Вместо предисловия.

   Нигде "перемена" не была такою сплошной и беспередышной, как  на  юге
России в эпоху гражданской войны. Я и хочу  рассказать  о  ней,  имея  в
центре внимания не событие только, но человека.
   Я провела в Донской области около трех с половиною лет  революции,  с
поездками в Петербург и Закавказье. За это время мне  пришлось  пережить
несколько переворотов, немецкую оккупацию, приезд  "союзников"  в  гости
(англичане и французы в Новороссийске и на Кубани), полосы междувластия,
когда единственной защитницей обывателя была домовая охрана, атаманщину,
деникинщину, врангелевщину.
   Обыватель, как растение, сопротивлялся этому ветру событий. Он  стоял
на месте, и волны шли через него, оставляя отметы. Отсюда не "историчес-
кое" (с перспективой), а чисто локальное, местное запечатление всего пе-
режитого. Но чтоб яснее представить  себе  эту  "локальность",  читатель
должен видеть кусок степной России, о которой я поведу речь.
   Из страны черного хлеба и гречневой каши вы попадаете в страну пшени-
цы. Степной простор без края, по обе стороны железнодорожного полотна. К
середине лета он выжжен солнцем, на пыльной земле - сухие хвостики  аро-
матной травки "чебрец", свист цикад и зигзаги ящериц. Уши наполнены  пе-
ребоями этого свиста; солнца так много, что кажется, будто и оно шумит в
ушах, особливо в полдень.
   Сонные, сытые станицы, - хлеба много, лени много. Есть легко,  значит
трудно работать и думать. Никакой борьбы за благообразие, за  разнообра-
зие: хлеб душит все. Излишек зерна приучает к барышу, с которым не срав-
нится скромный барыш огородника, кустаря, пчеловода. И вы видите, что  у
казака нет ничего, кроме хлеба. Хлеба - и денег.
   Даже донской хуторянин все свое внимание кладет на  пшеницу.  Заедешь
на хутор, - та же сонная лень, хлеб, молоко, помидоры, черешня, - и  нет
картофеля, нет капусты. Картофель и капуста на Дону дороги,  потому  что
нет выгоды возиться с ними. Пшеница убила все.
   Деревни без дерев: лень их сажать. О садиках нет и помину. И стоит  с
августа над этим нагретым простором душная пыль молотящегося хлеба, гус-
тая до того, что чихнуть страшно - заползет в глотку и ноздри.
   А рядом расковыряно черное чрево земли, полное  угля.  Вместо  цветов
под Новочеркасском дети собирают окаменелости перистых рыб,  кузнечиков,
папоротников.
   На узле хлебного и угольного  пути,  где  пролетает  поезд,  знакомый
москвичам и петербуржцам по летнему следованию на минеральные, стоит го-
род, построенный спекулянтами для спекуляций, Ростов-на-Дону. Это  моло-
дой город, у него нет истории, кроме разве "проезда высочайших особ"  да
похорон городских голов. Весь он из конца в конец прорезан одной главной
торговой жилой, от вокзала и до заставы.  Вокруг  вокзала  грязь,  гной,
гниль Темерницкой лужи, почерневшей от копоти и фабричных слюней, выпле-
ванных  сюда  темными  трубами  фабрик,  черными  жабрами   локомотивов,
угольной и мусорной пылью. Тут рассадник холеры, и  летом  здесь  солнце
печет так, что каблуки застревают в асфальте.
   По главной улице - бесконечный ряд небоскребов, домов с новейшей тех-
никой, взлетевших под самое, лысое от солнца и засухи небо, - и в огром-
ных сквозных витринах, веялки, молотилки, моторы, паровики, колеса, тру-
бы, а над витринами золотом по черному - имена американских, английских,
французских акционерных обществ. Склады, конторы, склады отделения  фаб-
рик, банки и опять склады и опять конторы.
   Внизу под городом, параллельно с главною улицей,  белая  лента  Дона,
запруженного грязными барками, баржами, плотами, заводями. Хлеб идет  по
дорогам, хлеб идет по воде, - и огромная парамоновская  верфь  принимает
его, парамоновская мельница перемалывает его, а город рассказывает уста-
ми обывателей парамоновские семейные  новости,  принимает  парамоновские
пожертвования. Это - именитые оседлые богачи, но есть  и  богачи-номады.
Те приходят - уходят. Они продают то, чего никогда не  видели  в  глаза,
продают тем, кого тоже еще не видели, и часто перепродажа обогащает  де-
сятки прежде, чем вещь пригодится кому-нибудь из купивших.
   Прислушайтесь к языку - ростовский язык, это - кратчайшая линия между
двумя точками, жаргон, образующим ферментом которого  явилась  экономия.
Отсюда - пособное значенье жеста. Но как здесь жестикулируют! Не вдохно-
венно-бестолково, подобно одесситам, а скорей таинственно, как  глухоне-
мые. И армянский, греческий, еврейский, американский, хохлацкий,  немец-
кий акценты здесь сбились в дробную стуколку, понятную только тому,  кто
участвует в ее хоре.
   Где наживают, там не любят тратить. Ростов почти не украшается; и все
благие начинания, школы, библиотеки, театры, едва став на ноги, кловятся
к упадку, либо прекочевывают на другую почву: так распались на моих гла-
зах две хороших художественных школы, библиотека, консерватория,  лучший
молодой театр.
   Екатерина особой грамотой выписала когда-то независимых крымских  ар-
мян на донскую землю под Ростовом. Им обещаны были всякие льготы. И  бо-
гатые армяне двинулись со своим скотом и скарбом в  донские  степи.  Они
осели в них, образовали большие села, а под Ростовом вырос уютный  горо-
док, Нахичевань, своего рода Шарлоттенбург под Берлином. Из шумного Рос-
това попадаешь в чинный, чопорный городок с приглушенным шумом шагов  на
тротуарах, в два ряда усаженных белыми акациями,  с  припущенными  века-
ми-ставнями изящных особнячков александровской эпохи, с лепными  украше-
ниями и под'ездами. Здесь уже вовсе глухая, но зато крепко оседлая  про-
винция с пересудами, родственниками от Адама, чаепитиями,  рецептом  до-
машних печений и черноглазыми арменятами на руках у важных толстых русс-
ких нянь, раздобревших на сдобном.
   Но мещанином и спекулянтом Ростов не кончается. Глухие зарницы не раз
полыхали над темным фабричным Темерником. Ростов, это - центр рабочих. И
ростовские рабочие средь пыли и копоти в бреду хохлацко-американской су-
толоки давно стали "интернационалистами". О них читали ростовские  юноши
в запрещенных брошюрах, что эти рабочие считаются передовыми.
   Итак, вот схема:
   1. Место действия - сонная степь под солнцем Донобласти; и в ней  ма-
лая точка - город.
   2. Время действия 1917 - 1919 г.г.
   3. Действующие лица - казачество и крестьянство, избалованное  излиш-
ком; в городе-коридоре - номады-спекулянты, неврастеническая интеллиген-
ция и крепко сидячее мещанство. И рядом муравейник рабочих,  пропитанных
зловонью Темерника, муравейник шахтеров, изглоданных угольной  пылью,  -
работающих от восьми до шести и опять от восьми до шести  и  уже  тайком
исповедующих железную формулу, которой дано будет лечь, как  печать,  на
каждую государственную бумажонку: "не трудящийся да не ест".
   В этих записках нет ни одного выдуманного слова, ни одной непережитой
сцены. Кое-где я только изменила имена и сдвинула пространство.

   ГЛАВА I.

   Мы протираем глаза.

   Души людей, как наконечники стрел, конические, - они очень  легко  во
все входят. Трагедия начинается с выхода или от пребывания в чем-нибудь,
а вонзиться всегда чрезвычайно легко. Так вонзились мы и  в  февральскую
революцию. С величайшей охотой и удовольствием, по самый кончик, вошли в
нее люди самые разнообразные: капиталисты, чиновники, губернаторы, поли-
цеймейстеры, думские гласные, нотариусы и даже городовые. Это было сюрп-
ризом, а сюрпризу все люди рады.
   Столицы были к нему слегка подготовлены, но  провинция  пережила  его
словно снег на голову.
   По вечерам, за ночь, в домах сидели гости и играли в карты.  Прислуга
на кухне сквозь сон готовила тот же неизменный ужин: летом  резались  на
закуску помидоры и огурцы, делалась "икра" из вареных баклажан, вынимал-
ся из банок плачущий белый, пахнущий остро сыр брынза, вспарывалось  те-
кущее жиром бронзовое брюхо шамайки, травки всех наименований и запахов,
от укропа до белого испанского лука, ложились отдельно,  опрыснутые  во-
дой, на тарелку; и на печи, посыпанной крупным углем, подогревался бара-
ний соус с бобами, - а босые ноги шелестели уже по красному  деревянному
полу на террасу, где накрывалась скатерть, ставились свечи в  стеклянных
колпачках от ветра и падали, ушибаясь о них, крупные  пахучие  жужелицы.
Зимой граненое стекло поблескивало в старинном трюмо, и чинный  столовый
стол заставлялся холодной закуской, а из  темных  буфетных  комнат,  где
пахло мускатным орехом, гвоздикой, ванилью и пробками, выносились  цвет-
ные графинчики.
   Гости играли до ночи и ушли доигрывать в клуб,  оставив  спящую  стоя
прислугу подбирать со стола тарелки и засыпать солью красные винные пят-
на на скатерти. Но хозяин утром вернулся домой с  газетой  в  руках.  Он
прошел гостиную,  кабинет,  будуар,  коридор,  затянутый  линолеумом,  в
спальню вошел не на цыпочках, жену за плечо взял без всякой осторожности
и голоса не понизил до шопота, когда сказал так, что слышалось в коридо-
ре:
   - Вставай! В Петербурге революция, Николая убрали. - Потом самые раз-
нообразные люди поздравляли друг друга, мало понимая, почему они радуют-
ся. Потом город убрался, принарядился, школы  распустили  учеников,  го-
родская дума устроила заседание  и  под  портретами  государей  читались
вслух телеграммы об отречении голосами торжественными и полными,  словно
это было личным удовлетвореньем каждого из читающих.
   Начались митинги, и легкость вхождения в революцию все  продолжалась.
Проступили отдельные Иваны Иванычи, избираемые в разных  местах  разными
организациями. Иваны Иванычи вставали рано, не  любили  почесываться,  в
уборной газетами не зачитывались, после обеда не спали, - они "кипели  в
общественном котле". Им всегда было некогда, они  поглядывали  на  часы,
рядили извозчиков месячно, держали своих кучеров, как модные доктора,  и
не было случая, чтоб их не оказалось на заседании.  Когда  приходил  час
выборов, они выбирались автоматически, совсем так, как  севший  в  вагон
доезжает до станции, а начавший служить дослуживается до чина.
   Проступили и Марьи Ивановны. Эти дамы любили вспоминать курсы  Герье,
когда-то прятали у себя нелегальную литературу, собирали деньги на шлис-
сельбуржцев, а во время войны  шили  солдатам  фуфайки.  Каждая  из  них
где-нибудь председательствовала. Они умели звонить в колокольчик и очень
громко кричали "тише!". Им досталось целиком женское движенье и  митинги
по женскому вопросу.
   Один из таких митингов я помню. Президиум (четыре дамы с  колокольчи-
ками) оповестил: ровно в 8 ч. вечера в  коммерческом  училище.  Говорить
будут о женском вопросе. И собралось  женщин  видимо-невидимо,  ровно  к
8-ми часам вечера, со всех ростовских и нахичеванских окраин, - женщин в
платочках и дырявых сапогах. Шли по снегу, по  воде,  по  лужам,  шли  с
грудными ребятами, кому не на кого было их оставить, шли версты и  верс-
ты, - пришли, а президиума нет. Колокольчики стоят, но дамы опоздали,  а
в залу не вместить и одной десятой пришедших.  Гул  стоит  от  вопросов.
Пришедшие хотят хлеба, не пшеничного, а духовного, по которому  голодали
года.
   Но вот половина президиума приехала в фаэтоне. Толстая дама с фишю на
колыхающейся  блузе,  просвечивающей  розовыми  лентами  бюстодержателя,
всплывает на кафедру, помавает платочком, кричит  громко,  хозяйственно,
благотворительно: надо перенести митинг на воскресенье 12  часов,  здесь
потолки провалятся, с улицы ломятся толпы, нельзя, никак нельзя...
   Духовного хлеба нет, голодные ропщут, им кажется, что над ними смеют-
ся. Они пришли со спичечной фабрики, с макаронной, с мыльного завода,  с
парамоновской мельницы, а оттуда, по грязи и талому снегу версты и верс-
ты...
   Вечером говорит утомленная Марья Ивановна Анне Ивановне в чинной сто-
ловой, когда спящая на ходу девка несет, роняя вилку на пол, приборы,  а
из кухни бьет запах подогреваемой бараньей ноги:
   - Какая темнота! Сколько ненависти к интеллигенции! Забыто  все,  что
мы отдали, чем пожертвовали! Они готовы избить нас или устроить  погром,
- вот увидите, начнут с евреев, а кончат интеллигенцией!
   Но стадия Ивана Иваныча сменяется стадией Петра Петровича. Иван  Ива-
ныч стоит в зените. У Ивана Ивановича появился завистник. Почему, скажи-
те, все ему да ему? Почему все его да его? Как будто нет  лиц  с  высшим
образованием, с общественным стажем? Снова политический митинг. На  эст-
раде Иван Иванович рядом с Петром Петровичем. В зале - рабочие и  солда-
ты.
   - Товарищи! - кричит Петр Петрович: - обратите внимание, комитет  сам
себя выбрал! Советую вам воспользоваться своими  правами  и  переизбрать
комитет на основах четыреххвостной формулы!
   Шум. Иван Иваныч, бледнея, вскакивает:
   - Товарищи! Зала полна еще несознательных элементов. Среди  нас  есть
провокаторы! Нельзя переизбирать комитет, не имея руководящего списка!..
   Шум, свист.
   - Он против четыреххвостной формулы! - кричит кто-то, делая  ударенье
на "му". Зала сбита с толку. Веселый человек в пиджаке, прячась за спины
рабочих, пронзительно вопит:
   - Иван Иванович - сука!
   Иван Иванович потерял популярность. На эстраде утверждается Петр Пет-
рович. А вечером у Петра Петровича ужин, скорый, на быструю руку, с  го-
сударственной экономией времени. Два-три единомышленника, их жены,  гим-
назист из комитета учащихся, старший приказчик - в виде демократического
элемента... Жуют, стирая с усов капли сладкого соуса, подбирают с тарел-
ки рыхлым куском белого хлеба; гимназист скоблит ножиком. Но Петр Петро-
вич темнеет:
   - Где графин? Почему вино в бутылке, а не в итальянском графине?
   - Машу я выгнала нынче, - шепчет Анна Ивановна, сжимая отрыжку корсе-
том и пряча губы в салфетку, - Маша разбила, нахальная  стала.  Вообрази
себе, ходит и спит. Я ей говорю, а она зевает.
   - Ах, мерзавка! Итальянский графин! - Петр Петрович безутешен,  наст-
роенье испорчено, графин был привезен из Милана...
   Но что же чувствуют Маши, полуспящие от усталости, что чувствуют жен-
щины со спичечной, мыльной, парфюмерной, бумажной  фабрик,  машинисты  и
смазчики, шахтеры, солдаты, мусорщики, выгребальщики, те, что тянут  во-
нючую кожу на кожевенной фабрике за городом, те, что моют вонючую шерсть
на шерстомойке за городом, те, что тихо скользят  по  ночам  на  вонючих
бочках в городе? Знают ли их Иван Иваныч и Петр Петрович? Знают  ли  они
Ивана Ивановича и Петра Петровича? И что им дала февральская революция?

   ГЛАВА II.

   "Проблема труда".

   Не все интеллигенты подобны вышеописанным. На последней улице города,
лицом в степь, стоит деревянный домик, крашеный в голубое с белым. Крыша
у него треугольником, окна в одно стекло, во дворе голое тутовое дерево,
колодец, куры и мостки через черные лужи, густые, как сапожный клей. От-
сюда слышно виолончель, здесь живет Яков Львович, тоже интеллигент, ког-
да-то магистр философии, а сейчас скрипач городского симфонического  ор-
кестра.
   Яков Львович не всегда бреется, он высоко поднимает воротник пиджака,
а нечаянно взглянув на свои ногти, сконфуженно прячет руку в карман.  От
Якова Львовича пахнет луком, - так сдабривает ему каждый день водянистую
похлебку без мяса мать Якова Львовича, Василиса Игнатьевна. Мать -  пра-
вославная, русская, маленькая, в платочке. Самого же  Якова  Львовича  в
гимназии ругали жидом, а в университет - дружелюбно -  семитом.  У  него
длинный нос, бледные восковые ушные раковины, красноватые веки и  в  них
небольшие робкие глаза, прячущиеся от чужого взгляда, как от удара. Яков
Львович вышел в отца, провизора Мовшензона.
   Для родного городка Яков Львович - неудачник. Из науки проку не  выш-
ло, отцовские деньги проел и пропил, не женился, не выбился в люди,  хо-
дит ободранный, сипло смычкастит себе что-то по струнам в дырке  городс-
кого оркестра и не знается с приличною публикой. Даже и на  обед  к  го-
родскому голове, куда приглашен был весь оркестр за  исключением  низших
ударных, не позвали Якова Львовича.
   Для себя самого Яков Львович - счастливец.  Не  только  счастливец  -
блаженный. У него всегда хорошо на душе,  так  хорошо,  что  даже  перед
людьми ему совестно. Дождик идет, лужи чмокают, ветки вздрагивают, скра-
пывая каплю, - и он, точно дерево, рад дождику, спешит на  мокроту,  лы-
синкой намокает, губами бормочет, - радуется. Сухая пыль столбом  стоит,
доводя до вычиха дворовую собаку, а он и тут рад, глядит на твердые кру-
ги облаков, выпукло стоячие на пыльном небе,  и  вспоминает  Андреа-Ман-
тенью.
   Яков Львович любит Россию. Кто же и умеет любить  ее  с  той  раненой
нежностью отброшенного невзлюбленного ребенка, как не инородец? Он стоял
рядовым с ружьем по колено в воде, защищая ее от немца,  хотя  в  сердце
его начертана была заповедь "не убий". Он по первому ее зову побежал  из
окопов брататься.
   Офицер, университетский товарищ, сказал ему:
   - Ты, как семит, не можешь понять позорности происходящего.  Тебе  не
больно, когда рушится государственное единство, попирается  национальная
честь... Сын родины должен чувствовать, как хозяин. Будь ты  хозяин,  ты
бы вместо братанья пошел и дал ему прикладом в морду. А ты семит и наем-
ник. Тебе все равно.
   - Послушайте, да чей же вы сын? - взволнованно говорил Яков  Львович,
порываясь об'яснить ему: - ведь это она же, мать ваша, сказала мудрейшие
в мире слова, она посылает вас по-братски к брату! Таких слов еще  никто
в мире не произносил, а вы неразумно затыкаете уши, восстаете  на  мать.
Посмотрите вокруг себя: над лицемерием, ложью, кровью, насильем,  преда-
тельством - благословение папы, священников, пасторов, журналистов, уче-
ных и ни один не закричал: "остановите безумие!". И  вот  Россия  первая
говорит, что нужно, - самое простое, самое понятное. А вам стыдно  перед
кардиналами и дипломатами за ее "необразованность"  -  вы  не  сын.  Так
чувствуют лже-сыновья, кретины!
   - Так рассуждают жидо-масоны, у них своя дипломатия, знаю!  -  в  бе-
шенстве кричит офицер, вспоминая, что носит погоны.
   Сколько ран нанесено Якову Львовичу! Но что  ему?  К  боли,  кусающей
сердце, он привык и не ропщет. Она только ширит сердце для радости, учит
молчанью. И Яков Львович прячет небольшие робкие глаза в красноватые ве-
ки, сторонясь, как удара, чужого взгляда. Не понимают - не надо.
   Вместе с потоком серых шинелей, облепивших вагоны, свисавших с площа-
док, с крыш, с буферов и из окон, докатился и он до голубого с белым до-
мика, снял обмотки с длинных и тощих ног, обмылся, отправился  в  город,
на митинг.
   Долго ходил Яков Львович, слушал и волновался.  Не  с  кем  было  де-
литься. Приходили в голову длинные речи, а говорить их некому,  несвоев-
ременно.
   - Товарищ, вы бы попроще! И знаете, уж очень как-то у вас все востор-
женно, - сказали ему в редакции, куда он принес заметку об  организующей
роли музыки.
   Мысли верные, глубокие, мудрые - и никому не нужные. У Якова Львовича
тетрадь в клеенчатом переплете, купленная когда-то у Мюра и Мерилиза.  В
нее он записал:
   "Надо осознавать происходящее -  вплоть  до  проблемы,  сжимать  свою
мысль до формулы. Каждая крупица действительности  сейчас  показательна,
как семяпочка. Это я называю конденсацией опыта".
   - Яшенька, не заходил бы ты умом за разум, отдохнул  бы,  -  советует
мать, пришедшая от соседки.
   Яков Львович записывает у себя:
   "Мысль отдыхает, когда ей дана работа. Всякое следование  фактов  без
передышки утомляет и раздражает".
   - А от Авдотьи Саркисовны, - твердит свое мать: - она говорит, что ты
бы мог получить теперь хорошее место  по  городской  милиции.  Старых-то
поснимали, новых ищут, которые с образованьем.  Жалованье  и  положенье.
Без труда-то ведь не проживешь.
   Яков Львович не слушает мать, - его занимает идея. Разве не  сходятся
все вопросы действительности, все ее беды у одной центральной  проблемы?
Труд, в этом все дело. Он раскрывает тетрадь и снова пишет:

   Проблема труда.

