Она полюбила его. Почему бы и нет? Она - его мать! Так что же? Неуже-
ли он настолько слеп и глуп, чтобы отвергать очевидность единственно по-
тому, что дело касается его матери?
   Отдалась ли она?.. Несомненно, - не было же у этого  человека  другой
спутницы жизни, остался же он верен разлученной с ним, стареющей  женщи-
не, оставил же наследство своему сыну, их сыну!..
   Пьер встал, дрожа всем телом, охваченный такой яростью, что ему хоте-
лось убить кого-нибудь! Он поднял руку и замахнулся, словно  для  удара,
он чувствовал потребность разить, избивать, калечить, душить! Кого? Всех
на свете - отца, брата, покойника, мать!
   Он бросился домой. Что теперь делать?
   Когда он проходил мимо  башенки  у  сигнальной  мачты,  пронзительный
вопль сирены рванулся ему навстречу так неожиданно,  что  Пьер  едва  не
упал. Он попятился к гранитному парапету и сел на него, обессиленный,  в
полном изнеможении.
   Пароход, откликнувшийся первым, был, видимо, совсем близко, где-то  у
входа в гавань, так как прилив уже начался.
   Пьер обернулся и увидел красный глаз, тускло горевший в тумане. Потом
в рассеянном свете электрических огней порта, между обоими  молами,  вы-
росла большая черная тень. Голос ночного сторожа, хриплый голос  старого
отставного капитана, крикнул за спиной Пьера:
   - Название судна?
   Такой же хриплый голос лоцмана, стоявшего на палубе, ответил из тума-
на:
   - "Санта-Лючия".
   - Страна?
   - Италия.
   - Порт?
   - Неаполь.
   И Пьеру почудилось, что перед его помутившимся взором встает огненный
султан Везувия, а у подножия вулкана летают светляки в апельсиновых  ро-
щах Сорренто и Кастелламаре! Сколько раз твердил он в мечтах  эти  милые
его сердцу имена, как будто ему были знакомы те волшебные края. О,  если
бы он мог уехать, сейчас же, куда глаза глядят и никогда больше не возв-
ращаться, никогда не писать, никогда не подавать вестей  о  себе!  Но  -
увы! - надо было вернуться в родительский дом и лечь в постель.
   Нет, он не вернется, он будет ждать рассвета. Голоса сирен ему по ду-
ше. Он встал и принялся шагать взад и  вперед,  как  офицер,  отбывающий
вахту на палубе.
   За первым пароходом шел другой, огромный и таинственный.
   Это был англичанин; он возвращался из Индии.
   Пьер увидел еще несколько судов, выплывающих одно за другим из непро-
ницаемого мрака. Но туман не рассеивался, сырость становилась  невыноси-
мой, и он вернулся к городу. Он так озяб, что зашел в матросский кабачок
выпить грогу; когда пряный, горячий напиток обжег ему небо и  горло,  он
почувствовал, что к нему возвращается надежда.
   Не ошибся ли он? Ведь он сам хорошо знал, какие у него бывают сумасб-
родные и безрассудные мысли! Ну конечно же, он ошибается! Он нагромоздил
улики, как в обвинительном акте против невиновного, которого всегда  так
легко осудить, если хочется верить в  его  виновность.  Надо  выспаться,
тогда утром все покажется другим. И он вернулся домой, лег в  постель  и
усилием воли заставил себя заснуть.


   V

   Пьер только на час или два забылся тревожным сном. Проснувшись в  по-
лумраке теплой, уединенной комнаты, он, еще прежде чем в нем пробудилось
сознание, почувствовал ту мучительную тяжесть, ту  подавленность,  какую
оставляет в нас горе, с которым мы заснули. Несчастье,  только  задевшее
нас накануне, как будто проникает во время сна в самую нашу плоть и  то-
мит, изнуряет ее, точно лихорадка. Ему сразу вспомнилось все, и он сел в
кровати.
   Медленно, одно за другим, стал он перебирать все те рассуждения,  ко-
торые терзали его сердце под вопли сирен на молу. Чем больше он  размыш-
лял, тем меньше оставалось сомнений. Собственная логика,  подобно  руке,
которая тянет за собой и душит, неумолимо влекла его к жестокой истине.
   Ему было жарко, во рту пересохло,  сердце  колотилось.  Он  поднялся,
чтобы растворить окно и вдохнуть свежий воздух, и тут из-за стены до не-
го донесся негромкий храп.
   В соседней комнате Жан спокойно спал и тихонько похрапывал. Он  спал!
Он ничего не предчувствовал, ни о чем не догадывался!  Человек,  который
был другом их матери, оставил ему все свое состояние. И он взял  деньги,
находя это справедливым и в порядке вещей.
   Он спал, обеспеченный и довольный, не зная, что рядом его брат  зады-
хается от муки, от отчаяния. И в Пьере  закипал  гнев  на  безмятежно  и
сладко похрапывающего брата.
   Еще вчера Пьер мог постучать в его дверь, войти  и,  сев  у  постели,
сказать брату, едва очнувшемуся от сна:
   "Жан, ты не должен принимать наследства; оно может  бросить  тень  на
нашу мать и обесчестить ее".
   Но сегодня он уже не мог так поступить, не мог сказать Жану,  что  не
считает его сыном их отца. Теперь надо было таить, хоронить в себе обна-
руженный им позор, прятать от всех замеченное пятно, чтобы никто не  уз-
нал о нем, даже и брат - в особенности брат.
   Теперь его уже не тревожила суетная забота о том, что  скажут  "люди.
Пусть хоть все на свете обвиняют его мать, лишь бы он был убежден  в  ее
невиновности, один он. Как теперь жить рядом с ней изо дня в день и  ду-
мать, глядя на нее, что она зачала брата в объятьях чужого человека?
   Но она была так спокойна и невозмутима, так уверена в себе!  Возможно
ли, чтобы женщина, подобная его матери, чистая  сердцем  и  прямодушная,
могла пасть, увлеченная страстью, а впоследствии ничем не выдать  своего
раскаяния, укоров нечистой совести?
   Ах, раскаяние, раскаяние! Когда-то, в первое время, оно, должно быть,
жестоко терзало ее, но потом это прошло, как все проходит. Конечно,  она
оплакивала свое падение, но мало-помалу почти забыла о нем. Не  обладают
ли все женщины, решительно все, этой необычайной способностью  забвения,
так что спустя несколько лет они едва узнают того, кто прижимался устами
к их устам и осыпал поцелуями их  тело?  Поцелуй  разит,  точно  молния,
страсть проносится грозой, потом жизнь, как и небо, снова безоблачна,  и
все идет по-прежнему. Разве вспоминают о туче?
   Пьер не мог больше оставаться в своей комнате. Этот  дом,  дом  отца,
угнетал его. Он чувствовал тяжесть крыши над головой, стены душили  его.
Ему хотелось пить; он зажег свечу и пошел на кухню выпить холодной  воды
из-под крана.
   Он спустился в нижний этаж, а потом, поднимаясь по лестнице с  полным
графином, присел в одной рубашке на ступеньку, где тянуло сквозняком,  и
стал жадно пить воду прямо из горлышка, большими глотками, как  человек,
запыхавшийся от бега. Он еще посидел, не двигаясь, и его поразила тишина
дома; постепенно он стал различать малейшие звуки. Сначала тиканье часов
в столовой; казалось, оно становилось громче с каждой минутой. Потом  он
опять услышал храп, старческий храп, прерывистый, частый, - видимо,  это
храпел отец; его передернуло от мысли, словно она  впервые  вспыхнула  у
него в мозгу, что эти двое людей, храпевшие под  одной  крышей,  отец  и
сын, не имеют друг с другом ничего общего! Никакие узы, даже самые неве-
сомые, не связывали их, и они этого не знали!  Они  дружески  беседовали
между собой, обнимались, вместе радовались и печалились, как будто в  их
жилах текла одна кровь. А между тем двое людей, родившихся на противопо-
ложных концах земли, не могли бы быть более чуждыми друг другу, чем этот
отец и этот сын; они думали, что любят друг друга, потому что между ними
стояла мать. Да, именно ложь породила эту отеческую и  сыновнюю  любовь,
ложь, которую нельзя разоблачить, о которой  никто  никогда  не  узнает,
кроме него, кроме истинного сына.
   А все-таки что, если он ошибается? Как убедиться?  Ах,  если  бы  ка-
кое-нибудь сходство, хоть малейшее, между его  отцом  и  Жаном,  то  та-
инственное, передающееся от дедов к правнукам сходство,  которое  свиде-
тельствует, что целый род нисходит по прямой линии  от  одного  объятия.
Ему, врачу, чтобы уловить это сходство,  достаточно  было  бы  подметить
форму челюсти, горбинку носа, расстояние между глазами,  строение  зубов
или волос, даже еще меньше - жест, привычку, манеру держаться, унаследо-
ванный вкус, какой-нибудь характерный для опытного глаза признак.
   Он доискивался, но ничего не мог припомнить, ровно  ничего.  Впрочем,
до сих пор он плохо всматривался, плохо наблюдал, так как не имел  ника-
кой надобности отыскивать эти неуловимые приметы.
   Он встал, чтобы вернуться к себе в комнату, и начал  медленно  подни-
маться по лестнице, погруженный в раздумье. Поравнявшись с дверью брата,
он круто остановился и протянул руку, чтобы открыть ее. Его охватило не-
одолимое желание сейчас же увидеть Жана, пристально вглядеться  в  него,
застигнуть его во время сна, когда все спокойно, когда мускулы не напря-
жены и отдыхают, когда с лица сошли все ужимки жизни. Он овладеет тайной
его спящего лица, и, если есть сколько-нибудь уловимое сходство, оно  не
ускользнет от него.
   А если Жан проснется, что сказать ему? Как объяснить свое посещение?
   Он все не уходил и судорожно сжимал пальцами дверную ручку,  подыски-
вая какой-нибудь предлог, чтобы войти.
   Вдруг он вспомнил, что на прошлой неделе, когда  у  Жана  разболелись
зубы, он дал ему пузырек с каплями. Разве у него самого не могли  болеть
зубы? Вот он и придет за лекарством. И Пьер вошел в комнату,  но  краду-
чись, как вор.
   Жан спал, приоткрыв рот, глубоким, здоровым сном Его борода и белоку-
рые волосы выделялись на белизне подушки, словно золотое  пятно.  Он  не
проснулся, только перестал храпеть.
   Пьер, склонившись над братом, жадно вглядывался в него. Нет, этот мо-
лодой человек не походил на Ролана: и Пьер опять вспомнил об исчезнувшем
портрете Марешаля. Он должен его найти! Посмотрев на него, он, быть  мо-
жет, перестанет терзаться сомнениями.
   Жан шевельнулся, почувствовав чье-то  присутствие  или  обеспокоенный
светом свечи, которую брат поднес к его лицу.  Тогда  Пьер  на  цыпочках
отступил к двери и бесшумно притворил ее за собою; он вернулся  к  себе,
но в постель уже не лег.
   Медленно наступал рассвет. Часы в столовой отбивали час за  часом,  и
бой их был полнозвучным и торжественным, как будто этот небольшой  часо-
вой механизм вобрал в себя соборный колокол. Звон поднимался  по  пустой
лестнице, проникал сквозь двери и стены и замирал в  глубине  комнат,  в
нечутких ушах спящих. Пьер шагал взад и вперед по комнате, от кровати  к
окну. Что ему делать? Он был слишком потрясен, чтобы провести этот  день
в семье Ему хотелось побыть одному, по крайней мере,  до  завтра,  чтобы
поразмыслить, успокоиться, найти в себе силы для той повседневной жизни,
которую опять надо будет вести.
   Ну что ж, он поедет в Трувиль, посмотрит на тех отдыхающих,  которыми
кишит пляж Это развлечет его, изменит ход его  мыслей,  даст  ему  время
свыкнуться с ужасным открытием.
   Как только забрезжил рассвет, он умылся, оделся. Туман рассеялся, по-
года была хорошая, очень хорошая. Пароход в Трувиль отходил только в де-
вять часов, и Пьер подумал, что ему следовало бы  перед  отъездом  прос-
титься с матерью.
   Дождавшись часа, когда она обычно вставала, он спустился вниз и подо-
шел к ее двери. Сердце его билось так сильно, что он  остановился  пере-
вести дыхание. Его рука, вялая и дрожащая, лежала на ручке двери, но  он
не в силах был повернуть ее. Он постучал Голос матери спросил:
   - Кто там?
   - Я, Пьер.
   - Что тебе?
   - Только попрощаться. Я уезжаю на весь день в Трувиль с друзьями.
   - Я еще в постели.
   - Ты не вставай, не надо. Я поцелую тебя вечером, когда вернусь
   Он уже надеялся, что сможет уехать, не повидав ее, не  коснувшись  ее
щеки лживым поцелуем, от которого его заранее мутило.
   Но она ответила:
   - Сейчас открою. Ты только подожди, пока я опять лягу.
   Он услышал шаги ее босых ног по полу, потом стук отодвигаемой задвиж-
ки.
   - Войди! - крикнула она.
   Пьер вошел. Она сидела на постели, возле Ролана,  который,  в  ночном
колпаке, повернувшись к с гене, упорно не  желал  просыпаться  Разбудить
старика можно было, только тряся его изо всех сил за плечо В дни  рыбной
ловли, в назначенный матросом Папагри час,  звонком  вызывали  служанку,
чтобы она растолкала хозяина, спящего непробудным сном.
   Подходя к матери, Пьер взглянул на нее, и ему вдруг  показалось,  что
он впервые видит ее.
   Она подставила ему обе щеки, и, поцеловав ее,  он  сел  на  низенький
стул.
   - Ты еще с вечера решил поехать в Трувиль? - спросила она.
   - Да, с вечера.
   - К обеду вернешься?
   - Не знаю еще. Во всяком случае, не ждите меня.
   Он рассматривал ее с изумлением и с любопытством. Так эта  женщина  -
его мать! Это лицо, которое он привык видеть с детства, как  только  его
глаза научились различать предметы, эта улыбка, голос,  такой  знакомый,
такой родной, показались ему внезапно новыми, совсем иными, чем были для
него всегда. Он понял, что, любя мать, никогда  не  вглядывался  в  нее.
Между тем это была она, все мельчайшие черты ее лица были  ему  знакомы,
только он впервые видел их так отчетливо. Пьер изучал дорогой ему  облик
с таким тревожным вниманием, что он представился ему совсем иным,  каким
он никогда его раньше не видел.
   Он встал, собираясь уйти, но, внезапно уступив непреодолимому желанию
узнать правду, терзавшему его со вчерашнего дня, сказал.
   - Послушай, кажется, когда-то в Париже в  нашей  гостиной  был  порт-
рет-миниатюра Марешаля.
   Мгновение она колебалась, или ему почудилось, что она колеблется, по-
том ответила:
   - Да, был.
   - Куда же делся этот портрет?
   И на этот раз она могла бы, пожалуй, ответить быстрее.
   - Куда делся... постой... что-то не припомню. Наверно, он  у  меня  в
секретере.
   - Может быть, ты найдешь его?
   - Поищу. Зачем он тебе?
   - Не мне. Я подумал, что надо бы отдать портрет Жану, это  ему  будет
приятно.
   - Ты прав, это хорошая мысль. Я поищу портрет, как только встану.
   И он вышел.
   День был безоблачный, тихий, без малейшего ветра. На улице, казалось,
всем было весело - коммерсантам, шедшим по своим  делам,  и  чиновникам,
шедшим в  канцелярии,  и  молоденьким  продавщицам,  шедшим  в  магазин.
Кое-кто даже напевал, радуясь ясному дню.
   На трувильский пароход уже садились пассажиры. Пьер устроился поближе
к корме, на деревянной скамейке.
   "Встревожил ее мой вопрос о портрете или только удивил?  -  спрашивал
он себя. - Потеряла она его или спрятала? Знает она, где он, или не зна-
ет? А если спрятала, то почему?"
   И рассудок его, следуя все тем же путем, от заключения к  заключению,
пришел к такому выводу.
   Этот портрет, портрет друга, портрет любовника, оставался в  гостиной
на виду до того самого дня, когда женщина, мать,  первая,  раньше  всех,
заметила сходство портрета с ее сыном. Наверно, она уже давно со страхом
искала это сходство; и вот, обнаружив его, видя, что оно  проявилось,  и
понимая, что не сегодня-завтра его могут заметить и другие, она  однажды
вечером убрала миниатюру и, не решаясь уничтожить ее, спрятала.
   Пьер ясно припомнил теперь, что миниатюра исчезла давно,  задолго  до
их отъезда из Парижа! Она исчезла, думалось ему,  когда  у  Жана  начала
расти борода и он вдруг стал похож на молодого блондина, улыбающегося  с
портрета.
   Пароход отчалил, и сотрясение палубы нарушило ход мыслей Пьера и отв-
лекло его внимание. Поднявшись со скамьи, он стал смотреть на море.
   Маленький пароходик отошел от мола, повернул налево и, пыхтя, отдува-
ясь, подрагивая, направился к дальнему берегу, едва видневшемуся  в  ут-
ренней дымке. Там и сям маячил красный парус большой рыбачьей лодки, не-
подвижный над морской гладью, точно большой камень, выступающий из воды.
Сена, спускаясь от Руана, походила на широкий морской рукав, разделяющий
две соседние полосы суши.
   На переезд до Трувильского порта ушло меньше  часа.  Было  время  ку-
панья, и Пьер отправился на пляж.
   Большим садом, полным ослепительно ярких цветов,  казался  этот  пляж
издали. На желтом песке, от мола до Черных скал,  зонтики  всех  цветов,
шляпки всех фасонов, платья всех оттенков, то сгрудившиеся перед  кабин-
ками, то вытянутые в несколько рядов у воды, то разбросанные где придет-
ся, поистине напоминали огромные  букеты  на  необъятном  лугу.  Смутный
близкий и далекий гул голосов, разносившийся в прозрачном воздухе, возг-
ласы и крики купающихся детей, звонкий смех женщин - все эти сливалось в
непрерывный веселый шум, который смешивался с едва ощутимым ветерком  и,
казалось, проникал в грудь вместе с ним.
   Если бы Пьера бросили в море с палубы корабля в сотне миль от берега,
он и тогда не почувствовал бы себя более затерянным, более оторванным от
всех, более одиноким, более во власти своих мучительных дум, чем  здесь,
среди этих людей Он почти касался их, слышал, не прислушиваясь,  обрывки
фраз, видел, не глядя, мужчин, любезничающих с женщинами, и женщин, улы-
бающихся мужчинам.
