О романе

   Я вовсе не собираюсь выступать здесь в защиту небольшого романа, сле-
дующего за этим предисловием. Напротив, мысли, которые я попытаюсь выра-
зить, скорее повели бы к критике того опыта психологического жанра,  ка-
ким является Пьер и Жан.
   Мне хочется остановиться на романе как таковом.
   Я не единственный из писателей, которому все те же  критики  обращают
все тот же упрек каждый раз, как выходит новая книга.
   Среди хвалебных фраз мне неизменно попадается и такая фраза, - и  пи-
шут ее все те же перья: "Главный недостаток этого  произведения  в  том,
что оно, в сущности говоря, не роман".
   Можно было бы ответить тем же самым доводом: "Главный недостаток  пи-
сателя, удостоившего меня своей оценки, в том, что он, в сущности  гово-
ря, не критик".
   Каковы в самом деле основные признаки критика?
   От критика требуется, чтобы он, без предвзятости, без заранее  приня-
того решения, не поддаваясь влиянию той или иной школы и  независимо  от
связей с какой бы то ни было группой художников, умел  понимать,  разли-
чать и объяснять все самые противоречивые стремления,  самые  противопо-
ложные темпераменты и признавать закономерность самых разнообразных  ху-
дожественных исканий.
   Вот почему тот критик, который после Манон  Леска,  Поля  и  Виржини,
Дон-Кихота, Опасных связей, Вертера, Избирательного  сродства,  Клариссы
Гарло, Эмиля, Кандида, Сен-Мара, Рене, Трех мушкетеров, Мопра, Отца  Го-
рио, Кузины Бетты, Коломбы, Красного и черного,  Мадемуазель  де  Мопен,
Собора Парижской богоматери, Саламбо, Госпожи Бовари, Адольфа, Господина
де Камор, Западни, Сафо и т.д. еще позволяет себе писать: "То - роман, а
это - не роман", - кажется мне одаренным проницательностью, весьма похо-
жей на некомпетентность.
   Обычно такой критик понимает под романом более или менее правдоподоб-
ное повествование по образцу театральной пьесы в трех действиях, из  ко-
торых первое содержит завязку, второе - развитие  действия  и  третье  -
развязку.
   Подобная форма композиции вполне приемлема при том условии, что  оди-
наково допустимы и все остальные.
   В самом деле, существуют ли правила, как писать роман, при несоблюде-
нии которых произведение должно называться по-другому?
   Если Дон-Кихот - роман, то роман ли Западня? Можно ли провести  срав-
нение между Избирательным сродством Гете, Тремя мушкетерами Дюма, Госпо-
жой Бовари Флобера, Господином де Камор г-на О. Фейе и  Жерминалем  г-на
Золя? Какое из этих произведений - роман? Каковы эти пресловутые  прави-
ла? Откуда они взялись? Кто их установил? По какому принципу,  по  чьему
авторитету, по каким соображениям?
   Однако критикам этим как будто самым доподлинным и неоспоримым  обра-
зом известно, что именно составляет роман и чем он отличается от другого
произведения, которое не роман. Попросту же говоря, все дело в том, что,
не будучи сами художниками, они примкнули к  определенной  школе  и,  по
примеру ее представителей-романистов, отвергают все произведения,  заду-
манные и выполненные вне их эстетических правил.
   Проницательному критику, напротив, следовало бы выискивать именно то,
что менее всего напоминает уже написанные романы, и по возможности  тол-
кать молодежь на поиски новых путей.
   Все писатели, и Виктор Гюго, и г-н Золя, настойчиво  требовали  абсо-
лютного, неоспоримого права творить, то есть воображать  или  наблюдать,
следуя своему личному пониманию задач искусства. Талант порождается ори-
гинальностью, которая представляет собой особую манеру мыслить,  видеть,
понимать и оценивать. И критик, пытающийся  определить  существо  романа
соответственно представлению, составленному по романам, которые ему нра-
вятся, и установить некие незыблемые правила композиции, всегда  обречен
бороться против темперамента художника, работающего в новой манере. Кри-
тику же, безусловно, достойному этого имени, следовало  бы  быть  только
аналитиком, чуждым тенденций, предпочтений, страстей, и, подобно экспер-
ту в живописи, оценивать лишь художественную сторону рассматриваемого им
произведения искусства. Способность понимать решительно все должна  нас-
только господствовать у него над личными вкусами, чтобы он мог  отмечать
и хвалить даже те книги, которые ему как человеку не нравятся, но  кото-
рым он отдает должное в качестве судьи.
   Однако большинство критиков, в сущности, только читатели, а это  зна-
чит, что они распекают нас почти всегда понапрасну; если же  хвалят,  то
не знают ни удержу, ни меры.
   Тому читателю, который ищет в книге только  удовлетворения  природной
склонности своего ума, желательно, чтобы писатель угождал его  излюблен-
ным вкусам, и поэтому он всегда признает выдающимся и хорошо  написанным
то произведение или тот отрывок, которые отвечают его настроению, возвы-
шенному, или веселому, игривому или печальному, мечтательному или  трез-
вому.
   В сущности, читающая публика состоит из множества групп, которые кри-
чат нам:
   - Утешьте меня.
   - Позабавьте меня.
   - Дайте мне погрустить.
   - Растрогайте меня.
   - Дайте мне помечтать.
   - Рассмешите меня.
   - Заставьте меня содрогнуться.
   - Заставьте меня плакать.
   - Заставьте меня размышлять.
   И только немногие избранные умы просят художника:
   - Создайте нам что-нибудь прекрасное, в той форме, которая всего  бо-
лее присуща вашему темпераменту.
   И художник берется за дело и достигает успеха или терпит неудачу.
   Критик должен оценивать результат, исходя лишь из природы творческого
усилия, и не имеет права быть тенденциозным.
   Об этом писали уже тысячу раз. Но постоянно приходится  повторять  то
же самое.
   И вот вслед за литературными школами, стремившимися дать нам искажен-
ное, сверхчеловеческое, поэтическое,  трогательное,  очаровательное  или
величественное представление о жизни, пришла школа  реалистическая,  или
натуралистическая, которая взялась показать нам правду,  только  правду,
всю правду до конца.
   Надо с одинаковым интересом относиться ко всем этим  столь  различным
теориям искусства, а о создаваемых  ими  произведениях  судить  исключи-
тельно с точки зрения их художественной ценности, принимая  a  priori  1
породившие их философские идеи.
   Оспаривать право писателя на создание произведения  поэтического  или
реалистического - значит требовать, чтобы он насиловал свой  темперамент
и отказался от своей оригинальности, значит запрещать  ему  пользоваться
глазами и разумом, дарованными природой.
   Упрекать его за то, что вещи кажутся ему прекрасными или  уродливыми,
ничтожными или величественными, привлекательными или зловещими, - значит
упрекать его за то, что он создан на свой особый лад и что его представ-
ления не совпадают с нашими.
   Предоставим же ему свободу понимать, наблюдать,  создавать,  как  ему
вздумается, лишь бы он был художником. Но попытаемся подняться  сами  до
поэтической экзальтации, чтобы судить идеалиста; ведь только тогда мы  и
сможем ему доказать, что мечта его убога, банальна, недостаточно безумна
или недостаточно великолепна. А если мы  судим  натуралистам  -  покажем
ему, в чем правда жизни отличается от правды в его книге.
   Вполне очевидно, что столь различные школы должны пользоваться совер-
шенно противоположными приемами композиции.

   1. Наперед, независимо от опыта (лат.).

   Романисту, который переиначивает неопровержимую, грубую и  неприятную
ему правду ради того, чтобы извлечь из  нее  необыкновенное  и  чарующее
приключение, незачем заботиться о правдоподобии; он распоряжается  собы-
тиями по своему усмотрению, подготавливая и  располагая  их  так,  чтобы
понравиться читателю, чтобы взволновать или растрогать его. План его ро-
мана - только род искусных комбинаций, ловко  ведущих  к  развязке.  Все
эпизоды рассчитаны и постепенно доведены до кульминационного  пункта,  а
эффект конца, представляющий собой главное и решающее событие,  удовлет-
воряет возбужденное в самом начале любопытство, ставит преграду дальней-
шему развитию интереса  читателей  и  настолько  исчерпывающе  завершает
рассказанную историю, что больше" уж не хочется знать, что  станется  на
другой день с самыми увлекательными героями.
   Но романист, имеющий в виду дать нам точное изображение  жизни,  дол-
жен, напротив, тщательно избегать всякого сцепления обстоятельств, кото-
рое могло бы показаться необычным. Цель его вовсе не в том, чтобы  расс-
казать нам какую-нибудь историю, позабавить или  растрогать  нас,  но  в
том, чтобы заставить нас мыслить, постигнуть глубокий  и  скрытый  смысл
событий. Он столько наблюдал и размышлял, что смотрит на  вселенную,  на
вещи, на события и на людей особым образом, который свойствен только ему
одному и исходит из совокупности его глубоко продуманных наблюдений. Это
личное восприятие мира он и пытается нам сообщить и воссоздать  в  своей
книге. Чтобы взволновать нас так, как  его  самого  взволновало  зрелище
жизни, он "должен воспроизвести ее перед нашими глазами, стремясь к  са-
мому тщательному сходству. Следовательно, он должен построить свое  про-
изведение при помощи таких искусных и незаметных приемов и с такой внеш-
ней простотой, чтобы невозможно было увидеть и указать, в чем заключают-
ся замысел и намерения автора.
   Вместо того чтобы измыслить какое-нибудь приключение и так развернуть
его, чтобы оно держало читателя в напряжении вплоть до  самой  развязки,
он возьмет своего героя или своих героев в известный период их существо-
вания и доведет их естественными переходами  до  следующего  периода  их
жизни. Таким образом, он покажет, как меняются умы под влиянием окружаю-
щих обстоятельств, как развиваются чувства и страсти, как любят, как не-
навидят, как борются во всякой социальной среде, как сталкиваются  инте-
ресы обывательские, денежные, семейные, политические.
   Его искусный замысел будет, следовательно,  заключаться  вовсе  не  в
том, чтобы взволновать или очаровать, не в захватывающем начале или пот-
рясающей катастрофе, но в умелом сочетании  достоверных  мелких  фактов,
которые выявят окончательный смысл произведения Чтобы уместить на трехс-
тах страницах десять лет чьейнибудь жизни и  показать,  каково  было  ее
особенное и характерное значение среди всех других окружающих ее сущест-
вовании, автор должен суметь исключить  из  множества  мелких,  незначи-
тельных, будничных событий те события, которые для  него  бесполезны,  и
особенным образом осветить все те, которые остались бы незамеченными не-
достаточно проницательным наблюдателем, хотя  они-то  и  определяют  все
значение и художественную ценность книги.
   Разумеется, подобная манера композиции, столь отличная от старинного,
понятного для всех способа, часто сбивает с толку критиков, и они не мо-
гут обнаружить эти тонкие, скрытые, почти незаметные нити,  используемые
некоторыми современными художниками вместо той  единственной  веревочки,
которая звалась Интригой.
   Словом, если вчерашний романист избирал и описывал житейские кризисы,
обостренные состояния души и сердца, то романист наших дней пишет  исто-
рию сердца, души и разума в их нормальном состоянии. Чтобы добиться  же-
лаемого эффекта, то есть взволновать зрелищем обыденной жизни,  и  чтобы
выявить свою идею, то есть в художественной форме показать, что же пред-
ставляет собою в его глазах современный человек,  автор  должен  пользо-
ваться только теми фактами, истинность которых неопровержима и  неизмен-
на.
   Но даже становясь на точку зрения художников-реалистов,  следует  все
же обсуждать и оспаривать их теорию, которую, по-видимому,  можно  выра-
зить в таких словах: "Только правда, и вся правда до конца".
   Так как цель их в том, чтобы делать философские выводы  из  некоторых
постоянных и обычных фактов, им нередко приходится исправлять события  в
угоду правдоподобию и в ущерб правде, потому что бывает не всегда  прав-
доподобна правда.
   Реалист, если он художник, будет стремиться не к тому, чтобы показать
нам банальную фотографию жизни, но к тому, чтобы дать нам ее воспроизве-
дение, более полное, более захватывающее, более убедительное,  чем  сама
действительность.
   Рассказать обо всем невозможно, так как потребовалось бы писать мини-
мум по книге в день, чтобы изложить те бесчисленные незначительные  про-
исшествия, которые наполняют наше существование.
   Значит, необходим выбор, а это уже первое нарушение теории всей прав-
ды до конца.
   Кроме того, жизнь состоит из событий самых разнообразных, самых  неп-
редвиденных, самых противоположных, самых разношерстных; она груба,  не-
последовательна, бессвязна, полна необъяснимых, нелогичных и  противоре-
чивых катастроф, которым место в отделе происшествий.
   Вот почему художник, выбрав себе тему, возьмет из этой жизни,  перег-
руженной случайностями и мелочами, только  необходимые  ему  характерные
детали и отбросит все остальное, все побочное.
   Вот один из множества примеров.
   Количество людей, умирающих каждый день от  несчастных  случаев,  до-
вольно велико на земле. Но можем ли мы сбросить черепицу с крыши на  го-
лову главного действующего лица или швырнуть его под  колеса  экипажа  в
самой середине повествования под тем предлогом, что нужно уделить  место
и несчастному случаю?
   Далее, в жизни все идет по своему плану; события  то  ускоряются,  то
бесконечно затягиваются. Задача искусства, наоборот, состоит в том, что-
бы осмотрительно подготовлять события, изобретать искусно скрытые  пере-
ходы, освещать полным светом, с помощью умелой композиции, основные  со-
бытия, придавая всем остальным  ту  степень  реальности,  которая  соот-
ветствует их значению; все это необходимо для того, чтобы заставить глу-
боко почувствовать ту особенную правду, которую требуется показать.
   Показывать правду - значит дать полную иллюзию правды, следуя обычной
логике событий, а не копировать рабски хаотическое их чередование.
   На этом основании я считаю, что талантливые Реалисты должны  были  бы
называться скорее Иллюзионистами.
   К тому же какое ребячество верить в реальность, если  каждый  из  нас
носит свою собственную реальность в своей мысли и в органах чувств! Раз-
личие нашего зрения,  слуха,  обоняния,  вкуса  создает  столько  истин,
сколько людей на земле. И наш ум, получая указания от этих органов,  об-
ладающих различной впечатлительностью,  понимает,  анализирует  и  судит
так, как если бы каждый из нас принадлежал к другой расе.
   Итак, каждый из нас просто создает себе ту или иную иллюзию  о  мире,
иллюзию поэтическую, сентиментальную, радостную, меланхолическую,  гряз-
ную или зловещую, в зависимости от своей натуры. И у писателя нет друго-
го назначения, кроме того, чтобы точно воспроизводить эту иллюзию  всеми
художественными приемами, которые он постиг и которыми располагает.
   Иллюзию прекрасного, которая является человеческой условностью! Иллю-
зию безобразного, которая является  преходящим  представлением!  Иллюзию
правды, никогда не остающуюся  незыблемой!  Иллюзию  низости,  привлека-
тельную для столь многих! Великие художники - это  те,  которые  внушают
человечеству свою личную иллюзию.
   Не будем же возмущаться ни одной теорией, поскольку каждая из  них  -
это лишь общее выражение анализирующего себя темперамента.
   Две из этих теорий особенно часто подвергались обсуждению, но их про-
тивопоставляли одну другой, вместо того чтобы принять их обе: это теория
романа чистого анализа и теория романа объективного. Сторонники  анализа
требуют, чтобы писатель неукоснительно отмечал малейшие этапы умственной
жизни и потаеннейшие побуждения, которыми определяются наши поступки,  а
самому событию уделял бы второстепенное значение. Событие есть лишь отп-
равной пункт, простая веха, только повод к роману. Следовательно, по  их
мнению, нужно писать такие повести, точные и сочиненные, где воображение
сливается с наблюдением, - как у философа, который стал бы писать  книгу
о психологии, - то есть излагать причины, черпая их из самых  отдаленных
истоков, объяснять все "почему" всех желаний и распознавать все  отклики
души, побуждаемой к действию выгодой, страстями или инстинктом.
   Сторонники объективности (какое противное слово!) имеют в виду,  нао-
борот, дать нам точное воспроизведение того, что происходит в жизни; они
тщательно избегают всяких сложных объяснений, всяких рассуждений о  при-
чинах и ограничиваются тем, что проводят  перед  нашим  взором  вереницу
персонажей и событий.
   По мнению этих писателей, психология в книге должна быть скрыта,  по-
добно тому как в действительности она скрыта за жизненными фактами.
   Роман, задуманный по этому принципу, выигрывает в отношении интереса,
подвижности повествования, красочности, жизненной живости.
   Итак, вместо того чтобы пространно объяснять душевное состояние како-
го-нибудь персонажа, объективные писатели ищут тот  поступок  или  жест,
который неизбежно будет сделан человеком в определенном душевном состоя-
нии, при определенных обстоятельствах Они заставляют героя вести себя  с
начала и до конца книги таким образом, чтобы все его поступки,  все  его
порывы являлись отражением его внутренней природы, отражением  его  мыс-
лей, желаний или  сомнений.  Они,  следовательно,  скрывают  психологию,
вместо того чтобы выставлять ее напоказ, и делают из нее остов  произве-
дения, подобный тем невидимым глазу костям,  которые  составляют  скелет
человеческого тела. Художник, рисуя наш портрет, не показывает же нашего
скелета.
   Мне кажется еще, что роман, написанный таким способом,  выигрывает  в
отношении искренности. Прежде всего  он  правдоподобнее,  -  ведь  люди,
действующие вокруг нас, отнюдь не сообщают нам  о  побуждениях,  которым
они повинуются.
   Необходимо считаться также с тем, что если мы, постоянно наблюдая лю-
дей, можем достаточно точно определить их характер, чтобы предвидеть  их
поведение почти при любых обстоятельствах, если мы с уверенностью  можем
сказать: "Такой-то человек, обладающий  таким-то  темпераментом,  в  та-
ком-то случае поступит так-то", - из этого вовсе не следует, что мы смо-
жем определить одну за другой все сокровенные последовательные  извилины
его мысли, непохожей на нашу мысль, все таинственные зовы  его  инстинк-
тов, иных, чем у нас, все смутные побуждения его природы,  органы  кото-
рой, нервы, кровь и плоть, отличаются от наших.
