классические произведения - электронная библиотека
Переход на главную
Жанр: классические произведения

Набоков Владимир  -  Приглашение на казнь


Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]



     -- Ну вот...  Это все, что у меня с собой, -- сказал м-сье
Пьер и опять обратился к Цинциннату:  -- Если бы я знал, что вы
так этим интересуетесь,  я  бы захватил еще,  у меня альбомов с
десяток наберется.
     -- Чудесно,  поразительно,  --  повторял Родриг  Иванович,
вытирая  сиреневым платком глаза,  увлажнившиеся от  всех  этих
счастливых смешков, ахов, переживаний.
     М-сье Пьер сложил бумажник. Вдруг у него очутилась в руках
колода карт.
     -- Задумайте,   пожалуйста,   любую,   --   предложил  он,
раскладывая  карты  на  столе;   локтем  отодвинул  пепельницу;
продолжал раскладывать.
     -- Мы задумали, -- бодро сказал директор.
     М-сье  Пьер,  немножко дурачась,  приставил перст к  челу;
затем  быстро  собрал  карты,  молодцевато протрещал колодой  и
выбросил тройку треф.
     -- Это  удивительно,  --  воскликнул директор.  --  Просто
удивительно!
     Колода исчезла так  же  незаметно,  как появилась,  --  и,
сделав невозмутимое лицо, м-сье Пьер сказал:
     -- Приходит к доктору старушка:  у меня, говорит, господин
доктор,  очень сурьезная болесть,  страсть боюсь,  что  от  нее
помру...  --  Какие же  у  вас  симптомы?  --  Голова трясется,
господин доктор,  --  и м-сье Пьер, шамкая и трясясь, изобразил
старушку.
     Родриг Иванович дико захохотал,  хлопнул кулаком по столу,
едва не упал со стула, закашлялся, застонал, насилу успокоился.
     -- Да вы,  м-сье Пьер,  душа общества,  --  проговорил он,
плача,  --  сущая душа! Такого уморительного анекдотца я отроду
не слыхал!
     -- Какие мы печальные,  какие нежные,  --  обратился м-сье
Пьер к Цинциннату, вытягивая губы, как если бы хотел рассмешить
надувшегося ребенка.  --  Все молчим да молчим,  а  усики у нас
трепещут, а жилка на шейке бьется, а глазки мутные...
     -- Все от радости,  --  поспешно вставил директор.  -- N'y
faites pas attention [*].

     ----------------------------------------------------------
     [*] Не обращайте внимания (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Да,  в  самом деле,  радостный день,  красный день,  --
сказал м-сье Пьер, -- у меня самого душа так и кипит... Не хочу
хвастаться,  но  во мне,  коллега,  вы найдете редкое сочетание
внешней     общительности    и     внутренней     деликатности,
разговорчивости и  умения молчать,  игривости и  серьезности...
Кто утешит рыдающего младенца,  кто подклеит его игрушку? М-сье
Пьер.  Кто  заступится за  вдовицу?  М-сье  Пьер.  Кто  снабдит
трезвым советом,  кто  укажет лекарство,  кто принесет отрадную
весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все -- м-сье Пьер.
     -- Замечательно!  Талант!  --  воскликнул директор, словно
слушал стихи,  -- а между тем все поглядывал, шевеля бровью, на
Цинцинната.
     -- Вот и мне так кажется,  -- продолжал м-сье Пьер. -- Да,
кстати,  --  перебил он самого себя, -- вы довольны помещением?
По ночам не холодно? Кормят вас досыта?
     -- Он получает то же, что и я, -- ответил Родриг Иванович,
-- стол прекрасный.
     -- Прекрасный стол под орех, -- пошутил м-сье Пьер.
     Директор собрался опять грохнуть, но тут дверь отворилась,
и  появился мрачный,  длинный  библиотекарь с  кипой  книг  под
мышкой.  Горло у него было обмотано шерстяным шарфом.  Ни с кем
не  поздоровавшись,  он  свалил книги на койку,  --  над ними в
воздухе  на  мгновение повисли  стереометрические призраки этих
книг, построенные из пыли, -- повисли, дрогнули и рассеялись.
     -- Постойте,  --  сказал Родриг Иванович,  -- вы, кажется,
незнакомы.
     Библиотекарь  не  глядя  кивнул,   а  учтивый  м-сье  Пьер
приподнялся со стула.
     -- М-сье   Пьер,   пожалуйста,   --   взмолился  директор,
прикладывая ладонь  к  манишке,  --  пожалуйста,  --  покажите,
покажите ему ваш фокус!
     -- Ах,  стоит ли...  Это так,  пустое...  --  заскромничал
м-сье Пьер, но директор не унимался:
     -- Чудо!  Красная магия!  Мы вас все умоляем! Ну, сделайте
милость...  Постойте,  постойте же, -- крикнул он библиотекарю,
который двинулся было к  двери.  --  Сейчас м-сье  Пьер кое-что
покажет. Просим, просим! Да не уходите вы...
     -- Задумайте одну из этих карт,  -- с комической важностью
произнес м-сье Пьер; стасовал; выбросил пятерку пик.
     -- Нет, -- сказал библиотекарь и вышел.
     М-сье Пьер пожал кругленьким плечом.
     -- Я сейчас вернусь, -- пробормотал директор и вышел тоже.
     Цинциннат и  его  гость  остались одни.  Цинциннат раскрыл
книжку и углубился в нее, то есть все перечитывал первую фразу.
М-сье Пьер с  доброй улыбкой смотрел на него,  положив лапку на
стол ладошкой кверху,  точно прелагал Цинциннату мир.  Директор
вернулся. Он крепко держал в кулаке шерстяной шарф.
     -- Может быть,  вам, м-сье Пьер, пригодится, -- сказал он,
подал  шарф,   сел,   шумно,   как  лошадь,   отсапал  и   стал
рассматривать большой палец,  с  конца  которого серпом  торчал
полусорванный ноготь.
     -- О чем, бишь, мы говорили? -- с прелестным тактом, будто
ничего  не  случилось,  воскликнул м-сье  Пьер.  --  Да  --  мы
говорили о  фотографиях.  Как-нибудь я  принесу свой  аппарат и
сниму вас. Это будет весело. Что вы читаете, можно взглянуть?
     -- Книжку  бы  отложили,  --  заметил директор срывающимся
голосом, -- ведь у вас гость сидит.
     -- Оставьте его, -- улыбнулся м-сье Пьер.
     Наступило молчание.
     -- Становится  поздно,   --   глухо   произнес   директор,
посмотрев на часы.
     -- Да,   сейчас  пойдем...  Фу,  какой  бука...  Смотрите,
смотрите,  --  губки вздрагивают...  солнышко,  кажись, вот-вот
выглянет... Бука, бука!..
     -- Пошли, -- сказал директор, встав.
     -- Сейчас...   Мне   здесь  так  приятно,   что  прямо  не
оторваться...   Во  всяком  случае,   милый  мой  сосед,   буду
пользоваться разрешением приходить к вам часто, часто, -- если,
конечно,  вы мне разрешение даете,  -- а ведь вы мне даете его,
-- правда?.. Итак, до свидания. До свидания! До свидания!
     Смешно   кланяясь,    кому-то    подражая,    м-сье   Пьер
отретировался;  директор опять взял его  под  локоток,  издавая
сладострастно гнусавые звуки.  Ушли,  --  но в последнюю минуту
донеслось:  "Виноват,  кое-что забыл,  сейчас догоню вас", -- и
директор хлынул назад в  камеру,  близко подошел к  Цинциннату,
улыбка сошла на мгновение с его лилового лица:
     -- Мне стыдно,  -- просвистел он сквозь зубы, -- стыдно за
вас. Вы себя вели как... Иду, иду, -- заорал он, опять сияя, --
схватил со стола вазу с пионами и, расплескивая воду, вышел.
     Цинциннат все глядел в  книгу.  На  страницу попала капля.
Несколько букв  сквозь  каплю  из  петита обратились в  цицеро,
вспыхнув, как под лежачей лупой.

     VIII

     (Есть,  которые  чинят  карандаш к  себе,  будто  картошку
чистят,  а  есть,  которые стругают от  себя,  как  палку...  К
последним принадлежал Родион.  У него был старый складной нож с
несколькими лезвиями и штопором. Штопор ночевал снаружи.)
     "Нынче   восьмой   день   (писал   Цинциннат   карандашом,
укоротившимся более чем на треть),  и  я еще не только жив,  то
есть собою обло ограничен и затмен,  но, как и всякий смертный,
смертного своего предела не ведаю и могу применить к себе общую
для всех формулу:  вероятность будущего уменьшается в  обратной
зависимости от  его  умозрительного удаления.  Правда,  в  моем
случае осторожность велит  орудовать очень  небольшими цифрами,
-- но ничего, ничего, я жив. На меня этой ночью, -- и случается
это не впервые, -- нашло особенное: я снимаю с себя оболочку за
оболочкой,  и наконец...  не знаю,  как описать,  -- но вот что
знаю:  я  дохожу путем постепенного разоблачения до  последней,
неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь!
-- как  перстень с  перлом в  кровавом жиру  акулы,  --  о  мое
верное, мое вечное... и мне довольно этой точки, -- собственно,
больше  ничего  не   надо.   Быть  может,   гражданин  столетия
грядущего,  поторопившийся гость (хозяйка еще и  не  вставала),
быть  может,  просто  так  --  ярмарочный монстр  в  глазеющем,
безнадежно-праздничном мире,  --  я прожил мучительную жизнь, и
это мучение,  и это мучение хочу изложить, -- но все боюсь, что
не  успею.  С  тех  пор  как  помню себя,  --  а  помню себя  с
беззаконной зоркостью, -- собственный сообщник, который слишком
много знает о себе,  а потому опасен,  а потому...  Я исхожу из
такого жгучего мрака,  таким вьюсь волчком,  с  такой толкающей
силой,  пылом,  --  что до сих пор ощущаю (порою во сне,  порою
погружаясь в  очень  горячую  воду)  тот  исконный мой  трепет,
первый ожег,  пружину моего я.  Как я выскочил,  --  скользкий,
голый!  Да,  из области, другим заказанной и недоступной, да, я
кое-что знаю,  да...  но даже теперь,  когда все равно кончено,
даже  теперь  --  Боюсь  ли  кого  соблазнить?  Или  ничего  не
получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся черные
трупы  удавленных  слов,   как  висельники...  вечерние  очерки
глаголей (*10),  воронье...  Мне кажется,  что я  бы  предпочел
веревку,  оттого что достоверно и  неотвратимо знаю,  что будет
топор;  выигрыш времени,  которое сейчас настолько мне  дорого,
что я  ценю всякую передышку,  отсрочку...  я имею в виду время
мысли,   --  отпуск,  который  даю  своей  мысли  для  дарового
путешествия от факта к  фантазии --  и обратно...  Я еще многое
имею в виду,  но неумение писать, спешка, волнение, слабость...
Я  кое-что знаю.  Я  кое-что знаю.  Но ого так трудно выразимо!
Нет,  не могу...  хочется бросить,  --  а вместе с тем -- такое
чувство,  что, кипя, поднимаешься как молоко, что сойдешь с ума
от щекотки,  если хоть как-нибудь не выразишь.  О нет,  -- я не
облизываюсь над  своей  личностью,  не  затеваю со  своей душой
жаркой возни в темной комнате;  никаких, никаких желаний, кроме
желания  высказаться --  всей  мировой немоте  назло.  Как  мне
страшно.  Как мне тошно.  Но меня у меня не отнимет никто.  Как
мне страшно, -- и вот я теряю какую-то нить, которую только что
так ощутимо держал.  Где она?  Выскользнула! Дрожу над бумагой,
догрызаюсь до  графита,  горбом  стараюсь  закрыться от  двери,
через  которую сквозной взгляд колет  меня  в  затылок,  --  и,
кажется,  вот-вот все скомкаю,  разорву... Ошибкой попал я сюда
-- не именно в темницу,  -- а вообще в этот страшный, полосатый
мир:  порядочный образец кустарного искусства, но в сущности --
беда,  ужас,  безумие,  ошибка,  --  и вот обрушил на меня свой
деревянный молот исполинский резной медведь.  А  ведь с раннего
детства мне  снились сны...  В  снах моих мир  был облагорожен,
одухотворен; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в
трепетном  преломлении,  словно  пропитанные и  окруженные  той
игрой  воздуха,  которая в  зной  дает  жизнь  самим очертаниям
предметов;  их голоса, поступь, выражение глаз и даже выражение
одежды -- приобретали волнующую значительность; проще говоря: в
моих  снах  мир  оживал,  становясь  таким  пленительно важным,
вольным и  воздушным,  что  потом мне  уже  бывало тесно дышать
прахом нарисованной жизни.  К  тому же я давно свыкся с мыслью,
что   называемое  снами  есть  полудействительность,   обещание
действительности,  ее преддверие и  дуновение,  то есть что они
содержат в себе,  в очень смутном,  разбавленном состоянии,  --
больше  истинной  действительности,   чем  наша  хваленая  явь,
которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота, куда извне
проникают,    странно,   дико   изменяясь,   звуки   и   образы
действительного мира,  текущего за периферией сознания,  -- как
бывает, что во сне слышишь лукавую, грозную повесть, потому что
шуршит ветка по стеклу, или видишь себя проваливающимся в снег,
потому что  сползает одеяло.  Но  как я  боюсь проснуться!  Как
боюсь того мгновения,  вернее: половины мгновения, -- уже тогда
срезанного,  когда,  по  дровосечному  гавкнув  --  А  чего  же
бояться?  Ведь  для  меня  это  уже  будет лишь тень топора,  и
низвергающееся "ать" не этим слухом услышу. Все-таки боюсь! Так
просто не отпишешься.  Да и  нехорошо,  что мою мысль все время
засасывает дыра в  будущем,  --  хочу я  о другом,  хочу другое
пояснить...  но пишу я темно и вяло,  как у Пушкина поэтический
дуэлянт (*11).  У  меня,  кажется,  скоро откроется третий глаз
сзади,  на  шее,  между моих  хрупких позвонков:  безумное око,
широко отверстое,  с  дышащей зеницей и  розовыми извилинами на
лоснистом яблоке.  Не тронь!  Даже --  сильнее,  с сипотой:  не
трожь!  Я  все предчувствую!  И  часто у меня звучит в ушах мой
будущий всхлип  и  страшный клокочущий кашель,  которым исходит
свежеобезглавленный.  Но все это --  не то, и мое рассуждение о
снах и  яви --  тоже не  то...  Стой!  Вот опять чувствую,  что
сейчас выскажусь по-настоящему,  затравлю слово.  Увы, никто не
учил  меня  этой  ловитве,  и  давно  забыто древнее врожденное
искусство писать, когда оно в школе не нуждалось, а разгоралось
и  бежало  как  пожар,   --  и  теперь  оно  кажется  таким  же
невозможным,  как  музыка,  некогда  извлекаемая из  чудовищной
рояли,  которая проворно журчала или  вдруг раскалывала мир  на
огромные,  сверкающие, цельные куски, -- я-то сам так отчетливо
представляю  себе  все  это,   но  вы  ---  не  я,  вот  в  чем
непоправимое несчастье.  Не  умея писать,  но преступным чутьем
догадываясь о том,  как складывают слова, как должно поступить,
чтобы  слово  обыкновенное оживало,  чтобы  оно  заимствовало у
своего соседа его блеск,  жар, тень, само отражаясь в нем и его
тоже обновляя этим отражением,  --  так что вся строка -- живой
перелив;   догадываясь  о  таком  соседстве  слов,  я,  однако,
добиться его не могу,  а мне это необходимо для несегодняшней и
нетутошней моей  задачи.  Не  тут!  Тупое  "тут",  подпертое  и
запертое четою  "твердо",  темная  тюрьма,  в  которую заключен
неуемно воющий ужас, держит меня и теснит. Но какие просветы по
ночам,  какое -- Он есть, мой сонный мир, его не может не быть,
ибо  должен же  существовать образец,  если  существует корявая
копия.  Сонный, выпуклый, синий, он медленно обращается ко мне.
Это как будто в  пасмурный день валяешься на спине с  закрытыми
глазами,  --  и вдруг трогается темнота под веками,  понемножку
переходит в томную улыбку,  а там и в горячее ощущение счастья,
и  знаешь:  это  выплыло из-за  облаков солнце.  Вот  с  такого
ощущения начинается мой мир: постепенно яснеет дымчатый воздух,
-- и  такая  разлита в  нем  лучащаяся,  дрожащая доброта,  так
расплавляется моя душа в родимой области. -- Но дальше, дальше?
-- да, вот черта, за которой теряю власть... Слово, извлеченное
на воздух, лопается, как лопаются в сетях те шарообразные рыбы,
которые дышат и блистают только на темной,  сдавленной глубине.
Но я делаю последнее усилие, и вот, кажется, добыча есть, -- о,
лишь мгновенный облик добычи!  Там -- неподражаемой разумностью
светится человеческий взгляд;  там на воле гуляют умученные тут
чудаки; там время складывается по желанию, как узорчатый ковер,
складки которого можно так собрать,  чтобы соприкоснулись любые
два узора на нем,  --  и  вновь раскладывается ковер,  и живешь
дальше,  или будущую картину налагаешь на  прошлую,  без конца,
без конца,  --  с  ленивой,  длительной пристальностью женщины,
подбирающей кушак к  платью,  --  и вот она плавно двинулась по
направлению ко мне, мерно бодая бархат коленом, -- все понявшая
и мне понятная.  --  Там, там -- оригинал тех садов, где мы тут
бродили,   скрывались;   там   все   поражает  своей   чарующей
очевидностью,  простотой совершенного блага;  там  все потешает
душу,  все проникнуто той забавностью,  которую знают дети; там
сияет  то  зеркало,   от  которого  иной  раз  сюда  перескочит
зайчик...  И все это --  не так, не совсем так, -- и я путаюсь,
топчусь, завираюсь, -- и чем больше двигаюсь и шарю в воде, где
ищу  на  песчаном дне мелькнувший блеск,  тем мутнее вода,  тем
меньше вероятность,  что найду,  схвачу.  Нет,  я еще ничего не
сказал или сказал только книжное...  и в конце концов следовало
бы  бросить,  и  я  бросил бы,  ежели трудился бы для кого-либо
сейчас существующего, но так как нет в мире ни одного человека,
говорящего на  моем  языке;  или  короче:  ни  одного человека,
говорящего;  или еще короче:  ни одного человека, то заботиться
мне  приходиться только  о  себе,  о  той  силе,  которая нудит
высказаться.  Мне холодно,  я ослаб,  мне страшно,  затылок мой
мигает и жмурится,  и снова безумно-пристально смотрит,  --  но
все-таки --  я,  как кружка к  фонтану,  цепью прикован к этому
столу,  --  и не встану,  пока не выскажусь... Повторяю (ритмом
повторных заклинаний,  набирая новый разгон), повторяю: кое-что
знаю,  кое-что  знаю,  кое-что...  Еще  ребенком,  еще  живя  в
канареечно-желтом,  большом,  холодном доме,  где меня и  сотни
других  детей   готовили  к   благополучному  небытию  взрослых
истуканов,  в  которые ровесники мои без труда,  без боли все и
превратились;  еще тогда,  в проклятые те дни,  среди тряпичных
книг,   и   ярко  расписанных  пособий,   и   проникающих  душу
сквозняков,  --  я знал без узнавания,  я знал без удивления, я
знал,  как знаешь себя,  я  знал то,  что знать невозможно,  --

