Глава XIII

     Вот уже почти целый месяц прошел, как я не притрогивался к этим
заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но
сильных. Катастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила
действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал. Все это было
нечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере со мной.
Случились со мною некоторые происшествия - почти чудесные; так по крайней
мере я до сих пор гляжу на них, хотя на другой взгляд и, особенно судя по
круговороту, в котором я тогда кружился, они были только что разве не
совсем обыкновенные. Но чудеснее всего для меня то, как я сам отнесся ко
всем этим событиям. До сих пор не понимаю себя! И все это пролетело как
сон, - даже страсть моя, а она ведь была сильна и истинна, но... куда же
она теперь делась? Право: нет-нет, да мелькнет иной раз теперь в моей
голове: "Уж не сошел ли я тогда с ума и не сидел ли все это время
где-нибудь в сумасшедшем доме, а может быть, и теперь сижу, - так что мне
все это показалось и до сих пор только кажется..."

     Я собрал и перечел мои листки. (Кто знает, может быть, для того, чтобы
убедиться, не в сумасшедшем ли доме я их писал?) Теперь я один-одинешенек.
Наступает осень, желтеет лист. Сижу в этом унылом городишке (о, как унылы
германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг, живу
под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих
воспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня
тогда в этот круговорот и опять куда-то выбросившего. Мне все кажется
порой, что я все еще кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится
эта буря, захватит меня мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка
и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь...

     Впрочем, я, может быть, и установлюсь как-нибудь и перестану
кружиться, если дам себе, по возможности, точный отчет во всем
приключившемся в этот месяц. Меня тянет опять к перу; да иногда и совсем
делать нечего по вечерам. Странно, для того чтобы хоть чем нибудь заняться,
я беру в здешней паршивой библиотеке для чтения романы Поль де Кока (в
немецком переводе!), которых я почти терпеть не могу, но читаю их и -
дивлюсь на себя: точно я боюсь серьезною книгою или каким-нибудь серьезным
занятием разрушить обаяние только что минувшего. Точно уж так дороги мне
этот безобразный сон и все оставшиеся по нем впечатления, что я даже боюсь
дотронуться до него чем-нибудь новым, чтобы он не разлетелся в дым! Дорого
мне это все так, что ли? Да, конечно, дорого; может, и через сорок лет
вспоминать буду...

     Итак, принимаюсь писать. Впрочем, все это можно рассказать теперь
отчасти и покороче: впечатления совсем не те...

                                    ---

     Во-первых, чтоб кончить с бабушкой. На другой день она проигралась вся
окончательно. Так и должно было случиться: кто раз, из таких, попадается на
эту дорогу, тот - точно с снеговой горы в санках катится, все быстрее и
быстрее. Она играла весь день до восьми часов вечера; я при ее игре не
присутствовал и знаю только по рассказам.

     Потапыч продежурил при ней в воксале целый день. Полячки',
руководившие бабушку, сменялись в этот день несколько раз. Она начала с
того, что прогнала вчерашнего полячка, которого она драла за волосы, и
взяла другого, но другой оказался почти что еще хуже. Прогнав этого и взяв
опять первого, который не уходил и толкался во все это время изгнания тут
же, за ее креслами, поминутно просовывая к ней свою голову, - она впала
наконец в решительное отчаяние. Прогнанный второй полячок тоже ни за что не
хотел уйти; один поместился с правой стороны, а другой с левой. Все время
они спорили и ругались друг с другом за ставки и ходы, обзывали друг друга
"ла'йдаками" и прочими польскими любезностями, потом опять мирились, кидали
деньги без всякого порядка, распоряжались зря. Поссорившись, они ставили
каждый с своей стороны, один, например, на красную, а другой тут же на
черную. Кончилось тем, что они совсем закружили и сбили бабушку с толку,
так что она наконец чуть не со слезами обратилась к старичку круперу с
просьбою защитить ее, чтоб он их прогнал. Их действительно тотчас же
прогнали, несмотря на их крики и протесты: они кричали оба разом и
доказывали, что бабушка им же должна, что она их в чем-то обманула,
поступила с ними бесчестно, подло. Несчастный Потапыч рассказывал мне все
это со слезами в тот самый вечер, после проигрыша, и жаловался, что они
набивали свои карманы деньгами, что он сам видел, как они бессовестно
воровали и поминутно совали себе в карманы. Выпросит, например, у бабушки
за труды пять фридрихсдоров и начнет их тут же ставить на рулетке, рядом с
бабушкиными ставками. Бабушка выиграет, а он кричит, что это его ставка
выиграла, а бабушка проиграла. Когда их прогоняли, то Потапыч выступил и
донес, что у них полны карманы золота. Бабушка тотчас же попросила крупера
распорядиться, и как оба полячка ни кричали (точно два пойманные в руки
петуха), но явилась полиция и тотчас карманы их были опустошены в пользу
бабушки. Бабушка, пока не проигралась, пользовалась во весь этот день у
круперов и у всего воксального начальства видимым авторитетом. Мало-помалу
известность ее распространялась по всему городу. Все посетители вод, всех
наций, обыкновенные и самые знатные, стекались посмотреть на "une vieille
comtesse russe, tombee en enfance", которая уже проиграла "несколько
миллионов".

     Но бабушка очень, очень мало выиграла от того, что избавили ее от двух
полячишек. Взамен их тотчас же к услугам ее явился третий поляк, уже
совершенно чисто говоривший по-русски, одетый джентльменом, хотя все-таки
смахивавший на лакея, с огромными усами и с гонором. Он тоже целовал
"стопки паньски" и "стелился под стопки паньски", но относительно
окружающих вел себя заносчиво, распоряжался деспотически - словом, сразу
поставил себя не слугою, а хозяином бабушки. Поминутно с каждым ходом
обращался он к ней и клялся ужаснейшими клятвами, что он сам "гоноровый"
пан и что он не возьмет ни единой копейки из денег бабушки. Он так часто
повторял эти клятвы, что та окончательно струсила. Но так как этот пан
действительно вначале как будто поправил ее игру и стал было выигрывать, то
бабушка и сама уже не могла от него отстать. Час спустя оба прежние
полячишки, выведенные из воксала, появились снова за стулом бабушки, опять
с предложением услуг, хоть на посылки. Потапыч божился, что "гоноровый пан"
с ними перемигивался и даже что-то им передавал в руки. Так как бабушка не
обедала и почти не сходила с кресел, то и действительно один из полячков
пригодился: сбегал тут же рядом в обеденную залу воксала и достал ей чашку
бульона, а потом и чаю. Они бегали, впрочем, оба. Но к концу дня, когда уже
всем видно стало, что она проигрывает свой последний банковый билет, за
стулом ее стояло уже до шести полячков, прежде невиданных и неслыханных.
Когда же бабушка проигрывала уже последние монеты, то все они не только ее
уж не слушались, но даже и не замечали, лезли прямо чрез нее к столу, сами
хватали деньги, сами распоряжались и ставили, спорили и кричали,
переговариваясь с гоноровым паном за панибрата, а гоноровый пан чуть ли
даже и не забыл о существовании бабушки. Даже тогда, когда бабушка, совсем
все проигравшая, возвращалась вечером в восемь часов в отель, то и тут три
или четыре полячка все еще не решались ее оставить и бежали около кресел,
по сторонам, крича из всех сил и уверяя скороговоркою, что бабушка их в
чем-то надула и должна им что-то отдать. Так дошли до самого отеля, откуда
их наконец прогнали в толчки.

     По расчету Потапыча, бабушка проиграла всего в этот день до девяноста
тысяч рублей, кроме проигранных ею вчера денег. Все свои билеты -
пятипроцентные, внутренних займов, все акции, бывшие с нею, она разменяла
один за другим и одну за другой. Я подивился было, как она выдержала все
эти семь или восемь часов, сидя в креслах и почти не отходя от стола, но
Потапыч рассказывал, что раза три она действительно начинала сильно
выигрывать; а увлеченная вновь надеждою, она уж и не могла отойти. Впрочем,
игроки знают, как можно человеку просидеть чуть не сутки на одном месте за
картами, не спуская глаз с правой и с левой.

     Между тем во весь этот день у нас в отеле происходили тоже весьма
решительные вещи. Еще утром, до одиннадцати часов, когда бабушка еще была
дома, наши, то есть генерал и Де-Грие, решились было на последний шаг.
Узнав, что бабушка и не думает уезжать, а, напротив, отправляется опять в
воксал, они во всем конклаве (кроме Полины) пришли к ней переговорить с нею
окончательно и даже откровенно. Генерал, трепетавший и замиравший душою
ввиду ужасных для него последствий, даже пересолил: после получасовых
молений и просьб, и даже откровенно признавшись во всем, то есть во всех
долгах, и даже в своей страсти к m-lle Blanche (он совсем потерялся),
генерал вдруг принял грозный тон и стал даже кричать и топать ногами на
бабушку; кричал, что она срамит их фамилию, стала скандалом всего города,
и, наконец... наконец:"Вы срамите русское имя, сударыня! - кричал генерал,
- и что на то есть полиция!" Бабушка прогнала его наконец палкой (настоящей
палкой). Генерал и Де-Грие совещались еще раз или два в это утро, и именно
их занимало: нельзя ли, в самом деле, как-нибудь употребить полицию? Что
вот, дескать, несчастная, но почтенная старушка выжила из ума, проигрывает
последние деньги и т. д. Одним словом, нельзя ли выхлопотать какой-нибудь
надзор или запрещение?.. Но Де-Грие только пожимал плечами и в глаза
смеялся над генералом, уже совершенно заболтавшимся и бегавшим взад и
вперед по кабинету. Наконец Де-Грие махнул рукою и куда-то скрылся. Вечером
узнали, что он совсем выехал из отеля, переговорив наперед весьма
решительно и таинственно с m-lle Blanche. Что же касается до m-lle Blanche,
то она с самого еще утра приняла окончательные меры: она совсем отшвырнула
от себя генерала и даже не пускала его к себе на глаза. Когда генерал
побежал за нею в воксал и встретил ее под руку с князьком, то ни она, ни
madame veuve Cominges его не узнали. Князек тоже ему не поклонился. Весь
этот день m-lle Blanche пробовала и обработывала князя, чтоб он высказался
наконец решительно. Но увы! Она жестоко обманулась в расчетах на князя! Эта
маленькая катастрофа произошла уже вечером; вдруг открылось, что князь гол
как сокол, и еще на нее же рассчитывал, чтобы занять у нее денег под
вексель и поиграть на рулетке. Blanche с негодованием его выгнала и
заперлась в своем номере.

     Поутру в этот же день я ходил к мистеру Астлею или, лучше сказать, все
утро отыскивал мистера Астлея, но никак не мог отыскать его. Ни дома, ни в
воксале или в парке его не было. В отеле своем он на этот раз не обедал. В
пятом часу я вдруг увидел его идущего от дебаркадера железной дороги прямо
в отель d'Angleterre. Он торопился и был очень озабочен, хотя и трудно
различить заботу или какое бы то ни было замешательство в его лице. Он
радушно протянул мне руку, с своим обычным восклицанием: "А!", но не
останавливаясь на дороге и продолжая довольно спешным шагом путь. Я
увязался за ним; но как-то он так сумел отвечать мне, что я ни о чем не
успел и спросить его. К тому же мне было почему-то ужасно совестно
заговаривать о Полине; он же сам ни слова о ней не спросил. Я рассказал ему
про бабушку; он выслушал внимательно и серьезно и пожал плечами.

     - Она все проиграет, - заметил я.

     - О да, - отвечал он, - ведь она пошла играть еще давеча, когда я
уезжал, а потому я наверно и знал, что она проиграется. Если будет время, я
зайду в воксал посмотреть, потому что это любопытно..

     - Куда вы уезжали? - вскричал я, изумившись, что до сих пор не
спросил.

     - Я был во Франкфурте.

     - По делам?

     - Да, по делам.

     Ну что же мне было спрашивать дальше? Впрочем, я все еще шел подле
него, но он вдруг повернул в стоявший на дороге отель "De quatre
saisons"58, кивнул мне головой и скрылся. Возвращаясь домой, я мало-помалу
догадался, что если бы я и два часа с ним проговорил, то решительно бы
ничего не узнал, потому... что мне не о чем было его спрашивать! Да,
конечно, так! Я никаким образом не мог бы теперь формулировать моего
вопроса.
--------
     58 - "Четырех времен года" (франц.).

     Весь этот день Полина то гуляла с детьми и нянюшкой в парке, то сидела
дома. Генерала она давно уже избегала и почти ничего с ним не говорила, по
крайней мере о чем-нибудь серьезном. Я это давно заметил. Но зная, в каком
генерал положении сегодня, я подумал, что он не мог миновать ее, то есть
между ними не могло не быть каких-нибудь важных семейных объяснений. Однако
ж, когда я, возвращаясь в отель после разговора с мистером Астлеем,
встретил Полину с детьми, то на ее лице отражалось самое безмятежное
спокойствие, как будто все семейные бури миновали только одну ее. На мой
поклон она кивнула мне головой. Я пришел к себе совсем злой.

