Марья Александровна кротко поглядела ему в лицо.

   - Сядьте! - грустно проговорила она, показывая ему на кресла, в кото-
рых, четверть часа тому, покоился князь.

   - Но послушайте наконец, Марья Александровна! - вскричал  озадаченный
Мозгляков. - Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе не виноваты,  а
как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.. такой  тон!..
ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения... знаете ли вы
это?

   - Друг мой! - отвечала Марья Александровна, - вы  позволите  мне  все
еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как я;
друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце - и  по-
тому не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я  решаюсь
открыть вас все, все мое сердце, тем скорее, что я  сама  себя  чувствую
несколько виноватой перед вами. Садитесь же, поговорим.

   Голос Марьи Александровны был болезненно мягкий.

   В лице выражалось страдание. Изумленный Мозгляков  сел  подле  нее  в
кресла.

   - Вы подслушивали? - продолжала она, укоризненно глядя ему в лицо.

   - Да, я подслушивал! еще бы не подслушивать; вот бы олух-то  был!  По
крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете,  -  грубо  отвечал
Мозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.

   - И вы, и вы, с вашим воспитанием, с вашими правилами, могли решиться
на такой поступок? О боже мой!

   Мозгляков даже вскочил со стула.

   - Но, Марья Александровна! - вскричал он, - это, наконец,  невыносимо
слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами,  а  тогда
осуждайте других!

   - Еще вопрос, - сказала она, не отвечая на его вопросы, - кто вас на-
доумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? - вот  что  я  хочу
знать.

   - Ну уж извините, - этого не скажу-с.

   - Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я перед  вами  виновата.
Но если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если  я  и
виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.

   - Мне? добра? Это уж из рук вон! Уверяю вас, что больше  не  надуете!
Не таков мальчик!

   И он повернулся в креслах так, что они затрещали.

   - Пожалуйста, мой друг, будьте хладнокровнее, если можете. Выслушайте
меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь. Во-первых, я хотела не-
медленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до ма-
лейшей подробности, не унижаясь подслушиванием. Если же не объяснилась с
вами заранее, давеча, то единственно потому, что все  дело  еще  было  в
проекте. Оно могло и не состояться. Видите: я с вами вполне  откровенна.
Во-вторых, не вините дочь мою. Она вас до безумия любит,  и  мне  стоило
невероятных усилий отвлечь ее от вас и согласить ее принять  предложение
князя.

   - Я сейчас имел удовольствие слышать самое полное доказательство этой
любви до безумия, - иронически проговорил Мозгляков.

   - Хорошо. А вы как с ней говорили? Так ли должен говорить влюбленный?
Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили и раздражи-
ли ее.

   - Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча, когда вы  обе
делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня ну  честить!
Вы чернили меня, - вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!

   - И, верно, из того же грязного источника? - заметила Марья Александ-
ровна, презрительно улыбаясь. - Да, Павел Александрович, я чернила  вас,
я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась. Но уж одно  то,  что  я
принуждена была вас чернить перед нею, может  быть,  даже  клеветать  на
вас, - уж одно это доказывает, как тяжело было  мне  исторгнуть  из  нее
согласие вас оставить! Недальновидный человек! Если б она не любила вас,
нужно ли б было мне вас чернить, представлять вас в смешном, недостойном
виде, прибегать к таким крайним средствам? Да вы еще не знаете всего!  Я
должна была употребить власть матери, чтоб исторгнуть вас из ее  сердца,
и, после невероятных усилий, достигла только наружного согласия. Если вы
теперь нас подслушивали, то должны же были заметить, что  она  ни  одним
словом, ни одним жестом не поддержала меня перед князем. Во всю эту сце-
ну она почти не сказала ни слова; пела как автомат. Вся ее душа  ныла  в
тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Я уверена, что
она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметить ее сле-
зы...

   Мозгляков действительно вспомнил, что, вбежав в комнату,  он  заметил
Зину в слезах.

   - Но вы, вы, за что вы-то были против меня,  Марья  Александровна?  -
вскричал он. - за что вы чернили меня, клеветали на меня, - в  чем  сами
признаетесь теперь?

   - А, это другое дело! Вот если б вы сначала благоразумно  спрашивали,
то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и  я  одна.
Зину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для  Зины.
Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестя-
щую партию. Наконец, если он и умрет, - может быть, даже  скоро,  потому
что мы все более или менее смертны, - тогда Зина - молодая вдова, княги-
ня, в высшем обществе, и, может быть, очень богата. Тогда она может вый-
ти замуж за кого хочет, может сделать богатейшую партию. Но, разумеется,
она выйдет за того, кого любит, за того, кого любила прежде, чье  сердце
растерзала, выйдя за князя. Одно уже раскаяние заставило бы ее загладить
свой проступок перед тем, кого прежде любила.

   - Гм! - промычал Мозгляков, задумчиво смотря на свои сапоги.

   - Во-вторых, - и об этом я упомяну только вкратце, - продолжала Марья
Александровна, - потому что вы этого, может быть, даже и не поймете.  Вы
читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства, а на
деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, -  а  я  мать,  Павел
Александрович! Слушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и  для  самого
князя, потому что хочу спасти его этим браком. Я любила и  прежде  этого
благородного, этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были
друзьями. Он несчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его  до
могилы. Бог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно  выс-
тавив перед нею всю святость ее подвига  самоотвержения.  Она  увлеклась
благородством чувств, обаянием подвига. В ней самой есть что-то  рыцарс-
кое. Я представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешени-
ем, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается
жить всего один год. Не гадкая женщина, не страх, не уныние окружали  бы
его в последние дни его жизни, а свет, дружба, любовь.  Раем  показались
бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм, - скажите,  пожа-
луйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!

   - Так вы... так вы сделали это только для князя, для  подвига  сестры
милосердия? - промычал Мозгляков насмешливым голосом.

   - Понимаю и этот вопрос, Павел Александрович; он довольно  ясен.  Вы,
может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя с собствен-
ными выгодами? Что ж? может быть, в голове  моей  и  были  эти  расчеты,
только не иезуитские, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому  отк-
ровенному признанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не  ме-
шайте в это дело Зину! Она чиста как голубь: она  не  рассчитывает;  она
только умеет любить, - милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я,
и я одна! Но, во-первых, спросите строго свою совесть и скажите: кто  не
рассчитывал бы на моем месте в подобном случае? Мы рассчитываем наши вы-
годы даже в великодушнейших, даже в бескорыстнейших делах наших, рассчи-
тываем неприметно, невольно! Конечно, почти все себя же обманывают, уве-
ряя себя самих, что действуют из одного благородства. Я не хочу себя об-
манывать: я сознаюсь, что, при всем благородстве моих целей, я рассчиты-
вала. Но, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уже ничего не  нужно,
Павел Александрович! я отжила свой век. Я рассчитывала для нее, для мое-
го ангела, для моего дитяти, - и какая мать может обвинить меня  в  этом
случае?

   Слезы заблистали в глазах Марьи Александровны. Павел Александрович  в
изумлении слушал эту откровенную исповедь и в недоумении хлопал глазами.

   - Ну да, какая мать... - проговорил он наконец. -  Вы  хорошо  поете,
Марья Александровна, - но... но ведь вы мне дали слово! Вы  обнадеживали
и меня... Мне-то каково? подумайте! Ведь я теперь, знаете, с  каким  но-
сом?

   - Но неужели вы полагаете, что я об вас не подумала, mon  cher  Paul!
Напротив: во всех этих расчетах была для вас такая огромная выгода,  что
она-то и понудила меня, главным образом, исполнить все это предприятие.

   - Моя выгода! - вскричал Мозгляков, на этот раз совершенно ошеломлен-
ный. - Это как?

   - Боже мой! Неужели же можно быть до  такой  степени  простым  и  не-
дальновидным! - вскричала Марья Александровна, возводя глаза к небу. - О
молодость! молодость! Вот что значит погрузиться в этого Шекспира,  меч-
тать, воображать, что мы живем, - живя чужим умом и чужими  мыслями!  Вы
спрашиваете, добрый мой Павел Александрович, в чем тут заключается  ваша
выгода? Позвольте мне для ясности сделать одно отступление: Зина вас лю-
бит, - это несомненно! Но я заметила, что, несмотря на ее очевидную  лю-
бовь, в ней  таится  какая-то  недоверчивость  к  вам,  к  вашим  добрым
чувствам, к вашим наклонностям. Я заметила, что иногда она, как  бы  на-
рочно, удерживает себя и холодна с вами, - плод раздумья и недоверчивос-
ти. Не заметили ли вы это сами, Павел Александрович?

   - За-ме-чал; и даже сегодня... Однако что же вы хотите сказать, Марья
Александровна?

   - Вот видите, вы сами заметили это. Стало быть, я не ошиблась. В  ней
именно есть какая-то странная недоверчивость к постоянству ваших  добрых
наклонностей. Я мать - и мне ли не угадать сердца моего дитяти?  Вообра-
зите же теперь, что вместо того чтоб вбежать в комнату с упреками и даже
ругательствами, раздражить, обидеть, оскорбить ее,  чистую,  прекрасную,
гордую, и тем поневоле утвердить ее в подозрениях  насчет  ваших  дурных
наклонностей, - вообразите, что вы приняли эту весть кротко, со  слезами
сожаления, пожалуй даже отчаяния, но и с возвышенным  благородством  ду-
ши...

   - Гм!..

   - Нет, не прерывайте меня, Павел Александрович. Я хочу изобразить вам
всю картину, которая поразит ваше воображение. Вообразите, что вы пришли
к ней и говорите: "Зинаида! Я люблю тебя более жизни моей, но  фамильные
причины разлучают нас. Я понимаю эти причины. Они для твоего же счастия,
и я уже не смею восставать против них,  Зинаида!  я  прощаю  тебя.  Будь
счастлива, если можешь!" И тут бы вы устремили на нее взор, - взор зака-
лаемого агнца, если можно так выразиться, - вообразите все это  и  поду-
майте, какой эффект произвели бы эти слова на ее сердце!

   - Да, Марья Александровна, положим, все это так; я это все понимаю...
но что же, - я-то бы сказал, а все-таки ушел бы без ничего...

   - Нет, нет, нет, мой друг! Не перебивайте  меня!  Я  непременно  хочу
изобразить всю картину, со всеми последствиями, чтобы  благородно  пора-
зить вас. Вообразите же, что вы встречаетесь с ней потом, чрез несколько
времени, в высшем обществе; встречаетесь где-нибудь на бале, при блиста-
тельном освещении, при упоительной музыке, среди великолепнейших женщин,
и, среди всего этого праздника, вы одни, грустный, задумчивый,  бледный,
где-нибудь опершись на колонну (но так, что вас видно), следите за ней в
вихре бала. Она танцует. Около вас  льются  упоительные  звуки  Штрауса,
сыплется остроумие высшего общества, - а вы один, бледный и убитый вашею
страстию! Что тогда будет с Зинаидой, подумайте?  Какими  глазами  будет
она глядеть на вас? "И я, - подумает она, - я сомневалась в этом челове-
ке, который мне пожертвовал всем, всем и растерзал для меня  свое  серд-
це!" Разумеется, прежняя любовь воскресла бы в ней с неудержимою силою!

   Марья Александровна остановилась перевести дух. Мозгляков  повернулся
в креслах с такою силою, что они еще раз затрещали. Марья  Александровна
продолжала.

   - Для здоровья князя Зина едет за границу, в Италию, в Испанию,  -  в
Испанию, где мирты, лимоны, где голубое небо, где  Гвадалквивир,  -  где
страна любви, где нельзя жить и не любить; где розы и поцелуи, так  ска-
зать, носятся в воздухе! Вы едете туда же, за ней; вы жертвуете службой,
связями, всем! Там начинается ваша любовь с неудержимою  силой;  любовь,
молодость. Испания, - боже мой! Разумеется, ваша любовь непорочная, свя-
тая; но вы, наконец, томитесь, смотря друг на друга. Вы меня  понимаете,
mon ami! Конечно, найдутся низкие, коварные люди, изверги, которые будут
утверждать, что вовсе не родственное чувство к страждущему старику  пов-
лекло вас за границу. Я нарочно назвала вашу любовь  непорочною,  потому
что эти люди, пожалуй, придадут ей совсем другое значение.  Но  я  мать,
Павел Александрович, и я ли научу вас дурному!..  Конечно,  князь  не  в
состоянии будет смотреть за вами обоими, но - что до этого! Можно ли  на
этом основывать такую гнусную клевету? Наконец, он умирает, благословляя
судьбу свою. Скажите: за кого ж выйдет Зина, как не  за  вас?  Вы  такой
дальний родственник князю, что препятствий к браку не может  быть  ника-
ких. Вы берете ее, молодую, богатую, знатную, - и в какое  же  время?  -
когда браком с ней могли бы гордиться знатнейшие из вельмож! Чрез нее вы
становитесь свой в самом высшем кругу общества; через нее  вы  получаете
вдруг значительное место, входите в чины. Теперь у вас полтораста душ, а
тогда вы богаты; князь устроит все в своем завещании; я берусь за это. И
наконец, главное, она уже вполне уверена в вас, в вашем сердце, в  ваших
чувствах, и вы вдруг становитесь для нее героем добродетели и самоотвер-
жения!.. И вы, и вы спрашиваете после этого, в чем ваша выгода? Но  ведь
нужно, наконец, быть слепым, чтоб не замечать, чтоб не сообразить,  чтоб
не рассчитать эту выгоду, когда она стоит в двух шагах перед вами, смот-
рит на вас, улыбается вам, а сама говорит:"Это я,  твоя  выгода!"  Павел
Александрович, помилуйте!

   - Марья Александровна! - вскричал Мозгляков в  необыкновенном  волне-
нии, - теперь я все понял! я поступил грубо, низко и подло!

   Он вскочил со стула и схватил себя за волосы.

   - И не расчетливо, - прибавила Марья  Александровна,  -  главное:  не
расчетливо!

   - Я осел, Марья Александровна! - вскричал он почти в отчаянии. -  Те-
перь все погибло, потому что я до безумия люблю ее!

   - Может быть, и не все погибло, - проговoрила госпожа Москалева тихо,
как будто что-то обдумывая.

   - О, если б это было возможно! Помогите! научите! спасите!

   И Мозгляков заплакал.

   - Друг мой! - с состраданием сказала Марья Александровна, подавая ему
руку, - вы это сделали от излишней горячки, от  кипения  страсти,  стало
быть, от любви же к ней! Вы были в отчаянии, вы не  помнили  себя!  ведь
должна же она понять все это...

   - Я до безумия люблю ее и всем готов для нее пожертвовать!  -  кричал
Мозгляков.

   - Послушайте, я оправдаю вас перед нею...

   - Марья Александровна!

   - Да, я берусь за это! Я сведу вас. Вы выскажете ей все, все,  как  я
вам сейчас говорила!

   - О боже! как вы добры, Марья Александровна!..  Но..  нельзя  ли  это
сделать сейчас?

   - Оборони бог! О, как вы неопытны, друг мой! Она  такая  гордая!  Она
примет это за новую грубость, за нахальность! Завтра же я устрою все,  а
теперь - уйдите куда-нибудь, хоть к этому  купцу...  пожалуй,  приходите
вечером; но я бы вам не советовала!

   - Уйду, уйду! боже мой! вы меня воскрешаете! но еще один вопрос:  ну,
а если князь не так скоро умрет?

   - Ах, боже мой, как вы наивны, mon cher Paul. Напротив,  нам  надобно
молить бога о его здоровье. Надобно всем сердцем желать долгих дней это-
му милому, этому доброму, этому рыцарски честному старичку! Я первая, со
слезами, и день и ночь буду молиться за счастье моей  дочери.  Но,  увы!
кажется, здоровье князя ненадежно! К тому же  придется  теперь  посетить
столицу, вывозить Зину в свет. Боюсь, ох боюсь, чтоб это окончательно не
довершило его! Но - будем молиться, cher Paul, а остальное - в руце  бо-
жией!.. Вы уже идете! Благословляю вас, mon ami! Надейтесь, терпите, му-
жайтесь, главное - мужайтесь! Я никогда не  сомневалась  в  благородстве
чувств ваших...

   Она крепко пожала ему руку, и Мозгляков на цыпочках вышел из комнаты.

   - Ну, проводила одного дурака! - сказала она с торжеством. - Остались
другие...

   Дверь отворилась, и вошла Зина. Она была бледнее обыкновенного. Глаза
ее сверкали.

   - Маменька! - сказала она, - кончайте скорее, или я  не  вынесу!  Все
это до того грязно и подло, что я готова бежать из дому.  Не  томите  же
меня, не раздражайте меня! Меня тошнит, слышите ли: меня тошнит от  всей
этой грязи!

   - Зина! что с тобою, мой ангел? Ты... ты  подслушивала!  -  вскричала
Марья Александровна, пристально и с беспокойством вглядываясь в Зину.

   - Да, подслушивала. Не хотите ли вы стыдить меня, как  этого  дурака?
Послушайте, клянусь вам, что если вы еще будете меня так мучить и назна-
чать мне разные низкие роли в этой низкой комедии, то я брошу все и  по-
кончу все разом. Довольно уже того, что я решилась на  главную  низость!
Но... я не знала себя! Я задохнусь от этого смрада!..  -  И  она  вышла,
хлопнув дверями.

   Марья Александровна пристально посмотрела ей вслед и задумалась.

   - Спешить, спешить! - вскричала она, встрепенувшись. - В ней  главная
беда, главная опасность, и если все эти мерзавцы нас не  оставят  одних,
раззвонят по городу, - что, уж верно, и сделано, - то все  пропало!  Она
не выдержит этой всей кутерьмы и откажется. Во что бы то ни стало и  не-
медленно надо увезти князя в деревню! Слетаю cама сперва,  вытащу  моего
болвана и привезу сюда. Должен же он хоть на что-нибудь, наконец, приго-
диться! А там тот выспится - и отправимся! - Она позвонила.

   - Что ж лошади? - спросила она вошедшего человека.

