическую сторону дела. Я жила на  све-
те, я видела больше вас, и, наконец, я мать, а вы еще молоды! Он  стари-
чок, и потому, на ваши глаза, смешон! Мало того: вы прошлый раз говорили
даже, что намерены отпустить ваших крестьян на волю  и  что  надобно  же
что-нибудь сделать для века, и все это оттого, что вы начитались там ка-
кого-нибудь вашего Шекспира! Поверьте, Павел Александрович, ваш  Шекспир
давным-давно уже отжил свой век и если б  воскрес,  то,  со  всем  своим
умом, не разобрал бы в нашей жизни ни строчки! Если есть что-нибудь  ры-
царское и величественное в современном нам обществе, так  это  именно  в
высшем сословии. Князь и в кульке князь, князь и в лачуге будет  как  во
дворце! А вот муж Натальи Дмитриевны чуть ли не дворец себе выстроил,  -
и все-таки он только муж Натальи Дмитриевны, и ничего больше! Да и  сама
Наталья Дмитриевна, хоть пятьдесят кринолинов на себя налепи, - все-таки
останется прежней Натальей Дмитриевной и нисколько не прибавит себе.  Вы
тоже, отчасти, представитель высшего сословия, потому что от него проис-
ходите. Я тоже себя считаю не чужою ему, - а дурное то дитя, которое ма-
рает свое гнездо! Но, впрочем, вы сами дойдете до всего этого лучше  ме-
ня, mon cher Paul, и забудете вашего Шекспира. Предрекаю вам. Я уверена,
что вы даже и теперь не искренни, а так только, модничаете.  Впрочем,  я
заболталась. Побудьте здесь, mon cher Paul, я сама схожу наверх и  узнаю
о князе. Может быть, ему надо чего-нибудь, а ведь с моими людишками...

   И Марья Александровна поспешно вышла из комнаты, вспомня о своих  лю-
дишках.

   - Марья Александровна, кажется, очень рады,  что  князь  не  достался
этой франтихе, Анне Николаевне. А ведь уверяла все, что родня ему. То-то
разрывается, должно быть, теперь от досады! - заметила Настасья  Петров-
на; но заметив, что ей не отвечают, и взглянув на Зину и на Павла  Алек-
сандровича, госпожа Зяблова тотчас догадалась и вышла, как будто за  де-
лом, из комнаты. Она, впрочем, немедленно вознаградила  себя,  останови-
лась у дверей и стала подслушивать.

   Павел Александрович тотчас же обратился к Зине. Он был в ужасном вол-
нении; голос его дрожал.

   - Зинаида Афанасьевна, вы не сердитесь на меня?  -  проговорил  он  с
робким и умоляющим видом.

   - На вас? За что же? - сказала Зина, слегка покраснев и подняв на не-
го чудные глаза.

   - За мой ранний приезд, Зинаида Афанасьевна! Я не вытерпел, я не  мог
дожидаться еще две недели... Вы мне снились даже во сне. Я прилетел  уз-
нать мою участь... Но вы хмуритесь, вы сердитесь! Неужели и теперь я  не
узнаю ничего решительного?

   Зинаида действительно нахмурилась.

   - Я ожидала, что вы заговорите об этом, - отвечала она, снова опустив
глаза, голосом твердым и строгим, но в котором слышалась досада. - И так
как это ожидание было для меня очень тяжело, то, чем скорее оно разреши-
лось, тем лучше. Вы опять требуете, то есть просите, ответа. Извольте, я
повторю вам его, потому что мой ответ все тот же, как и прежде: подожди-
те! Повторяю вам, - я еще не решилась и не могу вам дать  обещание  быть
вашею женою. Этого не требуют насильно, Павел Александрович.  Но,  чтобы
успокоить вас, прибавляю, что я еще не отказываю вам  окончательно.  За-
метьте еще: обнадеживая вас теперь на благоприятное решение, я делаю это
единственно потому, что снисходительна  к  вашему  нетерпению  и  беспо-
койству. Повторяю, что хочу остаться совершенно свободною в своем  реше-
нии, и если я вам скажу, наконец, что я несогласна, то вы  и  не  должны
обвинять меня, что я вас обнадежила. Итак, знайте это.

   - Итак, что же это, что же это! - вскричал Мозгляков  жалобным  голо-
сом. - Неужели это надежда! Могу ли я извлечь хоть  какую-нибудь  надежу
из ваших слов, Зинаида Афанасьевна?

   - Припомните все, что я вам сказала, и извлекайте все, что вам  угод-
но. Ваша воля! Но я больше ничего не прибавлю. Я вам еще не отказываю, а
говорю только: ждите. Но, повторяю вам, я оставляю за собой полное право
отказать вам, если мне вздумается. Замечу еще одно, Павел Александрович:
если вы приехали раньше положенного для ответа срока,  чтоб  действовать
окольными путями, надеясь на постороннюю протекцию,  например,  хоть  на
влияние маменьки, то вы очень ошиблись в расчете. Я тогда  прямо  откажу
вам, слышите ли это? А теперь - довольно, и, пожалуйста,  до  известного
времени не поминайте мне об этом ни слова.

   Вся эта речь была произнесена сухо, твердо и без запинки,  как  будто
заранее заученная. Мосье Поль почувствовал, что остался  с  носом.В  эту
минуту воротилась Марья Александровна. За нею, почти тотчас же,  госпожа
Зяблова.

   - Он, кажется, сейчас сойдет, Зина! Настасья Петровна, скорее,  зава-
рите нового чаю! - Марья Александровна была даже в маленьком волнении.

   - Анна Николаевна уже присылала наведаться. Ее  Анютка  прибегала  на
кухню и расспрашивала. То-то злится теперь! - возвестила  Настасья  Пет-
ровна, бросаясь к самовару.

   - А мне какое дело! - сказала Марья Александровна, отвечая через пле-
чо госпоже Зябловой. - Точно я интересуюсь знать, что думает  ваша  Анна
Николаевна? Поверьте, не буду никого подсылать к ней на кухню. И удивля-
юсь, решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой  бед-
ной Анны Николаевны, да и не вы одна, а все в городе? Я на вас  пошлюсь,
Павел Александрович! Вы знаете нас обеих, - ну из чего я буду врагом ее?
За первенство? Но я равнодушна к этому первенству. Пусть ее, пусть будет
первая! Я первая готова поехать к ней, поздравить ее  с  первенством.  И
наконец - все это несправедливо. Я заступлюсь за нее, я обязана  за  нее
заступиться! На нее клевещут. За что вы все на нее нападаете? она молода
и любит наряды, - за это, что ли? Но, по-моему,  уж  лучше  наряды,  чем
что-нибудь другое, вот как Наталья Дмитриевна, которая  -  такое  любит,
что и сказать нельзя. За то ли, что Анна Николаевна ездит по гостям и не
может посидеть дома? Но боже мой! Она не получила никакого  образования,
и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу или заняться  чем-нибудь
две минуты сряду. Она кокетничает и делает из окна глазки всем,  кто  ни
пройдет по улице. Но зачем же уверяют ее, что она хорошенькая,  когда  у
ней только белое лицо и больше ничего? Она смешит в танцах,  -  соглаша-
юсь! Но зачем же уверяют ее, что она прекрасно полькирует? На ней невоз-
можные наколки и шляпки, - но чем же виновата она, что  ей  бог  не  дал
вкусу, а, напротив, дал столько легковерия. Уверьте ее, что хорошо  при-
колоть к волосам конфетную бумажку, она и приколет. Она сплетница, -  но
это здешняя привычка: кто здесь не сплетничает? К ней ездит  Сушилов  со
своими бакенбардами и утром, и вечером, и чуть ли  не  ночью.  Ах,  боже
мой! еще бы муж козырял в карты до пяти часов  утра!  К  тому  же  здесь
столько дурных примеров! Наконец, это еще, может быть, и  клевета.  Сло-
вом, я всегда, всегда заступлюсь за нее!.. Но боже мой! вот и князь! Это
он, он! Я узнаю его! Я узнаю его из тысячи! Наконец-то я вас  вижу,  mon
prince! - вскричала Марья Александровна и бросилась навстречу  вошедшему
князю.

   Глава IV

   С первого, беглого взгляда вы вовсе не сочтете этого князя за старика
и, только взглянув поближе и попристальнее, увидите,  что  это  какой-то
мертвец на пружинах. Все средства искусства употреблены, чтоб закостюми-
ровать эту мумию в юношу. Удивительные  парик,  бакенбарды,  усы  и  эс-
паньолка, превосходнейшего черного цвета закрывают половину  лица.  Лицо
набеленное и нарумяненное необыкновенно искусно, и на нем почти нет мор-
щин. Куда они делись? - неизвестно. Одет он совершенно  по  моде,  точно
вырвался из модной картинки. На нем какая-то визитка или  что-то  подоб-
ное, ей-богу, не знаю, что именно, но только что-то чрезвычайно модное и
современное, созданное для утренних визитов. Перчатки,  галстук,  жилет,
белье и все прочее - все это ослепительной свежести  и  изящного  вкуса.
Князь немного прихрамывает, но прихрамывает так ловко, как будто  и  это
необходимо по моде. В глазу его стеклышко, в том самом глазу, который  и
без того стеклянный. Князь пропитан духами. Разговаривая, он как-то осо-
бенно протягивает иные слова, - может быть, от старческой немощи,  может
быть, оттого, что все зубы вставные, может быть, и для  пущей  важности.
Некоторые слоги он произносит необыкновенно сладко, особенно напирая  на
букву э. Да у него как-то выходит ддэ, но только еще немного послаще. Во
всех манерах его что-то небрежное, заученное в  продолжение  всей  фран-
товской его жизни. Но вообще, если  и  сохранилось  что-нибудь  от  этой
прежней, франтовской его жизни,  то  сохранилось  уже  как-то  бессозна-
тельно, в виде какого-то неясного воспоминания, в виде какой-то  пережи-
той, отпетой старины, которую, увы! не воскресят никакие косметики, кор-
сеты, парфюмеры и парикмахеры. И  потому  лучше  сделаем,  если  заранее
признаемся, что старичок если и не выжил еще из ума, то давно уже  выжил
из памяти и поминутно сбивается, повторяется и даже  совсем  завирается.
Нужно даже уменье, чтоб с ним говорить. Но Марья Александровна  надеется
на себя и, при виде князя, приходит в неизреченный восторг.

   - Но вы ничего, ничего не переменились! - восклицает она, хватая гос-
тя за обе руки и усаживая его в покойное кресло. -  Садитесь,  садитесь,
князь! Шесть лет, целых шесть лет не видались, и ни одного письма,  даже
ни строчки во все это время! О, как вы виноваты передо мною, князь!  Как
я зла была на вас, mon cher prince! Но - чаю, чаю! Ах,  боже  мой,  Нас-
тасья Петровна, чаю!

   - Благодарю, бла-го-дарю, вин-но-ват! - шепелявит  князь  (мы  забыли
сказать, что он немного шепелявит, но и это делает как будто по моде). -
Ви-но-ват! и представьте себе, еще прошлого года непре-менно хотел  сюда
ехать, - прибавляет он, лорнируя комнату. - Да напугали:  тут,  говорят,
хо-ле-ра была.

   - Нет, князь, у нас не было холеры, - говорит Марья Александровна.

   - Здесь был скотский падеж, дядюшка!- вставляет Мозгляков, желая  от-
личиться. Марья Александровна обмеривает его строгим взглядом.

   - Ну да, скотский па-деж или что-то в этом роде... Я и  остался.  Ну,
как ваш муж, моя милая Анна Николаевна? Все по своей проку-рорской  час-
ти?

   - Н-нет, князь, - говорит Марья Александровна,  немного  заикаясь.  -
Мой муж не про-ку-рор...

   - Бьюсь об заклад, что дядюшка сбился и принимает вас за Анну Никола-
евну Антипову! - вскрикивает догадливый Мозгляков, но тотчас спохватыва-
ется, замечая, что и без этих пояснений Марью  Александровну  как  будто
всю покоробило.

   - Ну да, да, Анну Николаевну, и-и... (я все забываю!). Ну  да,  Анти-
повну, именно Анти-повну, - подтверждает князь.

   - Н-нет, князь, вы очень ошиблись, - говорит  Марья  Александровна  с
горькой улыбкой. - Я вовсе не Анна Николаевна  и,  признаюсь,  никак  не
ожидала, что вы меня не узнаете! Вы меня удивили, князь!  Я  ваш  бывший
друг, Марья Александровна Москалева. Помните, князь, Марью  Александров-
ну?..

   - Марью А-лекс-анд-ровну! представьте себе! а я именно по-ла-гал, что
вы-то и есть( как ее) - ну да! Анна Васильевна... C'est delicieux!  Зна-
чит, я не туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к
этой Анне Матвеевне. C'est charmant! Впрочем, это со мной часто случает-
ся... Я часто не туда заезжаю. Я вообще доволен, всегда доволен,  что  б
ни случилось. Так вы не Настасья Ва-сильевна? Это инте-ресно...

   - Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О, как вы виноваты
передо мной! Забыть своего лучшего, лучшего друга!

   - Ну да, луч-шего друга... pardon, pardon! - шепелявит князь,  загля-
дываясь на Зину.

   - А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее  не  было  в  то
время, когда вы были здесь, помните, в -м году?

   - Это ваша дочь! Charmante, charmante! - бормочет князь, с  жадностью
лорнируя Зину. - Mais quelle beaute! - шепчет он, видимо пораженный.

   - Чаю, князь, - говорит Марья Александровна, привлекая внимание князя
на казачка, стоящего перед ним с подносом в руках. Князь берет  чашку  и
засматривается на мальчика, у которого пухленькие и розовые щечки.

   - А-а-а, это  ваш  мальчик?  -  говорит  он.  -  Какой  хо-ро-шенький
мальчик!.. и-и-и, верно, хо-ро-шо.. ведет себя?

   - Но, князь, - поспешно перебивает Марья Александровна, -  я  слышала
об ужаснейшем происшествии! Признаюсь, я была вне себя от  испуга...  Не
ушиблись ли вы? Смотрите! этим пренебрегать невозможно...

   - Вывалил! вывалил! кучер вывалил! - восклицает князь с  необыкновен-
ным одушевлением. - Я уже думал,  что  наступает  светопреставление  или
что-нибудь в этом роде, и так, признаюсь, испугался, что - прости  меня,
угодник! - небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожи-дал!  совсем  не
о-жи-дал! И во всем этом мой кучер Фе-о-фил виноват! Я  уж  на  тебя  во
всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у-ве-рен, что
он на жизнь мою по-ку-шался.

   - Хорошо, хорошо, дядюшка! - отвечает Павел Александрович. - Все  ра-
зыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите-ка его, для сегодняшнего дня,
а? Как вы думаете?

   - Ни за что не прощу! Я уверен, что он на жизнь мою поку-шался! Он  и
еще Лаврентий, которого я дома оставил. Вообразите: нахватался,  знаете,
каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем явилось...  Одним  словом:
коммунист, в полном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!

   - Ах, какую вы правду сказали, князь, - восклицает Марья Александров-
на. - Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вооб-
разите: я теперь переменила двух из моих людей,  и  признаюсь,  они  так
глупы, что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не  поверите,  как
они глупы, князь!

   - Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю, когда лакей  отчасти
глуп, - замечает князь, который, как и все старички, рад, когда болтовню
его слушают с подобострастием. - К лакею это как-то идет, - и даже  сос-
тавляет его достоин-ство, если он чистосердечен и  глуп.  Разумеется,  в
иных только  слу-ча-ях.  Са-но-ви-тости  в  нем  оттого  как-то  больше,
тор-жественность какая-то в лице у него является; одним  словом,  благо-
воспитанности больше, а я прежде всего требую от человека  бла-го-воспи-
тан-ности. Вот у меня  Те-рен-тий  есть.  Ведь  ты  помнишь,  мой  друг,
Те-рен-тия? Я, как взглянул на него, так и предрек ему с  первого  раза:
быть тебе в швейцарах! Глуп фе-но-менально! смотрит, как баран на  воду!
Но какая са-но-витость, какая торжественность! Кадык такой, светло-розо-
вый! Ну, а - ведь это в белом галстухе и во всем параде  составляет  эф-
фект. Я душевно его полюбил. Иной раз смотрю на  него  и  засматриваюсь:
решительно диссертацию сочиняет, - такой важный вид! одним словом,  нас-
тоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный индюк.
Совершенный comme il faut для служащего человека!..

   Марья Александровна хохочет с самым восторженным  увлечением  и  даже
хлопает в ладошки. Павел Александрович вторит ей от  всего  сердца:  его
чрезвычайно занимает дядя. Захохотала и  Настасья  Петровна.  Улыбнулась
даже и Зина.

   - Но сколько юмору,  сколько  веселости,  сколько  в  вас  остроумия,
князь! - восклицает Марья Александровна. - Какая драгоценная способность
подметить самую тонкую, самую смешную черту!.. И исчезнуть из  общества,
запереться на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы  могли  писать,
князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя!..

   - Ну да, ну да! - говорит вседовольный князь, - я могу пов-то-рить...
и, знаете, я был необыкновенно остроумен в прежнее  время.  Я  даже  для
сцены во-де-виль написал... Там было несколько вос-хи-ти-тельных  купле-
тов! Впрочем, его никогда не играли...

   - Ах, как бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина,  вот  теперь  бы
кстати! У нас же сбираются составить театр, -  для  патриотического  по-
жертвования, князь, в пользу раненых... вот бы ваш водевиль!

   - Конечно! Я даже опять готов написать... впрочем, я  его  совершенно
за-был. Но, помню, там было два-три каламбура таких, что (и князь  поце-
ловал свою ручку)... И вообще, когда я был за гра-ни-цей,  я  производил
настоящий fu-ro-re. Лорда Байрона помню. Мы  были  на  дружеской  но-ге.
Восхитительно танцевал краковяк на Венском конгрессе.

   - Лорд Байрон, дядюшка! помилуйте, дядюшка, что вы?

   - Ну да, лорд Байрон. Впрочем, может быть, это был и не лорд  Байрон,
а кто-нибудь другой. Именно, не лорд Байрон, а один поляк! Я теперь  со-
вершенно припоминаю. И пре-ори-ги-нальный был этот по-ляк: выдал себя за
графа, а потом оказалось, что  он  был  какой-то  кухмистер.  Но  только
вос-хи-ти-тельно танцевал краковяк и, наконец, сломал себе ногу.  Я  еще
тогда на этот случай стихи сочинил:

   Наш поляк
   Танцевал краковяк...

А там... а там, вот уж дальше и не припомню...

   А как ногу сломал,
   Танцевать перестал.

   - Ну, уж верно, так, дядюшка? - восклицает Мозгляков, все более и бо-
лее приходя в вдохновенье.

   - Кажется, что так, друг мой, - отвечает дядюшка,  -  или  что-нибудь
по-добное. Впрочем, может быть, и не так,  но  только  преудачные  вышли
стишки... Вообще я теперь забыл некоторые происшествия. Это  у  меня  от
занятий.

   - Но скажите, князь, чем же вы все это время занимались в вашем уеди-
нении? - интересуется Марья Александровна. - Я так часто думала  о  вас,
mon cher prince, что, признаюсь, на этот раз сгораю  нетерпением  узнать
об этом подробнее...

   - Чем занимался? Ну, вообще, знаете, много за-ня-тий. Когда - отдыха-
ешь; а иногда, знаете, хожу, воображаю разные вещи...

   - У вас, должно быть, чрезвычайно сильное воображение, дядюшка?

   - Чрезвычайно сильное, мой милый. Я иногда такое воображу,  что  даже
сам себе потом у-див-ляюсь. Когда я был в Кадуеве... A propos! ведь  ты,
кажется, кадуевским вице-губернатором был?

   - Я, дядюшка? Помилуйте, что вы! - восклицает Павел Александрович.

   - Представь себе, мой друг! а я тебя все принимал за  вице-губернато-
ра, да и думаю: что это у него как будто бы вдруг  стало  совсем  другое
ли-цо?..  У  того,  знаешь,  было   лицо   такое   о-са-нистое,   умное.
Не-о-бык-новенно умный был человек и все стихи со-чи-нял на разные  слу-
чаи. Немного, этак сбоку, на бубнового короля был похож...

   - Нет, князь, - перебивает Марья Александровна, - клянусь, вы погуби-
те себя такой жизнию! Затвориться на пять лет в уединение, никого не ви-
дать, ничего не слыхать! Но вы  погибший  человек,  князь!  Кого  хотите
спросите из тех, кто вам предан, и вам всякий скажет, что вы -  погибший
человек!

   - Неужели? - восклицает князь.

   - Уверяю вас; я говорю вам как друг, как сестра ваша!  Я  говорю  вам
потому, что вы мне дороги, потому что память о прошлом для меня  священ-
на! Какая выгода была бы мне лицемерить? Нет, вам нужно до основания из-
менить вашу жизнь, - иначе вы заболеете, вы истощите себя, вы умрете...

   - Ах, боже мой! Неужели  так  скоро  умру!  -  восклицает  испуганный
князь. - И представьте себе, вы угадали: меня чрезвычайно мучит геморой,
особенно с некоторого времени... И когда у меня бывают припадки, то  во-
обще у-ди-ви-тельные при этом симптомы... (я вам подробнейшим образом их
опишу). Во-первых...

   - Дядюшка, это вы в другой раз расскажете, - подхватывает Павел Алек-
сандрович, - а теперь... не пора ли нам ехать?

   - Ну да! пожалуй, в другой раз. Это, может быть, и не  так  интересно
слушать. Я теперь соображаю... Но все-таки  это  чрезвычайно  любопытная
болезнь. Есть разные эпизоды... Напомни мне, мой друг, я тебе ужо  вече-
ром расскажу один случай в под-роб-ности...

   - Но послушайте, князь, вам бы попробовать лечиться  за  границей,  -
перебивает еще раз Марья Александровна.

   - За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду за границу. Я  помню,
когда я был за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весе-
ло. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был
чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою  жизнь.  Но,  впрочем,
женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий  барон;  он  еще
потом некоторое время в сумасшедшем доме сидел.

   - Но, cher prince, я к тому говорила, что вам надо серьезно  подумать
о своем здоровье. За границей такие медики... и, сверх того, чего  стоит
уже одна перемена жизни! Вам решительно надо бросить, хоть на время, ва-
ше Духаново.

   - Неп-ре-менно! Я уже  давно  решился  и,  знаете,  намерен  лечиться
гид-ро-па-тией.

   - Гидропатией?

   - Гидропатией. Я уже лечился раз гид-ро-па-тией. Я был тогда  на  во-
дах. Там была одна московская барыня, я  уж  фамилью  забыл,  но  только
чрезвычайно поэтическая женщина, лет семидесяти была. При ней еще  нахо-
дилась дочь,  лет  пятидесяти,  вдова,  с  бельмом  на  глазу.  Та  тоже
чуть-чуть не стихами говорила. Потом еще с ней несчастный случай вы-шел:
свою дворовую девку, осердясь, убила и за то под судом была. Вот и взду-
мали они меня водой лечить. Я, признаюсь, ничем не был болен; ну,  прис-
тали ко мне:" Лечись да лечись!" Я, из деликатности, и начал пить  воду;
думаю: и в самом деле легче сде-лается. Пил-пил,  пил-пил,  выпил  целый
водопад, и, знаете, эта гидропатия полезная вещь и ужасно  много  пользы
мне принесла, так что если б я наконец не забо-лел, то уверяю  вас,  что
был бы совершенно здоров...

   - Вот это совершенно справедливое заключенье, дядюшка!  Скажите,  дя-
дюшка, вы учились логике?

   - Боже мой! какие вы вопросы задаете! - строго замечает скандализиро-
ванная Марья Александровна.

   - Учился, друг мой, но только очень давно. Я и философии  обучался  в
Германии, весь курс прошел, но только тогда  же  все  совершенно  забыл.
Но... признаюсь вам... вы меня так испугали этими  болезнями,  что  я...
весь расстроен. Впрочем, я сейчас ворочусь...

   - Но куда же вы, князь? - вскрикивает удивленная Марья Александровна.

   - Я сейчас, сейчас...  Я  только  записать  одну  новую  мысль...  au
revoir...

   - Каков? - вскрикивает Павел Александрович и заливается хохотом.

   Марья Александровна теряет терпенье.

   - Не понимаю, решительно не понимаю, чему вы смеетесь! - начинает она
с горячностию. - Смеяться над почтенным  старичком,  над  родственником,
подымать на смех каждое его слово, пользуясь ангельской его добротою!  Я
краснела за вас, Павел Александрович! Но, скажите, чем он смешон, по-ва-
шему? Я ничего не нашла в нем смешного.

   - Что он не узнает людей, что он иногда заговаривается?

   - Но это следствие ужасной жизни его, ужасного пятилетнего заключения
под надзором этой адской женщины. Его надо жалеть,  а  не  смеяться  над
ним. Он даже меня не узнал; вы были сами свидетелем. Это уже,  так  ска-
зать, вопиет! Его, решительно, надо спасти! Я  предлагаю  ему  ехать  за
границу, единственно в надежде, что он, может быть, бросит  эту...  тор-
говку!

   - Знаете ли что? его надо женить, Марья Александровна!  -  восклицает
Павел Александрович.

   - Опять! Но вы неисправимы после этого, мсье Мозгляков!

   - Нет, Марья Александровна, нет!  В  этот  раз  я  говорю  совершенно
серьезно! Почему ж не женить? Это тоже идея! C'est une  idee  comme  une
autre! Чем может это повредить ему, скажите, пожалуйста? Он, напротив, в
таком положении, что подобная мера может только спасти его!  По  закону,
он еще может жениться. Во-первых, он будет  избавлен  от  этой  пройдохи
(извините за выражение). Во-вторых, и главное, представьте себе, что  он
выберет девушку или, еще лучше, вдову, милую, добрую, умную,  нежную  и,
главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как дочь, и поймет, что
он ее облагодетельствовал, назвав своею женою. А что же ему  лучше,  как
не родное, как не искреннее и благородное существо, которое  беспрерывно
будет подле него вместо этой... бабы? Разумеется, она должна быть  хоро-
шенькая, потому что дядюшка до сих пор еще любит хорошеньких. Вы замети-
ли, как он заглядывался на Зинаиду Афанасьевну?

   - Да где же вы найдете такую невесту? - спрашивает Настасья Петровна,
прилежно слушавшая.

   - Вот так сказали; да хоть бы вы, если только угодно! Позвольте спро-
сить: чем вы не невеста князю? Во-первых - вы хорошенькая,  во-вторых  -
вдова, в третьих - благородная, в-четвертых  -  бедная  (потому  что  вы
действительно  небогатая),  в-пятых  -  вы  очень  благоразумная   дама,
следственно, будете любить его, держать его в  хлопочках,  прогоните  ту
барыню в толчки, повезете его за границу, будете кормить его манной каш-
кой и конфектами, все это ровно до той  минуты,  когда  он  оставит  сей
бренный мир, что будет ровно через год, а может быть, и через два месяца
с половиною. Тогда вы - княгиня, вдова, богачка и, в награду за вашу ре-
шимость, выходите замуж за  маркиза  или  за  генерал-интенданта!  C'est
joli, не правда ли?

   - Фу ты, боже мой! да я бы, мне кажется, влюбилась в него, голубчика,
из одной благодарности, если б он только сделал мне предложение! - воск-
лицает госпожа Зяблова, и темные выразительные глаза  ее  засверкали.  -
Только все это - вздор!

   - Вздор? хотите, это будет не вздор? Попросите-ка меня  хорошенько  и
потом палец мне отрежьте, если же сегодня же не будете его невестою!  Да
нет ничего легче уговорить или сманить на что-нибудь дядюшку! Он на  все
говорит: "Ну да, ну да!" - сами слышали. Мы его женим так, что он  и  не
услышит. Пожалуй, обманем и женим; да ведь для его же пользы, помилосер-
дуйте!.. Хоть бы вы принарядились на всякий случай, Настасья Петровна!

   Восторг мсье Мозглякова переходит даже в азарт. У  госпожи  Зябловой,
как ни рассудительна она, потекли, однако же, слюнки.

   - Да уж я и без вас знаю, что сегодня совсем  замарашка,  -  отвечает
она. - Совсем опустилась, давно не мечтаю. Вот  и  выехала  такая  мадам
Грибусье... А что, в самом деле, я кухаркой кажусь?

   Все это время Марья Александровна сидела с какой-то странной миною  в
лице. Я не ошибусь, если скажу, что  она  слушала  странное  предложение
Павла Александровича с каким-то испугом, как-то оторопев... Наконец  она
опомнилась.

   - Все это, положим, очень хорошо, но все это  вздор  и  нелепость,  а
главное, совершенно некстати, - резко прерывает она Мозглякова.

   - Но почему же, добрейшая Марья Александровна, почему же это вздор  и
некстати?

   - По многим причинам, а главное, потому, что вы у меня  в  доме,  что
князь - мой гость и что я никому не позволю забыть уважение к моему  до-
му. Я принимаю ваши слова не иначе как за шутку, Павел Александрович. Но
слава богу! вот и князь!

   - Вот и я! - кричит князь, входя в комнату. - Удивительно, cher  ami,
сколько у меня сегодня разных идей.А другой раз, может быть, ты и не по-
веришь тому, как будто их совсем не бывает. Так и сижу целый день.

   - Это, дядушка, вероятно, от сегодняшнего падения. Это потрясло  ваши
нервы, и вот...

   - Я и сам, мой друг, этому же приписываю и нахожу  этот  случай  даже
по-лез-ным; так что я решился простить моего Фео-фи-ла. Знаешь что?  мне
кажется, он не покушался на мою жизнь; ты думаешь? Притом же  он  и  без
того был недавно наказан, когда ему бороду сбрили.

   - Бороду сбрили, дядюшка! Но у него борода с немецкое государство?

   - Ну да, с немецкое государство.  Вообще,  мой  друг,  ты  совершенно
справедлив в своих за-клю-че-ниях. Но это искусственная.  И  представьте
себе, какой случай: вдруг присылают  мне  прейс-курант.  Получены  вновь
из-за границы превосходнейшие кучерские и господские бо-ро-ды, равномер-
но бакенбарды, эспаньолки, усы и прочее, и все это лучшего ка-чес-тва  и
по самым умеренным ценам. Дай, думаю, выпишу бо-ро-ду, хоть поглядеть, -
чт`о такое? Вот и выписал я бороду кучерскую,  -  действительно,  борода
заглядение! Но оказывается, что у Феофила своя собственная чуть не в два
раза больше. Разумеется, возникло недоумение: сбрить ли свою  или  прис-
ланную назад отослать, а носить натуральную? Я думал-думал и решил,  что
уж лучше носить искусственную.