   И вдруг, словно пробудившись, он отчетливо увидел их всех,  и  в  нем
поднялась ненависть к ним, потому что они  казались  счастливыми  и  до-
вольными.
   Осаждаемый горькими мыслями, он ближе подходил к  отдельным  группам,
кружил возле них. Все эти разноцветные наряды, подобные букетам,  рассы-
панным на песке, все эти красивые ткани,  яркие  зонтики,  искусственная
грация талий, стянутых корсетом, все изобретательные ухищрения моды, на-
чиная от изящных башмачков до вычурных шляпок, пленительные жесты,  вор-
кующие голоса и сияющие улыбки - словом, все  это  выставленное  напоказ
кокетство внезапно представилось ему пышным цветением женской  испорчен-
ности.  Все  эти  разряженные  женщины  хотели  одного  -   понравиться,
обольстить кого-нибудь, ввести в соблазн. Они украсили себя для  мужчин,
для всех мужчин, исключая мужа: его уже не нужно было покорять. Они  ук-
расили себя для сегодняшнего и для завтрашнего  любовника,  для  первого
встречного, который им приглянулся, которому, быть может, уже  назначено
здесь свидание.
   А мужчины, сидя подле них, глядя им в глаза, так близко наклоняясь  к
ним, что уста их почти соприкасались, призывали их, желали, охотились за
ними, как за ловко ускользающей дичью, такой, казалось бы, податливой  и
доступной. Огромный пляж был в сущности, просто рынком любви,  где  одни
женщины продавали себя, другие отдавались даром, эти торговались,  наби-
вая цену своим ласкам, а те еще только обещали их. Все эти женщины дума-
ли лишь о том, чтобы предложить свой товар, прельстить своим телом,  уже
отданным, проданным, обещанным другим мужчинам И Пьер подумал, что  пов-
сюду на земле вечно происходит одно и то же.
   Его мать поступила так же, как и другие, - вот  и  все!  Как  другие?
Нет! Ведь были же исключения, и даже множество. Те женщины,  которых  он
видел вокруг себя, богатые, взбалмошные,  ищущие  любовных  приключений,
принадлежали к фривольному миру большого света и даже полусвета, -  ведь
на таких пляжах, истоптанных легионом праздных созданий, не встретишь ни
одной из несметного числа честных женщин, запертых в четырех стенах.
   Начинался прилив, постепенно оттесняющий к  городу  первые  ряды  ку-
пальщиков. Они торопливо вскакивали и, подхватив раскладные стулья, убе-
гали от желтых волн, окаймленных кружевом пены. Кабинки на колесах, зап-
ряженные лошадьми, тоже отъезжали, и по мосткам, проложенным вдоль пляжа
из конца в конец, медленно двигался непрерывный  густой  поток  нарядной
толпы, образуя два встречных течения, которые постепенно сливались  вое-
дино. Пьер, усталый и злой, раздраженный этой толкотней, выбрался с пля-
жа, поднялся в город и зашел позавтракать в скромный кабачок на окраине,
где начинались поля.
   Напившись кофе, он растянулся на двух стульях перед дверью и, так как
прошлую ночь почти не спал, задремал в тени липы.
   Проснувшись через несколько часов, он увидел, что  пора  возвращаться
на пароход, и направился к пристани, чувствуя себя совершенно  разбитым.
Теперь ему не терпелось вернуться домой, он  хотел  знать,  отыскала  ли
мать портрет Марешаля. Заговорит ли она об этом первая или ему  придется
спросить самому? Если она будет дожидаться его вопроса,  значит,  у  нее
есть тайная причина не показывать портрета.
   Но, вернувшись в свою комнату, он не спешил спуститься вниз к  обеду.
Он слишком страдал. Растревоженное сердце еще не нашло покоя. Но все  же
он наконец решился и вошел в столовую в ту  минуту,  когда  садились  за
стол.
   Все лица сияли от радости.
   - Ну как? - сказал Ролан - Подвигается дело с покупками? Я ничего  не
хочу видеть, пока все не будет окончательно устроено.
   Госпожа Ролан отвечала:
   - Подвигается понемножку. Только нужно обдумать все как следует, что-
бы не ошибиться. Нас очень заботит вопрос о меблировке.
   Она провела весь день с Жаном в лавках обойщиков и в мебельных  мага-
зинах. Ей нравились богатые и несколько пышные, бросающиеся в глаза тка-
ни. Сыну, напротив, хотелось чего-нибудь попроще и  поизящнее.  И  перед
прилавком, заваленным образцами, мать и сын продолжали настаивать каждый
на своем. Она утверждала, что посетителя, клиента надо сразу  ошеломить,
что, входя в приемную, он должен быть поражен богатством обстановки".
   Жан, напротив, мечтая привлечь только светскую и состоятельную клиен-
туру, хотел завоевать уважение изысканных людей  строгим  и  безупречным
вкусом.
   Спор, длившийся весь день, возобновился за супом.
   У Ролана не было своего мнения.
   - Я ни о чем не хочу слышать, - твердил он - Я  посмотрю,  когда  все
будет готово.
   Госпожа Ролан обратилась за советом к старшему сыну:
   - Ну, а ты, Пьер? Что ты думаешь об этом?
   Нервы у него были так натянуты, что он чуть было не выругался. Он все
же ответил, но сухим тоном, в котором сквозило раздражение:
   - Я полностью разделяю мнение Жана. Я люблю только простоту; простота
в вопросах вкуса - то же, что прямота в характере человека.
   Мать возразила:
   - Не забудь, что мы живем в городе коммерсантов, где хороший вкус ма-
ло кем ценится.
   Пьер ответил:
   - Так что же? Разве это причина, чтобы подражать  дуракам?  Если  мои
сограждане глупы или нечестны, разве я обязан брать с них  пример?  Ведь
не согрешит женщина только потому, что у ее соседок есть любовники.
   - Ну и доводы у тебя, - рассмеялся Жан, - прямо изречения  какого-ни-
будь моралиста.
   Пьер ничего не ответил. Мать и брат опять заговорили о мебели и обив-
ке. Он глядел на них так же, как утром, перед отъездом в Трувиль,  смот-
рел на мать; он глядел на них, как посторонний наблюдатель, и ему в  са-
мом деле казалось, что он попал в чужую семью.
   Отец в особенности поражал его и своей внешностью, и поведением. Этот
толстяк, обрюзглый, самодовольный и тупой, его отец,  его,  Пьера!  Нет,
нет, Жан ничем не похож на него.
   Его семья! В течение двух дней чужая, злокозненная рука, рука умерше-
го, разорвала, уничтожила все узы, связывавшие этих четырех  людей.  Все
кончено, все разрушено. У него нет больше матери, потому что он не может
по-прежнему любить ее с тем преданным, нежным и благоговейным уважением,
в каком нуждается сердце сына; у  него  больше  нет  брата,  потому  что
брат-сын чужого человека; оставался только отец,  этот  толстый  старик,
которого он любить не мог, как ни старался.
   И он вдруг спросил:
   - Скажи, мама, ты нашла портрет?
   Она удивленно раскрыла глаза:
   - Какой портрет?
   - Портрет Марешаля.
   - Нет... то есть да... я не искала его, но, кажется, знаю, где он.
   - О чем вы - спросил Ролан.
   Пьер отвечал:
   - Мы говорим о миниатюре с портретом Марешаля, который когда-то "сто-
ял у нас в гостиной в Париже. Я подумал, что Жану  будет  приятно  иметь
его.
   Ролан воскликнул:
   - Как же, как же, отлично помню его и даже видел на  прошлой  неделе.
Твоя мать вынула его из секретера, когда приводила в порядок свои бумаги
Это было в четверг или в пятницу Помнишь, Луиза? Я как раз брился, а  ты
достала портрет из ящика и положила около себя на стул, вместе с  пачкой
писем, потом ты половину писем сожгла Как странно, что всего за  два-три
дня до получения Жаном наследства ты держала в руках этот портрет  Я  бы
сказал, что это предчувствие, если бы верил в них.
   Госпожа Ролан спокойно ответила:
   - Да, да, я знаю, где портрет, сейчас принесу.
   Итак, она солгала. Она солгала не далее чем утром, ответив на  вопрос
сына, что сталось с портретом: "Что-то не припомню... наверно, он у  ме-
ня, в секретере".
   Она видела портрет, прикасалась к нему, брала его в руке и рассматри-
вала всего несколько дней тому назад и вновь спрятала  в  потайной  ящик
вместе с письмами, его письмами к ней.
   Пьер смотрел на свою мать, солгавшую ему. Он смотрел на нее с исступ-
ленным гневом сына, обманутого, обворованного в священной любви к ней, и
с ревностью мужчины, который долго был слеп и обнаружил наконец позорную
измену. Будь он мужем этой женщины, он схватил бы ее за руки, за  плечи,
за волосы, бросил бы наземь, ударил, избил, растоптал бы ее. А он ничего
не мог ни сказать, ни сделать, ни выразить, ни открыть Он был ее  сыном,
ему не за что было мстить, ведь не его обманули.
   Нет, она обманула и сына в его любви, в его благоговейном  почитании.
Она обязана была оставаться безупречной в его глазах,  это  долг  каждой
матери перед своими детьми И если поднявшаяся в нем ярость доходила поч-
ти до ненависти, то именно потому, что он считал мать  более  преступной
по отношению к нему, к сыну, чем даже по отношению к его отцу.
   Любовь мужчины и женщины - это добровольный договор, и тот,  кто  его
нарушил, виновен только в измене, но когда женщина  становится  матерью,
ее долг увеличивается, ибо природою ей вверено потомство И если она сог-
решит, она поступит низко, подло и бесчестно!
   - Что ни говори, - промолвил Ролан, как всегда в конце обеда  вытяги-
вая ноги под столом и смакуя черно смородиновую наливку, - недурно жить,
ничего не делая и имея небольшой достаток. Надеюсь, что Жан  будет  уго-
щать нас теперь превкусными обедами Пусть даже у меня иной раз и  сдела-
ется расстройство желудка.
   Затем он обратился к жене:
   - Поди-ка принеси портрет, душечка, раз ты кончила обедать. Мне  тоже
хочется взглянуть на него.
   Она встала, взяла свечу и вышла Ее отсутствие показалось  Пьеру  дол-
гим, хотя не длилось и трех минут. Потом  г-жа  Ролан  появилась  снова,
улыбаясь и держа за кольцо миниатюру в старинной Позолоченной рамке.
   - Вот он, - сказала она, - я сразу нашла его.
   Пьер первый потянулся за портретом и, получив  его,  стал  рассматри-
вать, держа в вытянутой руке Потом, чувствуя, что мать смотрит на  него,
он медленно перевел глаза на брата, как бы для сравнения У него чуть  не
вырвалось в порыве ярости - "А он похож на Жана!" Хотя он и  не  решился
произнести эти грозные слова, но взгляд, который он переводил  с  живого
лица на портрет, был достаточно красноречив.
   Конечно, у них имелись общие черты, та же борода, тот же лоб, но  ни-
чего достаточно резко выраженного,  что  позволило  бы  утверждать  "Вот
отец, а вот сын" Это было скорее фамильное сходство, что-то общее в  об-
лике, присущее людям одной и той же крови Но для  Пьера  гораздо  убеди-
тельней, чем этот склад лица, было то, что мать встала из-за стола,  по-
вернулась спиной и с нарочитой медлительностью стала убирать в буфет са-
харницу и наливку.
   Стало быть, она поняла, что он догадался или, по крайней мере, подоз-
ревает!
   - А ну-ка, покажи мне, - сказал Ролан.
   Пьер протянул отцу миниатюру, и тот, придвинув свечу, стал  разгляды-
вать ее, потом проговорил растроганно:
   - Бедняга! Подумать только, что он был таким, когда мы с ним познако-
мились. Черт возьми, как быстро летит время! Ничего не скажешь, в ту по-
ру он был красивый мужчина и с такими приятными манерами. Правда, Луиза?
   Так как жена не отвечала, он продолжал:
   - И какой ровный характер! Никогда я не видал его в  плохом  настрое-
нии. И вот все кончено, ничего от него не осталось... кроме того, что он
завещал Жану. Что ж, не грех будет сказать, что он был добрым  и  верным
другом до конца. Даже умирая, он не забыл нас.
   Жан, в свою очередь, протянул руку за портретом. С минуту он рассмат-
ривал его и потом промолвил с сожалением:
   - А я совсем не узнаю его. Я помню его только седым стариком.
   И он вернул миниатюру матери. Она бросила на нее быстрый,  как  будто
испуганный взгляд и тотчас отвела глаза;  потом  сказала  своим  обычным
ровным голосом:
   - Теперь это принадлежит тебе, Жано: ты  его  наследник.  Мы  отнесем
портрет на твою новую квартиру.
   И так как все перешли в гостиную, она поставила миниатюру  на  камин,
около часов, на прежнее ее место.
   Ролан набивал трубку, Пьер и Жан закуривали папиросы. Обычно один  из
них курил, расхаживая по комнате, другой - сидя в кресле,  положив  ногу
на ногу. Отец же всегда садился верхом на стул и ловко сплевывал  издали
в камин.
   Госпожа Ролан в низком креслице, у столика с лампой, вышивала, вязала
или метила белье.
   В этот вечер она начала вышивать коврик для спальни  Жана.  Это  была
трудная и сложная работа, требующая, особенно вначале, пристального вни-
мания. Все же время от времени, не переставая считать стежки, она подни-
мала глаза и поспешно, украдкой, бросала взгляд на прислоненный к  часам
портрет покойного. И Пьер, который с папиросой в зубах, заложив руки  за
спину, ходил по комнате, меряя четырьмя-пятью  шагами  тесную  гостиную,
каждый раз перехватывал этот взгляд матери.
   По всей видимости, они следили друг за другом, между ними  завязалась
тайная борьба, и щемящая тоска, тоска невыносимая, сжимала сердце Пьера.
Истерзанный сам, он не без злорадства  говорил  себе:  "Как  она  сейчас
должна страдать, если знает, что я разгадал ее!" И каждый  раз,  проходя
мимо камина, он останавливался и смотрел на светловолосую голову Мареша-
ля, чтобы ясно было видно, что его преследует какая-то неотвязная  мысль
И маленький портрет, меньше ладони, казался живым, злобным, опасным нед-
ругом, внезапно вторгшимся в этот дом, в эту семью.
   Вдруг зазвенел колокольчик у входной двери. Г-жа Ролан, всегда  такая
спокойная, вздрогнула, и Пьер понял, до чего напряжены ее нервы.
   - Это, наверно, госпожа Роземильи, - сказала она, снова  бросив  тре-
вожный взгляд на камин.
   Пьер угадал или полагал, что угадал, причину  ее  страха  и  волнения
Взор у женщин проницателен, мысль проворна,  ум  подозрителен.  Та,  что
сейчас войдет, увидит незнакомую ей миниатюру и, может быть,  с  первого
же взгляда обнаружит сходство между портретом и Жаном. И она все узнает,
все поймет! Его охватил страх, внезапный, панический страх, что позорная
тайна откроется, и, в ту минуту когда отворялась дверь,  он  повернулся,
взял миниатюру и подсунул ее под часы так, что ни отец, ни брат не заме-
тили этого.
   Когда он снова встретился глазами с матерью, ее взгляд показался  ему
смятенным и растерянным.
   - Добрый вечер, - сказала г-жа Роземильи, - я пришла  выпить  с  вами
чашечку чаю.
   Пока все суетились вокруг гостьи, справляясь  об  ее  здоровье,  Пьер
выскользнул в дверь, оставшуюся открытой.
   Его уход вызвал общее удивление. Жан, опасаясь, как бы г-жа Роземильи
не обиделась, пробормотал с досадой:
   - Что за медведь!
   Госпожа Ролан сказала:
   - Не сердитесь на него, он не совсем здоров сегодня  и,  кроме  того,
устал от поездки в Трувиль.
   - Все равно, - возразил Ролан, - это не причина, чтобы  убегать,  как
дикарь.
   Госпожа Роземильи, желая сгладить неловкость, весело сказала:
   - Да нет же, нет, он ушел по-английски; в обществе всегда так исчеза-
ют, когда хотят уйти пораньше.
   - В обществе, может быть, это принято, - возразил Жан, - но нельзя же
вести себя по-английски в собственной семье, а мой брат с некоторых  пор
только это и делает.


   VI

   В течение недели или двух у Роланов не произошло ничего нового.  Отец
ловил рыбу, Жан с помощью матери обставлял свою квартиру. Пьер,  угрюмый
и злой, появлялся только за столом.
   Однажды вечером отец задал ему вопрос:
   - Какого черта ты ходишь с такой похоронной миной? Я замечаю это  уже
не первый день.
   Пьер ответил:
   - Это потому, что меня подавляет тяжесть бытия.
   Старик ничего не понял и продолжал сокрушенно:
   - Это ни на что не похоже. С тех пор как нам посчастливилось получить
наследство, все почему-то приуныли Можно подумать, будто у нас случилось
несчастье, будто мы оплакиваем кого-нибудь!
   - Я и оплакиваю, - сказал Пьер.
   - Ты? Кого это?
   - Человека, которого ты не знал и которого я очень любил.
   Ролан вообразил, что дело идет о  какой-нибудь  интрижке,  о  женщине
легкого поведения, за которой волочился сын, и спросил:
   - Конечно, женщину?
   - Да, женщину.
   - Она умерла?
   - Нет, хуже, - погибла.
   - А!
   Хотя старик и удивился этому  неожиданному  признанию,  сделанному  в
присутствии его жены да еще таким странным тоном,  он  не  стал  допыты-
ваться, так как считал, что в сердечные дела нечего  вмешиваться  посто-
ронним.
   Госпожа Ролан как будто ничего не слышала; она была  очень  бледна  и
казалась больной. Муж с недавних пор начал замечать, что иногда она  так
опускается на стул, словно ее ноги не держат, и  тяжело  переводит  дух,
почти задыхается; он уже не раз говорил ей:
   - Право, Луиза, ты на себя не похожа.  Совсем  захлопоталась  с  этой
квартирой. Отдохни хоть немного, черт возьми! Жану  спешить  некуда,  он
теперь богатый.
   Она качала головой и не отвечала ни слова.
   В этот вечер Ролан заметил, что она еще бледнее обычного.
   - Видно, старушка моя, - сказал он, - ты  совсем  расхворалась,  надо
полечиться - И, повернувшись к сыну, добавил: - Ведь ты видишь, что мать
заболела. Ты хоть выслушай ее.
   Пьер отвечал:
   - Нет, я не замечаю в ней никакой перемены.