   Ошибочно думать, что вопрос о труде разрешим в  плоскости  социальных
отношений. Забывают о психологии труда. Если труд  -  обязательство,  да
еще тяжкое, да еще volens-nolens, то на такой почве ничего не построишь.
Труд должен удовлетворять человека. Отсюда: он не смеет быть механичным.
Не механично лишь творчество, и труд должен быть творческим. Но творчес-
кий труд не утомляет, не насилует, это не обуза, а счастье. Я могу рабо-
тать творчески по 12 - 16 часов в сутки и меня надо силком отрывать, сам
не в силах остановиться. Отдыхаю - для него же. Утомляет меня не он,  а,
наоборот, невозможность ему отдаться, помеха,  рассеяние.  Неспособны  к
творческому труду только кретины (и чаще всего из  буржуазного  класса).
Разве для кретинов произошла революция, что в единицы меры всего челове-
чества избирается самочувствие кретина?

   Стук в дверь - у Якова Львовича сосед, товарищ  Васильев,  механик  и
большевик. Маленький остроглазый горбун с высокою грудью входит в комна-
ту. Желтые пальцы с порыжелыми ногтями ссыпают на мятую бумажку табак из
жестянки, быстро скручивают, прихлопывают жестянку.  Яков  Львович  дает
прикурить.
   - Я с митинга в городском саду. Бестолочь! Массы озлобляются.  Видели
вы последний номер "Известий"?
   - Товарищ Васильев, выслушайте мою мысль, - берет Яков Львович клеен-
чатую тетрадку. Ему это кажется простым, как дневной свет.
   - Кустарничество, - буркает Васильев: - мелко-буржуазная  психология.
Сводите вопрос с рельсов в тупик, да там его и складываете впрок.
   - Поймите же вы, это вечное! Не надо ваших  терминов,  они  этого  не
покрывают, - всплескивает Яков Львович руками.
   - Работаете на контр-революцию, если хотите знать, - неуклонно  выхо-
дит из уст горбуна с клубами табачного дыма.
   - На контр-революцию? - встает Яков  Львович.  Солнце  из  низенького
окошка падает на худое лицо с острым носом, черты его вытянулись,  обла-
городились, стали странно-знакомыми; и глаза глядят широко открыто,  без
робости:
   - Посмотрите сюда, какой я контр-революционер! Я  больше  пролетарий,
чем вы, ничего у меня нет и ничто здесь не держит меня.  Я  люблю  мысль
революции, я за нее умру не поморщившись. Или вы лучше меня видите  ложь
старого мира? Только я не желаю создавать на место нее  новую  ложь  под
другим названьем. Я гляжу в корень, в первооснову, а  вы  мне  отвечаете
ходячими словечками, жупелами. Почему вы не хотите  видеть  мою  правду,
как я вижу вашу?
   Васильев докурил папиросу, он молчит, ему трудно найти  слова.  Потом
говорит, и взлетает каждое слово, как ком земли из роющейся могилы:  вот
тебе, вот тебе, вот тебе:
   - Все вы глядели до сих пор в корень. А что  сделали?  Кто  в  корень
глядит, ничего не делает. Последняя ваша правда - оставить все, как  оно
есть, вот ваша правда. Вам кажется, что вы с нами, а все, что вы говори-
те, мог бы сказать любой буржуй и сделать выводы против нас. Любой  про-
фессор подцепит ваши слова с удовольствием. Нам они ни к чему, они давно
говорены, опорочены, от них ни пяди не изменилось. Да и зачем вам,  ска-
жите, итти к нам? Вы вот говорите, что пролетарий. Верно, только вы дру-
гой пролетарий. Вы такой пролетарий, которому и не нужно ничего,  все  у
него уже внутри есть. Ну, признайтесь, на что вам революция?  Вам,  если
хотите, и история не нужна, одной мысли довольно,
   Яков Львович угас и сел снова:
   - Странно, это очень верно, что вы говорите, - отвечает он Васильеву.
- Я блаженствую, это да, если даже один огурец  с  хлебом.  Могу  и  без
огурца. Но ведь и ваша цель - счастье человечества. Вы же не зря мечтае-
те о разрушении, вам надобно осчастливить. Почему  вы  смотрите  на  мое
счастье, как на минус?
   - Поймите, оно бездейственно! Расстройство желудка у капиталиста  нам
выгодней, чем блаженство такого пролетария,  как  вы.  Бездейственно,  в
этом вся штука.
   Яков Львович и Васильев расстаются. Васильев идет "организовывать не-
довольство масс", а Яков Львович, сжимая голову руками, до полуночи  хо-
дит по комнате.

   ГЛАВА III-ая, отступительная.

   "Вольному - воля, спасенному - рай".

   Здесь я должна выйти за пространственные скобки. Февральская  револю-
ция катится, она праздником ходит по городам и местечкам, она становится
чем-то вроде модной этикетки "Трильби" на папиросах, печеньях,  шоколад-
ках, подтяжках. Пикник свободы с сардинками, булками, хлопаньем  пробок,
официантами в белых перчатках, - но  правда,  отказывающимися  брать  на
чай. Официанты как-будто поступились привычками; хозяева - нет.
   Война популярности не потеряла. Заглядываемся на  союзников;  компли-
менты нас очень обязывают; мы готовы на все, чтоб не  разуверилось  "об-
щество". И разговор о "победном конце" не пресекся.
   Но дамы из общества охвачены все же надеждой: спасти сыновей, кончаю-
щих последние классы гимназии, лицея, классических интернатов. Обтягивая
губами вуалетки, спускаются и поднимаются дамы по лестнице  министерства
народного просвещения в Петербурге. Какая свобода! Входи и выходи. Швей-
цар очень любезный, должно быть, не самосознательный, а из хорошего  до-
ма. И наверху тощий, с лицом на английский манер, в хохолке, с  золотыми
часами браслеткой, чиновник сурово отказывает: "Ни для кого никаких отс-
рочек, мы защищаем родину!". Но вуалетки  оттягиваются  на  лоб,  пахнет
пудрой, плачущие глаза прикрываются легким платочком: "если  б  вы  зна-
ли... и, ах, как это жестоко!". Чиновник смягчен, обещает снестись с во-
енным министерством... есть некоторая надежда...
   Дамы порхают к выходу, сталкиваются, знакомятся:
   - Вы откуда?
   - Я из Ростова, а вы?
   - Из Ярославля.
   - Хлопотать об отсрочке?
   - Да. Он обещал, не знаю, уж, верить ли...
   На стенах розовеют афиши: "Первый республиканский поэзо-концерт Игоря
Северянина"... Пикник свободы с сардинками,  булками,  хлопаньем  пробок
все продолжается.
   Но модная тема: Ленин, большевики.
   - Какая гнусность по отношению к России, к союзникам!  Требуют  сепа-
ратного мира, прекращенья войны! Этого не простит  им  никто...  -  дамы
наслушиваются модных споров в  знакомых  домах.  Профессорские  именитые
семьи, солидные речи. Синтаксис даже такой, что нельзя не поверить:
   - Разложение революции... колебание фронта... распад...  и  знаете  -
пролетариат тоже совсем недоволен. Я говорила со своей  прачкой.  Раньше
они получали меньше, им дали прибавку, внушили требовать, они потребова-
ли - и ничего. И говорят, будто совсем напрасно их сбили с толку.
   Знаменитый профессор читает: "Углубление революции,  как  кризис  об-
щественного правосознанья". В один вечер с Северянином. Но обе залы пол-
ны. Северянина слушают гимназисты, студенты, курсистки, приказчицы,  ин-
женеры, земгусары, кооператоры, дамы. И профессора  слушают  гимназисты,
студенты, курсистки, приказчицы, инженеры, земгусары, кооператоры, дамы.
Профессор настаивает на том, чтобы не загубить "святое дело  революции",
и Северянин воспевает "шампанскую кровь революции".
   Публика бешено аплодирует, она не желает, чтоб "погубили  революцию",
не желает, чтоб обнажились фронты, не желает, чтоб союзники были  обиже-
ны, не желает вообще, чтобы что-нибудь изменилось.
   Пусть революция будет, как...  революция.  Как  приличная  революция,
faute de mieux, - соглашается жена сановника, только что получившая отс-
рочку для Вовы: - и пусть прекратят, наконец, эти разговоры про углубле-
ние, кому это нужно?
   С Николаевского вокзала по-прежнему отходят поезда. В них трудно  по-
пасть, это правда. Окна повыломаны, вагоны уравнены в правах, кондуктора
бессильны сдержать бешенство огромной толпы, вне очереди,  без  билетов,
теряя тюки, ребят, зонтики, мчащуюся занять щель в залитом людьми,  тре-
щащем по ребрам вагоне; но если у вас есть знакомство и связи, вы можете
очень удобно устроиться. На Минеральные едут все дамы с отсрочками и сы-
новьями, едут за отдыхом сестры милосердия из титулованных, едут все те,
кто привык туда ездить из года в год.
   На Минеральных - вакханалия цен. Лето 17-го года, произнесены слова о
равенстве и братстве, в Москве и в Петербурге  первые  подземные  толчки
надвигающегося народного гнева, - а здесь переполнены дачи,  комиссионер
на вокзале говорит приезжающим и тем, кто неделю спит на вокзальном  по-
лу, прислонясь к неразвязанному порт-плэду:
   - Как хотите, меньше четвертной в сутки ничего  нельзя.  Если  угодно
койку в посторонней комнате, десять посуточно, это я могу.
   Кисловодский парк полон туалетов, немного отсталых, это правда, - па-
рижские моды пришли с опозданьем. В курзале  офицерство  дает  блестящий
концерт в пользу Займа Свободы - и на афише  чета  Мережковских,  модные
публицисты, поэты, крупнейшие музыканты. Парадно звучит марсельеза, при-
поднятая из раковины курзала блестящим огромным симфоническим оркестром.
   Ночь кавказская тепла, душна, пахнет близким дождем, духами, сигарой,
тонким гастрономическим запахом с веранды буфета и розами. Пахнет горны-
ми травами, речкой, ольхою подальше. Электричество пачками  бросает  си-
янье вниз, и в каждом кружке его ослепительная возня ночных насекомых  -
бабочек, мошек, жуков, а внизу, в его свете,  толчея  дорогих  туалетов,
холеных мужчин, пропитанных дымом сигары, с лакированными проборами; дам
в меховых накидках. Мелькают изящные ножки в ажурных чулках и  миниатюр-
нейших туфельках.
   Пикник свободы с ракетами, хлопаньем пробок, бравурными  звуками  па-
радно разыгрываемой марсельезы, с безупречными официантами, впрочем  от-
казывающимися от на-чаев (им проставляется в счет) - все  идет,  как  по
писанному.
   Но локомотив, тонко свистя, тащит поезд дальше от модных мест,  туда,
где черты людей резче и определенней. Мы на дальней  окраине  России,  в
Закавказьи. Еще тут хозяйничал дух Николая Николаевича, великого  князя.
При нем революция сразу была одернута с тылу, за фалды редакторов. Когда
все провинциальные газеты без страха и  опасения  перепечатывали  петер-
бургские телеграммы, в Тифлисе было глухо. О событиях пропечатали, как о
чем-то в скобках, значения не представляющем. Отказ Михаила был  выстав-
лен, как простая любезность - церемонится, а народ будет снова просить и
тогда коронуют Михаила. Откажется снова по своей осторожности,  -  тогда
коронуют Николая, великого князя. К нему уже силились-было попасть в ми-
лость чиновники...
   Редакция так и писала, что  "надо  надеяться,  после  всеподданнейших
просьб Михаил согласится на царство". И революция вышла приличной, faute
de mieux.
   В Баку персы-муши, носильщики, перетаскивали на  головах  по-прежнему
пятипудовые тяжести, профессиональных своих интересов еще и не  подозре-
вая. Но митинговали и тут. Татары, армяне,  персы  заговорили  на  своих
языках. Ближе к сердцу у каждого - свое, местоимение притяжательное. Ис-
ходили из права - быть, наконец, самому по себе, а не по другому. Нацио-
нальный пафос вел к разделенью. Позднее он кончился зверствами  в  Шуше,
трагедией в Баку, Эривани и татарских селах. Теперь он сдерживал  фронт,
вел к образованию национальных отрядов, вливал новую кровь в  ослабевшие
жилы войны и служил европейской бессмыслице, а проникая в печать  порож-
дал то запутанное и нелепое кружево, плетомое где-то поверх голов  живых
людей дипломатами, что зовется "ориентацией".
   Дошла ли февральская революция и здесь до  народа?  Кто-то  откуда-то
назначал комиссаров, милиционеров, об'ездчиков горных районов. Они езди-
ли на карабахских лошадках с винтовками. Жили в сторожках  на  станциях,
ловили разбойников, были начальством. Бесконечных представителей от  ми-
нистерства земледелия, министерства путей сообщения посылали по линии  -
представительствовать. Дальше линии двигаться им было некуда и  незачем.
А на линии - негде остаться. И вот их устраивали в дамских уборных.
   Вы останавливаетесь на станции, идете в уборную -  визитная  карточка
"Иван Иванович Иксин, чиновник путей сообщения".  А  если  случайно  нет
карточки или войдете, не прочитав, - натыкаетесь на  идиллию.  В  первой
комнате, "дамской", - столовая, щи недоеденные на столе, в  углу  ягдаш,
сапоги, на умывальнике туалетное мыло. Дальше, на раковинах, доски, пок-
рытые книжками: библиотека. А на диване хозяин, чаще всего и не просыпа-
ющийся от ваших шагов.
   Комиссары крохотных станций о февральской революции сами толком ниче-
го не знали. Знали только одно, что они - комиссары, а были об'ездчиками
или сторожами.
   Мне пришлось ночевать на одной из глухих станций, Садахло, в сторожке
такого комиссара. Рядом со мною, в  огороженной  комнате  с  решетчатыми
окошками спал беглый убийца из Метехского замка (тифлисская тюрьма); ут-
ром его должны были с конвоем доставить обратно. Но  среди  ночи  к  нам
стали стучаться крестьяне грузинской деревушки. Они поймали двух  конок-
радов и приволокли их сюда, чтоб посечь  на  глазах  у  начальства.  При
тусклых красных фонарях, в черную южную ночь, на земле молодой республи-
ки, только что провозгласившей отмену смертной казни и телесных  наказа-
ний, они высекли двух дико кричавших  людей.  Их  крики  вызвали  другой
крик, ответный, - у проснувшегося метехского  убийцы.  Тогда  крестьяне,
узнав в чем дело, потребовали, чтоб сторожку отперли, вытащили метехско-
го убийцу, да зараз посекли и его тоже, чтоб не повадно было.
   - Это в порядке  вещей,  -  сказал  мне  на  следующий  день  местный
культуртрегер, помещик в чесучовом пиджаке и широкой  соломенной  шляпе.
Он стоял на гумне своей усадьбы, неподалеку  от  сторожки.  Вокруг  него
прыгали волкодавы, вертя жесткими, как канат, хвостами. А перед ним  мо-
лотили зерно и без конца кружились потные лошади, волоча за собою  доски
с сидящими на них для пущей тяжести татарчатами...
   Дальше, в Эривани и Александрополе, было и  вовсе  тихо.  Февральская
революция убрала начальство, развязала родной язык. Но не тронула ни бы-
та, ни сознанья. Политика обернулась в забаву, - так забавлялась  сонная
провинция на большевиков. Национальный большевик появился в Тифлисе и  в
Эривани. Он выступал изредка. Его слушали, как  слушают  футуристов.  Он
старался говорить газетно, и свои люди, патриархально, по восточному го-
ворившие ему "ты" (на армянском языке нет "вы"), считали его  сдуревшим,
но впрочем безвредным. В Тифлисе дело обстояло уже политичнее и  острее,
хотя и там политика ютилась в мансардах двух-трех  газеток,  заглушаемая
шумом шагов по Головинскому, плеском органной музыки из кафэ  и  пестрой
веселой толпою, единственной во всем мире по своей блестящей  и  певучей
беспечности тифлисской толпой.
   А народ, не взирая на бегство с обоих фронтов, все  еще  зазывался  в
мобилизационные части для защиты "святой революции" и Вовочек,  получив-
ших отсрочки.

   ГЛАВА IV.

   Топот копыт.