   - Давно готовы-с, - отвечал лакей.

   Лошади были заказаны в ту минуту, когда Марья  Александровна  уводила
наверх князя.

   Она оделась, но прежде забежала к Зине, чтоб сообщить ей,  в  главных
чертах, свое решение и некоторые инструкции. Но Зина не  могла  ее  слу-
шать. Она лежала в постели, лицом в подушках; она обливалась  слезами  и
рвала свои длинные, чудные волосы своими белыми руками,  обнаженными  до
локтей. Изредка вздрагивала она, как будто холод в одно мгновение прохо-
дил по всем ее членам. Марья Александровна начала было говорить, но Зина
не подняла даже и головы.

   Постояв над ней некоторое время, Марья Александровна вышла  в  смуще-
нии, и чтоб вознаградить себя с другой стороны, села в карету  и  велела
гнать что есть мочи.

   "Скверно то, что Зина подслушивала! - думала она, сидя в карете. -  Я
уговорила Мозглякова почти теми же словами, как и ее. Она горда и, может
быть, оскорбилась... Гм! Но главное, главное - успеть все обделать,  по-
камест не пронюхали! Беда! Ну, если на грех моего дурака нету дома!.."

   И при одной этой мысли ею овладело бешенство, не предвещавшее  ничего
счастливого Афанасию Матвеичу; она ворочалась на своем месте от нетерпе-
ния. Лошади мчали ее во всю прыть.

   Глава X

   Карета летела. Мы сказали уже, что в голове Марьи  Александровны  еще
утром, в то время когда она гонялась за князем по городу, блеснула гени-
альная мысль. Об этой мысли мы обещали упомянуть в своем месте. Но чита-
тель уже знает ее. Эта мысль была: в свою очередь конфисковать князя  и,
как можно скорее, увезти его в подгородную деревню, где безмятежно проц-
ветал блаженный Афанасий Матвеич. Не скроем, что на Марью  Александровну
все более и более находило какое-то необъяснимое беспокойство. Это быва-
ет даже с настоящими героями, именно в то время, когда они достигают це-
ли. Какой-то инстинкт подсказывал ей, что опасно оставаться в Мордасове.
"А уж раз в деревне, - рассуждала она, - так тут хоть весь  город  вверх
ногами!" Конечно, и в деревне нельзя было терять времени. Все могло слу-
читься, все, решительно все, хотя мы, конечно, не  верим  слухам,  расп-
ространенным впоследствии про мою героиню ее злоумышленниками, что она в
эту минуту боялась даже полиции. Одним словом, она видела, что надо  как
можно скорее обвенчать Зину с князем. Средства же были под  руками.  Об-
венчать мог на дому и деревенский священник. Можно было  обвенчать  даже
послезавтра; в самом крайнем  случае  даже  и  завтра.  Ведь  бывали  же
свадьбы, которые в два часа обделывались! Князю представить эту  поспеш-
ность, это отсутствие всяких праздников, сговоров, девичников за необхо-
димое comme il faut; внушить ему, что это будет приличнее,  грандиознее.
Наконец, можно было все выставить как романическое приключение и  затро-
нуть таким образом самую чувствительную струну в сердце князя. В крайнем
случае можно даже и напоить его или, еще лучше,  держать  его  постоянно
пьяным. А потом, что бы ни случилось, Зина все-таки будет княгиней! Если
же не обойдется потом без скандалу, например, хоть в  Петербурге  или  в
Москве, где у князя были родные, то и тут было свое утешение. Во-первых,
все это еще впереди; а во-вторых, Марья Александровна верила, что в выс-
шем обществе почти никогда не обходится без скандалу, особенно  в  делах
свадебных; что это даже в тоне, хотя скандалы высшего  общества,  по  ее
понятиям,  должны  быть  всегда  какие-нибудь  особенные,   грандиозные,
что-нибудь вроде "Монте-Кристо" или "Memoires du Diable". Что,  наконец,
стоило только показаться в высшем обществе Зине, а  маменьке  поддержать
ее, то все, решительно все, будут в ту же минуту побеждены и  что  никто
из всех этих графинь и княгинь не в состоянии будет выдержать той морда-
совской головомойки, которую способна задать им одна Марья  Александров-
на, всем вместе или поодиночке. Вследствие всех этих  соображений  Марья
Александровна и летела теперь в свое поместье за Афанасьем  Матвеевичем,
в котором, по ее  расчету,  предстояла  теперь  необходимая  надобность.
Действительно: вести князя в деревню значило везти его к Афанасию Матве-
ичу, с которым князь, может быть, и не захотел бы знакомиться.  Если  же
сам Афанасий Матвеич произнесет приглашение, тогда дело принимало совсем
другой вид. К тому же явление пожилого и сановитого  отца  семейства,  в
белом галстуке и во фраке, со шляпой  в  руке,  приехавшего  нарочно  из
дальних стран по первому слуху о  князе,  могло  произвести  чрезвычайно
приятный эффект, могло даже польстить самолюбию князя. От такого настой-
чивого и парадного приглашения трудно и отказаться, думала  Марья  Алек-
сандровна. Наконец, карета пролетела три версты, и кучер  Сафрон  осадил
своих коней у подъезда длинного одноэтажного деревянного  строения,  до-
вольно ветхого и почерневшего от времени, с длинным рядом окон и обстав-
ленного со всех сторон старыми липами. Это был деревенский дом и  летняя
резиденция Марьи Александровны. В доме уже горели огни.

   - Где болван? - закричала Марья Александровна, как ураган врываясь  в
комнаты. - Зачем тут это полотенце? А! он утирался! Опять был в бане?  И
вечно-то хлещет свой чай! Ну, что на меня глаза выпучил, отпетый  дурак?
Зачем у него волосы не выстрижены? Гришка! Гришка! Гришка! Зачем  ты  не
обстриг барина, как я тебе на прошлой неделе приказывала?

   Марья Александровна, входя в комнаты, собиралась поздороваться с Афа-
насием Матвеичем гораздо мягче, но, увидев, что он из бани и с наслажде-
нием попивает чай, она не могла удержаться от самого горького  негодова-
ния. В самом деле: столько хлопот и забот с ее стороны и столько  самого
блаженного квиетизма со стороны ни к чему не нужного и не  способного  к
делу Афанасия Матвеича; такой контраст  немедленно  ужалил  ее  в  самое
сердце. Между тем болван, или, если сказать учтивее, тот, которого назы-
вали болваном, сидел за самоваром и, в бессмысленном испуге, раскрыв рот
и выпуча глаза, глядел на свою супругу, почти окаменившую его своим  по-
явлением. Из передней выставилась заспанная и неуклюжая  фигура  Гришки,
хлопавшего глазами на всю эту сцену.

   - Да не даются, оттого и не стриг, - проговорил он ворчливым и  осип-
лым голосом. - Десять раз с ножницами подходил, -  вот,  говорю,  барыня
ужо-тка приедет, - нам обоим достанется, тогда чего станем делать?  Нет,
говорят, подожди, я к воскресенью завьюсь; мне надо, чтоб волосы длинные
были.

   - Как? так он завивается! так ты еще выдумал без меня завиваться? Это
что за фасоны? Да идет ли это к тебе, к твоей глупой башке? Боже,  какой
здесь беспорядок! Чем это пахнет? Я  тебя  спрашиваю,  изверг,  чем  это
здесь пахнет? - кричала супруга, накидываясь все более и более на невин-
ного и совершенно уже ошалевшего Афанасья Матвеича.

   - Ма-матушка! - пробормотал запуганный супруг, не вставая с  места  и
смотря умоляющими глазами на свою повелительницу, - ма-ма-матушка!..

   - Сколько раз я вбивала в твою ослиную голову, что я  тебе  вовсе  не
матушка? Какая я тебе матушка, пигмей ты этакой! Как  смеешь  ты  давать
такое название благородной даме, которой место в высшем обществе,  а  не
подле такого осла, как ты!

   - Да... да ведь ты, Марья Александровна, все же  законная  жена  моя,
так вот я и говорю... по-супружески... - возразил было Афанасий  Матвеич
и в ту же минуту поднес обе руки свои к голове, чтоб защитить свои воло-
сы.

   - Ах ты, харя! ах ты, осиновый кол! Ну, слыхано ли что-нибудь  глупее
такого ответа? Законная жена! Да какие теперь законные  жены?  Употребит
ли теперь хоть кто-нибудь в высшем обществе это глупое, это семинарское,
это отвратительно-низкое слово: "законная" - и как смеешь ты  напоминать
мне, что я твоя жена, когда я стараюсь забыть об этом всеми силами, все-
ми средствами моей души? Что руками-то  голову  закрываешь?  Посмотрите,
какие у него волосы? совсем, совсем мокрые! В три часа не обсохнут!  Как
теперь везти его? Как теперь людям показать? Что теперь делать?

   И Марья Александровна ломала свои руки от  бешенства,  бегая  взад  и
вперед по комнате. Беда, конечно, была небольшая и исправимая; но дело в
том, что Марья Александровна не  могла  совладать  со  всепобеждающим  и
властолюбивым свои духом. Она находила потребность в беспрерывном излия-
нии своего гнева на Афанасья Матвеича, потому что тирания есть привычка,
обращающаяся в потребность. Да и, наконец, всем известно, к какому конт-
расту способны некоторые утонченные дамы известного общества у  себя  за
кулисами, и мне именно хотелось изобразить этот контраст. Афанасий  Мат-
веич с трепетом следил за эволюциями своей супруги и  даже  вспотел,  на
нее глядя.

   - Гришка! - вскричала наконец она,  -  тотчас  же  барину  одеваться!
фрак, брюки, белый галстук, жилет, - живее! Да где его  головная  щетка,
где щетка?

   - Матушка! да ведь  я  из  бани:  простудиться  могу,  если  в  город
ехать...

   - Не простудишься!

   - Да вот и волосы мокрые...

   - А вот мы их сейчас высушим! Гришка, бери головную  щетку,  три  его
досуха; крепче! крепче! вот так! вот так!

   Под эту команду усердный и преданный Гришка что есть силы начал отти-
рать волосы своего барина, для большего удобства схватив его за плечо  и
несколько принагнув к дивану. Афанасий Матвеич морщился и чуть  не  пла-
кал.

   - Теперь пошел сюда! подыми его, Гришка! где  помада?  Нагнись,  наг-
нись, негодяй, нагнись, дармоед!

   И Марья Александровна собственноручно принялась помадить своего  суп-
руга, безжалостно теребя его густые с проседью волосы,  которые  он,  на
беду свою, не остриг. Афанасий Матвеич кряхтел, вздыхал, но не вскрикнул
и с покорностию выдержал всю операцию.

   - Соки ты мои высосал, пачкун ты такой! - проговорила Марья Александ-
ровна. - Да нагнись еще больше, нагнись!

   - Чем же я, матушка, высосал твои соки? - промямлил  супруг,  нагибая
как только мог более голову.

   - Болван! аллегории не понимает! Теперь причешись; а ты  одевай  его,
да живее!

   Героиня наша уселась в кресла и инквизиторски наблюдала весь  церемо-
ниал облачения Афанасия Матвеича. Между тем он успел несколько отдохнуть
и собраться с духом, и когда дело дошло до повязки белого  галстука,  то
даже осмелился изъявить какое-то собственное мнение насчет формы и  кра-
соты узла. Наконец, надевая фрак, почтенный муж совершенно  ободрился  и
начал поглядывать на себя в зеркало с некоторым уважением.

   - Куда ж это ты везешь меня, Марья Александровна?  -  проговорил  он,
охорашиваясь.

   Марья Александровна не поверила было ушам своим.

   - Слышите! ах ты, чучело! Да как ты смеешь спрашивать  меня,  куда  я
везу тебя!

   - Матушка, да ведь надо же знать...

   - Молчать! Вот только назови еще раз меня матушкой, особенно там, ку-
да теперь едем! Целый месяц просидишь без чаю.

   Испуганный супруг умолк.

   - Ишь! ни одного креста ведь не выслужил, чумичка ты этакая,  -  про-
должала она, с презрением смотря на черный фрак Афанасия Матвеича.

   Афанасий Матвеич наконец обиделся.

   - Кресты, матушка, начальство дает, а я советник,  а  не  чумичка,  -
проговорил он в благородном негодовании.

   - Что, что, что? Да ты здесь рассуждать научился!  ах  ты,  мужик  ты
этакой! ах ты, сопляк! Ну, жаль, некогда мне теперь с тобой возиться,  а
то бы я... Ну да потом припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему  шу-
бу! Здесь без меня все эти три комнаты  прибрать;  да  зеленую,  угловую
комнату тоже прибрать. Мигом щетки в руки! С зеркал снять чехлы, с часов
тоже, да чтоб через час все было готово. Да сам надень фрак, людям выдай
перчатки, слышишь, Гришка, слышишь?

   Сели в карету. Афанасий Матвеич недоумевал  и  удивлялся.  Между  тем
Марья Александровна думала про себя, - как бы понятнее  вбить  в  голову
своего супруга некоторые наставления, необходимые в теперешнем его поло-
жении. Но супруг предупредил ее.

   - А я вот, Марья Александровна, сегодня сон преоригинальный видел,  -
возвестил он, совсем неожиданно, посреди обоюдного молчания.

   - Тьфу ты, проклятое чучело! Я думала и бог знает что! Какой-то  сон!
да как ты смеешь лезть ко мне с своими  мужицкими  снами!  Оригинальный!
понимаешь ли еще, что такое оригинальный?  Слушай,  говорю  в  последний
раз, если ты у меня сегодня осмелишься только слово  упомянуть  про  сон
или про что-нибудь другое, то я, - я уж и не знаю, что с  тобой  сделаю!
Слушай хорошенько: ко мне приехал князь К. Помнишь князя К.?

   - Помню, матушка, помню. Зачем же это он пожаловал?

   - Молчи, не твое дело! Ты должен с особенною любезностию, как хозяин,
просить его сейчас же к нам в деревню. За тем я и везу тебя. Сегодня  же
сядем и уедем. Но если ты только осмелишься хоть одно  слово  сказать  в
целый вечер, или завтра, или послезавтра, или когда-нибудь,  то  я  тебя
целый год заставлю гусей пасти! Ничего не говори, ни единого слова.  Вот
вся твоя обязанность, понимаешь?

   - Ну, а если что-нибудь спросят?

   - Все равно молчи.

   - Но ведь нельзя же все молчать, Марья Александровна.

   - В таком случае отвечай односложно,что-нибудь этакое,  например:  "!
или что-нибудь такое же, чтоб показать, что ты умный человек и обсужива-
ешь прежде, чем отвечаешь.

   - Гм.

   - Пойми ты меня! Я тебя везу для того, что ты услышал о князе и  тот-
час же, в восторге от его посещения, прилетел к нему засвидетельствовать
свое почтение и просить к себе в деревню; понимаешь?

   - Гм.

   - Да ты не теперь гумкай, дурак! ты мне-то отвечай.

   - Хорошо, матушка, все будет по-твоему; только зачем я  приглашать-то
буду князя?

   - Что, что? опять рассуждать! А тебе какое дело:  зачем?  да  как  ты
смеешь об этом спрашивать?

   - Да я все к тому, Марья Александровна: как же приглашать-то его  бу-
ду, коли ты мне велела молчать?

   - Я буду говорить за тебя, а ты только кланяйся, слышишь, только кла-
няйся, а шляпу в руках держи. Понимаешь?

   - Понимаю, мат... Марья Александровна.

   - Князь чрезвычайно остроумен. Если что-нибудь он скажет  хоть  и  не
тебе, то ты на все отвечай добродушной и веселой улыбкой, слышишь?

   - Гм.

   - Опять загумкал! Со мной не гумкать! Прямо и просто отвечай: слышишь
или нет?

   - Слышу, Марья Александровна, слышу, как не услышать,  а  гумкаю  для
того, что приучаюсь, как ты велела. Только я все про то же, матушка; как
же это: если князь что скажет, то ты приказываешь глядеть на него и улы-
баться. Ну, а все-таки если что меня спросит?

   - Экой непонятливый балбес! Я уже сказала тебе: молчи. Я буду за тебя
отвечать, а ты только смотри да улыбайся.

   - Да ведь он подумает, что я немой, - проворчал Афанасий Матвеич.

   - Велика важность! пусть думает; зато скроешь, что ты дурак.

   - Гм... Ну, а если другие об чем-нибудь спрашивать будут?

   - Никто не спросит, никого не будет. А если, на случай, -  чего  боже
сохрани! - кто и приедет, да если что тебя спросит или  что-нибудь  ска-
жет, то немедленно отвечай саркастической  улыбкой.  Знаешь,  что  такое
саркастическая улыбка?

   - Это остроумная, что ли, матушка?

   - Я тебе дам, болван, остроумная! Да кто с тебя, дурака, будет  спра-
шивать остроумия? Насмешливая улыбка, понимаешь, - насмешливая и презри-
тельная.

   - Гм.

   "Ох, боюсь я за этого болвана! - шептала про себя Марья  Александров-
на. - Решительно, он поклялся высосать все мои соки! Право бы, лучше бы-
ло его совсем не брать!"

   Рассуждая таким образом,  беспокоясь  и  сетуя,  Марья  Александровна
беспрерывно выглядывала из окошка своего экипажа и погоняла кучера.  Ло-
шади летели, но ей все казалось тихо. Афанасий  Матвеич  молча  сидел  в
своем углу и мысленно повторял свои уроки. Наконец карета въехала в  го-
род и остановилась у дома Марьи Александровны. Но только что успела наша
героиня выпрыгнуть на крыльцо, как вдруг  увидела  подъезжавшие  к  дому
парные двуместные сани с верхом, те самые, в которых обыкновенно разъез-
жала Анна Николаевна Антипова. В санях сидели две дамы. Одна из них  бы-
ла, разумеется, сама Анна Николаевна, а другая - Наталья  Дмитриевна,  с
недавнего времени ее искренний друг и последователь. У  Марьи  Александ-
ровны упало сердце. Но не успела она вскрикнуть,  как  подъехал  экипаж,
возок, в котором, очевидно, заключалась еще какая-то  гостья.  Раздались
радостные восклицания:

   - Марья Александровна! и вместе с Афанасием Матвеичем! приехали!  от-
куда? Как кстати, а мы к вам, на весь вечер! Какой сюрприз!

