IV

     Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не в
первенстве.

     Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату. На
столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих
расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не
к пяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было
еще только двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во
всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не
подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть перед слугами. Я сел;
слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам,
кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не подумал, однако
ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате обедали, на
разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и
молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен
был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские
взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я
проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов,
явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то
освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.

     Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они
смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо,
несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково,
но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию,
точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что
он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со
взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то
я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой
превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь
неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня
хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там
отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его
баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может
на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого
предположения я уже стал задыхаться.

     - Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он,
сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало.
- Мы с вами как-то вс° не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так
страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...

     И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.

     - Давно ждете? - спросил Трудолюбов.

     - Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, - отвечал я
громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.

     - Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился
Трудолюбов к Симонову.

     - Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не
извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.

     - Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков,
потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно
смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился
подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое
положение.

     - Это вовсе не смешно! - закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более
и более, - виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.
Это-это-это... просто нелепо.

     - Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно
за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не
умышленная. И как это Симонов... гм!

     - Если б со мной этак сыграли, - заметил Ферфичкин, - я бы...

     - Да вы бы велели себе что-нибудь подать, - перебил Зверков, - или
просто спросили бы обедать не дожидаясь.

     - Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, -
отрезал я. - Если я ждал, то...

     - Садимся, господа, - закричал вошедший Симонов, - все готово; за
шампанское отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал,
где ж вас отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не
глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего
надумался.

     Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня пришелся
Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него,
между ним и Трудолюбовым.

     - Ска-а-ажите, вы... в департаменте? - продолжал заниматься мною
Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо
обласкать и, так сказать, ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него
бутылкой пустил", - подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки,
как-то неестественно скоро.

     - В... й канцелярии, - ответил я отрывисто, глядя в тарелку.

     - И... ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю
службу?

     - То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, -
протянул я втрое больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул.
Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал
меня рассматривать с любопытством.

     Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.

     - Ну-у-у, а как ваше содержание?

     - Какое это содержание?

     - То есть ж-жалованье?

     - Да что вы меня экзаменуете!

     Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я ужасно
краснел.

     - Небогато, - важно заметил Зверков.

     - Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! - нагло прибавил Ферфичкин.

     - По-моему, так даже просто бедно, - серьезно заметил Трудолюбов.

     - И как вы похудели, как переменились... с тех пор... - прибавил
Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня
и мой костюм.

     - Да полно конфузить-то, - хихикая, вскрикнул Ферфичкин.

     - Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, - прорвался я
наконец, - слышите-с! Я обедаю здесь, "в кафе-ресторане", на свои деньги,
на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.

     - Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто... -
вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в
глаза.

     - Та-ак, - отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, - и полагаю, что
лучше бы нам заняться разговором поумней.

     - Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?

     - Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.

     - Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались - а? вы не с ума ли уж
спятили, в вашем лепартаменте?

     - Довольно, господа, довольно! - закричал всевластно Зверков.

     - Как это глупо! - проворчал Симонов.

     - Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб
проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, - заговорил Трудолюбов,
грубо обращаясь ко мне одному. - Вы к нам сами вчера напросились, не

     - Довольно, довольно, - кричал Зверков. - Перестаньте, господа, это
нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился...

     И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня
чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все
мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними
чуть не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.

     Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.

     "Господи, мое ли это общество! - думал я. - И каким дураком я выставил
себя сам перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают
балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не
понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они! "Похудел! Костюм!" О
проклятые панталоны! Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке...
Да чего тут! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто
уйти, не говоря ни слова... Из презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы.
Ведь не семи же рублей мне жалеть. Пожалуй, подумают... Черт возьми! Не
жаль мне семи рублей! Сию минуту ухожу!.."

     Разумеется, я остался.

     Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел, а с
хмелем росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким
образом и потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя - пусть же скажут:
хоть и смешон, да умен... и... и... одним словом, черт с ними!

     Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня
позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я
начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую
он довел-таки наконец до признанья(разумеется, лгал, как лошадь), и что в
этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар
Коля, у которого три тысячи душ.

     - А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет
проводить-то вас, - ввязался я вдруг в разговор. На минуту все замолчали.

     - Вы уж о сю пору пьяны, - согласился наконец заметить меня
Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал
меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать
шампанское.

     Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.

     - Твое здоровье и счастливого пути! - крикнул он Зверкову; - за старые
годы, господа, за наше будущее, ура!

     Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный
бокал стоял передо мной непочатый.

     - А вы разве не станете пить? - заревел потерявший терпение
Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.

     - Я хочу сказать спич со своей стороны, особо... и тогда выпью,
господин Трудолюбов.

     - Противная злючка! - проворчал Симонов.

     Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то
необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.

     - Silence! - крикнул Ферфичкин. - То-то ума-то будет! - Зверков ждал
очень серьезно, понимая, в чем дело.

     - Господин поручик Зверков, - начал я, - знайте, что я ненавижу фразу,
фразеров и тальи с перехватами... Это первый пункт, а за сим последует
второй.

     Все сильно пошевелились.

     - Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно
клубничников!

     - Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, - продолжал я
почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая,
как это я так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее
товарищество, на равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж?
И я выпью за ваше здоровье, м-сье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте
врагов отечества и... и... За ваше здоровье, м-сье Зверков!

     Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:

     - Очень вам благодарен.

     Он был ужасно обижен и даже побледнел.

     - Черт возьми, - заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.

     - Нет-с, за это по роже бьют! - взвизгнул Ферфичкин.

     - Выгнать его надо! - проворчал Симонов.

     - Ни слова, господа, ни жеста! - торжественно крикнул Зверков,
останавливая общее негодованье. - Благодарю вас всех, но я сам сумею
доказать ему, насколько ценю его слова.

     - Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши
сейчашние слова! - громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.

     - То есть дуэль-с? Извольте, - отвечал тот, но, верно, я был так
смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и
Ферфичкин, так и легли со смеху.

     - Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! - с омерзением
проговорил Трудолюбов.

     - Никогда не прощу себе, что его записал! - проворчал опять Симонов.

     "Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех", - подумал я, взял бутылку
и... налил себе полный стакан.

     "... Нет, лучше досижу до конца! - продолжал я думать, - вы были бы
рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца,
в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить,
потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить,
потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и
пить... и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею...
чтоб петь... гм".

     Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал
независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые,
заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту
минуту с ними помириться! Пробило восемь часов, наконец девять. Они перешли
со стола на диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на
круглый столик. Туда перенесли и вино. Он действительно выставил им три
бутылки своих. Меня, разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване.
Они слушали его чуть не с благоговеньем. Видно было, что его любили. "За
что? за что?" - думал я про себя. Изредка они приходили в пьяный восторг и
целовались. Они говорили о Кавказе, о том, что такое истинная страсть, о
гальбике, о выгодных местах по службе; о том, сколько доходу у гусара
Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у
него много доходу; о необыкновенной красоте и грации княгини Д-й, которую
тоже никто из них никогда не видал; наконец дошло до того, что Шекспир
бессмертен.

     Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо
против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я
хотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал
сапогами, становясь на каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращали
внимания. Я имел терпенье проходить так, прямо перед ними, с восьми до
одиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от
печки обратно к столу. "Так хожу себе, и никто не может мне запретить".
Входивший в комнату слуга несколько раз останавливался смотреть на меня; от
частых оборотов у меня кружилась голова; минутами мне казалось, что я в
бреду. В эти три часа я три раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с
ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что пройдет десять лет,
двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок лет, с
отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и
ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать
себя самому было уже невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки
продолжал ходить от стола до печки и обратно. "О, если б вы только знали,
на какие чувства и мысли способен я и как я развит!" - думал я минутами;
мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя
так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз они
обернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдруг
презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разом
прервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я
хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого
внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять
меня бросили. Пробило одиннадцать.

     - Господа, - закричал Зверков, подымаясь с дивана, - теперь все туда.

     - Конечно, конечно! - заговорили другие.

     Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан,
что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом
волосы присохли ко лбу и вискам.

     - Зверков! я прошу у вас прощенья, - сказал я резко и решительно, -
Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!

     - Ага! дуэль-то не свой брат! - ядовито прошипел Ферфичкин.

     Меня больно резнуло по сердцу.

     - Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться,
уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне
отказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять
первый, а я выстрелю на воздух.

     - Сам себя тешит, - заметил Симонов.

     - Просто сбрендил! - отозвался Трудолюбов.

     - Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам
надобно? - презрительно. отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у
всех блистали: много пили.

     - Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но...

     - Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и
ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть !

     - И довольно с вас, прочь! - скрепил Трудолюбов. - Едем.

     - Олимпия моя, господа, уговор! - крикнул Зверков.

     - Не оспариваем! не оспариваем! - отвечали ему смеясь. Я стоял
оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то
глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай
слугам. Я вдруг подошел к нему.

     - Симонов! дайте мне шесть рублей! - сказал я решительно и отчаянно.

     Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами.
Он тоже был пьян.

     - Да разве вы и туда с нами?

     - Да!

     - У меня денег нет! - отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из
комнаты.

     Я схватил его за шинель. Это был кошмар.

     - Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете? Разве я
подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего
я прошу! От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.

     Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.

     - Возьмите, если вы так бессовестны! - безжалостно проговорил он и
побежал догонять их.

     Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу,
пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в
сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно
заглядывавший мне в глаза.

     - Туда! - вскрикнул я. - Или они все на коленах, обнимая ноги мои,
будут вымаливать моей дружбы, или... или я дам Зверкову пощечину!

                                     V

     - Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с
действительностью, - бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. - Это, знать,
уж не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал
на озере Комо!

     "Подлец ты! - пронеслось в моей голове, - коли над этим теперь
смеешься".

     - Пусть! - крикнул я, отвечая себе. - Теперь ведь уж все погибло!

     Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.

     У крыльца стоял одинокий ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный
все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и душно.
Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла;
я это очень помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес
ногу, чтоб сесть, воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть
рублей, так и подкосило меня, и я, как мешок, повалился в санки.

     - Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить! - прокричал я, - но
я выкуплю или в эту же ночь погибну на месте. Пошел!

     Мы тронулись. Целый вихрь кружился в моей голове.

     "На коленах умолять о моей дружбе - они не станут. Это мираж, пошлый
мираж, отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал на озере
Комо. И потому я должен дать Зверкову пощечину! Я обязан дать. Итак,
решено; я лечу теперь дать ему пощечину".

