Редакция 1842 г.


   I

   - А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за  по-
повские подрясники? И эдак все ходят в академии? - Такими словами встре-
тил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и прие-
хавших домой к отцу.
   Сыновья его только что слезли с коней. Это были  два  дюжие  молодца,
еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы.  Крепкие,
здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не  каса-
лась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и  стояли  непод-
вижно, потупив глаза в землю.
   - Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас  хорошенько,  -  продолжал
он, поворачивая их, - какие же длинные на вас свитки1! Экие свитки!  Та-
ких свиток еще и на свете не было. А побеги  который-нибудь  из  вас!  я
посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
   - Не смейся, не смейся, батьку! - сказал наконец старший из них.
   - Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?
   - Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться,  то,  ей-богу,
поколочу!
   - Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. - сказал Тарас Бульба,  отс-
тупивши с удивлением несколько шагов назад.
   - Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
   - Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
   - Да уж на чем бы то ни было.
   - Ну, давай на кулаки! - говорил Тарас Бульба, засучив рукава, - пос-
мотрю я, что за человек ты в кулаке!
   И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали наса-
живать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то  отступая
и оглядываясь, то вновь наступая.
   - Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! -  гово-
рила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не  успев-
шая еще обнять ненаглядных детей своих. - Дети  приехали  домой,  больше
году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
   - Да он славно бьется! - говорил Бульба,  остановившись.  -  Ей-богу,
хорошо! - продолжал он, немного оправляясь, - так, хоть  бы  даже  и  не
пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку!  почеломкаемся!  -  И
отец с сыном стали целоваться. - Добре, сынку! Вот так  колоти  всякого,
как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство:
что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? - го-
ворил он, обращаясь к младшему, - что ж ты, собачий сын, не колотишь ме-
ня?
   - Вот еще что выдумал! - говорила мать, обнимавшая между тем  младше-
го. - И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто
и до того теперь: дитя молодое, проехало столько  пути,  утомилось  (это
дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы  теперь
нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
   - Э, да ты мазунчик, как я вижу! - говорил Бульба. -Не слушай, сынку,
матери: она-баба, она ничего не знает. Какая вам  нежба?  Ваша  нежба  -
чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю?  вот
ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и  все
те книжки, буквари, и философия - все это ка зна що, я  плевать  на  все
это! - Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не  упот-
ребляется в печати. - А вот, лучше, я вас на той же неделе  отправлю  на
Запорожье. Вот где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь
разуму.
   - И всего только одну неделю быть им дома? -  говорила  жалостно,  со
слезами на глазах, худощавая старуха мать. - И погулять им,  бедным,  не
удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся  наглядеться
на них!
   - Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с  баба-
ми. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на
куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам  скорее  на  стол  все,  что
есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других  пундиков;  тащи
нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не
с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пен-
ной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная.
   Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворно  выбежали  две
красивые девки-прислужницы в червонных  монистах,  прибиравшие  комнаты.
Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому,
или же просто хотели соблюсти свой женский  обычай:  вскрикнуть  и  бро-
ситься опрометью,  увидевши  мужчину,  и  потому  долго  закрываться  от
сильного стыда рукавом. Светлица была убрана во вкусе  того  времени,  о
котором живые намеки остались только в песнях да в народных  думах,  уже
не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в  сопровожде-
нии тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того
бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы
на Украйне за унию. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах -
сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для
пороху, золотая уздечка на коня и путы с  серебряными  бляхами.  Окна  в
светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются
ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя  было  гля-
деть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были  красные
отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и  фляжки  зеленого  и
синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой  рабо-
ты: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всяки-
ми путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно  в
те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный  стол
под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и  выс-
тупами, покрытая цветными пестрыми изразцами, - все это было очень  зна-
комо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой  на  каникулярное
время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не
в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были только  длин-
ные чубы, за которые мог  выдрать  их  всякий  козак,  носивший  оружие.
Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых же-
ребцов.
   Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников  и  весь
полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и  есаул
Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил  сыновей,
говоря: "Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь  их  скоро  пошлю".  Гости
поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают
и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
   - Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну,  сын-
ки! прежде всего выпьем горелки! - так говорил Бульба. - Боже, благосло-
ви! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же боже,  чтоб
вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы би-
ли, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить,
то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что,  хороша  горелка?  А
как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали,
есть ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши пи-
сал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
   "Вишь, какой батько! - подумал про себя старший  сын,  Остап,  -  все
старый, собака, знает, а еще и прикидывается".
   - Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки,  -  продолжал
Тарас. - А признайтесь, сынки, крепко стегали вас  березовыми  и  свежим
вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как  вы
сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами  пороли?  Чай,
не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
   - Нечего, батько, вспоминать, что было, - отвечал хладнокровно Остап,
- что было, то прошло!
   - Пусть теперь попробует!- сказал  Андрий.  -  Пускай  только  теперь
кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь та-
тарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
   - Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я  с  вами
еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал гречкосе-
ем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой?  Да
пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду  с
вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! - И старый Бульба  мало-по-
малу горячился, горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола
и, приосанившись, топнул ногою. - Затра же едем! Зачем откладывать!  Ка-
кого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам  все
это? На что эти горшки? - Сказавши это,  он  начал  колотить  и  швырять
горшки и фляжки.
   Бедная старушка, привыкшая уже к таким  поступкам  своего  мужа,  пе-
чально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о
таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез;  взгля-
нула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая  разлука,  -  и
никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая,  каза-
лось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
   Бульба был упрям страшно. Это был один  из  тех  характеров,  которые
могли возникнуть только в тяжелый ХV век на  полукочующем  углу  Европы,
когда вся южная первобытная Россия, оставленная  своими  князьями,  была
опустошена, выжжена дотла неукротимыми  набегами  монгольских  хищников;
когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на по-
жарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и  привы-
кал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли  какая  бо-
язнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле  мирный  славянский
дух и завелось козачество - широкая, разгульная замашка русской природы,
- и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усе-
ялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их бы-
ли вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: "Кто их знает!
у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак" (что  маленький
пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русс-
кой силы: его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних  уде-
лов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и
торгующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и око-
лицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищ-
ников. Уже известно всем из истории, как их вечная борьба и  беспокойная
жизнь спасли Европу от неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть. Ко-
роли польские, очутившиеся, наместо удельных  князей,  властителями  сих
пространных земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значенье  козаков
и выгоды таковой бранной сторожевой жизни. Они поощряли их и льстили се-
му расположению. Под их отдаленною властью гетьманы, избранные из  среды
самих же козаков, преобразовали околицы и курени в  полки  и  правильные
округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто  не  увидал;
но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий яв-
лялся на коне, во всем своем вооружении,  получа  один  только  червонец
платы от короля, - и в две недели набиралось такое войско, какого бы  не
в силах были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился  поход  -  воин
уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы,  ловил  рыбу,  торговал,
варил пиво и был вольный  козак.  Современные  иноземцы  дивились  тогда
справедливо необыкновенным способностям его. Не было  ремесла,  которого
бы не знал козак: накурить  вина,  снарядить  телегу,  намолоть  пороху,
справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напро-
палую, пить и бражничать, как только может один русский, - все это  было
ему по плечу. Кроме рейстровых козаков, считавших обязанностью  являться
во время войны, можно было во всякое время, в случае большой  потребнос-
ти, набрать целые толпы охочекомонных: стоило только есаулам  пройти  по
рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши
на телегу: "Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво  варить,  да  ва-
ляться по запечьям, да кормить своим жирным телом  мух!  Ступайте  славы
рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы,  баболю-
бы! полно вам за плугом ходить, да пачкатъ в земле свои  желтые  чеботы,
да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой
славы!" И слова эти были как искры, падавшие на сухое дерево. Пахарь ло-
мал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади  и  разбивали  бочки,
ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло и лавку, бил горшки в до-
ме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский характер полу-
чил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
   Тарас был один из числа коренных, старых  полковников:  весь  был  он
создан для бранной тревоги и отличался  грубой  прямотой  своего  нрава.
Тогда влияние Польши начинало уже  оказываться  на  русском  дворянстве.
Многие перенимали уже польские обычаи,  заводили  роскошь,  великолепные
прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не  по  сердцу.
Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей,
которые  были  наклонны  к  варшавской  стороне,  называя  их  холопьями
польских панов. Вечно неугомонный, он считал  себя  законным  защитником
православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притес-
нения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими  коза-
ками производил над ними расправу и положил себе правилом,  что  в  трех
случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не ува-
жили в чем старшин и стояли пред ними в шапках,  когда  поглумились  над
православием и не почтили предковского закона и,  наконец,  когда  враги
были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позво-
лительным поднять оружие во славу христианства.
   Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя  сыновьями
своими на Сечь и скажет: "Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!
"; как представит их всем старым, закаленным  в  битвах  товарищам;  как
поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое по-
читал тоже одним из главных достоинств рыцаря.  Он  сначала  хотел  было
отправить их одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей  телесной
красоты вспыхнул воинский дух его, и он на другой же день решился  ехать
с ними сам, хотя необходимостью этого была одна  упрямая  воля.  Он  уже
хлопотал и отдавал приказы, выбирал коней и сбрую для  молодых  сыновей,
наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг,  которые  должны  были
завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передал свою власть вместе с крепким
наказом явиться сей же час со всем полком, если только он подаст из Сечи
какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в  голове  его  еще  бродил
хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить коней и  всы-
пать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и пришел усталый от своих забот.
   - Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то,  что  бог
даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем  спать  на
дворе.
   Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда  ложился  рано.  Он
развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был
дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни ле-
жало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож,
потому что более всех напился для приезда паничей.
   Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью  дорогих  сыновей
своих, лежавших рядом; она  расчесывала  гребнем  их  молодые,  небрежно
всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, гляде-
ла всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение  и  не  могла  нагля-
деться. Она вскормила их собственною грудью, она  возрастила,  взлелеяла
их - и только на один миг видит их перед собою. "Сыны мои, сыны мои  ми-
лые! что будет с вами? что ждет вас?" - говорила она, и слезы  останови-
лись в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В  самом  деле,
она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жи-
ла любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности,  -
и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для  товарищей,  для
бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о
нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они  жили  вместе,
что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из
милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо  в
этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасы-
вало суровый колорит свой. Молодость  без  наслаждения  мелькнула  перед
нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели  и  покры-
лись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, все, что  есть
нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно  материнское
чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная  чайка,  вилась
над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут  для
того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает,  может  быть,  при  первой
битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные
тела их, которые расклюет хищная подорожная птица;  а  за  каждую  каплю
крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи, когда все-
могущий сон начинал уже смыкать их, и думала: "Авось либо Бульба,  прос-
нувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть,  он  задумал  оттого
так скоро ехать, что много выпил".
   Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный  спящими,
густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол,  окружав-
ший двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту  не
сводила с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли
на траву и перестали есть; верхние листья верб начали  лепетать,  и  ма-
ло-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просиде-
ла до самого света, вовсе не была утомлена  и  внутренне  желала,  чтобы
ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание же-
ребенка; красные полосы ясно сверкнули на небе.
   Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень  хорошо  помнил  все,  что
приказывал вчера.
   - Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А  где  стара'?
(Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь  нам  есть:
путь лежит великий!
   Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в  хату.
Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку,  Бульба
раздавал свои приказания, возился на конюшне и  сам  выбирал  для  детей
своих лучшие убранства. Бурсаки вдруг  преобразились:  на  них  явились,
вместо прежних запачканных сапогов,  сафьянные  красные,  с  серебряными
подковами; шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сбора-
ми, перетянулись золотым очкуром; к очкуру прицеплены были  длинные  ре-
мешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки. Казакин алого  цве-
та, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турец-
кие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам.  Их  лица,
еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы
теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный  цвет  юности;
они были хороши под черными бараньими шапками с золотым  верхом.  Бедная
мать как увидела их, и слова не могла промолвить, и слезы остановились в
глазах ее.
   - Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! - произнес наконец Бульба.  -
Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.
   Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.
   - Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли бога,
чтобы они воевали храбро, защищали бы  всегда  честь  лыцарскую2,  чтобы
стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы  и
духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская
и на воде и на земле спасает.
   Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела
им, рыдая, на шею.
   - Пусть хранит вас... божья матерь... Не забывайте, сынки,  мать  ваш
у... пришлите хоть весточку о себе... - Далее она не могла говорить.
   - Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.
   У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, ко-
торый бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, по-
тому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
   Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она  кинулась  к
меньшому, у которого в чертах лица выражалось более  какой-то  нежности:
она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с  отчаяньем  в
глазах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее  бережно
и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со  всею  легкостию
дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за  ворота,  с  непостижимою
силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей с  какою-то  помешан-
ною, бесчувственною горячностию; ее опять увели.
   Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца,  который,
с своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не пока-
зывать. День был серый; зелень  сверкала  ярко;  птицы  щебетали  как-то
вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их  как  будто  ушел  в
землю; только видны были над землей две трубы  скромного  их  домика  да
вершины дерев, по сучьям которых они  лазили,  как  белки;  один  только
дальний луг еще стлался перед ними, - тот луг,  по  которому  они  могли
припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались  по  росистой
траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую  козачку,  боязливо
перелетавшую через него с помощию своих свежих,  быстрых  ног.  Вот  уже
один только шест над колодцем с привязанным  вверху  колесом  от  телеги
одиноко торчит в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали
горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и игры, и вс°, и вс°!


   II

   Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем:  перед
ним проходила его молодость, его лета, его  протекшие  лета,  о  которых
всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он
думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних  сотоварищей.  Он
вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на
его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
   Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказать  поболее  о
сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую  академию,
потому что все почетные сановники тогдашнего времени  считали  необходи-
мостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после
совершенно позабыть его. Они тогда были, как все  поступавшие  в  бурсу,
дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифова-
лись и получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга.  Стар-
ший, Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще  бежал.  Его
возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре  раза  закапывал
он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно,  по-
купали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в  пятый,  если  бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать  его  в  монастырских
служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запо-
рожья вовеки, если не выучится в академии всем  наукам.  Любопытно,  что
это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и со-
ветовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого време-
ни Остап начал с необыкновенным старанием сидеть  за  скучною  книгою  и
скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно  расходился  с
образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и  логи-
ческие тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применя-
лись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не могли привязать
своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые тогдашние  уче-
ные более других были невежды, потому что вовсе были удалены  от  опыта.
Притом же это республиканское устройство бурсы,  это  ужасное  множество
молодых, дюжих, здоровых людей - все это должно  было  им  внушить  дея-
тельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда плохое  содержание,
иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающи-
еся в свежем, здоровом, крепком юноше, - все это, соединившись,  рождало
в них ту предприимчивость, которая после развивалась на  Запорожье.  Го-
лодная бурса рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными.
Торговки, сидевшие на базаре, всегда  закрывали  руками  своими  пироги,
бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей  своих,  если  только  видели
проходившего бурсака. Консул, долженствовавший,  по  обязанности  своей,
наблюдать над подведомственными ему сотоварищами,  имел  такие  страшные
карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся
торговки. Эти бурсаки составляли совершенно отдельный мир: в  круг  выс-
ший, состоявший из польских и русских дворян, они  не  допускались.  Сам
воевода, Адам Кисель, несмотря на оказываемое покровительство  академии,
не вводил их в общество и приказывал держать их построже.  Впрочем,  это
наставление было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи не
жалели лоз и плетей, и часто ликторы по их приказанию пороли своих  кон-
сулов так жестоко, что те несколько  недель  почесывали  свои  шаровары.
Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче  хоро-
шей водки с перцем; другим наконец сильно надоедали такие  беспрестанные
припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если  не
были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то  что  начал  с
большим старанием учить логику и даже богословие,  никак  не  избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то  ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап счи-
тался всегда одним из лучших  товарищей.  Он  редко  предводительствовал
другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или огород, но  зато
он был всегда одним из первых, приходивших под  знамена  предприимчивого
бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей. Ника-
кие плети и розги не могли заставить его это сделать.  Он  был  суров  к
другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по  крайней  мере,
никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с  равными.  Он  имел
доброту в таком виде, в каком она могла только  существовать  при  таком
характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной  ма-
тери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить  го-
лову.
   Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более
развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновенно прини-
мается тяжелый и сильный характер. Он был изобретательнее своего  брата;
чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с  по-
мощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания,  тогда
как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя  свитку  и
ложился на пол, вовсе не думая просить о  помиловании.  Он  также  кипел
жаждою подвига, но  вместе  с  нею  душа  его  была  доступна  и  другим
чувствам. Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда  он  перешел  за
восемнадцать лет. Женщина чаще стала представляться горячим мечтам  его;
он, слушая философические диспуты, видел ее поминутно,  свежую,  черноо-
кую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси,
нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг
ее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то  не-
выразимым сладострастием. Он тщательно скрывал от  своих  товарищей  эти
движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыд-
но и бесчестно думать козаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще
в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь  ватаги,  но
чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева,  потопленном  в
вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших  на  улицу.
Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где
жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены с некоторою
прихотливостию. Один раз, когда он зазевался, наехала почти на него  ко-
лымага какого-то польского пана, и сидевший на козлах возница  с  прест-
рашными усами хлыснул его довольно исправно бичом. Молодой бурсак  вски-
пел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею за заднее колесо
и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки,  ударил  по  лошадям,
они рванули - и Андрий, к счастию успевший отхватить руку, шлепнулся  на
землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех  раздался
над ним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу,  какой  еще
не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним ру-
мянцем солнца. Она смеялась от всей души, и смех придавал сверкающую си-
лу ее ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем поте-
рявшись, рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою еще более  зама-
зывался. Кто бы была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни,  ко-
торая толпою, в богатом убранстве, стояла за воротами, окружив игравшего
молодого бандуриста. Но дворня подняла смех,  увидевши  его  запачканную
рожу, и не удостоила его ответом. Наконец он узнал, что  это  была  дочь
приехавшего  на  время  ковенского  воеводы.  В  следующую  же  ночь,  с
свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез  частокол  в  сад,
взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую  крышу  дома;  с
дерева перелез он на крышу  и  через  трубу  камина  пробрался  прямо  в
спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из
ушей своих дорогие серьги. Прекрасная полячка так  испугалась,  увидевши
вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одно-
го слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не  смея
от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того же самого,  который
хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь  овладел  ею.  Притом  в
чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою. Она от
души смеялась и долго забавлялась над ним. Красавица была  ветрена,  как
полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд
долгий, как постоянство. Бурсак не мог пошевелить рукою  и  был  связан,
как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на  го-
лову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и  накинула
на него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом. Она
убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей с развязностию  дитя-
ти, которою отличаются ветреные полячки и которая повергла бедного  бур-
сака в еще большее смущение. Он представлял  смешную  фигуру,  раскрывши
рот и глядя неподвижно в ее ослепительные очи. Раздавшийся в это время у
дверей стук испугал ее. Она велела ему спрятаться  под  кровать,  и  как
только беспокойство прошло, она кликнула свою горничную, пленную  татар-
ку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад и оттуда  отправить
через забор. Но на этот раз бурсак наш не так счастливо перебрался через
забор: проснувшийся сторож хватил его порядочно по ногам, и  собравшаяся
дворня долго колотила его уже на улице, покамест быстрые ноги не  спасли
его. После этого проходить возле дома  было  очень  опасно,  потому  что
дворня у воеводы была очень многочисленна. Он встретил ее еще раз в кос-
теле: она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомо-
му. Он видел ее вскользь еще один раз, и после этого  воевода  ковенский
скоро уехал, и вместо прекрасной черноглазой полячки выглядывало из окон
какое-то толстое лицо. Вот о чем думал Андрий, повесив голову и  потупив
глаза в гриву коня своего.
   А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и
высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни
мелькали между ее колосьями.
   - Э, э, э! что же это вы, хлопцы,  так  притихли?  -  сказал  наконец
Бульба, очнувшись от своей задумчивости. - Как будто какие-нибудь черне-
цы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки,  да  закурим,
да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
   И козаки, принагнувшись к коням, пропали в траве. Уже и черных  шапок
нельзя было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их
быстрого бега.
   Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным,  теплотвор-
ным светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было  на  душе  у
козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
   Степь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь  юг,  все  то
пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого  Черного
моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг  не  проходил  по
неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них,
как в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло  быть  лучше.  Вся
поверхность земли представлялася  зелено-золотым  океаном,  по  которому
брызнули миллионы разных цветов. Сквозь  тонкие,  высокие  стебли  травы
сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дров выскакивал  вверх
своею пирамидальною  верхушкою;  белая  кашка  зонтикообразными  шапками
пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы нали-
вался в гуще. Под тонкими их корнями  шныряли  куропатки,  вытянув  свои
шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В  небе  непод-
вижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза
свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался  бог
весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами  чайка
и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в  вышине  и
только мелькает одною черною точкою. Вон  она  перевернулась  крылами  и
блеснула перед солнцем... Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..
