I.
                                ВЕЛЬЧАНИНОВ

     Пришло лето - и Вельчанинов, сверх ожидания, остался в Петербурге.
Поездка его на юг России расстроилась, а делу и конца не предвиделось. Это
дело - тяжба по имению - принимало предурной оборот. Еще три месяца тому
назад оно имело вид весьма несложный, чуть не бесспорный; но как-то вдруг
все изменилось. "Да и вообще все стало изменяться к худшему!" - эту фразу
Вельчанинов с злорадством и часто стал повторять про себя. Он употреблял
адвоката ловкого, дорогого, известного и денег не жалел; но в нетерпении и
от мнительности повадился заниматься делом и сам: читал и писал бумаги,
которые сплошь браковал адвокат, бегал по присутственным местам, наводил
справки и, вероятно, очень мешал всему; по крайней мере адвокат жаловался и
гнал его на дачу. Но он даже и на дачу выехать не решился. Пыль, духота,
белые петербургские ночи, раздражающие нервы, - вот чем наслаждался он в
Петербурге. Квартира его была где-то у Большого театра, недавно нанятая им,
и тоже не удалась; "все не удавалось!" Ипохондрия его росла с каждым днем;
но к ипохондрии он уже был склонен давно.

     Это был человек много и широко поживший, уже далеко не молодой, лет
тридцати восьми или даже тридцати девяти, и вся эта "старость" - как он сам
выражался - пришла к нему "совсем почти неожиданно"; но он сам понимал, что
состарелся скорее не количеством, а, так сказать, качеством лет и что если
уж и начались его немощи, то скорее изнутри, чем снаружи. На взгляд он и до
сих пор смотрел молодцом. Это был парень высокий и плотный, светло-рус,
густоволос и без единой сединки в голове и в длинной, чуть не до половины
груди, русой бороде; с первого взгляда как бы несколько неуклюжий и
опустившийся; но, вглядевшись пристальнее, вы тотчас же отличили бы в нем
господина, выдержанного отлично и когда-то получившего воспитание самое
великосветское. Приемы Вельчанинова и теперь были свободны, смелы и даже
грациозны, несмотря на всю благоприобретенную им брюзгливость и
мешковатость. И даже до сих пор он был полон самой непоколебимой, самой
великосветски нахальной самоуверенности, которой размера, может быть, и сам
не подозревал в себе, несмотря на то что был человек не только умный, но
даже иногда толковый, почти образованный и с несомненными дарованиями. Цвет
лица его, открытого и румяного, отличался в старину женственною нежностью и
обращал на него внимание женщин; да и теперь иной, взглянув на него,
говорил: "Экой здоровенный, кровь с молоком!" И, однако ж, этот
"здоровенный" был жестоко поражен ипохондрией. Глаза его, большие и
голубые, лет десять назад имели тоже много в себе победительного; это были
такие светлые, такие веселые и беззаботные глаза, что невольно влекли к
себе каждого, с кем только он ни сходился. Теперь, к сороковым годам,
ясность и доброта почти погасли в этих глазах, уже окружившихся легкими
морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и
уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок,
которого не было прежде: оттенок грусти и боли, - какой-то рассеянной
грусти, как бы беспредметной, но сильной. Особенно проявлялась эта грусть,
когда он оставался один. И странно, этот шумливый, веселый и рассеянный
всего еще года два тому назад человек, так славно рассказывавший такие
смешные рассказы, ничего так не любил теперь, как оставаться совершенно
один. Он намеренно оставил множество знакомств, которых даже и теперь мог
бы не оставлять, несмотря на окончательное расстройство своих денежных
обстоятельств. Правда, тут помогло тщеславие: с его мнительностию и
тщеславием нельзя было вынести прежних знакомств. Но и тщеславие его
мало-помалу стало изменяться в уединении. Оно не уменьшилось, даже -
напротив; но оно стало вырождаться в какое-то особого рода тщеславие,
которого прежде не было: стало иногда страдать уже совсем от других причин,
чем обыкновенно прежде, - от причин неожиданных и совершенно прежде
немыслимых, от причин "более высших", чем до сих пор, - "если только можно
так выразиться, если действительно есть причины высшие и низшие..." Это уже
прибавлял он сам.

     Да, он дошел и до этого; он бился теперь с какими-то причинами
высшими, о которых прежде и не задумался бы. В сознании своем и по совести
он называл высшими все "причины", над которыми (к удивлению своему) никак
не мог про себя засмеяться, - чего до сих пор еще не бывало, - про себя,
разумеется; о, в обществе дело другое! Он превосходно знал, что сойдись
только обстоятельства - и назавтра же он, вслух, несмотря на все
таинственные и благоговейные решения своей совести, преспокойно отречется
от всех этих "высших причин" и сам, первый, подымет их на смех, разумеется
не признаваясь ни в чем. И это было действительно так, несмотря на
некоторую, весьма даже значительную долю независимости мысли, отвоеванную
им в последнее время у обладавших им до сих пор "низших причин". Да и
сколько раз сам он, вставая наутро с постели, начинал стыдиться своих
мыслей и чувств, пережитых в ночную бессонницу! (А он сплошь все последнее
время страдал бессонницей.) Давно уже он заметил, что становится
чрезвычайно мнителен во всем, и в важном и в мелочах, а потому и положил
было доверять себе как можно меньше. Но выдавались, однако же, факты,
которых уж никак нельзя было не признать действительно существующими. В
последнее время, иногда по ночам, его мысли и ощущения почти совсем
переменялись в сравнении с всегдашними и большею частию отнюдь не походили
на те, которые выпадали ему на первую половину дня. Это его поразило - и он
даже посоветовался с известным доктором, правда, человеком ему знакомым;
разумеется, заговорил с ним шутя. Он получил в ответ, что факт изменения и
даже раздвоения мыслей и ощущений по ночам во время бессонницы, и вообще по
ночам, есть факт всеобщий между людьми, "сильно мыслящими и сильно
чувствующими", что убеждения всей жизни иногда внезапно менялись под
меланхолическим влиянием ночи и бессонницы; вдруг ни с того ни с сего самые
роковые решения предпринимались; но что, конечно, все до известной меры - и
если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так
что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже
образовалась болезнь; а стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять.
Лучше же всего изменить радикально образ жизни, изменить диету или даже
предпринять путешествие. Полезно, конечно, слабительное.

     Вельчанинов дальше слушать не стал; но болезнь была ему совершенно
доказана.

     "Итак, все это только болезнь, все это "высшее" одна болезнь, и больше
ничего!" - язвительно восклицал он иногда про себя. Очень уж ему не
хотелось с этим согласиться.

     Скоро, впрочем, и по утрам стало повторяться то же, что происходило в
исключительные ночные часы, но только с большею желчью, чем по ночам, со
злостью вместо раскаяния, с насмешкой вместо умиления. В сущности, это были
все чаще и чаще приходившие ему на память, "внезапно и бог знает почему",
иные происшествия из его прошедшей и давно прошедшей жизни, но приходившие
каким-то особенным образом. Вельчанинов давно уже, например, жаловался на
потерю памяти: он забывал лица знакомых людей, которые, при встречах, за
это на него обижались; книга, прочитанная им полгода назад, забывалась в
этот срок иногда совершенно. И что же? - несмотря на эту очевидную
ежедневную утрату памяти (о чем он очень беспокоился) - все, что касалось
давно прошедшего, все, что по десяти, по пятнадцати лет бывало даже совсем
забыто, - все это вдруг иногда приходило теперь на память, но с такою
изумительною точностью впечатлений и подробностей, что как будто бы он
вновь их переживал. Некоторые из припоминавшихся фактов были до того
забыты, что ему уже одно то казалось чудом, что они могли припомниться. Но
это еще было не все; да и у кого из широко поживших людей нет своего рода
воспоминаний? Но дело в том, что все это припоминавшееся возвращалось
теперь как бы с заготовленной кем-то, совершенно новой, неожиданной и
прежде совсем немыслимой точкой зрения на факт. Почему иные воспоминания
казались ему теперь совсем преступлениями? И не в одних приговорах его ума
было дело: своему мрачному, одиночному и больному уму он бы и не поверил;
но доходило до проклятий и чуть ли не до слез, если и не наружных, так
внутренних. Да он еще два года тому назад и не поверил бы, если б ему
сказали, что он когда-нибудь заплачет! Сначала, впрочем, припоминалось
больше не из чувствительного, а из язвительного: припоминались иные
светские неудачи, унижения; вспоминалось о том, например, как его
"оклеветал один интриган", вследствие чего его перестали принимать в одном
доме, - как, например, и даже не так давно, он был положительно и публично
обижен, а на дуэль не вызвал, - как осадили его раз одной преостроумной
эпиграммой в кругу самых хорошеньких женщин, а он не нашелся, что отвечать.
Припомнились даже два-три неуплаченные долга, правда, пустяшные, но долги
чести и таким людям, с которыми он перестал водиться и об которых уже
говорил дурно. Мучило его тоже (но только в самые злые минуты) воспоминание
о двух глупейшим образом промотанных состояниях, из которых каждое было
значительное. Но скоро стало припоминаться и из "высшего" .

     Вдруг, например, "ни с того ни с сего" припомнилась ему забытая - и в
высочайшей степени забытая им - фигура добренького одного старичка
чиновника, седенького и смешного, оскорбленного им когда-то, давным-давно,
публично и безнаказанно и единственно из одного фанфаронства: из-за того
только, чтоб не пропал даром один смешной и удачный каламбур, доставивший
ему славу и который потом повторяли. Факт был до того им забыт, что даже
фамилии этого старичка он не мог припомнить, хотя сразу представилась вся
обстановка приключения в непостижимой ясности. Он ярко припомнил, что
старик тогда заступался за дочь, жившую с ним вместе и засидевшуюся в
девках и про которую в городе стали ходить какие-то слухи. Старичок стал
было отвечать и сердиться, но вдруг заплакал навзрыд при всем обществе, что
произвело даже некоторое впечатление. Кончили тем, что для смеха его
напоили тогда шампанским и вдоволь насмеялись. И когда теперь припомнил "ни
с того ни с сего" Вельчанинов о том, как старикашка рыдал и закрывался
руками как ребенок, то ему вдруг показалось, что как будто он никогда и не
забывал этого. И странно: ему все это казалось тогда очень смешным; теперь
же - напротив, и именно подробности, именно закрывание лица руками. Потом
он припомнил, как, единственно для шутки, оклеветал одну прехорошенькую
жену одного школьного учителя и клевета дошла до мужа. Вельчанинов скоро
уехал из этого городка и не знал, чем тогда кончились следствия его
клеветы, но теперь он стал вдруг воображать, чем кончились эти следствия, -
и бог знает до чего бы дошло его воображение, если б вдруг не представилось
ему одно гораздо ближайшее воспоминание об одной девушке, из простых
мещанок, которая даже и не нравилась ему и которой, признаться, он и
стыдился, но с которой, сам не зная для чего, прижил ребенка, да так и
бросил ее вместе с ребенком, даже не простившись (правда, некогда было),
когда уехал из Петербурга. Эту девушку он разыскивал потом целый год, но
уже никак не мог отыскать. Впрочем, таких воспоминаний оказывались чуть не
сотни - и так даже, что как будто каждое воспоминание тащило за собою
десятки других. Мало-помалу стало страдать и его тщеславие.

     Мы сказали уже, что тщеславие его выродилось в какое-то особенное. Это
было справедливо. Минутами (редкими, впрочем) он доходил иногда до такого
самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что
слоняется пешком по присутственным местам, что стал несколько небрежен в
костюме, - и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его
насмешливым взглядом на улице или просто вздумал бы не узнать, то, право, у
него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже и не поморщиться. Серьезно
не поморщиться, вправду, а не то что для одного виду. Разумеется, это
бывало редко, это были только минуты самозабвения и раздражения, но
все-таки тщеславие его стало мало-помалу удаляться от прежних поводов и
сосредоточиваться около одного вопроса, беспрерывно приходившего ему на ум.

     "Вот ведь, - начинал он думать иногда сатирически (а он всегда почти,
думая о себе, начинал с сатирического), - вот ведь кто-то там заботится же
об исправлении моей нравственности и посылает мне эти проклятые
воспоминания и "слезы раскаяния". Пусть, да ведь попусту! ведь все стрельба
холостыми зарядами! Ну не знаю ли я наверно, вернее чем наверно, что,
несмотря на все эти слезные раскаяния и самоосуждения, во мне нет ни
капельки самостоятельности, несмотря на все мои глупейшие сорок лет! Ведь
случись завтра же такое же искушение, ну сойдись, например, опять
обстоятельства так, что мне выгодно будет слух распустить, будто бы
учительша от меня подарки принимала, - и я ведь наверное распущу, не
дрогну, - и еще хуже, пакостнее, чем в первый раз, дело выйдет, потому что
этот раз будет уже второй раз, а не первый. Ну оскорби меня опять, сейчас,
этот князек, единственный сын у матери и которому я одиннадцать лет тому
назад ногу отстрелил, - и я тотчас же его вызову и посажу опять на
деревяшку. Ну не холостые ли, стало быть, заряды, и что в них толку! и для
чего напоминать, когда я хоть сколько-нибудь развязаться с собой прилично
не умею!"

     И хоть не повторялось опять факта с учительшей, хоть не сажал он
никого на деревяшку, но одна мысль о том, что это непременно должно было бы
повториться, если б сошлись обстоятельства, почти убивала его... иногда. Не
всегда же в самом деле страдать воспоминаниями; можно отдохнуть и погулять
- в антрактах.