     - Погоняй!

     Ванька задергал вожжами.

     "Как войду, так и дам. Надобно ли сказать перед пощечиной несколько
слов в виде предисловия? Нет! Просто войду и дам. Они все будут сидеть в
зале, а он на диване с Олимпией. Проклятая Олимпия! Она смеялась раз над
моим лицом и отказалась от меня. Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова
за уши! Нет, лучше за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате. Они,
может быть, все начнут меня бить и вытолкают. Это даже наверно. Пусть! Все
же я первый дал пощечину: моя инициатива; а по законам чести - это вс°; он
уже заклеймен и никакими побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как
дуэлью. Он должен будет драться. Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть,
неблагородные! Особенно будет бить Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин
прицепится сбоку и непременно за волосы, наверно. Но пусть, пусть! Я на то
пошел. Их бараньи башки принуждены же будут раскусить наконец во всем этом
трагическое! Когда они будут тащить меня к дверям, я закричу им, что, в
сущности, они не стоят моего одного мизинца". "Погоняй, извозчик, погоняй!"
- закричал я на ваньку. Он даже вздрогнул и взмахнул кнутом. Очень уж дико
я крикнул.

     "На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом кончено.
Ферфичкин сказал давеча вместо департамента - лепартамент. Но где взять
пистолетов? Вздор! Я возьму вперед жалованья и куплю. А пороху, а пуль? Это
дело секунданта. И как успеть все это к рассвету? И где я возьму
секунданта? У меня нет знакомых..."

     - Вздор! - крикнул я, взвихриваясь еще больше, - вздор!

     "Первый встречный на улице, к которому я обращусь, обязан быть моим
секундантом точно так же, как вытащить из воды утопающего. Самые
эксцентрические случаи должны быть допущены. Да если б я самого даже
директора завтра попросил в секунданты, то и тот должен бы был согласиться
из одного рыцарского чувства и сохранить тайну! Антон Антоныч.. "

     Дело в том, что в ту же самую минуту мне яснее и ярче, чем кому бы то
ни было во всем мире, представлялась вся гнуснейшая нелепость моих
предположений и весь оборот медали, но...

     - Погоняй, извозчик, погоняй, шельмец, погоняй!

     - Эх, барин! - проговорила земская сила.

     Холод вдруг обдал меня.

     "А не лучше ли... а не лучше ли... прямо теперь же домой? О боже мой!
зачем, зачем вчера я вызвался на этот обед! Но нет, невозможно! А
прогулка-то три часа от стола до печки? Нет, они, они, а не кто другой
должны расплатиться со мною за эту прогулку! Они должны смыть это
бесчестие!" "Погоняй!"

     "А что, если они меня в часть отдадут? Не посмеют! Скандала побоятся.
А что, если Зверков из презренья откажется от дуэли? Это даже наверно; но я
докажу им тогда... Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра
уезжать, схвачу его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в повозку
влезать. Я зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его. "Смотрите все, до чего
можно довести отчаянного человека!" Пусть он бьет меня в голову, а все они
сзади. Я всей публике закричу: "Смотрите, вот молодой щенок, который едет
пленять черкешенок с моим плевком на лице!"

     Разумеется, после этого все уже кончено! Департамент исчез с лица
земли. Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в
острог, пошлют в Сибирь, на поселение. Нужды нет! Через пятнадцать лет я
потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу
его где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет
взрослая дочь... Я скажу: "Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и
на мое рубище! Я потерял все - карьеру, счастье, искусство, науку, любимую
женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет
и... и прощаю тебя." Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни
духу..."

     Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое
мгновение, что все это из Сильвио и из "Маскарада" Лермонтова. И вдруг мне
стало ужасно стыдно, до того стыдно, что я остановил лошадь, вылез из саней
и стал в снег среди улицы. Ванька с изумлением и вздыхая смотрел на меня.

     Что было делать? И туда было нельзя - выходил вздор; и оставить дела
нельзя, потому что уж тут выйдет... "Господи! Как же это можно оставить! И
после таких обид! Нет! - вскликнул я, снова кидаясь в сани, - это
предназначено, это рок! погоняй, погоняй, туда!"

     И в нетерпении я ударил кулаком извозчика в шею.

     - Да что ты, чего дерешься? - закричал мужичонка, стегая, однако ж,
клячу, так что та начала лягаться задними ногами.

     Мокрый снег валил хлопьями; я раскрылся, мне было не до него. Я забыл
все прочее, потому что окончательно решился на пощечину и с ужасом ощущал,
что это ведь уж непременно сейчас, теперь случится и уж никакими силами
остановить нельзя. Пустынные фонари угрюмо мелькали в снежной мгле, как
факелы на похоронах. Снег набился мне под шинель, под сюртук, под галстук и
там таял; я не закрывался: ведь уж и без того все было потеряно! Наконец мы
подъехали. Я выскочил почти без памяти, взбежал по ступенькам и начал
стучать в дверь руками и ногами. Особенно ноги, в коленках, у меня ужасно
слабели. Как-то скоро отворили; точно знали о моем приезде. (Действительно,
Симонов предуведомил, что, может быть, еще будет один, а здесь надо было
предуведомлять и вообще брать предосторожности. Это был один из тех
тогдашних "модных магазинов", которые давно уже теперь истреблены полицией.
Днем и в самом деле это был магазин; а по вечерам имеющим рекомендацию
можно было приезжать в гости.) Я прошел скорыми шагами через темную лавку в
знакомый мне зал, где горела всего одна свечка, и остановился в недоумении:
никого не было.

     - Где же они? - спросил я кого-то.

     Но они, разумеется, уже успели разойтись...

     Передо мной стояла одна личность, с глупой улыбкой, сама хозяйка,
отчасти меня знавшая. Через минуту отворилась дверь, и вошла другая
личность.

     Не обращая ни на что внимания, я шагал по комнате и, кажется говоpил
сам с собой. Я был точно от смеpти спасен и всем существом своим pадостно
это пpедчувствовал: ведь я бы дал пощечину, я бы непpеменно, непpеменно дал
пощечину! Но тепеpь их нет и... все исчезло, все пеpеменилось!.. Я
оглядывался. Я еще не мог сообразить. Машинально я взглянул на вошедшую
девушку: передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с
прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным
взглядом. Мне это тотчас же понравилось; я бы возненавидел ее, если б она
улыбалась. Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием: мысли еще не
все собрались. Что-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до
странности серьезное. Я уверен, что она этим здесь проигрывала, и из тех
дураков ее никто не заметил. Впрочем, она не могла назваться красавицей,
хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно
просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней...

     Я случайно погляделся в зеркало. Взбудораженное лицо мое мне
показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми
волосами. "Это пусть, этому я рад, - подумал я, - я именно рад, что
покажусь ей отвратительным; мне это приятно..."

                                     VI

     ... Где-то за перегородкой, как будто от какого-то сильного давления,
как будто кто-то душил их, - захрипели часы. После неестественно долгого
хрипенья последовал тоненький, гаденький и как-то неожиданно частый звон, -
точно кто-то вдруг вперед выскочил. Пробило два. Я очнулся, хоть и не спал,
а только лежал в полузабытьи.

     В комнате узкой, тесной и низкой, загроможденной огромным платяным
шкафом и забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом, - было
почти совсем темно. Огарок, светивший на столе в конце комнаты, совсем
потухал, изредка чуть-чуть вспыхивая. Через несколько минут должна была
наступить совершенная тьма.

     Я приходил в себя недолго; все разом, без усилий, тотчас же мне
вспомнилось, как будто так и сторожило меня, чтоб опять накинуться. Да и в
самом забытьи все-таки в памяти постоянно оставалась как будто какая-то
точка, никак не забывавшаяся, около которой тяжело ходили мои сонные грезы.
Но странно было: все, что случилось со мной в этот день, показалось мне
теперь, по пробуждении, уже давным-давно прошедшим, как будто я уже
давно-давно выжил из всего этого.

     В голове был угар. Что-то как будто носилось надо мной и меня
задевало, возбуждало и беспокоило. Тоска и желчь снова накипали и искали
исхода. Вдруг рядом со мной я увидел два открытые глаза, любопытно и упорно
меня рассматривавшие. Взгляд был холодно-безучастный, угрюмый, точно совсем
чужой; тяжело от него было.

     Угрюмая мысль зародилась в моем мозгу и прошла по всему телу каким-то
скверным ощущением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и
затхлое. Как-то неестественно было, что именно только теперь эти два глаза
вздумали меня начать рассматривать. Вспомнилось мне тоже, что в продолжение
двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не
счел этого нужным; даже это мне давеча почему-то нравилось. Теперь же мне
вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата,
который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая
любовь венчается. Мы долго смотрели так друг на друга, но глаз своих она
перед моими не опускала и взгляду своего не меняла, так что мне стало
наконец отчего-то жутко.

     - Как тебя зовут? - спросил я отрывисто, чтоб поскорей кончить.

     - Лизой, - ответила она почти шепотом, но как-то совсем неприветливо и
отвела глаза.

     Я помолчал.

     - Сегодня погода... снег... гадко! - проговорил я почти про себя,
тоскливо заложив руку за голову и смотря в потолок.

     Она не отвечала. Безобразно все это было.

     - Ты здешняя? - спросил я через минуту, почти в сердцах, слегка
поворотив к ней голову.

     - Нет.

     - Откуда?

     - Из Риги, - проговорила она нехотя.

     - Немка?

     - Русская.

     - Давно здесь?

     - Где?

     - В доме.

     - Две недели. - Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка
совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица.

     - Отец и мать есть?

     - Да... нет... есть.

     - Где они?

     - Там... в Риге.

     - Кто они?

     - Так...

     - Как так? Кто, какого звания?

     - Мещане.

     - Ты все с ними жила?

     - Да.

     - Сколько тебе лет?

     - Двадцать.

     - Зачем же ты от них ушла?

     - Так.

     Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.

     Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и
тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли,
беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену,
которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.

     - Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, - вдруг проговорил я вслух,
совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.

     - Гроб?

     - Да, на Сенной; выносили из подвала

     - Из подвала?

     - Не из подвала, а из подвального этажа... ну знаешь, внизу... из
дурного дома... Грязь такая была кругом... Скорлупа, сор... пахло... мерзко
было.

     Молчание.

     - Скверно сегодня хоронить! - начал я опять, чтобы только не молчать.

     - Чем скверно?

     - Снег, мокрять... (Я зевнул.)

     - Все равно, - вдруг сказала она после некоторого молчания.