   - Вероятно, потому, что искусство выше натуры, дядюшка!

   - Именно потому. И сколько ему страданий  стоило,  когда  ему  бороду
сбрили! Как будто со всей своей карьерой, с бородой расставался... Но не
пора ли нам ехать, мой милый?

   - Я готов, дядюшка.

   - Но я надеюсь, князь, что вы только к одному губернатору! - в волне-
нии восклицает Марья Александровна. - Вы теперь мой, князь, и  принадле-
жите моему семейству на целый день. Я, конечно, ничего вам не буду гово-
рить про здешнее общество. Может быть, вы пожелаете быть у Анны  Никола-
евны, и я не вправе разочаровывать: к тому же я вполне уверена, что вре-
мя покажет свое. Но помните одно, что я  ваша  хозяйка,  сестра,  мамка,
нянька на весь этот день, и, признаюсь, я трепещу за вас, князь!  Вы  не
знаете, нет, вы не знаете вполне этих людей, по крайней мере, до  време-
ни!..

   - Положитесь на меня, Марья Александровна. Все, как я вам обещал, так
будет, - говорит Мозгляков.

   - Уж вы, ветреник! положись на вас! Я вас жду к обеду, князь. Мы обе-
даем рано. И как я жалею, что на этот случай муж мой в деревне!  как  бы
рад он был вас увидеть! Он так вас уважает, так душевно вас любит!

   - Ваш муж? А у вас есть и муж? - спрашивает князь.

   - Ах, боже мой! как вы забывчивы, князь! Но вы совершенно, совершенно
забыли все прежнее! Мой муж, Афанасий Матвеич, неужели вы его не  помни-
те? Он теперь в деревне, но вы тысячу раз его  видели  прежде.  Помните,
князь: Афанасий Матвеич?..

   -  Афанасий  Матвеич!  в  деревне,  представьте  себе,   mais   c'est
delicieux! Так у вас есть и муж? Какой странный, однако же, случай!  Это
точь-в-точь как есть один водевиль: муж в дверь, а жена в ... позвольте,
вот и забыл! только куда-то и жена тоже поехала, кажется в  Тулу  или  в
Ярославль, одним словом, выходит как-то очень смешно.

   - Муж в дверь, а жена в Тверь, дядюшка, - подсказывает Мозгляков.

   - Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в  Тверь,  charmant,
charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда  в  рифму  попадаешь,
мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только  куда-то
и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем
начал говорить... да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu,
ma charmante demoiselle, - прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кон-
чики своих пальцев.

   - Обедать, обедать, князь! Не забудьте возвратиться скорее! -  кричит
вслед Марья Александровна.

   Глава V

   - Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухне, - говорит она, прово-
див князя. - У меня есть предчувствие, что этот изверг Никитка непремен-
но испортит обед! Я уверена, что он уже пьян...

   Настасья Петровна повинуется. Уходя, она подозрительно взглядывает на
Марью Александровну и замечает в ней какое-то  необыкновенное  волнение.
Вместо того чтоб идти присмотреть за извергом Никиткой, Настасья Петров-
на проходит в зал, оттуда коридором в свою комнату, оттуда в темную ком-
натку, вроде чуланчика, где стоят сундуки, развешана кой-какая одежда  и
сохраняется в узлах черное белье всего дома. Она на цыпочках подходит  к
запертым дверям, скрадывает свое дыхание, нагибается, смотрит в замочную
скважину и подслушивает. Эта дверь - одна из трех дверей той самой  ком-
наты, где остались теперь Зина и ее маменька, - всегда наглухо заперта и
заколочена.

   Марья Александровна считает Настасью Петровну плутоватой, но  чрезвы-
чайно легкомысленной женщиной. Конечно, ей приходила иногда  мысль,  что
Настасья Петровна не поцеремонится и подслушать. Но в  настоящую  минуту
госпожа Москалева так занята и взволнована, что совершенно забыла о  не-
которых предосторожностях. Она садится в кресло и значительно взглядыва-
ет на Зину. Зина чувствует на себе этот взгляд,  и  какая-то  неприятная
тоска начинает щемить ее сердце.

   - Зина!

   Зина медленно оборачивает к ней свое бледное  лицо  и  подымает  свои
черные задумчивые глаза.

   - Зина, я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном деле.

   Зина оборачивается совершенно к своей маменьке, складывает свои  руки
и стоит в ожидании. В лице ее досада и насмешка, что, впрочем, она  ста-
рается скрыть.

   - Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе, сегодня, этот Мозг-
ляков?

   - Вы уже давно знаете, как я о нем думаю, - нехотя отвечает Зина.

   - Да, mon enfant; но мне кажется, он становится как-то уж слишком на-
вязчивым с своими... исканиями.

   - Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его извинительна.

   - Странно! Ты прежде не извиняла его так... охотно. Напротив,  всегда
на него нападала, когда я заговорю об нем.

   - Странно и то, что вы всегда защищали и непременно  хотели,  чтоб  я
вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете.

   - Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть  за  Мозгляковым.
Мне тяжело было видеть твою беспрерывную тоску, твои страдания,  которые
я в состоянии понять (что бы ты ни думала обо мне!) и которые  отравляют
мой сон по ночам. Я уверилась, наконец, что одна только значительная пе-
ремена в твоей жизни может спасти тебя! И перемена эта должна быть - за-
мужество. Мы небогаты и не можем ехать, например,  за  границу.  Здешние
ослы удивляются, что тебе двадцать три года и ты не замужем, и  сочиняют
об этом истории. Но неужели ж я тебя выдам за здешнего советника или  за
Ивана Ивановича, нашего стряпчего? Есть ли для тебя здесь мужья? Мозгля-
ков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их всех. Он порядочной фамилии,
у него есть родство, у него есть полтораста душ; это все-таки лучше, чем
жить крючками да взятками да бог знает какими приключениями; потому я  и
бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебе, я никогда не имела насто-
ящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня.  И
если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше - о! как хорошо тогда,
что ты еще не дала ему слова! ты ведь сегодня ничего не сказала ему  на-
верное, Зина?

   - К чему так кривляться, маменька, когда все дело в  двух  словах?  -
раздражительно проговорила Зина.

   - Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово  мате-
ри? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже считаешь
меня своим врагом, а не матерью.

   - Э, полноте, маменька! Нам ли с вами за слово спорить! Разве  мы  не
понимаем друг друга? Было, кажется, время понять!

   - Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я готова  реши-
тельно на все, чтоб устроить судьбу твою!

   Зина взглянула на мать насмешливо и с досадою.

   - Уж не хотите ли вы меня выдать за этого князя, чтоб устроить судьбу
мою? - спросила она с странной улыбкой.

   - Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если б случи-
лось тебе выйти за князя, то это было бы счастьем твоим,  а  не  безуми-
ем...

   - А я нахожу, что это просто вздор! - запальчиво воскликнула Зина.  -
Вздор! вздор! Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много  поэтичес-
ких вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас здесь
и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их
вас не останавливают. Я предчувствовала, когда еще  князь  здесь  сидел,
что у вас это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что  надо  же-
нить этого старика, я прочла все мысли на вашем лице. Я готова биться об
заклад, что вы об этом думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но
так как ваши беспрерывные проекты насчет меня начинают мне до смерти на-
доедать, начинают мучить меня, то прошу вас не говорить мне об  этом  ни
слова, слышите ли, маменька, - ни слова, и я бы желала, чтоб вы это  за-
помнили! - Она задыхалась от гнева.

   - Ты дитя, Зина, - раздраженное, больное дитя! - отвечала Марья Алек-
сандровна растроганным, слезящимся голосом. - Ты говоришь со мной непоч-
тительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла бы того, что я  вы-
ношу от тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь,  а  я
мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно сло-
во, Зина: если б я и действительно мечтала об этом союзе, - почему имен-
но ты считаешь все это вздором? По-моему, Мозгляков никогда  не  говорил
умнее давешнего, когда доказывал, что князю необходима женитьба,  конеч-
но, не на этой чумичке Настасье. Тут уж он заврался.

   - Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете только так,
из любопытства, или с намерением?

   - Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?

   - Ах, досада! ведь достанется же такая  судьба!  -  восклицает  Зина,
топнув ногою от нетерпения. - Вот почему, если это вам до сих пор  неиз-
вестно: не говоря уже о всех других нелепостях, -  воспользоваться  тем,
что старикашка выжил из ума, обмануть его, выйти  за  него,  за  калеку,
чтоб вытащить у него его деньги и потом каждый день, каждый  час  желать
его смерти, по-моему, это не только вздор, но сверх того, так низко, так
низко, что я не поздравляю вас с такими мыслями, маменька!

   С минуту продолжалось молчание.

   - Зина! А помнишь ли, что было два года назад? - спросила вдруг Марья
Александровна.

   Зина вздрогнула.

   - Маменька! - сказала она строгим голосом, - вы торжественно  обещали
мне никогда не напоминать об этом.

   - А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты  позволила  мне
один только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сих  пор  не
нарушала. Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года
молчания были ужасны! Так не может продолжаться!.. Я готова  на  коленях
молить тебя, чтоб ты мне позволила говорить. Слышишь, Зина: родная  мать
умоляет тебя на коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное слово  мое
- слово несчастной матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под  ка-
ким видом, ни при каких обстоятельствах, даже если б шло о спасении жиз-
ни моей, я уже не буду более говорить об этом.  Это  будет  в  последний
раз, но теперь - это необходимо!

   Марья Александровна рассчитывала на полный эффект.

   - Говорите, - сказала Зина, заметно бледнея.

   - Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите,  твоему  ма-
ленькому брату, ходил учитель.

   - Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К  чему  все  это
красноречие, все эти подробности, которые совершенно не  нужны,  которые
тяжелы и которые нам обеим слишком известны? - с каким-то злобным отвра-
щением прервала ее Зина.

   - К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться
перед тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все дело  совер-
шенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой  ты
привыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла  заклю-
чение, которое я намерена из всего этого вывесть. Не  думай,  дитя  мое,
что я хочу играть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне  настоящую
мать и, может быть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины,
как ты сейчас назвала меня, сама будешь просить примирения,  которое  ты
так долго, так надменно до сих пор отвергала. Вот почему я  хочу  выска-
зать все, Зина, все с самого начала; иначе я молчу!

   - Говорите, - повторила Зина, от всего сердца  проклиная  потребность
красноречия своей маменьки.

   - Я  продолжаю,  Зина:  этот  учитель  уездного  училища,  почти  еще
мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня  впечатление.
Я слишком надеялась на твое благоразумие, на твою  благородную  гордость
и, главное, на его ничтожество (потому что надо же все говорить),  чтобы
хоть что-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь  ко  мне  и
решительно объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина!  Это  был
кинжал в мое сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но...  ты  все  это
помнишь! Разумеется, я сочла за нужное употребить всю свою власть, кото-
рую ты называла тиранством. Подумай:  мальчик,  сын  дьячка,  получающий
двенадцать целковых в месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков,  ко-
торые, из жалости, печатают в "Библиотеке для чтения", и умеющий  только
толковать об этом проклятом Шекспире, - этот мальчик - твой муж, муж Зи-
наиды Москалевой! Но это достойно Флориана и его пастушков! Прости меня,
Зина, но одно уже воспоминание выводит меня из себя! Я отказала ему,  но
никакая власть не может остановить тебя. Твой отец,  разумеется,  только
хлопал глазами и даже не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжа-
ешь с этим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего  ужаснее,  ты
решаешься с ним переписываться. По городу начинают уже  распространяться
слухи. Меня начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во
все рога, и вдруг все мои предсказания сбываются самым торжественным об-
разом. Вы за что-то ссоритесь; он оказывается самым недостойным  тебя...
мальчишкой (я никак не могу назвать его человеком!) и грозит тебе  расп-
ространить по городу твои письма. При этой угрозе,  полная  негодования,
ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да, Зина, мне известно и это  обс-
тоятельство! Мне все, все известно! Несчастный, в тот же день, показыва-
ет одно из твоих писем негодяю Заушину, и через час это письмо уже нахо-
дится у Натальи Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот  же  вечер
этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую  попытку  чем-то  отравить
себя. Одним словом, скандал выходит  ужаснейший!  Эта  чумичка  Настасья
прибегает ко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час  письмо
в руках у Натальи Дмитриевны; через два часа весь город  будет  знать  о
твоем позоре! Я пересилила себя, я не упала в обморок, - но какими  уда-
рами ты поразила мое сердце, Зина. Эта бесстыдная, этот изверг  Настасья
требует двести рублей серебром и за это клянется достать обратно письмо.
Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу к жиду Бумштейну и  закладываю
мой фермуар - память праведницы, моей матери! Через два  часа  письмо  в
моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и -  честь  твоя
спасена, - доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня  про-
жить тот ужасный день! На другой же день я заметила, в первый раз в жиз-
ни, несколько седых волос на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь
о поступке этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, и, может быть, с
горькою улыбкою, что было бы верхом неблагоразумия доверить  ему  судьбу
свою. Но с тех пор ты терзаешься, ты мучишься, дитя мое;  ты  не  можешь
забыть его или, лучше сказать, не его, - он всегда был недостоин тебя, -
а призрак своего прошедшего счастья. Этот несчастный теперь на  смертном
одре; говорят, он в чахотке, а ты, - ангел доброты! - ты не  хочешь  при
жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца, потому  что  он
до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена, что он никогда не  лю-
бил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про  иска-
ния Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь  его,  дитя
мое, я угадала тебя, и, бог видит, какими горькими  слезами  обливала  я
подушку мою!..

   - Да оставьте все это, маменька! - прерывает Зина в невыразимой  тос-
ке. - Очень понадобилась тут ваша подушка, - прибавляет она с колкостию.
- Нельзя без декламаций да вывертов!

   - Ты не веришь мне, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитя мое! Я не
осушала глаз эти два года, но скрывала от тебя мои слезы, и, клянусь те-
бе, я во многом изменилась сама в это время! Я давно поняла твои чувства
и, каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. Можно  ли  обвинять
меня, друг мой, что я смотрела на эту привязанность  как  на  романтизм,
навеянный этим проклятым Шекспиром, который как нарочно  сует  свой  нос
везде, где его не спрашивают. Какая мать осудит меня  за  мой  тогдашний
испуг, за принятые меры, за строгость суда моего? Но теперь, теперь, ви-
дя твои двухлетние страдания, я понимаю и ценю твои чувства. Поверь, что
я поняла тебя, может быть, гораздо лучше, чем ты сама себя понимаешь.  Я
уверена, что ты любишь не его, этого неестественного мальчика, а золотые
мечты свои, свое потерянное счастье, свои возвышенные идеалы. Я сама лю-
била, и, может быть, сильнее, чем ты. Я сама страдала; у меня тоже  были
свои возвышенные идеалы. И потому кто  может  обвинить  меня  теперь,  и
прежде всего можешь ли ты обвинить меня за то, что я нахожу союз с  кня-
зем самым спасительным, самым необходимым для тебя  делом  в  теперешнем
твоем положении?