жизнь:  постоянный трепет,  утайка знания,  притворство, страх,
болезненное усилие всех нервов --  не сдать, не прозвенеть... и
до сих пор у  меня еще болит то место памяти,  где запечаталось
самое начало этого усилия,  то есть первый раз,  когда я понял,
что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны,
невозможны,  что  всякий  помысел о  них  преступен.  Хорошо же
запомнился тот день!  Должно быть,  я тогда только что научился
выводить буквы, ибо вижу себя с тем медным колечком на мизинце,
которое надевалось детям,  умеющим уже списывать слова с куртин
в  школьном саду,  где  петунии,  флоксы и  бархатцы образовали
длинные изречения.  Я  сидел с  ногами на  низком подоконнике и
смотрел сверху,  как на газоне сада мои сверстники,  в таких же
долгих розовых рубашках,  в  какой  был  я,  взявшись за  руки,
кружатся около столба с лентами. Был ли я наказан? Нет, вернее,
неохота  других  детей  принимать меня  в  игру  и  смертельное
стеснение,  стыд,  тоска, которые я сам ощущал, присоединяясь к
ним,  заставляли меня  предпочесть это  белый угол подоконника,
резко   ограниченный  тенью   полуотворенной  рамы.   До   меня
доносились восклицания,  требуемые игрой,  повелительно-звонкий
голос рыжей гички,  я видел ее локоны и очки, -- и с брезгливым
ужасом,   никогда  не  покидавшим  меня,  наблюдал,  как  самых
маленьких она подталкивала,  чтобы они вертелись шибче.  И  эта
учительница,  и полосатый столб,  и белые облака,  пропускавшие
скользящее солнце,  которое  вдруг  проливало такой  страстный,
ищущий  чего-то  свет,  так  искрометно  повторялось  в  стекле
откинутой рамы...  Словом,  я  чувствовал такой страх и грусть,
что старался потонуть в себе самом, там притаиться, точно хотел
затормозить  и  выскользнуть  из  бессмысленной жизни,  несущей
меня.  В  это время в конце каменной галереи,  где я находился,
появился старейший из  воспитателей --  имени его не помню,  --
толстый,  потный,  с  мохнатой черной  грудью,  --  отправлялся
купаться.   Еще  издали  крикнув  мне  голосом,  преувеличенным
акустикой,  чтобы я шел в сад,  он быстро приблизился, взмахнул
полотенцем.  В печали, в рассеянии, бесчувственно и невинно, --
вместо  того  чтобы  спуститься  в  сад  по  лестнице  (галерея
находилась в третьем этаже),  --  я, не думая о том, что делаю,
но  в  сущности послушно,  даже смиренно,  прямо с  подоконника
сошел на пухлый воздух и -- ничего не испытав особенного, кроме
полуощущения босоты  (хотя  был  обут),  --  медленно двинулся,
естественнейшим образом ступил вперед,  все  так  же  рассеянно
посасывая и  разглядывая палец,  который  утром  занозил...  но
вдруг  необыкновенная,   оглушительная  тишина  выела  меня  из
раздумья,  --  я  увидел внизу  поднятые ко  мне,  как  бледные
маргаритки,  лица оцепеневших детей и  как бы падавшую навзничь
гичку, увидел и кругло остриженные кусты, и еще недолетевшее до
газона  полотенце,  увидел себя  самого --  мальчика в  розовой
рубашке,   застывшего  стоймя   среди   воздуха,   --   увидел,
обернувшись,   в  трех  воздушных  от  себя  шагах  только  что
покинутое  окно  и  протянувшего  мохнатую  руку,   в  зловещем
изумлении..."
     (Тут,  к  сожалению,  погас в камере свет,  --  он тушился
Родионом ровно в десять.)

