В квартире Устиньи Федоровны, в уголке самом темном и скромном,
помещался Семен Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и
непьющий. Так как господин Прохарчин, при мелком чине своем, получал
жалованья в совершенную меру своих служебных способностей, то Устинья
Федоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за
квартиру помесячно. Говорили иные, что у ней был тут свой особый расчет; но
как бы там ни было, а господин Прохарчин, словно в отместку всем своим
злоязычникам, попал даже в ее фавориты, разумея это достоинство в значении
благородном и честном. Нужно заметить, что Устинья Федоровна, весьма
почтенная и дородная женщина, имевшая особенную наклонность к скоромной
пище и кофею и через силу перемогавшая посты, держала у себя несколько штук
таких постояльцев, которые платили даже и вдвое дороже Семена Ивановича,
но, не быв смирными и будучи, напротив того, все до единого "злыми
надсмешниками" над ее бабьим делом и сиротскою беззащитностью, сильно
проигрывали в добром ее мнении, так что не плати они только денег за свои
помещения, так она не только жить пустить, но и видеть-то не захотела бы их
у себя на квартире. В фавориты же Семен Иванович попал с того самого
времени, как свезли на Волково увлеченного пристрастием к крепким напиткам
отставного, или, может быть, гораздо лучше будет сказать, одного
исключенного человека. Увлеченный и исключенный хотя и ходил с подбитым, по
словам его, за храбрость глазом и имел одну ногу, там как-то тоже из-за
храбрости сломанную, - но тем не менее умел снискать и воспользоваться всем
тем благорасположением, к которому только способна была Устинья Федоровна,
и, вероятно, долго бы прожил еще в качестве самого верного ее приспешника и
приживальщика, если б не опился, наконец, самым глубоким, плачевнейшим
образом. Случилось же это все еще на Песках, когда Устинья Федоровна
держала всего только трех постояльцев, из которых, при переезде на новую
квартиру, где образовалось заведение на более обширную ногу и пригласилось
около десятка новых жильцов, уцелел всего только один господин Прохарчин.
     Сам ли господин Прохарчин имел свои неотъемлемые недостатки, товарищи
ль его обладали таковыми же каждый, - но дела с обеих сторон пошли с самого
начала как будто неладно. Заметим здесь, что все до единого из новых
жильцов Устиньи Федоровны жили между собою словно братья родные; некоторые
из них вместе служили; все вообще поочередно каждое первое число
проигрывали друг другу свои жалованья в банчишку, в преферанс и на биксе;
любили под веселый час все вместе гурьбой насладиться, как говорилось у
них, шипучими мгновениями жизни; любили иногда тоже поговорить о высоком, и
хотя в последнем случае дело редко обходилось без спора, но так как
предрассудки были из всей этой компания изгнаны, то взаимное согласие в
таких случаях не нарушалось нисколько. Из жильцов особенно замечательны
были: Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще
Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший
человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью
попасть в высшее общество; наконец, писарь Океанов, в свое время едва не
отбивший пальму первенства фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой
писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие. Но всем этим людям
Семен Иванович был как будто не товарищ. Зла ему, конечно, никто не желал,
тем более что все еще в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость
и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и
смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, своя
недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от
недостатка собственного своего воображения. Мало того: хотя лишенный таким
образом собственного своего воображения, господин Прохарчин фигурою своей и
манерами не мог, например, никого поразить с особенно выгодной для себя
точки зрения (к чему любят придраться насмешники), но и фигура сошла ему с
рук, как будто ни в чем не бывало; причем Марк Иванович, будучи умным
человеком, принял формально защиту Семена Ивановича и объявил довольно
удачно и в прекрасном, цветистом слоге, что Прохарчин человек пожилой и
солидный и уже давным-давно оставил за собой свою пору элегий. Итак, если
Семен Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был
сам во всем виноват.
     Первое, на что обратили внимание, было, без сомнения, скопидомство и
скаредность Семена Ивановича. Это тотчас заметили и приняли в счет, ибо
Семен Иванович никак, ни за что и никому не мог одолжить своего чайника на
подержание, хотя бы то было на самое малое время; и тем более был
несправедлив в этом деле, что сам почти совсем не пил чаю, а пил, когда
была надобность, какой-то довольно приятный настой из полевых цветов и
некоторых целебного свойства трав, всегда в значительном количестве у него
запасенный. Впрочем, он и ел тоже совсем не таким образом, как обыкновенно
едят всякие другие жильцы. Никогда, например, он не позволял себе сесть
всего обеда, предлагаемого каждодневно Устиньей Федоровной его товарищам.
Обед стоил полтину; Семен Иванович употреблял только двадцать пять копеек
медью и никогда не восходил выше, и потому брал по порциям или одни щи с
пирогом, или одну говядину; чаще же всего не ел ни щей, ни говядины, а
съедал в меру ситного с луком, с творогом, с огурцом рассольным или с
другими приправами, что было несравненно дешевле, и только тогда, когда уже
невмочь становилось, обращался опять к своей половине обеда...
     Здесь биограф сознается, что он ни за что бы не решился говорить о
таких нестоящих, низких и даже щекотливых, скажем более, даже обидных для
иного любителя благородного слога подробностях, если б во всех этих
подробностях не заключалась одна особенность, одна господствующая черта в
характере героя сей повести; ибо господин Прохарчин далеко не был так
скуден, как сам иногда уверял, чтоб даже харчей не иметь постоянных и
сытных, но делал противное, не боясь стыда и людских пересудов, собственно
для удовлетворения своих странных прихотей, из скопидомства и излишней
осторожности, что, впрочем, гораздо яснее будет видно впоследствии. Но мы
остережемся наскучить читателю описанием всех прихотей Семена Ивановича и
не только пропускаем, например, любопытное и очень смешное для читателя
описание всех нарядов его, но даже, если б только не показание самой
Устиньи Федоровны, навряд ли упомянули бы мы и о том, что Семен Иванович во
всю жизнь свою никак не мог решиться отдать свое белье в стирку или
решался, но так редко, что в промежутках можно было совершенно забыть о
присутствии белья на Семене Ивановиче. В показании же хозяйкином значилось,
что "Семен-от Иванович, млад-голубчик, согрей его душеньку, гноил у ней
угол два десятка лет, стыда не имея, ибо не только все время земного жития
своего постоянно и с упорством чуждался носков, платков и других подобных
предметов, но даже сама Устинья Федоровна собственными глазами видела, с
помощию ветхости ширм, что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого
тельца прикрыть". Такие толки пошли уже по кончине Семена Ивановича. Но при
жизни своей (и здесь то был один из главнейших пунктов раздора) он никаким
образом не мог потерпеть, несмотря даже на самые приятные отношения
товарищества, чтоб кто-нибудь, не спросясь, совал свой любопытный нос к
нему в угол, хотя бы то было даже и с помощию ветхости ширм. Человек был
совсем несговорчывый, молчаливый и на праздную речь неподатливый.
