Comme un fou se croit Dieu
                                     nous nous croyons mortels.

                                                    /Delalande.
                              Discours sur les ombres/ [*] (*1)

               ------------------------------------------------
               [*] Подобно тому как глупец полагает себя богом,
                                    мы считаем, что мы смертны.

                                                     /Делаланд.
                                   "Разговоры теней"/ (франц.).
                                   ----------------------------

     I

     Сообразно  с  законом,  Цинциннату  Ц.  объявили  смертный
приговор  шепотом.  Все  встали,  обмениваясь  улыбками.  Седой
судья,   припав  к   его  уху,   подышав,   сообщив,   медленно
отодвинулся,   как  будто  отлипал.  Засим  Цинцинната  отвезли
обратно в  крепость.  Дорога  обвивалась вокруг  ее  скалистого
подножья и уходила под ворота:  змея в расселину.  Был спокоен;
однако  его  поддерживали  во   время  путешествия  по  длинным
коридорам,  ибо он неверно ставил ноги,  вроде ребенка,  только
что  научившегося ступать,  или  точно куда  проваливался,  как
человек,   во  сне  увидевший,  что  идет  по  воде,  но  вдруг
усомнившийся:  да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверь
Цинциннатовой камеры,  --  не  тот ключ,  --  всегдашняя возня.
Дверь наконец уступила.  Там,  на  койке,  уже  ждал адвокат --
сидел,  погруженный по плечи в раздумье, без фрака (забытого на
венском стуле в зале суда, -- был жаркий, насквозь синий день),
-- и  нетерпеливо вскочил,  когда ввели узника.  Но  Цинциннату
было не до разговоров.  Пускай одиночество в  камере с  глазком
подобно ладье,  дающей течь. Все равно, -- он заявил, что хочет
остаться один, и, поклонившись, все вышли.
     Итак --  подбираемся к концу.  Правая, еще непочатая часть
развернутого  романа,  которую  мы,  посреди  лакомого  чтенья,
легонько ощупывали,  машинально проверяя,  много ли  еще (и все
радовала пальцы спокойная, верная толщина), вдруг, ни с того ни
с сего,  оказалась совсем тощей:  несколько минут скорого,  уже
под гору чтенья --  и...  ужасно! Куча черешен, красно и клейко
черневшая перед  нами,  обратилась внезапно в  отдельные ягоды:
вон та,  со шрамом, подгнила, а эта сморщилась, ссохшись вокруг
кости   (самая   же   последняя   непременно  --   тверденькая,
недоспелая).  Ужасно! Цинциннат снял шелковую безрукавку, надел
халат  и,  притоптывая,  чтобы унять дрожь,  пустился ходить по
камере. На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой
белизне,  лежал  изумительно очиненный  карандаш,  длинный  как
жизнь любого человека,  кроме Цинцинната,  и с эбеновым блеском
на  каждой из шести граней.  Просвещенный потомок указательного
перста.  Цинциннат написал:  "и все-таки я  сравнительно.  Ведь
этот  финал  я  предчувствовал этот  финал".  Родион,  стоя  за
дверью,   с  суровым  шкиперским  вниманием  глядел  в  глазок.
Цинциннат  ощущал  холодок  у  себя  в  затылке.  Он  вычеркнул
написанное и  начал тихо тушевать,  причем получился загадочный
орнамент,  который  постепенно разросся и  свернулся в  бараний
рог. Ужасно! Родион смотрел в голубой глазок на поднимавшийся и
падавший горизонт.  Кому становилось тошно? Цинциннату. Вышибло
пот,  все  потемнело,  он  чувствовал коренек  каждого волоска.
Пробили часы --  четыре или  пять раз,  и  казематный отгул их,
перегул и загулок вели себя подобающим образом. Работая лапами,
спустился на  нитке паук с  потолка (*2),  --  официальный друг
заключенных.  Но никто в стену не стучал, так как Цинциннат был
пока   что   единственным  арестантом   (на   такую   громадную
крепость!).
     Спустя  некоторое  время  тюремщик  Родион  вошел  и   ему
предложил тур  вальса.  Цинциннат согласился.  Они закружились.
Бренчали у  Родиона  ключи  на  кожаном поясе,  от  него  пахло
мужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду,
и скрипели ржавые суставы (не те годы,  увы,  опух, одышка). Их
вынесло  в   коридор.   Цинциннат  был  гораздо  меньше  своего
кавалера.  Цинциннат был  легок  как  лист.  Ветер вальса пушил
светлые  концы  его  длинных,   но  жидких  усов,   а  большие,
прозрачные глаза косили,  как у всех пугливых танцоров.  Да, он
был очень мал для взрослого мужчины.  Марфинька говаривала, что
его башмаки ей  жмут.  У  сгиба коридора стоял другой стражник,
без имени,  под ружьем,  в песьей маске (*3) с марлевой пастью.
Описав около него круг,  они плавно вернулись в  камеру,  и тут
Цинциннат  пожалел,  что  так  кратко  было  дружеское  пожатие
обморока.
     Опять  с  банальной унылостью пробили часы.  Время  шло  в
арифметической прогрессии:  восемь.  Уродливое окошко оказалось
доступным   закату:   сбоку   по   стене   пролег   пламенистый
параллелограмм.  Камера  наполнилась  доверху  маслом  сумерек,
содержавших необыкновенные пигменты. Так, спрашивается: что это
справа  от  двери  --  картина ли  кисти  крутого колориста или
другое окно, расписное, каких уже не бывает? (На самом деле это
висел пергаментный лист с подробными, в две колонны, "правилами
для  заключенных";  загнувшийся угол,  красные заглавные буквы,
заставки,  древний герб города,  --  а именно:  доменная печь с
крыльями,  --  и  давали  нужный  материал вечернему отблеску.)
Мебель в камере была представлена столом,  стулом,  койкой. Уже
давно    принесенный   обед    (харчи   смертникам   полагались
директорские) стыл на цинковом подносе.  Стемнело совсем. Вдруг
разлился золотой, крепко настоянный электрический свет.
     Цинциннат спустил ноги с  койки.  В  голове,  от затылка к
виску,  по диагонали,  покатился кегельный шар,  замер и поехал
обратно. Между тем дверь отворилась, и вошел директор тюрьмы.
     Он  был  как  всегда  в  сюртуке,  держался отменно прямо,
выпятив грудь,  одну руку засунув за борт,  а другую заложив за
спину.  Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором,
гладко облегал череп.  Его без любви выбранное лицо,  с жирными
желтыми  щеками  и  несколько устарелой системой  морщин,  было
условно оживлено двумя,  и  только двумя,  выкаченными глазами.
Ровно  передвигая ноги  в  столбчатых панталонах,  он  прошагал
между стеной и столом, почти дошел до койки, -- но, несмотря на
свою  сановитую плотность,  преспокойно исчез,  растворившись в
воздухе.  Через  минуту,  однако,  дверь  отворилась снова,  со
знакомым на это раз скрежетанием,  --  и, как всегда в сюртуке,
выпятив грудь, вошел он же.
     -- Узнав  из  достоверного источника,  что  нонче решилась
ваша  судьба,  --  начал он  сдобным басом,  --  я  почел своим
долгом, сударь мой --
     Цинциннат сказал:
     -- Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.)
     -- Вы очень любезны,  -- сказал, прочистив горло, какой-то
добавочный Цинциннат.
     -- Помилуйте,   --   воскликнул   директор,   не   замечая
бестактности слова. -- Помилуйте! Долг. Я всегда. А вот почему,
смею спросить, вы не притронулись к пище?
     Директор снял крышку и  поднес к своему чуткому носу миску
с застывшим рагу.  Двумя пальцами взял картофелину и стал мощно
жевать, уже выбирая бровью что-то на другом блюде.
     -- Не знаю,  какие еще вам нужны кушанья, -- проговорил он
недовольно и,  треща манжетами, сел за стол, чтобы удобнее было
есть пудинг-кабинет.
     Цинциннат сказал:
     -- Я хотел бы все-таки знать, долго ли теперь.
     -- Превосходный сабайон!  Вы  хотели  бы  все-таки  знать,
долго ли теперь.  К  сожалению,  я  сам не знаю.  Меня извещают
всегда в  последний момент,  я  много раз  жаловался,  могу вам
показать всю эту переписку, если вас интересует.
     -- Так  что  может  быть  в  ближайшее  утро?  --  спросил
Цинциннат.
     -- Если вас интересует,  -- сказал директор. -- Да, просто
очень вкусно и сытно,  вот что я вам доложу.  А теперь, pour la
digestion [*],  позвольте предложить вам папиросу.  Не бойтесь,
это  в  крайнем  случае  только  предпоследняя,  --  добавил он
находчиво.

     ----------------------------------------------------------
     [*] для лучшего пищеварения (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Я спрашиваю,  -- сказал Цинциннат, -- я спрашиваю не из
любопытства.  Правда,  трусы всегда любопытны. Но уверяю вас...
Пускай не  справляюсь с  ознобом и  так далее,  --  это ничего.
Всадник не отвечает за дрожь коня.  Я  хочу знать когда --  вот
почему:  смертный приговор возмещается точным знанием смертного
часа.  Роскошь большая, но заслуженная. Меня же оставляют в том
неведении,  которое могут  выносить только живущие на  воле.  И
еще:  в  голове  у  меня  множество начатых и  в  разное  время
прерванных работ... Заниматься ими я просто не стану, если срок
до  казни все  равно недостаточен для их  стройного завершения.
Вот почему.
     -- Ах,  пожалуйста,  не надо бормотать,  --  нервно сказал
директор.  --  Это,  во-первых,  против правил, а, во-вторых --
говорю вам русским языком и повторяю:  не знаю.  Все,  что могу
вам сообщить,  это,  что со дня на день ожидается приезд вашего
суженого,  --  а он, когда приедет, да отдохнет, да свыкнется с
обстановкой,   еще  должен  будет  испытать  инструмент,  если,
однако,  не  привезет своего,  что  весьма  и  весьма вероятно.
Табачок-то не крепковат?
     -- Нет,  --  ответил Цинциннат,  -- рассеянно посмотрев на
свою папиросу. -- Но только мне кажется, что по закону -- ну не
вы, так управляющий городом обязан --
     -- Потолковали,   и  будет,  --  сказал  директор,  --  я,
собственно,  здесь не для выслушивания жалоб,  а для того... --
Он,  мигая, полез в один карман, в другой; наконец из-за пазухи
вытащил линованный листок, явно вырванный из школьной тетради.
     -- Пепельницы тут нет, -- заметил он, поводя папиросой, --
что ж,  давайте утопим в  остатке этого соуса...  Так-с.  Свет,
пожалуй,  чуточку режет... Может быть, если... Ну да уж ничего,
сойдет.
     Он развернул листок и,  не надевая роговых очков, а только
держа их перед глазами, отчетливо стал читать:
     -- "Узник!  В этот торжественный час,  когда все взоры..."
-- Я думаю,  нам лучше встать,  -- озабоченно прервал он самого
себя и поднялся со стула.
     Цинциннат встал тоже.
     -- "Узник!  В  этот  торжественный час,  когда  все  взоры
направлены на тебя,  и судьи твои ликуют, и ты готовишься к тем
непроизвольным телодвижениям,  которые  непосредственно следуют
за  отсечением головы,  я  обращаюсь  к  тебе  с  напутственным
словом.  Мне выпало на долю, -- и этого я не забуду никогда, --
обставить твое  житье  в  темнице  всеми  теми  многочисленными
удобствами,  которые дозволяет закон.  Посему  я  счастлив буду
уделить   всевозможное  внимание   всякому   изъявлению   твоей
благодарности,  но  желательно в  письменной форме и  на  одной
стороне листа".
     -- Вот,  -- сказал директор, складывая очки. -- Это все. Я
вас больше не удерживаю. Известите, если что понадобится.
     Он сел к столу и начал быстро писать,  тем показывая,  что
аудиенция кончена. Цинциннат вышел.
     В  коридоре на стене дремала тень Родиона,  сгорбившись на
теневом  табурете,   --  и  лишь  мельком,  с  краю,  вспыхнуло
несколько  рыжих  волосков.   Далее,  у  загиба  стены,  другой
стражник,  сняв  свою  форменную маску,  утирал  рукавом  лицо.
Цинциннат начал  спускаться по  лестнице.  Каменные ступени был
склизки и узки,  с неосязаемой спиралью призрачных перил. Дойдя
до  низу,  он  пошел  опять  коридорами.  Дверь  с  надписью на
зеркальный  выворот:   "канцелярия"  --  была  отпахнута;  луна
сверкала  на  чернильнице,   а  какая-то  под  столом  мусорная
корзинка неистово шеберстила и  клокотала:  должно быть,  в нее
свалилась мышь. Миновав еще много дверей, Цинциннат споткнулся,
подпрыгнул и  очутился в небольшом дворе,  полном разных частей
разобранной луны.  Пароль в эту ночь был: молчание, -- и солдат
у  ворот отозвался молчанием на молчание Цинцинната,  пропуская
его,  и  у  всех  прочих ворот было  то  же.  Оставив за  собой
гуманную  громаду  крепости,  он  заскользил вниз  по  крутому,
росистому дерну,  попал на пепельную тропу между скал,  пересек
дважды, трижды извивы главной дороги, которая, наконец стряхнув
последнюю тень крепости,  полилась прямее,  вольнее,  --  и  по
узорному мосту  через  высохшую речку Цинциннат вошел в  город.
Поднявшись на изволок и повернув налево по Садовой, он пронесся
вдоль седых цветущих кустов.  Где-то мелькнуло освещенное окно;
за  какой-то  оградой собака громыхнула цепью,  но  не залаяла.
Ветерок делал все,  что мог,  чтобы освежить беглецу голую шею.
Изредка наплыв благоухания говорил о  близости Тамариных Садов.
Как  он  знал эти  сады!  Там,  когда Марфинька была невестой и
боялась лягушек,  майских жуков...  Там,  где бывало, когда все
становилось невтерпеж и  можно было одному,  с  кашей во рту из
разжеванной сирени,  со слезами...  Зеленое,  муравчатое.  Там,
тамошние холмы,  томление прудов, тамтатам далекого оркестра...
Он  повернул  по  Матюхинской мимо  развалин  древней  фабрики,
гордости города, мимо шепчущих лип, мимо празднично настроенных
белых  дач  телеграфных служащих,  вечно справляющих чьи-нибудь
именины,  и  вышел на  Телеграфную.  Оттуда шла  в  гору  узкая
улочка,  и  опять  сдержанно зашумели липы.  Двое  мужчин  тихо
беседовали во мраке сквера на подразумеваемой скамейке. "А ведь
он ошибается",  --  сказал один. Другой отвечал неразборчиво, и
оба вроде как бы вздохнули,  естественно смешиваясь с  шелестом
листвы.   Цинциннат  выбежал  на  круглую  площадку,  где  луна
сторожила знакомую статую поэта,  похожую на снеговую бабу,  --
голова кубом,  слепившиеся ноги,  --  и, пробежав еще несколько
шагов,  оказался на своей улице.  Справа,  на стенах одинаковых
домов,  неодинаково играл лунный рисунок веток,  так что только
по  выражению  теней,  по  складке  на  переносице между  окон,
Цинциннат и  узнал свой  дом.  В  верхнем этаже около Марфиньки
было темно,  но открыто. Дети, должно быть, спали на горбоносом
балконе:  там  белелось что-то.  Цинциннат вбежал  на  крыльцо,
толкнул дверь и вошел в свою освещенную камеру.  Обернулся,  но
был уже заперт.  Ужасно!  На столе блестел карандаш. Паук сидел
на желтой стене.
     -- Потушите! -- крикнул Цинциннат.
     Наблюдавший за ним глазок выключил свет.  Темнота и тишина
начали  соединяться;  но  вмешались часы,  пробили одиннадцать,
подумали и  пробили еще один раз,  а Цинциннат лежал навзничь и
смотрел  в   темноту,   где  тихо  рассыпались  светлые  точки,
постепенно  исчезая.   Совершилось  полное  слияние  темноты  и
тишины.  Вот  тогда,  только тогда (то  есть  лежа  навзничь на
тюремной койке,  за полночь, после ужасного, ужасного, я просто
не  могу тебе объяснить какого ужасного дня) Цинциннат Ц.  ясно
оценил свое положение.
     Сначала на  черном  бархате,  каким  по  ночам  обложены с
исподу веки, появилось, как медальон, лицо Марфиньки: кукольный
румянец,  блестящий лоб  с  детской выпуклостью,  редкие  брови
вверх,  высоко над  круглыми,  карими глазами.  Она  заморгала,
поворачивая голову,  и на мягкой,  сливочной белизны,  шее была
черная бархатка,  а бархатная тишина платья,  расширяясь книзу,
сливалась с  темнотой.  Такой он увидел ее нынче среди публики,
когда  его  подвели к  свежепокрашенной скамье  подсудимых,  на
которую он сесть не решился, а стоял рядом и все-таки измарал в
изумруде руки, и журналисты жадно фотографировали отпечатки его
пальцев,  оставшиеся на спинке скамьи.  Он видел их напряженные
лбы,  он видел ярко-цветные панталоны щеголей, ручные зеркала и
переливчатые шали щеголих,  --  но  лица были неясны,  --  одна
только круглоглазая Марфинька из  всех  зрителей и  запомнилась
ему.  Адвокат и прокурор, оба крашенные и очень похожие друг на
друга (закон требовал,  чтобы они были единоутробными братьями,
но  не  всегда можно было  подобрать,  и  тогда гримировались),
проговорили с виртуозной скоростью те пять тысяч слов,  которые
полагались каждому.  Они говорили вперемежку, и судья, следя за
мгновенными  репликами,   вправо,   влево   мотал  головой,   и
равномерно мотались все  головы,  --  и  только одна Марфинька,
слегка   повернувшись,   неподвижно,   как   удивленное   дитя,
уставилась  на  Цинцинната,   стоявшего  рядом  с  ярко-зеленой
садовой скамьей.  Адвокат,  сторонник классической декапитации,
выиграл  без   труда  против  затейника  прокурора,   и   судья
синтезировал дело.
     Обрывки этих речей, в которых, как пузыри воды, стремились
и  лопались слова  "прозрачность" и  "непроницаемость",  теперь
звучали  у  Цинцинната  в  ушах,  и  шум  крови  превращался  в
рукоплескания,  а  медальонное лицо Марфиньки все  оставалось в
поле  его  зрения  и  потухло только  тогда,  когда  судья,  --
приблизившись вплотную,  так  что  можно было различить на  его
круглом смуглом носу  расширенные поры,  одна  из  которых,  на
самой дуле,  выпустила одинокий,  но длинный волос, -- произнес
сырым шепотом:  "с  любезного разрешения публики,  вам  наденут
красный  цилиндр",  --  выработанная законом  подставная фраза,
истинное значение коей знал всякий школьник.
     "А я  ведь сработан так тщательно,  --  подумал Цинциннат,
плача  во  мраке.  --  Изгиб  моего  позвоночника высчитан  так
хорошо,  так  таинственно.  Я  чувствую в  икрах так много туго
накрученных верст,  которые мог бы в  жизни еще пробежать.  Моя
голова так удобна"...
     Часы пробили неизвестно к чему относившуюся половину.