     - Нет, гадко... (Я опять зевнул.) Могильщики, верно, ругались, оттого
что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.

     - Отчего в могиле вода? - спросила она с каким-то любопытством, но
выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало
подзадоривать.

     - Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на
Волковом, сухой не выроешь.

     - Отчего?

     - Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и
кладут. Я видел сам... много раз...

     (Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только
слышал, как рассказывали.)

     - Неужели тебе все равно, умирать-то?

     - Да зачем я помру? - отвечала она, как бы защищаясь.

     - Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя
покойница. Это была... тоже девушка одна... В чахотке померла.

     - Девка в больнице бы померла... (Она уж об этом знает, подумал я, - и
сказала: девка, а не девушка.)

     - Она хозяйке должна была, - возразил я, все более и более
подзадориваясь спором, - и до самого почти конца ей служила, хоть и в
чахотке была. Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это.
Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались.
(Я и тут много приврал.)

     Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась.

     - А в больнице-то лучше, что ль, помирать?

     - Не все ль одно?.. Да с чего мне помирать? - прибавила она
раздражительно.

     - Не теперь, так потом?

     - Ну и потом...

     - Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа - тебя во столько
и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь.

     - Через год?

     - Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, - продолжал я с
злорадством. - Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом. Еще
через год - в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь на
Сенной до подвала. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того,
объявится какая болезнь, ну, там слабость груди... аль сама простудишься,
али что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так,
пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрешь.

     - Ну и помру, - ответила она совсем уж злобно и быстро пошевельнулась.

     - Да ведь жалко.

     - Кого?

     - Жизни жалко.

     Молчанье.

     - У тебя был жених? а?

     - Вам на что?

     - Да я тебя не допытываю. Мне что. Чего ты сердишься? У тебя, конечно,
могли быть свои неприятности. Чего мне? А так, жаль.

     - Кого?

     - Тебя жаль.

     - Нечего... - шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.

     Меня это тотчас же подозлило. Как! я так было кротко с ней, а она...

     - Да ты что думаешь? На хорошей ты дороге, а?

     - Ничего я не думаю.

     - То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. А время-то есть.
Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти, счастливой
быть...

     - Не все замужем-то счастливые, - отрезала она прежней грубой
скороговоркой.

     - Не все, конечно, - а все-таки лучше гораздо, чем здесь. Не в пример
лучше. А с любовью и без счастья можно прожить. И в горе жизнь хороша,
хорошо жить на свете, даже как бы ни жить. А здесь что, кроме... смрада.
Фуй!

     Я повернулся с омерзеньем; я уже не холодно резонерствовал. Я сам
начинал чувствовать, что говорю, и горячился. Я уже свои заветные идейки, в
углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг во мне загорелось, какая-то
цель "явилась".

     - Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример. Я, может, еще
тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел, - поспешил я все-таки оправдать
себя. - К тому ж мужчина женщине совсем не пример. Дело розное; я хоть и
гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня.
Стряхнул с себя и опять не тот. А взять то, что ты с первого начала - раба.
Да, раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да
уж нет: вс° крепче и крепче будут тебя опутывать. Это уж такая цепь
проклятая. Я ее знаю. Уж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй,
а вот скажи-ка: ведь ты, наверно, уж хозяйке должна? Ну, вот видишь! -
прибавил я, хотя она мне не ответила, а только молча, всем существом своим
слушала; - вот тебе и цепь! Уж никогда не откупишься. Так сделают. Все
равно что черту душу...

     ... И к тому ж я... может быть, тоже такой же несчастный, почем ты
знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с горя: ну, а
вот я здесь - с горя. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой...
сошлись... давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты
меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак
любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие
одно, вот что!

     - Да! - резко и поспешно она мне поддакнула. Меня даже удивила
поспешность этого да. Значит, и у ней, может быть, та же самая мысль
бродила в голове, когда она давеча меня рассматривала? Значит, и она уже
способна к некоторым мыслям?.. "Черт возьми, это любопытно, это - сродни, -
думал я, - чуть не потирая себе руки. - Да и как с молодой такой душой не
справиться?.."

     Более всего меня игра увлекала.

     Она повернула свою голову ближе ко мне и, показалось мне в темноте,
подперлась рукой. Может быть, меня рассматривала. Как жалел я, что не мог
разглядеть ее глаз. Я слышал ее глубокое дыханье.

     - Зачем ты сюда приехала? - начал я уже с некоторою властью.

     - Так.

     - А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить! Тепло, привольно;
гнездо свое.

     - А коль того хуже?

     "В тон надо попасть, - мелькнуло во мне, - сантиментальностью-то,
пожалуй, не много возьмешь".

     Впрочем, это так только мелькнуло. Клянусь, она и в самом деле меня
интересовала. К тому же я был как-то расслаблен и настроен. Да и плутовство
ведь так легко уживается с чувством.

     - Кто говорит! - поспешил я ответить, - все бывает. Я ведь вот уверен,
что тебя кто-нибудь обидел и скорей перед тобой виноваты, чем ты перед
ними. Я ведь ничего из твоей истории не знаю, но такая девушка, как ты,
верно, не с охоты своей сюда попадет...

     - Какая такая я девушка? - прошептала она едва слышно; но я расслышал.

     "Черт возьми, да я льщу. Это гадко. А может, и хорошо..." Она молчала.

     - Видишь, Лиза, - я про себя скажу! Была бы у меня семья с детства, не
такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в
семье худо - все отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз
любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи
вырос; оттого, верно, такой и вышел... бесчувственный.

     Я выждал опять.

     "Пожалуй, и не понимает, - думал я, - да и смешно - мораль".

     - Если б я был отец и была б у меня своя дочь, я бы, кажется, дочь
больше, чем сыновей, любил, право, - начал я сбоку, точно не об том, чтоб
развлечь ее. Признаюсь, я краснел.

     - Это зачем? - спросила она.

     А, стало быть, слушает!

     - Так; не знаю, Лиза. Видишь: я знал одного отца, который был строгий,
суровый человек, а перед дочерью на коленках простаивал, руки-ноги ее
целовал, налюбоваться не мог, право. Она танцует на вечере, а он стоит пять
часов на одном месте, с нее глаз не спускает. Помешался на ней; я это
понимаю. Она ночью устанет - заснет, а он проснется и пойдет сонную ее
целовать и крестить. Сам в сюртучишке засаленном ходит, для всех скупой, а
ей из последнего покупает, подарки дарит богатые, и уж радость ему, коль
подарок понравится. Отец всегда дочерей больше любит, чем мать. Весело иной
девушке дома жить! А я бы, кажется, свою дочь и замуж не выдавал.

     - Да как же? - спросила она, чуть-чуть усмехнувшись.

     - Ревновал бы, ей-богу. Ну, как это другого она станет целовать?
чужого больше отца любить? Тяжело это и вообразить. Конечно, все это вздор;
конечно, всякий под конец образумится. Но я б, кажется, прежде чем отдать,
уж одной заботой себя замучил: всех бы женихов перебраковал. А кончил бы
все-таки тем, что выдал бы за того, кого она сама любит. Ведь тот, кого
дочь сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется. Это уж так. Много из-за
этого в семьях худа бывает.

     - Другие-то продать рады дочь, не то что честью отдать, - проговорила
она вдруг.

     А! вон оно что!

     - Это, Лиза, в тех семьях проклятых, где ни бога, ни любви не бывает,
- с жаром подхватил я, - а где любви не бывает, там и рассудка не бывает.
Такие есть семьи, правда, да я не об них говорю. Ты, видно, в своей семье
не видала добра, что так говоришь. Подлинно несчастная ты какая-нибудь.
Гм... Больше по бедности все это бывает.

     - А у господ-то лучше, что ль? И по бедности честные люди хорошо
живут.

     - Гм... да. Может быть. Опять и то, Лиза: человек только свое горе
любит считать, а счастья своего не считает. А счел бы как должно, так и
увидел бы, что на всякую долю его запасено. Ну, а что, коли в семье все
удастся, бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя, не
отходит от тебя! хорошо в той семье! Даже иной раз и с горем пополам
хорошо; да и где горя нет? Выйдешь, может, замуж, сама узнаешь. Зато взять
хоть в первое-то время замужем за тем, кого любишь: счастья-то, счастья-то
сколько иной раз придет! да и сплошь да рядом. В первое-то время даже и
ссоры с мужем хорошо кончаются. Иная сама чем больше любит, тем больше
ссоры с мужем заваривает. Право; я знал такую: "Так вот, люблю, дескать,
очень и из любви тебя мучаю, а ты чувствуй". Знаешь ли, что из любви
нарочно человека можно мучить? Все больше женщины. А сама про себя думает:
"Зато уж так буду потом любить, так заласкаю, что не грех теперь и
помучить". И в доме все на вас радуются, и хорошо, и весело, и мирно, и
честно... Вот другие тоже ревнивы бывают. Уйдет он куда, - я знал одну, -
не стерпит, да в самую ночь и выскочит, да и бежит потихоньку смотреть: не
там ли, не в том ли доме, не с той ли? Это уж худо. И сама знает, что худо,
и сердце у ней замирает и казнится, да ведь любит; все от любви. А как
хорошо после ссоры помириться, самой перед ним повиниться али простить! И
так хорошо обоим, так хорошо вдруг станет, - точно вновь они встретились,
вновь повенчались, вновь любовь у них началась. И никто-то, никто-то не
должен знать, что между мужем и женой происходит, коль они любят друг
друга. И какая бы ни вышла у них ссора, - мать родную, и ту не должны себе
в судьи звать и один про другого рассказывать. Сами они себе судьи. Любовь
- тайна божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни
произошло. Святее от этого, лучше. Друг друга больше уважают, а на уважении
много основано. И коль раз уж была любовь, коль по любви венчались, зачем
любви проходить! Неужто нельзя ее поддержать? Редко такой случай, что
нельзя поддержать. Ну, а как муж человек добрый и честный удастся, так как
тут любовь пройдет? Первая брачная любовь пройдет, правда, а там придет
любовь еще лучше. Там душой сойдутся, все дела свои сообща положут; тайны
друг от друга не будет. А дети пойдут, так тут каждое, хоть и самое трудное
время счастьем покажется; только бы любить да быть мужественным. Тут и
работа весела, тут и в хлебе себе иной раз отказываешь для детей, и то
весело. Ведь они ж тебя будут за это потом любить; себе же, значит, копишь.
Дети растут, - чувствуешь, что ты им пример, что ты им поддержка; что и
умрешь ты, они всю жизнь чувства и мысли твои будут носить на себе, так как
от тебя получили, твой образ и подобие примут. Значит, это великий долг.
Как тут не сойтись тесней отцу с матерью? Говорят вот, детей иметь тяжело?
Кто это говорит? Это счастье небесное! Любишь ты маленьких детей, Лиза? я
ужасно люблю. Знаешь - розовенький такой мальчик, грудь тебе сосет, да у
какого мужа сердце повернется на жену, глядя, как она с его ребенком сидит!
Ребеночек розовенький, пухленький, раскинется, нежится; ножки-ручки
наливные, ноготочки чистенькие, маленькие, такие маленькие, что глядеть
смешно, глазки, точно уж он все понимает. А сосет - грудь тебе ручонкой
теребит, играет. Отец подойдет, - оторвется от груди, перегнется весь
назад, посмотрит на отца, засмеется, - точно уж и бог знает как смешно, - и
опять, опять сосать примется. А то возьмет, да и прикусит матери грудь,
коль уж зубки прорезываются, а сам глазенками-то косит на нее: "Видишь,
прикусил!" Да разве не все тут счастье, когда они трое, муж, жена и
ребенок, вместе? За эти минуты много можно простить. Нет, Лиза, знать
самому сначала нужно жить выучиться, а потом уж других обвинять!