Советников не любил никаких, выскочек тоже не жаловал и всегда, бывало, тут
же на месте укорит насмешника или советника-выскочку, пристыдит его, и дело
с концом. "Ты мальчишка, ты свистун, а не советник, вот как; знай, сударь,
свой карман да лучше сосчитай, мальчишка, много ли ниток на твои онучки
пошло, вот как!" Семен Иванович был простой человек и всем решительно
говорил ты. Тоже никак не мог он стерпеть, когда кто-нибудь, зная
всегдашний норов его, начнет, бывало, из одного баловства приставать и
расспрашивать, что у него лежит в сундучке... У Семена Ивановича был один
сундучок. Сундук этот стоял у него под кроватью и оберегаем был как зеница
ока; и хотя все знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар
изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу, ровно не
было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко, и
даже слышали раз, как он, не довольствуясь своим старым, но довольно
крепким замком, поговаривал завести другой, какой-то особенный, немецкой
работы, с разными затеями и с потайною пружиною. Когда же один раз Зиновий
Прокофьевич, увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и
грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой
сундук, чтоб оставить потомкам, то все, кто тут ни были около, принуждены
были в столбняк стать от необыкновенных последствий выходки Зиновья
Прокофьевича. Во-первых, господин Прохарчин на такую обнаженную и грубую
мысль даже выражений приличных не мог сразу найти. Долгое время из уст его
сыпались слова без всякого смысла, и наконец только разобрали, что Семен
Иванович, во-первых, корит Зиновья Прокофьича одним его давнопрошедшым
скаредным делом; потом распознали, будто Семен Иванович предсказывает, что
Зиновий Прокофьич ни за что не попадет в высшее общество, а что вот
портной, которому он должен за платье, его прибьет, непременно прибьет за
то, что долго мальчишка не платит, и что, "наконец, ты, мальчишка, -
прибавил Семен Иванович, - вишь, там хочешь в гусарские юнкера перейти, так
вот не перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство
узнает про все, возьмут да в писаря отдадут; вот, мол, как, слышь ты,
мальчишка!" Потом Семен Иванович успокоился, но, полежав часов пять, к
величайшему и всеобщему изумлению, как будто надумался и вдруг опять,
сначала один, а потом обращаясь к Зиновию Прокофьичу, начал его вновь
укорять и стыдить. Но тем дело опять не кончилось, и повечеру, когда Марк
Иванович и Преполовенко-жилец затеяли чай, пригласив к себе в товарищи
писаря Океанова, Семен Иванович слез с постели своей, нарочно подсел к ним,
дав свои двадцать или пятнадцать копеек, и под видом того, что захотел
вдруг пить чаю, начал весьма пространно входить в материю и изъяснять, что
бедный человек всего только бедный человек, а более ничего, а что, бедному
человеку, ему копить не из чего. Тут господин Прохарчин даже признался,
единственно потому, что вот теперь оно к слову пришлось, что он, бедный
человек, еще третьего дня у него, дерзкого человека, занять хотел денег
рубль, а что теперь не займет, чтоб не хвалился мальчишка, что вот, мол,
как, а жалованье у меня-де такое, что и корму не купишь; и что, наконец,
он, бедный человек, вот такой, как вы его видите, сам каждый месяц своей
золовке по пяти рублей в Тверь отсылает, и что не отсылай он в Тверь
золовке по пяти рублей в месяц, так умерла бы золовка, а если б умерла бы
золовка-нахлебница, то Семен Иванович давно бы себе новую одежу состроил...
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях
и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что
наконец сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и
не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то
вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему,
дерзкому человеку, ногу в войне и наденут ему вместо ноги деревяшку, и
придет Зиновий Прокофьич и скажет: "Дай, добрый человек, Семен Иванович,
хлебца!" - так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного
человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как, мол; поди-ка ты с
ним.
     Все это, как и следовало тому быть, показалось весьма любопытным и
вместе с тем страх как забавным. Долго не думая, все хозяйкины жильцы
соединились для дальнейших исследований и, собственно из одного
любопытства, решились наступить на Семена Ивановича гурьбою и окончательно.
И так как господин Прохарчин в свое последнее время, то есть с самых тех
пор, как стал жить в компании, тоже чрезвычайно как полюбил обо всем
узнавать, расспрашивать и любопытствовать, что, вероятно, делал для
каких-то собственных тайных причин, то сношения обеих враждебных сторон
начинались без всяких предварительных приготовлений и без тщетных усилий,
но как будто случаем и сами собою. Для начатия сношений у Семена Ивановича
был всегда в запасе свой особый, довольно хитрый, а весьма, впрочем,
замысловатый маневр, частию уже известный читателю: слезет, бывало, с
постели своей около того времени, как надо пить чай, и, если увидит, что
собрались другие где-нибудь в кучку для составления напитка, подойдет к ним
как скромный, умный и ласковый человек, даст свои законные двадцать копеек
и объявит, что желает участвовать. Тут молодежь перемигивалась и, таким
образом согласясь меж собой на Семена Ивановича, начинала разговор сначала
приличный и чинный. Потом какой-нибудь повострее пускался, как будто ни в
чем не бывал, рассказывать про разные новости, и чаще всего о материях
лживых и совершенно неправдоподобных. То, например, что будто бы слышал
кто-то сегодня, как его превосходительство сказали самому Демиду
Васильевичу, что, по их мнению, женатые чиновники "выйдут" посолиднее
неженатых и к повышению чином удобнее, ибо смирные и в браке значительно
более приобретают способностей, и что потому он, то есть рассказчик, чтоб
удобнее отличиться и приобрести, стремится как можно скорее сочетаться
браком с какой-нибудь Февроньей Прокофьевной. То, например, что будто бы
неоднократно замечено про разных иных из их братьи, что лишены они всякой
светскости и хороших, приятных манер, а следовательно, и не могут нравиться
в обществе дамам, и что потому, для искоренения сего злоуиотребления,
последует немедленно вычет у получающих жалованье, и на складочную сумму
устроится такой зал, где будут учить танцевать, приобретать все признаки
благородства и хорошее обращение, вежливость, почтение к старшим, сильный
характер, доброе, признательное сердце и разные приятные манеры. То,
наконец, говорили, что будто бы выходит такое, что некоторые чиновники,
начиная с самых древнейших, должны для того, чтоб немедленно сделаться
образованными, какой-то экзамен по всем предметам держать и что, таким
образом, прибавлял рассказчик, многое выйдет на чистую воду и некоторым
господам придется положить и свои карты на стол, - одним словом,
рассказывались тысяча таких или тому подобных пренелепейших толков. Для
вида все тотчас верили, принимали участие, расспрашивали, на себя смекали,
а некоторые, приняв грустный вид, начинали покачивать головами и советов
повсюду искать, как будто в том смысле, что, дескать, что же им будет
делать, если их постигнет? Само собой разумеется, что и тот человек,
который был бы гораздо менее добродушен и смирен, чем господин Прохарчин,
смешался и запутался бы от такого всеобщего толка. Кроме того, по всем
признакам можно совершенно безошибочно заключить, что Семен Иванович был
чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума непривычную мысль и
что, получив, например, какую-нибудь новость, всегда принужден был сначала
ее как будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и
путаться и, наконец, разве одолевать ее, но и тут какие-то совершенно
особенным, ему только одному свойственным образом... Открылись, таким
образом, в Семене Ивановиче вдруг разные любопытные и доселе не
подозреваемые свойства... Пошли пересуды и говор, и все это как было и с
прибавлениями дошло, наконец, своим путем в канцелярию. Способствовало
эффекту и то, что господин Прохарчин вдруг, ни с того ни с сего, быв с
незапамятных времен почти все в одном и том же лице, переменил физиономию:
лицо стал иметь беспокойное, взгляды пугливые, робкие и немного
подозрительные; стал чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться и, к
довершению всех новых качеств своих, страх как полюбил отыскивать истину.
Любовь к истине довел он, наконец, до того, что рискнул раза два справиться
о вероятности ежедневно десятками получаемых им новостей даже у самого
Демида Васильевича, и если мы здесь умалчиваем о последствиях этой выходки
Семена Ивановича, то не от чего иного, как от сердечного сострадания к его
репутации. Таким образом, нашли, что он мизантроп и пренебрегает приличиями
общества. Нашли потом, что много в нем фантастического, и тут тоже совсем
не ошиблись, ибо неоднократно замечено было, что Семен Иванович иногда
совсем забывается и, сидя на месте с разинутым ртом и с поднятым в воздух
пером, как будто застывший или окаменевший, походит более на тень разумного
существа, чем на то же разумное существо. Случалось нередко, что
какой-нибудь невинно зазевавшийся господин, вдруг встречая его беглый,
мутный и чего-то ищущий взгляд, приходил в трепет, робел и немедленно
ставил на нужной бумаге или жида, или какое-нибудь совершенно ненужное
слово. Неблагопристойность поведения Семена Ивановича смущала и оскорбляла
истинно благородных людей... Наконец никто уже более не стал сомневаться в
фантастическом направлении головы Семена Ивановича, когда, в одно
прекрасное утро, пронесся по всей канцелярии слух, что господин Прохарчин
испугал даже самого Демида Васильевича, ибо, встретив его в коридоре, был
так чуден и странен, что принудил его отступить... Проступок Семена
Ивановича дошел, наконец, и до него самого. Услышав о нем, он немедленно
встал, бережно прошел между столами и стульями, достиг передней,
собственноручно снял шинель, надел, вышел - и исчез на неопределенное
время. Оробел ли он, влекло ль его что другое - не знаем, но ни дома, ни в
канцелярии на время его не нашлось...