     Конечно, я избегал говорить с нею и ни разу с нею не сходился после
происшествия с Вурмергельмами. При этом я отчасти форсил и ломался; но чем
дальше шло время, тем все более и более накипало во мне настоящее
негодование. Если бы даже она и не любила меня нисколько, все-таки нельзя
бы, кажется, так топтать мои чувства и с таким пренебрежением принимать мои
признания. Ведь она знает же, что я взаправду люблю ее; ведь она сама
допускала, позволяла мне так говорить с нею! Правда, это как-то странно
началось у нас. Некоторое время, давно уж, месяца два назад, я стал
замечать, что она хочет сделать меня своим другом, поверенным, и даже
отчасти уж и пробует. Но это почему-то не пошло у нас тогда в ход; вот
взамен того и остались странные теперешние отношения; оттого-то и стал я
так говорить с нею. Но если ей противна моя любовь, зачем прямо не
запретить мне говорить о ней?

     Мне не запрещают; даже сама она вызывала иной раз меня на разговор
и... конечно, делала это на смех. Я знаю наверное, я это твердо заметил, -
ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошить
какою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания. И ведь знает же
она, что я без нее жить не могу. Вот теперь три дня прошло после истории с
бароном, а я уже не могу выносить нашей разлуки. Когда я ее встретил сейчас
у воксала, у меня забилось сердце так, что я побледнел. Но ведь и она же
без меня не проживет! Я ей нужен и - неужели, неужели только как шут
Балакирев?

     У ней тайна - это ясно! Разговор ее с бабушкой больно уколол мое
сердце. Ведь я тысячу раз вызывал ее быть со мною откровенной, и ведь она
знала, что я действительно готов за нее голову мою положить. Но она всегда
отделывалась чуть не презрением или вместо жертвы жизнью, которую я
предлагал ей, требовала от меня таких выходок, как тогда с бароном! Разве
это не возмутительно? Неужели весь мир для нее в этом французе? А мистер
Астлей? Но тут уже дело становилось решительно непонятным, а между тем -
боже, как я мучился!

     Придя домой, в порыве бешенства, я схватил перо и настрочил ей
следующее:

     "Полина Александровна, я вижу ясно, что пришла развязка, которая
заденет, конечно, и вас. Последний раз повторяю: нужна или нет вам моя
голова? Если буду нужен, хоть на что-нибудь, - располагайте, а я покамест
сижу в своей комнате, по крайней мере большею частью, и никуда не уеду.
Надо будет, - то напишите иль позовите".

     Я запечатал и отправил эту записку с коридорным лакеем, с приказанием
отдать прямо в руки. Ответа я не ждал, но через три минуты лакей воротился
с известием, что "приказали кланяться".

     Часу в седьмом меня позвали к генералу.

     Он был в кабинете, одет как бы собираясь куда-то идти. Шляпа и палка
лежали на диване. Мне показалось входя, что он стоял среди комнаты,
расставив ноги, опустя голову, и что-то говорил вслух сам с собой. Но
только что он завидел меня, как бросился ко мне чуть не с криком, так что я
невольно отшатнулся и хотел было убежать; но он схватил меня за обе руки и
потащил к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против себя в кресла
и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими
вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил:

     - Алексей Иванович, спасите, спасите, пощадите!

     Я долго не мог ничего понять; он все говорил, говорил, говорил и все
повторял: "Пощадите, пощадите!" Наконец я догадался, что он ожидает от меня
чего-то вроде совета; или, лучше сказать, всеми оставленный, в тоске и
тревоге, он вспомнил обо мне и позвал меня, чтоб только говорить, говорить,
говорить.

     Он помешался, по крайней мере в высшей степени потерялся. Он складывал
руки и готов был броситься предо мной на колени, чтобы (как вы думаете?) -
чтоб я сейчас же шел к m-lle Blanche и упросил, усовестил ее воротиться к
нему и выйти за него замуж.

     - Помилуйте, генерал, - вскричал я, - да mademoiselle Blanche, может
быть, еще и не заметила меня до сих пор? Что могу я сделать?

     Но напрасно было и возражать: он не понимал, что ему говорят. Пускался
он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он все еще стоял на
мысли послать за полициею.

     - У нас, у нас, - начинал он, вдруг вскипая негодованием, - одним
словом, у нас, в благоустроенном государстве, где есть начальство, над
такими старухами тотчас бы опеку устроили! Да-с, милостивый государь, да-с,
- продолжал он, вдруг впадая в распекательный тон, вскочив с места и
расхаживая по комнате; - вы еще не знали этого, милостивый государь, -
обратился он к какому-то воображаемому милостивому государю в угол, - так
вот и узнаете... да-с... у нас эдаких старух в дугу гнут, в дугу, в дугу-с,
да-с... о, черт возьми!

     И он бросался опять на диван, а чрез минуту, чуть не всхлипывая,
задыхаясь, спешил рассказать мне, что m-lle Blanche оттого ведь за него не
выходит, что вместо телеграммы приехала бабушка и что теперь уже ясно, что
он не получит наследства. Ему казалось, что ничего еще этого я не знаю. Я
было заговорил о Де-Грие; он махнул рукою:

     - Уехал! у него все мое в закладе; я гол как сокол! Те деньги, которые
вы привезли... те деньги, - я не знаю, сколько там, кажется франков семьсот
осталось, и - довольно-с, вот и все, а дальше - не знаю-с, не знаю-с!..

     - Как же вы в отеле расплатитесь? - вскричал я в испуге, - и... потом
что же?

     Он задумчиво посмотрел, но, кажется, ничего не понял и даже, может
быть, не расслышал меня. Я попробовал было заговорить о Полине
Александровне, о детях; он наскоро отвечал: "Да! да! - но тотчас же опять
пускался говорить о князе, о том, что теперь уедет с ним Blanche и тогда...
и тогда - что же мне делать, Алексей Иванович? - обращался он вдруг ко мне.
- Клянусь богом! Что же мне делать, - скажите, ведь это неблагодарность!
Ведь это же неблагодарность?"

     Наконец он залился в три ручья слезами.

     Нечего было делать с таким человеком; оставить его одного тоже было
опасно; пожалуй, могло с ним что-нибудь приключиться. Я, впрочем, от него
кое-как избавился, но дал знать нянюшке, чтоб та наведывалась почаще, да,
кроме того, поговорил с коридорным лакеем, очень толковым малым; тот
обещался мне тоже с своей стороны присматривать.

     Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч с зовом к
бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после
окончательного проигрыша. Я отправился к ней: старуха сидела в креслах,
совсем измученная и видимо больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую
почти насильно заставила ее выпить. И голос и тон бабушки ярко изменились.

     - Здравствуйте, батюшка Алексей Иванович, - сказала она медленно и
важно склоняя голову, - извините, что еще раз побеспокоила, простите
старому человеку. Я, отец мой, все там оставила, почти сто тысяч рублей.
Прав ты был, что вчера не пошел со мною. Теперь я без денег, гроша нет.
Медлить не хочу ни минуты, в девять с половиною и поеду. Послала я к этому
твоему англичанину, Астлею, что ли, и хочу у него спросить три тысячи
франков на неделю. Так убеди ты его, чтоб он как-нибудь чего не подумал и
не отказал. Я еще, отец мой, довольно богата. У меня три деревни и два дома
есть. Да и денег еще найдется, не все с собой взяла. Для того я это говорю,
чтоб не усомнился он как нибудь... А, да вот и он! Видно хорошего человека.

     Мистер Астлей поспешил по первому зову бабушки. Нимало не думая и
много не говоря, он тотчас же отсчитал ей три тысячи франков под вексель,
который бабушка и подписала. Кончив дело, он откланялся и поспешил выйти.

     - А теперь ступай и ты, Алексей Иванович. Осталось час с небольшим -
хочу прилечь, кости болят. Не взыщи на мне, старой дуре. Теперь уж не буду
молодых обвинять в легкомыслии, да и того несчастного, генерала-то вашего,
тоже грешно мне теперь обвинять. Денег я ему все-таки не дам, как он хочет,
потому - уж совсем он, на мой взгляд, глупехонек, только и я, старая дура,
не умнее его. Подлинно, бог и на старости взыщет и накажет гордыню. Ну,
прощай. Марфуша, подыми меня.

     Я, однако, желал проводить бабушку. Кроме того, я был в каком-то
ожидании, я все ждал, что вот-вот сейчас что-то случится. Мне не сиделось у
себя. Я выходил в коридор, даже на минутку вышел побродить по аллее. Письмо
мое к ней было ясно и решительно, а теперешняя катастрофа - уж, конечно,
окончательная. В отеле я услышал об отъезде Де-Грие. Наконец, если она меня
и отвергает, как друга, то, может быть, как слугу не отвергнет. Ведь нужен
же я ей хоть на посылки; да пригожусь, как же иначе!

     Ко времени поезда я сбегал на дебаркадер и усадил бабушку. Они все
уселись в особый семейный вагон. "Спасибо тебе, батюшка, за твое
бескорыстное участие, - простилась она со мною, - да передай Прасковье то,
о чем я вчера ей говорила, - я ее буду ждать".

     Я пошел домой. Проходя мимо генеральского номера, я встретил нянюшку и
осведомился о генерале. "И, батюшка, ничего", - отвечала та уныло. Я,
однако, зашел, но в дверях кабинета остановился в решительном изумлении.
M-lle Blanche и генерал хохотали о чем-то взапуски. Veuve Cominges сидела
тут же на диване. Генерал был, видимо, без ума от радости, лепетал всякую
бессмыслицу и заливался нервным длинным смехом, от которого все лицо его
складывалось в бесчисленное множество морщинок и куда-то прятались глаза.
После я узнал от самой же Blanche, что она, прогнав князя и узнав о плаче
генерала, вздумала его утешить и зашла к нему на минутку. Но не знал бедный
генерал, что в эту минуту участь его была решена и что Blanche уже начала
укладываться, чтоб завтра же, с первым утренним поездом, лететь в Париж.

     Постояв на пороге генеральского кабинета, я раздумал входить и вышел
незамеченный. Поднявшись к себе и отворив дверь, я в полутемноте заметил
вдруг какую-то фигуру, сидевшую на стуле, в углу, у окна. Она не поднялась
при моем появлении. Я быстро подошел, посмотрел и - дух у меня захватило:
это была Полина!

                                 Глава XIV

     Я так и вскрикнул.

     - Что же? Что же? - странно спрашивала она. Она была бледна и смотрела
мрачно.

     - Как что же? Вы? здесь, у меня!

     - Если я прихожу, то уж вся прихожу. Это моя привычка. Вы сейчас это
увидите; зажгите свечу.

     Я зажег свечку. Она встала, подошла к столу и положила предо мной
распечатанное письмо.

     - Прочтите, - велела она

     - Это, - это рука Де-Грие! - вскричал я, схватив письмо. Руки у меня
тряслись, и строчки прыгали пред глазами. Я забыл точные выражения письма,
но вот оно - хоть не слово в слово, так, по крайней мере, мысль в мысль.

     "Mademoiselle, - писал Де-Грие, - неблагоприятные обстоятельства
заставляют меня уехать немедленно. Вы, конечно, сами заметили, что я
нарочно избегал окончательного объяснения с вами до тех пор, пока не
разъяснились все обстоятельства. Приезд старой (de la vieille dame) вашей
родственницы и нелепый ее поступок покончили все мои недоумения. Мои
собственные расстроенные дела запрещают мне окончательно питать дальнейшие
сладостные надежды, которыми я позволял себе упиваться некоторое время.
Сожалею о прошедшем, но надеюсь, что в поведении моем вы не отыщете ничего,
что недостойно жантилома и честного человека (gentilhomme et honnete
homme59). Потеряв почти все мои деньги в долгах на отчиме вашем, я нахожусь
в крайней необходимости воспользоваться тем, что мне остается: я уже дал
знать в Петербург моим друзьям, чтоб немедленно распорядились продажею
заложенного мне имущества; зная, однако же, что легкомысленный отчим ваш
растратил ваши собственные деньги, я решился простить ему пятьдесят тысяч
франков и на эту сумму возвращаю ему часть закладных на его имущество, так
что вы поставлены теперь в возможность воротить все, что потеряли,
потребовав с него имение судебным порядком. Надеюсь, mademoiselle, что при
теперешнем состоянии дел мой поступок будет для вас весьма выгоден. Надеюсь
тоже, что этим поступком я вполне исполняю обязанность человека честного и
благородного. Будьте уверены, что память о вас запечатлена навеки в моем
сердце".
--------
     59 - дворянина и честного человека (франц.).