   Зина с удивлением слушала всю эту длинную декламацию,  отлично  зная,
что маменька никогда не впадет в такой тон без  причины.  Но  последнее,
неожиданное заключение совершенно изумило ее.

   - Так неужели вы серьезно положили выдать  меня  за  этого  князя?  -
вскричала она, с изумлением, чуть не с испугом смотря на  мать  свою.  -
Стало быть, это уже не одни мечты, не проекты, а твердое ваше намерение?
Стало быть, я угадала? И... и... каким образом это замужество спасет ме-
ня и необходимо в настоящем моем положении? И... и... каким образом  все
это вяжется с тем, что вы теперь наговорили, - со всей этой  историей?..
Я решительно не понимаю вас, маменька!

   - А я удивляюсь, mon ange, как можно не понимать всего этого! - воск-
лицает Марья Александровна, одушевляясь в свою очередь. -  Во-первых,  -
уж одно то, что ты переходишь в другое общество, в другой мир! Ты остав-
ляешь навсегда этот отвратительный городишка, полный  для  тебя  ужасных
воспоминаний, где нет у тебя ни привета, ни друга, где оклеветали  тебя,
где все эти сороки ненавидят тебя за твою красоту. Ты можешь даже  ехать
этой же весной за границу, в Италию, в Швейцарию, в Испанию, Зина, в Ис-
панию, где Альгамбра, где Гвадалквивир, а не здешняя скверная речонка  с
неприличным названием...

   - Но, позвольте, маменька, вы говорите так, как будто я  уже  замужем
или по крайней мере князь сделал мне предложение?

   - Не беспокойся об этом, мой ангел, я знаю, что я говорю. Но  -  поз-
воль мне продолжать. Я уже сказала первое, теперь второе: я понимаю, ди-
тя мое, с каким отвращением ты отдала бы руку этому Мозглякову...

   - Я и без ваших слов знаю, что никогда не буду его женою! -  отвечала
с горячностию Зина, и глаза ее засверкали.

   - И если б ты знала, как я понимаю твое отвращение, друг мой!  Ужасно
поклясться перед алтарем божиим в любви к тому, кого не  можешь  любить!
Ужасно принадлежать тому, кого даже не уважаешь! А  он  потребует  твоей
любви; он для того и женится, я это знаю по взглядам его на тебя,  когда
ты отвернешься. Каково ж притворяться! Я сама двадцать пять лет это  ис-
пытываю. Твой отец погубил меня. Он, можно сказать, высосал всю мою  мо-
лодость, и сколько раз ты видела слезы мои!..

   - Папенька в деревне, не трогайте его, пожалуйста, - отвечала Зина.

   - Знаю, ты всегдашняя его заступница. Ах, Зина! У меня все сердце за-
мирало, когда я, из расчета, желала твоего брака с Мозгляковым. А с кня-
зем тебе притворяться нечего. Само собою разумеется, что  ты  не  можешь
его любить... любовью, да и он сам не способен  потребовать  такой  люб-
ви...

   - Боже мой, какой вздор! Но уверяю вас, что вы ошиблись в самом нача-
ле, в самом первом, главном! Знайте, что я не хочу собою жертвовать  не-
известно для чего! Знайте, что я вовсе не хочу замуж, ни за кого, и  ос-
танусь в девках! Вы два года ели меня за то, что я не выхожу  замуж.  Ну
что ж? придется с этим вам примириться. Не хочу, да и только! Так и  бу-
дет!

   - Но, душечка, Зиночка, не горячись, ради бога, не выслушав! И что  у
тебя за головка горячая, право! Позволь мне посмотреть с моей точки зре-
ния, и ты тотчас же со мной согласишься. Князь проживет год, много  два,
и, по-моему, лучше уж быть молодой вдовой, чем перезрелой девой, не  го-
воря уж о том, что ты, по смерти его, - княгиня, свободна, богата, неза-
висима! Друг мой, ты, может быть, с презрением смотришь на все эти  рас-
четы, - расчеты на смерть его! Но - я мать, а какая мать осудит меня  за
мою дальновидность? Наконец, если ты, ангел доброты, жалеешь до сих  пор
этого мальчика, жалеешь до такой степени, что не хочешь даже выйти замуж
при его жизни (как я догадываюсь), то подумай, что, выйдя за  князя,  ты
заставишь его воскреснуть духом, обрадоваться! Если в нем есть хоть кап-
ля здравого смысла, то он, конечно, поймет, что ревность  к  князю  неу-
местна, смешна; поймет, что ты вышла по расчету, по необходимости. Нако-
нец, он поймет... то есть я просто хочу сказать, что, по  смерти  князя,
ты можешь опять выйти замуж, за кого хочешь...

   - Попросту выходит: выйти замуж за князя, обобрать его и рассчитывать
потом на его смерть, чтоб выйти потом за любовника. Хитро  вы  подводите
ваши итоги! Вы хотите соблазнить меня, предлагая мне... Я  понимаю  вас,
маменька, вполне понимаю! Вы никак не можете  воздержаться  от  выставки
благородных чувств, даже в гадком деле. Сказали бы лучше прямо и просто:
"Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!" Это  по
крайней мере было бы откровеннее.

   - Но зачем же, дитя мое, смотреть непременно с этой точки зрения, - с
точки зрения обмана, коварства, корыстолюбия? Ты считаешь мои расчеты за
низость, за обман? Но,ради всего святого, где же тут  обман,  какая  тут
низость? Взгляни на себя в зеркало: ты так прекрасна, что за тебя  можно
отдать королевство! И вдруг ты, - ты, красавица, жертвуешь старику  свои
лучшие годы! Ты, как прекрасная звезда, осветишь закат  его  жизни;  ты,
как зеленый плющ, обовьешся около его старости, ты, а  не  эта  крапива,
эта гнусная женщина, которая околдовала его и с жадностию сосет его  со-
ки! Неужели ж его деньги, его княжество стоят дороже тебя?  Где  же  тут
обман и низость? Ты сама не знаешь, что говоришь, Зина!

   - Верно, стоят, коли надо выходить за калеку! Обман -  всегда  обман,
маменька, какие бы ни были цели.

   - Напротив, друг мой, напротив! на это можно взглянуть даже  с  высо-
кой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! Ты сама однажды, в  ка-
ком-то исступлении, сказала мне, что  хочешь  быть  сестрою  милосердия.
Твое сердце страдало, ожесточилось. Ты говорила (я знаю  это),  что  оно
уже не может любить. Если ты не веришь в любовь, то обрати свои  чувства
на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, как дитя, со всею
верою и святостию, - и бог благословит тебя. Этот старик  тоже  страдал,
он несчастен, его гонят; я уже несколько лет его знаю и всегда питала  к
нему непонятную симпатию, род любви, как будто  что-то  предчувствовала.
Будь же его другом, будь его дочерью, будь, пожалуй, хоть игрушкой  его,
- если уж все говорить! - но согрей его сердце, и ты  сделаешь  это  для
бога, для добродетели! Он смешон, - не смотри на это. Он получеловек,  -
пожалей его; ты христианка! Принудь себя; такие подвиги нудятся. На  наш
взгляд, тяжело перевязывать раны в больнице; отвратительно дышать  зара-
женным лазаретным воздухом. Но есть ангелы божии, исполняющие это и бла-
гословляющие бога за свое назначение. Вот лекарство твоему оскорбленному
сердцу, занятие, подвиг - и ты залечишь раны свои. Где  же  тут  эгоизм,
где тут подлость? Но ты мне не веришь! Ты, может быть,  думаешь,  что  я
притворяюсь, говоря о долге, о подвигах. Ты не  можешь  понять,  как  я,
женщина светская, суетная, могу иметь сердце, чувства, правила?  Что  ж?
не верь, оскорбляй свою мать, но согласись, что слова ее разумны, спаси-
тельны. Вообрази, пожалуй, что говорю не  я,  а  другой;  закрой  глаза,
обернись в угол, представь, что тебе говорит какой-нибудь невидимый  го-
лос... Тебя, главное, смущает, что все это будет за  деньги,  как  будто
это какая-нибудь продажа или купля? Так откажись, наконец, от денег, ес-
ли деньги так для тебя ненавистны! Оставь себе необходимое и все  раздай
бедным. Помоги хоть, например, ему, этому несчастному, на смертном одре.

   - Он не примет никакой помощи, - проговорила Зина тихо,  как  бы  про
себя.

   - Он не примет, но мать его примет, -  отвечала  торжествующая  Марья
Александровна, - она примет тихонько от него. Ты продала же свои серьги,
теткин подарок, и помогла ей полгода назад; я это знаю. Я знаю, что ста-
руха стирает белье на людей, чтоб кормить своего несчастного сына.

   - Ему скоро не нужна будет помощь!

   - Знаю и это, на что ты намекаешь, - подхватила Марья  Александровна,
и вдохновение, настоящее вдохновение осенило ее, - знаю, про что ты  го-
воришь. Говорят, он в чахотке и скоро умрет. Но кто же это говорит? Я на
днях нарочно спрашивала о нем Каллиста Станиславича; я интересовалась  о
нем, потому что у меня есть сердце, Зина.  Каллист  Станиславич  отвечал
мне, что болезнь, конечно, опасна, но что он до сих пор уверен, что бед-
ный не в чахотке, а так только, довольно сильное  грудное  расстройство.
Спроси хоть сама. Он  наверное  говорил  мне,  что  при  других  обстоя-
тельствах, особенно при изменении климата и впечатлений, больной мог  бы
выздороветь. Он сказал мне, что в Испании, - и это я еще прежде слышала,
даже читала, - что в Испании есть какой-то необыкновенный остров, кажет-
ся Малага, - одним словом, похоже на какое-то  вино,  -  где  не  только
грудные, но даже настоящие чахоточные совсем  выздоравливали  от  одного
климата, и что туда нарочно  ездят  лечиться,  разумеется,  только  одни
вельможи или даже, пожалуй, и купцы, но только очень богатые. Но уж одна
эта волшебная Альгамбра, эти мирты, эти лимоны, эти испанцы на своих му-
лах! - одно это произведет уже необыкновенное впечатление на натуру поэ-
тическую. Ты думаешь, что он не примет твоей помощи,  твоих  денег,  для
этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Обман простителен для
спасения человеческой жизни. Обнадежь его, обещай ему,  наконец,  любовь
свою; скажи, что выйдешь за него замуж, когда овдовеешь.  Все  на  свете
можно сказать благородным образом. Твоя мать не будет учить тебя  небла-
городному, Зина; ты сделаешь это для спасения жизни его, и потому -  все
позволительно! Ты воскресишь его надеждою; он сам начнет обращать внима-
ние на свое здоровье, лечиться, слушаться медиков.  Он  будет  стараться
воскреснуть для счастья. Если он выздоровеет, то ты хоть и не выйдешь за
него, - все-таки он выздоровел, все-таки ты спасла, воскресила его!  На-
конец, можно и на него взглянуть с состраданием! Может быть, судьба нау-
чила и изменила его к лучшему, и, если только он будет достоин  тебя,  -
пожалуй, и выйди за него, когда овдовеешь. Ты будешь богата, независима.
Ты можешь, вылечив его, доставить ему положение в свете,  карьеру.  Брак
твой с ним будет тогда извинительнее, чем теперь, когда  он  невозможен.
Что ожидает вас обоих, если б вы теперь  решились  на  такое  безумство?
Всеобщее презрение, нищета, дранье за уши мальчишек, потому что это соп-
ряжено с его должностью, взаимное чтение Шекспира, вечное  пребывание  в
Мордасове и, наконец, его близкая, неминуемая смерть. Тогда как  воскре-
сив его, - ты воскресишь его для полезной жизни, для добродетели;  прос-
тив ему, - ты заставишь его обожать себя.  Он  терзается  своим  гнусным
поступком, а ты, открыв ему новую жизнь, простив ему, дашь ему надежду и
примиришь его с самим собою. Он может вступить в службу, войти  в  чины.
Наконец, если даже он и не выздоровеет, то умрет счастливый, примиренный
с собою, на руках твоих, потому что ты сама можешь быть при  нем  в  эти
минуты, уверенный в любви твоей, прощенный тобою, под сенью мирт,  лимо-
нов, под лазуревым, экзотическим небом! О Зина! все это в  руках  твоих!
Все выгоды на твоей стороне - и все это чрез замужество с князем.

   Марья Александровна кончила. Наступило довольно долгое молчание. Зина
была в невыразимом волнении.

   Мы не беремся описывать чувства Зины; мы не можем их угадать. Но, ка-
жется, Марья Александровна нашла настоящую дорогу к ее сердцу. Не  зная,
в каком состоянии находится теперь сердце дочери, она перебрала все слу-
чаи, в которых оно могло находиться, и наконец, догадалась,  что  попала
на истинный путь. Она грубо дотрогивалась до самых больных  мест  сердца
Зины и, разумеется, по привычке, не могла обойтиться без выставки благо-
родных чувств, которые, конечно, не ослепили Зину. "Но что за нужда, что
она мне не верит, - думала Марья Александровна, - только бы ее заставить
задуматься! только бы ловчее намекнуть, о чем  мне  прямо  нельзя  гово-
рить!" Так она думала и достигла цели. Эффект был произведен. Зина жадно
слушала. Щеки ее горели, грудь волновалась.

   - Послушайте, маменька, - сказала она наконец решительно,  хотя  вне-
запно наступившая бледность в лице ее показывала ясно,  чего  стоила  ей
эта решимость. - Послушайте, маменька...

   Но в это мгновение внезапный шум, раздавшийся из передней, и  резкий,
крикливый голос, спрашивающий Марью Александровну, заставил  Зину  вдруг
остановиться. Марья Александровна вскочила с места.

   - Ах, боже мой! - вскричала она, - черт несет эту сороку, полковницу!
Да ведь я ж ее почти выгнала две недели назад! - прибавила она чуть не в
отчаянии. - Но... но невозможно теперь не принять ее!  Невозможно!  Она,
наверно, с вестями, иначе не посмела бы и явиться. Это важно, Зина!  Мне
надо знать... Ничем теперь не надо пренебрегать! Но как я вам благодарна
за ваш визит! - закричала она, бросаясь навстречу вошедшей гостье. - Как
это вам вздумалось вспомнить обо мне, бесценная  Софья  Петровна?  Какой
о-ча-ро-ва-тельный сюрприз!

   Зина убежала из комнаты.

   Глава VI

   Полковница, Софья Петровна Фарпухина, только нравственно походила  на
сороку. Физически она скорее походила на воробья. Это была маленькая пя-
тидесятилетняя дама, с остренькими глазками, в веснушках и в желтых пят-
нах по всему лицу. На маленьком, иссохшем тельце ее, помещенном  на  то-
неньких крепких воробьиных ножках, было шелковое темное  платье,  всегда
шумевшее, потому что полковница двух секунд не могла  пробыть  в  покое.
Это была зловещая и мстительная сплетница. Она была помешана на том, что
она полковница. С отставным полковником, своим мужем,  она  очень  часто
дралась и царапала ему лицо. Сверх того, выпивала по четыре рюмки  водки
утром и по стольку же вечером и до помешательства ненавидела Анну  Нико-
лаевну Антипову, прогнавшую ее на прошлой неделе из своего  дома,  равно
как и Наталью Дмитриевну Паскудину, тому способствовавшую.