     Так Вельчанинов и делал: он готов был погулять в антрактах; но
все-таки чем дальше, тем неприятнее становилось его житье в Петербурге.
Подходит уж и июль. Мелькала в нем иногда решимость бросить все и самую
тяжбу и уехать куда-нибудь, не оглядываясь, как-нибудь вдруг, нечаянно,
хоть туда же в Крым например. Но через час, обыкновенно, он уже презирал
свою мысль и смеялся над ней: "Эти скверные мысли ни на каком юге не
прекратятся, если уж раз начались и если я хоть сколько-нибудь порядочный
человек, а стало быть, нечего и бежать от них, да и незачем" .

     "Да и к чему бежать, - продолжал он философствовать с горя, - здесь
так пыльно, так душно, в этом доме так все запачкано; в этих присутствиях,
по которым я слоняюсь, между всеми этими деловыми людьми - столько самой
мышиной суеты, столько самой толкучей заботы; во всем этом народе,
оставшемся в городе, на всех этих лицах, мелькающих с утра до вечера, - так
наивно и откровенно рассказано все их себялюбие, все их простодушное
нахальство, вся трусливость их душонок, вся куриность их сердчишек, - что,
право, тут рай ипохондрику, самым серьезным образом говоря! Все откровенно,
все ясно, все не считает даже нужным и прикрываться, как где-нибудь у наших
барынь на дачах или на водах за границей; а стало быть, все гораздо
достойнее полнейшего уважения за одну только откровенность и простоту...
Никуда не уеду! Лопну здесь, а никуда не уеду!.."

                                     II
                         ГОСПОДИН С КРЕПОМ НА ШЛЯПЕ

     Было третье июля. Духота и жар стояли нестерпимые. День для
Вельчанинова выдался самый хлопотливый: все утро пришлось ходить и
разъезжать, а в перспективе предстояла непременная надобность сегодня же
вечером посетить одного нужного господина, одного дельца и статского
советника, на его даче, где-то на Черной речке, и захватить его неожиданно
дома. Часу в шестом Вельчанинов вошел наконец в один ресторан (весьма
сомнительный, но французский) на Невском проспекте, у Полицейского моста,
сел в своем обычном углу за свой столик и спросил свой ежедневный обед.

     Он съедал ежедневно обед в рубль и за вино платил особенно, что и
считал жертвой, благоразумно им приносимой расстроенным своим
обстоятельствам. Удивляясь, как можно есть такую дрянь, он уничтожал,
однако же, все до последней крошки - и каждый раз с таким аппетитом, как
будто перед тем не ел трое суток. "Это что-то болезненное", - бормотал он
про себя, замечая иногда свой аппетит. Но в этот раз он уселся за свой
столик в самом сквернейшем расположении духа, с сердцем отбросил куда-то
шляпу, облокотился и задумался. Завозись теперь как-нибудь обедавший с ним
рядом сосед или не пойми его с первого слова прислуживавший ему мальчишка -
и он, так умевший быть вежливым и, когда надо, так свысока невозмутимым,
наверно бы расшумелся, как юнкер, и, пожалуй, сделал бы историю.

     Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил
ложку на стол и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно
осенила его: в это мгновение он - и бог знает каким процессом - вдруг
вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски,
которая мучила его уже несколько дней сряду, все последнее время, бог знает
как привязалась и бог знает почему не хотела никак отвязаться; теперь же он
сразу все разглядел и понял, как свои пять пальцев.

     - Это все эта шляпа! - пробормотал он как бы вдохновенный, -
единственно одна только эта проклятая круглая шляпа, с этим мерзким
траурным крепом, всему причиною!

     Он стал думать - и чем далее вдумывался, тем становился угрюмее и тем
удивительнее становилось в его глазах "все происшествие".

     "Но... но какое же тут, однако, происшествие? - протестовал было он,
не доверяя себе, - есть ли тут хоть что-нибудь похожее на происшествие?"

     Все дело состояло вот в чем: почти уже тому две недели (по-настоящему
он не помнил, но, кажется, было две недели), как встретил он в первый раз,
на улице, где-то на углу Подьяческой и Мещанской, одного господина с крепом
на шляпе. Господин был, как и все, ничего в нем не было такого особенного,
прошел он скоро, но посмотрел на Вельчанинова как-то слишком уж пристально
и почему-то сразу обратил на себя его внимание до чрезвычайности. По
крайней мере физиономия его показалась знакомою Вельчанинову. Он, очевидно,
когда-то и где-то встречал ее. "А впрочем, мало ли тысяч физиономий
встречал я в жизни - всех не упомнишь!" Пройдя шагов двадцать, он уже,
казалось, и забыл про встречу, несмотря на все первое впечатление. А
впечатление, однако, осталось на целый день - и довольно оригинальное: в
виде какой-то беспредметной, особенной злобы. Он теперь, через две недели,
все это припоминал ясно; припоминал тоже, что совершенно не понимал тогда,
откуда в нем эта злоба, - и не понимал до того, что ни разу даже не сблизил
и не сопоставил свое скверное расположение духа во весь тот вечер с
утренней встречей. Но господин сам поспешил о себе напомнить и на другой
день опять столкнулся с Вельчаниновым на Невском проспекте и опять как-то
странно посмотрел на него. Вельчанинов плюнул, но, плюнув, тотчас же
удивился своему плевку. Правда, есть физиономии, возбуждающие сразу
беспредметное и бесцельное отвращение. "Да, я действительно его где-то
встречал", - пробормотал он задумчиво, уже полчаса спустя после встречи.
Затем опять весь вечер пробыл в сквернейшем расположении духа; даже дурной
сон какой-то приснился ночью, и все-таки не пришло ему в голову, что вся
причина этой новой и особенной хандры его - один только давешний траурный
господин, хотя в этот вечер он не раз вспоминал его. Даже разозлился
мимоходом, что "такая дрянь" смеет так долго ему вспоминаться; приписать же
ему все свое волнение, наверно, почел бы даже унизительным, если б только
мысль об том пришла ему в голову. Два дня спустя опять встретились, в
толпе, при выходе с одного невского парохода. В этот, третий, раз
Вельчанинов готов был поклясться, что господин в траурной шляпе узнал его и
рванулся к нему, отвлекаемый и теснимый толпой; кажется, даже "осмелился"
протянуть к нему руку; может быть, даже вскрикнул и окликнул его по имени.
Последнего, впрочем, Вельчанинов не расслышал ясно, но... "кто же, однако,
эта каналья и почему он не подходит ко мне, если в самом деле узнает и если
так ему хочется подойти?" - злобно подумал он, садясь на извозчика и
отправляясь к Смольному монастырю. Через полчаса он уже спорил и шумел с
своим адвокатом, но вечером и ночью был опять в мерзейшей и самой
фантастической тоске. "Уж не разливается ли желчь?" - мнительно спрашивал
он себя, глядясь в зеркало.

     Это была третья встреча. Потом дней пять сряду решительно "никто" не
встречался, а об "каналье" и слух замер. А между тем нет-нет да и
вспомнится господин с крепом на шляпе. С некоторым удивлением ловил себя на
этом Вельчанинов: "Что мне тошно по нем, что ли? Гм!.. А тоже, должно быть,
у него много дела в Петербурге, - и по ком это у него креп? Он, очевидно,
узнавал меня, а я его не узнаю. И зачем эти люди надевают креп? К ним
как-то нейдет... Мне кажется, если я поближе всмотрюсь в него, я его
узна'ю..."

     И что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как
какое-нибудь известное, но вдруг почему-то забытое слово, которое из всех
сил стараешься припомнить: знаешь его очень хорошо - и знаешь про то, что
именно оно означает, около того ходишь; но вот никак не хочет слово
припомниться, как ни бейся над ним!

     "Это было... Это было давно... и это было где-то... Тут было... тут
было... - ну, да черт с ним совсем, что тут было и не было!.. - злобно
вскричал он вдруг. - И стоит ли об эту каналью так пакоститься и
унижаться!.."

     Он рассердился ужасно; но вечером, когда ему вдруг припомнилось, что
он давеча рассердился и "ужасно", - ему стало чрезвычайно неприятно: кто-то
как будто поймал его в чем-нибудь. Он смутился и удивился:

     "Есть же, стало быть, причины, по которым я так злюсь... ни с того ни
с сего... при одном воспоминании..." Он не докончил своей мысли.

     А на другой день рассердился еще пуще, но в этот раз ему показалось,
что есть за что и что он совершенно прав; "дерзость была неслыханная": дело
в том, что произошла четвертая встреча. Господин с крепом явился опять, как
будто из-под земли. Вельчанинов только что поймал на улице того самого
статского советника и нужного господина, которого он и теперь ловил, чтобы
захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый
Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь, не давался в руки
и, очевидно, прятался, всеми силами не желая с своей стороны встретиться с
Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся,
Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему в глаза и напрягая все
силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор, в
котором тот, может быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно
искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец был тоже себе на уме,
отсмеивался и отмалчивался, - и вот именно в эту чрезвычайно хлопотливую
минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы
господина с крепом на шляпе. Он стоял и пристально смотрел оттуда на них
обоих; он следил за ними - это было очевидно - и, кажется, даже
подсмеивался.

     "Черт возьми! - взбесился Вельчанинов, уже проводив чиновника и
приписывая всю свою с ним неудачу внезапному появлению этого "нахала", -
черт возьми, шпионит он, что ли, за мной! Он, очевидно, следит за мной!
Нанят, что ли, кем-нибудь и... и... и, ей-богу же, он подсмеивался! Я,
ей-богу, исколочу его... Жаль только, что я хожу без палки! Я куплю палку!
Я этого так не оставлю! Кто он такой? Я непременно хочу знать, кто он
такой?"

     Наконец, - ровно три дня спустя после этой (четвертой) встречи, - мы
застаем Вельчанинова в его ресторане, как мы и описывали, уже совершенно и
серьезно взволнованного и даже несколько потерявшегося. Не сознаться в этом
не мог даже и сам он, несмотря на всю гордость свою. Принужден же был он
наконец догадаться, сопоставив все обстоятельства, что всей хандры его,
всей этой особенной тоски его и всех его двухнедельных волнений - причиною
был не кто иной, как этот самый траурный господин, "несмотря на всю его
ничтожность".

     "Пусть я ипохондрик, - думал Вельчанинов, - и, стало быть, из мухи
готов слона сделать, но, однако же, легче ль мне оттого, что все это, может
быть, только одна фантазия? Ведь если каждая подобная шельма в состоянии
будет совершенно перевернуть человека, то ведь это... ведь это..."

     Действительно, в этой сегодняшней (пятой) встрече, которая так
взволновала Вельчанинова, слон явился совсем почти мухой: господин этот,
как и прежде, юркнул мимо, но в этот раз уже не разглядывая Вельчанинова и
не показывая, как прежде, вида, что его узнает, - а, напротив, опустив
глаза и, кажется, очень желая, чтоб его самого не заметили. Вельчанинов
оборотился и закричал ему во все горло:

     - Эй, вы! креп на шляпе! Теперь прятаться! Стойте: кто вы такой?

     Вопрос (и весь крик) был очень бестолков. Но Вельчанинов догадался об
этом, уже прокричав. На крик этот - господин оборотился, на минуту
приостановился, потерялся, улыбнулся, хотел было что-то проговорить, что-то
сделать, с минуту, очевидно, был в ужаснейшей нерешимости и вдруг -
повернулся и побежал прочь без оглядки. Вельчанинов с удивлением смотрел
ему вслед.

     "А что? - подумал он, - что, если и в самом деле не он ко мне, а я,
напротив, к нему пристаю, и вся штука в этом?"

     Пообедав, он поскорее отправился на дачу к чиновнику. Чиновника не
застал; ответили, что "с утра не возвращались, да вряд ли и возвратятся
сегодня раньше третьего или четвертого часу ночи, потому что остались в
городе у именинника". Уж это было до того "обидно", что, в первой ярости,
Вельчанинов положил было отправиться к имениннику и даже в самом деле
поехал; но, сообразив на пути, что заходит далеко, отпустил середи дороги
извозчика и потащился к себе пешком, к Большому театру. Он чувствовал
потребность моциона. Чтоб успокоить взволнованные нервы, надо было ночью
выспаться во что бы то ни стало, несмотря на бессонницу; а чтоб заснуть,
надо было по крайней мере хоть устать. Таким образом, он добрался к себе
уже в половине одиннадцатого, ибо путь был очень не малый, - и
действительно очень устал.

     Нанятая им в марте месяце квартира его, которую он так злорадно
браковал и ругал, извиняясь сам перед собою, что "все это на походе" и что
он "застрял" в Петербурге нечаянно, через эту "проклятую тяжбу", - эта
квартира его была вовсе не так дурна и не неприлична, как он сам отзывался
об ней. Вход был действительно несколько темноват и "запачкан", из-под
ворот; но самая квартира, во втором этаже, состояла из двух больших,
светлых и высоких комнат, отделенных одна от другой темною переднею и
выходивших, таким образом, одна на улицу, другая во двор. К той, которая
выходила окнами во двор, прилегал сбоку небольшой кабинет, назначавшийся
служить спальней; но у Вельчанинова валялись в нем в беспорядке книги и
бумаги; спал же он в одной из больших комнат, той самой, которая окнами
выходила на улицу. Стлали ему на диване. Мебель у него стояла порядочная,
хотя и подержанная, и находились, кроме того, некоторые даже дорогие вещи -
осколки прежнего благосостояния: фарфоровые и бронзовые игрушки, большие и
настоящие бухарские ковры; даже две недурные картины; но все было в явном
беспорядке, не на своем месте и даже запылено, с тех пор как прислуживавшая
ему девушка, Пелагея, уехала на побывку к своим родным в Новгород и
оставила его одного. Этот странный факт одиночной и девичьей прислуги у
холостого и светского человека, все еще желавшего соблюдать джентльменство,
заставлял почти краснеть Вельчанинова, хотя этой Пелагеей он был очень
доволен. Эта девушка определилась к нему в ту минуту, как он занял эту
квартиру весной, из знакомого семейного дома, отбывшего за границу, и
завела у него порядок. Но с отъездом ее он уже другой женской прислуги
нанять не решился; нанимать же лакея на короткий срок не стоило, да он и не
любил лакеев. Таким образом и устроилось, что комнаты его приходила убирать
каждое утро дворничихина сестра Мавра, которой он и ключ оставлял, выходя
со двора, и которая ровно ничего не делала, деньги брала и, кажется,
воровала. Но он уже на все махнул рукой и даже был тем доволен, что дома
остается теперь совершенно один. Но все до известной меры - и нервы его
решительно не соглашались иногда, в иные желчные минуты, выносить всю эту
"пакость", и, возвращаясь к себе домой, он почти каждый раз с отвращением
входил в свои комнаты.