     - Что же, это все ясно, - сказал я, обращаясь к Полине, - неужели вы
могли ожидать чего-нибудь другого, - прибавил я с негодованием.

     - Я ничего не ожидала, - отвечала она, по-видимому спокойно, но что-то
как бы вздрагивало в ее голосе; - я давно все порешила; я читала его мысли
и узнала, что он думает. Он думал, что я ищу... что я буду настаивать...
(Она остановилась и, не договорив, закусила губу и замолчала.) Я нарочно
удвоила мое к нему презрение, - начала она опять, - я ждала, что от него
будет? Если б пришла телеграмма о наследстве, я бы швырнула ему долг этого
идиота (отчима) и прогнала его! Он мне был давно, давно ненавистен. О, это
был не тот человек прежде, тысячу раз не тот, а теперь, а теперь!.. О, с
каким бы счастием я бросила ему теперь, в его подлое лицо, эти пятьдесят
тысяч и плюнула бы... и растерла бы плевок!

     - Но бумага, - эта возвращенная им закладная на пятьдесят тысяч, ведь
она у генерала? Возьмите и отдайте Де-Грие.

     - О, не то! Не то!..

     - Да, правда, правда, не то! Да и к чему генерал теперь способен? А
бабушка? - вдруг вскричал я.

     Полина как-то рассеянно и нетерпеливо на меня посмотрела.

     - Зачем бабушка? - с досадой проговорила Полина, - я не могу идти к
ней... Да и ни у кого не хочу прощения просить, - прибавила она
раздражительно.

     - Что же делать! - вскричал я, - и как, ну как это вы могли любить
Де-Грие! О, подлец, подлец! Ну, хотите, я его убью на дуэли! Где он теперь?

     - Он во Франкфурте и проживет там три дня.

     - Одно ваше слово, и я еду, завтра же, с первым поездом! - проговорил
я в каком-то глупом энтузиазме.

     Она засмеялась.

     - Что же, он скажет еще, пожалуй: сначала возвратите пятьдесят тысяч
франков. Да и за что ему драться?.. Какой это вздор!

     - Ну так где же, где же взять эти пятьдесят тысяч франков, - повторил
я, скрежеща зубами, - точно так и возможно было вдруг их поднять на полу. -
Послушайте: мистер Астлей? - спросил я, обращаясь к ней с началом какой-то
странной идеи. У ней глаза засверкали.

     - Что же, разве ты сам хочешь, чтоб я от тебя ушла к этому
англичанину? - проговорила она, пронзающим взглядом смотря мне в лицо и
горько улыбаясь. Первый раз в жизни сказала она мне ты.

     Кажется, у ней в эту минуту закружилась голова от волнения, и вдруг
она села на диван, как бы в изнеможении.

     Точно молния опалила меня; я стоял и не верил глазам, не верил ушам!
Что же, стало быть, она меня любит! Она пришла ко мне, а не к мистеру
Астлею! Она, одна, девушка, пришла ко мне в комнату, в отели, - стало быть,
компрометировала себя всенародно, - и я, я стою перед ней и еще не понимаю!

     Одна дикая мысль блеснула в моей голове.

     - Полина! Дай мне только один час! Подожди здесь только час и... я
вернусь! Это... это необходимо! Увидишь! Будь здесь, будь здесь!

     И я выбежал из комнаты, не отвечая на ее удивленный вопросительный
взгляд; она крикнула мне что-то вслед, но я не воротился.

     Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того
сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то
осуществимое... Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным
желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное,
необходимое, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не
случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация
предчувствий, какое-нибудь необыкновенное усилие воли, самоотравление
собственной фантазией или еще что-нибудь - не знаю; но со мною в этот вечер
(который я никогда в жизни не позабуду) случилось происшествие чудесное.
Оно хоть и совершенно оправдывается арифметикою, но тем не менее - для меня
еще до сих пор чудесное. И почему, почему эта уверенность так глубоко,
крепко засела тогда во мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял
об этом, - повторяю вам, - не как о случае, который может быть в числе
прочих (а стало быть, может и не быть), но как о чем-то таком, что никак уж
не может не случиться!

     Было четверть одиннадцатого; я вошел в воксал в такой твердой надежде
и в то же время в таком волнении, какого я еще никогда не испытывал. В
игорных залах народу было еще довольно, хоть вдвое менее утрешнего.

     В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие, отчаянные
игроки, для которых на водах существует только одна рулетка, которые и
приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит,
и ничем не интересуются во весь сезон, а только играют с утра до ночи и
готовы были бы играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было.
И всегда они с досадой расходятся, когда в двенадцать часов закрывают
рулетку. И когда старший крупер перед закрытием рулетки, около двенадцати
часов, возглашает: "Les trois derniers coups, messieurs!"60, то они готовы
проставить иногда на этих трех последних ударах все, что у них есть в
кармане, - и действительно тут-то наиболее и проигрываются. Я прошел к тому
самому столу, где давеча сидела бабушка. Было не очень тесно, так что я
очень скоро занял место у стола стоя. Прямо предо мной, на зеленом сукне,
начерчено было слово: "Passe". "Passe" - это ряд цифр от девятнадцати
включительно до тридцати шести. Первый же ряд, от первого до восемнадцати
включительно, называется "Manque"; но какое мне было до этого дело? Я не
рассчитывал, я даже не слыхал, на какую цифру лег последний удар, и об этом
не справился, начиная игру, как бы сделал всякий чуть-чуть рассчитывающий
игрок. Я вытащил все мои двадцать фридрихсдоров и бросил на бывший предо
мною "passe".

     - Vingt deux!61 - закричал крупер.

     Я выиграл - и опять поставил все: и прежнее, и выигрыш.

     - Trente et un62, - прокричал крупер. Опять выигрыш! Всего уж, стало
быть, у меня восемьдесят фридрихсдоров! Я двинул все восемьдесят на
двенадцать средних цифр (тройной выигрыш, но два шанса против себя) -
колесо завертелось, и вышло двадцать четыре. Мне выложили три свертка по
пятидесяти фридрихсдоров и десять золотых монет; всего, с прежним,
очутилось у меня двести фридрихсдоров.
--------
     60 - Три последних игры, господа! (франц.).
     61 - Двадцать два! (франц.).
     62 - Тридцать один (франц.).

     Я был как в горячке и двинул всю эту кучу денег на красную - и вдруг
опомнился! И только раз во весь этот вечер, во всю игру, страх прошел по
мне холодом и отозвался дрожью в руках и ногах. Я с ужасом ощутил и
мгновенно сознал: чт`о для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке
вся моя жизнь!

     - Rouge! - крикнул крупер, - и я перевел дух, огненные мурашки
посыпались по моему телу. Со мною расплатились банковыми билетами; стало
быть, всего уж четыре тысячи флоринов и восемьдесят фридрихсдоров! (Я еще
мог следить тогда за счетом.)

     Затем, помнится, я поставил две тысячи флоринов опять на двенадцать
средних и проиграл; поставил мое золото и восемьдесят фридрихсдоров и
проиграл. Бешенство овладело мною: я схватил последние оставшиеся мне две
тысячи флоринов и поставил на двенадцать первых - так, на авось, зря, без
расчета! Впрочем, было одно мгновение ожидания, похожее, может быть,
впечатлением на впечатление, испытанное madame Blanchard, когда она, в
Париже, летела с воздушного шара на землю.

     - Quatre!63 - крикнул крупер. Всего, с прежнею ставкою, опять
очутилось шесть тысяч флоринов. Я уже смотрел как победитель, я уже ничего,
ничего теперь не боялся и бросил четыре тысячи флоринов на черную. Человек
девять бросилось, вслед за мною, тоже ставить на черную. Круперы
переглядывались и переговаривались. Кругом говорили и ждали.
--------
     63 - Четыре (франц.).

     Вышла черная. Не помню я уж тут ни расчета, ни порядка моих ставок.
Помню только, как во сне, что я уже выиграл, кажется, тысяч шестнадцать
флоринов; вдруг, тремя несчастными ударами, спустил из них двенадцать;
потом двинул последние четыре тысячи на "passe" (но уж почти ничего не
ощущал при этом; я только ждал, как-то механически, без мысли) - и опять
выиграл; затем выиграл еще четыре раза сряду. Помню только, что я забирал
деньги тысячами; запоминаю я тоже, что чаще всех выходили двенадцать
средних, к которым я и привязался. Они появлялись как-то регулярно -
непременно раза три, четыре сряду, потом исчезали на два раза и потом
возвращались опять раза на три или на четыре кряду. Эта удивительная
регулярность встречается иногда полосами - и вот это-то и сбивает с толку
записных игроков, рассчитывающих с карандашом в руках. И какие здесь
случаются иногда ужасные насмешки судьбы!

     Я думаю, с моего прибытия времени прошло не более получаса. Вдруг
крупер уведомил меня, что я выиграл тридцать тысяч флоринов, а так как банк
за один раз больше не отвечает, то, стало быть, рулетку закроют до
завтрашнего утра. Я схватил все мое золото, ссыпал его в карманы, схватил
все билеты и тотчас перешел на другой стол, в другую залу, где была другая
рулетка; за мною хлынула вся толпа; там тотчас же очистили мне место, и я
пустился ставить опять, зря и не считая. Не понимаю, что меня спасло!

     Иногда, впрочем, начинал мелькать в голове моей расчет. Я привязывался
к иным цифрам и шансам, но скоро оставлял их и ставил опять, почти без
сознания. Должно быть, я был очень рассеян; помню, что круперы несколько
раз поправляли мою игру. Я делал грубые ошибки. Виски мои были смочены
потом и руки дрожали. Подскакивали было и полячки с услугами, но я никого
не слушал. Счастье не прерывалось! Вдруг кругом поднялся громкий говор и
смех. "Браво, браво!" - кричали все, иные даже захлопали в ладоши. Я сорвал
и тут тридцать тысяч флоринов, и банк опять закрыли до завтра!

     - Уходите, уходите, - шептал мне чей-то голос справа. Это был какой-то
франкфуртский жид; он все время стоял подле меня и, кажется, помогал мне
иногда в игре.

     - Ради бога уходите, - прошептал другой голос над левым моим ухом. Я
мельком взглянул. Это была весьма скромно и прилично одетая дама, лет под
тридцать, с каким-то болезненно бледным, усталым лицом, но напоминавшим и
теперь ее чудную прежнюю красоту. В эту минуту я набивал карманы билетами,
которые так и комкал, и собирал оставшееся на столе золото. Захватив
последний сверток в пятьдесят фридрихсдоров, я успел, совсем неприметно,
сунуть его в руку бледной даме; мне это ужасно захотелось тогда сделать, и
тоненькие, худенькие ее пальчики, помню, крепко сжали мою руку в знак
живейшей благодарности. Все это произошло в одно мгновение.

     Собрав все, я быстро перешел на trente et quarante.

     За trente et quarante сидит публика аристократическая. Это не рулетка,
это карты. Тут банк отвечает за сто тысяч талеров разом. Наибольшая ставка
тоже четыре тысячи флоринов. Я совершенно не знал игры и не знал почти ни
одной ставки, кроме красной и черной, которые тут тоже были. К ним-то я и
привязался. Весь воксал столпился кругом. Не помню, вздумал ли я в это
время хоть раз о Полине. Я тогда ощущал какое-то непреодолимое наслаждение
хватать и загребать банковые билеты, нараставшие кучею предо мной.

     Действительно, точно судьба толкала меня. На этот раз, как нарочно,
случилось одно обстоятельство, довольно, впрочем, часто повторяющееся в
игре. Привяжется счастие, например, к красной и не оставляет ее раз десять,
даже пятнадцать сряду. Я слышал еще третьего дня, что красная, на прошлой
неделе, вышла двадцать два раза сряду; этого даже и не запомнят на рулетке
и рассказывали с удивлением. Разумеется, все тотчас же оставляют красную и
уже после десяти раз, например, почти никто не решается на нее ставить. Но
и на черную, противоположную красной, не ставит тогда никто из опытных
игроков. Опытный игрок знает, что значит это "своенравие случая". Например,
казалось бы, что после шестнадцати раз красной семнадцатый удар непременно
ляжет на черную. На это бросаются новички толпами, удвоивают и утроивают
куши, и страшно проигрываются.

     Но я, по какому-то странному своенравию, заметив, что красная вышла
семь раз сряду, нарочно к ней привязался. Я убежден, что тут наполовину
было самолюбия; мне хотелось удивить зрителей безумным риском, и - о
странное ощущение - я помню отчетливо, что мною вдруг действительно без
всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску. Может быть, перейдя
через столько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и
требует ощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления.
И, право не лгу, если б устав игры позволял поставить пятьдесят тысяч
флоринов разом, я бы поставил их наверно. Кругом кричали, что это безумно,
что красная уже выходит четырнадцатый раз!