     II

     Утренние газеты,  которые  с  чашкой  тепловатого шоколада
принес ему Родион,  --  местный листок "Доброе Утречко" и более
серьезный орган "Голос Публики",  -- как всегда кишели цветными
снимками.  В  первой он нашел фасад своего дома:  дети глядят с
балкона,  тесть  глядит из  кухонного окна,  фотограф глядит из
окна Марфиньки;  во  второй --  знакомый вид  из  этого окна на
палисадник с яблоней,  отворенной калиткой и фигурой фотографа,
снимающего фасад.  Он  нашел,  кроме того,  самого себя на двух
снимках, изображающих его в кроткой юности.
     Цинциннат  родился  от  безвестного  прохожего  и  детство
провел в  большом общежитии за  Стропью (только уже на  третьем
десятке он познакомился мимоходом со щебечущей, щупленькой, еще
такой молодой на вид Цецилией Ц., зачавшей его ночью на Прудах,
когда  была  совсем  девочкой).  С  ранних лет,  чудом  смекнув
опасность,  Цинциннат бдительно изощрялся в  том,  чтобы скрыть
некоторую свою особость.  Чужих лучей не пропуская, а потому, в
состоянии  покоя,  производя  диковинное  впечатление одинокого
темного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ,
он научился все-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал
к  сложной системе как  бы  оптических обманов,  но  стоило  на
мгновение забыться, не совсем так внимательно следить за собой,
за  поворотами  хитро  освещенных  плоскостей души,  как  сразу
поднималась тревога.  В  разгаре общих игр  сверстники вдруг от
него  отпадали,  словно  почуя,  что  ясность  его  взгляда  да
голубизна висков --  лукавый отвод  и  что  в  действительности
Цинциннат непроницаем.  Случалось,  учитель среди  наступившего
молчания, в досадливом недоумении, собрав и наморщив все запасы
кожи около глаз, долго глядел на него и наконец спрашивал:
     -- Да что с тобой, Цинциннат?
     Тогда  Цинциннат брал  себя  в  руки  и,  прижав к  груди,
относил в безопасное место.
     С течением времени безопасных мест становилось все меньше,
всюду  проникало ласковое солнце публичных забот,  и  было  так
устроено окошечко в  двери,  что не существовало во всей камере
ни  одной  точки,  которую  наблюдатель за  дверью  не  мог  бы
взглядом проткнуть.  Поэтому Цинциннат не сгреб пестрых газет в
ком,   не  швырнул,   --   как  сделал  его  призрак  (призрак,
сопровождающий каждого из нас --  и тебя, и меня, и вот его, --
делающий то,  чего в  данное мгновение хотелось бы  сделать,  а
нельзя...).  Цинциннат  спокойненько  отложил  газеты  и  допил
шоколад.   Коричневая  пленка,  покрывавшая  шоколадную  гладь,
превратилась на губе в сморщенную дрянь.  Затем Цинциннат надел
черный  халат,   слишком  для  него  длинный,  черные  туфли  с
помпонами,  черную ермолку,  --  и заходил по камере, как ходил
каждое утро, с первого дня заключения.
     Детство на загородных газонах.  Играли в мяч,  в свинью, в
карамору,  в чехарду, в малину, в тычь... Он был легок и ловок,
но  с  ним  не  любили  играть.  Зимою  городские скаты  гладко
затягивались снегом,  и  как  же  славно было  мчаться вниз  на
"стеклянных" сабуровских санках...  Как  быстро наступала ночь,
когда с катанья возвращались домой...  Какие звезды,  --  какая
мысль и грусть наверху,  -- а внизу ничего не знают. В морозном
металлическом мраке  желтым  и  красным светом горели съедобные
окна;   женщины  в   лисьих   шубках  поверх  шелковых  платьев
перебегали через улицу из дома в дом;  электрические вагонетки,
возбуждая на  миг  сияющую вьюгу,  проносились по  запорошенным
рельсам.
     Голосок: "Аркадий Ильич, посмотрите на Цинцинната..."
     Он не сердился на доносчиков,  но те умножались и,  мужая,
становились страшны.  В сущности, темный для них, как будто был
вырезан  из  кубической  сажени  ночи,  непроницаемый Цинциннат
поворачивался туда-сюда,  ловя лучи,  с панической поспешностью
стараясь так стать,  чтобы казаться светопроводным.  Окружающие
понимали друг друга с  полуслова,  --  ибо не было у  них таких
слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что
ли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительными последствиями.
В пыльном маленьком музее,  на Втором Бульваре, куда его водили
в  детстве и  куда он  сам  потом водил питомцев,  были собраны
редкие,  прекрасные вещи,  --  но каждая была для всех горожан,
кроме него,  так же ограничена и прозрачна, как и они сами друг
для друга.  То,  что не названо, -- не существует. К сожалению,
все было названо.
     "Бытие  безымянное,  существенность  беспредметная..."  --
прочел  Цинциннат  на  стене  там,   где  дверь,   отпахиваясь,
прикрывала стену.
     "Вечные именинники,  мне вас --" -- написано было в другом
месте.
     Левее,  почерком стремительным и чистым, без единой лишней
линии:  "Обратите внимание, что когда они с вами говорят --" --
дальше, увы, было стерто.
     Рядом  --   корявыми  детскими  буквами:  "Писателей  буду
штрафовать" -- и подпись: директор тюрьмы.
     Еще можно было разобрать одну ветхую и  загадочную строку:
"Смерьте до смерти, -- потом будет поздно".
     -- Меня  во  всяком случае смерили,  --  сказал Цинциннат,
тронувшись  опять  в   путь  и   на  ходу  легонько  постукивая
костяшками руки по  стенам.  --  Как мне,  однако,  не  хочется
умирать! Душа зарылась в подушку. Ох, не хочется! Холодно будет
вылезать из  теплого тела.  Не  хочется,  погодите,  дайте  еще
подремать.
     Двенадцать,  тринадцать, четырнадцать. Пятнадцать лет было
Цинциннату,  когда он начал работать в мастерской игрушек, куда
был определен по  причине малого роста.  По вечерам же упивался
старинными  книгами  под  ленивый,  пленительный  плеск  мелкой
волны,  в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова,  утонувшего
как раз в том месте городской речки.  Бормотание цепей,  плеск,
оранжевые  абажурчики  на  галерейке,  плеск,  липкая  от  луны
водяная гладь,  --  и  вдали,  в черной паутине высокого моста,
пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться от
сырости,  так что в конце концов пришлось реку осушить,  отведя
воду в Стропь посредством специально прорытого канала.
     Работая в  мастерской,  он  долго  бился  над  затейливыми
пустяками,  занимался изготовлением мягких кукол для  школьниц,
-- тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше,  и похожий на
крысу   Гоголь  в   цветистом  жилете,   и   старичок  Толстой,
толстоносенький,   в  зипуне,  и  множество  других,  например:
застегнутый на  все  пуговки  Добролюбов в  очках  без  стекол.
Искусственно пристрастясь к  этому  мифическому  девятнадцатому
веку,  Цинциннат  уже  готов  был  совсем  углубиться в  туманы
древности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло его
внимание.
     Там-то,  на той маленькой фабрике,  работала Марфинька, --
полуоткрыв влажные  губы,  целилась  ниткой  в  игольное  ушко:
"Здравствуй,  Цинциннатик!"  --  и  вот начались те упоительные
блуждания в очень,  очень просторных (так что даже случалось --
холмы в  отдалении были дымчаты от блаженства своего отдаления)
Тамариных Садах,  где  в  три  ручья плачут без причины ивы,  и
тремя  каскадами,   с  небольшой  радугой  над  каждым,   ручьи
свергаются в  озеро,  по которому плывет лебедь рука об руку со
своим  отражением.  Ровные поляны,  рододендрон,  дубовые рощи,
веселые садовники в  зеленых сапогах,  день-деньской играющие в
прятки;  какой-нибудь грот, какая-нибудь идиллическая скамейка,
на которой три шутника оставили три аккуратных кучки (уловка --
подделка  из  коричневой  крашеной  жести),   --   какой-нибудь
олененок,  выскочивший в  аллею  и  тут  же  у  вас  на  глазах
превратившийся в дрожащие пятна солнца, -- вот они были каковы,
эти сады! Там, там -- лепет Марфиньки, ее ноги в белых чулках и
бархатных туфельках, холодная грудь и розовые поцелуи со вкусом
лесной земляники.  Вот бы  увидеть отсюда --  хотя бы древесные
макушки, хотя бы гряду отдаленных холмов...
     Цинциннат  подвязал  потуже  халат.  Цинциннат  сдвинул  и
потянул,  пятясь,  кричащий от  злости стол:  как  неохотно,  с
какими содроганиями он  ехал по каменному полу,  его содрогания
передавались пальцам Цинцинната,  небу Цинцинната, отступавшего
к  окну  (то  есть к  той  стене,  где  высоко,  высоко была за
решеткой  пологая   впадина  окна).   Упала   громкая  ложечка,
затанцевала чашка,  покатился  карандаш,  заскользила книга  по
книге.  Цинциннат поднял брыкающийся стул на стол.  Сам наконец
влез.  Но, конечно, ничего не было видно, -- только жаркое небо
в тонко зачесанных сединах,  оставшихся от облаков, не вынесших
синевы.  Цинциннат едва мог дотянуться до  решетки,  за которой
покато поднимался туннель окошка с  другой решеткой в  конце  и
световым повторением ее  на  облупившейся стенке каменной пади.
Там,  сбоку,  тем же чистым презрительным почерком, как одна из
полустертых фраз,  читанных давеча,  было написано:  "Ничего не
видать, я пробовал тоже".
     Цинциннат стоял на  цыпочках,  держась маленькими,  совсем
белыми  от  напряжения руками  за  черные  железные  прутья,  и
половина  его  лица  была  в  солнечную  решетку,  и  левый  ус
золотился,  и  в  зеркальных зрачках было по  крохотной золотой
клетке,   а   внизу,   сзади,   из   слишком   больших   туфель
приподнимались пятки.
     -- Того и гляди свалитесь, -- сказал Родион, который уже с
полминуты стоял  подле и  теперь крепко сжал  ножку дрогнувшего
стула. -- Ничего, ничего, держу. Можете слезать.
     У  Родиона были васильковые глаза и,  как  всегда,  чудная
рыжая бородища. Это красивое русское лицо было обращено вверх к
Цинциннату,  который босой подошвой на  него наступил,  то есть
призрак его наступил,  сам же  Цинциннат уже сошел со  стула на
стол.  Родион,  обняв его как младенца,  бережно снял, -- после
чего  со  скрипичным звуком отодвинул стол  на  прежнее место и
присел на него с  краю,  болтая той ногой,  что была повыше,  а
другой  упираясь  в  пол,  --  приняв  фальшиво-развязную  позу
оперных гуляк в сцене погребка (*4), а Цинциннат ковырял шнурок
халата, потупясь, стараясь не плакать.
     Родион баритонным басом  пел,  играя глазами и  размахивая
пустой кружкой.  Эту же удалую песню певала прежде и Марфинька.
Слезы брызнули из глаз Цинцинната.  На какой-то предельной ноте
Родион грохнул кружкой об стол и  соскочил со стола.  Дальше он
уже  пел  хором,  хотя был один.  Вдруг поднял вверх обе руки и
вышел.
     Цинциннат, сидя на полу, сквозь слезы посмотрел ввысь, где
отражение решетки  уже  переменило место.  Он  попробовал --  в
сотый раз  --  подвинуть стол,  но,  увы,  ножки были  от  века
привинчены. Он съел винную ягоду и опять зашагал по камере.
     Девятнадцать, двадцать, двадцать один. В двадцать два года
был переведен в  детский сад учителем разряда Ф,  и тогда же на
Марфиньке женился.  Едва ли не в самый день, когда он вступил в
исполнение новых  своих обязанностей (состоявших в  том,  чтобы
занимать хроменьких, горбатеньких, косеньких), был важным лицом
сделан  на  него  донос  второй  степени.   Осторожно,  в  виде
предположения  высказывалась мысль  об  основной  нелегальности
Цинцинната.  Заодно  с  этим  меморандумом были  отцами  города
рассмотрены и  старые жалобы,  поступавшие время от  времени со
стороны  его   наиболее  прозорливых  товарищей  по   работе  в
мастерской.  Председатель  воспитательного совета  и  некоторые
другие  должностные  лица   поочередно  запирались  с   ним   и
производили  над  ним  законом  предписанные опыты.  В  течение
нескольких суток  ему  не  давали спать,  принуждали к  быстрой
бессмысленной болтовне,  доводимой до опушки бреда,  заставляли
писать  письма  к   различным  предметам  и  явлениям  природы,
разыгрывать  житейские  сценки,   а   также   подражать  разным
животным,  ремеслам и недугам.  Все это он проделал, все это он
выдержал --  оттого что  был молод,  изворотлив,  свеж,  жаждал
жить,  --  пожить немного с  Марфинькой.  Его нехотя отпустили,
разрешив ему продолжать заниматься с детьми последнего разбора,
которых было не жаль,  -- дабы посмотреть, что из этого выйдет.
Он  водил  их  гулять парами,  играя  на  маленьком портативном
музыкальном ящичке, вроде кофейной мельницы, -- а по праздникам
качался с  ними  на  качелях:  вся  гроздь  замирала,  взлетая;
пищала, ухая вниз. Некоторых он учил читать.
     Между  тем  Марфинька в  первый же  год  брака  стала  ему
изменять;  с  кем  попало  и  где  попало.  Обыкновенно,  когда
Цинциннат приходил  домой,  она,  с  какой-то  сытой  улыбочкой
прижимая к  шее  пухлый подбородок,  как  бы  журя себя,  глядя
исподлобья честными карими  глазами,  говорила низким голубиным
голоском:  "А  Марфинька нынче опять это делала".  Он несколько
секунд смотрел на нее,  приложив, как женщина, ладонь к щеке, и
потом,  беззвучно воя,  уходил  через  все  комнаты,  полные ее
родственников,  и запирался в уборной,  где топал, шумел водой,
кашлял,   маскируя  рыдания.   Иногда,  оправдываясь,  она  ему
объясняла:  "Я же,  ты знаешь,  добренькая: это такая маленькая
вещь, а мужчине такое облегчение".
     Скоро  она  забеременела --  и  не  от  него.  Разрешилась
мальчиком,  немедленно забеременела снова -- и снова не от него
-- и  родила девочку.  Мальчик был хром и  зол;  тупая,  тучная
девочка --  почти слепа.  Вследствие своих дефектов оба ребенка
попали к  нему в сад,  и странно бывало видеть ловкую,  ладную,
румяную Марфиньку,  ведущую домой этого калеку,  эту  тумбочку.
Цинциннат понемножку перестал следить  за  собой  вовсе,  --  и
однажды, на каком-то открытом собрании в городском парке, вдруг
пробежала тревога,  и один произнес громким голосом: "Горожане,
между нами находится --"  --  тут  последовало страшное,  почти
забытое слово,  -- и налетел ветер на акации, -- и Цинциннат не
нашел ничего лучше,  как встать и  удалиться,  рассеянно срывая
листики с придорожных кустов. А спустя десять дней он был взят.
     "Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат, медленно шагая по
камере. "Вероятно, завтра", -- сказал Цинциннат и сел на койку,
уминая ладонью лоб. Закатный луч повторял уже знакомые эффекты.
"Вероятно,  завтра,  -- сказал со вздохом Цинциннат. -- Слишком
тихо было сегодня, а уже завтра, спозаранку --".
     Некоторое время все  молчали:  глиняный кувшин с  водой на
дне,  поивший всех  узников мира;  стены,  друг другу на  плечи
положившие руки,  как  четверо  неслышным  шепотом  обсуждающих
квадратную тайну;  бархатный паук, похожий чем-то на Марфиньку;
большие черные книги на столе...
     "Какое  недоразумение!"   --   сказал  Цинциннат  и  вдруг
рассмеялся.   Он  встал,   снял  халат,  ермолку,  туфли.  Снял
полотняные штаны и  рубашку.  Снял,  как  парик,  голову,  снял
ключицы,  как ремни,  снял грудную клетку,  как кольчугу.  Снял
бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То,
что  оставалось от  него,  постепенно рассеялось,  едва окрасив
воздух.  Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой;  затем,
окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело
---------------------------------------------------------------------------

