ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на  пути
зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас
полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках
в пустынный городок. Затем капитан изготовился  продолжать  путь,  и  мы
снова отплыли.
   После посещения Корелы весьма естественно, что  речь  зашла  об  этом
бедном, хотя и чрезвычайно старом  русском  поселке,  грустнее  которого
трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из
пассажиров, человек, склонный к философским  обобщениям  и  политической
шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это  неудоб-
ных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или  менее
отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз,
тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превос-
ходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не  мо-
гут устоять перед апатиею населения и ужасною  скукою  гнетущей,  скупой
природы.
   - Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем случае непременно
виновата рутина или в крайнем случае, может быть, недостаток  подлежащих
сведений.
   Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это, что будто  и  здесь
разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго буд-
то выдерживали.
   - Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был  прислан
(этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда, он долго
храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а  потом  как  запил,
так до того пил, что совсем с ума сошел и послал  такую  просьбу,  чтобы
его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты  отдать,  а
за неспособностью повесить".
   - Какая же на это последовала резолюция?
   - М... н... не знаю, право; только он все  равно  этой  резолюции  не
дождался: самовольно повесился.
   - И прекрасно сделал, - откликнулся философ.
   - Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом чело-
век солидный и религиозный.
   - А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.
   - Как же концы в воду-с? А на том свете что  ему  будет?  Самоубийцы,
ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто  не  мо-
жет.
   Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против не-
го и против купца выступил новый оппонент,  неожиданно  вступившийся  за
дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
   Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно  присел
с Коневца. Од до сих пор молчал, и на него  никто  не  обращал  никакого
внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились,
как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного
роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового
цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем под-
ряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном сукон-
ном колпачке. Послушник он был иди постриженный монах* - этого  отгадать
было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в  путе-
шествиях, но и на самых островах  не  всегда  надевают  камилавки,  а  в
сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему  сопут-
нику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по ви-
ду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят;  но  он  был  в  полном
смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский
богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Вереща-
гина и в поэме графа А. К. Толстого*. Казалось, что ему бы  не  в  ряске
ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и  ле-
ниво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
   Но, при всем этом добром простодушии, не  много  надо  было  наблюда-
тельности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что  называет-
ся, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и  без  неприятной
развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
   - Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко выпуская слово
за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых  усов.  -
Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто  ни-
когда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться - это
тоже пустяки, потому что есть такой человек, который  все  их  положение
самым легким манером очень просто может поправить.
   Его спросили: кто же это такой человек, который ведает  и  исправляет
дела самоубийц, после их смерти?
   - А вот кто-с, - отвечал богатырь-черноризец,  -  есть  в  московской
епархии* в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого  чуть  было
не расстригли, - так он ими орудует.
   - Как же вам это известно?
   - А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе про то
знают, потому что это дело шло через самого высокопреосвященного  митро-
полита Филарета.
   Вышла маленькая пауза, и кто-то сказал, что все это  довольно  сомни-
тельно.
   Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:
   - Да-с, оно по первому взгляду так-с, сомнительно-с. И что тут удиви-
тельного, что оно нам сомнительным кажется, когда даже сами его высокоп-
реосвященство долго этому не верили, а потом, получив верные тому  дока-
зательства, увидали, что нельзя этому не верить, и поверили?
   Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную  историю,
и он от этого не отказался и начал следующее:
   - Повествуют так, что пишет будто бы раз один благочинный  высокопре-
освященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик  ужас-
ная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно,  это  донесение,
по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним это-
го попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что  действительно  этот
попик запивашка, и решили, что быть ему без места. Попик огорчился и да-
же перестал пить, и все убивается и оплакивает: "До чего, думает, я себя
довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя наложить? Это
одно, говорит, мне только и осталося: тогда, по  крайней  мере,  владыка
сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы  он  на
мое место заступил семью мою питал". Вот и хорошо: так он порешил насто-
ятельно себя кончить и день к тому определил, но только как был он чело-
век доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим, умру,  а
ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И  стал
он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и  скорбит,
а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места, и легли однаж-
ды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули. Ну,  хорошо:
заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят, будто к  ним  в
келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому что думали,
будто служка им про кого-нибудь  доложить  пришел;  ан,  вместо  служки,
смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко его сейчас  узнали,
что это преподобный Сергий*.
   Владыка и говорят:
   "Ты ли это, пресвятой отче Сергие?"
   А угодник отвечает:
   "Я, раб божий Филарет*".
   Владыко спрашивают:
   "Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?"
   А святой Сергий отвечает:
   "Милости хощу".
   "Кому же повелишь явить ее?"
   А угодник и наименовал того попика, что за пьянство  места  лишен,  и
сам удалился; а владыко проснулись и думают: "К чему это причесть: прос-
той это сон, или мечтание, или духоводительное  видение?"  И  стали  они
размышлять и, как муж ума во всем  свете  именитого,  находят,  что  это
простой сон, потому что статочное ли дело, что святой Сергий, постник  и
доброго, строгого жития блюститель, ходатайствовал об иерее слабом, тво-
рящем житие с небрежением. Ну-с, хорошо: рассудили так его  высокопреос-
вященство и оставили все это дело естественному оного течению, как  было
начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный
час ко сну. Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое,
что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете  вообра-
зить: грохот... такой страшный грохот, что ничем  его  невозможно  выра-
зить... Скачут... числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в  зеле-
ном убранстве, латы и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их гор-
деливый стратопедарх* в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем,
туда все и скачут, а на знамени змей. Владыка не знают, к чему этот  по-
езд, а оный горделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет
их молитвенника", - и проскакал мимо; а за сим стратопедархом его воины,
а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени, и всР
кивают владыке грустно и жалостно, и всР сквозь плач тихо  стонут:  "От-
пусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать,  сей-
час посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он  молит-
ся? А поп по бедности духовной весь перед святителем растерялся и  гово-
рит: "Я, владыко, как положено совершаю". И  насилу  его  высокопреосвя-
щенство добились, что он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном,  что
сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что  лучше  жизни  себя
лишить, я всегда на святой проскомидии* за без покаяния  скончавшихся  и
руки на ся наложивших молюсь..." Ну, тут владыка и поняли, что то за те-
ни пред ним в сидении, как тощие гуси, плыли, и  не  восхотели  радовать
тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили  по-
пика: "Ступай - изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого  мо-
лился - молись", - и опять его на место отправили. Так  вот  он,  этакий
человек, всегда таковым людям, что жизни  борения  не  переносят,  может
быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и  все
будет за них создателю докучать, и тот должен будет их простить.
   - Почему же "должен"?
   - А потому, что "толцытеся"; ведь это от него же самого повелено, так
ведь уже это не переменится же-с.
   - А скажите, пожалуйста, кроме этого московского священника за самоу-
бийц разве никто не молится?
   - А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не следует, говорят,
будто бы за них бога просить, потому что  они  самоуправцы,  а  впрочем,
иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не то на духов  день,
однако, кажется даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы та-
кие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всег-
да бы их слушал.
   - А их нельзя разве читать в другие дни?
   - Не знаю-с. Об этом надо спросить у кого-нибудь из  начитанных:  те,
думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, об этом говорить.
   - А в служении вы не замечали, чтобы эти молитвы когда-нибудь  повто-
рялись?
   - Нет-с, не замечал; да и вы, впрочем, на мои слова в этом  не  пола-
гайтесь, потому что я ведь у службы редко, бываю.
   - Отчего же это?
   - Занятия мои мне не позволяют.
   - Вы иеромонах* или иеродиакон?
   - Нет, я, еще просто в рясофоре*.
   - Все же ведь уже это значит, вы инок?
   - Н...да-с; вообще это так почитают.
   - Почитать-то почитают, - отозвался на это купец, - но только из  ря-
софора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
   Богатырь-черноризец нимало этим замечанием не обиделся, а только  по-
раздумал немножко и отвечал:
   - Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но только я  уже  стар:
пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
   - Разве вы служили в военной службе?
   - Служил-с.
   - Что же, ты из ундеров, что ли? - снова спросил его купец.
   - Нет, не из ундеров.
   - Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок - чей возок?
   - Нет, не угадали; но только я настоящий военный, при полковых  делах
был почти с самого детства.
   - Значит, кантонист*? - сердясь, добивался купец.
   - Опять же нет.
   - Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?
   - Я конэсер.
   - Что-о-о тако-о-е?
   - Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях
знаток и при ремонтерах* состоял для их руководствования.
   - Вот как!
   - Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких зверей отучал,
каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со всего духу  навзничь
бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь  проломить,  а  со
мной этого ни одна не могла.
   - Как же вы таких усмиряли?
   - Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей  особен-
ное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опом-
ниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а правою  кула-
ком между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у
иной даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, - она и
усмиреет.
   - Ну, а потом?
   - Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться, чтобы в
памяти у нее хорошее воображение осталось, да потом сядешь опять и  пое-
дешь.
   - И лошадь после этого смирно идет?
   - Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой  человек  с
ней обращается и каких он насчет ее мыслей.  Меня,  например,  лошадь  в
этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве, в  манеже,  один
конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан,  та-
кую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зуби-
щами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много  людей  погибло.
Тогда в Москву англичанин Рарей* приезжал, - "бешеный усмиритель" он на-
зывался, - так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в по-
зор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, го-
ворят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу,  но
не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее  направил  как
должно.
   - Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?
   - С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я к этому  дар  имею.
Мистер Рарей этот, что называется "бешеный укротитель", и прочие,  кото-
рые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах
держали, чтобы не допустить ему ни на ту, ни на  другую  сторону  башкой
мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только  анг-
личанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: "Ничего, говорю, это са-
мое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим.  Анг-
личанин этого не может постичь, а я постигну и помогу". Начальство  сог-
ласилось. Тогда я говорю: "Выведите его за Дрогомиловскую заставу!"  Вы-
вели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в лощину к Филям, где летом гос-
пода на дачах живут. Я вижу: тут место просторное  и  удобное,  и  давай
действовать. Сел на него, на этого людоеда, без рубахи, босой,  в  однех
шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от свято-
го храброго князя Всеволода-Гавриила из Новгорода, которого я за молоде-
чество его сильно уважал* и в него верил; а на том  пояске  его  надпись
заткана: "Чести моей никому не отдам". В руках же у меня не было никако-
го особого инструмента, как опричь в одной - крепкая татарская нагайка с
свинцовым головком, в конце так не более яко в два фунта, а в  другой  -
простой муравный* горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я, а четверо  че-
ловек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на  ко-
торого-нибудь из них зубом не кинулся. А он,  бес,  видя,  что  на  него
ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится,  сож-
рать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите,  говорю,  скорее  с
него, мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю прика-
зание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите!  или  не  слышите?
Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А  они  отвечают:
"Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин  Флягин,
звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду  снять?"  Я  на  них
сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в  ногах,  как  конь  от
ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а  им  кричу:  "Сни-
май!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заск-
риплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да  сами,  кто
куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего
он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и
в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: "Что это такое?"  А  я  скорее
схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза
теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он Рк да вперед, а  и  его
картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а на-
гайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не  даю
ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде  тесто
размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам
с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он  это
понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Но-
сил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так  что  чем  он
усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее  плетью  стараюсь,  и,
наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука
не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и  язык  изо  рта
вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него  со-
шел, протер ему глаза, взял за вихор  и  говорю:  "Стой,  собачье  мясо,
песья снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо:  и  са-
диться давался и ездил, но только скоро издох.
   - Издох однако?
   - Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но  характера
своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда,  об  этом
прослышав, к себе в службу приглашал.
   - Что же, вы служили у него?
   - Нет-с.
   - Отчего же?
   - Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше  к
этой части привык - для выбора, а не для  отъездки,  а  ему  нужно  было
только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его  сто-
роны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
   - Какая же?
   - Хотел у меня секрет взять.
   - А вы бы ему продали?
   - Да, я бы продал.
   - Так за чем же дело стало?
   - Так... он сам меня, должно быть, испугался.
   - Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
   - Никакой-с особенной истории не было, а только он  говорит:  "Открой
мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дамп к себе в  конэсеры
возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: "Какой
же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки  берет,  и
не поверил, говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем виде,  открыть,
то давай с тобою вместе ром пить". После этого  мы  пили  вдвоем  с  ним
очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну,
теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А я отвечаю: "Вот  что..."
- да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горш-
ка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом
на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет -  и  спустился  под
стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало  и
искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
   - Поэтому вы к нему и не поступили?
   - Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить
меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне,  пока
мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, свое-
го пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
   - А вы что же почитаете своим призванием?
   - А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много  что  происходил,
мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и
сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
   - А когда же вы в монастырь пошли?
   - Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
   - И тоже призвание к этому почувствовали?
   - М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо  полагать,
что имел-с.
   - Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
   - Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей  обширной
протекшей жизненности даже обнять не могу?
   - Это отчего?
   - Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
   - А чьею же?
   - По родительскому обещанию.
   - И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию?
   - Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
   - Будто так?
   - Именно так-с.
   - Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
   - Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только  я
иначе не могу-с, как с самого первоначала.
   - Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
   - Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а  извольте
слушать.



                                ГЛАВА ВТОРАЯ

   Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал  свою  повесть
так:
   - Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых  людей  графа
К.* из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах  расп-
лылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где  сам
граф изволил жить, был огромный, великий домина,  флигеля  для  приезду,
театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены  представляли;
были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более  всего
обращалось внимания на конный завод. Ко всякому  делу  были  приставлены
особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все  равно
как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист  происходил,
чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы  ездить,  от
конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от  кормового  мужика  -
кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой  родитель  был  кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что  у
нас их было большое множество, но, однако, он  шестериком  правил,  и  в
царский проезд один раз в седьмом номере был, и старинною синею ассигна-
циею жалован*. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался  и
ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она,  долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала  и  как  выпросила,  так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел  на  свет  с
необыкновенною большою головою, так что меня поэтому  и  звали  не  Иван
Флягин, а просто Голован. Живучи при отце на кучерском дворе, всю  жизнь
свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном  и,
можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я
у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили,  а  подрос,  так  и
совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и
мы, конюшенные люди, до завода не касались, а  получали  оттуда  готовых
воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шес-
терики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались а  то,
разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит,
потому что заводские кони смирные и ни сильного характера,  ни  фантазии
веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их,
бывало, граф прямо целыми косяками как есть весь табун,  дешево,  рублей
по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро  мы  их  домой  пригоним,
сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже,  бывало,
подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - всР дивятся и даже
от стен шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами косят. Даже
инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы
он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И  овса  или
воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так
все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда  этой  траты
бывает более как на половину того, что купим, а особенно из  киргизских.
Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые  оборкаются  и  останутся
жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что
на их дикость одно средство - строгость, но зато  уже  которые  все  это
воспитание и науку вынесут, так из этих такая  отборность  выходит,  что
никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой  добро-
детели.
   Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а  когда
я подрос, так меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади
были жестокие, не то что нынешние какие-нибудь  кавалерийские,  что  для
офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками* звали, потому что на них
нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже  могут  си-
деть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все  вместе:  морды  эти
одни чего стоили, или оскал, либо ножищи,  или  гривье...  ну  то  есть,
просто сказать, ужасть! Устали они никогда не знали; не только  что  во-
семьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни  до  Орла  или
назад домой таким же манером, это им, бывало, без  отдыха  нипочем  сде-
лать. Как разнесутся, так только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в
ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннад-
цать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию
для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до
того продолжительный, что я мог  это  "дддиди-и-и-ттт-ы-о-о"  завести  и
полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так что
дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще  приседлывали
к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сде-
лают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и  даже  не  один  раз
сомлеешь и чувства потеряешь, а все в  своей  позиции  верхом  едешь,  и
опять, наскучив мотаться, в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу,
бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то  испра-
вишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и  ста-
нут давать хрен нюхать; ну а потом привык, и все это нипочем  сделалось;
еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кну-
том по рубахе вытянуть. Это форейторское озорство уже известно. Вот этак
мы раз и едем с графом в гости. Погода летняя, прекрасная, и граф  сидят
с собакою в открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди  за-
дуваю, а дорога тут с большака свертывает, и идет особый  поворот  верст
на пятнадцать к монастырю, который называется П... пустынь*. Дорожку эту
монахи справили, чтобы заманчивее к ним ездить было: преестественно, там
на казенной дороге нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у мо-
нахов к пустыне дорожка в чистоте, разметена вся, и подчищена, и по кра-
ям саженными березами обросла, и от тех берез  такая  зелень  и  дух,  а
вдаль полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так
бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется,  без  пути  нельзя,
так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей или  четвертой  версте,
не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я  зави-
дел тут впереди себя малую точку... что-то ползет по дороге, как ежик. Я
обрадовался    этому    случаю    и    изо     всей     силы     затянул
"дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о", и с версту все это звучал, и до того разгорел-
ся, что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и  стал
в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и как
его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего
не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и
даже руки врозь разложил, точно воз обнимает. Я  вижу,  что  уже  он  не
свернет, взял в сторону, да, поравнявшись  с  ним,  стоя  на  стременах,
впервые тогда заскрипел зубами да как полосну его во всю мочь вдоль спи-
ны кнутом. Его лошади как подхватят с возом под гору,  а  он  сразу  как
взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне,  в  послушничьем
колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь пере-
пуганный, и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковоро-
де, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк  с  воза
под колесо и в пыли-то и пополз... в вожжи ногами  замотался...  Мне,  и
отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, как он  ку-
выркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу, у моста, зацепили колесом  за
надолбу и стали, а он не поднимается и не ворочается... Ближе подъехали,
я гляжу, он весь серый, в пыли, и на  лице  даже  носа  не  значится,  а
только трещина, и из нее кровь... Граф велели остановиться, сошли,  пос-
мотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за это выпороть и велели
скорей в монастырь ехать. Оттуда людей послали на мост,  а  граф  там  с
игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел  с
овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец кнутом в  монастыре
за сараем по штанам продрал, но настояще пороть  не  стали,  потому  что
мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было садиться. Тем  это
дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении  этот
монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я говорю:
   "Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
   А он отвечает:
   "Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
   "Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь  с  тобой  делать?
Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер  ты,
и все кончено".
   "Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я  тебе  очень  за
это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери  сказать  тебе,
что знаешь ли ты, что ты у нее меленый сын?"
   "Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не
раз сказывала".
   "А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты сын обещанный?"
   "Как это так?"
   "А так, - говорит, - что ты богу обещан".
   "Кто же меня ему обещал?"
   "Мать твоя".
   "Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет,  а
то ты, может быть, это выдумал".
   "Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
   "Почему?"
   "Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле:
здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и  дела-
ет. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостовере-
ние". "Хочу, - отвечают - только какое же знамение?" "А вот, -  говорит,
- тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни  разу  не  погиб-
нешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно
обещание за тебя и пойдешь в чернецы". "Чудесно, - отвечаю, - согласен и
ожидаю". Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю  то-
го, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через  не-
которое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявлен-
ным мощам* маленькую графиньку косолапую на исцеление туда  везли,  -  и
остановились в Елецком уезде, в селе Крутом* лошадей кормить, я и  опять
под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил,  и
говорит:
   "Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в  монас-
тырь - они тебя пустят".
   Я отвечаю:
   "Это с какой стати?"
   А он говорит:
   "Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
   Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя  убил,  и  с
этим встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем,  а  гора  здесь  прекру-
тая-крутящая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу  погиба-
ло. Граф и говорит:
   "Смотри, Голован, осторожнее".
   А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых,  которым  надо  спус-
кать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать. У него  дышловики
были сильные и опористые: могли так спускать, что просто хвостом на зем-
лю садились, но один из них, подлец, с астрономией был - как только  его
сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда  на
небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в  дышле
они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор  завсегда  смотри,
потому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда  попа-
дает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и  всегда  помогал
отцу; своих подседельную и подручную, бывало, на  левом  локте  поводами
держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходят-
ся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда нагото-
ве, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо  по-
лез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так  и
на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом
астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни мо-
его кнута не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я
вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и
посунулся... Тормоз лопнул! Я кричу отцу: "Держи! держи!" И он сам орет:
"Держи! держи!" А уж чего держать, когда весь шестерик  как  прокаженные
несутся и сами ничего не видят, а перед  глазами  у  меня  вдруг  что-то
стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит... вожжа  оборвалась...  А
впереди та страшная пропасть... Не знаю, жалко ли мне  господ  или  себя
стало, но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился пря-
мо на дышло и на конце повис... Не знаю опять, сколько тогда во мне весу
было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я  дышловиков
так сдушил, что они захрипели и... гляжу, уже моих  передовых  нет,  как
отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в ко-
ренных, которых я дышлом подавил.
   Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались,  и
я полетел и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не  знаю  через  сколько
времени и вижу, что я в какой-то избе, и здоровый мужик говорит мне:
   - Ну что, неужели ты, малый, жив?
   Я отвечаю:
   - Должно быть, жив.
   - А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?
   Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и  я  на  конец
дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.
   А мужик и улыбается:
   - Да и где же, - говорит, - тебе это знать. Туда, в пропасть,  и  ко-
ни-то твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя это  словно
какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на
ней вниз как на салазках и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим  -
ты дышишь, только воздухом дух сморило. Ну, а теперь, - говорит, -  если
можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил,  чтобы
тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в  Воронеж  при-
везть.
   Я и поехал, по только всю дорогу ничего не  говорил,  а  слушал,  как
этот мужик, который меня вез, все на гармонии "барыню" играл.
   Как мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит гра-
финюшке:
   - Вот, - говорит, - мы, графинюшка, этому мальчишке  спасением  своей
жизни обязаны.
   Графиня только головою закачала, а граф говорит:
   - Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю.
   Я говорю:
   - Я не знаю, чего просить!
   А он говорит:
   - Ну, чего тебе хочется?
   А я думал-думал да говорю:
   - Гармонию.
   Граф засмеялся и говорит:
   - Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само  собою,  я  сам,  когда
придет время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему  сейчас  же
купить.
   Лакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию:
   - На, - говорит, - играй.
   Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не  умею,  и
сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под  са-
рая и украли.
   Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда
же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я сам не  знаю  зачем,
себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и  оттого
пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде
не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное  в  настоящем  жи-
тейском исполнении оправдалось за мое недоверие.


                                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Не успел я, по сем облагодетельствовании своих  господ,  вернуться  с
ними домой на новых лошадях, коих мы в Воронеже опять шестерик  собрали,
как прилучилося мне засесть у себя в конюшне на полочке хохлатых голубой
- голубя и голубочку. Голубь был глинистого пера, а голубочка  беленькая
и такая красноногенькая, прехорошенькая!.. Очень они мне нравились: осо-
бенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это  приятно  слушать,  а
днем они между лошадей летают и в ясли садятся, корм клюют и сами с  со-
бою целуются... Утешно на все на это молодому ребенку смотреть.
   И пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели,  и  опять
эти растут, а они целовались-целовались, да и опять на яички сели и  еще
вывели... Маленькие такие это голубяточки, точно в шерсти, а пера нет, и
желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут  "кошачьи  просвирки",  а
носы притом хуже, как у черкесских князей,  здоровенные...  Стал  я  их,
этих голубяток, разглядывать и, чтобы их не помять, взял одного за носик
и смотрел, смотрел на него и засмотрелся, какой он нежный, а голубь  его
у меня все отбивает. Я с ним и забавлялся  -  все  его  этим  голубенком
дразню; да потом как стал пичужку назад с гнездо класть, а он уже  и  не
дышит. Этакая досада; я его и в горстях-то грел и  дышал  на  него,  все
оживить хотел; пет, пропал да и полно! Я рассердился, взял да и  вышвыр-
нул его вон за окно. Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого дохлого
откуда ни возьмись белая кошка какая-то мимо бежала и подхватила и  пом-
чала. И я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а на ло-
бочке, как шапочка, черное пятнышко. Ну да думаю  себе,  прах  с  ней  -
пусть она мертвого ест. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке
над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется. Я вскочил и  гляжу,  а
ночь лунная, и мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого,
живого моего голубенка тащит.
   "Ну, - думаю, - нет, зачем же, мол, это так делать?" - да вдогонку за
нею и швырнул сапогом, но только не попал, -  так  она  моего  голубенка
унесла и, верно, где-нибудь съела. Осиротели  мои  голубки,  но  недолго
поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей готовы, а
та проклятая кошка опять как тут... Лихо ее знает, как это она  все  это
наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять  голу-
бенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было. Но
зато же я решился ее пробрать и настроил в окне такой  силок,  что  чуть
она ночью морду показала, тут ее сейчас и прихлопнуло, и она сидит и жа-
лится, мяучит. Я ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними
лапами в голенище, в сапог, чтобы она  не  царапалась,  а  задние  лапки
вместе с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а  в  правую  кнут  со
стены снял, да и пошел ее на своей кровати учить. Кнутов, я думаю, сотни
полторы я ей закатил и то изо всей силы, до того, что она даже и  биться
перестала. Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или  не  издохла?
Сем, думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее  на  порог  да
топориком хвост ей и отсек: она этак "мяя", вся вздрогнула и  перекрути-
лась раз десять, да и побежала.
   "Хорошо, - думаю, - теперь ты сюда небось в другой раз на моих  голу-
бят не пойдешь"; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро  взял  да  и
хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи  приколотил,
и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как через
два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюш-
не никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:
   - Ага, ага! вот это кто? вот это кто!
   Я говорю:
   - Что такое?
   - Это ты, - говорит, - Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у те-
бя ее хвостик над окном приколочен?
   Я говорю:
   - Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?
   - А как же ты, - говорит, - это смел?
   - А она, мол, как смела моих голубят есть?
   - Ну, важное дело твои голубята!
   - Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня.
   Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.
   - Что, - говорю, - за штука такая кошка.
   А та стрекоза:
   - Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя  кошка
и ее сама графиня ласкала, - да с этим ручкою хвать меня по щеке,  а  я,
как сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от две-
рей грязную метлу, да ее метлою по талии...
   Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору к немцу-управителю
судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и  потом  с
конюшни долой и в аглицкий сад  для  дорожки  молотком  камешки  бить...
Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рого-
же снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять
на коленях да камешки бить... это уже домучило меня до того, что  я  ду-
мал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить. Припас я
себе крепкую сахарную веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вече-
ром выкупался, а оттудова в осиновый лесок за огуменником, стал на коле-
ны, помолился за вся християны, привязал ту веревочку за  сук,  затравил
петлю и всунул в нее голову. Осталося скакнуть, да и вся б  недолга  бы-
ла... Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только
что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я  на  земле
лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется - белые-пребелые зубы,
да так ночью середь черной морды и сверкают.
   - Что это, - говорит, - ты, батрак, делаешь?
   - А тебе, мол, что до меня за надобность?
   - Или, - пристает, - тебе жить худо?
   - Видно, - говорю, - не сахарно.
   - Так чем своей рукой вешаться, пойдем, - говорит,  -  лучше  с  нами
жить, авось иначе повиснешь.
   - А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?
   - Воры, - говорит, - мы и воры и мошенники.
   - Да; вот видишь, - говорю, - а при случае, мол, вы, пожалуй,  небось
и людей режете?
   - Случается, - говорит, - и это действуем.
   Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра  и  послезавтра  опять
все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп  да  тюп  молоточком
камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и
в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил ме-
ня вражий немец, за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.  Смеются
все: "А еще, - говорят, - спаситель называешься: господам  жизнь  спас".
Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это,  что  если  не  уда-
виться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я  рукою,  заплакал  и
пошел в разбойники.


                              ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:
   - Чтоб я, - говорит, - тебе поверил, что ты назад не уйдешь, ты  дол-
жен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней  та-
ких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать.
   Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако,  видно,
назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне все ходы и
выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали  не
ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке  волчьи
зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на
них и поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и ска-
зать нельзя, и мы на них к утру стали за сто верст под  городом  Караче-
вом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли  деньги  и
пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста  рублей,
разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию*, а цыган мне  дает  всего  один
серебряный целковый и говорит:
   - Вот тебе твоя доля.
   Мне это обидно показалось.
   - Как, - говорю, - я же тех лошадей крал и за то больше тебя  постра-
дать мог, а за что же моя доля такая маленькая?
   - Потому, - отвечает, - что такая выросла.
   - Это, - говорю, - глупости: почему же ты себе много берешь?
   - А опять, - говорит, - потому, что я мастер, а ты еще ученик.
   - Что, - говорю, - ученик, - ты это все врешь! - да и пошло у  нас  с
ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:
   - Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.
   А он отвечает:
   - И отстань, брат, Христа ради, потому что ты  беспачпортный,  еще  с
тобою спутаешься.
   Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю*,  чтобы  объявиться,
что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а  тот
мне и говорит:
   - Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя  десять  руб-
лей?
   - Нет, - говорю, - у меня один целковый есть, а десяти рублей нету.
   - Ну так, может быть, еще  что-нибудь  есть,  может  быть  серебряный
крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?
   - Да, - говорю, - это сережка.
   - Серебряная?
   - Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания* серебряный.
   - Ну, скидавай, - говорит, - их скорее и давай их мне, я тебе отпуск-
ной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что
туда от нас бродяг бежит.
   Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал и заседа-
телеву печать приложил и говорит:
   - Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех бе-
ру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды  не
в совершенстве были. Ступай, - говорит, - и кому еще нужно - ко мне  по-
сылай.
   "Ладно, - думаю, - хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще и жале-
ет". Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым  именем  без
грошика медного.
   Прихожу в этот город и стал на Торжок, чтобы наниматься. Народу наем-
ного самая малость вышла - всего три человека, и тоже все, должно  быть,
точно такие, как я полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и  все
так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою  сторону.  На  меня
напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от ме-
ня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня  ве-
дет, а сам других во все стороны кулаками расталкивает и  преподло  бра-
нится, а у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть  из
чего наскоро сколоченный, и говорит:
   - Скажи правду: ты ведь беглый?
   Я говорю:
   - Беглый.
   - Вор, - говорите, - или душегубец, или просто бродяга?
   Я отвечаю:
   - На что вам это расспрашивать?
   - А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.
   Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать  и
говорит:
   - Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, - говорит, - верно,  если
голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру.
   Я ужаснулся.
   - Как, - говорю, - в няньки? я к этому обстоятельству совсем не  сро-
ден.
   - Нет, это пустяки, - говорит, - пустяки: я вижу, что ты можешь  быть
нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена  с  ремонтером  отсюда  с
тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить  некогда  и
нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в  месяц  стану
жалованья платить.
   - Помилуйте, - отвечаю, - тут не о двух целковых,  а  как  я  в  этой
должности справлюсь?
   - Пустяки, - говорит, - ведь ты русский человек? Русский  человек  со
всем справится.
   - Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина, и чего нужно,
чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен.
   - А я, - говорит, - на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю:  ты
ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай.