   Ролан рассердился:
   - Да ведь это же слепому видно! Что толку в том, что ты доктор,  если
не видишь даже, что мать нездорова? Посмотри-ка, ну посмотри же на  нее!
Да тут подохнешь, пока этот доктор что-нибудь заметит!
   Госпожа Ролан стала задыхаться, в лице у нее не было ни кровинки.
   - Ей дурно! - крикнул Ролан.
   - Нет... нет... ничего... сейчас пройдет... ничего.
   Пьер подошел к матери и, глядя на нее в упор, спросил:
   - Что с тобой?
   Она повторяла прерывистым шепотом:
   - Да ничего... ничего... уверяю тебя... ничего.
   Ролан побежал за уксусом и, вернувшись, протянул пузырек сыну:
   - На, держи... да помоги же ей! Ты хоть пульс-то пощупал?
   Пьер нагнулся к матери, чтобы пощупать пульс, но она так резко отдер-
нула руку, что ударилась о соседний стул.
   - Если ты больна, - сказал Пьер холодно, - то дай мне осмотреть тебя.
   Тогда она протянула руку. Рука была горячая, пульс  бился  неровно  и
учащенно. Он пробормотал:
   - Ты в самом деле больна. Надо принять  что-нибудь  успокаивающее.  Я
напишу тебе рецепт.
   Он начал писать, нагнувшись над бумагой, но вдруг  услышал  негромкие
частые вздохи, всхлипывания, звук сдерживаемых  рыданий.  Он  обернулся:
она плакала, закрыв лицо руками.
   Ролан растерянно спрашивал:
   - Луиза, Луиза, что с тобой? Что с тобой такое?
   Она не отвечала и продолжала безутешно рыдать.
   Муж пытался отнять ее руки от лица, но она противилась, повторяя:
   - Нет, нет, нет!
   Он повернулся к сыну:
   - Да что с ней? Я никогда не видел ее такой.
   - Ничего страшного, - ответил Пьер, - просто нервный припадок.
   Ему становилось легче при виде терзаний матери, и гнев  его  остывал,
словно эти слезы смягчали ее позорную  вину.  Он  смотрел  на  нее,  как
судья, удовлетворенный делом своих рук.
   Но вдруг она вскочила и бросилась к двери так внезапно и  неожиданно,
что ни Ролан, ни Пьер не успели остановить ее; она убежала в  спальню  и
заперлась.
   Ролан и Пьер остались одни.
   - Ты понимаешь что-нибудь? - спросил Ролан.
   - Да, - ответил сын, - это просто легкое расстройство нервов, которое
часто дает себя знать в мамином возрасте. Такие  припадки  могут  повто-
риться.
   Действительно, они стали повторяться у нее почти каждый день, и  Пьер
умел вызывать их по своему желанию, точно владея  тайной  ее  странного,
неведомого недуга. Он подстерегал на ее лице выражение покоя и  с  изощ-
ренностью палача одним каким-нибудь словом пробуждал затихшую на мгнове-
ние боль.
   Но и он страдал, и не меньше, чем она! Он жестоко страдал оттого, что
больше не любил ее, не уважал, оттого, что мучил ее. Разбередив кровото-
чащую рану, нанесенную им сердцу женщины и матери, насладившись ее мукой
и отчаянием, он уходил из дому и долго бродил по городу, терзаясь раска-
янием, мучаясь жалостью, скорбя о том, что так унизил ее своим  сыновним
презрением. Уж лучше броситься в море, утопиться, чтобы  положить  конец
всему!
   С какой радостью он теперь простил бы ее! Но это было выше  его  сил,
он не мог забыть. Если бы хоть не мучить ее больше; но  и  этого  он  не
мог, - он сам мучился по-прежнему. Он приходил к семейному обеду, полный
добрых намерения, но как только видел ее, как только встречал ее взгляд,
прежде такой прямой и честный, а теперь виноватый, испуганный  и  расте-
рянный, он помимо своей воли наносил ей  новые  удары,  не  в  состоянии
удержать предательских слов, просившихся на уста.
   Постыдная тайна, известная только им двоим, подстрекала его. Это  был
яд, который он носил теперь в крови, и ему, как бешеной собаке, хотелось
кусаться.
   Ничто теперь не мешало ему истязать ее, потому что Жан уже почти  пе-
реселился на новую квартиру и возвращался домой только по вечерам - поо-
бедать и переночевать.
   Жан нередко замечал язвительность и раздражение брата и приписывал их
зависти. Уж не раз он решал, что пора осадить его и  образумить,  потому
что жизнь в семье из-за постоянных сцен становилась крайне тягостной. Но
он не жил теперь дома,  ему  меньше  приходилось  страдать  от  грубости
Пьера, а любовь к покою поощряла его долготерпение. К тому же  богатство
вскружило ему голову, и он думал теперь только о том, что непосредствен-
но касалось его самого. Он приходил домой, поглощенный мелкими заботами,
занятый покроем нового костюма, фасоном шляпы, размером визитных  карто-
чек. И он не переставал толковать о предметах обстановки, о полках стен-
ного шкафа в спальне, где будет лежать белье, о вешалке в передней и  об
электрических звонках, установленных для того, чтобы нельзя  было  тайно
проникнуть в его квартиру.
   В честь новоселья решено было устроить прогулку в Сен-Жуэн, а вечером
отправиться к Жану пить чай. Ролану хотелось поехать на "Жемчужине",  но
из-за дальности расстояния и неуверенности, что можно добраться туда мо-
рем, если не будет попутного ветра, от его предложения отказались, и для
прогулки был нанят открытый экипаж.
   Выехали около десяти часов, чтобы поспеть к завтраку.  Пыльное  шоссе
тянулось среди нормандских полей: окруженные деревьями  фермы  придавали
волнистой равнине сходство с огромным парком Две крупные лошади  ленивой
рысцой везли экипаж, семейство Роланов, г-жа Роземильи и  капитан  Босир
сидели молча, оглушенные шумом колес, зажмурив от пыли глаза.
   Стояла пора жатвы Оттененные темно зеленым клевером  и  ярко  зеленой
свекловицей желтые хлеба отливали золотом и словно  светились  Казалось,
они впитали в себя падавшие на них лучи солнца Кое-где уборка уже  нача-
лась, и на полях, наполовину скошенных, работали крестьяне; раскачиваясь
всем телом, они взмахивали у самой земли широкими  косами,  похожими  на
крылья.
   После двух часов езды экипаж свернул налево, миновал ветряную мельни-
цу - серую, полусгнившую развалину, обреченный последыш старых  мельниц,
- и, въехав на чистенький двор, остановился перед нарядным домом  -  из-
вестным во всей округе трактиром.
   Хозяйка, по прозвищу Красавица Альфонсина, вышла, улыбаясь, на  порог
и протянула дамам руку, чтобы по мочь им сойти с высокой подножки.
   Под парусиновым навесом, на краю лужайки, в тени яблонь, уже  завтра-
кали гости - парижане, приехавшие из Этрета, и в доме слышались  голоса,
смех и звон посуды.
   Пришлось завтракать в номере, так как все залы были переполнены.  Ро-
лан заметил прислоненные к стене сачки.
   - Ага! - воскликнул он. - Уж не ловят ли здесь креветок?
   - Как же, - отвечал Босир, - здесь самый лучший улов  на  всем  побе-
режье.
   - Ах, черт, не заняться ли нам этим после завтрака?
   Оказалось, что отлив бывает в три часа.  Поэтому  было  решено  после
завтрака отправиться всей компанией на берег ловить креветок.
   Ели мало, чтобы кровь не бросилась в голову, когда  придется  шлепать
босиком по воде Кроме того, надо было  сберечь  аппетит  для  роскошного
обеда, заказанного на шесть часов, ко времени возвращения с ловли.
   Ролану не сиделось на месте от нетерпения Он решил купить особые сач-
ки, употребляемые для ловли  креветок,  -  небольшие  сетчатые  мешочки,
прикрепленные к деревянному обручу на длинной палке,  очень  похожие  на
те, которыми ловят бабочек. Альфонсина, все так же улыбаясь, одолжила им
свои собственные сачки. Потом она помогла дамам переодеться,  чтобы  они
не замочили платьям Она дала им юбки, толстые шерстяные чулки и плетеные
башмаки. Мужчины разулись и надели купленные у местного сапожника  дере-
вянные сабо и туфли без задков.
   Наконец двинулись в путь с сачками на плечах и корзинками за  спиной.
Г-жа Роземильи была прелестна в этом  наряде  бесхитростной  и  задорной
прелестью крестьяночки. Юбка Альфонсины, кокетливо подоткнутая и подхва-
ченная несколькими стежками, чтобы можно было свободно бегать и  прыгать
по скалам, открывала щиколотки и начало икр, упругих и гибких. Талия  не
была затянута, чтобы не стеснять движений, и на  голову  г-жа  Роземильи
надела соломенную шляпу садовника с широченными полями; ветка тамариска,
придерживавшая загнутый край шляпы, придавала ей лихой мушкетерский вид.
   Жан, с тех пор как получил наследство, каждый день задавал себе  воп-
рос, жениться ли ему на г-же Роземильи или нет. Стоило ему увидеть ее, и
он принимал решение предложить ей руку и сердце, но, оставшись один, на-
чинал раздумывать и приходил к выводу, что можно  подождать.  Теперь  он
был богаче ее, она получала всего двенадцать тысяч  франков  дохода,  но
зато деньги ее были вложены в недвижимое имущество: ей принадлежали фер-
мы и земельные участки в Гавре, расположенные  у  гавани,  а  они  впос-
ледствии могли сильно возрасти в цене. Состояния их были, значит,  более
или менее равны, а молодая вдова чрезвычайно ему нравилась.
   Госпожа Роземильи шла впереди Жана, и, глядя на нее, он  думал:  "Да,
надо решиться. Лучшей жены мне не найти".
   Они шли по склону неширокой ложбины, спускавшейся от селения к  приб-
режным скалам; скалы в конце ложбины возвышались над морем на  восемьде-
сят метров. Вдали, в рамке зеленых берегов, раскинувшихся справа и  сле-
ва, сверкал на солнце серебристо-голубой треугольник воды и чуть  замет-
ный далекий парус, крохотный, как насекомое. Лучезарное небо почти  сли-
валось с морем, и трудно было различить, где кончалось одно и начиналось
другое; на этом светлом фоне вырисовывались  обтянутые  корсажем  фигуры
обеих женщин, шедших впереди мужчин.
   Жан смотрел горящим взглядом на мелькавшие перед ним тонкие  щиколот-
ки, стройные ноги, гибкие бедра и большую, кокетливо  заломленную  шляпу
г-жи Роземильи. И это обостряло в нем желание, толкало его на  внезапное
решение, как  это  нередко  случается  с  слабовольными  и  застенчивыми
людьми. Теплый воздух, в котором к запахам дрока, клевера и трав  приме-
шивался морской запах обнаженных отливом скал, бодрил  его,  опьянял,  и
решение его крепло с каждым шагом, с каждой секундой, с каждым взглядом,
брошенным на изящный силуэт молодой женщины;  он  решился  откинуть  все
сомнения и сказать ей, что любит ее, что просит ее быть его женой  Ловля
креветок поможет ему, позволит остаться наедине с ней: и это  будет  так
мило - объясниться в любви в живописном уголке, бродя в прозрачной  воде
и любуясь, как движутся под водорослями длинные усики креветок.
   Дойдя до конца ложбины, до края пропасти, они заметили узенькую  тро-
пинку, вьющуюся по утесам; под ними, между морем и подножьем горы, почти
на половине спуска виднелось хаотическое нагромождение гигантских  опро-
кинутых, перевернутых камней - они грудой  лежали  на  каком-то  подобии
плато, образованном прежними обвалами, поросшем волнистой травой и  убе-
гавшем к югу насколько хватал глаз. На этой длинной, как будто  изборож-
денной судорогами вулкана полосе кустарника и травы рухнувшие скалы  ка-
зались развалинами исчезнувшего большого города, некогда глядевшего  от-
сюда на океан, под защитой бесконечной белой гряды береговых утесов.
   - Как красиво! - сказала, остановившись, г-жа Роземильи.
   Жан догнал ее и с забившимся сердцем взял ее  за  руку,  чтобы  спус-
титься по узкой лестнице, высеченной в скалe.
   Они ушли вперед, а капитан Босир, крепко упираясь короткими ногами  в
землю, повел под руку г-жу Ролан, у которой от крутизны потемнело в гла-
зах.
   Ролан и Пьер шли позади всех, и доктору пришлось тащить отца, у кото-
рого так сильно кружилась голова, что он сел и  стал  съезжать  со  сту-
пеньки на ступеньку.
   Молодые люди, спускавшиеся первыми, шли быстро и вдруг увидели  рядом
с деревянной скамьей - местом отдыха на  середине  спуска  -  прозрачный
родник, выбивающийся из узкой расщелины. Струйка воды стекала сначала  в
выбоину величиной с лохань, которую она сама себе проточила, потом  низ-
вергалась водопадом высотой не больше двух футов,  пересекала  тропинку,
заросшую крессом, и, наконец, исчезала в траве и кустарнике  на  берегу,
взрытом обвалами и загроможденном обломками.
   - Ах, как хочется пить! - воскликнула г-жа Роземильи.
   Но как напиться? Она попыталась зачерпнуть воду горстью, но вода сте-
кала между пальцев. Жан догадался положить поперек тропинки камень;  она
встала на него коленями и принялась пить прямо из источника, который был
теперь на уровне ее губ.
   Напившись, она подняла голову; тысячи блестящих брызг усеяли ее щеки,
волосы, ресницы, корсаж. Жан, склонясь к ней, прошептал:
   - Как вы хороши!
   Она ответила тоном, каким обычно бранят детей:
   - Извольте молчать!
   Это были первые  слова,  хоть  сколько-нибудь  напоминающие  разговор
влюбленных, которыми они обменялись.
   - Давайте уйдем отсюда, пока нас не догнали, - сказал Жан  в  сильном
смущении.
   И в самом деле, совсем близко от них показались спина капитана  Боси-
ра, который спускало" пятясь, поддерживая обеими руками  г-жу  Ролан,  а
повыше - старик Ролан, который черепашьим шагом по-прежнему сползал  си-
дя, упираясь ногами и локтями; Пьер шел позади, следя за его движениями.
   Спуск становился все менее крутым, и они вышли на тропинку, огибавшую
огромные каменные глыбы, которые некогда  низверглись  с  вершины  горы.
Г-жа Роземильи и Жан пустились бегом и скоро достигли берега,  покрытого
галькой. Они пересекли его и добрались до  прибрежных  скал,  тянувшихся
длинной и плоской, поросшей водорослями грядой, на которой  поблескивали
бесчисленные лужицы; море было еще далеко-далеко - за этой полосой  тем-
но-зеленой, липкой, лоснящейся морской травы.
   Жан, подвернув брюки до колен, засучив рукава до локтя, чтобы не про-
мочить одежду, крикнул: "Вперед! - и решительно прыгнул в первую  попав-
шуюся лужу.
   Госпожа Роземильи, более осторожная, все еще медлипа входить  в  воду
и, боязливо ступая, чтобы не поскользнуться на слизистых водорослях, об-
ходила кругом узкую лужицу.
   - Вы что-нибудь видите? - спрашивала она.
   - Да, вижу, как ваше лицо отражается в воде.
   - Если вы видите только это, ваш улов будет не из блестящих.
   Он проговорил с нежностью:
   - Из всех видов ловли я предпочел бы именно эту.
   Она засмеялась.
   - Попробуйте, и вы увидите, как рыбка проскользнет сквозь ваши сети.
   - А все-таки... если бы вы захотели...
   - Я хочу видеть, как вы ловите креветок... и больше ничего,  покамест
больше ничего.
   - Какая вы злая! Пойдемте дальше, здесь ничего нет.
   И он протянул ей руку, чтобы пройти по скользким камням Она  оперлась
на него, и он вдруг почувствовал, что весь охвачен нежной страстью,  что
томится желанием, что жить без нее не может, - как будто гнездившийся  в
нем любовный недуг ждал только этого дня, чтобы прорваться наружу.
   Вскоре они подошли к более глубокой расселине. Под водой, журча  убе-
гавшей в далекое море через невидимую трещину, колыхались  и,  казалось,
уплывали розовые и зеленые травы, похожие на пряди длинных, тонких, при-
чудливо окрашенных волос.
   Госпожа Роземильи воскликнула:
   - Смотрите, смотрите, вот креветка, толстая-претолстая!
   Жан тоже увидел ее и смело прыгнул в расселину, хоть и промок до поя-
са.
   Шевеля длинными усиками, маленькое животное медленно пятилось от сет-
ки. Жан оттеснял его к водорослям, надеясь захватить его там Но  кревет-
ка, увидев себя в ловушке, молниеносно скользнула над сачком,  мелькнула
в воде и исчезла.
   У г-жи Роземильи, с волнением следившей за ловлей, вырвался возглас:
   - Ах, какой неловкий!
   Ему стало обидно, и он с досады сунул сачок в самую  гущу  водорослей
Вытащив его на поверхность, он увидел в нем трех крупных прозрачных кре-
веток, нечаянно извлеченных из их тайного убежища.
   Он с торжеством поднес их г-же Роземильи, но она  не  посмела  к  ним
прикоснуться, боясь острых зубчатых шипов, которыми вооружены  их  узкие
головки.
   Наконец, пересилив страх, она захватила их двумя пальцами за  кончики
длинных усов и переложила одну за другой в свою плетушку вместе с пучком
водорослей, чтобы сохранить их живыми. Потом, найдя лужу  помельче,  она
нерешительно вошла в воду; у нее слегка захватило дух от холода, леденя-
щего ноги, но она храбро принялась за ловлю  Она  обладала  нужной  лов-
костью, хитростью, быстротой хватки и чутьем охотника; то и дело она вы-
таскивала сачком застигнутых врасплох креветок,  обманутых  рассчитанной
медлительностью ее движений.
   Жану больше не попадалось ничего, но он следовал  за  ней  по  пятам,
прикасался к ней, склонялся над нею, притворяясь, что в отчаянии от сво-
ей неловкости и хочет поучиться у нее.
   - Ну, покажите же мне, - говорил он, - покажите, как ловить.
   Их головы отражались рядом в прозрачной воде, которую черные водорос-
ли, росшие на самом дне, превращали в зеркало, и Жан улыбался  ее  лицу,
смотревшему на него снизу, и иногда кончиками пальцев  посылал  поцелуй,
падавший, казалось, на отражение его спутницы.
   - Ах, как вы мне надоели! - говорила молодая женщина-Дорогой мой, ни-
когда не нужно делать два дела зараз.