     - Monsieur a gagne deja cent mille florins64, - раздался подле меня
чей-то голос.
--------
     64 - Господин выиграл уже сто тысяч флоринов (франц.).

     Я вдруг очнулся. Как? я выиграл в этот вечер сто тысяч флоринов! Да к
чему же мне больше? Я бросился на билеты, скомкал их в карман, не считая,
загреб все мое золото, все свертки и побежал из воксала. Кругом все
смеялись, когда я проходил по залам, глядя на мои оттопыренные карманы и на
неровную походку от тяжести золота. Я думаю, его было гораздо более
полупуда. Несколько рук протянулось ко мне; я раздавал горстями, сколько
захватывалось. Два жида остановили меня у выхода.

     - Вы смелы! вы очень смелы! - сказали они мне, - но уезжайте завтра
утром непременно, как можно раньше, не то вы все-все проиграете...

     Я их не слушал. Аллея была темна, так что руки своей нельзя было
различить. До отеля было с полверсты. Я никогда не боялся ни воров, ни
разбойников, даже маленький; не думал о них и теперь. Я, впрочем, не помню,
о чем я думал дорогою; мысли не было. Ощущал я только какое-то ужасное
наслаждение удачи, победы, могущества - не знаю, как выразиться. Мелькал
предо мною и образ Полины; я помнил и сознавал, что иду к ней, сейчас с ней
сойдусь и буду ей рассказывать, покажу... но я уже едва вспомнил о том, что
она мне давеча говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения,
бывшие всего полтора часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно
прошедшим, исправленным, устаревшим - о чем мы уже не будем более поминать,
потому что теперь начнется все сызнова. Почти уж в конце аллеи вдруг страх
напал на меня: "Что, если меня сейчас убьют и ограбят?" С каждым шагом мой
страх возрастал вдвое. Я почти бежал. Вдруг в конце аллеи разом блеснул
весь наш отель, освещенный бесчисленными огнями, - слава богу: дома!

     Я добежал в свой этаж и быстро растворил дверь. Полина была тут и
сидела на моем диване, перед зажженною свечою, скрестя руки. С изумлением
она на меня посмотрела, и, уж конечно, в эту минуту я был довольно странен
на вид. Я остановился пред нею и стал выбрасывать на стол всю мою груду
денег.

                                  Глава XV

     Помню, она ужасно пристально смотрела в мое лицо, но не трогаясь с
места, не изменяя даже своего положения.

     - Я выиграл двести тысяч франков, - вскричал я, выбрасывая последний
сверток. Огромная груда билетов и свертков золота заняла весь стол, я не
мог уж отвести от нее моих глаз; минутами я совсем забывал о Полине. То
начинал я приводить в порядок эти кучи банковых билетов, складывал их
вместе, то откладывал в одну общую кучу золото; то бросал все и пускался
быстрыми шагами ходить по комнате, задумывался, потом вдруг опять подходил
к столу, опять начинал считать деньги. Вдруг, точно опомнившись, я бросился
к дверям и поскорее запер их, два раза обернув ключ. Потом остановился в
раздумье пред маленьким моим чемоданом.

     - Разве в чемодан положить до завтра? - спросил я, вдруг обернувшись к
Полине, и вдруг вспомнил о ней. Она же все сидела не шевелясь, на том же
месте, но пристально следила за мной. Странно как-то было выражение ее
лица; не понравилось мне это выражение! Не ошибусь, если скажу, что в нем
была ненависть.

     Я быстро подошел к ней.

     - Полина, вот двадцать пять тысяч флоринов - это пятьдесят тысяч
франков, даже больше. Возьмите, бросьте их ему завтра в лицо.

     Она не ответила мне.

     - Если хотите, я отвезу сам, рано утром. Так?

     Она вдруг засмеялась. Она смеялась долго.

     Я с удивлением и с скорбным чувством смотрел на нее. Этот смех очень
похож был на недавний, частый, насмешливый смех ее надо мной, всегда
приходившийся во время самых страстных моих объяснений. Наконец она
перестала и нахмурилась; строго оглядывала она меня исподлобья.

     - Я не возьму ваших денег, - проговорила она презрительно.

     - Как? Что это? - закричал я. - Полина, почему же?

     - Я даром денег не беру.

     - Я предлагаю вам, как друг; я вам жизнь предлагаю.

     Она посмотрела на меня долгим, пытливым взглядом, как бы пронзить меня
им хотела.

     - Вы дорого даете, - проговорила она усмехаясь, - любовница Де-Грие не
стоит пятидесяти тысяч франков.

     - Полина, как можно так со мною говорить! - вскричал я с укором, -
разве я Де-Грие?

     - Я вас ненавижу! Да... да!.. я вас не люблю больше, чем Де-Грие, -
вскричала она, вдруг засверкав глазами.

     Тут она закрыла вдруг руками лицо, и с нею сделалась истерика. Я
бросился к ней.

     Я понял, что с нею что-то без меня случилось. Она была совсем как бы
не в своем уме.

     - Покупай меня! Хочешь? хочешь? за пятьдесят тысяч франков, как
Де-Грие? - вырывалось у ней с судорожными рыданиями. Я обхватил ее, целовал
ее руки, ноги, упал пред нею на колени.

     Истерика ее проходила. Она положила обе руки на мои плечи и пристально
меня рассматривала; казалось, что-то хотела прочесть на моем лице. Она
слушала меня, но, видимо, не слыхала того, что я ей говорил. Какая-то
забота и вдумчивость явились в лице ее. Я боялся за нее; мне решительно
казалось, что у ней ум мешается. То вдруг начинала она тихо привлекать меня
к себе; доверчивая улыбка уже блуждала в ее лице; и вдруг она меня
отталкивала и опять омраченным взглядом принималась в меня всматриваться.

     Вдруг она бросилась обнимать меня.

     - Ведь ты меня любишь, любишь? - говорила она, - ведь ты, ведь ты...
за меня с бароном драться хотел! - И вдруг она расхохоталась, точно что-то
смешное и милое мелькнуло вдруг в ее памяти. Она и плакала, и смеялась -
все вместе. Ну что мне было делать? Я сам был как в лихорадке. Помню, она
начинала мне что-то говорить, но я почти ничего не мог понять. Это был
какой-то бред, какой-то лепет, - точно ей хотелось что-то поскорей мне
рассказать, - бред, прерываемый иногда самым веселым смехом, который
начинал пугать меня. "Нет, нет, ты милый, милый! - повторяла она. - Ты мой
верный!" - и опять клала мне руки свои на плечи, опять в меня всматривалась
и продолжала повторять: "Ты меня любишь... любишь... будешь любить?" Я не
сводил с нее глаз; я еще никогда не видал ее в этих припадках нежности и
любви; правда, это, конечно, был бред, но... заметив мой страстный взгляд,
она вдруг начинала лукаво улыбаться; ни с того ни с сего она вдруг
заговаривала о мистере Астлее.

     Впрочем, о мистере Астлее она беспрерывно заговаривала (особенно когда
силилась мне что-то давеча рассказать), но что именно, я вполне не мог
схватить; кажется, она даже смеялась над ним; повторяла беспрерывно, что он
ждет... и что знаю ли я, что он наверное стоит теперь под окном? "Да, да,
под окном, - ну отвори, посмотри, посмотри, он здесь, здесь!" Она толкала
меня к окну, но только я делал движение идти, она заливалась смехом, и я
оставался при ней, а она бросалась меня обнимать.

     - Мы уедем? Ведь мы завтра уедем? - приходило ей вдруг беспокойно в
голову, - ну... (и она задумалась) - ну, а догоним мы бабушку, как ты
думаешь? В Берлине, я думаю, догоним. Как ты думаешь, что она скажет, когда
мы ее догоним и она нас увидит? А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит с
Шлангенберга, как ты думаешь? (Она захохотала.) Ну, послушай: знаешь, куда
он будущее лето едет? Он хочет на Северный полюс ехать для ученых
исследований и меня звал с собою, ха-ха-ха! Он говорит, что мы, русские,
без европейцев ничего не знаем и ни к чему не способны... Но он тоже
добрый! Знаешь, он "генерала" извиняет; он говорит, что Blanche... что
страсть, - ну не знаю, не знаю, - вдруг повторила она, как бы заговорясь и
потерявшись. - Бедные они, как мне их жаль, и бабушку... Ну, послушай,
послушай, ну где тебе убить Де-Грие? И неужели, неужели ты думал, что
убьешь? О глупый! Неужели ты мог подумать, что я пущу тебя драться с
Де-Грие? Да ты и барона-то не убьешь, - прибавила она, вдруг засмеявшись. -
О, как ты был тогда смешон с бароном; я глядела на вас обоих со скамейки; и
как тебе не хотелось тогда идти, когда я тебя посылала. Как я тогда
смеялась, как я тогда смеялась, - прибавила она хохоча.

     И вдруг она опять целовала и обнимала меня, опять страстно и нежно
прижимала свое лицо к моему. Я уж более ни о чем не думал и ничего не
слышал. Голова моя закружилась...

     Я думаю, что было около семи часов утра, когда я очнулся; солнце
светило в комнату. Полина сидела подле меня и странно осматривалась, как
будто выходя из какого-то мрака и собирая воспоминания. Она тоже только что
проснулась и пристально смотрела на стол и деньги. Голова моя была тяжела и
болела. Я было хотел взять Полину за руку; она вдруг оттолкнула меня и
вскочила с дивана. Начинавшийся день был пасмурный; пред рассветом шел
дождь. Она подошла к окну, отворила его, выставила голову и грудь и,
подпершись руками, а локти положив на косяк окна, пробыла так минуты три,
не оборачиваясь ко мне и не слушая того, что я ей говорил. Со страхом
приходило мне в голову: что же теперь будет и чем это кончится? Вдруг она
поднялась с окна, подошла к столу и, смотря на меня с выражением
бесконечной ненависти, с дрожавшими от злости губами, сказала мне:

     - Ну, отдай же мне теперь мои пятьдесят тысяч франков!

     - Полина, опять, опять! - начал было я.

     - Или ты раздумал? ха-ха-ха! Тебе, может быть, уже и жалко?

     Двадцать пять тысяч флоринов, отсчитанные еще вчера, лежали на столе;
я взял и подал ей.

     - Ведь они уж теперь мои? Ведь так? Так? - злобно спрашивала она меня,
держа деньги в руках.

     - Да они и всегда были твои, - сказал я.

     - Ну так вот же твои пятьдесят тысяч франков! - Она размахнулась и
пустила их в меня. Пачка больно ударила мне в лицо и разлетелась по полу.
Совершив это, Полина выбежала из комнаты.

     Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хоть я и не
понимаю этого временного помешательства. Правда, она еще и до сих пор,
месяц спустя, еще больна. Что было, однако, причиною этого состояния, а
главное, этой выходки? Оскорбленная ли гордость? Отчаяние ли о том, что она
решилась даже прийти ко мне? Не показал ли я ей виду, что тщеславлюсь моим
счастием и в самом деле точно так же, как и Де-Грие, хочу отделаться от
нее, подарив ей пятьдесят тысяч франков? Но ведь этого не было, я знаю по
своей совести. Думаю, что виновато было тут отчасти и ее тщеславие:
тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня, хотя все это
представлялось ей, может быть, и самой неясно. В таком случае я, конечно,
ответил за Де-Грие и стал виноват, может быть, без большой вины. Правда,
все это был только бред; правда и то, что я знал, что она в бреду, и... не
обратил внимания на это обстоятельство. Может быть, она теперь не может мне
простить этого? Да, но это теперь; но тогда, тогда? Ведь не так же сильны
были ее бред и болезнь, чтобы она уж совершенно забыла, что делает, идя ко
мне с письмом Де-Грие? Значит, она знала, что делает.

     Я кое-как, наскоро, сунул все мои бумаги и всю мою кучу золота в
постель, накрыл ее и вышел минут десять после Полины. Я был уверен, что она
побежала домой, и хотел потихоньку пробраться к ним и в передней спросить у
няни о здоровье барышни. Каково же было мое изумление, когда от
встретившейся мне на лестнице нянюшки я узнал, что Полина домой еще не
возвращалась и что няня сама шла ко мне за ней.

     - Сейчас, - говорил я ей, - сейчас только ушла от меня, минут десять
тому назад, куда же могла она деваться?

     Няня с укоризной на меня поглядела.

