Доктор Яммерлинг что-то хотел прибавить, но внезапно осекся. Он вышел
согреть перед сном торопливой прогулкой холодную кровь, дать успокоиться
пальцам, как паутиной опутанным привычно-ползучими ласками. Он знал, что
оставленная среди душных подушек, волнуясь, ждет его Геня, ненасытно на-
ивная и не догадавшаяся еще о том, что она недовольна. И мысли его  были
смутны.
   Стоявший сейчас перед ним Яков Львович тоже устал. От недоеданья и от
бессонницы все время гудели у него лихорадочно вены, отдаваясь  в  мозгу
комариною песней. Кровь била в них слабо, и от слабости сладко  покружи-
валась голова. Истощенному Якову Львовичу хотелось  заснуть,  укачавшись
от звезд; и, глаза от них отрывая, он думал, что это звезды жужжат, зап-
лыв ему в вены. Тысячелетняя нежность, с какою еврей глядит  на  вселен-
ную, к тысячелетней отверженности,  налегшей  на  плечи,  прибавилась  и
стиснула сердце.
   - Пойдемте, пройдемся.
   Так они шли, разговаривая, около часу.
   Меж Ростовом и Нахичеванью дорога идет по степи. Слева скверы,  летом
пыльные, с киосками лимонада, сладких стручков и липкой паточной караме-
ли в бумажках. Днем и вечером в них толпятся солдаты, шарманщики,  фран-
товатые люди прилавка. По воскресеньям усердно гудит здесь  марш  "Шуми,
Марица" и вальс "Дунайские волны". На запрещенье не глядя, налускано се-
мячек по дорожкам несчетно, и дождь их сыплется, как из крана, из неуто-
мимых ртов днем и ночью, заменяя скучную надобность речи.
   Справа лежит дважды сжатая степь, уходя к  полотну  железной  дороги.
Исчертили ее колеи проезжих дорожек. Пылится  она  постоянно  взметаемой
из-под колес белой пылью, трещинами покрывается к  осени,  как  сосок  у
небрежной кормилицы, и не дает ни влаги, ни тени.
   Нет спасенья от духоты июльскою ночью! В Темернике над черной,  миаз-
мами полною лужей, стиснутые друг ко дружке  закопченные  стены  домишек
задыхаются от жары и от страшных вздохов близкой гостьи: холеры.
   Напрасно измученные работницы, с трудом укачав грудного,  изъеденного
комарами и мухами и лежащего, обессилев, в поту на  серой  простынке,  -
открывают, что могут: дверь, окошко, печную заслонку.  Воздух  не  хочет
течь. Влаги у неба нет. Задыхается, иссыхая заразой, Темерницкая лужа.
   А у соседа за стенкой топтанье: сосед бежит, что ни  миг,  в  отхожее
место. Потом и бегать не стал, рыгает и стонет. Кричит надрывно жена над
ним:
   - Жрал огурцы, окаянный! Говорила тебе, о Господи, мука моя...
   Отвечает муж между стоном:
   - Замолчи ты, что-нибудь жрать-то ведь надо!
   На завтра свезут его, как и другого, и третьего, из Темерника,  дыша-
щего смрадною лужей, в холерный барак, а оттуда в могилу.
   - Видите вы все это? - обводит перед Яммерлингом рукой Яков  Львович:
- тут живут высшие созданья природы, люди, наделенные разумом. Но у  них
нет даже силы на похоть, доступную зверю. Изглоданные, как  ребра  домов
после пожара, слабые, словно травы по ветру, с истощенными своими  дете-
нышами у иссякших грудей, проходят они по жизни поденщиками,  погоняемые
кнутом. Они умирают раньше, чем поняли, что могли бы жить лучше.  Я  вас
спрашиваю, это ли идеал вашей церкви?
   Яммерлинг с насмешкой ответил:
   - Удивительно любите вы и подобные вам сводить спор  на  мелочи.  При
чем тут идеал церкви? Только вы взбадриваете их, заставляете всем, что у
них есть, жертвовать будущему, а устроить их лучше не можете и не  умее-
те. Мы же даем им высшее утешение, ту бодрость,  при  которой  идут  они
своею дорогой, с ней примиренные, и получают  максимум,  им  доступного,
счастья.
   - Человекоубийцы! Вы не только в них убиваете то, что у них есть луч-
шего: способность борьбы за полноту человеческой жизни. Вы усыпляете со-
весть тех, кто родится хозяином жизни.
   - Друг мой, в вас говорит сейчас бастард, помесь арийца с семитом. Не
будь вы бастардом, вы поняли бы, а поняв, смели б признаться себе в  од-
ной страшной, может быть самой страшной, но и самой  отчетливой  правде:
нет людей кроме тех, кто родится хозяином жизни. Породу вы наблюдаете на
каждом шагу, - у домашних животных и у растений. Есть высшие виды и есть
низшие; первые делают жизнь, а вторые служат тем, кто ее созидает.  Слу-
жат они руками, ногами, туловищем, шкурой, кровью,  костями.  Что  нужды
кричать о справедливости, когда ее ежечасно отрицает природа?  Быть  мо-
жет, высшая скромность для человека - спокойно принять свой скипетр  хо-
зяина и спокойно нести услугу раба, раз вы хозяин, а он подонок,  поден-
щик, рожденный рабами для рабства.
   Яков Львович взглянул ему, при мерцании звезд, в  глаза,  узкозрачко-
вые, зеленые, как у кошки. Он тихо сказал сам себе:
   - Изжит идеализм христианства.
   Опускается занавес над трагедией величайшей на свете. Опустелые гнез-
да слов евангельских! Ныне выпорхнули и улетели из вас  белогрудые  лас-
точки ласковой речи, нежно тронувшей совесть, но  отточившей  ее  остро,
как лезвие бритвы. Притупленная совесть жрецов и вас, кто толпится в ог-
раде, мужчины и женщины, с сонными мыслями о благополучии, прижимающие к
себе свой достаток, изъеденный тленом, - вы умерли, осуждены. Врата Адо-
вы одолели вас не снаружи, - и разве не видно вам, что мимо вас  катится
откровение новой любви?
   - Вот что скажу я вам, доктор Яммерлинг, - после молчанья сказал Яков
Львович: - ваши слова могут быть правдой, справедливости в природе  нет.
Но ни один из прекраснейших детей человеческих, кто, вдохновеньем двига-
ет жизнь, не согласится на эту правду. Он скажет: пусть лучше сам я буду
рабом, пусть проклято будет мое вдохновенье, если мы неравны и я заранее
осужден быть всем, а он - ничем. Посмотрите-ка, не вы, не я, не нам  по-
добные средние люди, а цветы человечества, самые лучшие,  самые  мудрые,
алкали о справедливости. Это вам не убедительно? Вы не хотите приспособ-
лять свою душу к законодательной совести гения?
   - Нет, положительно вы семит. Только уничиженному выгодна эта  вечная
апелляция к совести, - с раздраженьем ответил католик.
   Он разгорячился от ходьбы и спора. То и другое он делал искусственно,
как моцион. Кровь побежала быстрее по жилам, пальцы согрела, выжала  ка-
пельки пота на бритые щеки духота тяжелеющей ночи. С подделкой под  жиз-
ненность, живо, как мальчик, он оставил Якова Львовича на тротуаре,  то-
ропливо пожав ему руку.
   - Пора, не то попадем на ночевку в комендатуру!
   И, повернувшись, он зашагал к Нахичевани, туда, где в  душных  подуш-
ках, горячая, сильная, на цыпочках перейдя спальню спящей Матильды  Анд-
ревны, поджидала его, терзаясь течением времени, красивая Геня.
   И снова ночь, раскаленная, как деревенская банька, без росы, без кап-
ли крупного дождика из нависнувшей тучи, тяжкая, иссушающая.
   И снова ласки, одни и те же, холодно расчетливые с перебоями  отдыха,
чтоб дать набраться  по  капле  скудеющей  крови  к  паутиной  опутанным
пальцам. И думает Геня с шевелящимся ужасом в нетерпеливом, стыдом обож-
женном сердце: это... вот такое... любовь?
   Улыбается чей-то  рот,  червяком  извиваясь  над  деснами.  Улыбаются
чьи-то пустые глазницы. Корчатся крылья огромной летучей мыши,  перепон-
чато опрокинутые над миром. Душно дышит отравою умирающий,  но  дни  его
сочтены.
   Он бессилен дать семя.

