Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его наши
прозвали), князь был (что с ним всё ездит), усатый барин тоже был, гусар
маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
  Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг бильярда
похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно,
наше дело маркёрское: у тебя еще во рту куска не было, и не спал-то ты две ночи,
а всё знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: новый барин какой-то
в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на диванчик. Хорошо.
  "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
  Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки всё платье на нем: брюки триковые
клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь золотая, а на ней
всякие штучки висят.
  Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты наперед,
по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
  Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и самого что ни есть
важного, и дряни-то много бывает, так всё хотя и маркёл, а к людям
приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
  Посмотрел я на барина, - вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и платье-то на
нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет, али ив графов
каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле него Оливер сидел,
так посторонился даже.
  Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
  - Ты, - говорит, - всё врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
  Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по пятидесяти
целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в себе. Уж такой
характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в лузу не кладут, и уж
знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а всё форсят:
  - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
  - Идет!
  Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! - так еще
норовит в морду заехать.
  - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
  Уж этот пуще всех меня донимает.
  Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
  - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
  - С удовольствием, говорит.
  Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя; ну, а как
встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не заробел, а видно, что
уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али боится, что смотрят
все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком как-то, карманом за лузы
цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где бы и сделал шара, так всё
оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж привык - намелит, намелит
себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить, так лузы трещат, даром что
маленький.
  Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
  - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
  - Нехлюдов, - говорит.
  - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
  - Да, - говорит.
  Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял. Должно, всё родство
вспоминали.
  - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
  Вымыл руки и ушел кушать; а тот стоит с кием у бильярда, шарики поталкивает.
  Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я взял шары да
и собираю. Он покраснел, говорит:
  - Можно еще сыграть?
  - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него не
смотрю, кии уставляю.
  - Хочешь со мной играть?
  - Извольте, - говорю, - сударь!
  Шары поставил.
  - На пролаз угодно?
  - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
  - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
  Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
  - Давай, - говорит.
  Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
  - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
  - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
  Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а Пан
сидит да всё приговаривает:
  - Вот так шар! Вот так удар!
  А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как водится,
проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов пососкочили,
киями стучат.
  - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
  А уж чего "еще" ! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под бильярд, под
Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
  - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
  Петрушка маркёл, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркёл.
  Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
  - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
  Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок девять было, у меня никого
  - я положил кий на бильярд, говорю:
  - Угодно, барин, на всю?
  - Как на всю? - говорит.
  - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
  - Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
  Покраснел даже.
  Хорошо. Проиграл он партию.
  - Довольно, - говорит.
  Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, уж я вижу,
пофорсить хотел. Полнехонек денег, да всё сторублевые.
  - Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
  Достал из кошелька три рубля.
  - Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
  Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно полазить. Одно
жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы изловчился: глядишь,
рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
  Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со мной
партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
  - Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
  И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном, так и
пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, всё смотрит. Уж его и били-то,
и ругали, и в игру ни в какую не принимали, всё сидит себе, принесет трубку и
курит. Да уж и играл чисто... бестия!
  Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И утром, и
вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - всё узнал. Смелей стал,
познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, человек молодой,
большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с одним с гостем с
большим раз как-то повздорил.
  И из-за пустяков дело вышло.
  Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. Нехлюдов
стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же крепко выпимши
был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой печки: тесненько
там, да и любит он размахнуться.
  Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в шара, да
Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так что ж? Нет
того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на него и не посмотрел;
да еще бормочет:
  - Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет места?
  Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был, учтиво так:
  - Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
  - Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а теперь, -
говорит, - вот моего шара сделают.
  Тот ему опять говорит:
  - Вы должны, - говорит, - извиниться.
  - Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
  А сам всё на своего шара смотрит.
  Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
  - Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
  Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой задорный:
  глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина здоровый,
высокий, куда Нехлюдову!
  - Что-о? - говорит, - я невежа!
  Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за руки их
поймали обоих, растащили.
  Тары да бары, Нехлюдов говорит:
  - Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т. е. дуэль
хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение... нельзя!.. Ну,
одно слово, господа!
  - Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка, больше
ничего. Я его за уши выдеру.
  - Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный человек. А сам
чуть не плачет.
  - А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
  Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем дружны были.
  - Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на дуэль
согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится. Нельзя, -
говорит, - этому так кончиться.