     IX

     И  снова  день  открылся  гулом  голосов.   Родион  угрюмо
распоряжался,  ему  помогали еще трое служителей.  На  свидание
явилась вся семья Марфиньки,  со всею мебелью.  Не так,  не так
воображали мы  эту  долгожданную встречу...  Как они ввалились!
Старый  отец  Марфиньки --  огромная лысая  голова,  мешки  под
глазами,  каучуковый стук  черной  трости;  братья Марфиньки --
близнецы, совершенно схожие, но один с золотыми усами, а другой
с смоляными;  дед и бабка Марфиньки по матери --  такие старые,
что уже просвечивали;  три бойкие кузины,  которых,  однако,  в
последнюю минуту почему-то  не пропустили;  Марфинькины дети --
хромой Диомедон и болезненно полненькая Полина;  наконец,  сама
Марфинька,  в своем выходном черном платье,  с бархаткой вокруг
белой  холодной шеи  и  зеркалом в  руке;  при  ней  неотступно
находился очень  корректный молодой  человек с  безукоризненным
профилем.
     Тесть,  опираясь на трость,  сел в  прибывшее вместе с ним
кожаное  кресло,  поставил с  усилием толстую замшевую ногу  на
скамеечку и, злобно качая головой, из-под тяжелых век уставился
на  Цинцинната,  которого охватило знакомое мутное  чувство при
виде  бранденбургов,  украшающих теплую  куртку  тестя,  морщин
около его рта, выражающих как бы вечное отвращение, и багрового
пятна на  жилистом виске,  со вздутием вроде крупной изюмины на
самой жиле.
     Дед и  бабка (он --  дрожащий,  ощипанный,  в  заплатанных
брючках; она -- стриженая, с белым бобриком, и такая худенькая,
что  могла  бы   натянуть  на   себя  шелковый  чехол  зонтика)
расположились рядышком на  двух  одинаковых стульях с  высокими
спинками;   дед   не   выпускал  из   маленьких  волосатых  рук
громоздкого,   в  золоченой  раме,  портрета  своей  матери  --
туманной молодой  женщины,  державшей в  свою  очередь какой-то
портрет.
     Между тем  все продолжали прибывать мебель,  утварь,  даже
отдельные части стен.  Сиял широкий зеркальный шкап,  явившийся
со  своим  личным  отражением  (а  именно:  уголок  супружеской
спальни,  --  полоса  солнца  на  полу,  оброненная перчатка  и
открытая в глубине дверь). Вкатили невеселый, с ортопедическими
ухищрениями,  велосипедик.  На столе с  инкрустациями лежал уже
десять дет плоский гранатовый флакон и шпилька.  Марфинька села
на свою черную, вытканную розами, кушетку.
     -- Горе, горе! -- провозгласил тесть и стукнул тростью.
     Старички испуганно улыбнулись.
     -- Папенька,  оставьте,  ведь тысячу раз  пересказано,  --
тихо проговорила Марфинька и зябко повела плечом.
     Ее  молодой человек подал  ей  бахромчатую шаль,  но  она,
нежно усмехнувшись одним уголком тонких губ,  отвела его чуткую
руку.  ("Я  первым делом смотрю мужчине на  руки".)  Он  был  в
шикарной черной форме телеграфного служащего и надушен фиалкой.
     -- Горе!  --  с  силой  повторил тесть и  начал подробно и
смачно проклинать Цинцинната.  Взгляд Цинцинната увело зеленое,
в  белую  горошинку,  платье Полины:  рыженькая,  косенькая,  в
очках,  не  смех  возбуждающая,  а  грусть этими  горошинками и
круглотой, тупо передвигая толстые ножки в коричневых шерстяных
чулках и сапожках на пуговках, она подходила к присутствующим и
словно  каждого  изучала,  серьезно  и  молчаливо глядя  своими
маленькими темными глазами,  которые сходились за  переносицей.
Бедняжка была  обвязана салфеткой,  --  забыли,  видимо,  снять
после завтрака.
     Тесть  перевел  дух,   опять  стукнул  тростью,   и  тогда
Цинциннат сказал:
     -- Да, я вас слушаю.
     -- Молчать,  грубиян, -- крикнул тот, -- я вправе ждать от
тебя,  -- хотя бы сегодня, когда ты стоишь на пороге смерти, --
немножко почтительности.  Ухитриться угодить на плаху... Изволь
мне объяснить, как ты мог, как смел...
     Марфинька что-то тихо спросила у своего молодого человека,
который осторожно возился,  шаря  вкруг  себя  и  под  собой на
кушетке.
     -- Нет,  нет,  ничего,  --  ответил он так же тихо,  -- я,
должно быть,  ее по дороге.  --  Ничего, найдется... А скажите,
вам, наверное, не холодно?
     Марфинька,  отрицательно качая  головой,  опустила  мягкую
ладонь к  нему на  кисть;  и,  тотчас отняв руку,  поправила на
коленях  платье  и   шипящим  шепотом  позвала  сына,   который
приставал к  своим дядьям,  отталкивавшим его --  он  им  мешал
слушать.  Диомедон,  в  серой блузе с резинкой на бедрах,  весь
искривляясь с  ритмическим выкрутом,  довольно все же  проворно
прошел расстояние от  них  до  матери.  Левая нога была у  него
здоровая,  румяная; правая же походила на ружье в сложном своем
снаряде:  ствол, ремни. Круглые карие глаза и редкие брови были
материнские,  но  нижняя часть лица,  бульдожьи брыльца --  это
было, конечно, чужое.
     -- Садись сюда,  -- сказала вполголоса Марфинька и быстрым
хлопком задержала стекавшее с кушетки ручное зеркало.
     -- Ты мне ответь,  -- продолжал тесть, -- как ты смел, ты,
счастливый семьянин,  -- прекрасная обстановка, чудные детишки,
любящая жена,  --  как ты  смел не принять во внимание,  как не
одумался,  злодей?  Мне сдается иногда,  что я  просто-напросто
старый болван и ничего не понимаю,  -- потому что иначе надобно
допустить такую бездну мерзости... Молчать! -- взревел он, -- и
старички опять вздрогнули и улыбнулись.
     Черная кошка,  потягиваясь,  напрягая задние лапки,  боком
потерлась  о  ногу  Цинцинната,   потом  очутилась  на  буфете,
проводившем ее глазами,  и оттуда беззвучно прыгнула на плечо к
адвокату,  который,  только что  на  цыпочках войдя,  сидел  на
плюшевом пуфе,  --  очень был простужен,  -- и, поверх готового
для  употребления носового  платка,  оглядывал присутствующих и
различные  предметы  домашнего обихода,  придававшие такой  вид
камере,  точно тут происходил аукцион;  кошка испугала его,  он
судорожно ее скинул.
     Тесть клокотал,  множил проклятия и  уже  начинал хрипеть.
Марфинька прикрыла рукой глаза,  ее  молодой человек смотрел на
нее,  играя желваками скул.  На диванчике с изогнутым прислоном
сидели братья Марфиньки;  брюнет,  весь в  желтом,  с  открытым
воротом,  держал трубку нотной бумаги еще без нот, -- был одним
из  первых  певцов города;  его  брат,  в  лазоревых шароварах,
щеголь и остряк,  принес подарок зятю -- вазу с ярко сделанными
из  воска  фруктами.  Кроме  того,  он  на  рукаве устроил себе
креповую повязку и,  ловя  взгляд Цинцинната,  указывал на  нее
пальцем.
     Тесть  на  вершине красноречивого гнева вдруг задохнулся и
так  двинул креслом,  что  тихонькая Полина,  стоявшая рядом  и
глядевшая  ему  в  рот,  повалилась назад,  за  кресло,  где  и
осталась лежать,  надеясь,  что никто не заметил. Тесть начал с
треском вскрывать папиросную коробку. Все молчали.
     Примятые  звуки  постепенно начинали  расправляться.  Брат
Марфиньки, брюнет, прочистил горло и пропел вполголоса: "Mali e
trano  t'amesti..."  (*12)  --  осекся  и  посмотрел на  брата,
который сделал страшные глаза. Адвокат, чему-то улыбаясь, опять
принялся за  платок.  Марфинька на  кушетке  перешептывалась со
своим  кавалером,   который  упрашивал  ее  накинуть  шаль,  --
тюремный воздух был сыроват.  Они говорили на "вы",  но с каким
грузом  нежности  проплывало это  "вы"  на  горизонте  их  едва
уловимой беседы...  Старичок,  ужасно дрожа,  встал  со  стула,
передал портрет старушке и,  заслоняя дрожавшее,  как  он  сам,
пламя, подошел к своему зятю, а Цинциннатову тестю, и хотел ему
--. Но пламя потухло, и тот сердито поморщился:
     -- Надоели, право, со своей дурацкой зажигалкой, -- сказал
он угрюмо, но уже без гнева, -- и тогда воздух совсем оживился,
и сразу заговорили все.
     "Mali  e  trano  t'amesti..."  --  полным  голосом  пропел
Марфинькин брат.
     -- Диомедон,   оставь   моментально  кошку,   --   сказала
Марфинька,  --  позавчера ты уже одну задушил, нельзя же каждый
день. Отнимите, пожалуйста, у него, Виктор, милый.
     Пользуясь общим оживлением, Полина выползла из-за кресла и
тихонько встала. Адвокат подошел к Цинциннатову тестю и дал ему
огня.
     -- Возьми-ка  слово  "ропот",  --  говорил  Цинциннату его
шурин,  остряк,  -- и прочти обратно. А? Смешно получается? Да,
брат,  --  вляпался ты в  историю.  В самом деле,  как это тебя
угораздило?
     Между  тем  дверь  незаметно отворилась.  На  пороге,  оба
одинаково держа руки за спиной, стояли м-сье Пьер и директор --
и  тихо,   деликатно,   двигая  только  зрачками,   осматривали
общество. Смотрели они так с минуту, прежде чем удалиться.
     -- Знаешь что, -- жарко дыша, говорил шурин, -- послушайся
друга муругого.  Покайся,  Цинциннатик.  Ну,  сделай одолжение.
Авось еще простят?  А?  Подумай, как это неприятно, когда башку
рубят. Что тебе стоит? Ну, покайся, -- не будь остолопом.
     -- Мое почтение,  мое почтение,  мое почтение,  --  сказал
адвокат, подходя. -- Не целуйте меня, я еще сильно простужен. О
чем разговор? Чем могу быть полезен?
     -- Дайте мне пройти,  --  прошептал Цинциннат, -- я должен
два слова жене...
     -- Теперь,   милейший,  обсудим  вопрос  материальный,  --
сказал освежившийся тесть,  протягивая так палку, что Цинциннат
на нее наскочил. -- Постой, постой же, я с тобою говорю!
     Цинциннат прошел дальше;  надо было обогнуть большой стол,
накрытый на десять персон,  и затем протиснуться между ширмой и
шкапом для  того,  чтобы добраться до  Марфиньки,  прилегшей на
кушетке.  Молодой человек шалью прикрыл ей ноги.  Цинциннат уже
почти добрался,  но вдруг раздался злобный взвизг Диомедона. Он
оглянулся и  увидел  Эммочку,  неизвестно как  попавшую сюда  и
теперь дразнившую мальчика: подражая его хромоте, она припадала
на одну ногу со сложными ужимками. Цинциннат поймал ее за голое
предплечье,   но  она  вырвалась,  побежала;  за  ней  спешила,
переваливаясь, Полина в тихом экстазе любопытства.
     Марфинька  повернулась  к  нему.   Молодой  человек  очень
корректно встал.
     -- Марфинька,  на два слова, умоляю тебя, -- скороговоркой
произнес Цинциннат,  споткнулся о подушку на полу и неловко сел
на край кушетки, запахиваясь в свой пеплом запачканный халат.
     -- Легкая мигрень,  --  сказал молодой человек.  --  Оно и
понятно. Ей вредны такие волнения.
     -- Вы правы,  -- сказал Цинциннат. -- Да, вы правы. Я хочу
вас попросить... мне нужно наедине...
     -- Позвольте,  сударь,  --  раздался голос  Родиона  возле
него.
     Цинциннат встал,  Родион и другой служитель взялись, глядя
друг  другу  в  глаза,   за  кушетку,   на  которой  полулежала
Марфинька, крякнули, подняли и понесли к выходу.
     -- До  свиданья,   до  свиданья,   --   по-детски  кричала
Марфинька,  покачиваясь в  лад с  шагом носильщиков,  но  вдруг
зажмурилась и  закрыла лицо.  Ее  кавалер озабоченно шел сзади,
неся  поднятые  с  полу  черную  шаль,   букет,  свою  фуражку,
единственную перчатку. Кругом была суета. Братья убирали посуду
в сундук.  Их отец, астматически дыша, одолевал многостворчатую
ширму.  Адвокат  всем  предлагал  пространный  лист  оберточной
бумаги,  неизвестно  где  им  добытый;  его  видели  безуспешно
пытающимся завернуть в  него  чан  с  бледно-оранжевой рыбкой в
мутной  воде.   Среди  суеты  широкий  шкап  со   своим  личным
отражением  стоял,   как  брюхатая  женщина,  бережно  держа  и
отворачивая зеркальное чрево,  чтобы не  задели.  Его наклонили
назад и, шатаясь, унесли. К Цинциннату подходили прощаться.
     -- Ну-с,  не поминай лихом,  --  сказал тесть и с холодной
учтивостью поцеловал Цинциннату руку, как того требовал обычай.
Белокурый брат посадил чернявого к  себе на плечи,  и  в  таком
положении они с Цинциннатом простились и ушли,  как живая гора.
Дед с  бабкой,  вздрагивая,  кланялись и  поддерживали туманный
портрет.  Служители  все  продолжали выносить  мебель.  Подошли
дети:  Полина, серьезная, поднимала лицо, а Диомедон, напротив,
смотрел в пол. Их увел, держа обоих за руки, адвокат. Последней
подлетела Эммочка:  бледная,  заплаканная,  с  розовым носом  и
трепещущим мокрым ртом,  --  она молчала, но вдруг поднялась на
слегка хрустнувших носках,  обвив горячие руки вокруг его  шеи,
-- неразборчиво зашептала что-то  и  громко всхлипнула.  Родион
схватил ее  за  кисть,  --  судя по его бормотанию,  он звал ее
давно  и   теперь  решительно  потащил  к   выходу.   Она   же,
изогнувшись,   отклонив  и   обернув  к  Цинциннату  голову  со
струящимися  волосами  и   протянув  к   нему   ладонью  кверху
очаровательную руку,  с  видом балетной пленницы,  но  с  тенью
настоящего отчаяния, нехотя следовала за влачившим ее Родионом,
-- глаза у нее закатывались, бридочка сползла с плеча, -- и вот
он размашисто,  как из ведра воду,  выплеснул ее в коридор; все
еще  бормоча,  вернулся с  совком,  чтобы подобрать труп кошки,
плоско  лежавшей под  стулом.  Дверь  с  грохотом захлопнулась.
Трудно было теперь поверить, что в этой камере только что...