   Как бы ни был гениален слабый, мягкий, лишенный страстей человек, лю-
бящий исключительно науку и труд, он никогда не сможет настолько  вопло-
титься в пышущего здоровьем, чувственного, пылкого молодца, обуреваемого
всеми вожделениями и даже всеми пороками, чтобы понять и показать интим-
нейшие побуждения и ощущения столь чуждого ему человека, хотя  прекрасно
может предвидеть все его жизненные поступки и рассказать о них.
   Итак, тот, кто является поборником чистой психологии, только на то  и
способен, чтобы подставлять самого себя на место каждого из персонажей в
тех разнообразных положениях, в какие он их ставит, ибо он  не  в  силах
изменить свои органы, те единственные посредники между  нами  и  внешним
миром, которые навязывают нам свои восприятия, определяют нашу  чувстви-
тельность, создают в нас душу, существенно иную, чем у других. Наше вос-
приятие, наше познание мира,  приобретенное  при  помощи  наших  органов
чувств, наши понятия о жизни - все это мы можем только частично перенес-
ти на те персонажи, чью сокровенную и неведомую сущность  мы  собираемся
раскрыть. Таким образом, только самих себя всегда и показываем мы в  об-
лике короля, убийцы, вора или честного человека,  куртизанки,  монахини,
юной девушки или рыночной торговки, потому что  нам  приходится  ставить
перед собой такую проблему: "Если бы я был королем, убийцей, вором, кур-
тизанкой, монахиней, девушкой или рыночной торговкой, что  бы  я  делал,
что бы я думал, как бы я  действовал?  Мы  разнообразим  свои  персонажи
только тем, что меняем возраст, пол, социальное положение и все  условия
жизни нашего я, которое природа ограничила непреодолимой стеной  органов
восприятия.
   Умение здесь состоит только в том, чтобы не дать читателю угадать это
я под различными масками, предназначенными скрывать его.
   Но если, с точки зрения полной точности, чистый психологический  ана-
лиз является спорным, он может всетаки дать нам столь же прекрасные про-
изведения искусства, как и всякий другой метод работы.
   Вот сейчас появились символисты. А почему бы и нет? Их мечта как  ху-
дожников достойна уважения; особенно же ценно в них то, что они  сознают
и не скрывают, как трудно создать произведение искусства.
   Надо быть поистине слишком безумным, слишком смелым, слишком заносчи-
вым или слишком глупым, чтобы еще отваживаться писать в наше время! Пос-
ле стольких учителей, до такой степени разнообразных по своему характеру
и по многосторонности своего гения, можно ли сделать что-нибудь, что уже
не было бы сделано, сказать что-нибудь, что уже не было сказано? Кто  из
нас может похвастаться, что написал страницу или фразу, какие еще никог-
да не были написаны? Когда нам приходится читать, - нам, до того  пресы-
щенным французской литературой, что самое тело свое мы ощущаем как некое
тесто из слов, - случается ли нам найти хоть строчку, хоть мысль,  кото-
рая не была бы уже привычной для нас или, по крайней мере, предугаданной
нами?
   Человек, ставящий себе целью только развлечь своих читателей уже зна-
комыми приемами, пишет, с уверенностью и простодушием  посредственности,
произведения, предназначенные для невежественной и праздной толпы. Но те
художники, над которыми тяготеет вся литература минувших веков, те, кого
ничто не удовлетворяет, кому ничто не нравится, потому что они мечтают о
лучшем, кому все кажется уже отцветшим, кто всегда  ощущает  свое  твор-
чество как бесполезную и пошлую работу, судят о  литературном  искусстве
как о чем-то неуловимом, таинственном, что  лишь  слегка  приоткрывается
нам на некоторых страницах величайших мастеров.
   Двадцать стихов, двадцать фраз, которые нам случается иной раз прочи-
тать, потрясают нас до глубины сердца, как изумительное  откровение,  но
стихи, следующие за ними, похожи на любые другие стихи,  проза,  текущая
дальше, похожа на любую другую прозу.
   Гениальные люди, вероятно, не ведают этих терзаний, этих мук, так как
они одарены неисчерпаемой творческой силой. Они не судят сами  себя.  Мы
же, все остальные, - мы только добросовестные, упорные труженики и можем
бороться с непобедимым отчаянием лишь ценою  непрерывных  и  настойчивых
усилий.
   Два человека своими простыми и вдохновляющими поучениями дали мне эту
силу вечно дерзать: Луи Буйле и Гюстав Флобер.
   Если я говорю здесь о них и о себе, то единственно потому, что их со-
веты, изложенные в нескольких строках, окажутся, может  быть,  полезными
некоторым молодым людям, менее самоуверенным, чем это обычно бывает  при
вступлении на литературное поприще.
   Буйле, с которым я познакомился раньше и сошелся довольно близко при-
мерно года за два до того, как снискал дружбу Флобера, не уставал  твер-
дить мне, что для создания репутации художника достаточно сотни  стихот-
ворных строк, а может быть, и менее, если только  они  безукоризненны  и
содержат самую суть таланта и оригинальности писателя, хотя бы и второс-
тепенного; он заставил меня понять, что непрерывная  работа  и  глубокое
знание ремесла способны - в минуту особой прозорливости, подъема и увле-
чения, при удачно найденном можете,  вполне  соответствующем  склонности
нашего Ума, - привести к рождению небольшого, единственного в своем роде
и самого совершенного произведения, какое мы только способны создать.
   Затем я понял, что самые известные писатели почти никогда не оставля-
ли после себя более одного тома и что надо прежде всего найти и  выбрать
среди множества тем, предоставленных нашему  выбору,  ту  тему,  которая
способна привлечь к себе все наши способности, все  наше  мужество,  все
наши творческие силы.
   Позднее Флобер, с которым я иногда встречался,  почувствовал  ко  мне
расположение. Я осмелился показать ему несколько моих опытов. Он  добро-
желательно прочел их и сказал: "Не знаю, есть ли у вас  талант.  В  том,
что вы принесли мне, обнаруживаются некоторые способности, но никогда не
забывайте, молодой человек, что талант, по выражению Бюффона,  -  только
длительное терпение. Работайте".
   Я работал и часто приходил к нему снова, чувствуя, что нравлюсь  ему,
потому что он в шутку стал называть меня своим учеником.
   В течение семи лет я писал стихи, писал сказки, писал новеллы,  напи-
сал даже отвратительную драму. Ничего из этого не осталось. Учитель про-
читывал все, а потом в следующее воскресенье, за завтраком, приступал  к
критике, шаг за шагом внедряя в меня те два-три принципа, которые предс-
тавляли собой итог его длительных и терпеливых поучений. "Если обладаешь
оригинальностью, - говорил он, - нужно прежде всего ее проявить; если же
ее нет, нужно ее приобрести".
   "Талант-это длительное терпение". Необходимо  достаточно  долго  и  с
достаточным вниманием рассматривать все то, что желаешь выразить,  чтобы
обнаружить в нем ту сторону, которая до сих пор еще никем не была подме-
чена и показана. Решительно во всем есть что-нибудь неисследованное, по-
тому что мы привыкли пользоваться своим зрением не иначе, как  вспоминая
все высказанное до нас по поводу того, что  мы  созерцаем.  Ничтожнейший
предмет содержит в себе частицу неведомого. Надо его найти.  Чтобы  опи-
сать пылающий огонь или дерево на равнине, остановимся перед этим  огнем
и этим деревом и будем рассматривать их до тех пор, пока они не переста-
нут походить в наших глазах ни на какое другое дерево, ни на какой  дру-
гой огонь.
   Именно так и вырабатывается оригинальность.
   Установив далее ту истину, что во всем свете не сыщешь двух песчинок,
двух мух, двух рук или двух носов, которые были бы абсолютно  одинаковы,
Флобер заставлял меня описать несколькими фразами какое-нибудь живое су-
щество или предмет, и притом так, чтобы четко определить  его  своеобра-
зие, чтобы выделить его из всех других живых существ и всех других пред-
метов той же породы или того же вида.
   "Когда вы проходите, - говорил он мне, - мимо бакалейщика, сидящего у
своей двери, мимо консьержа, который курит трубку, или мимо стоянки  фи-
акров, обрисуйте мне этого бакалейщика и этого консьержа, их позу,  весь
их физический облик, а в нем передайте всю их духовную природу, чтобы  я
не смешал их ни с каким другим бакалейщиком, ни с каким другим  консьер-
жем, и покажите мне одним-единственным словом, чем эта извозчичья лошадь
отличается от пятидесяти других, которые бегут за ней или впереди нее".
   В другом месте я изложил идеи Флобера о стиле. В них много  общего  с
теорией наблюдения, только что приведенной мною.
   Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, имеется только  одно
существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы  обозначить
ее действие, и только одно прилагательное, чтобы ее определить. И  нужно
искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот  гла-
гол и это прилагательное, и никогда не следует удовлетворяться приблизи-
тельным, никогда не следует прибегать к подделкам, даже удачным, к  язы-
ковым фокусам, чтобы избежать трудностей.
   Можно передавать и описывать тончайшие ощущения, следуя  этому  стиху
Буало:
   Огромна власть у слов, стоящих там, где нужно.
   Для того чтобы выразить все оттенки мысли, вовсе нет надобности в том
нелепом, сложном, длинном и невразумительном наборе слов, который  навя-
зывают нам сегодня под именем художественной манеры письма; нужно,  нап-
ротив, с величайшей зоркостью различать все меняющиеся значения слова  в
зависимости от того места, где оно стоит. Поменьше существительных, гла-
голов и прилагательных, смысл которых почти неуловим, но побольше  непо-
хожих друг на друга фраз, различно построенных, умело  размеренных,  ис-
полненных звучности и искусного ритма. Постараемся лучше быть  отличными
стилистами, чем коллекционерами редких словечек.
   В самом деле, гораздо труднее обработать фразу посвоему, заставить ее
сказать все, даже то, чего она буквально не выражает, наполнить ее  под-
разумеваемым смыслом, тайными и невысказанными намерениями, чем  выдумы-
вать новые выражения или выискивать в недрах старых, забытых книг  такие
обороты речи, которые утратили для нас  свое  значение,  перестали  быть
употребительными и звучат ныне, как мертвые письмена.
   Впрочем, французский язык подобен чистой  воде,  которую  никогда  не
могли и не смогут замутить вычурные писатели. Каждый век бросал  в  этот
прозрачный поток свои вкусы, свои претенциозные архаизмы и  свою  жеман-
ность, но ничто не всплыло на поверхность из всех этих напрасных попыток
и бессильных стараний. Наш язык - ясный, логичный и выразительный. Он не
даст себя ослабить, затемнить или извратить.
   Те, кто в наши дни создают образы, злоупотребляя отвлеченными выраже-
ниями, те, кто заставляют град или  дождь  падать  на  чистоту  оконного
стекла, могут также забросать камнями простоту своих собратьев! Они, мо-
жет быть, и ушибут собратьев, у которых есть тело, но никогда не заденут
простоты, которая бесплотна.
   Ла-Гийетт, Этрета, сентябрь 1887.


   I

   Ах, черт! - вырвалось вдруг у старика Ролана.
   Уже с четверть часа он пребывал в полной  неподвижности,  не  спуская
глаз с воды, и только время от времени слегка дергал удочку, уходившую в
морскую глубь.
   Госпожа Ролан, дремавшая на корме рядом с г-жой Роземильи, приглашен-
ной семейством Ролан на рыбную ловлю, очнулась и повернула голову к  му-
жу.
   - Что это?.. что это?.. Жером!
   Тот отвечал со злостью:
   - Да совсем не клюет! С самого полудня я так ничего и не поймал. Рыбу
ловить надо только в мужской компании, - из-за женщин  всегда  выезжаешь
слишком поздно.
   Оба его сына, Пьер и Жан, дружно расхохотались. Они сидели -  один  у
левого, другой у правого борта - и тоже удили, намотав  лесу  на  указа-
тельный палец.
   - Папа, - заметил Жан, - ты не очень-то любезен с нашей гостьей.
   Господин Ролан сконфузился и начал извиняться:
   - Прошу прощения, госпожа Роземильи, такой  уж  у  меня  характер.  Я
приглашаю дам, потому что люблю их общество, но стоит мне  очутиться  на
воде, и я обо всем забываю, кроме рыбы.
   Госпожа Ролан, стряхнув с себя дремоту, мечтательно смотрела на морс-
кую гладь и прибрежные скалы.
   - Но улов-то ведь богатый, - заметила она.
   Муж отрицательно покачал  головой.  Однако  он  бросил  благосклонный
взгляд на корзину, где рыба, наловленная им и сыновьями, еще слабо  тре-
петала, еле шурша клейкой чешуей, подрагивая  плавниками  и  беспомощно,
вяло хватая смертельный для нее воздух судорожными глотками.
   Поставив корзину между ног, старик Ролан наклонил ее и сдвинул сереб-
ристую груду к самому краю, чтобы разглядеть рыбу, лежавшую на дне; рыба
сильнее забилась в предсмертном трепете, и из переполненной корзины  по-
тянуло крепким запахом, острым зловонием свежего морского улова.
   Старый рыболов с наслаждением вдохнул этот запах, словно нюхал благо-
ухающую розу.
   - Пахнет-то как, черт возьми! - воскликнул он; потом добавил:  -  Ну,
доктор, сколько ты поймал?
   Его старший сын Пьер, лет тридцати, безбородый и безусый,  с  черными
баками, подстриженными, как у чиновника, отвечал:
   - О, самые пустяки, штуки три-четыре.
   Отец повернулся к младшему:
   - А ты, Жан?
   Жан, высокий блондин с густой бородкой, намного моложе брата, ответил
с улыбкой:
   - Да почти то же, что и Пьер, - четыре или пять.
   Они каждый раз прибегали к этой лжи,  приводившей  старика  Ролана  в
восхищение.
   Он намотал лесу на уключину и, скрестив руки, заявил:
   - Никогда больше не буду удить после полудня. Десять пробило - и бас-
та! Она больше не клюет, подлая, она изволит нежиться на солнышке.
   Старик оглядывал море с довольным видом собственника.
   В прошлом он был владельцем небольшого ювелирного магазина в  Париже;
страсть к воде и рыбной ловле  оторвала  его  от  прилавка,  как  только
скромные сбережения позволили семье существовать на ренту.
   Он удалился на покой в Гавр, купил рыбачью лодку и стал моряком-люби-
телем. Оба его сына, Пьер и Жан, остались в Париже заканчивать образова-
ние, но приезжали домой на каникулы и принимали участие  в  развлечениях
отца.
   Пьер был на пять лет старше Жана. По окончании коллежа он  поочередно
брался за самые разнообразные профессии: он перепробовал их с  полдюжины
одну за другой, быстро разочаровывался в каждой и тотчас же начинал  во-
зиться с новыми планами.
   В конце концов его прельстила медицина, он с большим  жаром  принялся
за дело и только что, после сравнительно недолгих  занятий,  по  особому
разрешению министра, раньше срока получил звание доктора, он был человек
восторженный, умный, непостоянный, но настойчивый,  склонный  увлекаться
утопиями и философскими идеями.
   Братья являли собой полную противоположность и по  наружности,  и  по
внутреннему складу. Младший, Жан - блондин, был ровного, спокойного нра-
ва; Пьер - брюнет, был необуздан и обидчив. Жан окончил юридический  фа-
культет и получил диплом кандидата прав, а Пьер-диплом врача.
   Теперь они оба отдыхали дома в надежде  обосноваться  в  Гавре,  если
здесь подвернется что-нибудь подходящее.
   Скрытая зависть, та дремлющая зависть, которая почти неощутимо растет
между братьями или сестрами до возмужалости и внезапно  прорывается  при
женитьбе или особой удаче одного из них, заставляла обоих держаться нас-
тороже и подстрекала на беззлобное соперничество.  Конечно,  они  любили
друг друга, но в то же время ревниво следили один за другим.  Когда  ро-
дился Жан, пятилетний Пьер с неприязнью избалованного звереныша  смотрел
на другого звереныша, неожиданно появившегося в объятиях отца и  матери,
окруженного любовью и лаской.
   Жан с детских лет был образцом кротости, доброты и послушания, и Пьер
с раздражением слушал беспрестанные похвалы этому  толстому  мальчугану,
кротость которого казалась ему вялостью, доброта - глупостью, а доверчи-
вость - тупоумием. Родители их, люди непритязательные, мечтавшие о  поч-
тенной, скромной карьере для своих сыновей, упрекали Пьера за его  коле-
бания, увлечения, за безуспешные попытки, за все его бесплодные порывы к
высоким идеям и мечты о блестящем поприще.
   С тех пор как он стал взрослым, ему уже не твердили: "Смотри на  Жана
и бери с него пример". Но каждый раз, когда при нем говорили: "Жан  пос-
тупил так, Жан поступил этак", - он хорошо понимал  смысл  этих  слов  и
скрытый в них намек.
   Мать их, любящая порядок во  всем,  бережливая,  несколько  сентимен-
тальная женщина, которая провела  всю  жизнь  за  кассой,  но  сохранила
чувствительную душу, постоянно сглаживала соперничество, то и дело вспы-
хивавшее между ее двумя взрослыми сыновьями из-за всяких житейских мело-
чей. Вдобавок с недавних пор ее смущало одно  обстоятельство,  грозившее
разладом между братьями: этой зимой, когда ее сыновья заканчивали  обра-
зование в Париже, она познакомилась с соседкой, г-жой Роземильи,  вдовой
капитана дальнего плавания, погибшего в море два года тому назад.  Моло-
дая, даже совсем юная вдова, - всего двадцати трех лет, -  была  неглупа
и, видимо, постигла жизнь инстинктом, как выросший на воле зверек; слов-
но ей уже пришлось видеть, пережить, понять и взвесить все жизненные яв-
ления, она судила о них по-своему - здраво, узко и благожелательно. Г-жа
Роземильи имела обыкновение заглядывать по вечерам к гостеприимным сосе-
дям, поболтать за рукоделием и выпить чашку чаю.
   Мания разыгрывать из себя моряка  постоянно  подстрекала  Ролана-отца
расспрашивать новую приятельницу об умершем капитане, и она спокойно го-
ворила о нем, о его путешествиях,  о  его  рассказах,  как  покорившаяся
судьбе рассудительная женщина, которая любит жизнь и с  уважением  отно-
сится к смерти.
   Оба сына, возвратившись домой и увидев хорошенькую вдову, часто наве-
щавшую их, тотчас же стали за нею ухаживать, не столько из желания  пон-
равиться ей, сколько из чувства соперничества.
   Матери, женщине осторожной и практичной, очень хотелось,  чтобы  один
из них добился успеха, - молодая вдова была богата,  -  но  она  желала,
чтобы другой сын не был этим огорчен.