     Мы не будем объяснять судьбы Семена Ивановича прямо фантастическим его
направлением; но, однако ж, не можем не заметить читателю, что герой наш -
человек несветский, совсем смирный и жил до того самого времени, как попал
в компанию, в глухом, непроницаемом уединении, отличался тихостию и даже
как будто таинственностью; ибо все время последнего житья своего на Песках
лежал на кровати за ширмами, молчал и сношений не держал никаких. Оба
старые его сожителя жили совершенно так же, как он: оба были тоже как будто
таинственны и тоже пятнадцать лет пролежали за ширмами. В патриархальном
затишье тянулись один за другим счастливые, дремотные дни и часы, и так как
все вокруг тоже шло своим добрым чередом и порядком, то ни Семен Иванович,
ни Устинья Федоровна уж и не помнили даже хорошенько, когда их и судьба-то
свела. "А не то десять лет, не то уж за пятнадцать, не то уж и все те же
двадцать пять, - говорила она подчас своим новым жильцам, - как он,
голубчик, у меня основался, согрей его душеньку". И потому весьма
естественно, что пренеприятно был изумлен непривычный к компании герой
нашей повести, когда, ровно год тому назад, очутился он, солидный и
скромный, вдруг посреди шумливой и беспокойной ватаги целого десятка
молодых ребят, своих новых сожителей и товарищей.
     Исчезновение Семена Ивановича наделало немалой суматохи в углах. Одно
то, что он был фаворит; во-вторых же, паспорт его, бывший под сохранением
хозяйки, оказался на ту пору ненароком затерянным. Устинья Федоровна
взвыла, - к чему прибегала во всех критических случаях; ровно два дня
корила, поносила жильцов; причитала, что загоняли у ней жильца, как
цыпленка, и что сгубили его "все те же злые надсмешники", а на третий
выгнала всех искать и добыть беглеца во что бы то ни стало, живого иль
мертвого. Повечеру пришел первый писарь Судьбин и объявил, что след
отыскался, что видел он беглеца на Толкучем и по другим местам, ходил за
ним, близко стоял, но говорить не посмел, а был неподалеку от него и на
пожаре, когда загорелся дом в Кривом переулке. Полчаса спустя явились
Океанов и Кантарев-разночинец, подтвердили Судьбина слово в слово: тоже
недалеко стояли; близко, всего только в десяти шагах от него ходили, но
говорить опять не посмели, а заметили оба, что ходил Семен Иванович с
попрошайко-пьянчужкой. Собрались наконец и остальные жильцы и, внимательно
выслушав, решили, что Прохарчин должен быть теперь недалеко и не замедлит
прийти; но что они и прежде все знали, что ходит он с
попрошайкой-пьянчужкой. Попрошайка-пьянчужка был человек совсем скверный,
буйный и льстивый, и по всему было видно, что он как-нибудь там обольстил
Семена Ивановича. Явился он ровно за неделю до исчезновения Семена
Ивановича, вместе с Ремневым-товарищем, приживал малое время в углах,
рассказал, что страдает за правду, что прежде служил по уездам, что наехал
на них ревизор, что пошатнули как-то за правду его и компанию, что явился
он в Петербург и пал в ножки к Порфирию Григорьевичу, что поместили его, по
ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы,
упразднили его и отсюда, затем что уничтожилась сама канцелярия, получив
изменение; а в преобразовавшийся новый штат чиновников его не приняли,
сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько и по причине
способностн к одному другому, совершенно постороннему делу, - вместе же со
всем этим за любовь к правде и, наконец, по козням врагов. Кончив историю,
в продолжение которой господин Зимовейкин неоднократно лобызал своего
сурового и небритого друга Ремнева, он поочередно поклонился всем бывшимь в
комнате в ножки, не забыв и Авдотью-работницу, назвал их всех благодетелями
и объяснил, что он человек недостойный, назойливый, подлый, буйный и
глупый, а чтоб не взыскали добрые люди на его горемычной доле и простоте.
Испросив покровительства, господин Зимовейкин оказался весельчаком, стал
очень рад, целовал у Устиньи Федоровны ручки, несмотря на скромные уверения
ее, что рука у ней подлая, не дворянская, а к вечеру обещал всему обществу
показать свой талант в одном замечательном характерном танце. Но назавтра
же дело его окончилось плачевной развязкой. Иль оттого, что характерный
танец оказался уж слишком характерным, иль оттого, что он Устинью
Федоровну, по словам ее, как-то "опозорил и опростоволосил, а ей к тому же
сам Ярослав Ильич знаком, и если б захотела она, то давно бы сама была
обер-офицерской женой", - только Зимовейкину пришлось уплывать восвояси. Он
ушел, опять воротился, был опять с бесчестием изгнан, втерся потом во
внимание и милость Семена Ивановича, лишил его мимоходом новых рейтуз и
наконец явился теперь опять в качестве обольстителя Семена Ивановича.
     Лишь только хозяйка узнала, что Семен Иванович был жив и здоров и что
паспорта искать теперь нечего, то немедленно оставила горевать и пошла
успокоиться. Тем временем кое-кто из жильцов решились сделать торжественный
прием беглецу: испортили задвижку и отодвинули ширмы от кровати пропавшего,
немножко поизмяли постель, взяли известный сундук, поместили его на кровати
в ногах, а на кровать положили золовку, то есть куклу, форму, сделанную из
старого хозяйкина платка, чепца и салопа, но только совершенно наподобие
золовки, так что можно было совсем обмануться. Кончив работу, стали ждать,
с тем чтоб, по прыбытии Семена Ивановича, объявить ему, что пришла из уезда
золовка и поместилась у него за ширмами, бедная. Но ждали-ждали,
ждали-ждали... Уже, в ожидании, Марк Иванович прометал и проставил
полмесячное жалованье Преполовенке и Кантареву - жильцам; уже весь нос
покраснел вспух у Океанова за игрой в носки и в три листика; уже
Авдотья-работница почти совсем выспалась и два раза собиралась вставать,
дрова таскать, печку топить, и весь до нитки промок Зиновий Прокофьевич,
поминутно выбегая во двор наведываться о Семене Ивановиче; но не явилось
еще никого - ни Семена Ивановича, ни попрошайки-пьянчужки. Наконец, все
спать полегли, оставив на всякий случай золовку за ширмами; и только в
четыре часа раздался стук у ворот, но зато такой сильный, что совершенно
вознаградил ожидавших за все тяжкие труды, ими понесенные. Это был он, он
самый, Семен Иванович, господин Прохарчин, но только в таком положении, что
все ахнули и никому и в мысль не пришло о золовке. Пропавший явился без
памяти. Его ввели или, лучше сказать, внес его на плечах весь измокший и
издрогший, оборванный ночной ванька-извозчик. На вопрос хозяйки, где же он
так, горемычный, наклюкался, ванька отвечал: "да не пьян, и маковой не
было; это уж тебя заверяю, а, верно, так, омрак нашел, или столбняком, как
там ни есть, прихватило, или, може, кондрашка1 пришиб". Стали
рассматривать, для удобства прислонив виноватого к печке, и увидели, что
действительно хмелю тут не было, да и кондрашка не трогал, а был другой
какой ни есть грех, затем что Семен Иванович и языком не ворочал, а как
будто судорогой его какой дергало, и только хлопал глазами, в недоумении
установляясь то на того, то на другого ночным образом костюмированного
зрителя. Стали потом спрашивать ваньку, отколева взял? "Да от каких-то, -
отвечал он, - из Коломны, шут их знает, господа не господа, а гулявшие,
веселые господа; так-таки вот такого и сдали; подрались они, что ли, или
судорогой какой его передернуло, бог знает какого тут было; а господа
веселые, хорошие!" Взяли Семена Ивановича, приподняли на пару-другую дюжих
плеч и снесли на кровать. Когда же Семен Иванович, помещаясь на постель,
ощупал собою золовку и упер ноги в свой заветный сундук, то вскрикнул
благим матом, уселся почти на корячки и, весь дрожа и трепеща, загреб и
заместил сколько мог руками и телом пространства на своей кровати, тогда
как, трепещущим, но странно-решительным взором окидывая присутствующих,
казалось, изъяснял, что скорее умрет, чем уступит кому-нибудь хоть сотую
капельку из бедной своей благостыни...