     А между тем вышла целая история, которая уже ходила по отелю. В
швейцарской и у обер-кельнера перешептывались, что фрейлейн утром, в шесть
часов, выбежала из отеля, в дождь, и побежала по направлению к hotel
d'Angleterre. По их словам и намекам я заметил, что они уже знают, что она
провела всю ночь в моей комнате. Впрочем, уже рассказывалось о всем
генеральском семействе: стало известно, что генерал вчера сходил с ума и
плакал на весь отель. Рассказывали при этом, что приезжавшая бабушка была
его мать, которая затем нарочно и появилась из самой России, чтоб
воспретить своему сыну брак с m-lle de Cominges, а за ослушание лишить его
наследства, и так как он действительно не послушался, то графиня, в его же
глазах, нарочно и проиграла все свои деньги на рулетке, чтоб так уже ему и
не доставалось ничего. "Diese Russen!"65 - повторял обер-кельнер с
негодованием, качая головой. Другие смеялись. Обер-кельнер готовил счет.
Мой выигрыш был уже известен; Карл, мой коридорный лакей, первый поздравил
меня. Но мне было не до них. Я бросился в отель d'Angleterre.
--------
     65 - Эти русские! (нем.).

     Еще было рано; мистер Астлей не принимал никого; узнав же, что это я,
вышел ко мне в коридор и остановился предо мной, молча устремив на меня
свой оловянный взгляд, и ожидал: что я скажу? Я тотчас спросил о Полине.

     - Она больна, - отвечал мистер Астлей, по-прежнему смотря на меня в
упор и не сводя с меня глаз.

     - Так она в самом деле у вас?

     - О да, у меня.

     - Так как же вы... вы намерены ее держать у себя?

     - О да, я намерен.

     - Мистер Астлей, это произведет скандал; этого нельзя. К тому же она
совсем больна; вы, может быть, не заметили?

     - О да, я заметил и уже вам сказал, что она больна. Если б она была не
больна, то у вас не провела бы ночь.

     - Так вы и это знаете?

     - Я это знаю. Она шла вчера сюда, и я бы отвел ее к моей родственнице,
но так как она была больна, то ошиблась и пришла к вам.

     - Представьте себе! Ну поздравляю вас, мистер Астлей. Кстати, вы мне
даете идею: не стояли ли вы всю ночь у нас под окном? Мисс Полина всю ночь
заставляла меня открывать окно и смотреть, - не стоите ли вы под окном, и
ужасно смеялась.

     - Неужели? Нет, я под окном не стоял; но я ждал в коридоре и кругом
ходил.

     - Но ведь ее надо лечить, мистер Астлей.

     - О да, я уж позвал доктора, и если она умрет, то вы дадите мне отчет
в ее смерти.

     Я изумился:

     - Помилуйте, мистер Астлей, что это вы хотите?

     - А правда ли, что вы вчера выиграли двести тысяч талеров?

     - Всего только сто тысяч флоринов.

     - Ну вот видите! Итак, уезжайте сегодня утром в Париж.

     - Зачем?

     - Все русские, имея деньги, едут в Париж, - пояснил мистер Астлей
голосом и тоном, как будто прочел это по книжке.

     - Что я буду теперь, летом, в Париже делать? Я ее люблю, мистер
Астлей! Вы знаете сами.

     - Неужели? Я убежден, что нет. Притом же, оставшись здесь, вы
проиграете наверное все, и вам не на что будет ехать в Париж. Но прощайте,
я совершенно убежден, что вы сегодня уедете в Париж.

     - Хорошо, прощайте, только я в Париж не поеду. Подумайте, мистер
Астлей, о том, что теперь будет у нас? Одним словом, генерал... и теперь
это приключение с мисс Полиной - ведь это на весь город пойдет.

     - Да, на весь город; генерал же, я думаю, об этом не думает, и ему не
до этого. К тому же мисс Полина имеет полное право жить, где ей угодно.
Насчет же этого семейства можно правильно сказать, что это семейство уже не
существует.

     Я шел и посмеивался странной уверенности этого англичанина, что я уеду
в Париж. "Однако он хочет меня застрелить на дуэли, - думал я, - если
mademoiselle Полина умрет, - вот еще комиссия!" Клянусь, мне было жаль
Полину, но странно, - с самой той минуты, как я дотронулся вчера до
игорного стола и стал загребать пачки денег, - моя любовь отступила как бы
на второй план. Это я теперь говорю; но тогда еще я не замечал всего этого
ясно. Неужели я и в самом деле игрок, неужели я и в самом деле... так
странно любил Полину? Нет, я до сих пор люблю ее, видит бог! А тогда, когда
я вышел от мистера Астлея и шел домой, я искренно страдал и винил себя.
Но... но тут со мной случилась чрезвычайно странная и глупая история.

     Я спешил к генералу, как вдруг невдалеке от их квартиры отворилась
дверь и меня кто-то кликнул. Это была m-me veuve Cominges и кликнула меня
по приказанию m-lle Blanche. Я вошел в квартиру m-lle Blanche.

     У них был небольшой номер, в две комнаты. Слышен был смех и крик m-lle
Blanche из спальни. Она вставала с постели.

     - A, c'est lui!! Viens dons, beta! Правда ли, que tu as gagne une
montagne d'or et d'argent? J'aimerais mieux l'or.66

     - Выиграл, - отвечал я смеясь.

     - Сколько?

     - Сто тысяч флоринов.

     - Bibi, comme tu es bete. Да, войди же сюда, я ничего не слышу. Nous
ferons bombance, n'est ce pas?67

     Я вошел к ней. Она валялась под розовым атласным одеялом, из-под
которого выставлялись смуглые, здоровые, удивительные плечи, - плечи,
которые разве только увидишь во сне, - кое-как прикрытые батистовою
отороченною белейшими кружевами сорочкою, что удивительно шло к ее смуглой
коже.

     - Mon fils, as-tu du coeur?68 - вскричала она, завидев меня, и
захохотала. Смеялась она всегда очень весело и даже иногда искренно.

     - Tout autre... - начал было я, парафразируя Корнеля.

     - Вот видишь, vois-tu, - затараторила она вдруг, - во-первых, сыщи
чулки, помоги обуться, а во-вторых, si tu n'es pas trop bete, je te prends
a Paris69. Ты знаешь, я сейчас еду.

     - Сейчас?

     - Чрез полчаса.

     Действительно, все было уложено. Все чемоданы и ее вещи стояли
готовые. Кофе был уже давно подан.

     - Eh bien! хочешь, tu verras Paris. Dis donc qu'est ce que c'est qu'un
outchitel? Tu etais bien bete, quand tu etais outchitel70. Где же мои
чулки? Обувай же меня, ну!

     Она выставила действительно восхитительную ножку, смуглую, маленькую,
неисковерканную, как все почти эти ножки, которые смотрят такими миленькими
в ботинках. Я засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек. M-lle
Blanche между тем сидела на постели и тараторила.

     - Eh bien, que feras-tu, si je te prends avec? Во-первых, je veux
cinquante mille francs. Ты мне их отдашь во Франкфурте. Nous allons a
Paris; там мы живем вместе et je te ferai voir des etoilles en plein
jour71. Ты увидишь таких женщин, каких ты никогда не видывал. Слушай...

     - Постой, эдак я тебе отдам пятьдесят тысяч франков, а что же мне-то
останется?

     - Et cent cinquante mille francs, ты забыл, и, сверх того, я согласна
жить на твоей квартире месяц, два, que sais-je! Мы, конечно, проживем в два
месяца эти сто пятьдесят тысяч франков. Видишь, je suis bonne enfant72 и
тебе вперед говорю, mais tu verras des etoiles.

     - Как, все в два месяца?

     - Как! Это тебя ужасает! Ah, vil esclave!73 Да знаешь ли ты, что один
месяц этой жизни лучше всего твоего существования. Один месяц - et apres le
deluge! Mais tu ne peux comprendre, va! Пошел, пошел, ты этого не стоишь!
Ай, que fais-tu?74

     В эту минуту я обувал другую ножку, но не выдержал и поцеловал ее. Она
вырвала и начала меня бить кончиком ноги по лицу. Наконец она прогнала меня
совсем. "Eh bien, mon outchitel, je t'attends, si tu veux;75 чрез четверть
часа я еду!" - крикнула она мне вдогонку.

     Воротясь домой, был я уже как закруженный. Что же, я не виноват, что
m-lle Полина бросила мне целой пачкой в лицо и еще вчера предпочла мне
мистера Астлея. Некоторые из распавшихся банковых билетов еще валялись на
полу; я их подобрал. В эту минуту отворилась дверь и явился сам
обер-кельнер (который на меня прежде и глядеть не хотел) с приглашением: не
угодно ли мне перебраться вниз, в превосходный номер, в котором только что
стоял граф В.

     Я постоял, подумал.

     - Счет! - закричал я, - сейчас еду, чрез десять минут. - "В Париж так
в Париж! - подумал я про себя, - знать, на роду написано!"

     Чрез четверть часа мы действительно сидели втроем в одном общем
семейном вагоне: я, m-lle Blanche et m-me veuve Cominges. M-lle Blanche
хохотала, глядя на меня, до истерики. Veuve Cominges ей вторила; не скажу,
чтобы мне было весело. Жизнь переламывалась надвое, но со вчерашнего дня я
уж привык все ставить на карту. Может быть, и действительно правда, что я
не вынес денег и закружился. Peut-etre, je ne demandais pas mieux.76 Мне
казалось, что на время - но только на время - переменяются декорации. "Но
чрез месяц я буду здесь, и тогда... и тогда мы еще с вами потягаемся,
мистер Астлей!" Нет, как припоминаю теперь, мне и тогда было ужасно
грустно, хоть я и хохотал взапуски с этой дурочкой Blanche.

     - Да чего тебе! Как ты глуп! О, как ты глуп! - вскрикивала Blanche,
прерывая свой смех и начиная серьезно бранить меня. - Ну да, ну да, да, мы
проживем твои двести тысяч франков, но зато, mais tu serais heureux, comme
un petit roi;77 я сама тебе буду повязывать галстук и познакомлю тебя с
Hortense. А когда мы проживем все наши деньги, ты приедешь сюда и опять
сорвешь банк. Что тебе сказали жиды? Главное - смелость, а у тебя она есть,
и ты мне еще не раз будешь возить деньги в Париж. Quant a moi, je veux
cinquante mille francs de rente et alors...78

     - А генерал? - спросил я ее.

     - А генерал, ты знаешь сам, каждый день в это время уходит мне за
букетом. На этот раз я нарочно велела отыскать самых редких цветов.
Бедняжка воротится, а птичка и улетела. Он полетит за нами, увидишь.
Ха-ха-ха! Я очень буду рада. В Париже он мне пригодится; за него здесь
заплатит мистер Астлей...

     И вот таким-то образом я и уехал тогда в Париж.
--------
     66 - Это он!! Иде же сюда, дурачина! Правда ли, что ты выиграл гору
золота и серебра? Я предпочла бы золото (франц.).
     67 - Биби, как ты глуп... Мы покутим, не правда ли? (франц.).
     68 - Сын мой, храбр ли ты? (франц.).
     69 - Если ты не будешь слишком глуп, я возьму тебя в Париж (франц.).
     70 - Ты увидишь Париж. Скажи-ка, что это такое учитель? Ты был очень
глуп, когда ты был учителем (франц.).
     71 - Ну что ты будешь делать, если я тебя возьму с собой?.. Я хочу
пятьдесят тысяч франков... Мы едем в Париж... и ты у меня увидишь звезды
среди бела дня (франц.).
     72 - я добрая девочка (франц.).
     73 - А, низкий раб! (франц.).
     74 - а потом хоть потоп! Но ты не можешь этого понять, пошел!.. что ты
делаешь? (франц.).
     75 - Ну, мой учитель, я тебя жду, если хочешь (франц.).
     76 - Может быть, только этого мне и надо было (франц.).
     77 - но ты будешь счастлив, как маленький король (франц.).
     78 - Что до меня, то я хочу пятьдесят тысяч франков ренты и тогда...
(франц.).

                                 Глава XVI

     Что я скажу о Париже? Все это было, конечно, и бред, и дурачество. Я
прожил в Париже всего только три недели с небольшим, и в этот срок были
совершенно покончены мои сто тысяч франков. Я говорю только про сто тысяч;
остальные сто тысяч я отдал mademoiselle Blanche чистыми деньгами, -
пятьдесят тысяч во Франкфурте и чрез три дня в Париже, выдал ей же еще
пятьдесят тысяч франков векселем, за который, впрочем, чрез неделю она
взяла с меня и деньги, "et les cent mille francs, qui nous restent, tu les
mangeras avec moi, mon outchitel"79. Она меня постоянно звала учителем.
Трудно представить себе что-нибудь на свете расчетливее, скупее и
скалдырнее разряда существ, подобных m-lle Blanche. Но это относительно
своих денег. Что же касается до моих ста тысяч франков, то она мне прямо
объявила потом, что они ей нужны были для первой постановки себя в Париже.
"Так что уж я теперь стала на приличную ногу раз навсегда, и теперь уж меня
долго никто не собьет, по крайней мере я так распорядилась", - прибавила
она. Впрочем, я почти и не видал этих ста тысяч; деньги во все время
держала она, а в моем кошельке, в который она сама каждый день
наведывалась, никогда не скоплялось более ста франков, и всегда почти было
менее.
--------
     79 - И сто тысяч франков, которые нам осталиь, ты их проешь со мной,
мой учитель (франц.).