     Но в этот раз он едва дал себе время раздеться, бросился на кровать и
раздражительно решил ни о чем не думать и во что бы то ни стало "сию же
минуту" заснуть. И странно, он вдруг заснул, только что голова успела
дотронуться до подушки; этого не бывало с ним почти уже с месяц.

     Он проспал около трех часов, но сном тревожным; ему снились какие-то
странные сны, какие снятся в лихорадке. Дело шло об каком-то преступлении,
которое он будто бы совершил и утаил и в котором обвиняли его в один голос
беспрерывно входившие к нему откудова-то люди. Толпа собралась ужасная, но
люди все еще не переставали входить, так что и дверь уже не затворялась, а
стояла настежь. Но весь интерес сосредоточился наконец на одном странном
человеке, каком-то очень ему когда-то близком и знакомом, который уже умер,
а теперь почему-то вдруг тоже вошел к нему. Всего мучительнее было то, что
Вельчанинов не знал, что это за человек, позабыл его имя и никак не мог
вспомнить; он знал только, что когда-то его очень любил. От этого человека
как будто и все прочие вошедшие люди ждали самого главного слова: или
обвинения, или оправдания Вельчанинова, и все были в нетерпении. Но он
сидел неподвижно за столом, молчал и не хотел говорить. Шум не умолкал,
раздражение усиливалось, и вдруг Вельчанинов, в бешенстве, ударил этого
человека за то, что он не хотел говорить, и почувствовал от этого странное
наслаждение. Сердце его замерло от ужаса и от страдания за свой поступок,
но в этом-то замиранье и заключалось наслаждение. Совсем остервенясь, он
ударил в другой и в третий раз, и в каком-то опьянении от ярости и от
страху, дошедшем до помешательства, но заключавшем тоже в себе бесконечное
наслаждение, он уже не считал своих ударов, но бил не останавливаясь. Он
хотел все, все это разрушить. Вдруг что-то случилось; все страшно закричали
и обратились, выжидая, к дверям, и в это мгновение раздались звонкие три
удара в колокольчик, но с такой силой, как будто его хотели сорвать с
дверей. Вельчанинов проснулся, очнулся в один миг, стремглав вскочил с
постели и бросился к дверям; он был совершенно убежден, что удар в
колокольчик - не сон и что действительно кто-то позвонил к нему сию минуту.
"Было бы слишком неестественно, если бы такой ясный, такой действительный,
осязательный звон приснился мне только во сне!"

     Но, к удивлению его, и звон колокольчика оказался тоже сном. Он
отворил дверь и вышел в сени, заглянул даже на лестницу - никого решительно
не было. Колокольчик висел неподвижно. Подивившись, но и обрадовавшись, он
воротился в комнату. Зажигая свечу, он вспомнил, что дверь стояла только
припертая, а не запертая на замок и на крюк. Он и прежде, возвращаясь
домой, часто забывал запирать дверь на ночь, не придавая делу особенной
важности. Пелагея несколько раз за это ему выговаривала. Он воротился в
переднюю запереть двери, еще раз отворил их и посмотрел в сенях и наложил
только изнутри крючок, а ключ в дверях повернуть все-таки поленился. Часы
ударили половину третьего; стало быть, он спал три часа.

     Сон до того взволновал его, что он уже не захотел лечь сию минуту
опять и решил с полчаса походить по комнате - "время выкурить сигару".
Наскоро одевшись, он подошел к окну, приподнял толстую штофную гардину, а
за ней белую стору. На улице уже совсем рассвело. Светлые летние
петербургские ночи всегда производили в нем нервное раздражение и в
последнее время только помогали его бессоннице, так что он, недели-две
назад, нарочно завел у себя на окнах эти толстые штофные гардины, не
пропускавшие свету, когда их совсем опускали. Впустив свет и забыв на столе
зажженную свечку, он стал расхаживать взад и вперед все еще с каким-то
тяжелым и больным чувством. Впечатление сна еще действовало. Серьезное
страдание о том, что он мог поднять руку на этого человека и бить его,
продолжалось.

     - А ведь этого и человека-то нет и никогда не бывало, все сон, чего же
я ною?

     С ожесточением, и как будто в этом совокуплялись все заботы его, он
стал думать о том, что решительно становится болен, "больным человеком".

     Ему всегда было тяжело сознаваться, что он стареет или хилеет, и со
злости он в дурные минуты преувеличивал и то и другое, нарочно, чтоб
подразнить себя.

     - Старчество! совсем стареюсь, - бормотал он, прохаживаясь, - память
теряю, привидения вижу, сны, звенят колокольчики... Черт возьми! я по опыту
знаю, что такие сны всегда лихорадку во мне означали... Я убежден, что и
вся эта "история" с этим крепом - тоже, может быть, сон. Решительно я вчера
правду подумал: я, я к нему пристаю, а не он ко мне! Я поэму из него
сочинил, а сам под стол от страху залез. И почему я его канальей зову?
Человек, может быть, очень порядочный. Лицо, правда, неприятное, хотя
ничего особенно некрасивого нет; одет, как и все. Взгляд только какой-то...
Опять я за свое! я опять об нем!! и какого черта мне в его взгляде? Жить,
что ли, я не могу без этого... висельника?

     Между прочими вскакивавшими в его голову мыслями одна тоже больно
уязвила его: он вдруг как бы убедился, что этот господин с крепом был
когда-то с ним знаком по-приятельски и теперь, встречая его, над ним
смеется, потому что знает какой-нибудь его прежний большой секрет и видит
его теперь в таком унизительном положении. Машинально подошел он к окну,
чтоб отворить его и дохнуть ночным воздухом, и - и вдруг весь вздрогнул:
ему показалось, что перед ним внезапно совершилось что-то неслыханное и
необычайное.

     Окна он еще не успел отворить, но поскорей скользнул за угол оконного
откоса и притаился: на пустынном противоположном тротуаре он вдруг увидел,
прямо перед домом, господина с крепом на шляпе. Господин стоял на тротуаре
лицом к его окнам, но, очевидно, не замечая его, и любопытно, как бы что-то
соображая, выглядывал дом. Казалось, он что-то обдумывал и как бы на что-то
решался; приподнял руку и как будто приставил палец ко лбу. Наконец
решился: бегло огляделся кругом и, на цыпочках, крадучись, стал поспешно
переходить через улицу. Так и есть: он прошел в их ворота, в калитку
(которая летом иной раз до трех часов не запиралась засовом). "Он ко мне
идет", - быстро промелькнуло у Вельчанинова, и вдруг, стремглав и точно так
же на цыпочках, пробежал он в переднюю к дверям и - затих перед ними, замер
в ожидании, чуть-чуть наложив вздрагивавшую правую руку на заложенный им
давеча дверной крюк и прислушиваясь изо всей силы к шороху ожидаемых шагов
на лестнице.

     Сердце его до того билось, что он боялся прослушать, когда взойдет на
цыпочках незнакомец. Факта он не понимал, но ощущал все в какой-то
удесятеренной полноте. Как будто давешний сон слился с действительностию.
Вельчанинов от природы был смел. Он любил иногда доводить до какого-то
щегольства свое бесстрашие в ожидании опасности - даже если на него и никто
не глядел, а только любуясь сам собою. Но теперь было еще и что-то другое.
Давешний ипохондрик и мнительный нытик преобразился совершенно; это был уже
вовсе не тот человек. Нервный, неслышный смех порывался из его груди. Из-за
затворенной двери он угадывал каждое движение незнакомца.

     "А! вот он всходит, взошел, осматривается, прислушивается вниз на
лестницу; чуть дышит, крадется... а! взялся за ручку, тянет, пробует!
рассчитывал, что у меня не заперто! Значит, знал, что я иногда запереть
забываю! Опять за ручку тянет; что ж он думает, что крючок соскочит?
Расстаться жаль! Уйти жаль попусту?"

     И действительно, все так, наверно, и должно было происходить, как ему
представлялось: кто-то действительно стоял за дверьми и тихо, неслышно
пробовал замок и потягивал за ручку и, - "уж разумеется, имел свою цель".
Но у Вельчанинова уже было готово решение задачи, и он с каким-то восторгом
выжидал мгновения, изловчался и примеривался: ему неотразимо захотелось
вдруг снять крюк, вдруг отворить настежь дверь и очутиться глаз на глаз с
"страшилищем". "А что, дескать, вы здесь делаете, милостивый государь?"

     Так и случилось; улучив мгновение, он вдруг снял крюк, толкнул дверь и
- почти наткнулся на господина с крепом на шляпе.

                                    III
                          ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ ТРУСОЦКИЙ

     Тот как бы онемел на месте. Оба стояли друг против друга, на пороге, и
оба неподвижно смотрели друг другу в глаза. Так прошло несколько мгновений,
и вдруг - Вельчанинов узнал своего гостя!

     В то же время и гость, видимо, догадался, что Вельчанинов совершенно
узнал его: это блеснуло в его взгляде. В один миг все лицо его как бы
растаяло в сладчайшей улыбке.

     - Я, наверное, имею удовольствие говорить с Алексеем Ивановичем? -
почти пропел он нежнейшим и до комизма не подходящим к обстоятельствам
голосом.

     - Да неужели же вы Павел Павлович Трусоцкий? - выговорил наконец и
Вельчанинов с озадаченным видом.

     - Мы были с вами знакомы лет девять назад в Т., и - если только
позволите мне припомнить - были знакомы дружески.

     - Да-с... положим-с... но - теперь три часа, и вы целых десять минут
пробовали, заперто у меня или нет...

     - Три часа! - вскрикнул гость, вынимая часы и даже горестно
удивившись, - так точно: три! Извините, Алексей Иванович, я бы должен был,
входя, сообразить; даже стыжусь. Зайду и объяснюсь на днях, а теперь...

     - Э, нет! уж если объясняться, так не угодно ли сию же минуту! -
спохватился Вельчанинов. - Милости просим сюда, через порог; в комнаты-с.
Вы ведь, конечно, сами в комнаты намеревались войти, а не для того только
явились ночью, чтоб замки пробовать ...

     Он был и взволнован и вместе с тем как бы опешен и чувствовал, что не
может сообразиться. Даже стыдно стало: ни тайны, ни опасности - ничего не
оказалось из всей фантасмагории; явилась только глупая фигура какого-то
Павла Павловича. Но, впрочем, ему совсем не верилось, что это так просто;
он что-то смутно и со страхом предчувствовал. Усадив гостя в кресла, он
нетерпеливо уселся на своей постели, на шаг от кресел, принагнулся, уперся
ладонями в свои колени и раздражительно ждал, когда тот заговорит. Он жадно
его разглядывал и припоминал. Но странно: тот молчал, совсем, кажется, и не
понимая, что немедленно "обязан" заговорить; напротив того, сам как бы
выжидавшим чего-то взглядом смотрел на хозяина. Могло быть, что он просто
робел, ощущая спервоначалу некоторую неловкость, как мышь в мышеловке; но
Вельчанинов разозлился.

     - Что ж вы! - вскричал он. - Ведь вы, я думаю, не фантазия и не сон! В
мертвецы, что ли, вы играть пожаловали? Объяснитесь, батюшка!

     Гость зашевелился, улыбнулся и начал осторожно: "Сколько я вижу, вас,
прежде всего, даже поражает, что я пришел в такой час и - при особенных
таких обстоятельствах-с... Так что, помня все прежнее и то, как мы
расстались-с, - мне даже теперь странно-с... А впрочем, я даже и не намерен
был заходить-с, и если уж так вышло, то - нечаянно-с..."

     - Как нечаянно! да я вас из окна видел, как вы на цыпочках через улицу
перебегали!

     - Ах, вы видели! - ну так вы, пожалуй, теперь больше моего про все это
знаете-с! Но я вас только раздражаю... Вот тут что-с: я приехал сюда уже
недели с три, по своему делу... Я ведь Павел Павлович Трусоцкий, вы ведь
меня сами признали-с. Дело мое в том, что я хлопочу о моем перемещении в
другую губернию и в другую службу-с и на место с значительным повышением...
Но, впрочем, все это тоже не то-с!.. Главное, если хотите, в том, что я
здесь слоняюсь вот уже третью неделю и, кажется, сам затягиваю мое дело
нарочно, то есть о перемещении-то-с, и, право, если даже оно и выйдет, то
я, чего доброго, и сам забуду, что оно вышло-с, и не выеду из вашего
Петербурга в моем настроении. Слоняюсь, как бы потеряв свою цель и как бы
даже радуясь, что ее потерял - в моем настроении-с...

     - В каком это настроении? - хмурился Вельчанинов.

     Гость поднял на него глаза, поднял шляпу и уже с твердым достоинством
указал на креп.

     - Да - вот-с в каком настроении!

     Вельчанинов тупо смотрел то на креп, то в лицо гостю. Вдруг румянец
залил мгновенно его щеки, и он заволновался ужасно.