   ГЛАВА XIX.

   Степная сухотка.

   - Цык-цык-цык-цык -
   заводит кузнечик музыку по шероховатым кочкам земли на убраном  поле.
Не всякий пойдет сюда босиком, да и в сапогах: земля оседает, оставшиеся
колосья пребольно вонзаются в пятку или  зайдут  под  подошву,  неровные
шрамы земли удесятеряют дорогу. Вольно кузнечику одному: цыкает, благос-
ловляя безводье.
   Вот уже месяц, как не идет дождь. Станицы молотят хлеба. Каждое  утро
на высоких повозках свозят с бахчей ребята арбузы и дыни. Казачки, повя-
занные по самую бровь, сидя в кружок на  земле  с  детьми  и  соседками,
длинною палкой колотят по чашкам подсолнухов, наваленных перед ними  це-
лою грудой. Чашки полны почерневших семян. Ребятишки грызут  их  сладкую
мягкую корку. А поколотят палкой по чашке - и сыплются семячки прямо  на
землю, выскакивая все сразу и на земле бурея от пыли.
   Домовитые варят старухи из гущи спелых арбузов черную жижу: будет она
по зиме к чаю итти вместо сахара.
   А старики возятся с желтою жижей навоза: наваливают его перед  домом,
уплотняя лопатой, бьют по нем спинкой  лопатной,  обрызгивая  проходящую
курицу, и растет вперемежку с соломой навозная куча, - понаделают из нее
кизяку для топлива.
   Носится в воздухе белая пыль молотящегося зерна. В ноздри заходит,  в
уши, на шею под воротник. Как у персика, лег ее пухлый налет на  круглые
щеки.
   Но со степи приносит ветер нехорошие запахи, а из города привозит ка-
зак нехорошие вести. Фельдшер обходит станицу, расклеивая объявленье:

   ЪДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД¬
   : Не пейте сырой воды! :
   : Не ешьте сырых овощей! :
   : Перед едой мойте руки! :
   : Истребляйте мух! :
   АДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДЩ

   Истребишь их! У казачки Ирины поедом едят  мухи  умирающего  ребенка.
Мрет ребенок от живота - что ни съест, вырывает. Жарко ему, голенький на
клеенке, со вздутым, как резиновый шар, животом,  с  тоненькими,  словно
ленточки ножками, ручками, лежит и помирает. Где ж тут мух  отогнать  от
младенчика в рабочую пору, когда бабьих рук  на  всякое  дело  не  напа-
сешься. И мухи знай залепляют глазенки, ползают по лицу, по ноздрям,  по
слюнке, бегущей на подбородок, гнездятся под шейкой не много, не мало  -
десятками. Моргает дитя, раскрывая большие грустные глазки. Мухи взлетят
и снова садятся, липкими ползунами охаживая беззащитное личико. И глаза,
загноившиеся в углах мушиною слизью, смотрят с кроткою стариковскою муд-
ростью и с безысходным терпеньем. Маленький, зря ты вышел из материнской
утробы.
   - Волчья утроба! - сердитый фельдшер сказал, наклоняясь над ребенком:
- ведь первенький он у тебя, постыдилась  бы!  Чего  суешь  ему  жеваный
хлеб, когда говорю: кипяченого молока давай. Воспаление прямой  кишки  у
него, тебе говорю или нет?
   Но не отвечает Арина, да как грохнет ухватом в печь, ажно горшки зат-
ряслись и посуда на полках отозвалась-затеренькала. Высохла у Арины  ду-
ша, высохло сердце. Выплакала глаза.
   А из степи в станицу доносятся нехорошие запахи. И из города привозит
казак нехорошие вести: бараки тут, на восьмой версте, стали строить. Го-
родские-то, слышь, переполнены, фельшаров не хватает.
   На барках по тихому Дону подвозят к Ростову арбузы. В этом году  уро-
жай: политая кровью земля ощерилась невиданным многоплодьем. С бахчей не
собрать мелких дынь, полосатых арбузов и тыкву. Только цветом не вышли и
формой: в иные года народится арбуз, как точеный, раскидистый,  плотный,
с малым желтеньким пятнышком на отлежалой щеке.  Такой  арбуз  покупайте
без пробы - ломти в нем лягут складками алого бархата, а семячки  черные
и лакированные, как пуговицы на сапожках. Нынче же вышел арбуз ноздрева-
тый, длинноголовый и мелкий;  цветом  внутри  бледно-розовый,  соком  не
сладкий; дыни загнили с боков, посреди не дозревши, а тыква пошла с  пу-
пырями.
   Много товару идет на барках по Дону. Дешев товар,  последнему  нищему
по карману. Возле тумбы, заклеенной белыми объявлениями о холере, выгру-
жают арбузы и продают по десяткам.
   На пристанях работают батраки, загорелые люди: грузят, чинят  мостки,
смолят лодки, волокут двадцатипудовые бочки. Дальше, на Парамоновой вер-
фи, сотнями бегают муконоши. С мельницы прибегают, засыпанные мукой, бе-
лобровые бабы, - и все покупают арбузы.
   По жаре, над распаренным Доном, подсыхающим у  берегов,  вьются  тучи
комариков и другой мошкары. Налетят, облепят, кожа чешется  до  царапин;
комарики мелкокрылые жалят нещадно. По жаре, над распаренными,  стеклею-
щими радужной плесенью лужицами, отдыхают рабочие. Скинут рубахи, ноги в
воду, ножами взрежут арбуз и едят его. Длинноголовый арбуз внутри розов,
соком не сладок, голода не утоляет. Горит у рабочего горло  от  сухости,
от арбузного сока, пить бы его, пока не наполнишь утробы.  А  на  жарком
солнце, как из очага палящем, вдруг почувствует полуголый рабочий -  хо-
лодок. Пробежит холодок по спинному хребту и екнет под сердцем. Сухостью
обожжет гортань последний прикусок арбуза, - и уже валится корка из рук,
мутно перед глазами, тошно под  ложечкой,  острая  сосет  тоска,  словно
вгрызлась во внутренности волчица, - и закричать бы  от  тоски  на  весь
мир, закупоренный под колпаком духоты.
   - Ты чего?
   - Напиться пойду.
   Встал рабочий, пошел неверной походкой и вдруг побежал за  насыпь  из
бревен, где мальчишки устроили себе склад жестянок,  обрывков  каната  и
полусгнивших кадушек...
   Повыше, к Нахичевани, идут огороды. Здесь  кооператив  "Мысль  и  хо-
зяйство" устроил учительские трехаршинные грядки. Каждый арендовал  себе
несколько и работал с семейством. Математик Пузатиков в жаркое  утро,  с
женою и дочкой, здесь тоже копает картошку. Сапоги  математик  Пузатиков
пожалел, - снял их. Греют голую пятку теплые ломти земли. Лопата работа-
ла долго, с толстого педагога лил пот, на  лысине  выступавший  крупными
каплями; капли сливаясь бежали к глазницам и текли ручейками вдоль носа,
откуда и смахивались энергичною тряской на землю. Потом, оставив работу,
математик рыл картошку руками.
   После заката, с мешками на таре, везомой  прислугой,  шли  Пузатиковы
домой, шли и беседовали о вздорожаньи продуктов. Как  вдруг  у  педагога
внезапно сотряслись друг о дружку зубы, стукнувшие в ознобе и перекусив-
шие язык. В страхе он сел перед аптекой на тумбу.
   Раскаленная мостовая еще пышет зноем. Небо кажется затянутым пылью. С
тротуаров вечерний ветер сносил шумной стаей невыметенный сор, -  бумаж-
ки, мешочки, окурки. Испуганная жена математика побежала в аптеку. И уже
сипло стуча потертой резиной по камням, без рессор, похожая на свалочный
ящик, подъезжала к аптеке карета.
   А когда повезут вас в карете скорой помощи, что передумаете вы в  до-
роге? Сухо вам, сухо в горле и в мыслях. Жжет вас.  Нехорошо  сжавшемуся
от сухотного страха бедному сердцу. Что вы видели на земле, что знаете и
куда повезут напоследок тощие кони, которым на  уши  наденут  бахрому  и
пышные перья? Пыльно накроет балдахин колесницу.  Будут  кони  коситься,
шагом ступая, на колыханье траурных перьев. И не крикнет покойник, встав
со смертного ложа: други, сухо мне! Сухо, как ржавчина, шевелится  мысль
в пересохшем мозгу. Помогите! В юности я уповал  на  чистую  радость.  К
зрелым годам послужил похотливой  скверне.  Все  торопливей  жизнь,  все
пестрее дни, я растерял себя по мелочам, не нахожу, не помню.  Кто  сей,
кто был мной? Душно, сухотно, рассыпаюсь, соберите меня!
   Но разве есть на земле друг? Разве есть любовь?
   - Эй ты, придержи, куды едешь, видишь - дорога занята!
   Видит Пузатиков, математик, из окна остановившейся кареты, что  мимо,
по Софиевской улице, везут гробы на подводах. Много гробов,  по  десятку
на каждой, простые, из осиновых досок, некрашеные; дегтем проставлены на
них имена. За подводами провожатых не видно, а возница сильно пьян, кра-
сен лицом, со вздернутым носом, без памяти перебирает вожжами:
   - нно!
   не сладко ему везти такую поклажу.