     Грянул железный гром засова,  и  Цинциннат мгновенно оброс
всем  тем,  что  сбросил,  вплоть до  ермолки.  Тюремщик Родион
принес в круглой корзиночке,  выложенной виноградными листьями,
дюжину палевых слив -- подарок супруги директора.
     Цинциннат, тебя освежило преступное твое упражнение.

     III

     Цинциннат   проснулся   от    рокового   рокота   голосов,
нараставшего в коридоре.
     Хотя накануне он и готовился к такому пробуждению,  -- все
равно,  --  с сердцем,  с дыханием не было сладу.  Полою сердце
прикрыв,  чтобы оно не видело, -- тише, это ничего (как говорят
ребенку в  минуту невероятного бедствия),  --  прикрыв сердце и
слегка привстав,  Цинциннат слушал. Было шарканье многих шагов,
в  различных слоях слышимости;  были голоса --  тоже во  многих
разрезах;   один   набегал,   вопрошающий;   другой,   поближе,
ответствовал. Спеша из глубины, кто-то пронесся и заскользил по
камню,  как  по  льду.  Бас  директора  произнес  среди  гомона
несколько  слов  --  невнятных,  но  бессомненно повелительных.
Страшнее всего было то, что сквозь эту возню пробивался детский
голос,   --  у  директора  была  дочка.  Цинциннат  различал  и
жалующийся тенорок своего адвоката, и бормотание Родиона... Вот
опять,  на  бегу,  кто-то задал гулкий вопрос,  и  кто-то гулко
ответил. Кряхтение, треск, стукотня, -- точно шарили палкой под
лавкой. "Не нашли?" -- внятно спросил директор. Пробежали шаги.
Пробежали шаги.  Пробежали,  вернулись.  Цинциннат,  изнемогая,
спустил ноги на  пол:  так и  не дали свидания с  Марфинькой...
Начать  одеваться,  или  придут меня  наряжать?  Ах,  довольно,
войдите...
     Но  его еще промучили минуты две.  Вдруг дверь отворилась,
и, скользя, влетел адвокат.
     Он  был взлохмачен,  потен.  Он  теребил левую манжету,  и
глаза у него кружились.
     -- Запонку потерял (*5),  --  воскликнул он,  быстро,  как
пес,  дыша.  --  Задел обо что..  должно быть...  когда с милой
Эммочкой...  шалунья  всегда...  за  фалды...  всякий  раз  как
зайду...  я,  главное,  слышал,  как кто-то... но не обратил...
смотрите,  цепочка очевидно...  очень дорожил...  ну, ничего не
поделаешь...  может быть  еще...  я  обещал всем сторожам...  а
досадно...
     -- Глупая,  сонная ошибка,  -- тихо сказал Цинциннат. -- Я
превратно истолковал суету. Это вредно для сердца.
     -- Да  нет,  спасибо,  пустяки,  --  рассеянно пробормотал
адвокат.  При  этом он  глазами так и  рыскал по  углам камеры.
Видно было,  что его огорчала потеря дорогой вещицы.  Это видно
было.  Потеря вещицы огорчала его.  Вещица была дорогая. Он был
огорчен потерей вещицы.
     Цинциннат с легким стоном лег обратно в постель. Тот сел у
него в ногах.
     -- Я  к  вам  шел,  --  сказал адвокат,  --  такой бодрый,
веселый... Но теперь меня расстроил этот пустяк, -- ибо в конце
концов это же пустяк,  согласитесь,  -- есть вещи поважнее. Ну,
как вы себя чувствуете?
     -- Склонным  к  откровенной  беседе,   --  прикрыв  глаза,
отвечал Цинциннат.  -- Хочу поделиться с вами некоторыми своими
умозаключениями.  Я окружен какими-то убогими призраками,  а не
людьми.   Меня   они   терзают,   как   могут   терзать  только
бессмысленные  видения,   дурные  сны,   отбросы  бреда,  шваль
кошмаров --  и все то,  что сходит у нас за жизнь.  В теории --
хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней
помощи,  а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась,
привыкла к своим тесным пеленам.  Из всех призраков, окружающих
меня,  вы,  Роман Виссарионович,  самый, кажется, убогий, но, с
другой  стороны,  --  по  вашему логическому положению в  нашем
выдуманном быту,  --  вы являетесь в некотором роде советником,
заступником...
     -- К  вашим  услугам,  --  сказал  адвокат,  радуясь,  что
Цинциннат наконец разговорился.
     -- Вот  я  и  хочу  вас  спросить:  на  чем  основан отказ
сообщить мне точный день казни?  Погодите,  -- я еще не кончил.
Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается
на то,  что... -- Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого
зависит назначение дня.  Я хочу знать,  во-вторых: как добиться
толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц...
     Адвокат,  который только  что  порывался говорить,  теперь
почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной
заячьей губой не выражало особого движения мысли.
     -- Оставьте манжету,  -- сказал Цинциннат, -- и попробуйте
сосредоточиться.
     Роман  Виссарионович порывисто переменил положение тела  и
сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом:
     -- Вот за этот тон...
     -- Меня и казнят, -- сказал Цинциннат, -- знаю. Дальше!
     -- Давайте переменим разговор,  умоляю вас,  -- воскликнул
Роман  Виссарионович.  --  Почему  вы  не  можете остаться хоть
теперь в рамках дозволенного?  Право же,  это ужасно, это свыше
моих сил.  Я к вам зашел,  просто чтобы спросить вас,  нет ли у
вас  каких-либо законных желаний...  например (тут у  него лицо
оживилось),  вы,  может,  желали бы иметь в печатном виде речи,
произнесенные на суде?  В случае такового желания, вы обязаны в
кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба
с   вами  сейчас  вместе  и   составили  бы,   --   с  подробно
мотивированным  указанием,  сколько  именно  экземпляров  речей
требуется вам,  и для какой цели. У меня есть как раз свободный
часок,  давайте,  ах,  давайте этим займемся, прошу вас! Я даже
специальный конверт заготовил.
     -- Курьеза  ради...   --   проговорил  Цинциннат,   --  но
прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
     -- Специальный конверт, -- повторил адвокат, соблазняя.
     -- Хорошо,  дайте его сюда, -- сказал Цинциннат и разорвал
толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
     -- Это вы напрасно, -- едва не плача, вскричал адвокат. --
Это  очень напрасно.  Вы  даже не  понимаете,  что вы  сделали.
Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
     Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя
бы  одно связное предложение,  но  все было спутано,  искажено,
разъято.
     -- Вот вы всегда так,  --  подвывал адвокат, держа себя за
виски и шагая по камере.  --  Может, спасение ваше было в ваших
же руках, а вы его... Ужасно! Ну, что мне с вами делать? Теперь
пиши пропало...  А я-то --  такой довольный...  Так подготовлял
вас...
     -- Можно? -- растянутым в ширину голосом спросил директор,
приоткрыв дверь. -- Я вам не помешаю?
     -- Просим,  Родриг Иванович, просим, -- сказал адвокат, --
просим,  Родриг Иванович,  дорогой.  Только не  очень-то у  нас
весело...
     -- Ну,  а нонче как наш симпатичный смертник,  --  пошутил
элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых
лиловых  лапах  маленькую  холодную  руку  Цинцинната.  --  Все
хорошо?  Ничего  не  болит?  Все  болтаете с  нашим  неутомимым
Романом   Виссарионовичем?    Да,    кстати,   голубчик   Роман
Виссарионович...  могу вас порадовать,  --  озорница моя только
что  нашла на  лестнице вашу запонку.  La  voici [*].  Это ведь
французское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов я
обычно не делаю, но должен сказать...

