Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и
поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на
высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок,
высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил
его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень
узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.

- Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он
довольно небрежно и не глядя на меня.

- Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую поговорку
одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.

- Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под
мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?

- Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...

- Ничего. Дай-ка сюда...

Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.

- Ты будешь танцевать? - спросил он.

- Не думаю.

- Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю почти
ни одной фигуры...

- А ты звал ее на мазурку?

- Нет еще...

- Смотри, чтоб тебя не предупредили...

- В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду
дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.

Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг собрания
или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки
полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было
грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле -
разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то
всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не
мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого
акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель
имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских
трагедий и семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей,
например, для "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало ли людей,
начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а
между тем целый век остаются титулярными советниками?..

Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения.
Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его
рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее
изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел
сзади, чтоб подслушать их разговор.

- Вы меня мучите, княжна! - говорил Грушницкий, - вы ужасно переменились с
тех пор, как я вас не видал...

- Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в
котором он не умел разобрать тайной насмешки.

- Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел
вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.

- Перестаньте...

- Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так
часто, внимали благосклонно?..

- Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...

- О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты
дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой
презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим
вниманием...

- В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...

В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро
проговорила:

- Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье
Грушницкому?..

- Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.

Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть
стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют
отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел
прочь.

- А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень смешон,
но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..

Она потупила глаза и не отвечала.

Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или
вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и
упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.

- Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за
руку.

- Чего?

- Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она мне
призналась...

- Ну, так что ж? А разве это секрет?

- Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж
я отомщу!

- Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она
виновата, что ты ей больше не нравишься?..

- Зачем же подавать надежды?

- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж
надеется?

- Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.

Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры
поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей
хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.

Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни
слова.

- Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.

- Этому виноват Грушницкий.

- О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово
в этот вечер непременно поцеловать ее руку.

Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую
ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.

Я возвратился в залу очень доволен собой.

За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел,
все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня
дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно
составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него
такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не
по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда
настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать
намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним
толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и
замыслов, - вот что я называю жизнью.

В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским
капитаном.

                                                                6-го июня.

Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.

Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине?
Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не
могли мои просьбы.

Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре
ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей
какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид;
он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но
ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..

Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она
больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!

                                                                7-го июня.

В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно
потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у
окна; увидев меня, вскочила.

Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь
свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.

Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,
опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо
подошел к ней и сказал:

- Вы на меня сердитесь?..

Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы
хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она
опустилась в кресла и закрыла лицо руками.

- Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.

- Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .

Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее
засверкали...

Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:

- Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не
случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих
пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас.
Прощайте.

Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.

Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и,
пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.

Ко мне зашел Вернер.

- Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?

- А что?

- Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти
больные такой народ: все знают!

"Это шутки Грушницкого!" - подумал я.

- Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету,
что завтра я переезжаю в Кисловодск...

- И княгиня также?..

- Нет, она остается еще на неделю здесь...

- Так вы не женитесь?..

- Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на
что-нибудь подобное?

- Я этого не говорю... но вы знаете, есть случаи... - прибавил он, хитро
улыбаясь, - в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки,
которые по крайней мере не предупреждают этих случаев... Итак, я вам
советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух:
сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и
уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня хотели женить!
Именно. одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел
несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со
слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние
- пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...

Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.

Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные
дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!

                                                               10-го июня.

Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на
гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она
давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в
саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный
воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским
ключом. Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к
любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо
начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением;
здесь все таинственно - и густые сени липовых аллей, склоняющихся над
потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе
путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых
ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха,
отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный,
сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце
долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны
ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога.
Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из
окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой
дороге, - а той все нет. Слободка, которая за крепостью, населилась; в
ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры,
начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон
стаканов раздается до поздней ночи.

Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.

                  Но смешивать два эти ремесла
                  Есть тьма охотников - я не из их числа.

Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не
кланяется.

Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые
хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают в нем
воинственный дух.

                                                               11-го июня.

Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня
сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо
создан, что этого можно от меня ожидать.

Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от
дочери... плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого
благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню,
одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее
женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того,
чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают
свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо
опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ
обыкновенный:

Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.

Способ женский:

Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно...

Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею
частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.

Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!" -
закричит она с негодованием.

С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая
благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в
простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за
деньги величали Нерона полубогом...

Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, - мне, который, кроме
их, на свете ничего не любил, - мне, который всегда готов был им жертвовать
спокойствием, честолюбием, жизнию... Но ведь я не в припадке досады и
оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало,
сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них,
есть только следствие

                         Ума холодных наблюдений
                         И сердца горестных замет.

Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я,
потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг
их мелкие слабости.

Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором
рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, -
говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси:
долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, -
мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая
поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!"

                                                                12-го июня

Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска,
в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это -
ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее
солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд.
Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца
сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце.
Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок
вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их -
совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был
вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в
воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось
против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть
на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну
Мери.

Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле
покачнулась. "Мне дурно!" - проговорила она слабым голосом... Я быстро
наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! - шепнул я
ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".

Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил
ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло
пламенем.

- Что вы со мною делаете? Боже мой!..

Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее
нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто
не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна
удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило
мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне
хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.

- Или вы меня презираете, или очень любите! - сказала она наконец голосом,
в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной,
возмутить мою душу и потом оставить.-. Это было бы так подло, так низко,
что одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила она голосом
нежной доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы
исключало уважение? Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его
простить, потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать
ваш голос!.. - В последних словах было такое женское нетерпение, что я
невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.

- Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам
сказала, что я вас люблю?..

Я молчал...

- Хотите ли этого? - продолжала она, быстро обратясь ко мне... В
решительности ее взора и голоса было что-то страшное...

- Зачем? - отвечал я, пожав плечами.

Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной
дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она
уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома она говорила и
смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; На меня не
взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновенную веселость. И княгиня
внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический
припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне
доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира...
А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!

Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы
развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной
прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой
лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно
вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный
путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу
крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...

В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я
чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики,
изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно
притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова.
Говорили обо мне.

Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя
внимания.

- Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить!
Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он
думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые
перчатки и вычищенные сапоги.

- И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!

- Я думаю тоже, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему
таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все
обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это
было его дело; да не хотел и связываться...

- Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, - сказал
кто-то.

- Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и
тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в
моих правилах.

- Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий,
- о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! - сказал опять
драгунский капитан. - Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем
лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...

- Хотим; только как?

- А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит - ему первая роль! Он
придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль... Погодите;
вот в этом-то и штука... Вызовет на дуэль: хорошо! Все это - вызов,
приготовления, условия - будет как можно торжественнее и ужаснее, - я за
это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот
где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что
Печорин струсит - на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли,
господа?

- Славно придумано! согласны! почему же нет? - раздалось со всех сторон.

- А ты, Грушницкий?

Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при
мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков.
Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после
некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и
сказал очень важно: "Хорошо, я согласен".

Трудно описать восторг всей честной компании.

Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть.
"За что они все меня ненавидят? - думал я. - За что? Обидел ли я
кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид
уже порождает недоброжелательство?" И я чувствовал, что ядовитая злость
мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! - говорил
я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Со мной этак не шутят. Вы
дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не
игрушка!.."

Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.

Поутру я встретил княжну у колодца.

- Вы больны? - сказала она, пристально посмотрев на меня.

- Я не спал ночь.

- И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объяснитесь, я
могу вам простить все...

- Все ли?..

- Все... только говорите правду... только скорее... Видите ли, я много
думала, старалась объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы
боитесь препятствий со стороны моих родных... это ничего; когда они
узнают... (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное
положение... но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого
люблю... О, отвечайте скорее, сжальтесь... Вы меня не презираете, не правда
ли? Она схватила меня за руки. Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и
ничего не видала; но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные
сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее
страстного пожатия.

- Я вам скажу всю истину, - отвечал я княжне, - не буду оправдываться, ни
объяснять своих поступков; я вас не люблю...

Ее губы слегка побледнели...

- Оставьте меня, - сказала она едва внятно.

Я пожал плечами, повернулся и ушел.

                                                               14-го июня.

Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не
способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune;14 но надо
мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни
любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней
жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не
разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь
свою, даже честь поставлю на карту... но свободы моей не продам. Отчего я
так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от
будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх,
неизъяснимое предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся
пауков, тараканов, мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна
старуха гадала про меня моей матери; она мне предсказала мне смерть от злой
жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое
отвращение к женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание
сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.

                                                               15-го июня.

Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась
длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный
удивительный фокусник, акробат, химик и оптик будет иметь честь дать
великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале
Благородного собрания (иначе - в ресторации); билеты по два рубля с
полтиной.

Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня
Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет.

Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе одна; к ногам
моим упала записка:

"Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж мой
уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не
будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. - Я жду
тебя; приходи непременно".

"А-га! - подумал я, - наконец-таки вышло по-моему".

В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе
девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и
горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом
ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был
носовой платок, часы, кольцо и прочее.

посмотрел на меня довольно дерзко. Все это ему припомнится, когда нам
придется расплачиваться.

В исходе десятого я встал и вышел.