     X

     -- Когда волчонок ближе познакомится с моими взглядами, он
перестанет меня дичиться. Кое-что, впрочем, уже достигнуто, и я
сердечно этому рад,  --  говорил м-сье Пьер,  сидя,  по  своему
обыкновению,  бочком  к  столу,  с  плотно  скрещенными жирными
ляжками,  и  беря  одной  рукой беззвучные аккорды на  клеенкой
покрытом столе. Цинциннат, подпирая голову, лежал на койке.
     -- Мы сейчас одни,  а на дворе дождь,  --  продолжал м-сье
Пьер.  --  Такая погода благоприятствует задушевным шушуканиям.
Давайте раз навсегда выясним...  У  меня создалось впечатление,
что вас удивляет,  даже коробит, отношение нашего начальства ко
мне;  выходит так, будто я на положении особом, -- нет, нет, не
возражайте,   --  давайте  уж  начистоту,  коли  на  то  пошло.
Позвольте же мне сказать вам две вещи.  Вы знаете нашего милого
директора (кстати:  волчонок к нему не совсем справедлив, но об
этом после...), вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как
увлекается всякой новинкой, -- думаю, что и вами он увлекался в
первые  дни,  --  так  что  пассия,  которой он  теперь ко  мне
воспылал,  не  должна вас смущать.  Не будем так ревнивы,  друг
мой. Во-первых, как это ни странно, но, по-видимому, вам до сих
пор неизвестно,  за что я угодил сюда,  --  а вот,  когда я вам
скажу, вы многое поймете. Простите, -- что это у вас на шее, --
вот тут, тут, -- да, тут.
     -- Где?  --  машинально спросил  Цинциннат,  ощупывая себе
шейные позвонки.
     М-сье Пьер подошел к нему и сел на край койки.
     -- Вот тут,  --  сказал он,  --  но я  теперь вижу --  это
просто тень так падала.  Мне показалось --  какая-то  маленькая
опухоль. Вы что-то неловко двигаете головой. Болит? Простудили?
     -- Ах, не приставайте ко мне, прошу вас, -- скорбно сказал
Цинциннат.
     -- Нет,  постойте.  У меня руки чистые,  позвольте мне тут
прощупать. Как будто все-таки... Вот тут не болит? А тут?
     Маленькой,   но   мускулистой  рукой   он   быстро  трогал
Цинцинната  за  шею,  внимательно  осматривая  ее  и  с  легким
присвистом дыша через нос.
     -- Нет,  ничего.  Все у вас в исправности,  --  сказал он,
наконец отодвигаясь и  хлопая пациента по загривку.  --  Только
ужасно она у  вас тоненькая,  --  но так все нормально,  а  то,
знаете,  иногда случается...  Покажите язык.  Язык  --  зеркало
желудка.  Накройтесь,  накройтесь,  тут  прохладно.  О  чем  мы
беседовали? Напомните мне?
     -- Если вы  бы действительно желали мне блага,  --  сказал
Цинциннат, -- то оставили бы меня в покое. Уйдите, прошу вас.
     -- Неужели вы  не  хотите меня  выслушать,  --  возразил с
улыбкой  м-сье  Пьер,   --  неужели  вы  так  упрямо  верите  в
непогрешимость своих выводов,  --  неизвестных мне вдобавок, --
заметьте это, неизвестных.
     Цинциннат молчал, пригорюнившись.
     -- Так    позвольте    рассказать,    --    с    некоторою
торжественностью продолжал м-сье Пьер, -- какого рода совершено
мною преступление.  Меня обвинили,  -- справедливо или нет, это
другой вопрос, -- меня обвинили... В чем же, как вы полагаете?
     -- Да  уж  скажите,   --   проговорил  с   вялой  усмешкой
Цинциннат.
     -- Вы  будете потрясены.  Меня обвинили в  попытке...  Ах,
неблагодарный,  недоверчивый друг...  Меня  обвинили в  попытке
помочь вам бежать отсюда.
     -- Это правда? -- спросил Цинциннат.
     -- Я никогда не лгу,  -- внушительно сказал м-сье Пьер. --
Может быть,  нужно иногда лгать -- это другое дело, -- и, может
быть, такая щепетильная правдивость глупа и не приносит в конце
концов никакой пользы,  -- допустим. Но факт остается фактом: я
никогда не лгу.  Сюда,  голубчик мой,  я попал из-за вас.  Меня
взяли ночью... Где? Скажем, в Вышнеграде. Да, -- я вышнеградец.
Солеломни,  плодовые сады.  Если  вы  когда-нибудь  пожелали бы
приехать меня  навестить,  угощу  вас  нашими  вышнями,  --  не
отвечаю за каламбур,  -- так у нас в городском гербе. Там -- не
в гербе, а в остроге -- ваш покорный слуга просидел трое суток.
Затем экстренный суд. Затем -- перевели сюда.
     -- Вы, значит, хотели меня спасти... -- задумчиво произнес
Цинциннат.
     -- Хотел я  или  не  хотел --  мое  дело,  друг сердечный,
таракан запечный.  Во всяком случае,  меня в этом обвинили,  --
доносчики,  знаете,  все публика молодая,  горячая,  и вот:  "я
здесь перед вами стою в упоенье..." --  помните романс? Главной
уликой послужил какой-то  план  сей  крепости с  моими будто бы
пометками. Я, видите ли, будто бы продумал в мельчайших деталях
идею вашего бегства, таракаша.
     -- Будто бы или?.. -- спросил Цинциннат.
     -- Какое это наивное,  прелестное существо!  -- осклабился
м-сье Пьер,  показывая многочисленные зубы.  --  У него все так
просто, -- как, увы, не бывает в жизни!
     -- Но хотелось бы знать, -- сказал Цинциннат.
     -- Что?  Правы  ли  были  мои  судьи?  Действительно ли  я
собирался вас спасать? Эх вы...
     М-сье Пьер встал и заходил по камере.
     -- Оставим это,  -- сказал он со вздохом, -- решайте сами,
недоверчивый друг.  Так ли,  иначе ли, -- но сюда я попал из-за
вас. Более того: мы и на эшафот взойдем вместе.
     Он  ходил  по  камере,  тихо,  упруго  ступая,  подрагивая
мягкими  частями  тела,  обхваченного казенной пижамкой,  --  и
Цинциннат с  тяжелым унылым  вниманием следил  за  каждым шагом
проворного толстячка.
     -- Смеха ради,  поверю,  --  сказал наконец Цинциннат,  --
посмотрим, что из этого получится. Вы слышите, -- я вам верю. И
даже, для вящей правдоподобности, вас благодарю.
     -- Ах, зачем, это уже лишнее... -- проговорил м-сье Пьер и
опять сел у  стола.  --  Просто мне хотелось,  чтобы вы  были в
курсе...  Вот и прекрасно.  Теперь нам обоим легче,  правда? Не
знаю,  как  вам,  но  мне  хочется плакать.  И  это --  хорошее
чувство. Плачьте, не удерживайте этих здоровых слез.
     -- Как тут ужасно, -- осторожно сказал Цинциннат.
     -- Ничего не ужасно. Кстати, я давно хотел вас пожурить за
ваше отношение к  здешней жизни.  Нет,  нет,  не отмахивайтесь,
разрешите мне на правах дружбы... Вы несправедливы ни к доброму
нашему Родиону,  ни тем более к господину директору.  Пускай он
человек не очень умный,  несколько напыщенный,  ветроватый,  --
при этом любит поговорить,  -- все так, мне самому бывает не до
него,  и  я,  разумеется,  не могу с  ним делиться сокровенными
думами,  как с  вами делюсь,  --  особенно когда на душе кошки,
простите за  выражение,  скребутся.  Но  каковы бы  ни были его
недостатки,  -- он человек прямой, честный и добрый. Да, редкой
доброты,  --  не спорьте, -- я не говорил бы, кабы не знал, а я
никогда не  говорю наобум,  и  я  опытнее,  лучше знаю  жизнь и
людей,  чем  вы.  Вот  мне и  больно бывает смотреть,  с  какой
жестокой   холодностью,   с   каким   надменным  презрением  вы
отталкиваете Родрига Ивановича.  Я у него в глазах иногда читаю
такую муку...  Что же  касается Родиона,  то как это вы,  такой
умный,  не  умеете разглядеть сквозь его напускную грубоватость
всю  умилительную  благость  этого  взрослого  ребенка.  Ах,  я
понимаю,  что  вы  нервны,  что  вам трудно без женщины,  --  а
все-таки,   Цинциннат,   --  вы  меня  простите,  но  нехорошо,
нехорошо...    И,    вообще,    вы   людей   обижаете...   Едва
притрагиваетесь  к   замечательным  обедам,   которые  мы   тут
получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, -- поверьте, что я
тоже кое-что смыслю в  гастрономии,  --  но  вы издеваетесь над
ними,  --  а  ведь кто-то  их  стряпал,  кто-то  старался...  Я
понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и
пошалить,  -- но почему думать только о себе, о своих хотениях,
почему вы  ни  разу даже не  улыбнулись на старательные шуточки
милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом
плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали...
     -- Защита   во   всяком  случае  остроумная,   --   сказал
Цинциннат, -- но я в куклах знаю толк. Не уступлю.
     -- Напрасно,  -- обиженно сказал м-сье Пьер. -- Это вы еще
по молодости лет,  --  добавил он после молчания.  -- Нет, нет,
нельзя быть таким несправедливым...
     -- А, скажите, -- спросил Цинциннат, -- вы тоже пребываете
в  неизвестности?  Роковой мужик еще не  приехал?  Рубка еще не
завтра?
     -- Вы   бы   таких   слов   лучше   не   употребляли,   --
конфиденциально  заметил  м-сье  Пьер.   --  Особенно  с  такой
интонацией...   В  этом  есть  что-то  вульгарное,  недостойное
порядочного человека.  Как это можно выговорить,  --  удивляюсь
вам...
     -- А все-таки -- когда? -- спросил Цинциннат.
     -- Своевременно,  --  уклончиво ответил м-сье Пьер, -- что
за глупое любопытство? И вообще... Нет, вам еще многому надобно
научиться, так нельзя. Эта заносчивость, эта предвзятость...
     -- Но как они тянут...  --  сонно проговорил Цинциннат. --
Привыкаешь, конечно... Изо дня в день держишь душу наготове, --
а  ведь  возьмут врасплох.  Так  прошло  десять дней,  и  я  не
свихнулся.  Ну и надежда какая-то... Неясная, как в воде, -- но
тем  привлекательнее.  Вы  говорите о  бегстве...  Я  думаю,  я
догадываюсь,   что  еще  кто-то  об  этом  печется...  Какие-то
намеки...  Но что,  если это обман,  складка материи, кажущаяся
человеческим лицом...
     Он остановился, вздохнул.
     -- Нет,  это любопытно,  -- сказал м-сье Пьер, -- какие же
это надежды, и кто этот спаситель?
     -- Воображение,  --  отвечал Цинциннат.  --  А  вам бежать
хочется?
     -- Как так -- бежать? Куда? -- удивился м-сье Пьер.
     Цинциннат опять вздохнул:
     -- Да не все ли равно -- куда. Мы бы с вами вместе... Но я
знаю,  можете ли вы при вашем телосложении быстро бегать?  Ваши
ноги...
     -- Ну,   это  вы  того,  заврались,  --  ерзая  на  стуле,
проговорил м-сье  Пьер.  --  Это  в  детских  сказках бегут  из
темницы.  А  замечания насчет  моей  фигуры можете оставить при
себе.
     -- Спать хочется, -- сказал Цинциннат.
     М-сье Пьер закатал правый рукав. Мелькнула татуировка. Под
удивительно белой кожей мышца переливалась, как толстое круглое
животное.  Он крепко стал, схватил одной рукой стул, перевернул
его  и  начал  медленно поднимать.  Качаясь от  напряжения,  он
подержал его  высоко над головой и  медленно опустил.  Это было
еще только вступление.
     Незаметно дыша,  он долго,  тщательно вытирал руки красным
платочком,   покамест  паук,  как  меньшой  в  цирковой  семье,
проделывал нетрудный маленький трюк над паутиной.
     Бросив ему  платок,  м-сье  Пьер  вскричал по-французски и
оказался  стоящим  на  руках.  Его  круглая  голова  понемножку
наливалась красивой розовой кровью;  левая  штанина опустилась,
обнажая щиколотку; перевернутые глаза, -- как у всякого в такой
позитуре, -- стали похожи на спрута.
     -- Ну что?  -- спросил он, снова вспрянув и приводя себя в
порядок.
     Из  коридора  донесся  гул  рукоплесканий  --   и   потом,
отдельно,  на ходу,  расхлябанно, захлопал клоун, но бацнулся о
барьер.
     -- Ну  что?  --  повторил м-сье  Пьер.  --  Силушка  есть?
Ловкость налицо? Али вам этого еще недостаточно?
     М-сье Пьер одним прыжком вскочил на стол,  встал на руки и
зубами схватился за  спинку стула.  Музыка замерла.  М-сье Пьер
поднимал   крепко   закушенный  стул,   вздрагивали  натуженные
мускулы, да скрипела челюсть.
     Тихо  отпахнулась  дверь,  и  --  в  ботфортах,  с  бичом,
напудренный и  ярко,  до  синевой  слепоты,  освещенный,  вошел
директор цирка.
     -- Сенсация!  Мировой  номер!  --  прошептал  он  и,  сняв
цилиндр, сел подле Цинцинната.
     Что-то  хрустнуло,  и  м-сье Пьер,  выпустив изо рта стул,
перекувыркнулся и очутился опять на полу.  Но,  по-видимому, не
все  обстояло благополучно.  Он  тотчас  прикрыл  рот  платком,
быстро посмотрел под  стол,  потом на  стул,  вдруг увидел и  с
глухим проклятием попытался сорвать со спинки стула впившуюся в
нее вставную челюсть на шарнирах.  Великолепно оскаленная,  она
держалась мертвой хваткой.  Тогда,  не потерявшись,  м-сье Пьер
обнял стул и ушел с ним вместе.
     Ничего  не  заметивший Родриг Иванович бешено аплодировал.
Арена,  однако,  оставалась пуста.  Он  подозрительно глянул на
Цинцинната,  похлопал еще,  но без прежнего жара, вздрогнул и с
расстроенным видом покинул ложу.
     На том представление и кончилось.

     XI

     Теперь газет в камеру не доставлялось: заметив, что из них
вырезается  все,  могущее  касаться  экзекуции,  Цинциннат  сам
отказался от них.  Утренний завтрак упростился: вместо шоколада
-- хотя бы  слабого --  давали брандахлыст с  флотилией чаинок;
гренков  же   было  не  раскусить.   Родион  не  скрывал,   что
обслуживание молчаливо-привередливого узника наскучило ему.
     За всем этим он как бы нарочно возился в камере все дольше
и дольше.  Его жарко-рыжая бородища, бессмысленная синева глаз,
кожаный фартук,  руки,  подобные клешням,  --  все это повторно
слагалось в такое гнетущее,  нудное впечатление,  что Цинциннат
отворачивался к стене, покуда происходила уборка.
     Так  было  и  нынче,  --  и  только  возвращение стула,  с
глубокими  следами  бульдожьих зубов  на  верхнем  крае  прямой
спинки, послужило особой меткой для начала этого дня. Вместе со
стулом Родион принес от м-сье Пьера записку -- барашком завитой
почерк,   лепота  знаков  препинания,   подпись,  как  танец  с
покрывалом.  В  шутливых и  ласковых словах сосед благодарил за
вчерашнюю дружескую беседу и  выражал надежду,  что  она вскоре
повторится.
     "Позвольте вас заверить,  -- так кончалась записка, -- что
физически  я  очень,   я  очень  силен  (дважды,   по  линейке,
подчеркнуто),  и  если вы в  этом еще не убедились,  буду иметь
честь   как-нибудь  показать  вам   еще   некоторые  интересные
(подчеркнуто)  примеры  ловкости  и  поразительного мускульного
развития".
     Затем три часа сряду,  с  незаметными провалами печального
оцепенения, Цинциннат, то пощипывая усы, то листая книгу, ходил
по камере.  Он теперь изучил ее досконально, -- знал ее гораздо
лучше, чем, скажем, комнату, где прожил много лет.
     Со  стенами дело обстояло так:  их  было неизменно четыре;
они были сплошь выкрашены в  желтый цвет;  но,  будучи в  тени,
основной тон  казался  темно-гладким,  глинчатым,  что  ли,  по
сравнению с  тем  переменным местом,  где  дневало ярко-охряное
отражение окна:  тут,  на  свету,  были  отчетливо заметны  все
пупырки  густой,  желтой  краски,  --  даже  волнистый  заворот
бороздок  от  дружно  проехавшихся волосков кисти,  --  и  была
знакомая царапина,  до  которой этот драгоценный параллелограмм
света доходил в десять часов утра.
     От дикого каменного пола поднимался ползучий, хватающий за
пятки  холодок;  недоразвитое,  злое,  маленькое эхо  обитало в
какой-то   части   слегка   вогнутого  потолка,   с   лампочкой
(окруженной решеткой) посредине,  --  то  есть нет,  не  совсем
посредине: неправильность, мучительно раздражавшая глаз, -- и в
этом  смысле  не  менее  мучительна  была  неудавшаяся  попытка
закрасить железную дверь.
     Из трех представителей мебели --  койки,  стола,  стула --
лишь  последний  мог  быть  передвигаем.  Передвигался и  паук.
Вверху,  там,  где  начиналась пологая впадина окна,  упитанный
черный зверек нашел  опорные точки для  первоклассной паутины с
той  же  сметливостью,  которую выказывала Марфинька,  когда  в
непригоднейшем с виду углу находила,  где и как развесить белье
для  сушки.  Сложив перед  собою лапы,  так  что  торчали врозь
мохнатые локти,  он  круглыми карими глазами глядел на  руку  с
карандашом, тянувшимся к нему, и начинал пятиться, не спуская с
нее глаз. Зато с большой охотой брал кончиками лап из громадных
пальцев Родиона муху или мотылька,  --  и вот сейчас, например,
на   юго-западе  паутины  висело  сиротливое  бабочкино  крыло,
румяное,  с шелковистой тенью и с синими ромбиками по зубчатому
краю. Оно едва-едва шевелилось на тонком сквозняке.
     Надписи  на   стенах  были  теперь  замазаны.   Исчезло  и
расписание правил.  Унесен  был  --  а  может  быть,  разбит --
классический кувшин с  темной пещерной водой  на  гулком донце.
Голо,  грозно и  холодно было в  этом помещении,  где  свойство
"тюремности"   подавлялось   бесстрастием   --    канцелярской,
больничной или какой-то другой --  комнаты для ожидающих, когда
дело уже к  вечеру,  и слышно только жужжание в ушах...  причем
ужас этого ожидания был как-то сопряжен с неправильно найденным
центром потолка.
     На  столе,  покрытом с  некоторых пор  клетчатой клеенкой,
лежали,   в   сапожно-черных  переплетах,   библиотечные  томы.
Карандаш,  утративший стройность и сильно искусанный,  покоился
на мельницей сложенных,  стремительно исписанных листах. Тут же
валялось  письмо  к   Марфиньке,   оконченное  Цинциннатом  еще
накануне,  то  есть в  день после свидания;  но  он  все не мог
решиться отослать его,  а  потому дал  ему  полежать,  точно от
самого  предмета  ждал  того  созревания,   которого  никак  не
достигала безвольная, нуждавшаяся в другом климате, мысль.
     Речь  будет  сейчас  о  драгоценности  Цинцинната;  о  его
плотской неполноте;  о  том,  что  главная его часть находилась
совсем  в  другом  месте,  а  тут,  недоумевая,  блуждала  лишь
незначительная  доля  его,   --   Цинциннат  бедный,   смутный,
Цинциннат сравнительно глупый,  -- как бываешь во сне доверчив,
слаб и глуп.  Но и во сне --  все равно, все равно -- настоящая
его жизнь слишком сквозила.
     Прозрачно побелевшее лицо Цинцинната,  с  пушком на впалых
щеках  и  усами такой нежности волосяной субстанции,  что  это,
казалось,  растрепавшийся над губой солнечный свет; небольшое и
еще  молодое,  невзирая на  все терзания,  лицо Цинцинната,  со
скользящими,  непостоянного оттенка, слегка как бы призрачными,
глазами,   --   было  по  выражению  своему  совершенно  у  нас
недопустимо,  --  особенно теперь,  когда он  перестал таиться.
Открытая  сорочка,   распахивающийся  черный  халатик,  слишком
большие туфли на тонких ногах, философская ермолка на макушке и
легкое шевеление (откуда-то все-таки был сквозняк!)  прозрачных
волос на  висках --  дополняли этот образ,  всю  непристойность
которого трудно словами выразить, -- она складывалась из тысячи
едва приметных,  пересекающихся мелочей,  из  светлых очертаний
как бы не совсем дорисованных, но мастером из мастеров тронутых
губ,  из порхающего движения пустых,  еще не подтушеванных рук,
из разбегающихся и  сходящихся вновь лучей в  дышащих глазах...
но  и   это  все  разобранное  и  рассмотренное  еще  не  могло
истолковать Цинцинната:  это  было  так,  словно одной стороной
своего существа он неуловимо переходил в другую плоскость,  как
вся сложность древесной листвы переходит из тени в  блеск,  так
что  не  разберешь,  где начинается погружение в  трепет другой
стихии.   Казалось,   что  вот-вот,  в  своем  передвижении  по
ограниченному пространству кое-как выдуманной камеры, Цинциннат
так ступит, что естественно и без усилия проскользнет за кулису
воздуха,  в какую-то воздушную световую щель, -- и уйдет туда с
той же непринужденной гладкостью, с какой передвигается по всем
предметам и  вдруг уходит как бы за воздух,  в  другую глубину,
бегущий отблеск поворачиваемого зеркала.  При  этом все  в  нем
дышало тонкой,  сонной, -- но в сущности необыкновенно сильной,
горячей  и  своебытной  жизнью:  голубые,  как  самое  голубое,
пульсировали жилки,  чистая,  хрустальная слюна увлажняла губы,
трепетала  кожа  на  щеках,  на  лбу,  окаймленном растворенным
светом...  и так это все дразнило, что наблюдателю хотелось тут
же разъять,  искромсать, изничтожить нагло ускользающую плоть и
все  то,  что  подразумевалось ею,  что  невнятно  выражала она
собой, все то невозможное, вольное, ослепительное, -- довольно,
довольно,  --  не ходи больше,  ляг на койку,  Цинциннат,  так,
чтобы  не  возбуждать,   не  раздражать,  --  и  действительно,
почувствовав  хищный  порыв  взгляда  сквозь  дверь,  Цинциннат
ложился или садился за стол, раскрывал книгу.
     Книги,  черневшие на  столе,  были вот  какие:  во-первых,
современный роман, который Цинциннат в бытность свою на свободе
прочитать не  удосужился;  во-вторых,  одна из  тех  без  числа
издаваемых хрестоматий,  в  которых собраны сжатые  переделки и
выдержки из древней литературы; в-третьих, переплетенные номера
старого журнала;  в-четвертых, -- несколько потрепанных томиков
плотненького труда на непонятном языке,  принесенных по ошибке,
-- он этого не заказывал.
     Роман  был  знаменитый "Quercus" [*]  (*13),  и  Цинциннат
прочел из него уже добрую треть:  около тысячи страниц.  Героем
романа был дуб.  Роман был биографией дуба.  Там, где Цинциннат
остановился, дубу шел третий век; простой расчет показывал, что
к   концу  книги  он   достигнет  по   крайней  мере   возраста
шестисотлетнего.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Дуб (лат.).
     ----------------------------------------------------------