     ----------------------------------------------------------
     [*] Вот она (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     Оба отошли в угол,  делая вид, что разглядывают прелестную
штучку,  обсуждают ее историю,  ценность, удивляются. Цинциннат
воспользовался  этим,   чтобы  достать  из-под  койки  --  и  с
тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками --
     -- Да,  большой вкус,  большой вкус, -- повторял директор,
-- возвращаясь из  угла  под  руку  с  адвокатом.  Вы,  значит,
здоровы,  молодой  человек,  --  бессмысленно  обратился  он  к
Цинциннату,  влезавшему обратно в постель.  --  Но капризничать
все-таки не следует.  Публика --  и  все мы,  как представители
публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовы
пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества.  На днях в
одной  из   наших  литерных  камер  поселится  новый  арестант.
Познакомитесь, это вас развлечет.
     -- На днях?  --  переспросил Цинциннат. -- Значит, дней-то
будет еще несколько?
     -- Нет,  каков,  --  засмеялся директор,  -- все ему нужно
знать. А, Роман Виссарионович?
     -- Ох, друг мой, и не говорите, -- вздохнул адвокат.
     -- Да-с,  --  продолжал  тот,  потряхивая ключами,  --  вы
должны быть покладистее,  сударик.  А то все:  гордость,  гнев,
глум.  Я  им  вечор слив этих,  значит,  нес --  так что же  вы
думаете?  --  не изволили кушать,  погнушались. Да-с. Вот я вам
про нового арестантика-то начал.  Ужо накалякаетесь с ним, а то
вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
     -- Так,  Родион,  так,  --  подтвердил адвокат с невольной
улыбкой.
     Родион поладил бороду и продолжал:
     -- Оченно жалко стало их  мне,  --  вхожу,  гляжу,  --  на
столе-стуле  стоят,  к  решетке рученьки-ноженьки тянут,  ровно
мартышка кволая.  А небо-то синехонько, касаточки летают, опять
же  облачка --  благодать,  ра-адость!  Сымаю их это,  как дите
малое,  со стола-то,  --  а сам реву,  -- вот истинное слово --
реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.
     -- Повести его,  что ли, наверх? -- нерешительно предложил
адвокат.
     -- Это,  что же,  можно,  --  протянут Родион со степенным
добродушием, -- это всегда можно.
     -- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович.
     Цинциннат сказал:
     -- Я покоряюсь вам,  --  призраки,  оборотни,  пародии.  Я
покоряюсь вам.  Но все-таки я требую,  -- вы слышите, требую (и
другой Цинциннат истерически затопал,  теряя туфли),  --  чтобы
мне  сказали,  сколько мне  осталось жить...  и  дадут  ли  мне
свидание с женой.
     -- Вероятно,   дадут,   --  ответил  Роман  Виссарионович,
переглянувшись с Родионом.  -- Вы только не говорите так много.
Ну-с, пошли.
     -- Пожалуйте,  --  сказал Родион и толкнул плечом отпертую
дверь.
     Все трое вышли:  впереди --  Родион,  колченогий, в старых
выцветших шароварах,  отвисших на заду;  за ним --  адвокат, во
фраке,  с  нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой
розоватой кисеи на затылке,  там, где кончался черный парик; за
ним,  наконец,  Цинциннат,  теряющий  туфли,  запахивающий полы
халата.
     У  загиба коридора другой стражник,  безымянный,  дружески
отдал  им  честь.  Бледный  каменный  свет  сменялся  областями
сумрака.  Шли,  шли,  --  за излукой излука, -- и несколько раз
проходили мимо  одного  и  того  же  узора  сырости  на  стене,
похожего  на  страшную  ребристую  лошадь.  Кое-где  надо  было
включить  электричество;   горьким,   желтым  огнем  загоралась
пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она
была  мертвая,  и  тогда шаркали в  плотных потемках.  В  одном
месте,  где нежданно и  необъяснимо падал сверху небесный луч и
дымился,  сиял,  разбившись на щербатых плитах, дочка директора
Эммочка,  в  сияющем клетчатом платье  и  клетчатых носках,  --
дитя,  но с мраморными икрами маленьких танцовщиц,  -- играла в
мяч,   мяч  равномерно  стукался  об  стену.   Она  обернулась,
четвертым и  пятым  пальцем смазывая прочь  со  щеки  белокурую
прядь,   и  проводила  глазами  коротенькое  шествие.   Родион,
проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее
по  светящимся волосам;  но она глядела на Цинцинната,  который
испуганно улыбнулся ей.  Дойдя  до  следующего колена коридора,
все  трое  оглянулись.   Эммочка  смотрела  им  вслед,   слегка
всплескивая блестящим красно-синим мячом.
     Опять долго шли в темноте,  покуда не попали в тупик, где,
над  свернутой кишкой брандспойта,  светилась красная лампочка.
Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались
вверх  ступени  каменной  лестницы.   Тут  несколько  изменился
порядок:  Родион,  потопав в  такт на  месте,  пропустил вперед
сперва адвоката,  затем Цинцинната,  мягко переступил и замкнул
шествие.  По крутой лестнице,  с  постепенным развитием которой
совпадало  медленное светление тумана,  в  котором  она  росла,
подниматься  было  нелегко,   а  поднимались  так  долго,   что
Цинциннат от  нечего делать принялся считать ступени,  досчитал
до  трехзначной  цифры,   но  спутался,   оступившись.   Воздух
исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная
все с  той же ноги.  Еще один заворот,  и  вдруг налетел густой
ветер,  ослепительно  распахнулось  летнее  небо,  пронзительно
зазвучали крики ласточек.
     Наши   путешественники  очутились  на   широкой   башенной
террасе,    откуда   открывался   вид   на   расстояние,    дух
захватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще вся
крепость  громадно  высилась  на  громадной  скале,   коей  она
казалась чудовищным порождением.  Далеко внизу  виднелись почти
отвесные виноградники,  и блаженная дорога, виясь, спускалась к
безводному  руслу  реки,  и  через  выгнутый  мост  шел  кто-то
крохотный в красном,  и бегущая точка перед ним была, вероятно,
собака.
     Дальше  большим  полукругом  расположился  на   солнцепеке
город:  разноцветные дома то шли ровными рядами,  сопутствуемые
круглыми деревьями,  то  криво сползали по скатам,  наступая на
собственные тени,  -- и можно было различить движение на Первом
Бульваре и  особенно мерцание в  конце,  где  играл  знаменитый
фонтан.  А  еще  дальше,  по  направлению к  дымчатым  складкам
холмов,  замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ,
там и  сям сверкало озерцо,  как ручное зеркало,  --  а  другие
яркие овалы воды собирались,  горя в нежном тумане,  вон там на
западе,  где  начиналась  жизнь  излучистой Стропи.  Цинциннат,
приложив ладонь к  щеке,  в неподвижном,  невыразимо-смутном и,
пожалуй,  даже  блаженном отчаянии,  глядел на  блеск  и  туман
Тамариных Садов,  на сизые,  тающие холмы за ними, -- ах, долго
не мог оторваться...
     В  нескольких шагах от него,  на широкий каменный парапет,
поросший поверху каким-то предприимчивым злаком,  положил локти
адвокат,  и  его спина была запачкана в известку.  Он задумчиво
смотрел в пространство,  левым лакированным башмаком наступя на
правый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижние
веки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы.
     -- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам,
к  холмам  (и  было  почему-то  особенно приятно  повторять это
"обаятельно" на ветру,  вроде того,  как дети зажимают и  вновь
обнажают  уши,   забавляясь  обновлением  слышимого  мира).  --
Обаятельно!  Я  никогда не  видал  именно  такими этих  холмов,
такими таинственными.  Неужели в  их  складках,  в  их тенистых
долинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать.
     Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по
ней  бежали тени  облаков;  луга сменялись нивами;  за  изгибом
Стропи  виднелись  наполовину заросшие  очертания  аэродрома  и
строение,  где  содержался  почтенный,  дряхлый,  с  рыжими,  в
пестрых  заплатах,   крыльями,   самолет,  который  еще  иногда
пускался по  праздникам,  --  главным  образом для  развлечения
калек.  Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек
в городе,  аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том,
как купцы летали в Китай.
     Цинциннат,  обойдя  террасу,  опять  вернулся к  южному ее
парапету.  Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки.  Теперь
мнилось ему,  что он различает тот цветущий куст,  ту птицу, ту
уходящую под навес плюща тропинку.
     -- Будет  с  вас,  --  добродушно сказал директор,  бросая
метлу в угол и надевая опять свой сюртук. -- Айда по домам.
     -- Да, пора, -- откликнулся адвокат, посмотрев на часы.
     И  то  же  маленькое шествие  двинулось в  обратный  путь.
Впереди --  директор Родриг Иванович,  за ним --  адвокат Роман
Виссарионович,  за ним --  узник Цинциннат, нервно позевывающий
после свежего воздуха.  Сюртук у директора был сзади запачкан в
известку.