     "Картинками, вот этими-то картинками тебя надо! - подумал я про себя,
хотя, ей-богу, с чувством говорил, и вдруг покраснел. - А ну если она вдруг
расхохочется, куда я тогда полезу?" - Эта идея меня привела в бешенство. К
концу-то речи я действительно разгорячился, и теперь самолюбие как-то
страдало. Молчание длилось. Я даже хотел толкнуть ее.

     - Чтой-то вы... - начала она вдруг и остановилась.

     Но я уже все понял: в ее голосе уже что-то другое дрожало, не резкое,
не грубое и несдающееся, как недавно, а что-то мягкое и стыдливое, до того
стыдливое, что мне самому как-то вдруг перед ней стыдно стало, виновато
стало.

     - Что? - спросил я с нежным любопытством.

     - Да вы...

     - Что?

     - Что-то вы... точно как по книге, - сказала она, и что-то как будто
насмешливое вдруг опять послышалось в ее голосе.

     Больно ущипнуло меня это замечанье. Я не того ожидал.

     Я и не понял, что она нарочно маскировалась в насмешку, что это
обыкновенная последняя уловка стыдливых и целомудренных сердцем людей,
которым грубо и навязчиво лезут в душу и которые до последней минуты не
сдаются от гордости и боятся перед вами высказать свое чувство. Уже по
робости, с которой она приступала, в несколько приемов, к своей насмешке, и
наконец только решилась высказать, я бы должен был догадаться. Но я не
догадался, и злое чувство обхватило меня.

     "Постой же", - подумал я.

                                    VII

     - Э, полно, Лиза, какая уж тут книга, когда мне самому гадко вчуже. Да
и не вчуже. У меня все это теперь в душе проснулось... Неужели, неужели
тебе самой не гадко здесь? Нет, видно, много значит привычка! Черт знает,
что привычка может из человека сделать. Да неужели ж ты серьезно думаешь,
что никогда не состареешься, вечно хороша будешь и что тебя здесь веки
вечные держать будут? Я не говорю уж про то, что и здесь пакость... А
впрочем, я вот что тебе про это скажу, про теперешнее-то твое житье: вот ты
теперь хоть и молодая, пригожая, хорошая, с душой, с чувством; ну, а знаешь
ли ты, что вот я, как только давеча очнулся, мне тотчас и гадко стало быть
здесь с тобой! Только в пьяном виде ведь и можно сюда попасть. А будь ты в
другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то что
волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был
твоему, не то что слову; у ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед
тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за честь
почитал. Подумать про тебя что-нибудь нечистое не осмелился бы. А здесь я
ведь знаю, что я только свистни, и ты, хочешь не хочешь, иди за мной, и уж
не я с твоей волей спрашиваюсь, а ты с моей. Последний мужик наймется в
работники - все-таки не всего себя закабалит, да и знает, что ему срок
есть. А где твой срок? Подумай только: что ты здесь отдаешь? что кабалишь?
Душу, душу, в которой ты невластна, кабалишь вместе с телом! Любовь свою на
поругание всякому пьянице отдаешь! Любовь! - да ведь это вс°, да ведь это
алмаз, девичье сокровище, любовь-то! Ведь чтоб заслужить эту любовь, иной
готов душу положить, на смерть пойти. А во что твоя любовь теперь ценится?
Ты вся куплена, вся целиком, и зачем уж тут любви добиваться, когда и без
любви все возможно. Да ведь обиды сильнее для девушки нет, понимаешь ли ты?
Вот, слышал я, тешат вас, дур, - позволяют вам любовников здесь иметь. Да
ведь это одно баловство, один обман, один смех над вами, а вы верите. Что
он, в самом деле, что ли, любит тебя, любовник-то? Не верю. Как он будет
любить, коли знает, что тебя от него сейчас кликнут. Пакостник он после
этого! Уважает ли он тебя хоть на каплю? Что у тебя с ним общего? Смеется
он над тобой да тебя же обкрадывает - вот и вся его любовь! Хорошо еще, что
не бьет. А может, и бьет. Спроси-ка его, коли есть такой у тебя: женится ли
он на тебе? Да он тебе в глаза расхохочется, если только не наплюет иль не
прибьет, - а ему самому, может, всей-то цены - два сломанных гроша. И за
что, подумаешь, ты здесь жизнь свою погубила? Что тебя кофеем поят да
кормят сытно? Да ведь для чего кормят-то? У другой бы, честной, в горло
такой кусок не пошел, потому что знает, для чего кормят. Ты здесь должна,
ну и все будешь должна и до конца концов должна будешь, до тех самых пор,
что тобой гости брезгать начнут. А это скоро придет, не надейся на
молодость. Тут ведь это все на почтовых летит. Тебя и вытолкают. Да и не
просто вытолкают, а задолго сначала придираться начнут, попрекать начнут,
ругать начнут, - как будто не ты ей здоровье свое отдала, молодость и душу
даром для нее загубила, а как будто ты-то ее и разорила, по миру пустила,
обокрала. И не жди поддержки: другие подруги-то твои тоже на тебя нападут,
чтоб ей подслужиться, потому что здесь все в рабстве, совесть и жалость
давно потеряли. Исподлились, и уж гаже, подлее, обиднее этих ругательств и
на земле не бывает. И все-то ты здесь положишь, все, без завета, - и
здоровье, и молодость, и красоту, и надежды, и в двадцать два года будешь
смотреть как тридцатипятилетняя, и хорошо еще, коль не больная, моли бога
за это. Ведь ты теперь небось думаешь, что тебе и работы нет, гульба! Да
тяжеле и каторжнее работы на свете нет и никогда не бывало. Одно сердце,
кажется, все бы слезами изошло. И ни слова не посмеешь сказать, ни
полслова, когда тебя погонят отсюда, пойдешь как виноватая. Перейдешь ты в
другое место, потом в третье, потом еще куда-нибудь и доберешься наконец до
Сенной. А там уж походя бить начнут; это любезность тамошняя; там гость и
приласкать, не прибив, не умеет. Ты не веришь, что там так противно?
Ступай, посмотри когда-нибудь, может, своими глазами увидишь. Я вон раз
видел там на Новый год одну, у дверей. Ее вытолкали в насмешку свои же
проморозить маленько за то, что уж очень ревела, а дверь за ней притворили.
В девять-то часов утра она уж была совсем пьяная, растрепанная, полунагая,
вся избитая. Сама набелена, а глаза в черняках; из носа и из зубов кровь
течет: извозчик какой-то только что починил. Села она на каменной лесенке,
в руках у ней какая-то соленая рыба была; она ревела, что-то причитала про
свою "учась", а рыбой колотила по лестничным ступеням. А у крыльца
столпились извозчики да пьяные солдаты и дразнили ее. Ты не веришь, что и
ты такая же будешь? И я бы не хотел верить, а почем ты знаешь, может быть,
лет десять, восемь назад, эта же самая, с соленой-то рыбой, - приехала сюда
откуда-нибудь свеженькая, как херувимчик, невинная, чистенькая; зла не
знала, на каждом слове краснела. Может быть, такая же, как ты, была,
гордая, обидчивая, на других не похожая, королевной смотрела и сама знала,
что целое счастье того ожидает, кто бы ее полюбил и кого бы она полюбила.
Видишь, чем кончилось? И что, если в ту самую минуту, когда она колотила
этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что, если в ту минуту
ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда еще она
в школу ходила, а соседский сын ее на дороге подстерегал, уверял, что всю
жизнь ее любить будет, что судьбу свою ей положит, и когда они вместе
положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только что вырастут
большие! Нет, Лиза, счастье, счастье тебе, если где-нибудь там, в углу, в
подвале, как давешняя, в чахотке поскорее помрешь. В больницу, говоришь ты?
Хорошо - свезут, а если ты еще хозяйке нужна? Чахотка такая болезнь; это не
горячка. Тут до последней минуты человек надеется и говорит, что здоров.
Сам себя тешит. А хозяйке-то и выгодно. Не беспокойся, это так; душу,
значит, продала, а к тому же деньги должна, значит и пикнуть не смеешь. А
умирать будешь, все тебя бросят, все отвернутся, - потому, что с тебя тогда
взять? Еще тебя же попрекнут, что даром место занимаешь, не скоро
помираешь. Пить не допросишься, с ругательством подадут: "Когда, дескать,
ты, подлячка, издохнешь; спать мешаешь - стонешь, гости брезгают". Это
верно; я сам подслушал такие слова. Сунут тебя, издыхающую, в самый
смрадный угол в подвале, - темень, сырость; что ты, лежа-то одна, тогда
передумаешь? Помрешь, - соберут наскоро, чужой рукой, с ворчаньем, с
нетерпением, - никто-то не благословит тебя, никто-то не вздохнет по тебе,
только бы поскорей тебя с плеч долой. Купят колоду, вынесут, как сегодня
ту, бедную, выносили, в кабак поминать пойдут. В могиле слякоть, мразь,
снег мокрый, - не для тебя же церемониться? "Спущай-ка ее, Ванюха; ишь ведь
"учась" и тут верх ногами пошла, таковская. Укороти веревки-то, пострел". -
Ладно и так. - "Чего ладно? Ишь на боку лежит. Человек тоже был али нет? Ну
да ладно, засыпай". И ругаться-то из-за тебя долго не захотят. Засыплют
поскорей мокрой синей глиной и уйдут в кабак... Тут и конец твоей памяти на
земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя - ни слезы, ни
вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом мире не придет
к тебе; имя твое исчезнет с лица земли - так, как бы совсем тебя никогда не
бывало и не рождалось! Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда
мертвецы встают, в гробовую крышу: "Пустите, добрые люди, на свет пожить! Я
жила - жизни не видала, моя жизнь на обтирку пошла; ее в кабаке на Сенной
пропили; пустите, добрые люди, еще раз на свете пожить!.."