   Анна Ивановна благополучно вернулась в  Ростов.  На  звонок  отворила
племянница: Матреши уж час, как нет дома, ушла на собранье прислуги  го-
ворить о своих беспокойствах и выставлять свои требования.
   - Вот новости - требованья! Жрут, пьют, на всем готовом, их  одеваешь
- требованья!
   Анне Ивановне хочется всем рассказать, что говорят в Петербурге и  на
курортах, как поет Северянин о шампанской крови революции, как несомнен-
но документально доказано, что большевики брали немецкие деньги и теперь
их хотят отправить обратно, а немцы воспротивляются. Слышала  она  также
про странную книгу, ходившую в рукописи по рукам. В этой книге одна хро-
нология, числа и числа. Но хронологически точно  доказано,  что  еще  от
библейских времен  существовало  еврейское  общество,  поставившее  себе
целью забрать власть над миром. У него были отделения в Сирии и в  Маке-
донии и во всех городах. Оно собирает налоги со всех евреев, будто бы на
социализм. И хронологически точно показано, в котором году  должен  быть
избран на престол еврейский царь...
   Но Матреша не возвращается, приходится самой, не отдохнув  с  дороги,
готовить чай. Ноябрьские сумерки падают быстро, дворник  в  ведре  несет
уголь, - топить угловую и ванную. Анна  Ивановна  серебряными  ложечками
звякает в буфетной о новый сервиз, говоря с гувернанткой Тамары:
   - Главное же, Адельгейда Стефановна, не  мечтайте  о  Москве!  Москвы
нет, выбросьте это окончательно из головы. Я вам должна сказать, что ан-
тисемитизм некультурен и я всегда против того, чтоб  Тамара  в  гимназии
позволяла себе замечанья насчет евреек. Но все-таки мы не умнее  же  Шо-
пенгауэра или там Достоевского! Я говорила с профессорами.  Многие  дер-
жатся мненья, что есть что-то такое антипатичное, особенно знаете в мас-
се. Отдельные есть очень славные люди, например,  доктор  Геллер.  Но  в
Москве, в Москве все иллюзии падают, это что-то неописуемое. Черту осед-
лости сняли, и они, вы подумайте, не в Волоколамск, не в Вологду или ку-
да-нибудь в Вышний-Волочек, а непременно в Москву. На улицах, на трамва-
ях, в театрах, даже смешно сказать, на церковных  папертях  одни  евреи,
еврейки, евреи, говорят с акцентом и на каждом шагу вас в  Москве  оста-
навливают: как, пожалуйста, пройти на Кузнецкий мост?  Кузнецкого  моста
не знают! В Москве!
   - Merkwurdlg! - супит Адельгейда Стефановна выцветшие брови.  Руки  у
нее трясутся от старости, рассыпая сахарный песок. Уже на вазочки  выло-
жено абрикосовое варенье (варилось при помощи извести, по рецепту,  каж-
дый круглый абрикос лежит совершенно целый, просвечивая золотом и  стек-
ловидным сиропом). Из жестянок ссыпаны сухарики на сливочном масле с ва-
нилью. Электрический чайник кипит.
   Дамы давно уже приняли - каждая - чашку и не торопясь, медленно поку-
сывают сухарики, положив рядом с собой на столе черные шелковые сумочки,
различно расшитые бисеринками; из сумочек пахнет духами.
   Вдруг - переполох. Из коридора в столовую, стуча гвоздистыми башмака-
ми, вбегает Матреша, как была с улицы, в большом шерстяном платке,  лицо
круглое, оторопело-сияющее.
   - Что такое? В чем дело?
   - Сказывають, большевики идуть... Казаков семь тыщ и большевиков  че-
тыреста человек видима-невидима, с Балабаньевской рощи. Которые  на  ми-
тингу ходили, своими глазами видели, а на нашем доме, Анна Ивановна  ба-
рыня, пулемет поставють. Всех, говорять, которые к центре, тех  говорять
ближе к черте города из помещениев выселять будют...
   - Будют, будют, говори толком! Откуда ты взяла? Кто это тебе сказал!
   Дамы вскочили с места, обступили Матрешу.
   - Анна Ивановна, это же ужасно, если пулемет! У вас брат - член сове-
та депутатов, позвоните по телефону!
   - Да телефон, кажется, не работает...
   - Адельгейда Стефановна, Адельгейда Стефановна, позвоните  пожалуйста
Ивану Ивановичу по телефону... Thelephoniren Sie, bitte!
   - Ja aber der Thelephon ist verdorben!
   - Я побегу домой. Скажите, милая, на улицах не стреляют?
   - Что вы, Марья Семеновна, куда вы побежите в такую темноту.  Погоди-
те, допьем чай и выйдем вместе.
   - Какой тут чай? У меня квартира пустая,  на  английском  замке,  еще
обокрадут.
   - Ну, как хотите, если не боитесь.
   - Чего же бояться? Матреша может меня проводить.
   - Нет, Марья Семеновна, я Матрешу отпустить не могу, она должна  быть
дома, должна. Она слышала, знает, в чем дело, в случае, если придут,  вы
понимаете, она с ними об'яснится. Вот если хотите, попросите  Адельгейду
Стефановну.
   И после просьбы ветхая немка, трясущимися от старости руками, надева-
ет заштопанный во многих местах кавказский башлык и семенит  в  галошах,
заложенных бумажками, по мокрым плитам,  вослед  за  поспешающей  дамой,
провожая ее домой.
   Вечер сгустился в ночь, крупные капли шуршат по кое-где еще не  опав-
шей жесткой и шаршавой от старости листве,  прелым  пахнет  под  ногами.
Иван Иванович из клуба забегает к сестре.
   - Что же происходит? Ради Бога!
   - Пустяки. Опять большевистская авантюра. Им мало, видишь ли июльско-
го урока. Ходят слухи, будто опять  выступили,  изнасиловали  целый  ба-
тальон...
   - Что ты, как батальон?
   - Ну да, женский, который у Зимнего дворца. Потом Зимний дворец разг-
рабили до чиста, сняли гобелены и нашили себе портянок. А у нас в Совете
большевики радуются: "поддержим питерских товарищей"...
   - Господи, да что же это такое?
   - Не волнуйся, казаки близко, у нас не допустят.
   Ночь снова разжижилась в ясный сухой день,  ветреный  и  холодный.  И
глядят, глядят из окон недоуменные очи, одни с испугом, другие с  вопро-
сом, с надеждой; люди притихли, опали, как тесто на  остуделых  дрожжах,
с'ежились, сковались волненьем.
   К полудню по площади, мимо собора, промчались казаки,  пригнувшись  к
седлам, с винтовками за плечами, процокали конские копыта по камням, ос-
туженным и уже высохшим от вчерашнего дождика, уже  опыленным.  За  ними
помчался ветер, крутя осенние рыжие,  черные,  красные  листья,  вздымая
осеннюю жесткую, крупную пыль. Вслед за ветром прокаркали галки, переле-
тая по телеграфным столбам и полуголым деревьям.
   - С 12-ой линии выселить всех вплоть до двадцатой и двадцать  четвер-
той, очистить Соборную.
   Кто-то издал приказ, кто-то разнес его по обитателям, и все, кому на-
до было узнать, узнали. Новые беженцы, новые волны  людей  с  подушками,
тачками, курами в клетках, визжащими поросятами, влекомыми веревочкой за
ногу и упирающимися в ноги бегущих. Шубы, шапки, шинели, поддевки,  кар-
тузники, шляпники, папашники с дамскими шляпками  и  платочками  и  даже
простоволосыми перемешались.
   - Вот дожили! То, было, принимали беженцев с западного  и  восточного
фронтов, и расселяли их в домах, что похуже, по двенадцати  душ  в  одну
комнату, да с города получали на ремонт, а теперь и  сами,  здорово  жи-
вешь, побежали.
   - И еще побежишь! Нынче с юга на север, а завтра с севера к  югу,  по
компасу...
   - Нашли время для шуток!
   На площади, против собора, стоит особняк с пятью окнами на  Соборную,
в два этажа. Наверху контора нотариуса, и внизу до четырех  открыто  па-
радное, впуская клиентов и холод. Туда, ступая где вовсе уже  сухо,  без
сырости, отстающими от сапогов подошвами и прячась в приподнятый  ворот-
ник коричневого с обнажившейся ниткой на  засаленных  перегибах  пальто,
шел Яков Львович.
   Надо было стучать, - контора закрыта по случаю политических  осложне-
ний. На стук открыла веснушчатая гимназистка с короткими волосами, как у
мальчика:
   - Яков Львович! - И вверх по лестнице: - Мамочка, Яков  Львович  при-
шел!
   Наверху, рядом с приемной и комнатами для клерков, где чинно, в  фут-
лярах стоят ремингтоны и ундервуды, а по  стенам  светло-желтого  дерева
высокие шкафчики с ящиками по алфавиту, - была еще одна полутемная  ком-
ната, где жила переписчица, вдова, с двумя дочерьми-гимназистками,  бли-
зорукая и с ревматизмом суставов. Там на полу помещалось три тюфяка,  на
столе же на керосинке подогревался  вчерашний  суп.  Вдова  обрадовалась
Якову Львовичу, налила ему супу:
   - Садитесь, расскажите, что такое творится по улицам?
   - Вам бы тоже не мешало куда-нибудь с Лилей и Кусей побезопасней. Шли
бы сегодня к нам.
   - Ни за что! - вскрикнули Лиля и Куся.
   Они поглядели разом на площадь, - там пробегали новые толпы беженцев,
спотыкаясь о застревающих между ногами, влекомых веревочкой за ногу, по-
росят. Лиля и Куся любили события. Они были крайними левыми  и,  если  б
позволила мама, пошли бы хоть в красногвардейцы!
   С керосинки снята кастрюля. На ней теперь чайник, эмалированный, ско-
ро уже закипит. Вдова расставила чашки, Лиле и Кусе их собственные, Яко-
ву Львовичу свою кружку, а себе посудинку Чичкина от простокваши, -  ча-
шек гостям не хватало. В жестянке вареный коричневый сахар,  порубленный
на  кусочки,  -  конфеты  домашнего  приготовленья,  называемые   вдовой
"крем-брюле".
   Совсем было принялись за чай. В окна видно, что площадь вдруг опусте-
ла. Откуда-то из-за угла, дробно стуча сапогами, прошел отряд  желто-се-
рых шинелей и остановился, совещаясь. Лиля и Куся глядели во  все  глаза
шинели взглянули в их сторону, разделились на группы и один  за  другим,
молчаливо стуча каблуками по камням, подкидывая на плечи винтовки, пере-
секли площадь.
   - Мамочка, стучат!
   Вдова идет отворять, сопровождаемая Яковом Львовичем. Лиля и Куся  за
нею. Сняли засов и цепочку:
   - Кто там?
   В переднюю один за другим молчаливо вошло несколько  вооруженных.  Не
отвечая вдове, поднимаются по лестнице. Двое остались  внизу,  -  сторо-
жить.
   Наверху остановились:
   - Оружие есть? Не прячете ли офицеров и казаков?
   - Оружия нет, и никого не  прячем.  Вот  единственный  мужчина,  Яков
Львович, в гости пришел.
   - Покажите документы.
   Яков Львович достал из внутреннего кармана свой паспорт грязного вида
"магистр историко-философских наук, Яков Львович Мовшензон".  Прочитали,
вернули.
   - Что там наверху?
   Не дожидаясь ответа, один из пришедших по лесенке стал взбираться на-
верх, в открытую чердачную дырку. Там шарахнулись голуби.
   - Кто там?
   - Голуби, товарищ.
   Лиля и Куся отвечают на перегонки. Смотрят глазами, как пиявками, не-
отрывно в лица пришедших. Они все из рабочих, лет по семнадцати, по  во-
семнадцати, винтовки надели, должно-быть, впервые, лица  юные,  суровые,
строже, чем надобно. Многим из них суждено  было  быть  через  несколько
дней зарубленными в Балабановской роще казаками.
   - Город в наших руках, товарищ? - выпалила вдруг  Куся,  не  удержав-
шись.
   - Чего выскакиваешь? - шепчет ей Лиля.
   - Город в руках Совета, - отвечает безусый, - предполагается на завт-
ра выступленье. Вы соберитесь отсюда, тут  будут  обстреливать.  Дом  мы
займем под пулеметную команду...
   - А нельзя ли тоже остаться?
   - Что ж, - можно; только при каждом выстреле надо ложиться на пол.
   - Лиля, Куся, вы с ума посходили, - вырвалось у мамы, - мы соберемся,
товарищи, только уж вы тут не дайте вещей разорять.
   - Не тронем, не беспокойтесь!
   Спустя четверть часа вдова с базарной корзинкой, Лиля и Куся с подуш-
ками, а Яков Львович с ручным чемоданом пробегают  по  темной  безлюдной
площади, торопясь в ту же сторону, куда проструились давеча  беженцы.  В
дороге убеждает их Яков Львович итти прямо к нему, но вдова беспокоится,
слишком далеко. Им тут по пути у богатого родственника, домовладельца, -
ближе к вещам и квартире.
   Вечером нет электричества. Улицы черны. Безмолвные притушенные  кине-
матографы, больницы, театры, только аптекарь в белом переднике, как ни в
чем не бывало, стоит над весами и банками, приготовляя лекарства.
   В доме богатого родственника заняты залы, ванная, девичья,  бельевая,
буфетная и летняя кухня. Беженцы, знакомые и чужие,  заполнили  комнаты,
наскоро перекусывают из корзинок захваченной от обеда стряпней и,  гото-
вясь к ночевке, вынимают платки и подушки.
   Родственник, старообрядец с серебряными очками на носу, в мягких, ши-
тых руками домашних, шлепанцах, ходит по дому и всякому  соболезнует  от
сердца. Жена и свояченицы угощают вдову с гимназистками  сытным  ужином.
Хорошие люди, а все-таки с ними не близко.
   - Я говорил, что этим кончится. Бескровных  революций  не  бывает,  -
шамкает старообрядец, - погодите, еще не то увидим. Жид сядет  на  прес-
тол.
   - Оставьте пожалуйста! - вспыхивает учитель гимназии, - евреи тут  не
при чем. Если б не разогнали Учредительное Собрание, не загубили  святое
дело революции...
   - Это и есть революция! - не выдерживает Куся.
   - Молчи, пожалуйста, - говорит ей тетка.
   - Если б не дали беспрепятственно вести безумную  крайнюю  проповедь,
республиканский строй в России окреп бы и привился. Мы видим примеры  из
истории... - разговор переходит на примеры.
   Керосиновая лампа мигает, свет ущербляется. Далеко откуда-то  с  Дона
внезапно слышен шум от снаряда, - гулкий и широко раскатывающийся.
   - Тушите свет! Спать ложитесь!
   И разно думающие, разно чувствующие люди склоняются, - каждый на при-
готовленный сверток.

   ГЛАВА V.

   Пули поют.

   Как они поют в воздухе, как они часто  стрекочут,  словно  горох,  по
мостовой, по стеклу, отскакивая и вонзаясь, как стонет в воздухе  ззз  -
стезя от зловещего их полета, об этом знают не только солдаты в  окопах,
об этом знают и горожане в подвалах.
   Но чего не знают солдаты, это нежности к пулям в подростках, не убеж-
денных примерами из истории. Целый день идет перестрелка по главной ули-
це, целый день верещит, словно ярмарочная сутолока, пулемет  с  высокого
дома на площади, не попадая. Сыплются пули о стены, залетают  в  районы,
где прячутся беженцы, входят в стекло и расплющиваются в подоконнике.
   - Пулька, смотри, опять пулька! - кричит Куся, подбирая теплую  штуч-
ку, - спрячу на память, подарю Якову Львовичу!..
   - Прочь от окон! - раздраженно кричит старообрядец, - чему радуетесь?
Людей бьют, а вы рады, как собачата.
   Лиля и Куся радуются. Они не слушают старших. В  полдень,  когда  пе-
рестрелка утихла, Куся глядит из полуоткрытых ворот, где домовая  охрана
поставила семинариста с армянским, несвоевременно густо обросшим  лицом.
стоять три часа, сжимая ружье монте-кристо, - глядит на торопливо  бегу-
щих серых солдат и кричит им вдогонку:
   - Товарищи, как дела?
   Забегает красногвардеец напиться. От него Куся знает все новости. Ка-
заки идут от Черкасска, а им будет с севера тоже подмога. Иначе - не вы-
держать, казаков численно больше.
   - Держитесь, - шепчет им Куся, впиваясь в них  пиявками,  пьяными  от
революции глазами...
   С Дона на барже поставили пушку большевики-моряки, навели и обстрели-
вают. Ухнул первый снаряд, вышел новый приказ, - от кого, неизвестно:
   С линий первой и по одиннадцатую, с улиц Степной, Луговой,  Береговой
и Колодезной всем перебираться повыше, к собору и прятаться там по  под-
валам.
   Под пулями обезумевшие толпы новых беженцев ринулись  на  исходе  дня
расквартировываться повыше, и снова кудахтают оторопелые курицы и  прон-
зительным, острым как уксус, визжаньем сопротивляются поросята сжимающей
их за ногу и куда-то волочащей веревке. Подвалы переполнены,  хозяев  не
спрашивают, лезут, где есть калитка, а заперта - стучат остервенело, пу-
гая домовую охрану:
   - Пустите, взломаем, пустите!
   Но вот расселились по новым местам. Верхние этажи  опустели.  Снаружи
захлопнуты и спущены жалюзи, внутри окна заставлены ставнями, свету ник-
то не зажигает. В подвалах, в повалку, дыша друг на друга учащенным  ды-
ханьем, прячутся люди, ругаются, молятся богу, советуют друг другу успо-
коиться и не волноваться. Но дети... прыскают. Их одернут, они замолкнут
и - расхохочутся. Им не смешно, - им до судорог  весело  пьяной  радости
революции; им бы хотелось повыбежать, быть  лазутчиками,  барабанщиками,
сыпать пули, носить патронташи, выслеживать казаков, пробираться  сквозь
цепь и торопить подкрепленье... Другие мечтают побить большевиков и про-
гарцовать вместе с казаками, на казачьих лошадках важною рысью вдоль  по
Садовой, ко дворцу атамана...
   И со Степной, где живет Яков Львович,  дошли  вести:  там  разорвался
снаряд, кого-то убило. Скоро пришла еще одна  весть:  убило  мать  Якова
Львовича. Плакала в этот вечер вдова и не удержалась, сказала Кусе:
   - Вот видишь, а тебе бы все радоваться.
   Но и Кусе не пришлось больше радоваться.
   К вечеру пули усилились, сыпались, словно горох,  а  над  ними  стоял
непрекращающийся гул от разрыва снарядов: бум, бум, бум... Беженцы заты-
кали уши руками, держали детей на коленях, ни глотка не могли проглотить
от тошного страха кто за себя, кто за близкого, кто за имущество. Но  на
утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья.
   В ворота спокойно вошла молочница, баба Лукерья, с  ведром  молока  и
степенно сказала домовой охране, - студенту, стоявшему за учредилку:
   - Большаков-то выкурили. Чисто.
   Вышли еще не веря и протирая глаза отсидевшиеся из подвалов, покупали
бутылками молоко и расспрашивали подробности. В открытые ворота уже вид-
но было, как проскакало с десяток казаков  по  улице,  мрачно  обмеривая
обывателей взглядами.
   Начались обыски по квартирам. Искали рабочих, оружие,  красногвардей-
цев. Брали же деньги, вино, кто и шубу снимал или брюки с вешалки, - что
поближе висело. Обыватели кланялись, клялись, что и  не  думали,  чисты,
как перед богом.
   На площади перед собором - казачья стоянка. Фыркают лошади,  приподы-
мая хвосты и наваливая груды навоза, переступают  копытами  с  места  на
место. Седла с навьюченным фуражом им нагрели вспотевшие спины. Винтовки
перевязаны в кучку, штыками кверху, и, прислонены к  ограде  собора.  На
самой паперти развели костер, кипятят свои чайники, охлаждаемые ветром и
снегом. Снег падает легкий и мелкий; влетает пыльцою в рот при  разгово-
ре, а под ногами не набирается вовсе.
   В городе вышли газеты. Город стал - город казачий. Казаки  приказыва-
ют, казаки хозяйничают, и городская дума с достоинством выступила:  "Так
же нельзя. Мы очень рады казакам, мы очень им благодарны  за  доблестное
очищенье, но город - он город свой собственный, а не казачий.  В  городе
есть думские гласные, есть, наконец, члены управы,  письмоводители,  го-
родской голова, и что же им делать?".
   Но казаки не слушают, каждый казачествует, как ему любо, ссылаясь  на
атамана, властителя края: быть теперь Дону под атаманом!
   А газеты пишут про историю, этнографию, биографию, фольклор и мифоло-
гию казачества, делают ссылки и справки, очень захваливают и надеются на
преуспеяние края. Брошена журналистами и крылатая мысль о Вандее.
   Между тем на Степной, со стороны последней, 32-ой линии, видели люди:
   Гнали казаки перед собою рабочих. Рабочие были обезоружены, в  разод-
ранных шапках и шубах, с них поснимали, что было получше. Когда останав-
ливались, били прикладами в спину. Их загоняли в Балабановскую рощу. Там
издевались: закручивали, как канаты, им руки друг с дружкой, выворачива-
ли суставы, перешибали коленные чашечки, резали уши. Стреляли по ним на-
последок и, говорят, было трупов нагромождено с целую гору. Снег  вокруг
стаял, собаки ходили к Балабановской роще и выли.

   ГЛАВА VI.

   "Право-порядок".