     Семен Иванович пролежал дня два или три, плотно обставленный ширмами и
отделенный таким образом от всего божьего света и всех напрасных его
треволнений. Как следует, назавтра же все о нем позабыли; время летело меж
тем своим чередом, часы сменялись часами, день другим. Полусон, полубред
налегли на отяжелевшую, горячую голову больного; но он лежал смирно, не
стонал и не жаловался; напротив, притих, молчал и крепился, приплюснув себя
к постели своей, словно как заяц припадает от страха к земле, заслышав
охоту. Порой наставала в квартире долгая, тоскливая тишина, - знак, что все
жильцы удалялись по должности, и просыпавшийся Семен Иванович мог сколько
угодно развлекать тоску свою, прислушиваясь к близкому шороху в кухне, где
хлопотала хозяйка, или к мерному отшлепыванию стоптанных башмаков
Авдотьи-работницы по всем комнатам, когда она, охая и кряхтя, прибирала,
притирала и приглаживала во всех углах для порядка. Целые часы проходили
таким образом, дремотные, ленивые, сонливые, скучные, словно вода,
стекавшая звучно и мерно в кухне с залавка в лохань. Наконец, приходили
жильцы, поочередно или кучками, и Семен Иванович очень удобно мог слышать,
как они бранили погоду, хотели есть, как шумели, курили, бранились,
дружились, играли в карты и стучали чашками, собираясь пить чай. Семен
Иванович машинально делал усилие привстать и присоединиться законным
образом для составления напитка, но тут же впадал в усыпление и грезил, что
уже давно сидит за чайным столом, участвует и беседует и что Зиновий
Прокофьевич успел уже, пользуясь случаем, вклеить в разговор какой-то
проект о золовках и о нравственном отношении к ним различных хороших людей.
Тут Семен Иванович поспешил было оправдаться и возразить, но разом
слетевшая со всех языков могуче-форменная фраза "неоднократно замечено"
окончательно осекла все его возражения, и Семен Иванович ничего не мог
придумать лучшего, как начать снова грезить о том, что сегодня первое число
и что он получает целковики в своей канцелярии. Развернув бумажку на
лестнице, он быстро оглянулся кругом и поспешил как можно скорее отделить
целую половину из законного возмездия, им полученного, и припрятать эту
половину в сапог, потом, тут же на лестнице и вовсе не обращая внимания на
то, что действует на своей постели, во сне, решил, пришед домой, немедленно
воздать что следует за харчи и постой хозяйке своей, потом накупить
кой-чего необходимого и показать кому следует, как будто без намерения и
нечаянно, что подвергся вычету, что остается ему и всего ничего и что вот и
золовке-то послать теперь нечего, причем погоревать тут же о золовке, много
говорить о ней завтра и послезавтра, и дней через десять еще повторить
мимоходом об ее нищете, чтоб не забыли товарищи. Решив таким образом, он
увидел, что и Андрей Ефимович, тот самый маленький, вечно молчаливый лысый
человечек, который помещался в канцелярии за целые три комнаты от места
сиденья Семена Ивановича и в двадцать лет не сказал с ним ни слова, стоит
тут же на лестнице, тоже считает свои рубля серебром и, тряхнув головою,
говорит ему: "денежки-с! Их не будет, и каши не будет-с, - сурово
прибавляет он, сходя с лестницы, и уже на крыльце заключает, - а у меня,
сударь, семеро-с". Тут лысый человечек, тоже, вероятно, нисколько не
замечая, что действует как призрак, а вовсе не наяву и в действительности,
показал ровно аршин с вершком от полу и, махнув рукой в нисходящей линии,
пробормотал, что старший ходит в гимназию; затем, с негодованием взглянув
на Семена Ивановича, как будто бы именно господин Прохарчин виноват был в
том, что у него целых семеро, нахлобучил на глаза свою шляпенку, тряхнул
шинелью, поворотил налево и скрылся. Семен Иванович весьма испугался, и
хотя был совершенно уверен в невинности своей насчет неприятного стечения
числа семерых под одну кровлю, но на деле как будто бы именно так выходило,
что виноват не кто другой, как Семен Иванович. Испугавшись, он принялся
бежать, ибо показалось ему, что лысый господин воротился, догоняет его и
хочет, обшарив, отнять все возмездие, опираясь на свое неотъемлемое число
семерых и решительно отрицая всякое возможное отношение каких бы то ни было
золовок к Семену Ивановичу. Господин Прохарчин бежал, бежал, задыхался...
рядом с ним бежало тоже чрезвычайно много людей, и все они побрякивали
своими возмездиями в задних карманах своих кургузых фрачишек; наконец весь
народ побежал, загремели пожарные трубы, и целые волны народа вынесли его
почти на плечах на тот самый пожар, на котором он присутствовал в последний
раз вместе с попрошайкой-пьянчужкой. Пьянчужка, - иначе господин Зимовейкин
- находился уже там, встретил Семена Ивановича, страшно захлопотал, взял
его за руку и повел в самую густую толпу. Так же, как и тогда наяву, кругом
них гремела и гудела необозримая толпа народа, запрудив меж двумя мостами
всю набережную Фонтанки, все окрестные улицы и переулки; так же, как и
тогда, вынесло Семена Ивановича вместе с пьянчужкой за какой-то забор, где
притиснули их, как в клещах, на огромном дровяном дворе, полном зрителями,
собравшимися с улиц, с Толкучего рынка и из всех окрестных домов, трактиров
и кабаков. Семен Иванович видел все так же и по-тогдашнему чувствовал; в
вихре горячки и бреда начали мелькать перед ним разные странные лица. Он
припомнил из них кой-кого. Один был тот самый, чрезвычайно внушавший всем
господин, в сажень ростом и с аршинными усищами, помещавшийся во время
пожара за спиной Семена Ивановича и задававший сзади ему поощрения, когда
наш герой, с своей стороны, почувствовав нечто вроде восторга, затопал
ножонками, как будто желая таким образом аплодировать молодецкой пожарной
работе, которую совершенно видел с своего возвышения. Другой - тот самый
дюжий парень, от которого герой наш обрел тумака в виде подсадки на другой
забор, когда было совсем расположился леэть через него, может быть, кого-то
спасать. Мелькнула перед ним и фигура того старика с геморроидальным лицом,
в ветхом, чем-то подпоясанном ватном халатишке, отлучившегося было еще до
пожара в лавочку за сухарями и табаком своему жильцу и пробивавшегося
теперь, с молочником и с четверкой в руках, сквозь толпу, до дома, где
горели у него жена, дочка и тридцать с полтиною денег в углу под периной.
Но всего внятнее явилась ему та бедная, грешная баба, о которой он уже не
раз грезил во время болезни своей, - представилась так, как была тогда - в
лаптишках, с костылем, с плетеной котомкой за спиною и в рубище. Она
кричала громче пожарных и народа, размахивая костылем и руками, о том, что
выгнали ее откуда-то дети родные и что пропали при сем случае тоже два
пятака. Дети и пятаки, пятаки и дети вертелись на ее языке в непонятной,
глубокой бессмыслице, от которой все отступились после тщетных усилий
понять; но баба не унималась, все кричала, выла, размахивала руками, не
обращая, казалось, никакого внимания ни на пожар, на который занесло ее
народом с улицы, ни на весь люд-людской, около нее бывший, ни на чужое
несчастие, ни даже на головешки и искры, которые уже начали было пудрить
весь около стоявший народ. Наконец, господин Прохарчин почувствовал, что на
него начинает нападать ужас; ибо видел ясно, что все это как будто
неспроста теперь делается и что даром ему не пройдет. И действительно, тут
же недалеко от него взмостился на дрова какой-то мужик, в разорванном,
ничем не подпоясанном армяке, с опаленными волосами и бородой, и начал
подымать весь божий народ на Семена Ивановича. Толпа густела-густела, мужик
кричал, и, цепенея от ужаса, господин Прохарчин вдруг припомнил, что мужик
- тот самый извозчик, которого он ровно пять лет назад надул
бесчеловечнейшим образом, скользнув от него до расплаты в сквозные ворота и
подбирая под себя на бегу свои пятки так, как будто бы бежал босиком по
раскаленной плите. Отчаянный господин Прохарчин хотел говорить, кричать, но
голос его замирал. Он чувствовал, как вся разъяренная толпа обвивает его
подобно пестрому змею, давит, душит. Он сделал невероятное усилие и -
проснулся. Тут он увидел, что горит, что горит весь его угол, горят его
ширмы, вся квартира горит, вместе с Устиньей Федоровной и со всеми ее
постояльцами, что горят его кровать, подушка, одеяло, сундук и, наконец,
его драгоценный тюфяк. Семен Иванович вскочил, вцепился в тюфяк и побежал,
волоча его за собою. Но в хозяйкиной комнате, куда было забежал наш герой
так, как был, без приличия, босой и в рубашке, его перехватили, скрутили и
победно снесли обратно за ширмы, которые, между прочим, совсем не горели, а
горела скорее голова Семена Ивановича, и уложили в постель. Подобно тому
укладывает в свой походный ящик оборванный, небритый и суровый
артист-шарманщик своего пульчинеля2, набуянившего, переколотившего всех,
продавшего душу черту и наконец оканчивающего существование свое до нового
представления в одном сундуке вместе с тем же чертом, с арапами, с
Петрушкой, с мамзель Катериной и счастливым любовником ее,
капитаном-исправником.