   Наши путешественники останавливались только на  несколько  минут  для
обеда, причем ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал  с  лошадей,
отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы,  употребляемые  вместо
сосудов. Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной  чарке,
единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никог-
да напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером  вся  степь
совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее  охватывалось  пос-
ледним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно  было,
как тень перебегала по нем, и она  становилась  темнозеленою;  испарения
подымались гуще, каждый цветок, каждая травка  испускала  амбру,  и  вся
степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как  будто  испо-
линскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота;  изредка
белели клоками легкие и прозрачные облака,  и  самый  свежий,  обольсти-
тельный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы  и
чуть дотрогивался до щек. Вся музыка, звучавшая днем, утихала  и  сменя-
лась другою. Пестрые суслики выпалзывали из нор  своих,  становились  на
задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание  кузнечиков  становилось
слышнее. Иногда слышался из какого-нибудь уединенного озера крик  лебедя
и, как серебро, отдавался в воздухе. Путешественники, остановившись сре-
ди полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили на него котел, в
котором варили себе кулиш; пар отделялся и косвенно дымился на  воздухе.
Поужинав, козаки ложились спать, пустивши по траве спутанных коней  сво-
их, Они раскидывались на свитках. На них прямо  глядели  ночные  звезды.
Они слышали своим ухом весь бесчисленный мир насекомых, наполнявших тра-
ву, весь их треск, свист, стрекотанье, - все это звучно раздавалось сре-
ди ночи, очищалось в свежем воздухе и убаюкивало дремлющий слух. Если же
кто-нибудь из них подымался и вставал на время,  то  ему  представлялась
степь усеянною блестящими искрами светящихся червей. Иногда ночное  небо
в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и ре-
кам сухого тростника, и темная  вереница  лебедей,  летевших  на  север,
вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные
платки летали по темному небу.
   Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались  им
деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь.  По  временам
только в стороне синели верхушки отдаленного леса, тянувшегося по  бере-
гам Днепра. Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую,  чернев-
шую в дальней траве точку, сказавши: "Смотрите, детки, вон скачет  тата-
рин!" Маленькая головка с усами уставила издали прямо  на  них  узенькие
глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как  серна,  пропала,
увидевши, что козаков было тринадцать человек. "А ну,  дети,  попробуйте
догнать татарина!.. И не пробуйте - вовеки  не  поймаете:  у  него  конь
быстрее моего Черта". Однако ж Бульба  взял  предосторожность,  опасаясь
где-нибудь скрывшейся засады. Они прискакали к небольшой речке, называв-
шейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду  с  конями  своими  и
долго плыли по ней. чтобы скрыть след свой, и тогда уже,  выбравшись  на
берег, они продолжали далее путь.
   Чрез три дни после этого они были уже недалеко от места бывшего пред-
метом их поездки. В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость
Днепра. Вот он сверкает вдали и темною полосою отделился  от  горизонта.
Он веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и, наконец,  обхва-
тил половину всей поверхности земли. Это было то место Днепра,  где  он,
дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись
по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее  из
берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая ни утесов,  ни
возвышений. Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три  часа
плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была  тогда  Сечь,  так
часто переменявшая свое жилище.
   Куча народу бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили  ко-
ней. Тарас приосанился, стянул на себе покрепче пояс и гордо провел  ру-
кою по усам. Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с  ка-
ким-то страхом и неопределенным удовольствием, - и все вместе въехали  в
предместье, находившееся за полверсты от Сечи. При  въезде  их  оглушили
пятьдесят кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах,  покры-
тых дерном и вырытых в земле. Сильные кожевники сидели под навесом  кры-
лец на улице и мяли своими дюжими руками бычачьи кожи. Крамари под ятка-
ми сидели с кучами кремней, огнивами и порохом. Армянин развесил дорогие
платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи катки с тестом. Жид,  выставив
вперед свою голову, цедил из бочки горелку. Но первый,  кто  попался  им
навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги,  раскинув
руки и ноги. Тарас Бульба не мог не остановиться и  не  полюбоваться  на
него.
   - Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная  фигура!  -  говорил
он, остановивши коня.
   В самом деле, это была картина довольно  смелая:  запорожец  как  лев
растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал  на  пол-аршина
земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания
полного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по  тес-
ной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут  же  отправлявшими
ремесло свое, и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, ко-
торое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило  Сечь,  умевшую
только гулять да палить из ружей.
   Наконец они миновали предместие и увидели несколько разбросанных  ку-
реней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные  уставлены  были
пушками. Нигде не видно было забора или тех низеньких домиков с навесами
на низеньких деревянных столбиках, какие были  в  предместье.  Небольшой
вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную  беспеч-
ность. Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на  самой
дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись  с  места.
Тарас осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши:  "Здравствуйте,
панове!" - "Здравствуйте и вы!" - отвечали запорожцы.  Везде,  по  всему
полю, живописными кучами пестрел народ. По смуглым лицам видно было, что
все они были закалены в битвах, испробовали всяких невзгод. Так вот она,
Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как  львы!
Вот откуда разливается воля и козачество на всю Украйну!
   Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада.
На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки:  он  держал  в
руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им  опять  перегородила  дорогу
целая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой  запорожец,
заломивши шапку чертом и вскинувши руками. Он кричал только: "Живее  иг-
райте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки  православным  христианам!"  И
Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по огром-
нейшей кружке. Около молодого запорожца четверо старых выработывали  до-
вольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь, на сторону, почти на  го-
лову музыкантам, и, вдруг опустившись, неслись вприсядку и били круто  и
крепко своими серебряными подковами плотно убитую землю. Земля глухо гу-
дела на всю округу, и в воздухе далече отдавались гопаки и тропаки,  вы-
биваемые звонкими подковами сапогов. Но один всех живее вскрикивал и ле-
тел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась по ветру, вся  открыта
была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и пот градом
лил с него, как из ведра. "Да сними хоть кожух! - сказал наконец  Тарас.
- Видишь, как парит!" - "Не можно!" - кричал запорожец. "Отчего?" -  "Не
можно; у меня уж такой нрав: что скину, то пропью". А шапки уж давно  не
было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все  пошло  куда
следует. Толпа росла; к танцующим приставали другие, и нельзя  было  ви-
деть без внутреннего движенья, как все отдирало танец самый вольный, са-
мый бешеный, какой только видел когда-либо свет и который, по своим мощ-
ным изобретателям, назван козачком.
   - Эх, если бы не конь! - вскрикнул Тарас, - пустился бы, право,  пус-
тился бы сам в танец!
   А между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по  зас-
лугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами.  Тарас
скоро встретил множество знакомых лиц. Остап  и  Андрий  слышали  только
приветствия: "А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп!" -  "Откуда  бог
несет тебя, Тарас?" - "Ты как сюда зашел, Долото?" - "Здорово,  Кирдяга!
Здорово, Густый! Думал ли я видеть тебя, Ремень?" И витязи,  собравшиеся
со всего разгульного мира восточной России, целовались  взаимно;  и  тут
понеслись вопросы: "А что Касьян? Что Бородавка? Что Колопер? Что Пидсы-
шок?" И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в  То-
лопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирменом, что Пидсышкова го-
лова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград. Понурил голову ста-
рый Бульба и раздумчиво говорил: "Добрые были козаки!"


   III

   Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими на Сечи. Остап и
Андрий мало занимались военною школою. Сечь не  любила  затруднять  себя
военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и  образо-
вывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были поч-
ти беспрерывны. Промежутки козаки почитали  скучным  занимать  изучением
какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да  изредка  конной
скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; все прочее время  отдавалось
гульбе - признаку широкого размета душевной воли. Вся Сечь  представляла
необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное  пиршество,  бал,
начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались  ремесла-
ми, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра  до
вечера, если в карманах звучала возможность и добытое добро  не  перешло
еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело в себе  что-то
околдовывающее. Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя,  но
было просто бешеное разгулье веселости. Всякий приходящий сюда позабывал
и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое
прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам,
гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного  неба
и вечного пира души своей. Это производило ту бешеную веселость, которая
не могла бы родиться ни из какого другого источника. Рассказы и болтовня
среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей  на  земле,  часто  так  были
смешны и дышали такою силою живого рассказа, что нужно  было  иметь  всю
хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное  выраже-
ние лица, не моргнув даже усом, - резкая черта, которою отличается доны-
не от других братьев своих южный россиянин. Веселость была пьяна, шумна,
но при всем том это не был черный кабак, где мрачно-искажающим  весельем
забывается человек; это был тесный круг школьных товарищей. Разница была
только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя  они
производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в  мяч,
у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выка-
зывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел  турок  в  зеленой
чалме своей. Разница та, что вместо насильной  воли,  соединившей  их  в
школе, они сами собою кинули отцов и матерей и  бежали  из  родительских
домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и ко-
торые вместо бледной смерти увидели жизнь - и жизнь во всем разгуле; что
здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кар-
мане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле  червонец  считали
богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно  было
выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить. Здесь были все бур-
саки, не вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из школы  ни  одной
буквы; но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что такое  Гора-
ций, Цицерон и Римская республика. Тут было много тех офицеров,  которые
потом отличались в королевских войсках; тут было множество образовавших-
ся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить,  что
все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому  что  неприлично
благородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые пришли
на Сечь с тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже  закален-
ные рыцари. Но кого тут не было? Эта  странная  республика  была  именно
потребностию того века. Охотники до военной жизни,  до  золотых  кубков,
богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь рабо-
ту. Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что
даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.
   Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же  прихо-
дила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти лю-
ди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь
в свой собственный дом, из которого только за час пред тем  вышли.  При-
шедший являлся только к кошевому; который обыкновенно говорил:
   - Здравствуй! Что, во Христа веруешь?
   - Верую! - отвечал приходивший.
   - И в троицу святую веруешь?
   - Верую!
   - И в церковь ходишь?
   - Хожу!
   - А ну, перекрестись!
   Пришедший крестился.
   - Ну, хорошо, - отвечал кошевой, - ступай же в который сам знаешь ку-
рень.
   Этим оканчивалась вся церемония. И вся Сечь молилась в одной церкви и
готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не  хо-
тела о посте и воздержании. Только побуждаемые  сильною  корыстию  жиды,
армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье,  потому  что
запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из карма-
на денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых  торга-
шей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у подошвы
Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег, то  удалые
разбивали их лавочки и брали всегда даром. Сечь состояла из  шестидесяти
с лишком куреней, которые очень походили на отдельные, независимые  рес-
публики, а еще более походили на школу и бурсу детей,  живущих  на  всем
готовом. Никто ничем не заводился и не держал у себя. Все было на  руках
у куренного атамана, который за это обыкновенно носил название батька. У
него были на руках деньги, платья, весь харч, саламата, каша и даже топ-
ливо; ему отдавали деньги под сохран. Нередко происходила ссора у  куре-
ней с куренями. В таком случае дело тот же час доходило до драки. Курени
покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока одни не  пере-
силивали наконец и не брали верх, и тогда начиналась гульня. Такова была
эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей.
   Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное мо-
ре и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что  волновало  прежде
душу, и предались новой жизни. Все занимало их: разгульные обычаи Сечи и
немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже  слишком
строгими среди такой своевольной республики.  Если  козак  проворовался,
украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением  всему  коза-
честву: его, как бесчестного, привязывали к  позорному  столбу  и  клали
возле него дубину, которою всякий  проходящий  обязан  был  нанести  ему
удар, пока таким образом не забивали его насмерть. Не платившего должни-
ка приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор,  пока
кто-нибудь из товарищей не решался его  выкупить  и  заплатить  за  него
долг. Но более всего произвела впечатленья на Андрия страшная казнь, оп-
ределенная за смертоубийство. Тут же, при нем, вырыли яму, опустили туда
живого убийцу и сверх него поставили гроб, заключавший тело им  убиенно-
го, и потом обоих засыпали землею. Долго потом все чудился ему  страшный
обряд казни и все представлялся этот заживо засыпанный человек вместе  с
ужасным гробом.
   Скоро оба молодые козака стали на  хорошем  счету  у  козаков.  Часто
вместе с другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и  с
соседними куренями выступали они в степи для стрельбы  несметного  числа
всех возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки
и протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода,  сети
и тащить богатые тони на продовольствие всего куреня. Хотя и не было тут
науки, на которой пробуется козак, но они стали уже заметны между други-
ми молодыми прямою удалью и удачливостью во всем. Бойко и метко стреляли
в цель, переплывали Днепр против течения - дело, за которое новичок при-
нимался торжественно в козацкие круги.
   Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по  душе  была
такая праздная жизнь - настоящего дела хотел он. Он все придумывал,  как
бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно  было  разгуляться
как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и  сказал  ему
прямо:
   - Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам?
   - Негде погулять, - отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку
и сплюнув на сторону.
   - Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву.
   -Не можно ни в Турещину, ни в  Татарву,  -  отвечал  кошевой,  взявши
опять хладнокровно в рот свою трубку.
   - Как не можно?
   - Так. Мы обещали султану мир.
   - Да ведь он бусурмен: и бог и Святое писание велит бить бусурменов.
   - Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может  быть,
и можно было бы; а теперь нет, не можно.
   - Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот  у  меня  два
сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а
ты говоришь - не имеем права; а ты говоришь - не нужно идти запорожцам.
   - Ну, уж не следует так.
   - Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, что-
бы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы  ни  отчизне,  ни
всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы  жи-
вем, на какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты  человек  умный,
тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
   Кошевой не дал ответа на этот запрос Это был упрямый козак. Он немно-
го помолчал и потом сказал:
   - А войне все-таки не бывать.
   - Так не бывать войне? - спросил опять Тарас.
   - Нет.
   - Так уж и думать об этом нечего?
   - И думать об этом нечего.
   "Постой же ты, чертов кулак! - сказал Бульба про себя, -  ты  у  меня
будешь знать!" И положил тут же отмстить кошевому.
   Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные  коза-
ки, в числе нескольких человек, повалили прямо на  площадь,  где  стояли
привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор  на  раду.
Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в
руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высо-
кий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж,  на  то,  страшно
заспанным.
   - Кто смеет бить в литавры? - закричал он.
   - Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебе велят! - отвечали
подгулявшие старшины.
   Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою,  очень
хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, - и  скоро
на площадь, как шмели, стали собираться черные кучи запорожцев. Все соб-
рались в кружок, и после третьего боя показались наконец старшины: коше-
вой с палицей в руке - знаком своего достоинства, судья с войсковою  пе-
чатью, писарь с чернильницею и есаул с жезлом. Кошевой и старшины  сняли
шапки и раскланялись на все стороны козакам, которые гордо стояли,  под-
першись руками в бока.
   - Что значит это собранье? Чего хотите,  панове?  -  сказал  кошевой.
Брань и крики не дали ему говорить.
   - Клади палицу! Клади, чертов сын, сей же час палицу! Не  хотим  тебя
больше! - кричали из толпы козаки.
   Некоторые из трезвых куреней хотели, как  казалось,  противиться;  но
курени, и пьяные и трезвые, пошли на кулаки. Крик и шум сделались  общи-
ми.
   Кошевой хотел было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная
толпа может за это прибить его насмерть, что всегда почти бывает  в  по-
добных случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в  тол-
пе.
   - Прикажете, панове, и нам  положить  знаки  достоинства?  -  сказали
судья, писарь и есаул и готовились тут же положить чернильницу,  войско-
вую печать и жезл.
   - Нет, вы оставайтесь! - закричали из толпы. - нам нужно было  только
прогнать кошевого, потому что он баба, а нам нужно человека в кошевые.
   - Кого же выберете теперь в кошевые? - сказали старшины.
   - Кукубенка выбрать! - кричала часть.
   - Не хотим Кукубенка! - кричала другая. - Рано ему, еще молоко на гу-
бах не обсохло!
   - Шило пусть будет атаманом! - кричали одни. - Шила посадить в  коше-
вые!
   - В спину тебе шило! - кричала с бранью толпа. -  Что  он  за  козак,
когда проворовался, собачий сын, как татарин? К черту  в  мешок  пьяницу
Шила!
   - Бородатого, Бородатого посадим в кошевые!
   - Не хотим Бородатого! К нечистой матери Бородатого!
   - Кричите Кирдягу! - шепнул Тарас Бульба некоторым.
   - Кирдягу! Кирдягу! - кричала толпа. - Бородатого! Бородатого! Кирдя-
гу! Кирдягу! Шила! К черту с Шилом! Кирдягу!
   Все кандидаты, услышавши произнесенными свои имена, тотчас  же  вышли
из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они  помогали
личным участьем своим в избрании.
   - Кирдягу! Кирдягу! - раздавалось сильнее прочих. - Бородатого!
   Дело принялись доказывать кулаками, и Кирдяга восторжествовал.
   - Ступайте за Кирдягою! - закричали.
   Человек десяток козаков отделилось тут же из толпы; некоторые из  них
едва держались на ногах - до такой степени успели нагрузиться, - и  отп-
равились прямо к Кирдяге, объявить ему о его избрании.
   Кирдяга, хотя престарелый, но умный козак, давно уже  сидел  в  своем
курене и как будто бы не ведал ни о чем происходившем.
   - Что, панове, что вам нужно? - спросил он.
   - Иди, тебя выбрали в кошевые!..
   - Помилосердствуйте, панове! - сказал Кирдяга. - Где мне быть достой-
ну такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и  разума  не  хватит  к
отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в целом
войске?
   - Ступай же, говорят тебе! - кричали запорожцы. Двое из них  схватили
его под руки, и как он ни упирался ногами, но был  наконец  притащен  на
площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и
увещаньями. - Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда
тебе дают ее!
   Таким образом введен был Кирдяга в козачий круг.
   - Что, панове? - провозгласили во весь народ приведшие его. - Соглас-
ны ли вы, чтобы сей козак был у нас кошевым?
   - Все согласны! - закричала толпа, и от крику долго гремело все поле.
   Один из старшин взял палицу и поднес ее новоизбранному кошевому. Кир-
дяга, по обычаю, тотчас же отказался. Старшина поднес в другой раз. Кир-
дяга отказался и в другой раз и потом уже, за третьим разом, взял  пали-
цу. Ободрительный крик раздался по всей толпе, и вновь  далеко  загудело
от козацкого крика все поле. Тогда выступило из средины  народа  четверо
самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых  не  было
на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каж-
дый в руки земли, которая на ту пору от  бывшего  дождя  растворилась  в
грязь, положили ее ему на голову. Стекла с головы его мокрая земля,  по-
текла по усам и по щекам и все лицо замазала ему грязью. Но Кирдяга сто-
ял не сдвинувшись и благодарил козаков за оказанную честь.
   Таким образом кончилось шумное избрание, которому,  неизвестно,  были
ли так рады другие, как рад был Бульба: этим он отомстил прежнему  коше-
вому; к тому же и Кирдяга был старый его товарищ и бывал с ним в одних и
тех же сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой  жиз-
ни. Толпа разбрелась тут же праздновать избранье,  и  поднялась  гульня,
какой еще не видывали дотоле Остап и Андрий. Винные шинки были  разбиты;
мед, горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже  рады
и тому, что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях,  сла-
вивших подвиги. И взошедший месяц долго еще видел толпы музыкантов, про-
ходивших по улицам с бандурами, турбанами, круглыми балалайками, и  цер-
ковных песельников, которых держали на Сечи для пенья  в  церкви  и  для
восхваленья запорожских дел. Наконец хмель и утомленье  стали  одолевать
крепкие головы. И видно было, как то там, то в  другом  месте  падал  на
землю козак. Как товарищ, обнявши  товарища,  расчувствовавшись  и  даже
заплакавши, валился вместе с ним. Там гурьбою улегалась целая куча;  там
выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную  ко-
лоду. Последний, который был покрепче, еще выводил  какие-то  бессвязные
речи; наконец и того подкосила хмельная сила, и тот повалился - и засну-
ла вся Сечь.


   IV

   А на другой день Тарас Бульба уже совещался с новым кошевым, как под-
нять запорожцев на какое-нибудь дело. Кошевой был умный и хитрый  козак,
знал вдоль и поперек запорожцев и сначала сказал: "Не можно клятвы прес-
тупить, никак не можно". А потом, помолчавши, прибавил: "Ничего,  можно;
клятвы мы не преступим, а так кое-что придумаем. Пусть только  соберется
народ, да не то чтобы по моему приказу, а просто  своею  охотою.  Вы  уж
знаете, как это сделать. А мы с старшинами тотчас и прибежим на площадь,
будто бы ничего не знаем".
   Не прошло часу после их разговора, как уже грянули в литавры. Нашлись
вдруг и хмельные и неразумные козаки.  Миллион  козацких  шапок  высыпал
вдруг на площадь. Поднялся говор: "Кто?..  Зачем?..  Из-за  какого  дела
пробили сбор?" Никто не отвечал. Наконец в том и  в  другом  углу  стало
раздаваться: "Вот пропадает даром козацкая сила: нет войны!.. Вот  стар-
шины забайбачились наповал, позаплыли жиром очи!.. Нет, видно, правды на
свете!" Другие козаки слушали сначала, а потом и сами стали говорить: "А
и вправду нет никакой правды на свете!" Старшины казались изумленными от
таких речей. Наконец кошевой вышел вперед и сказал:
   - Позвольте, панове запорожцы, речь держать!
   - Держи!
   - Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, -  да
вы, может быть, и сами лучше это знаете, - что многие запорожцы позадол-
жались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь  и
веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть  много
таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое  война,  тогда
как молодому человеку, - и сами знаете, панове, -  без  войны  не  можно
пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил  бусурме-
на?
   "Он хорошо говорит", - подумал Бульба.
   - Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для  того,  чтобы
нарушить мир: сохрани бог! Я только так это говорю. Притом же у нас храм
божий - грех сказать, что такое: вот сколько лет уже,  как,  по  милости
божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но да-
же образа без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу  кто  догадался
им выковать! Они только то и получили, что отказали в духовной иные  ко-
заки. Да и даяние их было бедное, потому что почти вс° пропили  еще  при
жизни своей. Так я все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бу-
сурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что
мы клялись по закону нашему.
   - Что ж он путает такое? - сказал про себя Бульба.
   - Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Рыцарская  честь
не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с  челнами
одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. Как думаете,  па-
нове?
   - Веди, веди всех! - закричала со всех сторон толпа. - За веру мы го-
товы положить головы!
   Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать всего  Запорожья:  ра-
зорвать мир ему казалось в этом случае делом неправым.
   - Позвольте, панове, еще одну речь держать!
   - Довольно! - кричали запорожцы, - лучше не скажешь!
   - Когда так, то пусть будет так. Я слуга вашей воли. Уж дело  извест-
ное, и по Писанью известно, что глас народа - глас божий. Уж умнее  того
нельзя выдумать, что весь народ выдумал. Только вот что:  вам  известно,
панове, что султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым  по-
тешатся молодцы. А мы тем временем были бы наготове, и силы у  нас  были
бы свежие, и никого б не побоялись. А во время отлучки и  татарва  может
напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и к хозяину на дом  не
посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят. Да  если  уж
пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе,
да и пороху не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем отпра-
виться. А я, пожалуй, я рад: я слуга вашей воли.
   Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атама-
ны совещаться; пьяных, к счастью, было немного, и потому решились послу-
шаться благоразумного совета.
   В тот же час отправились несколько человек на  противуположный  берег
Днепра, в войсковую скарбницу, где, в неприступных тайниках, под водою и
в камышах, скрывалась войсковая казна и часть добытых у неприятеля  ору-
жий. Другие все бросились к челнам, осматривать их и снаряжать в дорогу.
Вмиг толпою народа наполнился берег. Несколько плотников явились с топо-
рами в руках. Старые, загорелые, широкоплечие,  дюженогие  запорожцы,  с
проседью в усах и черноусые, засучив шаровары, стояли по колени в воде и
стягивали челны с берега крепким канатом. Другие таскали  готовые  сухие
бревна и всякие деревья. Там обшивали досками челн;  там,  переворотивши
его вверх дном, конопатили и смолили; там увязывали к бокам других  чел-
нов, по козацкому обычаю, связки длинных камышей, чтобы не затопило чел-
нов морскою волною; там, дальше по всему прибрежью, разложили  костры  и
кипятили в медных казанах смолу на заливанье судов. Бывалые и старые по-
учали молодых. Стук и рабочий крик подымался по  всей  окружности;  весь
колебался и двигался живой берег.
   В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем
толпа людей еще издали махала руками. Это были козаки в оборванных свит-
ках. Беспорядочный наряд - у многих ничего не было, кроме рубашки и  ко-
ротенькой трубки в зубах, - показывал, что они или только что  избегнули
какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что  ни
было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый,  плечис-
тый козак, человек лет пятидесяти. Он кричал и махал рукою сильнее всех,
но за стуком и криками рабочих не было слышно его слов.
   - А с чем приехали? - спросил кошевой, когда паром приворотил к бере-
гу.
   Все рабочие, остановив свои работы и подняв топоры и долота, смотрели
в ожидании.
   - С бедою! - кричал с парома приземистый козак.
   - С какою?
   - Позвольте, панове запорожцы, речь держать?
   - Говори!
   - Или хотите, может быть, собрать раду?
   - Говори, мы все тут.
   Народ весь стеснился в одну кучу.
   - А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на гетьманщине?
   - А что? - произнес один из куренных атаманов.
   - Э! что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом уши, что вы ничего  не
слыхали.
   - Говори же, что там делается?
   - А то делается, что и родились и крестились, еще не видали такого.
   - Да говори нам, что делается, собачий сын! - закричал один из толпы,
как видно, потеряв терпение.
   - Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.
   - Как не наши?
   - Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь,  то  и
обедни нельзя править.
   - Что ты толкуешь?
   - И если рассобачий жид не положит значка  нечистою  своею  рукою  на
святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.
   - Врет он, паны-браты, не может быть того, чтобы  нечистый  жид  клал
значок на святой пасхе!
   - Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей  Ук-
райне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что зап-
рягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то
расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот  ка-
кие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гу-
ляете, да, видно, татарин такого задал вам страху,  что  у  вас  уже  ни
глаз, ни ушей - ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
   - Стой, стой! - прервал кошевой, дотоле  стоявший,  потупив  глаза  в
землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались
первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу
негодования. - Стой! и я скажу слово. А что ж вы - так бы и этак поколо-
тил черт вашего батька! - что ж вы делали сами? Разве у  вас  сабель  не
было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
   - Э, как попустили такому беззаконию!  А  попробовали  бы  вы,  когда
пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и - нечего греха таить - были  тоже
собаки и между нашими, уж приняли их веру.
   - А гетьман ваш, а полковники что делали?
   - Наделали полковники таких дел, что не приведи бог и нам никому.
   - Как?
   - А так, что уж теперь гетьман, заваренный в  медном  быке,  лежит  в
Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ  всему
народу. Вот что наделали полковники!
   Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу  молчание,
подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг  поднялись
речи, и весь заговорил берег.
   - Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксенд-
зы запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие
мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступа-
ли с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!
   Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы  и  почуяли
свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа:  волновались
вс° характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но,  нака-
лившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
   - Перевешать всю жидову! - раздалось из толпы. - Пусть же не шьют  из
поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на  святых
пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
   Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией  по  всем
головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать  всех  жи-
дов.
   Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие  своего  и  без  того
мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже  за-
ползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.
   - Ясновельможные паны! - кричал один, высокий и длинный,  как  палка,
жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою  рожу,  исковерканную
страхом. - Ясновельможные паны! Слово только  дайте  нам  сказать,  одно
слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое  важное,
что не можно сказать, какое важное!
   - Ну, пусть скажут, - сказал Бульба, который всегда  любил  выслушать
обвиняемого.
   - Ясные паны! - произнес жид. - Таких панов еще никогда не  видывано.
Ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще  на  свете
!.. - Голос его замирал и дрожал от страха. - Как можно, чтобы мы думали
про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что  аренда-
торствуют на Украйне! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает
что. То такое, что только поплевать на него, да и  бросить!  Вот  и  они
скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
   - Ей-богу, правда! - отвечали из толпы Шлема  и  Шмуль  в  изодранных
яломках, оба белые, как глина.
   - Мы никогда еще, - продолжал длинный жид, - не снюхивались с неприя-
телями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им черт приснится!  Мы  с
запорожцами, как братья родные...
   - Как? чтобы запорожцы были с вами братья? - произнес один из  толпы.
- Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех  потопить,  по-
ганцев!
   Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в
волны. Жалобный крик раздался  со  всех  сторон,  но  суровые  запорожцы
только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках  болтались
на воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из
кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом  и  узком  камзоле,
схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил:
   - Великий господин, ясновельможный пан! я знал и брата вашего, покой-
ного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот  це-
хинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка.
   - Ты знал брата? - спросил Тарас.
   - Ей-богу, знал! Великодушный был пан.
   - А как тебя зовут?
   - Янкель.
   - Хорошо, - сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и про-
говорил так: - Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а на
сегодня отдайте его мне. - Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу,
возле которого стояли козаки его. - Ну, полезай под телегу, лежи  там  и
не пошевелись; а вы, братцы, не выпускайте жида.
   Сказавши это, он отправился на площадь, потому что давно уже  собира-
лась туда вся толпа. Все бросили  вмиг  берег  и  снарядку  челнов,  ибо
предстоял теперь сухопутный, а не морской поход, и не суда  да  козацкие
чайки - понадобились телеги и кони. Теперь уже все  хотели  в  поход,  и
старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с во-
ли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за
все зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи  с  городов,
зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе славу.
Все тут же опоясывалось и вооружалось. Кошевой вырос на целый аршин. Это
уже не был тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа;  это
был неограниченный повелитель. Это был деспот,  умевший  только  повеле-
вать. Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах,  почти-
тельно опустив головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал  по-
веления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но  с  расста-
новкою, как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в  пер-
вый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
   - Осмотритесь, все осмотритесь, хорошенько! - так говорил он. -  Исп-
равьте возы и мазницы, испробуйте оружье. Не  забирайте  много  с  собой
одежды: по сорочке и по двое шаровар на козака да по горшку  саламаты  и
толченого проса - больше чтоб и не было ни у кого! Про запас будет в во-
зах все, что нужно. По паре коней чтоб было у  каждого  козака.  Да  пар
двести взять волов, потому что на переправах и топких местах нужны будут
волы. Да порядку держитесь, панове, больше всего. Я знаю, есть между вас
такие, что чуть бог пошлет какую корысть, - пошли тот же час  драть  ки-
тайку и дорогие оксамиты себе на онучи. Бросьте такую  чертову  повадку,
прочь кидайте всякие юбки, берите одно  только  оружье,  коли  попадется
доброе, да червонцы или серебро, потому что они емкого свойства и приго-
дятся во всяком случае. Да вот вам, панове, вперед говорю:  если  кто  в
походе напьется, то никакого нет на него суда. Как собаку, за шеяку  по-
велю его присмыкнуть до обозу, кто бы он ни был, хоть бы  наидоблестней-
ший козак изо всего войска. Как собака, будет он застрелен  на  месте  и
кинут безо всякого погребенья на поклев птицам, потому что пьяница в по-
ходе недостоин христианского погребенья. Молодые, слушайте во всем  ста-
рых! Если цапнет пуля или царапнет саблей по голове или  по  чему-нибудь
иному, не давайте большого уваженья такому делу. Размешайте заряд пороху
в чарке сивухи, духом выпейте, и все пройдет - не будет и  лихорадки;  а
на рану, если она не слишком велика, приложите просто  земли,  замесивши
ее прежде слюною на ладони, то и присохнет рана. Нуте же,  за  дело,  за
дело, хлопцы, да не торопясь, хорошенько принимайтесь за дело!
   Так говорил кошевой, и, как только окончил он речь свою,  все  козаки
принялись тот же час за дело. Вся Сечь отрезвилась, и нигде нельзя  было
сыскать ни одного пьяного, как будто бы их не было никогда между козака-
ми... Те исправляли ободья колес и переменяли оси в телегах; те  сносили
на возы мешки с провиантом, на другие валили оружие; те пригоняли  коней
и волов. Со всех сторон раздавались топот коней, пробная стрельба из ру-
жей, бряканье саблей, бычачье мычанье, скрып поворачиваемся возов, говор
и яркий крик и понуканье - и скоро далеко-далеко вытянулся козачий табор
по всему полю. И много досталось бы бежать тому, кто бы  захотел  пробе-
жать от головы до хвоста его. В деревянной небольшой церкви служил  свя-
щенник молебен, окропил всех святою водою;  все  целовали  крест.  Когда
тронулся табор и потянулся из Сечи, все запорожцы обратили головы назад.