     Я вошел в пафос до того, что у меня самого горловая спазма
приготовлялась, и... вдруг я остановился, приподнялся в испуге и, наклонив
боязливо голову, с бьющимся сердцем начал прислушиваться. Было от чего и
смутиться.

     Давно уже предчувствовал я, что перевернул всю ее душу и разбил ее
сердце, и, чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и
как можно сильнее достигнуть цели. Игра, игра увлекла меня; впрочем, не
одна игра...

     Я знал, что говорю туго, выделанно, даже книжно, одним словом, я иначе
и не умел, как "точно по книжке". Но это не смущало меня; я ведь знал,
предчувствовал, что меня поймут и что самая эта книжность может еще больше
подспорить делу. Но теперь, достигнув эффекта, я вдруг струсил. Нет,
никогда, никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния! Она лежала
ничком, крепко уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками. Ей
разрывало грудь. Все молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах.
Спершиеся в груди рыдания теснили, рвали ее и вдруг воплями, криками
вырывались наружу. Тогда еще сильнее приникала она к подушке: ей не
хотелось, чтобы кто-нибудь здесь, хоть одна живая душа узнала про ее
терзание и слезы. Она кусала подушку, прокусила руку свою в кровь (я видел
это потом) или, вцепившись пальцами в свои распутавшиеся косы, так и
замирала в усилии, сдерживая дыхание и стискивая зубы. Я было начал что-то
говорить ей, просить ее успокоиться, но почувствовал, что не смею, и вдруг
сам, весь в каком-то ознобе, почти в ужасе, бросился ощупью, кое-как
наскоро сбираться в дорогу. Было темно: как ни старался я, но не мог
кончить скоро. Вдруг я ощупал коробку спичек и подсвечник с цельной
непочатой свечой. Только лишь свет озарил комнату, Лиза вдруг вскочила,
села и с каким-то искривленным лицом, с полусумасшедшей улыбкой, почти
бессмысленно посмотрела на меня. Я сел подле нее и взял ее руки; она
опомнилась, бросилась ко мне, хотела было обхватить меня, но не посмела и
тихо наклонила передо мной голову.

     - Лиза, друг мой, я напрасно... ты прости меня, - начал было я, - но
она сжала в своих пальцах мои руки с такою силою, что я догадался, что не
то говорю, и перестал.

     - Вот мой адрес, Лиза, приходи ко мне.

     - Приду... - прошептала она решительно, все еще не подымая своей
головы.

     - А теперь я уйду, прощай... до свидания.

     Я встал, встала и она и вдруг вся закраснелась, вздрогнула, схватила
лежавший на стуле платок и набросила себе на плечи до самого подбородка.
Сделав это, она опять как-то болезненно улыбнулась, покраснела и странно
поглядела на меня. Мне было больно; я спешил уйти, стушеваться.

     - Подождите, - сказала она вдруг, уже в сенях у самых дверей,
останавливая меня рукою за шинель, поставила впопыхах свечу и убежала, -
видно, вспомнила про что-то или хотела мне принести показать. Убегая, она
вся покраснела, глаза ее блестели, на губах показалась улыбка, - что бы
такое? Я поневоле дождался; она воротилась через минуту, со взглядом, как
будто бросившим прощения за что-то. Вообще это уже было не то лицо, не тот
взгляд, как давеча, - угрюмый, недоверчивый и упорный. Взгляд теперь ее был
просящий, мягкий, а вместе с тем доверчивый, ласковый, робкий. Так смотрят
дети на тех, кого очень любят и у кого чего-нибудь просят. Глаза у ней были
светло-карие, прекрасные глаза, живые, умевшие отразить в себе и любовь, и
угрюмую ненависть.

     Не объясняя мне ничего, - как будто я, как какое-нибудь высшее
существо, должен был знать все без объяснений, - она протянула мне бумажку.
Все лицо ее так и просияло в это мгновение самым наивным, почти детским
торжеством. Я развернул. Это было письмо к ней от какого-то медицинского
студента или в этом роде, - очень высокопарное, цветистое, но чрезвычайно
почтительное объяснение в любви. Не припомню теперь выражений, но помню
очень хорошо, что сквозь высокий слог проглядывало истинное чувство,
которого не подделаешь. Когда я дочитал, то встретил горячий, любопытный и
детски-нетерпеливый взгляд ее на себе. Она приковалась глазами к моему лицу
и в нетерпении ждала - что я скажу? В нескольких словах, наскоро, но как-то
радостно и как будто гордясь, она объяснила мне, что была где-то на
танцевальном вечере, в семейном доме, у одних "очень, очень хороших людей,
семейных людей и где ничего еще не знают, совсем ничего", - потому что она
и здесь-то еще только внове и только так... а вовсе еще не решилась
остаться и непременно уйдет, как только долг заплатит... "Ну и там был этот
студент, весь вечер танцевал, говорил с ней, и оказалось, что он еще в
Риге, еще ребенком был с ней знаком, вместе играли, только уж очень давно,
- и родителей ее знает, но что об этом он ничего-ничего-ничего не знает и
не подозревает! И вот на другой день после танцев (три дня назад) он и
прислал через приятельницу, с которой она на вечер ездила, это письмо...
и... ну вот и все".

     Она как-то стыдливо опустила свои сверкавшие глаза, когда кончила
рассказывать.

     Бедненькая, она хранила письмо этого студента как драгоценность и
сбегала за этой единственной своей драгоценностью, не желая, чтоб я ушел,
не узнав о том, что и ее любят честно и искренно, что и с ней говорят
почтительно. Наверно, этому письму так и суждено было пролежать в шкатулке
без последствий. Но все равно; я уверен, что она всю жизнь его хранила бы
как драгоценность, как гордость свою и свое оправдание, и вот теперь сама в
такую минуту вспомнила и принесла это письмо, чтоб наивно погордиться
передо мной, восстановить себя в моих глазах, чтоб и я видел, чтоб и я
похвалил. Я ничего не сказал, пожал ей руку и вышел. Мне так хотелось
уйти... Я прошел всю дорогу пешком, несмотря на то, что мокрый снег все еще
валил хлопьями. Я был измучен, раздавлен, в недоумении. Но истина уже
сверкала из-за недоумения. Гадкая истина!

                                    VIII

     Я, впрочем, не скоро согласился признать эту истину. Проcнувшись
наутро после нескольких часов глубокого, свинцового сна и тотчас же
сообразив весь вчерашний день, я даже изумился моей вчерашней
сантиментальности с Лизой, всем этим "вчерашним ужасам и жалостям". "Ведь
нападет же такое бабье расстройство нервов, тьфу! - порешил я. - И на что
это мой адрес всучил я ей? Что, если она придет? А впрочем, пожалуй, пусть
и придет; ничего..." Но, очевидно, главное и самое важное дело теперь было
не в этом: надо было спешить и во что бы ни стало скорее спасать мою
репутацию в глазах Зверкова и Симонова. Вот в чем было главное дело. А про
Лизу я даже совсем и забыл в это утро, захлопотавшись.

     Прежде всего надо было немедленно отдать вчерашний долг Симонову. Я
решился на отчаянное средство: занять целых пятнадцать рублей у Антона
Антоновича. Как нарочно, он был в это утро в прекраснейшем расположении
духа и тотчас же выдал, по первой просьбе. Я так этому обрадовался, что,
подписывая расписку, с каким-то ухарским видом, небрежно сообщил ему, что
вчера "покутили с приятелями в Hotel de Paris; провожали товарища, даже,
можно сказать, друга детства, и, знаете, - кутила он большой, избалован, -
ну, разумеется, хорошей фамилии, значительное состояние, блестящая карьера,
остроумен, мил, интригует с этими дамами, понимаете: выпили лишних
"полдюжины" и..." И ведь ничего; произносилось все это очень легко,
развязно и самодовольно.

     Придя домой, я немедленно написал Симонову.

     До сих пор любуюсь, вспоминая истинно джентльменский, добродушный,
открытый тон моего письма. Ловко и благородно, а, главное, совершенно без
лишних слов, я обвинил себя во всем. Оправдывался я, "если только
позволительно мне еще оправдываться", тем, что, по совершенной непривычке к
вину, опьянел с первой рюмки, которую (будто бы) выпил еще до них, когда
поджидал их в Hotel de Paris с пяти до шести часов. Извинения просил я
преимущественно у Симонова; его же просил передать мои объяснения и всем
другим, особенно Зверкову, которого, "помнится мне, как сквозь сон", я,
кажется, оскорбил. Я прибавлял, что и сам бы ко всем поехал, да голова
болит, а пуще всего - совестно. Особенно доволен остался я этой "некоторой
легкостью", даже чуть не небрежностию (впрочем, совершенно приличною),
которая вдруг отразилась в моем пере и лучше всех возможных резонов, сразу,
давала им понять, что я смотрю "на всю эту вчерашнюю гадость" довольно
независимо; совсем-таки, вовсе-таки не убит наповал, как вы, господа,
вероятно, думаете, а напротив, смотрю так, как следует смотреть на это
спокойно уважающему себя джентльмену. Быль, дескать, молодцу не укор.

     - Даже ведь какая-то игривость маркизская? - любовался я, перечитывая
записку. - А все оттого, что развитой и образованный человек! Другие бы на
моем месте не знали, как и выпутаться, а я вот вывернулся и кучу себе
вновь, и все потому, что "образованный и развитой человек нашего времени".
Да и впрямь, пожалуй, это все от вина вчера произошло. Гм... ну нет, не от
вина. Водки-то я вовсе не пил, от пяти-то до шести часов, когда их
поджидал. Солгал Симонову; солгал бессовестно; да и теперь не совестно...

     А впрочем, наплевать! Главное то, что отделался.