   Он ответил:
   - Я только одно и делаю. Я люблю вас.
   Она выпрямилась и сказала серьезным тоном.
   - Послушайте, что с вами вдруг случилось? У вас что, помрачение  рас-
судка?
   - Нет. Просто я люблю вас и решил наконец вам в этом признаться.
   Они стояли по колено в соленой воде и, опираясь на сачки мокрыми  ру-
ками, смотрели друг другу в глаза.
   Она заговорила шутливо и не без досады:
   - Неудачно вы выбрали время для таких признаний.  Разве  нельзя  было
подождать другого дня и не портить мне ловлю?
   Он прошептал:
   - Простите, но я не мог больше молчать. Я давно люблю вас. А  сегодня
вы так обворожительны, что я потерял голову.
   Тогда она вдруг сдалась, как бы нехотя покоряясь необходимости и  от-
казываясь от приятного развлечения ради делового разговора.
   - Сядем вон на тот выступ, - сказала она, -  там  можно  побеседовать
спокойно.
   Они вскарабкались на гору и уселись рядом на самом солнце, свесив но-
ги.
   - Дорогой мой, вы уже не мальчик и я не девочка, - начала  она  -  Мы
оба прекрасно понимаем, о чем идет  речь,  и  можем  взвесить  все  пос-
ледствия наших поступков. Раз вы решились сегодня объясниться мне в люб-
ви, я, естественно, предполагаю, что вы хотите жениться на мне?
   Он никак не ожидал такого ясного и  четкого  изложения  всех  обстоя-
тельств дела и отвечал простодушно:
   - Конечно.
   - Вы уже говорили об этом с отцом и матерью?
   - Нет, я хотел сначала знать, примете ли вы мое предложение.
   Она протянула ему еще влажную руку и, когда он порывисто  сжал  ее  в
своей, сказала:
   - Я согласна. Мне кажется, вы человек добрый и честный.  Но  помните,
что я не пойду за вас против воли ваших родителей.
   - Неужели вы думаете, моя мать ничего не подозревает? Она  не  любила
бы вас так, если бы не желала этого брака.
   - Вы правы, я просто немного растерялась.
   Жан ничего не ответил. Он, напротив, в душе удивлялся,  что  она  так
мало смущена и столь рассудительна. Он ожидал милого кокетства, отказов,
подразумевающих согласие, трогательной любовной комедии с ловлей  креве-
ток и плесканьем в воде! И вот все уже кончено, он уже связан, женат,  в
одну минуту, после какого-нибудь десятка слов.  Им  больше  нечего  было
сказать друг другу, раз они  уже  объяснились;  они  испытывали  замеша-
тельство от того, что все произошло так быстро, и  были  даже  несколько
сконфужены, поэтому они сидели молча, не решаясь заговорить, не  решаясь
вернуться к ловле, не зная, что им делать.
   Голос Ролана выручил их:
   - Сюда, сюда, дети! Посмотрите-ка на Босира.  Вот  молодец!  Он  пря-
мо-таки опустошает море.
   У капитана и в самом деле был чудесный улов. По пояс мокрый, он ходил
от лужи к луже, с одного взгляда угадывая лучшие  места,  и  медленными,
точными движениями своего сачка обшаривал скрытые под водорослями углуб-
ления.
   Красивые, прозрачные, серовато-палевые креветки трепетали на его  ла-
дони, когда он уверенным жестом вынимал их, чтобы бросить в плетушку.
   Госпожа Роземильи, в полном восхищении, не отставала от  капитана  ни
на шаг и всячески старалась подражать ему: почти забыв о своей помолвке,
о Жане, в задумчивости сопровождавшем их, она всей душой отдавалась лов-
ле и с детской радостью вытаскивала креветок из-под плавающих трав.
   Вдруг Ролан воскликнул:
   - Вот и госпожа Ролан идет к нам.
   Сначала она вместе с Пьером осталась на пляже, так как ни ему, ни  ей
не хотелось лазать по скалам и мокнуть в лужах; но они не без  колебаний
решились на это. Она боялась сына, а он боялся за нее и за себя,  боялся
своей жестокости, преодолеть которой не мог.
   Они сели друг подле друга на гальку.
   И, греясь на солнце, зной которого умерялся морской прохладой,  любу-
ясь широким, безмятежным простором и голубой, отливающей серебром гладью
вод, оба они одновременно думали - "Как хорошо нам было бы здесь в преж-
ние времена".
   Она не осмеливалась заговорить с Пьером, зная наперед, что он ответит
резкостью, а он не решался заговорить с матерью, также зная,  что  будет
груб против своей воли.
   Концом трости он ворошил круглые гальки, разбрасывал их,  колотил  по
ним. Она, рассеянно глядя перед собой, взяла пригоршню мелких камешков и
медленно, машинально пересыпала их с ладони на ладонь. Потом ее блуждаю-
щий без цели взгляд заметил Жана, ловившего среди водорослей креветок  с
г-жой Роземильи. Тогда она стала наблюдать за ними, следить за их движе-
ниями, смутно угадывая материнским чутьем, что они сейчас  разговаривают
между собою совсем не так, как обычно. Она видела, как они наклонялись и
глядели в воду, как стояли друг против друга, когда вопрошали свои серд-
ца, как они взобрались и сели на камень, чтобы там объясниться в любви.
   Силуэты их были ясно видны; казалось, на всем горизонте  нет  никого,
кроме них; и эти две фигуры на фоне неба, моря и прибрежных скал  словно
являли собой новый великий символ.
   Пьер тоже смотрел на них; внезапно у него вырвался короткий смешок.
   Не оборачиваясь к нему, г-жа Ролан спросила:
   - Что с тобой?
   Он продолжал смеяться.
   - Я просвещаюсь. Изучаю, как готовятся носить рога.
   Оскорбленная грубым выражением, она вздрогнула от гнева и возмущения,
понимая скрытый смысл его слов.
   - О ком ты это?
   - О Жане, черт возьми! Разве не смешно смотреть на них?
   Она прошептала глухим, дрожащим от волнения голосом:
   - Как ты жесток, Пьер! Эта женщина - сама честность.  Лучшего  выбора
твой брат не мог бы сделать.
   Он громко рассмеялся, но смех его был деланный и отрывистый.
   - Ха! ха! ха! Сама честность! Всякая женщина -  сама  честность...  и
все-таки все мужья рогаты. Ха! ха! ха!
   Она молча встала, быстро спустилась по склону, усеянному галькой,  и,
рискуя поскользнуться, упасть в ямы,  скрытые  под  водорослями,  рискуя
сломать ногу или руку, ушла от него почти бегом, ступая по лужам, ничего
не видя вокруг, ушла туда, к другому сыну.
   Увидев ее, Жан крикнул:
   - И ты, мама, наконец решилась?
   Не отвечая, она схватила его за руку, как бы говоря: "Спаси меня, за-
щити меня!"
   Он заметил ее волнение и удивился:
   - Как ты бледна! Что с тобой?
   Она пролепетала:
   - Я чуть не упала, мне страшно среди этих скал.
   Тогда Жан повел ее, поддерживая, объясняя, как надо ловить  креветок,
стараясь заинтересовать ее. Но так как она не слушала, а его мучило  же-
лание поделиться с кем-нибудь своей, тайной, то он увлек ее  подальше  и
тихо проговорил:
   - Угадай, что я сделал?
   - Не знаю... не знаю.
   - Угадай.
   - Я не... я не знаю.
   - Так вот, я просил госпожу Роземильи быть моей женой.
   Она не ответила; мысли у нее путались, она была в таком отчаянии, что
едва понимала, что Жан говорит. Она переспросила:
   - Твоей женой?
   - Да. Я хорошо сделал? Она очаровательна, верно?
   - Да... очаровательна... ты хорошо сделал.
   - Значит, ты одобряешь?
   - Да... одобряю.
   - Как ты это странно говоришь Можно подумать, что... что... ты  недо-
вольна.
   - Да нет же... я... довольна.
   - Правда?
   - Правда.
   Как бы в подтверждение своих слов она порывисто обняла сына  и  стала
осыпать его лицо горячими материнскими поцелуями.
   Когда она вытерла полные слез глаза, она увидела, что вдали, на  пля-
же, кто-то лежит  ничком,  неподвижно,  как  труп,  уткнувшись  лицом  в
гальку; то был другой ее сын, Пьер, осаждаемый горькими мыслями.
   Тогда она увела своего маленького Жана еще дальше, к  самой  воде,  и
они долго еще говорили о его женитьбе, в которой ее  истерзанное  сердце
искало утешения.
   Начавшийся прилив заставил их отступить и присоединиться к остальным;
все вместе поднялись на берег, по дороге разбудив Пьера, притворившегося
спящим. Потом долго сидели за обедом, обильно поливая каждое  блюдо  ви-
ном.


   VII

   В экипаже, на обратном пути, все мужчины, кроме Жана, дремали.  Босир
и Ролан каждые пять минут валились на плечо соседа, тот отталкивал их, и
тогда они выпрямлялись, переставали храпеть и, приоткрыв глаза, бормота-
ли: "Хороша погодка", - после чего тотчас же клонились на другую  сторо-
ну.
   При въезде в Гавр они спали таким глубоким сном,  что  растолкать  их
стоило немалых трудов, а Босир даже отказался идти к Жану, где их ожидал
чай. Пришлось завезти его домой.
   Молодому адвокату предстояло в первый  раз  провести  ночь  на  новой
квартире; бурная, почти мальчишеская радость охватила его при мысли, что
именно сегодня вечером покажет он невесте квартиру, в которой она  скоро
поселится.
   Служанку отпустили - г-жа Ролан сказала, что сама  вскипятит  воду  и
подаст чай: опасаясь пожаров, она не любила, чтобы прислуга поздно заси-
живалась.
   Кроме нее, Жана и рабочих, никого еще не пускали в  новую  "квартиру.
Тем сильнее будет общее изумление, когда увидят, как все здесь красиво.
   Жан попросил гостей подождать в передней. Он  хотел  зажечь  свечи  и
лампы и оставил в потемках г-жу Роземильи, отца и брата; потом распахнул
двери настежь и крикнул:
   - Входите!
   Стеклянная галерея, освещенная люстрой и цветными фонариками, скрыты-
ми среди пальм, фикусов и цветов, походила на театральную декорацию. Все
были поражены. Ролан, в восторге от  такой  роскоши,  пробормотал:  "Ах,
дьявол! - и чуть не захлопал в ладоши, словно смотрел феерию.
   Затем они прошли в первую  гостиную,  маленькую,  обтянутую  материей
цвета потемневшего золота, такой же, как обивка мебели.  Большой,  очень
просторный кабинет, выдержанный  в  розовато-красных  тонах,  производил
внушительное впечатление.
   Жан сел в кресло перед письменным столом, уставленным книгами, и про-
изнес нарочито торжественным тоном:
   - Да, сударыня, статьи закона не допускают сомнений, и,  поскольку  я
выразил согласие быть вам полезным, они дают мне полную уверенность, что
не пройдет и трех месяцев, как дело, о котором мы сейчас беседовали, по-
лучит благоприятное разрешение.
   Он посмотрел на г-жу Роземильи. Она заулыбалась, поглядывая  на  г-жу
Ролан, а та взяла ее руку и крепко пожала.
   Жан, сияя радостью, подпрыгнул, как школьник, и воскликнул:
   - Как хорошо звучит здесь голос! Вот  бы  где  держать  защитительную
речь.
   Он начал декламировать:
   - Если бы лишь человеколюбие, лишь естественная  потребность  состра-
дать любому несчастью могли побудить вас вынести  оправдательный  приго-
вор, который мы испрашиваем, то мы, господа присяжные, взывали бы к  ва-
шему милосердию, к вашим чувствам отцов и мужей; но закон на нашей  сто-
роне, и поэтому мы ставим перед вами только вопрос о законности.
   Пьер разглядывал квартиру, которая могла бы принадлежать ему, и злил-
ся на ребячества Жана, находя брата непозволительно глупым и бездарным.
   Госпожа Ролан открыла дверь направо.
   - Вот спальня, - сказала она.
   В убранство этой комнаты она вложила  всю  свою  материнскую  любовь.
Обивка стен и мебели была  из  руанского  кретона,  под  старинное  нор-
мандское полотно. Узор в стиле Людовика XV - пастушка в медальоне, увен-
чанном двумя целующимися голубками, - придавал стенам, занавесям,  поло-
гу, кровати, креслам оттенок изящной и милой сельской простоты.
   - Это просто очаровательно, - сказала г-жа Роземильи без улыбки, про-
никновенным голосом, входя в спальню.
   - Вам нравится? - спросил Жан.
   - Очень.
   - Если бы вы знали, как я рад.
   Они взглянули друг другу в глаза нежно и доверчиво.
   Все же она испытывала некоторое стеснение, неловкость в этой комнате,
своей будущей спальне Еще с порога она заметила очень  широкую  кровать,
настоящее супружеское ложе, и поняла, что г-жа Ролан  предвидела  скорую
женитьбу сына и желала этого; эта материнская предусмотрительность обра-
довала г-жу Роземильи, ибо говорила о том, что ее ждут в семье Жана.
   Когда все вернулись в гостиную, Жан открыл левую дверь, и взорам отк-
рылась круглая столовая с тремя окнами, обставленная в  японском  стиле.
Мать и сын отделывали эту комнату со всей  фантазией,  на  которую  были
способны: бамбуковая мебель, китайские болванчики, вазы, шелковые драпи-
ровки, затканные золотыми блестками, шторы из бисера,  прозрачного,  как
капли воды, веера, прибитые на стенах поверх вышивок,  ширмочки,  сабли,
маски, цапли из настоящих перьев, всевозможные  безделушки  из  фарфора,
дерева, папье-маше, слоновой кости, перламутра, бронзы - это пышное  уб-
ранство отдавало той аляповатой претенциозностью, которой неискусные ру-
ки и неопытный глаз наделяют все то,  что  требует  наибольшего  уменья,
вкуса и художественного такта. Тем не менее именно этой комнатой  восхи-
щались больше всего. Только Пьер сделал несколько едких иронических  за-
мечаний, очень обидевших его брата.
   На столе пирамидами возвышались фрукты, а торты высились, словно  мо-
нументы. Есть никому не хотелось, гости посасывали фрукты и лениво грыз-
ли печенье. Через час г-жа Роземильи стала собираться домой.
   Было решено, что Ролан-отец проводит ее до дому, а г-жа  Ролан  оста-
нется, чтобы, за отсутствием служанки,  осмотреть  квартиру  материнским
оком и убедиться, что для сына приготовлено все, что нужно.
   - Вернуться за тобой? - спросил Ролан.
   Она помедлила, потом сказала:
   - Нет, старичок, ложись спать. Я приду с Пьером.
   Как только г-жа Роземильи и Ролан ушли, она погасила свечи, заперла в
буфет торты, сахар и ликеры и отдала ключ Жану, потом прошла в  спальню,
открыла постель и проверила, налита ли в графин свежая вода и плотно  ли
закрыто окно.
   Братья остались одни в маленькой гостиной. Жан все еще чувствовал се-
бя уязвленным неодобрительными замечаниями о  его  вкусе,  а  Пьера  все
сильнее душила злоба оттого, что эта квартира досталась брату. Они сиде-
ли друг против друга и молча курили. Вдруг Пьер поднялся.
   - Сегодня, - сказал он, - у вдовы был изрядно помятый вид. Пикники ей
не на пользу.
   Жаном внезапно овладел тот яростный гнев, который вспыхивает в добро-
душных людях, когда оскорбляют их чувства.
   Задыхаясь от бешенства, он проговорил с усилием:
   - Я запрещаю тебе произносить слово "вдова", когда ты говоришь о г-же
Роземильи!
   Пьер высокомерно взглянул на него.
   - Ты, кажется, приказываешь мне? Уж не сошел ли ты с ума?
   Жан вскочил с кресла.
   - Я не сошел с ума, но мне надоело твое обращение со мной!
   Пьер злобно рассмеялся.
   - С тобой? Уж не составляешь ли ты одно целое с госпожой Роземильи?
   - Да будет тебе известно, что госпожа Роземильи будет моей женой.
   Пьер засмеялся еще громче.
   - Ха! ха! Отлично. Теперь понятно, почему я не должен больше называть
ее "вдовой". Однако у тебя странная манера объявлять о своей женитьбе.
   - Я запрещаю тебе издеваться... понял? Запрещаю!..
   Жан выкрикнул эти слова срывающимся голосом, весь  бледный,  вплотную
подойдя к брату, доведенный до исступления насмешками над женщиной,  ко-
торую он любил и избрал себе в жены.
   Но Пьер тоже вдруг вышел из себя. Накопившийся в нем за последний ме-
сяц бессильный гнев, горькая обида, долго обуздываемое возмущение,  мол-
чаливое отчаянье - все это бросилось ему в голову и  оглушило  его,  как
апоплексический удар.
   - Как ты смеешь?.. Как ты смеешь?.. А я  приказываю  тебе  замолчать,
слышишь, приказываю!
   Жан, пораженный запальчивостью брата, умолк на мгновенье; в своем за-
туманенном бешенством уме он подыскивал слово, выражение, мысль, которые
ранили бы брата в самое сердце.
   Силясь овладеть собой, чтобы больней ударить,  и  замедляя  речь  для
большей язвительности, он продолжал:
   - Я уже давно заметил, что ты мне завидуешь, - с того самого дня, как
ты начал говорить "вдова". Ты прекрасно понимал, что мне это неприятно.
   Пьер разразился своим обычным резким и презрительным смехом.
   - Ха! ха! бог ты мой! Завидую тебе!.. Я?.. я?.. я?.. Да чему же,  че-
му! Твоей наружности, что ли? Или твоему уму?..
   Но Жан ясно чувствовал, что задел больное место брата.
   - Да, ты завидуешь мне, завидуешь с самого детства;  и  ты  пришел  в
ярость, когда увидел, что эта женщина предпочитает меня, а тебя и  знать
не хочет.
   Пьер, не помня себя от обиды и злости, едва мог выговорить:
   - Я... я... завидую тебе? Из-за этой дуры, этой куклы,  этой  откорм-
ленной утки?..
   Жан, видя, что его удары попадают в цель, продолжал:
   - А помнишь тот день, когда ты старался грести лучше меня на  "Жемчу-
жине"? А все, что ты говоришь в ее присутствии, чтобы порисоваться перед
нею? Да ведь ты лопнуть готов от зависти! А когда я получил  наследство,
ты просто взбесился, ты возненавидел меня, ты выказываешь это мне на все
лады, ты всем отравляешь жизнь,  ты  только  и  делаешь,  что  изливаешь
желчь, которая тебя душит!
