XVIII
Макс проводил ее взглядом: у добрейшего этого человека чесались руки.
Он подивился, кто ее спутник, и где Кречмар, и долго еще поглядывал с
опаской по сторонам, боясь вдруг увидеть не только Магду, но и Кречмара.
Было большое облегчение, когда кончилась игра и можно было Ирму увезти.
"Ничего не скажу Аннелизе", - решил он, когда приехали домой. Ирма была
молчалива - только кивала и улыбалась на вопросы матери.
"Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду", - сказал
Макс.
Аннелиза задумчиво взглянула на него, потом обратилась к дочке:
"Спать, спать". "Ах, нет", - сонно сказала Ирма. "Что ты, полночь. Как же
можно!"
"Скажи, Макс, - спросила Аннелиза, когда девочку уложили, - у меня
почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома.
Макс, скажи мне?"
Он смутился. После размолвки с мужем у Аннелизы развилась прямо
какая-то телепатическая впечатлительность.
"Никаких встреч?" - настаивала она. - "Наверное?"
"Ах, перестань. Откуда ты взяла?"
"Я всегда этого боюсь", - сказала она тихо.
На другое утро Аннелиза проснулась оттого, что бонна вошла в комнату,
держа в руке градусник. "Ирма больна, сударыня, - объявила она с улыбкой.
- Вот - тридцать восемь и пять". "Тридцать восемь и пять", - повторила
Аннелиза, а в мыслях мелькнуло: "Ну вот, недаром я беспокоилась".
Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь
и блестящими глазами глядела в потолок. "Там рыбак и лодка", - сказала
она, показывая движением бровей на потолок, где лучи лампы (было еще очень
рано, и шел снег) образовали какие-то узоры. "Горлышко не болит?" -
спросила Аннелиза, поправляя одеяло и глядя с беспокойством на остренькое
лицо дочери. "Боже мой, какой лоб горячий!" - воскликнула она, откидывая
со лба Ирмы легкие, бледные волосы. "И еще тростники", - тихо проговорила
Ирма, глядя вверх.
"Надо позвонить доктору", - сказала Аннелиза, обратившись к бонне.
"Ах, сударыня, нет нужды, - возразила та с неизменной улыбкой. - я дам ей
горячего чаю с лимоном, аспирину, укрою. Все сейчас больны гриппом".
Аннелиза постучала к Максу, который брился. Так, с намыленными
щеками, он и вошел к Ирме. Макс постоянно умудрялся порезаться - даже
безопасной бритвой, - и сейчас у него на подбородке расплывалось сквозь
пену ярко-красное пятно. "Земляника со сливками", - тихо и томно
произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней. "Она бредит!" - испуганно
сказал Макс, обернувшись к бонне. "Ах, какое, - сказала та преспокойно. -
Это про ваш подбородок".
Врач, обыкновенно лечивший у них с тех пор, как родилась Ирма,
оказался в отъезде, и Аннелиза не обратилась к его заместителю, а вызвала
другого доктора, который в свое время бывал у них в гостях и слыл
превосходным интернистом. Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой
постели, и, глядя в угол, стал считать пульс. Ирма рассматривала его белый
бобрик, обезьянье ухо, извилистую жилу на виске. "Так-с", - произнес он,
посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть. Аннелиза помогла снять
рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая. Доктор стал трамбовать ее
спину стетоскопом, тяжело дыша и прося ее дышать тоже. "Так-с", - сказал
он опять. Наконец, после еще некоторых манипуляций, он разогнулся, и
Аннелиза повела его в кабинет, где он сел писать рецепты. "Да, грипп, -
сказал он. - Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболели и певица и
ее аккомпаниатор".
На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень
красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в
контору. Бонна тоже чихала.
Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под
мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через
красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к
стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она
вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна.
Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила, чмокая
и поглатывая, и поставила обратно, почти без звона. В спальне было
как-будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно
храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота
электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от
дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с
открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех
нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, - просто
предупреждал, что сейчас он и сам появится, и можно велеть подавать. Ирма
отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который
уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, -
Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма
резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и
таинственное, однако, было то, что он свистел точь-в-точь, как отец, но об
этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей
маленькой подругой - это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам,
спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала: "Кто
знает, это может быть все-таки отец, и его никто не впускает, и говорят
нарочно, что это чужой". Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну.
По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и клокотать как
ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахло чудесным морозным воздухом.
На мостовой стоял человек и глядел наверх. Она довольно долго смотрела на
него - к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек постоял,
потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его - надо было бы, собственно,
открыть ему, - но она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно.
Вернувшись в постель, она никак не могла согреться, и когда наконец
заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и отец, смеясь,
толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.
Утром у нее было сорок и три десятых, и доктор, которого тотчас
вызвали, велел немедленно облечь ее в тугой компресс. Аннелиза вдруг
почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права так ее
мучить, и решила не поддаваться и даже улыбалась, когда прощалась с
доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо сгорала
от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного. Макс
проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить
шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт
оглянулся на дверь и поджал губы. "Завтра посмотрим, - сказал он. - Я,
впрочем, еще и сегодня заеду". "Все то же самое, - думал он, сходя по
лестнице. - Те же вопросы, те же умоляющие взгляды". Он посмотрел в
записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую
квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. "Она со
вчерашнего дня какая-то кислая, - сказал он. - Жалуется, что все болит".
"Жар есть?" - спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать ли
этому глупо озабоченному человеку, что его дочь опасно больна.
"Температуры как будто нет, - сказал Кречмар с тревогой в голосе. - Но я
слышал, что грипп без температуры - очень неприятная вещь". "К чему,
собственно, рассказывать?" - подумал Ламперт. - "Семью он бросил с
совершенной беспечностью. Захотят - известят сами. Нечего мне соваться в
это".
"Ну, ну, - сказал Ламперт, - покажите мне нашу милую больную".
Магда лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая,
рядом сидел, скрестив ноги, художник Горн и карандашом рисовал на исподе
папиросной коробки ее прелестную голову. "Прелестная, слова нет, - подумал
Ламперт. - А все-таки в ней есть что-то от гадюки".
Горн, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт с легким
вздохом приступил к осмотру больной.
Маленькая простуда - больше ничего.
"Пускай посидит дома два-три дня, - сказал Ламперт. - Как у вас с
кинематографом? Кончили сниматься?"
"Ох, слава Богу, кончила! - ответила Магда, томно запахиваясь. - Но
скоро будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени
здорова".
"С другой же стороны, - беспричинно подумал Ламперт, - он с этой
молодой дрянью сядет в галошу".
Когда врач ушел, Горн вернулся в гостиную и продолжал небрежно
рисовать, посвистывая сквозь зубы. Кречмар стоял рядом и смотрел на
ритмический ход его белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать
статью о нашумевшей выставке.
"Друг дома", - сказал Горн и усмехнулся.
Магда посмотрела на него и сердито проговорила:
"Да, я тебя люблю, такого большого урода, - но ничего не
поделаешь..."
Он повертел коробку перед собой, потом бросил ее на стол.
"Послушай, Магда, ты все-таки когда-нибудь собираешься ко мне прийти?
Очень, конечно, веселы эти мои визиты, но что же дальше?"
"Во-первых, говори тише; во-вторых, я вижу, что ты будешь доволен
только тогда, когда начнутся всякие ужасные неосторожности, и он меня
убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша".
"Убьет... - усмехнулся Горн. - Тоже скажешь".
"Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, - когда он на мне
женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее... Из дому жену так легко
не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, - всякие у меня планы".
"Кинематограф", - усмехнулся Горн.
"Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать...
Мне так же невтерпеж, как и тебе".
Он пересел к ней на кушетку и обнял ее за плечо. "Нет, нет", -
сказала она, уже дрожа и хмурясь. "В виде закуски - один поцелуй, - в виде
закуски". "Только недолгий", - сказала она глухо.
Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Горн хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево
на плече у Магды захватило пуговицу на его обшлаге. Магда быстро принялась
распутывать, - но шаги уже приближались, Горн рванул руку, кружево,
однако, было плотное, Магда зашипела, теребя ногтями петли, - и тут вошел
Кречмар.
"Я не обнимаю фрейлейн Петерс", - бодро сказал Горн. - Я только хотел
поправить подушку и запутался.
Магда продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц, - положение
было чрезвычайно карикатурное, Горн мысленно отметил его с восхищением.
Кречмар молча вынул перочинный нож и открыл его, сломав себе ноготь.
Карикатура продолжалась.
"Только не зарежьте ее", - восторженно сказал Горн и начал смеяться.
"Пусти", - произнес Кречмар, но Магда крикнула: "Не смей резать, лучше
отпороть пуговицу!" ("Ну, это положим!" - радостно вставил Горн). Был миг,
когда оба мужчины как бы навалились на нее. Горн на всякий случай дернулся
опять, что-то треснуло, он освободился.
"Пойдемте ко мне в кабинет", - сказал Кречмар, не глядя на Горна.
"Ну-с, надо держать ухо востро", - подумал Горн и очень кстати
вспомнил прием, которым он уже два раза в жизни пользовался, чтоб отвлечь
внимание соперника.
"Садитесь, - сказал Кречмар. - Вот что. Я хотел попросить вас сделать
несколько рисунков - тут была интересная выставка, - мне бы хотелось,
чтобы вы сделали несколько карикатур на те или иные картины, которые я
разношу в моей статье, - чтоб вышли, так сказать, иллюстрации к ней.
Статья очень сложная, язвительная..."
"Эге, - подумал Горн, - это у него, значит, хмурость работающей
фантазии. Какая прелесть!"
"Я к вашим услугам, - проговорил он вслух. - С удовольствием. У меня
тоже к вам небольшая просьба. Жду гонорара из нескольких мест, и сейчас
мне приходится туговато, - вы могли бы мне одолжить - пустяк, скажем:
тысячу марок?"
"Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой
разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации".
"Это каталог? - спросил Горн. - Можно посмотреть?"
"Все женщины, женщины, - с нарочитой брезгливостью произнес Горн,
разглядывая репродукции. - Мальчишек совсем не рисуют".
"А на что вам они?", - лукаво спросил Кречмар.
Горн простодушно объяснил.
"Ну, это дело вкуса", - сказал Кречмар и продолжал, щеголяя широтой
своих взглядов: "Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете, часто встречается
среди людей искусства. Меня бы это покоробило в чиновнике или в лавочнике,
- но живописец, музыкант - другое дело. Впрочем, одно могу вам сказать: вы
очень много теряете".
"Благодарю покорно, для меня женщина - только милое млекопитающее, -
нет, нет, увольте!"
Кречмар рассмеялся. "Ну, если на то пошло, и я должен вам кое в чем
признаться. Дорианна, как увидела вас, сразу сказала, что вы к женскому
полу равнодушны".
XIX
Прошло три дня, Магда все еще покашливала и, будучи чрезвычайно
мнительной, не выходила - валялась на кушетке в кимоно. Кречмар работал у
себя в кабинете. От нечего делать Магда стала развлекаться тем, чему ее
как-то научил Горн: удобно расположившись среди подушек, она звонила
незнакомым людям, фирмам, магазинам, заказывала вещи, которые она велела
посылать по выбранным в телефонной книжке адресам, дурачила солидных
людей, десять раз подряд звонила по одному и тому же номеру, доводя до
исступления занятого человека, - и выходило иногда очень забавно, и бывали
замечательные объяснения в любви и еще более замечательная ругань. Вошел
Кречмар, остановился, глядя на нее со смехом и любовью, и слушал, как она
заказывает для кого-то гроб. Кимоно на груди распахнулось, она сучила
ножками от озорной радости, длинные глаза блистали и щурились. Он сейчас
испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю
неделю она, ссылясь на болезнь, не подпускала его) и тихо стоял поодаль,
боясь подойти, боясь испортить ей забаву.
Теперь она рассказывала какому-то профессору Груневальду вымышленную
историю своей жизни и умоляла, чтоб он встретил ее в полночь у знаменитых
вокзальных часов напротив Зоологического сада, - и профессор на другом
конце провода мучительно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это
или дань его славе экономиста и философа.
Ввиду этих Магдиных утех, не удивительно, что Максу, вот уже полчаса,
не удавалось добиться телефонного соединения с квартирой Кречмара. Он
пробовал вновь и вновь, и всякий раз - невозмутимое жужжание. Наконец он
встал, почувствовал головокружение и сел опять: эти ночи он не спал вовсе,
но не все ль равно, сейчас его долг - вызвать Кречмара. Судьба
невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его намерению, но Макс был
настойчив: если не так, то иначе. Он на цыпочках прошел в детскую, где
было темновато и очень тихо, несмотря на смутное присутствие нескольких
людей, глянул на затылок Аннелизы, на ее пуховый платок, - и, вдруг
решившись, повернулся, вышел вон, мыча и задыхаясь от слез, напялил пальто
и поехал звать Кречмара.
"Подождите", - сказал он шоферу, сойдя на панель пред знакомым домом.
Он уже напирал на тяжелую парадную дверь, когда сзади подоспел Горн,
и они вошли вместе. На лестнице они взглянули друг на друга и тотчас
вспомнили хоккейную игру. "Вы к господину Кречмару?" - спросил Макс. Горн
улыбнулся и кивнул. "Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я - брат
жены, я к нему с невеселой вестью".
"Давайте передам?" - гладким голосом предложил Горн, невозмутимо
продолжая подниматься рядом.
Макс страдал одышкой; он на первой же площадке остановился,
исподлобья, по-бычьи, глядя на Горна. Тот выжидательно замер и с
любопытством осматривал заплаканного, багрового, толстого спутника.
"Я советую вам отложить ваше посещение, - сказал Макс, сильно дыша. -
У моего затя умирает дочь".
Он двинулся дальше. Горн спокойно за ним последовал ("забавная штука,
это упустить нельзя..."). Макс отлично слышал шаги за собой, но его душила
мутная злоба, он боялся что не хватит дыхания дойти, и потому берег себя.
Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Горну и сказал: "Я
не знаю, кто вы и что вы, - но я вашу настойчивость отказываюсь понимать".
"Я - друг дома", - ласково ответил Горн и, вытянув длинный
прозрачно-белый указательный палец, позвонил.
"Ударить его палкой?" - подумал Макс. - "Ах, не все ли равно...
Только бы скорей вернуться".
Открыл слуга (похожий, по мнению Магды, на лорда).
"Доложите, голубчик, - томно сказал Горн, - вот этот господин хочет
видеть..."
"Потрудитесь не вмешиваться!" - со взрывом гнева перебил Макс и, стоя
посреди прихожей, во всю силу легких позвал: "Бруно!" - и еще раз:
"Бруно!"
Кречмар, увидя шурина, его перекошенное лицо, опухшие глаза, с
разбегу поскользнулся и круто стал. "Ирма опасно больна, - сказал Макс,
стукнув о пол тростью. - Советую тотчас поехать..."
Короткое молчание. Горн жадно смотрел на обоих. Вдруг из гостиной
звонко и ясно раздался Магдин голос: "Бруно, на минутку".
"Мы сейчас поедем", - сказал Кречмар, заикаясь, и ушел в гостиную.
Магда стояла скрестив на груди руки. "Моя дочь опасно больна, -
сказал Кречмар. - Я туда еду".
"Это вранье, - проговорила она злобно. - Тебя хотят заманить".
"Опомнись... Магда... ради Бога".
Она схватила его за руку: "А если я поеду с тобой вместе?"
"Магда, пожалуйста, ну пойми, меня ждут".
"...околпачить. Я тебя не отпущу..."
"Меня ждут, меня ждут", - сказал Кречмар, заикаясь и пуча глаза.
"Если ты посмеешь..."
Макс стоял в передней, продолжая стучать тростью. Горн вынул
портсигар. Из гостиной послышался взрыв голосов. Горн предложил Максу
папиросу. Макс, не глядя, отпихнул портсигар локтем, и папиросы
рассыпались. Горн рассмеялся. Опять взрыв голосов. "О, какая мерзость..."
- пробормотал Макс, дернув дверь на лестницу и, с трясущимися щеками,
быстро спустился.
"Ну, что?" - шепотом спросила бонна, когда он вернулся.
"Нет, не приедет", - ответил он, закрыл на минуту ладонью глаза,
потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках прошел в детскую.
Там было все по-прежнему, Ирма тихо мотала из стороны в сторону
головой, полураскрытые глаза как будто не отражали света. Она тихонько
икнула. Аннелиза поглаживала одеяло у ее плеча. Ирма вдруг слегка
напряглась на подушках, откидывая лицо. Со стола упала ложечка - и этот
звон долго оставался у всех в ушах. Сестра милосердия стала считать пульс
и потом осторожно, словно боясь повредить, опустила руку девочки на
одеяло. "Она, может быть, хочет пить?" - прошептала Аннелиза. Сестра
покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо кашлянул. Ирма продолжала
мотаться, затем принялась медленно поднимать и выпрямлять под одеялом
колено.
Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала что-то на ухо Максу, тот
кивнул, она вышла. Дверь опять скрипнула, Аннелиза не повернула головы...
Кречмар остановился в двух шагах от постели, лишь смутно видя пуховый
платок и бледные волосы жены, зато с потрясающей ясностью видя лицо
дочери, ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом лбу. Так
он простоял довольно долго, потом широко разинул рот - кто-то подоспел и
взял его под локоть.
Он тяжело сел у стола в кабинете. В углу, на диване, сидели две
смутно-знакомые дамы, на стуле поодаль рыдала бонна. Осанистый старик,
неизвестно кто, стоял у окна и курил. На столе были хрустальная ваза с
апельсинами и пепельница, полная окурков.
"Почему меня не позвали раньше?" - тихо сказал Кречмар, подняв брови,
и так и остался с поднятыми бровями, а потом покачал головой и стал
трещать пальцами. Все молчали. Тикали часы. Откуда-то появился Ламперт,
ушел в детскую и очень скоро вернулся.
"Ну что?" - хрипло спросил Кречмар.
Ламперт, обратившись к осанистому старику, сказал что-то о камфоре и
вышел.
Протекло неопределенное количество времени. За окнами было темно.