На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на
вершиннах окрестных гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами
тополей, окружающих ресторацию; у окон ее толпился народ. Я спустился с
горы, и повернув в ворота, прибавил шагу. Вдруг мне показалось, что кто-то
идет за мной. Я остановился и осмотрелся. В темноте ничего нельзя было
разобрать; однако я из осторожности обошел, будто гуляя, вокруг дома.
Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек,
завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило; однако я
прокрался к крыльцу и поспешно взбежал на темную лестницу. Дверь
отворилась; маленькая ручка схватила мою руку...

- Никто тебя не видал? - сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.

- Никто!

- Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго колебалась, долго
мучилась... но ты из меня делаешь все, что хочешь.

Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки
ревности, жалобы, - она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался,
говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет
единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее
клятвами, обещаниями и прочее.

- Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А она думает... знаешь ли,
она влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали, спустился с
верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел
огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес был не совсем задернут, и
я мог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты. Мери сидела на
своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под
ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее
белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях.
Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была
раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти,
казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее
были далеко...

В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн.
Невидимая рука схватила меня за плечо.

- Ага! - сказал грубый голос, - попался!.. будешь у меня к княжнам ходить
ночью!..

- Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.

Это были Грушницкий и драгунский капитан.

Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты.
Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне
известны.

- Воры! караул!.. - кричали они; раздался ружейный выстрел; дымящийся пыж
упал почти к моим ногам.

Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей
запер дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.

- Печорин! вы спите? здесь вы?..- закричал капитан.

- Вставайте! - воры... черкесы...

- У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.

Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду.
Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все
зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах - и, разумеется, ничего
не нашли. Но многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б
гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка
два хищников остались бы на месте.

                                                               16-го июня.

Нынче поутру у колодца только и было толков, что о ночном нападении
черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять по
длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что приехал из
Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в ресторацию завтракать; он
ужасно беспокоился о жене. "Как она перепугалась нынче ночью! - говорил он,
- ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутствии". Мы
уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось
человек десять молодежи, в числе которых был и Грушницкий. Судьба вторично
доставила мне случай подслушать разговор, который должен был решить его
участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог подозревать умысла; но
это только увеличивало его вину в моих глазах.

- Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли их
кто-нибудь?

- Я вам расскажу всю историю, - отвечал Грушницкий, - только, пожалуйста,
не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам
не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера,
как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была
здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь
счастливца.

Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим
завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б
неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не
подозревал ее.

- Вот видите ли, - продолжал Грушницкий, - мы и отправились, взявши с собой
ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтобы попугать. До двух
часов ждали в саду. Наконец - уж бог знает откуда он явился, только не из
окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную
дверь, что за колонной, - наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с
балкона... Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после
этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только он вырвался и,
как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.

Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.

- Вы не верите? - продолжал он, - даю вам честное, благородное слово, что
все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого
господина.

- Скажи, скажи, кто ж он! - раздалось со всех сторон.

- Печорин, - отвечал Грушницкий.

В эту минуту он поднял глаза - я стоял в дверях против него; он ужасно
покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:

- Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное слово в
подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас
от лишней подлости.

Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.

- Прошу вас, - продолжал я тем же тоном, - прошу вас сейчас же отказаться
от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы
равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное
мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на
имя благородного человека и рискуете жизнью.

Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба
совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший
возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не
поднимая глаз:

- Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов
повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...

- Последнее вы уж доказали, - отвечал я ему холодно и, взяв под руку
драгунского капитана, вышел из комнаты.

- Что вам угодно? - спросил капитан.

- Вы приятель Грушницкого - и, вероятно, будете его секундантом?

Капитан поклонился очень важно.

- Вы отгадали, - отвечал он, - я даже обязан быть его секундантом, потому
что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью, -
прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.

- А! так это вас ударил я так неловко по голове?

Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.

- Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, - прибавил я,
раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на
его бешенство.

На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.

Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.

- Благородный молодой человек! - сказал он, с слезами на глазах. - Я все
слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в
порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для
которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до
времени, - продолжал он. - Я сам был молод и служил в военной службе: знаю,
что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.

Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей...

Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все - отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал
намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми
зарядами. Но теперь дело выходило их границ шутки: они, вероятно, не
ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему
несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на
том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда
угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить
навсегда свою будущность в здешнем мире.

После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.

- Против вас точно есть заговор, - сказал он. - Я нашел у Грушницкого
драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я
на минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был ужасный шум
и спор... "Ни за что не соглашусь! - говорил Грушницкий, - он меня оскорбил
публично; тогда было совсем другое..." - "Какое тебе дело? - отвечал
капитан, - я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю,
как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай.
Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно
избавиться?.." В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши
продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти
отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы
выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах - этого требовал
Грушницкий. Убитого - на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения:
они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний
план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже
на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости
позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как
вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?

- Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.

- Что же вы хотите делать?

- Это моя тайна.

- Смотрите не попадитесь... ведь на шести шагах!

- Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы... Прощайте.

Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать
меня к княгине, - я велел сказать, что болен.

      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Два часа ночи... не спится... А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не
дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин
Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями:
теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного
страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я
вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда...
тогда... что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне
изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на
небесах не более постоянства, чем на земле.

Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому
порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий на бале, который не едет
спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова...
прощайте!..

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил?
для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне
назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но
я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и
неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но
утратил навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры
сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я
упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления...
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для
тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства,
их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом
в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие
вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется
легче; но только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и
отчаяние!

И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа,
которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше,
чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец.
И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь -
из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!


Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на
охоту... я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце
сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет
ставни... Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими
странными событиями.

Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было
невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще
долго жить.

Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни
одного оттенка не стерло время!

Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни
минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я
ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня
на столе: то были "Шотландские пуритане"; я читал сначала с усилием, потом
забылся, увлеченный волшебным вымыслом... Неужели шотландскому барду на том
свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..

Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая
бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но
глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я
остался доволен собою.

Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный
кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои
возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал.
После этого говорите, что душа не зависит от тела!..

Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и
черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной
косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было
еще длиннее обыкновенного.

- Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не
провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у
меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в
порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого
болезнью, вам еще неизвестной, - и тогда ваше любопытство возбудится до
высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных
физиологических наблюдений... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже
настоящая болезнь?

Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, -
мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по
которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно
пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд,
к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде
останавливалась.

Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за
зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи
наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще
радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих
сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах,
при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню - в этот
раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно
всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и
отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть
в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и,
наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.

- Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.

- Нет.

- А если будете убиты?..

- Наследники отыщутся сами.

- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее
прости?..

Я покачал головой.

- Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на
память?..

- Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою душу?..
Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной
и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о
близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого.
Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог
знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться
надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из
жизненной бури я вынес только несколько идей - и ни одного чувства. Я давно
уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные
страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два
человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит
его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а
второй... второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо
чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..

Мы пустились рысью.

У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут
же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас
Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого
звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.

- Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической
улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят.

Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор
прервал его, обратясь к Грушницкому.

- Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и
заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и
кончить это дело полюбовно.

- Я готов, - сказал я.

Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид,
хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы
приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было
какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.

- Объясните ваши условия, - сказал он, - и все, что я могу для вас сделать,
то будьте уверены...

- Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и
будете просить у меня извинения...

- Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие
вещи?..

- Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..

- Мы будем стреляться...

Я пожал плечами.

- Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.

- Я желаю, чтобы это были вы...

- А я так уверен в противном...

Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал
в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.

Ко мне подошел доктор.

- Послушайте, - сказал он с явным беспокойством, - вы, верно, забыли про их
заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае... Вы странный
человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют... Что за
охота! подстрелят вас как птицу...

- Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так устрою, что
на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться. . .

- Господа, это становится скучно! - сказал я им громко, - драться так
драться; вы имели время вчера наговориться...

- Мы готовы, - отвечал капитан. - Становитесь, господа!.. Доктор, извольте
отмерить шесть шагов...

- Становитесь! - повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.

- Позвольте! - сказал я, - еще одно условие; так как мы будем драться
насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и
чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

- Совершенно согласны.

- Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы,
направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не
больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки;
таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно
с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет
ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И
тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным
прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в
заключение, что иначе я не буду драться.

- Пожалуй! - сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на
Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно
менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при
обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и
удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести;
но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или,
наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною
опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана
в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как
посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной
улыбкой. "Ты дурак! - сказал он Грушницкому довольно громко, - ничего не
понимаешь! Отправимтесь же, господа!"

Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли
шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали
карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с
доктором.

- Я вам удивляюсь, - сказал доктор, пожав мне крепко руку. - Дайте пощупать
пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно... только глаза
у вас блестят ярче обыкновенного.

Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий
споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы
вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.

- Берегитесь! - закричал я ему, - не падайте заранее; это дурная примета.
Вспомните Юлия Цезаря!

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким
песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра,
теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал
белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили
волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и
посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось
темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и
временем, ожидали своей добычи.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный
треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот,
кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу,
спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе
его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к
лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать... Я
хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала.
Кто не заключал таких условий с своею совестью?