   - Прощай, наша мать! -. сказали они почти в одно слово,  -  пусть  же
тебя хранит бог от всякого несчастья!
   Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель,  уже
разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремли, завертки, порох и вся-
кие войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи  и  хлебы.  "Каков
чертов жид!" - подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на  коне,  ска-
зал:
   - Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы  тебя  застрелили,
как воробья?
   Янкель в ответ на это подошел к нему поближе и,  сделав  знак  обеими
руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал:
   - Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами
есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков  и  по  дороге
буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой  еще  ни
один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
   Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись бойкой  жидовской  натуре,  и
отъехал к табору.


   V

   Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду  пронес-
лись слухи: "Запорожцы!.. показались запорожцы!.." Все, что  могло  спа-
саться, спасалось. Все подымалось и разбегалось, по обычаю  этого  нест-
ройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а
как попало становил на время соломенное жилище свое человек.  Он  думал:
"Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она  сне-
сена татарским набегом!" Все всполошилось: кто менял волов и плуг на ко-
ня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что
только можно было унесть. Попадались иногда по дороге и  такие,  которые
вооруженною рукою встречали гостей, но больше было таких, которые бежали
заранее. Все знали, что трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, из-
вестной под именем запорожского войска, которое в  наружном  своевольном
неустройстве своем заключало устройство обдуманное  для  времени  битвы.
Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за  возами,
и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того
пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь.  За-
сылаемы были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и  выведывать,  где,
что и как. И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать  их,  они
появлялись вдруг - и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали де-
ревни; скот и лошади, которые не угонялись за  войском,  были  избиваемы
тут же на месте. Казалось, больше  пировали  они,  чем  совершали  поход
свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полуди-
кого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы,  обрезан-
ные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на  сво-
боду, - словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги. Прелат
одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя  двух  мона-
хов, чтобы сказать, что они не так ведут себя, как  следует;  что  между
запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою  обя-
занность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
   - Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, -  сказал  кошевой,  -
чтобы он ничего не боялся. Это козаки еще только зажигают и  раскуривают
свои трубки.
   И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем,
и колоссальные готические окна его сурово глядели  сквозь  разделявшиеся
волны огня. Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг  омноголюдили  те
города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и  городовое  рушение.
Высылаемая временами правительством запоздалая помощь, состоявшая из не-
больших полков, или не могла найти их, или же робела, обращала  тыл  при
первой встрече н улетала на лихих конях своих. Случалось, что многие во-
еначальники королевские, торжествовавшие дотоле в прежних битвах,  реша-
лись, соединя свои силы, стать грудью против запорожцев. И тут-то  более
всего пробовали себя наши молодые козаки, чуждавшиеся грабительства, ко-
рысти и бессильного неприятеля, горевшие желанием  показать  себя  перед
старыми, померяться один на один с бойким и хвастливым ляхом,  красовав-
шимся на горделивом коне, с летавшими по ветру откидными рукавами  епан-
чи. Потешна была наука. Много уже они добыли себе конной сбруи,  дорогих
сабель и ружей. В один месяц возмужали и совершенно переродились  только
что оперившиеся птенцы и стали мужами. Черты лица их, в  которых  доселе
видна была какая-то юношеская мягкость, стали теперь грозны и сильны.  А
старому Тарасу любо было видеть, как оба сына его были одни  из  первых.
Остапу, казалось, был на роду написан битвенный путь  и  трудное  знанье
вершить ратные дела. Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от како-
го случая, с хладнокровием, почти неестественным для  двадцатидвухлетне-
го, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение  дела,  тут
же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться с тем, чтобы
потом верней преодолеть ее. Уже испытанной уверенностью стали теперь оз-
начаться его движения, и в них не могли не быть заметны наклонности  бу-
дущего вождя. Крепостью дышало его тело, и рыцарские  его  качества  уже
приобрели широкую силу льва.
   - О! да этот будет со временем добрый полковник! - говорил старый Та-
рас. - Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс
заткнет!
   Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и  мечей.  Он  не
знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять  зара-
нее свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в  битве:  что-то
пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгонится у человека голо-
ва, в глазах все мелькает несется, - летят головы, с  громом  падают  на
землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном  блеске,
и наносит всем удары, и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец  также
и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением,
устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разум-
ный, и одним бешеным натиском своим производил такий чудеса, которым  не
могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и говорил:
   - И это добрый - враг бы не взял его! - вояка! не  Остап,  а  добрый,
добрый также вояка!
   Войско решилось идти прямо на город Дубно, где, носились слухи,  было
много казны и богатых обывателей. В полтора дня поход был сделан, и  за-
порожцы показались перед городом. Жители решились защищаться до  послед-
них сил и крайности и лучше хотели умереть на площадях  и  улицах  перед
своими порогами, чем пустить неприятеля в домы. Высокий земляной вал ок-
ружал город; где вал был ниже, там высовывалась каменная стена или  дом,
служивший батареей, или, наконец, дубовый частокол. Гарнизон был силен и
чувствовал важность своего дела. Запорожцы жарко было полезли на вал, но
были встречены сильною картечью. Мещане и городские обыватели, как  вид-
но, тоже не хотели быть праздными и стояли кучею на  городском  валу.  В
глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже  реши-
лись участвовать, - и на головы запорожцам полетели камни, бочки,  горш-
ки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи. Запорожцы не
любили иметь дело с крепостями, вести осады была не  их  часть.  Кошевой
повелел отступить и сказал:
   - Ничего, паны-братья, мы отступим. Но будь я поганый татарин,  а  не
христианин, если мы выпустим их хоть одного из города! Пусть их все  пе-
редохнут, собаки, с голоду!
   Войско, отступив, облегло весь город  и  от  нечего  делать  занялось
опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды  неубранного
хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще не тронутые серпом, где,  как
нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая,  награ-
дившего в ту пору щедро всех земледельцев. С ужасом видели с города, как
истреблялись средства их существования. А между тем запорожцы,  протянув
вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как  и
на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием,  играли
в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием  на
город. Ночью зажигались костры. Кашевары варили в каждом курене  кашу  в
огромных медных казанах. У горевших  всю  ночь  огней  стояла  бессонная
стража. Но скоро запорожцы начали понемногу скучать бездействием и  про-
должительною трезвостью, не сопряженною ни с каким делом. Кошевой  велел
удвоить даже порцию вина, что иногда водилось в  войске,  если  не  было
трудных подвигов и движений. Молодым, и особенно сынам Тараса Бульбы, не
нравилась такая жизнь. Андрий заметно скучал.
   - Неразумная голова, - говорил ему Тарас. - Терпи,  козак,  -  атаман
будешь! Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот
добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть  ты
ему что хочь, а он все-таки поставит на своем.
   Но не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и  дру-
гими очами глядят они на то же дело.
   А между тем подоспел Тарасов полк, приведенный Товкачем; с  ним  было
еще два есаула, писарь и другие полковые чины;  всех  козаков  набралось
больше четырех тысяч. Было между ними немало  и  охочекомонных,  которые
сами поднялись, своею волею, без всякого призыва, как только услышали, в
чем дело. Есаулы привезли сыновьям Тараса благословенье от старухи мате-
ри и каждому по кипарисному образу из Межигорского киевского  монастыря.
Надели на себя святые образа оба брата и невольна задумались,  припомнив
старую мать. Что-то пророчит им и говорит это  благословенье?  Благосло-
венье ли на победу над врагом и потом веселый возврат на отчизну с добы-
чей и славой, на вечные песни бандуристам, или же?.. Но неизвестно буду-
щее, и стоит оно пред человеком подобно осеннему туману, поднявшемуся из
болот. Безумно летают в нем вверх и вниз,  черкая  крыльями,  птицы,  не
распознавая в очи друг друга, голубка - не видя ястреба, ястреб - не ви-
дя голубки, и никто не знает, как далеко летает он от своей погибели...
   Остап уже занялся своим делом и давно отошел к  куреням.  Андрий  же,
сом не зная отчего, чувствовал какую-то духоту  на  сердце.  Уже  козаки
окончили свою вечерю, вечер давно потухнул; июльская чудная ночь  обняла
воздух; но он не отходил к куреням, не ложился спать и  глядел  невольно
на всю бывшую пред ним картину. На небе бесчисленно  мелькали  тонким  и
острым блеском звезды. Поле далеко было занято раскиданными по нем воза-
ми с висячими мазницами, облитыми дегтем, со всяким добром и провиантом,
набранным у врага. Возле телег, под телегами и подале от телег  -  везде
были видны разметавшиеся на траве запорожцы. Все они спади  в  картинных
положениях: кто подмостив себе под голову куль, кто шапку,  кто  употре-
бивши просто бок своего товарища. Сабля, ружье-самопал,  короткочубучная
трубка с медными бляхами, железными провертками и огнивом были неотлучно
при каждом козаке. Тяжелые  волы  лежали,  подвернувши  под  себя  ноги,
большими беловатыми массами и казались издали серыми камнями,  раскидан-
ными по отлогостям поля. Со всех сторон из  травы  уже  стал  подыматься
густой храп спящего воинства, на  который  отзывались  с  поля  звонкими
ржаньями жеребцы, негодующие на свои спутанные ноги. А между тем  что-то
величественное и грозное примешалось к красоте июльской ночи.  Это  были
зарева вдали догоравших окрестностей. В одном месте пламя спокойно и ве-
личественно стлалось по небу; в другом, встретив что-то горючее и  вдруг
вырвавшись вихрем, оно свистело и летело  вверх,  под  самые  звезды,  и
оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. Там обгоре-
лый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, вы-
казывая при каждом отблеске мрачное свое величие. Там горел монастырский
сад. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда
выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом
спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и  там  желтевшие
груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древес-
ном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с  строением  в
огне. Над огнем вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крес-
тиков на огненном поле. Обложенный  город,  казалось,  уснул.  Шпицы,  и
кровли, и частокол, и стены его тихо  вспыхивали  отблесками  отдаленных
пожарищ. Андрий обошел козацкие ряды. Костры, у которых сидели  сторожа,
готовились ежеминутно погаснуть, и самые сторожа спали, перекусивши  са-
ламаты и галушек во весь козацкий аппетит. Он  подивился  немного  такой
беспечности, подумавши: "Хорошо, что нет близко никакого сильного непри-
ятеля и некого опасаться". Наконец и сам подошел он к одному  из  возов,
взлез на него и лег на спину, подложивши себе под голову сложенные назад
руки; но не мог заснуть и долго глядел на небо.  Оно  все  было  открыто
пред ним; чисто и прозрачно было в воздухе. Гущина  звезд,  составлявшая
Млечный Путь, поясом переходившая по небу, вся была залита светом.  Вре-
менами Андрий как будто позабывался, и  какой-то  легкий  туман  дремоты
заслонял на миг пред ним небо, и потом оно опять очищалось и вновь  ста-
новилось видно.