Кречмар раза два входил в детскую, и всякий раз что-то кипятком подступало
к горлу, и он опять возвращался в кабинет и садился у стола. Погодя он
взял апельсин и машинально принялся его чистить. Было теперь еще тише, чем
раньше, и за окном, должно быть, шел снег. С улицы доносились редкие,
ватные звуки, по временам что-то стучало в паровом отоплении. Кто-то внизу
на улице звучно свистнул на четырех нотах - и опять тишина. Кречмар
медленно ел апельсин. Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Макс и ни на
кого не глядя развел руками.
В детской Кречмар увидел спину жены, неподвижно и напряженно
склонившейся над кроватью, - сестра милосердия взяла ее за плечи и отвела
в полутьму. Он подошел к кровати, но все дрожало и мутилось перед ним, -
на миг ясно проплыло маленькое мертвое лицо, короткая бледная губа,
обнаженные передние зубы, одного не хватало - молочного зубка, молочного,
- потом все опять затуманилось, и Кречмар повернулся, стараясь никого не
толкнуть, вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя сошла какая-то
дама в шали и впустила оснеженного и озябшего человека, вероятно, того,
который только что свистал. Уже выйдя на улицу, Кречмар почему-то
посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл там пять часов?
Он пошел по белой панели и все никак не мог освоить, что случилось.
"Умерла", - повторил он несколько раз и удивительно живо вообразил Ирму
влезающей к Максу на колени или бросающей о стену мяч. Меж тем как ни в
чем не бывало трубили таксомоторы, небо было черно, и только там, далеко в
стороне Гедехтнискирхе, чернота переходила в теплый коричневый тон, в
смуглое электрическое зарево.
Наконец он добрался до дому. Магда лежала на кушетке, полуголая,
размаянная, и курила. Кречмар мельком вспомнил, что ушел из дому,
поссорившись с ней, но это было сейчас неважно. Она молча проследила за
ним глазами, как он тихо бродит по комнате, вытирая мокрое от снегу лицо.
Никакой досады она сейчас против него не испытывала - была только
блаженная усталость. Недавно ушел Горн, тоже усталый и тоже очень
довольный.
XX
Кречмар на некоторое время замолк. Его угнетала беспримерная тоска.
Впервые, может быть, за этот год сожительства с Магдой он отчетливо
осознавал тот легкий налет гнусности, который осел на его жизнь. Ныне
судьба с ослепительной резкостью как бы заставила его опомниться, он
слышал громовой окрик судьбы и понимал, что ему дается редкая возможность
круто втащить жизнь на прежнюю высоту. Он понимал, что если сейчас
вернется к жене, будет безмолвно и безотлучно при ней, - невозможное в
иной, повседневной, обстановке сближение произойдет почти само собою.
Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя - он вспоминал, как
Макс вдруг посмотрел на него влажным просящим взглядом, и потом,
отвернувшись, сжал ему руку повыше локтя, - и он вспоминал, как в зеркале
уловил необъяснимое выражение на лице жены, жалостное, затравленное и
все-таки сродни человеческой улыбке. Он чувствовал наконец, что ежели не
воспользоваться теперь же этой возможностью вернуться, то уже очень скоро
встреча с Аннелизой станет столь же немыслимой, сколь была до смерти их
дочери. Обо всем этом он думал честно, мучительно и глубоко и особой
логикой чувств понял, что если он поедет на похороны, то уж останется с
женой навсегда. Позвонив Максу, он узнал от прислуги место и час и в утро
похорон встал, пока Магда еще спала, и велел слуге приготовить ему черное
пальто и цилиндр. Поспешно допив кофе, он вошел в бывшую детскую Ирмы, где
теперь стоял стол для пинг-понга. И тут, подбрасывая на ладони
целлулоидовый шарик, он никак не мог направить мысль на детство Ирмы, а
думал о том, как прыгала здесь и вскрикивала, и ложилась грудью на стол,
протянув пинг-понговую лопатку, другая девочка, живая, стройная и
распутная.
Он посмотрел на часы. Надо было ехать. Он бросил шарик на стол и
быстро пошел в спальню поглядеть в последний раз, как Магда спит. И
остановившись у постели, впиваясь глазами в это детское лицо с розовыми
ненакрашенными губами и бархатным румянцем во всю щеку, Кречмар с ужасом
подумал о завтрашней жизни с женой, выцветшей, серолицей, слабо пахнущей
одеколоном, и эта жизнь ему представилась в виде тускло освещенного,
длинного и пыльного коридора, где стоит заколоченный ящик или детская
коляска (пустая), а в глубине сгущаются потемки.
С трудом оторвав взгляд от щек и плеч Магды и нервно покусывая ноготь
большого пальца, он отошел к окну. Была оттепель, автомобили расплескивали
лужи, на углу виднелся ярко-фиолетовый лоток с цветами, солнечное мокрое
небо отражалось в стекле окна, которое мыла веселая, растрепанная
горничная. "Как ты рано встал. Ты уходишь куда-нибудь?" - протянул,
перевалившись через зевок, Магдин голос.
Он, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
XXI
"Бруно, приободрись, - говорила она ему неделю спустя. - Я понимаю,
что все это очень грустно, - но ведь они все тебе немножко чужие,
согласись, ты сам это чувствуешь, и, конечно, твоей дочке внушена была к
тебе ненависть. Ты не думай, я очень тебе соболезную, хотя, знаешь, если у
меня мог бы родиться ребенок, то я хотела бы мальчика..."
"Ты сама ребенок", - сказал он, гладя ее по волосам.
"Особенно сегодня нужно быть бодрым, - продолжала Магда, надувая
губы. - Особенно сегодня. Подумай, ведь это начало моей карьеры, я буду
знаменита".
"Ах да, я и забыл. Это когда же? Сегодня разве?"
Явился Горн. Он заходил в последнее время каждый день, и Кречмар
несколько раз поговорил с ним по душам, сказал ему все то, что Магде он бы
сказать не смел и не мог. Горн так хорошо слушал, высказывал такие мудрые
мысли и с такой вдумчивостью сочувствовал ему, что недавность их
знакомства казалась Кречмару чем-то совершенно условным, никак не
связанным с внутренним - душевным - временем, за которое развилась и
созрела их мужественная дружба. "Нельзя строить жизнь на песке несчастья,
- говорил Горн. - Это грех против жизни. У меня был знакомый - скульптор,
- который женился из жалости на пожилой, безобразной горбунье. Не знаю в
точности, что случилось у них, но через год она пыталась отравиться, а его
пришлось посадить в желтый дом. Художник, по моему мнению, должен
руководиться только чувством прекрасного - оно никогда не обманывает".
"Смерть, - говорил он еще, - представляется мне просто дурной
привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня
был приятель, юноша, полный жизни, с лицом ангела и с мускулами пантеры, -
он порезался, откупоривая бутылку, и через несколько дней умер. Ничего
глупее этой смерти нельзя было себе представить, но вместе с тем... вместе
с тем, - да, странно сказать, но это так: было бы менее художественно,
доживи он до старости... Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно
в смерти".
Горн в такие минуты говорил не останавливаясь - плавно выдумывая
случаи с никогда не существовавшими знакомыми, подбирая мысли, не слишком
глубокие для ума слушателя, придавая словам сомнительное изящество.
Образование было у него пестрое, ум - хваткий и проницательный, тяга к
разыгрыванию ближних - непреодолимая. Единственное, быть может, подлинное
в нем была бессознательная вера в то, что все созданное людьми в области
искусства и науки только более или менее остроумный фокус, очаровательное
шарлатанство. О каком бы важном предмете не заходила речь, он был
одинаково способен сказать о нем нечто мудреное, или смешное, или
пошловатое, если этого требовало восприятие слушателя. Когда же он говорил
совсем серьезно о книге или картине, у Горна было приятное чувство, что он
- участник заговора, сообщник того или иного гениального гаера - создателя
картины, автора книги. Жадно следя за тем, как Кречмар (человек, по его
мнению, тяжеловатый, недалекий, с простыми страстями и добротными, слишком
добротными познаниями в области живописи) страдает и как будто считает,
что дошел до самых вершин человеческого страдания, - следя за этим, Горн с
удовольствием думал, что это еще не все, далеко на все, а только первый
номер в программе превосходного мюзик-холла, в котором ему, Горну,
предоставлено место в директорской ложе. Директором же сего заведения не
был ни Бог, ни дьявол. Первый был слишком стар и мастит и ничего не
понимал в новом искусстве, второй же, обрюзгший черт, обожравшийся чужими
грехами, был нестерпимо скучен, скучен, как предсмертная зевота тупого
преступника, зарезавшего ростовщика. Директор, предоставивший Горну ложу,
был существом трудноуловимым, двойственным, тройственным, отражающимся в
самом себе, - переливчатым магическим призраком, тенью разноцветных шаров,
тенью жонглера на театрально освещенной стене... Так, по крайней мере,
полагал Горн в редкие минуты философских размышлений.
Оттого он никак не мог понять в себе острое пристрастие к Магде. Он
старался его обьяснить физическими свойствами Магды, чем-то таким в запахе
кожи, в температуре тела, в особом строении глазного райка, в особенной
эпителии губ. Но все это было не совсем так. Взаимная их страсть была
основана на глубоком родстве их душ - даром что Горн был талантливым
художником, космополитом, игроком...
Явившись к ним в тот день, в который Магда впервые должна была
замелькать на экране, он успел ей сказать (подавая ей пальто), что там-то
и там-то снял комнату, где они могут спокойно встречаться. Она ответила
ему злым взглядом, ибо Кречмар стоял в десяти шагах от них. Горн
рассмеялся и добавил, почти не понижая голоса, что будет каждый день там
ждать ее между таким-то и таким-то часом.
"Я приглашаю фрейлейн Петерс на свидание, а она не хочет", - сказал
он Кречмару, пока они спускались вниз.
"Попробуй она у меня захотеть, - улыбнулся Кречмар и нежно ущипнул
Магду за щеку. - Посмотрим, посмотрим, как ты играешь", - продолжал он,
натягивая перчатку.
"Завтра в пять, фрейлейн Петерс", - сказал Горн.
"Маленькая завтра поедет одна выбирать автомобиль, - проговорил
Кречмар. - Так что никаких свиданий".
"Успеется, автомобиль не убежит, правда, фрейлейн Петерс?"
Магда вдруг обиделась. "Какие дурацкие шутки!" - воскликнула она.
Мужчины, смеясь, переглянулись, Кречмар подмигнул.
Швейцар, разговаривавший с почтальоном, посмотрел на Кречмара с
любопытством.
"Прямо не верится, - сказал швейцар, когда те прошли, - прямо не
верится, что у него недавно умерла дочка".
"А кто второй?" - спросил почтальон.
"Почем я знаю. Завела молодца ему в подмогу, вот и все. Мне, знаете,
стыдно, когда другие жильцы смотрят на эту... (нехорошее слово). А ведь
приличный господин, сам-то, и богат, - мог бы выбрать себе подругу
поосанистее, покрупнее, если уж на то пошло".
"Любовь слепа", - задумчиво произнес почтальон.
XXII
В небольшом зале, где показывали актерам и гостям фильм "Азра", было
народу немного, но достаточно для того, чтобы у Магды прошел тревожный и
приятный холодок по спине. Недалеко от себя она заметила того режиссера, к
которому некогда так неудачно ходила представляться. Он подошел к
Кречмару. Кречмар представил его Магде. На правом глазу у него был крупный
ячмень. Магду рассердило, что он сразу же ее не узнал. "А я у вас как-то
была в конторе", - сказала она злорадно (пускай теперь пожалеет). "Ах,
сударыня, - ответил он с учтивой улыбкой, - я помню, помню". На самом деле
он не помнил ничего.
Как только погас свет, Горн, сидевший между нею и Кречмаром, нащупал
и взял ее руку. Спереди сидела Дорианна Каренина. кутаясь в мех, хотя в
зале было жарко. Соседом ее был режиссер с ячменем, и Дорианна за ним
ухаживала. Тихо и ровно, вроде пылесоса, заработал аппарат. Музыки не
было.
Магда появилась на экране почти сразу: она читала, потом бросала
книгу и бежала к окну: подъехал верхом ее жених. У нее так замерло сердце,
что она вырвала руку из руки Горна и больше ее не давала (он зато гладил
ее по юбке и как-то умудрился отстегнуть ее подвязку). Угловатая,
неказистая, с припухшим, странно изменившимся ртом, черным как пиявка, с
неправильными бровями и непредвиденными складками на платье, невеста дико
взглянула перед собой, а затем легла грудью на подоконник, задом к
публике.
Магда оттолкнула блуждающую руку Горна - и ей вдруг захотелось
кого-нибудь укусить или броситься на пол, забиться, закричать... Неуклюжая
девица на экране ничего общего с ней не имела - она была ужасна, она была
похожа на ее мать-швейцариху на свадебной фотографии. Может быть, дальше
лучше будет? Кречмар перегнулся к ней, по дороге полуобняв Горна, и нежно
прошелестел: "Очаровательно, чудесно, я не ожидал..." Он действительно был
очарован. Ему вспомнился "Аргус", его трогало, что Магда так невозможно
плохо играет, - и вместе с тем в ней была какая-то прелестная, детская
старательность, как у подростка, читающего поздравительные детские стихи.
Горн тихо ликовал: он не сомневался, что Магда выйдет на экране неудачно,
но знал, что за это попадет Кречмару, а завтра в виде реакции... Все это
было очень забавно. Он принялся опять бродить рукой по ее ногам и платью,
и она вдруг сильно ущипнула его.
Через некоторое время невеста появилась снова: она шла крадучись,
вдоль стены, тайком шла в кафе, где светлая личность, друг семьи, видел ее
жениха в обществе женщины из породы вампиров (Дорианна Каренина). Кралась
она вдоль стены возмутительно, и почему-то спина у нее вышла толстенькая.
"Я сейчас закричу", - подумала Магда. К счастью, экран перемигнул,
появился столик в кафе, герой, дающий закурить (интимность!) Дорианне.
Дорианна откидывала голову, выпускала дым и улыбалась одним уголком рта.
Кто-то в зале захлопал, другие подхватили. Вошла невеста. Рукоплескания
умолкли. Невеста открыла рот, как Магда никогда не открывала. Дорианна,
настоящая Дорианна, сидевшая впереди, обернулась, и глаза ее ласково
блеснули в полутьме. "Молодец, девочка", - сказала она хрипло, и Магде
захотелось полоснуть ее по лицу ногтями.
Теперь она так боялась каждого своего появления, что вся слабела и не
могла, как прежде, хватать и щипать назойливую руку Горна. Она дохнула ему
в ухо горячим шепотом: "Пожалуйста, перестань, я пересяду". Он похлопал ее
по колену, и рука его успокоилась.
Невеста появлялась вновь и вновь, и каждое движение терзало Магду,
она была, как душа в аду, которой бесы показывают земные ее прегрешения.
Простоватость, корявость, стесненность движений... На этом одутловатом
лице она улавливала почему-то выражение своей матери, когда та старалась
быть вежливой с влиятельным жильцом. "Очень удачная сцена", - шептал
Кречмар, перегибаясь через Горна. Горну сильно надоело сидеть в темноте и
смотреть скверную фильму. Он закрыл глаза и стал вспоминать, как было
трудно и вместе с тем весело рисовать для кинематографа движения Чипи, -
тысячи движений. "Надо что-нибудь придумать новое, - непременно надо
придумать".
Драма подходила к концу. Герой, покинутый вампиром, шел под сильным
дождем в аптеку покупать яд. Невеста в деревне играла с его незаконным
ребенком, младенец к ней ластился. Вот она почему-то провела тылом руки по
платью. Это движение не было предусмотрено, - она словно вытирала руку, а
младенец глядел исподлобья. По залу прошел смешок. Магда не выдержала и
стала тихо плакать.
Как только зажегся свет, она встала и пошла к выходу. "Что с ней, что
с ней?" - пробормотал Кречмар и быстро за ней последовал. Горн выпрямился,
расправляя плечи. Дорианна тронула его за рукав. Рядом стоял господин с
ячменем на глазу и позевывал.
"Провал,- сказала Дорианна, подмигнув.- Бедная девочка".
"А вы довольны собой?" - спросил Горн с любопытством.
Дорианна усмехнулась: "Нет, настоящая актриса никода не бывает
довольна".
"Художники тоже, - сказал Горн. - Но вы не виноваты. Роль была
глупая. Скажите, кстати, как вы придумали свой псевдоним? Я все хотел
узнать?"
"Ох, это длинная история", - ответила она с улыбкой.
"Нет, вы меня не понимаете. Я хочу узнать. Скажите, вы Толстого
читали?"
"Толстого?" - переспросила Дорианна Каренина. - "Нет, не помню. А
почему вас это интересует?"
XXIII
На квартире у Кречмара была буря, рыдания, судороги, стоны. Кречмар
беспомощно ходил за ней: она бросалась то на кушетку, то на постель, то на
пол. Глаза ее яростно и прекрасно блистали, один чулок сполз. Весь мир был
мокр от слез. Кречмар утешал ее самыми нежными словами, какие он только
знал, употребляя незаметно для себя слова, которые он говорил некогда
дочери, целуя синяк, - слова которые теперь как бы освободились после
смерти Ирмы.
Сначала Магда излила весь свой гнев на него, потом страшными
эпитетами выругала Дорианну, потом обрушилась на режиссера (заодно попало
совершенно непричастному Гроссману, толстяку с ячменем). "Хорошо, - сказал
Кречмар наконец. - Я приму исключительные меры. Только заметь, я вовсе не
считаю, что это провал, - напротив, ты местами очень мило играла, - там,
например, в первой сцене, - знаешь, когда ты..."
"Замолчи!" - крикнула Магда и швырнула в него подушкой. "Да постой,
Магда, выслушай. Я же все готов сделать, только бы моя девочка была
счастлива. Я знаешь что сделаю? Ведь фильма-то моя, я платил за эту
ерунду... то есть, за ту ерунду, которую из нее сделал режиссер. Вот я ее
и не пущу никуда, а оставлю ее себе на память ("Нет, сожги", - сказала
Магда рыдающим баском) или да, сожгу. И Дорианне, поверь, поверь, это
будет не очень приятно. Ну что, мы довольны?"