   Госпожа Роземильи была блондинка с голубыми глазами, с  венком  непо-
корных завитков, разлетавшихся при малейшем ветерке; во всем  ее  облике
было чтото бойкое, смелое и  задорное,  что  отнюдь  не  соответствовало
уравновешенному и трезвому складу ее ума.
   Она, казалось, уже отдавала предпочтение Жану, к которому  ее  влекло
сходство их натур. Правда, предпочтение это проявлялось  только  в  едва
заметных оттенках голоса, в дружелюбных взорах и в том, что она  нередко
прибегала к его советам.
   Она,  казалось,  угадывала,  что  мнение  Жана  только  подкрепит  ее
собственное, между тем как мнение Пьера неизбежно окажется противополож-
ным. Говоря о взглядах доктора, об его политических, моральных, артисти-
ческих, философских воззрениях, ей случалось называть их: "Ваши бредни!"
Тогда он смотрел на  нее  холодным  взором  судьи,  обвиняющего  женщин,
всех-женщин, в духовном убожестве.
   До приезда сыновей старик Ролан ни разу не приглашал  г-жу  Роземильи
на рыбную ловлю и никогда еще не брал с собою жены; он любил выходить  в
море до восхода солнца, со своим  другом  Босиром,  отставным  капитаном
дальнего плавания, с которым познакомился в порту в час  прилива,  и  со
старым матросом Папагри, по прозвищу Жан-Барт, смотревшим за лодкой.
   Но как-то вечером, неделю тому назад, г-жа Роземильи, обедая у  Рола-
нов, спросила: "А это очень весело, ловить рыбу? - и бывший ювелир,  ох-
ваченный желанием заразить гостью своей манией и обратить ее в свою  ве-
ру, воскликнул:
   - Не хотите ли поехать?
   - Хочу.
   - В будущий вторник?
   - Хорошо.
   - А вы способны выехать в пять утра?
   Она вскрикнула в изумлении:
   - Ах, нет, нет, что вы!
   Он был разочарован, его пыл угас, и он сразу усомнился в ее призвании
рыболова.
   Тем не менее он спросил:
   - В котором же часу вы могли бы отправиться?
   - Ну... часов в девять.
   - Не раньше?
   - Нет, не раньше, и то уж слишком рано!
   Старик колебался. Конечно, улов будет плохой, ведь как только  солнце
начинает пригревать, рыба больше не клюет; но оба брата настояли на том,
чтобы тут же окончательно обо всем условиться.
   Итак, в следующий вторник "Жемчужина" стала на якорь у  белых  утесов
мыса Гэв До полудня удили, потом подремали, потом снова удили, но ничего
не попадалось, и старику Ролану пришлось наконец понять, что г-же  Розе-
мильи хотелось, в сущности, только покататься по морю Когда же  он  убе-
дился, что лесы больше не вздрагивают, у  него  и  вырвалось  энергичное
"ах, черт! ", одинаково относившееся и к равнодушной вдове, и к неулови-
мой рыбе.
   Теперь Ролан рассматривал свой улов с трепетной  радостью  скупца  Но
вот, подняв глаза к небу, он заметил, что солнце начинает садиться.
   - Ну, дети, - сказал он, - не пора ли домой?
   Братья вытащили из воды лесы, смотали их, вычистили крючки,  воткнули
их в пробковые поплавки и приготовились.
   Ролан встал и, как подобает капитану, оглядел горизонт.
   - Ветер спал, - сказал он, - беритесь за весла, дети!
   И вдруг, показав на север, добавил:
   - Глядите-ка, пароход из Саутгемптона.
   Вдали, на розовом небе, над спокойным морем, гладким, как  необъятная
голубая блестящая ткань с золотым и огненным отливом, поднималось темно-
ватое облачко А под ним можно было разглядеть корабль, еще  совсем  кро-
хотный на таком расстоянии.
   На юге виднелось немало других столбов дыма, и все  они  двигались  к
едва белевшему вдалеке гаврскому молу, на конце которого высился маяк.
   Ролан спросил:
   - Не сегодня ли должна прийти "Нормандия"?
   Жан ответил:
   - Да, папа.
   - Подай-ка подзорную трубу; думается мне, что это она и есть.
   Отец раздвинул медную трубу, приставил ее к глазу, поискал корабль на
горизонте и, обнаружив его, радостно воскликнул:
   - Да, да, это "Нормандия", никаких сомнений. Не хотите ли посмотреть,
сударыня?
   Госпожа Роземильи взяла трубу, направила на  океанский  пароход,  но,
видимо, не сумела поймать его в поле зрения и ничего не могла разобрать,
ровно ничего, кроме синевы, обрамленной цветным  кольцом  вроде  круглой
радуги, и каких-то странных темноватых пятен, от которых у нее  закружи-
лась голова.
   Она сказала, возвращая подзорную трубу:
   - Я никогда не умела пользоваться этой штукой. Муж даже  сердился;  а
сам он способен был часами простаивать у окна,  рассматривая  проходящие
мимо суда.
   Старик Ролан ответил не без досады:
   - Тут дело в каком-нибудь недостатке вашего зрения, потому  что  под-
зорная труба у меня превосходная.
   Затем он протянул ее жене:
   - Хочешь посмотреть?
   - Нет, спасибо, я наперед знаю, что ничего не увижу.
   Госпожа Ролан, сорокавосьмилетняя, очень моложавая женщина, несомнен-
но, больше всех наслаждалась прогулкой и чудесным вечером.
   Ее каштановые волосы только еще начинали седеть. Она  казалась  такой
спокойной и рассудительной, доброй и счастливой, что на нее приятно было
смотреть. Как говорил ее старший сын, она знала цену деньгам, но это ни-
чуть не мешало ей предаваться мечтаниям. Она любила романы и стихи не за
их литературные достоинства, но за ту нежную грусть и задумчивость,  ко-
торую они навевали. Какой-нибудь стих, подчас самый банальный, даже пло-
хой, заставлял трепетать в ней, по ее словам, какую-то  струнку,  внушая
ей ощущение таинственного, готового осуществиться желания. И ей  приятно
было отдаваться этим легким волнениям, немного смущавшим ее душу, в  ко-
торой обычно все было в таком же порядке, как в счетной книге.
   Со времени переезда в Гавр она довольно  заметно  располнела,  и  это
портило ее фигуру, некогда такую гибкую и тонкую.
   Прогулка по морю была большой радостью для г-жи Ролан Ее муж, человек
вообще незлой, обращался с ней деспотически, с той беззлобной грубостью,
с какой лавочники имеют обыкновение отдавать приказания. Перед посторон-
ними он еще сдерживал себя, но дома распоясывался  и  напускал  на  себя
грозный вид, хотя сам всего боялся. Она же из отвращения к  ссорам,  се-
мейным сценам и бесполезным объяснениям всегда уступала, никогда  ничего
не требовала. Уже давно она не осмеливалась просить Ролана  покатать  ее
по морю. Поэтому она с восторгом встретила предложение о прогулке и  те-
перь наслаждалась нежданным и новым для нее развлечением.
   С самого отплытия она душой и телом отдалась отрадному чувству  плав-
ного скольжения по воде. Она ни о чем не думала, ее не тревожили ни вос-
поминания, ни надежды, и у нее было  такое  ощущение,  будто  сердце  ее
вместе с лодкой плывет по чему-то нежному, струящемуся,  ласковому,  что
укачивает ее и усыпляет.
   Когда отец отдал команду: "По местам, и за весла, -  она  улыбнулась,
глядя, как ее сыновья, оба ее взрослых сына, скинули пиджаки и  засучили
рукава рубашек.
   Пьер, сидевший ближе к обеим женщинам, взял весло  с  правого  борта,
Жан - с левого, и оба ждали, когда их капитан крикнет: "Весла на воду! -
потому что старик требовал, чтобы все делалось точно по команде.
   Разом опустив весла в воду, они откинулись назад, выгребая  что  было
мочи, и тут началась ожесточенная борьба двух соперников,  состязающихся
в силе. Утром они вышли в море под парусом, не торопясь, но теперь ветер
стих, и необходимость взяться за весла пробудила в  братьях  самолюбивое
желание потягаться друг с другом в присутствии молодой красивой женщины.
   Когда они отправлялись на ловлю одни со стариком  Роланом  и  шли  на
веслах, лодкой не управлял никто; отец готовил удочки и, наблюдая за хо-
дом лодки, выправлял его только жестом или словами: "Жан, легче,  а  ты,
Пьер, приналяг". Или же говорил: "Ну-ка,  первый,  ну-ка,  второй,  под-
бавьте жару". И замечтавшийся начинал грести сильнее, а тот, кто слишком
увлекся, умерял свой пыл, и ход лодки выравнивался.
   Но сегодня им предстояло показать силу своих мускулов. У  Пьера  руки
были волосатые, жилистые и несколько худые; у Жана  -  полные  и  белые,
слегка розоватого оттенка, с буграми мышц,  которые  перекатывались  под
кожей.
   Вначале преимущество было за Пьером. Стиснув зубы, нахмурив лоб,  вы-
тянув ноги, он греб, судорожно сжимая обеими руками весло, так  что  оно
гнулось во всю длину при каждом рывке и "Жемчужину" относило  к  берегу.
Ролан-отец, предоставив всю заднюю скамью дамам, сидел на носу лодки  и,
срывая голос, командовал: "Первый, легче; второй, приналяг?"  Но  первый
удваивал рвение, а второй никак не мог подладиться под него в этой  бес-
порядочной гребле.
   Наконец капитан скомандовал: "Огоп!" Оба  весла  одновременно  подня-
лись, и затем Жан, по приказанию отца, несколько минут греб один. Теперь
он взял верх, и преимущество так и осталось за ним; он оживился,  разго-
рячился, а Пьер, выдохшийся, обессиленный слишком  большим  напряжением,
начал задыхаться и не поспевал за братом. Четыре раза подряд  Ролан-отец
приказывал остановиться, чтобы дать старшему сыну передохнуть  и  выпра-
вить лодку. И каждый раз Пьер, побледневший, весь в поту, чувствуя  свое
унижение, говорил со злостью:
   - Не знаю, что со мной, у меня сердечная спазма. Начал так хорошо,  а
теперь просто руки отваливаются.
   - Хочешь, я буду грести обоими веслами? - спрашивал Жан.
   - Нет, спасибо, сейчас пройдет.
   Госпожа Ролан говорила с досадой:
   - Послушай, Пьер, какой смысл упрямиться? Ведь ты не ребенок.
   Но он пожимал плечами и продолжал грести.
   Госпожа Роземильи, казалось, ничего не видела, не понимала, не слыша-
ла. Ее белокурая головка при каждом толчке откидывалась  назад  быстрым,
красивым движением, и на ее висках разлетались завитки волос.
   Но вот Ролан воскликнул: "Смотрите-ка, нас нагоняет "Принц  Альберт"!
Все оглянулись. Длинный низкий пароход из Саутгемптона приближался  пол-
ным ходом; у него были две наклоненные назад трубы, желтые, круглые, как
щеки, кожухи над колесами, а над переполненной пассажирами палубой реяли
раскрытые зонтики. Колеса быстро вращались, с шумом  вспенивая  воду,  и
казалось, что это гонец, который спешит изо всех сил; прямой нос  рассе-
кал поверхность моря, вздымая две тонкие и прозрачные струи, скользившие
вдоль бортов.
   Когда "Принц Альберт" приблизился к "Жемчужине", старик Ролан припод-
нял шляпу, дамы замахали платочками, и несколько зонтиков, колыхнувшись,
ответили на это приветствие; затем судно удалилось, оставив за собой  на
ровной и блестящей поверхности моря легкую зыбь.
   Видны были и другие корабли, окутанные клубами дыма, стремившиеся  со
всех сторон к короткому белому молу, за которым, словно в пасти, они ис-
чезали один за другим. И рыбачьи лодки, и большие  парусники  с  легкими
мачтами, скользящие на фоне неба, влекомые едва 'заметными буксирами,  -
все они быстро или медленно приближались к этому прожорливому  чудовищу,
которое порою, словно пресытясь, изрыгало в открытое море новую флотилию
пакетботов, бригов, шхун, трехмачтовиков со сложным сплетением  снастей.
Торопливые пароходы разбегались вправо и влево по плоскому лону  океана,
а парусники, покинутые маленькими буксирами, стояли недвижно,  облекаясь
с грот-марса до брам-стеньги в паруса, то белые, то коричневые, казавши-
еся алыми в лучах заката.
   Госпожа Ролан, полузакрыв глаза, прошептала:
   - Ах, боже мой, как море красиво!
   Госпожа Роземильи ответила глубоким вздохом без всякого, впрочем, от-
тенка печали:
   - Да, но иногда оно причиняет немало зла.
   Ролан воскликнул:
   - Смотрите-ка, "Нормандия" входит в порт. Ну и громадина!
   Потом, указывая на противоположный берег, по ту сторону  устья  Сены,
он пустился в объяснения; сообщил, что устье шириной в двадцать километ-
ров; показал Виллервиль, Трувиль, Ульгат, Люк, Арроманш, и реку  Кан,  и
скалы Кальвадоса, опасные для судов вплоть до самого Шербура.  Далее  он
рассказал о песчаных отмелях Сены, которые перемещаются при каждом  при-
ливе, чем сбивают с толку даже лоцманов из Кийбефа, если те ежедневно не
проверяют фарватер в Ла-Манше. Упомянул о том, что Гавр отделяет  Нижнюю
Нормандию 'от Верхней; что в Нижней Нормандии пастбища, луга и поля  от-
логого берега спускаются к самому морю. Берег Верхней Нормандии,  наобо-
рот, почти отвесный: это высокий, величественный кряж, весь в  зубцах  и
выемках; он тянется до Дюнкерка как бы огромной белой стеной,  в  каждой
расщелине которой приютилось селение или порт - Этрета, Фекан, Сен-Вале-
ри, Ле-Трепор, Дьеп и так далее.
   Женщины не слушали Ролана; они отдавались приятному  оцепенению,  со-
зерцая океан, на котором, словно звери вокруг своего логовища, суетились
корабли; обе они молчали, слегка подавленные беспредельной ширью неба  и
воды, зачарованные картиной великолепного заката. Один Ролан говорил без
умолку, он был не из тех, кого легко вывести из равновесия.  Но  женщины
наделены большей впечатлительностью, и порой ненужная болтовня оскорбля-
ет их слух, как грубое слово.
   Пьер и Жан, уже не думая о соревновании, гребли размеренно, и "Жемчу-
жина", такая крошечная рядом с большими судами, медленно приближалась  к
порту.
   Когда она причалила, матрос Папагри, поджидавший ее,  протянул  дамам
руку, помог им сойти на берег, и все направились в город. Множество  гу-
ляющих, которые, как обычно в часы прилива,  толпились  на  молу,  также
расходились по домам.
   Госпожа Ролан и г-жа Роземильи шли впереди, трое мужчин следовали  за
ними. Поднимаясь по Парижской улице, дамы останавливались  иногда  перед
модным магазином или перед витриной ювелира; полюбовавшись  шляпкой  или
ожерельем, они обменивались замечаниями и шли дальше.
   Перед площадью Биржи старик Ролан, по своему обыкновению, остановился
взглянуть на торговую гавань, полную кораблей, и на  примыкающие  к  ней
другие гавани, где стояли бок о бок в четыре-пять рядов  огромные  суда.
Пристани тянулись на  несколько  километров;  бесчисленные  мачты,  реи,
флагштоки, снасти придавали этому водоему, расположенному посреди  горо-
да, сходство с густым сухостойным лесом. А над этим безлиственным  лесом
кружили морские чайки, подстерегая мгновение, чтобы камнем упасть на вы-
кидываемые в море отбросы; юнга, прикрепляющий блок к верхушке бом-брам-
сели, казалось, забрался туда за птичьими гнездами.
   - Может быть, вы пообедаете с нами запросто и проведете у нас  вечер?
- спросила г-жа Ролан г-жу Роземильи.
   - С удовольствием; принимаю без церемоний. Мне было  бы  грустно  ос-
таться сегодня в полном одиночестве.
   Пьер, который невольно злился на молодую женщину за ее  равнодушие  к
нему, услыхав эти слова, проворчал: "Ну, теперь вдову не выживешь".  Уже
несколько дней, как он стал именовать ее "вдовой". В самом слове не было
ничего обидного, но оно сердило Жана,  -  тон,  которым  его  произносил
Пьер, казался ему злобным и оскорбительным.
   Мужчины остаток пути прошли молча. Роланы жили  на  улице  Прекрасной
Нормандки в небольшом трехэтажном доме. Жозефина, девушка лет  девятнад-
цати, взятая прямо из деревни ради экономии, с характерным для крестьян-
ки удивленным и тупым выражением лица отворила дверь, заперла ее, подня-
лась следом за хозяевами в гостиную, расположенную во  втором  этаже,  и
только тогда доложила:
   - Какой-то господин заходил три раза.
   Ролан-отец, обращавшийся к служанке не иначе, как с криком и руганью,
рявкнул:
   - Кто еще там приходил, чучело ты этакое!
   Жозефина, которую нимало не смущали окрики хозяина, ответила:
   - Господин от нотариуса.
   - От какого нотариуса?
   - Да от господина Каню.
   - Ну и что же он сказал?
   - Сказал, что господин Каню сам зайдет нынче вечером.
   Господин Леканю, нотариус, вел дела старика Ролана и был с ним на ко-
роткой ноге. Если он счел нужным предупредить о своем посещении, значит,
речь шла о каком-то важном деле, не терпящем  отлагательств;  и  четверо
Роланов переглянулись, взволнованные новостью, как это всегда  бывает  с
людьми скромного достатка при появлении нотариуса, ибо оно знаменует пе-
ремену в их жизни, вступление в брак, ввод в наследство, начало тяжбы  и
прочие приятные или грозные события.
   Ролан-отец, помолчав с минуту, проговорил:
   - Что бы это могло значить?
   Госпожа Роземильи рассмеялась:
   - Это, наверно, наследство Вот увидите. Я приношу счастье.
   Но они не ожидали смерти никого из близких, кто мог бы им  что-нибудь
оставить.
   Госпожа Ролан, обладавшая превосходной памятью на  родню,  тотчас  же
принялась перебирать всех родственников мужа и своих собственных по вос-
ходящей линии и припоминать все боковые ветви.
   Еще не сняв шляпки, она приступила к расспросам:
   - Скажи-ка, отец (дома она называла мужа "отец",  а  при  посторонних
иногда "господин Ролан"), скажи-ка, не помнишь ли  ты,  на  ком  женился
вторым браком Жозеф Лебрю?