   ГЛАВА XX.

   "Всевеселое Войско Донское".

   Приказ гарнизону Новочеркасска за  номером  восемьдесят  от  третьего
сентября, параграф второй.

   Из донесений коменданта усматриваю, что из числа офицеров, задержива-
емых в городе в нетрезвом виде, большинство приходится на  долю  находя-
щихся на излечении в лазаретах. Больные офицера в  лазаретах  пользуются
неограниченными отпусками во всякое время... Приказываю  прекратить  это
безобразие, а кого поймают в нетрезвом виде, - на фронт.
   Начальник гарнизона Новочеркасска Генерал-майор Родионов.

   Что за странности в нашем городе Новочеркасске? Город чистенький, че-
репичный. Смеются бульварчики, палисадники, ярко вычищенные главки собо-
ра. Столица Всевеликого Войска Донского, - магазины полны,  в  гимназиях
учатся, лихо гарцуют казаки перед дворцом атамана. А на стенах,  что  ни
день налепляют победоносную оперативную сводку.
   И все-таки, - что за странности в нашем городе Новочеркасске?  Словно
бой происходит не на полях, а на улицах, что ни  день  приводят  больных
офицеров в больницы с отпускными листами. Больницы особенные, - веселые,
беленькие; сестрицы в них, словно цветы на окошке,  день-денской  в  ряд
сидят на подоконниках в белых халатиках, загофрированные, улыбающиеся, с
глазами в глубоких синих кругах, как у фиалок над черными  чашечками,  -
должно быть от тяжкой работы. И губки припухли у сестриц, словно покуса-
ны комарами. На улицах непочтительны к бедным сестрицам прохожие, так  и
сторонятся, как от паршивой собаки. И говорят, будто беленькая  наколоч-
ка, красный крест на руке и пышная пелеринка  над  грудью  стали  модной
одеждой: по вечерам, когда над кино-театром завертится  колесо  электри-
ческих лампочек, появляются в этих наколках и пелеринках разные странные
женщины, привлеченные модой. - Видно в моде у нас милосердие, -  говорят
горожане.
   А странности в городе Новочеркасске такие: привезут, значит, офицеров
в палату, где сестрицы и медицинский персонал, в числе по военному  уве-
личенном,  их  встретят,  зарегистрируют  и  положат  на  койку.  А   он
глядь-поглядь уж вскочил, ногу в галифэ или бридж, похожий на юбку и за-
несенный к нам англичанами, да и был таков. Ищи, лови его!
   В Новочеркасске много улиц и много на улицах разных  дверей,  где  за
каждою можно найти биллиардную, ресторан и кофейню. Офицер, как  пришел,
сел и требует:
   - Эй, подать мне того-сего! Поворачивайся, я тебя!
   И подают половые, шуршащие, как  тараканы  подошвами  по  обшарканным
комнатам, все, что нужно.
   Офицер выпил раз и другой, он куражится, у офицера компания: всем из-
вестно, что доблестные защитники чести казачества от заразы  большевиков
и от жидо-масонов спасают Россию. Пей, герой,  заглушай  видение  пьяной
смерти в пустынных лагунах твоей затопленной памяти: нет там ни Бога, ни
чорта, ни завтра и ни вчера, а только сегодня. Зуд в зубах от  вина,  от
табаку, от дурного желудка, от чьих-то покусанных  комарами  и  на  лету
взятых в плен липких губок. Зуд на теле, под  чесучевым  бельем.  Гуляй,
герой, пока не свалишься, защищая честь родины, в сифилисе под забором.
   Однако открыты двери биллиардных и ресторанов не одним офицерам. Мно-
го есть именитых граждан с деньгами в кармане. Входит в двери сам  Исту-
канов, купец первой гильдии, богатейший мужчина. Он ведет с собой дамоч-
ку, не жену, а другую. Дамочка прыскает, как из пульверизатора, глазками
направо, налево; ножки идут заносясь одна на  другую,  словно  все  дело
дамской походки шагнуть правой на левое место, а левой направо. Перепле-
таются ножки, регулируемые всем телом и тою дамскою  частью,  что  соот-
ветствует хвосту канарейки. Легкое зрелище, головоломное.
   Сели напротив военной компании. Слово за слово. Дамский клювик в  рю-
мочку деликатно, по-птичьи. Истуканов же тянет,  как  подобает  мужчине.
Разгорячились, перемигиваются, офицер в компании тост произносит. Что-то
кому-то как-будто бы показалось (так  потом  вычитали  в  протоколе,  не
больше) -
   - бац! - стреляет герой, защитник отечества.
   Икнул Истуканов от страха. Полетели стаканы. Сдернута скатерть.
   - Мерзавец-авва-ва - я защитник!
   - Прохвост тыловой!
   - Бац!
   Ранили Истуканову ногу повыше колена. Нехорошее происшествие для  хо-
зяина биллиардной. Офицер и компания в комендатуре, власти заняты прото-
колом. И писарь, чей почерк похож на брызги  из-под  таратайки,  инвалид
германской войны, человек горячего духа, в сотый раз повторяет помощнику
коменданта:
   - Хушь бы выработали вы печатную форму на машинке, а не то ведь  руку
собьешь, отписывая одинокие вещи.
   А странности города Новочеркасска перебросились в самый Ростов. Стыд-
но сказать, угрожают они городскому трамваю.
   Кому мешает трамвай? Он ходит по рельсам. На  углах  останавливается,
совершая пищеваренье: выпустит лишнюю публику с верхней площадки и снова
наполнит утробу публикой с задней площадки. Дело простое, ясное. Так вот
нет же! Вскакивает офицер вопреки положенью через  переднюю,  прыгает  с
задней, разворачивая трамваю утробу.
   Этого мало. Едут в трамвае по собственной надобности рядовые  казаки.
Помнят они, если возрастом молоды, революцию и разные вольности; а  ста-
рики, поместясь на скамейке, с седыми бровями,  нависшими,  как  карнизы
над окнами, вспоминают походы. И офицер, входя, рукою в перчатке  тронул
фуражку. Не ответил казак, зажмурены у старика под седыми бровями глаза,
подремывает. Офицер толк в плечо старика:
   - Во фронт! Как смел, ррзавец! В комендатуру за неотдание чести!
   Разбуженный обозлился: молод больно кричать на седого, молоко не  об-
сохло. Так вот нет же, не отдам тебе чести, да и все. Притулился  казак,
будто снова заснул.
   Офицер останавливает трамвай. Офицер в возбужденьи требует ареста ка-
зака, то-и-дело выхватывая из кобуры нарядный револьвер. У офицера  дер-
гаются посинелые щеки: мы жизнь отдаем, а тут в тылу  расползается  злая
зараза, большевизм на каждом углу, в каждом солдате. Дерзкие, неучтивые,
непослушные, из-за угла предадут, подведут, чуть только дай  им  возмож-
ность, в спину нож всадят, - обезвреживайте их, ищите, уничтожайте!
   Дергается офицер от давящей душу  обиды.  Ходят  на  нем  галифэ  или
бридж, занесенный из Англии, прыгают губы от крика. Пожалейте его, дошел
человек до крайней минуты. Нет у него в душе ни бога, ни чорта, ни завт-
ра и ни вчера, укорачивается его сегодня, жалок он, загнанный в пустоту,
- и не на чем отдохнуть душе от судорожной краткосрочности.
   Всевеликое Войско обеспокоено истерикой офицеров. Есть у Войска  свой
соловей, сладкий Краснов, атаман. И Краснов увещает в газете:
   "Отдание воинской чести есть акт вежливости. Дети мои, сыновья тихого
Дона! Отдавайте честь молодые старым и старые молодым. За последнее вре-
мя участились случаи, когда офицеры в грубой форме наскакивают на старых
казаков. Не годится это, не хорошо, не в духе слова  Христова.  Помните,
все мы братья. А если тебе не отдали, ты возьми да и сам отдай!"
   Так учил Краснов, сладкогласый, красно говорящий. Читали его  приказы
в Ростове и Новочеркасске, хваля за  литературную  форму.  И  обыватели,
наглядевшись на новый порядок, покачивали головами, пустив крылатое сло-
во:
   - Какое там Всевеликое! -
   Всевеселое Войско Донское!

   ГЛАВА XXI.

   Верто-прахи.