Она продолжала всхлипывать, но уже тише.
"Красавица ты моя, не плачь же. Я тебе еще кое-что скажу. Вот завтра
ты пойдешь выбирать автомобиль - весело же! А потом мне его покажешь, и я,
мо-жет быть (он улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове "может
быть"), его куплю. Мы поедем кататься, ты увидишь весну на юге, мимозы...
А, Магда?"
"Не это главное", - сказала она ужимчиво.
"Главное, чтобы ты была счастлива, и ты будешь со мною счастлива.
Осенью вернемся, будешь ходить на кинематографические курсы или я найду
талантливого режиссера, учителя... вот, например, Гроссман..."
"Нет, только не Гроссман", - зарычала Магда содрогаясь.
"...ну, другого. Найдем уж, найдем. Ты же вытри слезы, - мы поедем
ужинать и танцевать... Пожалуйста, Магда!"
"Я только тогда буду счастлива, - сказала она, тяжело вздохнув, -
когда ты с ней разведешься. Но я боюсь, что ты теперь увидел, как у меня
ничего там не вышло, в этой мерзкой фильме, и бросишь меня. Нет, постой,
не надо меня целовать. Скажи, ты ведешь какие-нибудь переговоры или все
это заглохло?"
"Понимаешь ли, какая штука, - с расстановкой проговорил Кречмар, -
понимаешь ли... Эх, Магда, ведь сейчас у нас, то есть у нее главным
образом, - ну, одним словом, горе, мне как-то сейчас просто не очень
удобно..."
"Что ты хочешь сказать?" - спросила Магда привстав. - "Разве она до
сих пор не знает, что ты хочешь развода?"
"Нет, не в этом дело, - переглотнул и замялся Кречмар. - Конечно,
она... это чувствует, то есть знает". Он смутился окончательно.
Магда медленно вытягивалась кверху, как разворачивающаяся змея.
"Вот что - она не дает мне развода", - выговорил он, впервые оболгав
Аннелизу.
"И не даст?" - спросила Магда, кусая губы, щурясь и медленно
приближаясь к нему.
"Сейчас будет драться", - подумал Кречмар устало. "Нет, даст,
конечно, даст, - сказал он вслух. - Ты только не волнуйся так".
Магда подошла к нему вплотную и - обвила его шею руками.
"Я больше не могу быть только твоей любовницей, - сказала она,
скользя щекой по его галстуку. - Я не могу. Сделай что-нибудь. Завтра же
скажи себе: я это сделаю для моей девочки. Ведь есть же адвокаты, всего же
можно добиться".
"Я обещаю тебе".
Она слегка вздохнула и отошла к зеркалу, томно разглядывая свое
отражение.
"Развод? - подумал Кречмар. - Нет-нет, это немыслимо".
XXIV
Комнату, снятую им для свиданий с Магдой, Горн обратил в мастерскую,
и всякий раз, когда Магда являлась, она заставала его за работой. Он
издавал музыкальный, богатый мотивами свист, пока рисовал. Магда глядела
на меловой оттенок его щек, на толстые, пунцовые губы, округленные
свистом, на мягкие черные волосы, такие сухие и легкие на ощупь - и
чувствовала, что этот человек в конце концов ее погубит. На нем была
шелковая рубашка с открытым воротом, ладным ремешком подпоясанные
фланелевые штаны. Он творил чудеса при помощи китайской туши.
Так они виделись почти ежедневно; Магда оттягивала отъезд, хотя
автомобиль был куплен и начиналась весна. "Позвольте вам дать совет, -
как-то сказал Горн Кречмару. - Зачем вам брать шофера? Я способен сидеть
за рулем двенадцать часов сряду, и автомобиль у меня делается шелковым".
"Очень мило с вашей стороны, - ответил Кречмар несколько нерешительно. -
Но право, я не знаю... Я боюсь оторвать вас от работы, мы собираемся
довольно далеко закатиться..." "Ах, какая там работа. Я и так собирался
махнуть куда-нибудь на юг". "В таком случае будем очень рады", - сказал
Кречмар, с тревогой думая о том, как отнесется к этому Магда. Магда,
однако, помявшись, согласилась. "Пусть едет, - заметила она. - Хотя,
знаешь, он последнее время начинает мне надоедать, поверяет мне свои
сердечные дела, - он об этом говорит с такими вздохами, словно влюблен в
женщину. А на самом деле..."
Был канун отъезда. По дороге домой из магазинов она забежала к Горну
и повисла у него на шее. Присутствие маленького мольберта у окна и пыльный
сноп солнца через комнату напоминали ей, как она была натурщицей, и
теперь, торопливо снимая платье, она с улыбкой вспоминала, как бывало ей
иногда холодно выходить голой из-за ширмы.
Одевалась она потом с чрезвычайной быстротой, подскакивая на одной
ноге, кружась, поднимая в зеркале бурю. "Чего ты так спешишь?" - сказал он
лениво. - "Подумай, нынче последний раз. Неизвестно, как будем
устраиваться во время путешествия". "На то мы с тобой и умные", - ответила
она со смехом.
Она выскочила на улицу и засеменила, выглядывая таксомотор, но
солнечная улица была пуста. Дошла до площади - и, как всегда возвращаясь
от Горна, подумала, а не взять ли направо, потом через сквер, потом опять
направо... Там была улица, где она в детстве жила.
(Счастье, удача во всем, быстрота и легкость жизни... Отчего в самом
деле не взглянуть?)
Улица не изменилась. Вот булочная на углу, вот мясная, на выставке -
знакомый золотой бык, а перед мясной - привязанный к решетке бульдог
майорской вдовы из пятнадцатого номера. Вот кабак, где пропадал ее брат.
Вот там наискосок - дом, где она родилась. Подойти ближе она не решилась,
смутно опасаясь чего-то. Она повернула и тихо пошла назад. Уже около
сквера ее окликнул знакомый голос.
Каспар, братнин товарищ с татуировкой на кисти. Он вел седло
велосипеда с фиолетовой рамой и с корзиной перед рулем. "Здравствуй,
Магда", - сказал он, дружелюбно кивнув, и пошел с ней рядом вдоль панели.
В последний раз, когда она видела его, он был очень неприветлив:
тогда он действовал с приятелями сообща. Это была группа, организация,
почти шайка; теперь же, один, он был просто старый знакомый.
"Ну, как дела, Магда?"
Она усмехнулась и ответила: "Прекрасно. А у тебя как?"
"Ничего, живем. А знаешь, ведь твои съехали. Они теперь в скверном
квартале. Ты бы как-нибудь их навестила, Магда. Подарочек или что. Твой
отец долго не протянет..."
"А Отто где?" - спросила она.
"Отто в отъезде, в Билефельде, кажется, работает".
"Ты сам знаешь, - сказала она, - ты сам знаешь, как меня дома любили.
У меня пухли щеки от оплеух. И разве они потом старались узнать, что со
мной, где я, не погибла ли я ? Не прочь на мне заработать - вот и все".
Каспар кашлянул и сказал: "Но это, как-никак, твоя семья, Магда. Ведь
твою мать выжили отсюда, и на новых местах ей не сладко".
"А что обо мне тут говорят?" - спросила она с любопытством.
"Ах, ерунду всякую... Судачат. Это понятно. Я же всегда считаю, что
женщина вправе распоряжаться своей жизнью. Ты как - с твоим другом
ладишь?"
"Ничего, лажу. Он скоро на мне женится".
"Это хорошо, - сказал Каспар. - Я очень рад за тебя. Только жалко,
что ты стала теперь дамой, и нельзя с тобой повозиться, как раньше. Это
очень, знаешь, жалко".
"А у тебя есть подружка?" - спросила она улыбаясь.
"Нет, сейчас никого, мы с Гретой поссорились. Трудно все-таки жить
иногда, Магда. Я теперь служу в кондитерской. Я бы хотел иметь свою
собственную кондитерскую, - но когда это еще будет..."
"Да, жизнь", - задумчиво произнесла Магда и, немного погодя,
подозвала таксомотор.
"Может быть, мы как-нибудь", - начал Каспар, но застеснялся.
"Погибнет девчонка, - подумал он, глядя, как она садится в
автомобиль. - Наверняка погибнет. Ей бы выйти за простого хорошего
человека. Я б на ней, правда, не женился - вертушка, ни минуты покоя..."
Он вскочил на велосипед и до следующего угла быстро ехал за
автомобилем. Магда ему помахала рукой, он плавно, как птица, повернул и
стал удаляться по боковой улице.
XXV
Все было очаровательно, все было весело - кроме ночевок в гостиницах.
Кречмар был тягостно настойчив. Когда она пыталась отбояриться, ссылаясь
на усталость, он, чуть не плача, говорил, что ни разу за день ее не
поцеловал, просил позволения только поцеловать - и постепенно добивался
своего. Горн между тем был по соседству, она слышала иногда его шаги или
посвистывание - а Кречмар рычал от счастия, - и Горн рычание мог слышать.
Утром ехали дальше - в чудесном, беззвучном автомобиле с внутренним
управлением, шоссейная дорога, обсаженная яблонями, гладко подливала под
передние шины, погода была великолепная, к вечеру стальные соты радиатора
бывали битком набиты мертвыми пчелами и стрекозами. Горн действительно
правил прекрасно: полулежа на очень низком сидении с мягкой спиной, он
непринужденно и ласково орудовал рулем. Сзади, в окошечке, висела толстая
Чипи и глядела на убегающий вспять север.
Во Франции пошли вдоль дороги тополя, в гостиницах горничные не
понимали Магду, и это ее раздражало. Весну было решено провести на
Ривьере, затем Швейцария или Итальянские озера. На предпоследней до Гиер
остановке они очутились в прелестном городке Ружинар. Приехали туда на
закате, над окрестными горами линяли лохматые розовые тучи, в кофейнях
исподлобья сверкали огни, платаны бульвара были уже по-ночному сумрачны.
Магда, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой, со дня отъезда, то
есть за две недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных
городках), она ни разу не побывала наедине с Горном, - это было
мучительно, Горн, встречаясь с ней взглядом, грустно облизывался, как пес,
привязанный хозяйкой у двери мясной. Поэтому, когда они въехали в Ружинар
и Кречмар стал восхищаться силуэтами гор, небом, дрожащими сквозь платаны
огнями, Магда на него огрызнулась. "Восторгайся, восторгайся", -
произнесла она сквозь зубы, едва сдерживая слезы. Они подъехали к большой
гостинице. Кречмар пошел справиться насчет комнат. "С ума сойду, если так
будет продолжаться", - сказала Магда, стоя среди холла и не глядя на
Горна. "Всыпь ему снотворного, - предложил Горн. - Я достану в аптеке".
"Пробовала, - ответила Магда злобно. - Не действует".
Кречмар вернулся к ним, с виду несколько расстроенный. "Все полно, -
сказал он, разводя руками. - Это очень досадно. Ты устала, моя маленькая".
Магда, не разжимая зубов, двинулась к выходу. Они подъехали к трем
гостиницам, и нигде комнат не оказывалось. Магда была в таком состоянии,
что Кречмар боялся на нее смотреть. Наконец, в пятой гостинице, им
предложили войти в лифт, подняться и посмотреть. Смуглый мальчишка,
поднимавший их, стоял к ним в профиль. "Смотрите, что за красота, какие
расницы", - сказал Горн, слегка подтолкнув Кречмара. "Перестаньте
поясничать!" - вдруг воскликнула Магда.
Номер с двуспальной постелью был вовсе неплохой, но Магда стала мелко
стучать каблуком об пол, тихо и неприятно повторяя: "Я здесь не останусь,
я здесь не останусь". "Превосходная комната", - сказал Кречмар увещевающе.
Мальчик вдруг открыл внутреннюю дверь, - там оказалась ванная, вошел в
нее, открыл другую дверь - вот те на: вторая спальня!
Горн и Магда вдруг переглянулись.
"Я не знаю, насколько вам это удобно, - общая ванная, - проговорил
Кречмар. - Ведь Магда купается как утка".
"Ничего, ничего, - засмеялся Горн. - Я как-нибудь, с боку припека".
"Может быть, у вас все-таки найдется что-нибудь другое?" - обратился
Кречмар к мальчику. Но тут поспешно вмешалась Магда.
"Глупости, - сказала она, - глупости. Надоело бродить".
Она подошла к окну, пока вносили чемоданы. Синева, огоньки, черные
купы деревьев, звон кузнечиков... Но она ничего не видела и не слышала -
ее разбирало счастливое нетерпение. Наконец она осталась вдвоем с
Кречмаром, он стал выкладывать умывальные принадлежности. "Я первая пойду
в ванную", - сказала она, торопливо раздеваясь. "Ладно, - ответил он
добродушно. - Я тут сперва побреюсь. Только торопись, надо идти ужинать".
В зеркале он видел, как мимо стремительно пролетали джемпер, юбка, что-то
светлое, еще что-то светлое, один чулок, другой...
"Вот неряха", - сказал он, намыливая кадык.
Он слышал, как закрылась дверь, как трахнула задвижка, как шумно
потекла вода.
"Нечего запираться, я все равно тебя купать не собираюсь", - крикнул
он со смехом и принялся оттягивать четвертым пальцем щеку.
За дверью вода продолжала литься. Она лилась громко и непрерывно.
Кречмар тщательно водил бритвой по щеке. Лилась вода, причем шум ее
становился громче и громче. Внезапно Кречмар увидел в зеркало, что из-под
двери ванной выползает струйка воды, меж тем шум был теперь грозовой,
торжествующий.
"Что она в самом деле... потоп... - пробормотал он и подскочил к
двери, постучал. - Магда, ты утонула? Сумасшедшая ты этакая!"
Никакого ответа. "Магда! Магда!" - крикнул он, и снежинки засохшей
мыльной пены запорхали вокруг его лица.
Магда вышла из блаженного оцепенения, поцеловала напоследок Горна в
ухо и бесшумно проскользнула в ванную: комнатка была полна пара и воды,
она проворно закрыла краны.
"Я заснула в ванне", - крикнула она жалобно через дверь.
"Сумасшедшая, - повторил Кречмар. - Ты меня так напугала".
Струйки на полу остановились. Кречмар вернулся к зеркалу и снова
намылил лицо.
Она явилась из ванной бодрая, сияющая и стала осыпаться тальком.
Кречмар в свою очередь пошел купаться - там было все очень мокро. Оттуда
он постучал Горну. "Я вас не задержу, - сказал он через дверь. - Сейчас
будет свободно". "Валяйте, валяйте", - чрезвычайно весело ответил Горн.
За ужином она была прелестно оживлена, они сидели на террасе, вокруг
лампы колесили ночницы и падали на скатерть.
"Мы останемся здесь долго, долго, - сказала Магда. - Мне здесь
страшно нравится". В действительности ей нравилось только одно:
расположение комнат.
XXVI
Прошла неделя, вторая. Дни были безоблачные - зной, цветы,
иностранцы, великолепные прогулки. Магда была счастлива, Горн тихо
улыбался. Она принимала ванну утром и вечером, но уже следила за тем,
чтобы не было потопа. Старый французский полковник за соседним столиком
наливался бурой кровью, как только она появлялась, и не спускал с нее
жадных глаз, - и был американец, знаменитый теннисист с лошадиным лицом и
загорелыми руками, который предложил ей давать уроки на отдельной
площадке. Но кто бы на нее ни глядел, кто бы с ней ни танцевал, Кречмар
ревности не чувствовал, и, вспоминая Сольфи, он дивился: в чем разница,
почему тогда все нервило и тревожило его, а сейчас - уверенность,
спокойствие? Он не замечал, что нет в ней теперь особого желания нравиться
другим, искать чужих прикосновений и взглядов, - был только один человек,
Горн, а Горн был тень Кречмара.
Однажды, в майский день, они втроем отправились пешком за несколько
верст от курорта, в горы. К концу дня Магда устала, и решено было
вернуться в Ружинар дачным поездом. Для этого пришлось спуститься по
крутым, каменистым тропинкам, Магда натерла ногу, Кречмар и Горн
поочередно несли ее на руках. Пришли на станцию. Вечерело, на платформе
было много туристов. Поезд был простецкий, мелковагонный, бескоридорный.
Сели. Затем Кречмар рискнул выйти опять на платформу, чтобы выпить стакан
пива. У буфета он столкнулся с господином, который торопливо платил. Они
поглядели друг на друга. "Дитрих, голубчик! - воскликнул Кречмар. - Вот
неожиданно!" Это был Дитрих фон Зегелькранц, беллетрист. "Ты один? -
спросил Зегелькранц. - Без жены?" "Да, без жены", - ответил Кречмар,
слегка смутясь. "Поезд уходит", - сказал тот. "Я сейчас, - заторопился
Кречмар, хватая стакан. - Ты садись... Вон там, второй вагон, я сейчас,
первое отделение. Я сейчас. Эти монеты..."
Зегелькранц побежал к поезду - уже захлопывались дверцы. В отделении
было жарко, темновато и довольно полно. Поезд двинулся. "Опоздал", -
подумал Зегелькранц с удовлетворением. Восемь лет прошло с тех пор, как он
видел Кречмара, и говорить, в общем, было с ним не о чем. Зегелькранц был
очень одинок, любил свое одиночество и сейчас работал над новой вещью -
появление прежнего приятеля выходило некстати.
Горн и Магда, высунувшись в окно, видели, как Кречмар энергично и
неуклюже атаковал последний вагон и благополучно влез. Горн держал Магду
за талию. "Молодожены, - вскользь подумал Зегелькранц, - Она - дочь
винодела, у него - магазин готового платья в Ницце..."
Молодожены сели, блаженно друг другу улыбаясь. Зегелькранц вынул из
кармана черную записную книжку.
"Ножка не болит?" - спросил Горн.
"Что у меня может болеть, когда я с тобой, - томно проговорила Магда.
- Когда я думаю, что сегодня вечером..."