- Бросьте жребий, доктор! - сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

- Решетка! - закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг
разбудил дружеский толчок.

- Орел! - сказал я.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

- Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому! Но помните,
что если вы меня не убьете, то я не промахнусь - даю вам честное слово.

Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него
пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о
прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно
средство - выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!
Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.

- Пора! - шепнул мне доктор, дергая за рукав, - если вы теперь не скажете,
что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает...
если вы ничего не скажете, то я сам...

- Ни за что на свете, доктор! - отвечал я, удерживая его за руку, - вы все
испортите; вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Может быть, я
хочу быть убит...

Он посмотрел на меня с удивлением.

- О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь...

Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою
шепнув ему что-то; другой мне.

Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь
немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет.
Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб...

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к
своему секунданту.

- Не могу, - сказал он глухим голосом.

- Трус! - отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько
шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.

- Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! - сказал капитан, - теперь
твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! - Они
обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. - Не бойся, - прибавил он,
хитро взглянув на Грушницкого, - все вздор на свете!.. Натура - дура,
судьба - индейка, а жизнь - копейка!

После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на
свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он
остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду
чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного
самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек,
теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий,
две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно
свалился с утеса.

Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть
легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.

- Я вам советую перед смертью помолиться богу, - сказал я ему тогда.

- Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас
прошу: стреляйте скорее.

- И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?..
Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

- Господин Печорин! - закричал драгунский капитан, - вы здесь не для того,
чтоб исповедовать, позвольте вам заметить... Кончимте скорее; неравно
кто-нибудь проедет по ущелью - и нас увидят.

- Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут
тому назад.

Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как
произносят смертный приговор:

- Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой
пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!

- Не может быть! - кричал капитан, - не может быть! я зарядил оба
пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина! - А вы
не имеете права перезаряжать... никакого права... это совершенно против
правил; я не позволю...

- Хорошо! - сказал я капитану, - если так, то мы будем с вами стреляться на
тех же условиях... Он замялся.

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

- Оставь их! - сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет
мой из рук доктора... - Ведь ты сам знаешь, что они правы.

Напрасно капитан делал ему разные знаки, - Грушницкий не хотел и смотреть.

Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и
топнул ногой.

- Дурак же ты, братец, - сказал он, - пошлый дурак!.. Уж положился на меня,
так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... - Он
отвернулся и, отходя, пробормотал: - А все-таки это совершенно против
правил.

- Грушницкий! - сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы, и я
тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие
удовлетворено; - вспомни - мы были когда-то друзьями...

Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

- Стреляйте! - отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня
не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...

Я выстрелил...

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким
столбом еще вился на краю обрыва.

Все в один голос вскрикнули.

- Finita la comedia!15 - сказал я доктору.

Он не отвечал и с ужасом отвернулся.

Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.

Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный
труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза... Отвязав лошадь, я шагом
пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло,
лучи его меня не грели.

Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне
тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я
ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул
коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к
Кисловодску, измученный, на измученной лошади.

Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от
него, другую... от Веры.

Я распечатал первую, она была следующего содержания:

"Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди
вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только
комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но
ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать
спокойно... если можете... Прощайте..."

Я долго не решался открыть вторую записку... Что могла она мне писать?..
Тяжелое предчувствие волновало мою душу.

Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей
памяти:

"Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся.
Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но
небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое
слабое сердце покорилось снова знакомому голосу... ты не будешь презирать
меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я
обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно
тебя любит. Я не стану обвинять тебя - ты поступил со мною, как поступил бы
всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник
радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и
однообразна. Я это поняла сначала... Но ты был несчастлив, и я пожертвовала
собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты
поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с
тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей... и убедилась,
что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с
душой моей: она потемнела, но не угасла.

Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду
любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и
надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на
прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе
есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и
таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть
непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства,
никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может
быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается
уверить себя в противном.

Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе
покажется маловажна, потому что касается до одной меня.

Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким.
Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально
смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче
должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума...
но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив:
невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по
комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала...
верно, я ему сказала, что я тебя люблю... Помню только, что под конец
нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он
велел закладывать карету... Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего
возврата... Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова...
Прощай, прощай... Я погибла, - но что за нужда?.. Если б я могла быть
уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет,
только помнить... Прощай; идут... я должна спрятать письмо...

Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен
мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете..."

Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого
водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно
погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по
каменистой дороге.

Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в
ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и
однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в
Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту
видеть ее, проститься, пожать ей руку... Я молился, проклинал плакал,
смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При
возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете -
дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные
замыслы роились в голове моей... И между тем я все скакал, погоняя
беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два
уж спотыкнулся на ровном месте... Оставалось пять верст до Ессентуков -
казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.

Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут!
Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом
повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его,
дергаю за повод - напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его
зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв
последнюю надежду; попробовал идти пешком - ноги мои подкосились;
изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как
ребенок заплакал.

И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и
рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое
хладнокровие - исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б
в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.

Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли
в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно
и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все ли
кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих
воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.

Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому
причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против
дула пистолета и пустой желудок.

Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне
счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не
проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать
верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.

Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул
сном Наполеона после Ватерлоо.

Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна,
расстегнул архалук - и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную
тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее
осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас
все было тихо, в доме княгини было темно.

Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не
протянул мне руки.

- Откуда вы, доктор?

- От княгини Лиговской; дочь ее больна - расслабление нервов... Да не в
этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя
доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот
старичок рассказал... как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с
Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть,
мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.

Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку... и если б я
показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я
остался холоден, как камень - и он вышел.

Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка,
помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства,
- а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел
смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые, самые умные!..

На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться
в крепость Н., я зашел к княгине проститься.

Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь
особенно важное? - я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.

- А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.

Я сел молча.

Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее
пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:

- Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.

Я поклонился.

- Я даже в этом уверена, - продолжала она, - хотя ваше поведение несколько
сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы
должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за
нее, - следственно, рисковали жизнью... Не отвечайте, я знаю, что вы в этом
не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она перекрестилась). Бог ему
простит - и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не смею
осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она
мне все сказала... я думаю, все: вы изъяснились ей в любви... она вам
призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она больна, и я
уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не
признается, но я уверена, что вы этому причиной... Послушайте: вы, может
быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, - разуверьтесь! я хочу
только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может
поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так,
что составит счастие мужа, - я богата, она у меня одна... Говорите, что вас
удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я
полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь...
одна...

Она заплакала.

- Княгиня, - сказал я, - мне невозможно отвечать вам; позвольте мне
поговорить с вашей дочерью наедине...

- Никогда! - воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.

- Как хотите, - отвечал я, приготовляясь уйти.

Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.

Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова
холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но
старания мои были напрасны.

Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор, как я
не видал ее, - а давно ли?

Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и
довел ее до кресел.

Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные
неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду;
ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на
коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.

- Княжна, - сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны
презирать меня.

На ее щеках показался болезненный румянец.

Я продолжал: - Следственно, вы меня любить не можете...

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне
показалось, что в них блеснули слезы.

- Боже мой! - произнесла она едва внятно.

Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.

- Итак, вы сами видите, - сказал я сколько мог твердым голосом и с
принужденной усмешкой, - вы сами видите, что я не могу на вас жениться,
если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с
вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо;
я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я
играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь;
вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни
имели, я ему покоряюсь... Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если
даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно
сверкали.

- Я вас ненавижу... - сказала она.

Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.

Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст
до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято
- вероятно, проезжим казаком, - и вместо седла на спине его сидели два
ворона. Я вздохнул и отвернулся...

И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию
прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый
мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет,
я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе
разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на
берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети
ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку,
прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в
туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину
от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но
мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к
пустынной пристани...


1 серо-жемчужного цвета (франц.).

2 красновато-бурого цвета (франц.).

3 по-мужицки (франц.).

4 Милый мой, я ненавижу людей, чтобы их не презирать, потому что иначе
жизнь была бы слишком отвратительным фарсом (франц.).

5 Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь
была бы слишком нелепой мелодрамой (франц.).

6 на пикник (франц.).

7 Боже мой, черкес!.. (франц.)

8 Не бойтесь, сударыня, - я не более опасен, чем ваш кавалер (франц.).

9 Это презабавно!.. (франц.)

10 Благодарю вас, сударь (франц.).

11 Позвольте... (от франц. pemetter.)

12 на мазурку... (франц.).

13 Очаровательно! прелестно! (франц.)

14 руку и сердце (франц.).

15 Комедия окончена! (итал.)


                                    III
                                  ФАТАЛИСТ 

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом
фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга
поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора
С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали
о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на
небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый
рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

- Все это, господа, ничего не доказывает, - сказал старый майор, - ведь
никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете
свои мнения?

- Конечно, никто, сказали многие, - но мы слышали от верных людей...

- Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти верные люди, видевшие список,
на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть предопределение,
то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать отчет в наших
поступках?