   - Я к вам только на минутку, mon ange, - защебетала  она.  -  Я  ведь
напрасно и села. Я заехала только рассказать, какие чудеса у нас делают-
ся. Просто весь город с ума сошел от этого князя! Наши пройдохи  -  vous
comprenez! - его ловят, ищут, тащат его нарасхват, шампанским поят, - вы
не поверите! не поверите! Да как это вы решились его отпустить от  себя?
Знаете ли, что он теперь у Натальи Дмитриевны?

   - У Натальи Дмитриевны! - вскричала Марья Александровна,  привскакнув
на месте. - Да ведь он к губернатору только поехал, а потом, может быть,
к Анне Николаевне, и то ненадолго!

   - Ну да, ненадолго; вот и ловите его теперь! Он губернатора  дома  не
застал, потом к Анне Николаевне поехал, дал слово обедать у ней,  а  На-
ташка, которая теперь от нее не выходит, затащила его к  себе  до  обеда
завтракать. Вот вам и князь!

   - А что ж... Мозгляков? Ведь он обещался...

   - Дался вам этот Мозгляков! хваленый-то ваш... Да и он  с  ними  туда
же! Посмотрите, если его в картишки там не засадят, - опять проиграется,
как прошлый год проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как  липку.
А какие она вещи про вас распускает, Наташка-то! Вслух  кричит,  что  вы
завлекаете князя, ну там... для известных целей, - vous comprenez?  Сама
ему толкует об этом. Он, конечно ничего не понимает, сидит,  как  мокрый
кот, да на всякое слово: "ну да! ну да!" А сама-то, сама-то! вывела свою
Соньку - вообразите: пятнадцать лет, а все еще в коротеньком платье  во-
дит! все это только до колен, как можете себе представить... Послали  за
этой сироткой Машкой, та тоже в коротеньком платье, только еще выше  ко-
лен, - я в лорнет смотрела... На голову им надели какие-то  красные  ша-
почки с перьями, - уж не знаю, что это изображает! -  и  под  фортепьяно
заставила обеих пигалиц перед князем плясать казачка! Ну, вы знаете сла-
бость этого князя? Он так и растаял: "формы", говорит, "формы!"  В  лор-
нетку на них смотрит, а они-то отличаются,  две  сороки!  раскраснелись,
ноги вывертывают, такой монплезир пошел, что люли, да  и  только!  тьфу!
Это - танец! Я сама танцевала с шалью, при выпуске из благородного  пан-
сиона мадам Жарни, - так я благородный эффект  произвела!  Мне  сенаторы
аплодировали! Там княжеские и графские дочери воспитывались! А ведь  это
просто канкан! Я сгорела со стыда, сгорела, сгорела! Я просто не высиде-
ла!...

   - Но... разве вы сами были у Натальи Дмитриевны? ведь вы...

   - Ну да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямо всем гово-
рю. Mais, ma chere, мне захотелось хоть в щелочку  посмотреть  на  этого
князя, я и приехала. А то где ж бы я его увидала? Поехала бы  я  к  ней,
кабы не этот скверный князишка! Представьте себе: всем шоколад подают, а
мне нет, и все время со мной хоть бы слово. Ведь это она нарочно...  Ка-
душка этакая! Вот я ж ей теперь! Но прощайте, mon ange, я теперь  спешу,
спешу... Мне надо непременно застать Акулину  Панфиловну  и  ей  расска-
зать... Только вы теперь так и проститесь с князем! Он уж у  вас  больше
не будет. Знаете - памяти-то у него нет, так Анна Николаевна  непременно
к себе его перетащит! Они все боятся, чтобы  вы  не  того...  понимаете?
насчет Зины...

   - Quelle horreur!

   - Уж это я вам говорю! Весь город об  этом  кричит.  Анна  Николаевна
непременно хочет оставить его обедать, а потом и совсем. Это она  вам  в
пику делает, mon ange. Я к ней на двор в щелочку  заглянула.  Такая  там
суетня: обед готовят, ножами стучат... за шампанским  послали.  Спешите,
спешите и перехватите его на дороге, когда он к ней поедет.  Ведь  он  к
вам первой обещался обедать! Он ваш гость, а не ее! Чтоб над вами  смея-
лась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да  она  подошвы  моей  не
стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я  в  благородном  пансионе
мадам Жарни воспитывалась... тьфу! Mais adieu, mon ange! У меня свои са-
ни, а то бы я с вами вместе поехала...

   Ходячая газета исчезла, Марья Александровна затрепетала от  волнения,
но совет полковницы был чрезвычайно ясен и практичен. Медлить было нече-
го, да и некогда. Но оставалось еще  самое  главное  затруднение.  Марья
Александровна бросилась в комнату Зины.

   Зина ходила по комнате взад и вперед, сложив  накрест  руки,  понурив
голову, бледная и расстроенная. В глазах ее стояли слезы;  но  решимость
сверкала во взгляде, который она устремила на мать. Она поспешно  скрыла
слезы, и саркастическая улыбка появилась на губах ее.

   - Маменька, - сказала она, предупреждая Марью Александровну, - сейчас
вы истратили со мною много вашего красноречия, слишком много. Но  вы  не
ослепили меня. Я не дитя. Убеждать себя, что делаю подвиг  сестры  мило-
сердия, не имея ни малейшего призвания, оправдывать свои низости,  кото-
рые делаешь для одного эгоизма, благородными целями - все это такое  ие-
зуитство, которое не могло обмануть меня. Слышите: это не могло меня об-
мануть, и я хочу, чтоб вы это непременно знали!

   - Но, mon ange!.. - вскрикнула оробевшая Марья Александровна.

   - Молчите, маменька! Имейте терпение выслушать меня до конца. Несмот-
ря на полное сознание того, что все это только одно иезуитство; несмотря
на полное мое убеждение в совершенном неблагородстве такого поступка,  -
я принимаю ваше предложение вполне, слышите: вполне, и объявляю вам, что
готова выйти за князя и даже готова помогать всем вашим  усилиям,  чтобы
заставить его на мне жениться. Для чего я  это  делаю?  -  вам  не  надо
знать. Довольно и того, что я решилась. Я решилась на все: я буду  пода-
вать ему сапоги, я буду его служанкой,  я  буду  плясать  для  его  удо-
вольствия, чтоб загладить перед ним мою низость; я употреблю все на све-
те, чтоб он не раскаивался в том, что женился на мне! Но,  взамен  моего
решения, я требую, чтоб вы откровенно сказали мне: каким образом вы  все
это устроите? Если вы начали так настойчиво говорить об этом, то - я вас
знаю - вы не могли начать, не имея в голове какого-нибудь  определенного
плана. Будьте откровенны хоть раз в жизни; откровенность  -  непременное
условие! Я не могу решиться, не зная положительно, как вы все это сдела-
ете?

   Марья Александровна была так озадачена неожиданным заключением  Зины,
что некоторое время стояла перед ней, немая и неподвижная от  изумления,
и глядела на нее во все глаза. Приготовившись воевать с  упорным  роман-
тизмом своей дочери, сурового благородства которой  она  постоянно  боя-
лась, она вдруг слышит, что дочь совершенно согласна с нею и  готова  на
все, даже вопреки своим убеждениям! Следственно, дело принимало  необык-
новенную прочность, - и радость засверкала в глазах ее.

   - Зиночка! - воскликнула она в увлечении, - Зиночка! ты плоть и кровь
моя!

   Больше она ничего не могла выговорить и бросилась обнимать свою дочь.

   - Ах, боже мой! я не прошу ваших объятий, маменька, - вскричала  Зина
с нетерпеливым отвращением, - мне не надо ваших восторгов! я  требую  от
вас ответа на мой вопрос и больше ничего.

   - Но, Зина, ведь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а  ты  меня  отталкива-
ешь... ведь я для твоего же счастья стараюсь...

   И непритворные слезы заблистали  в  глазах  ее.  Марья  Александровна
действительно любила Зину, по-своему, а в этот раз, от удачи и от волне-
ния, чрезвычайно расчувствовалась. Зина, несмотря на  некоторую  ограни-
ченность своего настоящего взгляда на вещи, понимала, что мать ее любит,
- и тяготилась этой любовью. Ей даже было бы легче, если б мать ее нена-
видела...

   - Ну, не сердитесь, маменька, я в таком волнении, - сказала она, чтоб
успокоить ее.

   - Не сержусь, не сержусь, мой ангельчик! - защебетала Марья Александ-
ровна, мигом оживляясь. - Ведь я и сама понимаю, что ты в волнении.  Вот
видишь, друг мой, ты требуешь откровенности... Изволь, я буду  откровен-
на, вполне откровенна, уверяю тебя!  Только  бы  ты-то  мне  верила.  И,
во-первых, скажу тебе, что вполне определенного плана, то есть  во  всех
подробностях, у меня еще нет, Зиночка, да и не может быть; ты, как умная
головка, поймешь - почему. Я даже предвижу некоторые затруднения...  Вот
и сейчас эта сорока натрещала мне всякой всячины... (Ах, боже мой!  спе-
шить бы надо!) Видишь, я вполне откровенна! Но, клянусь тебе, я достигну
цели! - прибавила она в восторге. - Уверенность моя вовсе не поэзия, как
ты давеча говорила, мой ангел; она основана на деле. Она основана на со-
вершенном слабоумии князя, - а ведь это такая канва, по которой  вышивай
что угодно. Главное, чтоб не помешали! Да этим ли дурам перехитрить  ме-
ня, - вскричала она, стукнув рукой по столу и сверкая глазами, - уж  это
мое дело! А для этого - всего нужнее как  можно  скорей  начинать,  даже
чтоб сегодня и кончить все главное, если только возможно.

   - Хорошо, маменька, только выслушайте еще одну... откровенность: зна-
ете ли, почему я так интересуюсь о вашем плане и не доверяю ему?  Потому
что на себя не надеюсь. Я сказала уже, что решилась на эту  низость;  но
если подробности вашего плана будут уже слишком  отвратительны,  слишком
грязны, то объявляю вам, что я не выдержу и все брошу. Знаю, что это но-
вая низость: решиться на подлость и бояться грязи, в которой она  плава-
ет, но что делать? Это непременно так будет!..

   - Но, Зиночка, какая же тут особенная подлость,  mon  ange?  -  робко
возразила было Марья Александровна. - Тут только один выгодный  брак,  а
ведь это все делают! Только надобно с этой точки взглянуть, и все  очень
благородно покажется...

   - Ах, маменька, ради бога, не хитрите со мной! Вы видите, я  на  все,
на все согласна! ну чего ж вам еще? Пожалуйста, не бойтесь, если я назы-
ваю вещи их именами. Может быть, это теперь единственное мое утешение!

   И горькая улыбка показалась на губах ее.

   - Ну, ну, хорошо, мой ангельчик, можно быть несогласными в  мыслях  и
все-таки взаимно уважать друг друга. Только если ты беспокоишься о  под-
робностях и боишься, что они будут грязны, то предоставь все эти хлопоты
мне; клянусь, что на тебя не брызнет ни капельки грязи. Я ли захочу тебя
компрометировать перед всеми? Положись только на меня, и все  превосход-
но, преблагородно уладится, главное - преблагородно! Скандалу  не  будет
никакого, а если и будет какой-нибудь маленький,  необходименький  скан-
дальчик, - так... как-нибудь! - так ведь мы уж будем тогда далеко!  ведь
уж здесь не останемся! Пусть их кричат во все горло, наплевать  на  них!
Сами же будут завидовать. Да и стоит того, чтоб о них заботиться! Я даже
удивляюсь тебе, Зиночка (но ты не сердись на меня), - как это ты, с тво-
ей гордостью, их боишься?

   - Ах, маменька, я вовсе не их боюсь! вы совершенно меня не понимаете!
- отвечала раздражительно Зина.

   - Ну,ну, душка, не сердись! Я только к тому, что они сами каждый  бо-
жий день пакости строят, а тут ты всего-то какой-нибудь один  разочек  в
жизни... да и что я, дура! Вовсе не пакость! Какая тут  пакость?  Напро-
тив, это даже преблагородно. Я  решительно  докажу  тебе  это,  Зиночка.
Во-первых, повторяю, все оттого, с какой точки зрения смотреть...

   - Да полноте, маменька, с вашими доказательствами! - с гневом вскрик-
нула Зина и нетерпеливо топнула ногою.

   - Ну, душка, не буду, не буду! я опять завралась...

   Наступило маленькое молчание. Марья Александровна смиренно ходила  за
Зиной и с беспокойством смотрела ей в глаза, как маленькая провинившаяся
собачка смотрит в глаза своей барыне.

   - Я даже не понимаю, как вы возьметесь за дело, - с отвращением  про-
должала Зина. - Я уверена, что вы наткнетесь на один только стыд. Я пре-
зираю их мнение, но для вас это будет позором.

   - О, если только это тебя беспокоит, мой ангел, - пожалуйста, не бес-
покойся! прошу тебя, умоляю тебя! Только бы мы согласились, а обо мне не
беспокойся. Ох, если б ты только знала, из каких я передряг суха выходи-
ла? Такие ли дела мне случалось обделывать! ну, да позволь  хоть  только
попробовать! Во всяком случае прежде всего нужно как можно  скорее  быть
наедине с князем. Это самое первое! а все остальное  будет  зависеть  от
этого! Но уж я предчувствую и остальное. Они все  восстанут,  но...  это
ничего! я их сама отделаю! Пугает меня еще Мозгляков...

   - Мозгляков? - с презрением проговорила Зина.

   - Ну да, Мозгляков; только ты не бойся, Зиночка! клянусь тебе, я  его
до того доведу, что он же будет нам помогать! Ты еще не знаешь меня, Зи-
ночка! ты еще не знаешь, какая я в деле! Ах! Зиночка, душенька!  давеча,
как я услышала об этом князе, у меня уж и загорелась мысль в голове! Ме-
ня как будто разом всю осветило. И кто ж, и кто ж мог ожидать, что он  к
нам приедет? Да ведь в тысячу лет не будет такой  оказии!  Зиночка!  ан-
гельчик! Не в том бесчестие, что ты выйдешь за старика  и  калеку,  а  в
том, если выйдешь за такого, которого терпеть не  можешь,  а  между  тем
действительно будешь женой его! А ведь князю ты не будешь настоящей  же-
ной. Это ведь и не брак! Это просто домашний контракт! Ведь ему ж, дура-
ку, будет выгода, - ему ж, дураку, дают такое неоцененное  счастье!  Ах,
какая ты сегодня красавица, Зиночка! раскрасавица, а не красавица! Да  я
бы, если б была мужчиной, я бы тебе полцарства достала, если б ты  захо-
тела! Ослы они все! Ну, как не поцеловать эту ручку? - И Марья Александ-
ровна горячо поцеловала руку у дочери. - Ведь это мое тело,  моя  плоть,
моя кровь! да хоть насильно женить его, дурака! А как  заживем-то  мы  с
тобой, Зиночка! Ведь ты не разлучишься со мной, Зиночка? Ведь ты не про-
гонишь свою мать, как в счастье попадешь? Мы хоть и ссорились,  мой  ан-
гельчик, а все-таки у тебя не было такого друга, как я; все-таки...

   - Маменька! если уж вы решились, то, может быть, вам пора...  что-ни-
будь и делать. Вы здесь только время теряете! - в нетерпении сказала Зи-
на.