Горн сжал ей руку. Она вздохнула и, так как жара ее размаяла,
положила голову ему на плечо, продолжая нежно ежиться и говорить, - все
равно французы в купе не могли понять. У окна сидела толстая усатая
женщина в черном, рядом с ней мальчик, который все повторял: "Donne - moi
une orange, un tout petit bout d orange!" "Fiche - moi la paiz", -
отвечала мать. Он замолкал и потом начинал скулить сызнова. Двое молодых
французов тихо обсуждали выгоды автомобильного дела; у одного из них была
сильнейшая зубная боль, щека была повязана, он издавал сосущий звук,
перекашивая рот. А прямо против Магды сидел маленький лысый господин в
очках, с черной записной книжкой в руке - должно быть, провинциальный
нотариус.
"Апельсинчик, дай апельсинчик!" - "А ну отвяжись" (франц.).
В последнем вагоне сидел Кречмар и думал о Зегелькранце. Они учились
вместе в университете, затем встречались реже, Дитрих говаривал, что
когда-нибудь опишет его и Аннелизу, когда захочет выразить "музыкальную
тишину молодого супружеского счастья". Восемь лет тому назад Дитрих был
очень привлекательный с виду, тоненький человек, с русой, довольно пышной
шевелюрой и мягкими усами, которые он душил из гранатового флакончика
сразу после еды. Он был очень слаб, нервен и мнителен, страдал
редкостными, но не опасными болезнями, вроде сенной лихорадки. Последние
годы он безвыездно жил на юге Франции. Его имя было хорошо известно в
литературных кругах, но книги его продавались туго. Он знавал лично
покойного Марселя Пруста, подражал ему и некоторым другим новаторам, так
что из-под его пера выходили странные, сложные и тягучие вещи. Это был
наблюдательный, чудаковатый и не особенно счастливый человек.
Минут через двадцать замелькали огни Ружинара. Поезд остановился.
Кречмар поспешно покинул вагон. Ему было досадно, он смутно боялся
недоразумения, следовало поскорее объяснить Дитриху. На платформе было
много народу, и только у выхода он отыскал Магду и Горна.
"Вы с Зегелькранцем познакомились?" - спросил он улыбаясь.
"С кем?" - переспросила Магда.
"Разве он к вам в отделение не попал? Ладный такой, изящный.
Артистическая прическа, мой старый друг..."
"Нет, - ответила Магда, - такого у нас не было".
"Значит, он не туда сел, - сказал Кречмар. - Какая, однако, вышла
путаница. Как ножка - лучше?"
XXVII
Утром он справился в немецком пансионе, но адреса Зегелькранца там не
знали. "Жалко, - подумал Кречмар. - А впрочем, может быть, к лучшему, уж
очень давно не виделись". Как-то, через несколько дней, он проснулся
раньше обыновенного, увидел сизо-голубой день в окне, еще дымчатый, но уже
набухающий солнцем, мягко-зеленые склоны вдали, и ему захотелось выйти,
долго ходить, взбираться по каменистым тропинкам, вдыхать запах тмина.
Магда проснулась "Еще так рано", - сказала она сонно. Он предложил
быстрехонько одеться и, знаешь, вдвоем, вдвоем, на весь день...
"Отправляйся один", - пробормотала она и повернулась на другой бок. "Ах
ты, соня", - сказал с грустью Кречмар.
Было, когда он вышел, часов семь утра, городок проснулся только
наполовину. Проходя мимо вишневых садов и голубых дачек уже поднимавшейся
в гору тропой, он увидел сквозь яркую зелень человека, поливавшего из
лейки темными восьмерками песок перед крыльцом. "Дитрих, вот ты где!" -
крикнул Кречмар. Зегелькранц был без шляпы: как неожиданно, - лысина,
загорелая лысина и воспаленные, мигающие глаза.
"Мы ужасно глупо потеряли друг друга", - сказал Кречмар со смехом.
"Но встретились опять", - ответил Зегелькранц, продолжая тихо
поливать песок.
"Ты... ты всегда так рано встаешь, Дитрих?"
"Бессонница. Я слишком много пишу. А ты куда? В горы?"
"Пойдем, пойдем со мной, - сказал Кречмар. - И захвати что-нибудь
почитать. Мне очень интересно, твой последний томик мне так понравился".
"Ах, стоит ли, - сказал Зегелькранц, подумал, увидел мысленно
рукопись, черные росинки букв, улыбающиеся страницы. - Впрочем, если
хочешь. Я как раз последние дни расписался".
Он прошел в комнату - прямо из сада - и вернулся с толстой клеенчатой
тетрадкой.
"Поведу тебя в очень зеленое, красивое место, - сказал он. - Там мы
почитаем под журчание воды. Как поживает твоя жена, почему ты один
разъезжаешь?"
Кречмар прищурился и ответил:
"У меня было много несчастий, Дитрих. С женой я порвал, а девочка моя
умерла".
Зегелькранцу стало неуютно: бедняга, стоит ли ему читать, он будет
плохо слушать.
Они шли вверх среди благовонных кустов. Затем их окружили сосенки, на
стволах сидели сплюснутые цикады и трещали, трещали, пока то у одной, то у
другой не кончался завод.
"Обожаю эти места, - вздохнул Зегелькранц. - Тут так легко и так
чисто. У меня тоже были несчастья. Но это теперь далеко. Мои книги, мое
солнце - что мне еще нужно?"
"А я сейчас в самом, так сказать, водовороте жизни, - сказал Кречмар,
- Ты, должно быть, помнишь, как я мирно и хорошо жил с женой. Ты даже
говорил... Эх, да что вспоминать! Та, которую я теперь люблю, все собой
заслонила. И вот только в такие утра, как нынче, когда еще не жарко, у
меня в голове ясно, я чувствую себя более или менее человеком".
"Ложная тревога, - подумал Зегелькранц. - Он будет слушать".
Они добрались до глубины рощицы на вершине холма. Там, из железной
трубки, била ледяная струйка воды, текла по мшистой выемке, над ней
дрожали желтые и лиловые цветы. Кречмар лег навзничь и загляделся на
синеву неба сквозь озаренные, тихо шевелящиеся верхушки сосен.
"Правда, очаровательно?" - спрсил Дитрих, нацепляя очки. - "Вот мы
сейчас почитаем, потом спустимся в долину, оттуда - к развалинам, там
снова - остановка и чтение. Потом закусим, - я знаю прелестную ферму.
Потом дальше пойдем, и снова - отдых и чтение".
"Ну, пожалуйста, я слушаю", - сказал Кречмар, глядя в небо и думая о
том, как мог бы он рассказать Дитриху куда больше, чем писатель может
выдумать.
Зегелькранц кокетливо засмеялся "Это не роман и не повесть, - сказал
он. - Мне трудно определить... Тема такая: человек с повышенной
впечатлительностью отправляется к дантисту. Вот, собственно говоря, и
все".
"Длинная вещь?"
"Будет страниц триста - я еще не кончил".
"Ого", - сказал Кречмар.
Зегелькранц нашел место в тетрадке и прочистил горло. "Я из середины,
в начале нужно многое переделать. А вот это я писал вчера, и оно еще
свежее, и кажется мне очень хорошим, - но, конечно, завтра я буду жалеть,
что тебе читал, - замечу тысячу промахов, недоразвитых мыслей..."
Он опять кашлянул и принялся читать:
"Герман замечал, что о чем бы он ни думал: о том ли, что у дантиста,
к которому он идет, седины и ухватки мастера и, вероятно, художественное
отношение к тем трагическим развалинам, освещенным ярко-пурпурным куполом
человеческого неба, к тем эмалевым эректеонам и парфенонам, которые он
видит там, где профан нащупает лишь дырявый зуб; или о том, что в угловой
кондитерской с бисерной занавеской вместо двери пухлая, но легкая, как
слоеное тесто, продавщица (живущая в кисейно-белом аду, истыканном черными
трупиками мух), которая ему улыбнулась вчера, изошла бы, вероятно, сбитыми
сливками, ежели ее сжать в объятьях; или о том, наконец, что в "Пьяном
Корабле", строку из которого он вспомнил, увидев рекламу - слово
"левиафан" на стене между мохнатыми стволами двух пальм, - все время
слышится интонация парижского гавроша, - зубная боль неотлучно
присутствует, являясь оболочкой всякой мысли, и что всякая мысль лежит в
люльке боли, ползает с ней и живет в этой боли, с которой она столь же
неразрывно срослась, как улитка со своей раковиной. Когда он устремлял все
свое сознание на эту боль, стараясь убить нерв ультрафиолетовым лучом
разума, он в продолжение нескольких секунд испытывал мнимое облегчение, но
тотчас замечал, что он уже не орудует лучом, а думает об его действии и
таким образом уже отделен собственной мыслью от объекта ее, отчего боль
торжественно и глухо продолжалась, ибо в ней именно было что-то длящееся,
что-то от самой сущности времени, или, вернее, оно было связано со
временем, как жужжание осенней мухи или треск будильника, который
Генриетта некогда не могла ни найти, ни остановить в кромешной темноте его
студенческой комнаты. Поэтому Герман, размышляя о предметах, которые в
иные минуты..."
"Однако", - подумал Кречмар, и внимание его стало блуждать. Голос
Зегелькранца был очень равномерен и слегка глуховат. Нарастали и проходили
длинные предложения. Насколько Кречмар мог понять, Герман шел по бульвару
к зубному врачу. Бульвар был бесконечный. Дело происходило в Ницце.
Наконец Герман пришел, и тут повествование несколько оживилось, Кречмар,
впрочем, чувствовал, что врач будет прав, если Герману сделает больно.
"В приемной, где Герман сел у плетеного столика, на котором лежали,
свесив холодные плавники, мертвые белобрюхие журналы и где на камине
стояли золотые часы под стеклянным колпаком, в котором изогнутым
прямоугольником отражалось окно, за которым были сейчас душное солнце,
блеск Средиземного моря, шаги, шуршащие по гравию, - ждало уже шестеро
людей. У окна, на плюшевом стуле, распростерлась огромная женщина в усах,
с могучим бюстом, заставляющим думать о кормилицах великанов, исполинских
младенцев, уже зубатых, быть может, уже страдающих, как сейчас страдал
Герман. Рядом с этой женщиной сидел, болтая ногами, мальчик, неожиданно
щуплый и вовсе не рыжий, - он повторял плачущим голосом: "Дай мне
апельсин, кусочек апельсина", - и было чудовищно представить себе кислое,
ледяное тело апельсина, попадающее на больной зуб. Поодаль двое смуглых
молодых людей в ярких носках разговаривали о своих делах, у одного щека
была повязана черным платком. Но больше всего заинтересовали Германа
мужчина и девушка, которые вскоре после него явились, как проходя по
темной почве его зубной боли, и сели в углу на зеленый коротко остриженный
диванчик. Мужчина был худой, но плечистый, в отличном костюме из клетчатой
шерстяной материи, с лицом бритым, бровастым, несколько обезьянньего
склада, с большими, заостренными ушами и плотоядным ртом. Та, которую он
сопровождал, молоденькая девица в белом джемпере с открытыми до подмышек
руками, вдоль которых шла пушистая тень загара, не задевшего, впрочем,
нежной выемки внутри сгиба, где сквозь светлую кожу виднелись бирюзовые
вены, сидела, сдвинув колени, и было что-то детское в том, что белая
плиссированная юбка не доходит до колен, которые хрупкой своею круглотой и
тесным телесным переливом шелка крайне мучительно привлекали взгляд. Вот
она повернулась в профиль - щека была с ямочкой, и словно приклеенный к
виску каштановый серп волос метил загнутым острием в уголок продолговатого
глаза. Судя по красочности ее лица и еще по тому, что каждое ее движение
волновало воздух горячим дуновением крепких духов, Герман заключил, что
она испанка, и в то же время с некоторым недоумением и даже ужасом
невольно думал о том, что ее мягкий и яркий рот может как пасть
разинуться, безропотно принимая в себя уже мутящееся зеркальце дантиста.
Она вдруг заговорила, и немецкая речь в ее устах показалась сперва
неожиданной, но почти тотчас Герман вспомнил танцовщицу, уроженку
берлинского севера, красивую и вульгарную девчонку, с которой у него была
недолгая связь лет десять тому назад. И, несмотря на то, что эти двое
были, по всей вероятности, из доброй бюргерской семьи, Герман почему-то
почувствовал в них что-то от мюзик-холла или бара, смутную атмосферу
сомнительных рассветов и прибыльных ночей. Но, конечно, самое забавное
было то, что им в голову не приходило, что Герман, сидящий от них в трех
шагах и перелистывающий старый Illuctration, со смирением и жадностью
ловца человеческих душ вбирает каждое их слово, а в этих словах были
интонация страстной влюбленности, глухое и напряженное рокотание, которое
невозможно было сдержать или скрыть, как у иной певицы, со знаменитым на
весь мир контральто, в голосе проскальзывают даже тогда, когда она говорит
по телефону с модисткой, драгоценные, смуглые ноты, и, вслушиваясь в их
разговор, Герман старался понять, кто они - молодожены или
беглецы-любовники, и никак не мог решить. Она говорила о том, как было
упоительно, когда он недавно нес ее на руках по крутой тропинке, и о том,
как трудно дожить до вечера, когда она пройдет к нему в номер, и тут
следовало что-то очень, по-видимому забавное, смысл коего Герман понять,
однако, не мог, - что-то связанное с ванной и бегущей водой и грозящей, но
легко устранимой опасностью. Герман слушал сквозь органную музыку боли
этот банальный любовный лепет и думал о том, что им не узнать никогда, как
точно запечатлел их слова неприметный господин с флюсом, листающий журнал.
Вдруг открылась дверь, из нее быстро вышел выпущенный из ада пациент, а на
пороге встал, оглядывая собравшихся и медленно намечая пригласительный
жест, высокий, страшно худой врач с темными кругами у глаз, - сущий
мементо мори. Герман ринулся к нему, хотя знал, что суется не в очередь,
и, несмотря на покрики мементо, раздавшиеся в приемной, проник в кабинет,
где против окна стояло воскреслое, и которого, которые на блеск
инструментов, почти на зубовные, любовные постучу-постуча из-за жужжащего,
которые перед которыми малиновое небо, большое, энное и прежде того то же
что и то, и внизу, и на зу, и тараболь, это было ийственно..."
Он еще читал долго, но уже читал зря - скрежет и шум, шум удаляется,
молчание, молчание, он кончил.
"Ну, как тебе нравится, Бруно?" - сказал он, отцепив очки.
Кречмар лежал на спине с закрытыми глазами. Зегелькранц мельком
подумал: "Неужели я его усыпил?" - но в это мгновение Кречмар приподнялся.
"Что с тобой, Бруно? Тебе плохо?"
"Нет, - ответил он шепотом. - Это сейчас пройдет".
"Выпей воды, - сказал Зегелькранц. - Она очень вкусная".
"Ты с натуры?" - невнятно спросил Кречмар.
"Что ты говоришь? "
"Ты с натуры писал?"
"Ах, это довольно сложно. Видишь ли, дантиста я взял, у которого был
давным-давно. Но он был не дантист, а мозольный оператор. Но вот,
например, в приемную я целиком поместил группу людей, которых специально
для этого изучил, едучи в поезде. Да, я с ними ехал в одном купе и оттуда
преспокойно пересадил их в рассказ, причем заметь - с абсолютной
точностью, точность важнее всего".
"Когда это было - купе?"
"Что ты говоришь?"
"Когда это было - что ты ехал?"
"Не помню, на днях, кажется, когда мы с тобой встретились, - я тут
часто разьезжаю. Эти двое черт знает как миловали друг друга -
удивительно, что когда иностранцы..."
Он вдруг запнулся, и как это с ним не раз бывало, почувствовал, что
происходит какое-то чудовищное недоразумение, и он так покраснел, что все
затуманилось.
"Ты их знаешь? - пробормотал он. - Бруно, постой, куда ты..."
Он побежал за Кречмаром и хотел ему заглянуть в лицо. "Отстань,
отстань", - шепотом сказал Кречмар. Зегелькранц отстал. Кречмар завернул
по тропинке, его скрыли кусты.
XXVIII
Он спустился в город; не ускоряя шага, пересек платановую аллею и
вошел через холл в гостиницу. Поднимаясь по лестнице, он встретил знакомую
старуху-англичанку, она улыбалась ему. "Здравствуйте", - шепотом сказал
Кречмар и прошел. Он прошагал по длинному коридору и вошел в номер. В
комнате никого не было. На коврике у постели было пролито кофе, блестела
упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на дверь в ванную. В это
мгновение раздался из сада звонкий смех Магды. Кречмар высунулся в окно.
Она шла рядом с американцем-теннисистом, помахивая золотой от солнца
ракетой. Американец увидел Кречмара в окне третьего этажа. Магда
обернулась и посмотрела вверх. Кречмар, беззвучно двигая губами, сделал
движение рукой, словно что-то медленно сгребал в охапку. Магда кивнула и
побежала в дом. Кречмар тотчас отошел от окна и, присев на корточки, отпер
чемодан, поднял крышку, но, вспомнив, что искомое не там, пошел к шкапу и
сунул руку в карман автомобильного пальто. Он проверил, вдвинута ли
обойма. Затем закрыл шкап и стал у двери. Сразу, как только она отопрет
дверь. (Щуплый ангел надежды, который тянет за рукав даже в минуту
беспросветного отчаяния, был едва жив - на что надеяться? Надо сразу,
обдумать можно потом.) Он мысленно следил: вот теперь она вошла в
гостиницу со стороны сада, вот теперь поднимается на лифте, пятнадцать
секунд лишних - если по лестнице, вот сейчас донесется стук каблуков по
коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее, все было тихо, надо
начать сначала. Он держал браунинг, уже подняв его, было чувство, словно
оружие - естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей
облегчения: нажать вогнутую гашетку.
Он едва не выстрелил прямо в белую еще закрытую дверь в тот миг,
когда вдруг послышался из коридора ее легкий резиновый шаг, - да, конечно,
она была в теннисных туфлях, - каблуки ни при чем. Сейчас, сейчас... Еще
другие шаги.
"Позвольте, сударыня, мне зайти за подносом", - сказал по-французски
голос за дверью. Магда вошла вместе с горничной, - он машинально сунул
браунинг в карман.
"В чем дело? Что случилось? - спросила Магда. - Зачем ты меня
заставляешь бегать наверх?" Он, не отвечая, глядел исподлобья на то, как
горничная ставит на поднос посуду, поднимает ложечку с пола. Вот она все
взяла, вот закрылась дверь.