     - Неужели Наталья Васильевна!

     - Она-с! Наталья Васильевна! В нынешнем марте... Чахотка и почти
вдруг-с, в какие-нибудь два-три месяца! И я остался - как вы видите!

     Проговорив это, гость в сильном чувстве развел руки в обе стороны,
держа в левой на отлете свою шляпу с крепом, и глубоко наклонил свою лысую
голову, секунд по крайней мере на десять.

     Этот вид и этот жест вдруг как бы освежили Вельчанинова; насмешливая и
даже задирающая улыбка скользнула по его губам, - но покамест на одно
только мгновение: известие о смерти этой дамы (с которой он был так давно
знаком и так давно уже успел позабыть ее) произвело на него теперь до
неожиданности потрясающее впечатление.

     - Возможно ли это! - бормотал он первые попавшиеся на язык слова. - И
почему же вы прямо не зашли и не объявили?

     - Благодарю вас за участие, вижу и ценю его, несмотря...

     - Несмотря?

     - Несмотря на столько лет разлуки, вы отнеслись сейчас к моему горю, и
даже ко мне, с таким совершенным участием, что я, разумеется, ощущаю
благодарность. Вот это только я и хотел заявить-с. И не то чтобы я
сомневался в друзьях моих, я и здесь, даже сейчас, могу отыскать самых
искренних друзей-с (взять только одного Степана Михайловича Багаутова), но
ведь нашему с вами, Алексей Иванович, знакомству (пожалуй, дружбе - ибо с
признательностью вспоминаю) прошло девять лет-с, к нам вы не возвращались,
писем обоюдно не было...

     Гость пел, как по нотам, но все время, пока изъяснялся, глядел в
землю, хотя, конечно, все видел и вверху. Но и хозяин уже успел немного
сообразиться.

     С некоторым весьма странным впечатлением, все более и более
усиливавшимся, прислушивался и приглядывался он к Павлу Павловичу, и вдруг,
когда тот приостановился, - самые пестрые и неожиданные мысли неожиданно
хлынули в его голову.

     - Да отчего же я вас все не узнавал до сих пор? - вскричал он
оживляясь. - Ведь мы раз пять на улице сталкивались!

     - Да; и я это помню; вы мне все попадались-с, - раза два, даже,
пожалуй, и три...

     - То есть - это вы мне все попадались, а не я вам!

     Вельчанинов встал и вдруг громко и совсем неожиданно засмеялся. Павел
Павлович приостановился, посмотрел внимательно, но тотчас же опять стал
продолжать:

     - А что вы меня не признали, то, во-первых, могли позабыть-с, и,
наконец, у меня даже оспа была в этот срок и оставила некоторые следы на
лице.

     - Оспа? Да ведь и в самом же деле у него оспа была! да как это вас...

     - Угораздило? Мало ли чего не бывает, Алексей Иванович; нет-нет да и
угораздит!

     - Только все-таки это ужасно смешно. Ну, продолжайте, продолжайте, -
друг дорогой!

     - Я же хоть и встречал тоже вас-с...

     - Стойте! Почему вы сказали сейчас "угораздило"? Я хотел гораздо
вежливей выразиться. Ну, продолжайте, продолжайте!

     Почему-то ему все веселее и веселее становилось. Потрясающее
впечатление совсем заменилось другим.

     Он быстрыми шагами ходил по комнате взад и вперед.

     - Я же хоть и встречал тоже вас-с и даже, отправляясь сюда, в
Петербург, намерен был непременно вас здесь поискать, но, повторяю, я
теперь в таком настроении духа... и так умственно разбит с самого с марта
месяца...

     - Ах да! разбит с марта месяца... Постойте, вы не курите?

     - Я ведь, вы знаете, при Наталье Васильевне...

     - Ну да, ну да; а с марта-то месяца?

     - Папиросочку разве.

     - Вот папироска; закуривайте и - продолжайте! продолжайте, вы ужасно
меня...

     И, закурив сигару, Вельчанинов быстро уселся опять на постель. Павел
Павлович приостановился.

     - Но в каком вы сами-то, однако же, волнении, здоровы ли вы-с?

     - Э, к черту об моем здоровье! - обозлился вдруг Вельчанинов. -
Продолжайте!

     С своей стороны гость, смотря на волнение хозяина, становился
довольнее и самоувереннее.

     - Да что продолжать-то-с? - начал он опять. - Представьте вы себе,
Алексей Иванович, во-первых, человека убитого, то есть не просто убитого,
а, так сказать, радикально; человека, после двадцатилетнего супружества
переменяющего жизнь и слоняющегося по пыльным улицам без соответственной
цели, как бы в степи, чуть не в самозабвении, и в этом самозабвении
находящего даже некоторое упоение. Естественно после того, что я и встречу
иной раз знакомого или даже истинного друга, да и обойду нарочно, чтоб не
подходить к нему в такую минуту, самозабвения-то то есть. А в другую минуту
- так все припомнишь и так возжаждешь видеть хоть какого-нибудь свидетеля и
соучастника того недавнего, но невозвратимого прошлого, и так забьется при
этом сердце, что не только днем, но и ночью рискнешь броситься в объятия
друга, хотя бы даже и нарочно пришлось его для этого разбудить в четвертом
часу-с. Я вот только в часе ошибся, но не в дружбе; ибо в сию минуту
слишком вознагражден-с. А насчет часу, право думал, что лишь только
двенадцатый, будучи в настроении. Пьешь собственную грусть и как бы
упиваешься ею. И даже не грусть, а именно новосостояние-то это и бьет по
мне...

     - Как вы, однако же, выражаетесь! - как-то мрачно заметил Вельчанинов,
ставший вдруг опять ужасно серьезным.

     - Да-с, странно и выражаюсь-с...

     - А вы... не шутите?

     - Шучу! - воскликнул Павел Павлович в скорбном недоумении, - и в ту
минуту, когда возвещаю...

     - Ах, замолчите об этом, прошу вас!

     Вельчанинов встал и опять зашагал по комнате.

     Так и прошло минут пять. Гость тоже хотел было привстать, но
Вельчанинов крикнул: "Сидите, сидите!" - и тот тотчас же послушно опустился
в кресла.

     - А как, однако же, вы переменились! - заговорил опять Вельчанинов,
вдруг останавливаясь перед ним - точно как бы внезапно пораженный этою
мыслию. - Ужасно переменились! Чрезвычайно! Совсем другой человек!

     - Не мудрено-с: девять лет-с.

     - Нет-нет-нет, не в годах дело! вы наружностию еще не бог знает как
изменились; вы другим изменились!

     - Тоже, может быть, девять лет-с.

     - Или с марта месяца!

     - Хе-хе, - лукаво усмехнулся Павел Павлович, - у вас игривая мысль
какая-то... Но, если осмелюсь, - в чем же собственно изменение-то?

     - Да чего тут! Прежде был такой солидный и приличный Павел Павлович,
такой умник Павел Павлович, а теперь - совсем vaurien Павел Павлович!

     Он был в той степени раздражения, в которой самые выдержанные люди
начинают иногда говорить лишнее.

     - Vaurien! вы находите? И уж больше не умник? Не умник? - с
наслаждением хихикал Павел Павлович.

     - Какой черт умник! Теперь, пожалуй, и совсем умный.

     "Я нагл, а эта каналья еще наглее! И... и какая у него цель?" - все
думал Вельчанинов.

     - Ах, дражайший, ах, бесценнейший Алексей Иванович! - заволновался
вдруг чрезвычайно гость и заворочался в креслах. - Да ведь нам что? Ведь не
в свете мы теперь, не в великосветском блистательном обществе! Мы - два
бывшие искреннейшие и стариннейшие приятеля и, так сказать, в полнейшей
искренности сошлись и вспоминаем обоюдно ту драгоценную связь, в которой
покойница составляла такое драгоценнейшее звено нашей дружбы!

     И он как бы до того увлекся восторгом своих чувств, что склонил опять,
по-давешнему, голову, лицо же закрыл теперь шляпой. Вельчанинов с
отвращением и с беспокойством приглядывался.

     "А что, если это просто шут? - мелькнуло в его голове. - Но н-нет,
н-нет! кажется, он не пьян, - впрочем, может быть, и пьян; красное лицо. Да
хотя бы и пьян, - все на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется
этой каналье?"

     - Помните, помните, - выкрикивал Павел Павлович, помаленьку отнимая
шляпу и как бы все сильнее и сильнее увлекаясь воспоминаниями, - помните ли
вы наши загородные поездки, наши вечера и вечеринки с танцами и невинными
играми у его превосходительства гостеприимнейшего Семена Семеновича? А наши
вечерние чтения втроем? А наше первое с вами знакомство, когда вы вошли ко
мне утром, для справок по вашему делу, и стали даже кричать-с, и вдруг
вышла Наталья Васильевна, и через десять минут вы уже стали нашим
искреннейшим другом дома ровно на целый год-с - точь-в-точь как в
"Провинциалке", пиесе господина Тургенева...

     Вельчанинов медленно прохаживался, смотрел в землю, слушал с
нетерпением и отвращением, но - сильно слушал.

     - Мне и в голову не приходила "Провинциалка", - перебил он, несколько
теряясь, - и никогда вы прежде не говорили таким пискливым голосом и
таким... не своим слогом. К чему это?

     - Я действительно прежде больше молчал-с, то есть был молчаливее-с, -
поспешно подхватил Павел Павлович, - вы знаете, я прежде больше любил
слушать, когда заговаривала покойница. Вы помните, как она разговаривала, с
каким остроумием-с... А насчет "Провинциалки" и собственно насчет
Ступендьева, - то вы и тут правы, потому что мы это сами потом, с бесценной
покойницей в иные тихие минуты вспоминая о вас-с, когда вы уже уехали, -
приравнивали к этой театральной пиесе нашу первую встречу... потому что
ведь и в самом деле было похоже-с. А собственно уж насчет Ступендьева...

     - Какого это Ступендьева, черт возьми! - закричал Вельчанинов и даже
топнул ногой, совершенно уже смутившись при слове "Ступендьев", по поводу
некоторого беспокойного воспоминания, замелькавшего в нем при этом слове.

     - А Ступендьев - это роль-с, театральная роль, роль мужа в пиесе
"Провинциалка", - пропищал сладчайшим голоском Павел Павлович, - но это уже
относится к другому разряду дорогих и прекрасных наших воспоминаний, уже
после вашего отъезда, когда Степан Михайлович Багаутов подарил нас своею
дружбою, совершенно как вы-с, и уже на целых пять лет.

     - Багаутов? Что такое? Какой Багаутов? - как вкопанный остановился
вдруг Вельчанинов.

     - Багаутов, Степан Михайлович, подаривший нас своею дружбою ровно
через год после вас и... подобно вам-с.

     - Ах, боже мой, ведь я же это знаю! - вскричал Вельчанинов, сообразив
наконец. - Багаутов! да ведь он же служил у вас...

     - Служил, служил! при губернаторе! Из Петербурга, самого высшего
общества изящнейший молодой человек! - в решительном восторге выкрикивал
Павел Павлович.

     - Да-да-да! Что ж я! ведь и он тоже...

     - И он тоже, и он тоже! - в том же восторге вторил Павел Павлович,
подхватив неосторожное словцо хозяина, - и он тоже! И вот тут-то мы и
играли "Провинциалку", на домашнем театре, у его превосходительства
гостеприимнейшего Семена Семеновича, - Степан Михайлович - графа, я - мужа,
а покойница - провинциалку, - но только у меня отняли роль мужа по
настоянию покойницы, так что я и не играл мужа, будто бы по
неспособности-с...

     - Да какой черт вы Ступендьев! Вы прежде всего Павел Павлович
Трусоцкий, а не Ступендьев! - грубо, не церемонясь и чуть не дрожа от
раздражения, проговорил Вельчанинов. - Только позвольте: этот Багаутов
здесь, в Петербурге; я сам его видел, весной видел! Что ж вы к нему-то тоже
не идете?

     - Каждый божий день захожу, вот уже три недели-с. Не принимают! Болен,
не может принять! И представьте, из первейших источников узнал, что ведь и
вправду чрезвычайно опасно болен! Этакой-то шестилетний друг! Ах, Алексей
Иванович, говорю же вам и повторяю, что в таком настроении иногда
провалиться сквозь землю желаешь, даже взаправду-с; а в другую минуту так
бы, кажется, взял да и обнял, и именно кого-нибудь вот из прежних-то этих,
так сказать, очевидцев и соучастников, и единственно для того только, чтоб
заплакать, то есть совершенно больше ни для чего, как чтоб только
заплакать!..

     - Ну, однако же, довольно с вас на сегодня, ведь так? - резко
проговорил Вельчанинов.

     - Слишком, слишком довольно! - тотчас же поднялся с места Павел
Павлович. - Четыре часа, и, главное, я вас так эгоистически потревожил...

     - Слушайте же: я к вам сам зайду, непременно, и тогда уж надеюсь...
Скажите мне прямо, откровенно скажите: вы не пьяны сегодня?

     - Пьян? Ни в одном глазу...

     - Не пили перед приходом или раньше?

     - Знаете, Алексей Иванович, у вас совершенная лихорадка-с.

     - Завтра же зайду, утром, до часу...

     - И давно уже замечаю, что вы почти как в бреду-с, - с наслаждением
перебивал и налегал на эту тему Павел Павлович. - Мне так, право, совестно,
что я моею неловкостию... но иду, иду! А вы лягте-ка и засните-ка!

     - А что ж вы не сказали, где живете? - спохватился и закричал ему
вдогонку Вельчанинов.

     - А разве не сказал-с? в Покровской гостинице...

     - В какой еще Покровской гостинице?

     - Да у самого Покрова, тут, в переулке-с, - вот забыл, в каком
переулке, да и номер забыл, только близ самого Покрова...