     Идея  романа  считалась  вершиной  современного  мышления.
Пользуясь постепенным развитием дерева (одиноко и мощно росшего
у  спуска в горный дол,  где вечно шумели воды),  автор чередой
разворачивал все те исторические события,  -- или тени событий,
-- коих  дуб  мог  быть свидетелем;  то  это  был  диалог между
воинами, сошедшими с коней -- изабелловой масти и в яблоках, --
дабы отдохнуть под свежей сенью благородной листвы;  то  привил
разбойников и  песнь простоволосой беглянки;  то  --  под синим
зигзагом  грозы  поспешный  проезд  вельможи,  спасающегося  от
царского гнева;  то на плаще труп,  как будто еще трепещущий --
от  движения лиственной тени;  то --  мимолетная драма в  среде
поселян.  Был в полторы страницы параграф,  в котором все слова
начинались на п.
     Автор,  казалось, сидит со своим аппаратом где-то в вышних
ветвях  Quercus'a --  высматривая и  ловя  добычу.  Приходили и
уходили  различные  образы  жизни,  на  миг  задерживаясь среди
зеленых   бликов.   Естественные  же   промежутки   бездействия
заполнялись учеными  описаниями самого  дуба,  с  точки  зрения
дендрологии,  орнитологии,  колеоптерологии,  мифологии, -- или
описаниями популярными, с участием народного юмора. Приводился,
между  прочим,  подробный список всех  вензелей на  коре  с  их
толкованием.  Наконец  немало  внимания  уделялось музыке  вод,
палитре зорь и поведению погоды.
     Цинциннат   почитал,   отложил.   Это   произведение  было
бесспорно лучшее,  что  создало его  время,  --  однако  же  он
одолевал  страницы  с  тоской,  беспрестанно  потопляя  повесть
волной собственной мысли:  на  что  мне  это  далекое,  ложное,
мертвое,   --   мне,   готовящемуся  умереть?  Или  же  начинал
представлять себе,  как  автор,  человек еще молодой,  живущий,
говорят,  на острове в Северном,  что ли, море (*14), сам будет
умирать,  --  и это было как-то смешно, -- что вот когда-нибудь
непременно  умрет  автор,   --   а  смешно  было  потому,   что
единственным тут настоящим, реально несомненным была всего лишь
смерть, -- неизбежность физической смерти автора.
     Свет менял место на стене.  Являлся Родион с  тем,  что он
называл  фриштык.  Опять  бабочкино крыло  скользило у  него  в
пальцах, оставляя на них цветную пудру.
     -- Неужели он  все еще не приехал?  --  спросил Цинциннат,
задавая уже не  впервые этот вопрос,  сильно сердивший Родиона,
который и теперь не ответил ничего.
     -- А свидания больше не дадут? -- спросил Цинциннат.
     В  ожидании  обычной  изжоги,   он  прилег  на  койку,  и,
повернувшись к  стене,  долго-долго помогал образоваться на ней
рисункам,  покладисто  составлявшимся из  бугорков  лоснившейся
краски и  кругленьких их теней;  находил,  например,  крохотный
профиль с  большим мышьим  ухом;  потом  терял  и  уже  не  мог
восстановить. От этой вохры тянуло могилой, она была прыщевата,
ужасна,  но  все-таки  взгляд  продолжал выбирать и  соображать
нужные пупырьки, -- так недоставало, так жаждалось хотя бы едва
намеченных  человеческих  черт.   Наконец  он  повернулся,  лег
навзничь и с тем же вниманием стал рассматривать тени и трещины
на потолке.
     "А  в  общем,  они,  кажется,  доконали меня,  --  подумал
Цинциннат.  --  Я  так  размяк,  что  это  можно  будет сделать
фруктовым ножом".
     Несколько времени он сидел на краю койки, зажав руки между
коленями,   сутулясь.  Испустив  дрожащий  вздох,  пошел  снова
бродить.  Интересно,  все-таки,  на  каком это  языке.  Мелкий,
густой, узористый набор, с какими-то точками и живчиками внутри
серпчатых букв,  был,  пожалуй,  восточный, -- напоминал чем-то
надписи на  музейных кинжалах.  Томики такие старые,  пасмурные
странички... иная в желтых подтеках...
     Часы пробили семь, и вскоре явился Родион с обедом.
     -- Он, наверное, еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
     Родион было ушел, но на пороге обернулся:
     -- Стыд  и  срам,   --   проговорил  он,   всхлипнув,   --
денно-нощно груши околачиваете...  кормишь вас тут, холишь, сам
на  ногах не  стоишь,  а  вы только и  знаете,  что с  неумными
вопросами лезть. Тьфу, бессовестный...
     Время,  ровно  жужжа,  продолжало течь.  В  камере  воздух
потемнел,  и,  когда он уже был совсем слепой и вялый, деловито
зажегся  свет  посредине потолка,  --  нет,  как  раз-то  и  не
посредине, -- мучительное напоминание. Цинциннат разделся и лег
в  постель с Quercus'om.  Автор уже добирался до цивилизованных
эпох,  -- судя по разговору трех веселых путников, Тита, Пуда и
Вечного Жида,  тянувших из  фляжек вино на  прохладном мху  под
черным вечерним дубом.
     -- Неужели  никто  не  спасет?  --  вдруг  громко  спросил
Цинциннат и присел на постели (руки бедняка, показывающего, что
у него ничего нет).
     -- Неужто  никто,   --   повторил  Цинциннат,   глядя   на
беспощадную желтизну стен и все так же держа пустые ладони.
     Сквозняк обратился в дубравное дуновение. Упал, подпрыгнул
и покатился по одеялу сорвавшийся с дремучих теней, разросшихся
наверху,  крупный,  вдвое  крупнее,  чем  в  натуре,  на  славу
выкрашенный  в  блестящий  желтоватый  цвет,  отполированный  и
плотно, как яйцо, сидевший в своей пробковой чашке, бутафорский
желудь.

     XII

     Он  проснулся от  глухого постукивания,  свербежа,  что-то
где-то осыпалось. Так, уснув с вечера здоровым, просыпаешься за
полночь в  жару.  Он довольно долго слушал эти звуки --  туруп,
туруп,  тэк,  тэк,  тэк,  -- без мысли об их значении, а просто
так, -- потому что они разбудили его, и потому что слуху ничего
другого   не   оставалось  делать.   Турупт,   стук,   скребет,
сыпь-сыпь-сыпь-сыпь. Где? Справа? Слева? Цинциннат приподнялся.
     Он слушал,  --  вся голова обратилась в  слух,  все тело в
тугое сердце; он слушал и уже со смыслом разбирался в некоторых
признаках:  слабый настой темноты в  камере...  темное осело на
дно...  За  решеткой окна  --  серый полусвет:  значит --  три,
половина четвертого...  Замерзшие сторожа  спят...  Звуки  идут
откуда-то снизу,  -- нет, пожалуй, сверху, нет, все-таки снизу,
-- точно за спиной, на уровне пола, скребется железными когтями
большая мышь.
     Особенно  волновала Цинцинната сосредоточенная уверенность
звуков,  настойчивая серьезность,  с которой они преследовали в
тишине крепостной ночи  --  быть  может,  еще  далекую,  --  но
несомненно достижимую цель. Сдерживая дыхание, он, с призрачной
легкостью,  как  лист папиросной бумаги,  соскользнул...  и  на
цыпочках,  по липкому,  цепкому...  к  тому углу,  откуда,  как
будто...  как будто...  но, подойдя, понял, что ошибся, -- стук
был правее и выше;  он двинулся --  и опять спутался, попавшись
на  том слуховом обмане,  когда звук,  проходя голову наискось,
второпях обслуживался не тем ухом.
     Неловко  переступив,  Цинциннат задел  поднос,  стоявший у
стены на полу:  "Цинциннат!" -- сказал поднос укоризненно, -- и
тогда стук приостановился с резкой внезапностью, в которой была
для  слушателя отраднейшая разумность --  и,  неподвижно стоя у
стены,  большим пальцем ноги  придавливая ложечку на  подносе и
склонив  отверстую,  полую  голову,  Цинциннат чувствовал,  что
неизвестный копальщик тоже стынет и слушает, как и он.
     Полминуты спустя,  тише, сдержаннее, но еще выразительнее,
еще  умнее,   возобновились  звуки.  Поворачиваясь  и  медленно
сдвигая ступню с  цинка,  Цинциннат попробовал снова определить
их положение: справа, ежели стать лицом к двери, -- да, справа,
-- и во всяком случае еще далеко...  вот все, что после долгого
прислушивания  ему  удалось  заключить.   Двинувшись,  наконец,
обратно к  койке,  за  туфлями,  --  а  то  босиком становилось
невмочь,  --  он в тумане вспугнул громконогий стул, никогда не
ночевавший на том же месте,  -- и опять звуки оборвались, -- на
сей  раз  окончательно,   то  есть,   может  быть,   они  бы  и
продолжались после осторожного перерыва,  но утро уже входило в
силу, и Цинциннат видел -- глазами привычного представления, --
как  на  своем табурете в  коридоре,  весь дымясь от  сырости и
разевая ярко-красный рот, потягивался Родион.
     Все утро Цинциннат прислушивался да  прикидывал,  чем бы и
как изъявить свое отношение к звукам в случае их повторения. На
дворе  разыгралась --  просто,  но  со  вкусом  поставленная --
летняя гроза,  в камере было темно, как вечером, слышался гром,
то  крупный,   круглый,   то  колкий,  трескучий,  и  молния  в
неожиданных местах печатала отражение решетки. В полдень явился
Родриг Иванович.
     -- К  вам пришли,  --  сказал он,  --  но  я  сперва хотел
узнать...
     -- Кто? -- спросил Цинциннат, одновременно подумав: только
бы  не  теперь...  (то  есть только бы  не  теперь возобновился
стук).
     -- Видите ли, какая штукенция, -- сказал директор, -- я не
уверен,  желаете ли вы...  Дело в  том,  что это ваша мать,  --
votre mere, parait-il [*].