  Пошел князь. Большой говорит:
  - Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, - с
мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
  Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой перестал к
нам ездить.
  Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то есть,
Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не смыслил.
  Помню раз:
  - Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
  - Никого, - говорит.
  - Как же, - говорит, - никого?
  - Зачем? - говорит.
  - Как зачем?
  - Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
  - Как: так жил? Не может быть!
  И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех подняли.
  - Так никогда? - говорят.
  - Никогда.
  Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним смеются.
  Смотрю: что, мол, будет из него?
  - Поедем, - говорит князь, - сейчас.
  - Нет, ни за что! - говорит.
  - Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
  Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
  Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть самые
лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все Нехлюдова
поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
  - Поздравляй, - говорят, - барина.
  - С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением ли, не
помню уж хорошенько.
  - Честь имею, - говорю, поздравить.
  А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
  Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож:
  глаза посоловели, губами водит, икает всё и уж слова не может сказать
хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к бильярду,
облокотился, да и говорит:
  - Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это сделал; и
тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
  Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит. Подошел к
нему князь, улыбается сам.
  - Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
  - Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
  А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек молодой,
непривычный.
  Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым
господином, который всё с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких он
был, Бог его знает, только Федоткой его всё господа звали. Скуластый, дурной
такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, Бог их
ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги за него
платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет, так не бось!
  Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль вызывал... всё
с князем под ручку ходит.
  - Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
  Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
  - Давай алагер втроем составим.
  - Давай, - говорит.
  Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
  - Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что ножка! у
нее коса, - говорит, - хороша.
  Известно, на игру не смотрят; только всё промеж себя разговаривают. А Федотка
свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на себя. И
зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие счеты были,
никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две зелененьких, подает
ему.
  - Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую сыграем:
  китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
  Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то бьет, чтоб
пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу, легко, мол,
слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. Известно, игру
скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
  - Давай, - говорит, - еще на все.
  - Давай.
  Опять выиграл.
  - С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. Идет на
все?
  - Идет.
  Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: "давай на
всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей на него и
набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. А князь
сидит, видит, что дело в серьёз пошло.
  - Асе,<<1>> - говорит, - асе.
  Какой! всё куш прибавляют.
  Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка кий
положил, говорит:
  - Не довольно ли? я устал, - говорит.
  А сам до зари готов играть, только б денежки были... политика, известно. Тому
еще пуще хочется: давай да давай.
  - Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там реванш
возьмешь.
  А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь -
любишь не любишь пойдет.
  Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день
ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
  Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек стал, и
с Федоткой всё пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а
нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет
взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
  Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит
что-то.
  - Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему десять
тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
  - Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
  - Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
  - Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь
историю!
  - Да ведь тут были посторонние.
  - Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у тебя
прощенья просить?
  - Нет, - говорит.
  И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с
Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
  Хорошо. Придет другой раз один.
  - Что, - говорит, - хорошо я играю?
  Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а какой хорошо,
стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как о Федоткой
связался, всё на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, - ни на кушанье,
ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
  - Давай на бутылку шампанского.
  - Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
  А нынче всё на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, или с
кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне
всё будет доставаться?
  - Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
  Вот и стали играть.
  Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, - хотите, сударь?
  Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я
на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал.
  Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему
с маркёлом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят
было.
  - Хочешь, - говорит, - на все?
  - Идет, говорю.
  Выиграл я.
  - Сто двадцать на сто на двадцать?
  - Идет, - говорю.
  Опять выиграл.
  - Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
  Молчит. Стали играть: опять моя партия.
  - Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
  Я говорю:
  - Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть так
будут.
  Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
  - Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
  Ну, вижу, делать нечего.
  - Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
  Известно, хотел проиграть.
  Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он
желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на перекате
стоял.
  Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя
партия.
  - Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу
отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
  А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
  - Хорошо, - говорю, - сударь.
  Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
  - Петр, - говорит, - давай на все.
  А сам чуть не плачет.
  Я говорю:
  - Что, сударь, играть!
  - Ну, давай, пожалуйста.
  И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что на пол
полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
  - Давай, сударь.
  А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне семисот
рублей; всё равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
  - Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
  А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, рот
скривит да всё к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
  - Этим не поможешь, сударь.
  Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю:
  - Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я, мол, ужинать
пойду.
  Поставил кий и ушел.
  Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол из него будет? Так что
ж? Походит, походит - чай думает: никто на него не глядит - да за волосы себя
как дернет, и опять ходит, бормочет всё что-то, да опять как дернет.