   У Якова Львовича в домике только три комнаты. Каждая напоминает  дру-
гую. Кровати вдоль стен, по четыре подушки на каждой, ломберный столик в
углу, под иконой; на нем полотенце, расшитое крестиками, красным  и  си-
ним, а на полотенце высокая, на подставке, лампадка; рядом  коробочка  с
поплавками, бутылка с деревянным маслом и щипчики. Но Василисы Игнатьев-
ны нет, и не заправляются больше лампадки. Стулья дубовые, старинной ра-
боты, с клопиными гнездами в щелях за спинками. Обои набухли и тоже усе-
яны точками, - в них ходят, должно быть, клопиные полчища, шпаримые  ке-
росином по пятницам, перед баней. На  этажерках  оставшиеся  от  продажи
книги фармацевтические и философские, в них никогда не заглядывала Васи-
лиса Игнатьевна. Зато на комоде хранятся  облапленные  детскими  липкими
лапками книжки Золотой Библиотечки, когда-то подаренные мальчику Яше. Их
Василиса Игнатьевна берегла и соседкам хвалилась, что передаст их теперь
только внуку, а чужим - ни за что. "Макс и Мориц или похождения двух ша-
лунов" ценились особенно.
   Все это стало пылиться с тех  пор,  как  снесли  Василису  Игнатьевну
сперва в больницу с прободенным осколком гранаты кишечником, а  потом  и
на кладбище. Яков Львович остался один. Про жильца ни соседи  не  знали,
ни он никому из соседей ни слова.
   Жилец, товарищ Васильев, жил в третьей комнате, а с  победой  казаков
перебрался в чуланчик, где у Василисы Игнатьевны раньше висели  перец  и
красные луковицы на бечевке и сушилось белье. Сюда носил ему Яков  Льво-
вич хлеб, огурцы и табак, да газеты.
   Товарищ Васильев просил все газеты, какие выходили по области, попро-
сил он и карту, которую изучал, посыпая пеплом с  цыгарки,  днем  у  ма-
ленького окошка на столе, а вечером на полу при свете огарка.
   К Якову Львовичу заходили уже из участка справляться: кто у него  жил
и не живет ли еще. Яков Львович ответил, что жил электро-монтер и переб-
рался на службу в Ростов или в Новочеркасск, сам не знает.
   - Я вам говорю, со стороны Таганрога идет огромное  подкрепление  на-
шим! - утверждал товарищ Васильев, протыкая кружок на  карте  обкусанной
спичкой и указывая направление порыжелым ногтем на протабаченном пальце:
- мы в начале гражданской войны; октябрьский переворот прошел повсемест-
но. Нет логики в том, чтоб на Дону удержалось казачество.
   - Послушайте, - отвечал Яков Львович, - на кого же нам  надеяться?  В
городе ничтожный процент сочувствующих, и разгромлены, перебиты,  разог-
наны лучшие силы рабочих. А вне города - это Вандея.
   - Бросьте! Мы надеемся только на логику. События идут своим ходом,  и
нет логики в том, чтоб их тормозили. Нельзя удержать  ребенка  во  чреве
матери после положенного  природой,  -  хотя  б  ей  родить  вне  всяких
культурных и прочих условий, на извозчике или в степи.
   Товарищ Васильев почти убеждал Якова Львовича. И  он  надевал  старую
фетровую шляпу с прощипанными краями, плотней поднимал воротник пальто и
уходил побродить по городу, приглядеться к тому, что наделал наступивший
декабрь с людьми и политикой.
   На улицах мокро и липло, снег бьет отсыревшими  хлопьями.  Фонари  не
горят - забастовка. Не дзенькает, покачиваясь  и  проходя  своим  ходом,
трамвай. Гимназисты собрались перед бильярдной грека Маврокалиди,  заде-
вают прохожих, высвистывают "Боже, царя храни", - это из записавшихся  в
добровольческую дружину. Им выдали на руки жалованье - вперед. Они ходят
по разным кофейням и бильярдным; у некоторых ружье, у других револьверы.
   Марья Семеновна получила из Новочеркасской гимназии торопливое письмо
от сына и плакала, показывая родным и знакомым:  подумайте,  начальница,
не спросясь у родителей, записала его в добровольческую дружину! Как она
смеет, ему бы кончать, а тут еще не окрепший, не  выросший,  шестнадцати
лет и с распухшими гландами, погонят на холод, он и стрелять не умеет!
   - Хороша добровольческая!  -  удивляются  гости,  -  вот  так  добро-
вольно...
   Другие советуют им быть потише: в соседней комнате разместились каза-
ки. Хорунжий любит подслушивать, чуть-что - придирается, может  устроить
огромные неприятности. И Марья Семеновна умолкает со вздохом.
   Казаки стоят у нее две недели, стоят и у Анны Ивановны, и у Анны Пет-
ровны, у доктора Геллера тоже; их кормят за милую душу, для них  достают
старейшие вина из погреба, предназначавшиеся для болезней желудка у  са-
мых почтенных членов семьи, - дедушки, бабушки и двоюродной тетки, соби-
равшейся написать завещание.
   Вдова с Лилей и Кусей опять перебралась к себе, в комнату рядом с по-
мещениями для клерков, ундервудов и ремингтонов. Яков  Львович  зашел  к
ней и застал Кусю в слезах, жестоко избитую, с разорванным черным перед-
ником на гимназическом платье.
   - Вот неугодно ли полюбоваться? В гимназии разукрасили.
   - Как это могло случиться?
   - Очень просто: сцепилась с буржуйкой, - в сердцах отвечает вдова,  -
чего ради теперь вылезать? Делу не поможешь, а себе наживешь одни непри-
ятности. Из гимназии выгонят.
   - Пусть-ка попробуют! - сжимается Куся, - это я ее выгоню, вот подож-
ди! У ней брат во время войны с немцами сидел, как ни в чем не бывало  и
пиры задавал, - они взятками откупались, я знаю, она  сама  говорила!  А
сейчас вдруг об'явился - казачий офицер. Это он-то казачий офицер! Пони-
маешь, записался в казачье сословие, чтоб воевать с большевиками.
   - А тебе какое дело?
   - Противно! Русский! Фу, хуже русского гадины нет! Я ей сказала,  что
я стыжусь, что я русская! Пусть не смеют тогда  говорить  об  отечестве,
патриотизме, национализме друг с дружкой, а пусть говорят о своих  капи-
талах, поместьях, бриллиантах и фабриках!
   - Браво, Куся, - сказал Яков Львович и в душе изумился: Куся помогала
ему уяснить то, что сухо твердил общими фразами товарищ Васильев, устав-
ший от митингов, - суть в классовом самосознании!
   - Обратите внимание, - вступилась вдова, - как нынче дети разделились
и отбились от рук. Молодежь та скорей благоразумна, не так,  как  в  мои
времена, от мобилизаций стараются как-нибудь освободиться,  политика  им
мешает, все носятся с чистым искусством. А от четырнадцати по семнадцать
словно сдурели: лезут на стену из-за политики, того  и  гляди  вцепятся,
где ни встретятся...
   Но что же Иван Иванович и Петр Петрович? Оба они чрезвычайно  обеспо-
коены усиленьем казачества и зависимостью муниципалитета. Правда,  Кале-
дин показывает себя либеральным.  Он  не  отрицает,  конечно,  что  фев-
ральская революция совершилась. Его об этом проинтервьюировала печать, и
он ясно ответил, что "не отрицает". Однако же в городе повальные обыски,
частые аресты. В городе до сих пор расквартировано  огромное  количество
казаков,  об'едающих,  притесняющих  горожан.  Муниципалитет  совершенно
стеснен военной казачьею властью. Он не приказывает, а позволяет  прика-
зывать посторонним для города людям. Где же здесь либерализм?
   Иван Ивановича и Петр Петровича калединцы не уважают, не ставят  и  в
грош. Собрания воспрещаются, выступления  воспрещаются,  -  благородные,
трезвые и умеренные выступления воспрещаются. Это очень несправедливо  и
неблагоразумно. Остаются, впрочем, дни рождения,  именины,  двунадесятые
праздники и канун наступающего 1918 года. И в городе то у одного,  то  у
другого ужин с попойкой.
   С'езжаются поздно. Покуда хватает вешалок - вешают на них шубы; потом
шубы складываются друг на дружку на сундуках и на стульях. Сперва - чай-
ный стол. Между чаем и ужином барышни пробуют клавиши, долго отнекивают-
ся хрипотой и простудой, потом пропоют что-нибудь из "Пиковой дамы"  или
из "Рафаэля" Аренского. После хозяин отводит гостя к двум-трем столикам,
приготовленным для железки, и предлагает им "резаться", а хозяйка  сове-
тует не садиться до ужина. Ужин один и тот же у  всех:  закуска,  осетер
провансаль или салат оливье, индейка жареная, мороженое и фрукты. Играют
до трех-четырех, пьют не переставая, а кто не играет -  флиртует.  Утес-
нившись по двое, по трое на  мягких  диванах,  преувеличивая  опьяненье,
устраивают заговоры любви, подмигивают на мужей и на жен, те  грозят  им
пальцами, поднимая глаза от трефовых десяток, а на рассвете Матреша  бе-
жит за извозчиком.
   Кому негде кутить, тот может вдоволь раздумывать над историей  и  над
примерами. Улицы - раннее средневековье. Свету нет. Керосину достать мо-
гут разве одни спекулянты. Денег не платят: боны уже перестали ходить, а
романовских денег не сыщешь, они устремляются отовсюду за голенища каза-
ков, в расплату за масло и за муку. У кого же находится мелочь, тот отп-
равляется в церковь, при входе снимает шапку и  благочестиво  крестится,
потом покупает у сторожа свечку в поминовенье усопших и сквозь ряды  мо-
лящихся направляется к образу...
   Но там, потолкавшись, свечки отнюдь не засвечивает перед угодником, а
отправляет ее в брючный карман, шепча, если он верующий:  "прости  меня,
Боже", - и быстро торопится к  выходу,  минуя  опрашивающий  и  подозри-
тельный взгляд церковного сторожа: продажа  церковных  свечей  на  вынос
запрещена.
   Дома при восковой свечке торопятся проглотить ужин, раздеться и лечь,
а любитель чтения, положив книгу на стол пред собою, глазами читает, зу-
бами разжевывает, а руками расстегивает жилетные пуговицы или же, сгибая
остро коленку под подбородок, стаскивает сапоги.
   Окрик хозяйки:
   - Не жги зря свечу! Что копаешься?
   И любитель чтения виновато захлопывает книгу.

   ГЛАВА VII.

   Переворот.

   Порядок, можно сказать, окончательно восстановлен.
   Мало-по-малу остановились трамваи, водопровод не работает,  почта  не
ходит, железные дороги стоят, на полотне набежали друг на дружку  вагоны
в три ряда, как бусы на шее цыганки. Подвоз продуктов совсем  прекратил-
ся. Место на карте "Ростов-Нахичевань" стало пустым местом; оттуда в мир
не доходит вестей, ни туда из мира не доходит вестей. Даже  сами  казаки
не знают, что будет дальше.
   Товарищ Васильев попросил у Якова Львовича паспорт:
   - Вы сидите, вам тут документы не понадобятся, я же с вашим паспортом
проберусь в Таганрогский округ, где собираются наши.
   Яков Львович отдал ему паспорт и на ночь остался один.
   Но не успел заснуть, как прикладом к нему постучали. Вспыхнула  точка
фонарика, направленная ему на лицо. Перерыты все книги, наволочки и  ко-
сынки в комодах, вспороты тюфяки и подушки,  два  одеяла  прихвачены,  -
пригодятся в зимнее время. Якову Львовичу  велено  итти  без  разговоров
вперед, в комендатуру; документов нет, значит сжет, верно, военнообязан-
ный. Впрочем, там разберут.
   Яков Львович пошел, окруженный казаками. В комендатуре, за канцеляри-
ей, в комнатке с решетчатыми окошками было еще несколько арестованных, в
том числе Петр Петрович.
   Петр Петрович видел Якова Львовича в оркестре, где тот смычкастил  по
струнам виолончели чуть ли не каждый вечер, покуда был свет. Он протянул
ему руку, как знакомому.
   - Я в совершенном недоумении - что за нелепость, меня арестовывать! -
сказал он преувеличенно громко, - я боролся, как ответственное  лицо,  с
заразою большевизма, приветствовал освободившее нас казачество,  ратовал
за укрепление в стратегическом отношении нашего города,  у  меня  сын  -
доброволец!
   - А вы осторожней, - сказал ему кто-то из арестованных, большевики-то
ведь близко. Как бы вам из-под казацкой нагайки не перейти в  большевиц-
кий застенок!
   Петр Петрович умолк, точно нырнул марионеткой  под  сцену,  одернутый
вниз за веревочку.
   На утро со стороны Ростова раздались выстрелы. Их допросили,  бестол-
ково и спешно. Петр Петрович тотчас же был выпущен. Якова Львовича преп-
роводили в тюрьму за неименьем документов.
   Дома Анна Ивановна ждала в истерическом нетерпеньи:
   - Петя, все забирают из сейфов бриллианты, и деньги из банка;  пришли
телеграммы, что застрелился Каледин и  войсковое  правительство  сложило
свои полномочия. Я собрала, что могла. Ехать надо через Батайскую на Ку-
бань. Некогда соображать, все готово.
   Анна Ивановна, и Анна Петровна, и Марья Семеновна,  и  д-р  Геллер  с
семьей и сотня-другая еще, председательствовавших, митинговавших,  рато-
вавших за братство и равенство и аплодировавших казакам, с вещами,  бау-
лами, кожаными чемоданчиками, залепленными печатями заграничных таможен,
устремилась из города  на  Кубань,  чрез  прорыв  большевицкого  фронта,
кольцом окружившего город. Задыхаясь от страха, дамы впадали в  истерику
в санках; кучера, оборачиваясь, убеждали не шибко кричать, чтобы как-ни-
будь не навлечь большака, а мужчины, от жен заражаясь, с трясущимися гу-
бами, кричали с истерикой в голосе:
   - Не визжи, чорт тебя побери, будь ты проклята! И без тебя тяжело.
   Самыми тихими были дети до пятилетнего возраста.
   Что же казаки? Как это они обманули надежды всех, кто "в стратегичес-
ком отношении" стоял за укрепление фронта?
   А казаки... кто их поймет! Одни, отстреливаясь, отступали от  больше-
виков, шаг за шагом, покрывая трупами степь. Другие с оружием и со  зна-
менами переходили к большевикам и сдавались:
   - Товарищи, больше не можем. Тошно  служить  генеральским  последышам
против Советов. И мы ведь из безземельных. Чего там, и мы за Советы!
   Все малочисленнее круги отступающих, все многочисленнее отряды  пере-
ходящих.
   На границе меж Ростовым и Нахичеванью предприимчивый некто  давно  уж
построил красного цвета увеселительный дом, с обитыми  бархатом  ложами,
сценой-коробкой, замурзанным бархатным занавесом. И вздумал он новый те-
атр, где пели певички, вздымая из кружева юбок до самых  подвязок  ажур-
но-чулочную ножку, назвать, неизвестно зачем:
   "Марсом".
   Названье и стало театрику роком.
   "Марс" был воинственным местом. Сперва были драки в нем со скандалис-
тами, с пьянством, с полицией, уводившей скандальника в участок. Потом в
"Марсе" засели рабочие и собирался  Совет.  В  "Марсе"  восстали  в  но-
ябрьские дни. Красный флаг взвился над "Марсом" в  февральские  дни  при
отступлении казаков и наступлении большевиков. Но отступавшим уж  отсту-
пать было некуда. Их зарубали по улицам, перестреливали по углам, вытас-
кивали из под'ездов.
   Снова зазюзюкали в воздухе, не спрашивая дороги, шальные пульки. При-
казов о переселении никто не издал, но жители,  как  услышали  трескотню
пулемета, полезли крестясь в подвалы, на знакомое место.
   В домах, где не успели бежать, дрожащие руки срывали погоны с шинелей
гимназистиков, тех, что пели "Боже, царя храни". Матери прятали  сыновей
по чердакам и под  юбки.  Безусые  гимназисты,  охваченные  тошнотворным
страхом, дрожали. Матреша их выдаст! Давно уж  она  большевичка!  Барыня
валится в ноги Матреше:
   - Матреша, голубушка, ради Христа!
   - Что вы, барыня, нешто я Иуда-предатель... Пустите,  чего  дерганули
за юбку, да ну вас, ей богу.
   Но барыня обезумела, летит вниз по лестнице, закрывает засовами  две-
ри, задвигает задвижки и болты, вверх бежит, ружье вырывая у сына. Прик-
лад зацепился - по дому разнесся звук выстрела.
   - Боже мой, Боже мой, Боже мой, что я наделала! Васенька, Васенька!
   Внизу стучат. Здесь стреляли. Дом оцепляют.
   Тук-тук-тук...
   - Не открывайте!
   - Да вы с ума сошли! - вопит сосед на площадке, - из-за вас перестре-
ляют весь дом, подожгут всех жильцов! Оттолкните ее, и конец!
   Дверь взламывают, в двери врываются красноармейцы.
   - Кто тут стрелял?
   Обыск с этажа на этаж, с лестницы на лестницу.
   - Матреша, голубчик, родная!
   Матреша, плечом передернув, идет к себе в кухню и переставляет  каст-
рюли. Но молчанье ее бесполезно.
   Уже в соседней квартире N 4 красноармейцам шепнула Людмила Борисовна,
старый друг гимназистовой матери, запрятавшая под прическу два бриллиан-
та по три карата:
   - Ищите не здесь, а напротив...
   Красноармейцы снова врываются шарить у обезумевшей матери в  спальне.
За умывальником, для чего-то привставши на цыпочки, руки по швам, не ды-
ша стоит и зажмурился гимназистик.
   - Вот он, кадет! - закричал красноармеец.
   - Васенька, Васенька...
   Но сострадательный рок закрыл ей память  и  сердце  прикладом  ружья,
предназначавшимся сыну. Она потеряла сознанье.
   Бой идет на улицах в рукопашную. Пули зюзюкают, пролетая над  голова-
ми. Жители, спрятавшись в задние комнаты, затыкая уши руками, держат де-
тей меж коленками, не могут глотка проглотить от тошного страха,  -  кто
за себя, кто за близких, кто за имущество.
   Но на утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья. В  ворота  спо-
койно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока и степенно  сказала
жильцам, подошедшим из кухонь:
   - Казаков-то выкурили. Чисто.
   Вышли оторопелые люди, протирая глаза и робко заглядывая за ворота.
   А там уже людно. Соборная площадь залита  рабочими,  красноармейцами,
городской беднотой. Лица сияют, красное знамя взвилось у  дверей  комен-
дантуры, перед участками,  перед  думой.  Мальчишки-газетчики,  торговки
подсолнухами, подметальщики снега, трамвайные кондуктора,  почтальоны  и
все, кто не носит ни шуб, ни жакеток, ни шляпок  безбоязненно  ходят  по
улицам, на их улице праздник, да и все улицы стали ихними!
   А Куся, напрыгавшись и наметавшись по площади, красная от мороза и от
возбужденья, шепчет матери на ухо прыгающими от смеха и гнева губами:
   - Нет, мамочка, нет, ты подумай только! Сейчас  Людмила  Борисовна  в
рваном платочке и чьих-то мужских сапогах, будто баба, ходит по улице  и
изображает из себя пролетария. Я сзади иду и  слышу,  как  она  говорит:
"Товарищ военный, только прочней укрепитесь и не допустите, чтоб в горо-
де грабили"! А сама норовила сбежать на Кубань, сундуков, сундуков наго-
товила! Ах, она врунья!
   И Куся сжимает шершавенькие кулачки.

   (Продолжение следует).ал потревоженной душой  выхода  Ромео  из-за  н
#_39

   Мариэтта Шагинян.

   ПЕРЕМЕНА.

   (Продолжение).

   ГЛАВА VIII.

   Праздничная.