     Я вложил в письмо шесть рублей, запечатал и упросил Аполлона снести к
Симонову. Узнав, что в письме деньги, Аполлон стал почтительнее и
согласился сходить. К вечеру я вышел пройтись. Голова у меня еще болела и
кружилась со вчерашнего. Но чем более наступал вечер и чем гуще становились
сумерки, тем более менялись и путались мои впечатления, а за ними и мысли.
Что-то не умирало во мне внутри, в глубине сердца и совести, не хотело
умереть и сказывалось жгучей тоской. Толкался я больше по самым людным,
промышленным улицам, по Мещанским, по Садовой, у Юсупова сада. Особенно
любил я всегда прохаживаться по этим улицам в сумерки, именно когда там
густеет толпа всякого прохожего, промышленного и ремесленного люду, с
озабоченными до злости лицами, расходящаяся по домам с дневных заработков.
Нравилась мне именно эта грошовая суетня, эта наглая прозаичность. В этот
раз вся эта уличная толкотня еще больше меня раздражала. Я никак не мог с
собой справиться, концов найти. Что-то подымалось, подымалось в душе
беспрерывно, с болью, и не хотело угомониться. Совсем расстроенный я
воротился домой. Точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление.

     Мучила меня постоянно мысль, что придет Лиза. Странно мне было то, что
из всех этих вчерашних воспоминаний воспоминание о ней как-то особенно,
как-то совсем отдельно меня мучило. Обо всем другом я к вечеру уже совсем
успел забыть, рукой махнул и все еще совершенно оставался доволен моим
письмом к Симонову. Но тут я как-то уж не был доволен. Точно как будто я
одной Лизой и мучился. "Что, если она придет? - думал я беспрерывно. - Ну
что ж, ничего, пусть и придет. Гм. Скверно уж одно то, что она увидит,
например, как я живу. Вчера я таким перед ней показался... героем... а
теперь, гм! Это, впрочем, скверно, что я так опустился. Просто нищета в
квартире. И я решился вчера ехать в таком платье обедать! А клеенчатый
диван-то мой, из которого мочалка торчит! А халат-то мой, которым нельзя
закрыться! Какие клочья... И она это все увидит; и Аполлона увидит. Эта
скотина, наверно, ее оскорбит. Он придерется к ней, чтоб мне сделать
грубость. А я уж, разумеется, по обычаю, струшу, семенить перед ней начну,
закрываться полами халата, улыбаться начну, лгать начну. У, скверность! Да
и не в этом главная-то скверность! Тут есть что-то главнее, гаже, подлее!
да, подлее! И опять, опять надевать эту бесчестную лживую маску!.."

     Дойдя до этой мысли, я так и вспыхнул:

     "Для чего бесчестную? Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно. Я
помню, во мне тоже было настоящее чувство. Я именно хотел вызвать в ней
благородные чувства... если она поплакала, то это хорошо, это благотворно
подействует..."

     Но все-таки я никак не мог успокоиться.

     Весь этот вечер, уже когда я и домой воротился, уже после девяти
часов, когда, по расчету, никак не могла прийти Лиза, мне все-таки она
мерещилась и, главное, вспоминалась все в одном и том же положении. Именно
один момент из всего вчерашнего мне особенно ярко представлялся: это когда
я осветил спичкой комнату и увидал ее бледное, искривленное лицо, с
мученическим взглядом. И какая жалкая, какая неестественная, какая
искривленная улыбка у ней была в ту минуту! Но я еще не знал тогда, что и
через пятнадцать лет я все-таки буду представлять себе Лизу именно с этой
жалкой, искривленной, ненужной улыбкой, которая у ней была в ту минуту.

     На другой день я уже опять готов был считать все это вздором,
развозившимися нервами, а главное - преувеличением. Я всегда сознавал эту
мою слабую струнку и иногда очень боялся ее: "все-то я преувеличиваю, тем и
хромаю", - повторял я себе ежечасно. Но, впрочем, "впрочем, все-таки Лиза,
пожалуй, придет" - вот припев, которым заключались все мои тогдашние
рассуждения. До того я беспокоился, что приходил иногда в бешенство.
"Придет! непременно придет! - восклицал я, бегая по комнате, - не сегодня,
так завтра придет, а уж отыщет! И таков проклятый романтизм всех этих
чистых сердец! О мерзость, о глупость, о ограниченность этих "поганых
сантиментальных душ"! Ну, как не понять, как бы, кажется, не понять?.." -
Но тут я сам останавливался и даже в большом смущении.

     "И как мало, мало, - думал я мимоходом, - нужно было слов, как мало
нужно было идиллии (да и идиллии-то еще напускной, книжной, сочиненной),
чтоб тотчас же и повернуть всю человеческую душу по-своему. То-то
девственность-то! То-то свежесть-то почвы!"

     Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, "рассказать ей все"
и упросить ее не приходить ко мне. Но тут, при этой мысли, во мне
подымалась такая злоба, что, кажется, я бы так и раздавил эту "проклятую"
Лизу, если б она возле меня вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы,
выгнал бы, ударил бы!

     Прошел, однако ж, день, другой, третий - она не приходила, и я начинал
успокоиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже
начинал иногда мечтать и довольно сладко: "Я, например, спасаю Лизу, именно
тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю... Я ее развиваю, образовываю. Я,
наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что
не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы,
вероятно). Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается
к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше
всего на свете. Я изумляюсь, но... "Лиза, - говорю я, - неужели ж ты
думаешь, что я не заметил твоей любви? Я видел все, я угадал, но я не смел
посягать на твое сердце первый, потому что имел на тебя влияние и боялся,
что ты, из благодарности, нарочно заставишь себя отвечать на любовь мою,
сама насильно вызовешь в себе чувство, которого, может быть, нет, а я этого
не хотел, потому что это... деспотизм... Это неделикатно(ну, одним словом,
я тут зарапортовывался в какой-нибудь такой европейской, жорж-зандовской,
неизъяснимо благородной тонкости...). Но теперь, теперь - ты моя, ты мое
созданье, ты чиста, прекрасна, ты - прекрасная жена моя.

          И в дом мой смело и свободно
          Хозяйкой полною войди!"

     Затем мы начинаем жить-поживать, едем за границу и т. д., и т. д.".
Одним словом, самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя
языком.

     "Да и не пустят ее, "мерзавку"! - думал я. - Их ведь, кажется,
гулять-то не очень пускают, тем более вечером (мне почему-то непременно
казалось, что она должна прийти вечером и именно в семь часов). А впрочем,
она сказала, что еще не совсем там закабалилась, на особых правах состоит;
значит, гм! Черт возьми, придет, непременно придет!"

     Хорошо еще, что развлекал меня в это время Аполлон своими грубостями.
Из терпенья последнего выводил! Это была язва моя, бич, посланный на меня
провиденьем. Мы с ним пикировались постоянно, несколько лет сряду, и я его
ненавидел. Бог мой, как я его ненавидел! Никого в жизни я еще, кажется, так
не ненавидел, как его, особенно в иные минуты. Человек он был пожилой,
важный, занимавшийся отчасти портняжеством. Но неизвестно почему, он
презирал меня, даже сверх всякой меры, и смотрел на меня нестерпимо
свысока. Впрочем, он на всех смотрел свысока. Взглянуть только на эту
белобрысую, гладко причесанную голову, на этот кок, который он взбивал себе
на лбу и подмасливал постным маслом, на этот солидный рот, всегда сложенный
ижицей, - и вы уже чувствовали перед собой существо, не сомневавшееся в
себе никогда. Это был педант в высочайшей степени, и самый огромный педант
из всех, каких я только встречал на земле; и при этом с самолюбием,
приличным разве только Александру Македонскому. Он был влюблен в каждую
пуговицу свою, в каждый свой ноготь - непременно влюблен, он тем смотрел!
Относился он ко мне вполне деспотически, чрезвычайно мало говорил со мной,
а если случалось ему на меня взглядывать, то смотрел твердым, величаво
самоуверенным и постоянно насмешливым взглядом, приводившим меня иногда в
бешенство. Исполнял он свою должность с таким видом, как будто делал мне
высочайшую милость. Впрочем, он почти ровно ничего для меня не делал и даже
вовсе не считал себя обязанным что-нибудь делать. Сомнения быть не могло,
что он считал меня за самого последнего дурака на всем свете, и если
"держал меня при себе", то единственно потому только, что от меня можно
было получать каждый месяц жалованье. Он соглашался "ничего не делать" у
меня за семь рублей в месяц. Мне за него много простится грехов. Доходило
иногда до такой ненависти, что меня бросало чуть не в судороги от одной его
походки. Но особенно гадко было мне его пришепетывание. У него был язык
несколько длиннее, чем следует, или что-то вроде этого, оттого он постоянно
шепелявил и сюсюкал и, кажется, этим ужасно гордился, воображая, что это
придает ему чрезвычайно много достоинства. Говорил он тихо, размеренно,
заложив руки за спину и опустив глаза в землю. Особенно бесил он меня,
когда, бывало, начнет читать у себя за перегородкой Псалтырь. Много битв
вынес я из-за этого чтенья. Но он ужасно любил читать по вечерам, тихим,
ровным голосом,. нараспев, точно как по мертвом. Любопытно, что он тем и
кончил: он теперь нанимается читать Псалтырь по покойникам, а вместе с тем
истребляет крыс и делает ваксу. Но тогда я не мог прогнать его, точно он
был слит с существованием моим химически. К тому же он бы и сам не
согласился от меня уйти ни за что. Мне нельзя было жить в шамбр-гарни: моя
квартира была мой особняк, моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался
от всего человечества, а Аполлон, черт знает почему, казался мне
принадлежащим к этой квартире, и я целых семь лет не мог согнать его.

     Задержать, например, его жалованье хоть два, хоть три дня было
невозможно. Он бы такую завел историю, что я бы не знал, куда и деваться.
Но в эти дни я до того был на всех озлоблен, что решился, почему-то и для
чего-то, наказать Аполлона и не выдавать ему еще две недели жалованья. Я
давно уж, года два, собирался это сделать - единственно чтоб доказать ему,
что он не смеет так уж важничать надо мной и что если я захочу, то всегда
могу не выдать ему жалованья. Я положил не говорить ему об этом и даже
нарочно молчать, чтоб победить его гордость и заставить его самого,
первого, заговорить о жалованье. Тогда я выну все семь рублей из ящика,
покажу ему, что они у меня есть и нарочно отложены, но что я "не хочу, не
хочу, просто не хочу выдать ему жалованье, не хочу, потому что так хочу",
потому что на это "моя воля господская", потому что он непочтителен, потому
что он грубиян; но что если он попросит почтительно, то я, пожалуй,
смягчусь и дам; не то еще две недели прождет, три прождет, целый месяц
прождет...