     Немедленно все обступили Семена Ивановича, старый и малый,
поместившись рядком вокруг его кровати и устремив на больного полные
ожидания лица. Между тем он очнулся, но, от совести ль, или иного чего,
начал вдруг изо всех сил натягивать на себя одеяло, желая, вероятно,
укрыться под ним от внимания сочувствователей. Наконец Марк Иванович первый
прервал молчание и, как умный человек, начал весьма ласково говорить, что
Семену Ивановичу нужно совсем успокоиться, что болеть скверно и стыдно, что
так делают только дети маленькие, что нужно выздоравливать, а потом и
служить. Окончил Марк Иванович шуточкой, сказав, что больным не означен еще
вполне оклад жалованья, и так как он твердо знает, что и чины идут весьма
небольшие, то, по его разумению, по крайней мере такое звание или состояние
не приносит больших, существенных выгод. Одним словом, видно было, что все
принимали действительное участие в судьбе Семена Ивановича и весьма
сердобольничали. Но он с непонятною грубостью продолжал лежать на кровати,
молчать и упорно все более и более натягивать на себя одеяло. Марк
Иванович, однако, не признал себя побежденным и, скрепив сердце, сказал
опять что-то очень сладенькое Семену Ивановичу, зная, что так и должно
поступать с больным человеком; но Семен Иванович не хотел и почувствовать;
напротив, промычал что-то сквозь зубы с самым недоверчивым видом и вдруг
начал совершенно неприязненным образом косить исподлобья направо и налево
глазами, казалось, желая взглядом своим обратить в прах всех
сочувствователей. Тут уж нечего было останавливаться: Марк Иванович не
вытерпел и, видя, что человек просто дал себе слово упорствовать, оскорбясь
и рассердившись совсем, объявил напрямки и уже без сладких околичностей,
что пора вставать, что лежать на двух боках нечего, что кричать днем и
ночью о пожарах, золовках, пьянчужках, замках, сундуках и черт знает об чем
еще - глупо, неприлично и оскорбительно для человека, ибо если Семен
Иванович спать не желает, так чтобы другим не мешал и чтоб он, наконец, это
все изволил намотать себе на ус. Речь произвела свое действие, ибо Семен
Иванович, немедленно обернувшись к оратору, с твердостью объявил, хотя еще
слабым и хриплым голосом, что "ты, мальчишка, молчи! празднословный ты
человек, сквернослов ты! слышь, каблук! князь ты, а? понимаешь штуку?"
Услышав такое, Марк Иванович вспылил, но, заметив, что действует с больным
человеком, великодушно перестал обижаться, а, напротив, попробовал его
пристыдить, но осекся и тут; ибо Семен Иванович сразу заметил, что шутить с
собой не позволит, даром что Марк Иванович стихи сочинил. Последовало
двухминутное молчание; наконец, опомнившись от своего изумления, Марк
Иванович прямо, ясно, весьма красноречиво, хотя не без твердости, объявил,
что Семен Иванович должен знать, что он меж благородных людей и что,
"милостивый государь, должны понимать, как поступают с благородным лицом".
Марк Иванович умел при случае красноречиво сказать и любил внушить своим
слушателям. С своей стороны, Семен Иванович говорил и поступал, вероятно от
долгой привычки молчать, более в отрывистом роде, и кроме того, когда,
например, случалось ему вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее,
каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас
при рождении, по третьему, третье по четвертому и т. д., так что набивался
полон рот, начиналась перхота, и набивные слова принимались наконец
вылетать в самом живописном беспорядке. Вот почему Семен Иванович, будучи
умным человеком, говорил иногда страшный вздор. "Врешь ты, - отвечал он
теперь, - детина, гулявый ты парень! а вот как наденешь суму, - побираться
пойдешь; ты ж вольнодумец, ты ж потаскун; вот оно тебе, стихотворец!"
     - Да вы это все еще бредите, что ли, Семен Иванович?
     - А, слышь, - отвечал Семен Иванович, - бредит дурак, пьянчужка
бредит, пес бредит, а мудрый благоразумному служит. Ты, слышь, дела ты не
знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная! А вот
возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как голова отгорит, вот, слышал
историю?!
     - Да... то есть как же... то есть как же вы это говорите, Семен
Иванович, что голова отгорит?..
     Марк Иванович и не докончил, ибо все увидели ясно, что Семен Иванович
еще не отрезвился и бредит; но хозяйка не вытерпела и тут же заметила, что
дом в Кривом переулке ономнясь от лысой девки сгорел; что лысая девка там
такая была; она свечку зажгла и чулан запалила; а у ней не случится, и что
в углах будет цело.
     - Да ведь, Семен Иванович! - закричал вне себя Зиновий Прокофьевич,
перебивая хозяйку. - Семен Иванович, такой вы, сякой, прошедший вы, простой
человек, шутки тут, что ли, с вами шутят теперь про вашу золовку или
экзамены с танцами?. так оно, что ли? Этак вы думаете?
     - Ну, слышь ты теперь, - отвечал наш герой, приподымаясь с постели,
собрав последние силы и вконец озлясь на сочувствователей, - шут кто? Ты
шут, пес шут, шутовской человек, а шутки делать по твоему, сударь, приказу
не буду; слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!
     Тут Семен Иванович хотел еще что-то сказать, но в бессилии упал на
постель. Сочувствователи остались в недоумении, все разинули рты, ибо
смекнули теперь, во что Семен Иванович ногой ступил, и не знали с чего
начать; вдруг дверь в кухне скрипнула, отворилась и пьянчужка-приятель, -
иначе господин Зимовейкин, - робко просунул голову, осторожно обнюхивая, по
своему обычаю, местность. Его точно ждали; все разом замахали ему. чтоб шел
поскорее, и Зимовейкин, чрезвычайно обрадовавшись, не снимая шинели,
поспешно и в полной готовности протолкался к постели Семена Ивановича.
     Видно было, что Зимовейкин провел всю ночь в бдении и в каких-то
важных трудах. Правая сторона его лица была чем-то заклеена; опухшие веки
были влажны от гноившихся глаз; фрак и все платье было изорвано, причем вся
левая сторона одеяния была как будто опрыскана чем-то крайне дурным, может
быть грязью из какой-нибудь лужи. Подмышкой у него была чья-то скрипка,
которую он куда-то нес продавать. По-видимому, не ошиблись, призвав его на
помощь, ибо тотчас, узнав, в чем вся сила, обратился он к накуролесившему
Семену Ивановичу и с видом такого человека, который имеет превосходство и,
сверх того, знает штуку, сказал: "Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька,
Прохарчин-мудрец, благоразумию послужи! Не то стащу, если куражиться
будешь; не куражься!" Такая краткая, но сильная речь удивила
присутствующих; еще более все удивлялись, когда заметили, что Семен
Иванович, услышав все это и увидав перед собою такое лицо, до того оторопел
и пришел в смущение и робость, что едва-едва и только сквозь зубы, шепотом,
решился пробормотать необходимое возражение. "Ты, несчастный, ступай, -
сказал он, - ты, несчастный, вор ты! слышь, понимаешь? туз ты, князь,
тузовый ты человек!"
     - Нет, брат, - протяжно отвечал Зимовейкин, сохраняя все присутствие
духа, - нехорошо, ты, брат-мудрец, Прохарчин, прохарчинский ты человек! -
продолжал Зимовейкин, немного пародируя Семена Ивановича и с удовольствием
озираясь кругом. - Ты не куражься! Смирись, Сеня, смирись, не то донесу,
все, братец ты мой, расскажу, понимаешь?