     ----------------------------------------------------------
     [*] как кажется, ваша мать (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Мать? -- переспросил Цинциннат.
     -- Ну да,  --  мать,  мамаша, мамахен, -- словом, женщина,
родившая вас. Принять? Решайте скорее.
     -- ...Видал всего раз в жизни,  -- сказал Цинциннат, -- и,
право,  никаких чувств... нет, нет, не стоит, не надо, это ни к
чему.
     -- Как хотите, -- сказал директор и вышел.
     Через минуту,  любезно воркуя, он ввел маленькую, в черном
макинтоше, Цецилию Ц.
     -- Я вас оставлю вдвоем, -- добавил он добродушно, -- хотя
это против наших правил,  но бывают положения...  исключения...
мать и сын... преклоняюсь...
     Exit [*] (*15), пятясь, как придворный.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Вышел (лат.).
     ----------------------------------------------------------

     В   блестящем,   черном  своем  макинтоше  и  в  такой  же
непромокаемой шляпе с  опущенными полями (придававших ей что-то
штормово-рыбачье),  Цецилия Ц.  осталась стоять посреди камеры,
ясным  взором  глядя  на  сына;  расстегнулась;  шумно  втянула
сопельку и сказала скорым, дробным своим говорком:
     -- Грозница, грязища, думала, никогда не долезу, навстречу
по дороге потоки, потопы...
     -- Садитесь, -- сказал Цинциннат, -- не стойте так.
     -- Что-что,  а  у  вас тут тихо,  --  продолжала она,  все
потягивая носом и крепко,  как теркой, проводя пальцем под ним,
так  что  его розовый кончик морщился и  вилял.  --  Одно можно
сказать,  --  тихо и  довольно чисто.  У нас,  между прочим,  в
приюте нету  отдельных палат такого размера.  Ах,  постель,  --
миленький мой, -- в каком у вас виде постель!
     Она  плюхнула  свой  профессиональный саквояжик,  проворно
стянула черные нитяные перчатки с маленьких подвижных рук -- и,
низко наклонившись над койкой,  принялась стелить,  стелясь как
бы  сама,  постель наново.  Черная  спина  с  тюленьим глянцем,
поясок, заштопанные чулки.
     -- Вот так-то лучше,  --  сказала она,  разогнувшись, -- и
затем,  на мгновение подбоченясь,  покосилась на загроможденный
книгами стол.
     Она  была  моложава,   и  все  ее  черты  подавали  пример
цинциннатовым,  по-своему следовавшим им;  Цинциннат сам смутно
чувствовал это сходство,  смотря на  ее востроносое личико,  на
покатый  блеск  прозрачных глаз.  Посредине  довольно  открытой
груди краснелся от  душки вниз треугольник веснушчатого загара,
-- но,  вообще, кожа была все та же, из которой некогда выкроен
был отрезок,  пошедший на Цинцинната,  --  бледная,  тонкая,  в
небесного цвета прожилках.
     -- Ай-я-яй,  тут  следовало  бы...  --  пролепетала  он  и
быстро,  как все,  что делала,  взялась за книги,  складывая их
кучками.  Мимоходом  заинтересовавшись  картинкой  в  раскрытом
журнале,  она достала из кармана макинтоша бобовидный футляр, и
опустив углы рта,  надела пенсне.  --  Двадцать шестой год,  --
проговорила она,  усмехнувшись,  --  какая  старина,  просто не
верится.
     (...две  фотографии:   на  одной  белозубый  президент  на
вокзале в  Манчестере пожимает руку  умащенной летами правнучке
последнего  изобретателя;   на  другой  --  двуглавый  теленок,
родившийся в деревне на Дунае...)
     Она  беспричинно вздохнула,  отодвинула книжку,  столкнула
карандаш, не успела поймать и произнесла: упс!
     -- Оставьте,  --  сказал Цинциннат,  --  тут не может быть
беспорядка, тут может быть только перемещение.
     -- Вот -- я вам принесла (вытянула, вытягивая и подкладку,
фунтик из кармана пальто). Вот. Конфеток. Сосите на здоровьице.
     Села и надула щеки.
     -- Лезла,  долезла  и  устала,  --  сказала она,  нарочито
пыхтя, а потом застыла, глядя со смутным вожделением на паутину
вверху.
     -- Зачем вы пришли? -- спросил Цинциннат, шагая по камере.
-- Ни  вам этого не  нужно,  ни  мне.  Зачем?  Ведь это дурно и
неинтересно.  Я же отлично вижу,  что вы такая же пародия,  как
все,  как  все.  И  если  меня угощают такой ловкой пародией на
мать...  Но представьте себе,  например, что я возложил надежду
на какой-нибудь далекий звук,  как же мне верить в  него,  если
даже вы обман.  Вы бы еще сказали:  гостинцев.  И  почему у вас
макинтош мокрый,  а  башмачки сухие,  --  ведь это небрежность.
Передайте бутафору.
     Она -- поспешно и виновато:
     -- Да я  же была в  калошах,  внизу в канцелярии оставила,
честное слово...
     -- Ах,  полно,  полно.  Только не пускайтесь в объяснения.
Играйте свою роль, -- побольше лепета, побольше беспечности, --
и ничего, -- сойдет.
     -- Я пришла,  потому что я ваша мать,  --  проговорила она
тихо, и Цинциннат рассмеялся:
     -- Нет,  нет,  не  сбивайтесь на  фарс.  Помните,  что тут
драма.  Смешное  смешным  --  но  все-таки  не  следует слишком
удаляться от вокзала:  драма может уйти. Вы бы лучше... да, вот
что,  повторите мне,  пожалуй, предание о моем отце. Неужели он
так-таки исчез в темноте ночи,  и вы никогда не узнали,  ни кто
он, ни откуда -- это странно...
     -- Только голос,  -- лица я не видела, -- ответила она все
так же тихо.
     -- Во,  во,  подыгрывайте мне,  я  думаю,  мы  его сделаем
странником,  беглым матросом,  -- с тоской продолжал Цинциннат,
прищелкивая пальцами и шагая, шагая: -- или лесным разбойником,
гастролирующем   в   парке.   Или   загулявшим   ремесленником,
плотником... Ну, скорей, придумайте что-нибудь.
     -- Вы не понимаете,  --  воскликнула она,  --  (в волнении
встала и тотчас села опять),  --  да, я не знаю, кто он был, --
бродяга,   беглец,  да,  все  возможно...  Но  как  это  вы  не
понимаете...  да, -- был праздник, было в парке темно, и я была
девчонкой,  --  но ведь не в том дело.  Ведь обмануться нельзя!
Человек,  который сжигается живьем,  знает небось,  что  он  не
купается у нас в Стропи. То есть я хочу сказать: нельзя, нельзя
ошибиться... Ах, как же вы не понимаете!
     -- Чего не понимаю?
     -- Ах, Цинциннат, он -- тоже...
     -- Что -- тоже?
     -- Он тоже, как вы, Цинциннат...
     Она совсем опустила лицо, уронила пенсне в горсточку.
     Пауза.
     -- Откуда вам это известно, -- хмуро спросил Цинциннат, --
как это можно так сразу заметить...
     -- Больше  вам  ничего не  скажу,  --  произнесла она,  не
поднимая глаз.
     Цинциннат сел на койку и задумался.  Его мать высморкалась
с необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от
такой маленькой женщины,  и  посмотрела наверх на впадину окна.
Небо,  видимо,  прояснилось,  чувствовалось близкое присутствие
синевы,  солнце провело по стене свою полоску,  то бледненькую,
то разгоравшуюся опять.
     -- Сейчас васильки во ржи,  -- быстро заговорила она, -- и
все так чудно,  облака бегут,  все так беспокойно и  светло.  Я
живу далеко отсюда,  в Докторском,  -- и когда приезжаю к вам в
город,  когда еду полями,  в  старом шарабанчике,  и вижу,  как
блестит Стропь,  и  вижу этот холм с  крепостью и все,  --  мне
всегда   кажется,   что   повторяется,   повторяется   какая-то
замечательная история,  которую  все  не  успеваю или  не  умею
понять,  --  и  все ж  таки кто-то мне ее повторяет --  с таким
терпением!  Я  работаю целый  день  в  нашем  приюте,  мне  все
трын-трава,  у  меня любовники,  я  обожаю ледяной лимонад,  но
бросила курить,  потому что расширение аорты, -- и вот я сижу у
вас,  --  я сижу у вас и не знаю, почему сижу, и почему реву, и
почему это рассказываю,  и мне теперь будет жарко переть вниз в
этом пальто и шерстяном платье, солнце будет совершенно бешеное
после такой грозы...
     -- Нет,   вы   все-таки  только  пародия,   --   прошептал
Цинциннат.
     Она вопросительно улыбнулась.
     -- Как этот паук,  как эта решетка, как этот бой часов, --
прошептал Цинциннат.
     -- Вот как, -- сказала она и снова высморкалась.
     -- Да, вот, значит, как, -- повторила она.
     Оба  молчали,  не  глядя друг на  друга,  между тем  как с
бессмысленной гулкостью били часы.
     -- Вы  обратите  внимание,   когда  выйдете,   --   сказал
Цинциннат,  --  на часы в коридоре. Это -- пустой циферблат, но
зато  каждые  полчаса сторож  смывает старую  стрелку и  малюет
новую,  --  вот  так и  живешь по  крашенному времени,  а  звон
производит часовой, почему он так и зовется.
     -- А  вы  не шутите,  --  сказала Цецилия Ц.,  --  бывают,
знаете,  удивительные уловки. Вот я помню: когда была ребенком,
в моде были,  --  ах,  не только у ребят,  но и у взрослых,  --
такие штуки, назывались "нетки", -- и к ним полагалось, значит,
особое зеркало, мало что кривое -- абсолютно искаженное, ничего
нельзя понять, провалы, путаница, все скользит в глазах, но его
кривизна была неспроста, а как раз так пригнана... Или, скорее,
к  его кривизне были так подобраны...  Нет,  постойте,  я плохо
объясняю.  Одним словом,  у  вас было такое вот дикое зеркало и
целая  коллекция  разных  неток,   то  есть  абсолютно  нелепых
предметов:  всякие такие бесформенные,  пестрые,  в  дырках,  в
пятнах,  рябые, шишковатые штуки, вроде каких-то ископаемых, --
но  зеркало,  которое обыкновенные предметы абсолютно искажало,
теперь,  значит,  получало настоящую пищу,  то  есть,  когда вы
такой  непонятный и  уродливый  предмет  ставили  так,  что  он
отражался  в   непонятном  и   уродливом  зеркале,   получалось
замечательно;  нет на нет давало да, все восстанавливалось, все
было хорошо,  --  и  вот  из  бесформенной пестряди получался в
зеркале  чудный  стройный  образ:   цветы,   корабль,   фигура,
какой-нибудь пейзаж. Можно было -- на заказ -- даже собственный
портрет,  то есть вам давали какую-то кошмарную кашу,  а  это и
были вы,  но ключ от вас был у зеркала.  Ах,  я помню, как было
весело и немного жутко -- вдруг ничего не получится! -- брать в
руку вот такую новую непонятную нетку и приближать к зеркалу, и
видеть в нем, как твоя рука совершенно разлагается, но зато как
бессмысленная нетка складывается в  прелестную картину,  ясную,
ясную...
     -- Зачем  вы  все  это  мне  рассказываете?   --   спросил
Цинциннат.
     Она молчала.
     -- Зачем все  это?  Неужели вам неизвестно,  что на  днях,
завтра, может быть...
     Он вдруг заметил выражение глаз Цецилии Ц., -- мгновенное,
о,  мгновенное,  --  но  было  так,  словно  проступило  нечто,
настоящее,   несомненное  (в  этом  мире,   где  все  было  под
сомнением),  словно  завернулся краешек этой  ужасной жизни,  и
сверкнула  на  миг  подкладка.   Во  взгляде  матери  Цинциннат
внезапно уловил ту  последнюю,  верную,  все объясняющую и  ото
всего охраняющую точку,  которую он и  в себе умел нащупать.  О
чем именно вопила сейчас эта точка? О, неважно о чем, пускай --
ужас,  жалость... Но скажем лучше: она сама по себе, эта точка,
выражала такую бурю  истины,  что  душа Цинцинната не  могла не
взыграть.   Мгновение  накренилось  и  пронеслось.  Цецилия  Ц.
встала,  делая невероятный маленький жест,  а именно расставляя
руки с  протянутыми указательными пальцами,  как  бы  показывая
размер,  -- длину, скажем, младенца... Потом сразу засуетилась,
подняла  с  полу  черный,   толстенький,  на  таксичьих  лапках
саквояж, поправила клапан кармана.
     -- Ну вот,  --  сказала она прежним лепечущим говорком, --
посидела и пойду.  Кушайте мои конфетки. Засиделась. Пойду, мне
пора.
     -- О  да,  пора!  --  с  грозной веселостью грянул  Родриг
Иванович, широко отворяя дверь.
     Наклонив голову,  она  скользнула вон.  Цинциннат,  дрожа,
шагнул было вперед...
     -- Не беспокойтесь,  -- сказал директор, подняв ладонь, --
эта акушерочка совершенно нам не опасна. Назад!
     -- Но я все-таки... -- начал Цинциннат.
     -- Арьер! -- заорал Родриг Иванович.
     Из   глубины  коридора,   между  тем,   появилась  плотная
полосатая фигурка м-сье Пьера. Он шел, приятно улыбаясь издали,
чуть сдерживая,  однако,  шаг,  чуть бегая глазами,  как  люди,
которые попадают на  скандал,  но не хотят это подчеркивать,  и
нес шашечницу перед собой,  ящичек,  полишинеля под мышкой, еще
что-то...
     -- Гости были? -- вежливо справился он у Цинцинната, когда
директор оставил их в  камере одних.  --  Матушка ваша?  Так-с,
так-с.  А теперь я,  бедненький,  слабенький м-сье Пьер, пришел
вас поразвлечь и  сам поразвлечься.  Смотрите,  как он  на  вас
смотрит.  Поклонись дяде. Правда, уморительный? Ну, сиди прямо,
тезка.  А  я  принес вам  еще много забавного.  Хотите сперва в
шахматы?  Али  в  картишки?  В  якорек  умеете?  Знатная  игра!
Давайте, я вас научу!