   Гостьи выпрыгнули на крыльцо и защебетали, как ласточки. Марья  Алек-
сандровна не верила глазам и ушам своим.

   "Провалились бы вы! - подумала она про себя. - Это пахнет  заговором!
Надо исследовать! Но... не вам, сорокам,  перехитрить  меня!..  Подожди-
те!.."

   Глава XI

   Мозгляков вышел от Марьи Александровны, по-видимому вполне утешенный.
Она совершенно воспламенила его. К Бородуеву он не пошел, чувствуя нужду
в уединении. Чрезвычайный наплыв героических и романтических мечтаний не
давал ему покоя. Ему мечталось торжественное объяснение с  Зиной,  потом
благородные слезы всепрощающего его сердца, бледность и отчаяние на  пе-
тербургском блистательном бале, Испания, Гвадалквивир, любовь и  умираю-
щий князь, соединяющий их руки перед смертным часом. Потом красавица же-
на, ему преданная и постоянно удивляющаяся его  героизму  и  возвышенным
чувствам; мимоходом под шумок, - внимание какой-нибудь графини из  "выс-
шего общества", в которое он непременно попадет через брак свой с Зиной,
вдовой князя К., вице-губернаторское место,  денежки,  -  одним  словом,
все, так красноречиво расписанное Марьей Александровной, еще раз перешло
через его вседовольную душу, лаская, привлекая ее и, главное, льстя  его
самолюбию. Но вот - и не знаю, право, как это объяснить, - когда уже  он
начал уставать от всех этих  восторгов,  ему  вдруг  пришла  предосадная
мысль: что ведь, во всяком случае, все это еще в будущем, а теперь-то он
все-таки с предлиннейшим носом. Когда пришла к нему эта мысль, он  заме-
тил, что забрел куда-то очень далеко, в какой-то уединенный и незнакомый
ему форштадт Мордасова. Становилось темно. По улицам,  обставленным  ма-
ленькими, враставшими в землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, кото-
рые в провинциальных городах разводятся в ужасающем количестве, именно в
тех кварталах, где нечего стеречь и нечего украсть. Начинал падать  мок-
рый снег. Изредка встречался какой-нибудь запоздавший мещанин или баба в
тулупе и в сапогах. Все это, неизвестно  почему,  начало  сердить  Павла
Александровича - признак очень дурной, потому что, при  хорошем  обороте
дел, все, напротив, кажется нам в милом и радужном виде. Павел Александ-
рович невольно припоминал, что он до сих пор постоянно  задавал  тону  в
Мордасове; очень любил, когда во всех домах ему намекали, что он  жених,
и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордился тем, что он  же-
них. И вдруг он явится теперь перед всеми - в отставке! Подымется  смех.
Ведь не разуверять же их всех в самом деле, не рассказывать же о  петер-
бургских балах с колоннами и о Гвадалквивире! Рассуждая, тоскуя и сетуя,
он набрел наконец на мысль, которая уже  давно  неприметно  скребла  ему
сердце: "Да правда ли это все? Да сбудется ли это  все  так,  как  Марья
Александровна расписывала?" Тут он, кстати, припомнил, что  Марья  Алек-
сандровна - чрезвычайно хитрая дама, что она, как ни достойна  всеобщего
уважения, но все-таки сплетничает и лжет с утра до вечера.  Что  теперь,
удалив его, она, вероятно, имела к тому свои особые причины и что, нако-
нец, расписывать - всякий мастер. Думал он и  о  Зине;  припомнился  ему
прощальный взгляд ее, далеко не выражавший затаенной страстной любви; да
уж вместе с тем, кстати, припомнил, что он все-таки, час тому,  съел  от
нее дурака. При этом воспоминании Павел Александрович вдруг  остановился
как вкопанный и покраснел до слез от стыда. Как нарочно, в следующую ми-
нуту с ним случилось неприятное происшествие: он оступился  и  слетел  с
деревянного тротуара в сугроб снега. Покамест  он  барахтался  в  снегу,
стая собак, уже давно преследовавшая его своим лаем, налетела на него со
всех сторон. Одна из них, самая маленькая и задорная,  даже  повисла  на
нем, ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь  от  собак,  ругаясь
вслух и даже проклиная судьбу свою, Павел Александрович,  с  разорванной
полой и с невыносимой тоской на душе, добрел наконец до угла улицы и тут
только заметил, что заблудился. Известно, что человек,  заблудившийся  в
незнакомой части города, особенно ночью, никак не может  идти  прямо  по
улице; его поминутно подталкивает  какая-то  неведомая  сила  непременно
сворачивать во все встречающиеся на пути улицы и переулки.  Следуя  этой
системе, Павел Александрович заблудился окончательно. "А чтобы черт поб-
рал все эти высокие идеи! - говорил он про себя, плюя  от  злости.  -  А
чтобы сам дьявол вас всех побрал с вашими высокими чувствами да  с  Гва-
далквивирами!" Не скажу, что Мозгляков был привлекателен в  эту  минуту.
Наконец, усталый, измученный, проплутав два часа, дошел он  до  подъезда
дома Марьи Александровны. Увидев много экипажей - он удивился.  "Неужели
же гости, неужели званый вечер? - подумал он. - С какою же целью?" Спра-
вившись у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья Александровна была в
деревне и привезла с собою Афанасия Матвеича, в белом  галстухе,  и  что
князь уже проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, Павел  Александро-
вич, не говоря ни слова, поднялся наверх к дядюшке. В эту минуту он  был
именно в том расположении духа, когда человек слабого характера в состо-
янии решиться на какую-нибудь ужасную, злейшую пакость,  из  мщения,  не
думая о том, что, может быть, придется всю жизнь в том раскаиваться.

   Войдя наверх, он увидел князя, сидящего  в  креслах,  перед  дорожным
своим туалетом и с совершенно голою головою, но уже в эспаньолке и в ба-
кенах. Парик его был в руках седого, старинного  камердинера  и  любимца
его, Ивана Пахомыча. Пахомыч глубокомысленно и почтительно его  расчесы-
вал. Что же касается до князя, то он представлял из  себя  очень  жалкое
зрелище, еще не очнувшись после давешней попойки. Он сидел, как-то  весь
опустившись, хлопая глазами, измятый и раскисший, и глядел на  Мозгляко-
ва, как будто не узнавая его.

   - Как ваше здоровье, дядюшка? - спросил Мозгляков.

   - Как... это ты? - проговорил наконец дядюшка. - А я, брат,  немножко
заснул. Ах, боже мой! - вскрикнул он, весь оживившись, - ведь  я...  без
па-рика!

   - Не беспокойтесь, дядюшка! я... я вам помогу, если вам угодно.

   - А вот ты и узнал теперь мой секрет! Я ведь говорил, что надо  дверь
за-пи-рать. Ну, мой друг, ты должен не-мед-ленно дать мне  свое  честное
сло-во, что не воспользуешься моим секретом и никому не скажешь,  что  у
меня волосы нак-лад-ные.

   - О, помилуйте, дядюшка! неужели вы меня считаете способным на  такую
низость! - вскричал Мозгляков, желая угодить старику  для...  дальнейших
целей.

   - Ну да, ну да! И так как я вижу, что ты благородный человек,  то  уж
так и быть, я тебя у-див-лю... и открою тебе все мои  тай-ны.  Как  тебе
нравятся, мой милый, мои у-сы?

   - Превосходные, дядюшка! удивительные! как могли вы их сохранить  так
долго?

   - Разуверься, мой друг, они нак-лад-ные! - проговорил князь,  с  тор-
жеством смотря на Павла Александровича.

   - Неужели? Поверить трудно. Ну, а бакенбарды?  Признайтесь,  дядюшка,
вы, верно, черните их?

   - Черню? Не только не черню, но и они совершенно искусственные!

   - Искусственные? Нет, дядюшка, воля ваша, не верю. Вы надо мною смее-
тесь!

   - Parole d'honneur, mon ami! -  вскричал  торжествующий  князь,  -  и
предс-тавь себе, все, реши-тельно все, так же как и ты,  обма-ны-ваются!
Даже Степанида Матвеевна не верит, хотя сама иногда  их  нак-ла-ды-вает.
Но я уверен, мой друг, что ты сохранишь мою тайну. Дай мне честное  сло-
во...

   - Честное слово, дядюшка, сохраню. Повторяю вам: неужели вы меня счи-
таете способным на такую низость?

   - Ах, мой друг, как я упал без тебя сегодня! Феофил меня опять из ка-
реты вы-валил.

   - Вывалил опять! когда же?

   - А вот мы уже к мо-нас-тырю подъезжали...

   - Знаю, дядюшка, давеча.

   - Нет, нет, два часа тому назад, не бо-лее. Я в монастырь  поехал,  а
он меня взял да и вывалил; так на-пу-гал, - даже  теперь  сердце  не  на
месте.

   - Но, дядюшка, ведь вы почивали! - с изумлением проговорил Мозгляков.

   - Ну да, почивал... а потом и по-е-хал, впрочем, я... впрочем, я это,
может быть... ах, как это странно!

   - Уверяю вас, дядюшка, что вы видели это во сне! Вы преспокойно  себе
почивали, с самого послеобеда.

   - Неужели? - И князь задумался. - Ну да, я  и  в  самом  деле,  может
быть, это видел во сне. Впрочем, я все помню, что я видел во сне. Снача-
ла мне приснился какой-то престрашный бык с рогами;  а  потом  приснился
какой-то про-ку-рор, тоже как будто с ро-гами...

   - Это, верно, Николай Васильевич Антипов, дядюшка.

   - Ну да, может быть, и он. А потом Наполеона Бона-парте  видел.  Зна-
ешь, мой друг, мне все говорят, что я на Наполеона Бона-парте похож... а
в профиль будто я разительно похож на одного старинного папу? Как ты на-
ходишь, мой милый, похож я на па-пу?

   - Я думаю, что вы больше похожи на Наполеона, дядюшка.

   - Ну да, это en-face Я, впрочем, и сам то  же  думаю,  мой  милый.  И
приснился он мне, когда уже на острове сидел, и, знаешь, какой разговор-
чивый, разбитной, ве-сельчак такой, так что он чрез-вы-чайно меня  поза-
бавил.

   - Это вы про Наполеона, дядюшка? -  проговорил  Павел  Александрович,
задумчиво смотря на дядю. Какая-то странная мысль  начинала  мелькать  у
него в голове, - мысль, в которой он не мог еще себе самому дать отчета.

   - Ну да, про На-по-леона. Мы с ним все про  философию  рассуждали.  А
знаешь, мой друг, мне даже жаль,  что  с  ним  так  строго  поступили...
анг-ли-чане. Конечно, не держи его на цепи, он бы опять  на  людей  стал
бросаться. Бешеный был человек! Но все-таки жалко. Я бы не так поступил.
Я бы его посадил на не-о-би-таемый остров...

   - Почему же на необитаемый? - спросил Мозгляков рассеянно.

   - Ну, хоть и на о-би-таемый, только не иначе, как благоразумными  жи-
телями. Ну и разные разв-ле-чения для него устроить: театр, музыку,  ба-
лет - и все на казенный счет. Гулять бы его  выпускал,  разумеется,  под
присмотром, а то бы он сейчас у-лиз-нул. Пирожки какие-то он  очень  лю-
бил. Ну, и пирожки ему каждый день стряпать.  Я  бы  его,  так  сказать,
о-те-чески содержал. Он бы у меня и рас-ка-ялся...

   Мозгляков рассеянно слушал болтовню полупроснувшегося старика и  грыз
ногти от нетерпения. Ему хотелось навести разговор на женитьбу, - он еще
сам не знал зачем; но безграничная злоба кипела в его сердце. Вдруг ста-
ричок вскрикнул от удивления.

   - Ах, mon ami! Я ведь тебе и забыл ска-зать. Представь себе,  я  ведь
сделал сегодня пред-ло-жение.

   - Предложение, дядюшка? - вскричал Мозгляков, оживляясь.

   - Ну да, пред-ло-жение. Пахомыч, ты уж идешь? Ну, хорошо.  C'est  une
charmante personne... Но, признаюсь тебе,  милый  мой,  я  поступил  не-
об-ду-манно. Я только теперь это ви-жу. Ах, боже мой!

   - Но позвольте, дядюшка, когда же вы сделали предложение?

   - Признаюсь тебе, друг мой, я даже и не знаю наверное  когда.  Не  во
сне ли я видел и это? Ах, как это, од-на-ко же, стран-но!

   Мозгляков вздрогнул от восторга. Новая идея блеснула в его голове.

   - Но кому, когда вы сделали предложение, дядюшка? - повторил он в не-
терпении.

   - Хозяйской дочери, mon ami... cette belle personne... впрочем, я за-
был, как ее зо-вут. Только, видишь ли, mon ami, я  ведь  никак  не  могу
же-нить-ся. Что же мне теперь делать?

   - Да, вы, конечно, погубите себя, если женитесь. Но позвольте мне вам
сделать еще один вопрос, дядюшка. Точно ли вы уверены, что действительно
сделали предложение?

   - Ну да... я уверен.

   - А если все это вы видели во сне, так же как и то, что вы другой раз
вывалились из кареты?

   - Ах, боже мой! И в самом деле, может быть, я и  это  тоже  видел  во
сне! так что я теперь и не знаю, как туда по-ка-заться. Как бы это, друг
мой, узнать на-вер-но,  каким-нибудь  по-сто-рон-ним  образом:  делал  я
предложение иль нет? А то, представь, каково теперь мое положение?

   - Знаете что, дядюшка? Я думаю, и узнавать нечего.

   - А что?

   - Я наверно думаю, что вы видели это во сне.

   - Я сам то же думаю, мой ми-лый,  тем  более  что  мне  часто  снятся
по-доб-ные сны.

   - Вот видите, дядюшка. Представьте же себе, что вы немного выпили  за
завтраком, потом за обедом и, наконец...

   - Ну да, мой друг; именно, может быть, от э-то-го.

   - Тем более, дядюшка, что, как бы вы ни были разгорячены, вы все-таки
никаким образом не могли сделать такого безрассудного предложения наяву.
Сколько я вас знаю, дядюшка, вы человек в высшей степени  рассудительный
и...

   - Ну да, ну да.

   - Представьте только одно: если б узнали это ваши родственники, кото-
рые и без того дурно расположены к вам, - что' бы тогда было?

   - Ах, боже мой! - вскрикнул испуганный князь. - А что бы тогда было?

   - Помилуйте! да они закричали бы все в один голос, что вы сделали это
не в своем уме, что вы сумасшедший, что вас надо под опеку, что вас  об-
манули, и, пожалуй, посадили бы вас куда-нибудь под надзор.

   Мозгляков знал, чем можно было напугать старика.

   - Ах, боже мой! - вскричал князь, дрожа как лист. - Неужели бы  поса-
дили?

   - И потому рассудите, дядюшка: могли ли бы вы сделать  такое  безрас-
судное предложение наяву? Вы сами понимаете свои выгоды. Я  торжественно
утверждаю, что вы все это видели во сне.

   - Непременно во сне,  неп-ре-менно  во  сне!  -  повторял  напуганный
князь. - Ах, как ты умно рассудил все это, мой ми-лый!  Я  душевно  тебе
благодарен, что ты меня вра-зу-мил.

   - А я ужасно рад, дядюшка, что с вами сегодня встретился. Представьте
себе: без меня вы бы действительно могли сбиться, подумать, что  вы  же-
них, и сойти туда женихом. Представьте, как это опасно!

   - Ну да... да, опасно!

   - Вспомните только, что этой девице двадцать три года;  ее  никто  не
хочет брать замуж, и вдруг вы, богатый, знатный, являетесь  женихом!  да
они тотчас ухватятся за эту идею, уверят вас, что вы и в самом деле  же-
них, и женят вас, пожалуй, насильно. А там и  будут  рассчитывать,  что,
может быть, вы скоро умрете.

   - Неужели?

   - И наконец, вспомните, дядюшка: человек с вашими достоинствами...

   - Ну да, с моими достоинствами...

   - С вашим умом, с вашею любезностию...

   - Ну да, с моим умом, да!..

   - И наконец, вы - князь. Такую ли партию вы бы  могли  себе  сделать,
если  б  действительно  почему-нибудь  нужно  было  жениться?  Подумайте
только, что скажут ваши родственники?

   - Ах, мой друг, да ведь они меня совсем заедят! Я уж испытал  от  них
столько коварства и злобы... Представь себе, я подозреваю, что они хоте-
ли посадить меня в су-мас-шедший дом. Ну, помилуй, мой  друг,  сообразно
ли это? Ну, что б я там стал делать... в сумас-шедшем-то доме?

   - Разумеется, дядюшка, и потому я теперь не отойду от вас,  когда  вы
сойдете вниз. Там теперь гости.

   - Гости? Ах, боже мой!

   - Не беспокойтесь, дядюшка, я буду при вас.

   - Но как я тебе благо-да-рен, мой милый, ты просто спаситель мой!  Но
знаешь ли что? Я лучше уеду.

   - Завтра, дядюшка, завтра, утром, в семь часов. А сегодня вы при всех
откланяйтесь и скажите, что уезжаете.

   - Непременно уеду... к отцу Мисаилу... Но, мой друг, ну, как они меня
там сос-ва-тают?

   - Не бойтесь, дядюшка, я буду с вами. И наконец, что бы вам ни  гово-
рили, на что бы вам ни намекали, прямо говорите, что вы все  это  видели
во сне... так, как оно и действительно было.

   - Ну да, неп-ре-менно во сне! только, знаешь, мой друг, все-таки  это
был пре-оча-ро-ва-тельный сон! Она удивительно хороша собой  и,  знаешь,
такие формы...