   За Нахичеванью, в армянской деревне, расположился штаб Сиверса и при-
нимал делегации. Сиверс был вежлив, просил,  кто  приходит,  садиться  и
каждого слушал. С большевиками в войсках были военнопленные немцы.
   Тихо и празднично в городе.  Ходят,  постукивая  по  подмерзшей  фев-
ральской дорожке, патрули, перекликаются. На базарах стоит запустенье, -
ни мяса, ни рыбы, ни хлеба. Крестьяне попрятались и не подвозят  продук-
тов.
   То-и-дело к ревкому, на полном ходу огибая в воздухе ногу дугою, под-
летают велосипедисты, прыгают на-земь и оправляют тужурку. За столиком в
канцелярии девушка в шапке ушастой, с каштановым локоном за ухом  и  ка-
рандашом меж обрубками пальцев: двух пальцев у ней не хватает на  правой
руке. Но эти обрубки умеют и курок надавить, и молниеносно свернуть  па-
пироску, не просыпав табак, и пристукнуть карандашом по столу в  продол-
жение чьей-нибудь речи.
   Из заплеванной канцелярии, где наштукатуренные стоят у правой и левой
стены с согнутой в коленке ногой, проступившей из складок, безносые  ка-
риатиды, - прошел товарищ Васильев к себе в кабинет. Он осунулся, потем-
нел, на шее намотан зеленый гарусный шарфик и не приказывает, а  шепчет,
- схватил ларингит, ночуя в степях под шинелькой.
   Фронт вытягивает, как огонь языки, свои острые щупальцы то  туда,  то
сюда, пробует, прядает. Там отступит, здесь вклинится слишком далеко.  У
пришедших с ним вместе - заботы по горло: напоить, накормить, разместить
свою армию, наладить транспорт и связи. А в городе обезоружить и  истре-
бить притаившихся белых. И после затишья и  праздника  начались  обыски,
профильтровали тюрьму.
   Вышел тогда из тюрьмы и на солнце взглянул Яков  Львович.  Было  ему,
словно под сердцем ворочался голубь и гулькал.  Ничего  не  хотелось,  а
тумбы и камни, разбитые стекла зеркальных витрин, водосточные трубы, со-
сульки, подтаивавшие на решетке соборного сквера, проходившие люди - все
казалось милым и собственным.
   Как хозяину, думалось: вот бы тут гололедицу посыпать песочком,  чтоб
дети не падали, а у булочной вставить окно! И когда у себя  на  квартире
он нашел трех красногвардейцев, ломавших комод на дрова и с красными ли-
цами пекших на печке оладьи, на сковороду  наливая  из  чайника  постное
масло, он этому не удивился. Поздоровался, снял  пальто,  об'яснил,  что
пришел из тюрьмы.
   - Вы из наших, товарищ? - спросили, черпая жидкое тесто  из  глиняной
миски и бросая на сковороду, где оно, зашипев, подрумянивалось и  укреп-
лялось пахучею пышкой:
   - Так пойдите в ревком, зарегистрируйтесь. Соль у вас где?
   Яков Львович снял с полки жестянку, где хранилась сероватая  соль,  и
подал товарищам. Те очистили стол, пригласили садиться и дружно,  вместе
с Яковом Львовичем, ели румяные пышки  из  пресного  теста,  посыпая  их
солью. Потом закурили махорку.
   В ревкоме на Якова Львовича подозрительно  глянула  девушка  в  шапке
ушастой. Она уже собирала бумаги и прятала их в  клеенчатый  самодельный
портфель, а карандаш, перо и чернила,  выдвинув  ящик  стола,  размещала
внутри и готовилась запереть. На стене  остановившиеся  часы  показывали
без четверти девять. Но на руке у нее намигали  швейцарские  часики  без
минуты четыре. Красногвардейцы в дверях, звякая  об  пол,  уже  забирали
винтовки.
   - Позвольте, товарищ, но где же документы?
   Яков Львович, торопясь об'яснить, повторил:
   - Я же сказал, что отдал их товарищу, чтобы облегчить ему бегство.
   - Нам этого мало. Возьмите бумажку в домовом комитете или в милиции.
   - Домовый комитет и не подозревал, что я отдал документы. Он только и
может, что засвидетельствовать, кто я такой.
   - Вот и доставьте мне это свидетельство. Выходите, товарищ. Вы  види-
те, я кончаю работу.
   Яков Львович, повернувшись, направился к выходу.
   Девушка молниеносно скрутила себе папироску и, нащелкав обрубком  раз
пять зажигалку, закурила и крикнула вслед:
   - Послушайте, стойте ка! Вы не сказали, какому товарищу ссудили доку-
менты.
   - Я ссудил их товарищу Васильеву, - ответил Яков Львович,  грустя  об
ее недоверии.
   Усмешка сверкнула в стальных глазах девушки. Она  поглядела  на  двух
красноармейцев, и те усмехнулись ответно.
   - Что ж, если вы утверждаете, это можно проверить. Задержите  товари-
ща, - весело и уже посрамив в своих мыслях неведомого самозванца,  крик-
нула она к дверям. Красноармейцы сомкнулись у входа.
   А из кабинета, в шинельке, с завязанным шарфом и в  низко  надвинутой
кожаной кэпке, с портфелем под мышкой уже выходил товарищ Васильев.
   - Товарищ Васильев! - окликнула девушка.
   Но уже Яков Львович и горбун увидали друг друга.
   Тов. Васильев рукой с протабаченным пальцем схватился за теплую  руку
Якова Львовича и - что бывало с ним редко - светло улыбнулся.
   - Я без голоса, ларингит, - он показал себе пальцем на горло: -  спа-
сибо! К вам с документом дважды ходили, но не могли разыскать. Идемте со
мной на часок. Вы же, товарищ Маруся, напишите ему все, что нужно.
   - Я печать заперла, - проворчала тов. Маруся, сожалея в душе, что  не
выпал ей подвиг обнаружить белогвардейца. Но стол тем не  менее  отперла
ключиком и из ящика вынула листик белой бумаги,  перо  и  чернила.  Яков
Львович продиктовал ей ответ на вопросы, печать она грела дыханьем с ми-
нуту и, наконец, надавила на угол бумажки. Все было в порядке.
   Втроем они вместе пошли к дому с колонками, где  на  втором  этаже  в
чьей-то спальне с персидским ковром, наследив на пороге снежком и  засы-
пав окурками мраморный умывальник, помещался товарищ Васильев. Внизу,  в
том же доме, жила и тов. Маруся. Им подали на круглый без скатерти  сто-
лик с китайской мозаикой три полных тарелки армянского вкусного  супа  с
ушками, посыпанного сухим чебрецом вместо перца и называемого по татарс-
ки "хашик-берек".
   Яков Львович рассказал обо всем, что слышал  в  тюрьме,  о  последних
днях перед переворотом. Тов. Васильев ел и изредка, шопотом,  с  хриплым
дыханьем, расспрашивал. Подшутил над тетрадкой: "все ли записываете кус-
тарные наблюденья?".
   Был он прежний - и все-таки переменился. Впали глаза, сухим и  острым
блеском блестевшие в щелку. Грудь опустилась, и плечи стали острее и вы-
ше. И за плечами лопатки как будто еще приподнялись от горба.  В  шопоте
слышалась властная нота, и глаза уходили внезапно от собеседников глубо-
ко к себе, а на тонкие губы тогда набежит торопливость: так выглядят гу-
бы, когда человек отвечает другому: "мне некогда".
   - Будет ли мир? - не сдержавшись, спросил Яков Львович: -  мира  ждут
люди и камни, товарищ Васильев! Довольно уж крови. Взгляните, как сумер-
ки голубеют за окнами, а по карнизу вьют лапками  голуби.  Взгляните  на
огонечки на улице, на шар золотистый с кислотами, что засиял там, в  ап-
течном окне. Тесен мир и единственна жизнь, дорогая для  каждого.  Дайте
людям порадоваться, завоевали - и баста!
   - Завоевали? Неужто? Не в вашем ли сердце, где все так прекрасно уст-
роено? - шепчет с усмешкой тов. Васильев: - почитайте-ка завтра газету!
   - А я люблю военное дело, - вмешалась тов. Маруся, -  все  равно  без
войны не обойдешься. Пасифизм - чепуха.
   Тов. Васильев рыжим ногтем на протабаченном пальце провел по прозрач-
ной бумажке. Отрывая по сгибу, отделил он  бумажный  квадратик,  насыпал
табак, свертел папироску и, послюнявив губами, заклеил. Яков Львович дал
закурить, и горбун затянулся.

   ГЛАВА IX.

   Сметано...

   Века навалили суглинок на туф, туф на  гранит,  а  гранит  на  залежи
гнейса; и вышли пласты геологические.
   Года навели улыбку на губы лакея, сутулость на спину раба  и  холеный
зобок под кашнэ у бездельника, - и возник обывательский навык.
   Стали видеть вещи устойчивыми по Эвклиду: кратчайшая линия меж  двумя
точками - это прямая. Дом Степаниды Орловой - это есть ее собственность.
И кто умер - того отпевают.
   Но в учительской комнате третьей гимназии, где учились Куся  и  Лиля,
давно уже дразнили коллеги Пузатикова, математика, что Эвклид  провалил-
ся. А в городе вышли "Известия" со стихами и прозой, шрифтом прежней га-
зеты, размером ее и на той же бумаге, с приказами о домах, в том числе и
о доме Орловой: он, как и прочие, муниципализовался и квартирантам  вно-
сить надлежало квартирную плату не Степаниде Орловой, а городу. И, нако-
нец, по Садовой и по Соборной прошли, чередуя усталые  плечи  под  злыми
углами гробов, люди в красноармейских шинелях; они  хоронили  покойника,
не отпевая.
   И пошли по городу слухи: все теперь будет по-новому. Опись людей  для
начала, кто, откуда, какого занятья, имеет ли капитал и семейство; потом
опись женщин, замужних и незамужних; первых оставить на месте впредь  до
распоряженья, а незамужних приписать к одиноким мужчинам  с  гражданской
целью: издан приказ о введении гражданского брака! Холостяки ужасались.
   Появились мальчишки с ведрами и  кистями,  а  под  мышкой  с  пачками
об'явлений. Красными от мороза руками они макали кисти в  ведра,  мазали
стены, заборы, высокие круглые тумбы, перепрыгивали с  ноги  на  ногу  и
сдували с кончика носа холодную каплю, за неимением  носового  платка  и
обремененностью пальцев; и на стены, заборы, высокие круглые тумбы  нак-
леивали постановленья. Каждое было за номером, с двумя подписями. Поста-
новлений в день выходило по нескольку.
   С сумерек и до утра, не потухая, горела зеленая лампа во втором этаже
дома с колонками, где помещался тов. Васильев. Сам он  вечером  и  среди
ночи принимал по делам, но говорил только шопотом,  указывая  на  горло:
простуда. Когда не было посетителей, шагал взад и вперед, временами ссы-
пая табак из жестянки на смятую бумажонку и сворачивая папироску. Шагая,
диктовал сиплым шопотом, часто дышал; продиктованное - перечитывал.
   Фронт передвигался. Войска уходили. Людей не  хватало.  Постановления
не исполнялись.
   В "Известьях", - так думали обыватели, - сидел упразднитель. Хватался
за все: нынче одно упразднит, а завтра другое. Добрались до  орфографии,
до средней школы, до университета, из банка забрали наличность,  богачей
обложили большими налогами. Какие-то люди убили профессора Колли.
   А упразднитель хватался опять за  одно,  за  другое.  Упразднена  уже
собственность, право иметь больше столька-то денег наличными,  сословный
суд, прокуроры, сословье присяжных поверенных. Один за  другим  взрыхля-
лись лопатой пласты и выбрасывались. Людей не хватало. Упразднитель  пи-
сал на бумажках с печатями: вызвать икса такого-то, вызвать игрека-иксо-
вича, вызвать граждан таких-то. Именитые адвокаты, член суда и нотариус,
пофыркивая, пришли по бумажке. Упразднитель просил их взять на себя  ре-
форму гражданского суда по новым советским законам.  Именитые  граждане,
пофыркивая, отказались.
   В газетах уж реяли ястребы, - темные слухи и  телеграммы  о  близости
падали, новой войны: немцы давили на русских. Был подписан мир в Бресте,
а немцы, под предлогом очистки и определения границ,  наступали,  -  уже
подходили к Одессе. С Украйны шли гайдамаки, под Новочеркасском  зашеве-
лились казаки.
   Нежданно-негаданно  вдруг  разразилась  пальба.  Анархисты-коммунисты
восстали. Обстреляли штаб, убили и ранили многих, завладели двумя  дома-
ми, а после были разбиты. Потом, успокоившись, отпечатали  номер  газеты
"Черное Знамя" со стихами Дмитрия Цензора и об'явленьем курсивом на пер-
вой странице о  том,  что  труд  сотрудников  будет  непременно  оплачи-
ваться...
   - Наша беда не в том, что мы имеем военные задачи;  наступать  всякий
может. Беда наша в том, что мы наступаем, реорганизуя. Мы должны перест-
раивать на скорую руку, без людей, с мошенниками и саботажниками, на за-
воеванном месте, на клочке, который, может быть,  завтра  от  нас  будет
вырван!
   Так признался усталый Васильев Якову Львовичу поздно  вечером,  когда
тот забрел на зеленую лампу.
   Суета перестройки вершилась при тайном злорадстве одних и  при  явной
поживе других.
   Ветер февральский рвет, посыпая  снежком,  постановленье  на  круглом
столбе: Реформа нотариата. В домике с ундервудами  и  ремингтонами,  где
жила переписчица, шумно. Нотариат упразднен,  вместо  него  нотариальные
камеры, где будут записывать браки, рождения и смерти. Старый  нотариус,
покачав бородой на машины и вешалки, вышел; его уже не  пустят  обратно.
Машины и вешалки взяты по описи в камеры младшими клерками. Младший  по-
мощник нотариуса, с кожурой от подсолнухов между гнилыми зубами, по  фа-
милии Пальчик, стал товарищем Пальчиком. С'ездил в ревком, утвердился  и
занят реформой. Товарищу Пальчику много работы: составить подробную сме-
ту. Товарищем Пальчиком разграфлена уж бумага на столбцы  и  колонки,  и
обозначено, кто какой получает оклад от правительства, -  первым  долгом
он сам, как заведующий; вторым долгом он лично,  как  стряпчий,  третьим
долгом он же сверхштатно, как представитель от  камеры,  на  раз'езды  и
прочие нужды. Дальше идут, понижаясь, по порядку все клерки, вдова-пере-
писчица и сторожиха. Товарищу Пальчику понадобился кабинет, и  вдове-пе-
реписчице велено в двадцать четыре часа переселиться, куда пожелает.
   Вздыхая, связала вдова три узла и на казенной подводе перевезла их  в
подвальчик, снятый в трех'этажном дворце Степаниды Орловой.
   В Ростове при чем-то совсем постороннем двумя-тремя юношами  соргани-
зован комитет по охране искусства. Бумажки с печатями на осмотр, на  ре-
визию, на реквизицию посыпались из канцелярии. Опустевшие особняки снова
ожили. В них захаживают, поворачивая книги, вазы, картины, собрания фар-
фора, заглядывая им сбоку, сзади и наизнанку, определяют,  классифициру-
ют, вспоминая уроки истории по древней Греции  и  каталоги  Третьяковки.
Собрано все на подводы, подводы поехали, но по дороге исчезло  не  мало.
Ругался военный начальник, требовал об'яснения, ему об'ясняли, показывая
ордера. Ордера были в порядке с печатью за отношением. Были они  внесены
под номерами и в получении их расписались. Но вещи исчезли.
   - Все это мелочи и чепуха! - горячилась фигурка в коричневом платье с
коротенькими волосами. Бледное личико с веснушками возле носа сияло. Это
Кусе рассказывал Яков Львович, что в городе бестолочь, что  так  нельзя,
что это выходит не большевизм, а юмористика, и Куся ему возражала с  го-
рячностью:
   - Все это мелочи и чепуха! Надо ведь с чего-нибудь начать, а они  от-
кудова знают, с чего? Пускай себе хоть кверху ногами. Эка беда,  две-три
чашки покрали с подводы. Вы лучше подумайте, ведь они помогают  сдвинуть
с места весь мир, может сами не знают, а помогают!
   Куся пришла к Якову Львовичу не для бесед, а по  делу.  Она  принесла
приглашение от комиссара финансов и наробраза, товарища Дунаевского,  на
заседание. Приглашены представители музыки, живописи и литературы.  Куся
- от комитета учащихся. Надо сорганизовываться, и наконец-то  для  Якова
Львовича будет работа.
   Тихи улицы в сумерках, покуда пешечком пробираются Куся и Яков  Льво-
вич из Нахичевани в Ростов. Последние дни марта,  а  ударил  мороз.  Так
скрепил, так стянул, что дыхание виснет на  маленьких  усиках  Куси  со-
сульками, а у Якова Львовича застревает в ноздрях колючею льдинкой.
   Одинокий фонарь от мороза - в  тумане.  От  прохожих  летят  облачка,
словно все закурили. И клубисто дышит трамвай, как животное, стоящий  на
запасном пути с печуркой внутри  для  кондукторов  и  метельщиков,  чтоб
отогревались до смены.
   А по дороге в Ростов, подняв голову, смотрит Яков Львович на окошко с
зеленою лампой. Там, сжав зубами потухшую папиросу  и  обмотав  гарусным
шарфиком больное горло, все ходит и ходит товарищ Васильев. Он не дикту-
ет. Между бровями тяжелая складка. Доктор сказал ему утром, что  у  него
не простуда, и не ларингит, а горловая чахотка в  последней  стадии.  Но
товарищ Васильев думает не о том. Он думает о  наступлении  немцев  и  о
восстании казаков под Новочеркасском.
   ГЛАВА X.

   ... Да не сшито.

   В особняке, на Пушкинской улице, жил-был некогда Петр Петрович,  пока
не бежал на Кубань.
   В особняке, на Пушкинской улице, столовая красного дерева, стены  вы-
ложены изразцом цвета вымытых фикусов, и такого же цвета,  глазурованной
зелени, нюрнбергская печка с сиденьем.
   В особняке, на Пушкинской улице,  Дунаевский,  комиссар  наробраза  и
наркомфина, созвал совещание.
   Перед входом два рослых красноармейца с винтовками просмотрели внима-
тельно повестки Куси и Якова Львовича  и,  посторонившись,  пустили  их.
Внутри уже было полно.
   Не сразу в накуренной комнате можно людей разглядеть. Столовая в  из-
разцах цвета вымытых фикусов гудела от голосов и от кашля.  Посереди,  у
стола, опершись подбородком на руку и коленкой упершись на стул, не  си-
дел, а стоял, утомившийся днем от сиденья, комиссар Дунаевский.
   Это был небольшой человек, женски пышный в плечах и у  бедер,  но  со
впалою грудью, с лицом, словно снятым с камеи: тяжелый, орлиный нос, ум-
ный лоб, небольшие глаза под пенснэ, выдающиеся, очень  острые  губы  по
птичьи. Вид значительный и якобинский, как шепнула горячая  Куся...  Где
Дунаевский теперь? Где другие, работавшие в суматохе и хаосе,  в  первые
дни революции, когда не видать было шагу вперед и шли наугад и на смерть
горячие, лучшие люди? Дунаевский расстрелян. Расстреляны и другие. И ты,
никогда не видавший ни личного счастья, ни сытости, ни удовольствий,  ни
отдыха, маленький, бледный горбун, под шинелькою в снежной  степи  поте-
рявший последнее, - скудную кроху здоровья!
   Вокруг Дунаевского, ближе к столу разместился отряд меньшевичек,  го-
товых к сражению. Меньшевичку опытный глаз тотчас отличит от  большевич-
ки. Меньшевичка - куда фанатичней. Одета со вкусом,  возраста  среднего,
непременно в пенснэ, с черепаховым гребнем в прическе, держит  себя  со-
лидно, культурная, - и придерется, так не  отстанет,  словно  инструмент
"кусачка", вцепившийся в гвоздик. Меньшевичка еще не услышит, уже крити-
кует; рот раскрыть не успеет сосед, а она уже резким фальцетиком, словно
пилою по жилке, взад-вперед перепиливает себе слабое место противника, -
ничего не оставит,  утешится,  разомкнет  ридикюльчик,  вынет  платок  и
взмахнет над припудренным носом.
   Дальше, за ними, сидели поддевки,  шинели,  пиджачишки,  студенческий
китель. Помалкивали. Когда приходилось вступать  в  разговор,  предвари-
тельно сильно прокашливали запершившее горло. Среди них размещались  за-
веденные говоруны, партизански выскакивавшие на меньшевичек, но  тщетно.
Темой служила инструкция наркома Ермиловая, приводимая ниже:

   "Ввиду огромной важности воспитания и обучения детей  для  подготовки
будущих граждан - строителей социалистической  советской  республики,  и
ввиду того, что учащие всех типов школ неоднократно организованным путем
(учительские союзы, собрания) определенно враждебно относились к Советс-
кой власти, почему является крайне необходимым самым решительным образом
сломить этот особого вида саботаж интеллигенции, для чего создать на са-
мых широких демократических началах орган, который бы следил и направлял
деятельность учащихся, а именно: при каждом учебном заведении  создается
школьный совет с таким расчетом, чтобы учащих в совете было не более од-
ной трети всего состава его. В школьный совет кроме учащих  входят:  три
представителя от родителей и три члена от левых социалистов или  лиц  по
рекомендации местной или ближайшей к поселению из указанных выше партий,
а в крайнем случае по назначению местного Совета Казачьих,  Крестьянских
и Рабочих Депутатов из среды граждан".