   - Помню На Дюмениль, дочери бумажного фабриканта.
   - А у них были дети?
   - Как же, четверо или пятеро по меньшей мере.
   - Значит, с этой стороны ничего не может быть.
   Она уже увлеклась этими розысками, уже начала надеяться, что им  сва-
лится с неба хотя бы небольшое состояние. Но Пьер, очень любивший  мать,
зная ее склонность  к  мечтам  и  боясь,  что  она  будет  разочарована,
расстроена и огорчена, если новость окажется плохой, а не хорошей, удер-
жал ее.
   - Не обольщайся, мама. Американских дядюшек больше не бывает.  Скорее
всего, дело идет о партии для Жана.
   Все были удивлены таким предположением, а  Жан  почувствовал  досаду,
оттого что брат заговорил об этом в присутствии г-жи Роземильи.
   - Почему для меня, а не для тебя? Твое предположение очень спорно. Ты
старший, значит, прежде всего подумали бы о тебе. И вообще я не  собира-
юсь жениться.
   Пьер усмехнулся.
   - Уж не влюблен ли ты?
   Жан поморщился.
   - Разве непременно надо быть влюбленным, чтобы сказать, что  покамест
не собираешься жениться?
   - "Покамест". Это дело другое; значит, ты выжидаешь?
   - Допустим, что выжидаю, если тебе угодно.
   Ролан-отец слушал, размышлял и вдруг нашел наиболее вероятное решение
вопроса:
   - Глупость какая! И чего мы ломаем голову? Господин Леканю наш  друг,
он знает, что Пьеру нужен врачебный кабинет, а Жану адвокатская контора;
вот он и нашел что-нибудь подходящее.
   Это было так просто и правдоподобно, что не вызвало никаких  возраже-
ний.
   - Кушать подано, - сказала служанка.
   И все разошлись по своим комнатам, чтобы умыться перед обедом.
   Десять минут спустя они уже собрались в  маленькой  столовой  первого
этажа.
   Несколько минут прошло в молчании, потом Роланотец опять начал  вслух
удивляться предстоящему визиту нотариуса.
   - Но почему он не написал нам, почему три раза присылал клерка, поче-
му намерен прийти лично?
   Пьер находил это естественным:
   - Ему, наверно, нужно тотчас же получить ответ или сообщить нам о ка-
ких-нибудь особых условиях, о которых предпочитают не писать.
   Однако все четверо были озабочены и несколько досадовали на себя, что
пригласили постороннего человека, который может стеснить их при обсужде-
нии дела и принятии решений.
   Как только они опять поднялись в гостиную, доложили о приходе нотари-
уса.
   Ролан бросился ему навстречу:
   - Здравствуйте, дорогой мэтр.
   Он как бы титуловал г-на Леканю этим словом "мэтр", которое предшест-
вует фамилии всякого нотариуса.
   Госпожа Роземильи поднялась:
   - Я пойду, я очень устала.
   Была сделана слабая попытка удержать ее, но она  не  согласилась  ос-
таться; и в этот вечер, против обыкновения, никто из троих мужчин не по-
шел ее провожать.
   Госпожа Ролан хлопотала вокруг нового гостя.
   - Не хотите ли чашку кофе?
   - Нет, благодарю, я только что из-за стола.
   - Может быть, чаю выпьете?
   - Не откажусь, но попозже; сначала поговорим о делах.
   Глубокая тишина последовала за этими словами. Нарушал ее только  раз-
меренный ход стенных часов да в нижнем этаже служанка  гремела  посудой:
Жозефина была до того глупа, что даже  не  догадывалась  подслушивать  у
дверей.
   Нотариус начал с вопроса:
   - Вы знавали в Париже некоего господина Марешаля, Леона Марешаля?
   Господин и г-жа Ролан воскликнули в один голос:
   - Еще бы!
   - Он был вашим другом?
   Ролан объявил:
   - Лучшим другом, сударь! Но это закоренелый парижанин;  он  не  может
расстаться с парижскими бульварами. Начальник отделения  в  министерстве
финансов. После отъезда из столицы я с ним больше не встречался. А потом
и переписку прекратили. Знаете, когда живешь так далеко друг от друга...
   Нотариус торжественно произнес:
   - Господин Марешаль скончался!
   У супругов Ролан тотчас же появилось на лице то непроизвольное  выра-
жение горестного испуга, притворного или искреннего, с  каким  встречают
подобное известие.
   Господин Леканю продолжал:
   - Мой парижский коллега только что сообщил мне главное  завещательное
распоряжение покойного, в силу которого все состояние господина Марешаля
переходит к вашему сыну Жану, господину Жану Ролану.
   Всеобщее изумление было так велико, что никто не проронил ни слова.
   Госпожа Ролан первая, подавляя волнение, пролепетала:
   - Боже мой, бедный Леон... наш бедный друг... боже мой... боже мой...
Умер!
   На глазах у нее выступили слезы, молчаливые женские слезы, капли  пе-
чали, как будто исторгнутые из души, которые, струясь по щекам, светлые,
и прозрачные, сильнее слов выражают глубокую скорбь.
   Но Ролан гораздо меньше думал о кончине друга,  нежели  о  богатстве,
которое сулила новость, принесенная нотариусом.  Однако  он  не  решался
напрямик заговорить о статьях завещания и о размере наследства и  только
спросил, чтобы подойти к волновавшему его вопросу:
   - От чего же он умер, бедняга Марешаль?
   Господину Леканю это было совершенно неизвестно.
   - Я знаю только, - сказал он, - что, не имея прямых  наследников,  он
оставил все свое состояние, около двадцати тысяч франков ренты в  трехп-
роцентных бумагах, вашему младшему сыну, который родился и вырос на  его
глазах и которого он считает достойным этого дара. В  случае  отказа  со
стороны господина Жана наследство будет передано приюту для детей,  бро-
шенных родителями.
   Ролан-отец, уже не в силах скрывать свою радость, воскликнул:
   - Черт возьми, вот это поистине благородная мысль! Не будь у меня по-
томства, я тоже, конечно, не забыл бы нашего славного друга!
   Нотариус просиял.
   - Мне очень приятно, - сказал он, - сообщить вам об этом лично. Всег-
да радостно принести добрую весть.
   Он и не подумал о том, что эта добрая весть была о смерти друга, луч-
шего друга старика Ролана, да тот и сам внезапно позабыл об этой дружбе,
о которой только что заявлял столь горячо.
   Только г-жа Ролан и оба сына сохраняли печальное выражение лица.  Она
все еще плакала, вытирая глаза платком и прижимая  его  к  губам,  чтобы
удержать всхлипыванья.
   Пьер сказал вполголоса:
   - Он был хороший, сердечный человек. Мы с Жаном часто обедали у него.
   Жан, широко раскрыв загоревшиеся глаза, привычным жестом гладил  пра-
вой рукой свою густую белокурую бороду, пропуская ее между  пальцами  до
последнего волоска, словно хотел, чтобы она стала длинней и уже.
   Дважды он раскрывал рот, чтобы тоже произнести приличествующие случаю
слова, но, ничего не придумав, сказал только:
   - Верно, он очень любил меня и всегда целовал, когда я приходил наве-
щать его.
   Но мысли отца мчались галопом; они носились вокруг вести о  нежданном
наследстве, уже как будто полученном, вокруг денег, словно  скрывавшихся
за дверью и готовых хлынуть сюда сейчас же, завтра же, по первому слову.
   Он спросил:
   - А затруднений не предвидится?.. Никаких тяжб?
   Никто не может оспорить завещание?
   Господин Леканю, видимо, был совершенно спокоен на этот счет.
   - Нет, нет, мой парижский коллега сообщает, что все  абсолютно  ясно.
Нам нужно только согласие господина Жана.
   - Отлично, а дела покойник оставил в порядке?
   - В полном.
   - Все формальности соблюдены?
   - Все.
   Но тут бывший ювелир почувствовал стыд - неосознанный мимолетный стыд
за ту поспешность, с какой он наводил справки.
   - Вы же понимаете, - сказал он, - что я так сразу обо всем  спрашиваю
потому, что хочу оградить сына от неприятностей, которых он может  и  не
предвидеть. Иногда бывают долги, запутанные дела, мало ли что,  и  можно
попасть в затруднительное положение. Не мне ведь получать наследство,  я
справляюсь ради малыша.
   Жана всегда звали в семье "малышом", хотя он был голову выше Пьера.
   Госпожа Ролан, словно очнувшись от сна и смутно припоминая что-то да-
лекое, почти позабытое, о чем когда-то  слышала,  -  а  быть  может,  ей
только померещилось, - проговорила, запинаясь:
   - Вы, кажется, сказали, что наш бедный друг оставил наследство  моему
сыну Жану?
   - Да" сударыня.
   Тогда она добавила просто:
   - Я очень рада: это доказывает, что он нас любил.
   Ролан поднялся:
   - Вам угодно, дорогой мэтр, чтобы сын мой тотчас  же  дал  письменное
согласие?
   - Нет, нет, господин Ролан. Завтра. Завтра у меня в  конторе,  в  два
часа, если вам удобно.
   - Конечно, конечно, еще бы!
   Госпожа Ролан тоже поднялась, улыбаясь сквозь слезы:  она  подошла  к
нотариусу, положила руку на спинку его кресла и, глядя  на  г-на  Леканю
растроганным и благодарным взглядом матери, спросила:
   - Чашечку чаю?
   - Теперь пожалуйста, сударыня, с удовольствием.
   Позвали служанку, она принесла сначала сухое печенье - пресные и лом-
кие английские бисквиты, как будто предназначенные для  клюва  попугаев,
которые хранятся в наглухо запаянных металлических банках, чтобы  выдер-
жать кругосветное путешествие. Потом она пошла за  суровыми  салфетками,
теми сложенными вчетверо чайными салфетками, которые никогда не стирают-
ся в небогатых семьях. В третий раз она вернулась с сахарницей и  чашка-
ми, а затем отправилась вскипятить воду. Все молча ждали.
   Говорить никому не хотелось; о многом следовало подумать,  а  сказать
было нечего. Одна только г-жа Ролан пыталась поддерживать разговор.  Она
рассказала о рыбной ловле, превозносила "Жемчужину", хвалила г-жу  Розе-
мильи.
   - Она прелестна, прелестна, - поддакивал нотариус.
   Ролан-отец, опершись о камин, - как бывало зимой, когда горел  огонь,
- засунул руки в карманы и вытянул губы,  словно  собираясь  засвистеть:
его томило неодолимое желание дать волю своему ликованию.
   Братья, одинаково закинув ногу на  ногу,  сидели  в  двух  одинаковых
креслах по левую и правую сторону круглого стола, стоявшего посреди ком-
наты, и пристально смотрели перед собой; сходство позы еще сильней  под-
черкивало разницу в выражении их лиц.
   Наконец подали чай. Нотариус взял чашку, положил сахару и выпил  чай,
предварительно накрошив в него небольшой бисквит, слишком твердый, чтобы
его разгрызть; потом он встал, пожал руки и вышел.
   - Итак, - повторил Ролан, прощаясь с гостем, - завтра в два  часа,  у
вас в конторе.
   - Да, завтра в два.
   Жан не промолвил ни слова.
   После ухода нотариуса некоторое время  еще  длилось  молчание,  затем
старик Ролан, хлопнув обеими руками по плечам младшего сына, воскликнул:
   - Что же ты, подлец, не поцелуешь меня?
   Жан улыбнулся и поцеловал отца.
   - Я не знал, что это необходимо.
   Старик уже не скрывал своей радости. Он кружил по комнате,  барабанил
неуклюжими пальцами по мебели, повертывался на каблуках и повторял:
   - Какая удача! Что за удача" Вот это удача!
   Пьер спросил:
   - Вы, стало быть, близко знали Марешаля в Париже?
   Отец ответил:
   - Еще бы, черт возьми! Да он все вечера просиживал у нас; ты,  верно,
помнишь, как он заходил за тобой в коллеж в отпускные дни  и  как  часто
провожал тебя туда после обеда. Да вот в то  утро,  когда  родился  Жан,
именно Марешаль и побежал за доктором. Он завтракал у нас, твоя мать по-
чувствовала себя плохо. Мы тотчас поняли, в чем дело, и он  бросился  со
всех ног. Впопыхах он еще вместо своей шляпы захватил мою. Я потому  это
помню, что после мы очень смеялись над этим. Может быть,  и  в  смертный
час ему вспомнился этот случай, а так как у него не было наследников, он
и сказал себе: "Раз уж я помог этому малышу родиться, оставлю-ка  я  ему
свое состояние".
   Госпожа Ролан, откинувшись на спинку глубокого кресла, казалось,  вся
ушла в воспоминания о  прошлом.  Она  прошептала,  как  будто  размышляя
вслух:
   - Ах, это был добрый друг, беззаветно преданный и верный, редкий  че-
ловек по нынешним временам.
   Жан поднялся.
   - Я пройдусь немного, - сказал он.
   Отец удивился и попробовал  его  удержать,  -  ведь  нужно  было  еще
кое-что обсудить, обдумать, принять коекакие решения. Но Жан  заупрямил-
ся, отговариваясь условленной встречей К тому  же  до  введения  в  нас-
ледство будет еще достаточно времени, чтобы обо всем потолковать.
   И он ушел; ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.  Пьер  зая-
вил, что тоже уходит, и через несколько минут последовал за братом.
   Когда супруги остались одни, старик Ролан  схватил  жену  в  объятия,
расцеловал в обе щеки и сказал, как бы отводя упрек, который  она  часто
ему делала:
   - Видишь, дорогая, богатство свалилось нам с неба. Вот и незачем  мне
было торчать дольше в Париже, надрывая здоровье ради детей, вместо  того
чтобы перебраться сюда.
   Госпожа Ролан нахмурилась.
   - Богатство свалилось с неба для Жана, - сказала она, - а Пьер?
   - Пьер? Но он врач, он без куска хлеба не будет... да и брат,  конеч-
но, поможет ему.
   - Нет, Пьер не примет помощи Наследство досталось Жану, одному  Жану.
Пьер оказался жестоко обделенным.
   Старик, видимо, смутился:
   - Так мы откажем ему побольше.
   - Нет. Это тоже будет несправедливо.
   Тогда он рассердился:
   - А ну тебя совсем! Я-то тут при чем? Вечно ты выкопаешь какую-нибудь
неприятность. Непременно надо испортить мне настроение.  Пойду-ка  лучше
спать. Покойной ночи. Что ни говори, это удача, чертовская удача!
   И он вышел, радостный и счастливый, так и не обмолвясь ни словом  со-
жаления о покойном друге, который перед смертью столь щедро  одарил  его
семью.
   А г-жа Ролан снова погрузилась в раздумье, пристально глядя в  коптя-
щее пламя догорающей лампы.


   II

   Выйдя из дому, Пьер направился в  сторону  Парижской  улицы,  главной
улицы Гавра, людной, шумной, ярко освещенной. Свежий морской ветер  лас-
кал ему лицо, и он шел медленно, с тросточкой под мышкой,  заложив  руки
за спину.
   Ему было не по себе, он чувствовал  какую-то  тяжесть,  недовольство,
словно получил неприятное известие. Он не мог бы сказать, что именно его
огорчает, отчего так тоскливо на душе и такая  расслабленность  во  всем
теле. Он испытывал боль, но что болело, он и сам не знал... Где-то в нем
таилась болезненная точка, едва ощутимая ссадина, место  которой  трудно
определить, но которая все же не дает покоя,  утомляет,  мучает,  -  ка-
кое-то неизведанное страдание, крупица горя.
   Когда он дошел до площади Театра и увидел ярко освещенные  окна  кафе
Тортони, ему захотелось зайти туда, и он медленно направился к входу. Но
в последнюю минуту он подумал, что встретит там приятелей, знакомых, что
с ними придется разговаривать, и его внезапно охватило отвращение к  ми-
молетной дружбе, которая завязывается за чашкой кофе и за стаканом вина.
Он повернул обратно и снова пошел по главной улице, ведущей к порту.
   Он спрашивал себя: "Куда же мне пойти? - мысленно ища место,  которое
бы его привлекло и отвечало бы его душевному состоянию. Но ничего не мог
придумать, потому что, хотя он и тяготился одиночеством, ему все  же  не
хотелось ни с кем встречаться.
   Дойдя до набережной, он с минуту  постоял  в  нерешительности,  потом
свернул к молу: он избрал одиночество.
   Наткнувшись на скамью, стоявшую у волнореза, он сел на нее,  чувствуя
себя уже утомленным, потеряв вкус к едва начавшейся прогулке.
   Он спросил себя: "Что со мной сегодня?" - и стал рыться в своей памя-
ти, доискиваясь, не было ли какой неприятности, как  врач  расспрашивает
больного, стараясь найти причину недуга.
   У него был легко возбудимый и в то же время трезвый ум; он быстро ув-
лекался, но потом начинал рассуждать, одобряя или осуждая  свои  порывы;
однако в конечном счете побеждало преобладающее свойство его  натуры,  и
человек чувств в нем всегда брал верх над человеком рассудка.
   Итак, он старался понять, откуда взялось это раздражение, эта потреб-
ность бродить без цели, смутное желание встретить кого-нибудь  для  того
лишь, чтобы затеять спор, и в то же время отвращение ко всем людям,  ко-
торых он мог бы встретить, и ко всему, что они могли бы ему сказать.
   И он задал себе вопрос: "Уж не наследство ли Жана?"
   Да, может быть, и так.
   Когда нотариус объявил эту новость, Пьер почувствовал, как у него за-
билось сердце. Ведь человек не всегда властен над собою, нередко им  ов-
ладевают страсти внезапные и неодолимые, и он тщетно борется с ними.
   Он глубоко задумался над физиологическим воздействием, которое  может
оказывать любое событие на наше подсознание, вызывая поток мыслей и ощу-
щений мучительных или отрадных; зачастую они противоречат тем, к которым
стремится и которые признает здравыми и справедливыми наше мыслящее "я",
поднявшееся на более высокую ступень благодаря развившемуся уму.
   Он старался представить себе  душевное  состояние  сына,  получившего
большое наследство: теперь он может насладиться множеством  долгожданных
радостей, недоступных ранее из-за отцовской скупости; но все же он любил
отца и горько оплакивал его.
   Пьер встал и зашагал к концу мола. На душе у него стало легче, он ра-
довался, что понял, разгадал самого себя, что разоблачил второе  сущест-
во, таящееся в нем.