"Бруно, что случилось?"
Он опустил руку в карман. Магда поморщилась, села на стул, стоящий
близ кровати, нагнулась и стала расшнуровывать белую туфлю. Он видел ее
затылок, загорелую шею. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На
пятке было красное пятно, кровь просочилась сквозь белый чулок. "Это ужас,
как я натерла", - проговорила она и, оглянувшись на Кречмара, увидела
тупой черный пистолет. "Дурак, - сказала она чрезвычайно спокойно. - Не
играй с этой штукой".
"Встань! Слышишь?" - как-то зашушукал Кречмар и схватил ее за кисть.
"Я не встану, - ответила Магда, свободной рукой спуская с ноги чулок.
- И вообще, отстань - у меня страшно болит, все присохло".
Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку
кровати и стала смеяться.
"Пожалуйста, пожалуйста, убей, - сказала она. - Но это будет то же
самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим, с подушкой..."
"Ты лжешь, - зашептал Кречмар. - Ты лжешь, все оплевано, все
исковеркано... Ты и этот негодяй..." Он оскалился, верхняя губа дергалась
- заикался и не мог попасть на слово.
"Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не
знаю, что случилось, но я знаю одно - я тебе верна, я тебе верна..."
"Хорошо, - проговорил Кречмар. - Да-да, дам тебе высказаться, а потом
застрелю".
"Не нужно меня убивать, уверяю тебя, Бруно".
"Дальше, дальше, поторопись!"
("...Если я сейчас очень быстро задвигаюсь, - подумала она, - то
успею выбежать в коридор. Он может не успеть попасть, сразу начну орать, и
сбегутся люди. Но тогда все пойдет насмарку, все...")
"Я не могу говорить, пока у тебя пистолет. Пожалуйста, спрячь его".
("А если выбить у него из руки?")
"Нет, - сказал Кречмар. - Сперва ты мне признаешься... Мне донесли, я
все знаю..."
"Я все знаю, - продолжал он срывающимся голосом, шагая по комнате и
ударяя краем ладони по мебели. - Я все знаю. Ведь это поразительно смешно:
облысел и видел вас в вагоне, вы вели себя как любовники. Ванная - как
удобно, заперлась и перешла, нет, я тебя, конечно, убью".
"Да, я так и думала, - сказала Магда. - Я знала, что ты не поймешь.
Ради Бога, убери эту штуку, Бруно!"
"Что тут понимать! - крикнул Кречмар. - Что тут можно объяснить!"
"Во-первых, Бруно, ты отлично знаешь, что он к женщинам
равнодушен..."
"Молчать! - заорал Кречмар. - Это с самого начала - пошлая ложь,
шулерское изощрение!"
("Ну, если он кричит, все хорошо", - подумала Магда.)
"Нет, это все же именно так, - сказала она. - Но однажды я ему в
шутку предложила. Знаете что? Я вас растормошу. Мы будем друг другу
говорить нежности, и вы своих мальчиков забудете. Ах, мы оба знали, что
это все пустое. Вот и все, вот и все, Бруно!"
"Пакостное вранье. Я не верю. Вы говорили о том, что ты к нему
перебегаешь в номер, пока... пока льется вода. И это слышал писатель,
человек, который..."
"Ах, мы часто так играли, - развязно проговорила Магда. - Правда,
ничего из этого не выходило, но было очень смешно. Я не отрицаю про
ванную. Я сама ему сказала, что если мы были бы влюблены друг в друга, то
было бы очень ловко и просто - переходный пункт, - а твой писатель -
дурак".
"Так ты, может быть, и жила с ним в шутку? Пакость какая, Боже мой!"
"Конечно, нет. Как ты смеешь? Он бы просто не сумел. Мы с ним даже не
целовались, это уже противно".
"А если я спрошу его об этом - без тебя, конечно, без тебя".
"Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, выйдет
немножко глупо".
В этом духе они говорили битый час. Магда крепилась, крепилась, но
наконец не выдержала, с ней сделалась истерика. Она лежала ничком на
постели, в своем белом нарядном теннисном платье, босая на одну ногу, и,
постепенно успокаиваясь, плакала в подушку. Кречмар сидел в кресле у окна,
за которым были солнце, веселые английские голоса с тенниса, и перебирал
все, что произошло, все мелочи с самого начала знакомства с Горном, и
среди них вспоминались ему такие, которые теперь освещены были тем же
мертвенным светом, каким нынче катастрофически озарилась жизнь: что-то
оборвалось и погибло навсегда, - и как бы яснооко, правдоподобно не
доказывала ему Магда, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый
привкус сомнения. Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее
сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, - когда она успела
наклеить? - посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и
подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах. "Хорошо,
Магда, - сказал он угрюмо. - Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь,
переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу
встретиться с ним, я за себя не ручаюсь, нет, не потому, что я думаю, что
ты мне изменила с ним, не потому, но, одним словом, я не могу - слишком я
живо успел вообразить, и то, что мне читал Зегелькранц, слишком тоже было
выпукло. Ну, вставай..."
"Поцелуй меня", - тихо сказала Магда.
"Нет, не сейчас, я хочу поскорее отсюда уехать... я тебя чуть не убил
в этой комнате, и, наверное, убью, если мы сейчас, сейчас же не начнем
собирать вещи"
"Как тебе угодно, - сказала Магда. - Только ты подумай, каково мне, -
конечно, неважно, что я оскорблена тобой и твоим милым Розенкранцем. Ну,
ладно, ладно, давай укладываться".
Молча и быстро, не глядя друг на друга, они наполнили чемоданы,
горничная принесла счет, мальчик пришел за багажом.
Горн играл в покер на террасе, под тенью платана. Ему очень не везло.
Только что он попался с так называемой "полной рукой" против "масти" и
"карре". Он уже подумывал, не бросить ли и не пойти ли проведать на
теннисе Магду, которая прилежно отправилась учиться бэк-хэнду у
американского игрока, - он уже серьезно подумывал об этом, как вдруг
сквозь кусты сада по дороге около гаража увидел автомобиль Кречмара;
автомобиль неуклюже взял поворот и скрылся. "В чем дело, в чем дело..." -
пробормотал Горн и, расплатившись (он проиграл немало), пошел искать
Магду. На теннисе ее не оказалось. Он поднялся наверх. Дверь в номер
Кречмара была открыта. Пусто, валяются листы газет, обнажен красный матрац
на двуспальной кровати.
Он потянул нижнюю губу двумя пальцами по скверной своей привычке и
прошел в свою комнату, предполагая, что найдет там записку. Записки
никакой не было. Недоумевая, он спустился в холл. Молодой черноволосый
француз с орлиным носом, некий Monsieur Martin, не раз танцевавший с
Магдой, посмотрел через газету на Горна и, улыбнувшись, сказал: "Жалко,
что они уехали. Почему так внезапно? Назад в Германию?" Горн издал
неопределенно-утвердительный звук.
XXIX
Есть множество людей, которые, не обладая специальными знаниями,
умеют, однако, и воскресить электричество после таинственного события,
называемого "коротким замыканием", и починить ножичком механизм
остановившихся часов, и нажарить, если нужно, котлет. Кречмар к их числу
не принадлежал. В детстве он ничего не строил, не мастерил, не склеивал,
как иные ребята. В юности он ни разу не разобрал своего велосипеда и,
когда лопалась шина, катил хромую, пищащую, как дырявая галоша, машину в
ремонтное заведение. На войне он славился удивительной нерасторопностью,
неумением ничего сделать собственными руками. Изучая реставрацию картин,
паркетацию, рантуаляцию, он сам боялся к картине прикоснуться. Не
удивительно поэтому, что автомобилем, например, он управлял прескверно.
Медленно и не без труда выбравшись из Ружинара, он чуть-чуть подбавил
ходу, благо шоссе было прямое и пустынное. О том, что именно происходит в
недрах машины, почему вертятся колеса, он не имел ни малейшего понятия, -
знал только действие того или иного рычага.
"Куда мы, собственно, едем?" - спросила Магда, сидевшая рядом.
Он пожал плечами, глядя вперед на белую дорогу.
Теперь, когда они выехали из Ружинара, где улочки были полны народу,
где приходилось трубить, судорожно запинаться, косолапо вилять, теперь,
когда они уже свободно катили по шоссе, Кречмар беспорядочно и угрюмо
думал о разных вещах: о том, что дорога постепенно идет в гору, и,
вероятно, сейчас начнутся повороты, о том, как Горн запутался пуговицей в
Магдиных кружевах, о том, что еще никогда не было у него так тяжело и
смутно на душе.
"Мне все равно куда, - сказала Магда, - но я хотела бы знать. И
пожалуйста, держись правой стороны, ты черт знает как едешь".
Он резко затормозил, только потому, что невдалеке появился автобус.
"Что ты делаешь, Бруно? Просто держись правее".
Автобус с туристами прогремел мимо. Кречмар отпустил тормоз.
"Не все ли равно куда? - думал он. - Куда ни поезжай, от этой муки не
избавишься. Как мерзко зеленеют эти холмы. Они черт знает как миловали
друг друга..."
"Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать, - сказала Магда, -
только, ради Бога, труби перед поворотами. У меня голова болит. Я хочу
куда-нибудь доехать наконец".
"Ты мне клянешься, что ничего не было?" - хрипло проговорил Кречмар и
сразу почувствовал, как слезы горячей мутью застилают зрение. Он заморгал,
дорога опять забелела.
"Клянусь, - сказала Магда. - Я устала клясться. Убей меня, но больше
не мучь. И знаешь, мне жарко, я сниму пальто".
Он затормозил, остановились.
Магда засмеялась: "Почему для этого, собственно говоря, нужно
останавливаться? Ах, Бруно..."
Он помог ей освободиться от кожаного пальто, причем с необычайной
живостью вспомнил, как давным-давно, в дрянном кафе, он в первый раз
увидел, как она двигает лопатками и плечами, сгибает прелестную шею,
вылезая из рукавов пальто.
Теперь у него слезы лились по щекам неудержимо. Магда обняла его за
шею и прижалась щекой к его склоненной голове.
Автомобиль стоял у самого парапета, толстого каменного парапета, за
которым был обрыв, поросший ежевикой, и в глубине бежала вода; с левой же
стороны поднимался скалистый склон с соснами на верхушке. Палило солнце,
трещали кузнечики; далеко впереди раздавался звон и стук, человек в темных
очках бил камни, сидя при дороге. Прокатил открытый, очень пыльный
"рольс-ройс", и откуда-то ответило эхо на его гудок.
"Я тебя так люблю, - всхлипывая, говорил Кречмар. - Я тебя так, так
люблю". Он судорожно мял ее руки, гладил по спине, и она тихо и нежно
посмеивалась. Затем длительно поцеловал ее в губы.
"Дай мне теперь самой управлять, - попросила Магда. - Я ведь
научилась лучше тебя".
"Нет, я боюсь, - сказал он, улыбаясь и вытирая слезы. - И знаешь, я
по правде не знаю, куда мы едем, но ведь это забавно - наугад".
Он пустил мотор, тронулись снова. Ему показалось, что теперь машина
идет свободнее и послушнее, и он стал держать руль не так напряженно.
Излучины дороги все учащались - с одной стороны отвесно поднималась
скалистая стена, с другой был парапет, солнце било в глаза, стрелка
скорости вздрагивала и поднималась.
Приближался крутой вираж, и Кречмар решил его взять особенно тихо.
Наверху, высоко над дорогой, старуха собирала ароматные травы и видела,
как справа от скалы мчался к повороту этот маленький черный автомобиль, а
слева, на неизвестную еще встречу, двое сгорбленных велосипедистов.
XXX
Старуха, собирающая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных
сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из
люльки яично - желтого почтового дирижабля, плывущего по голубому небу в
Тулон, летчик видел петлистое шоссе, овальную тень дирижабля, скользящую
по солнечным склонам, и две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать
километров. Быть может, поднявшись достаточно высоко, можно было бы
увидеть зараз провансальские холмы и, скажем, Берлин, где тоже было жарко,
- вся эта щека земли, от Гибралтара до Стокгольма, озарялась в этот день
улыбкой прекрасной погоды. Берлин, в частности, успешно торговал
мороженым; Ирма, бывало, шалела от счастья, когда уличный торговец близ
белого своего лотка лопаткой намазывал на тонкую вафлю толстый, сливочного
оттенка, слой, от которого сладко ныли передние зубы и начинал танцевать
язык. Аннелиза, выйдя утром на балкон, заметила как раз такого мороженика,
и странно было, что он - весь в белом, а она - вся в черном. В то утро она
проснулась с чувством сильнейшего беспокойства и теперь, стоя на балконе,
спохватилась, что впервые вышла из состояния матового оцепенения, к
которому за последнее время привыкла, но сама не могла понять, чем нынче
так странно взволнована. Она вспомнила вчерашний день, совершенно
обыкновенный - деловитую поездку на кладбище, пчел, садившихся на цветы,
которые она привезла, влажное поблескивание буковой ограды, ветерок,
тишину, мягкую зелень. "Так в чем же дело? - спросила она себя. - Как это
странно". С балкона был виден мороженик в белом колпаке. Солнце ярко
освещало крыши - в Берлине, в Париже и дальше, на юге. Желтый дирижабль
плыл в Тулон. Старуха собирала над обрывом ароматные травы; рассказов
хватит на целый год: "Я видела... Я видела..."
XXXI
Кречмару было неясно, когда и как он узнал, распределил, осмыслил все
эти сведения: время, которое прошло от виража до сих пор (несколько
недель), место его теперешнего пребывания (больница в Ментоне), операция,
которой он подвергся (трепанация черепа), причина долгого беспамятства
(кровоизлияние в мозг). Настала, однако, определенная минута, когда эти
сведения оказались собраны воедино, - он был жив, отчетливо мыслил, знал,
что поблизости Магда и француженка-сиделка, знал, что последнее время
приятно дремал и что сейчас проснулся... а вот который час - неизвестно,
вероятно, раннее утро. Лоб и глаза еще покрывала повязка, мягкая на ощупь;
темя же уже было открыто, и странно было трогать частые колючки
отрастающих волос. В памяти у него, в стеклянной памяти, глянцевито
переливался как бы цветной фотографический снимок: загиб белой дороги,
черно-зеленая скала слева, справа - синеватый парапет, впереди -
вылетевшие навстречу велосипедисты - две пыльные обезьяны в красно-желтых
фуфайках; резкий поворот руля, автомобиль взвился по блестящему скату
щебня, и вдруг, на одню долю мгновения, вырос чудовищный телеграфный
столб, мелькнула в глазах растопыренная рука Магды, и волшебный фонарь
мгновенно потух. Дополнялось это воспоминание тем, что вчера, или третьего
дня, или еще раньше - когда, в точности не известно, - рассказала ему
Магда, вернее Магдин голос, почему только голос? почему он ее так давно не
видел по-настоящему? да, повязка, скоро, вероятно, можно будет снять...
Что же Магдин голос рассказывал? "...если бы не столб, мы бы, знаешь, бух
через парапет в пропасть. Было очень страшно. У меня весь бок в синяках до
сих пор. Автомобиль перевернулся - разбит вдребезги. Он стоил все-таки
двадцать тысяч марок. Auto ... mille, beaucoup mille marks - (обратилась
она к сиделке) - vous comprenez? Бруно, как по-французски двадцать тысяч?"
"Ах, не все ли равно... Ты жива, ты цела". "Велосипедисты оказались очень
милыми, помогли все собрать, портплед, знаешь, полетел в кусты, а ракеты
так и пропали". Отчего неприятно? Да, этот ужас в Ружинаре. Он с
браунингом в руке, она входит - в теннисных туфлях... Глупости, все
разъяснилось, все хорошо... Который час? Когда можно будет снять повязку?
Когда позволят вставать с постели? Слабость... Все это было, должно быть,
в газетах, в немецких газетах.
"Авто... тысяча, много марок... Вы понимаете?" (ломан. франц.).
Он повертел головой, досадуя на то, что завязаны глаза. Слуховых
впечатлений было набрано за это время сколько угодно, а зрительных никаких
- так что в конце концов не известно, как выглядит палата, какое лицо у
сиделки, у доктора... Который час? Утро? Он выспался, окно, верно,
открыто, ибо вот слышно, как процокали неторопливо копыта, а вот - шум
воды, звон ведра - там, должно быть, двор, фонтан, утренняя свежая тень
платанов. Он полежал некоторое время неподвижно, стараясь обращать
невнятные звуки в соответствующие цвета и очертания, и вскоре услышал
звуки другие - голоса Магды и сиделки в соседней, вероятно, комнате.
Сиделка учила Магду правильно произносить. "Soucoupe. Soucoupe", -
повторила Магда несколько раз и засмеялась.
"Блюдце, блюдце" (франц.).
Неуверенно улыбаясь, чувствуя, что он делает что-то противозаконное,
Кречмар осторожно освободил и поднял на брови повязку: оказалось, однако,
что в комноте густая, бархатная темнота - не видать даже, где окно, нет ни
малейшей щелки света. Значит, все-таки ночь, и притом безлунная, черная.
Вот как обманывают звуки.
Весело звякнуло по соседству блюдце. "Cafe the non. Moi pas - tee".
"Кофе - нет. Лучше чаю" (ломан. франц.).
Кречмар нащупал рядом столик, наткнулся на лампочку. Он щелкнул -
раз, еще раз, - но темнота не сдвинулась с места: штепсель, вероятно, не
был вставлен. Тогда он поискал пальцами, нет ли спичек, - и действительно,
нашел коробок. В нем была всего одна спичка, он чиркнул ею, раздался звук,
похожий на вспышку, но огонька не появилось. Он ее отбросил и почуял вдруг
легкий запах горелого.
Странное явление...
"Магда, - позвал он громко. - Магда!"
Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось - за дверью
было тоже темно.
"Зажги свет, - сказал он. - Пожалуйста, света".
"Не смей трогать повязку, Бруно! - крикнул голос Магды, стремительно
и уверенно приближаясь в беспросветном мраке. - Ведь доктор сказал... ах,
Господи!"
"Как, как ты меня видишь? - спросил он заикаясь. - Я не...
Моментально зажги свет. Слышишь? Моментально!"