   - Ну прощайте, дядюшка, я пойду вниз, а вы...

   - Как! так ты меня одного оставляешь! - вскричал князь в испуге.

   - Нет, дядюшка, мы сойдем только порознь: сначала я, а потом вы.  Это
будет лучше.

   - Ну, хо-ро-шо. Мне же, кстати, надобно записать одну мысль.

   - Именно, дядюшка, запишите вашу мысль, а потом приходите, не мешкай-
те. Завтра же утром...

   -  А  завтра  утром  к  иеромонаху,  непре-менно   к   ие-ро-мо-наху!
Charmant,charmant! А знаешь, мой друг,  она  у-ди-ви-тельно  хороша  со-
бой... такие формы... и если б уж так мне надо было непременно жениться,
то я...

   - Боже вас сохрани, дядюшка!

   - Ну да, боже сохрани!... Ну, прощай, мой милый, я  сейчас...  только
вот за-пи-шу. A propos, я давно хотел тебя спросить:  читал  ты  мемуары
Казановы?

   - Читал, дядюшка, а что?

   - Ну да... Я вот теперь и за-был, что хотел сказать...

   - После вспомните, дядюшка, - до свиданья!

   - До свиданья, мой друг, до свиданья! Только все-таки это был  очаро-
вательный сон, о-ча-ро-ва-тельный сон!..

   Глава XII

   - А мы к вам все, все! И Прасковья Ильинишна тоже  приедет,  и  Луиза
Карловна хотела быть, - щебетала Анна Николаевна, входя в салон и  жадно
осматриваясь. Это была довольно хорошенькая маленькая  дамочка,  пестро,
но богато одетая и сверх того очень хорошо знавшая, что она хорошенькая.
Ей так и казалось, что где-нибудь в углу спрятан князь, вместе с Зиной.

   - И Катерина Петровна приедут-с, и Фелисата  Михайловна  тоже  хотели
быть-с, - прибавила Наталья Дмитриевна, колоссального размера дама,  ко-
торой формы так понравились князю и которая чрезвычайно походила на гре-
надера. Она была в необыкновенно маленькой розовой шляпке,  торчавшей  у
нее на затылке. Уже три недели, как она была самым искренним другом Анны
Николаевны, за которою давно уже увивалась и ухаживала и  которую,  судя
по виду, могла проглотить одним глотком, вместе с косточками.

   - Я уже не говорю о том, можно сказать, восторге, который я чувствую,
видя вас обеих у меня и еще вечером, - запела Марья Александровна, опра-
вившись от первого изумления, - но скажите, пожалуйста,  какое  же  чудо
зазвало вас сегодня ко мне, когда  я  уже  совсем  отчаялась  иметь  эту
честь?

   - О боже мой, Марья Александровна, какие вы, право-с! - сладко прого-
ворила Наталья Дмитриевна, жеманясь, стыдливо и пискливо, что составляло
прелюбопытный контраст с ее наружностию.

   - Mais, ma charmante, - защебетала Анна Николаевна,  -  ведь  надобно
же, непременно надобно когда-нибудь кончить все наши сборы с этим  теат-
ром. Еще сегодня Петр Михайлович сказал Каллисту Станиславичу,  что  его
чрезвычайно огорчает, что у нас это нейдет на лад и что мы  только  ссо-
римся.Вот мы и собрались сегодня вчетвером  да  и  думаем:  поедем-ка  к
Марье Александровне да и решим вс° разом! Наталья  Дмитриевна  и  другим
дала знать. Все приедут. Вот мы и сговоримся, и хорошо будет. Пускай  же
не говорят, что мы только ссоримся, так ли, mon ange?  -  прибавила  она
игриво, целуя Марью Александровну. - Ах, боже мой! Зинаида  Афанасьевна!
но вы каждый день все более хорошеете! - Анна Николаевна бросилась с по-
целуями к Зине.

   - Да им и нечего делать больше-с, как хорошеть-с, - сладко  прибавила
Наталья Дмитриевна, потирая свои ручищи.

   "Ах, черт бы их взял! я и не подумала об  этом  театре!  изловчились,
сороки!" - прошептала Марья Александровна ыне себя от бешенства.

   - Тем более, мой ангел, - прибавила Анна Николаевна, - что у вас  те-
перь этот милый князь. Ведь вы знаете, в Духанове, у прежних  помещиков,
был театр. Мы уж справлялись и знаем, что там где-то  складены  все  эти
старинные декорации, занавесь и даже костюмы. Князь был сегодня у  меня,
и я так была удивлена его приездом, что совершенно забыла  ему  сказать.
Теперь мы нарочно заговорим о театре, вы нам  поможете,  и  князь  велит
отослать к нам весь этот старый хлам. А то - кому здесь  прикажете  сде-
лать что-нибудь похожее на декорацию? А главное,  мы  и  князя-то  хотим
завлечь в наш театр. Он непременно должен подписаться; ведь это для бед-
ных. Может быть, даже и роль возьмет, - он же  такой  милый,  согласный.
Тогда пойдет чудо как хорошо.

   - Конечно, возьмут ролю-с. Ведь их можно заставить всякую ролю разыг-
рывать-с, - многозначительно прибавила Наталья Дмитриевна.

   Анна Николаевна не обманула Марью Александровну: дамы поминутно съез-
жались. Марья Александровна едва успевала встречать их и издавать  воск-
лицания, требуемые в таких случаях приличием и комильфотностию.

   Я не берусь описывать всех посетительниц. Скажу  только,  что  каждая
смотрела с необыкновенным коварством. У всех на лицах было написано ожи-
дание и какое-то дикое нетерпение. Некоторые из  дам  приехали  с  реши-
тельным намерением быть  свидетельницами  какого-нибудь  необыкновенного
скандала и очень бы рассердились, если б пришлось разъехаться, не  видав
его. Наружно все вели себя необыкновенно любезно, но Марья Александровна
с твердостию приготовилась к нападению. Посыпались вопросы о князе,  ка-
залось, самые естественные; но в каждом заключался  какой-нибудь  намек,
обиняк. Появился чай; все разместились. Одна  группа  завладела  роялем.
Зина на приглашение сыграть и спеть сухо отвечала, что она не так здоро-
ва. Бледность лица ее это доказывала. Тотчас же посыпались вопросы учас-
тия, и даже тут нашли случай кой о чем спросить и намекнуть.  Спрашивали
и о Мозглякове и относились с этими вопросами к Зине. Марья Александров-
на удесятерилась в эту минуту, видела все, что происходило в каждом углу
комнаты, слышала, что говорилось каждою из посетительниц, хотя  их  было
до десяти, и немедленно отвечала на все вопросы, разумеется, не ходя  за
словом в карман. Она трепетала за Зину и дивилась тому, что она не  ухо-
дит, как всегда до сих пор поступала при подобных собраниях. Заметили  и
Афанасия Матвеича. Над ним всегда все трунили, чтоб кольнуть Марью Алек-
сандровну ее супругом. Теперь же от недалекого и  откровенного  Афанасия
Матвеича можно было кой-что и выведать.  Марья  Александровна  с  беспо-
койством приглядывалась к осадному положению, в  котором  видела  своего
супруга. К тому же он отвечал на все вопросы "гм" с таким  несчастным  и
неестественным видом, что было отчего ей прийти в бешенство.

   - Марья Александровна! Афанасий Матвеич с нами совсем говорить не хо-
чет, - вскричала одна смелая востроглазая  дамочка,  которая  решительно
никого не боялась и никогда не конфузилась. - Прикажите ему быть поучти-
вее с дамами.

   - Я, право, сама не знаю, что с ним  сегодня  сделалось,  -  отвечала
Марья Александровна, прерывая разговор свой с Анной Николаевной и с  На-
тальей Дмитриевной и весело улыбаясь, - такой,  право,  неразговорчивый!
Он и со мной почти ни слова не говорил. Почему ж ты не отвечаешь Фелиса-
те Михайловне, Athanase? Что вы его спрашивали?

   - Но... но... матушка, ведь ты же сама... - пробормотал было удивлен-
ный и потерянный Афанасий Матвеич. В это время он стоял  у  затопленного
камина, заложив руки за жилет, в живописном положении, которое сам  себе
выбрал, и прихлебывал чай. Вопросы дам так его конфузили, что  он  крас-
нел, как девчонка. Когда же он начал свое оправдание, то встретил  такой
ужасный взгляд своей взбешенной супруги, что чуть не обеспамятел от  ис-
пуга. Не зная, что делать, желая как-нибудь поправиться и  вновь  заслу-
жить уважение, он хлебнул было чаю; но чай был слишком горячий.  Не  со-
размерив глотка, он ужасно обжегся, выронил чашку, поперхнулся и так за-
кашлялся, что на время принужден был выйти из комнаты, возбудив недоуме-
ние во всех присутствовавших. Одним словом, все было ясно.  Марья  Алек-
сандровна поняла, что ее гости знали уж все и собрались с самыми дурными
намерениями. Положение было опасное. Могут разговорить,  сбить  с  толку
слабоумного старика в ее же присутствии. Могли даже увезти от нее князя,
поссорив его с нею в этот же вечер и сманив его за собою. Ожидать  можно
было всего. Но судьба готовила ей еще одно испытание: дверь  отворилась,
и явился Мозгляков, которого она считала у Бородуева и совсем не ожидала
к себе в этот вечер. Она вздрогнула, как будто что-то кольнуло ее.

   Мозгляков остановился в дверях и оглядывал всех, немного потерявшись.
Он не в силах был сладить с своим волнением, которое ясно  выражалось  в
его лице.

   - Ах, боже мой! Павел Александрович! - вскрикнуло несколько голосов.

   - Ах, боже мой! да ведь это Павел Александрович! как же  вы  сказали,
Марья Александровна, что они пошли к Бородуевым-с? Нам сказали,  что  вы
скрылись у Бородуева-с, Павел Александрович, - пропищала Наталья Дмитри-
евна.

   - Скрылся? - повторил Мозгляков с какой-то искривившейся  улыбкой.  -
Странное выражение! Извините, Наталья Дмитриевна! Я ни от кого  не  пря-
чусь и никого не желаю прятать, - прибавил он, многознаменательно взгля-
нув на Марью Александровну.

   Марья Александровна затрепетала.

   "Как, неужели и этот болван бунтуется! - подумала она, пытливо всмат-
риваясь в Мозглякова. - Нет, это уж будет хуже всего..."

   - Правда ли, Павел Александрович, что вам вышла отставка... по  служ-
бе, разумеется? -  выскочила  дерзкая  Фелисата  Михайловна,  насмешливо
смотря ему прямо в глаза.

   - Отставка? какая отставка? Я просто переменяю  службу.  Мне  выходит
место в Петербурге, - сухо отвечал Мозгляков.

   - Ну, так поздравляю вас, - продолжала Фелисата Михайловна,  -  а  мы
даже испугались, когда услышали, что вы гнались за местом у нас в Морда-
сове. Здесь места ненадежные, Павел Александрович, тотчас слетишь.

   - Разве одни учительские, в уездном училище; тут еще можно найти  ва-
кансию, - заметила Наталья Дмитриевна. Намек был так ясен  и  груб,  что
сконфузившаяся Анна Николаевна толкнула своего ядовитого друга  тихонько
ногой.

   - Неужели вы думаете, что Павел Александрович согласится занять место
какого-нибудь учителишки? - включила Фелисата Михайловна.

   Но Павел Александрович не нашел, что отвечать. Он повернулся и столк-
нулся с Афанасием Матвеичем,  который  протягивал  ему  руку.  Мозгляков
преглупо не принял его руки и насмешливо поклонился ему в пояс.  Раздра-
женный до крайности, он прямо подошел к Зине и, злобно смотря ей в  гла-
за, прошептал:

   - Это все по вашей милости. Подождите, я еще сегодня  вечером  покажу
вам - дурак я иль нет?

   - Зачем откладывать? Это и теперь видно, - громко  ответила  Зина,  с
отвращением обмеривая глазами своего бывшего жениха.

   Мозгляков поспешно отворотился, испугавшись ее громкого голоса.

   - Вы от Бородуева? - решилась наконец спросить Марья Александровна.

   - Нет-с, я от дядюшки.

   - От дядюшки? так вы, значит, были теперь у князя?

   - Ах, боже мой! так, значит, князь уж проснулись; а нам сказали,  что
они все еще почивают-с, - прибавила Наталья Дмитриевна, ядовито  посмат-
ривая на Марью Александровну.

   - Не беспокойтесь о князе, Наталья Дмитриевна, - отвечал Мозгляков, -
он проснулся и, слава богу, теперь уже в своем уме. Давеча его подпоили,
сначала у вас, а потом, уж окончательно, здесь, так что он  совсем  было
потерял голову, которая у него и без того некрепка. Но теперь, слава бо-
гу, мы вместе поговорили, и он начал рассуждать здраво. Он  сейчас  сюда
будет, чтоб откланяться вам, Марья Александровна, и поблагодарить за все
ваше гостеприимство. Завтра же, чем свет, мы вместе отправляемся в  пус-
тынь, а потом я его непременно сам провожу до Духанова во избежание вто-
ричных падений, как, например, сегодня; а там уж его примет,  с  рук  на
руки, Степанида Матвеевна, которая к тому времени  непременно  воротится
из Москвы и уж ни за что не выпустит его в другой раз путешествовать,  -
за это я отвечаю.

   Говоря это, Мозгляков злобно смотрел на Марью Александровну. Та сиде-
ла как будто онемевшая от изумления. С горестию признаюсь, что моя геро-
иня, может быть, первый раз в жизни струсила.

   - Так они завтра чем свет уезжают? как же это-с?  -  проговорила  На-
талья Дмитриевна, обращаясь к Марье Александровне.

   - Как же это так? - наивно раздалось между гостями. - А  мы  слышали,
что... вот, право, странно!

   Но хозяйка уж и не знала, что отвечать. Вдруг всеобщее внимание  было
развлечено самым необыкновенным и эксцентрическим  образом.  В  соседней
комнате послышались какой-то странный шум и чьи-то резкие восклицания, и
вдруг, нежданно-негаданно, в салон Марьи Александровны  ворвалась  Софья
Петровна Карпухина. Софья Петровна была бесспорно самая  эксцентрическая
дама в Мордасове, до того эксцентрическая, что даже в  Мордасове  решено
было с недавнего времени не принимать ее в общество. Надо еще  заметить,
что она регулярно, каждый вечер, ровно в семь часов, закусывала,  -  для
желудка, как она выражалась, - и после закуски обыкновенно была в  самом
эманципированном состоянии духа, чтоб не сказать чего-нибудь более.  Она
именно была в этом состоянии духа теперь, так  неожиданно  ворвавшись  к
Марье Александровне.

   - А, так вот вы как, Марья Александровна, - закричала она на всю ком-
нату, - вот вы как со мной поступаете! Не беспокойтесь, я на минутку;  я
у вас и не сяду. Я нарочно заехала узнать: верно ли то, что мне  говори-
ли? А! так у вас балы, банкеты, сговоры, а Софья Петровна сиди себе дома
да чулок вяжи! Весь город назвали, а меня нет! А давеча я вам и друг,  и
mon ange, когда приехала пересказать, что  делают  с  князем  у  Натальи
Дмитриевны. А теперь вот и Наталья Дмитриевна, которую вы давеча на  чем
свет ругали и которая вас же ругала, у вас в гостях сидит. Не  беспокой-
тесь, Наталья Дмитриевна! Не надо мне вашего шоколаду  a  la  sante,  по
гривеннику палка. Я почаще вашего пью у себя дома! тьфу!

   - Это видно-с, - заметила Наталья Дмитриевна.

   - Но, помилуйте, Софья Петровна, -  вскрикнула  Марья  Александровна,
покраснев от досады, - что с вами? образумьтесь по крайней мере.

   - Не беспокойтесь обо мне, Марья Александровна, я все знаю, все,  все
узнала! - кричала Софья Петровна своим резким, визгливым голосом,  окру-
женная всеми гостями, которые, казалось, наслаждались  этой  неожиданной
сценой. - Все узнала! Ваша же Настасья прибежала ко мне и все  рассказа-
ла. Вы подцепили этого князишку, напоили его допьяна, заставили  сделать
предложение вашей дочери, которую уж никто не хочет больше брать  замуж,
да и думаете, что и сами теперь сделались важной птицей, -  герцогиня  в
кружевах, - тьфу! Не беспокойтесь, я сама полковница! Коли  вы  меня  не
пригласили на сговор, так и наплевать! Я и почище вас людей видывала.  Я
у графини Залихватской обедала; за меня обер-комиссар Курочкин сватался!
Очень надо мне ваше приглашение, тьфу!

   - Видите ли, Софья Петровна, - отвечала Марья  Александровна,  выходя
из себя, - уверяю вас, что так не врываются в благородный дом и притом в
таком виде, и если вы сейчас же не освободите меня от вашего присутствия
и красноречия, то я немедленно приму свои меры.

   - Знаю-с, вы прикажете меня вывести своим людишкам! Не  беспокойтесь,
я и сама дорогу найду. Прощайте, выдавайте замуж кого хотите, а вы,  На-
талья Дмитриевна, не извольте смеяться надо мной; мне наплевать  на  ваш
шоколад! Меня хоть и не пригласили сюда, а я все-таки перед князьями ка-
зачка не выплясывала. А вы что смеетесь, Анна Николаевна? Сушилов-то но-
гу сломал; сейчас домой принесли, тьфу! А если вы, Фелисата  Михайловна,
не велите вашей босоногой Матрешке вовремя вашу  корову  загонять,  чтоб
она не мычала у меня каждый день под окошками, так я вашей Матрешке ноги
переломаю. Прощайте, Марья Александровна, счастливо оставаться, тьфу!  -
Софья Петровна исчезла. Гости смеялись. Марья Александровна была в край-
нем замешательстве.

   - Я думаю, они выпили-с, - сладко произнесла Наталья Дмитриевна.

   - Но только какая дерзость!

   - Quelle abominable femme!

   - Вот так уж насмешила!

   - Ах, какие они неприличности говорили-с!