   Завертелись дни и события. Большевики отступают. Юг России, организу-
ется в Юго-Восточный Союз. Дон, Терек, Кубань и Юго-Восток покумились, с
Украиной горячая дружба. А Украина толстеет: смотрит умильно на Крым,  и
Крым загляделся ей в рот, как галушка.
   В парадном мундире со всеми регалиями к пану гетману в Киев  приезжал
генерал Черячукин для вручения ясновельможному пану верительных  грамот.
Договор подписали, узы дружбы скрепили между Украиной и Доном и за завт-
раком обменялись речами. Низко кланялся генерал Черячукин от тихого  До-
на. Благодарствовал ясновельможный от самостийной Украйны. Пили оба  ма-
лороссийскую запеканку и, усы вытирая, осанились перед дулом  фотографи-
ческого аппарата.
   А на юге своим чередом, мобилизуя запечного  инвалида  и  ускоренного
гимназиста, себе на уме, возрастал и укреплялся Деникин. Росли по стенам
оперативные сводки. И думали обыватели, утомленные сводками: вот меняют-
ся времена! То политическая экономия да сходки, а то неэкономная полити-
ка да сводки. Экономничать, точно, у нас не умели: фронтов было от  пяти
до шести, что ни станица, то фронт. И с  каждого  -  сводка.  Потом  шли
сводки Добровольческой армии, потом Малороссии, Терека и кубанских отря-
дов. Каждый имел свой штаб. В штабе хлеба даром не кушали,  отрабатывали
на бумажках. Бумажки печатались, писаря наслаждались.
   И направо - налево говорили газеты о генерале Деникине, как о  спаси-
теле.
   Только в Новочеркасске, где выходила газета Всевеликого Войска  Донс-
кого, заговорили другое. В "Донских Ведомостях", за подписями  начальни-
ков появлялись приказы, возбуждавшие смуту. Обыватель читал, что "на на-
шей донской земле ходят отряды, провозглашающие разные вещи. Пусть знает
каждый донец, старый и молодой, что войсковое правительство тут  ни  при
чем и слагает с  себя  ответственность  за  политические  уклоны  Добро-
вольческой армии. Разделяя с нею главную цель, очищение земли русской от
мерзости большевизма, оно однако расходится с нею по многим вопросам".
   В Новочеркасске собрался парламент, - Большой Войсковой Круг. Сердит-
ся Круг, отмахиваясь от добровольцев, казачьею речью клеймит возвращенье
царизма. Мы ли, кричит, не терпели от царя и его прихлебателей,  нас  ли
они не обманывали, завлекая посулами и гоня воевать со студентами на пе-
рекрестках? Не от царя ли и стала срамною кличка "казак"?
   Сердится Круг, бородами мотают казаки, словно в рот им, против их во-
ли, напихали чего-то невкусного.
   А на юге, - знай себе мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гим-
назиста и на казачий характер внимания не обращая, духом своим возрастал
и укреплялся Деникин.
   Пошло ходить по городам и местечкам призывное слово  "Единая  Недели-
мая, Великая Русь". Пошли ходить по родным и знакомым,  ища  квартиру  и
продовольствие, тучами понахлынувшие беженцы из Советской России.
   - У вас-то тут, милые вы мои, а у нас-то там, милые вы мои... - посы-
палось в каждом доме, как бисер.
   Со скорым поездом, окруженный семьей и друзьями, в английском пальто,
чисто выбритый, воротился Петр Петрович в особняк на  Пушкинской  улице.
Много было побито в особняке стекол и стульев, срезана кожа  с  диванов,
вывезены картины и книги. Но не пал духом Петр Петрович, получивший важ-
ный портфель у Деникина. Племянник, жена его, теща, кузен и старший при-
казчик - все получили места с хорошим казенным окладом.
   Не во сне и не в сказке воротилось двадцатое. Стали в  ряд,  одно  за
другим, министерства. По ступеням, рукою раскачивая на  ходу,  пробегают
чиновники. Даже угри на носу у них, отошедшие за революцию, -  восстано-
вились. Даже запах в углу, где на вешалке вешает сторож одежду, стал чи-
нуший, заедлый, такой, как при Гоголе в департаменте. И  появились  ста-
рушки с просьбой о пенсии.
   Много в больших городах живет различного люду. Каждый имеет родствен-