   Орфография (новая) колола глаза с  непривычки,  казалась  неграмотной
смесью болгарского  с  канцелярским.  На  инструкцию  все  нападали.  Но
меньшевички напали отдельно: не на нее, а на принцип. "Зачем приставлять
к учительскому совету лишь левых социалистов, а не социалистов  вообще?"
И дружно разжав свои челюсти, все вместе (а было их девять) вцепились  в
несчастную фразу, словно инструмент "кусачка" в шляпку гвоздя.
   Встал Яков Львович, неожиданно для себя. Он искал и не находил подхо-
дящее слово, - в воздухе было другое.
   - Товарищи, вы только что завоевали область, еще не учли и не  прове-
рили отношение учительства, а сразу вооружаете его  против  себя.  Такая
инструкция вызовет ненависть в самом доброжелательном. Зачем  это?  Ведь
работать-то с ними придется. Людей и так мало. Заставьте их служить  се-
бе, а не вредить. Кто, выводя верхового коня из  конюшни  и  седлая  для
дальней поездки, в зубы ему кладет не мундштук, а раскаленные прутья?
   - Замолчите, - одернул его за  полу  расползающегося  пальто  молодой
чернокудрый художник, сидевший на полукруглом сиденьи нюрнбергской печки
и грызший орехи, - сейчас не время, им не до этого!
   И, действительно, было не время. На Якова Львовича  и  не  взглянули,
лишь Дунаевский блеснул в него умным и знающим взглядом из-под тяжелова-
тых век, но не  об'яснил  ничего.  Заговорили  опять  и  вконец  осудили
инструкцию, порешив на местах руководствоваться другой, еще  более  рез-
кой. Избрали комиссию для ее составления.
   Художник все продолжал грызть орехи, разжевывая их,  как  ребенок.  И
поглядев на него опечалился Яков Львович: ему показалось, что в  молодом
и красивом лице нарочно, для безопасности, было разлито больше  наивнос-
ти, чем полагалось по возрасту.
   Вот они, люди. Не нравится, а не вмешаются.  Всяк  убежден,  что  все
равно ничего не добьется. А когда выйдет дело готовым, из рук  вон  пло-
хим, ни на что не пригодным, у всякого голос появится со стороны, как из
зрительной залы. Всякий тотчас осудит!
   Так говорил, возвращаясь домой и тщетно обмерзшие пальцы в рукава за-
бирая, Яков Львович закутанной Кусе. У той из-под шали  блестели  лукаво
два глаза, а рот она замотала, оставив лишь нос для дыхания. Но не удер-
жалась, спустила размокший от ротика теплый платок под согревшийся  под-
бородок и возразила:
   - Какой вы! Теперь разве строится? Это потом будет строиться, а  сей-
час революция. Что с того, что учительство еще не высказывается? В Моск-
ве было против и тут будет против. Лучше сразу сказать - "мы враги", чем
возиться и время потратить.
   - Молодчага вы, Куся, - сказал Яков Львович серьезно, - вам  шестнад-
цатый год, а логике учите лучше профессора. Только разные мы. Я не знаю,
мой друг, может быть новый мир из таких, как вы, народится, но мы разные
и мне грустно. Всем сердцем желаю удачи большевикам, но многого не пони-
маю. Да и вам непонятно, о чем я.
   - Очень даже понятно, если б захотела понять. Только  сама  не  хочу.
Если сидеть-понимать как вы, так ничего и не сделаешь.
   - А разве лучше делать в слепую?
   - Не в слепую! Партия скажет, куда.
   Куся уже свила себе гнездышко в революции.  Она  ходила  на  митинги,
слушала разных ораторов, - Коллонтай, матроса Баткина, студента Сырцова;
товарища Жука... В доме Орловой происходили партийные заседания. Молодой
член партии, первокурсник Десницын, был с ней знаком и ссужал ее книжка-
ми.
   Пуще сдавливало дыханье от мартовского мороза. Трещали на  перекрест-
ках костры, раздуваемые милиционерами. Огонь забирал заиндевевшие сучья,
плакали сучья, оттаивая, и шипели, как шпаримые тараканы; дым  не  хотел
подниматься, подбитый морозом.
   Они добрались до трех'этажного дома купчихи Орловой и, зайдя за воро-
та, спустились по ступенькам в подвальный этаж. На стук  отворила  Лиля,
тринадцатилетняя, в вязаной кофточке и торопливо сказала:
   - Куся, мама больна. Бок простудила, температура. А отопление  так  и
не действует.
   В доме купчихи Орловой - центральное отопление. Только странно, - об-
щественные учрежденья, что в левом корпусе, согреваются, а где жильцы, в
правом корпусе, туда не доходит тепло. Повыше, у Фроловых, замерзла вода
в умывальнике. У них примерзают от стужи пальцы к железному крану.  День
и ночь горит керосинка, - смрадно и денег без счету уходит на керосин, а
все не теплее.
   Яков Львович вошел в остудевшую комнату, где на  лавке,  под  шубами,
шалями и суконной кавказскою скатертью тряслась от озноба вдова-перепис-
чица.
   - Голубчик, похлопочите, - произнесла она навстречу гостю: -  Девочки
мои бедные с ног сбились. Сходите завтра к хозяйке!
   Яков Львович узнал, где квартирует хозяйка и обещал. Куся  сняла  для
него кипяток с керосинки и налила ему чаю.
   Степанида Георгиевна Орлова была богатой купчихой. Отец, когда-то ла-
базный мальчишка, позднее лабазник, а потом фабрикант, умер, оставив  ей
лавку, дом и мыльную фабрику. Степанида Георгиевна  замуж  не  вышла.  В
спальне под образами держала приходно-расходную  книжку  и  счеты.  Лицо
имела широкое, ноздреватое после оспы, распаренное, как у прачки, и руку
подавала не прямо, а горсточкой. Платье пахнуло демикотоном. После пере-
ворота Степанида Георгиевна поселилась  у  себя  в  дворницкой,  выселив
дворника в летнюю кухню, и жаловалась на разоренье. Там и застал ее  ут-
ром Яков Львович, но не одну, а с товарищем Пальчиком, что-то укладывав-
шем в портфель. Он впрочем уже уходил, озирался, где шапка, и левой  ру-
кой полез в рукавицу.
   - Ну с, всего! - обнажил он гнилые зубы с кожурой от  подсолнухов:  -
бумагу припрячьте подальше!
   Степанида Орлова, когда он ушел, взяла со  стола  гербовую  бумагу  и
сложила ее пополам.
   - Одно разоренье, - присядьте, пожалуйста, - эти самые  купчие.  Кабы
не большевики, стала бы я  еще  недвижимую  покупать!  Мало  переплатила
крючкам этим!
   Яков Львович слушал, недоумевая. Степанида Орлова знавала его  покой-
ную мать, Василису Игнатьевну, и смотрела на Якова Львовича, как на зна-
комого.
   - Какая купчая?
   - Ну да, нешто не слышали? Дом я купила у аптекаря Палкина, тот,  что
фасадом  на  двадцать  девятую  линию.  Староват,  а  ничего,  доходный.
Деньги-то ведь теперь не продержишь, опасно. И зарывать их расчету  нет.
А дома подешевели, как помидоры, ей Богу!
   И засмеялась купчиха Орлова девичьим смешком без натуги, без  хитрос-
ти. Вытаращил на нее Яков Львович глаза:
   - Позвольте! Да как же! Муниципализованный дом?
   - Ну, какой ни на есть. Дешовому товару в зубы не смотрят. Чего  уди-
вились?
   - И нотариат упразднен! Какая же купчая?
   - Самая настоящая, на гербовой, по оплате. Нет уж вы в  деле  немного
смыслите, Яков Львович, так не интересуйтесь. И языком лишнего не  гово-
рите между чужими. Я ведь с вами, как с  сыном  покойницы  Василисы  Иг-
натьевны, откровенна.
   Руки развел Яков Львович и на минуту забыл, зачем пришел. Но,  вспом-
нив, заторопился.
   - Да, вот что, Степанида Георгиевна. Я пришел насчет жильцов  правого
корпуса. Не знаете, не испорчено ли у вас отопленье? К  ним  не  доходит
тепло. Там вода в ведрах  замерзла.  Пожалуйста,  Степанида  Георгиевна,
распорядитесь.
   - Да что вы, голубчик. Дом-то не мой теперь, а городского  хозяйства.
Вы бы к городу и обратились. Я-то при чем? Сама, видите, в дворницкой.
   - Как же не ваш, если покупаете новый? - не удержался Яков Львович.
   Улыбнулась купчиха. Видно в добрый час он попал к ней! Улыбка купчихи
Орловой важная штука, - девическая, без хитрости, без натуги, только ос-
пинки сморщились, набежав друг на  друга  на  упругих,  как  у  японской
бульдоги, щеках. Улыбнулась, ударила звонко по ляжкам всплеснувшими руч-
ками:
   - А и хитрый же вы, даром что тише воды, ниже травы. Ну если  жильцам
добра желаете, так передайте: плату пускай за нонешний месяц  вносют  не
городу, поняли? Ведь не внесли еще?
   - Кажется, не внесли.
   - Пусть занесут мне сюды на недельке, я дам расписку. Кто еще там ус-
ледит за их платой. А я, как хозяйка, за все отвечаю.  Сами  ко  мне  по
каждому пустяку забегаете. Нынче одно, завтра другое. Конечно, сама  по-
нимаю, морозы - сладко ли? Тепло я пущу, а  вы  насчет  платы  не  поза-
будьте.
   - Не позабуду, - ответил Яков Львович и вышел.
   Дворнику Степанида Орлова, зазвав к себе, слово-другое сказала:
   Дворник, в ведерко воды накачав, неспешной  походкой  пошел  в  отде-
ленье, где топка. Сколько возился и что он там делал,  не  знаю.  Выйдя,
опять не спеша, запер он топку на ключ и ключ отдал купчихе  Орловой,  а
та его положила под образа, за ширинку, рядом с приходо-расходной  книж-
кой и Новым Заветом.
   А по трубе, повинуясь физическому закону, потекло, прогоняя  зашедшую
стужу, победительное тепло, равнодушное к людям и всем делам их. Оно до-
текло до подвала, и Лиля, пощупав трубу, закричала, как сумасшедшая:
   - Мама, Куся, хозяйка тепло пустила!
   Шел Яков Львович по улице, мимо тумбы, заборов и стен, где еще красо-
валось постановление за номером и подписями Реформа нотариата, шел и ду-
мал:
   - Сметано, да не сшито!

   ГЛАВА XI.

   Ликвидационная.

   Контора газеты была и останется только конторой  газеты.  Корректорша
Поликсена, сидевшая при царе за ночной корректурой, при  Керенском,  при
казаках, - сидит и при большевиках. Забрав типографию, помещенье, запасы
бумаги, большевики вместе с ними забрали контору и корректоршу  Поликсе-
ну. Только там, где был раньше "Приазовский  Край",  теперь  поместились
"Известия". Но корректорша Поликсена с платочком на плечиках и булочками
на ужин, завернутыми в корректуру и лежащими в муфте, - пожимает  плеча-
ми: подумаешь! мы и сами без новой орфографии постоянно писали не "Прiа-
зовскiй Край", а "Приазовскiй Край", бывало спрашивают, почему, а мы се-
бе пишем и только.
   Действительно, со дня основанья газеты, лет эдак за тридцать, писало-
ся вещим издателем не "Прiазовскiй", а "Приазовскiй". В конторе, уплачи-
вая Якову Львовичу по тарифу за столько-то строк, шепнули:
   - Вы не подписывайтесь под статьями. Слухи ходят... Положенье непроч-
но.
   А уж что скажут в конторе, за выплатой по тарифу, тому доверяйте.
   Фронт распластался на разные стороны,  фронт  вытягивает,  как  огонь
языки, свои острые щупальцы то туда, то сюда, пробует, прядает. Там отс-
тупит, здесь вклинится слишком  далеко.  Но  обрубают  могучие  щупальцы
фронта. Немцы подходят все ближе, взяли Харьков, идут на Ростов. С  ними
на русскую землю, насилуя русскую волю и разрушая советы, идут  офицеры,
не немцы, а русские. Те самые, что в немцев стреляли и  не  хотели  бра-
таться. Теперь побратались.
   С Украйны идут гайдамаки, итти не идут, а приплясывают, - усы  отпус-
тили такой закорюкой, что совсем иллюстрация к Гоголю,  и  треплются  по
весенней степной мокроте шаровары, как юбки, на бойких  плясучих  лошад-
ках. А мрачные, приученные к смерти корниловцы, молодец к молодцу,  чис-
тят где-то в степи, совсем недалеко, винтовки, тяготясь итти с  немцами,
и настреливаясь из-под боку.
   В Баку же татары, восстав, режут армян днем и ночью. Пылают армянские
села. А сами армяне, где могут, днем и ночью режут татар. Поезда не пус-
каются дальше Петровска.
   Заметался осколочек фронта, оторвавшись в Ростове. Уж он обескровлен.
Занят тов. Васильев. Голосу нет, - часто и  тяжко  дыша,  закашливается,
обматывая зеленым гарусным шарфиком горло. Уже не шепчет, а пишет. Пома-
нит к себе, протабаченным пальцем  нажмет  карандашик,  вырвет  листочек
блок-нота, и уже побежала бумажка, разнося приказанье. Даже  к  рассвету
не гаснет зеленая лампа во втором этаже белого дома с колонками.
   Обнадеженные прежде времени под Новочеркасском, восстали казаки.  Так
летит воронье к еще неумершему воину, кружится, падает,  снова  взлетит,
высматривая хищным оком, откуда бы вырвать кусочек.  Но  воин  не  умер.
Собрав распыленные части, большевики отогнали казаков, устроив  жестокую
бойню. Резали в Новочеркасске, холодным штыком добивали, шпарили жаркими
пульками,  как  посыпая  горохом,  пульверизировали  дымом,  картечью  и
кровью. Жарко и мокро дышалось на улицах Новочеркасска.
   А на Дону не спеша завозился Апрель,  выколачивая,  вместе  с  кучами
снега, морозы. Снег осел, а морозы упали. Солнышко припекало по  улицам,
раззадоривая воробьев. И зеленою шерсткой озимков, как кошечка шерсткой,
потягиваясь, проснулась весна.
   По новому стилю готовились к празднику первого мая. Но праздник  сор-
вался. Первого мая, как ястреб, над Темерником закружился  немецкий  аэ-
роплан и сбросил бомбу.
   Уже гайдамаки с колоннами немцев и русскими офицерами  надвинулись  к
городу. Уже мрачные, приученные к смерти  корниловцы,  тяготясь  итти  с
немцами, застреляли откуда-то сбоку, в город ворвались, ринулись на шты-
ки, думая, что гайдамаки подходят. Но большевики  окружили  ворвавшихся.
Один за другим, корниловцы были обезоружены и перебиты.
   Вновь зазюкали в городе, разносясь со змеиным шипеньем, пульки. Страх
сковал челюсти. Старики молодели от страха. К ночи  в  саду  или  темном
подвале прокапывали дыру и зарывали длинные тюбики  рубликов,  скатанных
вместе, обручальные кольца, столовое серебро или, кто побогаче,  -  чер-
вонцы. Когда-нибудь внуки искать будут клады - много кладов сейчас поза-
капано на Руси!
   Ночью спали одетыми, вздрагивали, чуть сосед шевельнется, ждали обыс-
ков и при стуке крестились, словно в поле на молонью. А в Ростове  неве-
домым юношей, именовавшим себя "старым литератором", как ни в чем не бы-
вало собран, проредактирован, прорекламирован, отпечатан и пущен в  про-
дажу журнальчик "Искусство".
   Товарищ Васильев ругался, бессильно стуча  кулаком  по  канцелярскому
столику. Он ругался беззвучно и выплевывал посиневшей  губой  на  платок
темно-красные сгустки. Шопотом, от одного к другому, из дому в дом,  пе-
реходило, что немцы уже в Таганроге.
   В апрельское утро для населенья был напечатан декрет о понижении  цен
на продукты, - продовольственные в два раза, а прочие в пять. Купцы про-
читали и крякнули, а крякнув перемигнулись. И в ответ на декрет взвыли в
хвостах перед лавками обывателя, - товар-то ведь поднялся вдвое!
   - Покупайте, покудова есть. А не то - подохнете с голоду! -  говорили
купцы, утешая. И запуганные, одурелые люди платили.
   Там и сям проскакали, стегая лошадку, милиционеры с винтовкой. Там  и
сям пристрелили купца для острастки. Но купец не смутился. Он, что мете-
оролог, по воздуху чует погоду.
   А темные, порождаемые вечерами в больших городах, порождаемые междув-
ластием, одурелостью, бурей и суматохой бывалые люди тем временем, с ре-
вольвером у пояса и декретом в руках, на подводах в'езжали к купчинам.
   - Читал? А это видал? - и с декретом показывается револьверное  дуло.
- Ну-тка за добросовестную расплату в пять раз дешевле тысячу двести ар-
шин того шелка, а теперь двести фунтиков гарусу, да шестьсот пар  чулоч-
ков. Что еще? Дамский зонтик? Клади-тка и сто пятьдесят дамских зонтиков
для родных и знакомых!
   Так был вывезен и разграблен магазин Удалова-Ипатова...
   Двадцать пятого старого стиля истекал ультиматум, поставленный немца-
ми и гайдамаками большевикам. Большевики отказались очистить  Ростов.  И
тотчас же с утра задымился огонь дальнобойных.
   Взрыв, как от страшного выстрела, раздался на площади. С шумом  обру-
шился, рассыпаясь, как веер, на радиусы осиновых досок, базарный  ларек.
Затопали, шлепая в лужу, случайные люди, мечась в  подворотню.  Бум-бум,
уж стояло над городом сплошным грохотаньем орудий. Шел дождь.  С  окраин
ринулись беженцы, толкая друг друга, роняя  детей  и  ругаясь  неистовой
бранью. Подвалы, свои и чужие, в одно мгновенье забиты людьми. А по воз-
духу стоном бегут, догоняя друг друга, снаряды и разрываются возле само-
го уха, близехонько. Окна трясутся, танцуя стеклянные трели. Их не  зас-
тавили ставнями в спешке, и окна, трясясь, звонко лопаются, рассыпаются,
словно смехом, осколками. Трррах - торопится где-то ядро. Бумм, -  вслед
за ним поспевает граната. Трах, городу крах,  кррах,  трррах!  Немцы  не
скупятся, артиллеристы играют.
   А по подвалам сидят, обезумевши, беженцы, затыкают уши руками, держат
детей на коленях, бледнеют от тошного страха, кто за себя, кто за  близ-
ких, а кто за имущество.
   Но часам к четырем вдруг сразу утихло, как после землятресенья. В во-
рота степенно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока, и спокойно
сказала жильцам, подошедшим из кухонь:
   - Большаков-то выкурили. Чисто.
   А на Батайск отступали остатки гибнущих красных.  Стойко  дрались  за
каждую пядь. Трупами покрывали весеннюю степь и валились с десятками ран
друг на друга, живыми курганами. В воздух текли от них струйки дыханья и
пара: то в холод апрельского вечера теплая кровь испарялась.

   ГЛАВА XII.

   Немцы.

   Ты продаешь сейчас Библию, напечатанную Гуттенбергом, немецкий народ!
   Увезли твои древности богатые иностранцы. Скупили дома твои за бесце-
нок богатые иностранцы. Хлеб твой едят и пьют твое пиво, глядят на акте-
ров твоих, и отели твои наводняют богатые иностранцы. В  Руре  на  горло
твое наступил французский каблук, и хряснуло горло. Обезлюдели,  парали-
зованы, остановились заводы. Руки, честнейшие в мире, бездействуют.  Где
твоя слава?
   Но униженному руку протянут с Востока. Там, над кремлевской твердыней
вьется красное знамя Советов. Коммуна - друг униженных.  И  она  говорит
им: вы потеряли, но не все потеряли. Вы сохранили себя. Лучшее  в  свете
сокровище - самосознанье. Лучшая в мире действительность - правда. Прав-
диво сознаться себе в том, что есть, в том, что было, и в том, что долж-
но быть по совести - вот великое наше богатство. С ним вступает народ  в
неподвластные хищникам дали, в  крепкостенную,  высокобашенную,  золотую
страну - в грядущую эру.
   И правдивой да будет рука, что опишет тебя и полки  твои,  зарубавшие
большевиков по наему за хлеб гайдамачий в угольном Донецком бассейне. Ты
шел туда в мае - апреле девятьсот восемнадцатого, богатого бедами, года,
как ныне французы идут в твой угольный Рурский бассейн.