   - Только что ж это она про сговор говорила? Какой же сговор?  -  нас-
мешливо спрашивала Фелисата Михайловна.

   - Но это ужасно! - разразилась наконец  Марья  Александровна.  -  Вот
эти-то чудовища и сеют пригорошнями все эти нелепые  слухи!  Удивительно
не то, Фелисата Михайловна, что находятся такие дамы  среди  нашего  об-
щества, - нет, удивительнее всего то, что в этих самых дамах  нуждаются,
их слушают, их поддерживают, им верят, их...

   - Князь! князь! - закричали вдруг все гости.

   - Ах, боже мой! ce cher prince!

   - Ну, слава богу! мы теперь узнаем всю подноготную, - прошептала сво-
ей соседке Фелисата Михайловна.

   Глава XIII

   Князь вошел и сладостно улыбнулся. Вся тревога, которую четверть часа
назад Мозгляков заронил в его куриное сердце, исчезла при виде  дам.  Он
тотчас же растаял, как конфетка. Дамы встретили его с  визгливым  криком
радости. Вообще говоря, дамы всегда ласкали нашего старичка и были с ним
чрезвычайно фамильярны. Он имел способность забавлять их своею особою до
невероятности. Фелисата Михайловна даже утверждала  утром  (конечно,  не
серьезно), что она готова сесть к нему на колени,  если  это  ему  будет
приятно, - "потому что он милый-милый старичок, милый до бесконечности!"
Марья Александровна впилась в него своими глазами, желая хоть что-нибудь
прочесть на его лице и предугадать выход из своего критического  положе-
ния. Ясно было, что Мозгляков нагадил ужасно и что все  дело  ее  сильно
колеблется. Но ничего нельзя было прочесть на лице князя. Он  был  такой
же, как и давеча, как и всегда.

   - Ах, боже мой! вот и князь! а мы вас ждали, ждали, - закричали неко-
торые из дам.

   - С нетерпеньем, князь, с нетерпеньем! - пропищали другие.

   - Мне это чрезвычайно лест-но, - шепелявил князь, подсаживаясь к сто-
лу, на котором кипел самовар. Дамы тотчас же окружили его.  Возле  Марьи
Александровны остались только Анна  Николаевна  да  Наталья  Дмитриевна.
Афанасий Матвеич почтительно улыбался. Мозгляков тоже улыбался и с вызы-
вающим видом глядел на Зину, которая, не обращая на  него  ни  малейшего
внимания, подошла к отцу и села возле него на кресла, близ камина.

   - Ах, князь, правду ли говорят, что вы от нас уезжаете?  -  пропищала
Фелисата Михайловна.

   - Ну да, mesdames, уезжаю. Я не-мед-ленно хочу ехать за гра-ни-цу.

   - За границу, князь, за границу! - вскричали все хором. - Да что  это
вам вздумалось?

   - За гра-ни-цу, - подтвердил князь, охорашиваясь, - и, знаете, я осо-
бенно хочу туда ехать для но-вых идей.

   - Как это для новых идей? Это об чем же? - говорили дамы,  перегляды-
ваясь одна с другой.

   - Ну да, для новых идей, - повторил князь с видом глубочайшего  убеж-
дения. - все теперь едут для новых и-дей. Вот и я хочу получить  но-вы-е
и-деи.

   - Да уж не в масонскую ли ложу вы хотите поступить,  любезнейший  дя-
дюшка? - включил Мозгляков, очевидно  желая  порисоваться  перед  дамами
своим остроумием и развязностью.

   - Ну да, мой друг, ты не ошибся, - неожиданно отвечал дядюшка.  -  Я,
дейст-ви-тельно,  в  старину  к  одной  масонской   ложе   за   границей
при-над-лежал и даже имел, в  свою  очередь,  очень  много  великодушных
идей. Я даже собирался тогда много сделать для сов-ре-мен-ного  прос-ве-
щения и уж совсем было положил в Франкфурте моего Сидора, которого с со-
бой за границу повез, на волю от-пус-тить. Но он, к удивлению моему, сам
бежал от меня. Чрезвычайно странный был че-ло-век, потом вдруг  встречаю
его в Па-ри-же, франтом таким, в бакенах, идет по буль-вару с  мамзелью.
Поглядел на меня, кивнул го-ло-вой. И мамзель с ним такая бойкая,  вост-
роглазая, такая за-ман-чивая...

   - Ну, дядюшка! Да вы, после этого, всех крестьян отпустите  на  волю,
коли этот раз за границу поедете, - вскричал Мозгляков,  хохоча  во  все
горло.

   - Ты совершенно уга-дал мои желания, мой милый, - отвечал  князь  без
запинки. - Я именно хочу их отпустить всех на во-лю.

   - Да помилуйте, князь, ведь они тотчас же все убегут от вас, и  тогда
кто вам будет оброк платить? - вскричала Фелисата Михайловна.

   - Конечно, все разбегутся, - тревожно отозвалась Анна Николаевна.

   - Ах, боже мой! Не-уже-ли они и в самом деле убегут? - вскричал князь
с удивлением.

   - Убегут-с, тотчас же все убегут-с и вас одного и оставят-с, -  подт-
вердила Наталья Дмитриевна.

   - Ах, боже мой! Ну так я их не от-пу-щу на волю. Впрочем, ведь это  я
только так.

   - Эдак-то лучше, дядюшка, - скрепил Мозгляков.

   До сих пор Марья Александровна слушала молча и наблюдала. Ей  показа-
лось, что князь совершенно о ней позабыл и что это вовсе не натурально.

   - Позвольте, князь, - начала она громко и с достоинством, - вам отре-
комендовать моего мужа, Афанасия Матвеича. Он нарочно приехал из  дерев-
ни, как только услышал, что вы остановились в моем доме.

   Афанасий Матвеич улыбнулся и приосанился.  Ему  показалось,  что  его
похвалили.

   - Ах, я очень рад, - сказал князь, - А-фа-насий Матвеич! Позвольте, я
что-то при-по-минаю. А-фа-насий Мат-ве-ич. Ну да, это тот, который в де-
ревне. Charmant, charmant, очень рад. Друг мой! - вскричал князь,  обра-
щаясь к Мозглякову, - да ведь это тот самый, помнишь, давеча еще в рифму
выхо-дило, Как бишь это? Муж в дверь, а жена... ну да, в какой-то  город
и жена тоже по-е-хала...

   - Ах, князь, да это, верно, муж в дверь, а жена в Тверь, - тот  самый
водевиль, который у нас прошлого года актеры играли, - подхватила  Фели-
сата Михайловна.

   - Ну да, именно в Тверь; я все за-бы-ваю.{] Charmant, charmant!}  Так
это вы тот самый и есть? Чрезвычайно рад с вами позна-ко-миться, - гово-
рил князь, не вставая с кресел и протягивая руку  улыбающемуся  Афанасию
Матвеичу. - Ну, как ваше здоровье?

   - Гм...

   - Он здоров, князь, здоров, - торопливо ответила Марья Александровна.

   - Ну да, это и видно, что он здо-ров. И вы  все  в  де-ревне?  Ну,  я
очень рад. Да какой он крас-но-щекий, и все смеется...

   Афанасий Матвеич улыбался, кланялся и даже расшаркивался. Но при пос-
леднем замечании князя не утерпел и вдруг, ни с того ни  с  сего,  самым
глупейшим образом прыснул от смеха. Все захохотали. Дамы визжали от удо-
вольствия. Зина вспыхнула и  сверкающими  глазами  посмотрела  на  Марью
Александровну, которая, в свою очередь, разрывалась от злости. Пора было
переменить разговор.

   - Как вы почивали, князь? - спросила она медоточивым голосом, в то же
время грозным взглядом давая знать Афанасию Матвеичу, чтоб он немедленно
убирался на свое место.

   - Ах, я очень хорошо спал, - отозвался князь, - и, знаете, видел один
очарова-тельный сон, о-ча-ро-ва-тель-ный сон!

   - Сон! Я ужасно люблю, когда рассказывают про сны, - вскричала  Фели-
сата Михайловна.

   - И я тоже-с, люблю-с очень-с! - прибавила Наталья Дмитриевна.

   - О-ча-ро-вательный сон, - повторял князь с сладкой улыбкой, - но за-
то этот сон вели-чайший секрет!

   - Как, князь, неужели и рассказывать нельзя?  Да  это,  должно  быть,
удивительный какой-нибудь сон? - заметила Анна Николаевна.

   - Ве-ли-чайший секрет, - повторял князь, с наслаждением  подзадоривая
любопытство дам.

   - Так это, должно быть, ужасно интересно! - кричали дамы.

   - Бьюсь об заклад, что князь стоял во сне перед какой-нибудь красави-
цей на коленях и объяснялся в любви! - вскричала Фелисата Михайловна.  -
Ну, признайтесь, князь, что это правда! Миленький князь, признайтесь!

   - Признайтесь, князь, признайтесь! - подхватили со всех сторон.

   Князь торжественно и с упоением внимал всем этим крикам.  Предложения
дам чрезвычайно льстили его самолюбию, так что он чуть-чуть  не  облизы-
вался.

   - Хотя я и сказал, что мой сон - величайший секрет, - отвечал он  на-
конец, - но я принужден сознаться, что вы, сударыня, к удивлению  моему,
почти совер-шенно его от-га-дали.

   - Отгадала! - с восторгом вскричала Фелисата Михайловна. - Ну, князь!
Теперь как хотите, а вы должны нам открыть, кто такая ваша красавица?

   - Непременно откройте!

   - Здешняя иль нет?

   - Миленький князь, откройте!

   - Душенька князь, откройте! хоть умрите, да откройте!  -  кричали  со
всех сторон.

   - Mesdames, mesdames!.. если вы уж хотите так  на-сто-ятельно  знать,
то я только одно могу вам открыть, что это - самая о-ча-ро-вательная  и,
можно сказать, самая не-по-рочная девица из всех, которых я знаю, - про-
мямлил совершенно растаявший князь.

   - Самая очаровательная! и... здешняя! кто ж бы это? - спрашивали  да-
мы, значительно переглядываясь и перемигиваясь одна с другой.

   - Разумеется, те-с, которые здесь  первые  красавицы  считаются-с,  -
проговорила Наталья Дмитриевна, потирая свои красные ручищи и  посматри-
вая своими кошачьими глазами на Зину. Вместе с нею и все  посмотрели  на
Зину.

   - Так как же, князь, если вы видите такие сны, так почему  ж  бы  вам
наяву не жениться? - спросила Фелисата Михайловна, оглядывая всех значи-
тельным взглядом.

   - А как бы мы славно женили вас! - подхватила другая дама.

   - Миленький князь, женитесь! - пропищала третья.

   - Женитесь, женитесь! - закричали со всех сторон. - Почему ж  не  же-
ниться?

   - Ну да... почему ж не жениться? - поддакивал князь, сбитый  с  толку
всеми этими криками.

   - Дядюшка! - вскричал Мозгляков.

   - Ну да, мой друг, я тебя по-ни-маю!  Я  именно  хотел  вам  сказать,
mesdames, что я уже не в состоянии более  жениться,  и,  проведя  очаро-
ва-тельный вечер у нашей прелестной хозяйки, я завтра же  отправляюсь  к
иеромонаху Мисаилу в пустынь, а потом уже прямо за границу, чтобы  удоб-
нее следить за евро-пейским про-све-щением.

   Зина побледнела и с невыразимою тоскою посмотрела на  мать  свою.  Но
Марья Александровна уже решилась. До сих пор она только выжидала,  испы-
тывала, хотя и понимала, что дело слишком испорчено и что враги ее слиш-
ком обогнали ее на дороге. Наконец она поняла все и одним  разом,  одним
ударом решилась сокрушить стоглавую гидру. С величием встала она с  кре-
сел и твердыми шагами приблизилась к столу, гордым взглядом измеряя пиг-
меев врагов своих. Огонь вдохновения блистал в этом взгляде.  Она  реши-
лась поразить, сбить с толку всех этих ядовитых сплетниц, раздавить  не-
годяя Мозглякова как таракана и одним решительным, смелым ударом  завое-
вать вновь все свое потерянное влияние над идиотом  князем.  Разумеется,
требовалась дерзость необыкновенная; но за дерзостью не  в  карман  было
ходить Марье Александровне!

   - Mesdames, - начала она торжественно и с достоинством  (Марья  Алек-
сандровна вообще чрезвычайно любила торжественность), - mesdames, я дол-
го прислушивалась к вашему разговору, к вашим веселым и остроумным  шут-
кам и нахожу, что пора мне сказать свое слово. Вы знаете,  мы  собрались
здесь все вместе - совершенно случайно (и я так рада, так этому рада)...
Никогда бы я, первая, не решилась  высказать  важную  семейную  тайну  и
разгласить ее прежде, чем требует самое обыкновенное чувство приличия. В
особенности прошу извинения у моего милого гостя; но мне показалось, что
он сам, отдаленными намеками на то же самое обстоятельство,  подает  мне
мысль, что ему не только не будет неприятно формальное  и  торжественное
объявление нашей семейной тайны, но что даже он желает  этого  разглаше-
ния... Не правда ли, князь, я не ошиблась?

   - Ну да, вы не ошиблись... и я очень рад... - проговорил  князь,  со-
вершенно не понимая, о чем идет дело.

   Марья Александровна, для большего эффекта, остановилась перевести дух
и оглядела все общество. Все гостьи с алчным и беспокойным  любопытством
вслушивались в слова ее. Мозгляков вздрогнул; Зина покраснела и привста-
ла с кресел; Афанасий Матвеич в ожидании чего-то необыкновенного на вся-
кий случай высморкался.

   - Да, mesdames, я с радостию готова поверить вам мою семейную  тайну.
Сегодня после обеда князь, увлеченный красотою и...  достоинствами  моей
дочери, сделал ей честь своим предложением. Князь! - заключила она  дро-
жащим от слез и от волнения голосом, - милый князь, вы не должны, вы  не
можете сердиться на меня за мою нескромность! Только чрезвычайная семей-
ная радость могла преждевременно вырвать из моего сердца эту милую  тай-
ну, и... какая мать может обвинить меня в этом случае?

   Не нахожу слов, чтоб изобразить эффект, произведенный неожиданною вы-
ходкой Марьи Александровны. Все как будто оцепенели от изумления.  Веро-
ломные гостьи, думавшие напугать Марью Александровну тем,  что  они  уже
знают ее тайну, думавшие убить ее преждевременным обнаружением этой тай-
ны, думавшие растерзать ее покамест только одними намеками, были ошелом-
лены такою смелою откровенностию. Такая бесстрашная откровенность  обоз-
начала в себе силу. "Стало быть, князь действительно, своею  собственною
волею, женится на Зине? Стало быть, не потаенным, не  воровским  образом
его заставляют жениться? Стало быть, Марья Александровна никого не боит-
ся? Стало быть, нельзя уже разбить эту свадьбу, коли князь не по принуж-
дению женится?" Послышался  мгновенный  шепот,  превратившийся  вдруг  в
визгливые крики радости. Первая бросилась обнимать  Марью  Александровну
Наталья Дмитриевна; за ней Анна Николаевна, за этой Фелисата Михайловна.
Все вскочили с своих мест, все перемешались. Многие из дам  были  бледны
от злости. Стали поздравлять сконфуженную Зину; уцепились даже за Афана-
сия Матвеича. Марья Александровна живописно простерла руки и, почти  на-
сильно, заключила свою дочь в объятия. Один князь  смотрел  на  всю  эту
сцену с каким-то странным удивлением, хотя и улыбался по-прежнему. Впро-
чем, сцена ему отчасти понравилась. При объятиях матери с дочерью он вы-
нул платок и утер свой глаз, на котором показалась слезинка. Разумеется,
бросились к нему с поздравлениями.

   - Поздравляем, князь! поздравляем! - кричали со всех сторон.

   - Так вы женитесь?

   - Так вы действительно женитесь?

   - Миленький князь, так вы женитесь?

   - Ну да, ну да, - отвечал князь, чрезвычайно довольный поздравлениями
и восторгами, - и признаюсь вам, что мне всего более нравится ваше милое
учас-тие ко мне, которое я  никог-да  не  забуду,  ни-когда  не  забуду.
Charmant! charmant! вы даже про-сле-зили меня...

   - Поцелуйте меня, князь! - громче всех кричала Фелисата Михайловна.

   - И, признаюсь вам, - продолжал князь, прерываемый со всех сторон,  -
я наиболее удивляюсь тому, что Марья Ива-новна, наша почтен-ная хозяйка,
с такою необык-но-вен-ною проницательностью угадала мой сон.  Точно  как
будто она вместо меня  его  ви-дела.  Необыкновен-ная  проницательность!
Не-о-бык-но-венная проницательность!

   - Ах, князь, вы опять за сон?

   - Да уж признайтесь, князь, признайтесь! - кричали все, обступив его.

   - Да, князь, скрываться нечего, пора обнаружить эту  тайну,  -  реши-
тельно и строго сказала Марья Александровна. - Я поняла вашу тонкую  ал-
легорию, вашу очаровательную деликатность, с которою  вы  старались  мне
намекнуть о желании вашем огласить ваше сватовство.  Да,  mesdames,  это
правда: сегодня князь стоял на коленях перед моею дочерью и наяву, а  не
во сне, сделал ей торжественное предложение.

   - Совершенно как будто наяву и даже с теми самыми  обстоя-тельствами,
- подтвердил князь. - Мадмуазель, - продолжал он, с необыкновенною  веж-
ливостью обращаясь к Зине, которая все еще не пришла в себя  от  изумле-
ния, - мадмуазель! Клянусь, что никогда бы я не осмелился произнести ва-
ше имя, если б другие раньше меня не про-из-нес-ли его. Это  был  очаро-
ва-тельный сон, оча-ро-вательный сон, и я вдвойне счастлив, что мне поз-
волено вам теперь это выс-ка-зать. Charmant! charmant!..