  После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз, угрюмый
такой, и в бильярдную не зашел.
  Увидал его князь:
  - Пойдем, - говорит, - сыграем.
  - Нет, - говорит, - я больше играть не буду.
  - Да полно! пойдем.
  - Нет, - говорит, - не пойду.
  Тебе, - говорит, - добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого будет.
  Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то заехал, во фраке,
видно в гостях был, и целый день пробыл: всё играл; на другой день приехал, на
третий... Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так - нет, -
говорит, - с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я тебе должен,
приди ко мне через месяц: получишь.
  Хорошо. Пришел к нему через месяц.
  - Ей-Богу, - говорит, - нет, а в четверг приди.
  Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
  - Что, - говорю, - дома?
  - Почивает, - говорят.
  Хорошо, подожду.
  Камердин у него из своих был - старичок такой седенький, простой, ничего
политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
  - Что, - говорит, - мы тут живем с барином! Совсем замотались, и никакой им ни
чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали, думали: будем как
при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по графам да по генералам
ездить; думали: возьмем себе какую из графинь кралю, с приданым, да и заживем
по-дворянски; а выходит на поверку, что мы только по трахтирам бегаем - совсем
плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка родная, а князь Воротынцев тятенька
хресный. Что ж? только на Рождество был раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и
то смеются мне: что, мол, ваш барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и
говорю ему:
  - Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас давно не
видали.
  - Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
  Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли, а то
нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не поведут...
  Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от барыни-покойницы,
царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ слишком, тысяч на
триста лесу было. Всё заложил теперь, лес продал, мужичков разорил, и всё нет
ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше господина... дерет с
мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы только карман, а там хоть
с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, жалобы принесли от всей
вотчины.
  - Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
  Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, - говорит, - сам
скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
  А где расплатиться, когда мы всё долги делаем! Ведь много ли, мало ли, тут зиму
прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром нету! А всё
от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать нельзя. От этого
самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
  И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
  Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
  - Не прислали мне, - говорит, - денег, только я виноват. Затвори, - говорит, -
дверь.
  Я затворил.
  - Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. Тебе, -
говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я получу деньги,
то выкуплю, - говорит.
  - Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: пожалуйте
хоть часы. Я для вас могу уважить.
  А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
  Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
  - Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы сами извольте выкупить.
  Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
  Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, какие у них
промеж себя расчеты были, только всё вместе с князем езжали. Или с Федоткой
наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты были: тот тому
дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
  И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день, только вид уж
свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у меня по целковому
занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию играли.
  Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку велит
подать, канапе закусит, да портвейном запьет; ну, и повеселей как будто.
  Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то гусаром
играть.
  - Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
  - Извольте, - говорит. - На что?
  - Бутылку Клодвужо, хотите?
  - Идет.
  Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и говорит:
  - Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
  Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
  - Что ж, говорит, вино?
  Simon побежал, приносит жаркое.
  - Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж кончаем
обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
  Побежал Simon.
  - Хозяин, - говорит, - вас просит.
  Покраснел весь, выскочил из-за стола.
  - Что, - говорит, - ему надо?
  А хозяин стоит у двери.
  - Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не заплатите.
  - Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
  - Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не могу беспрестанно давать и
ничего не получать. У меня и так, - говорит, - десятки тысяч в долгах пропадают.

  - Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то можно поверить. Пришлите бутылку, а
я постараюсь вам поскорее отдать.
  И убежал сам.
  - Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
  - Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
  - А славно бы, - говорит гусар, - теперь винца тепленького стакан выпить.
  - Simon, что же?!
  Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, прибежал
ко мне.
  - Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
  А на самом лица нет.
  - Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
  - Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
  - Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
  Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по колидору бегает,
да по лбу себя как треснет.
  - Ах! - говорит, - Господи! Что это?
  Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
  То-то смеху было. Гусар говорит:
  - Где, мол, барин, что со мной обедал?
  - Уехал, - говорят.
  - Как уехал? Что ж он сказать велел?
  - Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
  - Хорош, - говорит, - гусь!
  Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так
нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и ящик какой-то с
собой принес. Снял пальто.
  - Давай играть, - говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой.
  Сыграли партийку.
  - Довольно, - говорит, - поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно написать.
  Я, ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в маленькую
комнату.
  - Готово, - говорю, - сударь.
  Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал всё что-то, вскочил потом
нахмуренный такой.
  - Поди, - говорит, - посмотри, приехала ли моя карета?
  Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было: все по балам.
  Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел:
  - Петрушка! Петрушка! - кричит, точно испужался чего.
  Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
  - Звать, - говорю, - изволили, сударь?
  Молчит.
  - Что, - говорю, - вам угодно?
  Молчит.
  - Ах, да! давай еще играть, - говорит.
  Хорошо. Выиграл он партию.
  - Что, - говорит, - хорошо я научился играть?
  - Да, - я говорю.
  - То-то. Поди, - говорит, - теперь, узнай, что карета?
  А сам по комнате ходит.
  Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, иду назад.
  Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: пахнет
что-то чудно.
  Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так я до
того испужался, что слова сказать не мог.
  А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется. Захрапел потом, да и растянулся вот
этаким родом.
  И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог его
знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.
  Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа... Одно слово: - господа.
  "Бог дал мне всё, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные
стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь всё, что было во мне
хорошего.
  "Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления; но я сделал
хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость.
  "Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не могу
привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую свое падение и не могу
остановиться. Мне легче бы было быть обесчещенным, несчастным или преступным:
  тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в моем отчаянии. Ежели бы я
был обесчещен, я бы мог подняться выше понятий чести нашего общества и презирать
его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели бы я сделал
преступление, я бы мог раскаянием или наказанием искупить его; но я просто
низок, гадок, знаю это - и не могу подняться.
  "И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, которая бы
извиняла меня? Нет.
  "Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные бумажки,
папиросы, продажные женщины - вот мои воспоминания!
  "Одна ужасная минута забвения, низости, которой я никогда не забуду, заставила
меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла
меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении возникли надежды, мечты
и думы моей юности. "Где те светлые мысли о жизни, о вечности, о Боге, которые с
такою ясностью и силой наполняли мою душу? Где беспредметная сила любви,
отрадной теплотой согревавшая мое сердце? Где надежда на развитие, сочувствие ко
всему прекрасному, любовь к родным, к ближним, к труду, к славе? Где понятие об
обязанности?
  "Меня оскорбили - я вызывал на дуэль и думал, что вполне удовлетворил
требованиям благородства. Мне нужны были деньги для удовлетворения своих пороков
и тщеславия - я разорил тысячи семейств, вверенных мне Богом, и сделал это без
стыда, - я, который так хорошо понимал эти священные обязанности. Бесчестный
человек сказал мне, что у меня нет совести, что я хочу красть, - и я остался его
другом, потому что он бесчестный человек и сказал мне, что он не хотел меня
обидеть. Мне сказали, что смешно жить скромником, - и я отдал без сожаления цвет
своей души - невинность - продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души
мне так не жалко, как любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли
хоть один человек так, как я любил, когда еще не знал женщин!
  "А как я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге, которую, вступая
в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство! Не раз пробовал я
выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь, на эту светлую дорогу. Я
говорил себе: употреблю всё, что есть у меня воли, - и не мог. Когда я оставался
один, мне становилось неловко и страшно с самим собой. Когда я был с другими, я
забывал невольно свои убеждения, не слыхал более внутреннего голоса и снова
падал.
  "Наконец я дошел до страшного убеждения, что не могу подняться, перестал думать
об этом и хотел забыться; но безнадежное раскаяние еще сильнее тревожило меня.
  Тогда мне в первый раз пришла страшная для других и отрадная для меня мысль о
самоубийстве.
  "Но и в этом отношении я был низок и подл. Только вчерашняя глупая история с
гусаром дала мне довольно решимости, чтобы исполнить свое намерение. Во мне не
осталось ничего благородного - одно тщеславие, и из тщеславия я делаю
единственный хороший поступок в моей жизни.
  "Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался. Через
четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько не изменился. Я так же вижу,
так же слышу, так же думаю; та же странная непоследовательность, шаткость и
легкость в мыслях, столь противоположная тому единству и ясности, которые, Бог
знает зачем, дано воображать человеку. Мысли о том, что будет за гробом, и какие
толки будут завтра о моей смерти у тетушки Ртищевой, с одинаковой силой
представляются моему уму.
  "Непостижимое создание человек!"

(1853-1855)


 

КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Страница:  [1]