В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно подойдя
к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было
из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и
смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но
правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка,
вечно блуждавшая на губах его, - все это будто согласовалось для того, чтоб
придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и
страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и
семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, - которых
прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили,
однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам;
но он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым
столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи
только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время
экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг
раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию.
"Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих
понтеров. "Идет семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую
суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился
ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.

- Семерка дана! - закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков,
которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул
свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о
неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед,
увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно
перестреливался с чеченцами.

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него
какой-нибудь оригинальной выходки.

- Господа! - сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже
обыкновенного), - господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я
вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать
своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому
угодно?

- Не мне, не мне! - раздалось со всех сторон, - вот чудак! придет же в
голову!..

- Предлагаю пари! - сказал я шутя.

- Какое?

- Утверждаю, что нет предопределения, - сказал я, высыпая на стол десятка
два червонцев - все, что было у меня в кармане.

- Держу, - отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот
пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу
прибавить их к этим.

- Хорошо, - сказал майор, - только не понимаю, право, в чем дело и как вы
решите спор?..

Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к
стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из
разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок
и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за
руки.

- Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! - закричали ему.

- Господа! - сказал он медленно, освобождая свои руки, - кому угодно
заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли.

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он
знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он
приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему
в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий
взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие,
мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и
многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека,
который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный
отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

- Вы нынче умрете! - сказал я ему.

Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

- Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил:
заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

- Да полно, Вулич! - закричал кто-то, - уж, верно, заряжен, коли в головах
висел, что за охота шутить!..

- Глупая шутка! - подхватил другой.

- Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! - закричал
третий.

Составились новые пари.

Мне надоела эта длинная церемония.

- Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь, или повесьте пистолет на
прежнее место, и пойдемте спать.

- Разумеется, - воскликнули многие, - пойдемте спать.

- Господа, я вас прошу не трогаться с места! - сказал Вулич, приставя дуло
пистолета ко лбу. Все будто окаменели.

- Господин Печорин, прибавил он, - возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание
у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное
любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на
воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич
спустил курок... осечка!

- Слава Богу! - вскрикнули многие, - не заряжен...

- Посмотрим, однако ж, - сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился в
фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался - дым наполнил комнату. Когда
он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля
глубоко засела в стене.

Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек мои
червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные
утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом,
что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я
утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все
время не спускал глаз с пистолета.

- Вы счастливы в игре, - сказал я Вуличу...

- В первый раз от роду, - отвечал он, самодовольно улыбаясь, - это лучше
банка и штосса.

- Зато немножко опаснее.

- А что? вы начали верить предопределению?

- Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно
должны нынче умереть...

Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь
вдруг вспыхнул и смутился.

- Однако же довольно! - сказал он, вставая, пари наше кончилось, и теперь
ваши замечания, мне кажется, неуместны... - Он взял шапку и ушел. Это мне
показалось странным - и недаром!..

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и,
вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари
против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог
найти удобного случая!..

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный,
как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов;
звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я
вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные
принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за
какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их
мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с
прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как
огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу
воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными
жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их
жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без
наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при
мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для
блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его
невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши
предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни
надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения,
которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому
что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к чему
это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать
попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне
беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна
усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание,
исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и
постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту
жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто
читает дурное подражание давно ему известной книге.

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и
раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению
или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было
разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их
услужливой астрологией, попал невольно в их колею но я остановил себя
вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно
и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть
под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал,
наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое.
Наклоняюсь - месяц уж светил прямо на дорогу - и что же? предо мною лежала
свинья, разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как
услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и
спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил
им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой
храбрости.

- Экой разбойник! - сказал второй казак, - как напьется чихиря, так и пошел
крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать, а
то...

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец
счастливо добрался до своей квартиры.

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а
особенно за хорошенькую дочку Настю.

Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна
освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она
улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай, Настя", - сказал я, проходя
мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на
постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж
восток начинал бледнеть, когда я заснул, но - видно, было написано на
небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака
застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. "Вставай, одевайся!" -
кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. "Знаешь, что
случилось?" - сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они
были бледны как смерть.

- Что?

- Вулич убит.

Я остолбенел.

- Да, убит - продолжали они, - пойдем скорее.

- Да куда же?

- Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных
замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от
неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на
него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы
мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: "Кого ты,
братец, ищешь" - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его
от плеча почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за
убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании
и сказал только два слова: "Он прав!" Я один понимал темное значение этих
слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой
инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать
близкой кончины.

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество
женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак
выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас.
Суматоха была страшная.

Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты
изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины
воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза
значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на
толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то
была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или
проклятие?