     - Отыщу!

     - Милости просим дорогого гостя.

     Он уже выходил на лестницу.

     - Стойте! - крикнул опять Вельчанинов. - Вы не удерете?

     - То есть как "удерете"? - вытаращил глаза Павел Павлович,
поворачиваясь и улыбаясь с третьей ступеньки.

     Вместо ответа Вельчанинов шумно захлопнул дверь, тщательно запер ее и
насадил в петлю крюк. Воротясь в комнату, он плюнул, как бы чем-нибудь
опоганившись.

     Простояв минут пять неподвижно среди комнаты, он бросился на постель,
совсем уже не раздеваясь, и в один миг заснул. Забытая свечка так и
догорела до конца на столе.

                                     IV
                            ЖЕНА, МУЖ И ЛЮБОВНИК

     Он спал очень крепко и проснулся ровно в половине десятого; мигом
приподнялся, сел на постель и тотчас же начал думать о смерти "этой
женщины".

     Потрясающее вчерашнее впечатление при внезапном известии об этой
смерти оставило в нем какое-то смятение и даже боль. Это смятение и боль
были только заглушены в нем на время одной странной идеей вчера, при Павле
Павловиче. Но теперь, при пробуждении, все, что было девять лет назад,
предстало вдруг перед ним с чрезвычайною яркостью.

     Эту женщину, покойную Наталью Васильевну, жену "этого Трусоцкого", он
любил и был ее любовником, когда по своему делу (и тоже по поводу процесса
об одном наследстве) он оставался в Т. целый год, - хотя собственно дело и
не требовало такого долгого срока его присутствия; настоящей же причиной
была эта связь. Связь и любовь эта до того сильно владели им, что он был
как бы в рабстве у Натальи Васильевны и, наверно, решился бы тотчас на
что-нибудь даже из самого чудовищного и бессмысленного, если б этого
потребовал один только малейший каприз этой женщины. Ни прежде, ни потом
никогда не было с ним ничего подобного. В конце года, когда разлука была
уже неминуема, Вельчанинов был в таком отчаянии при приближении рокового
срока, - в отчаянии, несмотря на то что разлука предполагалась на самое
короткое время, - что предложил Наталье Васильевне похитить ее, увезти от
мужа, бросить все и уехать с ним за границу навсегда. Только насмешки и
твердая настойчивость этой дамы (вполне одобрявшей этот проект вначале, но,
вероятно, только от скуки или чтобы посмеяться) могли остановить его и
понудить уехать одного. И что же? Не прошло еще двух месяцев после разлуки,
как он в Петербурге уже задавал себе тот вопрос, который так и остался для
него навсегда не разрешенным: любил ли в самом деле он эту женщину, или все
это было только одним "наваждением"? И вовсе не от легкомыслия или под
влиянием начавшейся в нем новой страсти зародился в нем этот вопрос: в эти
первые два месяца в Петербурге он был в каком-то исступлении и вряд ли
заметил хоть одну женщину, хотя тотчас же пристал к прежнему обществу и
успел увидеть сотню женщин. Впрочем, он отлично хорошо знал, что очутись он
тотчас опять в Т., то немедленно подпадет снова под все гнетущее обаяние
этой женщины, несмотря на все зародившиеся вопросы. Даже пять лет спустя он
был в том же самом убеждении. Но пять лет спустя он уже признавался в этом
себе с негодованием и даже об самой "женщине этой" вспоминал с ненавистью.
Он стыдился своего т-ского года; он не мог понять даже возможности такой
"глупой" страсти для него, Вельчанинова! Все воспоминания об этой страсти
обратились для него в позор; он краснел до слез и мучился угрызениями.
Правда, еще через несколько лет он уже несколько успел себя успокоить; он
постарался все это забыть - и почти успел. И вот вдруг, девять лет спустя,
все это так внезапно и странно воскресает перед ним опять после вчерашнего
известия о смерти Натальи Васильевны.

     Теперь, сидя на своей постели, с смутными мыслями, беспорядочно
толпившимися в его голове, он чувствовал и сознавал ясно только одно, -
что, несмотря на все вчерашнее "потрясающее впечатление" при этом известии,
он все-таки очень спокоен насчет того, что она умерла. "Неужели я о ней
даже и не пожалею?" - спрашивал он себя. Правда, он уже не ощущал к ней
теперь ненависти и мог беспристрастнее, справедливее судить о ней. По его
мнению, уже давно, впрочем, сформировавшемуся в этот девятилетний срок
разлуки, Наталья Васильевна принадлежала к числу самых обыкновенных
провинциальных дам из "хорошего" провинциального общества, и - "кто знает,
может, так оно и было, и только я один составил из нее такую фантазию?" Он,
впрочем, всегда подозревал, что в этом мнении могла быть и ошибка;
почувствовал это и теперь. Да и факты противоречили; этот Багаутов был
несколько лет тоже с нею в связи и, кажется, тоже "под всем обаянием".
Багаутов, действительно, был молодой человек из лучшего петербургского
общества и, так как он "человек пустейший" (говорил об нем Вельчанинов),
то, стало быть, мог сделать свою карьеру только в одном Петербурге. Но вот,
однако же, он пренебрег Петербургом, то есть главнейшею своею выгодою, и
потерял же пять лет в Т. единственно для этой женщины! Да и воротился
наконец в Петербург, может, потому только, что и его тоже выбросили, как
"старый, изношенный башмак". Значит, было же в этой женщине что-то такое
необыкновенное - дар привлечения, порабощения и владычества!

     А между тем, казалось бы, она и средств не имела, чтобы привлекать и
порабощать: "собой была даже и не так чтобы хороша; а может быть, и просто
нехороша". Вельчанинов застал ее уже двадцати восьми лет. Не совсем
красивое ее лицо могло иногда приятно оживляться, но глаза были нехороши:
какая-то излишняя твердость была в ее взгляде. Она была очень худа.
Умственное образование ее было слабое; ум был бесспорный и проницательный,
но почти всегда односторонний. Манеры светской провинциальной дамы и при
этом, правда, много такту; изящный вкус, но преимущественно в одном только
уменье одеться. Характер решительный и владычествующий; примирения
наполовину с нею быть не могло ни в чем: "или все, или ничего". В делах
затруднительных твердость и стойкость удивительные. Дар великодушия и почти
всегда с ним же рядом - безмерная несправедливость. Спорить с этой барыней
было невозможно: дважды два для нее никогда ничего не значили. Никогда ни в
чем не считала она себя несправедливою или виноватою. Постоянные и
бесчисленные измены ее мужу нисколько не тяготили ее совести. По сравнению
самого Вельчанинова, она была как "хлыстовская богородица", которая в
высшей степени сама верует в то, что она и в самом деле богородица, - в
высшей степени веровала и Наталья Васильевна в каждый из своих поступков.
Любовнику она была верна - впрочем, только до тех пор, пока он не наскучил.
Она любила мучить любовника, но любила и награждать. Тип был страстный,
жестокий и чувственный. Она ненавидела разврат, осуждала его с неимоверным
ожесточением и - сама была развратна. Никакие факты не могли бы никогда
привести ее к сознанию в своем собственном разврате. "Она, наверно,
искренно не знает об этом", - думал Вельчанинов об ней еще в Т. (Заметим
мимоходом, сам участвуя в ее разврате.) "Это одна из тех женщин, - думал
он, - которые как будто для того и родятся, чтобы быть неверными женами.
Эти женщины никогда не падают в девицах; закон природы их - непременно быть
для этого замужем. Муж - первый любовник, но не иначе, как после венца.
Никто ловче и легче их не выходит замуж. В первом любовнике всегда муж
виноват. И все происходит в высшей степени искренно; они до конца чувствуют
себя в высшей степени справедливыми и, конечно, совершенно невинными".

     Вельчанинов был убежден, что действительно существует такой тип таких
женщин; но зато был убежден, что существует и соответственный этим женщинам
тип мужей, которых единое назначение заключается только в том, чтобы
соответствовать этому женскому типу. По его мнению, сущность таких мужей
состоит в том, чтоб быть, так сказать, "вечными мужьями" или, лучше
сказать, быть в жизни только мужьями и более уж ничем. "Такой человек
рождается и развивается единственно для того, чтобы жениться, а женившись,
немедленно обратиться в придаточное своей жены, даже и в том случае, если б
у него случился и свой собственный, неоспоримый характер. Главный признак
такого мужа - известное украшение. Не быть рогоносцем он не может, точно
так же как не может солнце не светить; но он об этом не только никогда не
знает, но даже и никогда не может узнать по самым законам природы".
Вельчанинов глубоко верил, что существуют эти два типа и что Павел Павлович
Трусоцкий в Т. был совершенным представителем одного из них. Вчерашний
Павел Павлович, разумеется, был не тот Павел Павлович, который был ему
известен в Т. Он нашел, что он до невероятности изменился, но Вельчанинов
знал, что он и не мог не измениться и что все это было совершенно
естественно; господин Трусоцкий мог быть всем тем, чем был прежде, только
при жизни жены, а теперь это была только часть целого, выпущенная вдруг на
волю, то есть что-то удивительное и ни на что не похожее.

     Что же касается до т-ского Павла Павловича, то вот что упомнил о нем и
припомнил теперь Вельчанинов:

     "Конечно, Павел Павлович в Т. был только муж", и ничего более. Если,
например, он был, сверх того, и чиновник, то единственно потому, что для
него и служба обращалась, так сказать, в одну из обязанностей его
супружества; он служил для жены и для ее светского положения в Т., хотя и
сам по себе был весьма усердным чиновником. Ему было тогда тридцать пять
лет и обладал он некоторым состоянием, даже и не совсем маленьким. На
службе особенных способностей не выказывал, но не выказывал и
неспособности. Водился со всем, что было высшего в губернии, и слыл на
прекрасной ноге. Наталью Васильевну в Т. совершенно уважали; она, впрочем,
и не очень это ценила, принимая как должное, но у себя умела всегда принять
превосходно, причем Павел Павлович был так ею вышколен, что мог иметь
облагороженные манеры даже и при приеме самых высших губернских властей.
Может быть (казалось Вельчанинову), у него был и ум; но так как Наталья
Васильевна не очень любила, когда супруг ее много говорил, то ума и нельзя
было очень заметить. Может быть, он имел много прирожденных хороших
качеств, равно как и дурных. Но хорошие качества были как бы под чехлом, а
дурные поползновения были заглушены почти окончательно. Вельчанинов помнил,
например, что у господина Трусоцкого рождалось иногда поползновение
посмеяться над своим ближним; но это было ему строго запрещено. Любил он
тоже иногда что-нибудь рассказать; но и над этим наблюдалось: рассказать
позволялось только что-нибудь понезначительнее и покороче. Он склонен был к
приятельскому кружку вне дома и даже - выпить с приятелем; но последнее
даже в корень было истреблено. И при этом черта: взглянув снаружи, никто не
мог бы сказать, что это муж под башмаком; Наталья Васильевна казалась
совершенно послушною женой и даже, может быть, сама была в этом уверена.
Могло быть, что Павел Павлович любил Наталью Васильевну без памяти; но
заметить этого не мог никто, и даже было невозможно, вероятно, тоже по
домашнему распоряжению самой Натальи Васильевны. Несколько раз в
продолжение своей т-ской жизни спрашивал себя Вельчанинов: подозревает ли
его этот муж хоть сколько-нибудь в связи с своей женой? Несколько раз он
спрашивал об этом серьезно Наталью Васильевну и всегда получал в ответ,
высказанный с некоторой досадой, что муж ничего не знает, и никогда ничего
не может узнать, и что "все, что есть - совсем не его дело". Еще черта с ее
стороны: над Павлом Павловичем она никогда не смеялась и ни в чем не
находила его ни смешным, ни очень дурным, и даже очень бы заступилась за
него, если бы кто осмелился оказать ему какую-нибудь неучтивость. Не имея
детей, она, естественно, должна была обратиться преимущественно в светскую
женщину; но и свой дом был ей необходим. Светские удовольствия никогда не
царили над нею вполне, и дома она очень любила заниматься хозяйством и
рукодельями. Павел Павлович вспомнил вчера об их семейных чтениях в Т. по
вечерам; это бывало: читал Вельчанинов, читал и Павел Павлович; к удивлению
Вельчанинова, он очень хорошо умел читать вслух. Наталья Васильевна при
этом что-нибудь вышивала и выслушивала чтение всегда спокойно и ровно.
Читались романы Диккенса, что-нибудь из русских журналов, а иногда
что-нибудь и из "серьезного". Наталья Васильевна высоко ценила
образованность Вельчанинова, но молчаливо, как дело поконченное и решенное,
о котором уже нечего больше и говорить; вообще же ко всему книжному и
ученому относилась равнодушно, как совершенно к чему-то постороннему, хотя,
может быть, и полезному; Павел же Павлович иногда с некоторым жаром.