     Кажется, Семен Иванович все разобрал, ибо вздрогнул, когда выслушал
заключение речи, и вдруг начал быстро и с совершенно потерянным видом
озираться кругом. Довольный эффектом, господин Зимовейкин хотел продолжать,
но Марк Иванович тотчас же предупредил его рвение и, выждав время, пока
Семен Иванович притих, присмирел и почти совсем успокоился, начал долго и
благоразумно внушать беспокойному, что "питать подобные мысли, как у него
теперь в голове, во-первых, бесполезно, во-вторых, не только бесполезно, но
даже и вредно; наконец, не столько вредно, сколько даже совсем
безнравственно; и причина тому та, что Семен Иванович всех в соблазн вводит
и дурной пример подает". От такой речи все ожидали благоразумного
следствия. К тому же Семен Иванович был теперь совсем тих и возражал
умеренно. Начался скромный спор. Адресовались к нему братски, осведомляясь,
чего он так заробел? Семен Иванович ответил, но иносказательно. Ему
возразили; Семен Иванович возразил. Возразили еще по разу с обеих сторон, а
потом уж вмешались все, и старый и малый, ибо речь началась вдруг о таком
дивном и странном предмете, что решительно не знали, как это все выразить.
Спор наконец дошел до нетерпения, нетерпение до криков, крики даже до слез,
и Марк Иванович отошел наконец с пеной бешенства у рта, объявив, что не
знал до сих пор такого гвоздя-человека. Оплеваниев плюнул, Океанов
перепугался, Зиновий Прокофьевич прослезился, а Устинья Федоровна завыла
совсем, причитая, что "уходит жилец и рехнулся, что умрет он, млад, без
паспорта, не скажется, а она сирота, и что ее затаскают". Одним словом,
все, наконец, увидели ясно, что посев был хорош, что все, что ни вздумалось
сеять, сторицею взошло, что почва была благодатная и что Семену Ивановичу
удалось отработать в их компании свою голову на славу и на самый
безвозвратный манер . Все замолчали, ибо если видели, что Семен Иванович от
всего заробел, то на этот раз заробели и сами сочувствователи...
     - Как! - закричал Марк Иванович, - да чего ж вы боитесь-то? чего ж вы
ряхнулись-то? Кто об вас думает, сударь вы мой? Имеете ли право бояться-то?
Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что! Что вы стучите-то?
Бабу на улице придавило, так и вас переедет? пьяница какой-нибудь карман не
сберег, так и вам фалды отрежут? Дом сгорел, так и у вас голова отгорит, а?
Так, что ли, сударь? Так ли, батюшка? так ли?
     - Ты, ты, ты глуп! - бормотал Семен -Иванович. - Нос отъедят, сам с
хлебом съешь, не заметишь...
     - Каблук, пусть каблук, - кричал Марк Иванович, не вслушавшись, -
каблуковой я человек, пожалуй. Да ведь мне не экзамен держать, не жениться,
не танцам учиться; подо мной, сударь, место не сломится. Что, батюшка? Так
вам и места широкого нет? Пол там под вами провалится, что ли?
     - А что? тебя, что ли, спросят? Закроют, и нет.
     - Нет. Что закроют?! Что там еще у вас, а?
     - А вот пьянчужку ссадили...
     - Ссадили; да ведь то же пьянчужка, а вы да я человек!
     - Ну, человек. А она стоит, да и нет...
     - Нет! Да кто она-то?
     - Да она, канцелярия... кан-це-ля-рия!!!
     - Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцелярия-то...
     - Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вот
послезавтра как-нибудь там и не нужна. Вот, слышал историю...
     - Да ведь вам жалованье ж дадут годовое! Фома, Фома вы такой, неверный
вы человек! по старшинству в ином месте уважат ...
     - Жалованье? А я вот проел жалованье, воры придут, деньги возьмут; а у
меня золовка, слышь ты? золовка! гвоздырь ты...
     - Золовка! человек вы...
     - Человек; а я человек, а ты, начитанный, глуп; слышь, гвоздырь,
гвоздыревый ты человек, вот что! А я не по шуткам твоим говорю; а оно место
такое есть, что возьмет да и уничтожается место. И Демид, слышь ты, Демид
Васильевич говорит, что уничтожается место...
     - Ах вы, Демид, Демид! греховодник, да ведь...
     - Да, хлоп, да и баста, и будешь без места; подь ты с ним, вот...
     - Да вы, наконец, просто врете или ряхнулись совсем! Вы нам просто
скажите; уж что? признайтесь, коль грех такой есть! стыдиться-то нечего!
ряхнулся, батюшка, а?
     - Ряхнулся! с ума сошел! - раздалось кругом, и все ломали руки с
отчаяния, а Марка Ивановича уже обхватила в обе руки хозяйка, затем чтоб он
не растерзал как-нибудь Семена Ивановича. - Язычник ты, языческая ты душа,
мудрец ты! - умолял Зимовейкин. - Сеня, необидчивый ты человек, миловидный,
любезный! ты прост, ты добродетельный... слышал? Это от добродетели твоей
происходит; а буйный и глупый-то я, побирушка-то я; а вот же добрый человек
меня не оставил небось; честь, вишь, делают; вот им и хозяйке спасибо;
видишь ты, вот в поклон земной правлю, вот оно, вот; долг, долг исправляю,
хозяюшка! - Тут действительно Зимовейкин и даже с каким-то педантским
достоинством исполнил кругом свой поклон до земли. После того Семен
Иванович хотел было опять продолжать говорить, но в этот раз ему уже не
дали; все вступились, стали его умолять, заверять, утешать и достигли того,
что Семен Иванович даже устыдился совсем и наконец слабым голосом попросил
объясниться.
     - Да вот; оно хорошо, - сказал он, - миловидный я, смирный, слышь, и
добродетелен, предан и верен; кровь, знаешь, каплю последнюю, слышь ты,
мальчишка, туз... пусть оно стоит, место-то; да я ведь бедный; а вот как
возьмут его, слышь ты, тузовый, - молчи теперь, понимай, - возьмут, да и
того... оно, брат, стоит, а потом и не стоит... понимаешь? а я, брат, и с
сумочкой, слышь ты?
     - Сенька! - завопил в исступлении Зимовейкин, покрывая в этот раз
голосом весь поднявшийся шум. - Вольнодумец ты! Сейчас донесу! Что ты? кто
ты? буян, что ли, бараний ты лоб? Буйному, глупому, слышь ты, без абшида3 с
места укажут; ты кто?!
     - Да вот оно и того...
     - Что того?! Да вот, поди ты с ним!..
     - Что поди ты с ним?
     - Да вот он вольный, я вольный; а как лежишь-лежишь, и того...
     - Чего?
     - Ан и вольнодумец...
     - Воль-но-ду-мец! Сенька, ты вольнодумец!!
     - Стой! - закричал господин Прохарчин, махнув рукою и прерывая
начавшийся крик. - Я не того... Ты пойми, ты пойми только, баран ты: я
смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил;
пряжку тебе, и пошел вольнодумец!..
     - Да что ж вы? - прогремел наконец Марк Иванович, вскочив со стула, на
котором было сел отдохнуть, и подбежав к кровати весь в волнении, в
исступлении, весь дрожа от досады и бешенства, - что ж вы? баран вы! ни
кола ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли,
сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а?
Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?..
     Но господин Прохарчин уже и не отвечал на этот вопрос. Не то чтоб
устыдился, что он Наполеон, или струсил взять на себя такую
ответственность, - нет, он уж и не мог более ни спорить, ни дела
говорить... Последовал болезненный кризис. Дробные слезы хлынули вдруг из
его блистающих лихорадочным огнем серых глаз. Костлявыми, исхудалыми от
болезни руками закрыл он свою горячую голову, приподнялся на кровати и,
всхлипывая, стал говорить, что он совсем бедный, что он такой несчастный,
простой человек, что он глупый и темный, чтоб простили ему добрые люди,
сберегли, защитили, накормили б, напоили его, в беде не оставили, и бог
знает что еще причитал Семен Иванович. Причитая же, он с диким страхом
глядел кругом, как будто ожидая, что вот-вот сейчас потолок упадет или пол
провалится. Всем стало жалко, глядя на бедного, и у всех смягчились сердца.
Хозяйка, рыдая, как баба, и причитая про свое сиротство, сама уложила
больного в постель. Марк Иванович, видя бесполезность трогать Наполеонову
память, тоже немедленно впал в добродушие и начал тоже оказывать помощь.