   ---------------

   Выползли из подвалов оторопелые люди; не евши, не пивши с утра,  пос-
пешили к калиткам, ловят прохожих, спрашивают, - те кивают на площадь.
   А на площади людно. Стройно идут, молодец к молодцу,  подошвой  стуча
по неровным булыжникам улиц, в серых касках, в мундирах хоть пыльных, да
новых, подтянуты как на картинке, - немцы.
   - Немцы! Вот тебе раз! - вздохнула на улице прачка. И не понимала,  а
все же вздохнулось. Сердечная вспомнила,  как  отпевала  солдатика-мужа,
погибшего на Мазурских болотах; а сын был в красноармейцах.
   За стройной колонной солдат, припадая к  улице  задом,  как  скачущие
кенгуру, прогромыхали и скрылися пушки.
   За пушками, в кучке солдат, удивляя невиданным блеском,  алюминиевыми
кастрюлями, кружками, чайниками и прочей посудой, проехала ровным  аллю-
ром походная кухня.
   Офицеры и унтеры в темно-зеленых перчатках, в мундирах защитного цве-
та и в гетрах, - "баварской и вюртембергской ландверских  дивизий",  шли
сбоку, по тротуарам, сверяя ряды проходящих. Были они белокуры, с  крас-
новатыми лицами, с алыми ртами из-под светлых усов, а за ушами на  розо-
вой шее, где вены, - с зачатком склероза.
   Остановившись перед собором, часть сделала под  козырек  и  по  знаку
стоящего офицера промаршировала в соседнюю улицу. Часть стала, перебирая
ногами, как на ученьи, и готовясь куда-то свернуть. А часть, сразу сбро-
сивши строгую выправку и симметрию наруша, принялась укреплять  пулемет,
задом к церкви, а носом на улицу, и, разобравши походную кухню, располо-
жилась стоянкой.
   Живо хворост собрали, штыки завязали и  вздули  огонь  рядовые.  Живо
ссыпали кофе в кофейники с закипевшей водой и из банок достали сухарики,
сахар, консервы, шоколад и сгущенные сливки. Пили немцы из кружек,  при-
кусывая и не глядя по сторонам. Казались они  дагомейцами,  привезенными
целой деревней в зоологический сад, для того, чтоб кухарить и кушать  на
глазах любопытных.
   А вокруг-то! Все повысыпали поглазеть  на  диковинных  немцев.  Бабы,
старые и молодые, в платочках, платках и косынках, парни бойкие и трусо-
ватые, старики, мужики, гимназисты, учителя семинарии, математик Пузати-
ков с дочкой, поп Артем с попадьей, Степанида Орлова, купчиха;  Пальчик,
ставший опять просто Пальчиком, но повышенный в чине нотариусом, за  то,
что тихонько отдал ему вешалки (ремингтон же припрятал);  Людмила  Бори-
совна - в черной, шелковой шляпе, щегольских башмаках из шевро и  в  ве-
сеннем костюме, фрэнчи, смокинги, венские  деми-сезоны  с  отвороченными
над суконным штиблетом заграничными брюками... - видно не заяц  один  по
Дарвину шкуру меняет, белый зимой и при первой траве - буроватый!
   Стали и смотрят. На лицах тупое вниманье. Смотрят пристально,  неотс-
тупно, в сотню глаз, и смущенные немцы торопясь допивают свой кофе.
   А вечер на редкость весенний. Пахнут липы пахучими почками; стрельча-
тые, как ресницы, листочки акаций развертываются, сирень зацвела. Солнце
село, но небо еще голубое, прозрачное, с реющей птицей и редкими  белыми
тучками.
   Взволнованы барышни - много им будет занятий!  Взволнованы  матери  -
можно списаться с родными, узнать, где Анна Ивановна,  Анна  Петровна  и
Марья Семеновна, где доктор Геллер с женой, увезли ль бриллианты и пови-
дались ли с Кокочкой, ад'ютантом у генерала Безвойского. Взволнован  па-
паша - ведь дума-то будет, как раньше, и будет управа!  Все  будет  -  и
думские гласные, и члены управы, и письмоводители, и казначеи,  и  засе-
данья, - демократический строй принесли нам стройные немцы!
   - Вы же, папаша, припомните, немцев ругали тупыми милитаристами, гру-
быми хамами, варварами, разрушающими цивилизацию?  -  некстати  напомнил
отцу безмятежный сынок с  напроборенной  птичьей  головкой,  проводивший
жизнь в городском клубном саду, где ухаживал за гимназистками. Голос был
у него очень тонкий, а хохот, как выстрел из пушки.
   Но папаша ответил: "замолчи!" и пригрозил не выдать карманных.
   Немецкие унтеры и офицеры в зеленых перчатках, в  мундирах  защитного
цвета, шаркали и улыбались, знакомясь с девицами. В Нахичевани  армянки,
в Ростове еврейки и русские цветником разукрасили улицы,  с  оживленными
щечками, брошками, с нежной сиренью за поясом, переходящей потом, подчи-
няясь закону тяготенья, в петлички офицеров. Приглашали немецкими фраза-
ми, заученными в гимназии у херр-Вейденбах, выкушать чашечку чаю. Офице-
ры, благодаря, улыбались, но с чувством достоинства переходили в  откры-
тые настежь парадные.
   Буржуазия ждала их.
   - Какая? - спросит наивный.
   Та самая. Та, что в начале войны, брызгая пеной, кричала о  подлости,
низости, тупости немцев. Та самая, что помешана на патриотизме, на русс-
ком стиле, альбомчиках "Солнца России", новгородских церквах и  Московс-
ком Художественном театре. Та, что требовала войны до победного  оконча-
ния. Та, что изменниками называла издавших  указ  о  братаньи.  Та,  что
упорно, с документами и доказательствами уверяла, будто Ленин и  Троцкий
придуманы на немецкие деньги. Та, наконец, что видела в Бресте конец го-
сударства Российского.
   Особняки запылали свечами и лампочками. Белоснежные  скатерти  вынуты
из сундуков и расстелены. Электрический чайник кипит и кипит самовар,  а
в буфетной из банок, повязанных  собственноручно,  с  хитрыми  узелками,
чтоб девки не крали, достается варенье. В граненые вазочки накладываются
абрикосы, кизил и айва, и клубника Виктория, пахнущая ванилью. С  Пасхой
совпало, вот счастье-то! На улице бились и резались, а в  особняках  все
сделано к Пасхе, что нужно: раздобренные куличи, пожелтевшие от шафрана,
с изюмом и миндалями; творожная белая пасха с цукатом; ветчинный  огром-
нейший окорок, выбранный у колбасника прямо с веревки по давнему и  свя-
щенному праву, и собственноручно в печи запеченный; индейка, -  пушисты,
как пухлая вата, молочные ломти индейки, нарезанные у грудинки! И  много
другого. Графинчики тоже не будут отсутствовать, все в свое время.
   Много бежало ее из особняков, - буржуазии. Много осталось ее в  особ-
няках, - буржуазии. Упразднитель в "Известиях" бился месяц  и  два,  уп-
разднял то одно, то другое, - орфографию, школу, сословие присяжных  по-
веренных, собственность, право иметь больше столька-то денег  наличными,
но упраздняемое, как журавли по весне, возвращалось.
   Офицеры входили, расстегивая перчатки. Ослепленные светом и белоснеж-
ною скатертью с яствами, улыбались. Самодовольно одни, а другие  насмеш-
ливо. За столом легким звоном звенели чайные ложки о блюдечки и о стака-
ны, передавались тарелки, просили попробовать  то  одного,  то  другого.
Офицеры расселись не по указанному, а по-немецки, меж дамами, чередуясь,
- мужчина и женщина. И это понравилось очень хозяйке, стянувшей корсетом
грудо-брюшную полость, повесившей в уши два солитера и говорившей сквозь
губы, их едва разжимая, чтоб не выдать искусственной челюсти.
   Хозяин заговорил об ужасах большевизма и благодарил с теплотой и сер-
дечностью германскую армию. Гинденбург у себя никогда не стерпел бы  то-
го, что наша военная власть не смела тотчас силой оружия! Мы  некультур-
ны. Мы позволяем какой-то шайке бандитов, невежественной  и  столько  же
смыслящей в Марксе, сколько свинья в математике, захватить власть и пол-
года дурачить Европу. Посмотрели бы вы, что у нас тут творилось!  Я  сам
знаю Маркса, я читал Менгера...
   Но разговор о марксизме офицеры не поддержали, они пожали плечами.  И
сдержанно говорили, что идут добровольцами (с улыбкой, подмигивая:  доб-
ровольцами, император не вмешивается!), с целью лишь очищенья и  опреде-
ленья границ по Брестскому миру. И кроме того гайдамаки, угнетенная  на-
ция. Гайдамаки за очищенье Донской области обещали им 75% всего урожая.
   - Своего?
   - Нет, донского. Очистим область - и получаем.
   Но есть могучее средство развязать языки, это средство найдено  Ноем,
оно во всех смыслах патриархально. Графинчики пущены в ход, в свое  вре-
мя. Пьет хозяин, с приятной улыбкой культурного человека. Пьет  хозяйка,
потягивая сквозь губы, чтоб не выдать искусственной челюсти, пьют дамы и
офицеры. Порозовели, повеселели. Младший,  фон-Фукен,  стеснявшийся  при
ротмистре, уж выдал на ухо даме:
   - Наш путь через Кавказ, Закавказье и Малую Азию в Индию. Мы  завоюем
Кавказ, Закавказье и Малую Азию только попутно, задача же в Индии. Индию
надо отбить в отмщенье разбойникам-англичанам!
   - Индию, - подхватили другие.
   - Индию, - протянул и хозяин почтительно, в глубине души страстно же-
лая, чтоб немцы остались навеки в Ростове и жили бы и наводили  порядок,
- чинно и мирно.
   А был он не кто иной, как наш старый знакомец, Иван Иванович, не  ус-
певший бежать на Кубань. Да, Иван Иванович пережил большевистские страс-
ти и гордился: он не какой-нибудь эмигрант, Петр Петрович, он все видел,
все знает и все пережил самолично. Он готов написать мемуары, разумеется
не в России, а летом, в Висбадене где-нибудь. Но  Иван  Иванович  уж  не
тот, он разочаровался в парламентаризме. Мы некультурны, нам нужно твер-
дую власть, хотя бы немецкую...
   В кухне же, у кухарки Агаши, собралось  свое  общество:  столяр  Осип
Шкапчик, военнопленный из чехо-словак, обжившийся дворником и столяром в
этом доме; два немецких баварских солдата; Аксюта и  Люба,  крестьянские
девушки на услуженьи.
   Осип Шкапчик служил переводчиком. Солдат угощали. Те ели и нехотя го-
ворили: хлеб нужен им. Из-за хлеба и наступают. Теперь,  говорят,  будут
брать Ставропольскую губернию, тоже хлебную. Сахару вот привезли из  Ук-
райны. Не купите ль? Продают по дешевой цене, 100 рублей за мешок.  Вое-
вать - надоело.

   ГЛАВА XIII.

   Очищение области.

   Кольцом окружили большевиков под Батайском. С каждым днем, словно  от
взмаха косы над степною травою, ложатся ряды их. Но теснее сжимаются те,
что остались, и теснее зубы сжимают: такие не дешево стоят! Душу за  ду-
шу, смерть за смерть, - обессиленными руками сыплют порох, забивают пат-
роны, наводят могучую пушку. Трах - отстреливаются большевики.
   В Ростове гранатой уничтожены Парамонова верфь, мореходное училище  и
пострадали дома. Их измором берут, смыкают железною цепью, но  голодные,
истощенные, из-за груды убитых, как за стеной баррикады,  отстреливаются
большевики. Там, под Батайском, лягут они до последнего.  Там,  под  Ба-
тайском, трупов будет лежать на степи, как птиц перед отлетом. И в горо-
де говорят: если трупы не уберут до разлива, надо ждать небывалых еще на
Дону эпидемий, - ведь разлившийся Дон их неминуемо смоет.
   Так полегло под Батайском красное  войско.  И  рапсоды  о  нем,  если
только не вымрут рапсоды, когда-нибудь сложат счастливым потомкам  были-
ну.
   Между тем обыватели по Ростову разгуливают,  утешаясь  порядком.  Два
коменданта у них, полковник Фром для Ростова, а для Нахичевани  стройный
и рыжеусый, в краснооколышевой фуражке господин лейтенант фон-Валькер.
   Фром и фон-Валькер вывесили об'явленье: чтоб  немедленно,  в  тот  же
час, торговки подсолнухами ликвидировали свои предприятья.  Чтоб  отныне
они на углах с корзинками свеже поджаренных подсолнухов, также и семячек
тыквенных и арбузных, стаканчиками продаваемых, - не сидели. И чтоб обы-
ватели подсолнухами между зубами не щелкали, их не выплевывали и по ули-
цам не сорили. А кто насорит - оштрафуют.
   Вслед за этим Фром и фон-Валькер опять об'явили, что по улицам  можно
ходить лишь до одиннадцать и три четверти, но ни на секунду не позже.  А
по одиннадцать и три четверти ходи, сколько хочешь.
   В тот год, восемнадцатый, был урожай на родильниц. Бывало,  по  улице
идя, встречаешь беременных чаще, чем прежде. И про указ номер два разуз-
навши, всполошились  родильницы,  перепугались.  Природа-то  ведь  свое-
вольна! Что, если захочешь родить среди ночи, как  проехать  в  больницу
иль в клинику? Хорошо, коль в одиннадцать тридцать, а если попозже? И  с
тяжкой заботой, не сговорясь, но сплошной вереницей потянулись родильни-
цы в комендатуру.
   Был полковник Фром по фамилии и по характеру благочестивым. Много ви-
дел он очередей, наблюдал и явленья природы, - метеоры, затменья,  полет
саранчи, сбор какао, частью в натуре, а частью в кинематографе, но тако-
го не видел. И бесстрашный на поприще брани, полковник душою смутился.
   - Was wollen die Damen? - спросил он, склонясь  к  своему  ад'ютанту.
Тот вызвал Осипа Шкапчика, переводчика. Был  Осип  Шкапчик,  столяр,  за
знакомство с русскою речью и понимание местного быта, определен перевод-
чиком в комендатуру.
   Осип Шкапчик, не мысля дурного, поглядел на толпу из родильниц. Потом
деловито у крайней осведомился:
   - Сто волюете у комендантен?
   Так и так, говорят ему дамы, на предмет родов без препятствий  разре-
шенье ночного хожденья, ибо часто приходится ночью ездить в клинику  или
в родилку.
   - Понималь, - им сказал Осип Шкапчик, и ответил полковнику Фрому, что
для нужды родов очень часто по ночам им приходится ездить.
   - Gut! - тотчас же промолвил полковник: - напишите им каждой, что на-
до!
   И родильница каждая вышла, унося в ридикюле документ:
   Wurt. Landwer. regiment N 216 Batallion II Der  Ynhaber  ds  hat  als
Arzt das Recht auch nach 11. Nachts auf der Strasse zu sein*1.
   А в частной беседе полковник фон-Валькеру молвил задумчиво: "Странные
люди. Вот например у них в городе все акушерки сами беременны  и  предс-
тавьте себе, - в одно время рожают".
   Полковник Фром уважаем управой и думой. Он в присутственные часы при-
сутствует и принимает. А лейтенанта фон-Валькера полюбили дамы и  барыш-
ни, - он в неприсутственные часы знакомится и гуляет. Часто краснооколы-
шевую фуражку над свежим лицом с рыжеватыми  усиками  можно  увидеть  на
улицах, в скверах и в клубном саду. Лейтенант фон-Валькер, любитель про-
гулок, доступен.
   Вышла в Ростове газета "Рабочее Слово". Меньшевики, поредевшие  очень
сильно (из блока ушел Иван Иваныч и прочие), повели себя не зазорно: они
твердою речью стыдили русских за то, что вместе с немцами пришли  подав-
лять свою революцию. В этот день  Владикавказские  железнодорожные  мас-
терские, депо, Темерник прочитали "Рабочее Слово".
   На другое же утро, - жив курилка! - вышел и "Приазовский". Корректор-
ша Поликсена над ночной корректурой пожимала плечами: шуму-то,  шуму!  И
чего они? Все равно ведь "и" с точкой не ставят, а по-прежнему пишут  не
"Прiазовскiй", а "Приазовский". Уж помолчали бы!
   Шуму же вышло не мало. Рычала передовица, свистел маленький фельетон,
кусались известия с  мест  (сфабрикованные  тут  же  на  месте),  стонал
большой фельетон, тромбонила  хроника  и  оглушительно  были  трещотками
_______________
   *1 Пред'явитель сего имеет право, как врач, быть на улице  и  позднее
11-ти ч. ночи. телеграммы: "победоносно... центростремительно... церков-
ная благовесть... твердый порядок... святые традиции...". А в передовице
проклятье осквернителям русской земли, извергам и душегубцам,  большеви-
кам. Кто-то из доброхотцев, на радостях  стиль  перепутав,  взвился  со-
ловьем: победоносным германским войскам, защитникам правого дела, он же-
лал от души горячей победы и войны до конца над варварами большевиками.
   Транспорт налаживался. Уходили вагоны.
   По дворам, по колам с карандашиком, по волостным управленьям с бумаж-
ками, а по пажитям с морскими биноклями ходили люди в мундирах.  Предпи-
сывали - сеять. Винтовка-надсмотрщик в спину дулом смотрела тому, кто не
сеял.
   По закромам и по ссыпкам гуляли толковые люди, им  пальца  в  рот  не
клади. Чистых 75% со всего урожая принадлежит им по праву,  но  когда-то
он будет. Выколачивались казачьи задворки. Казались задворками, а чихали
мукой. Выкачивались казачьи колодцы, - смотрели  колодцами,  а  плескали
зерном. И транспорт налаживался. Уходили вагоны. Туда, куда следует,  по
назначенью.
   - Между нами, - шипел богатейший казак, думский гласный, пайщик газе-
ты: - немцы здорово нас выколачивают. Присосались, как пьявки.
   - Но они очистили область! - наставительно молвил  другой,  чье  иму-
щество было в кредитках далекого верного банка и в  бриллиантах  недале-
кой, но верной супруги.
   - Даже слишком! - буркнул казак. Он прослыл с тех пор либералом.
   Обыски, аресты шли тихенько и незаметно. Плакали жены рабочих - опять
вздорожала мука. С ума сойдешь! Жалованья не  платят,  а  хлеб,  что  ни
день, то дороже. Хоть соси свою руку.
   Плакали даже в станицах - так обесхлебить и раньше не приходилось.
   Волком смотрели и обыватели, кто победнее. В городе, на базарах, сто-
ит запустенье: ни хлеба, ни рыбы, ни мяса. Крестьяне  попрятались  и  не
подвозят продуктов.

   ГЛАВА XIV.

   О русском патриотизме и брюках господ подпоручиков.

   Управа в Ростове опять управляла.  Все  было  честь  честью:  думские
гласные, члены управы, письмоводители, сторожа, заседанья.
   Даже казалось иной раз по чинности членов управы, что  немцы  присни-
лись. Что если и были где-нибудь немцы, так в Петербурге, в  совете  ми-
нистров, а здесь был Попов, городской голова, и полицмейстер Дьяченко.
   Но как-то однажды в управу явились два офицера. Были они  в  мундирах
защитного цвета, в зеленых перчатках, белокурые, с  красными  лицами,  с
алыми ртами из-под светлых усов, а за ушами, где вены, с зачатком  скле-
роза.
   Офицеры явились в самую залу, прервав заседанье. Один из  них  резким
движеньем показал свои брюки, суконные брюки защитного цвета. Были брюки
совсем не в порядке, они лопнули, совершенно как лопает по толстому  шву
бобовый стрючок у акации.
   - Что ему надобно? - спросили члены управы друг дружку.
   Офицер об'яснился:
   - Ему надобно возмещенья убытков от муниципалитета, за брюки.
   - Но скажите, при чем же тут муниципалитет?
   Выяснилось: офицеры вдвоем подрядили извозчика, сели и поехали к мес-
ту службы. Извозчик на повороте накренил (с пьяну, решили члены  управы,
знавшие свой народ; из патриотизма, подумали немцы, знавшие свой народ).
Но как бы то ни было, извозчик накренил, и от толчка офицер повалился на
землю. Будучи офицером, он не упал, а, подскочив, стал на ножки (офицеру
упасть неприлично), но брюки однакоже лопнули. Муниципалитет теперь дол-
жен возместить офицеру убыток.
   Возмутились члены управы. Много лет, по три года,  за  хорошее  жало-
ванье, получаемое аккуратно, сидели они в этой зале, как  члены  управы,
но такого ни разу не слышали. Чтоб городское управленье, чтоб  муниципа-
литет отвечал за какие-то там офицерские брюки! Быть не может.  Рассмат-
риваемая претензия есть бесчестье, наносимое членам управы.
   Офицеры пожали плечами:
   - Тем не менее, муниципалитет отвечает за ущерб, причиняемый  городом
офицеру германской императорской армии.
   - Но на каком основании?
   - Есть закон, - не горячась, но сурово ответили офицеры. И при помощи
Осипа Шкапчика, переводчика, раз'яснили членам управы, что действительно
есть параграф в германском своде законов, по которому муниципалитет воз-
мещает убытки, причиненные городом воинскому снаряженью господ офицеров.
   - Но требуйте не с нас, а с извозчика? Ведь виноваты не мы, а  извоз-
чик.
   - Помилуйте, извозчик есть муниципальное учрежденье.
   Сильно озлобил членов управы означенный случай.  Эдак  ведь,  если  у
каждого брюки порвутся, брючный ремонт обойдется  городу  в  десять  раз
больше, чем ремонт канализации и водопровода! Но нечего делать. Поахали,
пожестикулировали, покачали многодумными головами с востока на запад,  в
такт вращенью земли, - и возместили убыток. А милиции дали понять в уст-
ной форме, чтоб разыскать патриота-извозчика и всыпать  ему,  смотря  по
его состоянию, или по уху крепкой рукой, если пьян он, или в ухо крепкою
речью, если он трезвый. Так лойяльные члены управы при помощи меры  воз-
действий русский дух изгоняли.
   И не напрасны были усилия членов управы!
   Вечером поздним, пригнавши в конюшню свою коренную с пристяжкой,  сел
извозчик пить чай с мушмалою и потчевал чаем соседа.
   Тот хвалил, а извозчик рассказывал: умные, черти! Не с нашего  брата,
с рабочего, в поте лица, а знают, с кого и просить. Нам, говорят,  нужна
амуниция, так по этому делу амуницивитет и ответствен. Вот как по загра-
ничному, не по нашему, рассудительно вышло.
   Пил извозчик, в поте лица обливаясь, и сосед, мушмалой закусив,  пох-
валил заграничный порядок.