     Т-ская связь порвалась вдруг, достигнув со стороны Вельчанинова самого
полного верха и даже почти безумия. Его просто и вдруг прогнали, хотя все
устроилось так, что он уехал совершенно не ведая, что уже выброшен, "как
старый, негодный башмак". Тут в Т., месяца за полтора до его отбытия,
появился один молоденький артиллерийский офицерик, только что выпущенный из
корпуса, и повадился ездить к Трусоцким; вместо троих очутилось четверо.
Наталья Васильевна принимала мальчика благосклонно, но обращалась с ним как
с мальчиком. Вельчанинову было решительно ничего невдомек, да и не до того
ему было тогда, так как ему вдруг объявили о необходимости разлуки. Одною
из сотни причин для непременного и скорейшего его отъезда, выставленных
Натальей Васильевной, была и та, что ей показалось, будто она беременна; а
потому и естественно, что ему надо непременно и сейчас же скрыться хоть
месяца на три или на четыре, чтобы через девять месяцев мужу труднее было в
чем-нибудь усумниться, если б и вышла потом какая-нибудь клевета. Аргумент
был довольно натянутый. После бурного предложения Вельчанинова бежать в
Париж или в Америку он уехал один в Петербург, "без сомнения, на одну
только минутку", то есть не более как на три месяца, иначе он не уехал бы
ни за что, несмотря ни на какие причины и аргументы. Ровно через два месяца
он получил в Петербурге от Натальи Васильевны письмо с просьбою не
приезжать никогда, потому что она уже любила другого; про беременность же
свою уведомляла, что она ошиблась. Уведомление об ошибке было лишнее, ему
все уже было ясно: он вспомнил про офицерика. Тем дело и кончилось
навсегда. Слышал как-то он потом, уже несколько лет спустя, что там
очутился Багаутов и пробыл целые пять лет. Такую безмерную
продолжительность связи он объяснил себе, между прочим, и тем, что Наталья
Васильевна, верно, уже сильно постарела, а потому и сама стала привязчивее.

     Он просидел на своей кровати почти час; наконец опомнился, позвонил
Мавру с кофеем, выпил наскоро, оделся и ровно в одиннадцать часов
отправился к Покрову отыскивать Покровскую гостиницу. Насчет собственно
Покровской гостиницы в нем сформировалось теперь особое, уже утрешнее
впечатление. Между прочим, ему было даже несколько совестно за вчерашнее
свое обращение с Павлом Павловичем, и это надо было теперь разрешить.

     Всю вчерашнюю фантасмагорию с замком у дверей он объяснял
случайностию, пьяным видом Павла Павловича и, пожалуй, еще кое-чем, но, в
сущности, не совсем точно знал, зачем он идет теперь завязывать какие-то
новые отношения с прежним мужем, тогда как все так естественно и само собою
между ними покончилось. Его что-то влекло; было тут какое-то особое
впечатление, и вследствие этого впечатления его влекло...

                                     V
                                    ЛИЗА

     Павел Павлович "удирать" и не думал, да и бог знает для чего
Вельчанинов ему сделал вчера этот вопрос; подлинно сам был в затмении. По
первому спросу в мелочной лавочке у Покрова ему указали Покровскую
гостиницу, в двух шагах в переулке. В гостинице объяснили, что господин
Трусоцкий "стали" теперь тут же на дворе, во флигеле, в меблированных
комнатах у Марьи Сысоевны. Поднимаясь по узкой, залитой и очень нечистой
каменной лестнице флигеля во второй этаж, где были эти комнаты, он вдруг
услышал плач. Плакал как будто ребенок, лет семи-восьми; плач был тяжелый,
слышались заглушаемые, но прорывающиеся рыдания, а вместе с ними топанье
ногами и тоже как бы заглушаемые, но яростные окрики, какой-то сиплой
фистулой, но уже взрослого человека. Этот взрослый человек, казалось,
унимал ребенка и очень не желал, чтобы плач слышали, но шумел больше его.
Окрики были безжалостные, а ребенок точно как бы умолял о прощении. Вступив
в небольшой коридор, по обеим сторонам которого было по две двери,
Вельчанинов встретил одну очень толстую и рослую бабу, растрепанную
по-домашнему, и спросил ее о Павле Павловиче. Она ткнула пальцем на дверь,
из-за которой слышен был плач. Толстое и багровое лицо этой сорокалетней
бабы было в некотором негодовании.

     - Вишь, ведь потеха ему! - пробасила она вполголоса и прошла на
лестницу. Вельчанинов хотел было постучаться, но раздумал и прямо отворил
дверь к Павлу Павловичу. В небольшой комнате, грубо, но обильно
меблированной простой крашеной мебелью, посредине стоял Павел Павлович,
одетый лишь до половины, без сюртука и без жилета, и с раздраженным красным
лицом унимал криком, жестами, а может быть (показалось Вельчанинову) и
пинками, маленькую девочку, лет восьми, одетую бедно, хотя и барышней, в
черном шерстяном коротеньком платьице. Она, казалось, была в настоящей
истерике, истерически всхлипывала и тянулась руками к Павлу Павловичу, как
бы желая охватить его, обнять его, умолить и упросить о чем-то. В одно
мгновение все изменилось: увидев гостя, девочка вскрикнула и стрельнула в
соседнюю крошечную комнатку, а Павел Павлович, на мгновение озадаченный,
тотчас же весь растаял в улыбке, точь-в-точь как вчера, когда Вельчанинов
вдруг отворил дверь к нему на лестницу.

     - Алексей Иванович! - вскричал он в решительном удивлении. - Никоим
образом не мог ожидать... но вот сюда, сюда! Вот здесь, на диван, или сюда,
в кресла, а я... - И он бросился одевать сюртук, забыв надеть жилет.

     - Не церемоньтесь, оставайтесь в чем вы есть, - Вельчанинов уселся на
стул.

     - Нет, уж позвольте-с поцеремониться; вот я теперь и поприличнее. Да
куда ж вы уселись в углу? Вот сюда, в кресла, к столу бы... Ну, не ожидал,
не ожидал!

     Он тоже уселся на краешке плетеного стула, но не рядом с "неожиданным"
гостем, а поворотив стул углом, чтобы сесть более лицом к Вельчанинову.

     - Почему ж не ожидали? Ведь я именно назначил вчера, что приду к вам в
это время?

     - Думал, что не придете-с; и как сообразил все вчерашнее проснувшись,
так решительно уж отчаялся вас увидеть, даже навсегда-с.

     Вельчанинов меж тем осмотрелся кругом. Комната была в беспорядке,
кровать не убрана, платье раскидано, на столе стаканы с выпитым кофеем,
крошки хлеба и бутылка шампанского, до половины не допитая, без пробки и со
стаканом подле. Он накосился взглядом в соседнюю комнату, но там все было
тихо; девочка притаилась и замерла.

     - Неужто вы пьете это теперь? - указал Вельчанинов на шампанское.

     - Остатки-с... - сконфузился Павел Павлович.

     - Ну переменились же вы!

     - Дурные привычки и вдруг-с. Право, с того срока; не лгу-с! Удержать
себя не могу. Теперь не беспокойтесь, Алексей Иванович, я теперь не пьян и
не стану нести околесины, как вчера у вас-с, но верно вам говорю: все с
того срока-с! И скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что я вдруг так
расшатаюсь, как вот теперь-с, покажи мне тогда меня самого в зеркале - не
поверил бы!

     - Стало быть, вы были же вчера пьяны?

     - Был-с, - вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская
глаза, и видите ли-с: не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для
того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а
жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для
горя-то, может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить могу совсем даже глупо-с и
обидеть лезу. Должно быть, себя очень странно вам представил вчера?

     - Вы разве не помните?

     - Как не помнить, все помню-с...

     - Видите, Павел Павлович, я совершенно так же подумал и объяснил себе,
- примирительно сказал Вельчанинов, - сверх того, я сам вчера был с вами
несколько раздражителен и... излишне нетерпелив, в чем сознаюсь охотно. Я
не совсем иногда хорошо себя чувствую, и нечаянный приход ваш ночью...

     - Да, ночью, ночью! - закачал головой Павел Павлович, как бы удивляясь
и осуждая. - И как это меня натолкнуло! Ни за что бы я к вам не зашел, если
б вы только сами не отворили-с; от дверей бы ушел-с. Я к вам, Алексей
Иванович, с неделю тому назад заходил и вас не застал, но потом, может
быть, и никогда не зашел бы в другой раз-с. Все-таки и я немножко горд
тоже, Алексей Иванович, хоть и сознаю себя... в таком состоянии. Мы и на
улице встречались, да все думаю: а ну как не узнает, а ну как отвернется,
девять лет не шутка, - и не решался подойти. А вчера с Петербургской
стороны брел, да и час забыл-с. Все от этого (он указал на бутылку), да от
чувства-с. Глупо! очень-с! и будь человек не таков, как вы, - потому что
ведь пришли же вы ко мне даже после вчерашнего, вспомня старое, - так я бы
даже надежду потерял знакомство возобновить.

     Вельчанинов слушал со вниманием. Человек этот говорил, кажется,
искренно и с некоторым даже достоинством; а между. тем он ничему не верил с
самой той минуты, как вошел к нему.

     - Скажите, Павел Павлович, вы здесь, стало быть, не один? Чья это
девочка, которую я застал при вас давеча?

     Павел Павлович даже удивился и поднял брови, но ясно и приятно
посмотрел на Вельчанинова.

     - Как чья девочка? да ведь это Лиза! - проговорил он, приветливо
улыбаясь.

     - Какая Лиза? - пробормотал Вельчанинов, и что-то вдруг как бы
дрогнуло в нем. Впечатление было слишком внезапное. Давеча, войдя и увидев
Лизу, он хоть и подивился, но не ощутил в себе решительно никакого
предчувствия, никакой особенной мысли.

     - Да наша Лиза, дочь наша Лиза! - улыбался Павел Павлович.

     - Как дочь? Да разве у вас с Натальей... с покойной Натальей
Васильевной были дети? - недоверчиво и робко спросил Вельчанинов каким-то
уж очень тихим голосом.

     - Да как же-с? Ах, боже мой, да ведь и в самом деле от кого же вы
могли знать? Что ж это я! это уже после вас нам бог даровал!

     Павел Павлович привскочил даже со стула от некоторого волнения,
впрочем тоже как бы приятного.

     - Я ничего не слыхал, - сказал Вельчанинов и - побледнел.

     - Действительно, действительно, от кого же вам было и узнать-с! -
повторил Павел Павлович расслабленно-умиленным голосом. - Мы ведь и надежду
с покойницей потеряли, сами ведь вы помните, и вдруг благословляет господь,
и что со мной тогда было, - это ему только одному известно! ровно, кажется,
через год после вас! или нет, не через год, далеко нет, постойте-с: вы ведь
от нас тогда, если не ошибаюсь памятью, в октябре или даже в ноябре
выехали?

     - Я уехал из Т. в начале сентября, двенадцатого сентября; и хорошо
помню...

     - Неужели в сентябре? гм... что ж это я? - очень удивился Павел
Павлович. - Ну, так если так, то позвольте же: вы выехали сентября
двенадцатого-с, а Лиза родилась мая восьмого, это, стало быть, сентябрь -
октябрь - ноябрь - декабрь - январь - февраль - март - апрель, - через
восемь месяцев с чем-то-с, вот-с! и если б вы только знали, как
покойница...

     - Покажите же мне... позовите же ее... - каким-то срывавшимся голосом
пролепетал Вельчанинов.

     - Непременно-с! - захлопотал Павел Павлович, тотчас же прерывая то,
что хотел сказать, как вовсе ненужное, - сейчас, сейчас вам представлю-с! -
и торопливо отправился в комнату к Лизе.

     Прошло, может быть, целых три или четыре минуты, в комнатке скоро и
быстро шептались, и чуть-чуть послышались звуки голоса Лизы; "она просит,
чтобы ее не выводили", - думал Вельчанинов. Наконец вышли.

     - Вот-с, все конфузится, - сказал Павел Павлович, - стыдливая такая,
гордая-с... и вся-то в покойницу!

     Лиза вышла уже без слез, с опущенными глазами; отец вел ее за руку.
Это была высоконькая, тоненькая и очень хорошенькая девочка. Она быстро
подняла свои большие голубые глаза на гостя, с любопытством, но угрюмо
посмотрела на него и тотчас же опять опустила глаза. Во взгляде ее была та
детская важность, когда дети, оставшись одни с незнакомым, уйдут в угол и
оттуда важно и недоверчиво поглядывают на нового, никогда еще и не бывшего
гостя; но была, может быть, и другая, как бы уж и не детская мысль, - так
показалось Вельчанинову. Отец подвел ее к нему вплоть.

     - Вот этот дяденька мамашу знал прежде, друг наш был, ты не дичись,
протяни руку-то.

     Девочка слегка поклонилась и робко протянула руку.

     - У нас Наталья Васильевна-с не хотела учить ее приседать в знак
приветствия, а так на английский манер слегка наклониться и протянуть гостю
руку, - прибавил он в объяснение Вельчанинову, пристально в него
всматриваясь.

     Вельчанинов знал, что он всматривается, но совсем уже не заботился
скрывать свое волнение; он сидел на стуле не шевелясь, держал руку Лизы в
своей руке и пристально вглядывался в ребенка. Но Лиза была чем-то очень
озабочена и, забыв свою руку в руке гостя, не сводила глаз с отца. Она
боязливо прислушивалась ко всему, что он говорил. Вельчанинов тотчас же
признал эти большие голубые глаза, но всего более поразили его
удивительная, необычайно нежная белизна ее лица и цвет волос; эти признаки
были слишком для него значительны. Оклад лица и склад губ, напротив того,
резко напоминал Наталью Васильевну. Павел Павлович между тем давно уже
начал что-то рассказывать, казалось с чрезвычайным жаром и чувством, но
Вельчанинов совсем не слыхал его. Он захватил только одну последнюю фразу:

     - ... так что вы, Алексей Иванович, даже и вообразить не можете нашей
радости при этом даре господнем-с! Для меня она все составила своим
появлением, так что если б и исчезло по воле божьей мое тихое счастье, -
так вот, думаю, останется мне Лиза; вот что по крайней мере я твердо
знал-с!

     - А Наталья Васильевна? - спросил Вельчанинов.