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Никто,
однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в щель
ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет;
окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно
вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто
неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом
беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать
дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели
после, когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот
откликнулся.

- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать, покорись!

- Не покорюсь! - отвечал казак.

- Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж
коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!

- Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул
взведенный курок.

- Эй, тетка! - сказал есаул старухе, - поговори сыну, авось тебя
послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж
два часа дожидаются.

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

- Василий Петрович, - сказал есаул, подойдя к майору, - он не сдастся - я
его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли
лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я
вздумал испытать судьбу.

- Погодите, - сказал я майору, я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков,
готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел
хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

- Ах ты окаянный! - кричал есаул. - что ты, над нами смеешься, что ли? али
думаешь, что мы с тобой не совладаем? - Он стал стучать в дверь изо всей
силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с
этой стороны нападения, - и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой
вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым,
наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле
него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как
преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры
меня поздравляли - точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает
наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за
убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности
характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед,
когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а
смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со
мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет
предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как
мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

- Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские
курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь
пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему
брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос обожжет... Зато уж
шашки у них - просто мое почтение!

Потом он примолвил, несколько подумав:

- Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..
Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических
прений.

                                   Конец


                            ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

                            Примечания к повести

        из Собрания сочинений в 4-х томах. Т. 4. М., "Правда", 1969

Впервые опубликовано: "Бэла" - в "Отечественных записках" (1839, т. 2, щ
3); "Фаталист" - в "Отечественных записках" (1839, т. 6, щ 11); "Тамань" -
в "Отечественных записках" (1840, т. 8, щ 2); первое отдельное издание
полностью - СПб., 1840. Работа над романом была начата в 1838 году, а
закончена в 1839 году. Предисловие к "Герою нашего времени" написано в 1841
году и впервые появилось во втором издании романа (СПб., 1841).

Композиционная особенность романа заключается в той последовательности, с
которой расположены составляющие его повести: развитие сюжета связано не с
историей жизни героя, а с историей знакомства автора с героем, то есть с
"историей" раскрытия характера героя. Лишь мысленно переставив повести,
можно восстановить хронологическую последовательность фактов жизни
Печорина: 1) по пути из Петербурга на Кавказ Печорин останавливается в
Тамани ("Тамань"); 2) после участия в военной экспедиции Печорин едет на
воды и живет в Пятигорске и Кисловодске, где убивает на дуэли Грушницкого
("Княжна Мери"); 3) за это Печорина высылают в крепость под начальство
Максима Максимыча ("Бэла"); 4) из крепости Печорин отлучается на две недели
в казачью станицу, где встречается с Вуличем ("Фаталист"); 5) через пять
лет после этого Печорин, уже вышедший в отставку и поживший в Петербурге,
едет в Персию и по дороге, во Владикавказе, встречается с Максимом
Максимычем и автором ("Максим Максимыч"); 6) на обратном пути из Персии
Печорин умирает ("Предисловие" к "Журналу Печорина").

Гурда - название лучших кавказских клинков (по имени оружейного мастера).

"...как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe" - французский
консул в Тифлисе Жак-Франсуа Гамба в книге о путешествии по Кавказу
ошибочно назвал Крестовую гору горой святого Кристофа.

Юная Франция - группа молодых французских писателей романтического
направления (30-е годы XIX века);

Гетева Миньона - героиня романа Гете "Ученические годы Вильгельма
Майстера",

Последняя туча рассеянной бури" - первая строка стихотворения Пушкина
"Туча".

Римские авгуры - жрецы-гадатели. Марк Туллий Цицерон, писатель, оратор и
политический деятель Древнего Рима, в книге "О гадании" рассказывает, что
при встрече друг с другом авгуры едва удерживались от смеха.

Fievre lente - медленная горячка (франц.).

"Смесь черкесскою с нижегородским" - перефразировка слов Чацкого из I
действия комедии Грибоедова "Горе от ума": "Господствует еще смешенье
языков: французского с нижегородским?"

"Но смешивать два эти ремесла // Есть тьма охотников - я не из их числа" -
не совсем точная цитата из III действия комедии "Горе от ума".

"Ума холодных наблюдений // И сердца горестных замет" - строки из
посвящения к "Евгению Онегину".

"...есть минуты, когда я понимаю Вампира..." - Вампир - герой одноименной
повести Дж. У. Полидори, написанной по сюжету, отчасти подсказанному
Байроном.

"Берегитесь! Вспомните Юлия Цезаря!" - Согласно легенде, Юлий Цезарь
оступился на пороге по пути в сенат, где он был убит заговорщиками.

Фаталист - человек, верящий в судьбу (от латинского (fatum - судьба).



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]