   В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный  об-
раз человеческого лица. Думая, что это было простое обаяние сна, которое
сейчас же рассеется, он открыл больше глаза свои и увидел,  что  к  нему
точно наклонилось какое-то изможденное, высохшее лицо и  смотрело  прямо
ему в очи. Длинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепан-
ные, лезли из-под темного, наброшенного на голову покрывала. И  странный
блеск взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами,
заставили бы скорее подумать, что это был призрак. Он схватился невольно
рукой за пищаль и произнес почти судорожно:
   - Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек,  не  в
пору завел шутку, - убью с одного прицела!
   В ответ на это привидение приставало палец к губам и, казалось, моли-
ло о молчании. Он опустил руку и стал взглядываться в него внимательней.
По длинным волосам, шее и полуобнаженной смуглой груди распознал он жен-
щину. Но она была не здешняя уроженка. Все лицо  было  смугло,  изнурено
недугом; широкие скулы выступали сильно над опавшими  под  ними  щеками;
узкие очи подымались дугообразным разрезом кверху, и чем более он всмат-
ривался в черты ее, тем более находил в них что-то знакомое. Наконец  он
не вытерпел и спросил:
   - Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-ни-
будь?
   - Два года назад тому в Киеве.
   - Два года назад... в Киеве... - повторил Андрий, стараясь  перебрать
все, что уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни.  Он  посмотрел
еще раз на нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:
   - Ты - татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..
   - Чшш! - произнесла татарка, сложив с  умоляющим  видом  руки,  дрожа
всем телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, не  прос-
нулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
   - Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? - говорил Андрий, почти задыха-
ясь, шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения. - Где
панночка? жива ли еще она?
   - Она тут, в городе.
   - В городе? - произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал,
что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. - Отчего ж она в городе?
   - Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как  сидит
воеводой в Дубне.
   - Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная!  что  она  те-
перь?..
   - Она другой день ничего не ела.
   - Как?..
   - Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно
едят одну землю.
   Андрий остолбенел.
   - Панночка видала тебя с городского валу вместе  с  запорожцами.  Она
сказала мне: "Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел  ко
мне; а не помнит - чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей  матери,
потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я преж-
де, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него  также
есть старая мать, - чтоб ради ее дал хлеба!"
   Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака.
   - Но как же ты здесь? Как ты пришла?
   - Подземным ходом.
   - Разве есть подземный ход?
   - Есть.
   - Где?
   - Ты не выдашь, рыцарь?
   - Клянусь крестом святым!
   - Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.
   - И выходит в самый город?
   - Прямо к городскому монастырю.
   - Идем, идем сейчас!
   - Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!
   - Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложись на  него:
тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.
   И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их  куреню.
Сердце его билось. Все минувшее, все, что было заглушено  нынешними  ко-
зацкими биваками, суровой бранною жизнью, - все всплыло разом на поверх-
ность, потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед  ним,
как из темной морской пучины, гордая женщина. Вновь сверкнули в его  па-
мяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы,
курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном сочетанье соз-
данные члены девического стана. Нет, они не погасли, не исчезли в  груди
его, они посторонились только, чтобы дать на время простор другим  могу-
чим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий сон молодого  коза-
ка, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея  истолковать
тому причины.
   Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при одной мысли,
что увидит ее опять, и дрожали молодые колени. Пришедши к возам, он  со-
вершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его, ста-
раясь припомнить, что ему нужно делать. Наконец вздрогнул,  весь  испол-
нился испуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от  голода.  Он
бросился к возу и схватил несколько больших черных хлебов себе под руку,
но подумал тут же, не будет ли эта пища, годная для дюжего,  неприхотли-
вого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению. Тут вспомнил он,
что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за один раз  всю
гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых три раза.  В
полной уверенности, что он найдет вдоволь саламаты в казанах, он вытащил
отцовский походный казанок и с ним  отправился  к  кашевару  их  куреня,
спавшему у двух десятиведерных кабанов, под которыми еще теплилась зола.
Заглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. Нужно было нечелове-
ческих сил, чтобы все это съесть, тем более что в  их  курене  считалось
меньше людей, чем в других. Он заглянул в казаны других куреней -  нигде
ничего. Поневоле пришла ему в голову поговорка: "Запорожцы как дети:коли
мало - съедят, коли много - тоже ничего не оставят".  Что  делать?  Был,
однако же, где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хле-
бом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню. Он прямо  подошел  к
отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе под го-
ловы и, растянувшись возле на земле, храпел на все поле. Андрий  схватил
мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что  голова  Остапа  увала  на
землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал
что было мочи: "Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня  ло-
вите!" - "Замолчи, я тебя убью!" - закричал в испуге  Андрий,  замахнув-
шись на него мешком. Но Остап и без того уже не продолжал речи,  присми-
рел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой  он
лежал. Андрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не  пробудил
ли кого-нибудь из козаков сонный бред Остапа. Одна чубатая голова,  точ-
но, приподнялась в ближнем курене  и,  поведя  очами,  скоро  опустилась
опять на землю. Переждав минуты две, он наконец отправился с  своею  но-
шею. Татарка лежала, едва дыша.
   - Вставай, идем! Все спят, не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих
хлебов, если мне будет несподручно захватить все?
   Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо  од-
ного воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те  хлеба,  которые
хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью,
шел отважно между рядами спавших запорожцев.
   - Андрий! - сказал старый Бульба в то время, когда он  проходил  мимо
его.
   Сердце его замерло. Он остановился и, весь дрожа, тихо произнес:
   - А что?
   - С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут те-
бя бабы к добру! - Сказавши это, он оперся  головою  на  локоть  и  стал
пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
   Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо  отцу.  И
потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел,  что  уже  старый
Бульба спал, положив голову на ладонь.
   Он перекрестился. Вдруг отхлынул от  сердца  испуг  еще  скорее,  чем
прихлынул. Когда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она сто-
яла пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная в покрыва-
ло, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только одни  ее  очи,
помутившиеся, как у мертвеца. Он дернул за рукав ее, и оба пошли вместе,
беспрестанно оглядываясь назад, и наконец опустились отлогостью  в  низ-
менную лощину - почти яр, называемый в некоторых местах  балками,  -  по
дну которой лениво пресмыкался проток, поросший осокой и усеянный кочка-
ми. Опустясь в сию лощину, они скрылись совершенно из виду  всего  поля,
занятого запорожским табором. По крайней мере, когда  Андрий  оглянулся,
то увидел, что позади его крутою стеной, более чем в рост человека, воз-
неслась покатость. На вершине ее покачивалось несколько стебельков поле-
вого былья, и над ними поднималась в небе луна в виде косвенно  обращен-
ного серпа из яркого червонного золота. Сорвавшийся со степи ветерок да-
вал знать, что уже немного оставалось времени до рассвета. Но  нигде  не
слышно было отдаленного петушьего крика: ни в городе,  ни  в  разоренных
окрестностях не оставалось давно ни одного петуха. По небольшому  бревну
перебрались они через проток, за которым возносился противоположный  бе-
рег, казавшийся выше бывшего у них назади и выступавший совершенным  об-
рывом. Казалось, в этом месте был крепкий и надежный сам собою пункт го-
родской крепости; по крайней мере, земляной вал был тут ниже и не выгля-
дывал из-за него гарнизон. Но зато подальше  подымалась  толстая  монас-
тырская стена. Обрывистый берег весь оброс бурьяном, и по небольшой  ло-
щине между им и протоком рос высокий тростник; почти в вышину  человека.
На вершине обрыва видны были остатки плетня, отличавшие когда-то  бывший
огород. Перед ним - широкие листы лопуха; из-за него торчала лебеда, ди-
кий колючий бодяк и подсолнечник, подымавший выше всех их  свою  голову.
Здесь татарка скинула с себя черевики и пошла босиком, подобрав осторож-
но свое платье, потому что место было топко и наполнено водою.  Пробира-
ясь меж тростником, остановились они перед наваленным хворостом и фашин-
ником. Отклонив хворост, нашли они род земляного свода - отверстие, мало
чем большее отверстия, бывающего в хлебной печи. Татарка, наклонив голо-
ву, вошла первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись  сколько  можно  ниже,
чтобы можно было пробраться с своими мешками, и скоро  очутились  оба  в
совершенной темноте.


   VI

   Андрий едва двигался в темном и узком земляном  коридоре,  следуя  за
татаркой и таща на себе мешки хлеба.
   - Скоро нам будет видно, - сказала проводница, - мы подходим к месту,
где поставила я светильник.
   И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться.  Они  дос-
тигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня; по крайней  мере,
к стене был приставлен узенький столик в виде алтарного престола, и  над
ним виден был почти совершенно изгладившийся, полинявший  образ  католи-
ческой мадонны.  Небольшая  серебряная  лампадка,  перед  ним  висевшая,
чуть-чуть озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный
медный светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на  це-
почках щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его,
она зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они,  идя  вместе,  то
освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью,  напо-
минали собою картины Жерардо della notte. Свежее,  кипящее  здоровьем  и
юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с
изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире, так
что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством рассматривал сии
земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры. Так же как и в  пещерах
киевских, тут видны были углубления в стенах  и  стояли  кое-где  гробы;
местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшие-
ся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь также были святые люди
и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений.  Сырость  местами
была очень сильна: под ногами их иногда была  совершенная  вода.  Андрий
должен был часто останавливаться, чтобы дать отдохнуть  своей  спутнице,
которой усталость возобновлялась беспрестанно.  Небольшой  кусок  хлеба,
проглоченный ею, произвел только боль в желудке, отвыкшем от пищи, и она
оставалась часто без движения по нескольку минут на одном месте.
   Наконец перед ними показалась маленькая железная  дверь.  "Ну,  слава
богу, мы пришли", - сказала слабым  голосом  татарка,  приподняла  руку,
чтобы постучать, - и не имела сил. Андрий ударил  вместо  нее  сильно  в
дверь; раздался гул, показавший, что за дверью был большой простор.  Гул
этот изменялся, встретив, как казалось, высокие своды. Через минуты  две
загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лестнице.  Наконец  дверь
отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и
свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде католического мона-
ха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках,  поступавших  с
ними бесчеловечней, чем с жидами. Монах тоже несколько  отступил  назад,
увидев запорожского казака, но слово, невнятно  произнесенное  татаркою,
его успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь, ввел их по  лестнице
вверх, и они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви.