   "Итак, я позавидовал Жану, - думал он - По  правде  говоря,  это  до-
вольно низко! Теперь я в этом убежден,  так  как  прежде  всего  у  меня
мелькнула мысль, что он женится на госпоже Роземильи. А между тем я вов-
се не влюблен в эту благоразумную куклу,  она  способна  только  внушить
отвращение к здравому смыслу и житейской мудрости. Следовательно, это не
ревность, это зависть, и зависть беспредметная, в ее чистейшем виде, за-
висть ради зависти! Надо следить за собой!"
   Дойдя до сигнальной мачты, указывающей уровень воды в порту, он чирк-
нул спичкой, чтобы прочесть список судов, стоявших на рейде  в  ожидании
прилива. Тут были пакетботы из Бразилии, Ла-Платы, Чили  и  Японии,  два
датских брига, норвежская шхуна и турецкий пароход,  которому  Пьер  так
удивился, как если бы прочел "швейцарский пароход"; и ему  представился,
словно в каком-то причудливом сне, большой корабль, где"  взбираются  по
мачтам люди в тюрбанах и шароварах.
   "Какая глупость, - подумал он, - ведь турки - морской народ!"
   Пройдя еще несколько шагов, он остановился, чтобы посмотреть на рейд.
С правой стороны, над Сент-Адресс, на мысе Гэв, два электрических маяка,
подобно близнецам-циклопам, глядели на море долгим,  властным  взглядом.
Выйдя из двух смежных очагов света, оба параллельных  луча,  словно  ги-
гантские хвосты комет, спускались прямой, бесконечной, наклонной  линией
с высшей точки берега к самому горизонту. На обоих молах два других  ог-
ня, отпрыски этих колоссов, указывали вход в Гавр; а дальше, по ту  сто-
рону Сены, виднелись еще огни, великое множество огней: они были  непод-
вижны или мигали, вспыхивали или гасли, открывались  или  закрывались  -
точно глаза, желтые, красные, зеленые глаза порта, стерегущие темное мо-
ре, покрытое судами, точно живые глаза гостеприимной земли, которые  од-
ним механическим движением век, неизменным и размеренным, казалось,  го-
ворили: "Я здесь. Я - Трувиль, я - Онфлер, я - Понт-Одмер". А маяк  Эту-
вилля, вознесясь над всеми огнями в такую высь, что издали его можно бы-
ло принять за планету, указывал путь в Руан меж песчаных отмелей  вокруг
устья Сены.
   Над глубокой, над беспредельной водой, более темной, чем небо, там  и
сям, словно мелкие звездочки, виднелись огоньки. Они мерцали в  вечерней
мгле, то близкие, то далекие, белым, зеленым или красным  светом.  Почти
все они были неподвижны, но иные как будто перемещались; это  были  огни
судов, стоявших на якоре или еще только идущих на якорную стоянку.
   Но вот в вышине, над крышами города, взошла луна, словно и  она  была
огромным волшебным маяком, зажженным на небосклоне, чтобы указывать путь
бесчисленной флотилии настоящих звезд.
   Пьер проговорил почти вслух:
   - А мы-то здесь портим себе кровь из-за всякого вздора!
   Вдруг близ него,  в  широком,  черном  пролете  между  двумя  молами,
скользнула длинная причудливая тень. Перегнувшись через гранитный  пара-
пет, Пьер увидел возвращавшуюся в порт рыбачью лодку; ни звука  голосов,
ни всплеска волн, ни шума весел не доносилось с нее; она  шла  неслышно,
ветер с моря, надувал ее высокий темный парус.
   Пьер подумал: "Если жить в рыбачьей лодке,  пожалуй,  можно  было  бы
найти покой!" Потом, пройдя еще несколько шагов,  он  заметил  человека,
сидевшего на конце мола.
   Кто же это? Мечтатель, влюбленный мудрец,  счастливец  или  горемыка?
Пьер приблизился, ему хотелось увидеть лицо этого отшельника; и вдруг он
узнал брата.
   - А-а, это ты, Жан?
   - А-а... Пьер... Что ты здесь делаешь?
   - Решил подышать свежим воздухом. А ты?
   Жан рассмеялся:
   - Я тоже дышу свежим воздухом.
   Пьер сел рядом с братом.
   - Очень красиво, правда?
   - Да, красиво.
   По звуку голоса он понял, что Жан ничего не видел. Пьер продолжал:
   - Когда я здесь, мной овладевает страстное желание  уехать,  уйти  на
этих кораблях куда-нибудь на север или на юг. Подумать только,  что  эти
огоньки прибывают со всех концов света, из стран, где благоухают  огром-
ные цветы, где живут прекрасные девушки, белые или меднокожие, из стран,
где порхают колибри, бродят на свободе слоны, львы,  где  правят  негри-
тянские царьки, из всех тех стран, что стали сказками, потому что мы  не
верим больше ни в Белую Кошечку, ни в Спящую Красавицу. Да, недурно было
бы побаловать  себя  прогулкой  в  дальние  края,  но  для  этого  нужны
средства, и не малые...
   Он вдруг замолчал, вспомнив, что у брата есть  теперь  эти  средства,
что, избавленный от всех забот, от каждодневного труда, свободный, ничем
не связанный, счастливый, радостный,  он  может  отправиться,  куда  ему
вздумается, - к белокурым шведкам или к черноволосым женщинам Гаваны.
   Но тут, как это часто бывало с ним, у него внезапно и мгновенно  про-
неслось в уме: "Куда ему! Он слишком глуп, он женится на вдове, только и
всего". Такие мысли приходили ему в голову вопреки его воле, и он не мог
ни предвидеть их, ни предотвратить, ни изменить, словно они исходили  от
его второй, своенравной и необузданной, души.
   Пьер встал со скамьи.
   - Оставляю тебя мечтать о будущем; мне хочется пройтись.
   Он пожал брату руку и сказал с большой теплотой:
   - Ну, мой маленький Жан, вот ты и богач!  Я  очень  доволен,  что  мы
встретились здесь и я могу сказать тебе с глазу на глаз,  как  это  меня
радует, как сердечно я тебя поздравляю и как сильно люблю.
   Жан, кроткий и ласковый от природы, растроганно пробормотал:
   - Спасибо... спасибо... милый Пьер, спасибо тебе.
   Пьер повернулся и медленно зашагал по молу, заложив руки за спину,  с
тросточкой под мышкой.
   Вернувшись в город, он снова спросил себя, куда же ему  деваться:  он
досадовал на то, что прогулка рано оборвалась, что встреча с братом  по-
мешала ему посидеть у моря.
   Вдруг его осенила мысль: "Зайду-ка я выпить стаканчик  у  папаши  Ма-
ровско", - и он направился к кварталу Энгувиль.
   С папашей Маровско он познакомился в клинике, в Париже. Ходили слухи,
что этот старый поляк - политический эмигрант, участник бурных событий у
себя на родине; приехав во Францию, он заново сдал экзамен на фармацевта
и вернулся к своему ремеслу. О прошлой его жизни никто ничего  не  знал;
поэтому среди студентов и практикантов, а впоследствии среди  соседей  о
нем слагались целые легенды. Репутация опасного заговорщика,  нигилиста,
цареубийцы, бесстрашного патриота, чудом ускользнувшего от смерти,  пле-
нила легко воспламеняющееся воображение Пьера Ролана; он  подружился  со
старым поляком, но так и не добился от него никаких признаний о  прежней
его жизни. Из-за Пьера старик и переехал в Гавр и обосновался тут, расс-
читывая, что молодой врач доставит ему хорошую клиентуру.
   А пока он кое-как перебивался в своей скромной аптеке,  продавая  ле-
карства лавочникам и рабочим своего квартала.
   Пьер частенько под вечер заходил к  нему  побеседовать  часок-другой;
ему нравилась невозмутимость старика, немногословная его речь, прерывае-
мая длинными паузами, так как он видел в этом  признак  глубокомыслия  и
мудрости.
   Один-единственный газовый рожок горел над прилавком, заставленным пу-
зырьками. Витрина ради экономии освещена не была. На стуле, стоявшем  за
прилавком, вытянув ноги, уткнувшись подбородком в  грудь,  сидел  старый
плешивый человек и крепко спал. Большой нос, похожий на клюв, и облысев-
ший лоб придавали спящему унылый вид попугая.
   От звона колокольчика старик проснулся и, узнав  доктора,  вышел  ему
навстречу, протягивая обе руки.
   Его черный сюртук, испещренный пятнами от кислот и сиропов,  чересчур
просторный для тощего маленького тела, смахивал на старую сутану;  апте-
карь говорил с сильным польским акцентом и очень тоненьким голосом,  от-
чего казалось, что это лепечет маленький  ребенок,  который  еще  только
учится говорить.
   Когда Пьер сел напротив старика, тот спросил:
   - Что нового, дорогой доктор?
   - Ничего. Все то же.
   - Вы что-то невеселы нынче.
   - Я редко бываю веселым.
   - Я вижу, вам надо встряхнуться. Хотите выпить чего-нибудь?
   - С удовольствием.
   - Сейчас я угощу вас моим новым изделием. Вот уже два месяца я стара-
юсь состряпать что-нибудь из смородины; до сих пор  из  нее  изготовляли
только сиропы... Ну, а я добился... я добился... хорошая настоечка, пря-
мо отличная!
   Очень довольный, он подошел к шкафу, открыл дверцу и достал  бутылоч-
ку. В его походке и во всех его движениях было что-то недоделанное,  не-
завершенное: никогда он не вытягивал руки во всю  длину,  не  расставлял
широко ноги, не делал ни одного законченного, решительного жеста. Таковы
же были его мысли: он как бы обещал их, намечал, набрасывал,  подразуме-
вал, но никогда не высказывал.
   Главной заботой его жизни, по видимому, было изготовление  сиропов  и
настоек "На хорошем сиропе или хорошей настойке наживают  состояние",  -
любил он повторять.
   Он изобрел сотни сладких наливок, но ни одна из них не  имела  успеха
Пьер утверждал, что Маровско напоминает ему Марата.
   На лотке, служившем для приготовления лекарств, старик принес из зад-
ней комнаты две рюмки и наполнил их; подняв рюмки к газовому рожку,  со-
беседники принялись рассматривать жидкость.
   - Какой чудесный цвет, прямо рубиновый! - сказал Пьер.
   - Не правда ли?
   Старческое лицо поляка, напоминавшее попугая, так и сияло.
   Доктор отхлебнул, посмаковал, подумал, еще раз отхлебнул и объявил:
   - Хороша, очень хороша! И какой-то вкус необычный Да это находка, до-
рогой мой!
   - Вам нравится? Я очень рад.
   Маровско попросил у доктора совета, как ему окрестить свое  изобрете-
ние; он хотел назвать его "настой из смородины", или  "смородиновая  на-
ливка", или "смородин", и даже "смородилка".
   Пьер не одобрил ни одного из этих названий.
   Старик предложил:
   - А может быть, так, как вы сейчас сказали: "Рубиновая"?
   Но доктор отверг и это название, хотя оно и было найдено им самим,  а
посоветовал назвать наливку просто  "смородиновкой".  Маровско  объявил,
что это великолепно.
   Потом они умолкли и просидели несколько минут  под  одиноким  газовым
рожком, не произнося ни слова.
   Наконец у Пьера вырвалось почти против воли:
   - А у нас новость, и довольно странная: умер один из приятелей отца и
оставил все свое состояние моему брату.
   Аптекарь как будто не сразу понял, но,  помедлив,  высказал  надежду,
что половина наследства достанется доктору. Когда же Пьер объяснил,  как
обстоит дело, аптекарь выразил крайнее удивление и досаду;  рассерженный
тем, что его молодого друга обошли, он несколько раз повторил.
   - Это произведет дурное впечатление.
   Пьер, которому опять стало не по себе, пожелал узнать,  что  Маровско
имеет в виду. Почему это произведет дурное впечатление? Что тут дурного,
если его брат наследует состояние близкого друга их семьи?
   Но осторожный старик ничего не прибавил в объяснение своих слов.
   - В таких случаях обоим братьям оставляют поровну. Вот  увидите,  это
произведет дурное впечатление.
   Пьер ушел раздосадованный,  возвратился  в  родительский  дом  и  лег
спать.
   Некоторое время он еще слышал тихие шаги Жана в соседней комнате, по-
том выпил два стакана воды и заснул


   III

   Пьер проснулся на другой день с твердым намерением добиться успеха  в
жизни.
   Не впервые приходил он к этому решению, но ни разу  не  пытался  осу-
ществить его. Когда он пробовал силы на новом  поприще,  надежда  быстро
разбогатеть некоторое время поддерживала в нем энергию и  уверенность  в
себе; но первое препятствие, первая неудача заставляли его искать нового
пути.
   Зарывшись в теплую постель, он предавался размышлениям Сколько врачей
за короткий срок стали миллионерами! Для этого  нужна  только  известная
ловкость; ведь за годы учения он имел случай узнать цену самым  знамени-
тым профессорам и считал их ослами. Уж он-то стоит не меньше, чем они, а
может быть, и больше Если только ему удастся завоевать аристократическую
и богатую клиентуру Гавра, он с легкостью будет  зарабатывать  по  сотне
тысяч франков в год. И он принимался тщательно подсчитывать будущий вер-
ный доход. Утром он отправляется из дому навещать больных. Если взять  в
среднем на худой конец десять человек в день, по двадцать франков с каж-
дого, это даст самое меньшее семьдесят две тысячи франков  в  год,  даже
семьдесят пять: ведь наверняка будет не десять больных, а больше.  После
обеда он принимает у себя в кабинете также в среднем десять пациентов по
десяти франков; итого, положим, тридцать шесть тысяч франков. Вот вам  и
сто двадцать тысяч франков - сумма кругленькая. Старых пациентов и  дру-
зей он будет посещать за десять франков и принимать у себя за пять; это,
может быть, слегка уменьшит итог, но возместится консилиумами и  разными
случайными доходами, всегда перепадающими врачу.
   Достигнуть всего этого совсем нетрудно  при  помощи  умелой  рекламы,
например, заметок в "Фигаро", указывающих на то, что парижские медицинс-
кие круги пристально следят за поразительными методами лечения, применя-
емыми молодым и скромным гаврским медиком. Он станет богаче брата, и  не
только богаче - он будет знаменит и счастлив, потому что своим состояни-
ем будет обязан только себе; и он щедро одарит своих  старых  родителей,
по праву гордящихся его известностью. Он не женится,  чтобы  не  связать
себя на всю жизнь с одной-единственной женщиной, но у него будут  любов-
ницы - какие-нибудь хорошенькие пациентки.
   Он почувствовал такую уверенность в успехе, что  вскочил  с  постели,
словно желая тотчас овладеть им, и, быстро одевшись, пустился на  поиски
подходящего помещения.
   Бродя по улицам, он думал о том, до чего ничтожны побудительные  при-
чины наших поступков. Он мог бы, он должен был бы прийти к этому решению
еще три недели тому назад, а оно внезапно родилось только теперь и,  не-
сомненно, потому, что его брат получил наследство.
   Он останавливался только перед теми дверьми, где  висело  объявление,
извещавшее о сдаче хорошей или роскошной квартиры;  от  предложений  без
этих прилагательных он отворачивался с презрением и, осматривая  кварти-
ры, держался высокомерно, высчитывал высоту потолков, набрасывал  в  за-
писной книжке план, отмечал сообщение между комнатами и расположение вы-
ходов, причем заявлял, что он врач и много принимает на  дому.  Лестница
должна быть широкой и содержаться в чистоте. И вообще выше второго этажа
он поселиться не может.
   Записав семь или восемь адресов и наведя сотню справок,  он  вернулся
домой, опоздав к завтраку на четверть часа.
   Уже в передней он услышал стук тарелок. Значит, завтракали без  него.
Почему? Никогда у них в доме не соблюдалась такая точность. Обидчивый по
природе, он сразу почувствовал неудовольствие и досаду.
   Как только он вошел, Ролан сказал ему:
   - Ну, Пьер, пошевеливайся! Ты ведь знаешь, мы в два часа идем к нота-
риусу. Сегодня не время копаться.
   Доктор, ничего не отвечая, поцеловал мать, пожал руку отцу и брату  и
сел за стол; потом взял с большого блюда посреди стола  оставленную  для
него отбивную. Она оказалась остывшей, сухой и, наверно, была самая  жи-
листая. Он подумал, что ее могли бы поставить в печку до его  прихода  и
что не следовало терять голову до такой степени, чтобы совершенно забыть
о другом сыне, о старшем. Разговор, прерванный его приходом, возобновил-
ся.
   - Я бы вот что сделала на твоем месте, - говорила Жану г-жа  Ролан  -
Прежде всего я устроилась бы богато, так, чтобы  это  всем  бросалось  в
глаза, стала бы бывать в обществе, ездить верхом и  выбрала  бы  однодва
громких дела для защиты, чтобы выступить в них и завоевать  положение  в
суде. Я сделалась бы своего рода адвокатом-любителем, за которым клиенты
гонятся. Слава богу, ты теперь избавлен от нужды, и  если  будешь  зани-
маться своей профессией, то, в сущности, только для того, чтобы не  рас-
терять своих знаний; мужчина, впрочем, никогда не должен сидеть без  де-
ла.
   Ролан-отец, чистя грушу, заявил:
   - Нет уж, извините! Я на твоем месте купил бы хорошую  лодку,  катер,
вроде тех, что у наших лоцманов. На нем можно дойти хоть до Сенегала!
   Высказал свое мнение и Пьер. В конце концов, не богатство  составляет
духовную ценность человека. Людей посредственных оно  только  заставляет
опускаться, но в руках сильных людей оно - мощный рычаг.  Правда,  такие
люди редки. Если Жан подлинно незаурядный человек, то теперь,  когда  он
избавлен от нужды, он может доказать это. Но работать придется в  тысячу
раз больше, чем при других обстоятельствах. Не в том задача, чтобы  выс-
тупать за или против вдов и сирот и класть в карман  столько-то  экю  за
всякий выигранный или проигранный процесс, но в том, чтобы стать  выдаю-
щимся юристом, светилом права.
   Пьер добавил в виде заключения:
   - Будь у меня деньги, сколько бы трупов я вскрыл!
   Старик Ролан пожал плечами:
   - Та-та-та! Самое мудрое, что можно сделать, - это жить в  свое  удо-
вольствие. Мы не вьючные животные, а люди. Когда родишься бедняком, нуж-
но работать, и, что поделаешь, приходится работать! Но когда имеешь рен-
ту - черта с два! Каким нужно быть дуралеем, чтобы лезть из кожи вон.