     XIII

     Ждал,  ждал,  и  вот  --  в  мертвейший час  ночи  сызнова
заработали звуки. Один в темноте, Цинциннат улыбнулся. Я вполне
готов допустить,  что и они -- обман, но так в них верю сейчас,
что их заражаю истиной.
     Были они еще тверже и точнее, чем прошлой ночью; не тяпали
сослепу;  как сомневаться в  их приближающемся,  поступательном
движении?   Скромность  их!   Ум!   Таинственное,   расчетливое
упрямство!  Обыкновенной ли киркой или каким-нибудь чудаковатым
орудием  (из  амальгамы  негоднейшего  вещества  и   всесильной
человеческой воли),  --  но  кто-то как-то --  это было ясно --
пробивал себе ход.
     Стояла холодная ночь;  серый, сальный отблеск луны, делясь
на  клетки,  ложился  по  внутренней стенке  оконной пади;  вся
крепость  ощущалась,   как   налитая  густым  мраком  снутри  и
вылощенная луной  снаружи,  с  черными изломами теней,  которые
сползали по скалистым скатам и бесшумно рушились во рвы; да, --
стояла бесстрастная,  каменная ночь,  --  но в ней, в глухом ее
лоне,  подтачивая ее мощь,  пробивалось нечто совершенно чуждое
ее  составу и  строю.  Или  это  старые,  романтические бредни,
Цинциннат?
     Он взял покорный стул и  покрепче ударил им в  пол,  потом
несколько раз в стену,  -- стараясь, хотя бы посредством ритма,
придать стуку смысл. И действительно: пробивающийся сквозь ночь
сначала  стал,  как  бы  соображая  --  враждебны  ли  или  нет
встречные стуки,  --  и  вдруг возобновил свою  работу с  такой
ликующей живостью звука, которая доказывала Цинциннату, что его
отклик понят.
     Он убедился,  --  да,  это именно к  нему идут,  его хотят
спасти,  --  и,  продолжая постукивать в  наиболее  болезненные
места  камня,  он  вызывал --  в  другом диапазоне и  ключе  --
полнее,  сложнее,  слаще,  --  повторение тех  нехитрых ритмов,
которые он предлагал.
     Он  уже  подумывал  о  том,  как  наладить  азбуку,  когда
заметил,  что не месяц,  а другой,  непрошеный, свет разбавляет
потемки,  --  и не успел он заметить это,  как звуки втянулись.
Напоследок довольно долго что-то сыпалось,  но и это постепенно
смолкло,  --  и странно было представить себе,  что так недавно
ночная  тишь  нарушалась  жадной,  жаркой,  пронырливой жизнью,
вплотную принюхивающейся и  придавленным щипцом  храпящей --  и
снова роющей с остервенением, как пес, добирающийся до барсука.
     Через зыбкую дремоту он  видел,  как входил Родион,  --  и
было уже за полдень,  когда совсем проснулся, -- и, как всегда,
подумал прежде всего о  том,  что конец еще не сегодня,  а ведь
могло быть и  сегодня,  как может и завтра быть,  но завтра еще
далеко.
     Весь день он внимал гудению в ушах, уминая себе руки, тихо
здороваясь с самим собой;  ходил вокруг стола, где белелось все
еще неотправленное письмо;  а не то воображал опять мгновенный,
захватывающий дух,  --  как  перерыв в  этой жизни,  --  взгляд
вчерашней гостьи или слушал про себя шорох Эммочки.  Что ж, пей
эту  бурду  надежды,  мутную,  сладкую  жижу,  надежды  мои  не
сбылись,   я  ведь  думал,  что  хоть  теперь,  хоть  тут,  где
одиночество в таком почете, оно распадется лишь надвое, на тебя
и  на меня,  а не размножится,  как оно размножилось --  шумно,
мелко, нелепо, я даже не мог к тебе подойти, твой страшный отец
едва не перешиб мне ноги клюкой, поэтому пишу, это -- последняя
попытка  объяснить  тебе,  что  происходит,  Марфинька,  сделай
необычайное усилие и пойми, пускай сквозь туман, пускай уголком
мозга,  но пойми,  что происходит,  Марфинька,  пойми, что меня
будут убивать,  неужели так трудно,  я  у  тебя не прошу долгих
вдовьих воздыханий, траурных лилий, но молю тебя, мне так нужно
-- сейчас,  сегодня, -- чтобы ты, как дитя, испугалась, что вот
со мной хотят делать страшное,  мерзкое,  от чего тошнит, и так
орешь  посреди  ночи,   что   даже  когда  уже  слышишь  нянино
приближение, -- "тише, тише", -- все еще продолжаешь орать, вот
как тебе должно страшно стать, Марфинька, даром что мало любишь
меня,  но ты должна понять хотя бы на мгновение, а потом можешь
опять заснуть. Как мне расшевелить тебя? Ах, наша с тобой жизнь
была ужасна,  ужасна,  и  не этим расшевелю,  я  очень старался
вначале,  но ты знаешь --  темп был у  нас разный,  и  я  сразу
отстал. Скажи мне, сколько рук мяло мякоть, которой обросла так
щедро твоя твердая, гордая, горькая, маленькая душа? Да, снова,
как привидение,  я  возвращаюсь к твоим первым изменам и,  воя,
гремя цепями,  плыву сквозь них.  Поцелуи, которые я подглядел.
Поцелуи  ваши,   которые  больше  всего  походили  на  какое-то
питание,  сосредоточенное,  неопрятное и шумное.  Или когда ты,
жмурясь,  пожирала прыщущий персик  и  потом,  кончив,  но  еще
глотая,  еще с полным ртом, канибалка, топырила пальцы, блуждал
осоловелый   взгляд,   лоснились   воспаленные   губы,   дрожал
подбородок,  весь в каплях мутного сока сползавших на оголенную
грудь,   между  тем   как   приап,   питавший  тебя,   внезапно
поворачивался с судорожным проклятием,  согнутой спиной ко мне,
вошедшему  в   комнату  некстати.   "Марфиньке  всякие   фрукты
полезны",  --  с  какой-то  сладко-хлюпающей сыростью  в  горле
говорила ты,  собираясь вся в  одну сырую,  сладкую,  проклятую
складочку,  --  и если я опять возвращаюсь ко всему этому,  так
для того,  чтобы отделаться, выделить из себя, очиститься, -- и
еще для того,  чтобы ты знала, чтобы ты знала... Что? Вероятно,
я все-таки принимаю тебя за кого-то другого,  --  думая, что ты
поймешь   меня,   --   как   сумасшедший   принимает   зашедших
родственников за звезды,  за логарифмы,  за вислозадых гиен, --
но еще есть безумцы --  те неуязвимы! -- которые принимают сами
себя за  безумцев,  --  и  тут  замыкается круг.  Марфинька,  в
каком-то таком кругу мы с  тобой вращаемся,  --  о,  если бы ты
могла вырваться на миг, -- потом вернешься в него, обещаю тебе,
многого от тебя не требуется,  но на миг вырвись и  пойми,  что
меня убивают, что мы окружены куклами и что ты кукла сама. Я не
знаю, почему так мучился твоими изменами, то есть, вернее, я-то
сам  знаю почему,  но  не  знаю тех слов,  которые следовало бы
подобрать, чтобы ты поняла, почему я так мучился. Нет этих слов
в  том  малом  размере,   который  ты  употребляешь  для  своих
ежедневных нужд. Но все-таки я опять попытаюсь: "меня убивают!"
-- так,   все  разом,   еще:   "меня  убивают!"  --   еще  раз:
"...убивают!" --  я хочу это так написать, чтобы ты зажала уши,
-- свои  тонкокожие,  обезьяньи уши,  которые  ты  прячешь  под
прядями чудных женских волос,  -- но я их знаю, я их вижу, я их
щиплю,  холодненькие, мну их в своих беспокойных пальцах, чтобы
как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать
меня. Марфинька, я хочу, чтобы ты настояла на новом свидании, и
уж  разумеется:  приди одна,  приди одна!  Так называемая жизнь
кончена,  передо мною только скользкая плаха,  меня изловчились
мои  тюремщики довести до  такого состояния,  что почерк мой --
видишь --  как пьяный, -- но, ничего, у меня хватит, Марфинька,
силы на такой с тобой разговор,  какого мы еще никогда не вели,
потому-то так необходимо,  чтобы ты еще раз пришла, и не думай,
что это письмо --  подлог,  это я пишу, Цинциннат, это плачу я,
Цинциннат,  который собственно ходил  вокруг  стола,  а  потом,
когда Родион принес ему обед, сказал:
     -- Вот  это письмо.  Вот это письмо я  вас попрошу...  Тут
адрес...
     -- Вы бы лучше научились, как другие, вязать, -- проворчал
Родион,  --  и связали бы мне шарфик. Писатель! Ведь только что
видались -- с женкой-то.
     -- Попробую все-таки  спросить,  --  сказал Цинциннат.  --
Есть  ли  тут,  кроме меня и  этого довольно навязчивого Пьера,
какие-нибудь еще заключенные?
     Родион побагровел, но смолчал.
     -- А мужик еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
     Родион  собрался свирепо  захлопнуть уже  визжавшую дверь,
но,  как и вчера,  --  липко шлепая сафьяновыми туфлями, дрыгая
полосатыми телесами, держа в руках шахматы, карты, бильбокэ...
     -- Симпатичному Родиону мое нижайшее, -- тоненьким голосом
произнес м-сье Пьер и,  не меняя шага,  дрыгая, шлепая, вошел в
камеру.
     -- Я вижу, -- сказал он, садясь, -- что симпатяга понес от
вас письмо.  Верно,  то,  которое вчера лежало тут на столе?  К
супруге?  Нет, нет -- простая дедукция, я не читаю чужих писем,
хотя,  правда,  оно лежало весьма на  виду,  пока мы  в  якорек
резались. Хотите нынче в шахматы?
     Он   разложил  шерстяную  шашечницу  и   пухлой  рукой  со
взведенным мизинцем расставил фигуры,  прочно  сделанные --  по
старому арестантскому рецепту --  из хлебного мякиша,  которому
камень мог позавидовать.
     -- Сам я холост,  но я понимаю,  конечно...  Вперед. Я это
быстро...  Хорошие игроки никогда много не думают. Вперед. Вашу
супругу я мельком видал --  ядреная бабенка, что и говорить, --
шея  больно  хороша,  люблю...  Э,  стойте.  Это  я  маху  дал,
разрешите  переиграть.   Так-то  будет  правильнее.  Я  большой
любитель женщин,  а  уж  меня как они любят,  подлые,  прямо не
поверите. Вот вы писали вашей супруге о ее там глазках, губках.
Недавно,  знаете, я имел -- Почему же я не могу съесть? Ах, вот
что. Прытко, прытко. Ну, ладно, -- ушел. Недавно я имел половое
общение  с  исключительно здоровой  и  роскошной особой.  Какое
получаешь удовольствие,  когда крупная брюнетка...  Это что же?
Вот тебе раз. Вы должны предупреждать, так не годится. Давайте,
сыграю иначе.  Так-с.  Да, роскошная, страстная -- а я, знаете,
сам с усам,  обладаю такой пружиной,  что -- ух! Вообще говоря,
из многочисленных соблазнов жизни,  которые,  как бы играя,  но
вместе с  тем очень серьезно,  собираюсь постепенно представить
вашему вниманию,  соблазн любви...  --  Нет, погодите, я еще не
решил, пойду ли так. Да, пойду. Как -- мат? Почему -- мат? Сюда
-- не могу,  сюда --  не могу, сюда... Тоже не могу. Позвольте,
как же раньше стояло? Нет, еще раньше. Ну, вот это другое дело.
Зевок.  Пошел так.  Да, -- красная роза в зубах, черные ажурные
чулки по сии места и  больше ни-че-го,  --  это я понимаю,  это
высшее...  а  теперь вместо восторгов любви  --  сырой  камень,
ржавое железо,  а  впереди...  сами  знаете,  что  впереди.  Не
заметил.  А если так?  Так лучше.  Партия все равно --  моя, вы
делаете ошибку за ошибкой.  Пускай она изменяла вам,  но ведь и
вы  держали ее  в  своих объятиях.  Когда ко  мне обращаются за
советами, я всегда говорю: господа, побольше изобретательности.
Ничего  нет  приятнее,  например,  чем  окружиться зеркалами  и
смотреть,  как там кипит работа,  --  замечательно!  А  вот это
вовсе не замечательно.  Я,  честное слово,  думал, что пошел не
сюда, а сюда. Так что вы не могли... Назад, пожалуйста. Я люблю
при  этом курить сигару и  говорить о  незначительных вещах,  и
чтобы она  тоже говорила,  --  ничего не  поделаешь,  известная
развратность...  Да,  --  тяжко, страшно и обидно сказать всему
этому "прости" --  и  думать,  что другие,  такие же  молодые и
сочные, будут продолжать работать, работать... эх! не знаю, как
вы, но я в смысле ласок обожаю то, что у нас, у борцов, зовется
макароны: шлеп ее по шее, и чем плотнее мяса... Во-первых, могу
съесть,   во-вторых,  могу  просто  уйти;  ну,  так.  Постойте,
постойте,  я  все-таки еще  подумаю.  Какой был  последний ход?
Поставьте обратно и дайте подумать.  Вздор,  никакого мата нет.
Вы,  по-моему,  тут  что-то,  извините,  смошенничали,  вот это
стояло  тут  или  тут,  а  не  тут,  я  абсолютно  уверен.  Ну,
поставьте, поставьте...
     Он как бы нечаянно сбил несколько фигур и, не удержавшись,
со  стоном,  смешал остальные.  Цинциннат сидел,  облокотясь на
одну руку;  задумчиво копал коня,  который в  области шеи  был,
казалось,  не прочь вернуться в ту хлебную стихию, откуда вышел
(*16).
     -- В другую игру,  в другую игру,  в шахматы вы не умеете,
-- суетливо закричал м-сье  Пьер и  развернул ярко раскрашенную
доску для игры в гуся.
     Бросил кости --  и сразу поднялся с трех на двадцать семь,
-- но потом пришлось спуститься опять,  -- зато с двадцати двух
на  сорок шесть взвился Цинциннат.  Игра тянулась долго.  М-сье
Пьер наливался малиной,  топал, злился, лез за костями под стол
и вылезал оттуда,  держа их на ладони и клянясь, что именно так
они лежали на полу.
     -- Почему  от  вас  так  пахнет?  --  спросил Цинциннат со
вздохом.
     Толстенькое  лицо  м-сье   Пьера  исказилось  принужденной
улыбкой.
     -- Это у  нас в семье,  --  пояснил он с достоинством,  --
ноги немножко потеют.  Пробовал квасцами,  но  ничего не берет.
Должен сказать,  что,  хотя  страдаю этим с  детства и  хотя ко
всякому  страданию принято относиться с  уважением,  еще  никто
никогда так бестактно...
     -- Я дышать не могу, -- сказал Цинциннат.