   - Но, помилуйте, как же это? Ведь он все говорит про сон, - прошепта-
ла Анна Николаевна встревоженной и слегка побледневшей  Марье  Александ-
ровне. Увы! У Марьи Александровны, и без этих предостережений, давно уже
ныло и трепетало сердце.

   - Как же это? - шептали дамы, переглядываясь одна с другой.

   - Помилуйте, князь, - начала Марья Александровна с болезненно  искри-
вившеюся улыбкою, - уверяю вас, что вы меня удивляете. Что за странная у
вас идея про сон? Признаюсь вам, я думала до сих  пор,  что  вы  шутите,
но... Если это шутка, то это довольно неуместная шутка... Я хочу, я  же-
лаю приписать это вашей рассеянности, но...

   - В самом деле, это, может быть, у них от рассеянности-с, - прошипела
Наталья Дмитриевна.

   - Ну да... может быть, это и от рассеян-ности,  -  подтвердил  князь,
все еще не совсем понимая, чего от него добиваются. -  И  вообразите,  я
вам расскажу сейчас один а-нек-дот. Зовут меня, в Петербурге, на  по-хо-
роны, так, к одним людям, maison bourgeoise, mais honnete, а я и смешал,
что на именины. Именины-то еще на прошлой неде-ле прош-ли. Букет из  ка-
мелий име-нин-нице приготовил. Вхожу, и что ж вижу?  Человек  почтенный,
солидный - лежит на столе, так что я уди-вился. Я просто не  знал,  куда
деваться с бу-кетом.

   - Но, князь, дело не в анекдотах! - с досадою  перебила  Марья  Алек-
сандровна. - Конечно, моей дочери нечего гнаться за женихами, но  давеча
вы сами здесь, у этого рояля, сделали ей предложение. Я не вызывала  вас
на это... Это меня, можно сказать, фраппировало...  Разумеется,  у  меня
мелькнула только одна мысль, и я отложила это все до вашего пробуждения.
Но я - мать; она - дочь моя... Вы сами говорили сейчас о каком-то сне, и
я думала, вы, под видом аллегории, хотите рассказать о вашей помолвке. Я
очень хорошо знаю, что вас, может быть, сбивают...  я  даже  подозреваю,
кто именно... но... объяснитесь, князь, объяснитесь, скорее,  удовлетво-
рительнее. Так нельзя шутить с благородным домом.

   - Ну да, так нельзя шутить с благородным  домом,  -  поддакнул  князь
бессознательно, но уже начиная понемногу беспокоиться.

   - Но это не ответ, князь, на мой вопрос. Я прошу вас отвечать положи-
тельно; подтвердите, сейчас же подтвердите здесь, при всех, что вы дела-
ли давеча предложение моей дочери.

   - Ну да, я готов подтвердить. Впрочем, я все это уже  рассказывал,  и
Фелисата Яковлевна совершенно угадала мой сон.

   - Не сон! не сон! - закричала в ярости Марья Александровна, - не сон,
а это было наяву, князь, наяву, слышите ли, наяву!

   - Наяву! - вскричал князь, в удивлении подымаясь с кресел. - Ну, друг
мой! как ты давеча напророчил, так и вышло! - прибавил он,  обращаясь  к
Мозглякову. - Но уверяю вас, почтенная Марья Степановна, что вы  заблуж-
даетесь! Я совершенно уверен, что я это видел только во сне!

   - Господи помилуй! - вскрикнула Марья Александровна.

   - Не убивайтесь, Марья Александровна, - вступилась Наталья  Дмитриев-
на. - Князь, может быть, как-нибудь позабыли-с. Они вспомнят-с.

   - Я удивляюсь вам, Наталья Дмитриевна,  -  с  негодованием  возразила
Марья Александровна, - разве такие вещи забываются? разве это можно  за-
бывать? Помилуйте, князь! Вы смеетесь над нами иль нет? Или вы  корчите,
может быть, из себя одного из шематонов времен регентства, которых изоб-
ражает Дюма? какого-нибудь Ферлакура, Лозена? Но, кроме  того,  что  это
вам не по летам, уверяю вас, что это вам не удастся! моя дочь  не  фран-
цузская виконтесса. Давеча здесь, вот здесь, она вам пела романс, и  вы,
увлеченные ее пеньем, опустились на колени и сделали ей предложение. Не-
ужели я грежу? Неужели я сплю? Говорите, князь: сплю я иль нет?

   - Ну да... а, впрочем, может быть,  нет...  -  отвечал  растерявшийся
князь. - Я хочу сказать, что я теперь, кажется, не во сне. Я, видите ли,
давеча был во сне, а потому видел сон, что во сне...

   - Фу ты, боже мой, что это такое: не во сне - во сне, во сне - не  во
сне! да это черт знает что такое! Вы бредите, князь, или нет?

   - Ну да, черт знает... впрочем, я, кажется, уж  совсем  теперь  сбил-
ся... - проговорил князь, вращая кругом беспокойные взгляды.

   - Но как же вы могли видеть во сне, - убивалась Марья  Александровна,
- когда я, вам же, с такими подробностями, рассказываю  ваш  собственный
сон, тогда как вы его еще никому из нас не рассказывали?

   - Но, может быть, князь уж кому-нибудь и рассказывали-с, - проговори-
ла Наталья Дмитриевна.

   - Ну да, может быть, я кому-нибудь и рассказывал, - подтвердил совер-
шенно потерявшийся князь.

   - Вот комедия-то! - шепнула Фелисата Михайловна своей соседке.

   - Ах ты, боже мой! да тут всякое терпенье  лопнет!  -  кричала  Марья
Александровна, в исступлении ломая руки. - Она вам пела  романс,  романс
пела! Неужели вы и это во сне видели?

   - Ну да, и в самом деле как будто пела романс, - пробормотал князь  в
задумчивости, и вдруг какое-то воспоминание оживило лицо его.

   - Друг мой! - вскричал он, обращаясь к Мозглякову. - Я и  забыл  тебе
давеча сказать, что ведь и вправду был какой-то романс и в этом  романсе
были все какие-то з`амки, все з`амки, так что очень много было замков, а
потом был какой-то трубадур! Ну да, я это все помню... так что я и  зап-
лакал... А теперь вот и затрудняюсь, точно это и в самом деле было, а не
во сне...

   - Признаюсь вам, дядюшка, - отвечал Мозгляков сколько  можно  спокой-
нее, хотя голос его и дрожал от какой-то тревоги, - признаюсь  вам,  мне
кажется, все это очень  легко  уладить  и  согласить.  Мне  кажется,  вы
действительно слышали пение. Зинаида Афанасьевна поет  прекрасно.  После
обеда вас отвели сюда, и Зинаида Афанасьевна спела романс. Меня тогда не
было, но вы, вероятно, расчувствовались, вспомнили старину; может  быть,
вспомнили о той самой виконтессе, с которой вы сами когда-то пели роман-
сы и о которой вы же сами нам утром рассказывали.  Ну,  а  потом,  когда
легли спать, вам, вследствие приятных впечатлений, и приснилось, что  вы
влюблены и делаете предложение...

   Марья Александровна была просто оглушена такою дерзостью.

   - Ах, мой друг, ведь это и в самом деле так было, - закричал князь  в
восторге. - Именно вследствие приятных впечатлений! Я действительно пом-
ню, как мне пели романс, а я за это во сне и хотел жениться. И виконтес-
са тоже была... Ах, как ты умно это распутал, мой милый!  Ну!  я  теперь
совершенно уверен, что все это видел во сне!  Марья  Васильевна!  Уверяю
вас, что вы ошибаетесь! Это было во сне, иначе я не стал бы играть ваши-
ми благородными чувствами...

   - А! теперь я вижу ясно, кто тут нагадил! - закричала Марья Александ-
ровна вне себя от бешенства, обращаясь к Мозглякову. - Это  вы,  сударь,
вы, бесчестный человек, вы все это наделали! вы взбаламутили этого  нес-
частного идиота за то, что вам самим  отказали!  Но  ты  заплатишь  мне,
мерзкий человек, за эту обиду! Заплатишь, заплатишь, заплатишь!

   - Марья Александровна, - кричал Мозгляков в свою  очередь,  покраснев
как рак, - ваши слова до такой степени... Я уж и не знаю, до какой  сте-
пени ваши слова... Ни одна светская дама не позволит себе... я, по край-
ней мере, защищаю моего родственника. Согласитесь сами, так завлекать...

   - Ну да, так завлекать... - поддакивал князь, стараясь спрятаться  за
Мозглякова.

   - Афанасий Матвеич! - взвизгнула Марья Александровна  каким-то  неес-
тественным голосом. - Неужели вы не слышите, как нас срамят и бесчестят?
Или вы уже совершенно избавили себя от всяких обязанностей? Или вы  и  в
самом деле не отец семейства, а отвратительный деревянный столб? Что  вы
глазами-то хлопаете? Другой муж давно бы уже кровью  смыл  обиду  своего
семейства!

   - Жена! - с важностью начал Афанасий Матвеич, гордясь тем,  что  и  в
нем настала нужда, - жена! Да уж не видала ль ты и в самом деле все  это
во сне, а потом, как проспалась, так и перепутала все, по-свойски...

   Но Афанасию Матвеичу не суждено было докончить свою остроумную догад-
ку. До сих пор еще гостьи удерживались и коварно принимали на  себя  вид
какой-то чинной солидности. Но тут громкий залп самого неудержимого сме-
ха огласил всю комнату. Марья Александровна, забыв все приличия,  броси-
лась было на своего супруга, вероятно затем, чтоб немедленно  выцарапать
ему глаза. Но ее удержали силою. Наталья Дмитриевна воспользовалась обс-
тоятельствами и хоть капельку, да подлила еще яду.

   - Ах, Марья Александровна, может быть, оно и в самом деле так было-с,
а вы убиваетесь, - проговорила она самым медоточивым голосом.

   - Как было? что такое было? - кричала Марья Александровна, не понимая
еще хорошенько.

   - Ах, Марья Александровна, ведь это иногда и бывает-с...

   - Да что такое бывает? Жилы вы из меня, что ли, тянуть хотите?

   - Может быть, вы и в самом деле видели это во сне-с.

   - Во сне? я? во сне? И вы смеете мне это говорить прямо в глаза?

   - Что ж, может быть, и в самом деле так было, -  отозвалась  Фелисата
Михайловна.

   - Ну да, может быть, и в самом деле  так  было,  -  пробормотал  тоже
князь.

   - И он, и он туда же! Господи боже мой! - вскричала  Марья  Александ-
ровна, всплеснув руками.

   - Как вы убиваетесь, Марья Александровна! Вспомните-с, что сны ниспо-
сылаются богом-с. Уж коли бог захочет-с, так уж никто как  бог-с,  и  на
всем его святая воля-с лежит-с. Сердиться тут уж нечего-с.

   - Ну да, сердиться нечего, - поддакивал князь.

   - Да вы меня за сумасшедшую принимаете, что ли?  -  едва  проговорила
Марья Александровна, задыхаясь от злости. Это уже было свыше сил челове-
ческих. Она поспешила отыскать стул и упала в обморок. Поднялась сумато-
ха.

   - Это они из приличия-с в обморок упали-с, - шепнула Наталья  Дмитри-
евна Анне Николаевне.

   Но в эту минуту, в минуту высочайшего недоумения публики и напряжения
всей этой сцены, вдруг выступило одно, безмолвное доселе, лицо -  и  вся
сцена немедленно изменилась в своем характере...

   Глава XIV

   Зинаида Афанасьевна, вообще говоря,  была  чрезвычайно  романического
характера. Не знаем, оттого ли, как уверяла  сама  Марья  Александровна,
что слишком начиталась "этого дурака" Шекспира с "своим учителишкой", но
никогда, во всю мордасовскую жизнь свою, Зина еще не позволяла себе  та-
кой необыкновенно романической или, лучше сказать, героической  выходки,
как та, которую мы сейчас будем описывать.

   Бледная, с решимостью во взгляде, но почти дрожащая от волнения, чуд-
но-прекрасная в своем негодовании, она  выступила  вперед.  Обводя  всех
долгим вызывающим взглядом, она посреди наставшего вдруг безмолвия обра-
тилась к матери, которая при первом ее движении тотчас  же  очнулась  от
обморока и открыла глаза.

   - Маменька! - сказала Зина. - К чему обманывать?  К  чему  еще  ложью
пятнать себя? Все уже до того загрязнено теперь, что,  право,  не  стоит
унизительного труда прикрывать эту грязь!

   - Зина! Зина! что с тобою?  опомнись  -  вскричала  испуганная  Марья
Александровна, вскочив со своих кресел...

   - Я вам сказала, я вам сказала заранее, маменька,  что  я  не  вынесу
всего этого позора, - продолжала Зина. - Неужели же непременно надо  еще
более унижаться, еще более грязнить себя? Но знайте, маменька, что я все
возьму на себя, потому что я виновнее всех. Я, я  своим  согласием  дала
ход этой гадкой... интриге! Вы - мать; вы меня любите; вы думали по-сво-
ему, по своим понятиям, устроить мне счастье. Вас еще можно простить; но
меня, меня - никогда!

   - Зина, неужели ты хочешь рассказывать?.. О боже! я  предчувствовала,
что этот кинжал не минует моего сердца!

   - Да, маменька, все расскажу! Я опозорена, вы... мы все опозорены!..

   - Ты преувеличиваешь, Зина! ты вне себя и не помнишь, что говоришь! и
к чему же рассказывать? Тут смысла нет... Стыд не  на  нас...  Я  докажу
сейчас, что стыд не на нас...

   - Нет, маменька, - вскричала Зина с злобным дрожанием в голосе,  -  я
не хочу более молчать перед этими людьми, мнением которых презираю и ко-
торые приехали смеяться над нами! Я не хочу сносить от них обид; ни одна
из них не имеет права бросить в меня грязью. Все они  готовы  сейчас  же
сделать в тридцать раз хуже, чем я или вы! Смеют ли, могут ли  они  быть
нашими судьями?

   - Вот прекрасно! Вот как заговорила! Это что же! Это нас  обижают!  -
послышалось со всех сторон.

   - Да они и впрямь сами не понимают, что говорят-с, - проговорила  На-
талья Дмитриевна.

   Заметим в скобках, что Наталья Дмитриевна сказала  справедливо.  Если
Зина не считала этих дам достойными судить себя, зачем же было  и  выхо-
дить к ним с такою огласкою, с такими признаниями? Вообще  Зинаида  Афа-
насьевна чрезвычайно поторопились. Таково было впоследствии мнение самых
лучших голов в Мордасове. Все бы могло быть  исправлено!  Все  бы  могло
быть улажено! Правда, и Марья Александровна сама себе подгадила  в  этот
вечер своею поспешностию и заносчивостью. Стоило только  насмеяться  над
идиотом-старикашкой, да и выгнать его вон! Но Зина, как нарочно, вопреки
здравому смыслу и мордасовской мудрости, обратилась к князю.

   - Князь, - сказала она старику, который даже привстал из почтения  со
стула, - так поразила она его в эту  минуту.  -  Князь!  простите  меня,
простите нас! мы обманули, мы завлекли вас...

   - Да замолчишь ли ты, несчастная! -  в  исступлении  вскричала  Марья
Александровна.

   - Сударыня! сударыня! ma charmante enfant...  -  бормотал  пораженный
князь.

   Но гордый, порывистый и в высшей степени мечтательный  характер  Зины
увлекал ее в эту минуту  из  среды  всех  приличий,  требуемых  действи-
тельностью. Она забыла даже о своей матери, которую корчили судороги  от
ее признаний.

   - Да, мы обманули вас обе, князь: маменька тем, что  решилась  заста-
вить вас жениться на мне, а я тем, что согласилась на это.  Вас  напоили
вином, я согласилась петь и кривляться перед вами. Вас - слабого, безза-
щитного, облапошили, как выразился Павел Александрович, облапошили из-за
вашего богатства, из-за вашего княжества. Все это было ужасно низко, и я
каюсь в этом. Но клянусь вам, князь, что я решилась на эту низость не из
низкого побуждения. Я хотела... Но что я!  двойная  низость  оправдывать
себя в таком деле! Но я объявляю вам, князь, что я, если б  и  взяла  от
вас что-нибудь, то была бы за это вашей игрушкой, служанкой,  плясуньей,
рабой...я поклялась и свято бы сдержала клятву мою!..

   Сильный горловой спазм остановил ее в эту минуту. Все гостьи как буд-
то оцепенели и слушали, выпуча глаза. Неожиданная и совершенно  непонят-
ная им выходка Зины сбила их с толку. Один князь был тронут до слез, хо-
тя и половины не понимал из того, что сказала Зина.

   - Но я женюсь на вас, ma belle enfant, если уж вы так хоти-те, - бор-
мотал он, - и это для меня будет боль-шая честь! Только уверяю вас,  что
это был действи-тельно как будто бы сон... Ну, мало ли что  я  увижу  во
сне? К чему же так бес-по-коиться? Я даже как будто ничего и  не  понял,
mon ami, - продолжал он, обращаясь к Мозглякову, - объясни мне хоть  ты,
пожа-луй-ста...

   - А вы, Павел Александрович, -  подхватила  Зина,  тоже  обращаясь  к
Мозглякову, - вы, на которого я одно время решилась было смотреть как на
моего будущего мужа, вы, который теперь мне так жестоко отомстили, - не-
ужели и вы могли примкнуть к этим людям, чтоб растерзать и опозорить ме-
ня? И вы говорили, что любили меня! Но не мне читать вам нравоучения!  Я
виновнее вас. Я оскорбила вас, потому что действительно манила вас  обе-
щаниями и мои давешние доказательства были ложь и хитросплетения! Я  вас
никогда не любила, и если решилась выйти за вас,  то  единственно,  чтоб
хоть куда-нибудь уйти отсюда, из этого проклятого города,  и  избавиться
от всего этого смрада... Но, клянусь вам, выйдя за вас, я  была  бы  вам
доброй и верной женой... Вы жестоко отмстили мне, и, если это льстит ва-
шей гордости...

   - Зинаида Афанасьевна! - вскричал Мозгляков.