   Пьер ответил свысока:
   - У нас разные взгляды! Я уважаю только знание и ум  и  презираю  все
остальное.
   Госпожа Ролан всегда старалась смягчить постоянные стычки между отцом
и сыном,  поэтому  она  переменила  разговор  и  стала  рассказывать  об
убийстве в БольбекНуанто, происшедшем на прошлой неделе. Все тотчас же с
увлечением занялись подробностями этого  злодеяния,  захваченные  тайной
преступлений; ведь как бы ни были жестоки, позорны и отвратительны прес-
тупления, они всегда возбуждают в людях любопытство и обладают  непонят-
ной, но, бесспорно, притягательной силой.
   Однако старик Ролан то и дело смотрел на часы.
   - Ну, - сказал он, - пора отправляться.
   Пьер усмехнулся.
   - Еще нет и часа. По правде говоря, незачем было заставлять меня есть
холодную котлету.
   - Ты пойдешь к нотариусу? - спросила г-жа Ролан.
   Он сухо ответил:
   - Нет. Зачем? Мое присутствие там совершенно лишнее.
   Жан молчал, словно дело вовсе его  не  касалось.  Когда  говорили  об
убийстве в Больбеке, он, как юрист, высказал кое-какие замечания и  раз-
вил некоторые соображения о преступности. Теперь он умолк, но блеск  его
глаз, яркий румянец щек-все, вплоть до лоснящейся бороды, казалось, кри-
чало о его торжестве.
   После ухода родных Пьер, снова оставшись  в  одиночестве,  возобновил
утренние поиски квартиры. В течение  двух-трех  часов  он  поднимался  и
спускался по лестницам, пока не обнаружил наконец на бульваре  Франциска
I очаровательное помещение: просторный бельэтаж с двумя выходами на раз-
ные улицы, с двумя гостиными, с застекленной  галереей,  где  больные  в
ожидании своей очереди могли бы прогуливаться среди цветов, и с восхити-
тельной круглой столовой, обращенной окнами к морю.
   Он уже решил было нанять эту квартиру, но цена в три  тысячи  франков
остановила его, тем более что нужно  было  заплатить  вперед  за  первый
квартал, а у него не было ничего и впредь не предвиделось ни единого су.
   Скромное состояние, накопленное отцом, едва  приносило  восемь  тысяч
франков ренты, и Пьер упрекал себя за то, что нередко ставил родителей в
стесненное положение своими колебаниями в выборе профессии, своими  пла-
нами, никогда не доводимыми до конца, и постоянными переменами факульте-
тов. И он ушел, пообещав дать ответ не позже чем через два дня:  он  ре-
шил, как только Жана введут в права наследства, попросить у  него  денег
на уплату за первый квартал или даже за полугодие, что составило бы пол-
торы тысячи франков.
   "Ведь это всего на несколько месяцев, - думал  он  -  Быть  может,  я
возвращу долг до конца года. Это так просто, он с удовольствием даст мне
взаймы".
   Так как еще не было четырех часов, а делать ему было решительно нече-
го, он пошел в городской сад и долго сидел там на скамье, ни  о  чем  не
думая, устремив глаза в землю, подавленный и удрученный.
   Между тем все предыдущие дни, с самого  своего  возвращения  в  отчий
дом, он проводил совершенно так же, но вовсе не страдал так  жестоко  от
пустоты своего существования и от собственного бездействия.  Чем  же  он
заполнял свой день с утра до вечера?
   В часы прилива он слонялся по молу, по улицам, по кафе, сидел  у  Ма-
ровско, - словом, не делал ровно ничего. И вдруг эта жизнь, до  сих  пор
нисколько не тяготившая его, представилась ему отвратительной, невыноси-
мой. Будь у него хоть немного денег, он нанял бы коляску и поехал за го-
род покататься вдоль ферм, окруженных оградами, в тени буков и вязов; но
он ведь вынужден высчитывать цену каждой кружки  пива,  каждой  почтовой
марки, и подобные прихоти ему недоступны. Он вдруг подумал  о  том,  как
тяжело в тридцать с лишком лет, краснея, просить у матери луидор на мел-
кие расходы, и пробормотал, царапая землю концом тросточки:
   - Черт возьми, если бы только у меня были деньги!
   И мысль о наследстве брата опять кольнула его, подобно осиному  жалу,
но он с досадой отогнал ее, не желая поддаваться чувству зависти.
   Вокруг него в пыли дорожек играли дети. Белокурые,  кудрявые,  они  с
серьезным видом, важно и  сосредоточенно  сооружали  маленькие  песчаные
горки, чтобы потом растоптать их ногами.
   Пьер находился в том мрачном состоянии духа, когда человек заглядыва-
ет во все уголки своей души и перетряхивает все тайники ее.
   "Наши труды подобны работе этих малышей", - думал он. А затем спросил
себя, не в том ли  высшая  мудрость  жизни,  чтобы  произвести  на  свет
два-три таких бесполезных существа и с любопытством и  радостью  следить
за их ростом. У него мелькнула мысль о женитьбе Когда ты не одинок -  не
чувствуешь себя таким неприкаянным. По крайней мере, в часы  смятения  и
неуверенности подле тебя будет живое существо; ведь  уже  много  значит,
если в тяжелую минуту можешь сказать женщине "ты".
   И он начал думать о женщинах.
   Он мало знал их: в Латинском квартале у него бывали только мимолетные
связи, которые обрывались, как только кончались  деньги,  присланные  из
дому на месяц, и возобновлялись или заменялись новыми в следующем месяце
А ведь должны же существовать на свете и другие женщины -  добрые,  неж-
ные, отзывчивые Разве не была его мать  душою  и  очарованием  домашнего
очага? Как он хотел бы встретить женщину, настоящую женщину!
   Он вдруг встал со скамейки и решил навестить г-жу Роземильи.
   Но затем так же быстро опустился на место. Нет, она ему не  нравится!
Почему? В ней было  слишком  много  прозаического,  будничного  здравого
смысла; да и притом она, конечно, предпочитает Жана Пьер не  признавался
себе в этом прямо, но это обстоятельство играло немалую роль в невысоком
мнении, которое он составил себе об умственных способностях вдовы,  если
он и любил брата, то все таки считал его посредственностью и ставил себя
выше него.
   Однако нельзя же было оставаться тут до ночи, и он, как накануне  ве-
чером, с тоскою спрашивал себя:
   - Куда же мне деваться?
   Ему хотелось внимания, нежности, чтобы его приласкали, утешили.  Уте-
шили - но в чем? Он сам не мог бы сказать этого. Он чувствовал себя раз-
битым и обессиленным, а в такие минуты присутствие  женщины,  ее  ласка,
прикосновение ее руки, шелест платья, нежный взгляд черных  или  голубых
глаз необходимы нашему сердцу сейчас же, сию минуту.
   Ему вспомнилась одна служаночка из пивной: как-то вечером он проводил
ее и зашел к ней, а потом встречался с нею время от времени.
   Он снова встал со скамьи и решил пойти выпить кружку пива с этой  де-
вушкой Что он ей скажет? Что она скажет ему? Вероятно, ничего. Не все ли
равно? На несколько мгновений он задержит ее руку в своей! Она как будто
расположена к нему. Почему бы ему не видеться с нею почаще?
   Он нашел ее в полупустой пивной, где она дремала на стуле. Трое посе-
тителей курили трубки, облокотясь на дубовые столы, кассирша читала  ро-
ман, а хозяин, без пиджака, крепко спал на скамейке.
   Завидев Пьера, девушка быстро вскочила и подошла к нему.
   - Здравствуйте, как поживаете?
   - Ничего, а ты?
   - Отлично Редко вы к нам заглядываете!
   - Да, я очень занят. Ты ведь знаешь, я врач.
   - Да ну! Вы мне этого не говорили. Кабы я знала, то к вам бы и  обра-
тилась: я хворала на прошлой неделе. Что вы закажете?
   - Кружку пива, а тебе?
   - Тоже кружку пива, если ты угощаешь.
   И она сразу перешла на "ты", как будто, предложив угостить ее, он дал
на это молчаливое согласие. Сидя друг против друга,  они  разговорились.
Время от времени она брала его за руку с привычной фамильярностью  деви-
цы, продающей свои ласки, и, глядя на него зазывающим взглядом,  спраши-
вала:
   - Почему не заходишь чаще? Ты мне нравишься, миленький.
   Но он уже испытывал к ней отвращение, видя, что она  глупа,  груба  и
вульгарна. Женщины, говорил он себе, должны являться нам в мечтах или  в
ореоле роскоши, скрашивающей их пошлость.
   - Ты на днях проходил мимо с красивым блондином, - сказала она,  -  у
него такая большая борода. Это брат твой, что ли?
   - Брат.
   - Экий красавчик!
   - Ты находишь?
   - Еще бы! И сразу видно, что веселый.
   Какое непонятное побуждение толкнуло его вдруг рассказать служанке из
пивной о наследстве Жана? Почему эта мысль, которую  он  гнал  от  себя,
когда был один, которую отталкивал из страха перед  смятением,  вносимым
ею в душу, - почему теперь он не удержал ее, почему дал сорваться с язы-
ка, словно не мог побороть желания  излить  свое  переполненное  горечью
сердце?
   - Моему брату повезло, - сказал он, заложив ногу на ногу - Он  только
что получил наследство в двадцать тысяч франков ренты.
   Ее голубые глаза широко раскрылись, и в них блеснул алчный огонек.
   - Ого! Кто же ему оставил, бабушка или тетка?
   - Нет, старый друг моих родителей.
   - Всего только друг? Быть не может! А тебе ничего не оставил?
   - Нет. Я очень мало знал его.
   Она подумала немного и сказала с хитрой усмешкой:
   - Ну и везет же твоему брату, что у него такие  друзья!  Не  мудрено,
что он совсем не похож на тебя!
   Он ощутил безотчетное желание ударить ее по лицу, и губы его судорож-
но кривились, когда он спросил:
   - Что ты хочешь этим сказать?
   Она ответила самым невинным и простодушным тоном:
   - а Да ничего. Я говорю, что ему счастье привалило, а тебе нет.
   Он бросил на стол двадцать су и вышел.
   В ушах неотступно звучали слова: "Не мудрено, что он совсем не  похож
на тебя".
   Что она думала, что разумела под этими  словами?  Несомненно,  в  них
скрывалась насмешка, какой-то злой и подлый намек. Уж не решила  ли  эта
девка, что его брат-сын Марешаля?
   Это подозрение, падавшее на его мать, так потрясло Пьера, что он  ос-
тановился, ища взглядом, где бы присесть.
   Прямо перед ним было кафе. Он вошел туда и сказал подошедшему  гарсо-
ну:
   - Кружку пива.
   Сердце у него колотилось, по телу пробегала дрожь. И вдруг ему вспом-
нилось, что сказал накануне Маровско: "Это произведет  дурное  впечатле-
ние". Неужели у старика явилась та же мысль, то же подозрение, что  и  у
этой твари?
   Нагнувшись над кружкой, он смотрел, как пузырится и тает белая  пена,
и спрашивал себя: "Неужели ктонибудь поверит такой нелепости?"
   Причины, способные возбудить это гнусное подозрение, открывались  ему
одна за другой - ясные, очевидные, беспощадные. Что старый холостяк,  не
имеющий наследников, оставляет свое состояние обоим сыновьям своего дру-
га - это вполне понятно и естественно, но если он оставляет его  целиком
одному из сыновей, то люди, конечно, будут удивляться,  шушукаться  и  в
конце концов лукаво улыбаться. Как он сам не предвидел этого, как не по-
чувствовал этого отец, как не догадалась об этом мать? Нет, они  слишком
обрадовались неожиданному богатству, чтобы это могло прийти им в голову.
И разве такие честные, порядочные люди, как его родители, способны запо-
дозрить такую гнусность"?
   Да, но окружающие, соседи - булочник, бакалейщик и другие  лавочники,
все, кто их знал, - разве не будут повторять отвратительную сплетню, за-
бавляться ею, злорадствовать, смеяться над отцом и с презрением говорить
о матери?
   Заметила же служанка пивной, что Жан блондин, а он брюнет, что они не
похожи друг на друга ни лицом, ни походкой, ни осанкой, ни характером, -
ведь теперь это бросится в глаза всем, поразит всех. Когда  зайдет  речь
об одном из сыновей Роланов, теперь будут спрашивать: "Это  который  же,
настоящий или побочный?"
   Он поднялся, решив предупредить брата, предостеречь его  от  страшной
опасности, угрожающей чести их матери. Но что может сделать  Жан?  Самое
простое было бы, конечно, отказаться от наследства, пусть оно пойдет  на
бедных, друзьям же и знакомым, успевшим узнать о завещании, сказать, что
его статьи и условия неприемлемы, что они сделали бы Жана  не  наследни-
ком, а только хранителем чужого состояния.
   По дороге домой он решил, что с братом ему следует повидаться  наеди-
не, чтобы не заводить такой разговор при родителях.
   Еще на пороге до него донесся шум голосов и смех из гостиной, а войдя
туда, он увидел г-жу Роземильи и капитана Босира, которых отец привел  с
собой и оставил обедать, чтобы отпраздновать радостную новость.
   Для возбуждения аппетита были поданы вермут и абсент, и все пришли  в
хорошее настроение.  Капитан  Босир  был  маленький  человечек,  который
столько катался по морям, что стал совсем круглым, и казалось, что у не-
го даже мысли круглые, как прибрежная галька; он смеялся так, что в  его
горле рокотали одни звуки "р", и был убежден, что жизнь чудесна и  ничем
в ней не нужно пренебрегать.
   Он чокался со стариком Роланом, а Жан подносил дамам по второй рюмке.
   Госпожа Роземильи отказывалась, но капитан Босир, знавший ее покойно-
го мужа, воскликнул:
   - Смелее, смелее, сударыня, как говорится "bis геpetita  placent",  а
это значит: "Два вермута никогда не повредят". С тех пор как я больше не
хожу в море, я каждый день перед обедом  сам  устраиваю  себе  небольшую
качку. После кофе добавляю еще немного килевой, и к вечеру у меня волне-
ние на море. Правда, до шторма я никогда не  довожу,  никогда,  -  боюсь
крушения.
   Ролан, поощряемый старым капитаном в своей  страсти  к  мореплаванью,
покатывался со смеху; от абсента лицо его раскраснелось, глаза  помутне-
ли. У него было толстое брюхо лавочника, как будто вместившее в себя все
остальные части тела, дряблое брюхо, какое бывает у людей сидячего обра-
за жизни; не оставалось уже ни бедер, ни груди, ни рук, ни  шеи,  словно
на сиденье с гула нагромоздилась вся его туша.
   Босир, напротив, несмотря на малый рост и толщину, был весь налитой и
упругий, как мяч.
   Госпожа Ролан только пригубила первую рюмку и, вся порозовев, блестя-
щими от счастья глазами любовалась младшим сыном.
   Теперь и он дал полную волю своей радости. Все было кончено и  подпи-
сано, он уже владел рентой в двадцать тысяч франков. В его смехе, в  са-
мом голосе, ставшем более звучным, во взгляде на собеседницу, в его дви-
жениях, более свободных и отчетливых, уже чувствовалась самоуверенность,
которую придают деньги.
   Когда доложили, что обед подан и старик Ролан собрался  было  предло-
жить руку г-же Роземильи, его супруга воскликнула:
   - Нет, нет, отец, сегодня все для Жана.
   Стол был накрыт с непривычной роскошью; перед тарелкой Жана, сидевше-
го на отцовском месте, возвышался огромный букет, весь в ленточках, нас-
тоящий парадный букет, напоминавший увешанный флагами купол здания. Вок-
руг него стояли четыре вазы: одна  с  пирамидой  великолепных  персиков,
вторая с монументальным тортом, начиненным взбитыми сливками и  украшен-
ным колокольчиками из жженого сахара, - целый собор из теста;  третья  с
ломтиками ананаса в светлом сиропе, а четвертая - неслыханная роскошь! -
с черным виноградом, привезенным из жарких стран.
   - Черт возьми! - сказал Пьер, усаживаясь. Мы празднуем восшествие  на
престол Жана Богатого.
   После супа выпили мадеры, и тут уж все заговорили разом. Босир  расс-
казывал, как ему случилось обедать у  одного  негритянского  генерала  в
Сен-Доминго. Роланотец слушал его, все время стараясь вставить собствен-
ный рассказ о другом обеде, который дал один из  его  друзей  в  Медоне,
после чего приглашенные хворали две недели. Г-жа Роземильи,  Жан  и  его
мать, заранее предвкушая удовольствие, говорили о прогулке  в  Сен-Жуэн,
где можно будет и позавтракать. Пьер жалел, что не пообедал в  каком-ни-
будь кабачке на берегу моря, где был бы избавлен от этого шума, смеха  и
веселья, которые его раздражали.
   Он обдумывал, как ему приступить к делу,  как  высказать  брату  свои
опасения и заставить его отказаться от богатства, которое уже  принадле-
жало ему, которым он упивался. Конечно, Жану будет нелегко, но так надо:
какие могут быть колебания, если затронуто доброе имя матери.
   Появление на столе огромного морского окуня дало  Ролану  повод  пус-
титься в рассказы о рыбной ловле. Босир, со своей стороны, поведал о не-
обыкновенных уловах в Габуне, в Сент-Мари на Мадагаскаре и в особенности
у берегов Китая и Японии, где у рыб такая же забавная внешность, как и у
тамошних жителей. И он стал описывать этих рыб,  их  большие  золотистые
глаза, голубое или красное брюшко, причудливые плавники, похожие на вее-
ра, хвосты, вырезанные в форме полумесяца, - и все это с  такими  умори-
тельными ужимками, что, слушая его, все смеялись до слез.
   Один Пьер, казалось, недоверчиво относился к этим рассказам и  бурчал
себе под нос:
   - Верно говорят, что нормандцы - те же гасконцы, только северные.
   После рыбы подали слоеный пирог, затем жареных цыплят, салат, зеленые
бобы и питивьерский паштет из жаворонков За столом прислуживала  горнич-
ная г-жи Роземильи Веселье возрастало с каждым стаканом вина Когда хлоп-
нула пробка первой бутылки шампанского, Ролан отец, очень  возбужденный,
причмокнул, подражая этому звуку, и объявил:
   - Такой выстрел я предпочитаю пистолетному.
   Пьер, все больше и больше раздражаясь, ответил насмешливо:
   - А между тем для тебя такой выстрел куда опаснее пистолетного.