   Пьер сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на брата и  не
схватить его за горло.
   - Замолчи! Постыдился бы говорить о своем наследстве!
   Жан воскликнул:
   - Да ведь зависть так и сочится из тебя! Ты слова не  можешь  сказать
ни отцу, ни матери, чтобы она не прорвалась наружу. Ты делаешь вид,  что
презираешь меня, а сам завидуешь! Ты придираешься ко  всем,  потому  что
завидуешь! А теперь, когда я стал богат, ты уж не в силах  сдерживаться,
ты брызжешь ядом, ты мучаешь мать, точно это ее вина!..
   Пьер попятился к камину; рот его был полуоткрыт, глаза расширены;  им
овладело то состояние слепого неистового гнева, в каком человек способен
на убийство.
   Он повторил тише, задыхаясь:
   - Замолчи! Да замолчи же!
   - Нет! Я уже давно хочу все тебе высказать. Ты сам дал  мне  к  этому
повод - теперь пеняй на себя. Ты знаешь, что я люблю эту женщину, и  на-
рочно высмеиваешь ее предо мной, выводишь меня из себя. Так пеняй на се-
бя. Я обломаю твои змеиные зубы! Я заставлю уважать меня!
   - Уважать тебя!
   - Да, меня.
   - Уважать... тебя... того, кто опозорил всех нас своей жадностью?
   - Что ты говоришь? Повтори... повтори!
   - Я говорю, что нельзя принимать наследство от постороннего человека,
когда слывешь сыном другого.
   Жан замер на месте, не понимая, ошеломленный намеком,  боясь  угадать
его смысл.
   - Что такое? Что ты говоришь?.. Повтори!
   - Я говорю то, о чем все шепчутся, о чем все сплетничают,  -  что  ты
сын того человека, который оставил тебе состояние. Так вот - честный че-
ловек не примет денег, позорящих его мать.
   - Пьер... Пьер... подумай, что ты говоришь? Ты... ты... как ты можешь
повторять такую гнусность?
   - Да... я... я... Неужели ты не видишь, что уже целый месяц меня гры-
зет тоска, что я по ночам не смыкаю глаз, а днем прячусь, как зверь, что
я уже сам не понимаю, что говорю и что делаю, не знаю, что со  мной  бу-
дет, - в потому что я невыносимо страдаю, потому что я обезумел от стыда
и горя, ибо сначала я только догадывался, а теперь знаю.
   - Пьер... замолчи... Мама рядом в комнате! Подумай,  ведь  она  может
нас услышать... она слышит нас...
   Но Пьеру надо было облегчить душу! И он рассказал обо всем - о  своих
подозрениях, догадках, внутренней борьбе, о том, как он в  конце  концов
уверился, и о случае с портретом, исчезнувшим во второй раз.
   Он говорил короткими, отрывистыми, почти бессвязными фразами,  как  в
горячечном бреду.
   Он, казалось, забыл о Жане и о том, что мать находится рядом,  в  со-
седней комнате. Он говорил так, как будто его не слушал никто,  говорил,
потому что должен был говорить, потому что слишком исстрадался,  слишком
долго зажимал свою рану. А она все  увеличивалась,  воспалялась,  росла,
как опухоль, и нарыв теперь прорвался, всех  обрызгав  гноем.  По  своей
привычке Пьер шагал из угла в угол; глядя прямо перед собой, в  отчаянии
ломая руки, подавляя душившие его рыдания, горько, с ненавистью  упрекая
самого себя, он говорил, словно исповедуясь в своем несчастье и  в  нес-
частье своих близких, словно бросая  свое  горе  в  невидимое  и  глухое
пространство, где замирали его слова.
   Жан, пораженный, уже готовый верить обвинению брата, прислонился спи-
ной к двери, за которой, как он догадывался, их слушала мать.
   Уйти она не могла, - другого выхода из спальни не  было;  в  гостиную
она не вышла - значит, не решилась.
   Вдруг Пьер топнул ногой и крикнул:
   - Какая же я скотина, что рассказал тебе все это!
   И он с непокрытой головой выбежал на лестницу.
   Громкий стук захлопнувшейся входной двери вывел Жана  из  оцепенения.
Прошло всего несколько мгновений, более долгих, чем часы, во время кото-
рых ум его пребывал в полном бездействии; он сознавал, что  сейчас  надо
будет думать, что-то делать, но выжидал, отказываясь понимать, не  желая
ни знать, ни помнить - из боязни, из малодушия, из трусости. Он  принад-
лежал к числу людей нерешительных, всегда откладывающих дела на  завтра,
и, когда надо было на что-нибудь решиться  тотчас  же,  он  инстинктивно
старался выиграть хотя бы несколько минут. Глубокое безмолвие,  окружав-
шее его теперь, после выкриков Пьера, это внезапное безмолвие стен и ме-
бели в ярком свете шести свечей и  двух  ламп  вдруг  испугало  его  так
сильно, что ему тоже захотелось убежать.
   Тогда он стряхнул с себя оцепенение, сковавшее, ему ум  и  сердце,  и
попытался обдумать случившееся.
   Никогда в жизни он не встречал никаких препятствий. Он был из тех лю-
дей, которые плывут по течению. Он прилежно учился, чтобы избежать нака-
заний, и усердно изучал право, потому что жизнь его протекала  спокойно.
Все на свете казалось ему вполне естественным, и ничто особенно не оста-
навливало его внимания. Он по  природе  своей  любил  порядок,  рассуди-
тельность, покой, так как ум у него был бесхитростный; разразившаяся ка-
тастрофа застала его врасплох, и он чувствовал себя точно человек, упав-
ший в воду и не умеющий плавать.
   Сначала он пробовал усомниться. Уж не солгал ли ему брат от злости  и
зависти?
   Но мог ли Пьер дойти до такой низости и сказать подобную вещь о мате-
ри, если бы сам не был доведен до отчаяния? И потом в ушах Жана,  в  его
глазах, в каждом нерве, казалось, во всем теле  запечатлелись  некоторые
слова, горестные стоны, звук голоса и жесты Пьера, полные такого страда-
ния, что они были неопровержимы и неоспоримы, как сама истина.
   Жан был слишком подавлен, чтобы сделать хоть шаг,  принять  хоть  ка-
кие-нибудь решения. Отчаяние все сильней овладевало им, и он чувствовал,
что за дверью стоит его мать, которая все слышала, и ждет.
   Что она делает? Ни единое движение, ни единый шорох, ни единый  вздох
не обнаруживал присутствия живого существа за этой стеной. Не убежала ли
она? Но как? А если убежала - значит, выпрыгнула в окно!
   Его охватил страх, такой внезапный, такой непреодолимый, что он  ско-
рее высадил, чем открыл дверь, и ворвался в комнату.
   Она казалась пустой. Ее освещала единственная свеча на комоде.
   Жан бросился к окну; оно было затворено, ставни закрыты. Обернувшись,
он обвел испуганным взглядом все темные углы, и вдруг заметил, что полог
кровати задернут. Он подбежал и отодвинул его. Мать лежала  на  постели,
уткнувшись лицом в подушку, которую она прижимала к ушам судорожно  све-
денными руками, чтобы больше не слышать. Сначала он подумал, что она за-
дохнулась. Обхватив мать за плечи, он повернул ее, но она  не  выпускала
подушки, прятала в нее лицо и кусала, чтобы не закричать.
   Прикосновение к этому неестественно напряженному  телу,  к  судорожно
сжатым рукам сказало ему о ее невыразимых муках. Сила отчаяния, с  какой
ее пальцы и зубы вцепились в подушку, которой она закрывала рот, глаза и
уши, чтобы сын не видел ее, не говорил с ней, потрясла его, и он  понял,
до какой степени может дойти страдание. И его сердце, его  бесхитростное
сердце разрывалось от  жалости.  Он  не  был  судьей,  даже  милосердным
судьей, он был только слабый человек и любящий, сын. Он  уже  не  помнил
ничего из слов брата, он не рассуждал, не спорил,  -  он  только  провел
обеими руками по неподвижному телу матери и, не имея сил оторвать ее ли-
цо от подушки, крикнул, целуя ее платье:
   - Мама, мама, бедная моя мама, посмотри на меня!
   Ее можно было принять за мертвую, если бы не  едва  уловимый  трепет,
который пробегал по ее членам, словно  дрожание  натянутой  струны.  Жан
повторял:
   - Мама, мама, выслушай меня. Это неправда. Я знаю, что это неправда.
   Спазмы сдавили ей горло, ей не хватало воздуха; и вдруг она  разрыда-
лась. Тогда судорожное напряжение ослабело, сведенные  мускулы  обмякли,
пальцы раскрылись, выпустили подушку; и он открыл ее лицо.
   Она была очень бледная, совсем белая, и из-под опущенных век катились
слезы. Он, обняв ее, стал осторожно целовать ее глаза долгими, горестны-
ми поцелуями, чувствуя на губах ее слезы, и все повторял:
   - Мама, дорогая моя, я знаю, что это неправда. Не плачь, я знаю!  Это
неправда!
   Она приподнялась, села, взглянула на него и с тем мужеством, какое  в
иных случаях необходимо, чтобы убить себя, сказала:
   - Нет, это правда, дитя мое.
   Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. С минуту она еще  за-
дыхалась, вытягивала шею, запрокидывала голову, чтобы легче было дышать,
потом снова поборола себя и продолжала:
   - Это правда, дитя мое. К чему лгать? Это правда. Ты  не  поверил  бы
мне, если бы я солгала.
   Казалось, она сошла с ума. Охваченный ужасом, он упал на колени перед
кроватью, шепотом повторяя:
   - Молчи, мама, молчи!
   Она поднялась с пугающей решимостью и энергией.
   - Да мне больше и нечего сказать тебе, дитя мое. Прощай.
   И она направилась к двери. Он обхватил ее обеими руками и закричал:
   - Что ты делаешь, мама, куда ты?
   - Не знаю... откуда мне знать... мне больше нечего делать...  ведь  я
теперь совсем одна...
   Она стала вырываться. Он крепко держал ее и только повторял:
   - в Мама... мама... мама...
   А она, силясь разомкнуть его руки, говорила:
   - Нет, нет, теперь я больше тебе не мать, теперь я  чужая  для  тебя,
для всех вас, чужая, совсем чужая! Теперь у тебя нет ни отца, ни матери,
бедный ты мой... прощай!
   Он вдруг понял, что если даст ей уйти, то никогда больше ее  не  уви-
дит, и, подняв мать на руки, отнес ее в кресло, насильно  усадил,  потом
стал на колени и обхватил ее обеими руками, как кольцом.
   - Ты не уйдешь отсюда, мама; я люблю тебя, ты останешься со мной. Ос-
танешься навсегда, ты моя, я не отпущу тебя.
   Она ответила с глубокой скорбью:
   - Нет, бедный мой мальчик, это уже невозможно. Сегодня ты плачешь,  а
завтра выгонишь меня. Ты тоже не простишь.
   Он ответил с таким искренним порывом: "Что ты? я? я? Как мало ты меня
знаешь! - на что она вскрикнула, обняла голову сына обеими руками, с си-
лой притянула к себе и стала покрывать его  лицо  страстными  поцелуями:
Потом она затихла, прижавшись щекой к его  щеке,  ощущая  сквозь  бороду
теплую кожу лица, и шепотом на ухо сказала ему:
   - Нет, мой малыш. Завтра ты меня уже не простишь. Ты веришь, что  это
не так, но ты ошибаешься. Ты простил меня сегодня, и твое прощение спас-
ло мне жизнь; но ты не должен больше меня видеть.
   Он повторял, сжимая ее в объятиях:
   - Мама, не говори этого!
   - Нет, это так, мой мальчик! Я должна уйти. Не знаю, куда я пойду, не
знаю, что буду делать, что скажу, но так нужно. Я не  посмею  больше  ни
взглянуть на тебя, ни поцеловать тебя, понимаешь?
   Тогда, в свою очередь, он прошептал ей на ухо:
   - Мамочка, ты останешься, потому что я этого хочу, ты мне необходима.
И сейчас же дай слово, что будешь слушаться меня.
   - Нет, дитя мое.
   - Мама, так нужно, слышишь? Так нужно.
   - Нет, дитя мое, это невозможно. Это значило бы создать ад  для  всех
нас. За этот месяц я узнала, что это за пытка. Сейчас ты  растроган,  но
когда это пройдет, когда ты будешь смотреть на меня, как Пьер, когда  ты
вспомнишь то, что я тебе сказала... Ах!..  Жан,  мальчик  мой,  подумай,
ведь я твоя мать!..
   - Я не хочу, чтобы ты покидала меня, мама. У меня никого  нет,  кроме
тебя.
   - Но подумай, сынок, что мы не сможем больше смотреть друг  на  друга
не краснея, что стыд истерзает меня, что я буду опускать глаза, встреча-
ясь с твоим взглядом.
   - Это неправда, мама.
   - Нет, нет, это правда! Я хорошо поняла, как боролся твой бедный брат
с самого первого дня. Теперь, как только я заслышу его шаги  в  доме,  у
меня так колотится сердце, что грудь разрывается, а когда  я  слышу  его
голос, - я почти теряю сознание. До сих пор у меня еще оставался ты! Те-
перь у меня нет и тебя. Мой маленький Жан, неужели ты думаешь, что я мо-
гу жить бок о бок с вами обоими?
   - Да, мама. Я буду так любить тебя, что ты и думать забудешь об этом.
   - Разве это возможно?
   - Да, возможно.
   - Но как я могу не думать об этом, живя бок о бок  с  тобой  и  твоим
братом? Разве вы сами не будете думать об этом?
   - Я не буду, клянусь тебе!
   - Ты будешь думать об этом непрестанно. - Нет, клянусь тебе. И  знай:
если ты уйдешь, я вступлю в армию и дам убить себя.
   Она испугалась этой ребяческой угрозы и прижала сына к груди,  лаская
его со страстной нежностью. Он продолжал:
   - Я люблю тебя сильнее, чем ты думаешь, гораздо, гораздо сильнее! Ну,
будь же умницей. Попробуй остаться со мной хоть на неделю?  Ты  обещаешь
мне неделю? Неужели ты откажешь мне в этом?
   Она положила руки на плечи Жана и слегка отстранила его:
   - Дитя мое... постараемся быть спокойными и твердыми. Сначала дай мне
сказать. Если хоть раз я услышу из твоих уст то, что я уже  месяц  слышу
от твоего брата, если хоть раз я увижу в твоих глазах то, что я читаю  в
его глазах, если хоть по одному слову, по одному взгляду  я  пойму,  что
стала ненавистна тебе, как и ему... тогда не пройдет и часа, слышишь,  и
часа... как я уйду навсегда.
   - Мама, клянусь тебе...
   - Дай мне сказать... За этот месяц я выстрадала все, что только может
выстрадать живое существо. С той минуты, как я поняла,  что  твой  брат,
другой мой сын, подозревает меня, что он шаг за шагом угадывает  истину,
каждое мгновение моей жизни превратилось в такую  муку,  какую  никакими
словами не описать.
   В ее голосе слышалось столько горя, что Жану передалась  ее  боль,  и
глаза его наполнились слезами.
   Он хотел ее поцеловать, но она оттолкнула его.
   - Погоди... слушай... мне еще так много нужно сказать тебе, чтобы  ты
понял... но ты не поймешь... а между тем... если мне остаться... то нуж-
но... Нет, не могу!..
   - Говори, мама, говори.
   - Хорошо! По крайней мере, я тебя не обману... Ты хочешь, чтобы я ос-
талась с тобой, да? Так вот для того, чтобы мы могли видеться,  разгова-
ривать, встречаться изо дня в день - ведь я иногда  не  решаюсь  открыть
дверь, боясь столкнуться с твоим братом, - так вот для  этого  нужно  не
то, чтобы ты простил меня, - нет ничего мучительнее прощения, - но чтобы
ты не считал меня виноватой перед тобой... Нужно, чтобы ты нашел в  себе
достаточно сил, вопреки общему мнению, не краснея и  не  презирая  меня,
признать, что ты не сын Ролана!.. Я довольно страдала...  слишком  много
страдала и больше не могу, нет, больше не могу! И это не  со  вчерашнего
дня, это началось давно... Тебе никогда не понять этого! Чтобы мы  могли
жить вместе, чтобы мы могли раскрывать друг другу объятия, мой маленький
Жан, надо, чтобы ты понял, что если я и была любовницей твоего отца,  то
в гораздо большей степени я была его женой, его настоящей женой,  что  в
глубине души я не стыжусь этого, что я ни о чем не жалею и все еще люблю
его, хоть он и умер, и всегда буду любить его, что я никого, кроме него,
не любила, что в нем была вся моя жизнь, вся радость, вся  надежда,  все
утешение, что он был для  меня  всем,  всем  долгие  годы!  Слушай,  мой
мальчик: перед богом, который слышит меня, клянусь тебе, что  у  меня  в
жизни не было бы ничего, ничего отрадного, если бы я его  не  встретила,
ничего - ни ласки, ни нежности, ни одной из тех минут, о которых с  тос-
кой вспоминаешь под старость! Я всем обязана ему! У меня  на  свете  был
только он да вы двое - твой брат и ты. Без вас троих все было бы  пусто,
темно и пусто, как ночной мрак. Я никогда ничего бы не любила, ничего бы
не испытала, ничего бы не пожелала и даже слез не проливала бы, а я мно-
го слез пролила, мой маленький Жан. Я только и делаю, что  плачу  с  тех
пор, как мы переехали сюда! Я отдалась, ему вся, телом и душой,  навсег-
да, с радостью, и более десяти лет я была его женой, как и он  был  моим
мужем перед богом, создавшим нас друг для друга. А потом я  поняла,  что
он уже меньше меня любит. Он все еще был мил и внимателен, но я  уже  не
была для него всем, как раньше. Наступил конец!  Как  я  плакала...  Как
убога, как обманчива жизнь!.. Ничто в ней не вечно... И мы переехали сю-
да, и больше я его уже не видела, он не приехал к нам ни разу... В  каж-
дом письме он обещал это!.. Я все ждала  его...  no  так  и  не  увидела
больше... а теперь он умер!.. Но он все еще любил нас, потому что  поду-
мал о тебе. А я, я буду любить его до последнего моего  вздоха,  никогда
от него не отрекусь, и тебя я люблю потому, что ты его сын, я не стыжусь
этого перед тобой! Понимаешь? Не стыжусь и никогда  стыдиться  не  буду!