     Но как я ни был зол, а все-таки он победил. Я и четырех дней не
выдержал. Он начал с того, с чего всегда начинал в подобных случаях, потому
что подобные случаи уже бывали, пробовались (и, замечу, я знал все это
заранее, я знал наизусть его подлую тактику), именно: он начинал с того,
что устремит, бывало, на меня чрезвычайно строгий взгляд, не спускает его
несколько минут сряду, особенно встречая меня или провожая из дому. Если,
например, я выдерживал и делал вид, что не замечаю этих взглядов, он,
по-прежнему молча, приступал к дальнейшим истязаниям. Вдруг, бывало, ни с
того ни с сего, войдет тихо и плавно в мою комнату, когда я хожу или читаю,
остановится у дверей, заложит одну руку за спину, отставит ногу и устремит
на меня свой взгляд, уж не то что строгий, а совсем презрительный. Если я
вдруг спрошу его, что ему надо? - он не ответит ничего, продолжает смотреть
на меня в упор еще несколько секунд, потом, как-то особенно сжав губы, с
многозначительным видом, медленно повернется на месте и медленно уйдет в
свою комнату. Часа через два вдруг опять выйдет и опять так же передо мной
появится. Случалось, что я, в бешенстве, уж и не спрашивал его: чего ему
надо? а просто сам резко и повелительно подымал голову и тоже начинал
смотреть на него в упор. Так смотрим мы, бывало, друг на друга минуты две;
наконец он повернется, медленно и важно, и уйдет опять на два часа.

     Если я и этим все еще не вразумлялся и продолжал бунтоваться, то он
вдруг начнет вздыхать, на меня глядя, вздыхать долго, глубоко, точно
измеряя одним этим вздохом всю глубину моего нравственного падения, и,
разумеется, кончалось наконец тем, что он одолевал вполне: я бесился,
кричал, но то, об чем дело шло, все-таки принуждаем был исполнить.

     В этот же раз едва только начались обыкновенные маневры "строгих
взглядов", как я тотчас же вышел из себя и в бешенстве на него накинулся.
Слишком уж я был и без того раздражен.

     - Стой! - закричал я в исступлении, когда он медленно и молча
повертывался, с одной рукой за спиной, чтоб уйти в свою комнату, - стой!
воротись, воротись, говорю я тебе! - и, должно быть, я так неестественно
рявкнул, что он повернулся и даже с некоторым удивлением стал меня
разглядывать. Впрочем, продолжал не говорить ни слова, а это-то меня и
бесило.

     - Как ты смеешь входить ко мне без спросу и так глядеть на меня?
Отвечай!

     Но посмотрев на меня спокойно с полминуты, он снова начал
повертываться.

     - Стой! - заревел я, подбегая к нему, - ни с места! Так. Отвечай
теперь: чего ты входил смотреть?

     - Если таперича вам есть что мне приказать, то мое дело исполнить, -
отвечал он, опять-таки помолчав, тихо и размеренно сюсюкая, подняв брови и
спокойно перегнув голову с одного плеча на другое, - и все это с ужасающим
спокойствием.

     - Не об этом, не об этом я тебя спрашиваю, палач! - закричал я,
трясясь от злобы. - Я скажу тебе, палач, сам, для чего ты приходишь сюда:
ты видишь, что я не выдаю тебе жалованья, сам не хочешь, по гордости,
поклониться - попросить, и для того приходишь с своими глупыми взглядами
меня наказывать, мучить, и не подозр-р-реваешь ты, палач, как это глупо,
глупо, глупо, глупо, глупо!

     Он было молча опять стал повертываться, но я ухватил его.

     - Слушай, - кричал я ему. - Вот деньги, видишь; вот они! (я вынул их
из столика) все семь рублей, но ты их не получишь, не па-алучишь до тех
самых пор, пока не придешь почтительно, с повинной головой, просить у меня
прощения. Слышал!

     - Быть того не может! - отвечал он с какою-то неестественною
самоуверенностью.

     - Будет! - кричал я, - даю тебе честное слово мое, будет!

     - И не в чем мне у вас прощения просить, - продолжал он, как бы совсем
не замечая моих криков, - потому вы же обозвали меня "палачом", на чем я с
вас могу в квартале всегда за обиду просить.

     - Иди! Проси! - заревел я, - иди сейчас, сию минуту, сию секунду! А ты
все-таки палач! палач! палач! - Но он только посмотрел на меня, затем
повернулся и, уже не слушая призывных криков моих, плавно пошел к себе, не
оборачиваясь.

     "Если б не Лиза, не было б ничего этого!" - решил я про себя. Затем,
постояв с минуту, важно и торжественно, но с медленно и сильно бьющимся
сердцем, я отправился сам к нему за ширмы.

     - Аполлон! - сказал я тихо и с расстановкой, но задыхаясь, - сходи
тотчас же и нимало не медля за квартальным надзирателем!

     Он было уж уселся тем временем за своим столом, надел очки и взял
что-то шить. Но, услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху.

     - Сейчас, сию минуту иди! - иди, или ты и не воображаешь, что будет!

     - Подлинно вы не в своем уме, - заметил он, даже не подняв головы, так
же медленно сюсюкая и продолжая вдевать нитку. - И где это видано, чтоб
человек сам против себя за начальством ходил? А касательно страху, -
напрасно только надсажаетесь, потому - ничего не будет.

     - Иди! - визжал я, хватая его за плечо. Я чувствовал, что сейчас ударю
его.

     Но я и не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и
медленно отворилась и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением
начала нас разглядывать. Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою
комнату. Там, схватив себя обеими руками за волосы, я прислонился головой к
стене и замер в этом положении.

     Минуты через две послышались медленные шаги Аполлона.

     - Там какая-то вас спрашивает, - сказал он, особенно строго смотря на
меня, потом посторонился и пропустил - Лизу. Он не хотел уходить и
насмешливо нас рассматривал.

     - Ступай! ступай! - командовал я ему потерявшись. В эту минуту мои
часы принатужились, прошипели и пробили семь.

                                     IX

                      И в дом мой смело и свободно
                      Хозяйкой полною войди!"

                                           Из той же поэзии

     Я стоял перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и,
кажется, улыбался, всеми силами стараясь запахнуться полами моего
лохматого, ватного халатишки, - ну точь-в-точь, как еще недавно, в упадке
духа, представлял себе. Аполлон, постояв над нами минуты две, ушел, но мне
было не легче. Хуже всего, что и она тоже вдруг сконфузилась, до того, что
я даже и не ожидал. На меня глядя, разумеется.

     - Садись, - сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам
же сел на диван. Она тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все
глаза и, очевидно, чего-то сейчас от меня ожидая. Эта-то наивность ожидания
и привела меня в бешенство, но я сдержал себя.

     Тут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все
по-обыкновенному, а она... И я смутно почувствовал, что она дорого мне за
все это заплатит.

     - Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и
зная, что именно так-то и не надо начинать.

     - Нет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг
покраснела, - я не стыжусь моей бедности... Напротив, я гордо смотрю на мою
бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, -
бормотал я. - Впрочем,.. хочешь чаю?

     - Нет... - начала было она.

     - Подожди!

     Я вскочил и побежал к Аполлону. Надо же было куда-нибудь провалиться.

     - Аполлон, - зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним
семь рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, - вот твое жалованье;
видишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из
трактира чаю и десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь
несчастным человека! Ты не знаешь, какая это женщина... Это - все! Ты,
может быть, что-нибудь думаешь... Но ты не знаешь, какая это женщина!..

     Аполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала,
не покидая иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня
никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой,
которую все еще вдевал. Я ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a
la Napoleon pуками. Виски мои были смочены потом; сам я был бледен, я
чувствовал это. Но, слава богу, верно ему стало жалко, смотря на меня.
Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с места, медленно отодвинул
стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и наконец, спросив
меня через плечо: взять ли полную порцию? медленно вышел из комнаты. Когда
я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли так, как
есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.

     Я уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством. Несколько минут
мы молчали.

     - Я убью его! - вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так
что чернила плеснули из чернильницы.

     - Ах, что вы это! - вскричала она, вздрогнув.

     - Я убью его, убью его! - визжал я, стуча по столу, совершенно в
исступлении и совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком
исступлении.

     - Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач...
Он пошел теперь за сухарями; он...

     И вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было
между всхлипываний; но я уж их не мог удеpжать. Она испугалась.

     - Что с вами! что это с вами! - вскрикивала она, суетясь около меня.

     - Воды, подай мне воды, вон там! - бормотал я слабым голосом,
сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не
бормотать слабым голосом. Но я, что называется, представлялся, чтоб спасти
приличия, хотя припадок был и действительный.

     Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту
Аполлон внес чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и
прозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и я
покраснел. Лиза смотрела на Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув
на нас.

     - Лиза, ты презираешь меня? - сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от
нетерпения узнать, что она думает.

     Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.

     - Пей чай! - проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется,
достаться должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем
сердце; так бы и убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не
говорить с ней во все время ни одного слова. "Она же всему причиною", -
думал я.

     Молчание наше продолжалось уже минут пять. Чай стоял на столе; мы до
него не дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить,
чтоб этим отяготить ее еще больше; ей же самой начинать было неловко.
Несколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня. Я упорно
молчал. Главный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю
омерзительную низость моей злобной глупости, и в то же время никак не мог
удержать себя.

     - Я оттуда... хочу... совсем выйти, - начала было она, чтобы
как-нибудь прервать молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо было
начинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того
глупому, как я, человеку. Даже мое сердце заныло от жалости на ее
неумелость и ненужную прямоту. Но что-то безобразное подавило во мне тотчас
же всю жалость; даже еще подзадорило меня еще более: пропадай все на свете!
Прошло еще пять минут.

     - Не помешала ли я вам? - начала она робко, чуть слышно, и стала
вставать.

     Но как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я
так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.

     - Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? - начал я,
задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне
хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.

     - Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! - вскрикивал я, едва помня себя.
- Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что я тебе
тогда жалкие слова говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе "жалких
слов" захотелось. Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И
тепеpь смеюсь. Чего ты дpожишь? Да, смеялся! Меня пеpед тем оскоpбили за
обедом вот те, котоpые тогда пеpедо мной пpиехали. Я пpиехал к вам с тем,
чтоб исколотить одного из них, офицеpа; но не удалось, не застал; надо же
было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над
тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в
тpяпку pастеpли, так и я власть захотел показать... Вот что было, а ты уж
думала, что я тебя спасать наpочно тогда пpиезжал, да? ты это думала? Ты
это думала?