ников, а те роднятся с другими. Вместе с детьми, от жены берут  тестя  и
тещу; а через мужа к жене переходит свекр и свекровь. Каждого надо  уст-
роить, того на казенную службу, этому место, третьему то и другое,  чтоб
избавиться от военщины, четвертому, медику, вместо тифозного похлопотать
в хирургический лазарет из боязни заразы, - словом, дел на семь дней не-
дели. И выходит, что город опутывается, как телефонною  сетью,  незримою
нитью, именуемой "связью". Эта связь тоже позванивает куда нужно и когда
нужно. "Связь" плотно обтягивает учрежденье. Связи заняты тем, что гото-
вят людей еще задолго до того, как они пригодятся.  Так  и  сидели,  как
птицы у продавца на шесточках, приготовленные во благовременьи люди. Бы-
ло у них, как у других, две ноги, две руки, голова и все остальное.  По-
садить их - сядут. И рассаживали незримые связи постепенно во все  угол-
ки, куда требовался человек, в министерство, на кухню, при штабе, в  ла-
зарет, в канцелярию, в совет обороны, в милицию, в отдел пропаганды и  в
тыловые военные  части  -  крендельковых  людишек,  испеченных  домашнею
печью. Крендельковые люди, ручки, ножки держа наготове, фалдой взмахива-
ли, галифэ расправляли, торсом гнулись, куда надлежало, и  изящно  сади-
лись. А уж сядут - попробуйте снять их. Вся покрылась страна учреждения-
ми с крендельковым миндально-изюмистым людом.
   В министерствах запахло духами. Дамы, падкие на миндаль, стали  часто
пощипывать из крендельков министерских, - там заденут, тут ковырнут. На-
зывалось это влияньем. Анна Ивановна, Марья Семеновна  и  Анна  Петровна
открыли салоны.
   Хмурятся самостийники, поглядывая друг  на  друга.  Бородами  мотают,
как-будто им в рот напихали, против их воли, чего-то невкусного. Но уже,
прокатившись по югу и Юго-Восточный Союз усеяв воззваниями Единой и  Не-
делимой, без отдыху мобилизуя запечного инвалида и ускоренного гимназис-
та, целясь оком из-под опущенных век на учителей и учащихся, развернулся
Деникин.
   Он стоит ногами на крендельковых людишках, - нет их вернее для непод-
вижного дела, - и разворачивает на фронте отряды отчаянных,  поливая  их
хмелем. Пьют герои в тылу, на фронтовика напирая. Пьет фронтовик, иссох-
ший от ярости: один у него, потерявшего родину и сражающегося за  пустые
погоны, за ночевку в разграбленном доме с сестрицей на тюфяке,  за  сыпь
под чесучовой рубашкой, за бессмысленность выбора, за роковую  ошибку  в
важнейшую минуту столетья, - один завет: месть! Отомстить пьяно, удушли-
во, зубами, ногтями, заразой, бешеными зрачками, пулями, пушками, огнем,
ураганом перекипающей ненависти жиду, большевику, комиссару.  Впиваются,
как бешеные собаки, юнкера и казачьи офицера в попавших им пленных. Кожу
сдирают с живых, ошпаривают кипятком, колют острым кинжалом пупок не раз
и не два, десятки раз, наслаждаясь корчей живого. Потом под ногти вкола-
чивают дощечки и гвозди.
   Казак на фронтах Чирская - Пятиизбенская - Голубинская  обезумел.  За
прошедший здесь опустошительный натиск красных, недавно  разрушивший  им
дома и очаги, мстят казаки с лихвою. Своих же  из  сыновей-перебежчиков,
из малоземельных казаков полосуют в полоску: лентами режет их штык,  ру-
бит фаршем, клочья мяса с кожей и волосом прилипают на платье. Вой  сто-
ит, не человечий - звериный над казачьим становьем. И оперативная сводка
доносит: пленных нет, все перебиты.
   Вой доносится до городов, где пируют, валясь под  столы,  тыловые.  -
Слышали, - шопотом передают горожане, - посадили на кол комиссара, гово-
рят - корчился на колу, как червяк, сам себе  внутренности  разрывая,  а
конец, вогнанный в зад ему, был гвоздистый; и помер не сразу, а так  че-
рез сутки.
   Смутился Войсковой Круг. Дрогнуло либеральное сердце. И соловей Войс-
ка Донского, Краснов, красно говорящий, в приказе за N 938 воскликнул:

   Приказ о творимых жестокостях над советскими войсками в районе  фрон-
та.
   "... Дошли до меня со всех сторон слухи о творимых зверствах.  Вполне
понимая силу казачьего озлобления  в  разграбленных  советскими  бандами
местностях и еще раз отмечая единичные случаи жестокости с нашей  сторо-
ны, я все же приказываю раз-на-всегда бросить месть по адресу жалких лю-
дей, именуемых советскими войсками и представляющих из себя не что иное,
как громадное скопище Каинов и Иуд, ...возглавляемых евреем Подвойским".

   ---------------

   В Новочеркасске, столице Войска Донского, идут заседания Круга.
   Большой Круг бурлит политической нервною жизнью. Надо ему  управиться
с краем, пройтись по  браздам  управления  сохою  парламентской,  сгово-
риться, послушать правых и левых. Подсиживает атамана  Краснова  генерал
Богаевский; Большой Круг и сам не прочь подсидеть  атамана,  да  выгоден
сладкоголосый Единой и Неделимой, берегут его.
   И что же делать другого Большому Кругу, когда в  Ростове  и  Новочер-
касске, за дамскими плечиками, что клопов за обоями, понасело  их  види-
мо-невидимо, вертопрахов миндальных, не подвижников, но  зато  неподвиж-
ных, -
   что же делать Большому Кругу, как не вертеться в вермишели  вопросов,
не слишком горячих? Например, в вопросе о прахе.
   Да, спасая тыловых вертопрахов, множатся у Войска Донского прахи  ге-
роев. Куда девать их? Край привык к годовщинам, к  орденам,  к  славному
имени на могильной плите, на знамени полковом, одним словом  к  истории.
Исторический прах не должен погибнуть бесследно.
   Жарко спорят на заседании Большого Круга. Разбирают проект по  увеко-
вечению павших.
   - В списке прахов нет Чернецова,  первого  партизана,  полковника!  -
надрываются с места. Зал гудит. И  взволнован  докладчик  безвыходностью
положенья:
   - Поймите же, за полгода Дон обогатился бесчисленными героями, сподо-
бившимися венца. Прахи всех перенести в собор невозможно.  Надо  избран-
ных, по чину и званию наивысших...
   - Все прахи достойны! - бешено требует зала, теша склонность  свою  к
демократическому уравнению.
   Постановляет Войсковой Круг:
   все прахи, невзирая на чин и на звание, будь то генерал иль хорунжий,
уравниваются в правах.
   А почитывая постановленье, ногами на крендельковых людишках, не  под-
вижниках, но зато неподвижных, руками  в  карманах  английского  бриджа,
из-под опущенных век нацеливаясь на новые мобилизации, враскидку  растет
полегоньку над самостийниками "Главнокомандующий".

   ГЛАВА XXII.

   Оратор и оратай, что не одно и то же.