     - Наталья Васильевна? - покривился Павел Павлович. - Ведь вы ее
знаете, помните-с, она много высказывать не любила, но зато как прощалась с
нею на смертном одре... тут-то вот все и высказалось-с! И вот я вам сказал
сейчас "на смертном одре-с"; а меж тем вдруг, за день уже до смерти,
волнуется, сердится, - говорит, что ее лекарствами залечить хотят, что у
ней одна только простая лихорадка, и оба наши доктора ничего не смыслят, и
как только вернется Кох (помните, штаб-лекарь-то наш, старичок), так она
через две недели встанет с постели! Да куда, уже за пять аж только часов до
отхода вспоминала, что через три недели непременно надо тетку, именинницу,
посетить, в имении ее, Лизину крестную мать-с...

     Вельчанинов вдруг поднялся со стула, все еще не выпуская ручку Лизы.
Ему, между прочим, показалось, что в горячем взгляде девочки, устремленном
на отца, было что-то укорительное.

     - Она не больна? - как-то странно, торопливо спросил он.

     - Кажется бы, нет-с, но... обстоятельства-то вот наши так здесь
сошлись, - проговорил Павел Павлович с горестною заботливостью, - ребенок
странный и без того-с нервный, после смерти матери больна была две недели,
истерическая-с. Давеча ведь какой у нас плач был, как вы вошли-с, -
слышишь, Лиза, слышишь? - а ведь из-за чего-с? Все в том, что я ухожу и ее
оставляю, значит, дескать, что уж и не люблю больше так, как ее при мамаше
любил, - вот в чем обвиняет меня. И забредет же в голову такая фантазия
такому еще ребенку-с, которому бы только в игрушки играть. А здесь и
поиграть-то ей не с кем.

     - Так как же вы... вы здесь разве совсем только вдвоем?

     - Совсем одинокие-с; служанка только разве прислужить придет, раз на
дню.

     - А уходите, ее одну так и оставляете?

     - А то как же-с? А вчера уходил, так даже запер ее, вот в той
комнатке, из-за того у нас и слезы вышли сегодня. Да ведь что же было
делать, посудите сами: третьего дня сошла она вниз без меня, а мальчик ей в
голову камнем пустил. А то заплачет да и бросится у всех на дворе
расспрашивать: куда я ушел? а ведь это нехорошо-с. Да и я-то хорош: уйду на
час, а приду на другой день поутру, так и вчера сошлось. Хорошо еще, что
хозяйка без меня отперла ей, слесаря призывала замок отворить, - даже
срам-с, - подлинно сам себя извергом чувствую-с. Все от затмения-с...

     - Папаша! - робко и беспокойно проговорила девочка.

     - Ну, вот и опять! опять ты за то же! что я давеча говорил?

     - Я не буду, я не буду, - в страхе, торопливо складывая перед ним
руки, повторила Лиза.

     - Так не может продолжаться у вас, при такой обстановке, - нетерпеливо
заговорил вдруг Вельчанинов голосом власть имеющего. - Ведь вы... ведь вы
человек с состоянием же; как же вы у так - во-первых, в этом флигеле и при
такой обстановке?

     - Во флигеле-то-с? да ведь через неделю, может, уже и уедем-с, а денег
и без того много потратили, хотя бы и с состоянием-с...

     - Ну, довольно, довольно, - прервал его Вельчанинов все с более и
более возраставшим нетерпением, как бы явно говоря: "Нечего говорить, все
знаю, что ты скажешь, и знаю, с каким намерением ты говоришь!" - Слушайте,
я вам делаю предложение: вы сейчас сказали, что останетесь неделю, пожалуй,
может, и две. У меня здесь есть один дом, то есть такое семейство, где я
как в родном своем углу, - вот уже двадцать лет. Это семейство одних
Погорельцевых. Погорельцев Александр Павлович, тайный советник; даже вам,
пожалуй, пригодится по вашему делу. Они теперь на даче. У них богатейшая
своя дача. Клавдия Петровна Погорельцева мне как сестра, как мать. У них
восемь человек детей. Дайте я сейчас же свезу к ним Лизу... я для того,
чтоб времени не терять. Они с радостью примут, на все это время, обласкают,
как родную дочь, как родную дочь!

     Он был в ужасном нетерпении и не скрывал этого.

     - Это как-то уж невозможно-с, - проговорил Павел Павлович, с ужимкою и
хитро, как показалось Вельчанинову, засматривая ему в глаза.

     - Почему? Почему невозможно?

     - Да как же-с, отпустить так ребенка, и вдруг-с - положим, с таким
искренним благоприятелем, как вы, я не про то-с, но все-таки в дом
незнакомый, и такого уж высшего общества-с, где я еще и не знаю, как
примут.

     - Да я же сказал вам, что я у них как родной, - почти в гневе закричал
Вельчанинов. - Клавдия Петровна за счастье почтет по одному моему слову.
Как бы мою дочь... да черт возьми, ведь вы сами же знаете, что вы только
так, чтобы болтать... чего же уж тут говорить!

     Он даже топнул ногой.

     - Я к тому, что не странно ли очень уж будет-с? Все-таки надо бы и мне
хоть раз-другой к ней наведаться, а то как же совсем без отца-то-с?
хе-хе... и в такой важный дом-с.

     - Да это простейший дом, а вовсе не "важный"! - кричал Вельчанинов, -
говорю вам, там детей много. Она там воскреснет, все для этого... А вас я
сам завтра же отрекомендую, коли хотите. Да и непременно даже нужно будет
вам съездить поблагодарить; каждый день будем ездить, если хотите...

     - Все как-то-с...

     - Вздор! Главное в том, что вы сами это знаете! Слушайте, заходите ко
мне сегодня с вечера и ночуйте, пожалуй, а поутру пораньше и поедем, чтобы
в двенадцать там быть.

     - Благодетель вы мой! Даже и ночевать у вас... - с умилением
согласился вдруг Павел Павлович, - подлинно благодеяние оказываете... а где
ихняя дача-с?

     - Дача их в Лесном.

     - Только вот как же ее костюм-с? Потому-с в такой знатный дом, да еще
на даче-с, сами знаете... Сердце отца-с!

     - А какой ее костюм? Она в трауре. Разве может быть у ней другой
костюм? Самый приличный, какой только можно вообразить! Только вот белье бы
почище, косыночку... (Косыночка и выглядывавшее белье были действительно
очень грязны.)

     - Сейчас же, непременно переодеться, - захлопотал Павел Павлович, - а
прочее необходимое белье мы ей тоже сейчас соберем; оно у Марьи Сысоевны в
стирке-с.

     - Так велеть бы послать за коляской, - перебил Вельчанинов, - и
скорей, если б возможно.

     Но оказалось препятствие: Лиза решительно воспротивилась, все время
она со страхом прислушивалась, и если бы Вельчанинов, уговаривая Павла
Павловича, имел время пристально к ней приглядеться, то увидел бы
совершенное отчаяние на ее личике.

     - Я не поеду, - сказала она твердо и тихо.

     - Вот, вот видите-с, вся в мамашу!

     - Я не в мамашу, я не в мамашу! - выкрикивала Лиза, в отчаянии ломая
свои маленькие руки и как бы оправдываясь перед отцом в страшном упреке,
что она в мамашу. - Папаша, папаша, если вы меня кинете...

     Она вдруг накинулась на испугавшегося Вельчанинова.

     - Если вы возьмете меня, так я...

     Но она не успела ничего выговорить далее; Павел Павлович схватил ее за
руку, чуть не за шиворот, и уже с нескрываемым озлоблением потащил ее в
маленькую комнатку. Там опять несколько минут происходило шептанье,
слышался заглушенный плач. Вельчанинов хотел было уже идти туда сам, но
Павел Павлович вышел к нему и с искривленной улыбкой объявил, что сейчас
она выйдет-с. Вельчанинов старался не глядеть на него и смотрел в сторону.

     Явилась и Марья Сысоевна, та самая баба, которую встретил он, входя
давеча в коридор, и стала укладывать в хорошенький маленький сак,
принадлежавший Лизе, принесенное для нее белье.

     - Вы, что ли, батюшка, девочку-то отвезете? - обратилась она к
Вельчанинову, - семейство, что ли, у вас? Хорошо, батюшка, сделаете:
ребенок смирный, от содома избавите.

     - Уж вы, Марья Сысоевна, - пробормотал было Павел Павлович.

     - Что Марья Сысоевна! Меня и все так величают. Аль у тебя не содом?
Прилично ли робеночку с понятием на такой срам смотреть? Коляску-то привели
вам, батюшка, - до Лесного, что ли?

     - Да, да.

     - Ну и в добрый час!

     Лиза вышла бледненькая, с потупленными глазками, и взяла сак. Ни
одного взгляда в сторону Вельчанинова; она сдержала себя и не бросилась,
как давеча, обнимать отца, даже при прощанье; видимо, даже не хотела
поглядеть на него. Отец прилично поцеловал ее в головку и погладил; у ней
закривилась при этом губка и задрожал подбородок, но глаз она на отца
все-таки не подняла. Павел Павлович был как будто бледен, и руки у него
дрожали - это ясно заметил Вельчанинов, хотя всеми силами старался не
смотреть на него. Одного ему хотелось: поскорей уж уехать. "А там что ж,
чем же я виноват? - думал он. - Так должно было быть". Сошли вниз, тут
расцеловалась с Лизой Марья Сысоевна, и, только уже усевшись в коляску,
Лиза подняла глаза на отца - и вдруг всплеснула руками и вскрикнула; еще
миг, и она бы бросилась к нему из коляски, но лошади уже тронулись.

                                     VI
                     НОВАЯ ФАНТАЗИЯ ПРАЗДНОГО ЧЕЛОВЕКА

     - Уж не дурно ли вам? - испугался Вельчанинов. - Я велю остановить, я
велю вынести воды...

     Она вскинула на него глазами и горячо, укорительно поглядела.

     - Куда вы меня везете? - проговорила она резко и отрывисто.

     - Это прекрасный дом, Лиза. Они теперь на прекрасной даче; там много
детей, они вас там будут любить, они добрые... Не сердитесь на меня, Лиза,
я вам добра хочу...

     Странен бы показался он в эту минуту кому-нибудь из знавших его, если
бы кто из них мог его видеть.

     - Как вы, - как вы, - как вы... у, какие вы злые! - сказала Лиза,
задыхаясь от подавляемых слез и засверкав на него озлобленными прекрасными
глазами.

     - Лиза, я...

     - Вы злые, злые, злые! - Она ломала свои руки.

     Вельчанинов совсем потерялся.

     - Лиза, милая, если б вы знали, в какое отчаяние вы меня вводите!

     - Это правда, что он завтра приедет? Правда? - спросила она
повелительно.

     - Правда, правда! Я его сам привезу; я его возьму и привезу.

     - Он обманет, - прошептала Лиза, опуская глаза в землю.

     - Разве он вас не любит, Лиза?

     - Не любит.

     - Он вас обижал? Обижал?

     Лиза мрачно посмотрела на него и промолчала. Она опять отвернулась от
него и сидела, упорно потупившись. Он начал ее уговаривать, он говорил ей с
жаром, он был сам в лихорадке. Лиза слушала недоверчиво, враждебно, но
слушала. Внимание ее обрадовало его чрезвычайно: он даже стал объяснять ей,
что такое пьющий человек. Он говорил, что сам ее любит и будет наблюдать за
отцом. Лиза подняла наконец глаза и пристально на него поглядела. Он стал
рассказывать, как он знал еще ее мамашу, и видел, что завлекает ее
рассказами. Мало-помалу она начала понемногу отвечать на его вопросы, - но
осторожно и односложно, с упорством. На главные вопросы она все-таки ничего
не ответила: она упорно молчала обо всем, что касалось прежних ее отношений
к отцу. Говоря с нею, Вельчанинов взял ее ручку в свою, как давеча, и не
выпускал ее; она не отнимала. Девочка, впрочем, не все молчала; она
все-таки проговорилась в неясных ответах, что отца она больше любила, чем
мамашу, потому что он всегда прежде ее больше любил, а мамаша прежде ее
меньше любила; но что когда мамаша умирала, то очень ее целовала и плакала,
когда все вышли из комнаты и они остались вдвоем... и что она теперь ее
больше всех любит, больше всех, всех на свете, и каждую ночь больше всех
любит ее. Но девочка была действительно гордая: спохватившись о том, что
она проговорилась, она вдруг опять замкнулась и примолкла; даже с
ненавистью взглянула на Вельчанинова, заставившего ее проговориться. Под
конец пути истерическое состояние ее почти прошло, но она стала ужасно
задумчива и смотрела как дикарка, угрюмо, с мрачным, предрешенным
упорством. Что же касается до того, что ее везут теперь в незнакомый дом, в
котором она никогда не бывала, то это, кажется, мало ее покамест смущало.
Мучило ее другое, это видел Вельчанинов; он угадывал, что ей стыдно его,
что ей именно стыдно того, что отец так легко ее с ним отпустил, как будто
бросил ее ему на руки.

     "Она больна, - думал он, - может быть, очень; ее измучили... О пьяная,
подлая тварь! Я теперь понимаю его!" Он торопил кучера; он надеялся на
дачу, на воздух, на сад, на детей, на новую, незнакомую ей жизнь, а там,
потом... Но в том, что будет после, он уже не сомневался нисколько; там
были полные, ясные надежды. Об одном только он знал совершенно: что никогда
еще он не испытывал того, что ощущает теперь, и что это останется при нем
на всю его жизнь! "Вот цель, вот жизнь!" - думал он восторженно.