   - Пора, пора, Зиночка, пора! ах! я заболталась!  -  схватилась  Марья
Александровна. - Они там хотят совсем сманить князя. Сейчас же сажусь  и
еду! Подъеду, вызову Мозглякова, а там... Да я его силой увезу, если на-
до! Прощай, Зиночка, прощай, голубчик, не тужи, не сомневайся, не  грус-
ти, главное - не грусти! все прекрасно, преблагородно обделается!  Глав-
ное, с какой точки смотреть... ну, прощай, прощай!..

   Марья Александровна перекрестила Зину, выскочила из комнаты, с минут-
ку повертелась у себя перед зеркалом, а через  две  минуты  катилась  по
мордасовским улицам в своей карете на полозьях, которая ежедневно запря-
галась около этого часу в случае выезда.  Марья  Александровна  жила  en
grand.

   "Нет, не вам перехитрить меня! - думала она, сидя в своей  карете.  -
Зина согласна, значит, половина дела сделана, и тут - оборваться! вздор!
Ай да Зина! Согласилась-таки наконец! Значит, и на твою головку действу-
ют иные расчетцы! Перспективу-то я выставила ей заманчивую! Тронула!  Но
только ужас как она хороша сегодня! Да я бы, с ее  красотой,  пол-Европы
перевернула по-своему! Ну, да подождем... Шекспир-то слетит, когда  кня-
гиней сделается да кой с чем познакомится. Что она  знает?  Мордасов  да
своего учителя! Гм... Только какая же она будет княгиня! Люблю я  в  ней
эту гордость, смелость, недоступная какая! взглянет - королева  взгляну-
ла. Ну как, ну как не понимать своей выгоды? Поняла ж наконец! Поймет  и
остальное... Я ведь все-таки буду при ней! Согласится же наконец со мной
во всех пунктах! А без меня не обойдется! Я сама буду княгиня; меня и  в
Петербурге узнают. Прощай,  городишка!  Умрет  этот  князь,  умрет  этот
мальчишка, и тогда я ее за владетельного принца выдам! Одного боюсь:  не
слишком ли я ей доверилась? Не слишком ли откровенничала, не слишком  ли
я расчувствовалась? Пугает она меня, ох, пугает!"

   И Марья Александровна погрузилась в свои размышления. Нечего сказать:
они были хлопотливы. Но ведь говорится же, что охота пуще неволи.

   Оставшись одна, Зина долго ходила взад и вперед по комнате,  скрестив
руки, задумавшись. О многом она передумала. Часто и почти бессознательно
повторяла она: "Пора, пора, давно  пора!"  Что  значило  это  отрывочное
восклицание? Не раз слезы блистали на ее длинных  шелковистых  ресницах.
Она не думала отирать их, - останавливать. Но напрасно  беспокоилась  ее
маменька и старалась проникнуть в мысли своей  дочери:  Зина  совершенно
решилась и приготовилась ко всем последствиям...

   - "Постой же! - думала Настасья Петровна, выбираясь из своего  чулан-
чика по отъезде полковницы. - А я было и бантик розовый хотела приколоть
для этого князишки! И поверила же, дура, что он на мне женится! Вот тебе
и бантик! А, Марья Александровна! Я у вас чумичка, я нищая, я взятки  по
двести целковых беру. Еще бы с тебя упустить, не взять, франтиха ты эта-
кая! Я взяла благородным образом; я взяла на сопряженные с делом  расхо-
ды... Может, мне самой пришлось бы взятку дать! Тебе какое дело,  что  я
не побрезгала, своими руками замок взломала? Для тебя же работала, бело-
ручка ты этакая! Тебе бы только по канве вышивать! Погоди ж, я тебе  по-
кажу канву. Я покажу вам обеим, какова я чумичка! Узнаете Настасью  Пет-
ровну и всю ее кротость!"

   Глава VII

   Но Марью Александровну увлекал ее гений. Она замыслила великий и сме-
лый проект. Выдать дочь за богача, за князя и за калеку, выдать украдкой
от всех, воспользовавшись слабоумием и беззащитностью своего гостя,  вы-
дать воровским образом, как сказали бы враги Марьи Александровны, - было
не только смело, но даже и дерзко. Конечно, проект  был  выгоден,  но  в
случае неудачи покрывал изобретательницу необыкновенным  позором.  Марья
Александровна это знала, но не отчаивалась. "Из таких ли передряг я суха
выходила!" - говорила она Зине, и говорила справедливо. Не то какая ж бы
она была героиня?

   Бесспорно, что все это походило несколько на разбой на большой  доро-
ге; но Марья Александровна и на это не слишком-то обращала внимание.  На
этот счет у ней была одна удивительно верная мысль: "Обвенчают,  так  уж
не развенчаются", - мысль простая, но  соблазнявшая  воображение  такими
необыкновенными выгодами, что Марью Александровну, от одного уже  предс-
тавления этих выгод, бросало в дрожь и кололо мурашками. Вообще она была
в ужасном волнении и сидела в своей карете как на иголках.  Как  женщина
вдохновенная, одаренная несомненным творчеством, она уже успела  создать
план своих действий. Но план этот был составлен вчерне, вообще en grand,
и еще как-то тускло просвечивал перед нею. Предстояла бездна  подробнос-
тей и разных непредвидимых случаев. Но Марья Александровна была  уверена
в себе: она волновалась не страхом неудачи -  нет!  ей  хотелось  только
поскорее начать, поскорее в бой. Нетерпение, благородное нетерпение  со-
жигало ее при мысли о задержках и остановках. Но, сказав о задержках, мы
попросим позволения несколько пояснить нашу мысль.  Главную  беду  пред-
чувствовала и ожидала Марья Александровна от благородных  своих  сограж-
дан, мордасовцев, и преимущественно от благородного общества  мордасовс-
ких дам. Она на опыте знала всю их непримиримую к себе  ненависть.  Она,
например, твердо знала, что в городе в настоящую минуту, может быть, уже
знают все из ее намерений, хотя об них еще никто никому не  рассказывал.
Она знала, по неоднократному печальному опыту, что не было случая,  даже
самого секретного, в ее доме, который, случившись утром, не был  бы  уже
известен к вечеру последней торговке на базаре,  последнему  сидельцу  в
лавке. Конечно, Марья Александровна еще только предчувствовала беду,  но
такие предчувствия никогда ее не обманывали. Не обманывалась она  и  те-
перь. Вот что случилось на самом деле и чего еще не  знала  она  положи-
тельно. Около полудня, то есть ровно через три часа по приезде  князя  в
Мордасов, по городу распространились странные слухи. Где начались они  -
неизвестно, но разошлись они почти мгновенно. Все  вдруг  стали  уверять
друг друга, что Марья Александровна уже просватала за князя  свою  Зину,
свою бесприданную, двадцатитрехлетнюю Зину; что Мозгляков в  отставке  и
что все это уже решено и подписано. Что было причиною таких слухов? Неу-
жели все до такой степени знали Марью Александровну, что разом попали  в
самое сердце ее заветных мыслей и идеалов? Ни несообразность такого слу-
ха с обыкновенным порядком вещей, потому что такие дела очень редко  мо-
гут обделываться в один час, ни очевидная неосновательность  такого  из-
вестия, потому что никто не мог добиться, откуда оно началось, - не мог-
ли разуверить мордасовцев. Слух разрастался и укоренялся с  необыкновен-
ным упорством. Всего удивительнее, что он начал распространяться  именно
в то самое время, когда Марья Александровна приступила к своему давешне-
му разговору с Зиной об этом же самом предмете. Таково-то чутье  провин-
циалов! Инстинкт провинциальных вестовщиков доходит иногда до чудесного,
и, разумеется, тому есть причины. Он основан на самом близком,  интерес-
ном и многолетнем изучении друг друга. Всякий провинциал живет как будто
под стеклянным колпаком. Нет решительно никакой возможности хоть что-ни-
будь скрыть от своих почтенных сограждан. Вас знают наизусть, знают даже
то, чего вы сами про себя не знаете. Провинциал уже по натуре своей, ка-
жется, должен бы быть психологом и сердцеведом. Вот почему я иногда иск-
ренно удивлялся, весьма часто встречая в провинции вместо  психологов  и
сердцеведов чрезвычайно много ослов. Но это в сторону; это мысль лишняя.
Весть была громовая. Брак с князем казался всякому до того выгодным,  до
того блистательным, что даже странная сторона этого дела никому не  бро-
салась в глаза. Заметим еще одно обстоятельство: Зину  ненавидели  почти
еще больше Марьи Александровны, - за что? - неизвестно. Может быть, кра-
сота Зины была отчасти тому причиною. Может быть, и то, что Марья  Алек-
сандровна все-таки была как-то своя всем мордасовцам, своего поля ягода.
Исчезни она из города, и - кто знает? - об ней бы, может быть, пожалели.
Она оживляла общество беспрерывными историями. Без нее было  бы  скучно.
Напротив того, Зина держала себя так, как будто жила в облаках, а  не  в
городе Мордасове. Была она этим людям как-то не пара, не ровня и,  может
быть, сама не замечая того, вела себя перед ними невыносимо надменно.  И
вдруг теперь эта же самая Зина, про которую даже ходили скандалезные ис-
тории, эта надменная, эта гордячка Зина становится миллионеркой,  княги-
ней, войдет в знать. Года через два, когда  овдовеет,  выйдет  за  како-
го-нибудь герцога, может быть, даже за генерала; чего доброго -  пожалуй
еще за губернатора (а мордасовский губернатор,  как  нарочно,  вдовец  и
чрезвычайно нежен к женскому полу). Тогда она будет первая дама в губер-
нии, и, разумеется, одна эта мысль уже была невыносима и никогда никакая
весть не возбудила бы такого негодования в Мордасове, как весть о выходе
Зины за князя. Мгновенно поднялись яростные крики со всех сторон. Крича-
ли, что это грешно, даже подло; что старик не в своем уме;  что  старика
обманули, надули, облапошили, пользуясь его слабоумием; что старика надо
спасти от кровожадных когтей; что это, наконец, разбой  и  безнравствен-
ность; что, наконец, чем же другие хуже Зины? и другие  могли  бы  точно
так же выйти за князя. Все эти толки и возгласы Марья Александровна  еще
только предполагала, но для нее довольно было и этого. Она твердо знала,
что все, решительно все готовы будут употребить все, что возможно и  что
даже невозможно, чтобы воспрепятствовать ее намерениям.  Ведь  хотят  же
теперь конфисковать князя, так что приходится его возвращать чуть  не  с
бою. Наконец, хоть и удастся поймать и заманить князя обратно, нельзя же
будет держать его вечно на привязи. Наконец, кто поручится, что сегодня,
что через два же часа, весь торжественный хор мордасовских дам не  будет
в ее салоне, да еще под таким предлогом, что невозможно  будет  и  отка-
зать? Откажи в дверь, войдут в окно: случай почти невозможный, но бывав-
ший в Мордасове. Одним словом, нельзя было терять ни на час, ни на каплю
времени, а между тем дело было еще и не начато. Вдруг  гениальная  мысль
блеснула и мгновенно созрела в голове Марьи Александровны. Об этой новой
идее мы не забудем сказать в своем месте. Скажем только  теперь,  что  в
эту минуту наша героиня летела по мордасовским улицам, грозная и вдохно-
венная, решившись даже на настоящий бой, если б только представилась на-
добность, чтоб овладеть князем обратно. Она еще не знала, как это сдела-
ется и где она встретит его, но зато она знала наверное, что скорее Мор-
дасов провалится сквозь землю, чем не исполнится хоть одна йота из тепе-
решних ее замыслов.

   Первый шаг удался как нельзя лучше. Она успела перехватить  князя  на
улице и привезла к себе обедать. Если спросят: каким  образом,  несмотря
на все козни врагов, ей удалось-таки настоять на своем и  оставить  Анну
Николаевну с довольно большим носом? - то я обязан объявить, что  считаю
такой вопрос даже обидным для Марьи Александровны. Ей ли не одержать по-
беду над какой-нибудь Анной Николаевной Антиповой? Она просто арестовала
князя, уже подъезжавшего к дому ее соперницы, и, несмотря ни на  что,  а
вместе с тем и на доводы самого Мозглякова, испугавшегося скандалу,  пе-
ресадила старичка в свою карету. Тем-то и отличалась Марья Александровна
от своих соперниц, что в решительных случаях не задумывалась даже  перед
скандалом, принимая за аксиому, что успех все  оправдывает.  Разумеется,
князь не оказал значительного сопротивления и,  по  своему  обыкновению,
очень скоро забыл обо всем и остался очень доволен. За обедом он  болтал
без умолку, был чрезвычайно весел, острил, каламбурил, рассказывал анек-
доты, которые не доканчивал или с одного перескакивал на другой, сам  не
замечая того. У Натальи Дмитриевны он выпил три бокала  шампанского.  За
обедом он выпил еще и закружился окончательно.  Тут  уж  подливала  сама
Марья Александровна. Обед был очень порядочный. Изверг Никитка не подга-
дил. Хозяйка оживляла общество самой очаровательной любезностью. Но  ос-
тальные присутствующие, как нарочно, были необыкновенно скучны. Зина бы-
ла как-то торжественно молчалива. Мозгляков был, видимо, не в своей  та-
релке и мало ел. Он об чем-то думал, и так как это случалось с  ним  до-
вольно редко, то Марья Александровна была в большом  беспокойстве.  Нас-
тасья Петровна сидела угрюмая и даже, украдкой,  делала  Мозглякову  ка-
кие-то странные знаки, которых тот совершенно не примечал. Не будь  оча-
ровательно любезной хозяйки, обед походил бы на похороны.

   А между тем Марья Александровна была в невыразимом волнении. Одна уже
Зина пугала ее ужасно своим грустным видом и заплаканными глазами. А тут
и еще затруднение: надо спешить, торопиться, а этот  "проклятый  Мозгля-
ков" сидит себе, как болван, которому мало заботы, и только мешает! Ведь
нельзя же, в самом деле, начинать такое дело при нем! Марья Александров-
на встала из-за стола в страшном беспокойстве. Каково же было ее изумле-
ние, радостный испуг, если можно так выразиться, когда Мозгляков, только
что встали из-за стола, сам подошел к ней и  вдруг,  совсем  неожиданно,
объявил, что ему, - разумеется, к его величайшему сожалению, - необходи-
мо сейчас же отправиться.

   - Куда это? - спросила с необыкновенным соболезнованием  Марья  Алек-
сандровна.

   - Вот видите, Марья Александровна, - начал Мозгляков с  беспокойством
и даже несколько путаясь, - со мной случилась престранная история. Я  уж
и не знаю, как вам сказать... дайте мне, ради бога, совет!

   - Что, что такое?

   - Крестный отец мой, Бородуев, вы знаете, - тот  купец...  встретился
сегодня со мной. Старик решительно сердится, упрекает, говорит мне,  что
я загордился. Вот уже третий раз я в Мордасове, а к нему и носу не пока-
зал. "Приезжай, говорит, сегодня на чай". Теперь ровно  четыре  часа,  а
чай он пьет по-старинному, как проснется, в пятом часу. Что мне  делать?
Оно, Марья Александровна, конечно, - но подумайте!  Ведь  он  моего  от-
ца-покойника от петли избавил, когда тот казенные деньги проиграл. Он  и
крестил-то меня по этому случаю. Если состоится мой брак с Зинаидой Афа-
насьевной, у меня все-таки только полтораста душ. А ведь у него миллион,
люди говорят, даже больше. Бездетен. Угодишь ему - сто тысяч по духовной
оставит. Семьдесят лет, - подумайте!