"Тише, тише, не волнуйтесь", - заговорил по-французски голос сиделки.
Эти звуки, эти шаги, эти голоса двигались как бы в другой плоскости.
Он был сам по себе, и они - сами со себе. И между ними и той темнотой, в
которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда. Он напрягся,
пялился, тер веки, вертел головой так и сяк, рвался куда-то, но не было
никакой возможности проткнуть эту цельную темноту, являвшуюся как бы
частью его самого.
"Не может быть, - с силой сказал Кречмар. - Я сойду с ума. Открой
окно, сделай что-нибудь..."
"Окно открыто", - ответила она тихо.
"Может быть, солнца нет... Магда, может быть, когда будет солнце, я
хоть что-нибудь увижу... Хотя бы мерцание... Может быть, очки..."
"Лежи спокойно, Бруно. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро,
Бруно, ты мне делаешь больно".
"Я...Я..." - судорожно набирая воздух, начал Кречмар и, набрав
воздуху, стал равномерно кричать.
XXXII
Сознание полной слепоты едва не довело Кречмара до помешательства.
Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной, черной
преграды оставалось неизменным. После припадков смертельного ужаса, после
криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он
впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то
паническое, нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением
человека, проснувшегося в могиле.
Мало-помалу, однако, эти припадки стали реже, он часами молчал,
неподвижно лежа на спине и слушая звуки провансальского дня, но вдруг он
вспоминал утро в Ружинаре, с которого все, собственно говоря, и началось,
и тогда принимался стонать, вспоминая уже другое - небо, зеленые холмы, на
которые он так мало, так мало смотрел, и опять поднималась волна
могильного ужаса.
Еще в ментонском госпитале Магда прочла ему вслух письмо от Горна из
Парижа такого содержания:
"Я не знаю, Кречмар, чем я был больше ужален - тем ли оскорблением,
которое Вы мне нанесли Вашим внезапным, беспричинным и крайне неучтивым
отьездом, или бедой, приключившейся с Вами. Несмотря на обиду, которая не
позволяет мне даже навестить Вас, я, поверьте, всей душой скорблю о Вас,
особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи, к роскошным краскам и
утонченным оттенкам, ко всему тому, что делает зрение божественным
подарком свыше. Есть люди (Вы и я принадлежим к их числу), которые живут
именно глазами, зрением, - все остальные чувства только послушная свита
этого короля чувств.
Сегодня я из Парижа уезжаю в Англию, а оттуда в Нью-Йорк и вряд ли
скоро повидаю опять родную страну. Передайте мой дружеский привет Вашей
спутнице, от капризного нрава которой - кто знает? - быть может, зависела
Ваша, Кречмар, измена мне, - да, ибо нрав ее лишь по отношению к Вам
отличается постоянством, зато в натуре у нее есть свойство - очень,
впрочем, обыкновенное у женщин - невольно требовать поклонения и невольно
проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским
чарам, даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой
наружностью и любовными вкусами смешон и противен ей. Поверьте, Кречмар,
что, если бы Вы, пожелав отделаться от моего присутствия, надоевшего Вам
обоим, сказали мне это без обиняков, я только оценил бы Вашу прямоту, и
тогда прекрасное воспоминание наших бесед о живописи, о прозрачных красках
великих мастеров не было бы так печально омрачено тенью Вашего
предательского бегства".
"Да, это - письмо гомосексуалиста, - сказал Кречмар. - Все равно, я
рад, что он отбыл. Может быть, Бог меня наказал, Магда, за то, что я тебя
заподозрил, но горе тебе, если..."
"Если что, Бруно? Пожалуйста, пожалуйста, договаривай".
"Нет, ничего. Я верю тебе. Ах, я верю тебе".
Он помолчал и вдруг стал издавать тот глухой звук, полустон,
полумычание, которым у него всегда начинался приступ ужаса перед стеной
темноты.
"Прозрачные краски, - повторил он несколько раз нутряным, дрожащим
голосом. - Да, да, прозрачные краски!"
Когда он успокоился, Магда сказала, что поедет обедать, поцеловала
его в щеку и быстро засеменила по теневой стороне улицы. Она вошла в
маленький прохладный ресторан и села за мраморный столик в глубине. За
соседним столиком сидел Горн и пил белое вино.
"Пересядь ко мне, - сказал он. - Какая ты стала трусиха!"
"Заметят и донесут", - ответила она опасливо, но все же пересела к
нему.
"Пустяки. Кому какое дело? Ну, что он сказал на письмо? Правда,
составлено великолепно?"
"Да, все хорошо. В среду мы едем в Цюрих к специалисту. Ты возьми,
пожалуйста, три спальных места. Только себе ты возьми в другом вагоне -
как-никак безопаснее".
"Даром не дадут", - лениво процедил Горн.
"Бедный мой", - нежно усмехнулась Магда. И вынула пачку денег из
своей сумочки.
XXXIII
Хотя Кречмар уже несколько раз (глубокой ночью, полной дневных
звуков) выходил на прогулку в небольшой сад госпиталя, к путешествию в
Цюрих он оказался малоподготовленным. На вокзале у него закружилась голова
- и ничего нет страшнее и безвыходнее, чем когда у слепого головокружение,
- он шалел от множества звуков вокруг него, шагов, голосов, стуков, от
боязни наткнуться на что-нибудь, даром что вела его Магда. В поезде его
поташнивало оттого, что он никак не мог мысленно отождествить вагонную
тряску с поступательным движением экспресса, как бы мучительно не напрягал
воображение, стараясь представить себе пробегающий ландшафт. Еще было
хуже, когда оказались в Цюрихе и приходилось куда-то двигаться среди
невидимых людей и несуществующих, но постоянно чуемых им перегородок,
выпирающих углов. "Не бойся, не бойся, - говорила Магда с раздражением. -
Я тебя веду. Вот теперь стоп. Сейчас сядем в автомобиль. Да чего ты
боишься, в самом деле, - прямо как маленький".
Профессор, знаменитый окулист, долго, при помощи особого зеркальца,
осматривал дно его глаза, и, судя по жирному и маленькому его голосу,
Кречмар представил его себе карапузистым старичком, хотя в
действительности профессор был очень худ и моложав. Он повторил то, что
Кречмар отчасти уже знал, - что вследствие кровоизлияния произошло
сдавление глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу, - быть
может, рассосется быть может, наступит полная атрофия и т. д., и т. д., но
во всяком случае общее состояние Кречмара таково, что сейчас наиболее
важным является совершенный для него покой, следует пожить два-три месяца
уединенно и тихо, лучше всего где-нибудь в горах, а затем, сказал
профессор, затем - будет видно...
"Будет видно?" - повторил за ним Кречмар с угрюмой усмешкой (какой
каламбур).
Магда, оставив его одного в номере гостиницы, посетила несколько
контор, ей дали адреса; посоветовавшись с Горном, она выбрала место и
поехала, с Горном же, посмотреть на сдаваемое там шале. Это оказалась
двухэтажная дачка, с чистыми комнатками, ко всем дверям были приделаны
чашечки для святой воды. Дачка принадлежала нелюдимой ирландской чете,
уехавшей на лето в Норвегию, и сдавалась недешево. Горн оценил ее
расположение - на юру, среди ельника, в стороне от деревни - и, наметив
для себя самую солнечную комнату в верхнем этаже, велел Магде домишко
снять. Затем, в деревне, они наняли кухарку. Горн с ней поговорил очень
внушительно. Он сказал: "Высокое жалование, которое вам предлагается,
объясняется тем, что вы будете служить у человека, страдающего слепотой на
почве душевного расстройства. Я - врач, приставленный к нему, - но, ввиду
тяжелого его состояния, он, разумеется, не должен знать, что, кроме его
племянницы, живет при нем доктор. Посему, тетушка, ежели вы, хотя бы
косвенно, хотя бы нежнейшим шепотком, хотя бы в разговоре вот, скажем, с
барышней на кухне, упомянете вслух о моем пребывании в доме, вы будете
ответственны перед законом за нарушение образа лечения, установленного
врачом, - это карается в Швейцарии довольно, кажется, строго. Вдобавок, я
не советую вам входить в комнату к моему пациенту или вообще вести с ним
какие-либо разговоры: на него находят припадки бешенства, он уже одну
старушку совершенно замял и растоптал, и я бы не желал, чтобы это
повторилось. А главное - когда будете болтать на базаре, помните, что,
если вследствие разбуженного вами любопытства к нам станут шляться местные
обыватели, мой пациент, при нынешнем его состоянии, может разнести дом...
Поняли?"
Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от выгодного места
и согласилась только тогда, когда Горн заверил ее, что слепого безумца она
видеть не будет, что он тих, если его не раздражать, и находится постоянно
под наблюдением племянницы и врача.
Первым въехал Горн. Он перевез весь багаж, определил, кто где будет
жить, распорядился вынести ненужные ломкие вещи, и, когда все было
устроено, поднялся к себе в комнату и, музыкально посвистывая, стал
прибивать кнопками к стене кое-какие рисунки пером довольно непристойного
свойства - эскизы к иллюстрациям, заказанным ему в Берлине
художественно-порнографическим издательством. Около пяти он увидел в
бинокль, как подъехал далеко внизу наемный автомобиль, оттуда в
ярко-красном джемпере выскочила Магда, помогла выйти Кречмару, он был в
темных очках и походил на сову. Автомобиль попятился, рванулся опять
вперед и скрылся за поворотом. Магда взяла Кречмара под руку, и он, водя
перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их
скрыла еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись, и вот наконец
появились на площадке сада, где мрачная, но уже всей душой преданная Горну
кухарка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца,
взяла из рук Магды несессер.
Горн меж тем, свесившись из верхнего окна, делал Магде смешные знаки
приветствия, прижимая ладонь к груди, - деревянно раскидывал руки и
кланялся, как Петрушка, - все это проделывалось, конечно, совершенно
безмолвно. Магда снизу улыбнулась ему и, под руку с Кречмаром, вошла в
дом.
"Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай", - произнес Кречмар.
Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие - она
любила новоселье.
"Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет", -
объясняла Магда, водя его по комнатам нижнего этажа. Кречмар трогал
мебель, ощупывал предметы, старался ориентироваться.
"Окно, значит, там", - говорил он, доверчиво показывая пальцем на
сплошную стену. Он больно ударился ляжкой о край стола и сделал вид, что
это он нарочно, - забродил ладонями по столу, будто устанавливал его
размер.
Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и
наверху, на последней ступеньке, сидел Горн и тихо трясся от беззвучного
смеха. Магда погрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на
цыпочках: ненужная мера, ибо лестница оглушительно стреляла под тяжелыми
шагами слепца.
Вошли в коридор; Горн, стоя в глубине у своей двери, показал на эту
дверь, и Магда кивнула. Он несколько раз присел, зажимая ладонью рот.
Магда сердито тряхнула головой - опасные игры, он на радостях паясничал,
как мальчишка. "Вот твоя спальня, а вот - моя", - говорила она, открывая
поочередно двери. "Почему не вместе?" - с грустью спросил Кречмар. "Ах,
Бруно, ты знаешь, что сказал профессор..." После того как они всюду
побывали (кроме комнаты Горна), он захотел опять, в обратном порядке, уже
без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила,
как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены,
виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую
комнату (где устроился Горн), вход туда был только из коридора, но он уже
совершенно заплутал и думал, что выходит из своей спальни. "Твоя
комнатка?" - спросил он, нащупывая дверь. "Нет, нет, тут чулан, - сказала
Магда. - Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. И вообще, я не
знаю, хорошо ли тебе так много ходить, - ты не думай, что я позволю тебе
всегда путешествовать так - это только сегодня..."
Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Магда уложила его. Когда
он уснул, она перешла к Горну. Еще не изучив акустики дома, они говорили
шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Кречмара было
достаточно далеко.
XXXIV
После того как Кречмар так поспешно и ужасно скрылся за поворотом
тропинки, Зегелькранц со своей злосчастной черной тетрадью в руке долго
еще сидел на мураве под соснами и мучительно соображал. Кречмар
путешествовал как раз с этой описанной четой, любовный лепет этой четы был
для Кречмара потрясающим откровением - вот все, что понял Зегелькранц, и
сознание, что он совершил чудовищную бестактность, поступил в конце концов
как самодовольный хам, заставляло его сейчас мычать сквозь стиснутые зубы,
морщиться, встряхивать пальцами, словно он ошпарился. Такие гаффы
непоправимы: не пойти же в самом деле к Кречмару с извинениями; человек,
по неловкости ранивший из ружья ни в чем не повинного спутника, не говорит
же ему "виноват".
И вот написанное им уже казалось Зегелькранцу не литературой, а
грубым анонимным письмом, в котором подлая правда приправлена ухищрениями
витиеватого слога. Его предпосылка, что следует воспроизводить жизнь с
беспристрастной точностью, метод его, который еще вчера мнился ему
единственным способом навсегда задержать на странице мгновенный облик
текучего времени, - теперь казались ему чем-то до невозможности топорным и
безвкусным. Он попытался утешить себя, что так грубо и гадко вышло потому,
что он именно отступил от своих аккуратных правил, чуть-чуть передернул,
переселил намеченных лиц из проклятого вагона в приемную дантиста, и что
если бы он описал действительно пациентов ментонского зубного врача,
Monsieur Lhomme, то в их число не попала бы эта ненужная чета. Утешение,
впрочем, было фальшивое, литераторское, суть дела была важнее и
отвратительнее: оказывалось, что жизнь мстит тому, кто пытается хоть на
мгновение ее запечатлеть, - она останавливается, вульгарным жестом уткнув
руки в бока, словно говорит: "пожалуйста, любуйтесь, вот я какая, не
пеняйте на меня, если это больно и противно". "Надо же было, чтобы
случилось такое совпадение", - жалобно возражал себе Зегелькранц, хотя уже
понимал, что совпадения никакого особенного нет, и что гораздо
удивительнее, что такая вещь не произошла с ним раньше, и что, например,
не избил его до сих пор отец молодой девушки, за которой он полгода
ухаживал и которую затем с изысканной подробностью вывел в многословной
новелле.
Невозможно было встретиться с Кречмаром, следовало покинуть на время
очаровательный Ружинар, и так как Зегелькранц был человек истерический, он
покинул Ружинар в тот же день и больше месяца провел в долинах восточных
Пиренеев. Это его успокоило. Он уже стал подумывать о том, что дело, может
быть, все-таки не так страшно и что, пожалуй, даже лестна уверенность, с
которой Кречмар узнал описанных людей. Он вернулся в Ружинар и, чувствуя
наплыв редкой смелости - тоже истерической, - отправился прямо в
гостиницу, где он думал найти Кречмара. Там из случайного разговора со
знакомым (это был все тот же Monsieur Martin, черноволосый с орлиным
носом), он узнал о бегстве Кречмара, о катастрофе. "Il vivait ici avec sa
poule, - добавил Martin со знающей улыбой. - Une petite qrue tres jolie,
qui le trompait avec ce pince-sans-rire, cette espece de peintre, un
Monsieur Korn ou Horn, Argentin je crois ou bien Hongrois".
"Он жил здесь со своей курочкой, со своей симпатичной журавушкой,
которая ему изменяла с этим угрюмым зябликом, каким-то художником,
господином Корном или Горном - не то аргентинцем, не то - скорее всего -
венгром" (франц.).
Тогда он метнулся в Ментону, но в госпитале узнал, что Кречмара
любовница увезла не то в Швейцарию, не то в Германию. Зегелькранц был
теперь в таком состоянии нервного ужаса, что ему казалось, что он сойдет с
ума. Рукопись он свою разорвал с такой силой, что чуть не вывихнул себе
пальцев, по ночам его терзали кошмары: он видел Кречмара с полуоторванным
черепом, с висящими на красных нитках глазами, который кланялся ему в пояс
и слащаво страшно приговаривал: "Спасибо, старый друг, спасибо".
Оставаться в Ружинаре было невозможно. И внезапно с той судорожной
суетливостью, которая в нем заменяла решимость, Зегелькранц отправился в
Берлин.
XXXV
Зегелькранц ошибался, думая, что Кречмар, коли еще жив, вспоминает о
нем с отвращением и ненавистью. Кречмар не вспоминал его вовсе, ибо
запрещал себе возвращаться к той нестерпимой минуте изумления, гибели
смертельной тоски, - там, на тенистом холму, у журчащего источника...
Плотный бархатный мешок, в котором он теперь существовал, давал некий
строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Гладким покровом
тьмы он был отделен от недавней очаровательной, мучительной,
ярко-красочной жизни, прервавшейся на головокружительном вираже. Питаясь
воспоминаниями о ней, он словно перебирал миниатюры: Магда в узорном
переднике, приподнимающая портьеру, Магда под блестящим зонтиком,
проходящая по малиновым лужам, Магда, стоящая голою перед зеркалом и
грызущая желтую булочку, Магда в лоснящемся трико или в переливчатом
бальном платье, с загорелыми оранжевыми руками. Затем он думал о жене, и
вся эта пора жизни с Аннелизой пропитана была нежным бледным светом, и
только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг - белокурая
прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянный шарик,
которым играла дочь, - и снова - опаловый туман, и в нем - тихие, как бы
плавательные движения Аннелизы. Все, даже самое грустное и стыдное в
прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок, его душа жила
тогда в перламутровых шорах, он не видел тех пропастей, которые открылись
ему теперь. Да и полно, умел ли он до конца пользоваться даром острого
зрения. Он с ужасом замечал теперь, что, вообразив, скажем, пейзаж, среди
которого однажды пожил, он не умеет назвать ни одного растения, кроме дуба
и розы, ни одной птицы, кроме вороны и воробья. Кречмар теперь понимал,
что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых
некогда так презирал, от рабочего, знающего только свою машину, от
виртуоза, ставшего лишь придатком к музыкальному инструменту.
Специальностью Кречмара было в конце концов живописное любострастие.
Лучшей его находкой была Магда. А теперь от Магды остались только голос,
да шелест, да запах духов - она как бы вернулся в ту темноту (темноту
маленького кинематографа), из которой он ее когда-то извлек.