     Много мелькало в нем теперь мыслей, но он не останавливался на них и
упорно избегал подробностей: без подробностей все становилось ясно, все
было нерушимо. Главный план его сложился сам собою: "Можно будет
подействовать на этого мерзавца, - мечтал он, - соединенными силами, и он
оставит в Петербурге у Погорельцевых Лизу, хотя сначала только на время, на
срок, и уедет один; а Лиза останется мне; вот и все, чего же тут более?
И... и, конечно, он сам этого желает; иначе зачем бы ему ее мучить".
Наконец приехали. Дача Погорельцевых была действительно прелестное
местечко; встретила их прежде всех шумная ватага детей, высыпавшая на
крыльцо дачи. Вельчанинов уже слишком давно тут не был, и радость детей
была неистовая: его любили. Постарше тотчас же закричали ему, прежде чем он
вышел из коляски:

     - А что процесс, что ваш процесс? - Это подхватили и самые маленькие и
со смехом визжали вслед за старшими. Его здесь дразнили процессом. Но,
увидев Лизу, тотчас же окружили ее и стали ее рассматривать с молчаливым и
пристальным детским любопытством. Вышла Клавдия Петровна, а за нею ее муж.
И она и муж ее тоже начали, с первого слова и смеясь, вопросом о процессе.

     Клавдия Петровна была дама лет тридцати семи, полная и еще красивая
брюнетка, с свежим и румяным лицом. Муж ее был лет пятидесяти пяти, человек
умный и хитрый, но добряк прежде всего. Их дом был в полном смысле "родной
угол" для Вельчанинова, как сам он выражался. Но тут скрывалось еще особое
обстоятельство: лет двадцать назад эта Клавдия Петровна чуть было не вышла
замуж за Вельчанинова, тогда еще почти мальчика, еще студента. Любовь была
первая, пылкая, смешная и прекрасная. Кончилось, однако же, тем, что она
вышла за Погорельцева. Лет через пять опять встретились, и все кончилось
ясной и тихою дружбой. Осталась навсегда какая-то теплота в их отношениях,
какой-то особенный свет, озарявший эти отношения. Тут все было чисто и
безупречно в воспоминаниях Вельчанинова и тем дороже для него, что, может
быть, единственно только тут это и было. Здесь, в этой семье, он был прост,
наивен, добр, нянчил детей, не ломался никогда, сознавался во всем и
исповедовался во всем. Он клялся не раз Погорельцевым, что поживет еще
немного в свете, а там переедет к ним совсем и станет жить с ними, уже не
разлучаясь. Про себя он думал об этом намерении вовсе не шутя.

     Он довольно подробно изложил им о Лизе все, что было надо; но
достаточно было одной его просьбы, безо всяких особенных изложений. Клавдия
Петровна расцеловала "сиротку" и обещала сделать все с своей стороны. Дети
подхватили Лизу и увели играть в сад. Через полчаса живого разговора
Вельчанинов встал и стал прощаться. Он был в таком нетерпении, что всем это
стало заметно. Все удивились; не был три недели и теперь уезжает через
полчаса. Он смеялся и клялся, что приедет завтра. Ему заметили, что он в
слишком сильном волнении; он вдруг взял за руки Клавдию Петровну и под
предлогом, что забыл сказать что-то очень важное, отвел ее в другую
комнату.

     - Помните вы, что я вам говорил, - вам одной, и чего даже муж ваш не
знает, - о т-ском годе моей жизни?

     - Слишком помню; вы часто об этом говорили.

     - Я не говорил, а я исповедовался, и вам одной, вам одной! Я никогда
не называл вам фамилии этой женщины; она - Трусоцкая, жена этого
Трусоцкого. Это она умерла, а Лиза, ее дочь, - моя дочь!

     - Это наверно? Вы не ошибаетесь? - спросила Клавдия Петровна с
некоторым волнением.

     - Совершенно, совершенно не ошибаюсь! - восторженно проговорил
Вельчанинов.

     И он рассказал сколько мог вкратце, спеша и волнуясь ужасно, - все.
Клавдия Петровна и прежде знала это все, но фамилии этой дамы не знала.
Вельчанинову до того становилось всегда страшно при одной мысли, что
кто-нибудь из знающих его встретит когда-нибудь m-me Трусоцкую и подумает,
что он мог так любить эту женщину, что даже Клавдии Петровне, единственному
своему другу, он не посмел открыть до сих пор имени "этой женщины".

     - И отец ничего не знает? - спросила та, выслушав рассказ.

     - Н-нет, он знает... Это-то меня и мучит, что я еще не разглядел тут
всего! - горячо продолжал Вельчанинов. - Он знает, знает; я это заметил
сегодня и вчера. Но мне надо знать, сколько именно он тут знает? Я потому и
спешу теперь. Сегодня вечером он придет. Недоумеваю, впрочем, откуда бы ему
знать, - то есть все-то знать? Про Багаутова он знает все, в этом нет
сомнения. Но про меня? Вы знаете, как в этом случае жены умеют заверить
своих мужей! Сойди сам ангел с небеси - муж и тому не поверит, а поверит
ей! Не качайте головой, не осуждайте меня, я сам себя осуждаю и осудил во
всем давно, давно!.. Видите, давеча у него я до того был уверен, что он
знает все, что компрометировал перед ним себя сам. Верите ли: мне так
стыдно и тяжело, что я его вчера так грубо встретил. (Я вам потом все еще
подробнее расскажу!) Он и зашел вчера ко мне из непобедимого злобного
желания дать мне знать, что он знает свою обиду и что ему известен обидчик!
Вот вся причина его глупого прихода в пьяном виде. Но это так естественно с
его стороны! Он именно зашел укорить! Вообще я слишком горячо вел это
давеча и вчера! Неосторожно, глупо! Сам себя ему выдал! Зачем он в такую
расстроенную минуту подъехал? Говорю же вам, что он даже Лизу мучил, мучил
ребенка, и, наверно, тоже, чтоб укорить, чтоб зло сорвать хоть на ребенке!
Да, он озлоблен, - как он ни ничтожен, но он озлоблен; очень даже. Само
собою, это не более как шут, хотя прежде, ей-богу, он имел вид порядочного
человека, насколько мог, но ведь это так естественно, что он пошел
беспутничать! Тут, друг мой, по-христиански надо взглянуть! И знаете,
милая, добрая моя, - я хочу к нему совсем перемениться: я хочу обласкать
его. Это будет даже "доброе дело" с моей стороны. Потому что ведь все-таки
я же перед ним виноват! Послушайте, знаете, я вам еще скажу: мне раз в Т.
вдруг четыре тысячи рублей понадобились, и он мне выдал их в одну минуту,
безо всякого документа, с искреннею радостью, что мог угодить, и ведь я же
взял тогда, я ведь из рук его взял, я деньги брал от него, слышите, брал
как у друга!

     - Только будьте осторожнее, - с беспокойством заметила на все это
Клавдия Петровна, - и как вы восторженны, я, право, боюсь за вас! Конечно,
Лиза теперь и моя дочь, но тут так много, так много еще неразрешенного! А
главное, будьте теперь осмотрительнее; вам непременно надо быть
осмотрительнее, когда вы в счастье или в таком восторге; вы слишком
великодушны, когда вы в счастье, - прибавила она с улыбкою.

     Все вышли провожать Вельчанинова; дети привели Лизу, с которой играли
в саду. Они смотрели на нее теперь, казалось, еще с большим недоумением,
чем давеча. Лиза задичилась совсем, когда Вельчанинов поцеловал ее при
всех, прощаясь, и с жаром повторил обещание приехать завтра с отцом. До
последней минуты она молчала и на него не смотрела, но тут вдруг схватила
его за рукав и потянула куда-то в сторону, устремив на него умоляющий
взгляд; ей хотелось что-то сказать ему. Он тотчас отвел ее в другую
комнату.

     - Что такое, Лиза? - нежно и ободрительно спросил он, но она, все еще
боязливо оглядываясь, потащила его дальше в угол; ей хотелось совсем от
всех спрятаться.

     - Что такое, Лиза, что такое?

     Она молчала и не решалась; неподвижно глядела в его глаза своими
голубыми глазами, и во всех чертах ее личика выражался один только безумный
страх.

     - Он... повесится! - прошептала она как в бреду.

     - Кто повесится? - спросил Вельчанинов в испуге.

     - Он, он! Он ночью хотел на петле повеситься! - торопясь и задыхаясь
говорила девочка. - Я сама видела! Он давеча хотел на петле повеситься, он
мне говорил, говорил! Он и прежде хотел, всегда хотел... Я видела ночью...

     - Не может быть! - прошептал Вельчанинов в недоумении. Она вдруг
бросилась целовать ему руки; она плакала, едва переводя дыхание от рыданий,
просила и умоляла его, но он ничего не мог понять из ее истерического
лепета. И навсегда потом остался ему памятен, мерещился наяву и снился во
сне этот измученный взгляд замученного ребенка, в безумном страхе и с
последней надеждой смотревший на него.

     "И неужели, неужели она так его любит? - ревниво и завистливо думал
он, с лихорадочным нетерпением возвращаясь в город. - Она давеча сама
сказала, что мать больше любит... может быть, она его ненавидит, а вовсе не
любит!.." "И что такое "повесится"? Что такое она говорила? Ему, дураку,
повеситься?.. Надо узнать; надо непременно узнать! Надо все как можно
скорее решить, - решить окончательно!"

                                    VII
                          МУЖ И ЛЮБОВНИК ЦЕЛУЮТСЯ

     Он ужасно спешил "узнать". "Давеча меня ошеломило; давеча некогда было
соображать, - думал он, вспоминая первую встречу свою с Лизой, - ну а
теперь - надо узнать". Чтобы поскорее узнать, он в нетерпении велел было
прямо везти себя к Трусоцкому, но тотчас одумался: "Нет, пусть лучше он сам
ко мне придет, а я тем временем поскорее с этими проклятыми делами
покончу".

     За дела он принялся лихорадочно; но в этот раз сам почувствовал, что
очень рассеян и что ему нельзя сегодня заниматься делами. В пять часов,
когда уже он отправился обедать, вдруг, в первый раз, пришла ему в голову
смешная мысль: что ведь и в самом деле он, может быть, только мешает дело
делать, вмешиваясь сам в эту тяжбу, сам суетясь и толкаясь по
присутственным местам и ловя своего адвоката, который стал от него
прятаться. Он весело рассмеялся над своим предположением. "А ведь приди
вчера мне в голову эта мысль, я бы ужасно огорчился", - прибавил он еще
веселее. Несмотря на веселость, он становился все рассеяннее и
нетерпеливее: стал, наконец, задумчив; и хоть за многое цеплялась его
беспокойная мысль, в целом ничего не выходило из того, что ему было нужно.

     "Мне его нужно, этого человека! - решил он наконец. - Его надо
разгадать, а уж потом и решать. Тут - дуэль!"

     Воротясь домой в семь часов, он Павла Павловича у себя не застал и
пришел от того в крайнее удивление, потом в гнев, потом даже в уныние;
наконец, стал и бояться. "Бог знает, бог знает, чем это кончится!" -
повторял он, то расхаживая по комнате, то протягиваясь на диване и все
смотря на часы. Наконец, уже около девяти часов, появился и Павел Павлович.
"Если бы этот человек хитрил, то никогда бы лучше не подсидел меня, как
теперь, - до того я в эту минуту расстроен", - подумал он, вдруг совершенно
ободрившись и ужасно повеселев.

     На бойкий и веселый вопрос: зачем долго не приходил, - Павел Павлович
криво улыбнулся, развязно, не по-вчерашнему, уселся и как-то небрежно
отбросил на другой стул свою шляпу с крепом. Вельчанинов тотчас заметил эту
развязность и принял к сведенью.

     Спокойно и без лишних слов, без давешнего волнения, рассказал он, в
виде отчета, как он отвез Лизу, как ее мило там приняли, как это ей будет
полезно, и мало-помалу, как бы совсем и забыв о Лизе, незаметно свел речь
исключительно только на Погорельцевых, - то есть какие это милые люди, как
он с ними давно знаком, какой хороший и даже влиятельный человек
Погорельцев и тому подобное. Павел Павлович слушал рассеянно и изредка
исподлобья с брезгливой и плутоватой усмешкой поглядывал на рассказчика.

     - Пылкий вы человек, - пробормотал он, как-то особенно скверно
улыбаясь.

     - Однако вы сегодня какой-то злой, - с досадой заметил Вельчанинов.

     - А отчего же бы мне злым не быть-с, подобно всем другим? вскинулся
вдруг Павел Павлович, точно выскочил из-за угла; даже точно только того и
ждал, чтобы выскочить.

     - Полная ваша воля, - усмехнулся Вельчанинов, - я подумал, не
случилось ли с вами чего?

     - И случилось-с! - воскликнул тот, точно хвастаясь, что случилось.

     - Что ж это такое?

     Павел Павлович несколько подождал отвечать:

     - Да вот-с все наш Степан Михайлович чудасит... Багаутов, изящнейший
петербургский молодой человек, высшего общества-с.

     - Не приняли вас опять, что ли?

     - Н-нет, именно в этот-то раз и приняли, в первый раз допустили-с, и
черты созерцал... только уж у покойника!

     - Что-о-о! Багаутов умер? - ужасно удивился Вельчанинов, хотя,
казалось, и нечему было ему-то так удивиться.

     - Он-с! Неизменный и шестилетний друг! Еще вчера чуть не в полдень
помер, а я и не знал! Я, может, в самую-то эту минуту и заходил тогда о
здоровье наведаться. Завтра вынос и погребение, уж в гробике лежит-с. Гроб
обит бархатом цвету масака, позумент золотой... от нервной горячки помер-с.
Допустили, допустили, созерцал черты! Объявил при входе, что истинным
другом считался, потому и допустили. Что ж он со мной изволил теперь
сотворить, истинный-то и шестилетний друг, я вас спрашиваю? Я, может,
единственно для него одного и в Петербург ехал!

     - Да за что же вы на него-то сердитесь, - засмеялся Вельчанинов, -
ведь он же не нарочно умер!

     - Да ведь я и сожалея говорю; друг-то драгоценный; ведь он вот что для
меня значил-с.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]