     - Ну к чему тебе деньги? - говорила она иногда с самым простейшим
видом, и я с нею не спорил. Зато она очень и очень недурно отделала на эти
деньги свою квартиру, и когда потом перевела меня на новоселье, то,
показывая мне комнаты, сказала: "Вот что с расчетом и со вкусом можно
сделать с самыми мизерными средствами". Этот мизер стоил, однако, ровно
пятьдесят тысяч франков. На остальные пятьдесят тысяч она завела экипаж,
лошадей, кроме того, мы задали два бала, то есть две вечеринки, на которых
были и Hortense и Lisette и Cleopatre - женщины замечательные во многих и
во многих отношениях и даже далеко не дурные. На этих двух вечеринках я
принужден был играть преглупейшую роль хозяина, встречать и занимать
разбогатевших и тупейших купчишек, невозможных по их невежеству и
бесстыдству, разных военных поручиков и жалких авторишек и журнальных
козявок, которые явились в модных фраках, в палевых перчатках и с
самолюбием и чванством в таких размерах, о которых даже у нас в Петербурге
немыслимо, - а уж это много значит сказать. Они даже вздумали надо мной
смеяться, но я напился шампанского и провалялся в задней комнате. Все это
было для меня омерзительно в высшей степени. "C'est un outchitel, -
говорила обо мне Blanche, - il a gagne deux cent mille francs80 и который
без меня не знал бы, как их истратить. А после он опять поступит в учителя;
- не знает ли кто-нибудь места? Надобно что-нибудь для него сделать". К
шампанскому я стал прибегать весьма часто, потому что мне было постоянно
очень грустно и до крайности скучно. Я жил в самой буржуазной, в самой
меркантильной среде, где каждый су был рассчитан и вымерен. Blanche очень
не любила меня в первые две недели, я это заметил; правда, она одела меня
щегольски и сама ежедневно повязывала мне галстук, но в душе искренно
презирала меня. Я на это не обращал ни малейшего внимания. Скучный и
унылый, я стал уходить обыкновенно в "Chateau des Fleurs"81, где регулярно,
каждый вечер, напивался и учился канкану (который там прегадко танцуют) и
впоследствии приобрел в этом роде даже знаменитость. Наконец Blanche
раскусила меня: она как-то заранее составила себе идею, что я, во все время
нашего сожительства, буду ходить за нею с карандашом и бумажкой в руках и
все буду считать, сколько она истратила, сколько украла, сколько истратит и
сколько еще украдет? И, уж конечно, была уверена, что у нас из-за каждых
десяти франков будет баталия. На всякое нападение мое, предполагаемое ею
заранее, она уже заблаговременно заготовила возражения; но, не видя от меня
никаких нападений, сперва было пускалась сама возражать. Иной раз начнет
горячо-горячо, но, увидя, что я молчу, - чаще всего валяясь на кушетке и
неподвижно смотря в потолок, - даже, наконец, удивится. Сперва она думала,
что я просто глуп, "un outchitel", и просто обрывала свои объяснения,
вероятно, думая про себя: "Ведь он глуп; нечего его и наводить, коль сам не
понимает". Уйдет, бывало, но минут через десять опять воротится (это
случалось во время самых неистовых трат ее, трат совершенно нам не по
средствам: например, она переменила лошадей и купила в шестнадцать тысяч
франков пару).
--------
     80 - Это учитель... он выиграл двести тысяч франков (франц.).
     81 - "Замок цветов" (франц.).

     - Ну, так ты, Bibi, не сердишься? - подходила она ко мне.

     - Не-е-ет! Надо-е-е-ла! - говорил я, отстраняя ее от себя рукою, но
это было для нее так любопытно, что она тотчас же села подле:

     - Видишь, если я решилась столько заплатить, то это потому, что их
продавали по случаю. Их можно опять продать за двадцать тысяч франков.

     - Верю, верю; лошади прекрасные; и у тебя теперь славный выезд;
пригодится; ну и довольно.

     - Так ты не сердишься?

     - За что же? Ты умно делаешь, что запасаешься некоторыми необходимыми
для тебя вещами. Все это потом тебе пригодится. Я вижу, что тебе
действительно нужно поставить себя на такую ногу; иначе миллиона не
наживешь. Тут наши сто тысяч франков только начало, капля в море.

     Blanche, всего менее ожидавшая от меня таких рассуждений (вместо
криков-то да попреков!), точно с неба упала.

     - Так ты... так ты вот какой! Mais tu as de l'esprit pour comprendre!
Sais-tu, mon garcon82, хоть ты и учитель, - но ты должен был родиться
принцем! Так ты не жалеешь, что у нас деньги скоро идут?

     - Ну их, поскорей бы уж!

     - Mais... sais-tu... mais dis donc, разве ты богат? Mais sais-tu, ведь
ты уж слишком презираешь деньги. Qu'est ce que tu feras apres, dis donc?83

     - Apres поеду в Гомбург и еще выиграю сто тысяч франков.

     - Oui, oui, c'est ca, c'est magnifique!84 И я знаю, что ты непременно
выиграешь и привезешь сюда. Dis donc, да ты сделаешь, что я тебя и в самом
деле полюблю! Eh bien, за то, что ты такой, я тебя буду все это время
любить и не сделаю тебе ни одной неверности. Видишь, в это время я хоть и
не любила тебя, parce que je croyais, que tu n'est qu'un outchitel (quelque
chose comme un laquais, n'est-ce pas?), но я все-таки была тебе верна,
parce que je suis bonne fille85.

     - Ну, и врешь! А с Альбертом-то, с этим офицеришкой черномазым, разве
я не видал прошлый раз?

     - Oh, oh, mais tu es...86

     - Ну, врешь, врешь; да ты что думаешь, что я сержусь? Да наплевать; il
faut que jeunesse se passe87. Не прогнать же тебе его, коли он был прежде
меня и ты его любишь. Только ты ему денег не давай, слышишь?

     - Так ты и за это не сердишься? Mais tu es un vrai philosophe,
sais-tu? Un vrai philosophe! - вскричала она в восторге. - Eh bien, je
t'aimerai, je t'aimerai - tu verras, tu sera content!88
--------
     82 - Оказывается, ты достаточно умен, чтобы понимать! Знаешь, мой
мальчик (франц.).
     83 - Но... знаешь... скажи-ка... Но знаешь... что же ты будешь делать
потом, скажи? (франц.).
     84 - Вот-вот, это великолепно! (франц.).
     85 - Потому что я думала, что ты только учитель (что-то вроде лакея,
не правда ли?)... потому что я добрая девушка (франц.).
     86 - О, но ты... (франц.).
     87 - надо в молодости перебеситься (франц.).
     88 - Но ты настоящий философ, знаешь? Настоящий философ!.. Ну я буду
тебя любить, любить - увидишь, ты будешь доволен! (франц.).

     И действительно, с этих пор она ко мне даже как будто и в самом деле
привязалась, даже дружески, и так прошли наши последние десять дней.
Обещанных "звезд" я не видал; но в некоторых отношениях она и в самом деле
сдержала слово. Сверх того, она познакомила меня с Hortense, которая была
слишком даже замечательная в своем роде женщина и в нашем кружке называлась
Therese-philosophe...

     Впрочем, нечего об этом распространяться; все это могло бы составить
особый рассказ, с особым колоритом, который я не хочу вставлять в эту
повесть. Дело в том, что я всеми силами желал, чтоб все это поскорее
кончилось. Но наших ста тысяч франков хватило, как я уже сказал, почти на
месяц, чему я искренно удивлялся: по крайней мере, на восемьдесят тысяч, из
этих денег, Blanche накупила себе вещей, и мы прожили никак не более
двадцати тысяч франков, и - все-таки достало. Blanche, которая под конец
была уже почти откровенна со мной (по крайней мере кое в чем не врала мне),
призналась, что по крайней мере на меня не падут долги, которые она
принуждена была сделать. "Я тебе не давала подписывать счетов и векселей, -
говорила она мне, - потому что жалела тебя; а другая бы непременно это
сделала и уходила бы тебя в тюрьму. Видишь, видишь, как я тебя любила и
какая я добрая! Одна эта чертова свадьба чего будет мне стоить!"

     У нас действительно была свадьба. Случилась она уже в самом конце
нашего месяца, и надо предположить, что на нее ушли самые последние подонки
моих ста тысяч франков; тем дело и кончилось, то есть тем наш месяц и
кончился, и я после этого формально вышел в отставку.

     Случилось это так: неделю спустя после нашего водворения в Париже
приехал генерал. Он прямо приехал к Blanche и с первого же визита почти у
нас и остался. Квартирка где-то, правда, у него была своя. Blanche
встретила его радостно, с визгами и хохотом и даже бросилась его обнимать;
дело обошлось так, что уж она сама его не отпускала, и он всюду должен был
следовать за нею: и на бульваре, и на катаньях, и в театре, и по знакомым.
На это употребление генерал еще годился; он был довольно сановит и приличен
- росту почти высокого, с крашеными бакенами и усищами (он прежде служил в
кирасирах), с лицом видным, хотя несколько и обрюзглым. Манеры его были
превосходные, фрак он носил очень ловко. В Париже он начал носить свои
ордена. С эдаким пройтись по бульвару было не только возможно, но, если так
можно выразиться, даже рекомендательно. Добрый и бестолковый генерал был
всем этим ужасно доволен; он совсем не на это рассчитывал, когда к нам
явился по приезде в Париж. Он явился тогда, чуть не дрожа от страха; он
думал, что Blanche закричит и велит его прогнать; а потому, при таком
обороте дела, он пришел в восторг и весь этот месяц пробыл в каком-то
бессмысленно-восторженном состоянии; да таким я его и оставил. Уже здесь я
узнал в подробности, что после тогдашнего внезапного отъезда нашего из
Рулетенбурга с ним случилось, в то же утро, что-то вроде припадка. Он упал
без чувств, а потом всю неделю был почти как сумасшедший и заговаривался.
Его лечили, но вдруг он все бросил, сел в вагон и прикатил в Париж.
Разумеется, прием Blanche оказался самым лучшим для него лекарством; но
признаки болезни оставались долго спустя, несмотря на радостное и
восторженное его состояние. Рассуждать или даже только вести кой-как
немного серьезный разговор он уж совершенно не мог; в таком случае он
только приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой - тем и
отделывался. Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом,
точно закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь,
нахмурив свои густые брови. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна
Blanche могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,
когда он забивался в угол, означали только то, что он давно не видел
Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, а его с собой не взяла, или,
уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего ему хочется,
и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (я замечал
это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, к Альберту),
он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и как
будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, о чем
хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг не
являлась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; она
подбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем,
редко его жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,
- я даже подивился.

     Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же за него предо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, что она
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово
дала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у
него и должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все
молчал, а она ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и
кончилось, то есть сперва она подумала, что я дурак, а под конец
остановилась на мысли, что я очень хороший и складный человек. Одним
словом, я имел счастие решительно заслужить под конец полное
благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем, была и в самом
деле предобрейшая девушка, - в своем только роде, разумеется; я ее не так
ценил сначала.) "Ты умный и добрый человек, - говаривала она мне под конец,
- и... и... жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не
наживешь!"