   Я задумался и говорю:
   - Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, -
говорю, - кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь.
   - Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, - отвечает, - не говори:  из-за
них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты  если
мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя
связать да в полицию, а оттуда по пересылке  отправят.  Выбирай  теперь,
что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или
мое дитя воспитывать?
   Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в  няньках.
В тот же день мы купили у жида белую козу с  козленочком.  Козленочка  я
заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и  ее
молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое,  жалкое:
все пищит. Барин мой, отец его, из  полячков  был  чиновник  и  никогда,
прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам  в  карты  иг-
рать, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я  стал
к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная,  и  я  от
нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в  корытце  да  хоро-
шенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас  муч-
кой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях качаю ее,  ли-
бо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье
полоскать, - и коза-то, и та к нам привыкла, бывало за нами тоже  гулять
идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки сто-
ять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я  было  на  это
барину показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:
   - Я, - говорит, - тут чем причинен? снеси ее  лекарю,  покажи:  пусть
посмотрит.
   Я понес, а лекарь говорит:
   - Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать.
   Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где
песок есть, и как погожий теплый лень, я заберу и козу и девочку и  туда
с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю  туда  девочку
по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг  нас  хо-
дит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и  засну,  и
сплю.
   По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше
всего было от скуки, потому что скука, опять повторю,  была  ужасная,  и
особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок  закапывать  да  над
лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман  рокочет,
а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плы-
вет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то сте-
пи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то  манит:  слышу,  даже
имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь
и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы  меня  вскликались!  огля-
нешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет,  да
дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь,
солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием,  опять
в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, ска-
жешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что  меня  так
зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за  лиман,  и
оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо  на  меня,  думаю:
тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною  стоит
тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом за-
сек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем,
Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь".  Я
его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще  достигать
буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам
не знаю что: степь, люди такие дикие,  сарацины*,  как  вот  бывают  при
сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках  лохматых  и  с
стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и
гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок  ту-
чею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и  весь  как
алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по
стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг  море,  и  как
который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг  всего  монастыря
море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
   "Ну, - думаю, - опять это мне про  монашество  пошло!"  и  с  досадою
проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на пес-
ку на коленях, самою нежного вида, и река-рекой разливается-плачет.
   Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится  ли  мне  это
видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу -
дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и  целует,  и
плачет.
   Я спрашиваю ее:
   - Что надо?
   А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
   - Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя?
   Я говорю:
   - Ну так что же в этом такое?
   - Отдай, - говорит, - мне ее.
   - С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тебе отдам?
   - Разве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется.
   - Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется,  а  от-
дать я ее не отдам.
   - Почему?
   - Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена - вон и коза с нами
ходит, а я дитя должен отцу приносить.
   Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
   - Ну, хорошо, - говорит, - ну, не хочешь  дитя  мне  отдать,  так  по
крайней мере не сказывай, - говорит, - моему мужу, а  твоему  господину,
что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с  ре-
бенком, чтобы я его еще поласкать могла.
   - Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню.
   И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу
и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке  сиде-
ла, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет,  и  смеется,  и  в
обеих ручках дитю игрушечки сует и даже на козу на нашу  колокольчик  на
красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
   - Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить.
   И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания:  барыня  все  с
дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать,  что  она  того...
замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою
и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полю-
бить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого лю-
бит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому
муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими...
ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит,
он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит,  со
всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя
жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на кварти-
ре у одного у его товарища, но я живу под большим опасением,  чтобы  мой
муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
   - Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой  об-
ряд изменила, то должна и пострадать.
   А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и  жалостнее
стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего ста-
ла все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и го-
ворит:
   - Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, -  что
я тебе скажу: нынче, - говорит, - он сам сюда к нам придет.
   Я спрашиваю:
   - Кто это такой?
   Она отвечает:
   - Ремонтер.
   Я говорю:
   - Ну так что ж мне за причина?
   А она повествует, что будто он сею ночью страсть как  много  денег  в
карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие  мне  тысячу  рублей
дать за то, чтобы я, то есть, ей ее дочку отдал.
   - Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет.
   - Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе меня и ее  не
жаль, что мы в разлуке?
   - Ну, мол, жаль или не жаль, а  только  я  себя  не  продавал  ни  за
большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тыся-
чи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
   Она плакать, а я говорю:
   - Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.
   Она говорит:
   - Ты бессердечный, ты каменный.
   А я отвечаю:
   - Совсем, мол, я не  каменный,  а  такой  же  как  все,  костяной  да
жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу
его.
   Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же  дитяти  у  меня
лучше будет!
   - Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело.
   - Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять  с  дитем  моим
должна расставаться?
   - А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию...
   Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по
степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с  форсом,
в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде  писарей.  Идет
этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель  широко  нао-
пашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько  нет,  а  форсисто...
Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со  скуки  поиг-
рать". И решил, что чуть если он ко мне какое  слово  заговорит,  я  ему
непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог
даст, в свое удовольствие подеремся, Это, восторгаюсь, будет чудесно,  и
того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже
не слушаю, а только играть хочу.


                                ГЛАВА ПЯТАЯ

   Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю как бы  мне  лучше
этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел,
вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер
подходит и прямо к той своей барыньке.
   Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
   А он ее по головке гладит и говорит:
   - Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство  найду.
Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся;  а  если  и  это
средство не подействует, так мы просто отнимем у него  ребенка,  -  и  с
этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций,  а  сам
говорит:
   - Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей,  -  отдай  нам  дитя,  а
деньги бери и ступай, куда хочешь.
   А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонеч-
ку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
   - Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не  подейству-
ет, - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал  на  них  да  и
бросил, говорю;
   - Тубо, - пиль, апорт, подними!
   Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете  видеть
мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго  справляться:  я
его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля
на сторону отогнулася . Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил
и говорю:
   - Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю.
   Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что  сабельки
ему у меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне бор-
зо кидается... Разумеется, и эдак он от  меня  ничего,  кроме  телесного
огорчения, для себя не получил, но понравилось мне,  как  он  характером
своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже  не  стал
подбирать.
   Как перестали мы драться, я кричу:
   - Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годит-
ся!
   Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается;
но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за  другую  и
говорю:
   - Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.
   Он кричит:
   - Подлец, подлец, изверг! - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бро-
сил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно во-
пит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и  руки  сюда  ко
мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она,  точно  жи-
вая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую
минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже
в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
   - Держи их, Иван! Держи!
   "Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать? Пускай лю-
бятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
   - Нате вам этого пострела! только уже теперь и меня, - говорю, - уво-
зите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по  беззаконному  пас-
порту.
   Она говорит:
   - Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.
   Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а  тому
моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
   Всю дорогу я с этими своими еловыми господами все на козлах на таран-
тасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же  это  я  сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне  с  саблею  оте-
чество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" гово-
рит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю,  начну  другое
думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была  яр-
марка, и улан мне говорит:
   - Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что  мне  тебя  при  себе
держать нельзя.
   Я говорю:
   - Почему же?
   - А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у  тебя  никакого
паспорта нет.
   - Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый.
   - Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого  нет.  На  же
вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
   А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти,  потому
что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:
   - Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем  награжде-
нии, но только еще вот что.
   - Что, - спрашивает, - такое?
   - А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался  с  вами  и
грубил.
   Он рассмеялся и говорит:
   - Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик.
   - Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому
что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и  вам,
может быть, сам государь "вы" говорил.
   - Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин  дают,  в  бумаге  пишут:
"Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать".
   - Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше  снесть  не  мо-
гу...
   - А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее  и
поколотил меня, того назад не вынешь.
   - Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности для облегчения моей  со-
вести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами  ударить,
- и взял обе щеки перед ним надул.
   - Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?
   - Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы  я  не  без  наказания
своего государя офицера оскорбил.
   Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
   Он спрашивает:
   - Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?
   А я говорю:
   - Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, -
меня с обеих сторон ударить, - и опять щеки надул; а  он  вдруг,  вместо
того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
   - Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни  разу
не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то
они по тебе очень плакать будут.
   - А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать? И хоть не  хотелось  мне
отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и  вышел
за ворота, и стал, и думаю:
   "Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор,
как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой  не  сог-
рею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, -  ду-
маю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в по-
лиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю  с
кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел  на  яр-
марку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго  пил,  а  потом  вижу,
дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру  за
реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в
кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая,  а  вокруг
нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют.  Разные  -  и
штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят,
трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит  тонкий,  как  жердь,
длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я  ог-
лядаюсь и, видя одного человека, который при мне  в  трактире  чай  пил,
спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех си-
дит? А мне тот человек отвечает:
   - Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар*.
   - Что, мол, еще за хан Джангар?
   А тот и говорит:
   - Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны  ходят
от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески*, и сам  он,  этот  хан
Джангар, в степи все равно что царь.
   - Разве, - говорю, - эта степь не под нами?
   - Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам  ее  никак  достать
нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна  трава
да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего,  вот
по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там,  в
Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и
азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а  они
тому рады повиноваться.
   Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один  татарчо-
нок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и  что-то  залопо-
тал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против ко-
былицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь  как,  я  вам
доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на  са-
мого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в  коне  все  нутро
соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то  мне
видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама  вся  навы-
тяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким мане-
ром он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту  кобылицу  и  не
обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг  коня
мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам перс-
ты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик!  и  опять  на  кошме,
склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми  запряла,  фыркнула  и
заиграла.
   Господа, которые тут стояли, и пошли  на  нее  вперебой  торговаться:
один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую  друг
против друга цену нагоняют. Кобылица была, точно, дивная, ростом не  ве-
ликонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок
полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка
как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые.  Я  как  подобной
красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку.  А  хан
Джангар видит, что на всех от нее зорость* пришла и господа на  нее  как
оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на
нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете, по-своему, по-та-
тарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица  летит
и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так
она так вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! -  ду-
маю себе, ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только  могла  такая
зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа к ней,  к  этой  лошади,
родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула  сразу  в  обе
ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и  ни  сапнет.
Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за
нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не  пожа-
лел, - но где было о том и думать, чтобы этакого летуна  достать,  когда
за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но  и
это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и  никому
она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы*,  гонит  на  вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет  и  подлетел,  соскочил,
коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах,
как и первый статуй, и говорит:
   - Моя кобылица.
   А хан отвечает:
   - Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают.
   А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела  и
вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и
орет сразу:
   - Сто монетов больше всех даю!
   Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан  Джангар  сидит
да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище  гонит
на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой,  желтый,  в  чем
кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул  с
коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и говорит:
   - Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!
   Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит.
   А он отвечает:
   - Это, - говорит, - дело зависит от  очень  большого  хана-Джангарова
понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут  та-
кую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих  при-
гонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает отку-
да, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры не знать
что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги
за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша  от
него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан  ноне  уе-
дет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел...
   - Диво, - говорю, - какая лошадь!
   - Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и
так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя  было,  и  никто
про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем отказал,  что
кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других  отлучил
и под Мордовский ишим* в лес отогнал и там на поляне с  особым  пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать  стал,  и  ты  погляди,  что
из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет,  а  если
хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
   - А что, мол, такое: из-за чего нам биться?
   - А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется:  и
все господа непременно спятятся, а лошадь  который-нибудь  вот  из  этих
двух азиатов возьмет.
   - Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?
   - И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие кося-
ки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не  уступят.  Их
все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется  Бак-
шей Отучев, а худищий, что одни кости ходят,  Чепкун  Емгурчеев,  -  оба
злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают.
   Я замолчал и смотрю: господа, которые за  кобылицу  торговались,  уже
отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг дружку  отпи-
хивают и все хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся
и все трясутся да кричат; один кричит:
   - Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов (значить пять  лошадей)
, - а другой вопит:
   - Врет твоя мордам, я даю десять.
   Бакшей Отучев кричит:
   - Я даю пятнадцать голов.
   А Чепкун Емгурчеев:
   - Двадцать.
   Бакшей:
   - Двадцать пять.
   А Чепкун:
   - Тридцать.
   А больше ни у того, ни у другого, видно, уже  нет...  Чепкун  крикнул
тридцать, и Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чеп-
кун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат,  и  Чепкун  халат
скидает, больше опять друг друга им  нечем  одолевать.  Чепкун  крикнул:
"Слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь  пригоню",
- и Бакшей тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем  пересилить.
Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели,  заорали,  загалдели
по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормо-
шат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут,  уговарива-
ют.
   Я спрашиваю у соседа:
   - Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?
   - А вот видишь, - говорит, - этим князьям, которые их  разнимают,  им
Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались,  так  вот  они  их
разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу ус-
тупили.
   - Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили,
когда она обоим им так правится? Этого быть не может.
   - Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный  и  степенный:
они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану  Джангару  дадут,
сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия  наперепор  пус-
тят.
   Я любопытствую:
   - Что же, мол, такое это значит: "наперепор".
   А тот мне отвечает:
   - Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас  начинает-
ся.
   Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и  Чепкун  Емгурчеев  оба  будто
стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и  оба  друг  к  другу
бросились, подбежали и по рукам бьют.
   - Сгода! - дескать, поладили.
   И тот то же самое отвечает:
   - Сгода: поладили!
   И оба враз с себя и халаты долой и бешметы и чевяки сбросили,  ситце-
вые рубахи сняли, и в одних широких полосатых потищах остались,  и  плюх
один против другого, сели на землю, как курохтаны* степные, и сидят.
   В первый раз мне этакое диво  видеть  доводилось,  и  я  смотрю,  что
дальше будет? А они друг дружке левые руки подали и  крепко  их  держат,
ноги растопырили и ими друг дружке следами в следы  уперлись  и  кричат:
"Подавай!"
   Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но  те,  татар-
ва-то, из кучки отвечают:
   - Сейчас, бачка, сейчас.
   И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в
руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей  публике  и
Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
   - Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что  благородно  сделаны,
плети ровные! Пусть садятся и начинают.
   А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
   Степенный татарин и говорит им: "подождите", и сам им эти нагайки по-
дал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз,  два
и три... И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет  изо  всей
силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун  таким  самым
манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого  потчевать:  в  глаза
друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и  левые  руки  крепко
жмут, а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один
хорошо черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже  выстолбенели,
и левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
   Я спрашиваю у моего знакомца:
   - Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что
ли, выходят?
   - Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, -  не
насчет чести, а чтобы не расходоваться.
   - И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?
   - А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет.
   А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят:  "Чеп-
кун Бакшея перепорет", а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", и ко-
му хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на ко-
го больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины
посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и дер-
жат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был
и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
   - Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет.
   А я говорю:
   - Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно
сидят.
   А тот мне отвечает:
   - Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка.
   - Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает.
   - А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривен-
ный: Чепкун его запорет.
   "Что это, - думаю, - такое за диковина: как он  непонятно,  этот  мой
знакомец, рассуждает? А ведь он же, размышляю, - должно быть, в этом де-
ле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
   И стало мне, знаете, очень любопытно, и я и, этому знакомцу пристаю.
   - Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опаса-
ешься?
   А он говорит:
   - Экой ты пригородник глупый! ты гляди, - говорит, - какая  у  Бакшея
спина.
   Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая  и  пух-
лая, как подушка.
   - А видишь, - говорит, - как он бьет?
   Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на  лоб  выпялил,  и
так его как ударит, так сразу до крови и режет.
   - Ну, а теперь сообрази, как он нутрРм действует?
   - Что же, мол, такое нутрРм? - я вижу одно, что  сидит  он  прямо,  и
весь рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.
   А мой знакомец и говорит;
   - Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар просторно  ложит-
ся; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он у  себя  воздухом
все нутро пережжет.
   - Что же, спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?
   - Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он весь сухой, кости  в
одной коже держатся, и спиночка у него как лопата коробленая, по ней  ни
за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам  он,  зри,  как
Бакшея спрохвала поливает, не частит, а с повадочкой, и плеть  сразу  не
отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого, спина-то, у
Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и  вся  боль  у
него теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине кожичка как на  жа-
реном поросенке трещит, прорывается, и оттого у  него  вся  боль  кровью
сойдет, и он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?
   - Теперь, - говорю, - понимаю, - и точно, тут  я  всю  эту  азиатскую
практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае на-
до полезнее действовать?
   - А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, -  говорит,
- как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стег-
нет и на ответ сам вытерпит и соразмерно глазами хлопнет, -  это  легче,
чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы  прику-
сил, это тоже легче, оттого что в нем через  эту  замкнутость  излишнего
горения внутри нет.
   Я все эти его любопытные примеры на ум взял и  сам  вглядываюсь  и  в
Чепкуна и в Бакшея, и все мне стало и самому понятно, что Бакшей  непре-
менно свалится, потому что у него уже и глазища  совсем  обостолопели  и
губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим,  Бак-
шей еще раз двадцать Чепкуна стеганул и все раз от разу слабее, да вдруг
бряк назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще  дви-
гает, как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке. Ну, тут  мой
знакомый говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все и татары за-
говорили, поздравляют Чепкуна, кричат:
   - Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем  пересек  Бак-
шея, садись - теперь твоя кобыла.
   И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам губами шлепает  и
тоже говорит:
   - Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай.
   Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни не дает,
положил кобылице на спину свой халат и бешмет, а сам на нее брюхом вски-
нулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.
   "Вот, - думаю, - все это уже и окончилось, и мне опять про свое поло-
жение в голову полезет", - а мне страх как не хотелось про это думать.
   Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:
   - Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет.
   Я говорю:
   - Чему же еще быть? все кончено.
   - Нет, - говорит, - не кончено, ты смотри, - говорит, - как хан Джан-
гар трубку жжет. Видишь, палит: это он непременно еще про  себя  что-ни-
будь думает, самое азиатское.
   Ну, а я себе думаю: "Ах, если еще что будет в этом самом роде, то уже
было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!"


                                ГЛАВА ШЕСТАЯ

   И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как  мне  жела-
лось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит  еще  татарчо-
нок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с  мировой  у  Бакшея
взял, а караковый жеребенок, какого и описать  нельзя.  Если  вы  видали
когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, -  по-нашему,
по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как  у
прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и  ноги  книзу
пустит, точно они ему не надобны, - настоящее, выходит, будто он едет по
воздуху. Вот и этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не своей си-
лой несся.
   Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли  за  ним
сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего
конька и ценить, на какие сокровища и кому его обречь, какому  королеви-
чу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
   - Как он ваш стал? - перебили рассказчика удивленные слушатели.
   - Так-с, мой, по всем правам мой, но только на одну минуту,  а  каким
манером, извольте про это слушать, если угодно. Господа, по своему обык-
новению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер, которому  я
дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся  татарин
Савакирей, этакой коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова  бри-
тая, словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький, а рожа
как морковь красная, и весь он будто огородина какая здоровая и  свежая.
Кричит: "Что, говорит, по-пустому карман терять нечего, клади кто  хочет
деньги за руки, сколько хан просит, и давай со мною пороться, кому  конь
достанется?"
   Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторо-
ну; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их  всех  пере-
бил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, пото-
му он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я  вижу,  хочется.
Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и  так,  мол,  лишнего
сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потя-
гаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю:
   "Сделайте такую милость: мне хочется".
   Ну, так и сделали.
   - Вы с этим татарином... что же... секли друг друга?
   - Да-с, тоже таким манером попоролись на  мировую,  и  жеребенок  мне
достался.
   - Значит, вы татарина победили?
   - Победил-с, не без труда, по пересилил его.
   - Ведь это, должно быть, ужасная боль.
   - Ммм... как вам сказать... Да, вначале есть-с; и даже очень чувстви-
тельно, особенно потому, что без привычки, и он,  этот  Савакирей,  тоже
имел сноровку на опух бить, чтобы кровь не слушать, но  я  против  этого
его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня  хлобыснет,
я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкур-
ку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея за-
порол.
   - Как запороли, неужто совершенно до смерти?
   - Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо  себя  до-
пустил, что его больше и на свете  не  стало,  -  отвечал  добродушно  и
бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него,  если
не с ужасом, то с немым недоумением, как  будто  почувствовал  необходи-
мость пополнить свой рассказ пояснением.
   - Видите, - продолжал он, - это стало не от меня, а от  него,  потому
что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни
за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть,  чтобы  позора
через себя на азиатскую нацию не положить, но сомлел, беднячок, и против
меня не вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это  помо-
гает, и я все его грыз, чтобы боли не чувствовать,  а  для  рассеянности
мыслей в уме удары считал, так мне и ничего.
   - И сколько же вы насчитали ударов? - перебили рассказчика.