Другие, чтоб что-нибудь в свою очередь сделать, предложили малинный настой,
говоря, что он немедленно и от всего помогает и что будет очень приятен
больному; но Зимовейкин тотчас же всех опровергнул, включив, что в таком
деле нет лучше доброго приема какой-нибудь ромашки забористой. Что же
касается до Зиновья Прокофьевича, то, имея доброе сердце, он рыдал и
заливался слезами, раскаиваясь, что пугал Семена Ивановича разными
небылицами, и, вникнув в последние слова больного, что он совсем бедный и
чтоб его накормили, пустился созидать подписку, ограничиваясь ею покамест в
углах. Все охали и ахали, всем было и жалко и горько, и все меж тем
дивились, что вот как же это таким образом мог совсем заробеть человек? И
из чего ж заробел? Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей
поразвел; добро б его там под суд какой ни есть притянули; а то ведь и
человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким замком, лежал с лишком
двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и
вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, праздного слова какого-нибудь,
совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг
стало жить тяжело... А и не рассудил человек, что и всем тяжело! "Прими он
вот только это в расчет, - говорил потом Океанов, - что вот всем тяжело,
так сберег бы человек свою голову, перестал бы куролесить и потянул бы свое
кое-как, куда следует". Целый день только и толку было, что о Семене
Ивановиче. Приходили к нему, справлялись о нем, утешали его; но к вечеру
ему стало не до утешений. Открылся у бедного бред, жар; впал он в
беспамятство, так что чуть было уж не хотели пуститься за доктором; жильцы
все согласились и дали себе взаимное слово охранять и упокоивать Семена
Ивановича поочередно всю ночь, и что случится, то всех будить разом. С этою
целью, чтоб не заснуть, засели в картишки, приставив к больному
пьянчужку-приятеля, который квартировал весь день в углах, у постели
больного, и попросился заночевать. Так как игра велась на мелок и не
представляла совсем интереса, то скоро соскучились. Игру бросили, потом о
чем-то заспорили, потом начали шуметь и стучать, наконец разошлись по
углам, долго еще в сердцах перекликались и переговаривались, и так как
вдруг все стали сердиты, то уж не захотели дежурить и заснули. Скоро в
углах стало тихо, как в пустом погребе, тем более что был холод ужаснейший.
Из последних заснувших был Океанов, "и не то, - как говорил он потом, - во
сне, не то было оно наяву, но привиделось мне, что близ меня, этак перед
самым утренним часом, разговаривали два человека". Океанов рассказывал, что
он узнал Зимовейкина и что Зимовейкин стал возле него будить старого друга
Ремнева, что они долго шепотом говорили; потом Зимовейкин вышел, и слышно
было, как он пытался отпереть в кухне дверь ключом. Ключ же, уверяла потом
хозяйка, лежал у нее под подушками и пропал в эту ночь. Наконец, показывал
Океанов, слышалось ему, как будто оба они пошли к больному за ширмы и
засветили там свечку. Более, говорит, ничего не знаю, глаза завело; а
проснулся потом вместе со всеми, когда все, кто ни были в углах, разом
повскочили с постелей, затем что за ширмами раздался такой крик, что
встрепенулся бы мертвый, - и тут многим показалось, что вдруг там же свечка
потухла. Поднялась суматоха; у всех сердце упало; бросились как ни попало
на крик, но в это время за ширмами поднялась возня, крик, брань и драка.
Вздули огонь и увидели, что дерутся друг с другом Зимовейкин и Ремнев, что
оба друг друга корят и ругают; а как осветили их, то один закричал: "Не я,
а разбойник!", а другой, именно Зимовейкин, закричал: "Не тронь, неповинен;
сейчас присягну!" На обоих образа не было человеческого; но в первую минуту
не до них было дело: больного не оказалось на прежнем месте за ширмами.
Тотчас же разлучили бойцов, оттащили их и увидели, что господин Прохарчин
лежит под кроватью, должно быть в совершенном беспамятстве, стащив на себя
и одеяло и подушку, так что на кровати оставался один только голый, ветхий
и масляный тюфяк (простыни же на нем никогда не бывало). Вытащили Семена
Ивановича, протянули его на тюфяк, но сразу заметили, что много хлопотать
было нечего, что капут совершенный; руки его костенеют, а сам еле держится.
Стали над ним: он все еще помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то
силился сделать руками, языком не шевелил, но моргал глазами совершенно
подобным образом, как, говорят, моргает вся еще теплая, залитая кровью и
живущая голова, только что отскочившая от палачова топора.
     Наконец все стало тише и тише; замерли и предсмертный трепет и
судороги; господин Прохарчин протянул ноги и отправился по своим добрым
делам и грехам. Испугался ли Семен Иванович чего, сон ли ему приснился
такой, как потом Ремнев уверял, или был другой какой грех - неизвестно;
дело только в том, что хотя бы теперь сам экзекутор явился в квартире и
лично за вольнодумство, буянство и пьянство объявил бы абшид Семену
Ивановичу, если б даже теперь в другую дверь вошла какая ни есть
попрошайка-салопница, под титулом золовки Семена Ивановича, если б даже
Семен Иванович тотчас получил двести рублей награждения или дом, наконец,
загорелся и начала гореть голова на Семене Ивановиче, он, может быть, и
пальцем не удостоил бы пошевелить теперь при подобных известиях. Покамест
сошел первый столбняк, покамест присутствующие обрели дар слова к бросились
в суматоху, предположения, сомнения и крики, покамест Устинья Федоровна
тащила из-под кровати сундук, обшаривала впопыхах под подушкой, под тюфяком
и даже в сапогах Семена Ивановича, покамест принимали в допрос Ремнева с
Зимовейкиным, жилец Океанов, бывший доселе самый недальний, смиреннейший и
тихий жилец, вдруг обрел все присутствие духа, попал на свой дар и талант,
схватил шапку и под шумок ускользнул из квартиры. И когда все ужасы
безначалия достигли своего последнего периода в взволнованных и доселе
смиренных углах, дверь отворилась и внезапно, как снег на голову, появились
сперва один господин благородной наружности с строгим, но недовольным
лицом, за ним Ярослав Ильич, за Ярославом Ильичом его причет и все кто
следует и сзади всех - смущенный господин Океанов. Господин строгой, но
благородной наружности подошел прямо к Семену Ивановичу, пощупал его,
сделал гримасу, вскинул плечами и объявил весьма известное, именно, что
покойник уже умер, прибавив только от себя, что то же со сна случилось на
днях с одним весьма почтенным и большим господином, который тоже взял да и
умер. Тут господин с благородной, но недовольной осанкой отошел от кровати,
сказал, что напрасно его беспокоили, и вышел. Тотчас же заместил его
Ярослав Ильич (причем Ремнева и Зимовейкина сдали кому следует на руки),
расспросил кой-кого, ловко овладел сундуком, который хозяйка уже пыталась
вскрывать, поставил сапоги на прежнее место, заметив, что они все в дырьях
и совсем не годятся, потребовал назад подушку, подозвал Океанова, спросил
ключ от сундука, который нашелся в кармане пьянчужки-приятеля, и
торжественно, при ком следует, вскрыл добро Семена Ивановича. Все было
налицо: две тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая шляпа, несколько
пуговиц, старые подошвы и сапожные голенища, - одним словом, шильцо,
мыльцо, белое белильцо, то есть дрянь, ветошь, сор, мелюзга, от которой
пахло залавком; хорош был один только немецкий замок. Позвали Океанова,
сурово переговорили с ним; но Океанов был готов под присягу идти.
Потребовали подушку, осмотрели ее: она была только грязна, но во всех
других отношениях совершенно походила на подушку. Принялись за тюфяк,
хотели было его приподнять, остановились было немножко подумать, но вдруг,
совсем неожиданно, что-то тяжелое, звонкое хлопнулось об пол. Нагнулись,
обшарили и увидели сверток бумажный, а в свертке с десяток целковиков.
"Эге-ге-ге!" - сказал Ярослав Ильич, показывая в тюфяке одно худое место,
из которого торчали волосья и хлопья. Осмотрели худое место и уверились,
что оно сейчас только сделано ножом, а было в поларшина длиною; засунули
руку в изъян и вытащили, вероятно, впопыхах брошенный там хозяйский
кухонный нож, которым взрезан был тюфяк. Не успел Ярослав Ильич вытащить
нож из изъянного места и опять сказать "эге-ге!" - как тотчас же выпал
другой сверток, а за ним поодиночке выкатились два полтинника, один
четвертак, потом какая-то мелочь и один старинный здоровенный пятак. Все
это тотчас же переловили руками. Тут увидели, что недурно бы было вспороть
совсем тюфяк ножницами. Потребовали ножницы ...