     "Un vrai russe, un calmouk!"89 - она несколько раз посылала меня
прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем свою левретку. Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На это Blanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любил вынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобы не
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в
Палерояле и которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что
ей была брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более
тысячи франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились?
Полагаю, что от мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил.
Что же касается до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне
кажется, он даже и не догадывался о моих отношениях к Blanche. Он хоть и
слышал как-то смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у
Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,
слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,
по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать. Однажды он
ужасно насмешил меня и Blanche, у нас, утром, за утренним кофе. Человек он
был не совсем обидчивый; а тут вдруг обиделся на меня, за что? - до сих пор
не понимаю. Но, конечно, он и сам не понимал. Одним словом, он завел речь
без начала и конца, a batons-rompus90, кричал, что я мальчишка, что он
научит... что он даст понять... и так далее, и так далее. Но никто ничего
не мог понять. Blanche заливалась-хохотала; наконец его кое-как успокоили и
увели гулять. Много раз я замечал, впрочем, что ему становилось грустно,
кого-то и чего-то было жаль, кого-то недоставало ему, несмотря даже на
присутствие Blanche. В эти минуты он сам пускался раза два со мною
заговаривать, но никогда толком не мог объясниться, вспоминал про службу,
про покойницу жену, про хозяйство, про имение. Нападет на какое-нибудь
слово и обрадуется ему, и повторяет его сто раз на дню, хотя оно вовсе не
выражает ни его чувств, ни его мыслей. Я пробовал заговаривать с ним о его
детях; но он отделывался прежнею скороговоркою и переходил поскорее на
другой предмет: "Да-да! дети-дети, вы правы, дети!" Однажды только он
расчувствовался - мы шли с ним в театр: "Это несчастные дети! - заговорил
он вдруг, - да, сударь, да, это нес-с-счастные дети!" И потом несколько раз
в этот вечер повторял слова: несчастные дети! Когда я раз заговорил о
Полине, он пришел даже в ярость. "Это неблагодарная женщина, - воскликнул
он, - она зла и неблагодарна! Она осрамила семью! Если б здесь были законы,
я бы ее в бараний рог согнул! Да-с, да-с!" Что же касается до Де-Грие, то
он даже и имени его слышать не мог. "Он погубил меня, - говорил он, - он
обокрал меня, он меня зарезал! Это был мой кошмар в продолжение целых двух
лет! Он по целым месяцам сряду мне во сне снился! Это - это, это... О, не
говорите мне о нем никогда!"

     Я видел, что у них что-то идет на лад, но молчал, по обыкновению.
Blanche объявила мне первая: это было ровно за неделю до того, как мы
расстались. "- Il a du chance91, - тараторила она мне, - babouchka теперь
действительно уж больна и непременно умрет. Мистер Астлей прислал
телеграмму; согласись, что все-таки он наследник ее. А если б даже и нет,
то он ничему не помешает. Во-первых, у него есть свой пенсион, а во-вторых,
он будет жить в боковой комнате и будет совершенно счастлив. Я буду "madame
la generale". Я войду в хороший круг (Blanche мечтала об этом постоянно),
впоследствии буду русской помещицей, j'aurai un chateau, des moujiks, et
puis j'aurai toujours mon million"92.
--------
     89 - Настоящий русский, калмык! (франц.).
     90 - через пятое на десятое, бессвязно (франц.).
     91 - Ему везет (франц.).
     92 - у меня будет замок, мужики, а потом у меня все-таки будет мой
миллион (франц.).

     - Ну, а если он начнет ревновать, будет требовать... бог знает чего, -
понимаешь?

     - О нет, non, non, non! Как он смеет! Я взяла меры, не беспокойся. Я
уж заставила его подписать несколько векселей на имя Альберта. Чуть что - и
он тотчас же будет наказан; да и не посмеет!

     - Ну, выходи...

     Свадьбу сделали без особенного торжества, семейно и тихо. Приглашены
были Альберт и еще кое-кто из близких. Hortense, Cleopatre и прочие были
решительно отстранены. Жених чрезвычайно интересовался своим положением.
Blanche сама повязала ему галстук, сама его напомадила, и в своем фраке и в
белом жилете он смотрел tres comme il faut93.

     - Il est pourtant tres comme il faut94, - объявила мне сама Blanche,
выходя из комнаты генерала, как будто идея о том, что генерал tres comme il
faut, даже ее самое поразила. Я так мало вникал в подробности, участвуя во
всем в качестве такого ленивого зрителя, что многое и забыл, как это было.
Помню только, что Blanche оказалась вовсе не de Cominges, ровно как и мать
ее - вовсе не veuve Cominges, а - du-Placet. Почему они были обе de
Cominges до сих пор - не знаю. Но генерал и этим остался очень доволен, и
du-Placet ему даже больше понравилось, чем de Cominges. В утро свадьбы он,
уже совсем одетый, все ходил взад и вперед по зале и все повторял про себя,
с необыкновенно серьезным и важным видом: "Mademoiselle Blanche du-Placet!
Blanche du-Placet! Du-Placet! Девица Бланка Дю-Пласет!.." И некоторое
самодовольствие сияло на его лице. В церкви, у мэра и дома за закуской он
был не только радостен и доволен, но даже горд. С ними с обоими что-то
случилось. Blanche стала смотреть тоже с каким то особенным достоинством.

     - Мне теперь нужно совершенно иначе держать себя, - сказала она мне
чрезвычайно серьезно, - mais vois-tu, я не могу заучить мою теперешнюю
фамилию: Загорьянский, Загозианский, madame la generale de Sago-Sago, ces
diables des noms russes, enfin madame la generale a quatorze consonnes!
comme c'est agreable, n'est ce pas?95

     Наконец мы расстались, и Blanche, эта глупая Blanche, даже
прослезилась, прощаясь со мною. "Tu etais bon enfant, - говорила она хныча.
- Je te croyais bete es tu avais l'air96, но это к тебе идет". И, уж пожав
мне руку окончательно, она вдруг воскликнула: "Attends!", бросилась в свой
будуар и чрез минуту вынесла мне два тысячефранковых билета. Этому я ни за
что бы не поверил! "Это тебе пригодится, ты, может быть, очень ученый
outchitel, но ты ужасно глупый человек. Больше двух тысяч я тебе ни за что
не дам, потому что ты - все равно проиграешь. Ну, прощай! Nous serons
toujours bons amis, а если опять выиграешь, непременно приезжай ко мне, et
tu serais heureux!"97

     У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; кроме того, есть
великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее, так что
можно еще протянуть довольно долгое время, ни о чем не заботясь. Я нарочно
засел в этом городишке, чтоб собраться, а главное, жду мистера Астлея. Я
узнал наверное, что он будет здесь проезжать и остановится на сутки, по
делу. Узнаю обо всем... а потом - потом прямо в Гомбург. В Рулетенбург не
поеду, разве на будущий год. Действительно, говорят, дурная примета
пробовать счастья два раза сряду за одним и тем же столом, а в Гомбурге
самая настоящая-то игра и есть.
--------
     93 - очень прилично (франц.).
     94 - Он, однако, очень приличен (франц.).
     95 - но видишь ли... госпожа генеральша эти дьявольские русские имена,
словом, госпожа генеральша Заго-Заго и еще четырнадцать согласных! как это
приятно, не правда ли? (франц.).
     96 - Я считала тебя глупым, и ты смотрел дурачком (франц.).
     97 - Мы всегда будем друзьями... и ты будешь счастлив! (франц.).

                                 Глава XVII

     Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в эти записки, и
теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя и случайно перечел
их. Так на том и оставил тогда, что поеду в Гомбург. Боже! с каким,
сравнительно говоря, легким сердцем я написал тогда эти последние строчки!
То есть не то, чтоб с легким сердцем, а с какою самоуверенностью, с какими
непоколебимыми надеждами! Сомневался ли я хоть сколько-нибудь в себе? И вот
полтора года с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да
что нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем
почти и сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть
нелепее морали в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым
самодовольством готовы эти болтуны читать свои сентенции! Если б они знали,
до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего
состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня. Ну что,
что могут они мне сказать нового, чего я не знаю? И разве в этом дело? Тут
дело в том, что - один оборот колеса и все изменяется, и эти же самые
моралисты первые (я в этом уверен) придут с дружескими шутками поздравлять
меня. И не будут от меня все так отворачиваться, как теперь. Да наплевать
на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из
мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока
еще он не пропал!

     Я действительно тогда поехал в Гомбург, но... я был потом и опять в
Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил камердинером
советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я был и в
лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек
меня выкупил, - кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был
заплачен, всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться?
Я и поступил к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит
полениться, а я умею говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к
нему чем-то вроде секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у
него настоящим лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и
он мне сбавил жалованье; мне же некуда было идти, я остался - и таким
образом сам собою обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе,
но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в
Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я
отправился на рулетку. О, как стучало мое сердце! Нет, не деньги мне были
дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб завтра же все эти Гинце, все эти
обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, чтобы все они говорили
обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и
преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и заботы,
но... кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы...
О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь
Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в
шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже
думаю, что я расточителен, - а между тем, однако ж, с каким трепетом, с
каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge,
impaire et passe или: quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью
смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и
талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в
горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы сеpебpа, лежащие
вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две комнаты, только что я
заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, - со мною почти делаются судороги.

     О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол,
тоже был замечателен. Я начал с десяти гульденов и опять с passe. К passe я
имею предрассудок. Я проиграл... Оставалось у меня шестьдесят гульденов
серебряною монетою; я подумал - и предпочел zero. Я стал разом ставить на
него по пяти гульденов; с третьей ставки вдруг выходит zero, я чуть не умер
от радости, получив сто семьдесят пять гульденов; когда я выиграл сто тысяч
гульденов, я не был так pад. Тотчас же я поставил сто гульденов на rouge -
дала; все двести на rouge - дала; все четыреста на noir - дала; все
восемьсот на manque - дала; считая с прежним, было тысяча семьсот
гульденов, и это - менее чем в пять минут! Да, в эдакие-то мгновения
забываешь и все прежние неудачи! Ведь я добыл это более чем жизнию рискуя,
осмелился рискнуть и - вот я опять в числе человеков!

     Я занял номер, заперся и часов до трех сидел и считал свои деньги.
Наутро я проснулся уже не лакеем. Я решил в тот же день выехать в Гомбург:
там я не служил в лакеях и в тюрьме не сидел. За полчаса до поезда я
отпpавился поставить две ставки, не более, и проиграл полторы тысячи
флоринов. Однако же все-таки переехал в Гомбург, и вот уже месяц, как я
здесь...

     Я, конечно, живу в постоянной тревоге, играю по самой маленькой и
чего-то жду, рассчитываю, стою по целым дням у игорного стола и наблюдаю
игру, даже во сне вижу игру, но при всем этом мне кажется, что я как будто
одеревенел, точно загряз в какой-то тине. Заключаю это по впечатлению при
встрече с мистером Астлеем. Мы не видались с того самого времени и
встретились нечаянно; вот как это было. Я шел в саду и рассчитывал, что
теперь я почти без денег, но что у меня есть пятьдесят гульденов, кроме
того, в отеле, где я занимаю каморку, я третьего дня совсем расплатился.
Итак, мне остается возможность один только раз пойти теперь на рулетку, -
если выиграю хоть что-нибудь, можно будет продолжать игру; если проиграю -
надо опять идти в лакеи, в случае если не найду сейчас русских, которым бы
понадобился учитель. Занятый этою мыслью, я пошел, моею ежедневною
прогулкою чрез парк и чрез лес, в соседнее княжество. Иногда я выхаживал
таким образом часа по четыре и возвращался в Гомбург усталый и голодный.
Только что вышел я из сада в парк, как вдруг на скамейке увидел мистера
Астлея. Он первый меня заметил и окликнул меня. Я сел подле него. Заметив
же в нем некоторую важность, я тотчас же умерил мою радость; а то я было
ужасно обрадовался ему.

     - Итак, вы здесь! Я так и думал, что вас повстречаю, - сказал он мне.
- Не беспокойтесь рассказывать: я знаю, я все знаю; вся ваша жизнь в эти
год и восемь месяцев мне известна.

     - Ба! вот как вы следите за старыми друзьями! - ответил я. - Это
делает вам честь, что не забываете... Постойте, однако ж, вы даете мне
мысль - не вы ли выкупили меня из рулетенбургской тюрьмы, где я сидел за
долг в двести гульденов? Меня выкупил неизвестный.

     - Нет, о нет; я не выкупал вас из рулетенбургской тюрьмы, где вы
сидели за долг в двести гульденов, но я знал, что вы сидели в тюрьме за
долг в двести гульденов.

     - Значит, все-таки знаете, кто меня выкупил?

     - О нет, не могу сказать, что знаю, кто вас выкупил.

     - Странно; нашим русским я никому не известен, да русские здесь,
пожалуй, и не выкупят; это у нас там, в России, православные выкупают
православных. А я так и думал, что какой-нибудь чудак-англичанин, из
странности.

     Мистер Астлей слушал меня с некоторым удивлением. Он, кажется, думал
найти меня унылым и убитым.

     - Однако ж я очень радуюсь, видя вас совершенно сохранившим всю
независимость вашего духа и даже веселость, - произнес он с довольно
неприятным видом.

     - То есть внутри себя вы скрыпите от досады, зачем я не убит и не
унижен, - сказал я смеясь.

     Он не скоро понял, но, поняв, улыбнулся.

     - Мне нравятся ваши замечания. Я узнаю в этих словах моего прежнего,
умного, старого, восторженного и вместе с тем цинического друга; одни
русские могут в себе совмещать, в одно и то же время, столько
противоположностей. Действительно, человек любит видеть лучшего своего
друга в унижении пред собою; на унижении основывается большею частью
дружба; и это старая, известная всем умным людям истина. Но в настоящем
случае, уверяю вас, я искренно рад, что вы не унываете. Скажите, вы не
намерены бросить игру?