Если ты хочешь, чтобы я осталась, надо, чтобы ты признал себя его сыном,
чтобы мы иногда говорили о нем с тобою, чтобы ты постарался немного  по-
любить его и чтобы мы думали о нем, когда будем встречаться глазами. Ес-
ли ты не хочешь,  если  не  можешь  принять  это  условие,  прощай,  мой
мальчик, нам невозможно оставаться вместе. Я сделаю так, как ты решишь.
   Жан тихо ответил:
   - Останься, мама.
   Она стиснула его в объятиях и опять заплакала; потом, прижавшись  ще-
кой к его щеке, спросила:
   - Да, но как же мы будем жить с Пьером?
   Жан прошептал:
   - Придумаем что-нибудь. Ты не можешь больше жить бок о бок с ним.
   При воспоминании о старшем сыне она вся съежилась от страха.
   - Нет, не могу, нет, нет!
   И, бросившись на грудь Жану, воскликнула в отчаянии:
   - Спаси меня от него, мой мальчик, спаси меня, сделай что-нибудь,  не
знаю что... придумай... спаси меня!
   - Да, мама, я придумаю.
   - Сейчас же... нужно сейчас же... не покидай меня! Я так боюсь его...
так боюсь!
   - Хорошо, я придумаю. Обещаю тебе.
   - Только скорей, скорей! Ты не знаешь, что творится со мной, когда  я
вижу его.
   Потом она чуть слышно прошептала ему на ухо:
   - Оставь меня здесь, у тебя.
   Он помялся, задумался и понял своим трезвым умом всю опасность такого
шага.
   Но ему долго пришлось доказывать, спорить и преодолевать вескими  до-
водами ее отчаяние и ужас.
   - Хоть на сегодня, - говорила она, - хоть только на эту ночь!  Завтра
ты дашь знать Ролану, что мне стало дурно.
   - Это невозможно, ведь Пьер вернулся домой. Соберись с силами. Завтра
я все устрою. В девять часов я уже буду у тебя. Ну, надень шляпу. Я про-
вожу тебя.
   - Я сделаю все, как ты скажешь, - прошептала она благодарно и  робко,
с детской доверчивостью.
   Она хотела встать; но испытанное ею потрясение было слишком сильно, и
она не могла сделать и шагу.
   Тогда он заставил ее выпить сахарной воды, понюхать нашатырного спир-
та, натер ей виски  уксусом.  Она  подчинялась  ему,  вся  разбитая,  но
чувствуя облегчение, как после родов.
   Наконец она оправилась настолько, что могла идти; она взяла  его  под
руку. Когда они проходили мимо городской ратуши, пробило три часа.
   Проводив ее до дому, он поцеловал ее и сказал:
   - До свидания, мама, не падай духом.
   Она крадучись поднялась по лестнице, вошла в спальню,  быстро  разде-
лась и скользнула в постель рядом с храпящим Роланом, - так,  бывало,  в
дни молодости возвращалась она с любовного свидания.
   В доме не спал один Пьер, и он слышал, как она вернулась.


   VIII

   Придя домой, Жан в изнеможении опустился на  диван;  горе  и  заботы,
вселявшие в его брата желание убежать, скрыться,  подобно  затравленному
зверю, совсем  по-другому  действовали  на  апатичную  натуру  Жана.  Он
чувствовал себя так, словно его разбил паралич, - не в силах был ни дви-
гаться, ни даже лечь в постель; он ослаб телом, ум его  был  подавлен  и
растерян. Он не был, как Пьер, оскорблен в самом святом своем чувстве  -
в сыновней любви; его сокровенная гордость - защита благородного  сердца
- не страдала; он был раздавлен ударом судьбы,  грозившим  погубить  его
самые заветные мечты.
   Когда волнение наконец улеглось, когда мысль прояснилась, как отстаи-
вается взбаламученная вода, он попытался разобраться в том, что ему ста-
ло известно. Узнай он тайну своего рождения другим путем,  он,  конечно,
возмутился бы, испытал бы глубокое горе; но после ссоры с братом,  после
этого грубого и жестокого разоблачения, после мучительной  сцены  с  ма-
терью, ее страстной исповеди он уже не мог возмущаться. Потрясение,  ис-
пытанное его чувствительным сердцем, было так велико, что порыв  неудер-
жимой нежности смел все предрассудки, все священные правила человеческой
морали. Впрочем, Жан и не был способен  к  сопротивлению.  Он  не  любил
борьбы, тем более с самим собою; поэтому он смирился, а в силу  врожден-
ной любви к покою, к тихой и мирной жизни он тотчас начал думать  о  той
опасности, которая грозила его спокойствию и спокойствию его  семьи.  Он
явственно чувствовал эту опасность и, чтобы предотвратить ее, решил нап-
рячь все свои силы и всю свою энергию. Он хотел немедленно,  завтра  же,
найти выход: как все слабовольные люди, не способные на упорное, настой-
чивое желание, он иногда испытывал непреодолимую потребность, составляю-
щую единственную силу слабых людей, немедля принимать решения. К тому же
его ум юриста, привыкший разбирать и изучать сложные положения,  обстоя-
тельства интимного свойства в семьях, где мирный  уклад  жизни  нарушен,
тотчас же предусмотрел ближайшие последствия душевного состояния  брата.
Он невольно рассматривал эти последствия с профессиональной  точки  зре-
ния, - словно устанавливал будущие взаимоотношения своих клиентов  после
пережитой ими моральной катастрофы.  Разумеется,  постоянное  общение  с
Пьером для него впредь невозможно, и ему будет легко избежать этого, жи-
вя в своей квартире. Но и его мать не должна больше оставаться под одной
кровлей со старшим сыном.
   Он долго размышлял, не двигаясь с места, откинувшись на подушки дива-
на, изобретая и отвергая различные планы, но не находил ничего, что  ка-
залось бы ему приемлемым.
   Неожиданно у него мелькнула мысль: "Оставил бы у себя честный человек
то состояние, которое я получив?"
   Сначала он ответил себе: "Нет!" - и решил отдать его бедным.  Тяжело,
но что делать! Он продаст свою обстановку и будет работать,  как  всякий
другой, как работают все начинающие. Это мужественное и трудное  решение
приободрило его, он встал, подошел к окну и прижался лбом к  стеклу.  Он
был беден и снова станет бедным. Ну что ж, он  не  умрет  от  этого.  Он
смотрел на газовый рожок, горевший против него, на той стороне улицы. Но
вот по тротуару прошла какая-то женщина, и он вспомнил о г-же Роземильи;
сердце у него замерло от той острой боли, какую причиняет нам  пришедшая
на ум жестокая мысль. Все пагубные последствия такого решения сразу отк-
рылись ему. Он должен будет отказаться от женитьбы на молодой вдове, от-
казаться от счастья, отказаться от всего. Но может ли он поступить  так,
когда он уже связан с ней? Она согласилась стать его женой, зная, что он
богат. Будь он беден, она все равно согласилась бы, но вправе ли он тре-
бовать, вынуждать ее к такой жертве? Не лучше ли сохранить  деньги,  как
вверенное ему имущество, которое он впоследствии вернет бедным? И в душе
Жана, где эгоизм скрывался под  личиной  нравственности,  все  затаенные
устремления вступили в ожесточенную борьбу между  собой;  первоначальные
упреки совести отступали перед хитроумными доводами, опять появлялись  и
стушевывались вновь. Он опять сел на диван и стал  искать  такой  довод,
такой убедительный предлог, который рассеял бы все сомнения и убедил  бы
его природную честность. Раз двадцать уже он задавал себе вопрос:  "Если
я сын этого человека, если я это знаю и признаю, то  не  естественно  ли
принять от него наследство?" Но этот довод не мог заглушить слова "нет",
которое нашептывала ему совесть. Вдруг он подумал: "Но если я не сын то-
го человека, кого считал до сих пор своим отцом, то я не  должен  больше
ничего принимать от него ни при его жизни, ни после его смерти. Это было
бы неблагородно и несправедливо. Это значило бы ограбить брата". Эта но-
вая точка зрения успокоила его, облегчила совесть, и он вернулся к окну:
"Да, - говорил он себе, - я должен отказаться от наследства Ролана и ос-
тавить его целиком Пьеру, так как я не сын его отца. Это справедливо. Но
тогда справедливо, чтобы я оставил себе деньги моего отца".
   Таким образом, признав себя не вправе воспользоваться состоянием  Ро-
лана и решив полностью отказаться от этого наследства, он  согласился  и
примирился с тем, чтобы оставить себе состояние Марешаля, ибо, отвергнув
и то и другое, он обрек бы себя на полную нищету.
   Уладив это щекотливое дело, он обратился к вопросу о пребывании Пьера
в семье. Как удалить брата? Он  уже  отчаялся  было  найти  какое-нибудь
практическое решение, как вдруг гудок входившего в порт парохода  словно
подсказал ему ответ, подав ему новую мысль.
   Тогда он, не раздеваясь, растянулся на кровати и в раздумье  пролежал
до утра.
   В девятом часу он вышел из дому, чтобы убедиться, осуществим  ли  его
план. Потом, предприняв коекакие шаги и  сделав  несколько  визитов,  он
отправился в родительский дом. Мать ожидала его, запершись в спальне.
   - Если бы ты не пришел, - сказала она, '" я  никогда  не  посмела  бы
сойти вниз.
   Тут раздался голос Ролана, кричавшего с лестницы:
   - Что же, черт побери, мы сегодня совсем есть не будем?
   Ему не ответили, и он заорал:
   - Жозефина, где вас нелегкая носит? Что вы делаете?
   Из недр подвала донесся голос служанки:
   - Я здесь, сударь, что угодно?
   - Где хозяйка?
   - Хозяйка наверху с господином Жаном.
   Задрав голову, Ролан прорычал:
   - Луиза!
   Госпожа Ролан приоткрыла дверь и ответила:
   - Что тебе, дружок?
   - Завтракать пора, черт побери!
   - Идем, дружок.
   И она спустилась вниз вместе с Жаном.
   Ролан, увидев сына, воскликнул:
   - А ты откуда? Уже соскучился на новой квартире?
   - Нет, отец, мне просто нужно было поговорить с мамой.
   Жан подошел, поздоровался и от отеческого рукопожатия старика внезап-
но почувствовал щемящую тоску, тоску разлуки и безвозвратного прощания.
   Госпожа Ролан спросила:
   - Пьер не пришел?
   Ролан пожал плечами.
   - Нет еще. Да он постоянно опаздывает. Начнем без него.
   Она обернулась к Жану:
   - Ты бы позвал его; он обижается, когда его не ждут.
   - Хорошо, мама, я пойду.
   Жан вышел. Он поднялся по лестнице с лихорадочной решимостью малодуш-
ного человека, идущего на бой.
   Он постучал в дверь, и Пьер ответил:
   - Войдите.
   Жан вошел. Пьер писал, склонившись над столом.
   - Здравствуй, - сказал Жан.
   Пьер встал:
   - Здравствуй.
   И они обменялись рукопожатием, как будто ничего не произошло.
   - Ты разве не спустишься к завтраку?
   - Я... дело в том... что я очень занят.
   Голос старшего брата дрожал, и его тревожный взор, казалось,  спраши-
вал у младшего, как поступить.
   - Тебя ждут.
   - Да?.. А мама внизу?
   - Внизу. Она и послала меня за тобой.
   - Да?.. Ну тогда... пойдем.
   Перед дверью столовой он остановился, не решаясь войти первым,  потом
рывком открыл дверь и увидел отца и мать друг против друга за столом.
   Сначала он подошел к матери, не поднимая глаз, не произнося ни слова,
и, наклонившись, подставил ей лоб для поцелуя, как делал это с некоторых
пор вместо того, чтобы самому поцеловать ее, как бывало, в обе щеки.  Он
догадался, что ее губы приблизились к его лицу, но не ощутил их  прикос-
новения и с бьющимся сердцем выпрямился после этой мнимой ласки.
   Он спрашивал себя: "О чем они говорили после моего ухода?"
   Жан нежно повторял "мама", "мамочка", ухаживал за ней,  передавал  ей
кушанья, наполнял стакан. Пьер понял, что они плакали вместе, но не  мог
проникнуть в их мысли. Осуждал ли Жан свою мать, считал ли брата негодя-
ем?
   И все упреки, которые он делал себе за то, что открыл ужасную  тайну,
снова стали осаждать его, сдавливая ему горло, зажимая рот, не давая  ни
есть, ни говорить.
   Теперь им владело страстное желание - бежать, покинуть этот дом,  ко-
торый стал ему чужим, бежать от этих людей, которых связывали с ним лишь
едва уловимые нити. И ему хотелось уехать тотчас же, все равно куда, так
как он чувствовал, что все кончено, что он не может больше оставаться  с
ними, что он по-прежнему невольно мучил  бы  их  уже  одним  своим  при-
сутствием и что они обрекли бы его на непрестанную, невыносимую пытку.
   Жан разговаривал с Роланом, рассказывал что-то. Пьер  пропускал  мимо
ушей его слова и не вникал в их смысл. Но ему почудилась какая-то  наро-
читость в голосе брата, и он наконец заставил себя прислушаться.
   Жан говорил:
   - Это будет, по-видимому, самое красивое судно во всем флоте. Водоиз-
мещением в шесть тысяч пятьсот тонн Оно пойдет в первое  плаванье  через
месяц.
   Ролан удивлялся:
   - Уже! А я думал, что его этим летом еще не спустят на воду.
   - Работы ускорили, чтобы уйти в первый рейс еще до осени. Сегодня ут-
ром я заходил к доктору Компании и беседовал с одним из директоров.
   - А-а! С кем же?
   - С господином Маршаном, личным другом председателя правления.
   - Вот как, ты с ним знаком?
   - Да. Кроме того, у меня была к нему небольшая просьба.
   - Ага! Значит, ты смог бы устроить, чтобы я подробно осмотрел  "Лота-
рингию", как только она войдет в порт?
   - Конечно, ничего нет легче.
   Жан явно мялся, подыскивая слова, не зная, как перейти к дальнейшему.
Он продолжал:
   - Надо сказать, что жизнь, которую ведут на этих океанских пароходах,
не лишена приятности. Больше половины времени проводят на  суше  в  двух
великолепных городах - Нью-Йорке и Гавре, остальное  же  время  -  море,
среди очень милых людей. Можно даже заводить там знакомства среди пасса-
жиров, весьма интересные и очень полезные для будущего,  да,  да,  очень
полезные. Подумать только, что капитан, экономя на угле,  может  зарабо-
тать двадцать пять тысяч франков в год, если не больше...
   Ролан произнес: "Здорово! - и присвистнул,  что  свидетельствовало  о
глубоком его уважении к сумме и к капитану.
   Жан продолжал:
   - Судовой комиссар получает около десяти тысяч жалованья, а  врач  до
пяти тысяч, не считая квартиры, стола, освещения, отопления, услуг и так
далее и так далее. В общей сложности, по  крайней  мере,  тысяч  десять.
Весьма и весьма недурно!
   Пьер поднял голову, встретился с братом глазами - и понял.
   Немного погодя он спросил:
   - А очень трудно получить место врача на океанском пароходе?
   - И да и нет. Все зависит от обстоятельств и от протекции.
   Наступило длительное молчание, потом Пьер продолжал:
   Так "Лотарингия" уходит в будущем месяце?
   - Да, седьмого числа.
   И снова наступило молчание.
   Пьер размышлял. Конечно, все разрешилось бы само собой,  если  бы  он
уехал врачом на этом пароходе. А что будет дальше -  покажет  время:  он
может и бросить эту службу. Пока же он будет зарабатывать себе на жизнь,
не одолжаясь у родителей. Позавчера ему пришлось продать свои часы,  те-
перь он уже не попросит денег у матери! Значит, у него не оставалось ни-
какого выхода, кроме этого, никакого средства есть  другой  хлеб,  кроме
хлеба этого дома, где он не мог больше жить, никакой возможности спать в
другой постели, под другой кровлей. И он сказал нерешительно:
   - Если бы это было возможно, я охотно уехал бы на "Лотарингии".
   Жан спросил:
   - Что же тут невозможного?
   - Я никого не знаю в Океанском пароходстве.
   Ролан недоумевал:
   - А все твои великие планы, твоя карьера? Как же с ними?
   Пьер негромко ответил:
   - Иногда нужно идти на жертвы и отказываться от  самых  заветных  на-
дежд. Впрочем, это только начало, только  средство  сколотить  несколько
тысяч франков, чтобы затем устроиться.
   Отец тотчас же согласился с его доводами:
   - Это верно. За два года ты сбережешь шесть-семь  тысяч  франков,  и,
если их хорошо поместить, ты можешь далеко пойти. Как ты думаешь, Луиза?
   Она тихо, чуть слышно ответила:
   - Я думаю, что Пьер прав.
   Ролан воскликнул:
   - Ну, так я поговорю об этом с господином Пуленом,  я  с  ним  хорошо
знаком! Он - судья в коммерческом суде и ведет дела Компании. Кроме  то-
го, я знаю еще господина Леньяна, судовладельца, который дружит с  одним
из вице-председателей.
   Жан спросил брата:
   - Если хочешь, я сегодня же позондирую почву у господина Маршана?
   - Пожалуйста.
   Подумав немного, Пьер продолжал:
   - Может быть, лучше всего будет написать моим бывшим учителям в Меди-
цинской школе; они были ко мне очень расположены. На  эти  суда  нередко
попадают круглые невежды. Благоприятные отзывы  профессоров  Ма-Русселя,
Ремюзо, Флаша и Боррикеля решат дело быстрей всяких  сомнительных  реко-
мендаций. Достаточно будет предъявить эти письма правлению через  твоего
приятеля, господина Маршана.
   Жан горячо одобрил это:
   - Блестящая, просто блестящая мысль!
   И он уже улыбался, успокоенный, почти довольный, уверенный в  успехе;
долго огорчаться было не в его характере.
   - Напиши им сегодня же, - сказал он.
   - Непременно... Сейчас же этим займусь. Я сегодня не буду пить  кофе,
у меня что-то нервы разгулялись.
   Он встал и вышел. Жан повернулся к матери:
   - А ты, мама, что делаешь сегодня?
   - Право, не знаю... Ничего...
   - Не хочешь ли зайти со мной к госпоже Роземили?
   - Да... хочу... да...
   - Ты же знаешь... я сегодня непременно должен быть у нее.
   - Да... да... верно.
   - Почему непременно? - спросил Ролан, по обыкновению, не понимая  то-
го, что говорилось в его присутствии.
   - Потому что я обещал.
   - Ага, вот что. Тогда другое дело.