     IV

     Она вошла,  воспользовавшись утренним явлением Родиона, --
проскользнув под его руками, державшими поднос.
     -- Тю-тю-тю,  --  предостерегающе  произнес  он,  заклиная
шоколадную бурю.  Мягкой ногой прикрыл за собой дверь,  ворча в
усы: -- Вот проказница...
     Эммочка между тем спряталась от  него за  стол,  присев на
корточки.
     -- Книжку читаете? -- заметил Родион, светясь добротой. --
Дело хорошее.
     Цинциннат,  не  поднимая глаз со страницы,  издал мычание,
утвердительный ямб, -- но глаза уже не брали строчек.
     Родион,  исполнив нехитрые свои  обязанности,  --  тряпкой
погнав  расплясавшуюся  в  луче  пыль  и  накормив  паука,   --
удалился.
     Эммочка --  все еще на  корточках,  но чуть вольнее,  чуть
покачиваясь,  как на рессорах, -- скрестив голые пушистые руки,
полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы даже
седыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомое
движение:  быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняные
волосы с  виска,  кинув  искоса взгляд на  Цинцинната,  который
отложил книжку и ждал, что будет дальше.
     -- Ушел, -- сказал Цинциннат.
     Она  встала с  корточек,  но,  еще согбенная,  смотрела на
дверь.   Была  смущена,   не  знала,  что  предпринять.  Вдруг,
оскалясь,  сверкнув балеринными икрами,  бросилась к двери,  --
разумеется,  запертой.  От  ея  муарового кушака в  камере ожил
воздух.
     Цинциннат задал ей два обычных вопроса.  Она ужимчиво себя
назвала и ответила, что двенадцать.
     -- А меня тебе жалко? -- спросил Цинциннат.
     На  это она не  ответила ничего.  Подняла к  лицу глиняный
кувшин,  стоявший  в  углу.  Пустой,  гулкий.  Погукала  в  его
глубину, а через мгновение опять метнулась, -- и теперь стояла,
прислонившись к  стене,  опираясь одними лопатками да  локтями,
скользя  вперед  напряженными ступнями в  плоских туфлях  --  и
опять выправляясь.  Про себя улыбнулась,  а затем хмуро, как на
низкое солнце,  взглянула на Цинцинната, продолжая сползать. По
всему судя, -- это было дикое, беспокойное дитя.
     -- Неужели тебе не  жалко меня?  --  сказал Цинциннат.  --
Невозможно,  не допускаю. Ну, поди сюда, глупая лань, и поведай
мне, в какой день я умру.
     Но  Эммочка ничего не  ответила,  а  съехала на пол и  там
смирно села,  прижав подбородок к поднятым сжатым коленкам,  на
которые натянула подол, показывая снизу гладкие ляжки.
     -- Скажи мне,  Эммочка, -- я так прошу тебя... Ты ведь все
знаешь,  --  я чувствую,  что знаешь... Отец говорил за столом,
мать говорила на кухне... Все, все говорят. Вчера в газете было
аккуратное оконце,  --  значит,  толкуют об  этом,  и  только я
один...
     Она,  как  поднятая  вихрем,  вскочила  с  пола  и,  опять
кинувшись к  двери,  застучала в нее --  не ладонями,  а скорее
пятками   рук.   Ее   распущенные,   шелковисто-бледные  волосы
кончались длинными буклями.
     "Будь ты взрослой, -- подумал Цинциннат, -- будь твоя душа
хоть слегка с моей поволокой,  ты, как в поэтической древности,
напоила бы сторожей, выбрав ночь потемней..." (*6)
     -- Эммочка! -- воскликнул он. -- Умоляю тебя, скажи мне, я
не отстану, скажи мне, когда я умру?
     Грызя палец,  она подошла к столу, где громоздились книги.
Распахнула  одну,   перелистала  с  треском,  чуть  не  вырывая
страницы, захлопнула, взяла другую. Какая-то зыбь все бежала по
ее  лицу,  --  то  морщился  веснушчатый нос,  то  язык  снутри
натягивал щеку.
     Лязгнула дверь:  Родион, посмотревший, вероятно, в глазок,
вошел, довольно сердитый.
     -- Брысь, барышня! Мне же за это достанется.
     Она  визгливо захохотала,  увильнула от  его  ракообразной
руки и бросилась к открытой двери. Там, на пороге, остановилась
вдруг с  очаровательной танцевальной точностью,  --  и,  не  то
посылая  воздушный  поцелуй,  не  то  заключая  союз  молчания,
взглянула через плечо на  Цинцинната;  после чего --  с  той же
ритмической  внезапностью  --   сорвалась  и  убежала  большими
высокими, упругими шагами, уже подготовлявшими полет.
     Родион, бурча, бренча, тяжело за нею последовал.
     -- Постойте!  -- крикнул Цинциннат. -- Я кончил все книги.
Принесите мне опять каталог.
     -- Книги...  -- сердито усмехнулся Родион и с подчеркнутой
звучностью запер за собой дверь.
     Какая тоска. Цинциннат, какая тоска! Какая каменная тоска,
Цинциннат, -- и безжалостный бой часов, и жирный паук, и желтые
стены,   и  шершавость  черного  шерстяного  одеяла.  Пенка  на
шоколаде.  Взять  в  самом  центре  двумя  пальцами и  сдернуть
целиком с  поверхности --  уже не плоский покров,  а сморщенную
коричневую юбочку.  Он  едва  тепл  под  ней,  --  сладковатый,
стоячий.  Три гренка в  черепаховых подпалинах.  Кружок масла с
тисненым вензелем директора.  Какая тоска,  Цинциннат,  сколько
крошек в постели.
     Погоревав,  поохав,  похрустев всеми суставами, он встал с
койки,  надел ненавистный халат,  пошел бродить. Снова перебрал
все надписи на стенах с надеждой открыть где-нибудь новую.  Как
вороненок на пне,  долго стоял на стуле, неподвижно глядя вверх
на нищенский паек неба.  Опять ходил. Опять читал уже выученные
наизусть восемь правил для заключенных:
     1. Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы.
     2. Кротость узника есть украшение темницы.
     3. Убедительно просят соблюдать тишину между часом и тремя
ежедневно.
     4. Воспрещается приводить женщин.
     5.  Петь,  плясать  и  шутить  со  стражниками дозволяется
только по общему соглашению и в известные дни.
     6.  Желательно,  чтобы  заключенный не  видел вовсе,  а  в
противном случае тотчас сам пресекал,  ночные сны, могущие быть
по  содержимому своему  несовместимыми с  положением и  званием
узника,  каковы:  роскошные  пейзажи,  прогулки  со  знакомыми,
семейные обеды,  а  также  половое общение с  особами,  в  виде
реальном  и  состоянии  бодрствования не  подпускающими данного
лица,   которое  посему  будет  рассматриваться  законом,   как
насильник.
     7.   Пользуясь  гостеприимством  темницы,  узник,  в  свою
очередь,  не  должен уклоняться от  участия в  уборке и  других
работах   тюремного  персонала  постольку,   поскольку  таковое
участие будет предложено ему.
     8. Дирекция ни в коем случае не отвечает за пропажу вещей,
равно как и самого заключенного.
     Тоска,  тоска,  Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задевая
халатом то  стены,  то стул.  Тоска!  На столе наваленные книги
прочитаны все.  И  хотя он знал,  что прочитаны все,  Цинциннат
поискал,  пошарил,  заглянул  в  толстый  том...  перебрал,  не
садясь, уже виденные страницы.
     Это  был  том  журнала,  выходившего некогда,  --  в  едва
вообразимом   веке.   Тюремная   библиотека,   считавшаяся   по
количеству и редкости книг второй в городе, содержала несколько
таких диковин.  То был далекий мир,  где самые простые предметы
сверкали молодостью и  врожденной наглостью,  обусловленной тем
преклонением,  которым окружался труд, шедший на их выделку. То
были годы всеобщей плавности; маслом смазанный металл занимался
бесшумной акробатикой; ладные линии пиджачных одежд диктовались
неслыханной гибкостью мускулистых тел;  текучее стекло огромных
окон округло загибалось на углах домов; ласточкой вольно летела
дева в  трико --  так  высоко над  блестящим бассейном,  что он
казался не  больше блюдца;  в  прыжке без  шеста атлет навзничь
лежал в воздухе,  достигнув уже такой крайности напряжения, что
если бы не флажные складки на трусах с лампасами,  оно походило
бы на ленивый покой; и без конца лилась, скользила вода; грация
спадающей  воды,   ослепительные  подробности  ванных   комнат,
атласистая зыбь  океана с  двукрылой тенью  на  ней.  Все  было
глянцевито,   переливчато,  все  страстно  тяготело  к  некоему
совершенству,  которое  определялось одним  отсутствием трения.
Упиваясь всеми  соблазнами круга,  жизнь довертелась до  такого
головокружения,  что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись,
упав, ослабев от тошноты и томности... сказать ли?.. очутившись
как бы в другом измерении --.  Да,  вещество постарело, устало,
мало  что  уцелело от  легендарных времен  --  две-три  машины,
два-три фонтана,  -- и никому не было жаль прошлого, да и самое
понятие "прошлого" сделалось другим.
     "А может быть,  --  подумал Цинциннат, -- я неверно толкую
эти  картинки.   Эпохе  придаю  свойства  ее  фотографии.   Это
богатство теней,  и  потоки света,  и лоск загорелого плеча,  и
редкостное отражение,  и  плавные переходы из  одной  стихии  в
другую --  все это,  быть может,  относится только к снимку,  к
особой светописи,  к  особым формам этого искусства,  и  мир на
самом деле вовсе не был столь изгибист, влажен и скор, -- точно
так же,  как наши нехитрые аппараты по-своему запечатлевают наш
сегодняшний, наскоро сколоченный и покрашенный мир".
     "А  может быть (быстро начал писать Цинциннат на клетчатом
листе),  я неверно толкую...  Эпохе придаю...  Это богатство...
Потоки...  Плавные переходы... И мир был вовсе... Точно так же,
как наши...  Но разве могут домыслы эти помочь моей тоске?  Ах,
моя  тоска,  --  что мне делать с  тобой,  с  собой?  Как смеют
держать от  меня  в  тайне...  Я,  который должен  пройти через
сверхмучительное   испытание,   я,   который   для   сохранения
достоинства хотя бы  наружного (дальше безмолвной бледности все
равно не  пойду,  --  все равно не  герой...),  должен во время
этого  испытания владеть всеми  своими способностями,  я,  я...
медленно слабею...  неизвестность ужасна,  --  ну,  скажите мне
наконец...  Так нет,  замирай каждое утро... Между тем, знай я,
сколько осталось времени,  я  бы  кое-что...  Небольшой труд...
запись проверенных мыслей...  Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и
станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу
сказать,  что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья,
растаяли бы глаза,  -- и, когда он пройдет через это, мир будет
чище,  омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда не
знаю,  успею ли,  а в том-то и мучение,  что говоришь себе: вот
вчера успел бы,  -- и опять думаешь: вот и вчера бы... И вместо
нужной,  ясной  и  точной работы,  вместо мерного подготовления
души к минуте утреннего вставания, когда... ведро палача, когда
подадут тебе,  душа,  умыться...  так,  вместо этого,  невольно
предаешься банальной,  безумной мечте  о  бегстве,  --  увы,  о
бегстве...  Когда она примчалась сегодня, топая и хохоча, -- то
есть  я  хочу  сказать...   Нет,  надобно  все-таки  что-нибудь
запечатлеть, оставить. Я не простой... я тот, который жив среди
вас... Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, -- не только
обоняние,  как у  оленя,  а  осязание,  как у нетопыря,  --  но
главное:  дар сочетать все это в одной точке...  Нет, тайна еще
не раскрыта,  -- даже это -- только огниво, -- и я не заикнулся
еще о  зарождении огня,  о  нем самом.  Моя жизнь.  Когда-то  в
детстве, на далекой школьной поездке, отбившись от прочих, -- а
может быть,  мне это приснилось,  --  я попал знойным полднем в
сонный городок,  до того сонный,  что, когда человек, дремавший
на  завалинке под  яркой беленой стеной,  наконец встал,  чтобы
проводить меня до околицы,  его синяя тень на стене не сразу за
ним последовала...  о,  знаю,  знаю, что тут с моей стороны был
недосмотр,  ошибка,  что вовсе тень не замешкалась,  а  просто,
скажем,  зацепилась за шероховатость стены...  -- но вот, что я
хочу выразить:  между его движением и движением отставшей тени,
-- эта  секунда,  эта синкопа,  --  вот редкий сорт времени,  в
котором живу,  -- пауза, перебой, -- когда сердце, как пух... И
еще я  бы написал о постоянном трепете...  и о том,  что всегда
часть   моих   мыслей   теснится   около   невидимой  пуповины,
соединяющей мир с чем-то,  --  с чем,  я еще не скажу... Но как
мне  писать  об  этом,  когда  боюсь  не  успеть  и  понапрасну
разбередить... Когда она сегодня примчалась, -- еще ребенок, --
вот,  что хочу сказать,  --  еще ребенок, с какими-то лазейками
для моей мысли,  -- я подумал словами древних стихов -- напоила
бы  сторожей...   спасла  бы  меня.  Кабы  вот  таким  ребенком
осталась,  а вместе повзрослела,  поняла,  -- и вот удалось бы:
горящие щеки,  черная ветреная ночь,  спасение,  спасение...  И
напрасно я повторяю,  что в мире нет мне приюта...  Есть! Найду
я! В пустыне цветущая балка! Немного снегу в тени горной скалы!
А  ведь это вредно,  --  то,  что делаю,  --  я  и так слаб,  а
разжигаю себя,  уничтожаю последние свои силы. Какая тоска, ах,
какая...  И мне ясно,  что я еще не снял самой последней пленки
со своего страха".
     Он  задумался.  Потом  бросил  карандаш,  встал,  заходил.
Донесся  бой  часов.   Пользуясь  их  звоном,  как  платформой,
поднялись на поверхность шаги; платформа уплыла, шаги остались,
и вот в камеру вошли:  Родион с супом и господин библиотекарь с
каталогом.
     Это был здоровенного роста,  но болезненного вида мужчина,
бледный,  с  тенью у глаз,  с плешью,  окруженной темным венцом
волос, с длинным станом в синей фуфайке, местами выцветшей, и с
кубовыми заплатами на локтях.  Он держал руки в карманах узких,
как смерть,  штанов,  сжав под мышкой большую,  переплетенную в
черную кожу книгу.  Цинциннат уже  раз имел удовольствие видеть
его.
     -- Каталог,   --   сказал  библиотекарь,   речь   которого
отличалась какой-то вызывающей лаконичностью.
     -- Хорошо,  оставьте у меня,  --  сказал Цинциннат,  --  я
выберу.  Если хотите подождать, присесть, -- пожалуйста. А если
хотите уйти...
     -- Уйти, -- сказал библиотекарь.
     -- Хорошо.  Тогда  я  потом передам каталог Родиону.  Вот,
можете   забрать...   Эти   журналы   древних   --   прекрасны,
трогательны...  С этим тяжелым томом я,  знаете,  как с грузом,
пошел на дно времен. Пленительное ощущение.
     -- Нет, -- сказал библиотекарь.
     -- Принесите мне  еще,  я  выпишу,  какие  годы.  И  роман
какой-нибудь, поновее. Вы уже уходите? Вы взяли все?
     Оставшись один,  Цинциннат принялся за  суп;  одновременно
перелистывал каталог.  Его  основная  часть  была  тщательно  и
красиво  отпечатана;  среди  печатного  текста  было  множество
заглавий мелко,  но  четко вписано от  руки красными чернилами.
Неспециалисту  разобраться  в   каталоге  было   трудно   из-за
расположения названий книг  --  не  по  алфавиту,  а  по  числу
страниц  в  каждой,  причем  тут  же  отмечалось,  сколько  (во
избежание совпадений) вклеено в  ту  или  другую  книгу  лишних
листов.  Цинциннат поэтому искал без определенной цели,  а так,
что приглянется.  Каталог содержался в образцовой чистоте;  тем
более удивительно было,  что на  белом обороте одной из  первых
страниц детская рука  сделала карандашом серию рисунков,  смысл
коих Цинциннат не сразу разгадал.

     V

     -- Позвольте вас от души поздравить,  -- маслянистым басом
сказал директор, входя на другое утро в камеру к Цинциннату.
     Родриг Иванович казался еще  наряднее,  чем обычно:  спина
парадного сюртука была,  как у кучеров, упитана ватой, широкая,
плоско-жирная,   парик  лоснился,   как  новый,  сдобное  тесто
подбородка было напудрено,  точно калач,  а  в  петлице розовел
восковой цветок с  крапчатой пастью.  Из-за статной его фигуры,
-- он  торжественно остановился  на  пороге,  --  выглядывали с
любопытством,  тоже праздничные,  тоже припомаженные,  служащие
тюрьмы. Родион надел даже какой-то орденок.
     -- Я готов. Я сейчас оденусь. Я знал, что сегодня.
     -- Поздравляю,  --  повторил директор, не обращая внимания
на суетливые движения Цинцинната. -- Честь имею доложить, что у
вас есть отныне сосед,  -- да, да, только что въехал. Заждались
небось?  Ничего, -- теперь, с наперсником, с товарищем по играм
и занятиям,  вам не будет так скучно.  Кроме того,  --  но это,
конечно,  должно остаться строго между нами, могу сообщить, что
пришло вам разрешение на свидание с супругой: demain matin [*].