   - Ах, боже мой! так что же это вы! что же  вы  медлите?  -  вскричала
Марья Александровна, едва скрывая свою радость. - Поезжайте,  поезжайте!
этим нельзя шутить. То-то я смотрю, за обедом - вы такой скучный!  Поез-
жайте, mon ami, поезжайте! Да вам бы следовало давеча  утром  с  визитом
отправиться, показать, что вы дорожите, что вы цените его ласку! Ах, мо-
лодежь, молодежь!

   - Да ведь вы же сами, Марья Александровна,  -  в  изумлении  вскричал
Мозгляков, - вы же сами нападали на меня за это знакомство! Ведь  вы  же
говорили, что он мужик, борода, в родне с кабаками, с подвальными да по-
веренными?

   - Ах, mon ami! Мало ли мы что говорим необдуманного! Я тоже могу оши-
биться, я - не святая. Я, впрочем, не помню, но я  могла  быть  в  таком
расположении духа... Наконец, вы тогда еще не сватались к Зиночке... Ко-
нечно, это эгоизм с моей стороны, но теперь я поневоле должна смотреть с
другой точки зрения, и - какая мать может обвинить меня в  этом  случае?
Поезжайте, ни минуты не медлите! Даже вечер у него посидите... да послу-
шайте! Заговорите как-нибудь обо мне. Скажите, что я его уважаю,  люблю,
почитаю, да этак половчее, получше! Ах, боже мой! И у меня ведь  это  из
головы вышло! Мне бы надо самой догадаться вас надоумить!

   - Воскресили вы меня, Марья  Александровна!  -  вскричал  восхищенный
Мозгляков. - Теперь, клянусь, буду во всем вас слушаться! А  то  ведь  я
вам просто боялся сказать!.. Ну, прощайте, я и в путь! Извините меня пе-
ред Зинаидой Афанасьевной. Впрочем, непременно сюда...

   - Благословляю вас, mon ami! Смотрите же,  обо  мне-то  поговорите  с
ним! Он действительно премилый старичок. Я давно уже  переменила  о  нем
мои мысли... Я и всегда, впрочем, любила в нем все это старинное,  русс-
кое, неподдельное... Au revoir, mon ami, au revoir!

   "Да как это хорошо, что его черт несет! Нет, это сам бог помогает!" -
подумала она, задыхаясь от радости.

   Павел Александрович вышел в переднюю и надевал уже шубу,  как  вдруг,
откуда ни возьмись, Настасья Петровна. Она поджидала его.

   - Куда вы? - сказала она, удерживая его за руку.

   - К Бородуеву, Настасья Петровна! Крестный отец мой; удостоился  меня
крестить... Богатый старик, оставит что-нибудь, надо польстить!..

   Павел Александрович был в превосходнейшем расположении духа.

   - К Бородуеву! ну так и проститесь с невестою, - резко  сказала  Нас-
тасья Петровна.

   - Как так "проститесь"?

   - Да так! Вы думали, она уж и ваша! А вон ее за князя выдавать хотят.
Сама слышала!

   - За князя? помилосердуйте, Настасья Петровна!

   - Да чего "помилосердуйте"! Вот не угодно ли самим посмотреть и  пос-
лушать? Бросьте-ка шубу, подите-ка сюда!

   Ошеломленный Павел Александрович бросил шубу и на цыпочках отправился
за Настасьей Петровной. Она привела его в тот самый чуланчик, откуда ут-
ром подглядывала и подслушивала.

   - Но помилуйте, Настасья Петровна, я решительно ничего не понимаю!..

   - А вот поймете, как нагнетесь и послушаете. Комедия,  верно,  сейчас
начнется.

   - Какая комедия?

   - Тсс! не говорите громко! Комедия в том, что  вас  просто  надувают.
Давеча, как вы отправились с князем, Марья Александровна целый час  уго-
варивала Зину выйти замуж за этого князя, говорила, что нет ничего легче
его облапошить и заставить жениться, и такие крючки выводила,  что  даже
мне тошно стало. Я все отсюда  подслушала.  Зина  согласилась.  Как  они
вас-то обе честили! просто за дурака почитают, а Зина прямо сказала, что
ни за что не выйдет за вас. Я-то дура! Красный бантик приколоть  хотела!
Послушайте-ка, послушайте-ка!

   - Да ведь это безбожнейшее коварство, если  так!  -  прошептал  Павел
Александрович, глупейшим образом смотря в глаза Настасье Петровне.

   - Да вы только послушайте, и не то еще услышите.

   - Да где же слушать?

   - Да вот нагнитесь, вот в эту дырочку...

   - Но, Настасья Петровна, я... я не способен подслушивать.

   - Эк, когда хватились! Тут, батюшка, честь-то в карман;  пришли,  так
уж слушайте!

   - Но, однако же...

   - А не способны, так и оставайтесь с носом! Вас же жалеют, а он кура-
жится! Мне что! ведь я не для себя. Я и до вечера здесь не останусь!

   Павел Александрович скрепя сердце нагнулся к щелочке. Сердце его  би-
лось, в висках стучало. Он почти не понимал, что с ним происходит.

   Глава VIII

   - Так вам очень было весело, князь, у Натальи Дмитриевны? -  спросила
Марья Александровна, плотоядным взглядом окидывая поле предстоящей битвы
и желая самым невинным образом начать разговор. Сердце ее билось от вол-
нения и ожидания.

   После обеда князя тотчас же перевели в "салон", в  котором  принимали
его утром. Все торжественные случаи и приемы происходили у  Марьи  Алек-
сандровны в этом самом салоне. Она гордилась этой комнатой. Старичок,  с
шести бокалов, как-то весь раскис и некрепко  держался  на  ногах.  Зато
болтал без умолку. Болтовня в нем даже усилилилась. Марья  Александровна
понимала, что эта вспышка минутная и что отяжелевшему гостю скоро  захо-
чется спать. Надо было ловить минуту. Оглядев поле битвы, она с  наслаж-
дением заметила, что сластолюбивый старичок как-то особенно лакомо  пог-
лядывал на Зину, и родительское сердце ее затрепетало от радости.

   - Чрез-вы-чайно весело, - отвечал князь,  -  и,  знаете,  бес-по-доб-
ней-шая женщина, Наталья Дмитриевна, бес-по-до-бнейшая женщина!

   Как ни занята была Марья Александровна своими  великими  планами,  но
такая звонкая похвала сопернице уколола ее в самое сердце.

   - Помилуйте, князь! - вскричала она, сверкая глазами, - если уж  ваша
Наталья Дмитриевна бесподобная женщина, так уж я и не  знаю,  что  после
этого! Но после этого вы совершенно не знаете здешнего общества,  совер-
шенно не знаете! Ведь это только одна выставка  своих  небывалых  досто-
инств, своих благородных чувств, одна комедия, одна наружная золотая ко-
ра. Приподымите эту кору, и вы увидите целый ад под цветами, целое  оси-
ное гнездо, где вас съедят и косточек не оставят!

   - Неужели? - воскликнул князь. - Удивляюсь!

   - Но я клянусь вам в этом! Ah, mon prince. Послушай, Зина, я  должна,
я обязана рассказать князю это смешное и низкое происшествие с этой  На-
тальей, на прошлой неделе, - помнишь? Да, князь, - это про ту самую вашу
хваленую Наталью Дмитриевну, которою вы так восхищаетесь. О милейший мой
князь! Клянусь, я не сплетница! Но я непременно расскажу это, единствен-
но для того, чтоб рассмешить, чтоб показать вам в живом  образчике,  так
сказать, в оптическое стекло, что здесь за люди! Две недели назад приез-
жает ко мне эта Наталья Дмитриевна. Подали кофе, а я зачем-то  вышла.  Я
очень хорошо помню, сколько у меня осталось сахару в серебряной сахарни-
це: она была совершенно полна. Возвращаюсь,  смотрю:  лежат  на  донышке
только три кусочка. Кроме Натальи Дмитриевны в комнате никого не остава-
лось. Какова! У ней свой каменный дом и  денег  бессчетно!  Этот  случай
смешной, комический, но судите после этого о благородстве  здешнего  об-
щества!

   - Не-у-же-ли! - воскликнул князь, искренно удивляясь. - Какая, однако
же, неестественная жадность! Неужели ж она все одна съела?

   - Так вот какая она бесподобнейшая женщина, князь! как  вам  нравится
этот позорный случай? Да я бы, кажется, умерла в ту же минуту, в которую
бы решилась на такой отвратительный поступок!

   - Ну да, да... Только, знаете, она все-таки такая belle femme...

   - Наталья-то Дмитриевна! помилуйте, князь, да это просто кадушка! Ах,
князь, князь! что это вы сказали! Я ожидала в вас гораздо  поболее  вку-
су...

   - Ну да, кадушка... только, знаете, она так сложена... Ну, а эта  де-
вочка, которая тан-це-ва-ла, она тоже... сложена...

   - Сонечка-то? да ведь она еще ребенок, князь! ей  всего  четырнадцать
лет!

   - Ну да... только, знаете, такая ловкая, и у ней тоже...  такие  фор-
мы... формируются. Ми-лень-кая такая! и другая, что с ней  тан-це-ва-ла,
тоже... формируется...

   - Ах, это несчастная сирота, князь! Они ее часто берут.

   - Си-ро-та. Грязная, впрочем, такая, хоть бы руки вымыла... А,  впро-
чем, тоже за-ман-чи-вая...

   Говоря это, князь с какою-то возрастающею жадностью рассматривал Зину
в лорнет.

   - Mais quelle charmante personne! - бормотал он  вполголоса,  тая  от
наслаждения.

   - Зина, сыграй нам что-нибудь, или нет, лучше  спой!  Как  она  поет,
князь! Она, можно сказать, виртуозка, настоящая виртуозка! И если  б  вы
знали, князь, - продолжала Марья Александровна  вполголоса,  когда  Зина
отошла к роялю, ступая своею тихою, плавною поступью, от которой чуть не
покоробило бедного старичка, - если б вы знали, какая она дочь! Как  она
умеет любить, как нежна со мной! Какие чувства, какое сердце!

   - Ну да... чувства... и, знаете ли, я только одну  женщину  знал,  во
всю мою жизнь, с которой она могла бы сравниться по кра-со-те, - перебил
князь, глотая слюнки. - Это покойная графиня Наинская, умерла лет  трид-
цать тому назад. Вос-хи-тительная была женщина,  неопи-сан-ной  красоты,
потом еще за своего повара вышла...

   - За своего повара, князь!

   - Ну да, за своего повара... за француза, за  границей.  Она  ему  за
гра-ни-цей графский титул доставила. Видный был собой человек и  чрезвы-
чайно образованный, с маленькими такими у-си-ка-ми.

   - И... и... как же они жили, князь?

   - Ну да, она хорошо жили. Впрочем, они скоро потом разошлись.  Он  ее
обобрал и уехал. За какой-то соус поссорились...

   - Маменька, что мне играть? - спросила Зина.

   - Да ты бы лучше спела нам, Зина. Как она поет, князь! Вы любите  му-
зыку?

   - О да! Charmant, charmant! Я очень люблю му-зы-ку. Я за  границей  с
Бетховеном был знаком.

   - С Бетховеном! Вообрази, Зина, князь был знаком с Бетховеном! - кри-
чит в восторге Марья Александровна. - Ах, князь! неужели вы были знакомы
с Бетховеном?

   - Ну да... мы были с ним на дру-жес-кой но-ге. И вечно у него  нос  в
табаке. Такой смешной!

   - Бетховен?

   - Ну да, Бетховен. Впрочем, может быть, это и не  Бет-хо-вен,  а  ка-
кой-нибудь другой не-мец. Там очень много нем-цев... Впрочем, я,  кажет-
ся, сби-ва-юсь.

   - Что же мне петь, маменька? - спросила Зина.

   - Ах, Зина! спой тот романс, в котором,  помнишь,  много  рыцарского,
где еще эта владетельница замка и ее трубадур... Ах, князь! Как я  люблю
все это рыцарское! Эти за'мки, за'мки!.. Эта  средневековая  жизнь!  Эти
трубадуры, герольды, турниры... Я буду аккомпанировать тебе, Зина! Пере-
сядьте сюда, князь, поближе! Ах, эти замки, замки!

   - Ну да... замки. Я тоже люблю зам-ки, - бормочет князь  в  восторге,
впиваясь в Зину единственным своим глазом. - Но... боже мой! - восклица-
ет он, - это романс!.. Но.. я знаю этот ро-манс! Я давно уже слышал этот
романс... Это так мне на-по-ми-нает... Ах, боже мой!

   Я не берусь описывать, что сделалось с князем, когда запела Зина. Пе-
ла она старинный французский романс, бывший когда-то в большой моде. Зи-
на пела его прекрасно. Ее чистый, звучный контральто проникал до сердца.
Ее прекрасное лицо, чудные глаза, ее точеные, дивные пальчики,  которыми
она переворачивала ноты, ее волосы, густые, черные, блестящие, волнующа-
яся грудь, вся фигура ее,  гордая,  прекрасная,благородная,  -  все  это
околдовало бедного старичка окончательно. Он не  отрывал  от  нее  глаз,
когда она пела, он захлебывался от волнения. Его старческое сердце,  по-
догретое шампанским, музыкой и воскреснувшими воспоминаниями (а  у  кого
нет любимых воспоминаний?), стучало чаще и чаще, как уже давно не билось
оно... Он готов был опуститься на колени перед  Зиной  и  почти  плакал,
когда она кончила.

   - O ma charmante enfant! - вскричал он, целуя ее пальчики. - Vous  me
ravissez! Я теперь, теперь только вспомнил... Но... но... o ma charmante
enfant...

   И князь даже не мог докончить.

   Марья Александровна почувствовала, что наступила ее минута.

   - Зачем же вы губите себя, князь? - воскликнула она  торжественно.  -
Столько чувства, столько жизненной силы, столько  богатств  душевных,  и
зарыться на всю жизнь в уединение! убежать от людей, от друзей!  Но  это
непростительно! Одумайтесь, князь! взгляните на жизнь, так сказать,  яс-
ным оком! Воззовите из сердца своего воспоминания прошедшего, - воспоми-
нания золотой вашей молодости, золотых беззаботных  дней,  -  воскресите
их, воскресите себя! Начните опять жить в обществе, меж людей! Поезжайте
за границу, в Италию, в Испанию - в Испанию, князь!.. Вам нужно  руково-
дителя, сердце, которое бы любило, уважало вас, вам сочувствовало? Но  у
вас есть друзья! Позовите их, кликните их, и  они  прибегут  толпами!  Я
первая брошу все и прибегу на ваш вызов. Я помню нашу дружбу,  князь;  я
брошу мужа и пойду за вами... и даже, если б я была еще моложе, если б я
была так же хороша и прекрасна, как дочь моя, я бы стала  вашей  спутни-
цей, подругой, женой вашей, если б вы того захотели!

   - И я уверен, что вы были une charmante personne в свое вре-мя - про-
говорил князь, сморкаясь в платок. Глаза его были омочены слезами.

   - Мы живем в наших детях, князь, - с высоким чувством отвечала  Марья
Александровна. - У меня тоже есть свой ангел-хранитель! И это  она,  моя
дочь, подруга моих мыслей, моего сердца, князь! Она  отвергла  уже  семь
предложений, не желая расставаться со мною.