   - Если до сих пор вы питаете ко мне ненависть...

   - Зинаида Афанасьевна!!

   - Если когда-нибудь, - продолжала Зина, давя в  себе  слезы,  -  если
когда-нибудь вы любили меня...

   - Зинаида Афанасьевна!!!

   - Зина, Зина! дочь моя! - вопила Марья Александровна.

   - Я подлец, Зинаида Афанасьевна, я подлец и больше ничего! -  скрепил
Мозгляков, и все пришло в ужаснейшее волнение. Поднялись  крики  удивле-
ния, негодования, но Мозгляков стоял как вкопанный, без мысли и без  го-
лосу...

   Для слабых и пустых характеров, привыкших к постоянной  подчиненности
и решающихся наконец взбеситься и протестовать, одним словом, быть твер-
дыми и последовательными, всегда существует черта, - близкий  предел  их
твердости и последовательности. Протест их  бывает  вначале  обыкновенно
самый энергический. Энергия их даже доходит до исступления. Они бросают-
ся на препятствия, как-то зажмурив глаза, и всегда почти не по силам бе-
рут себе ношу на плечи. Но, дойдя до известной точки, взбешенный человек
вдруг как будто сам себя испугается, останавливается, как  ошеломленный,
с ужасным вопросом: "Что это такое я наделал?" Потом немедленно раскиса-
ет, хнычет, требует объяснений, становится на колени,  просит  прощения,
умоляет, чтоб все было по-старому, но только поскорее, как можно  поско-
рее!.. Почти то же самое случилось теперь с Мозгляковым. Выйдя из  себя,
взбесившись, накликав беду, которую он уже всю целиком приписывал теперь
одному себе; насытив свое негодование и самолюбие и себя же возненавидев
за это, он вдруг остановился, убитый совестью, перед неожиданной  выход-
кой Зины. Последние слова ее добили его окончательно. Перескочить из од-
ной крайности в другую было делом одной минуты.

   - Я - осел, Зинаида Афанасьевна! - вскричал он в порыве исступленного
раскаяния. - Нет! что осел? Осел еще ничего! Я несравненно хуже осла! Но
я вам докажу, Зинаида Афанасьевна, я вам докажу, что и осел  может  быть
благородным человеком!.. Дядюшка! я обманул вас! Я, я обманул вас! Вы не
спали; вы действительно, наяву, делали предложение, а я, я,  подлец,  из
мщения, что мне отказали, уверил вас, что вы видели все это во сне.

   - Удивительно любопытные вещи-с открываются-с,  -  прошипела  Наталья
Дмитриевна на ухо Анне Николаевне.

   - Друг мой, - отвечал князь, - ус-по-койся,  по-жа-луйста;  ты  меня,
право, испугал своим кри-ком. Уверяю тебя, что  ты  о-ши-ба-ешься...  Я,
пожалуй, готов жениться, если уж так на-до; но ведь ты сам же уверял ме-
ня, что это было только во сне...

   - О, как уверить мне вас! Научите меня, как мне уверить  его  теперь!
Дядюшка, дядюшка! Ведь это важная вещь, важнейшее фамильное дело!  Сооб-
разите! подумайте!

   - Друг мой, изволь, я по-ду-маю. Постой, дай же мне вспомнить все  по
поряд-ку. Сначала я видел кучера Фе-о-фи-ла...

   - Э! не до Феофила теперь, дядюшка!

   - Ну да, положим, что теперь не до не-го. Потом  был  На-по-ле-он,  а
потом как будто мы чай пили и какая-то дама пришла и весь  сахар  у  нас
поела...

   - Но, дядюшка, - брякнул Мозгляков в затмении ума своего, - ведь  это
сама Марья Александровна рассказывала вам давеча про Наталью Дмитриевну!
Ведь я тут же был, я сам это слышал! Я спрятался и смотрел на вас в  ды-
рочку...

   - Как, Марья Александровна, - подхватила Наталья Дмитриевна, - так вы
уж и князю рассказывали-с, что я у вас сахар украла из сахарницы! Так  я
к вам сахар воровать езжу-с!

   - Прочь от меня! - закричала Марья Александровна, доведенная до отча-
яния.

   - Нет, не прочь, Марья Александровна, вы этак не смеете говорить-с, а
стало быть, я у вас сахар краду-с? Я давно слышала, что вы про меня  та-
кие гнусности распускаете-с. Мне  Софья  Петровна  подробно  рассказыва-
ла-с... Так я у вас сахар краду-с?..

   - Но, mesdames, - закричал князь, - ведь это было только во сне!  Ну,
мало ли что я увижу во сне?..

   - Кадушка проклятая, - пробормотала вполголоса Марья Александровна.

   - Как, я и кадушка-с! - взвизгнула Наталья Дмитриевна. - А вы кто та-
кая-с? Я давно знаю, что вы меня кадушкой зовете-с! У меня,  по  крайней
мере, муж у меня-с, а у вас-то дурак-с...

   - Ну да, я помню, была  и  ка-ду-шка,  -  пробормотал  бессознательно
князь, припоминая давешний разговор с Марьей Александровной.

   - Как, и вы туда же дворянку бранить-с? Как вы смеете, князь дворянку
бранить-с? Коли я кадушка, так вы безногие-с...

   - Кто, я безногий?

   - Ну да, безногие-с, да еще и беззубые-с, вот вы какие-с!

   - Да еще и одноглазый! - закричала Марья Александровна.

   - У вас корсет вместо ребер-с! - прибавила Наталья Дмитриевна.

   - Лицо на пружинах!

   - Волос своих нет-с!..

   - И усишки-то, у дурака, накладные, - скрепила Марья Александровна.

   - Да хоть нос-то оставьте мне, Марья Степановна, настоящий! -  вскри-
чал князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. -  Друг  мой!
Это ты меня продал! Это ты рассказал, что волосы у меня нак-лад-ные...

   - Дядюшка!

   - Нет, мой друг, я уже более не могу здесь оста-ваться. Уведи ты меня
куда-нибудь... quelle societe! Куда это ты завел меня, бо-же мой?

   - Идиот! подлец! - кричала Марья Александровна.

   - Боже ты мой! - говорил  бедный  князь.  -  Я  вот  только  не-много
за-был, зачем я сюда приехал, но я сей-час вспом-ню. Уведи ты меня, бра-
тец, куда-ни-будь, а то меня растерзают! Притом же...  мне  не-мед-ленно
надо записать одну новую мысль...

   - Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я вас тотчас же перевезу в гости-
ницу и сам перееду с вами...

   - Ну да, в гос-ти-ницу. Adieu, ma charmante enfant... вы  одна...  вы
только одна... доб-родетельны. Вы бла-го-род-ная девушка! Пойдем же, мой
милый. О боже мой!

   Но не стану описывать окончания неприятной сцены,  бывшей  по  выходе
князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровна
осталась наконец одна, среди развалин и обломков  своей  прежней  славы.
Увы! сила, слава, значение - все исчезло в один этот вечер! Марья  Алек-
сандровна понимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий,  много-
летний ее деспотизм над всем обществом окончательно рушился. Что остава-
лось ей теперь? - философствовать? Но она не философствовала. Она пробе-
силась всю ночь. Зина обесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!

   Как верный историк, я должен упомянуть, что всех более  в  этом  пох-
мелье досталось Афанасию Матвеичу, который забился наконец куда-то в чу-
лан и в нем промерз до утра. Наступило наконец и утро, но и оно не  при-
несло ничего хорошего. Беда никогда одна не приходит...

   Глава XV

   Если судьба обрушится раз на кого бедою, то ударам ее и конца не  бы-
вает. Это давно замечено. Мало было одного вчерашнего позора и срама для
Марьи Александровны! Нет! судьба ей готовила побольше и получше.

   Еще до десяти часов утра по всему городу вдруг  распространился  один
странный и почти невероятный слух, встреченный всеми с самою  злобною  и
ожесточенною радостью, - как и обыкновенно встречаем мы все всякий  нео-
быкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних. "До  та-
кой степени потерять стыд и совесть! - кричали со всех сторон, - до  та-
кой степени унизиться, пренебречь все приличия, до такой степени распус-
тить все узы!" и проч. и проч. Вот что, однако же, случилось.  Рано  ут-
ром, чуть ли еще не в седьмом часу, одна бедная, жалкая старуха, в отча-
янии и в слезах, прибежала в дом Марьи Александровны и умоляла горничную
как можно скорее разбудить барышню,  одну  только  барышню,  потихоньку,
чтоб как-нибудь не узнала Марья Александровна. Зина, бледная  и  убитая,
выбежала к старухе немедленно. Та упала ей в ноги, целовала их, обливала
слезами и молила немедленно сходить с ней к ее  больному  Васе,  который
всю ночь был так труден, так труден, что, может, и дня больше не  прожи-
вет. Старуха говорила Зине рыдая, что сам Вася зовет  ее  к  себе  прос-
титься в предсмертный час, заклинает ее всеми  святыми  ангелами,  всем,
что было прежде, и что если она не придет, то он умрет с отчаянием. Зина
тотчас же решилась идти, несмотря на то что исполнение такой просьбы яв-
но бы подтвердило все прежние озлобленные слухи о перехваченной записке,
о скандалезном ее поведении и проч. Не сказавшись матери,  она  накинула
на себя салоп и тотчас же побежала со старухой, через весь город, в одну
из самых бедных слободок Мордасова, в самую глухую улицу, где стоял один
ветхий, покривившийся и вросший в землю домишка, с  какими-то  щелочками
вместо окон и обнесенный сугробами снегу со всех сторон.

   В этом домишке, в маленькой, низкой и затхлой комнатке, в которой ог-
ромная печь занимала ровно половину всего пространства, на дощатой  нек-
рашеной кровати, на тонком, как блин, тюфяке лежал молодой человек, пок-
рытый старой шинелью. Лицо его было бледное и изможденное, глаза блиста-
ли болезненным огнем, руки были тонки и сухи, как палки; дышал он трудно
и хрипло. Заметно было, что когда-то он был хорош собою; но болезнь  ис-
казила тонкие черты его красивого лица, на которое страшно и жалко  было
взглянуть, как на лицо всякого чахоточного или, вернее сказать,  умираю-
щего. Его старуха мать, которая целый год, чуть не до  последнего  часу,
ждала воскресения своего Васеньки, увидала наконец, что он  не  жилец  в
этом мире. Она стояла теперь над ним, убитая  горем,  сложив  руки,  без
слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять,  хоть
и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет  мерз-
лая земля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но  Васе  не  на
нее смотрел в эту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое,  ды-
шало теперь блаженством. Он видел наконец перед собою ту,  которая  сни-
лась ему целые полтора года, и наяву и во сне, в продолжение долгих  тя-
желых ночей его болезни. Он понял, что она простила его,  явясь  к  нему
как ангел божий в предсмертный час. Она сжимала его  руки,  плакала  над
ним, улыбалась ему, опять смотрела на него своими чудными глазами, и - и
все прежнее, невозвратное воскресло вновь в душе умирающего. Жизнь заго-
релась снова в его сердце и, казалось, оставляя  его,  хотела  дать  по-
чувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.

   - Зина, - говорил он, - Зиночка! Не плачь надо мной, не тужи, не тос-
куй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, -  вот
так, как теперь смотрю, - буду чувствовать, что наши души опять  вместе,
что ты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру,
может быть не приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с ка-
кой добротой ты на меня смотришь! А помнишь,  как  ты  прежде  смеялась?
помнишь... Ах, Зина, я не прошу у тебя прощения, я и поминать не хочу  о
том, что было, - потому, Зиночка, потому, что хоть  ты,  может  быть,  и
простила меня, но я сам никогда себе не прощу. Были долгие  ночи,  Зина,
бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот на этой самой кровати, я  ле-
жал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил,  что  мне  лучше
умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!

   Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотела этим  ос-
тановить его.

   - Что ты плачешь, мой ангел? - продолжал больной. - О том, что я уми-
раю, об этом только? Но ведь все прочее давно уже умерло, давно схороне-
но! Ты умнее меня, ты чище сердцем и потому давно знаешь, что  я  дурной
человек. Разве ты можешь еще любить меня? И чего  мне  стоило  перенесть
эту мысль, что ты знаешь, что я дурной и пустой человек! А  самолюбия-то
сколько тут было, может быть и благородного... не знаю!  Ах,  друг  мой,
вся моя жизнь была мечта. Я все мечтал, всегда мечтал, а не жил, гордил-
ся, толпу презирал, а чем я гордился перед людьми? и сам не знаю. Чисто-
той сердца, благородством чувств? Но ведь все это было в  мечтах,  Зина,
когда мы читали Шекспира, а как дошло до дела, я и выказал мою чистоту и
благородство чувств...

   - Полно, - говорила Зина, - полно!.. все это не так,  напрасно...  ты
убиваешь себя!

   - Что ты останавливаешь меня, Зина! Знаю, ты простила меня, и  давно,
может быть, простила; но ты судила меня и поняла  -  кто  я  таков;  вот
это-то меня и мучит. Недостоин я твоей любви, Зина! Ты и  на  деле  была
честная и великодушная: ты пошла к матери и сказала, что выйдешь за меня
и ни за кого другого, и сдержала бы слово, потому что у  тебя  слово  не
рознилось с делом. А, я! Когда дошло до дела... Знаешь ли, Зиночка,  что
ведь я даже не понимал тогда, чем ты жертвуешь, выходя за меня! Я не мог
даже того понять, что, выйдя за меня, ты, может быть, умерла бы с  голо-
ду. Куда, и мысли не было! Я ведь думал только, что ты выходишь за меня,
за великого поэта (за будущего то есть), не хотел понимать  тех  причин,
которые ты выставляла, прося повременить свадьбой, мучил тебя,  тиранил,
упрекал, презирал, и дошло наконец до угрозы моей тебе этой запиской.  Я
даже и не подлец был в ту минуту. Я просто был дрянь человек! О, как  ты
должна была презирать меня! Нет, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты за
меня не вышла! Ничего бы я не понял из твоего  пожертвования,  мучил  бы
тебя, истерзал бы тебя за нашу бедность; прошли бы года, - куда! - может
быть, и возненавидел бы тебя, как помеху в жизни. А  теперь  лучше!  Те-
перь, по крайней мере, горькие слезы мои очистили во мне сердце. Ах! Зи-
ночка! Люби меня хоть немножко, так, как прежде любила! Хоть в этот пос-
ледний час... Я ведь знаю, что я недостоин любви твоей,  но...  но...  о
ангел ты мой!

   Во всю эту речь Зина, рыдая сама, несколько раз его останавливала. Но
он не слушал ее; его мучило желание высказаться, и  он  продолжал  гово-
рить, хотя с трудом, задыхаясь, хриплым, удушливым голосом.

   - Не встретил бы ты меня, не полюбил бы меня, так остался бы жить!  -
сказала Зина. - Ах, зачем, зачем мы сошлись вместе!

   - Нет, друг мой, нет, не укоряй себя в том, что я умираю, - продолжал
больной. - Во всем я один виноват! Самолюбия-то сколько тут было! роман-
тизма! рассказывали ль тебе подробно мою глупую  историю,  Зина?  Видишь
ли, был тут третьего года один арестант, подсудимый, злодей и душегубец;
но когда пришлось к наказанию, он оказался самым  малодушным  человеком.
Зная, что больного не выведут к наказанию, он достал вина, настоял в нем
табаку и выпил. С ним началась такая рвота с кровью и так долго  продол-
жалась, что повредила ему легкие. Его перенесли в больницу, и через нес-
колько месяцев он умер в злой чахотке. Ну вот, ангел мой, я  и  вспомнил
про этого арестанта в тот самый день... ну, знаешь, после  записки-то...
и решился так же погубить себя. Но как бы ты думала, почему я выбрал ча-
хотку? почему я не удавился, не утопился? побоялся скорой смерти?  Может
быть, и так, - но все мне как-то мерещится, Зиночка, что и тут не  обош-
лось без сладких романтических глупостей! Все-таки  у  меня  была  тогда
мысль: как это красиво будет, что вот я буду лежать на постели, умирая в
чахотке, а ты все будешь убиваться, страдать, что довела меня до  чахот-
ки; сама придешь ко мне с повинною, упадешь предо мной  на  колени...  Я
прощаю тебя, умирая на руках твоих... Глупо, Зиночка, глупо,  не  правда
ли?

   - Не поминай об этом! - сказала Зина, - не говори этого!  ты  не  та-
кой... будем лучше вспоминать о другом, о нашем хорошем, счастливом!

   - Горько мне, друг мой, оттого и говорю. Полтора года я тебя  не  ви-
дал! Душу бы, кажется, перед тобой теперь выложил! Ведь все то время,  с
тех пор, я был один-одинешенек, и, кажется, минуты не было, чтоб не  ду-
мал я о тебе, ангел мой ненаглядный! И знаешь что, Зиночка? как мне  хо-
телось что-нибудь сделать, как-нибудь так заслужить, чтоб заставить тебя
переменить обо мне твое мнение. До последнего времени я не верил, что  я
умру; ведь меня не сейчас свалило, долго я ходил  с  больной  грудью.  И
сколько смешных у меня было предположений! мечтал я, например, сделаться
вдруг каким-нибудь величайшим поэтом, напечатать в "Отечественных запис-
ках" такую поэму, какой и не бывало еще на свете. Думал в ней излить все
мои чувства, всю мою душу, так, что, где бы ты ни была, я все бы  был  с
тобой, беспрерывно бы напоминал о себе моими  стихами,  и  самая  лучшая
мечта моя была та, что ты задумаешься наконец и скажешь: "Нет! он не та-
кой дурной человек, как я думала!" Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?

   - Нет, нет, Вася, нет! - говорила Зина.

   Она припала к нему на грудь и целовала его руки.

   - А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б
услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил... вот она
все ходила (и он кивнул на мать). - Ведь ты  не  любила  Мозглякова,  не
правда ли, Зиночка? О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне, когда я  умру?
Знаю, что вспомнишь; но пройдут годы, сердце  остынет,  настанет  холод,
зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..