     ----------------------------------------------------------
     [*] завтра утром (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     Цинциннат опять опустился на койку и сказал:
     -- Да,  это хорошо. Благодарю вас, кукла, кучер, крашенная
сволочь... Простите, я немножко...
     Тут  стены  камеры начали выгибаться и  вдавливаться,  как
отражения  в  поколебленной воде;  директор  зазыблился,  койка
превратилась в  лодку.  Цинциннат схватился за  край,  чтобы не
свалиться,  но уключина осталась у него в руке,  -- и, по горло
среди тысячи крапчатых цветов,  он  поплыл,  запутался и  начал
тонуть.  Шестами,  баграми,  засучив рукава,  принялись в  него
тыкать, поддевать его и вытаскивать на берег. Вытащили.
     -- Мы нервозны, как маленькая женщина, -- сказал с улыбкой
тюремный врач,  он же Родриг Иванович. -- Дышите свободно. Есть
можете все.  Ночные поты бывают?  Продолжайте в том же духе, и,
если будете очень послушны,  то может быть,  может быть, мы вам
позволим одним  глазком на  новичка...  но  чур,  только  одним
глазком...
     -- Как долго...  это свидание... сколько мне дадут... -- с
трудом выговорил Цинциннат.
     -- Сейчас,  сейчас.  Не торопитесь так, не волнуйтесь. Раз
обещано  показать,   то  покажем.  Наденьте  туфли,  пригладьте
волосы.  Я думаю,  что... -- Директор вопросительно взглянул на
Родиона,   тот  кивнул.   --   Только,  пожалуйста,  соблюдайте
абсолютную тишину,  --  обратился он опять к Цинциннату,  --  и
ничего не  хватайте руками.  Ну,  вставайте,  вставайте.  Вы не
заслужили этого,  вы, батюшка мой, ведете себя дурно, но все же
разрешается вам... Теперь -- ни слова, тихонько...
     На цыпочках,  балансируя руками, Родриг Иванович вышел и с
ним  Цинциннат в  своих  больших  шепелявых туфлях.  В  глубине
коридора,   у  двери  с  внушительными  скрепами,   уже  стоял,
согнувшись,  Родион и, отодвинув заслонку, смотрел в глазок. Не
отрываясь,  он сделал рукой жест, требующий еще большей тишины,
и незаметно изменил его на другой -- приглашающий. Директор еще
выше поднялся на цыпочках,  обернулся,  грозно гримасничая,  но
Цинциннат не мог не пошаркивать немножко. Там и сям, в полутьме
переходов,   собирались,   горбились,   прикладывали  козырьком
ладонь, словно стараясь что-то вдали разглядеть, смутные фигуры
тюремных служащих.  Лаборант Родион  пустил Родрига Ивановича к
наставленному окуляру.  Плотно скрипнув спиной, Родриг Иванович
впился... Между тем, в серых потемках, смутные фигуры беззвучно
перебегали,   беззвучно  подзывали  друг  друга,   строились  в
шеренги,  и  уже  как  поршни ходили на  месте их  мягкие ноги,
готовясь  выступить.  Директор  наконец  медленно отодвинулся и
легонько  потянул  Цинцинната  за  рукав,  приглашая  его,  как
профессор  --   захожего  профана,   посмотреть  на   препарат.
Цинциннат кротко  припал к  светлому кружку.  Сперва он  увидел
только пузыри солнца, полоски, -- а затем: койку, такую же, как
у него в камере,  около нее сложены были два добротных чемодана
с  горящими кнопками и  большой продолговатый футляр вроде  как
для тромбона...
     -- Ну  что,  видите  что-нибудь,  --  прошептал  директор,
близко наклоняясь и благоухая, как лилии в открытом гробу.
     Цинциннат кивнул,  хотя еще не видел главного;  передвинул
взгляд левее и тогда увидел по-настоящему.
     На стуле,  бочком к столу, неподвижно, как сахарный, сидел
безбородый толстячок,  лет тридцати,  в старомодной, но чистой,
свежевыглаженной арестантской пижамке,  --  весь  полосатый,  в
полосатых  носках,  в  новеньких  сафьяновых туфлях,  --  являл
девственную подошву,  перекинув одну короткую ногу через другую
и  держась  за  голень  пухлыми  руками;  на  мизинце вспыхивал
прозрачный  аквамарин,   светло-русые  волосы  на   удивительно
круглой  голове  были  разделены  пробором  посредине,  длинные
ресницы бросали тень на  херувимскую щеку,  между малиновых губ
сквозила белизна чудных,  ровных зубов.  Весь  он  был  как  бы
подернут слегка блеском,  слегка таял в  снопе солнечных лучей,
льющихся на  него  сверху.  На  столе  ничего  не  было,  кроме
щегольских дорожных часов в кожаной раме.
     -- Будет, -- шепнул с улыбкой директор, -- я тозе хоцу, --
и он прильнул опять.
     Родион  знаками  показал Цинциннату,  что  пора  восвояси.
Смутные  фигуры   служащих  почтительно  приближались  гуськом:
позади директора уже составился целый хвост желающих взглянуть;
некоторые привели своих старших сыновей.
     -- Балуем мы вас,  --  проворчал Родион напоследок,  --  и
долго  не  мог  отпереть дверь  Цинциннатовой камеры,  --  даже
наградил ее круглым русским словцом, и это подействовало.
     Все стихло. Все было как всегда.
     -- Нет,  не все,  --  завтра ты придешь, -- вслух произнес
Цинциннат, еще дрожа после давешней дурноты.
     "Что я  тебе скажу?  --  продолжал он  думать,  бормотать,
содрогаться.  --  Что ты мне скажешь?  Наперекор всему я  любил
тебя и буду любить --  на коленях, со сведенными назад плечами,
пятки показывая кату (*7) и напрягая гусиную шею, -- все равно,
даже тогда.  И после, -- может быть, больше всего именно после,
-- буду  тебя любить,  --  и  когда-нибудь состоится между нами
истинное, исчерпывающее объяснение, -- и тогда уж как-нибудь мы
сложимся  с  тобой,   приставим  себя  друг  к  дружке,   решим
головоломку:  провести из такой-то точки в такую-то... чтобы ни
разу...  или --  не отнимая карандаша...  или еще как-нибудь...
соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный
наш узор,  по которому я тоскую. Если они будут каждое утро так
делать, то вышколят, буду совсем деревянный..."
     Цинциннат раззевался,  -- слезы текли по щекам, и опять, и
опять вырастал во рту холм.  Нервы,  -- спать не хотелось. Надо
было чем-нибудь себя занять до  завтра,  --  книг свежих еще не
было,  каталога он  не отдал...  Да,  рисуночки!  Но теперь при
свете завтрашней встречи...
     Детская   рука,   несомненно   Эммочки,   нарисовала   ряд
картиночек,   составлявших  (как   вчера  Цинциннату  казалось)
связный   рассказ,    обещание,    образчик   мечты.   Сначала:
горизонтальная черта,  то  есть сей  каменный пол,  на  нем  --
элементарный стул вроде насекомого, а вверху -- решетка в шесть
клеток.   То  же  самое,  но  с  участием  полной  луны,  кисло
опустившей уголки рта за решеткой.  Далее:  на табурете из трех
черточек тюремщик без глаз,  значит --  спящий,  а  на  полу --
кольцо с шестью ключами.  То же кольцо с ключами, но покрупнее,
и к нему тянется рука,  весьма пятипалая, в коротком рукавчике.
Начинается интересное:  дверь полуоткрыта,  из-за нее -- как бы
птичья лапа:  все,  что видно от утекающего узника.  Он сам,  с
запятыми на голове вместо кудрей,  в темном халатике,  посильно
изображенном в  виде  равнобедренного треугольника;  его  ведет
девочка:  вилкообразные ножки,  волнистая юбочка,  параллельные
линии волос.  То же самое,  но в виде плана,  а именно: квадрат
камеры,  кривая  коридора,  с  пунктиром маршрута и  гармоникой
лестницы в  конце.  Наконец эпилог:  темная  башня  и  над  ней
довольная луна -- уголки рта кверху.
     Нет,  --  самообман,  вздор.  Дитя намарало,  без мысли...
Выпишем заглавия и отложим каталог.  Да, дитя... Высунув справа
язык,  крепко держа  изрисованный карандашик,  напирая на  него
побелевшим  от  усилия  пальцем...  А  затем  --  после  удачно
замкнувшейся линии --  откидываясь,  поводя так и  сяк головой,
вертя  лопатками,  и  опять,  припав к  бумаге и  переводя язык
налево... так старательно... Вздор, не будем больше об этом...
     Ища,  чем себя занять и как оживить вялое время, Цинциннат
решил освежить свою внешность ради завтрашней Марфиньки. Родион
согласился притащить опять такую же лохань,  в  какой Цинциннат
полоскался накануне  суда.  В  ожидании воды  Цинциннат сел  за
стол, стол сегодня немножко колыхался.
     "Свидание,  свидание,  -- писал Цинциннат, -- означает, по
всей вероятности, что мое ужасное утро уже близко. Послезавтра,
вот в  это время,  моя камера будет пуста.  Но я счастлив,  что
тебя  увижу.   Мы  поднимались  к  мастерским  по  двум  разным
лестницам, мужчины по одной, женщины по другой, -- но сходились
на  предпоследней площадке.  Я  уже не могу собрать Марфиньку в
том виде, в каком встретил ее в первый раз, но, помнится, сразу
заметил,  что  она прикрывает рот за  секунду до  смеха,  --  и
круглые карие глаза,  и коралловые сережки, -- ах, как хотелось
бы  сейчас  воспроизвести ее  такой,  совсем  новенькой  и  еще
твердой, -- а потом постепенное смягчение, -- и складочка между
щекой  и  шеей,  когда  она  поворачивала голову  ко  мне,  уже
потеплевшая,  почти живая.  Ее  мир.  Ее мир состоит из простых
частиц,  просто соединенных; простейший рецепт поваренной книги
сложнее,  пожалуй,  этого мира, который она, напевая, печет, --
каждый день для себя,  для меня,  для всех.  Но откуда,  -- еще
тогда,  в  первые дни,  --  откуда злость и упрямство,  которые
вдруг...   Мягкая,  смешная,  теплая  и  вдруг...  Сначала  мне
казалось,  что это она нарочно:  показывает, что ли, как другая
на ее месте остервенела бы, заупрямилась. Как же я был удивлен,
когда оказалось,  что это она сама и есть!  Из-за какой ерунды,
-- глупая моя,  какая голова маленькая,  если  прощупать сквозь
все  русое,   густое,   которому  она  умеет  придать  невинную
гладкость,  с  девическим переливом на темени.  "Женка у вас --
тишь да гладь, а кусачая", -- сказал мне ее первый, незабвенный
любовник,   причем  подлость  в  том,   что  эпитет  --   не  в
переносном...  она действительно в известную минуту...  одно из
тех  воспоминаний,  которые надо  сразу  гнать от  себя,  иначе
одолеет,  заломает. "Марфинька сегодня опять..." -- а однажды я
видел,  я видел,  я видел --  с балкона, -- я видел, -- и с тех
пор  никогда не  входил ни  в  одну комнату без того,  чтобы не
объявить издали о  своем приближении --  кашлем,  бессмысленным
восклицанием.   Как   страшно  было  уловить  тот   изгиб,   ту
захлебывающуюся торопливость,  --  все  то,  что  было  моим  в
тенистых тайниках Тамариных Садов, -- а потом мною же утрачено.
Сосчитать,  сколько было  у  нее...  Вечная пытка:  говорить за
обедом  с  тем  или  другим  ее  любовником,  казаться веселым,
щелкать орехи,  приговаривать, -- смертельно бояться нагнуться,
чтобы  случайно под  столом не  увидеть нижней части  чудовища,
верхняя  часть  которого,  вполне  благообразная,  представляет
собой молодую женщину и  молодого мужчину,  видных по  пояс  за
столом,  спокойно питающихся и болтающих,  -- а нижняя часть --
это четырехногое нечто,  свивающееся,  бешеное... Я опустился в
ад за оброненной салфеткой.  Марфинька потом о  себе говаривала
(в этом же самом множественном числе):  "Нам очень стыдно,  что
нас видели",  --  и надувала губы.  И все-таки: я тебя люблю. Я
тебя безысходно,  гибельно,  непоправимо --  Покуда в тех садах
будут дубы,  я буду тебя...  Когда тебе наглядно доказали,  что
меня не хотят,  от меня сторонятся, -- ты удивилась, как это ты
ничего не  заметила сама,  --  а  ведь от  тебя было так  легко
скрывать!  Я помню, как ты умоляла меня исправиться, совершенно
не  понимая,  в  сущности,  что  именно  следовало мне  в  себе
исправить и как это собственно делается, и до сих пор ты ничего
не понимаешь,  не задумываясь над тем,  понимаешь ли или нет, а
когда  удивляешься,   то  удивляешься  почти  уютно.  Но  когда
судебный пристав стал обходить со  шляпой публику,  ты все-таки
свою бумажку бросила в нее".
     Над  качающейся у  пристани  лоханью  поднимался ничем  не
виноватый,  веселый,  заманчивый пар.  Цинциннат порывисто -- в
два быстрых приема --  вздохнул и  отложил исписанные страницы.
Из  скромного  своего  сундучка  от  извлек  чистое  полотенце.
Цинциннат  был  такой  маленький и  узкий,  что  ему  удавалось
целиком поместиться в лохани. Он сидел, как в душегубке, и тихо
плыл.  Красноватый вечерний луч,  мешаясь с паром,  возбуждал в
небольшом мире  каменной  камеры  разноцветный трепет.  Доплыв,
Цинциннат встал  и  вышел  на  сушу.  Обтираясь,  он  боролся с
головокружением,  с сердечной истомой.  Был он очень худ,  -- и
сейчас,  при закатном свете,  подчеркивавшем тени ребер,  самое
строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии,  ибо оно
выражало решетчатую сущность его среды, его темницы. Бедненький
мой Цинциннат.  Обтираясь,  стараясь развлечь себя самим собой,
он разглядывал все свои жилки и невольно думал о том, что скоро
его раскупорят и  все это выльется.  Кости у  него были легкие,
тонкие:  выжидательно,  с  младенческим вниманием,  снизу вверх
взирали на  него  кроткие ногти на  ногах (вы-то  милые,  вы-то
невинные),  --  и,  когда он так сидел на койке,  -- голый, всю
тощую   спину   от   куприка  до   шейных  позвонков  показывая
наблюдателям за дверью (там слышался шепот, обсуждалось что-то,
шуршали,   --   но  ничего,  пусть),  Цинциннат  мог  сойти  за
болезненного отрока,  --  даже его затылок, с длинной выемкой и
хвостиком мокрых  волос,  был  мальчишеский --  и  на  редкость
сподручный.  Из  того же  сундучка Цинциннат достал зеркальце и
баночку  с  душистой  вытравкой,  ему  всегда  напоминавшей  ту
необыкновенно густошерстую мышку,  которая была у  Марфиньки на
боку. Втер в колючие щеки, тщательно обходя усы.
     Теперь хорошо,  чисто.  Вздохнул и  надел прохладную,  еще
пахнущую домашней стиркой ночную рубашку.
     Стемнело. Он лежал и все продолжал плыть. Родион в обычный
час зажег свет и убрал ведро,  лохань. Паук спустился к нему на
ниточке и  сел  на  палец,  который Родион протягивал мохнатому
зверьку,  беседуя с  ним,  как  с  кенарем.  Между тем  дверь в
коридор  оставалось  чуть  приоткрытой,   --  и  там  мелькнуло
что-то...  на  миг  свесились витые  концы  бледных  локонов  и
исчезли,  когда Родион двинулся,  глядя вверх на уходившего под
купол  цирка  крохотного  акробата.  Дверь  все  оставалась  на
четверть  приотворенной.   Тяжелый,   в   кожаном  фартуке,   с
курчаво-красной бородой,  Родион медлительно двигался по камере
и,  когда  захрипели  перед  боем  часы  (приблизившиеся теперь
благодаря сквозному сообщению),  вынул  откуда-то  из-за  пояса
луковицу и сверил. Затем, полагая, что Цинциннат спит, довольно
долго смотрел на  него,  опираясь на  метлу,  как на  алебарду.
Неизвестно до  чего додумавшись,  он  зашевелился опять...  Тем
временем в дверь беззвучно и не очень скоро вбежал красно-синий
резиновый мяч,  прокатился по  катету прямо под койку,  на  миг
скрылся,  там звякнулся и выкатился по другому катету,  то есть
по  направлению к  Родиону,  который,  так  его и  не  заметив,
случайно его пнул,  переступив,  -- и тогда, по гипотенузе, мяч
ушел в  ту  же дверную промежку,  откуда явился.  Родион,  взяв
метлу на плечо, покинул камеру. Свет погас.
     Цинциннат не спал,  не спал,  --  нет,  спал, но со стоном
опять выкарабкался, -- и вот опять не спал, спал, не спал, -- и
все мешалось,  Марфинька, плаха, бархат, -- и как это будет, --
что? Казнь или свидание? Все слилось окончательно, но он еще на
один миг  разжмурился,  оттого что  зажегся свет,  и  Родион на
носках вошел, забрал со стола черный каталог, вышел, погасло.