Не всегда, впрочем, Кречмар мог утешаться нравственными
расссуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая
слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал
себя тем, что ныне его жизнь с Магдой счастливее, глубже и чище, напрасно
думал о ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно,
конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Магда, этот
ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться... Но как
только он ловил в кромешной тьме пугливую руку и старался выразить свою
благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что всякая
мораль летела к черту, он чувствовал, как надвигается безумие, лицо его
дергается, он мучительно пытался родить свет. Под предлогом, что всякое
волнение ему вредно, Магда решительно запрещала ему трогать ее, но иногда
ему удавалось ее схватить, и тогда он ощупывал ее голову и тело, стараясь
увидеть через осязание и все равно не видя ничего. Горн, который очень
любил сидеть с ним в одной комнате, жадно следил за его движениями. Магда
упиралась слепому в грудь, поднимала глаза к небу с комической резиньяцией
или показывала Кречмару язык, что было особенно, конечно, смешно по
сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Магда ловким
поворотом вырывалась и отходила к Горну, который сидел на подоконнике,
босой, в белых штанах и по пояс голый, - ему нравилось жарить спину на
солнце. Кречмар полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат; его лицо
обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, - он
походил на бородатого арестанта. "Магда, вернись", - умоляюще говорил он,
протягивая руку. "Тебе вредно, тебе вредно", - равнодушно отвечала она,
поглаживая Горна по его длинной и мохнатой спине. Кречмар не унимался,
дергался, яростно потирал глаза. "Я хочу тебя, - говорил он. - Гораздо
вреднее, что вот уже два месяца мы не..." (тут следовал самодельный, так
сказать, глагол, домашний, ласкательный, из их любовного лексикона). Горн
подмигивал Магде. Она многозначительно улыбалась, стуча себя пальцем по
лбу. Кречмар продолжал ее звать, словно тетерев на току. Порою Горн,
либивший риск, подходил босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался до
него, - и Кречмар издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Магду, но
Горн, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике и грел спину. "Мое
счастье, умоляю", - задыхался Кречмар и вставал с кресла и шел на нее, -
Горн на подоконнике поджимал ноги. Магда сердилась, кричала на Кречмара,
кричала, что тотчас уедет, бросит его, если он не будет слушаться, и он, с
виноватой усмешечкой, пробирался обратно к своему креслу. "Ладно, ладно, -
вздыхал он. - Почитай мне что-нибудь - газету, что ли". Она опять
поднимала глаза к небу.
Горн осторожно пересаживался на диван, брал Магду к себе на колени,
она разворачивала газету и читала вслух, и Кречмар сокрушенно кивал,
медленно поедая невидимые вишни, выплевывал в ладонь невидимые косточки.
Картина получалась чрезвычайно мирная. Горн смешил Магду, вытягивая и
опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас
уронит ее, и у нее срывался голос.
"Да, может быть, все это к лучшему, - думал Кречмар. - Наша любовь
теперь строже, и тише, и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит
действительно любит. Это хорошо, это хорошо". И вдруг ни с того ни с сего
начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к
другому профессору, к третьему, четвертому, только бы прозреть, все, что
угодно, операцию, пытку, прозреть... Горн, позевывая, брал из вазы на
столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.
В первое время совместного житья он и Магда были очень осмотрительны,
хотя позволяли себе всякие невинные шутки. Он ходил либо босиком, либо в
войлочных туфлях. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, он на всякий
случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через которую Магда по
ночам перелезала. Кречмар, впрочем, после первого обхода дома перестал
интересоваться расположением комнат, зато спальню и кабинет изучил
досконально, Магда описала ему все краски там - синие обои, желтый абажур,
- но, по наущению Горна, нарочно все цвета изменила: Горну казалось
весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках,
которые он, Горн, продиктует. В своих комнатах у Кречмара было почти
ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность,
безопасность. Когда же он изредка сиживал в саду, то кругом была неведомая
бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно
было описать.
Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам, и
вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить и выходить; как бы
беззвучно ни открывалась дверь, Кречмар сразу поворачивался в ту сторону и
спрашивал: "Это ты, Магда?" А затем сердился на нерасторопность своего
слуха, когда Магда отвечала ему из другого угла. Проходили дни, и чем
острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Горн и Магда,
привыкая к невидимости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде, обедать
на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился с
Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь
металлом к фарфору и пользуясь нарочито громким разговором Магды, чтобы
жевать и глотать. Однажды он поперхнулся, Кречмар, над которым наклонялась
Магда, наливая ему в чашку кофе, вдруг услышал в конце овального стола
странный звук - как будто шумное человеческое придыхание. Магда поспешно
затораторила, но он прервал ее: "Что это было? Что это было?" Горн меж тем
взял свою тарелку и на цыпочках удалился; однако, проходя в полуоткрытую
дверь, уронил вилку. "Что это такое? Кто там?" - повторил Кречмар. "Ах,
это Эмилия. Чего ты волнуешься?" - "Но ведь она сюда никогда на входит..."
- "А сегодня вошла". - "Я думал, что у меня начинаются слуховые
галлюцинации, - сказал Кречмар виновато. - Вчера, например, мне
показалось, кто-то босиком шлепает по коридору". "Так можно с ума сойти",
- сухо произнесла Магда.
Днем она уходила на часок гулять вместе с Горном. Шли на почтамт за
газетами или поднимались к водопаду. Как-то они возвращались домой,
поднимались уже по крутой тропинке, ведущей к шале, и Горн говорил: "Я
советую тебе не приставать к нему с браком. Уверяю тебя, тем самым, что он
бросил жену, он причислил ее к лику святых и не даст в обиду. Гораздо
проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки
хотя бы половину его капитала".
"Деньги, большие деньги", - задумчиво сказала Магда.
"Да, это должно выгореть, - продолжал Горн. - С чеками у нас пока все
выходит отлично. Он подписывает, как машина. Но не следует слишком
злоупотреблять. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим
ему собаку - маленький знак внимания".
"Тише ты, - сказала Магда. - Вот уже камень".
Этот камень, большой серый камень, похожий на овцу и поросший с краю
вьюном, отмечал тот предел, после которого опасно было громко
разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к
саду. Магда вдруг засмеялась, указывая на белку. Горн швырнул в нее
палкой, но не попал. "Они, говорят, страшно портят деревья", - сказала
Магда тихо. "Кто портит деревья?" - громко спросил голос Кречмара.
Он стоял среди кустов на каменных ступеньках, где тропинка переходила
в садовую площадку. "Магда, с кем ты там говоришь?" - продолжал он и вдруг
оступился и тяжело сел, выронив трость. "Как ты смеешь так далеко
заходить?" - воскликнула она и грубовато помогла ему подняться; зернышки
гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и отдувался. "Я старалась
поймать белку, - объяснила Магда. - А ты что думал?" "Мне казалось... -
начал Кречмар. - Кто тут?" - вдруг отрывисто крикнул он, повернувшись в
сторону Горна, который осторожно шел по траве. "Никого нет, я одна, чего
ты бесишься!" - забормотала Магда и, не выдержав, хлопнула Кречмара по
руке. "Поведи меня домой, - сказал он чуть не плача. - Тут так шумно,
деревья, ветер, белки. Я не знаю, что кругом происходит... Так шумно".
"Я буду теперь запирать тебя", - проговорила она, раздраженно его
подталкивая.
Подошел вечер, обыкновенный вечер. Магда и Горн лежали рядышком на
диване и курили, а в двух саженях от них Кречмар, неподвижный, как сова,
сидел в кожаном кресле, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми
глазами. Магда, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Он рано
пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и
тростью индивидуальность каждой ступени. Среди ночи он проснулся, нащупал
на голом циферблате дешевого будильника стрелки: была половина второго.
Странное беспокойство. Что-то мешало ему в последнее время сосредоточить
ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с ужасом
слепоты. Он лежал и думал: "В чем же дело? Аннелиза? Нет, она далеко. Она
на самой глубине его слепоты, милая, бледная, грустная тень, которую
нельзя тревожить. Магдины запреты? И это не то. Ведь это временно. Ему
действительно вредно. Да и следует научиться чисто и духовно относиться к
Магде. Ей тоже, бедненькой, вероятно, нелегко отказывать... В чем же
дело?"
Он сполз с постели и постоял у двери Магды. Она запиралась на ключ, и
так как был только один выход в коридор, через ее комнату, то он был у
себя заперт. "Какая она у меня умница", - подумал он нежно и приложил ухо
к двери, чтобы послушать, как она дышит во сне, но ничего не услышал.
"Тихая, как мышка, - прошептал он. - Вот бы ее сейчас погладить по голове
и сразу уйти". Она могла забыть запереться. Без особой надежды он нажал.
Нет, она не забыла.
Он вдруг вспомнил, как отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то
усадьбе на Рейне, он перелез в комнату к горничной (которая, впрочем, дала
ему затрещину и выгнала вон) по карнизу, - но тогда он был легок, ловок и
зряч. "А почему бы не попробовать? - подумал он с меланхолическим
озорством. - Ну, разобьюсь. Не все ли равно?" Он нашел свою трость и,
высунувшись в окно, повел ею по широкому карнизу, потом вбок и вверх, к
соседнему окну. Чуть звякнуло стекло отворенной рамы. "Как она крепко
спит, устает за день, возится со мной." Втягивая обратно трость, он
зацепил за что-то, трость выскользнула и с мягким стуком упала, закон
притяжения, а в общем, можно предположить, что окно не на втором этаже, а
на первом. Держась за подоконник, он перелез на карниз, нащупал рядом
водосточную трубу, переступил через ее холодное железное колено и сразу
ухватился за следующий подоконник. "Как просто!" - подумал он не без
гордости. "Ку-ку, Магда", - тихо сказал он, уже собираясь вползти в
открытое окно. Он поскользнулся и чуть не упал в подразумеваемый сад.
Сильно забилось сердце. Перевалив через подоконник, он толкнул что-то,
треск, бухнул на пол плотный предмет, вероятно, книга. Кречмар
остановился. Капли пота щекотали лицо, к ладони пристало что-то липкое -
древесный клей, выступающий от жары, дом - сосновый. "Магда, а Магда!" -
сказал он улыбаясь. Тишина. Он нашел постель, она была девственно прикрыта
чем-то кружевным.
Кречмар сел на постель и стал соображать. Если постель была бы
открытая, то тогда понятно - животик заболел, она сейчас вернется.
"Подождем все-таки", - пробормотал он. Погодя он вышел в коридор и
прислушался. Ему показалось, что где-то, очень далеко, раздается тихий
ноющий звук - не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно, он
громко крикнул: "Магда, где ты?" Вопросительная тишина. Затем где-то
стукнуло. "Магда, Магда!" - повторил он и двинулся по коридору. "Да-да, я
здесь", - раздался ее спокойный голос. "Что случилось, Магда? Почему ты до
сих пор не легла?" Она столкнулась с ним - в коридоре было темно, и, на
мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая. "Я лежала на
солнце, - сказала она. - Как всегда по утрам". "Сейчас ночь, - выговорил
он с трудом. - я не понимаю, Магда. Тут что-то не то. Сейчас ночь. Я
нащупал стрелки. Сейчас половина второго". "Глупости. Сейчас шесть часов и
чудное солнце. Будильник твой испорчен. Но позволь, как ты выбрался сюда?"
"Магда, это правда, что утро? Это правда?" Она вдруг подошла к нему
вплотную и обвила, как встарь, его шею. "Хотя и утро, - сказала она тихо,
- но, если ты хочешь, Бруно, в виде большого исключения..."
Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Кречмар не
успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют.
Было только одно - свирепое, восхитительное наслаждение, после которого он
сразу уснул и спал до полудня, до настоящего полудня. Когда он проснулся,
Магда выругала его за героический переход из окна в окно, еще пуще
рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке.
Днем он сидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром, и
гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг он явственно услышал, как
кто-то коротко откашлялся - это не могла быть Магда, - она была в саду.
"Кто тут?" - спросил он. Никто не ответил. "Опять галлюцинации", -
тревожно подумал Кречмар и вдруг понял, что именно так его тревожило
ночью, - да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда слышит, шорох,
дыхание, легкие шаги.
"Скажи, Магда, - обратился он к ней, когда она вернулась, - тут
никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?" "Дурак", - заметила
она лаконично.
Но однажды осознанная мысль уже больше не давала ему покоя. Он
помрачнел, сидел весь день на одном месте прислушиваясь. Горна это
забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то, что Магда умоляла его быть
осторожным, он настолько мало стеснялся, что раз, например, сидя в двух
саженях от Кречмара, очень искусно стал по-птичьи посвистывать, и Магда
принуждена была Кречмару объяснить, что птичка села на подоконник и поет.
"Прогони ее", - хмуро сказал Кречмар. "Кыш, кыш", - произнесла Магда,
прикладывая ладони к выпученным губам Горна.
"Знаешь что? - через несколько дней сказал Кречмар, - мне бы хотелось
как-нибудь покалякать с этой Эмилией".
"Лишнее, - ответила Магда. - Она абсолютная дура и страшно боится
тебя".
Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал.
"Не может быть", - проговорил он тихо и раздельно.
"Что, Бруно, не может быть?"
"Ах, пустые мысли, - ответил он угрюмо, - пустые мысли".
"Вот что, Магда, - проговорил он минуту спустя, - я ужасно оброс,
вели парикмахеру прийти из деревни".
"Лишнее, - сказала Магда. - Тебе очень идет борода".
Кречмару показалось, что кто-то, не Магда, а как бы около Магды,
гнусаво усмехнулся.
XXXVI
Макс принял его у себя в конторе. "Вряд ли вы помните меня, - сказал
Зегелькранц. - Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно, у Кречмара.
Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?"
"Под Цюрихом, - ответил Макс. - Я случайно знаю, у нас с ним общий
банк. Совершенно ослеп, больше мне ничего не известно".
"Вот именно! - вскричал Зегелькранц. - Совершенно ослеп. В некотором
смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так близки.
Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, - как он любил живопись,
как пламенно! А теперь - представьте себе, столкнулись мы с ним на
маленькой станции, я думал, что он путешествует один, мне в голову не
пришло..."
"Простите, - сказал Макс. - Я не совсем понимаю вас. Вы что -
виделись с ним непосредственно перед катастрофой?"
"Вот именно, вот именно. Но посудите сами, - как я мог угадать, как я
мог думать, что он свою жену..."
"Если разрешите, - перебил Макс, - мы это оставим в стороне.
Предпочитаю не говорить о том, как он поступил с моей сестрой. Судьба,
конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы
прочли в газетах о том, как он расшибся, - ах, да что говорить. Не могу же
я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к нему в
сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу, чтобы вы с ней говорили, - это
абсурд. Только она успокоилась немного - сразу новый повод для волнения.
Так что напрасно он послал вас ко мне - я не желаю вступать ни в какие
переговоры, все это кончено, кончено".
"Никто меня не посылал! - крикнул Зегелькранц. - Почему вы такой тон
со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного. С ним
путешествовал его приятель, художник, фамилью в данную минуту забыл -
Берг, нет не Берг, - Беринг, Геринг..."
"Не Горн ли?" - мрачно спросил Макс.
"Да-да, конечно, Горн! Вы его...?"
"...Знаменитость - пустил моду на морских свинок. Препротивный
господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?"
"Я же вижу, что вы не в курсе дела. Поймите: выяснилось, что эта
женщина и этот художник, за спиною Бруно..."
"Мерзость. Свинарник", - проговорил Макс.
"И вот представьте себе: Бруно это узнает. Я не стану вам говорить,
как именно узнает, - слишком страшно, художественный донос, но факт тот,
что он узнает, и дальше следует неописанное, неописуемое, - он сажает ее в
автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе, сто верст в
час, над обрывами, и нарочно метит в пропасть - самоубийство, двойное
самоубийство... Но не удалось: она цела, он слеп. Вы теперь понимаете?..."
Пауза.
"Да, это для меня новость, - сказал наконец Макс. - Это для меня
новость. А что сталось с тем прохвостом?"
"Неизвестно, но есть все основания думать, что он, подобно акуле,
последовал и дальше за ними. И вот теперь вообразите: человек слеп,
физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать
ничего не может. Ведь это пытка, застенок! Надо что-нибудь предпринять,
нельзя это так оставить".
"Он проживает там огромные деньги, - задумчиво сказал Макс. -
Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же... - да, он совершенно
беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет, - мало ли что может
быть".
"Я бы с удовольствием, - нервно сказал Зегелькранц, - но дело в
том... Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны такие вещи. Я и так
поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг. Я не представляю
себе встречу с Бруно - пожалуйста, не настаивайте, чтобы я ехал. Мне
просто хотелось уведомить вас. Вы человек осмотрительный, осторожный -
умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите обо всем.
Скажите, что поедете".
"Придется, - хмуро ответил Макс. - Я только боюсь, что, может быть,
вы - как бы это сказать? - преувеличиваете немного или точнее..."
"Значит, поедете, - радостно перебил Зегелькранц. - Ах, как чудесно.
Теперь я спокоен. Мне этот разговор был очень тяжел, поверьте. Вы не
знаете, что я пережил за последнее время..."
Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя
лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную вину.
И кто знает, быть может, не сегодня, конечно, и не завтра, но
когда-нибудь, когда-нибудь (скажем, через месяц) можно будет кое-что
извлечь из всей этой истории, изобразить, скажем, вдохновенного, не от
мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека, чтение
на холму, близ журчащего источника, и так далее, и так далее. Чистые
мысли, прекрасные мысли...
Макс же, вернувшись домой, с напускной веселостью предложил Аннелизе
пройтись, был теплый солнечный вечер, на балконах сидели мужчины в
жилетах, в небе порой раздавалось жужжание аэроплана. "Мне, вероятно,
придется на днях уехать, - сказал Макс. - По делу". Она посмотрела
точь-в-точь тем же взглядом, как некогда, когда он с Ирмой вернулся из
Спорт-Паласа, и, вспомнив это, Макс отвел глаза. Они молча пошли до конца
улицы. "Да, это нужно", - вдруг произнесла Аннелиза. Макс откашлялся. Они
молча вернулись по той же стороне улицы. На следующий день он выехал в
Цюрих. Там он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в деревне,
невдалеке от которой жил Кречмар. Он остановился у почтамта, и служащая -
очень словоохотливая девица - объяснила, как доехать до шале, и добавила,
что Кречмар живет с племянницей и доктором. Макс немедленно покатил
дальше. Он понимал, что это за племянница, но присутствие доктора его
удивило, это доказывало, что Кречмар окружен некоторой заботой. "Может
быть, я зря еду, - подумал Макс, - может быть, он вполне доволен. Нет, раз
уж я тут... Поеду, поговорю с этим доктором... Несчастный, безвольный
человек, погибшая жизнь, кто мог предвидеть..."