   И он принялся набивать трубку, а мать и сын поднялись  наверх,  чтобы
надеть шляпы.
   Когда они очутились на улице, Жан предложил:
   - Возьми меня под руку, мама.
   Раньше он никогда этого не делал: у них была привычка идти рядом.  Но
она согласилась и оперлась на его руку.
   Некоторое время они шли молча. Потом он сказал:
   - Видишь, Пьер охотно согласился уехать.
   Она прошептала:
   - Бедный мальчик!
   - Почему бедный? Он отлично устроится на "Лотарингии".
   - Да... знаю, но я думаю о другом...
   Она молчала, опустив голову, идя в ногу с сыном в  глубокой  задумчи-
вости; потом промолвила тем особенным тоном, каким подводят итог  долгой
и тайной работе мысли:
   - Какая мерзость - жизнь! Если когда-нибудь и выпадет  тебе  на  долю
немного счастья, то насладиться им - грешно, и после за него расплачива-
ешься дорогой ценой.
   Он Прошептал чуть слышно:
   - Не надо больше об этом, мама.
   - Разве это мыслимо? Я только об этом и думаю.
   - Ты забудешь.
   Она еще помолчала, потом прибавила, тяжело вздохнув:
   - Ах, как бы я могла быть счастлива, если бы вышла замуж  за  другого
человека!
   Теперь она чувствовала озлобление против Ролана; она винила  в  своих
грехах, в своем несчастье его уродство, глупость, простоватость,  тупоу-
мие, вульгарную внешность. Именно этому, именно заурядности этого  чело-
века она обязана тем, что изменила ему, что довела до отчаяния одного из
своих сыновей и сделала другому сыну мучительнейшее признание, от  кото-
рого исходило кровью ее материнское сердце.
   Она прошептала:
   - Как ужасно для молодой девушки выйти замуж за человека вроде  моего
мужа!
   Жан не отвечал. Он думал о том, кого до сих пор считал  своим  отцом,
и, быть может, смутное представление об  убожестве  старика,  давно  уже
сложившееся у него, постоянная  ирония  брата,  высокомерное  равнодушие
посторонних, вплоть до презрительного отношения к  Ролану  их  служанки,
уже подготовили его к страшному признанию матери. Ему не так  уж  трудно
было привыкнуть к мысли, что он сын другого отца, и если после вчерашне-
го потрясения в нем не поднялись негодование и гнев,  как  того  боялась
г-жа Ролан, то именно потому, что он уже издавна безотчетно  страдал  от
сознания, что он сын этого простоватого увальня.
   Они подошли к дому г-жи Роземильи.
   Она жила на  дороге  в  Сент-Адресс,  в  третьем  этаже  собственного
большого дома. Из окон ее был виден весь рейд Гаврского порта.
   Госпожа Ролан вошла первой, и г-жа Роземильи, вместо того чтобы,  как
обычно, протянуть ей обе руки, раскрыла объятия и поцеловала гостью, ибо
догадалась о цели ее посещения.
   Мебель в гостиной, обитая тисненым плюшем, всегда стояла под чехлами.
На стенах, оклеенных обоями в цветочках, висели четыре гравюры,  куплен-
ные ее первым мужем, капитаном дальнего плаванья. На них были изображены
чувствительные сцены из жизни моряков. На первой жена  рыбака,  стоя  на
берегу, махала платком, а на горизонте исчезал парус, увозивший ее  мужа
На второй та же женщина, на том же  берегу,  под  небом,  исполосованным
молниями, упав на колени и ломая руки, вглядывалась в даль, в море,  где
среди неправдоподобно высоких волн тонула лодка ее мужа.
   Две другие гравюры изображали аналогичные сцены, но из жизни  высшего
класса общества. Молодая блондинка мечтает, облокотясь на перила большо-
го отходящего парохода Полными слез глазами она с тоскою смотрит на  уже
далекий берег.
   Кого покинула она на берегу?
   Дальше та же молодая женщина сидит в кресле у открытого окна, выходя-
щего на океан Она в обмороке. С ее колен соскользнуло на ковер письмо.
   Итак, он умер! Какое горе!
   Посетителей всегда трогали и восхищали эти немудреные картины,  столь
поэтичные и печальные. Все сразу было понятно, без объяснений и догадок,
и бедных женщин жалели, хотя и нельзя было точно установить, в чем  зак-
лючалось горе более нарядной из них.  Но  эта  неизвестность  даже  спо-
собствовала игре воображения. Она, наверно, потеряла  жениха.  С  самого
порога взор непреодолимо тянулся к этим четырем гравюрам и  приковывался
к ним, словно завороженный А если его отводили, он опять  возвращался  к
ним и опять созерцал четыре выражения лица двух женщин, похожих друг  на
друга, как сестры. От четкого, законченного и тщательного рисунка, изящ-
ного, на манер модной картинки, от лакированных рамок исходило  ощущение
чистоты и аккуратности, которое подчеркивалось и всей  остальной  обста-
новкой Стулья и кресла были выстроены в неизменном порядке - одни  вдоль
стены, другие у круглого стола. Складки белых, без единого пятнышка  за-
навесок падали так прямо и ровно, что их невольно  хотелось  измять;  ни
одной пылинки не было на стеклянном колпаке, под которым золоченые  часы
в стиле ампир - земной шар, поддерживаемый коленопреклоненным Атласом, -
казалось, дозревали, как дыня в теплице.
   Госпожа Ролан и г-жа Роземильи, усаживаясь, несколько нарушили  обыч-
ный строй стульев.
   - Вы сегодня не выходили? - спросила г-жа Ролан.
   - Нет. Признаться, я еще чувствую себя немного усталой.
   И, как бы желая поблагодарить Жана и его мать, она заговорила об удо-
вольствии, полученном ею от прогулки и ловли креветок.
   - Знаете, - говорила она, - я съела сегодня своих креветок. Они  были
восхитительны. Если хотите, мы повторим как-нибудь нашу прогулку.
   Жан прервал ее:
   - Прежде чем начинать вторую, мы, быть может, закончим первую?
   - Как это? Мне кажется, она закончена.
   - Сударыня, среди утесов Сен-Жуэна мне тоже кое-что удалось  поймать,
и я очень хочу унести эту добычу к себе домой.
   Она спросила простодушно и чуть лукаво:
   - Вы? Что же именно? Что вы там нашли?
   - Жену. И мы с мамой пришли спросить вас, не  переменила  ли  она  за
ночь своего решения.
   Она улыбнулась.
   - Нет, сударь, я никогда не меняю своего решения.
   Он протянул ей руку, и она быстрым и уверенным  движением  вложила  в
нее свою.
   - Как можно скорее, не правда ли? - спросил он
   - Когда хотите.
   - Через шесть недель?
   - Я на все согласна. А что скажет на это моя будущая свекровь?
   Госпожа Ролан ответила с немного грустной улыбкой:
   - Что же мне говорить? Я только благодарна вам за Жана, потому что вы
составите его счастье.
   - Постараюсь, мама.
   Госпожа Роземильи, впервые слегка умилившись, встала, заключила  г-жу
Ролан в объятия и стала ласкаться к ней, как ребенок; от этого непривыч-
ного  изъявления  чувств  наболевшее  сердце  бедной  женщины   забилось
сильнее. Она не могла бы объяснить свое волнение. Ей было грустно и в то
же время радостно. Она потеряла сына, взрослого сына, и получила  вместо
него взрослую дочь.
   Обе женщины снова сели, взялись за руки, с улыбкой глядя друг на дру-
га, и, казалось, забыли о Жане. Потом они заговорили о том, что следова-
ло обдумать и предусмотреть для будущей свадьбы, и когда все было решено
и условлено, г-жа Роземильи, как будто случайно вспомнив об одной  мело-
чи, спросила:
   - Вы, конечно, посоветовались с господином Роланом?
   Краска смущения залила щеки матери и сына. Ответила мать:
   - О, это не нужной.
   Она замялась, чувствуя, что какое-то объяснение необходимо, и добави-
ла.
   - Мы все решаем сами, ничего ему не говоря. Достаточно будет сообщить
ему об этом после.
   Госпожа Роземильи, нисколько не удивившись,  улыбнулась,  находя  это
вполне естественным: ведь Ролан отец значил так мало!
   Когда г-жа Ролан с сыном опять вышли на улицу, она сказала:
   - Не зайти ли нам к тебе? Мне так хочется отдохнуть.
   Она чувствовала себя бесприютной, без крова,  потому  что  страшилась
собственного жилища.
   Они вошли в квартиру Жана. Как только дверь закрылась  за  нею,  г-жа
Ролан глубоко вздохнула, словно за этими стенами была в полной  безопас-
ности; потом, вместо того чтобы отдохнуть, она принялась отворять шкафы,
считать стопки белья, проверять количество носовых платков и носков. Она
изменила порядок, разложила вещи по-новому, по своему вкусу; она  разде-
лила белье на носильное, постельное и столовое, и когда  все  полотенца,
кальсоны и рубашки были помещены на соответствующие полки, она отступила
на шаг, чтобы полюбоваться своей работой, и сказала:
   - Жан, поди-ка посмотри, как теперь красиво.
   Он встал и все похвалил, чтобы доставить ей удовольствие.
   Когда он снова сел в кресло, она бесшумно подошла к нему сзади и  по-
целовала его, обняв за шею правой рукой; в то же время она  положила  на
камин какой-то небольшой предмет, завернутый  в  белую  бумагу,  который
держала в левой руке.
   - Что это? - спросил он.
   Она не отвечала; по форме рамки он понял, что это.
   - Дай! - сказал он.
   Но она притворилась, что не слышит, и вернулась к бельевому шкафу. Он
встал, быстро взял в руки предательскую реликвию и, пройдя в другой  ко-
нец комнаты, запер портрет в ящик  письменного  стола,  дважды  повернув
ключ в замке. Кончиком пальца смахнув, с ресниц набежавшую  слезу,  г-жа
Ролан сказала чуть дрожащим голосом:
   - Пойду посмотрю, хорошо ли убирает кухню твоя новая служанка. Сейчас
она ушла, и я могу как следует все проверить.


   IX

   Рекомендательные письма профессоров Ма-Русселя, Ремюзо, Флаш и Борри-
келя были написаны в выражениях, самых лестных для их  ученика,  доктора
Ролана; г-н Маршан представил их правлению Океанской компании, где  кан-
дидатура Пьера получила поддержку со стороны г-на  Пулена,  председателя
коммерческого суда, Леньяна, крупного судовладельца, и Мариваля,  помощ-
ника гаврского мэра и личного друга капитана Босира.
   Место врача на "Лотарингии" еще было свободно, и  Пьеру  в  несколько
дней удалось получить назначение.
   Письмо, уведомившее его об этом, было вручено ему однажды утром Жозе-
финой, когда он кончил одеваться.
   В первую минуту он почувствовал огромное облегчение, словно  осужден-
ный на казнь, которому объявляют о смягчении кары; душевная  боль  сразу
притупилась, как только он подумал об отъезде, о спокойной жизни под ба-
юканье морской волны, вечно кочующей, вечно бегущей.
   Он жил теперь в отчем доме словно чужой, молчаливо и обособленно.
   С того вечера, когда он в порыве гнева открыл брату позорную тайну их
семьи, он чувствовал, что его последние связи с родными  порвались.  Его
мучило раскаяние, оттого что он проговорился об  этом  Жану.  Он  считал
свой поступок отвратительным, подлым, злым, и в то же время это принесло
ему облегчение.
   Теперь он никогда не встречался глазами с матерью или  с  братом.  Их
взоры избегали друг друга, и их глаза приобрели  необыкновенную  подвиж-
ность, научились хитрить, словно противники, не смеющие  скрестить  ору-
жие. Все время он спрашивал себя: "Что она сказала Жану? Призналась  она
или отрицала? Что думает брат? Что он думает о ней, обо мне?" Он не  мог
угадать, и это бесило его. Впрочем, он почти  не  разговаривал  с  ними,
разве только в присутствии Ролана, чтобы избежать вопросов старика.
   Получив письмо, извещавшее о назначении, он в тот же день показал его
семье. Отец, склонный радоваться решительно всему,  захлопал  в  ладоши.
Жан, скрывая ликование, сказал сдержанно:
   - Поздравляю тебя от всего сердца, тем более что знаю,  как  много  у
тебя было соперников. Назначением ты обязан, конечно, письмам твоих про-
фессоров.
   А мать, опустив голову, чуть слышно пролепетала:
   - Я очень счастлива, что тебе это удалось.
   После завтрака он пошел в контору Компании, чтобы навести  всевозмож-
ные справки; там он спросил и фамилию врача уходящей на  следующий  день
"Пикардии", чтобы осведомиться у него об условиях своей новой жизни и  о
тех особенностях, с которыми придется столкнуться.
   Так как доктор Пирет находился на борту, Пьер отправился на  пароход,
где в маленькой каюте был принят молодым человеком с белокурой  бородой,
похожим на Жана. Беседа их длилась долго.
   В гулких недрах гигантского судна слышался неясный  непрерывный  шум;
стук от падения ящиков - с товарами, опускаемых в трюм, смешивался с то-
потом ног, звуками голосов, со скрипом погрузочных машин,  со  свистками
боцманов, с лязгом цепей лебедок, приводимых в движение хриплым дыханием
паровых котлов, от которого содрогался весь огромный корпус судна.
   Когда Пьер простился со своим коллегой и  опять  очутился  на  улице,
тоска вновь охватила его, обволокла, точно морской туман, который  прим-
чался с края света и таит в своей бесплотной толще что-то  неуловимое  и
нечистое, как зачумленное дыхание далеких вредоносных стран.
   Никогда еще, даже в часы самых страшных мук, Пьер так остро не созна-
вал, что его затягивает омут отчаяния. Последняя нить была порвана; нич-
то больше его не удерживало. Когда он исторгал из сердца все, что связы-
вало его с родными, он еще не испытывал того гнетущего чувства заблудив-
шейся собаки, которое внезапно охватило его теперь.
   Это была уже не мучительная нравственная пытка,  но  ужас  бездомного
животного, физический страх скитальца, лишенного крова, на которого  го-
товы обрушиться дождь, ветер, бури, все жестокие силы природы. Когда  он
ступил на пароход, вошел в крошечную каюту, качаемую  волнами,  вся  его
плоть, плоть человека, привыкшего всю жизнь спать в неподвижной  и  спо-
койной постели, возмутилась против неустойчивости грядущих дней. До  сих
пор он был защищен крепкой стеной, глубоко врытой в землю,  уверенностью
в отдыхе на привычном месте, под крышей, которой не страшен напор ветра.
Теперь же все то, что не пугает нас в тепле и уюте, за запертыми  дверя-
ми, превратится для него в опасность, в постоянное страдание.
   Уже не будет земли под ногами, а только море, бурное, ревущее,  гото-
вое поглотить. Не будет простора, где можно гулять, бродить, блуждать по
дорогам, а лишь несколько метров деревянного настила, по  которому  при-
дется шагать, словно преступнику,  среди  других  арестантов.  Не  будет
больше ни деревьев, ни садов, ни улиц, ни зданий - ничего, кроме воды  и
облаков. И все время он будет чувствовать, как под ним качается корабль.
В непогоду придется прижиматься к стенкам, хвататься за двери, цепляться
за край узкой койки, чтобы не упасть на пол. В дни штиля он  будет  слы-
шать прерывистый храп винта и ощущать ход несущего его корабля -  безос-
тановочный, ровный, однообразный до тошноты.
   И на эту жизнь каторжника-бродяги он осужден только за то,  что  мать
его отдавалась чьим-то ласкам.
   Он шел куда глаза - глядят, изнемогая от безысходной  тоски,  которая
съедает людей, навеки покидающих родину.
   Он уже не смотрел с высокомерным пренебрежением, презрительной непри-
язнью на незнакомых прохожих, теперь, ему хотелось  заговорить  с  ними,
сказать им, что он скоро покинет Францию, ему хотелось, чтобы его выслу-
шали и пожалели. Это было унизительное  чувство  нищего,  протягивающего
руку, робкое, но неодолимое желание убедиться, что кто-то скорбит об его
отъезде.
   Он вспомнил о Маровско. Один лишь старый поляк любил  его  настолько,
чтобы искренне огорчиться. Пьер решил тотчас же пойти к нему.
   Когда он вошел в аптеку,  старик,  растиравший  порошки  в  мраморной
ступке, встрепенулся и бросил свою работу.
   - Вас что-то совсем не видно, - сказал он.
   Пьер ответил, что у него было много хлопот, не  объяснив,  однако,  в
чем они состояли; потом сел на стул и спросил аптекаря:
   - Ну, как дела?
   Дела были плохи; конкуренция отчаянная, больных мало, да и то  бедня-
ки, - ведь это рабочий квартал. Лекарства  покупают  только  дешевые,  и
врачи никогда не прописывают тех редких и сложных снадобий,  на  которых
можно нажить пятьсот процентов. В заключение старик сказал:
   - Если так продолжится еще месяца три, лавочку придется  прикрыть.  Я
на вас только и рассчитываю, милый доктор, а то давно бы уже  стал  чис-
тильщиком сапог.
   У Пьера сжалось сердце, и он решил, раз  уж  это  неизбежно,  нанести
удар сразу:
   - Я... я больше ничем не могу вам помочь. В начале будущего месяца  я
покидаю Гавр.
   Маровско от волнения даже очки снял.
   - Вы... вы... что вы сказали?
   - Я сказал, что уезжаю, друг мой.
   Старик был потрясен, - рушилась его последняя надежда; и внезапно  он
возмутился. Он последовал за этим человеком, любил его, доверял  ему,  а
тот вдруг бессовестно покидает его.
   Он пробормотал:
   - Неужели и вы измените мне?
   Пьера тронула преданность старика, и он чуть не обнял его:
   - Но я, вам вовсе не изменяю. Мне не удалось устроиться  здесь,  и  я
уезжаю врачом на океанском пароходе.
   - Ах, господин Пьер! Ведь вы обещали поддержать меня!
   - Что поделаешь! Мне самому жить надо. У меня ведь нет  ни  гроша  за
душой.
   Маровско повторял:
   - Нехорошо, нехорошо вы поступаете. Теперь мне остается  только  уме-
реть с голоду. В мои годы не на что больше надеяться. Нехорошо. Вы  бро-
саете на произвол судьбы несчастного старика, который приехал сюда  ради
вас. Нехорошо.
   Пьер хотел объясниться, возразить, привнести свои  доводы,  доказать,
что он не мог поступить иначе, но поляк не слушал его, возмущенный  отс-
тупничеством друга, и в конце концов сказал, намекая, видимо, на полити-
ческие события:
   - Все вы, французы, таковы, не умеете держать слово.