     VI

     Что   это   было   --   сквозь   все   страшное,   ночное,
неповоротливое,  --  что это было такое? Последним отодвинулось
оно,  нехотя уступая грузным,  огромным возам сна, и вот сейчас
первым выбежало,  --  такое приятное,  приятное,  --  растущее,
яснеющее, обливающее горячим сердце: Марфинька нынче придет!
     Тут  на  подносе,  как  в  театре,  Родион  принес лиловую
записку.   Цинциннат,  присев  на  постель,  прочел  следующее:
"Миллион извинений!  Непростительная оплошность!  Сверившись со
статьей  закона,  обнаружилось,  что  свидание дается  лишь  по
истечении недели после суда.  Итак,  отложим на завтра.  Будьте
здоровеньки,  кланяйтесь,  у  нас все то же,  хлопот полон рот,
краска, присланная для будок, оказалась никуда не годной, о чем
я уже писал, но безрезультатно".
     Родион,  стараясь не  глядеть  на  Цинцинната,  собирал со
стола вчерашнюю посуду. Погода, верно, стояла пасмурная: сверху
проникающий  свет   был   серый,   и   темная   кожаная  одежда
сердобольного Родиона казалась сырой, жухлой.
     -- Ну  что  ж,   --   сказал  Цинциннат,   --  пожалуйста,
пожалуйста...   Я   все  равно  бессилен.   (Другой  Цинциннат,
поменьше, плакал, свернувшись калачиком.) Завтра так завтра. Но
я прошу вас позвать...
     -- Сию  минуту,  --  выпалил Родион с  такой  готовностью,
словно только и  жаждал этого,  --  метнулся было  вон,  --  но
директор,   слишком  нетерпеливо  ждавший  за  дверью,   явился
чуть-чуть слишком рано, так что они столкнулись.
     Родриг  Иванович держал стенной календарь --  и  не  знал,
куда его положить.
     -- Миллион извинений,  --  крикнул он,  -- непростительная
оплошность!   Сверившись  со  статьей  закона...   --  дословно
повторив свою записку, Родриг Иванович сел в ногах у Цинцинната
и поспешно добавил:
     -- Во  всяком  случае,  можете  подать жалобу,  но  считаю
долгом вас предупредить,  что ближайший съезд состоится осенью,
а к тому времени много чего утечет. Ясно?
     -- Я жаловаться не собираюсь,  --  сказал Цинциннат, -- но
хочу вас спросить: существует ли в мнимой природе мнимых вещей,
из которых сбит этот мнимый мир,  хоть одна такая вещь, которая
могла бы служить ручательством, что вы обещание свое выполните?
     -- Обещание?   --  удивленно  спросил  директор,  перестав
обмахивать себя картонной частью календаря (крепость на закате,
акварель). -- Какое обещание?
     -- Насчет завтрашнего прихода моей жены.  Пускай в  данном
случае вы  не  согласитесь мне дать гарантию,  --  но я  ставлю
вопрос шире: существует ли вообще, может ли существовать в этом
мире хоть какое-нибудь обеспечение,  хоть в  чем-нибудь порука,
-- или даже самая идея гарантии неизвестна тут?
     Пауза.
     -- А   бедный-то  наш  Роман  Виссарионович,   --   сказал
директор,  --  слыхали?  Слег, простудился и, кажется, довольно
серьезно...
     -- Я  чувствую,  что вы  ни  за  что не ответите мне;  это
логично,  --  ибо  и  безответственность вырабатывает  в  конце
концов свою  логику.  Я  тридцать лет  прожил среди  плотных на
ощупь привидений,  скрывая,  что  жив  и  действителен,  --  но
теперь,  когда я  попался,  мне  с  вами стесняться нечего.  По
крайней мере,  проверю на  опыте всю  несостоятельность данного
мира.
     Директор кашлянул -- и продолжал как ни в чем не бывало:
     -- Настолько серьезно,  что я, как врач, не уверен, сможет
ли  он  присутствовать,  --  то  есть выздоровеет ли он к  тому
времени, -- bref [*], удастся ли ему быть на вашем бенефисе...

     ----------------------------------------------------------
     [*] короче говоря (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Уйдите, -- через силу сказал Цинциннат.
     -- Не падайте духом,  --  продолжал директор.  --  Завтра,
завтра  осуществится то,  о  чем  вы  мечтаете...  А  миленький
календарь,  правда?  Художественная работа.  Нет,  это я не вам
принес.
     Цинциннат прикрыл глаза. Когда он взглянул опять, директор
стоял к нему спиной посредине камеры. На стуле все еще валялись
кожаный  фартук  и  рыжая  борода,   оставленные,  по-видимому,
Родионом.
     -- Нонче придется особенно хорошо убрать вашу обитель,  --
сказал он, не оборачиваясь, -- привести все в порядок по случаю
завтрашней встречи...  Покамест  будем  тут  мыть  пол,  я  вас
попрошу... вас попрошу...
     Цинциннат   зажмурился   снова,   и   уменьшившийся  голос
продолжал:
     -- ...вас попрошу выйти в коридор.  Это продлится недолго.
Приложим  все  усилия,  дабы  завтра  должным  образом,  чисто,
нарядно, торжественно...
     -- Уйдите,   --  воскликнул  Цинциннат,  привстав  и  весь
трясясь.
     -- Никак не могим,  --  степенно произнес Родион, возясь с
ремнями фартука.  --  Придется тут  того --  поработать.  Вишь,
пыли-то... Сами спасибочко скажете.
     Он  посмотрелся в  карманное  зеркальце,  взбил  на  щеках
бороду и,  наконец подойдя к койке, подал Цинциннату одеться. В
туфли   было   предусмотрительно  напихано  немного  скомканной
бумаги,  а  полы  халата были аккуратно подогнуты и  зашпилены.
Цинциннат,  покачиваясь,  оделся  и,  слегка  опираясь на  руку
Родиона, вышел в коридор. Там он сел на табурет, заложив руки в
рукава,  как  больной.  Родион,  оставив  дверь  палаты  широко
открытой,  принялся за  уборку.  Стул был поставлен на стол;  с
койки сорвана была простыня;  звякнула ведерная дужка; сквозняк
перебрал бумаги на столе, и один лист спланировал на пол.
     -- Что же  вы это раскисли?  --  крикнул Родион,  возвышая
голос  над  шумом  воды,   шлепаньем,   стуком.   --  Пошли  бы
прогуляться маленько,  по колидорам-то...  Да не бойтесь,  -- я
тут как тут в случае чего, только кликнете.
     Цинциннат послушно  встал  с  табурета,  --  но,  едва  он
двинулся вдоль  холодной стены,  несомненно сродной  скале,  на
которой выросла крепость;  едва он отошел несколько шагов --  и
каких шагов!  --  слабых, невесомых, смиренных; едва он обратил
местоположение Родиона,  отворенной двери,  ведер,  в  уходящую
впять перспективу, -- как Цинциннат почувствовал струю свободы.
Она  плеснула шире,  когда он  завернул за  угол.  Голые стены,
кроме потных разводов и трещин,  не были оживлены ничем; только
в одном месте кто-то расписался охрой,  малярным махом:  "Проба
кисти,  проба кис" --  и уродливый оплыв.  От непривычки ходить
одному у Цинцинната размякли мышцы, в боку закололо.
     Вот тогда-то Цинциннат остановился и,  озираясь, как будто
только что  попал в  эту каменную глушь,  собрал всю свою волю,
представил  себе  во  весь  рост  свою  жизнь  и   попытался  с
предельной  точностью  уяснить  свое  положение.  Обвиненный  в
страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности (*8),
столь редкой и  неудобосказуемой,  что  приходится пользоваться
обиняками  вроде:   непроницаемость,  непрозрачность,  препона;
приговоренный  за   оное   преступление   к   смертной   казни;
заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но
неминучего срока этой казни (которая ясно предощущалась им, как
выверт,  рывок и  хруст чудовищного зуба,  причем все  его тело
было воспаленной десной, а голова этим зубом); стоящий теперь в
коридоре  темницы  с  замирающим сердцем,  --  еще  живой,  еще
непочатый, еще цинциннатный, -- Цинциннат Ц. почувствовал дикий
позыв   к   свободе,   и   мгновенно  вообразил  --   с   такой
чувствительной  отчетливостью,  точно  это  все  было  текучее,
венцеобразное излучение его существа,  --  город за  обмелевшей
рекой,  город,  из каждой точки которого была видна, -- то так,
то  этак,  то  яснее,  то синее,  --  высокая крепость,  внутри
которой он сейчас находился.  И  настолько сильна и сладка была
эта волна свободы, что все показалось лучше, чем на самом деле:
его  тюремщики,   каковыми  в  сущности  были  все,  показались
сговорчивей...   в   тесных  видениях  жизни  разум  выглядывал
возможную стежку...  играла  перед  глазами  какая-то  мечта...
словно  тысяча радужных иголок вокруг ослепительного солнечного
блика  на  никелированном шаре...  Стоя  в  тюремном коридоре и
слушая  полновесный звон  часов,  которые как  раз  начали свой
неторопливый счет, он представил себе жизнь города такой, какой
она  обычно  бывала  в  этот  свежий  утренний час:  Марфинька,
опустив глаза,  идет с корзинкой из дому по голубой панели,  за
ней в  трех шагах черноусый хват;  плывут,  плывут по  бульвару
сделанные в  виде лебедей или лодок электрические вагонетки,  в
которых сидишь,  как в карусельной люльке; из мебельных складов
выносят для проветривания диваны,  кресла,  и  мимоходом на них
присаживаются  отдохнуть  школьники,  и  маленький  дежурный  с
тачкой, полной общих тетрадок и книг, утирает лоб, как взрослый
артельщик;  по освеженной,  влажной мостовой стрекочут заводные
двухместные "часики",  как зовут их тут в провинции (а ведь это
выродившиеся потомки машин прошлого,  тех  великолепных лаковых
раковин...   почему  я  вспомнил?  да  --  снимки  в  журнале);
Марфинька   выбирает   фрукты;    дряхлые,   страшные   лошади,
давным-давно переставшие удивляться достопримечательностям ада,
развозят с фабрик товар по городским выдачам;  уличные продавцы
хлеба,  с золотистыми лицами,  в белых рубахах, орут, жонглируя
булками:  подбрасывая их высоко, ловя и снова крутя их; у окна,
обросшего  глициниями,   четверо  веселых  телеграфистов  пьют,
чокаются и  поднимают бокалы за  здоровье прохожих;  знаменитый
каламбурист,   жадный   хохлатый  старик  в   красных  шелковых
панталонах,   пожирает,   обжигаясь,   поджаренные  хухрики   в
павильоне на Малых Прудах;  вот облака прорвались, и под музыку
духового оркестра пятнистое солнце  бежит  по  пологим  улицам,
заглядывает в  переулки;  быстро идут  прохожие;  пахнет липой,
карбурином,  мокрой  пылью;  вечный фонтан у  мавзолея капитана
Сонного широко орошает,  ниспадая, каменного капитана, барельеф
у его слоновых ног и колышимые розы;  Марфинька, опустив глаза,
идет домой с  полной корзиной,  за  ней в  двух шагах белокурый
франт... Так Цинциннат смотрел и слушал сквозь стены, пока били
часы,  и  хотя  все  в  этом  городе на  самом деле было всегда
совершенно  мертво  и  ужасно  по  сравнению  с  тайной  жизнью
Цинцинната и его преступным пламенем, хотя он знал это твердо и
знал,  что  надежды нет,  а  все-таки в  эту  минуту захотелось
попасть на  знакомые,  пестрые улицы...  но вот часы дозвенели,
мыслимое небо заволоклось, и темница опять вошла в силу.
     Цинциннат  затаил  дыхание,  двинулся,  остановился опять,
прислушался:  где-то впереди,  в неведомом отдалении,  раздался
стук.
     Это был мерный,  мелкий,  токающий стук,  и  Цинциннат,  у
которого  сразу   затрепетали  все   листики,   почуял  в   нем
приглашение.  Он пошел дальше,  очень внимательный,  меркающий,
легкий;  в который раз завернул за угол.  Стук прекратился,  но
потом словно перелетел поближе,  как невидимый дятел. Ток, ток,
ток.  Цинциннат ускорил шаг,  и  опять темный коридор загнулся.
Вдруг стало светлее,  --  хотя не по-дневному,  --  и  вот стук
сделался   определенным,   довольным  собой.   Впереди   бледно
освещенная Эммочка бросала об стену мяч.
     Проход  в  этом  месте  был  широк,  и  сначала Цинциннату
показалось,  что в левой стене находится большое глубокое окно,
откуда  и   льется  тот  странный  добавочный  свет.   Эммочка,
нагнувшись,  чтобы поднять мяч, а заодно подтянуть носок, хитро
и  застенчиво оглянулась.  На  ее  голых руках и  вдоль голеней
дыбом  стояли  светлые волоски.  Глаза  блестели сквозь белесые
ресницы.  Вот она выпрямилась,  откидывая с лица льняные локоны
той же рукой, которой держала мяч.
     -- Тут нельзя ходить, -- сказала она, -- у нее было что-то
во рту, -- щелкнуло за щекой, ударилось о зубы.
     -- Что это ты сосешь? -- спросил Цинциннат.
     Эммочка высунула язык; на его самостоятельно живом кончике
лежал ярчайший барбарисовый леденец.
     -- У меня еще есть, -- сказала она, -- хотите?
     Цинциннат покачал головой.
     -- Тут нельзя ходить, -- повторила Эммочка.
     -- Почему? -- спросил Цинциннат.
     Она  пожала плечом и,  ломаясь,  выгибая руку  с  мячом  и
напрягая икры,  подошла к  тому месту,  где  ему  показалось --
углубление,  окно, -- и там, ерзая, вдруг становясь голенастее,
устроилась на каменном выступе вроде подоконника.
     Нет,  это было лишь подобие окна;  скорее -- витрина, а за
ней --  да,  конечно,  как не узнать!  -- вид на Тамарины Сады.
Намалеванный в  нескольких планах,  выдержанный в мутно-зеленых
тонах и освещенный скрытыми лампочками, ландшафт этот напоминал
не  столько  террариум  или  театральную  макету,  сколько  тот
задник,  на фоне которого тужится духовой оркестр. Все передано
было довольно точно в  смысле группировок и  перспектив,  --  и
кабы не вялость красок, да неподвижность древесных верхушек, да
непроворность   освещения,   можно   было   бы,   прищурившись,
представить себе,  что глядишь через башенное окно, вот из этой
темницы,  на те сады.  Снисходительный глаз узнавал эти дороги,
эту курчавую зелень рощ, и справа портик, и отдельные тополя, и
даже  бледный  мазок  посреди неубедительной синевы  озера,  --
вероятно,  лебедь.  А в глубине,  в условном тумане, круглились
холмы,  и над ними, на том темно-сизом небе, под которыми живут
и умирают лицедеи,  стояли неподвижные,  кучевые облака.  И все
это было как-то не свежо, ветхо, покрыто пылью, и стекло, через
которое смотрел Цинциннат,  было в  пятнах,  --  по иным из них
можно было восстановить детскую пятерню.
     -- А все-таки выведи меня туда, -- прошептал Цинциннат, --
я тебя умоляю.
     Он  сидел  рядом с  Эммочкой на  каменном выступе,  и  оба
всматривались в  искусственную даль за витриной,  она загадочно
водила пальцем по вьющимся тропам, и от ее волос пахло ванилью.
     -- Тятька идет,  --  вдруг хрипло и скоро проговорила она,
оглянувшись; соскочила на пол и скрылась.
     Действительно,  со стороны, противоположной той, с которой
пришел Цинциннат (сперва даже подумалось --  зеркало), близился
Родион, позванивая ключами.
     -- Пожалте домой, -- сказал он шутливо.
     Свет потух в витрине,  и Цинциннат сделал шаг, намереваясь
вернуться тем же путем, которым сюда добрался.
     -- Куды,  куды,  --  крикнул Родион,  -- подите прямо, так
ближе.
     И  только тогда Цинциннат сообразил,  что коленья коридора
никуда не уводили его,  а составляли широкий многоугольник,  --
ибо теперь, завернув за угол, он увидел в глубине свою дверь, а
не  доходя до  нее,  прошел мимо камеры,  где  содержался новый
арестант.  Дверь этой  камеры была  настежь,  и  там,  в  своей
полосатой пижамке,  стоял  на  стуле  уже  виденный симпатичный
коротыш и прибивал к стене календарь; ток, ток, -- как дятел.
     -- Не заглядывайтесь, девица красная, -- добродушно сказал
Родион.  --  Домой,  домой.  Убрано-то как у вас, а? Таперича и
гостей принять не стыдно.
     Особенно,  казалось,  был он  горд тем,  что паук сидел на
чистой,   безукоризненно  правильной,   очевидно   только   что
созданной паутине.