   - А вот наверно этого сказать не могу-с, помню,  что  я  сосчитал  до
двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде  обморо-
ка, я и сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей
тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не  мог,
сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый...  Тьфу
ты, дурак эдакий! до чего дотерпелся? Чуть я за него в острог не  попал.
Татарва - те ничего: ну, убил и убил: на то такие были кондиции,  потому
что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как  этого
не понимают, и взъелись. Я говорю:
   "Ну, вам что такого? что вам за надобность?"
   "Как, - говорят, - ведь ты азиата убил?"
   "Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело любовное. А
разве лучше было бы, если бы он меня засек?"
   "Он, - говорят, - тебя мог засечь, и ему ничего, потому что  он  ино-
вер, а тебя, - говорят, - по христианству надо судить. Пойдем,  -  гово-
рят, - в полицию".
   Ну, я себе думаю: "Ладно, братцы, судите ветра в поле"; а как, по-мо-
ему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного  татари-
на, да за другого. Шепчу им:
   "Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою..."
   Они сжались, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и скрыли.
   - То есть позвольте... как же они вас скрыли?
   - Совсем я с ними бежал в их степи.
   - В степи даже!
   - Да-с, в самые Рынь-пески.
   И долго там провели?
   - Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески доставили, по
тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.
   - Что же, вам понравилось или нет в степи жить?
   - Нет-с; что же там может  нравиться?  скучно,  и  больше  ничего;  а
только раньше уйти нельзя было.
   - Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?
   - Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною  не  допускали,
чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: "Ты нам, Иван,  будь
приятель; мы, говорят, тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и  по-
лезным человеком будь, - коней нам лечи и бабам помогай".
   - И вы лечили?
   - Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих их, и  скотину  всю,  и
коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.
   - Да вы разве умеете лечить?
   - Как бы вам это сказать... Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто
заболит - я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру  у  них
много было, - в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они
до меня не знали, к чему его определить.
   - И обжились вы с ними?
   - Нет-с, постоянно назад стремился.
   - И неужто никак нельзя было уйти от них?
   - Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались,  так
я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.
   - А у вас что же с ногами случилось?
   - Подщетинен я был после первого раза.
   - Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не  совсем  понимаем,  что  это
значит, что вы были подщетинены?
   - Это у них самое обыкновенное средство:  если  они  кого  полюбят  и
удержать хотят, а тот тоскует или попытается сбежать,  то  и  сделают  с
ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз  попробовал  ухо-
дить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: "Знаешь, Иван, ты,
говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел  от  нас,  мы  тебе
лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем"; ну и  испортили  мне
таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
   - Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную операцию?
   - Очень просто-с: повалили меня на землю человек  десять  и  говорят:
"Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда лег-
че будет", и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну  мину-
точку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой  коневьей  гривы  туда
засыпал и опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После
этого тут они меня, точно, дРн несколько держали руки  связавши,  -  все
боялись, чтобы я себе ран не вредил и щетинку  гноем  не  вывел;  а  как
шкурка зажила, и отпустили: "Теперь, говорят, здравствуй,  Иван,  теперь
уже ты совсем наш приятель и от нас отсюда никогда не уйдешь".
   Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот
рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно больно в живое  мясо
кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на  ногах
средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
   "Что же это, - говорю, - вы со мною, азиаты проклятые,  устроили?  Вы
бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый  век  таким  калекой
быть, что ступить не могу".
   А они говорят:
   "Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
   "Какое же, - говорю, - это пустое дело, так  человека  испортить,  да
еще чтобы не обижаться?"
   "А ты, - говорят, - присноровись, прямо-то на следки не  наступай,  а
раскорячком на косточках ходи"
   "Тьфу вы, подлецы!" - думаю я себе и от них отвернулся и говорить  не
стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше  уже  умру,  а  не
стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить;  но  потом
полежал-полежал, - скука смертная одолела, и  стал  присноравливаться  и
мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной  через
это нимало не смеялись, а еще говорили:
   "Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
   - Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
   - Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется... Три дня
шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел,
а там опять голод, и воды нет... Как идти?.. Так и упал, а они  отыскали
меня и взяли и подщетинили.
   Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья, что  ведь
это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
   - Попервоначалу даже очень нехорошо, - отвечал Иван Северьяныч, -  да
и потом хоть я изловчился, а все много пройти  нельзя.  Но  только  зато
они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
   "Теперь, - говорят, - тебе, Иван, самому трудно быть,  тебе  ни  воды
принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко. Бери, -  говорят,  -
брат, себе теперь Наташу, - мы тебе хорошую Наташу дадим,  какую  хочешь
выбирай".
   Я говорю:
   "Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую  попа-
ло". Ну, они меня сейчас без спора и женили.
   - Как! женили вас на татарке?
   - Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Саваки-
рея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем  мне
не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало
меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала,  или  так  к  сердцу  ей
что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею  стал  отягощаться,  и
сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как все-
го годов тринадцати... Сказали мне:
   "Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
   Я и взял.
   - И что же: эта точно была для вас утешнее? - спросили слушатели Ива-
на Северьяныча.
   - Да, - отвечал он, - эта вышла поутешнее, только порою, бывало,  ве-
селит, а порою тем докучает, что балуется.
   - Как же она баловалась?
   - А разно... Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало,  вскочит;
либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попа-
ло, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается,
да, как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на  карачках  не  догнать  -
шлепнешься, да и сам рассмеешься.
   - А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?
   - Брил-с.
   - Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?
   - Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.
   - Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?
   - Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана,  У  Агашимолы,  кой
меня угонил от Отучева, мне еще две дали.
   - Позвольте же, - запытал опять один из слушателей, - как же вас мог-
ли угнать?
   - Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна  Емгурчеева  и
лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на ра-
дости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан  Джангар
и Бакшей Отучев.
   - Это которого Чепкун сек?
   - Да-с, тот самый.
   - Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?
   - За что же?
   - За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?
   - Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся:  кто  кого  по
любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан
Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, говорит, Иван, эх, глу-
пая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем  за  русского  князя  сечься
сел, я, говорит, было хотел смеяться, как сам князь рубаха  долой  будет
снимать".
   "Никогда бы, - отвечаю ему, - ты этого не дождал".
   "Отчего?"
   "Оттого, что наши князья, - говорю, - слабодушные и не  мужественные,
и сила их самая ничтожная".
   Он понял.
   "Я так, - говорит, - и видел, что из  них,  -  говорит,  -  настоящих
охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".
   "Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну а Агашимола,  он
из дальней орды был, где-то над самым  Каспием  его  косяки  ходили,  он
очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов
скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с
собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял ме-
ня, да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
   - И вы верхом ехали?
   - Верхом-с.
   - А как же ваши ноги?
   - А что же такое?
   - Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был, разве он  вас  не
беспокоил?
   - Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом подще-
тинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный  человек
еще лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи,  всегда
ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что
ни за что его долой и не сбить.
   - Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
   - Опять и еще жесточе погибал.
   - Но не погибли?
   - Нет-с, не погиб.
   - Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпе-
ли.
   - Извольте.


                               ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так  и  гайда
на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.
   "Что, - говорят, - тебе там, Иван, с Емгурчеевыми  жить,  -  Емгурчей
вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе
дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше дадим".
   Я отказался.
   "На что, - говорю, - мне их больше? мне больше не надо".
   "Нет, - говорят, - ты не понимаешь,  больше  Наташ  лучше:  они  тебе
больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут".
   "Ну, - говорю, - легко ли мне обязанность татарчат воспитывать.  Кабы
их крестить и причащать было кому, другое бы еще  дело,  а  то  что  же:
сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще
и обманывать мужиков станут, как вырастут". Так двух жен опять  взял,  а
больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки,  но
ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
   - Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?
   - Как-с?
   - Этих новых жен своих вы любили?
   - Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что я от  Агашимолы
принял, была до меня услужлива, так я ее ничего... сожалел.
   - А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в  женах  была?
она вам, верно, больше нравилась?
   - Ничего; я и ее жалел.
   - И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в другую  укра-
ли?
   - Нет; скучать не скучал.
   - Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети были?
   - Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да  Наташку,  да
эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух  Ко-
лек в один раз парою принесла.
   - Позвольте, однако, спросить вас: почему вы  их  все  так  называете
"Кольками" да "Наташками"?
   - А это по-татарски. У них все если взрослый русский  человек  -  так
Иван, а женщина - Наташа, а мальчиков они Кольками кличут,  так  и  моих
жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже  русскими  числили  и
Наташками звали, а  мальчишек  Кальками.  Однако  все  это,  разумеется,
только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я
их за своих детей не почитал.
   - Как же не почитали за своих? почему же это так?
   - Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны.
   - А чувства-то ваши родительские?
   - Что же такое-с?
   - Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не ласкали  их  ни-
когда?
   - Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало,  когда  один  си-
дишь, а который-нибудь подбежит, ну ничего, по головке его  рукой  пове-
дешь, погладишь и скажешь ему: "Ступай к матери", но  только  это  редко
доводилось, потому мне не до них было.
   - А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень много было?
   - Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в Россию хотелось.
   - Так вы и в десять лет не привыкли к степям?
   - Нет-с, домой хочется... тоска делалась. Особенно  по  вечерам,  или
даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся та-
тарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра  по-
лочку и гляжу на степи... в одну сторону и в другую -  все  одинаково...
Знойный вид, жестокий; простор - краю нет; травы, буйство; ковыль белый,
пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет:  ов-
цой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи,  словно  жизни  тягостной,
нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет... Зришь сам  не
знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается  монас-
тырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и заплачешь.
   Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания  и  про-
должал:
   - Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием:  солнце
рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит...  Одурение  от  этого
блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя,  в
какой части света числить, то есть жив ты или умер и в  безнадежном  аду
за грехи мучишься. Там, где степь ковылистее,  она  все-таки  радостней;
там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет  или  мелкий  полынь  и
чабрец пестрит белизну, а тут все одно блыщание... Там где-нибудь  огонь
палом по траве пойдет, - суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кули-
ки степные, и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрох-
вов, на конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди,  надо
и самим конями от огня бежать... Все от этого развлечение.  А  потом  по
старому палу опять клубника засядет; птица на нее  разная  налетит,  все
больше мелочь этакая, и  пойдет  в  воздухе  чириканье...  А  потом  еще
где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник...
И когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнет, и
идут от растения запахи... Оно, разумеется, и при всем этом  скучно,  но
все еще перенесть можно, но на солончаке не приведи господи никому долго
побывать. Конь там одно время бывает доволен: он соль лижет и с нее мно-
го пьет и жиреет, но человеку там - погибель. Живности даже никакой нет,
только и есть, как на смех, одна малая птичка, красноустик, вроде  нашей
ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка крас-
ная. Зачем она к этим морским берегам летит - не знаю, но как  сесть  ей
постоянно здесь не на что, то она упадет на солончак, полежит  на  своей
хлупи* и, глядишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен,
ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни  живота,  ни
покаяния, а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до  конца
света солониною. А еще и этого тошнее зимой  на  тюбеньке;  снег  малый,
только чуть траву укроет и залубенит - татары тогда все в юртах над  ог-
нем сидят, курят... И вот тут они со скуки тоже часто между собою порют-
ся. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернув-
шись, худые такие, что только хвосты да гривы развеваются.  Насилу  ноги
волочат и копытом снежный наст разгребают и мерзлую травку гложут, тем и
питаются, - это и называется тюбенькуют... Несносно. Только и рассеяния,
что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не  может
- снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то тако-
го сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят.  Препоганое,
однако, мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя, но жесткое;  от
нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела
еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье  ребро,  с  мясом  с
обеих сторон, да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит.  Это  еще
ничего, сходнее есть можно, потому что оно по крайнем мере запахом вроде
ветчины отдает, но а на вкус все равно тоже поганое. И тут-то этакую га-
дость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома у нас  теперь  в  деревне  к
празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи  с  зашеиной  варят
жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок,
теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и  дьячихи
идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец Илья много  пить  не
может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в конторе  тоже
управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и ползет  к
нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю из-
бе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж более не может  и  все  под
ризой в бутылочку сливает. Так это все у него семейственно, даже в  рас-
суждении кушанья, он если что посмачнее  из  съестного  увидит,  просит:
"Дайте, говорит, мне в газетную бумажку, я с собой заверну". Ему обыкно-
венно скажут: "Нету, мол, батюшка, у нас газетной бумаги", - он не  сер-
дится, а возьмет так просто и не завернувши своей попадейке передаст,  и
дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари, как это все с детства памятное
житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг  загнетать
на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего  этого  счастия  отлучен  и
столько лет на духу не был, и живешь невенчанный и умрешь  неотпетый,  и
охватит тебя тоска, и... дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку,
чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых не  видал,  и  начнешь
молиться... и молишься... так молишься, что даже снег инда под  коленами
протает и где слезы падали - утром травку увидишь.
   Рассказчик умолк и поник головою. Его никто  не  тревожил;  казалось,
все были проникнуты уважением к святой скорби его  последних  воспомина-
ний; но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой махнул;
снял с головы свой монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:
   - А все прошло, слава богу!
   Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы  о  том,
как он, наш очарованный богатырь, выправил  свои  попорченные  волосяною
сечкою пятки и какими путями он убежал из татарской степи от своих Ната-
шей и Колек и попал в монастырь?
   Иван Северьяныч удовлетворил это любопытство с полною откровенностью,
изменять которой он, очевидно, был вовсе не способен.


                               ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Дорожа последовательностью в развитии  заинтересовавшей  нас  истории
Ивана Северьяновича, мы просили его прежде всего рассказать, какими нео-
быкновенными средствами он избавился от своей щетинки и ушел  из  плена?
Он поведал об этом следующее сказание:
   - Я совершенно отчаялся когда-нибудь вернуться домой и  увидать  свое
отечество. Помышление об этом даже мне казалось невозможным, и стала да-
же во мне самая тоска  замирать.  Живу,  как  статуй  бесчувственный,  и
больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в церкви этот
самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на  служе-
нии молится "о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных", а я,
бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем?  разве  теперь  есть  война,
чтобы о пленных молиться? А вот теперь и понимаю, зачем этак молятся, но
не понимаю, отчего же мне от всех этих молитв никакой пользы нет, и,  по
малости сказать, хоша не неверую, а смущаюсь, и сам молиться не стал.
   "Что же, - думаю, - молить, когда ничего от того не выходит".
   А между тем вдруг однажды слышу-послышу: татарва что-то сумятятся.
   Я говорю:
   - Что такое?
   - Ничего, - говорят, - из вашей стороны два муллы пришли,  от  белого
царя охранный лист имеют и далеко идут свою веру уставлять.
   Я бросился, говорю:
   - Где они?
   Мне показали на одну юрту, я и пошел туда, куда показали.  Прихожу  и
вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей,  и
все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два человека незнакомые,
одеты хотя и по-дорожному, а видно, что духовного звания; стоят оба пос-
реди этого сброда и слову божьему татар учат.
   Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу. И сердце во мне  зат-
репетало, и упал я им в ноги и зарыдал.
   Они тоже этому моему поклону обрадовались и оба воскликнули:
   - А что? а что! видите! видите? как действует благодать, вот она  уже
одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета.
   А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это  ваш  Иван,
он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.
   Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я  русский,
а я и встрял сам:
   - Нет, - я говорю, - я, точно, русский! Отцы, - говорю,  -  духовные!
смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже одиннадцатый год  в  плену
томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу.
   Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и отвернулись и давай
опять свое дело продолжать: все проповедуют.
   Я думаю: "Ну, что же на это роптать: они люди должностные,  и,  может
быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися",  -  и  оставил,  а
выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к  ним
и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь
претерпеваю, и прошу их:
   - Попугайте, - говорю, - их, отцы-благодетели, нашим  батюшкой  белым
царем: скажите им, что он не велит азиатам своих  подданных  насильно  в
плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я  вам  служить
пойду. Я, - говорю, - здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично нау-
чился и могу вам полезным человеком быть.
   А они отвечают:
   - Что, - говорят, - сыне: выкупу у нас нет, а пугать,  -  говорят,  -
нам неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые  и  непре-
данные, и с ними из политики мы вежливость соблюдаем.
   - Так что же, - говорю, - стало быть, мне из-за этой политики так тут
целый век у них и пропадать?
   -А что же, - говорят, - все равно, сыне, где пропадать, а ты  молись:
у бога много милости, может быть он тебя и избавит.
   - Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование отложил.
   - А ты, - говорят, - не отчаявайся, потому что это большой грех!
   - Да я, - говорю, - не отчаяваюсь, а только... как же вы  это  так...
мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не
хотите.
   - Нет, - отвечают, - ты, чадо, нас в это не мешай, мы во Христе, а во
Христе нет ни еллин, ни жид; наши земляки все послушенствующие. Нам  все
равны, все равны.
   - Все? - говорю.
   - Да, - отвечают, - все, это наше научение от апостола Павла. Мы куда
приходим, не ссоримся... это нам не подобает. Ты раб и, что делать, тер-
пи, ибо и по апостолу Павлу, - говорят, - рабы должны  повиноваться*.  А
ты помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже  хлопотать  нечего,
твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если
мы их не присоединим, так мы за них должны хлопотать.
   И показывают мне книжку.
   - Вот ведь, - говорят, - видишь, сколько здесь у нас человек  в  этом
реестре записано, - это все мы столько людей к нашей вере присоединили!
   Я с ними больше и говорить не стал и не вплел их больше,  как  окромя
одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:
   - У нас на озере, тятька, человек лежит.
   Я пошел посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а с рук  по
локти перчатки сняты, татарва это искусно делают:  обчертит  да  дернет,
так шкуру и снимет, - а голова этого человека в сторонке валяется, и  на
лбу крест вырезан.
   "Эх, - думаю, - не хотел ты за меня, земляк, похлопотать,  и  я  тебя
осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял. Прости меня теперь
ради Христа!"
   И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем,  поклонился
до земли, и закопал, и "Святый боже" над ним пропел, - а куда другой его
товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем  же  кончил,
что венец приял, потому что у нас после по орде у  татарок  очень  много
образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
   - А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?
   - Как же-с, они ходят, но только все без пользы без всякой.
   - Отчего же?
   - Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо  со  страхом,
чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного  проповедывают.  Это
попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угро-
зы ни за что не уважит и проповедников побьет.
   - А главное, надо полагать, идучи к азиатам, денег  и  драгоценностей
не надо при себе иметь.
   - Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что кто-нибудь при-
шел да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в степи зако-
пал, и пытать станут, и запытают.
   - Вот разбойники!
   - Да-с; так было при мне с одним жидовином:  старый  жидовин  невесть
откуда пришел и тоже о вере говорил. Человек хороший, и, видно,  к  вере
своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся  плоть  его  видна,  а
стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы  его  не  перестал
слушать. Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что  какая  же,  мол,
ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по  тал-
муду читать, какие у них бывают святые... очень занятно, а  тот  талмуд,
говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был  такой  ученый,  что
грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умира-
ли, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: "Эй ты, ученый
раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то не-
хорошо, что чрез тебя все мои жидки могут умирать. Не на то, говорит,  я
их с Моисеем через степь перегнал и через море переправил.  Пошел-ну  ты
за это вон из своего отечества и живи там, где бы тебя никто не мог  ви-
деть". А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где
был рай, и зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке  три-
надцать лет, а хотя же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготов-
лял себе агнца, который был печен огнем, с небеса нисходящим. И если ко-
мар или муха ему садилась на нос, чтобы пить его кровь, то они тоже сей-
час были пожираемы небесным огнем... Азиятам это очень  понравилось  про
ученого раввина, и они долго сего жидовина слушали, а потом приступили к
нему и стали его допрашивать: где он, идучи к ним, свои деньги  закопал?
Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог без все-
го послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли
уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру,  по-
ложили на нее и стали потряхивать. Говори им да говори:  где  деньги?  А
как видят, что он весь почернел и голосу не подает:
   "Стой, - говорят, - давай мы его по горло  в  песок  закопаем:  может
быть, ему от этого проходит".
   И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер, и голова  его
долго потом из песку чернелась, но дети ее стали пужаться,  так  срубили
ее и в сухой колодец кинули.
   - Вот тебе и проповедуй им!
   - Да-с, очень трудно, но а деньги у этого жидовина все-таки ведь  бы-
ли.
   - Были??
   - Были-с; его потом волки тревожить стали и шакалки и всего по кусоч-
кам из песку повытаскали и, наконец, добрались и до обуви. Тут сапожонки
растормошили, а из подметки семь монет выкатились. Нашли их потом.
   - Ну, а как же вы-то от них вырвались?
   - Чудом спасен.
   - Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?
   - Талафа.
   - Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?
   - Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой индеец, а их-
ний бог, на землю сходящий.
   Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал  нижеследую-
щее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.


                               ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   - После того как татары от наших мисанеров избавились,  опять  прошел
без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки  тюбеньковать  на
сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером пригони-
ли к нам два человека, ежели только можно их за человеков  считать.  Кто
их знает, какие они и откуда и какого рода и звания. Даже  языка  у  них
никакого настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили сло-
во по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя  невесть  по-каковски.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на  та-
тарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь  красный,  и  на
башке острая персианская шапка, а другой рыжий, тоже в халате, но этакий
штуковатый: все ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть  ему  время
есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и оста-
ется в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому ши-
ты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает. И все он,  бы-
вало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у него там
содержалось? - лихо его ведает. Говорили, будто из  Хивы*  пришли  коней
закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а  с  кем  -  не
сказывают, но только все татарву против русских подущают. Слышу я,  этот
рыжий, - говорить он много  не  умеет,  а  только  выговорит  вроде  как
по-русски "нат-шальник" и плюнет; но денег с ними при себе не было,  по-
тому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в  степь  приехать,
то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших  татар,
чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет  сде-
лать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не  знают:  согласиться
на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно,  чего-то
боятся.
   А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.
   "Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог  Тала-
фа, и он с нами свой огонь прислал, Не дай бог, как рассердится".
   Татары того бога не знают и сомневаются, что он им  сделать  может  в
степи зимою с своим огнем, - ничего. Но этот  чернобородый,  который  из
Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневае-
тесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы,  говорит,
если что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то  он  сожжет.
Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как  интересно,
и все мы хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что  такое
от этого индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?
   Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем... Все тем-
но и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я  слы-
шу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и  хлопнуло,  и  сквозь
сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
   Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.
   Я говорю:
   "Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали".
   Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг опять вверх
огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...
   "Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!"
   А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, -  как
птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь  необыкно-
венно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое  сделается  и
потом синее станет.
   По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать,  этого,  разумеется,
никому нельзя этакой пальбы, но все, значит, оробели и лежат под тулупа-
ми. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять  станет.
Это, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу  теснятся,  да  слышно
раз было, как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по
степи огонь как пустится змеем... Кони как зынули на  то,  да  и  понес-
лись... Татарва и страх позабыли, все повыскакали, башками  трясут,  во-
пят: "Алла! Алла!" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет,
только один ящик свой покинули по себе на память... Вот тут как все наши
батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались,  я  и
догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу, в нем  разные  земли,  и
снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к  костру
рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло,  и
вверх полетела, а там... бббаххх, звездами рассыпало...  "Эге,  -  думаю
себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном
саду пускали", - да опять как из яругой трубки бабахну, а гляжу, татары,
кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где  упал,
да только ногами дрыгают... Я было попервоначалу и сам испугался, но по-
том как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в  иное  расположение
пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю  зуба-
ми, да и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить. Кри-
чу как можно громче:
   "Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!"
   Да еще трубку с вертуном выпустил... Ну, тут  уже  они,  увидав,  как
вертун с огнем ходит, все как умерли... Огонь погас, а они все лежат,  и
только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас  мордою  вниз,  а
сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
   "Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому:  смерти  или  живота?",
потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
   "Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
   А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья  и
живота просят.
   Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно уже я за все  свои  грехи
оттерпелся, и прошу:
   "Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои,  голубчики,
помогите мне, благодетели!"
   А сам татар строго спрашиваю:
   "В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
   "Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
   "Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да говорю: "Ну  уж  нет,
братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что  но  прощу!"
Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
   Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
   Кричу я на татар:
   "Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не  хотите  в
моего бога верить".
   "Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
   Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
   - Тут же, в это самое время и окрестили?
   - В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго  время  препро-
вождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам  води-
цей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и  крестики,  которые  от
мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того  убитого  мисанера
чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
   - И они молились?
   - Молились-с.
   - Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или  вы  их
выучили?
   - Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне  в  это
время бежать пора, а велел им: молитесь,  мол,  как  до  сего  молились,
по-старому, но только Аллу называть не  смейте,  а  вместо  него  Иисуса
Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
   - Ну, а потом как же все-таки вы от этих  новых  христиан  убежали  с
своими искалеченными ногами и как вылечились?
   - А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть  ее  к
телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и притво-
рился, будто я болен, а сам себе все, под  кошмой  лежа,  этой  едкостью
пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть
плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет
назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду  в
том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что,
мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им  за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый  большой  фей-
верк пустил и ушел...
   - Но они вас не догнали?
   - Нет; да и где им было догонять: я их так запостил  и  напугал,  что
они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а  после
хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как
я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежал-
ся, всю степь перебежал.
   - И все пешком?
   - А то как же-с, там ведь не проезжая  дорога,  встретить  некого,  а
встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день  чу-
вашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
   Я поопасался и не поехал.
   - Чего же вы его боялись?
   - Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя  было  и
разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он, бестол-
ковый, кричит: "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
   Я говорю:
   "А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
   "Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест,  а  у
меня есть бок".
   "Кто же, - говорю, - твой бог?"
   "А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и  звезды
бок... все бок. Как у меня нет бок?"
   "Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - ста-
ло быть, тебе не бог?"
   "Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
   "Какой, - говорю, - Николач?"
   "А что один на зиму, один на лето живет".
   Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
   "Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он  русский",  -  и  уже
совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел, а он,  спасибо,
разболтался и выказался.
   "Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай хоть не
кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне хорошенько коровок
берег, да! Да еще на него одного не надеюсь, так Керемети*  бычка  жерт-
вую".
   Я и рассердился.
   "Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая Чудотворца не и надеяться и
ему, русскому, всего двугривенный, а своей мордовской  Керемети  поганой
целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с тобою не
поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".
   И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к  ве-
черу третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски  в  траву  и
высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь,  чтобы  опять  еще  в
худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят... Должно быть,
думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку  пьют,  -
ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это,  выш-
ло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня,  как  надо  землякам,  ласково
приняли и говорят:
   "Пей водку!"
   Я отвечаю:
   "Я, братцы мои, от нее, с татарвой живучи, совсем отвык".
   "Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"
   Я налил себе стаканчик и думаю:
   "Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!" - и выпил, а ватаж-
ники пристают, добрые ребята.
   "Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался*".
   Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал:
откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и
водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой  Руси.  но
только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал,
заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:
   "А паспорт же у тебя есть?"
   Я говорю:
   "Нет, нема".
   "А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".
   "Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас  небось  тут  можно
жить и без паспорта?"
   А он отвечает:
   "Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".
   Я говорю:
   "Это отчего?"
   "А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?
   "Так как же, мол, мне на такой случай быть?"
   "В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".
   "Без попа?"
   "Без попа".
   Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и стал плакать  и
жалиться, а рыбак смеется.
   "Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело,  мы  тебя  в  родную
землю зароем".
   Но я уже очень огорчился и говорю:
   "Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так
я и до другой весны не доживу".
   И чуть этот последний товарищ заснул, я  поскорее  поднялся  и  пошел
прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и с того  часу
столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином  городе,  и  сижу
уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке  в  свою  губернию  послали.
Привели меня в наш город, высекли в полиции и в свое  имение  доставили.
Графиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже  померла,  а
один граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный стал, и конс-
кую охоту оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и  велел
меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на  дух  шел.
Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и  я  прихожу  к  отцу
Илье, а он стал меня исповедовать и на три года не разрешает мне причас-
тия...
   Я говорю:
   "Как же так,  батюшка,  я  было...  столько  лет  не  причащамшись...
ждал..."
   "Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал, а зачем ты, - говорит, - та-
тарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще
милостиво делаю, что тебя только от причастия отлучаю, а  если  бы  тебя
взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на жи-
вом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, - говорит, - этого не  бой-
ся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".
   "Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без причастия, дома
поживу, отдохну после плена", - но граф этого не захотели. Изволили ска-
зать:
   "Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного  от  причастия  тер-
петь".
   И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением для всеобщего
примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли меня в  этот
раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и  дали  пас-
порт. Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько  лет  совершенно
свободным человеком, с законною бумагою, и пошел. Намерениев у меня  ни-
каких определительных не было, до на мою долю бог послал практику.
   - Какую же?
   - Да опять все по той же, по конской части. Я пошел с  самого  малого
ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения  достиг  и
еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.
   - Что же это такое, если можно спросить?
   - Одержимости большой подпал от разных духов и страстей и  еще  одной
неподобной вещи.
   - Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?
   - Магнетизм-с.
   - Как? магнетизм?!
   - Да-с, магнетическое влияние от одной особы.
   - Как же вы чувствовали над собой ее влияние?
   - Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.
   - Вот тут, значит, к вам и пришла ваша  собственная  погибель,  после
которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и пошли в
монастырь?
   - Нет-с, это еще после пришло, а до того со мною  много  иных  разных
приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.
   - Вы можете рассказать и эти приключения?
   - Отчего же-с; с большим моим удовольствием.
   - Так, пожалуйста.


                               ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   - Взявши я паспорт, пошел без всякого о себе намерения, и  пришел  на
ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманыва-
ет; стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз  заложил,  а
мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а му-
жикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух  обморачивает,  так  как
коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я ви-
жу, еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на
лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это  бородавка".
А мне мужика, разумеется, жаль, потому ему на  оморочной  лошади  нельзя
будет работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я  цыга-
нов тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них  имел  соблазн
бродить, и впереди, вероятно, еще иное предчувствовал,  как  и  оправда-
лось. Я эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал  со  мною
спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я в доказательство  моей
справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на  землю  и
закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а
они мне за это вина и угощенья и две гривны денег, и очень мы тут  погу-
ляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и  месяца  не
прошло, как я вижу, что это  хорошо:  обвешался  весь  бляхами  и  коно-
вальскою сбруею и начал ходить с ярмарки на ярмарку и везде бедных людей
руководствую и собираю себе достаток и все магарычи  пью;  а  между  тем
стал я для всех барышников-цыганов все равно что божия  гроза,  и  узнал
стороною, что они собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться,  по-
тому что их много, а я один, и они меня ни разу не могли попасть  одного
и вдоволь отколотить, а при мужиках не смели, потому что те за мою  доб-
родетель всегда стояли за меня. Тут они и пустили про меня дурную славу,
что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но,  разумеется,
все это было пустяки: к коню я, как вам докладывал, имею дарование и го-
тов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело,
это никому в пользу не послужит.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]