     - О, черт с ней! Тотчас же брошу, только бы...

     - Только бы теперь отыграться? Так я и думал; не договаpивайте - знаю,
- вы это сказали нечаянно, следственно, сказали правду. Скажите, кроме
игры, вы ничем не занимаетесь?

     - Да, ничем...

     Он стал меня экзаменовать. Я ничего не знал, я почти не заглядывал в
газеты и положительно во все это время не развертывал ни одной книги.

     - Вы одеревенели, - заметил он, - вы не только отказались от жизни, от
интересов своих и общественных, от долга гражданина и человека, от друзей
своих (а они все-таки у вас были), вы не только отказались от какой бы то
ни было цели, кроме выигрыша, вы даже отказались от воспоминаний своих. Я
помню вас в горячую и сильную минуту вашей жизни; но я уверен, что вы
забыли все лучшие тогдашние впечатления ваши; ваши мечты, ваши теперешние,
самые насущные желания не идут дальше pair и impair, rouge, noir,
двенадцать средних и так далее, и так далее, я уверен!

     - Довольно, мистер Астлей, пожалуйста, пожалуйста, не напоминайте, -
вскричал я с досадой, чуть не со злобой, - знайте, что я ровно ничего не
забыл; но я только на время выгнал все это из головы, даже воспоминания, -
до тех пор, покамест не поправлю радикально мои обстоятельства; тогда...
тогда вы увидите, я воскресну из мертвых!

     - Вы будете здесь еще чрез десять лет, - сказал он. - Предлагаю вам
пари, что я напомню вам это, если буду жив, вот на этой же скамейке.

     - Ну довольно, - прервал я с нетерпением, - и, чтоб вам доказать, что
я не так-то забывчив на прошлое, позвольте узнать: где теперь мисс Полина?
Если не вы меня выкупили, то уж, наверно, она. С самого того времени я не
имел о ней никакого известия.

     - Нет, о нет! Я не думаю, чтобы она вас выкупила. Она теперь в
Швейцарии, и вы мне сделаете большое удовольствие, если перестанете меня
спрашивать о мисс Полине, - сказал он решительно и даже сердито.

     - Это значит, что и вас она уж очень поранила! - засмеялся я невольно.

     - Мисс Полина - лучшее существо из всех наиболее достойных уважения
существ, но, повторяю вам, вы сделаете мне великое удовольствие, если
перестанете меня спрашивать о мисс Полине. Вы ее никогда не знали, и ее имя
в устах ваших я считаю оскорблением нpавственного моего чувства.

     - Вот как! Впрочем, вы неправы; да о чем же мне и говорить с вами,
кроме этого, рассудите? Ведь в этом и состоят все наши воспоминания. Не
беспокойтесь, впрочем, мне не нужно никаких внутренних, секретных ваших
дел... Я интересуюсь только, так сказать, внешним положением мисс Полины,
одною только теперешнею наружною обстановкою ее. Это можно сообщить в двух
словах.

     - Извольте, с тем чтоб этими двумя словами было все покончено. Мисс
Полина была долго больна; она и теперь больна; некоторое время она жила с
моими матерью и сестрой в северной Англии. Полгода назад ее бабка -
помните, та самая сумасшедшая женщина - померла и оставила лично ей семь
тысяч фунтов состояния. Теперь мисс Полина путешествует вместе с семейством
моей сестры, вышедшей замуж. Маленький брат и сестра ее тоже обеспечены
завещанием бабки и учатся в Лондоне. Генерал, ее отчим, месяц назад умер в
Париже от удара. Mademoiselle Blanche обходилась с ним хорошо, но все, что
он получил от бабки, успела перевести на себя... вот, кажется, и все.

     - А Де-Грие? Не путешествует ли и он тоже в Швейцарии?

     - Нет, Де-Грие не путешествует в Швейцарии; и я не знаю, где Де-Грие;
кроме того, раз навсегда предупреждаю вас избегать подобных намеков и
неблагородных сопоставлений, иначе вы будете непременно иметь дело со мною.

     - Как! несмотря на наши прежние дружеские отношения?

     - Да, несмотря на наши прежние дружеские отношения.

     - Тысячу раз прошу извинения, мистер Астлей. Но позвольте, однако ж:
тут нет ничего обидного и неблагородного; я ведь ни в чем не виню мисс
Полину. Кроме того, француз и русская барышня, говоря вообще, - это такое
сопоставление, мистер Астлей, которое не нам с вами разрешить или понять
окончательно.

     - Если вы не будете упоминать имя Де-Грие вместе с другим именем, то я
попросил бы вас объяснить мне, что вы подразумеваете под выражением:
"француз и русская барышня"? Что это за "сопоставление"? Почему тут именно
француз и непременно русская барышня?

     - Видите, вы и заинтересовались. Но это длинная материя, мистер
Астлей. Тут много надо бы знать предварительно. Впрочем, это вопрос важный
- как ни смешно все это с первого взгляда. Француз, мистер Астлей, это -
законченная, красивая форма. Вы, как британец, можете с этим быть
несогласны; я, как русский, тоже несогласен, ну, пожалуй, хоть из зависти;
но наши барышни могут быть другого мнения. Вы можете находить Расина
изломанным, исковерканным и парфюмированным; даже читать его, наверное, не
станете. Я тоже нахожу его изломанным, исковерканным и парфюмированным, с
одной даже точки зрения смешным; но он прелестен, мистер Астлей, и,
главное, - он великий поэт, хотим или не хотим мы этого с вами.
Национальная форма француза, то есть парижанина, стала слагаться в изящную
форму, когда мы еще были медведями. Революция наследовала дворянству.
Теперь самый пошлейший французишка может иметь манеpы, приемы, выражения и
даже мысли вполне изящной формы, не участвуя в этой форме ни своею
инициативою, ни душою, ни сердцем; все это досталось ему по наследству.
Сами собою, они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего. Ну-с,
мистер Астлей, сообщу вам теперь, что нет существа в мире доверчивее и
откровеннее доброй, умненькой и не слишком изломанной русской барышни.
Де-Грие, явясь в какой-нибудь роли, явясь замаскированным, может завоевать
ее сердце с необыкновенною легкостью; у него есть изящная форма, мистер
Астлей, и барышня принимает эту форму за его собственную душу, за
натуральную форму его души и сердца, а не за одежду, доставшуюся ему по
наследству. К величайшей вашей неприятности, я должен вам признаться, что
англичане большею частью угловаты и неизящны, а русские довольно чутко
умеют различать красоту и на нее падки. Но, чтобы различать красоту души и
оригинальность личности, для этого нужно несравненно более
самостоятельности и свободы, чем у наших женщин, тем более барышень, - и уж
во всяком случае больше опыта. Мисс Полине же - простите, сказанного не
воротишь - нужно очень, очень долгое время решаться, чтобы предпочесть вас
мерзавцу Де-Грие. Она вас и оценит, станет вашим другом, откроет вам все
свое сердце; но в этом сердце все-таки будет царить ненавистный мерзавец,
скверный и мелкий процентщик Де-Грие. Это даже останется, так сказать, из
одного упрямства и самолюбия, потому что этот же самый Де-Грие явился ей
когда-то в ореоле изящного маркиза, разочарованного либерала и
разорившегося (будто бы?), помогая ее семейству и легкомысленному генералу.
Все эти проделки открылись после. Но это ничего, что открылись: все-таки
подавайте ей теперь прежнего Де-Грие - вот чего ей надо! И чем больше
ненавидит она теперешнего Де-Грие, тем больше тоскует о прежнем, хоть
прежний и существовал только в ее воображении. Вы сахаровар, мистер Астлей?

     - Да, я участвую в компании известного сахарного завода Ловель и Комп.

     - Ну, вот видите, мистер Астлей. С одной стороны - сахаровар, а с
другой - Аполлон Бельведерский; все это как-то не связывается. А я даже и
не сахаровар; я просто мелкий игрок на рулетке, и даже в лакеях был, что,
наверное, уже известно мисс Полине, потому что у ней, кажется, хорошая
полиция.

     - Вы озлоблены, а потому и говорите весь этот вздор, - хладнокровно и
подумав сказал мистер Астлей. - Кроме того, в ваших словах нет
оригинальности.

     - Согласен! Но в том-то и ужас, благородный друг мой, что все эти мои
обвинения, как ни устарели, как ни пошлы, как ни водевильны - все-таки
истинны! Все-таки мы с вами ничего не добились!

     - Это гнусный вздор... потому, потому... знайте же! - произнес мистер
Астлей дрожащим голосом и сверкая глазами, - знайте же, неблагодарный и
недостойный, мелкий и несчастный человек, что я прибыл в Гомбург нарочно по
ее поручению, для того чтобы увидеть вас, говорить с вами долго и сердечно,
и передать ей все, - ваши чувства, мысли, надежды и... воспоминания!

     - Неужели! Неужели? - вскричал я, и слезы градом потекли из глаз моих.
Я не мог сдержать их, и это, кажется, было в первый раз в моей жизни.

     - Да, несчастный человек, она любила вас, и я могу вам это открыть,
потому что вы - погибший человек! Мало того, если я даже скажу вам, что она
до сих пор вас любит, то - ведь вы все равно здесь останетесь! Да, вы
погубили себя. Вы имели некоторые способности, живой характер и были
человек недурной; вы даже могли быть полезны вашему отечеству, которое так
нуждается в людях, но - вы останетесь здесь, и ваша жизнь кончена. Я вас не
виню. На мой взгляд, все русские таковы или склонны быть таковыми. Если не
рулетка, так другое, подобное ей. Исключения слишком редки. Не первый вы не
понимаете, что такое труд (я не о народе вашем говорю). Рулетка - это игра
по преимуществу русская. До сих пор вы были честны и скорее захотели пойти
в лакеи, чем воровать... но мне страшно подумать, что может быть в будущем.
Довольно, прощайте! Вы, конечно, нуждаетесь в деньгах? Вот от меня вам
десять луидоров, больше не дам, потому что вы их все равно проиграете.
Берите и прощайте! Берите же!

     - Нет, мистер Астлей, после всего теперь сказанного...

     - Бе-ри-те! - вскричал он. - Я убежден, что вы еще благородны, и даю
вам, как может дать друг истинному другу. Если б я мог быть уверен, что вы
сейчас же бросите игру, Гомбург и поедете в ваше отечество, - я бы готов
был немедленно дать вам тысячу фунтов для начала новой карьеры. Но я потому
именно не даю тысячи фунтов, а даю только десять луидоров, что тысяча ли
фунтов, или десять луидоров - в настоящее время для вас совершенно одно и
то же; все одно - проиграете. Берите и прощайте.

     - Возьму, если вы позволите себя обнять на прощанье.

     - О, это с удовольствием!

     Мы обнялись искренно, и мистер Астлей ушел.

     Нет, он не прав! Если я был резок и глуп насчет Полины и Де-Грие, то
он резок и скор насчет русских. Про себя я ничего не говорю. Впрочем...
впрочем, все это покамест не то. Все это слова, слова и слова, а надо дела!
Тут теперь главное Швейцаpия! Завтра же, - о, если б можно было завтра же и
отправиться! Вновь возродиться, воскреснуть. Надо им доказать... Пусть
знает Полина, что я еще могу быть человеком. Стоит только... теперь уж,
впрочем, поздно, - но завтра... О, у меня предчувствие, и это не может быть
иначе! У меня теперь пятнадцать луидоров, а я начинал и с пятнадцатью
гульденами! Если начать осторожно... - и неужели, неужели уж я такой малый
ребенок! Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек. Но - почему же я
не могу воскреснуть. Да! стоит только хоть раз в жизни быть расчетливым и
терпеливым и - вот и все! Стоит только хоть раз выдержать характер, и я в
один час могу всю судьбу изменить! Главное - характер. Вспомнить только,
что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге, пред
окончательным моим проигрышем. О, это был замечательный случай решимости: я
проигpал тогда все, все... Выхожу из воксала, смотрю - в жилетном каpмане
шевелится у меня еще один гульден. "А, стало быть, будет на что пообедать!"
- подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился. Я поставил этот
гульден на manque (тот раз было на manque), и, право, есть что-то особенное
в ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не
зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый
последний! Я выиграл и через двадцать минут вышел из воксала, имея сто
семьдесят гульденов в кармане. Это факт-с! Вот что может иногда значить
последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б я не посмел
решиться?..

     Завтра, завтра все кончится!

---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в Полном собрании сочинений Ф.М.Достоевского. Издание Ф.
Стелловского, СПБ. 1866, т. III.


Сверка произведена  по  "Собранию  сочинений в десяти томах" (Москва,
Художественная литература, 1957).



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]