У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, сто-
ял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли
также на коленях два молодые клирошанина в лиловых мантиях с белыми кру-
жевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о  ниспос-
лании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о  ниспос-
лании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и  малодуш-
ный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на  при-
видения, стояли на коленях, опершись и совершенно  положив  изнеможенные
головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных  лавок;
несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр,  на  которых  возлегали
боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными  стекла-
ми, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него
на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно
темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в
сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещенным  облаком.
Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо,  произве-
денное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг  всю
церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые роко-
ты грома и потом вдруг, обратившись в небесную  музыку,  донесся  высоко
под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса,
и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих. И долго еще гро-
мовые рокоты носились, дрожа, под сводами, и дивился Андрий с полуоткры-
тым ртом величественной музыке.
   В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. "По-
ра!" - сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные  никем,
и вышли потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на
небе: все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную  фи-
гуру, была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные сто-
лики, показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть,  только  назад
рынок съестных припасов. Улица, которых тогда не  мостили,  была  просто
засохшая груда грязи. Площадь обступали кругом небольшие каменные и гли-
няные, в один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столба-
ми во всю их высоту, косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, как
вообще строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в
некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно высокими
крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной  стороне,  почти
близ церкви, выше других возносилось совершенно отличное от прочих  зда-
ние, вероятно, городовой магистрат  или  какое-нибудь  правительственное
место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен был в  две  арки
бельведер, где стоял часовой; большой часовой  циферблат  вделан  был  в
крышу. Площадь казалась мертвою, но Андрию  почудилось  какое-то  слабое
стенание. Рассматривая, он  заметил  на  другой  стороне  ее  группу  из
двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле. Он впе-
рил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие  ли  это  были  или
умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это  было
мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще моло-
да, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть. На
голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда укра-
шали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под
них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал  ребенок,
судорожно схвативший рукою за тощую грудь  ее  и  скрутивший  ее  своими
пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал  и
не кричал, и только по тихо опускавшемуся  и  подымавшемуся  животу  его
можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере,  еще  только
готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы и были ос-
тановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоцен-
ную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: "Хлеба!" Но
сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел на
землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на  который  тот
бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на  ули-
це, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать  пищу.
Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода.  Казалось,  как
будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали на  улицу:  не
ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы. У ворот одного до-
ма сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла  или  просто
позабылась: по крайней мере, она уже не слыхала и не  видела  ничего  и,
опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и  том  же  месте.  С
крыши другого дома висело вниз на веревочной петле вытянувшееся,  иссох-
шее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий голода и захотел луч-
ше произвольным самоубийством ускорить конец свой.
   При виде сих поражающих свидетельств голода  Андрий  не  вытерпел  не
спросить татарку:
   - Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить  жизнь?  Если
человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего,  он  должен
питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями,  ко-
торые запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.
   - Все переели, - сказала татарка, - всю скотину. Ни коня, ни  собаки,
ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не  води-
лось никаких запасов, все привозилось из деревень.
   - Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить
город?
   - Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник,  кото-
рый в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали го-
рода; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полков-
ника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их...  Но  вот
мы пришли к дому.
   Андрий уже издали видел дом, непохожий на  другие  и,  как  казалось,
строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из краси-
вых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в вы-
соко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний  этаж  состоял  весь  из  не-
больших арок, образовавших галерею; между ними видны были решетки с гер-
бами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из краше-
ных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по  одному
часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за сто-
явшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и,
казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем  на  живые  су-
щества. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко
всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лестнице.  На
верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы  воору-
женного воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них  ис-
томленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их  вновь
в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в первую  комнату,
довольно просторную, служившую приемною или просто  переднею.  Она  была
наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен  солдатами,  слугами,
псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для  показания  сана
польского вельможи как военного, так и владельца собственных  поместьев.
Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных,
почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то
что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро.  Андрий  уже  было
хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством
резных украшений, но татарка дернула его за рукав  и  указала  маленькую
дверь в боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, кото-
рую он начал внимательно рассматривать. Свет,  проходивший  сквозь  щель
ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз  и  живо-
пись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила  дверь  в
другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот  и  тихий
голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся
дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною  роскошною
косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и  сказа-
ла, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась  за  ним
дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом;  под
ним стоял высокий столик, по обычаю католическому,  со  ступеньками  для
преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали  глаза  его.  Он
повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и ока-
меневшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура  ее
хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался  также  изум-
ленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была  не  она,  не
та, которую он знал прежде; ничего не было в  ней  похожего  на  ту,  но
вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде.  Тогда  было  в
ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь  это  было  произведение,
которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная
девушка; эта была красавица - женщина во всей развившейся  красе  своей.
Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на
чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть  и  облекли
их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в
те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; во-
лосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь  об-
ратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а  часть
разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми
волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились  черты  ее.
Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились  в
его памяти, - ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не  пом-
рачила чудесной красы ее;  напротив,  казалось,  как  будто  придала  ей
что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий  в  своей
душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед  нею.  Она,  казалось,
также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юно-
шеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих  чле-
нов уже обличал развязную вольность движений; ясною  твердостью  сверкал
глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блиста-
ли всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой  черный
ус.
   - Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, -
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог  мо-
жет возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
   Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями  надвинулись
на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося  все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его  снизу.  Ничего  не  умел
сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на  душе,
- выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и  не  мог.  По-
чувствовал он что-то заградившее ему уста: звук  отнялся  у  слова;  по-
чувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жиз-
ни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
   В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать  ломтями
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и  поставила  перед
своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на  Анд-
рия - и много было в очах тех. Сей умиленный  взор,  выказавший  изнемо-
женье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более  доступен  Анд-
рию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось
у него. Душевные движенья и чувства, которые  дотоле  как  будто  кто-то
удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на во-
ле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица,
оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
   - А мать? Ты отнесла ей?
   - Она спит.
   - А отцу?
   - Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
   Она взяла хлеб и поднесла его ко  рту.  С  неизъяснимым  наслаждением
глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и  ела;  и
вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в  глазах
его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закри-
чал:
   - Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб  будет  те-
перь ядовит,
   И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покор-
ный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово...
но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того,
что видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства,  ко-
торым объемлется глядящий в такие взоры девы.
   - Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и  вся-
ких избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне!  Задай  мне
службу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу  испол-
нять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один  человек,
- я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для  тебя,
клянусь святым крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того!  У
меня три хутора, половина табунов отцовских - мои, все, что принесла от-
цу мать моя, что даже от него скрывает она, - все мое. Такого ни у  кого
нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей саб-
ли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего  этого  откажусь,
кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хо-
тя только шевельнешь своею тонкою черною бровью!  Но  знаю,  что,  может
быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что  не  мне,
проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае  го-
ворить там, где бывают короли, князья  и  все  что  ни  есть  лучшего  в
вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы,  и
далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не  годимся
быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
   С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не  проронив  ни
одного слова, слушала дева открытую сердечную речь,  в  которой,  как  в
зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей
речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было  обле-
чено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она да-
леко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми ус-
тами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила,  что
другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и  вся  отчизна  его
стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие  город  запо-
рожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом... И  глаза  ее
вдруг наполнились слезами; быстро она схватила  платок,  шитый  шелками,
набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго  си-
дела, забросив назад свою прекрасную голову,  сжав  белоснежными  зубами
свою прекрасную нижнюю губу, - как бы внезапно почувствовав какое укуше-
ние ядовитого гада, - и не снимая с лица платка, чтобы он  не  видел  ее
сокрушительной грусти.
   - Скажи мне одно слово! - сказал Андрий и взял ее за  атласную  руку.
Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и  жал  он
руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
   Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась непод-
вижна.
   - Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
   Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные
волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их  ти-
хим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись  прекрасным  вечером,
пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат
и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с  непонятной  грустью
остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся  весе-
лых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного  та-
рахтанья где-то проезжающей телеги.
   - Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли  мать,  родившая
меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый  ли  ты
изо всего шляхетства, богатейших панов, графов  и  иноземных  баронов  и
все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня,
и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне  только
махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и  поро-
дою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего
сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витя-
зей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему.  За  что  же  ты,  пречистая
божья матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо
и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни
мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что  все
это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы  наконец  умереть  лютою
смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве?  И  мало  того,
что осуждена я на такую страшную участь; мало  того,  что  перед  концом
своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать,
для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало
всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и  ус-
лышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами  своими
разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была  еще  горше,
чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась
мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала  я  тебя,  свирепая
судьба моя, и тебя - прости мое прегрешение, - святая божья матерь!
   И когда затихла она, безнадежное, безнадежное  чувство  отразилось  в
лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от  печально
поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших  и  засохнувших  по
тихо пламеневшим щекам ее, - все, казалось, говорило:  "Нет  счастья  на
лице сем!"
   - Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, -  говорил  Андрий,  -
чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда она
рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все,  что
ни есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не  тебе  умирать!  Клянусь
моим рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же вый-
дет уже так и ничем - ни силой, ни молитвой, ни мужеством - нельзя будет
отклонить горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру  пе-
ред тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня  разлу-
чат с тобою.
   - Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, -  говорила  она,  качая  тихо
прекрасной головой своей, - знаю и, к великому моему горю, знаю  слишком
хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет  твой:
тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы - враги тебе.
   - А что мне отец, товарищи и  отчизна!  -  сказал  Андрий,  встряхнув
быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, стан свой.
- Так если ж так, так вот что: нет у  меня  никого!  Никого,  никого!  -
пввторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с  каким
упругий, несокрушимый козак выражает решимость на  дело,  неслыханное  и
невозможное для другого. - Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто  дал
мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша,  что  милее  для
нее всего. Отчизна моя - ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну  сию  в
сердце моем, понесу ее,  пока  станет  моего  веку,  и  посмотрю,  пусть
кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам,  от-
дам, погублю за такую отчизну!
   На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему  в  очи  и
вдруг зарыдала, и с чудною женскою  стремительностью,  на  какую  бывает
только способна одна  безрасчетно  великодушная  женщина,  созданная  на
прекрасное сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив  его
снегоподобными, чудными руками, и зарыдала. В  это  время  раздались  на
улице неясные крики, сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он не
слышал их. Он слышал только, как чудные уста  обдавали  его  благовонной
теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к  нему  на  лицо  и
спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим тем-
ным и блистающим шелком.
   В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.
   - Спасены, спасены! - кричала она, не помня себя. - Наши вошли в  го-
род, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
   Но не слышал никто из них, какие "наши" вошли в город, что привезли с
собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле  вкушаемых  чувств,
Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небе-
зответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднос-
лиянном поцелуе ощутилось  то,  что  один  только  раз  в  жизни  дается
чувствовать человеку.
   И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства!  Не  видать  ему
больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви  божьей!  Ук-
райне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать  ее.
Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день
и час, в который породил на позор себе такого сына.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]