   Ролан, уже собиравшийся выпить, поставил на стол полный бокал.
   - Почему это?
   Он уже давно жаловался на свое здоровье, на ощущение тяжести, на  го-
ловокружение, на постоянное и необъяснимое недомогание.
   Доктор продолжал:
   - Потому что пуля может пролететь мимо, а бокал вина неизбежно  попа-
дет к тебе в желудок.
   - Ну и что же?
   - А то, что вино обжигает желудок, расстраивает нервную систему, зат-
рудняет кровообращение и  подготовляет  апоплексический  удар,  которому
подвержены люди твоей комплекции.
   Опьянение бывшего ювелира вдруг рассеялось, как дым от порыва  ветра,
и он уставился на сына тревожным и пристальным  взглядом,  стараясь  по-
нять, не шутка ли это.
   Но Босир воскликнул:
   - Ах, уж эти доктора, вечно одно и то же: не ешьте, не пейте, не  лю-
бите, хороводов не водите. Это,  изволите  видеть,  вредит  драгоценному
здоровью. А я проделывал все это, сударь, собственной персоной, во  всех
частях земного шара, всюду, где только мог и сколько мог, и  ничуть  мне
это не повредило.
   Пьер едко заметил:
   - Во первых, капитан, вы крепче моего отца, а, кроме того, все  люби-
тели пожить говорят то же, что и вы, до того самого дня,  когда...  сло-
вом, когда они уже не могут наутро сказать осторожному врачу:  "Вы  были
правы, доктор" Отец делает то, что всего опаснее  и  вреднее  для  него.
Вполне естественно, что, видя это, я его предупреждаю. Я был  бы  плохим
сыном, если бы поступал иначе.
   Огорченная г-жа Ролан тоже вступилась за старика:
   - Пьер, что с тобой? От одного раза ничего не случится Подумай, какой
сегодня праздник для него, для всей семьи. Ты портишь ему удовольствие и
огорчаешь нас. Это просто нехорошо!
   Он пробормотал, пожимая плечами:
   - Пусть делает, что хочет Я его предупредил.
   Но Ролан-отец не стал пить Он смотрел на свой бокал, полный светлого,
искристого вина, легкая, пьянящая  душа  которого  улетала  мелкими  пу-
зырьками, возникавшими на дне и  быстро,  торопливо  мчавшимися  вперед,
чтобы испариться на поверхности; он смотрел на свой бокал с опаской, как
лиса, которая нашла издохшую курицу и чует западню.
   Он спросил неуверенно:
   - Так ты думаешь, это мне очень вредно?
   Пьеру стало стыдно, и он упрекнул  себя,  что  из-за  своего  плохого
настроения заставляет страдать других.
   - Ну, так и быть, один раз можно; только не злоупотребляй вином и  не
привыкай к нему.
   Ролан отец поднял бокал, но все еще не решался поднести его к  губам.
Он грустно смотрел на него, с желанием и страхом;  потом  понюхал  вино,
пригубил и стал пить маленькими глотками, чтобы продлить наслаждение;  в
душе его боролись и боязнь, и слабость, и вожделение, и, наконец, раска-
яние, едва он допил последнюю каплю.
   Пьер встретился вдруг глазами с г-жою Роземильи; ее  ясный,  проница-
тельный и жесткий взгляд был устремлен на него Пьер почувствовал,  отга-
дал, понял мысль, оживлявшую этот взгляд, гневную мысль женщины, прямой,
доброй и бесхитростной; взгляд ее говорил: "Ты завидуешь Не  стыдно  те-
бе?"
   Он опустил голову и снова принялся за еду.
   Но ел он без охоты, и все казалось ему невкусным. Его томило  желание
уйти, покинуть этих людей, не слышать больше их разговоров, шуток и сме-
ха.
   Тем временем винные пары опять начали туманить мысли Ролана отца.  Он
уже позабыл советы своего сына и искоса бросал нежные взгляды на  только
что начатую бутылку шампанского, стоявшую рядом с его прибором. Не реша-
ясь притронуться к ней из боязни нового выговора, он старался  придумать
какую-нибудь уловку, хитрый прием, с помощью которого мог  бы  завладеть
ею, не вызвав замечаний Пьера. Он остановился на самом простом  способе:
небрежно взяв в руки бутылку и держа ее за донышко, он  потянулся  через
стол, наполнил сначала пустой бокал доктора, затем налил по  кругу  всем
остальным, а дойдя до своего бокала, заговорил как можно  громче  и  под
шумок налил немного и себе; можно было поклясться, что он сделал это  по
рассеянности. Впрочем, никто и не обратил на это внимания.
   Пьер, сам того не замечая, много пил. Злой и раздраженный,  он  то  и
дело машинально подносил ко рту узкий хрустальный  бокал,  где  в  живой
прозрачной влаге взбегали пузырьки, и пил медленно, чтобы  почувствовать
на языке легкий и сладостный укол испаряющегося газа.
   Приятная теплота понемногу растекалась по всем жилам. Исходя  из  же-
лудка, где, казалось, был ее очаг, она достигла груди, охватила  руки  и
ноги и разлилась по телу легкой, благотворной волной, радостью, согрева-
ющей душу. Ему стало легче, досада и недовольство улеглись; его  решение
переговорить сегодня же вечером с братом несколько  поколебалось,  -  не
потому, чтобы он хоть на миг подумал отказаться от этого, но  ему  хоте-
лось продлить подольше охватившую его приятную истому.
   Босир встал и поднял бокал для тоста Поклонившись всем по очереди, он
начал:
   - Прекрасные дамы и милостивые государи, мы собрались сегодня,  чтобы
отпраздновать счастливое событие, выпавшее на долю одного из наших  дру-
зей. В старину говорили, что фортуна слепа; я же думаю, что  она  просто
близорука или коварна Но вот теперь она купила себе отличный морской би-
нокль, и это позволило ей различить в Гаврском порту сына нашего достой-
ного приятеля Ролана, капитана "Жемчужины".
   Все закричали "браво", все захлопали оратору, и старик Ролан поднялся
для ответного тоста.
   Откашлявшись, потому что у него заложило горло  и  язык  ворочался  с
трудом, он произнес, запинаясь:
   - Благодарю вас, капитан, благодарю за себя и за сына. Я  никогда  не
забуду вашего дружеского участия к нам. Пью за исполнение ваших желаний.
   Глаза его увлажнились, в носу защипало, и он сел, не  находя  больше,
что сказать.
   Жан, засмеявшись, тоже взял слово.
   - Это я, - произнес он, - должен благодарить преданных друзей,  прек-
расных друзей (он взглянул на г-жу  Роземильи),  которые  сегодня  столь
трогательно проявляют свое расположение Но не словами могу я выразить им
свою признательность Я буду доказывать ее постоянно, и завтра, и  каждое
мгновение моей жизни, ибо наша дружба непреходяща.
   Мать взволнованно прошептала:
   - Очень хорошо, Жан.
   Босир возгласил, обращаясь к г-же Роземильи.
   - А теперь, сударыня, скажите и вы что-нибудь  от  имени  прекрасного
пола.
   Она подняла бокал и нежным голоском, с легким оттенком печали, произ-
несла:
   - Я пью за благословенную память господина Марешаля.
   Наступило подобающее случаю сосредоточенное молчание, как  после  мо-
литвы, и Босир, скорый на комплименты, заметил:
   - Только женщины способны на такую чуткость.
   Затем, повернувшись к Ролану отцу, он спросил:
   - Кто же он был такой, этот Марешаль? Вы, стало быть, очень дружили с
ним?
   Старик, разомлевший от вина, заплакал; язык у него заплетался:
   - Как брат родной... понимаете... такого больше не сыщешь... мы  были
неразлучны... каждый вечер он обедал у нас... возил нас в театр... и все
такое... и вообще... Это был друг, истинный друг... истинный...  правда,
Луиза?
   Его жена ответила просто:
   - Да, это был верный друг.
   Пьер поглядел на отца, на мать, но тут заговорили о другом, и он сно-
ва принялся за вино.
   Как закончился вечер, он уже не помнил. Пили кофе, потягивали ликеры,
смеялись и шутили без конца. Около полуночи он лег в постель  с  затума-
ненным сознанием и тяжелой головой и спал как убитый до девяти часов ут-
ра.


   IV

   Сон после шампанского и шартреза, очевидно,  успокоил  и  умиротворил
его, потому что проснулся он в самом благодушном  настроении.  Одеваясь,
он разбирал, взвешивал и подытоживал чувства, волновавшие его  накануне,
стараясь возможно более четко и полно установить их подлинные, сокровен-
ные причины, и внутренние и внешние.
   Конечно, у служанки пивной могла явиться гадкая  мысль,  мысль  истой
проститутки, когда она узнала, что только один из сыновей Ролана получил
наследство от постороннего человека; но разве эти твари не склонны всег-
да без всякого повода подозревать всех честных женщин? Разве они не  ос-
корбляют, не поносят, не обливают грязью на каждом шагу именно тех  жен-
щин, которых считают безупречными? Стоит в их  присутствии  назвать  ка-
кую-нибудь женщину неприступной, как они приходят в  ярость,  словно  им
нанесли личное оскорбление. "Как же, - кричат они, - знаем мы твоих  за-
мужних женщин! Нечего сказать, хороши! У них побольше любовников, чем  у
нас, только они это скрывают, лицемерки! Да, да, нечего  сказать,  хоро-
ши?"
   При других обстоятельствах он, наверное, не понял бы,  даже  счел  бы
немыслимым подобный намек на свою мать, такую добрую, такую благородную.
Но теперь в нем все сильнее и сильнее бродила зависть к брату. Смятенный
ум, даже помимо его воли, словно подстерегал все то, что могло повредить
Жану; вдруг он сам приписал той девушке гнусные намеки, а ей ничего и  в
голову не приходило?
   Быть может, его воображение, которое не подчинялось ему, беспрестанно
ускользало из-под его воли и, необузданное, дерзкое, коварное, устремля-
лось в свободный, бескрайный океан мыслей и порой приносило оттуда мысли
позорные, постыдные и прятало в тайниках его души, в ее самых  сокровен-
ных глубинах, как прячут краденое, - быть может, только его  воображение
и создало, выдумало  это  страшное  подозрение.  В  его  сердце,  в  его
собственном сердце, несомненно, были от него тайны; быть может, это  ра-
неное сердце нашло в гнусном подозрении способ лишить  брата  того  нас-
ледства, которому он завидовал? Теперь он подозревал самого себя и  про-
верял свои потаеннейшие думы, как проверяют свою  совесть  благочестивые
люди.
   Госпожа Роземильи, при всей ограниченности ума,  бесспорно,  обладала
женским тактом, чутьем и проницательностью. И все же эта мысль,  видимо,
не приходила ей в голову, если она так искренне и просто выпила за  бла-
гословенную память покойного Марешаля. Ведь не  поступила  бы  она  так,
явись у нее хоть малейшее подозрение. Теперь он уже не  сомневался,  что
невольная обида, вызванная доставшимся  брату  богатством,  и,  конечно,
благоговейная любовь к матери возбудили в нем сомнения - сомнения,  дос-
тойные похвалы, но беспочвенные.
   Придя к такому выводу, он почувствовал удовлетворение, словно  сделал
доброе дело, и решил быть приветливым со всеми, начиная с отца, хотя тот
беспрестанно раздражал его своими причудами, нелепыми изречениями,  пош-
лыми взглядами и слишком явной глупостью.
   Пьер пришел к завтраку без опоздания, в наилучшем расположении духа и
за столом развлекал всю семью своими шутками.
   Мать говорила, сияя радостной улыбкой.
   - Ты и не подозреваешь, сынок, до чего ты забавен и остроумен,  стоит
тебе захотеть.
   А он все острил и каламбурил, набрасывая шутливые портреты  друзей  и
знакомых. Досталось и Босиру и даже г-же Роземильи, но  только  чуточку,
без злости. И Пьер думал, глядя на брата: "Да вступись же за  нее,  олух
этакий; хоть ты и богат, но я всегда сумею затмить тебя, если захочу".
   За кофе он спросил отца:
   - Тебе не нужна сегодня "Жемчужина"?
   - Нет, сынок.
   - Можно мне взять ее и Жан-Барта захватить с собой?
   - Пожалуйста, сделай одолжение.
   Пьер купил в табачной лавочке дорогую сигару и бодрым шагом направил-
ся в порт, поглядывая на ясное, сияющее небо, бледно-голубое, освеженное
и точно вымытое морским ветром.
   Матрос Папагри, по прозвищу Жан-Барт, дремал на дне лодки, которую он
должен был ежедневно держать наготове к полудню, если только не выезжали
на рыбную ловлю с утра.
   - Едем вдвоем, капитан, - крикнул Пьер.
   Он спустился по железной лесенке и прыгнул в лодку.
   - Какой нынче ветер - спросил он.
   - Пока восточный, сударь. В открытом море будет добрый бриз.
   - Ну, так в путь, папаша.
   Они поставили фок-мачту, подняли якорь,  и  лодка,  получив  свободу,
медленно заскользила к молу по спокойной воде гавани  Слабое  дуновение,
доносившееся с улиц, тихонько, почти неощутимо шевелило верхушку паруса,
и "Жемчужина" словно жила своей собственной  жизнью,  жизнью  парусника,
движимого некой таинственной, скрытой в нем силой. Пьер сидел за  рулем,
с сигарой в зубах, положив вытянутые ноги на скамью и  полузакрыв  глаза
от слепящих лучей солнца, и смотрел, как мимо  него  проплывают  толстые
просмоленные бревна волнореза.
   Достигнув северной оконечности мола, они вышли в открытое море.  Све-
жий ветер ласковой прохладой скользнул по лицу и рукам Пьера, проник ему
в грудь, глубоко вдохнувшую эту ласку, надул коричневый парус,  наполнил
его, и "Жемчужина", накренившись, ускорила ход.
   Жан-Барт поставил кливер, треугольник  которого  под  ветром  казался
крылом, потом в два прыжка очутился на корме и отвязал гик,  прикреплен-
ный к мачте.
   Вдоль борта лодки, которая еще сильнее накренилась и  шла  теперь  на
полной скорости, послышался негромкий веселый рокот бурлящей и убегающей
воды.
   Нос лодки взрезал море, точно стремительный лемех, и волна,  упругая,
белая от пены, вздымалась и падала,  словно  отваленная  плугом  тяжелая
свежевспаханная земля.
   При каждой встречной волне - они были короткие и частые - толчок сот-
рясал "Жемчужину" от кливера до руля, вздрагивающего в руке Пьера; когда
же ветер усиливался на мгновение, волны доходили до самого борта  лодки,
и казалось, вот-вот зальют ее.
   Ливерпульский угольщик стоял на якоре, ожидая прилива.  Они  обогнули
его сзади, осмотрели одно за другим все суда, стоявшие на рейде, и отош-
ли немного подальше, чтобы полюбоваться побережьем.
   Целых три часа Пьер, безмятежный, спокойный и всем довольный, блуждал
по чуть зыблемой воде, управляя, точно  крылатым,  быстрым  и  послушным
зверем, этим сооружением из дерева и холста, ход которого  он  менял  по
своей прихоти, одним мановением руки.
   Он мечтал, как мечтают во время прогулки верхом или на палубе  кораб-
ля; он думал о будущем, о своем прекрасном будущем, о том, как хорошо  и
разумно он устроит свою жизнь Завтра же он попросит брата  одолжить  ему
на три месяца полторы тысячи франков и  немедленно  обоснуется  в  хоро-
шенькой квартирке на бульваре Франциска I.
   Вдруг Жан-Барт сказал:
   - Туман подымается, сударь; пора домой.
   Пьер поднял глаза и увидел на севере серую тень,  плотную  и  легкую;
она заволакивала небо, накрывала море и неслась прямо на них, словно па-
дающее облако.
   Он переменил курс, и лодка пошла к молу, подгоняемая ветром и пресле-
дуемая туманом, быстро ее настигавшим. Вот он догнал "Жемчужину", окутал
ее бесцветной густой пеленой, и холодная дрожь пробежала по телу  Пьера,
а запах дыма и плесени, особенным запах морского  тумана,  заставил  его
крепко сжать губы, чтобы не наглотаться влажных  и  холодных  испарений.
Когда лодка причалила к своему обычному месту, весь город уже словно за-
тянуло изморосью, которая, не падая, пронизывала насквозь и струилась по
домам и улицам наподобие бегущей реки.
   У Пьера озябли ноги и руки; он быстро вернулся домой  и  бросился  на
кровать, чтобы вздремнуть до обеда.
   Когда он вошел в столовую, мать говорила Жану:
   - Галерея получится очаровательная Мы поставим туда цветы, непременно
Ты увидишь Я берусь ухаживать за ними и время от времени менять их Когда
у тебя соберутся гости - при вечернем освещении это будет просто волшеб-
ное зрелище.
   - О чем это вы говорите - спросил Пьер.
   - Я только что сняла для нашего Жана очаровательную  квартиру.  Прямо
находка: в бельэтаже, выходит на две улицы. Там две гостиные, застеклен-
ная галерея и маленькая круглая столовая. Для холостяка просто  восхити-
тельно.
   Пьер побледнел. Сердце сжалось от обиды и гнева.
   - Где эта квартира? - спросил он.
   - На бульваре Франциска Первого.
   Значит, никаких сомнений. Он сел за стол в таком исступлении, что ед-
ва удержался, чтобы не крикнуть: "Это уж слишком, наконец!  Неужели  все
только для одного Жана?"
   Мать между тем продолжала рассказывать, вся сияя от радости.
   - И, представь, мне уступили ее за две тысячи восемьсот франков. Зап-
росили три тысячи, но я отторговала двести франков с условием, что  зак-
лючу договор на три года, на шесть или на девять лет. Это  как  раз  то,
что нужно Жану. Адвокату, чтобы сделать карьеру,  достаточно  элегантной
квартиры: это привлекает клиента,  прельщает  его,  удерживает,  внушает
уважение и дает понять, что человек, который живет  с  таким  комфортом,
должен дорого ценить каждое свое слово.
   Помолчав немного, она сказала:
   - Надо подыскать что-нибудь в том же роде и для тебя, Пьер.  Поскром-
нее, конечно, ведь у тебя нет средств, но все же  что-нибудь  миленькое.
Вот увидишь, это тебе очень поможет.
   Пьер ответил пренебрежительно:
   - Я-то добьюсь положения трудом и знаниями.
   Но мать настаивала:
   - Верно, а все-таки хорошенькая квартирка тебе очень и очень поможет.