   - Стало быть, она с вами поедет, когда вы бу-дете со-про-вождать меня
за гра-ни-цу? В таком случае я непременно поеду за границу!  -  вскричал
князь, одушевляясь. - Неп-ре-менно поеду! И если б я  мог  льстить  себя
на-деж-дою...  Но  она  очаровательное,  оча-ро-ва-тельное  дитя!  O  ma
charmante enfant!.. - И князь снова начал целовать  ее  руки.  Бедняжка,
ему хотелось стать перед ней на колени.

   - Но... но, князь, вы говорите: можете ли вы льстить себя надеждою? -
подхватила Марья Александровна, почувствовав новый прилив красноречия. -
Но вы странны, князь! Неужели вы считаете себя уже недостойным  внимания
женщин? Не молодость составляет красоту. Вспомните, что вы, так сказать,
обломок аристократии! вы - представитель самых утонченных, самых рыцарс-
ких чувств и... манер! Разве Мария не полюбила старика Мазепу? Я  помню,
я читала, что Лоз°н, этот очаровательный маркиз двора Людовика... я  за-
была которого, - уже в преклонных летах, уже старик,  -  победил  сердце
одной из первейшей придворных красавиц!.. И кто сказал вам, что вы  ста-
рик? Кто научил вас этому! Разве люди, как вы, стареются? Вы с таким бо-
гатством чувств, мыслей, веселости, остроумия, жизненной силы, блестящих
манер! Но появитесь где-нибудь теперь, за границей, на водах, с  молодою
женой, с такой же красавицей, как например моя Зина, - я не об ней гово-
рю, я говорю только так, для сравнения, - и  вы  увидите,  какой  колос-
сальный будет эффект! Вы - обломок аристократии, она - красавица из кра-
савиц! вы ведете ее торжественно под руку; она поет в блестящем  общест-
ве, вы, с своей стороны, сыплете остроумием,  -  да  все  воды  сбегутся
смотреть на вас!  Вся  Европа  закричит,  потому  что  все  газеты,  все
фельетоны на водах заговорят в один голос... Князь, князь! И вы  говори-
те: можете ли вы льстить себя надеждою?

   - Фельетоны... ну да. ну да!.. Это в  газетах...  -  бормочет  князь,
вполовину не понимая болтовню Марья Александровны и раскисая все более и
более. - Но.. ди-тя мое, если вы не ус-тали, - повторите еще раз тот ро-
манс, который вы сейчас пели!

   - Ах, князь! Но у ней есть и другие романсы,  еще  лучше...  Помните,
князь, "L'hirondelle?" Вы, вероятно, слышали?

   - Да, помню... или,  лучше  сказать,  я  за-был.  Нет,  нет,  прежний
ро-манс, тот самый, который она сейчас пе-ла! Я не хочу  "L'hirondelle"!
Я хочу тот романс... - говорил князь, умоляя, как ребенок.

   Зина пропела еще раз. Князь не мог удержаться и опустился  перед  ней
на колена. Он плакал.

   - O ma belle chatelaine! - воскликнул он своим дребезжащим от старос-
ти и волнения голосом. - O ma charmante chatelaine! О милое дитя мое! вы
мне так много на-пом-нили... из того, что давно прошло...  Я  тогда  пел
дуэты... с виконтессой... этот самый романс... а теперь...  Я  не  знаю,
что уже те-перь...

   Всю эту речь князь произнес задыхаясь и захлебываясь. Язык  его  при-
метно одеревенел. Некоторых слов почти  совсем  нельзя  было  разобрать.
Видно было только, что он в сильнейшей  степени  расчувствовался.  Марья
Александровна немедленно подлила масла в огонь.

   - Князь! Но вы, пожалуй, влюбитесь в мою Зину! - вскричала  она,  по-
чувствовав, что минута была торжественная.

   Ответ князя превзошел ее лучшие ожидания.

   - Я до безумия влюблен в нее! - вскричал старичок, вдруг весь оживля-
ясь, все еще стоя на коленах и весь дрожа от волнения. - Я ей жизнь  го-
тов отдать! И если б я только мог на-де-яться...  Но  подымите  меня,  я
не-мно-го ослаб... Я... если б только мог надеяться  предложить  ей  мое
сердце, то... я она бы мне каждый день пела ро-ман-сы, а я бы все  смот-
рел на нее... все смотрел... Ах, боже мой!

   - Князь, князь! вы предлагаете ей свою руку! вы хотите ее взять у ме-
ня, мою Зину! мою милую, моего ангела, Зину! Но я не  пущу  тебя,  Зина!
Пусть вырвут ее из рук моих, из рук матери! - Марья Александровна броси-
лась к дочери и крепко сжала ее в объятиях, хотя чувствовала, что ее до-
вольно  сильно  отталкивали...  Маменька  немного   пересаливала.   Зина
чувствовала это всем существом своим и с невыразимым отвращением смотре-
ла на всю комедию. Однако ж она молчала, а это  -  все,  что  было  надо
Марье Александровне.

   - Она девять раз отказывала, чтоб только не разлучаться с  своей  ма-
терью! - кричала она. - Но теперь - мое  сердце  предчувствует  разлуку.
Еще давеча я заметила, что она так смотрела на  вас...  Вы  поразили  ее
своим аристократизмом, князь, этой утонченностью!.. О! вы разлучите нас;
я это предчувствую!..

   - Я о-бо-жаю ее! - пробормотал князь, все еще дрожа как осиновый лис-
тик.

   - Итак, ты оставляешь мать свою! - воскликнула  Марья  Александровна,
еще раз бросаясь на шею дочери.

   Зина торопилась кончить тяжелую сцену. Она молча протянула князю свою
прекрасную руку и даже заставила себя улыбнуться. Князь с  благоговением
принял эту ручку и покрыл ее поцелуями.

   - Я только теперь на-чи-наю жить, - бормотал он, захлебываясь от вос-
торга.

   - Зина! - торжественно проговорила Марья Александровна, - взгляни  на
этого человека! Это самый честнейший, самый  благороднейший  человек  из
всех, которых я знаю! Это рыцарь средних веков! Но она это знает, князь;
она знает, на горе моему сердцу... О! зачем вы приехали! Я  передаю  вам
мое сокровище, моего ангела. Берегите ее, князь! Вас умоляет мать, и ка-
кая мать осудит меня за мою горесть!

   - Маменька, довольно! - прошептала Зина.

   - Вы защитите ее от обиды, князь? Ваша шпага блеснет в глаза  клевет-
нику или дерзкому, который осмелится обидеть мою Зину?

   - Довольно, маменька, или я...

   - Ну да, блеснет... - бормотал  князь.  -  Я  только  теперь  начинаю
жить... Я хочу, чтоб сейчас же, сию ми-нуту была свадьба... я... Я  хочу
послать сейчас же в Ду-ха-но-во. Там у меня брил-ли-анты. Я  хочу  поло-
жить их к ее ногам...

   - Какой пыл! какой восторг! какое благородство чувств! -  воскликнула
Марья Александровна. - И вы могли, князь, вы могли губить себя, удаляясь
от света? Я тысячу раз буду это говорить! Я вне себя, когда  вспомню  об
этой адской...

   - Что же мне де-лать, я так бо-ялся! - бормотал князь, хныча  и  рас-
чувствовавшись. - Они меня в су-мас-шед-ший дом посадить хо-те-ли... Я и
испугался.

   - В сумасшедший дом! О изверги! о бесчеловечные люди!  О  низкое  ко-
варство! Князь, я это слышала! Но это сумасшествие со стороны  этих  лю-
дей. Но за что же, за что?!

   - А я и сам не знаю за что! - отвечал старичок, от слабости садясь на
кресло. - Я, знаете, на ба-ле был и какой-то анекдот рас-сказал; а им не
понра-ви-лось. Ну и вышла история!

   - Неужели только за это, князь?

   - Нет. Я еще по-том в карты иг-рал с князем  Петром  Демен-тьи-чем  и
без шести ос-тал-ся. У меня было два ко-ро-ля и три дамы...  или,  лучше
сказать, три дамы и два ко-ро-ля... Нет! один ко-ро-ль! а потом уж  были
и да-мы...

   - И за это? за это! о адское бесчеловечие! вы плачете, князь! Но  те-
перь этого не будет! Теперь я буду подле вас, мой князь; я не расстанусь
с Зиной, и посмотрим, как они осмелятся сказать слово!.. И даже, знаете,
князь, ваш брак поразит их. Он пристыдит их! Они увидят, что вы еще спо-
собны... то есть они поймут, что не вышла бы за сумасшедшего такая  кра-
савица! Теперь вы гордо можете поднять голову.  Вы  будете  смотреть  им
прямо в лицо...

   - Ну да, я буду смотреть им пря-мо в ли-цо, - пробормотал князь, зак-
рывая глаза.

   "Однако он совсем раскис, - подумала Марья  Александровна.  -  Только
слова терять!"

   - Князь, вы встревожены, я вижу это; вам непременно надо успокоиться,
отдохнуть от этого волнения, - сказала она, матерински нагибаясь к нему.

   - Ну да, я бы хотел немно-го по-ле-жать, - сказал он.

   - Да, да! Успокойтесь, князь! Эти волнения... Постойте, я сама прово-
жу вас... Я уложу вас сама, если надо. Что вы так смотрите на этот порт-
рет, князь? Это портрет моей матери - этого ангела, а не женщины! О, за-
чем ее нет теперь между нами! Это была праведница! князь, праведница!  -
иначе я не называю ее!

   - Пра-вед-ни-ца? c'est joli... У меня тоже была мать...  princesse...
и - вообразите - нео-бык-новенн-но полная была жен-щина... Впрочем, я не
то хотел ска-зать... Я не-мно-го ослаб. Adieu, ma charmante enfant!..  Я
с нас-лажде-нием... я сегодня... завтра... Ну, да все рав-но! au revoir,
au revoir! - тут он хотел сделать ручкой, но  поскользнулся  и  чуть  не
упал на пороге.

   - Осторожнее, князь! Обопритесь на мою руку, -  кричала  Марья  Алек-
сандровна.

   - Charmant! charmant!  -  бормотал  он,  уходя.  -  Я  теперь  только
на-чи-наю жить...

   Зина осталась одна. Невыразимая тягость давила ее душу. Она  чувство-
вала отвращение до тошноты. Она готова была презирать себя. Щеки ее  го-
рели. С сжатыми руками, стиснув зубы, опустив  голову,  стояла  она,  не
двигаясь с места. Слезы стыда покатились из глаз ее... В эту минуту  от-
ворилась дверь, и Мозгляков вбежал в комнату.

   Глава IX

   Он слышал все, все!

   Он действительно не вошел, а вбежал, бледный от волнения и от ярости.
Зина смотрела на него с изумлением.

   - Так-то вы! - вскричал он задыхаясь. - Наконец-то я  узнал,  кто  вы
такая!

   - Кто я такая! - повторила Зина, смотря на него как на  сумасшедшего,
и вдруг глаза ее заблистали гневом.

   - Как смели вы так говорить со мной! - вскричала она, подступая к не-
му.

   - Я слышал все! - повторил Мозгляков торжественно, но как-то невольно
отступил шаг назад.

   - Вы слышали? вы подслушивали? - сказала Зина, с презрением смотря на
него.

   - Да! я подслушивал! да, я решился на подлость, но зато я узнал,  что
вы самая... Я даже не знаю, как и выразиться, чтоб сказать вам...  какая
вы теперь выходите! - отвечал он, все более и более робея перед взглядом
Зины.

   - А хоть бы и слышали, в чем же вы можете обвинить меня? Какое  право
вы имеете обвинять меня? Какое право имеете так дерзко говорить со мной?

   - Я? Я какое имею право? И вы можете это спрашивать? Вы  выходите  за
князя, а я не имею никакого права!.. да вы мне слово дали, вот что!

   - Когда?

   - Как когда?

   - Но еще сегодня утром, когда вы приставали ко мне, я решительно  от-
вечала, что не могу сказать ничего положительного.

   - Однакоже вы не прогнали меня, вы не отказали мне совсем; значит, вы
удерживали меня про запас! значит, вы завлекали меня.

   В лице раздраженной Зины показалось болезненное ощущение,  как  будто
от острой, пронзительной внутренней боли; но она перемогла свое чувство.

   - Если я вас не прогоняла, - отвечала она ясно и с расстановкой, хотя
в голосе ее слышалось едва заметное дрожание, - то единственно из жалос-
ти. Вы сами умоляли меня повременить, не говорить вам "нет", но  разгля-
деть вас поближе, и "тогда, - сказали вы, - тогда, когда  вы  уверитесь,
что я человек благородный, может быть, вы мне не откажете". Это были ва-
ши собственные слова, в самом начале ваших исканий. Вы не можете от  них
отпереться! Вы осмелились сказать мне теперь, что я завлекала вас. Но вы
сами видели мое отвращение, когда я увиделась с вами сегодня, двумя  не-
делями раньше, чем вы обещали, и это отвращение я не скрыла перед  вами,
напротив, я его обнаружила. Вы это сами заметили, потому что сами  спра-
шивали меня: не сержусь ли я за то, что вы раньше приехали? Знайте,  что
того не завлекают, перед кем не могут и не хотят скрыть  своего  к  нему
отвращения. Вы осмелились выговорить, что я берегла вас  про  запас.  На
это отвечу вам, что я рассуждала про вас так: "Если он и не одарен умом,
очень большим, то все-таки может быть человеком добрым, и  потому  можно
выйти за него". Но теперь, убедясь, к моему счастью, что вы дурак, и еще
вдобавок злой дурак, - мне остается только пожелать вам полного  счастья
и счастливого пути. Прощайте!

   Сказав это, Зина отвернулась от него и медленно пошла из комнаты.

   Мозгляков, догадавшись, что все потеряно, закипел от ярости.

   - А! так я дурак, - кричал он, - так я теперь уж дурак! Хорошо!  Про-
щайте! Но прежде чем уеду, всему городу расскажу, как вы с маменькой об-
лапошили князя, напоив его допьяна! Всем расскажу! Узнаете Мозглякова.

   Зина вздрогнула и остановилась было отвечать, но, подумав  с  минуту,
только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.

   В это мгновение на пороге показалась Марья Александровна. Она слышала
восклицание Мозглякова, в одну минуту догадалась, в чем дело, и  вздрог-
нула от испуга. Мозгляков еще не уехал, Мозгляков около князя, Мозгляков
раззвонит по городу, а тайна, хотя бы на самое малое время, была необхо-
дима! У Марьи Александровны были свои расчеты. Она мигом сообразила  все
обстоятельства, и план усмирения Мозглякова был уже создан.

   - Что с вами, mon ami? - сказала она, подходя к нему и дружески  про-
тягивая ему свою руку.

   - Как: mon ami! - вскричал он в бешенстве, - после того, что вы  нат-
ворили, да еще: mon ami. Морген-фри, милостивая государыня! И вы  думае-
те, что обманете меня еще раз?

   - Мне жаль, мне очень жаль, что вижу вас в таком  странном  состоянии
духа, Павел Александрович. Какие выражения! вы даже не удерживаете  слов
ваших перед дамой.

   - Перед дамой! Вы... вы все, что хотите, а не дама! - вскричал  Мозг-
ляков. Не знаю, чт`о именно хотелось ему  выразить  своим  восклицанием,
но, вероятно, что-нибудь очень громовое.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]