     XIV

     Они были еще ближе --  и теперь так торопились, что грешно
было их  отвлекать выстукиванием вопросов.  И  продолжались они
позже,  чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком,
как сраженный солнечным ударом,  и, потворствуя ряжению чувств,
ясно,  через  слух  видел потайной ход,  удлиняющийся с  каждым
скребком,  и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в
груди,  как расшатываются камни,  и уже гадал,  глядя на стену,
где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.
     Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в
балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую
клетку,  шмыгнула Эммочка и,  как уже раз было,  спряталась под
стол,  скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы,
вьющиеся на концах,  покрывали ей и  лицо,  и  колени,  и  даже
лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула -- да прямо
к Цинциннату,  сидевшему на койке,  и, опрокинув его, пустилась
по  нем  карабкаться.  Холодные пальцы  ее  горячих  голых  рук
впивались в  него,  она  скалилась,  к  передним зубам  пристал
кусочек зеленого листа.
     -- Садись смирно,  --  сказал Цинциннат,  --  я устал, всю
ночь сомей не очкнул, -- садись смирно и расскажи мне...
     Эммочка,  возясь,  уткнулась лбом ему в  грудь;  из-под ее
рассыпавшихся и  в  сторону  свесившихся  буклей  обнажилась  в
заднем  вырезе  платья  верхняя  часть  спины,   со   впадиной,
менявшейся  от   движения  лопаток,   и   вся   ровно  поросшая
белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.
     Цинциннат  погладил  ее  по  теплой  голове,  стараясь  ее
приподнять.  Схватила его  за  пальцы  и  стала  их  тискать  и
прижимать к быстрым губам.
     -- Вот ластушка,  -- сонно сказал Цинциннат, -- ну, будет,
будет. Расскажи мне...
     Но  ею  овладел порыв детской буйности.  Этот  мускулистый
ребенок валял Цинцинната, как щенка.
     -- Перестань! -- крикнул Цинциннат. -- Как тебе не стыдно!
     -- Завтра, -- вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в
переносицу.
     -- Завтра умру? -- спросил Цинциннат.
     -- Нет,  спасу,  --  задумчиво  проговорила  Эммочка  (она
сидела на нем верхом).
     -- Вот  это  славно,  --  сказал Цинциннат,  --  спасители
отовсюду!  Давно бы так,  а то с ума сойду.  Пожалуйста, слезь,
мне тяжело, жарко.
     -- Мы убежим, и вы на мне женитесь.
     -- Может быть,  -- когда подрастешь; но только жена у меня
уже есть.
     -- Толстая, старая, -- сказала Эммочка.
     Она  соскочила с  постели и  побежала вокруг  камеры,  как
бегают  танцовщицы,  крупной рысью,  тряся  волосами,  и  потом
прыгнула,  будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув
множество рук.
     -- Скоро  опять школа,  --  сказала она,  мгновенно сев  к
Цинциннату  на  колени,  --  и,  тотчас  все  забыв  на  свете,
погрузилась  в   новое   занятие:   принялась  колупать  черную
продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была
снята, и нежно розовел шрам.
     Цинциннат,  щурясь,  глядел на  ее склоненный,  обведенный
пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.
     -- Ах,  Эммочка,  помни,  помни,  помни,  что ты  обещала.
Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?
     -- Дайте ухо, -- сказала Эммочка.
     Обняв  его  за  шею  одной  рукой,  она  жарко,  влажно  и
совершенно невнятно загудела ему в ухо.
     -- Ничего не слышу, -- сказал Цинциннат.
     Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.
     -- Бу...  бу...  бу...  --  гулко бормотала она --  и  вот
отскочила,  взвилась,  -- и вот уже отдыхала на чуть качавшейся
трапеции, сложив и вытянув клином носки.
     -- Я все же очень на это рассчитываю,  --  сквозь растущую
дремоту проговорил Цинциннат;  медленно приник  мокрым  гудящим
ухом к подушке.
     Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, -- и
потом ему  неясно мерещилось,  что  она  или кто-то  другой без
конца складывает какую-то  блестящую ткань,  берет за  углы,  и
складывает,  и поглаживает ладонью, и складывает опять, -- и на
минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.
     Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные
звуки за стеной...  как рискованно! Ведь середина дня... но они
не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе,
все ближе,  --  и он,  испугавшись,  что сторожа услышат, начал
ходить,  топать,  кашлять,  напевать,  --  и  когда,  с  сильно
бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.
     А к вечеру, -- как теперь завелось, -- явился м-сье Пьер в
парчовой  тюбетейке;  непринужденно,  по-домашнему,  прилег  на
Цинциннатову койку и, пышно раскурив длинную пеньковую трубку с
резным  подобием пэри,  оперся на  локоток.  Цинциннат сидел  у
стола, дожевывая ужин, выуживая чернослив из коричневого сока.
     -- Я их сегодня припудрил,  -- бойко сказал м-сье Пьер, --
так что прошу без жалоб и без замечаний.  Давайте продолжим наш
вчерашний разговор. Мы говорили о наслаждениях.
     -- Наслаждение  любовное,   --   сказал  м-сье  Пьер,   --
достигается  путем   одного  из   самых  красивых  и   полезных
физических упражнений,  какие  вообще  известны.  Я  сказал  --
достигается,  но,  может быть,  слово "добывается" или "добыча"
было бы  еще  уместнее,  ибо  речь идет именно о  планомерной и
упорной  добыче  наслаждения,   заложенного  в   самых   недрах
обрабатываемого существа.  В  часы  досуга работник любви сразу
поражает  наблюдателя  соколиным  выражением  глаз,  веселостью
нрава  и  свежим  цветом  лица.   Обратите  также  внимание  на
плавность моей  походки.  Итак,  мы  имеем  перед  собой  некое
явление или  ряд  явлений,  которые можно объединить под  общим
термином любовного или эротического наслаждения.
     Тут,   на  цыпочках,   показывая  жестами,  чтобы  его  не
замечали, вошел директор и сел на табурет, который сам принес.
     М-сье    Пьер   обратил   на    него   взор,    блестевший
доброжелательством.
     -- Продолжайте,  продолжайте, -- зашептал Родриг Иванович,
-- я пришел послушать.  Pardon [*1],  одну минуточку, -- только
поставлю так,  чтобы  можно было  к  стене прислониться.  Voila
[*2]. Умаялся все-таки, -- а вы?

     ----------------------------------------------------------
     [*1] Виноват (франц.).
     [*2] Вот (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Это у вас с непривычки,  --  сказал м-сье Пьер.  -- Так
разрешите продолжать.  Мы  тут беседовали,  Родриг Иванович,  о
наслаждениях жизни и разобрали в общих чертах эрос.
     -- Понимаю, -- сказал директор.
     -- Я следующие отметил пункты... вы извините, коллега, что
повторю,  но  мне  хочется,  чтобы Родригу Ивановичу тоже  было
интересно. Я отметил, Родриг Иванович, что мужчине, осужденному
на смерть, труднее всего забыть женщину, вкусное женское тело.
     -- И  лирику  лунных  ночей,  --  добавил от  себя  Родриг
Иванович, строго взглянув на Цинцинната.
     -- Нет,  вы уж не мешайте мне развивать тему,  захотите --
после скажите.  Итак,  я продолжаю.  Кроме наслаждений любовных
имеется целый ряд  других,  и  к  ним мы  теперь перейдем.  Вы,
вероятно,  не раз чувствовали,  как расширяется грудь в  чудный
весенний  день,   когда  наливаются  почки,  и  пернатые  певцы
оглашают рощи,  одетые  первой  клейкой  листвой (*17).  Первые
скромные цветики кокетливо выглядывают из-под травы и как будто
хотят завлечь страстного любителя природы, боязливо шепча: "ах,
не надо,  не рви нас, наша жизнь коротка". Расширяется и широко
дышит  грудь  в  такой день,  когда поют  птицы,  и  на  первых
деревьях появляются первые скромные листочки.  Все радуется,  и
все ликует.
     -- Мастерское описание апреля, -- сказал директор, тряхнув
щеками.
     -- Я  думаю,  что каждый испытал это,  --  продолжал м-сье
Пьер,  --  и теперь,  когда не сегодня-завтра мы все взойдем на
плаху, незабвенное воспоминание такого весеннего дня заставляет
крикнуть: "о, вернись, вернись; дай мне еще раз пережить тебя".
-- Пережить тебя,  --  повторил м-сье Пьер, довольно откровенно
заглянув в мелко исписанный свиточек, который держал в кулаке.
     -- Далее,   --   сказал  м-сье   Пьер,   --   переходим  к
наслаждениям  духовного  порядка.  Вспомните,  как,  бывало,  в
грандиозной картинной галерее  или  музее,  вы  останавливались
вдруг  и  не  могли оторвать глаз  от  какого-нибудь пикантного
торса,  --  увы,  из бронзы или мрамора.  Это мы можем назвать:
наслаждение искусством, -- оно занимает в жизни немалое место.
     -- Еще бы,  -- сказал в нос Родриг Иванович и посмотрел на
Цинцинната.
     -- Гастрономические наслаждения,  -- продолжал м-сье Пьер.
-- Смотрите:  вот --  лучшие сорта фруктов свисают с  древесных
ветвей;  вот --  мясник и его помощники влекут свинью, кричащую
так,  как будто ее режут;  вот --  на красивой тарелке солидный
кусок белого сала;  вот  --  столовое вино,  вишневка;  вот  --
рыбка, -- не знаю, как остальные, но я большой охотник до леща.
     -- Одобряю, -- пробасил Родриг Иванович.
     -- Этот  чудный  пир  приходится покинуть.  И  еще  многое
приходится покинуть: праздничную музыку; любимые вещички, вроде
фотоаппарата   или   трубки;   дружеские   беседы;   блаженство
отправления естественных надобностей,  которое некоторые ставят
наравне с блаженством любви;  сон после обеда;  курение...  Что
еще?  Любимые вещицы,  --  да,  это  уже  было (опять появилась
шпаргалка). Блаженство... и это было. Ну, всякие еще мелочи...
     -- Можно  кое-что  добавить?   --  подобострастно  спросил
директор, но м-сье Пьер покачал головой:
     -- Нет,  вполне достаточно.  Мне кажется,  что я развернул
перед   умственным  взором  коллеги  такие   дали   чувственных
царств...
     -- Я только хотел насчет съедобного, -- заметил вполголоса
директор.   --  Тут,  по-моему,  можно  некоторые  подробности.
Например,  en fait de potage...  [*] Молчу, молчу, -- испуганно
докончил он, встретив взгляд м-сье Пьера.

     ----------------------------------------------------------
     [*] Можно сообразить супец (франц.).
     ----------------------------------------------------------

     -- Ну, что ж, -- обратился м-сье Пьер к Цинциннату, -- что
вы на это скажете?
     -- В самом деле, что мне сказать? -- проговорил Цинциннат.
-- Сонный, навязчивый вздор.
     -- Неисправим! -- воскликнул Родриг Иванович.
     -- Это он так нарочно,  --  сказал с  грозной,  фарфоровой
улыбкой м-сье Пьер.  --  Поверьте мне,  он  в  достаточной мере
чувствует всю прелесть описанных мною явлений.
     -- ...Но  кое-чего не  понимает,  --  гладко въехал Родриг
Иванович,  -- он не понимает, что если бы сейчас честно признал
свою блажь, честно признал, что любит то же самое, что любим мы
с  вами,  например,  на  первое черепаховый суп,  говорят,  что
стихийно вкусно, то есть я хочу только заметить, что если бы он
честно признал и раскаялся,  --  да,  раскаялся бы,  -- вот моя
мысль,  --  тогда была бы  для него некоторая отдаленная --  не
хочу сказать надежда, но во всяком случае...
     -- Пропустил насчет гимнастики,  --  зашептал м-сье  Пьер,
просматривая свою бумажку, -- экая досада!
     -- Нет,  нет,  прекрасно сказали,  прекрасно,  -- вздохнул
Родриг Иванович,  --  лучше нельзя было.  Во  мне встрепенулись
желания,  которые дремали десятки лет.  Вы что -- еще посидите?
Или со мной?
     -- С  вами.  Он  сегодня просто злюка.  Даже  не  смотрит.
Царства ему предлагаешь,  а он дуется.  Мне ведь нужно так мало
-- одно словцо, кивок. Ну, ничего не поделаешь. Пошли, Родриго.
     Вскоре после их ухода потух свет,  и  Цинциннат в  темноте
перебрался на койку (неприятно,  чужой пепел,  но больше некуда
лечь)  и,  по  всем  хрящикам  и  позвонкам выхрустывая длинную
доску,  весь вытянулся; вобрал воздух и подержал его с четверть
минуты. Может быть: просто каменщики. Чинят. Обман слуха: может
быть, все это происходит далеко, далеко (выдохнул). Он лежал на
спине,   шевеля  торчавшими  из-под   одеяла  пальцами  ног   и
поворачивая лицо то к  невозможному спасению,  то к  неизбежной
казни. Свет вспыхнул опять.
     Почесывая рыжую  грудь  под  рубашкой,  явился  Родион  за
табуретом.  Увидев искомый предмет,  но, не долго думая, сел на
него, тяжело крякнул, громадной ладонью помял опущенное лицо и,
по-видимому, собрался всхрапнуть.
     -- Еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
     Родион немедленно встал и вышел с табуретом.
     Мрик -- мрак.




 

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]

Рейтинг@Mail.ru














Реклама

a635a557