   Когда подали второе блюдо, Пьер вдруг спросил:
   - Как вы познакомились с этим Марешалем?
   Ролан-отец поднял голову и принялся рыться в своей памяти:
   - Постой, я что-то не припомню. Это было так  давно.  Ага,  вспомнил.
Твоя мать познакомилась с ним в нашей лавке. Правда,  Луиза?  Он  пришел
заказать какую-то вещицу, а затем начал заходить довольно часто.  Сперва
был просто покупателем, а потом стал нашим другом.
   Пьер, насаживая бобы на вилку, словно на вертел, продолжал расспраши-
вать:
   - Когда же именно завязалось это знакомство?
   Ролан задумался, пытаясь припомнить, но все его усилия ни к  чему  не
привели, и он обратился за помощью к жене:
   - Слушай, Луиза, в каком же году это было? Ты,  наверно,  помнишь,  у
тебя такая хорошая память. Постой,  кажется...  в  пятьдесят  пятом  или
пятьдесят шестом. Да вспомни же, ты должна знать это лучше меня!
   Она немного подумала, потом уверенно и спокойно проговорила:
   - Это было в пятьдесят восьмом, голубчик. Пьеру исполнилось тогда три
года. Я отлично это помню, потому что в этот самый год у  мальчика  была
скарлатина, и Марешаль, хотя мы еще мало его знали, был нам большой под-
держкой.
   Ролан воскликнул:
   - Верно, верно, это было прямо удивительно! Твоя мать падала от уста-
лости, я не мог бросить лавку, и он бегал в аптеку  за  лекарствами  для
тебя. Такой отзывчивый был человек! А когда ты поправился, как он  радо-
вался, как целовал тебя. С тех пор мы и стали закадычными друзьями.
   Словно смертоносный свинец, который ранит и разрывает  тело,  в  душу
Пьера стремительно ворвалась жестокая мысль: "Если он знал меня  раньше,
чем брата, если так самоотверженно заботился обо мне, нежно любил, цело-
вал, если из-за меня он так подружился с моими родителями, то почему  же
он оставил все состояние брату, а мне ничего?"
   Пьер не задавал больше вопросов; он сидел за столом мрачный и  скорее
сосредоточенный, чем задумчивый, тая в себе новую, еще смутную  тревогу,
скрытые зачатки нового недуга.
   Он вышел из дому раньше обычного и опять стал бродить по улицам.  Они
были окутаны туманом, и от этого ночь казалась гнетущей,  непроницаемой,
отвратительной. На землю точно спустился  какой-то  тлетворный  дым.  Он
плыл под газовыми фонарями и порою как будто гасил  их.  Мостовые  стали
скользкими, как во время гололедицы; всевозможные зловония,  словно  вы-
ползавшие из утробы домов, смрад подвалов, помойных ям,  сточных  канав,
кухонь бедного люда смешивались с удушливым  запахом  этого  блуждающего
тумана.
   Пьер шел, сгорбившись, засунув руки в карманы; не желая оставаться на
улице в такой холод, он направился к Маровско.
   Старый аптекарь спал, как и в прошлый раз, и газовый рожок  бодрство-
вал за него. Увидев Пьера, которого он любил любовью  преданной  собаки,
старик стряхнул дремоту, отправился за рюмками и принес "смородиновку".
   - Ну, - спросил доктор, - как же обстоит дело с вашей наливкой?
   Поляк ответил, что четыре самых больших кафе города  согласны  торго-
вать ею и что газеты "Береговой маяк" и "Гаврский  семафор"  устроят  ей
рекламу в обмен на кое-какие аптекарские товары, которыми он будет снаб-
жать работников редакций.
   После долгого молчания Маровско спросил, вступил ли Жан уже во владе-
ние наследством, и задал по этому поводу еще два-три неопределенных воп-
роса. В своей ревнивой преданности Пьеру он возмущался тем, что  доктору
предпочли другого. И Пьеру казалось, что он слышит мысли Маровско,  уга-
дывает, понимает, читает в его уклончивых взглядах, в  неуверенном  тоне
голоса те слова, что вертелись у аптекаря на языке, хотя он их не произ-
нес, да и не произнесет, - для этого он  слишком  осторожен,  боязлив  и
скрытен.
   Пьер уже не сомневался в том, что старик думает: "Вы не  должны  были
допускать, чтобы брат принял наследство; ведь это даст повод дурно отзы-
ваться о вашей матери". Может быть, Маровско предполагает даже, что  Жан
- сын Марешаля? Разумеется, предполагает! Да и как же иначе? Это  должно
казаться ему вполне правдоподобным, вероятным, очевидным! Разве сам  он,
Пьер, ее сын, - разве он не борется вот уже три дня изо всех сил,  всеми
ухищрениями своего сердца, пытаясь обмануть собственный рассудок,  разве
он не борется против этого ужасного подозрения?
   И снова потребность побыть одному, чтобы разобраться в своих  мыслях,
чтобы без колебаний, без слабости, решительно взглянуть в лицо этой воз-
можной и чудовищной правде, так властно овладела им,  что  он  поднялся,
даже не выпив "смородиновки", пожал руку озадаченному аптекарю  и  опять
вышел в туманную мглу улицы.
   "Почему этот Марешаль оставил все свое состояние Жану? - спрашивал он
себя.
   Теперь уже не обида, не зависть заставляла его  доискиваться  ответа,
та, не слишком благородная, но естественная зависть, которая грызла  его
все эти три дня и которую он пытался побороть в себе; нет, это был страх
перед ужасающей мыслью, страх перед необходимостью самому поверить в то,
что Жан, что его брат - сын этого человека!
   Нет, он не мог этому поверить, не мог  даже  задать  себе  такой  ко-
щунственный вопрос! Но ему нужно было бесповоротно, раз и навсегда отде-
латься от этого подозрения, еще такого смутного, ни на чем не основанно-
го. Ему нужна была ясность, достоверность, чтобы в сердце его  не  оста-
лось места для сомнений; ведь во всем мире он только свою мать и любил.
   Блуждая один по темным улицам, он произведет самое тщательное рассле-
дование, проверит свои воспоминания, призовет на помощь весь свой разум,
и тогда истина откроется ему. И с этим будет  покончено,  он  больше  не
станет думать об этом никогда. И пойдет спать.
   Рассуждал он так: "Хорошо, прежде всего обратимся к фактам;  затем  я
вспомню все, что мне известно о нем, об его  обращении  с  братом  и  со
мной; я переберу все причины, которые могли вызвать такое предпочтение с
его стороны... Жан при нем родился? Да, но меня он тогда уже знал.  Если
бы он любил мою мать молчаливой и бескорыстной любовью, то он  предпочел
бы меня; ведь именно из-за моей болезни он и стал близким другом  семьи.
Итак, логически рассуждая, он должен был бы выбрать меня и  любить  меня
больше, если только он не чувствовал почему-либо  безотчетной  привязан-
ности к младшему брату, который рос на его глазах".
   Отчаянно напрягая свою мысль, всю силу ума, он попытался восстановить
в памяти, представить себе, понять, разгадать этого человека, с  которым
он встречался в течение всей своей парижской жизни, не испытывая к  нему
никаких чувств.
   Но вскоре Пьер убедился, что ему трудно думать на ходу, что даже лег-
кий шум его шагов мешает ему сосредоточиться, путает мысли, затуманивает
память.
   Чтобы проникнуть в прошлое и в неизвестные ему события зорким  взгля-
дом, от которого ничего не должно укрыться, ему нужен был полный  покой,
простор и безлюдие. И он решил пойти посидеть на молу, как в тот  вечер,
когда он встретился там с Жаном.
   Приближаясь к порту, он услышал с моря горестный  и  протяжный  стон,
похожий на мычание быка, но более громкий, зловещий. Это был вопль сире-
ны, вопль кораблей, заблудившихся в тумане.
   Дрожь пробежала у него по телу, сердце замерло, так сильно отдался  в
его душе, в его нервах этот крик о помощи, как будто вырвавшийся у  него
самого. Где-то немного дальше застонал другой такой же голос,  а  совсем
близко портовая сирена испустила в ответ душераздирающий вой.
   Пьер, широко шагая, дошел до мола, не думая больше ни о чем,  радуясь
тому, что его поглотила угрюмая ревущая тьма.
   Усевшись на конце мола, он закрыл глаза, чтобы не видеть ни затянутых
мглой электрических фонарей, ночью открывающих доступ в порт, ни красных
огней маяка на южном молу, едва, впрочем, различимых.
   Потом, повернувшись вполоборота, он облокотился на гранит  и  спрятал
лицо Б ладони.
   Мысль его повторяла имя, которого не произносили уста: "Марешаль! Ма-
решаль! - как бы призывая, воскрешая, заклиная тень  этого  человека.  И
вдруг на черном фоне, за опущенными веками Пьер увидел  Марешаля,  каким
он знал его. Это был человек лет шестидесяти, среднего  роста,  с  седой
остроконечной бородкой, с густыми седыми бровями. У него были добрые се-
рые глаза и скромные манеры. Он производил впечатление славного, просто-
го, ласкового в обращении человека. Он называл Пьера и Жана  "милые  де-
ти", никогда, казалось, не отдавал ни одному из них  предпочтения  перед
другим и часто приглашал их обоих к обеду.
   С упорством охотничьей собаки, которая идет по  выдыхающемуся  следу,
Пьер восстанавливал в памяти слова, жесты,  звук  голоса,  самый  взгляд
этого человека, исчезнувшего с лица земли. Мало-помалу он полностью вос-
создал облик Марешаля, каким он видел его в квартире  на  улице  Тронше,
где старый друг семьи принимал у себя обоих братьев.
   В доме были две служанки, обе уже старые, и они, должно быть, издавна
привыкли говорить "господин Пьер" и "господин Жан".
   Марешаль протягивал руки входившим молодым людям - Пьеру правую, Жану
левую, или наоборот, как случится.
   - Здравствуйте, детки, - говорил он - Как поживают ваши родители? Мне
ведь они никогда не пишут.
   Беседа велась неторопливо, запросто, о самых обыкновенных вещах.  Ма-
решаль, не отличаясь выдающимся умом, был человек большого обаяния, вос-
питанный, приятный в обращении. Несомненно, он был для них  добрым  дру-
гом, одним из тех добрых друзей, о которых и не задумываются, до того  в
них уверены.
   Теперь воспоминания толпой нахлынули на Пьера. Заметив  однажды,  что
он чем-то озабочен, и догадываясь о его студенческом  безденежье,  Маре-
шаль по собственному почину предложил и дал  ему  взаймы  несколько  сот
франков, которые так никогда и не были возвращены и о  которых  оба  они
позабыли. Значит, человек этот всегда любил  его,  всегда  интересовался
им, если входил в его нужды. Но в таком случае... почему же  он  оставил
все состояние Жану? Нет,  внешне  он  никогда  не  проявлял  к  младшему
большего расположения, чем к старшему, никогда  не  заботился  об  одном
больше, чем о другом, не обращался ласковее с одним, чем  с  другим.  Но
тогда - тогда... значит, у него была какая-то тайная и очень веская при-
чина отдать все, решительно все Жану и ничего не оставить Пьеру?
   Чем дольше он размышлял, чем ярче оживало перед ним  недавнее,  прош-
лое, тем необъяснимее, невероятнее казалось ему это  различие,  установ-
ленное между ними.
   От жгучей боли, от невыразимой тоски,  сдавившей  ему  грудь,  сердце
трепетало, словно тряпка на ветру. Казалось, все пружины сердца  лопнули
и кровь, сотрясая его, струилась неудержимым, бурным потоком.
   И он повторял вполголоса, точно в бреду: "Я должен узнать. Боже  мой,
я должен, должен узнать".
   Теперь он уходил мыслью еще дальше в прошлое, к более  давним  време-
нам, когда его родители еще жили в Париже. Но лица ускользали от него, и
это вносило путаницу в его воспоминания. Особенно настойчиво старался он
представить себе, какие были волосы у Марешаля - светлые, каштановые или
черные? Но это ему не удавалось, потому что последний его  облик,  облик
старика, заслонял все предыдущие. Все же он припомнил, что Марешаль  был
тогда стройнее, что руки у него были нежные и что он часто, очень  часто
приносил цветы, - ведь отец постоянно твердил: "Опять букет!  Это  безу-
мие, дорогой мой, вы разоритесь на розах".
   А Марешаль отвечал: "Пустяки, мне это доставляет удовольствие".
   И вдруг голос, голос матери, говорившей  с  улыбкой:  "Спасибо,  друг
мой", - так явственно зазвучал в его ушах, что ему почудилось, будто  он
слышит его сейчас. Значит, много раз произносила она эти три слова, если
они так врезались в память сына!
   Итак, Марешаль, господин Марешаль, богатый покупатель, подносил цветы
лавочнице, жене скромного ювелира. Любил ли он ее? Но как бы он мог под-
ружиться с этими мещанами, если бы не любил хозяйку дома? Это был  чело-
век образованный, довольно развитого ума. Сколько  раз  он  беседовал  с
Пьером о поэтах и поэзии! Он оценивал писателей не как художник, но  как
впечатлительный буржуа. Пьер в душе посмеивался над его восторгами,  на-
ходя их несколько наивными. Теперь он понял, что этот любитель сентимен-
тальных стихов никогда, никогда не мог стать другом его отца, такого за-
урядного, такого будничного, для которого слова "поэзия" означало  "глу-
пость".
   Итак, этот Марешаль, молодой,  свободный,  богатый,  сердце  которого
жаждало любви, зашел однажды случайно в лавку ювелира, быть может, пото-
му, что заметил миловидную хозяйку. Он что-то купил,  через  день-другой
пришел опять, разговорился, потом стал  частым  посетителем,  все  ближе
сходясь с хозяевами и оплачивая дорогими покупками право бывать у них  в
доме, улыбаться молодой хозяйке и пожимать руку мужа.
   Ну, а лотом... потом... боже мой... что же потом?
   Он любил и ласкал первого ребенка, сына ювелира, до рождения второго,
потом он хранил свою тайну до самой смерти; когда же  могила  закрылась,
когда его плоть обратилась в тлен, а имя было вычеркнуто из  списка  жи-
вых, когда все его существо исчезло навсегда  и  уже  нечего  было  опа-
саться, нечего щадить и скрывать, он отдал все  свое  состояние  второму
ребенку!.. Почему?.. Ведь он был неглуп, должен же был понять и  предви-
деть, что почти неизбежно подаст этим повод считать его  отцом  ребенка.
Итак, он решился обесчестить имя женщины? Зачем бы  он  это  сделал,  не
будь Жан его сыном?
   И вдруг отчетливое, ужасное воспоминание потрясло душу Пьера: у Маре-
шаля были светлые волосы, такие же, как  у  Жана.  Пьер  вспомнил  порт-
рет-миниатюру, стоявшую на камине в их парижской гостиной; теперь  порт-
рет исчез. Где он? Утерян или спрятан? Если бы взять его в  руки  только
на одно мгновение! Быть может, мать убрала его в потайной ящик, где хра-
нят реликвии любви?..
   При этой мысли им овладело такое отчаяние, что он невольно вскрикнул,
застонал, как стонут, испытывая невыносимую боль. И внезапно, словно ус-
лышав этот стон, словно поняв его муки  и  отвечая  ему,  где-то  совсем
близко завыла сирена. Нечеловеческий рев, громоподобный, дикий  и  гроз-
ный, чье назначение покрывать голоса ветра и волн, разнесся во тьме  над
невидимым морем, погребенным под туманом.
   И сквозь густую мглу снова раздались в ночи близкие и дальние  ответ-
ные вопли. Страшно было слушать эти призывы о помощи, посылаемые  огром-
ными слепыми пароходами.
   Потом все смолкло.
   Пьер, очнувшись от своего кошмара, открыл глаза и осмотрелся, удивля-
ясь, что он здесь.
   "Я сошел с ума, - подумал он, - я подозреваю родную мать". Волна люб-
ви и нежности, горя, раскаяния, мольбы о прощении затопила  его  сердце.
Мать! Мог ли он ее заподозрить в чем-нибудь?  Разве  душа,  разве  жизнь
этой простой, целомудренной и честной женщины не были прозрачны, как во-
да? Видя ее, зная ее, можно ли было усомниться в  ее  непогрешимости?  А
он, он, ее сын, усомнился в ней! Ах, если бы он мог в эту минуту  заклю-
чить ее в объятия, - как бы он целовал, ласкал ее, он на коленях  просил
бы у нее прощения!
   Чтобы она изменила его отцу, она?.. Его отец!.. Конечно,  он  человек
порядочный, достойный уважения и честный в делах, но его умственный кру-
гозор всегда был ограничен стенами магазина. Как же эта женщина, некогда
очень красивая, - Пьер это знал и это было видно еще и сейчас, - одарен-
ная нежной, привязчивой, чуткой душой, выбрала в женихи, а потом в мужья
человека, столь несхожего с ней?
   Но к чему доискиваться? Она вышла за него, как любая девушка  выходит
за молодого человека со средствами, выбранного ей родителями.  Новобрач-
ные тотчас же обосновались в своем магазине на улице Монмартр, и молодая
женщина, воцарившись за прилавком, увлеченная созиданием домашнего  оча-
га, отдавая дань, быть может, неосознанному, но прочному чувству общнос-
ти интересов, которое столь часто заменяет  любовь  и  даже  супружескую
привязанность в семьях парижских коммерсантов, принялась  трудиться  над
благосостоянием дома со всем пылом своего деятельного ума. И так  проте-
кала вся ее жизнь: однообразно, невозмутимо, добродетельно, без любви...
   Без любви? Не может быть, чтобы женщина не полюбила. Молодая красивая
женщина, которая живет в Париже,  читает  романы,  рукоплещет  актрисам,
умирающим на сцене от любовных мук, - могла ли она пройти весь  путь  от
юности до старости так, чтобы ее сердце ни разу не заговорило?  Если  бы
речь шла о любой другой женщине, он не поверил бы этому.  Почему  же  он
должен поверить этому про свою мать?
   Конечно, и она могла бы полюбить,  как  всякая  другая!  Неужели  она
должна отличаться от других только потому, что она его мать?
   Она была молода, была во власти поэтических грез, волнующих все  юные
сердца. Запертая, заточенная в лавке рядом со скучнейшим мужем,  способ-
ным говорить лишь о торговле, она мечтала о  путешествиях,  о  пейзажах,
залитых лунным светом, о поцелуях в вечерней полутьме. И вот однажды по-
явился молодой человек, как появляются герои в романах, и заговорил  так
же, как говорят они.


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]