     VII

     Очаровательное утро!  Свободно,  без прежнего трения,  оно
проникало сквозь  зарешеточное окно,  промытое вчера  Родионом.
Новосельем так и несло от желтых,  липких стен.  Стол покрывала
свежая скатерть,  еще с воздухом, необлегающая. Щедро окаченный
каменный пол дышал фонтанной прохладой.
     Цинциннат надел лучшее, что у него с собой было, -- и пока
он    натягивал    белые    шелковые    чулки,    которые    на
гала-представлениях имел право носить как  педагог,  --  Родион
внес   мокрую   хрустальную  вазу   со   щекастыми  пионами  из
директорского садика и поставил ее на стол,  посередке, -- нет,
не совсем посередке;  вышел,  пятясь, а через минуту вернулся с
табуретом  и   добавочным  стулом,   и   мебель   разместил  не
как-нибудь,  -- а с расчетом и вкусом. Входил он несколько раз,
и Цинциннат не смел спросить "скоро ли?" --  и как бывает в тот
особенно  бездеятельный  час,  когда,  празднично  выглаженный,
ждешь гостей и ничем как-то нельзя заняться,  --  слонялся,  то
присаживаясь в непривычных углах, то поправляя в вазе цветы, --
так что наконец Родион сжалился и сказал, что теперь уже скоро.
     Ровно  в  десять вдруг явился Родриг Иванович,  в  лучшем,
монументальнейшем   своем   сюртуке,    пышный,   неприступный,
сдержанно  возбужденный;  поставил  массивную пепельницу и  все
осмотрел (за исключением одного только Цинцинната, поступая как
поглощенный своим делом мажордом, внимание направляющий лишь на
убранство мертвого  инвентаря,  живому  же  предоставляя самому
украситься).  Вернулся  он,  неся  зеленый  флакон,  снабженный
резиновой грушей,  и  с  мощным  шумом  стал  выдувать сосновое
благовоние,  довольно бесцеремонно оттолкнув Цинцинната,  когда
тот  попался ему  под  ноги.  Стулья  Родриг  Иванович поставил
иначе,  чем  Родион,  и  долго  смотрел  выпученными глазами на
спинки: они были разнородны, -- одна лирой, другая покоем (*9).
Наконец,  надув щеки и выпустив со свистом воздух, повернулся к
Цинциннату.
     -- А вы-то готовы?  --  спросил он.  -- Все у вас нашлось?
Пряжки целы?  Почему у вас тут как-то смято?  Эх вы... Покажите
ладошки.  Bon [*].  Теперь постарайтесь не замараться. Я думаю,
что уже не долго.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Хорошо (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     Он вышел,  и  с перекатами зазвучал в коридоре его сочный,
распорядительский бас. Родион отворил дверь камеры, закрепил ее
в  таком  положении и  на  пороге развернул поперечно-полосатый
половичек.
     -- Идут-с, -- шепнул он с подмигом и снова скрылся.
     Вот  где-то  трижды  трахнул  ключ  в   замке,   раздались
смешанные голоса,  прошло дуновение,  от  которого зашевелились
волосы у Цинцинната...
     Он очень волновался,  и дрожь на губах все принимала образ
улыбки.
     -- Сюда,  вот  мы  уже  и  пришли,  --  донеслось басистое
приговаривание директора,  и в следующее мгновение он появился,
галантно,   под  локоток,   вводя  толстенького  полосатенького
арестантика,   который,   прежде  чем  войти,   остановился  на
половичке,  беззвучно составил вместе сафьяновые ступни и ловко
поклонился.
     -- Позвольте вам  представить м-сье Пьера,  --  обратился,
ликуя,  директор к Цинциннату.  --  Пожалуйте, пожалуйте, м-сье
Пьер,   вы   не   можете  вообразить,   как  вас  тут  ждали...
Знакомьтесь,  господа...  Долгожданная встреча...  Поучительное
зрелище... Не побрезгайте, м-сье Пьер, не взыщите...
     Он  сам не  знал,  что говорит,  --  захлебывался,  тяжело
пританцовывал, потирал руки, лопался от сладостного смущения.
     М-сье  Пьер,   очень  спокойный  и   собранный,   подошел,
поклонился снова,  --  и  Цинциннат машинально обменялся с  ним
рукопожатием, причем тот на какие-то полсекунды дольше, чем это
бывает  обычно,   задержал  в   своей   мягкой  маленькой  лапе
ускользающие пальцы Цинцинната,  как затягивает пожатие пожилой
ласковый  доктор,  --  так  мягко,  так  аппетитно,  --  и  вот
отпустил.
     Певучим, тонким горловым голосом м-сье Пьер сказал:
     -- Я  тоже чрезвычайно рад  с  вами наконец познакомиться.
Смею надеяться, что мы сойдемся короче.
     -- Именно,   именно,   --   захохотал  директор,   --  ах,
садитесь... Будьте, как дома... Коллега так счастлив вас видеть
у себя, что не находит слов.
     М-сье Пьер сел,  и тут оказалось,  что его ножки не совсем
хватают до полу:  это, впрочем, нисколько не отнимало у него ни
солидности,   ни  той  особой  грациозности,   которою  природа
одаривает  некоторых  отборных  толстячков.   Своими  светлыми,
глазированными глазами  он  вежливо  глядел  на  Цинцинната,  а
Родриг  Иванович,   присев  тоже   к   столу,   посмеивающийся,
науськивающий,  опьяневший от удовольствия,  переводил взгляд с
одного на  другого,  жадно  следя  после каждого слова гостя за
впечатлением, производимым им на Цинцинната.
     М-сье Пьер сказал:
     -- Вы  необыкновенно похожи на  свою  матушку.  Мне  лично
никогда  не  довелось видеть  ее,  но  Родриг  Иванович любезно
обещал показать мне ее карточку.
     -- Слушаю-с, -- сказал директор, -- достанем.
     М-сье Пьер продолжал:
     -- Я  и  вообще,   помимо  этого,   увлекаюсь  фотографией
смолоду, мне теперь тридцать лет, а вам?
     -- Ему ровно тридцать, -- сказал директор.
     -- Ну вот видите, я, значит, правильно угадал. Раз вы тоже
этим интересуетесь, я вам сейчас покажу...
     С  привычной  прыткостью  он  вынул  из  грудного  кармана
пижамной  куртки  разбухший бумажник,  а  из  него  --  толстую
стопочку любительских снимков самого мелкого размера. Перебирая
их,  как крохотные карты, он принялся их класть по одной штучке
на стол,  а  Родриг Иванович хватал,  вскрикивал от восхищения,
долго рассматривал, -- и медленно, продолжая любоваться снимком
или уже потягиваясь к  следующему,  передавал дальше,  --  хотя
дальше все было неподвижно и  безмолвно.  На  всех этих снимках
был м-сье Пьер, м-сье Пьер в разнообразнейших положениях, -- то
в саду,  с премированным томатищем в руках,  то подсевший одной
ягодицей на  какие-то  перила (профиль,  трубка во рту),  то за
чтением в качалке, а рядом стакан с соломинкой...
     -- Превосходно,   замечательно,   --  приговаривал  Родриг
Иванович,  ежась,  качая головой,  впиваясь в каждый снимок или
даже держа сразу два и  перебегая взглядом с  одного на другой.
-- У-ух,  какие у вас тут бицепсы!  Кто бы мог подумать --  при
вашей-то  изящной комплекции.  Сногсшибательно!  Ах ты прелесть
какая, -- с птичкой разговариваете!
     -- Ручная, -- сказал м-сье Пьер.
     -- Презабавно!  Ишь как...  А  это что же такое --  никак,
арбуз кушаете!
     -- Так  точно,   --  сказал  м-сье  Пьер.  --  Те  вы  уже
просмотрели. Вот -- пожалуйте.
     -- Очаровательно,  доложу я  вам.  Давайте-ка  эту  порцию
сюда, он еще ее не видел...
     -- Жонглирую тремя яблоками, -- сказал м-сье Пьер.
     -- Здорово! -- директор даже прицокнул.
     -- За утренним чаем,  -- сказал м-сье Пьер, -- это -- я, а
это -- мой покойный батюшка.
     -- Как же, как же, узнаю... Благороднейшие морщины!
     -- На  берегу Стропи,  --  сказал м-сье Пьер.  --  Вы  там
бывали? -- обратился он к Цинциннату.
     -- Кажется,  нет, -- ответил Родриг Иванович. -- А это где
же?  Какое  элегантное пальтецо!  Знаете что,  а  ведь  вы  тут
выглядите старше своих лет.  Погодите, я хочу еще раз ту, где с
лейкой.




 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]