Магда в то утро вместе с Эмилией была в деревне по хозяйственным
делам (надо было, например, хорошенько выругать прачку за розовые подтеки
на белом джемпере). Автомобиль Макса она, однако, проглядела, но зато,
зайдя на почтамт за газетами, узнала, что только что полный господин
справлялся о Кречмаре и поехал к нему.
В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную
дверь на веранду, сидели друг против друга Кречмар и Горн. Горн нарочно
оставался теперь дома, так как желал сполна насладиться последними днями
этого чрезвычайно забавного житья. Было решено через неделю уехать в
Берлин, и уже там нельзя было рассчитывать на такое увеселение - слишком
рискованно. Горн сидел на складном стульчике, совершенно голый. От
ежедневных солнечных ванн в саду или на крыше (где он, нежно воя,
изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в
форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета. Ногти на
ногах были грязны и зазубрены. Недавно он облил голову под краном на
кухне, так что темные его волосы лежали плоско и лоснились. В красных
выпученных губах он держал длинный стебелек травы и, скрестив мохнатые
ноги и подперев подбородок рукой, на кисти которой горел Магдин браслет,
он не спускал глаз с лица Кречмара, который тоже, казалось, пристально
смотрит на него. На Кречмаре был широкий мышиного цвета халат, бородатое
лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался - последнее время
он только и делал, что прислушивался, и Горн это знал и внимательно
наблюдал отражение каких-то ужасных мыслей, пробегавших по лицу слепого, и
при этом испытывал восторг, ибо все это было изумительной карикатурой,
высшим достижением карикатурного искусства. Затем Горн, желая еще
обострить забаву, легонько шлепнул себя по колену, и Кречмар, который как
раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с приподнятой рукой.
Тогда, медленно подавшись вперед, Горн тронул это чело пушистым концом
длинной былинки, которую только что сосал. Кречмар, странно и отрывисто
вздохнув, отогнал невидимую муху. Горн пощекотал ему губы - снова
отгоняющий жест. Это было весьма смешно. Вдруг слепой резко двинулся,
насторожившись. Горн повернул голову и увидел через стеклянную дверь
краснолицего толстяка. как будто знакомого, с автомобильными очками над
бровями, остолбеневшего от изумления на каменной площадке веранды.
Горн, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что
сейчас выйдет к нему, но тот рванул дверь и вступил в гостиную.
"Конечно, я вас знаю. Ваша фамилья Горн," - сказал Макс, тяжело дыша
и смотря в упор на этого голого человека, который ухмылялся и все
прикладывал палец к губам, нисколько не стыдясь своей отвратительной
наготы. Кречмар меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по
всему его лбу, он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и
только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали образовываться
слова. "Макс, я тут один, - кричал он. - Макс, скажи, что я один. Горн в
Америке, Горна здесь нет, я умоляю. Я ведь совершенно слеп". "Дурак", -
сказал Горн, махнув рукой, и побежал к двери, ведущей на лестницу. Макс
схватил трость, лежавшую на полу около кресла, догнал Горна - Горн
обернулся, выставив ладони, - и Макс, добрейший Макс, который в жизни
своей не ударил живого существа, со всей силы треснул Горна палкой по
голове около уха. Тот отскочил, продолжая усмехаться, - и вдруг произошла
замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у стены и
осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на него снова, но
голый увильнул и взбежал по лестнице. В это мгновение что-то навалилось
сзади на Макса. Это был Кречмар - он кричал, он держал в руке мраморное
пресс-папье. "Макс, - захлебывался он, - Макс! Я все понимаю, дай мне
пальто, дай скорее пальто, оно тут в шкапу!" "Желтое?" - спросил Макс,
борясь с одышкой. Кречмар сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно,
и перестал кричать.
"Я немедленно везу тебя прочь отсюда, - сказал Макс. - Снимай халат и
надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай, я тебе помогу... Это
чудовищно, что они тут делали с тобой. Вот... Бери мою шляпу, - ничего,
что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Бруно, у меня там, внизу,
автомобиль - главное, скорее убраться из этого застенка!"
"Нет, - сказал Кречмар. - Нет. Я сперва должен с ней поговорить - она
должна подойти ко мне вплотную, вплотную. Сейчас вернется, подождем ее. Я
хочу, Макс. Это продлится одну минуту".
Но Макс вытолкнул его на веранду, затем в сад и, увидя оттуда на
дороге свой автомобиль, заорал и замахал, призывая шофера. "Только чтобы
она подошла ко мне, - повторял Кречмар, - совсем близко. Ради Бога, она
уже здесь? Может быть, она уже вернулась? Может быть, она идет рядом?"
"Нет, Бруно, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет, только этот
голый смотрит из окна. Пойдем, милый, пойдем".
"Я пойду, - сказал Кречмар. - Но только ты скажи мне, если ее
увидишь, мы ее можем встретить. Тогда не мешай ей, пускай она ко мне
приблизи, прибли, бли, приблитиблися..."
Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Кречмар
вдруг повалился в глубоком обмороке. Макс едва успел его поддержать.
Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Макс понесли Кречмара в автомобиль. В
это время подъехала таратайка, из нее выскочила Магда. Она подбежала,
крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу
ринулся вперед и скрылся за поворотом.
XXXVII
Аннелиза получила телеграмму из Цюриха во вторник, а в среду, около
восьми часов вечера, услышала в прихожей голос Макса, стук чемодана о
косяк, шаги, движение. Дверь открылась, Макс ввел Кречмара. Он был чисто
выбрит, в темно-синих очках, на бледном лбу был шрам, незнакомый
чисто-лиловый костюм казался слишком просторным. "Привез", - спокойно
сказал Макс, и Аннелиза заплакала, прижимая платок ко рту. Кречмар
безмолвно поклонился по направлению невнятного плача. "Пойдем помыть
руки", - сказал Макс, медленно ведя его через комнату.
Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Анелиза все не могла
привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее
взгляд. Печальная торжественность его движений, манера ощупывать воздух
доводили ее до какого-то тихого исступления жалости. Макс говорил с
Кречмаром как с ребенком и деловито резал ему ветчину.
Его поместили в бывшую комнату Ирмы - Аннелиза сама удивилась, как
легко ей было, ради этого нечаянного жильца, нарушить сон комнатки, все в
ней изменить, переставить, приноровить ее к удобствам слепца.
Кречмар молчал. Правда, сначала, то есть еще в Цюрихе, проездом в
Берлин, он не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью упрашивал
Макса вызвать Магду на минутное свидание - он клялся, что эта последняя
встреча продлится не более минуты; действительно, долго ли нужно, чтобы в
привычной темноте нащупать и, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть
стволом браунинга в грудь или в бок и выстрелить - раз, еще раз, до семи
раз. Макс упорно отказывался его просьбу уважить - и тогда-то он замолчал,
молча ехали до Берлина, молча прибыл и затем промолчал три дня... Аннелиза
так и не услышала его голоса - словно бы он не только ослеп, но и онемел.
Черная увесистая вещь, сокровищница смерти, лежала в глубоком кармане
пальто, завернутая в шелковистое кашне. Запершись в уборной вагона, он
переместил браунинг в задний карман штанов, а затем, когда приехал, - в
свой чемодан и ключ от чемодана ночью держал в кулаке, но к утру, во время
какой-то сложной и смутной погони, потерял его и, проснувшись, долго его
искал, шарил в беспросветной тьме постели, и, найдя его наконец, отпер
чемодан и снова переложил браунинг в карман штанов, так, чтобы он
оставался всегда, всегда при нем.
И он продолжал молчать. Присутствие Аннелизы в доме, ее шаги, ее
шепот (она почему-то говорила с прислугой и с Максом шепотом) были в конце
концов столь же условны и призрачны, как его воспоминания о ней. Да,
шелестящее, слабо пахнущее одеколоном воспоминание, больше ничего.
Подлинная жизнь, та хитрая, увертливая, мускулистая, как змея, жизнь,
жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом
месте, где? Неизвестно. С необычайной ясностью он представлял себе, как
после его отъезда она и Горн - оба гибкие, проворные, со страшными
лучистыми глазами навыкате - собирают вещи, как Магда целует Горна,
трепеща жалом, извиваясь среди открытых сундуков, как наконец они уезжают
- но куда, куда? Миллион городов и сплошной мрак.
Прошло три немых дня. На четвертый, рано утром, так случилось, что он
остался без надзора: Макс только что уехал на службу, Аннелиза, не спавшая
всю ночь, еще не выходила из своей спальни. Кречмар в мучительной жажде
немедленного действия пошел ходить по квартире, ощупывая мебель и косяки.
Уже некоторое время звонил в кабинете телефон, и это напоминало о том, что
в Берлине есть издательства, к которым тот, невидимый, был причастен,
общие знакомые, возможность что-нибудь узнать, - но Кречмар не мог
припомнить ни одного телефонного номера, все было где-то записано, ничего
не хранилось в голове. Звон напряженно раздувался и спадал опять. Кречмар
снял незримую трубку и приложил ее к уху. Смутно знакомый мужской голос
спрашивал господина Гогенварта, то есть Макса. "Нет дома", - ответил
Кречмар. "Ах, вот как", - замялся голос и вдруг бодро сказал: "Это вы,
господин Кречмар?" - "Да, да, а вы кто?" "Шиффермюллер. Я вот по какому
поводу. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но его еще
не было. Я думал, что успею застать его дома. Как удачно, что вы тут,
господин Кречмар. Вероятно, все в порядке, но как-никак, я почел своим
долгом... Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн Петерс за своими
вещами. Я ее пустил в вашу квартиру, но я не знаю... может быть,
какие-нибудь распоряжения..." "Все в порядке", - сказал Кречмар, с трудом
двигая одеревеневшими, как от кокаина, губами. "Что вы говорите?" "Все в
порядке", - повторил Кречмар. "Я не слышу, простите?" "Все в порядке", -
повторил Кречмар чуть яснее и дрожа повесил трубку.
Каким-то чудом ничего не задев, он пробрался в переднюю, хотел было
отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком долго, слишком сложно.
Поспешно поглаживая края ступеней подошвами и скользя ладонью по перилам,
неловко подгибая колени на площадках и повторяя "в порядке, в порядке", -
Кречмар спустился и вот оказался на улице. Мелкое, мокрое сразу закололо
его в лоб. Он двинулся, потрагивая склизкое железо палисадника и
прислушиваясь, не проезжает ли таксомотор. Вот - неторопливый и влажный
шелест шин. Кречмар отрывисто крикнул. Шелест бесстрастно удалился. "Ах,
надо скорее", - пробормотал он.
"Хотите, я помогу вам перейти?" - предложил приятный женский голос у
самого плеча. "Ради Бога, автомобиль", - сказал Кречмар.
Звук мотора, шелест. Кто-то помог ему влезть. Кто-то захлопнул
дверцу. "Прямо, прямо," - тихо произнес Кречмар, а когда уже автомобиль
тронулся, он подался вперед, наткнулся пальцем на стекло, постучал,
сообщил адрес.
Будем считать повороты. Первый - это, вероятно, Моцштрассе. Слева
заскрежетал и звякнул трамвай. Кречмар вдруг повел рукой вокруг себя,
ощупал сиденье, переднюю стенку, пол, пораженный мыслью, что, быть может,
кто-нибудь сел вместе с ним. Опять поворот - это, должно быть,
Виктория-Луиза-Плац. Или Прагер-Плац? Сейчас будет Кайзер Аллее.
Остановились. Неужели приехали? Не может быть, просто перекресток. Еще по
крайней мере пять минут езды до... Но дверца открылась. "Пожалуйста, -
сказал голос шофера. - Пятьдесят шестой номер".
Кречмар вышел на панель. Перед ним в воздухе, радостно приближаясь,
появилось полное издание того голоса, который только что звучал в
телефоне. Шиффермюллер, швейцар дома, сказал: "Как неожиданно, как
приятно, господин Кречмар. Фрейлейн Петерс у вас наверху, она..." "Тише,
тише, - пробормотал Кречмар. - Заплатите тут. У меня с глазами..." Он
наткнулся коленом на что-то звонкое и как будто валкое - детский
велосипед, может быть. "Да впустите же меня в дом, - сказал он. - Дайте
мне ключ от моей квартиры. Скорее же. Теперь введите меня в лифт. Скорее
же. Нет, нет, оставайтесь внизу. Я один поднимусь. Я сам нажму кнопку..."
Лифт мягко застонал, голова слегка закружилась, потом ударило под
пятки, доехал.
Он вышел, шагнул, но, не совсем рассчитав направление, сошел одной
ногой в бездну, нет, не в бездну, а просто вниз, на следующую ступеньку
лестницы, и невольно сел. "Правее, гораздо правее", - прошептал он и,
вытянув руку, добрался до двери. Стараясь не слишком царапать и звякать,
он нашел скважину, сунул в нее ключ, повернул, знакомая песня отворяющейся
двери.
Слева, слева, да - в небольшой угловой гостиной - проворно шуршала
бумага, затем что-то легко, легко хрустнуло, как будто суставы
приседающего на корточки человека. "Вы сейчас мне будете нужны, господин
Шиффермюллер, - сказал Магдин голос. - Вы должны будете мне помочь все
это..." Голос осекся. "Увидела", - подумал Кречмар и вынул из кармана
пистолет. Слева, в комнате, глухо щелкнуло, Магда крякнула и певуче
продолжала: "...все это снести вниз. Или лучше позовите..." Тут голос ее
как бы обернулся на слове "позовите", и последовала тишина.
Кречмар, держа в правой руке браунинг, нащупал левой косяк открытой
двери, вошел, захлопнул дверь за собой и спиной прислонился к ней.
Тишина продолжалась. Он знал, что он с Магдой один в этой комнате,
откуда только один выход - тот, который он заслонял. Комнату он словно
видел воочию: слева - полосатый диванчик, у правой стены - столик, и на
нем фарфоровая балерина, в углу у окна - шкапчик с драгоценными
миниатюрами, посредине - другой стол, побольше, и два полосатых стула.
Выпрямив руку, он стал поводить браунингом перед собой, стараясь
вынудить какой-нибудь уяснительный звук. Чутьем, впрочем, он знал, что
Магда где-то около горки с миниатюрами, - оттуда шло как бы легчайшее
ядовито-душистое тепло, и что-то дрожало там, как дрожит воздух в зной. Он
начал суживать дугу, по которой водил стволом, и вдруг раздался тихий
скрип. Выстрелить? Нет, еще рано. Нужно подойти ближе. Он ударился о стол
и остановился. Ядовитое тепло куда-то передвинулось, но звука перехода он
не уловил за громом и треском собственных шагов. Да, теперь оно было
левее, у самого окна. Запереть за собой дверь, тогда будет свободнее.
Ключа не оказалось. Тогда он взялся за край стола и, отступая, потянул его
к двери. Опять тепло передвинулось, сузилось, уменьшилось. Он заставил
дверь и стал опять водить перед собой браунингом и опять нашел во мраке
живую дрожащую точку. Тогда он тихо двинулся вперед, стараясь не скрипеть,
чтобы не мешать слуху. Он наткнулся на твердое и, не опуская браунинга,
исследовал препятствие. Небольшой сундук. Он отодвинул его к дивану и
опять пошел по диагонали комнаты, загоняя невидимую добычу в угол. Его
слух и осязание были так обострены, что теперь он отлично чуял ее. Это был
не звук дыхания, и не биение сердца, а некое сборное впечатление, звучание
самой жизни, которое сейчас, вот сейчас, будет прекращено, и тогда
наступит покой, ясность, освобождение от тьмы... Но он почувствовал
внезапно какое-то полегчание в том углу - повел пистолетом в сторону, и
угол опять наполнился теплым присутствием. Затем оно как бы стало
понижаться, это присутствие, оно опускалось, опускалось, вот поползло, вот
стелется по полу. Кречмар не выдержал и нажал собачку. Выстрел словно
лягнул тьму, и тотчас после этого что-то взвилось и ударило его - сразу в
голову, в плечо, в грудь. Он упал, запутавшись - в чем? - в стуле, в
летающем стуле. Падая, он выронил браунинг, мгновенно нащупал его, но
одновременно почувствовал быстрое дыхание, холодная проворная рука
пыталась выхватить то, что он сам хватал. Кречмар вцепился в живое, в
шелковое, и вдруг - невероятный крик, как от щекотки, но хуже, и сразу:
звон в ушах и нестерпимый толчок в бок, как это больно, нужно посидеть
минутку совершенно смирно, посидеть, потом потихоньку пойти по песку к
синей волне, к синей, нет, к сине-красной в золотистых прожилках волне,
как хорошо видеть краски, льются они, льются, наполняют рот, ох, как
мягко, как душно, нельзя больше вытерпеть, она меня убила, какие у нее
выпуклые глаза, базедова болезнь, надо все-таки встать, идти, я же все
вижу, - что такое слепота? отчего я раньше не знал... но слишком душно
булькает, не надо булькать, еще раз, еще, перевалить, нет, не могу...
Он сидел на полу, опустив голову, и потом вяло наклонился вперед и
криво упал на бок.
Тишина. Дверь широко открыта в прихожую. Стол отодвинут, стул
валяется рядом с мертвым телом человека в бледно-лиловом костюме.
Браунинга не видно, он под ним. На столике, где некогда, во дни Аннелизы,
белела фарфоровая балерина (перешедшая затем в другую комнату), лежит
вывернутая дамская перчатка. Около полосатого дивана стоит щегольской
сундучок с цветной наклейкой: Сольфи, Отель Адриатик. Дверь из прихожей на
лестницу тоже осталась открытой.
<< НАЗАД ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения
Оставить комментарий по этой книге
Переход на страницу: [1] [1]
Страница: [2]