     Между тем нагоревшый сальный огарок освещал чрезвычайно любопытную для
наблюдателя сцену. Около десятка жильцов группировалось у кровати в самых
живописных костюмах, все неприглаженные, небритые, немытые, заспанные, так,
как были, отходя на грядущий сон. Иные были совершенно бледны, у других на
лбу пот показывался, иных дрожь пронимала, других жар. Хозяйка, совсем
оглупевшая, тихо стояла, сложив руки и ожидая милостей Ярослава Ильича.
Сверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы
и хозяйкиной кошки-фаворитки; кругом были разбросаны изорванные и разбитые
ширмы; раскрытый сундук показывал свою неблагородную внутренность; валялись
одеяло и подушка, покрытые хлопьями из тюфяка, и, наконец, на деревянном
трехногом столе заблистала постепенно возраставшая куча серебра и всяких
монет. Один только Семен Иванович сохранил вполне свое хладнокровие, смирно
лежал на кровати и, казалось, совсем не предчувствовал своего разорения.
Когда же принесены были ножницы и помощник Ярослава Ильича, желая
подслужиться, немного нетерпеливо тряхнул тюфяк, чтоб удобнее высвободить
его из-под спины обладателя, то Семен Иванович, зная учтивость, сначала
уступил немножко места, скатившись на бочок, спиною к искателям; потом, при
втором толчке, поместился ничком, наконец еще уступил, и так как
недоставало последней боковой доски в кровати, то вдруг совсем неожиданно
бултыхнулся вниз головою, оставив на вид только две костлявые, худые, синие
ноги, торчавшие кверху, как два сучка обгоревшего дерева. Так как господин
Прохарчин уже второй раз в это утро наведывался под свою кровать, то
немедленно возбудил подозрение, и кое-кто из жильцов, под предводительством
Зиновия Прокофьевича, полезли туда же с намерением посмотреть, не скрыто ли
и там кой-чего. Но искатели только напрасно перестукались лбами, и так как
Ярослав Ильич тут же прикрикнул на них и велел немедленно освободить Семена
Ивановича из скверного места, то двое из благоразумнейших взяли каждый в
обе руки по ноге, вытащили неожиданного капиталиста на свет божий и
положили его поперек кровати. Между тем волосья и хлопья летели кругом,
серебряная куча росла - и боже! чего, чего не было тут... Благородные
целковики, солидные, крепкие полуторарублевики, хорошенькая монета
полтинник, плебеи-четвертачки, двугривеннички, даже малообещающая,
старушечья мелюзга гривенники и пятаки серебром, - вс° в особых бумажках, в
самом методическом и солидном порядке. Были и редкости: два какие-то
жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая
монетка... Некоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности;
истертые и изрубленные елизаветинские, немецкие крестовики, петровские
монеты, екатерининские; были, например, теперь весьма редкие монетки,
старые пятиалтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно
истертые, но с законным количеством точек; даже медь была, но вся уже
зеленая, ржавая... Нашли одну красную бумажку - но более не было. Наконец,
когда кончилась вся анатомия и, неоднократно встряхнув тюфячий чехол,
нашли, что ничего не гремит, сложили все деньги на стол и принялись
считать. С первого взгляда можно было даже совсем обмануться и смекнуть
прямо на миллион - такая была огромная куча! Но миллиона не было, хотя и
вышла, впрочем, сумма чрезвычайно значительная, - ровно две тысячи
четыреста девяносто семь рублей с полтиною, так что если б осуществилась
вчера подписка у Зиновия Прокофьевича, то, может быть, было бы всего ровно
две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. Денежки забрали, к сундуку
покойного приложили печать, хозяйкины жалобы выслушали и указали ей, когда
и куда следует представить свидетельство насчет должишка покойного. С кого
следовало взяли подписку; заикнулись было тут о золовке; но, уверившись,
что золовка была в некотором смысле миф, то есть произведение
недостаточности воображения Семена Ивановича, в чем, по справкам, не раз
упрекали покойного, - то тут же идею оставили, как бесполезную, вредную и в
ущерб доброго имени его, господина Прохарчина, относящуюся; тем дело и
кончилось. Когда же первый страх поопал, когда схватились за ум и узнали,
что был такое покойник, то присмирели, притихнули все и стали как-то с
недоверчивостью друг на друга поглядывать. Некоторые приняли чрезвычайно
близко к сердцу поступок Семена Ивановича и даже как будто обиделись...
Такой капитал! Этак натаскал человек! Марк Иванович, не теряя присутствия
духа, пустился было объяснять, почему так вдруг заробелось Семену
Ивановичу; но его уж не слушали. Зиновий Прокофьевич что-то был очень
задумчив, Океанов подпил немножко, остальные как-то прижались, а маленький
человечек Кантарев, отличавшийся воробьиным носом, к вечеру съехал с
квартиры, весьма тщательно заклеив и завязав все свои сундучки, узелки и
холодно объясняя любопытствующим, что время тяжелое, а что приходится здесь
не по карману платить. Хозяйка же без умолку выла, и причитая и кляня
Семена Ивановича за то, что он обидел ее сиротство. Осведомились у Марка
Ивановича, зачем же это покойник свои деньги в ломбард не носил? - Прост,
матушка, был; воображения на то не хватило, - отвечал Марк Иванович.
     - Ну да и вы просты, матушка, - включал Океанов, - двадцать лет
крепился у вас человек, с одного щелчка покачнулся, а у вас щи варились,
некогда было!.. Э-ах, матушка!..
     - Ох уж ты мне, млад-млад! - продолжала хозяйка, - да что ломбард!
принеси-ка он мне свою горсточку да скажи мне: возьми, млад-Устиньюшка, вот
тебе благостыня, а держи ты младого меня на своих харчах, поколе мать сыра
земля меня носит, - то, вот тебе образ, кормила б его, поила б его, ходила
б за ним. Ах, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул сироту!..
     Приблизились снова к постели Семена Ивановича. Теперь он лежал как
следует, в лучшем, хотя, впрочем, и единственном своем одеянии, запрятав
окостенелый подбородок за галстух, который навязан был немножко неловко,
обмытый, приглаженный и не совсем лишь выбритый, затем что бритвы в углах
не нашлось: единственная, принадлежавшая Зиновию Прокофьевичу, иззубрилась
еще прошлого года и выгодно была продана на Толкучем; другие ж ходили в
цирюльню. Беспорядок все еще не успели прибрать. Разбитые ширмы лежали
по-прежнему и, обнажая уединение Семена Ивановича, словно были эмблемы
того, что смерть срывает завесу со всех наших тайн, интриг, проволочек.
Начинка из тюфяка, тоже не прибранная, густыми кучами лежала кругом. Весь
этот внезапно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с
разоренным гнездом "домовитой" ласточки: все разбито и истерзано бурею,
убиты птенчики с матерью, и развеяна кругом их теплая постелька из пуха,
перышек, хлопок... Впрочем, Семен Иванович смотрел скорее как старый
самолюбец и вор-воробей. Он теперь притихнул, казалось, совсем притаился,
как будто и не он виноват, как будто не он пускался на штуки, чтоб надуть и
провести всех добрых людей, без стыда и без совести, неприличнейшым
образом. Он теперь уж не слушал рыданий и плача осиротевшей и разобиженной
хозяйки своей. Напротив, как опытный, тертый капиталист, который и в гробу
не желал бы потерять минуты в бездействии, казалось, весь был предан
каким-то спекулятивным расчетам. В лице его появилась какая-то глубокая
дума, а губы были стиснуты с таким значительным видом, которого никак
нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича. Он
как будто бы поумнел. Правый глазок его был как-то плутовски прищурен;
казалось, Семен Иванович хотел что-то сказать, что-то сообщить весьма
нужное, объясниться, да и не теряя времени, а поскорее, затем, что дела
навязались, а некогда было... И как будто бы слышалось: " Что, дескать, ты?
перестань, слышь ты, баба ты глупая! не хнычь! ты, мать, проспись, слышь
ты! Я, дескать, умер; теперь уж не нужно; что, заправду! Хорошо
лежать-то... Я, то есть, слышь, и не про то говорю; ты, баба, туз, тузовая
ты, понимай; оно вот умер теперь; а ну как этак, того, то есть оно,
пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер - слышь ты,
встану, так что-то будет, а?"
--------
     1 кондрашка - удар. (Прим. Ф.М.Достоевского.)
     2 пульчинеля - полишинеля, паяца (итал. pulchinella).
     3 абшид - увольнение (нем. Abschied).
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", октябрь 1846 г.


 

КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Страница:  [1]