   Тогда Пьер, тоже задетый за живое, встал и ответил несколько  высоко-
мерно:
   - Вы несправедливы, Маровско. Чтобы решиться на  то,  что  я  сделал,
нужны были очень веские причины, и вам бы следовало это понять. До  сви-
дания. Надеюсь, в следующую нашу встречу вы будете более рассудительны.
   И он вышел.
   "Итак, - подумал он, - нет никого, кто бы обо мне искренне пожалел".
   Мысль его продолжала искать, перебирая всех, кого он знал или  знавал
когда-то, и среди лиц, встававших в его памяти, ему вспомнилась служанка
пивной, давшая ему повод заподозрить мать.
   Он колебался, так как питал к ней невольную неприязнь, но потом поду-
мал: "В конце концов она оказалась права". И он  стал  припоминать,  как
пройти на нужную улицу.
   День был праздничный, и в пивной на этот раз было полно народу и  та-
бачного дыма. Посетители - лавочники и рабочие - требовали  пива,  смея-
лись, кричали, и сам хозяин сбился с ног, перебегая от столика к  столи-
ку, унося пустые кружки и возвращая их с пеной до краев.
   Найдя себе место неподалеку от стойки, Пьер уселся и стал ждать,  на-
деясь, что служанка заметит его и узнает.
   Но она пробегала мимо, кокетливо  покачиваясь,  шурша  юбкой,  семеня
ножками, и ни разу не взглянула на него.
   В конце концов он постучал монетой о стол.
   Она подбежала:
   - Что угодно, сударь?
   Она не смотрела на него, поглощенная подсчетом поданных напитков.
   - Вот тебе на! - заметил он - Разве так здороваются с друзьями?
   Она взглянула на него и сказала торопливо:
   - Ах, это вы! Сегодня вы интересный. Но только мне некогда. Вам круж-
ку пива?
   - Да.
   Когда она принесла пиво, он проговорил:
   - Я пришел проститься с тобой. Я уезжаю.
   Она равнодушно ответила:
   - Вот как! Куда же?
   - В Америку.
   - Говорят, это чудесная страна.
   Только и всего. И дернуло же его заводить  с  нею  разговор  в  такой
день, когда кафе переполнено!
   Тогда Пьер направился к морю. Дойдя до мола, он  увидел  "Жемчужину",
на которой возвращались на берег его отец и капитан Босир. Матрос Папаг-
ри греб, а друзья-рыболовы, сидя на корме, попыхивали трубками,  и  лица
их так и сияли довольством и благодушием. Глядя на них  с  мола,  доктор
подумал: "Блаженны нищие духом". Он сел на одну из скамей у волнореза, в
надежде подремать, забыться, уйти в тупое оцепенение.
   Когда вечером он вернулся домой, мать сказала ему, не решаясь поднять
на него глаза:
   - Тебе к отъезду понадобится бездна вещей, и я в некотором  затрудне-
нии. Я уже заказала тебе  белье  и  условилась  с  портным  относительно
платья; но, может быть, нужно еще что-нибудь, чего я не знаю?
   Он открыл было рот, чтобы ответить: "Нет, мне ничего  не  нужно".  Но
тут же подумал, что ему необходимо, по крайней мере, прилично одеться, и
ровным голосом ответил:
   - Я еще точно не знаю, справлюсь в Компании.
   Он так и сделал, и ему дали список необходимых вещей.  Принимая  этот
список из его рук, мать в первый раз за долгое время взглянула на  него,
и в ее глазах было такое покорное, кроткие и молящее выражение, словно у
побитой собаки, которая просит пощады.
   Первого октября "Лотарингия" прибыла из Сен-Назэра в Гаврский порт  с
тем, чтобы седьмого числа того же месяца  уйти  к  месту  назначения,  в
Нью-Йорк, и Пьеру Ролану предстояло перебраться в тесную плавучую камор-
ку, где отныне будет заточена его жизнь.
   На другой день, выходя из дому, он столкнулся на лестнице с поджидав-
шей его матерью.
   - Хочешь, я помогу тебе устроиться на пароходе? - еле внятно спросила
она.
   - Нет, спасибо, все уже сделано.
   Она прошептала:
   - Мне так хотелось бы взглянуть на твою каюту.
   - Не стоит. Там очень неуютно и тесно.
   Он прошел мимо, она же прислонилась  к  стене,  сраженная,  мертвенно
бледная.
   Ролан, уже успевший посетить "Лотарингию", за обедом шумно восторгал-
ся ее великолепием и не мог надивиться, что жена  не  проявляет  желания
осмотреть пароход, на котором уезжает их сын.
   В последующие дни Пьер почти не виделся  с  родными.  Он  был  угрюм,
раздражителен, груб, и его резкие слова, казалось,  бичевали  решительно
всех. Но накануне отъезда он вдруг отошел, смягчился. Ночь он должен был
провести в первый раз на борту парохода; вечером, прощаясь с родителями,
он спросил:
   - Вы придете завтра на судно проститься со мной?
   Ролан вскричал:
   - Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?
   - Разумеется, - тихо сказала она.
   Пьер продолжал:
   - Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине
десятого.
   - Знаешь что? - воскликнул отец - Блестящая идея! Попрощавшись с  то-
бой, мы побежим садиться на "Жемчужину" и будем  поджидать  "Лотарингию"
за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?
   - Да, конечно.
   Ролан продолжал:
   - А если стоять на молу со всей толпой, которая придет  поглазеть  на
океанский пароход, то ты ни за что  нас  не  разглядишь.  Одобряешь  мою
мысль?
   - Конечно; одобряю. Отлично.
   Час спустя он лежал на своей койке моряка, узкой и длинной, как гроб.
Он долго лежал с открытыми глазами, думая обо всем, что произошло за эти
два месяца в его жизни и особенно в его душе. Он так мучился сам  и  так
мучил других, что в конце концов воинственное, мстительное горе истощило
себя, как иступившееся лезвие. У него уже не хватало  сил  сердиться  на
кого-либо за что бы то ни было; он не возмущался более, он на все махнул
рукой. Он так устал бороться, наносить удары, ненавидеть, так  устал  от
всего, что совсем обессилел и только пытался усыпить все свои чувства  и
погрузиться в забвение, как погружаются в беспробудный  сон.  Он  слышал
вокруг себя невнятные, непривычные шумы  корабля,  легкие  шорохи,  едва
различимые в тихую ночь стоянки, и глубокая рана, которая два месяца так
жестоко жгла ему душу, теперь только ныла, как заживающий рубец.
   Он крепко спал до тех пор, пока топот ног матросов не  разбудил  его.
Было уже утро, и на пристань прибыл поезд, привезший пассажиров из Пари-
жа.
   Тогда Пьер стал бродить по пароходу среди озабоченных, суетящихся лю-
дей, которые разыскивали свои каюты, перекликались, спрашивали о  чем-то
и отвечали невпопад в суматохе начавшегося путешествия. Поздоровавшись с
капитаном и пожав руку сослуживцу, судовому комиссару, он  вошел  в  ка-
ют-компанию, где несколько англичан уже дремали по углам. Это была боль-
шая комната с облицованными белым мрамором стенами и с золочеными  баге-
тами; в высоких зеркалах отражались казавшиеся бесконечными ряды длинных
столов и вращающихся стульев, крытых алым - бархатом. Одним словом,  это
был плавучий холл, огромный плавучий космополитический холл, где собира-
ются за общим столом богачи всех частей света. Бьющая  в  глаза  роскошь
была та же, что в больших отелях, в театрах, в  общественных  местах,  -
крикливая и безвкусная, ласкающая глаз миллионеров.
   Пьер уже собирался пройти в ту часть корабля, которая  была  отведена
для второго класса, как вдруг вспомнил, что накануне  вечером  на  судно
погрузили большую партию эмигрантов, и спустился в  межпалубное  помеще-
ние. Когда он очутился там, у него перехватило дыхание от  тошнотворного
запаха, свойственного нищему и грязному люду, от зловония  человеческого
тела, зловония более отвратительного, чем запах звериной шерсти или  ще-
тины. В каком-то подобии подземелья, темном и низком, как забои в рудни-
ках, сотни мужчин, женщин и детей лежали на дощатых нарах или,  сбившись
в кучу, сидели на полу. Пьер не мог рассмотреть отдельных лиц, он  видел
только толпу грязных, оборванных людей, толпу отверженных, наголову раз-
битых жизнью. Измученные, раздавленные, они уезжали вместе с изможденны-
ми женами и детьми-заморышами в неведомые края, теша себя надеждой,  что
там, быть может, не умрут с голоду.
   Пьер думал о многолетнем труде этих людей, труде упорном и напрасном,
об их бесплодных усилиях, об ожесточенной, ежедневно тщетно возобновляе-
мой борьбе, об энергии, растраченной этими несчастными, которые  намере-
вались заново начать неведомо где такую же жизнь  безысходной  нужды,  и
ему хотелось крикнуть им: "Да бросайтесь вы лучше в воду со своими  сам-
ками и детенышами!" И сердце его так заныло от жалости, что? он поспешил
уйти, не в силах больше выносить эту картину.
   Отец, мать, брат и г-жа Роземильи уже поджидали его в каюте.
   - Так рано - сказал он.
   - Да, - дрожащим голосом ответила г-жа Ролан, - нам хотелось побыть с
тобою подольше.
   Он взглянул на нее. Она была в черном, точно в трауре, и  он  заметил
вдруг, что ее волосы, месяц назад только начинавшие седеть, теперь почти
совсем побелели.
   Ему стоило больших трудов усадить четверых гостей в своем тесном  за-
кутке; сам он сел на койку. Дверь оставалась открытой, и мимо нее толпа-
ми сновали люди, точно по улице в праздничный день; огромный пароход был
наводнен провожающими и целой армией любопытных. Они расхаживали по  ко-
ридорам, салонам и даже просовывали головы в каюту, а снаружи раздавался
шепот: "Это помещение врача".
   Пьер задвинул дверь, но, как только очутился наедине со  своими,  ему
захотелось опять открыть ее, потому что в суете, царившей  на  пароходе,
не так заметно было, что все смущены и не знают, о чем говорить.
   Госпожа Роземильи решилась наконец прервать молчание.
   - Сквозь эти оконца проходит очень мало воздуха, - заметила она.
   - Это иллюминатор, - ответил Пьер.
   Он показал, какое у иллюминатора толстое стекло, выдерживающее  самые
сильные толчки, а затем пространно объяснил систему  затвора.  Ролан,  в
свою очередь, спросил:
   - У тебя здесь и аптечка?
   Пьер открыл шкаф и показал целый набор склянок с латинскими названия-
ми на белых бумажных наклейках.
   Он вынул одну из склянок и перечислил все  свойства  содержащегося  в
ней вещества, потом вторую, третью и прочел форменный курс терапии,  ко-
торый все слушали, казалось, с большим вниманием.
   Ролан приговаривал, покачивая головой:
   - До чего же это интересно?
   В дверь тихо постучали.
   - Войдите! - крикнул Пьер.
   Вошел капитан Босир.
   Он сказал, протягивая руку:
   - Я пришел попозже, потому что не хотел мешать излияниям  родственных
чувств.
   Ему тоже пришлось сесть на постель. И снова воцарилось молчание.
   Но вдруг капитан насторожился. Через  перегородку  до  него  долетели
слова команды, и он объявил:
   - Пора идти, иначе мы не успеем сесть на "Жемчужину" и вовремя встре-
тить вас, чтобы попрощаться с вами в открытом море.
   Ролан-отец, который очень на этом настаивал,  вероятно,  потому,  что
хотел произвести впечатление на пассажиров "Лотарингии", вскочил с  мес-
та:
   - Ну, прощай, сынок.
   Он поцеловал Пьера в бакенбарды и отворил дверь.
   Госпожа Ролан не двинулась с места; глаза ее были опущены,  лицо  еще
больше побледнело.
   Муж тронул ее за локоть:
   - Скорей, скорей, нельзя терять ни минуты.
   Она встала, шагнула к сыну и подставила ему сначала одну, потом  дру-
гую щеку восковой белизны; он поцеловал ее, не говоря ни слова. Потом он
пожал руку г-же Роземильи и брату, спросив при этом:
   - Когда свадьба?
   - Еще точно не знаю. Мы приурочим ее к одному из твоих приездов.
   Наконец все вышли из каюты и поднялись на палубу, запруженную  пасса-
жирами, носильщиками и матросами.
   Пар громко шипел в огромном чреве парохода, казалось,  дрожавшего  от
нетерпения.
   - Прощай, - торопливо сказал Ролан.
   - Прощайте, - ответил Пьер, стоя у  деревянных  сходней,  соединявших
"Лотарингию" с пристанью.
   Он еще раз пожал руки своим родным, и они ушли.
   - Скорей, скорей садитесь! - кричал Ролан.
   Поджидавший фиакр доставил их к внешней гавани, где Папагри уже  дер-
жал "Жемчужину" наготове.
   Не было ни малейшего ветра; стоял один из тех  ясных,  тихих  осенних
дней, когда морская гладь кажется холодной и твердой, как сталь.
   Жан схватил одно весло, Папагри другое, и  они  принялись  грести  На
волнорезе, на обоих молах, даже на гранитном  парапете  огромная  толпа,
суетливая, шумная, поджидала "Лотарингию".
   "Жемчужина", пройдя между двумя людскими валами, вскоре очутилась  за
молом.
   Капитан Босир, сидя между обеими женщинами, правил рулем и то и  дело
повторял:
   - Вот увидите, мы окажемся как раз на его пути, точка в точку.
   Оба гребца изо всех сил налегали на весла, чтобы уйти подальше. Вдруг
Ролан воскликнул:
   - Вот она! Я вижу ее мачты и обе трубы. Она выходит из гавани.
   - Живей, ребята! - подгонял Босир.
   Госпожа Ролан достала носовой платок и приложила его к глазам.
   Ролан стоял, уцепившись за мачту, и возглашал:
   - Сейчас она лавирует по внешней гавани... Остановилась... Опять пош-
ла... Пришлось взять буксир... Идет... браво! Проходит  между  молами!..
Слышите, как кричит толпа... браво!.. Ее  ведет  "Нептун"...  Уже  виден
нос... вот она, вот она... Черт возьми, какая красота! Черт  возьми!  Вы
только поглядите!..
   Госпожа Роземильи и Босир обернулись; мужчины перестали грести;  одна
только г-жа Ролан не шевелилась.
   Гигантский пароход, влекомый мощным буксиром, который рядом с ним по-
ходил на гусеницу, медленно и величественно выходил из порта.  И  жители
FaBpia, сгрудившиеся на молах, на берегу, у окон, внезапно  подхваченные
патриотическим порывом, стали кричать: "Да здравствует  "Лотарингия"!  -
приветствуя корабль и рукоплеща этому великолепному спуску на воду, это-
му разрешению от бремени большой морской  гавани,  отдавшей  морю  самую
прекрасную из своих дочерей. "Лотарингия",  пройдя  узкий  проход  между
двумя гранитными стенами и почувствовав себя наконец на свободе, бросила
буксир и пошла одна, точно огромное, бегущее по воде чудовище.
   - Вот она!.. вот она! - все еще кричал Ролан - Идет прямо на нас!
   И сияющий Босир повторял:
   - Что я вам говорил, а? Мне ли не знать ее курса!
   Жан потихоньку сказал матери:
   - Смотри, мама, идет!
   Госпожа Ролан отняла платок от глаз, увлажненных слезами.
   "Лотарингия" быстро приближалась; сразу же по  выходе  из  порта  она
развила полную скорость, - день был ясный, безветренный.  Босир,  наведя
подзорную трубу, объявил:
   - Внимание! Господин Пьер стоит на корме, совсем  один.  Его  отлично
видно. Внимание!
   Высокий, как гора, и быстрый, как поезд, пароход шел  мимо  "Жемчужи-
ны", почти касаясь ее.
   И г-жа Ролан, забыв обо всем, вне себя простерла к нему руки и увиде-
ла своего сына, своего Пьера, он стоял на палубе, в фуражке с  галунами,
и обеими руками посылал ей прощальные поцелуи.
   Но он уже удалялся, уходил прочь, исчезал  вдали,  становился  совсем
маленьким, превращался в едва заметное пятнышко на  гигантском  корабле.
Она пыталась еще увидеть его, но уже не могла разглядеть.
   Жан взял ее за руку.
   - Ты видела? - сказал он.
   - Да, видела. Какой он добрый!
   И "Жемчужина" повернула к набережной.
   - Черт побери! Вот это скорость! - восклицал Ролан в полном  восхище-
нии.
   Пароход и в самом деле уменьшался с каждой секундой,  словно  таял  в
океане. Г-жа Ролан, обернувшись, смотрела, как судно уходит за горизонт,
в неведомый край, на другой конец света. На этом корабле, который  ничто
уже не могло остановить, на этом корабле, который  вот-вот  скроется  из
глаз, был ее сын, ее бедный сын Ей казалось, что половина ее сердца ухо-
дит вместе с ним, что жизнь кончена, и  еще  ей  казалось,  что  никогда
больше не увидит она своего первенца.
   - О чем ты плачешь - спросил муж, - Не пройдет и месяца, как он  вер-
нется.
   Она прошептала:
   - Не знаю. Я плачу потому, что мне больно.
   Когда они сошли на берег, Босир попрощался с ними и отправился  завт-
ракать к приятелю. Жан ушел вперед с г-жой Роземильи; Ролан сказал жене:
   - А что ни говори, у нашего Жана красивая фигура!
   - Да, - ответила мать.
   И так как она была слишком взволнована, чтобы думать о том, что гово-
рит, то добавила:
   - Я очень рада, что он женится на госпоже Роземильи.
   Старик опешил:
   - Что? Как? Он женится на госпоже Роземильи?
   - Да. Мы как раз сегодня хотели спросить твоего мнения.
   - Вон оно что! И давно это затевается?
   - Нет, нет, всего несколько дней. Жан, прежде чем говорить  с  тобой,
хотел увериться, что его предложение будет принято.
   Ролан сказал, потирая руки:
   - Очень хорошо, очень хорошо! Великолепно. Я вполне одобряю  его  вы-
бор.
   Сворачивая с набережной на углу бульвара Франциска I, г-жа Ролан  еще
раз обернулась и бросила последний  взгляд  на  океан;  но  она  увидела
только серый дымок, такой далекий и неуловимый, что он  казался  клочком
тумана.

   1887-1888


   пер. М. Соседовой
   Изд. Худ. Лит., 1974 г.


 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения
Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]