   - Нет, нет, никогда! Я не выйду и замуж!.. ты мой первый...  всегдаш-
ний...

   - Все умирает, Зиночка, все, даже  и  воспоминания!..  И  благородные
чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие. Что  ж  и  роп-
тать! Пользуйся жизнию, Зина, живи долго, живи счастливо. Полюби и  дру-
гого, коль полюбится, - не мертвеца же любить! Только вспомни  обо  мне,
хоть изредка; худого не вспоминай, прости худое; но ведь было же и в на-
шей любви хорошее, Зиночка! О золотые, невозвратные дни... Послушай, мой
ангел, я всегда любил вечерний, закатный час. Вспомни обо мне  когда-ни-
будь в этот час! О нет, нет! Зачем умирать? О, как  бы  я  хотел  теперь
вновь ожить! Вспомни, друг мой, вспомни, вспомни то  время!  Тогда  была
весна, солнце так ярко светило, цвели цветы, праздник был какой-то  кру-
гом нас... А теперь! Посмотри, посмотри!

   И бедный указал иссохшею рукою  на  замерзлое,  тусклое  окно.  Потом
схватил руки Зины, прижал их к глазам своим и горько-горько зарыдал. Ры-
дания почти разрывали истерзанную грудь его.

   И весь день страдал он, тосковал и плакал. Зина утешала его, как мог-
ла, но ее душа страдала до смерти. Она говорила, что не  забудет  его  и
что никогда не полюбит так, как его любила. Он верил ей, улыбался, цело-
вал ее руки, но воспоминания о прошедшем только жгли, только терзали его
душу. Так прошел целый день. Между тем  испуганная  Марья  Александровна
раз десять посылала к Зине, молила ее воротиться домой и не губить  себя
окончательно в общем мнении. Наконец, когда уже стемнело, почти  потеряв
голову от ужаса, она решилась сама идти к Зине.  Вызвав  дочь  в  другую
комнату, она, почти на коленях, умоляла ее "отстранить этот последний  и
главный кинжал от ее сердца". Зина вышла к ней больная: голова ее  горе-
ла. Она слушала и не понимала свою маменьку.  Марья  Александровна  ушла
наконец в отчаянии, потому что Зина решилась ночевать в доме умирающего.
Целую ночь не отходила она от его постели. Но больному  становилось  все
хуже и хуже. Настал и еще день, но уже не было и надежды, что  страдалец
переживет его. Старуха мать была как безумная, ходила, как будто  ничего
не понимая, подавала сыну лекарства, которых он не хотел принимать. Аго-
ния его длилась долго. Он уже не  мог  говорить,  и  только  бессвязные,
хриплые звуки вырывались из его груди. До самой последней минуты он  все
смотрел на Зину, все искал ее глазами, и когда уже свет начал меркнуть в
его глазах, он все еще блуждающею, неверною рукою искал  руку  ее,  чтоб
сжать ее в своей. Между тем короткий зимний день проходил. И когда нако-
нец последний, прощальный луч солнца позолотил замороженное единственное
оконце маленькой комнаты, душа страдальца улетела вслед за этим лучом из
изможденного тела. Старуха мать, увидя наконец перед собою  труп  своего
ненаглядного Васи, всплеснула руками, вскрикнула и  бросилась  на  грудь
мертвецу.

   - Это ты, змея подколодная, извела его! - закричала  она  в  отчаянии
Зине. - Ты, разлучница проклятая, ты, злодейка, его погубила!

   Но Зина уже ничего не слыхала. Она стояла над мертвым  как  обезумев-
шая. Наконец наклонилась над ним, перекрестила, поцеловала его  и  маши-
нально вышла из комнаты. Глаза ее горели, голова кружилась.  Мучительные
ощущения, две почти бессонные ночи чуть-чуть не лишили ее рассудка.  Она
смутно чувствовала, что все ее прошедшее как бы оторвалось от ее  сердца
и началась новая жизнь, мрачная и угрожающая. Но не  прошла  она  десяти
шагов, как Мозгляков как будто вырос перед нею из-под  земли;  казалось,
он нарочно поджидал на этом месте.

   - Зинаида Афанасьевна, - начал он каким-то боязливым шепотом,  тороп-
ливо оглядываясь по сторонам, потому что еще было довольно светло, - Зи-
наида Афанасьевна, Я, конечно, осел! То есть, если хотите, я уж теперь и
не осел, потому что, видите ли, все-таки поступил благородно. Но все-та-
ки я раскаиваюсь в том, что я был осел... Я, кажется, сбиваюсь,  Зинаида
Афанасьевна, но... вы извините, это от разных причин...

   Зина почти бессознательно посмотрела на него и молча продолжала  свою
дорогу. Так как на высоком деревянном тротуаре было тесно двум рядом,  а
Зина не сторонилась, то Павел Александрович соскочил с тротуара и  бежал
подле нее внизу, беспрерывно заглядывая ей в лицо.

   - Зинаида Афанасьевна, - продолжал он, - я рассудил, и если  вы  сами
захотите, то я согласен возобновить мое предложение. Я даже готов забыть
все, Зинаида Афанасьевна, весь позор, и готов простить, но только с  од-
ним условием: покамест мы здесь, все останется в тайне. Вы уедете отсюда
как можно скорее; я, потихоньку, вслед за вами; обвенчаемcя где-нибудь в
глуши, так что никто не увидит, а потом сейчас в Петербург, хотя бы и на
перекладных, так, чтоб с вами был только маленький чемоданчик... а? Сог-
ласны, Зинаида Афанасьевна? Скажите поскорее! Мне нельзя дожидаться; нас
могут увидеть вместе.

   Зина не отвечала и только посмотрела на Мозглякова, но так  посмотре-
ла, что он тотчас же все понял, снял шляпу, раскланялся и исчез при пер-
вом повороте в переулок.

   "Как же это? - подумал он. - Третьего дня еще вечером  она  так  рас-
чувствовалась и во всем себя обвиняла? Видно, день на день не приходит!"

   А между тем в Мордасове происшествия шли за происшествиями. Случилось
одно трагическое обстоятельство. Князь, перевезенный Мозгляковым в  гос-
тиницу, заболел в ту же ночь, и заболел  опасно.  Мордасовцы  узнали  об
этом наутро. Каллист Станиславич почти не отходил от больного. К  вечеру
составился консилиум всех мордасовских медиков. Приглашения  им  посланы
были по-латыни. Но, несмотря на латынь, князь совсем уж потерял  память,
бредил, просил Каллиста Станиславича спеть ему какой-то романс,  говорил
про какие-то парики; иногда как будто чего-то пугался и кричал.  Доктора
решили, что от мордасовского гостеприимства у князя сделалось воспаление
в желудке, как-то перешедшее (вероятно, по дороге) в голову. Не отверга-
ли и некоторого нравственного потрясения. Заключили же  тем,  что  князь
давно уже был предрасположен умереть, а потому непременно умрет. В  пос-
леднем они не ошиблись, потому что бедный старичок, на третий же день  к
вечеру, помер в гостинице. Это поразило мордасовцев. Никто не ожидал та-
кого серьезного оборота дела. Бросились толпами в гостиницу, где  лежало
мертвое тело, еще не убранное, судили, рядили, кивали головами и кончили
тем, что резко осудили "убийц несчастного князя", подразумевая под этим,
конечно, Марью Александровну с дочерью. Все почувствовали, что эта исто-
рия, уже по одной своей скандалезности, может получить неприятную оглас-
ку, пойдет, пожалуй, еще в дальние страны, и - чего-чего не было перего-
ворено и пересказано. Все это время Мозгляков суетился, кидался  во  все
стороны, и наконец голова у него закружилась. В таком-то состоянии  духа
он и виделся с Зиной. Действительно, положение его было затруднительное.
Сам он завез князя в город, сам перевез в гостиницу, а теперь  не  знал,
что и делать с покойником, как и где хоронить, кому дать знать? везти ли
тело в Духаново? К тому же он считался племянником. Он трепетал, чтоб не
обвинили его в смерти почтенного старца. "Пожалуй, еще дело отзовется  в
Петербурге, в высшем обществе!" - думал он с содроганием. От мордасовцев
нельзя было добиться никакого совета; все вдруг чего-то испугались, отх-
лынули от мертвого тела и оставили Мозглякова в каком-то мрачном уедине-
нии. Но вдруг вся сцена быстро переменилась. На другой день, рано утром,
в город въехал один посетитель. Об этом посетителе мигом заговорил  весь
Мордасов, но заговорил как-то таинственно, шепотом, выглядывая  на  него
из всех щелей и окон, когда он проехал по Большой улице  к  губернатору.
Даже сам Петр Михайлович немного как будто бы струсил  и  не  знал,  как
быть с приезжим гостем. Гость был довольно  известный  князь  Щепетилов,
родственник покойнику, человек еще почти молодой, лет тридцати  пяти,  в
полковничьих эполетах и в аксельбантах. Всех чиновников пробрал какой-то
необыкновенный страх от этих аксельбантов. Полицейместер, например, сов-
сем потерялся; разумеется, только нравственно; физически  же  он  явился
налицо, хотя и с довольно вытянутым лицом. Тотчас же узнали,  что  князь
Щепетилов едет из Петербурга, заезжал по дороге в Духаново. Не застав же
в Духанове никого, полетел вслед за дядей в Мордасов, где как громом по-
разила его смерть старика и все подробнейшие  слухи  об  обстоятельствах
его смерти. Петр Михайлович даже немного потерялся, давая нужные  объяс-
нения; да и все в Мордасове смотрели какими-то виноватыми. К тому  же  у
приезжего гостя было такое строгое, такое недовольное лицо, хотя,  каза-
лось бы, нельзя быть недовольну наследством. Он тотчас же взялся за дело
сам, лично. Мозгляков же немедленно и постыдно стушевался перед  настоя-
щим, не самозванным племянником и исчез - неизвестно куда.  Решено  было
немедленно перенесть тело покойника в монастырь, где  и  назначено  было
отпевание. Все распоряжения приезжего отдавались кратко,  сухо,  строго,
но с тактом и приличием. Назавтра весь город собрался в  монастырь  при-
сутствовать при отпевании. Между дамами  распространился  нелепый  слух,
что Марья Александровна лично явится в церковь и, на коленях перед  гро-
бом, будет громко испрашивать себе прощения и что все  это  должно  быть
так по закону. Разумеется, все это оказалось вздором, и Марья  Александ-
ровна не явилась в церковь. Мы и забыли сказать, что тотчас по возвраще-
нии Зины домой ее маменька в тот же вечер решилась переехать в  деревню,
считая более невозможным оставаться в городе. Там  тревожно  прислушива-
лась она из своего угла к городским слухам, посылала на  разведки  узна-
вать о приезжем лице и все время была в лихорадке. Дорога из монастыря в
Духаново проходила менее чем в версте от окошек ее деревенского дома - и
потому Марья Александровна могла удобно рассмотреть  длинную  процессию,
потянувшуюся из монастыря в Духаново после отпевания. Гроб везли на  вы-
соких дрогах; за ним тянулась длинная вереница экипажей, провожавших по-
койника до поворота в город. И долго еще чернели на белоснежном поле эти
мрачные дроги, везомые тихо, с подобающим величием. Но  Марья  Александ-
ровна не могла смотреть долго и отошла от окна.

   Через неделю она переехала в Москву, с дочерью и Афанасием Матвеичем,
а через месяц узнали в Мордасове, что подгородная  деревня  Марьи  Алек-
сандровны и городской дом продаются. Итак, Мордасов навеки  терял  такую
комильфотную даму! Не обошлось и тут  без  злоязычия.  Стали,  например,
уверять, что деревня продается вместе с  Афанасием  Матвеичем...  Прошел
год, другой, и об Марье Александровне почти совершенно забыли. Увы!  так
всегда ведется на свете! Рассказывали, впрочем, что она купила себе дру-
гую деревню и переехала в другой губернский город, в котором,  разумеет-
ся, уже забрала всех в руки, что Зина еще до сих  пор  не  замужем,  что
Афанасий Матвеич... Но, впрочем, нечего повторять  эти  слухи;  все  это
очень неверно.

   Прошло три года, как я дописал последнюю строчку первого отдела  мор-
дасовской летописи, и кто бы мог подумать, что мне еще раз придется раз-
вернуть мою рукопись и прибавить еще одно известие к моему рассказу.  Но
к делу! Начну с Павла Александровича Мозглякова. Стушевавшись из  Морда-
сова, он отправился прямо в Петербург, где  и  получил  благополучно  то
служебное место, которое ему давно обещали. Вскоре он забыл  все  морда-
совские события, пустился в вихрь светской жизни на Васильевском острове
и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился,
сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветренос-
ти своего характера и от нечего делать, испросил себе место в одной экс-
педиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего  безбрежнего
отечества для ревизии или для какой-то другой цели,  наверное  не  знаю.
Экспедиция благополучно проехала все леса и пустыни и наконец после дол-
гого странствия, явилась в главном городе "отдаленнейшего края" к  гене-
рал-губернатору. Это был высокий, худощавый и  строгий  генерал,  старый
воин, израненный в сражениях, с двумя звездами и с белым крестом на шее.
Он принял экспедицию важно и чинно и пригласил всех составляющих ее  чи-
новников к себе на бал, дававшийся в тот же самый вечер по случаю именин
генерал-губернаторши. Павел Александрович был этим очень доволен.  Наря-
дившись в свой петербургский костюм, в котором  намерен  был  произвести
эффект, он развязно вошел в большую залу, хотя тотчас  же  немного  осел
при виде множества витых и густых эполет и статских мундиров со  звезда-
ми. Нужно было откланяться генерал-губернаторше, о которой он  уже  слы-
шал, что она молода и очень хороша собою. Подошел он  даже  с  форсом  и
вдруг оцепенел от изумления.  Перед  ним  стояла  Зина,  в  великолепном
бальном платье и бриллиантах, гордая и надменная. Она совершенно не  уз-
нала Павла Александровича. Ее взгляд небрежно скользнул по  его  лицу  и
тотчас же обратился на кого-то другого. Пораженный  Мозгляков  отошел  к
сторонке и в толпе столкнулся с одним робким молодым чиновником, который
как будто пугался самого себя, очутившись на генерал-губернаторском  ба-
ле. Павел Александрович немедленно принялся его  расспрашивать  и  узнал
чрезвычайно интересные вещи. Он узнал, что  генерал-губернатор  уже  два
года как женился, когда ездил в Москву из "отдаленного края", и что взял
он чрезвычайно богатую девицу из знатного дома. Что  генеральша  "ужасно
хороши из себя-с, даже, можно сказать, первые красавицы-с, но держат се-
бя чрезвычайно гордо, а танцуют только с одними  генералами-с";  что  на
настоящем бале всех генералов, своих и приезжих, девять,  включая  в  то
число и действительных статских советников; что, наконец, "у  генеральши
есть маменька-с, которая и живет вместе с нею, и что эта маменька-с при-
ехала из самого высшего общества-с и очень умны-с" - но что и  сама  ма-
менька беспрекословно подчиняется воле своей дочери, а  сам  генерал-гу-
бернатор не наглядится и не надышится на свою супругу.  Мозгляков  заик-
нулся было об Афанасье Матвеиче, но в "отдаленном краю" об нем не  имели
никакого понятия. Ободрившись немного, Мозгляков прошелся по комнатам  и
вскоре увидел и Марью Александровну, великолепно разряженную, размахива-
ющую дорогим веером и с одушевлением говорящую  с  одною  из  особ  4-го
класса. Кругом нее теснилось  несколько  припадавших  к  покровительству
дам, и Марья Александровна, по-видимому, была необыкновенно  любезна  со
всеми, Мозгляков рискнул представиться. Марья Александровна немного  как
будто вздрогнула, но тотчас же, почти мгновенно, оправилась. Она  с  лю-
безностью благоволила узнать Павла Александровича; спросила о его петер-
бургских знакомствах, спросила, отчего он не за границей?  Об  Мордасове
не сказала ни слова, как будто его и не было на свете. Наконец, произне-
ся имя какого-то петербургского важного князя и осведомясь  о  его  здо-
ровье, хотя Мозгляков и понятия не имел об этом князе, она незаметно об-
ратилась к одному подошедшему сановнику в душистых сединах и через мину-
ту совершенно забыла стоявшего перед нею Павла Александровича. С саркас-
тической улыбкой и со шляпой в руках Мозгляков воротился в большую залу.
Неизвестно почему, считая себя уязвленным и даже оскорбленным, он решил-
ся не танцевать. Угрюмо-рассеянный вид, едкая мефистофелевская улыбка не
сходили с лица его во весь вечер. Живописно  прислонился  он  к  колонне
(зала, как нарочно, была с колоннами) и в продолжение всего  бала,  нес-
колько часов сряду, простоял на одном месте, следя своими взглядами  Зи-
ну. Но увы! все фокусы его, все необыкновенные позы, разочарованный  вид
и проч. и проч. пропало даром. Зина совершенно не замечала его. Наконец,
взбешенный, с заболевшими от долгой стоянки ногами, голодный, потому что
не мог же он остаться ужинать в качестве влюбленного и страдающего,  во-
ротился он на квартиру, совершенно измученный и как будто кем-то  приби-
тый. Долго не ложился он спать, припоминая давно забытое. На  другое  же
утро представилась какая-то командировка,  и  Мозгляков  с  наслаждением
выпросил ее себе. Он даже освежился душой, выехав из города.  На  беско-
нечном, пустынном пространстве  лежал  снег  ослепительною  пеленою.  На
краю, на самом склоне неба, чернелись леса.

   Рьяные кони мчались, взрывая снежный прах копытами. Колокольчик  зве-
нел. Павел Александрович задумался, потом замечтался, а потом  и  заснул
себе преспокойно. Он проснулся уже на третьей станции, свежий  и  здоро-
вый, совершенно с другими мыслями.

---------------------------------------------------------------------------
   Впервые опубликовано: "Русское слово", март 1859 г.


 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]