   ГЛАВА XV.

   Лихолетье.

   В эти дни ворон каркал
   о погибели русских.

   На Украйне разогнана Рада, декреты ее аннулированы,  выбран  гетманом
Скоропадский, помещик. Выбирал же его император Вильгельм.
   Стала Украйна державой с германской ориентировкой. И Скоропадский ез-
дил к Вильгельму в Берлин на прием.
   Кавказ отделился, распался на государства. Каждое  стало  управляться
по своему, каждое слало  гонцов  то  в  Англию,  то  во  Францию,  то  к
Вильгельму, с просьбой принять всепокорнейше ориентацию.
   На Мурмане высадились французы и англичане. С севера вышли, совсем не
по правилу, чехо-словаки и дрались.
   В Великороссии, сердце Советской России, восстали эс-эры. Из-под угла
убивали. Снимали с поста тех, кто крепкой рукой держал  еще  ключ  госу-
дарства.
   Было же это, когда на Мурмане хозяйничали французы и англичане.  Кав-
каз отделился, Украйна отпала, а с севера чехо-словаки с оружием шли  на
Россию.

   В эти дни ворон каркал
   о погибели русских.

   Были раздавлены на Дону лучшие силы рабочих. Если и не потухла надеж-
да на помощь советского центра, то ушла так глубоко, что люди не  видели
этой надежды в голодных зрачках пролетариата.
   Урожай поднялся, налился, был собран и вывезен. Фельд'егеря, приезжая
на юг из Берлина, оттуда чулки привозили знакомым девицам, духи  и  пер-
чатки. Открылась в Ростове и книготорговля. Давно мы не видели книгу,  а
тут продавалась немецкая книга. Три четверти о войне, об армии, о  геге-
монии над миром, но четверть - и за нее забывались другие три  четверти,
- четверть была о науке, о праве, о мысли. Был Гете, и было о Гете.  Был
Вагнер, и было о Вагнере, был Рихтер, и было о Рихтере. Песней глядела с
прилавка книжечка Жан-Поля-Рихтера "Зибенкейз, адвокат неимущих".
   Подняли голову монархисты.
   Родзянко и Савинков где-то стряпали соус из русского зайца.
   Союз Михаила Архангела стал перушки чистить в ангельских крыльях, го-
товясь к погрому.
   Толстые няни Володимирской, Тульской, Калужской губерний, - одна  го-
ворила на о, другая тулячила, третья калужила, - сидя  в  клубном  саду,
где в песочке пасомые ими ребята резвились, беседовали шепоточком:
   - Слышали, милые?
   - Нет, а чего тако?
   - В Сибири-то, где наш царь-батюшка... Слышь, один из охранщиков  был
с ним лютее всех, гонял милостивца, как скотину, да. Только гонит он это
государя прикладом-то в спину, ко всенощной в церкву под воскресенье, ну
и видит. Из церкви-то, милые вы мои, в белой перевязи на руке со святыми
Дарами идет сам Христос, провалиться мне, завтра чаю не пить. Подошел  к
государю и таконько ласково, да уветливо, "терпи", говорит,  "до  конца,
мой мученик", и дал ему святых тайн приобщиться. Вот ей Бо!  Что  ж  вы,
милые, думаете? Охранщик-то красногвардеец как побежит, да как  побежит,
и ну всем рассказывать. Его в сумасшедший дом, а он сбег, его на  фронт,
а он и оттеда сбег, и все-то рассказывает, все рассказывает. Сейчас, ми-
лые вы мои, по Расеи ходит и все рассказывает, верно я вам говорю...
   - Охо-тко!
   Няни шепчутся, вздыхают. Няни привыкли в чистенькой детской под обра-
зами в прикуску пить чай. С няней не всякий поспорит! Она барыне на  ба-
рина, барину на барыню. А выгонишь, няньки-то свой профсоюз, как  масоны
имеют, наскажут такого, что после - убейте - ни одна не пойдет к вам  на
службу...
   В Нахичевани перед собором, лицо приподняв и растопыривши  руки,  как
на кадрили, стоял памятник Екатерины. Монумент был из бронзы. Год назад,
рабочие, дружной толпой собравшись вокруг монумента, снесли его  на-земь
с подставки, а после убрали. Подставка осталась пустою.  Промолчали  ху-
дожники, - пусть ломают из рук вон плохую безвкусную бронзу!
   Но год прошел, и -
   на утро в окно увидали жильцы Степаниды Орловой,  как  шли,  под  на-
чальством немецких солдат, рабочие, шли и на веревках что-то тащили. Ра-
бочие были безмолвны.
   Командовали солдаты: - mehr Rechts!
   Переводил Осип Шкапчик: - правейте!
   Но рабочие праветь не хотели и слева, погнув  о  решетку  нос  и  два
пальчика Екатерины, растопыренные, как  на  кадрили,  без  возгласов,  в
мертвом молчаньи подняли тяжкую ношу, и на гранитной подставке был брон-
зовый идол поставлен.
   - So! - одобрили немцы.
   Мальчишки газетчики, отовсюду сбежавшись на площадь, гоготали.
   - Не ори, дурачье, - сказал им суровый рабочий...
   Шумен Ростов. Продают - покупают.  Город  живет  хмельною  и  гнусною
жизнью. Ходят по улице, с папироской у краешка рта, спекулянты, краешком
глаза посматривают. Каждая будка печет пирожки с мясом, с рисом,  с  ка-
пустой, с вареньем, каждый угол занят девицею с  вафлями,  каждой  вафле
есть покупатель. Мальчишки свистят, торгуя ирисом, во рту побывавшим для
блеска. Открылись пивные - продают двухпроцентное пиво.
   Ликуют гробокопатели, - много могильщикам дела! Русская смерть утоми-
лась, русская смерть переела за бранными брашнами под Батайском и  Ново-
черкасском. Ей на смену пришла испанская мирная смерть.
   Через границы и таможни, легкими пальчиками приподняв бахрому болеро,
протанцовала она по средней Европе и села над Доном.
   Гибли люди по новому: по-испански.
   Чихали сначала. Кашель на них нападал.  Растирали  грудь  скипидаром.
Дышалось с присвистом, - грипп, дело пустое; аспирин, вот и все.  Но  на
утро лежал человек, скованный мрачной тоской.
   - Отчаянье, меланхолия! - говорили домашние доктору; плакал  больной,
кашляя сухо:
   - Я умру, я предчувствую!
   Врач отвечал:
   - Испанка, берегите его от простуды.
   Здоровые выздоравливали.
   Хилые умирали.
   И мерли без счету: торгаш, не желавший в постели  терять  драгоценное
время; детишки, беременные, роженицы и кормившие грудью.
   В эти дни ворон каркал о погибели русских.

   (Продолжение следует).

   Мариэтта Шагинян.

   ПЕРЕМЕНА.

   (Продолжение.)

   ГЛАВА XVI ЛИРИЧЕСКАЯ.

   Слово о мире Эвклида.

   Страшно видеть тебя лицом к лицу, Перемена!
   Обживаются люди на короткой веревочке  времени,  данной  им  в  руки.
Обойдут по веревочке от зари до заката  короткий  кусочек  пространства,
данный им под ноги. Все увидят, запомнят, в связь приведут, каждой  вещи
дадут свое имя. И между ними и между вещами ляжет  выравненная  дорожка,
из конца в конец выхоженная своим поколеньем. Ей имя - привычка.
   Станет тогда человек ходить по дорогам привычки. И не  трудно  ногам,
ступившим на эти дороги: вкось или прямо, назад иль вперед, а уж они до-
ведут человека до знакомого места.
   Только бывает, что вырвет веревочку распределитель времен из рук  по-
коленья. Тогда из-под ног поколенья выпорхнет птицей пространство. Оста-
новится человек, потрясенный: не узнает ни пути,  ни  предметов.  Боится
шагнуть, а уже к нему тяжкой походкой, чеботами мужицкими  хряско  давя,
что попало, руками бока подпирая, дыша  смертоносным  дыханьем,  чуждая,
страшная, многоочитая, как вызвездивший небосклон, чреватая  новым,  по-
дошла, - Перемена. Неотвратима, как смерть: ее, если хочешь, прими, если
хочешь, отвергни, - все равно не избегнешь.
   И, как смерть, лишь тому, кто доверится ей,  заглянув  в  многоочитый
взор, - она сладостную, сокровенную радость подарит и на  смертные  веки
его положит нежную руку. Перемена, освободительница всех скорбящих.
   Не потому ли к тебе, под тяжкую поступь твою, кидаются прежде  разум-
ных - безумцы, быстрее счастливых - страдальцы? Не потому ли на  хряский
твой топот откликаются нищие, грешники, прокаженные, падшие женщины, по-
эты, младенцы, мечтатели? И, утешая одних,  ты  других  коронуешь  бесс-
мертьем!
   Каждому, кто под небом живет, дано пережить не  однажды  предчувствие
смерти. Опархивает оно, словно бабочкины крыла, ваш лоб в иные минуты. И
певцу твоему, Перемена, тронул волосы тот холодок.
   Встало сердце, холодом сжатое, как привидение в  саване,  как  мороз,
проходящий по коже. Все вспомнило сразу: созревания вещих любвей,  опав-
ших до срока; закипания крови, другой никогда не зажегшей;  мудрую  неж-
ность, источившуюся на бесплодных; погоню за призраками, - и  за  тобою,
последний, ты с седыми бровями и невеселым пристальным взглядом, отчим с
гор Прикарпатских, колдун, так сладко любимый!..
   Пусть же холодом неутоленного гнева наполнится песня. Не тебе,  Пере-
мена, чье могущество славлю, будет слово мое, - а  уходящему  на  закат,
Эвклидову миру.
   Прямолинейный! Древний для нас и короткий, как вздох, перед  будущим,
ты кончаешься, мир Эвклида! Пляшет в безумьи, хмелем  венчаясь,  Европа,
порфироносная блудница. Пустые глазницы ее наплывающей ночи не видят.
   Боги уходят, дома свои завещая искусству.
   Так некогда вышел Олимп, плащ Аполлона вручив актеру и ритору;  а  за
кулисами маски остались, грим и котурны... Мы за кулисами уже  подбираем
и вас, византийские маски! Строгие  лики,  источенные  самоистребленьем,
мертвые косточки, лак, пропитавший доску кипариса, смуглые зерна  смолы,
сожигаемые в тяжелых кадильницах, темное золото риз, наброшенных на Тебя
и надломивших Тебя, Лилия Галилеи!
   Другими дорогами поведет Перемена.
   Прямолинейный! Ты, кто навек разлучил две параллельных, кто  мечту  о
несбыточном, о неслиянном, об одиноком зажег в симметрии  земного  крис-
талла, пространство наполнил тоской Кампанеллы о заполняемости; ты,  кто
бросил физикам слово об ужасе пустоты, horror vacui, -  ты  при  смерти,
мир Эвклида! Кристалл искривился. Улыбка тронула губы рассчитанного сим-
метрией пространства. И улыбка убила твою прямизну - завертелись отсветы
ее, искажая законы. Две параллельные встретились. Из улыбки, убившей те-
бя, - родилась геодета.
   Плачут в тоске умирающие на кристалле Эвклида.
   Плачьте же, плачьте, оплакивайте уходящее! Но всеми  слезами  вам  не
наполнить завещанной трещины меж прямизною сознанья  и  ложью  и  кривью
действительности, дети Эвклидова мира! Посторонитесь теперь: к нам  вхо-
дит кривая. Мост между должным и данным, быть может, построит она,  дочь
улыбки, соединительница, - геодета.
   ГЛАВА XVII.

   Вышитые подушечки.

   Душно становится жить на тесной земле в иные минуты. Все  передумано,
перепробовано, грозит повтореньем.  Возраст-гримировальщик  карандашиком
складочки чертит возле рта, возле носа. Тронет точку,  опустит  углы,  и
видишь, что человек все изведал, устал, окопался, как  хищная  ласка,  в
своем одиночестве, - проходи себе мимо. И для новой надежды на чудо, для
счастья - приберегает зевоту.
   Душно дышалось меж вышитыми подушечками у  вдовы  профессора  Шульца,
Матильды Андревны. Вход в квартиру был через стеклянный фонарь,  где  не
звякал звонок, обмотанный мягкою тряпкой (от нервов Матильды  Андревны),
а только шипел, содрогаясь. На шип бежала прислуга.
   Чехлы не снимались в квартире ни зимою, ни летом; но поверх них  наб-
росала хозяйка искусной рукою цветные  подушечки:  одна  вышита  гладью,
другая на пяльцах ковровою вышивкой; третья вовсе не  вышита,  а  просто
пуховая в шолке, с футляром из кружев; четвертую  разрисовал  по  атласу
художник; пятая собрана из малороссийской ширинки, и сколько еще мягких,
круглых, квадратных, прямоугольных пухлых, как муфты, и плюшевых плоских
подушек!
   В них, утопая локтями и слабыми спинами, сидели:  хозяйка,  сановитая
немка, с тюрингенским певучим акцентом; новый ее постоялец,  доктор  Ям-
мерлинг, уполномоченный от "Кельнской Газеты", и дочь ее, Геничка Шульц,
двадцатипятилетняя.
   Доктор Яммерлинг был католиком. Бритый, с ямочкой  на  подбородке,  с
коротким, прямым, над верхней губою  приподнятым  носом,  с  бесполым  и
чувственным ртом, от бритвы запекшимся язвочками в тонких и  острых  уг-
лах, с прямыми бровями над узко-зрачковым взглядом кошачьим.
   Доктор Яммерлинг говорил о Европе. Голос его звучал глуховато:
   - Мы накануне больших событий, фрау Шульц. Католической  Церкви  сей-
час, как никогда, надлежит стать матерью христианского мира. Лет пятнад-
цать назад Чемберлэн, а теперь Оскар Шпенглер забили тревогу. Христианс-
кой культуре конец, если мы не спохватимся; нас осаждает в Европе расту-
щая сила евреев. Надо с корнем рвать иудаизм отовсюду, куда  он  проник-
нул, - из догматики нашей, из безбожья научного  метода,  из  социальных
концепций, из церковных традиций, воспринимаемых  ветхозаветно.  Генети-
чески связаны мы вовсе не с Библией, а с индийскими Ведами.
   - Что-же вы станете делать с протестантами и с англиканцами? -  спро-
сила фрау Шульц, сановитая немка, любившая спорить.
   - Вы затронули важный вопрос. Но видите ли, Папа думает (между  нами,
конечно), и Его Святейшество прав безусловно, что когда будет  поставлен
на карту принцип культуры, когда мы вплотную приблизимся к моменту  раз-
дела на своих и чужих, христиане сомкнутся и отпадут их взаимные расхож-
денья.
   - Как же вы представляете себе будущее?  -  спросила  красивая  Геня,
взглянув Яммерлингу на губы.
   - Гегемонией папства над всей европейской культурой, - ответил  като-
лик, сухими губами, как червячком, извившись в улыбке над деснами:  -  В
этом смысле мы должны даже радоваться русскому большевизму.  Он  наивен.
Своею наивностью он замахнулся наотмашь и многих перепугал.  Государство
и собственность, иерархизм людских отношений, наука, искусство и право -
все, устрашившись, прибегнет к ограде церковной. Ибо лишь внутренняя ор-
ганизация может Европу спасти от угрозы Интернационала.
   - Значит, опять в подчинение к авторитету? Жечь  еретиков,  запрещать
развиваться наукам, - средние века, аскетизм,  монастыри,  сочинения  ad
gloriam Dei?
   - И могучий расцвет нашей пластики. Да. Что ж тут страшного  в  аске-
тизме? Почитайте-ка Фрейда. Сублимированный в могучие тиски неудовлетво-
ренного творчества, пол, как электричество, двинет культуру опять к фор-
мованью, к дивному кружеву спекулятивного мышленья, к песне и к  музыке.
Лучше, ведь, два-три стиха гениальных, чем пара-другая ребят со вздутыми
с голоду на рахитичных ногах животами. Как вы думаете, фрейлейн Геня?
   Но Геня думала молча. Красивыми серыми с  поволокой  глазами  глядела
она на нервные пальцы руки своей, полировавшей о светлую  юбку  миндале-
видные ногти.
   За Геню ответила мать, сановитая немка:
   - Вы очень односторонни, херр Яммерлинг. Вам кажется, будто в культу-
ре борются только две силы, а я так думаю, что есть, ведь, и третья  си-
ла, разумно-умеренная, та, что зовется прогрессом.
   - Одна из масок великого оборотня, семитизма! - воскликнул католик: -
идея прогресса чужда арийскому духу!

   ...............

   Перешли из гостиной в столовую слишком тихая Геничка и  преувеличенно
разговорчивый Яммерлинг. Сели не рядом, а в отдалении друг от  друга,  и
тотчас же заняли руки игрой в бахроме от  салфеток,  перестановкой  бес-
цельной тарелок, вилок и ложек.
   Матильда Андревна открыла все окна и подняла полотняную штору,  скры-
вавшую дверь на балкон. В комнату сухо повеяло душной июльскою ночью.
   ГЛАВА XVIII.

   Политика и мировоззрение.

   Подними голову и гляди на бесчисленные миры над тобой.
   Ты - песчинка. Ты, как тысячи пчел, переполняющих улей, носишь с  со-
бой тысячи планов организации мира. Улей гудит, пчела за пчелой  вылета-
ет, смена мыслей строит строжайшее зданье науки, где  все  соответствует
опыту, а меж тем заменяется новым в положенный срок. Охотник за истиной,
открывающий цепь соответствий, - ты обречен на  него,  на  соответствие:
разве не ты фокус все той же вселенной?
   Так думал Яков Львович июльскою ночью, присев на скамейку  городского
бульвара. Он похудел и осунулся, веки, совсем восковые, лежали на отяже-
левших от созерцанья глазах: долго, закинув голову, отражали  глаза  ка-
тившиеся меж ветвями широким потоком миры, - и устали. Он расстегнул во-
ротник, прислонился к спинке скамейки.
   Внизу, под ногами, шелестели изредка листья, не в пору упавшие с  ве-
ток. Ветер лежал низко и, поворачиваясь на другой бок, дышал жаром  отя-
желевшего дня меж ногами редких  прохожих.  Встанет,  покружится,  шурша
листьями, бросит горстью сухой и щебневой пыли  в  лицо  замечтавшемуся,
побежит полосой, закачав фонарем залитое  пространство  взад-вперед,  то
туша язычок фонаря, то его раздувая, а после вдруг сгинет,  и  нет  его.
Сухо, душно, нечем дышать.
   Задев Якова Львовича платьем, прошла одинокая женщина. От  платья  ее
потянуло пылью и гарью.
   Одиночество торжественным сонмом звезд, расширяющихся в усталых  гла-
зах, как предметы, перед засыпающим человеком, сонное, светлое  оплывало
сознанье...
   Вдруг кто-то сказал перед ним по-немецки, сквозь зубы, говоря  сам  с
собой:
   - Schon wieder!
   И в шопоте Якову Львовичу послышался старый знакомый; он вскрикнул:
   - Доктор Яммерлинг!
   Спичка чиркнула, свет прошел по фигуре под  деревом,  привставшей  со
скамейки бульвара.
   - Герр Мовшензон, поразительно!
   Два старых соседа за столом табльдота в пансионе города Мюнхена,  два
бывших товарища по книге и выпивке, пораженные, остановились друг  перед
другом.
   - Вот кого не ожидал я повстречать ночью  в  России!  Вы  на  военной
службе? Пришли с оккупантами?
   - Я корреспондент.



 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]