     Я знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я
знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось. Она
побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно
искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул. И все время
потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного
страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее...

     - Спасать! - продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и
вперед по комнате, - от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что ты
мне тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: "А ты, мол, сам
зачем к нам зашел? Мораль, что ли, читать?" Власти, власти мне надо было
тогда, игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики
твоей - вот чего надо мне было тогда! Я ведь и сам тогда не вынес, потому
что я дрянь, перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес. Так я
потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес. Я
уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал. Потому что я только на
словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб
вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не
беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться,
или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай
всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец,
подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты
придешь. А знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что
вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг
увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал
давеча, что я не стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше
всего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я
тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха
больно. Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда
не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как
злая собачонка, на Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается,
как паршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И
слез давешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог
удержать, никогда тебе не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже
никогда тебе не прощу! Да, - ты, одна ты за все это ответить должна, потому
что ты так подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий,
самый смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на
земле червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего,
никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки
получать - и это моя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого ничего
не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь
ты там или нет? Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя
ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни
только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты
еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?

     Но тут случилось вдруг странное обстоятельство.

     Я до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе
все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не
понял тогда этого странного обстоятельства. А случилось вот что: Лиза,
оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал
себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет,
если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.

     Испуганное и оскорбленное чувство сменилось на лице ее сначала
горестным изумлением. Когда же я стал называть себя подлецом и мерзавцем и
полились мои слезы (я проговорил всю эту тираду со слезами), все лицо ее
передернулось какой-то судорогой. Она хотела было встать, остановить меня;
когда же я кончил, она не на крики мои обратила внимание: "Зачем ты здесь,
зачем не уходишь!" - а на то, что мне, должно быть, очень тяжело самому
было все это выговорить. Да и забитая она была такая, бедная; она считала
себя бесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться, обидеться? Она вдруг
вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но
все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне руки... Тут сердце
и во мне перевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею
руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со
мной не бывало...

     - Мне не дают... Я не могу быть... добрым! - едва проговорил я, затем
дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящей
истерике. Она припала ко мне, обняла меня и как бы замеpла в этом объятии.

     Но все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти. И
вот (я ведь омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване, накрепко, и
уткнув лицо в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку, издалека,
невольно, но неудеpжимо ощущать, что ведь мне тепеpь неловко будет поднять
голову и посмотpеть Лизе пpямо в глаза. Чего мне было стыдно? - не знаю, но
мне было стыдно. Пpишло мне тоже в взбудоpаженную мою голову, что pоли ведь
тепеpь окончательно пеpеменились, что геpоиня тепеpь она, а я точно такое
же униженное и pаздавленное создание, каким она была пеpедо мной в ту ночь,
- четыpе дня назад... И все это ко мне пpишло еще в те минуты, когда я
лежал ничком на диване!

     Боже мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал?

     Не знаю, до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно, еще меньше
мог это понять, чем теперь. Без власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не
могу прожить... Но... но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, а
следственно, и рассуждать нечего.

     Я, однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно ж было
когда-нибудь поднять... И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что
мне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и
вспыхнуло другое чувство... чувство господства и обладания. Глаза мои
блеснули страстью, и я крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как
меня влекло к ней в эту минуту! Одно чувство усиливало другое. Это походило
чуть не на мщение!.. На лице ее изобразилось сначала как будто недоумение,
как будто даже страх, но только на мгновение. Она восторженно и горячо
обняла меня.

                                     X

     Через четверть часа я бегал взад и вперед в бешеном нетерпении по
комнате, поминутно подходил к ширмам и в щелочку поглядывал на Лизу. Она
сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала. Но она
не уходила, а это-то и раздражало меня. В этот раз она уже все знала. Я
оскорбил ее окончательно, но... нечего рассказывать. Она догадалась, что
порыв моей страсти был именно мщением, новым ей унижением, и что к давешней
моей, почти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже личная,
завистливая к ней ненависть... А впрочем, не утверждаю, чтоб она это все
поняла отчетливо; но зато она вполне поняла, что я человек мерзкий и,
главное, не в состоянии любить ее.

     Я знаю, мне скажут, что это невероятно, - невероятно быть таким злым,
глупым, как я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбить ее или по
крайней мере не оценить этой любви. Отчего же невероятно? Во-первых, я и
полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня - значило
тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже
представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что
любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве
над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял
себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал
нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с
покоренным предметом. Да и что тут невероятного, когда я уж до того успел
растлить себя нравственно, до того от "живой жизни" отвык, что давеча
вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне "жалкие слова"
слушать; а и не догадался сам, что она пришла вовсе не для того, чтоб
жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины в любви-то
и заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и
все возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом. Впрочем, я не
очень уж так ее ненавидел, когда бегал по комнате и в щелочку заглядывал за
ширмы. Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь. Я хотел, чтоб она
исчезла. "Спокойствия" я желал, остаться один в подполье желал. "Живая
жизнь" с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно.

     Но прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась, как будто
в забытьи была. Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы, чтоб
напомнить ей... Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросилась
искать свой платок, свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то...
Через две минуты она медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела.
Я злобно усмехнулся, впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее
взгляда.

     - Прощайте, - проговорила она, направляясь к двери.

     Я вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил... и потом
опять зажал. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол,
чтоб не видеть по крайней мере...

     Я хотел было сию минуту солгать - написать, что я сделал это нечаянно,
не помня себя, потерявшись, сдуру. Но я не хочу лгать и потому говорю
прямо, что я разжал ей руку и положил в нее... со злости. Мне это пришло в
голову сделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за
ширмами. Но вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и
нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы. Эта жестокость была до
того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книжная, что я сам
не выдержал даже минуты, - сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом
со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой. Я отворил дверь в сени и
стал прислушиваться.

     - Лиза! Лиза! - крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса...

     Ответа не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних
ступеньках.

     - Лиза! - крикнул я громче.

     Нет ответа. Но в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом
отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась.
Гул поднялся по лестнице.

     Она ушла. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжело мне было.

     Я остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и
бессмысленно смотрел перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул:
прямо перед собой, на столе, я увидал... одним словом, я увидал смятую
синюю пятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке.
Это была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было. Она,
стало быть, успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я
отскочил в другой угол.

     Что ж? я мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Нет. Я до того
был эгоист, до того не уважал людей на самом деле, что даже и вообразить не
мог, что и она это сделает. Этого я не вынес. Мгновение спустя я, как
безумный, бросился одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, и
стремглав выбежал за ней. Она и двухсот шагов еще не успела уйти, когда я
выбежал на улицу.

     Было тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно, настилая подушку
на тротуар и на пустынную улицу. Никого не было прохожих, никакого звука не
слышалось. Уныло и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шагов двести до
перекрестка и остановился.

     "Куда пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть пеpед ней,
заpыдать от pаскаяния, целовать ее ноги, молить о пpощении! Я и хотел
этого; вся гpудь моя pазpывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я
равнодушно эту минуту. Но - зачем? - подумалось мне. - Разве я не
возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее
ноги? Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз,
цены себе? Разве я не замучу ее!"

     Я стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом.

     "И не лучше ль, не лучше ль будет, - фантазировал я уже дома, после,
заглушая фантазиями живую сердечную боль, - не лучше ль будет, если она
навеки унесет теперь с собой оскорбление? Оскорбление, - да ведь это
очищение; это самое едкое и больное сознание! Завтра же я бы загрязнил
собой ее душу и утомил ее сердце. А оскорбление не замрет в ней теперь
никогда, и как бы ни была гадка грязь, которая ее ожидает, - оскорбление
возвысит и очистит ее... ненавистью... гм... может, и прощением... А,
впрочем, легче ль ей от всего этого будет?"

     А в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный вопрос:
что лучше - дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?

     Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой
от душевной боли. Никогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния;
но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры,
что я не возвращусь с полдороги домой? Никогда больше я не встречал Лизу и
ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой
о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то, что сам чуть не
заболел тогда от тоски.

     Даже и теперь, через столько лет, все это как-то слишком нехорошо мне
припоминается. Многое мне теперь нехорошо припоминается, но... не кончить
ли уж тут "Записки"? Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать. По
крайней мере мне было стыдно, все время как я писал эту повесть: стало
быть, это уж не литература, а исправительное наказание. Ведь рассказывать,
например, длинные повести о том, как я манкировал свою жизнь нравственным
растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной
злобой в подполье, - ей-богу, не интересно; в романе надо героя, а тут
нарочно собраны все черты для антигероя, а главное, все это произведет
пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от жизни, все хромаем,
всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к
настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем,
когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую "живую
жизнь" чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя
согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим,
чего просим? Сами не знаем чего. Нам же будет хуже, если наши блажные
просьбы исполнят. Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше
самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг
деятельности, ослабьте опеку, и мы... да уверяю же вас: мы тотчас же
попросимся опять обратно в опеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это
рассердитесь, закричите, ногами затопаете: "Говорите, дескать, про себя
одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: "все мы"".
Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же
собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до
крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще
трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами
себя. Так что я, пожалуй, еще "живее" вас выхожу. Да взгляните пристальнее!
Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как
называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся,
потеряемся, - не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить
и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть
тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся
этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками.
Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам
все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться
как-нибудь от идеи. Но довольно; не хочу я больше писать "из Подполья"...

                              ---------------

     Впрочем, здесь еще не кончаются "записки" этого парадоксалиста. Он не
выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и
остановиться.

---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано в журнале "Эпоха", январь-февраль, апрель 1864 г.
Текст воспроизводится по тексту Полного собрания сочинений Достоевского,
изданного Ф. Стелловским в 1865-1866 гг. Опечатки исправлены по журнальному
тексту.
--------

     шенапан - (франц. - chenapan) - негодяй, хулиган, лодырь.

     aux animaux domestiques - домашним животным (франц.).

     мизер (франц.- misere) - нищета.

     суперфлю (франц.- superflu) - здесь - изысканная.

     бонтоннее (франц.- bon ton) - более хорошего тона.

     droit de seigneur - право первой ночи (франц.).

     silence! - тише! (франц.).

     шамбр-гарни (франц.- chambres garnies) - меблированные комнаты.



Сверка произведена по "Собранию сочинений в
десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957).



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]