   Когда, через десятилетия, досужий историк займется походом Деникина и
русской Вандеей, не проглядит он редкого дара донцов, - красноречия.
   Была у начальства одна только форма для печатного слова:  приказ.  По
сю пору приказы изготовлялись приказными и считались казенной бумагой. А
известно, что у казенной бумаги нет сердца и высушен  синтаксис  у  нее,
как гербарий. И вот, неожиданно для  обывателей,  загорелись  перья  на-
чальственные вдохновением.  Каждый  начальник,  усевшись  за  письменный
стол, у плеча своего почувствовал музу. Эта лукавая и сокращенная в шта-
те богиня (зане замолчали писатели и поэты) пристрастилась к военным.
   Первым был ею обласкан храбрый вояка, гроза донских сотников,  Фицхе-
лауров, казачий Петрарка.
   Вышел приказ, удививший читателей. Он начинался:

   "Снова солнце поет-заливается над Донскими  степями!  Братья  казаки,
враг подходил к нам огромными скопищами, но не дал  Господь  совершиться
злу. Над степным ковылем, над простором родимым я с доблестным войском в
девять дней отогнал его и очистил наш край!"
   Фицхелауров.
   Был приказ напечатан в "Донских Ведомостях" 27-го августа. С  него  и
надо считать вандейский период русской литературы. Полковники и генералы
подпали влиянию Петрарки. Забряцали не шпорами, -  струнами  в  казенных
приказах. Пошли описания природы, молитвы,  теплые  слезы,  воспоминания
детства.
   Забыт был и сдан в архив маленький фельетон. Большой  фельетон,  спо-
койно живший в подвале, был выселен в двадцать четыре  часа  из  подвала
газеты, где расквартировались приказы. Приказов писалось не  сотнями,  а
несчетно. Канцеляристы, приказные крысы, обижались на нумерацию.  Писарь
у коменданта, чей почерк похож на брызги из-под таратайки, инвалид  гер-
манской войны, человек горячего духа, - не вытерпел, попросил  перевода.
"Лучше ж я, - так он сказал, не сморгнув, в лицо коменданту: лучше  ж  я
поступлю банщиком тереть мочалкою спины".
   Но всех генералов и даже грозу храбрых сотников, Фицхелаурова,  донс-
кого Петрарку, в красноречьи затмил атаман Всевеликого  Войска  Краснов,
красно говорящий. Приказы его повторялись на улицах Новочеркасска и даже
Ростова. Какой-нибудь еретик, правда, душил себя хохотом, затыкая платок
меж зубами, когда повторял приказ в присутственном месте.  Но  давно  уж
известно, что еретиками бывают от зависти.
   И процвело на Дону сладкогласие, духовному сану в убыток.
   Пока же начальники, теплоте соревнуя, резвились приказами старый  ка-
зак почесывал поясницу. Вынес он на себе не мало сражений.  Мобилизовали
седого; за неблагонадежностью молодежи казачьей. Заставили слезть с печи
и попробовать пороху, взамен пирога с потрохами. А за верную службу,  за
очищение области от банд большевистских, да за расправу над сборищем Ка-
инов, в том числе и своих сыновей, обещали ораторы седоусому много  зем-
ли, - всю землю богатых  помещиков,  пайщиков,  вкладчиков,  разных  там
председателей у которых земли по тысяче десятин и поболе. Эту самую зем-
лю давно приглядели казаки. Так бы и взять ее, мать честную,  под  озимя
мужицкой толковой запашкой.
   И оратай ждет, что обещано. Память его крепка, как орех у кокоса.  Не
разгрызешь ее никаким красноречьем, не перешибешь ни камнем, ни словом.
   Ждет оратай и, наконец, в нетерпении сердца, засылает своих делегатов
на Большой Войсковой Круг.
   - Что это? - говорит Кругу Пшеничнов, крутой казак из станицы Луганс-
кой: - где земля? Мы кровь проливали.  Мы  порешили  бесповоротно  взять
землю.
   - Какая земля? - разводит руками Леонов, богатейший казак,  красноре-
чивый оратор: - сыновья тихого Дона, братья казаки, свободную землю  от-
дали б мы вам без единого слова и без утайки. Да нет  ее,  такой  земли.
Святыня же собственности не должна быть нарушена. Учитесь, братья  каза-
ки, у французской революции, именуемой всенародно великой. Великая была,
а собственности на землю не тронула. Почитайте  брошюры,  обострите  ваш
разум...
   - Долой! - кричат в зале оратаи, разозлившись на сладкопевучих орато-
ров: - долой, не заговаривайте зубы, землю давайте!
   Кружится Круг, как заколдованный. Резолюции об отчуждении частных зе-
мель принимает. Примечания о справедливой расценке и выкупе  их  у  вла-
дельцев заслушивает. Речи обдумывает. Речи снова заводит.  Не  щадит  ни
сил, ни здоровья, ни казенного хлеба.
   Трудится Круг, но заколдовано место. И глядишь - каждый день на  пер-
вой странице "Донских Ведомостей" печатается жирным шрифтом:

   "Большой Войсковой Круг
   извещает всех владельцев земли, что в наступившем 1918 - 19  сельско-
хозяйственном году они спокойно могут  заниматься  на  принадлежащих  им
землях полевым хозяйством, т. к.  никаких  мероприятий,  могущих  в  ка-
кой-либо мере воспрепятствовать использованию ими своих земель в текущем
сельскохозяйственном году
   принято не будет".

   Слушай, оратор, присказку: много ты можешь.
   Но когда побежали войска твои, отступая, где ни попало, когда  устре-
мились отряды, бросая знамена, под красные большевистские флаги,  когда,
наседая конь на коня, хрипя вспененною мордой, понесли тебя скакуны  без
оглядки в чужедальнюю сторону!
   и ты ел хлеб у чужих,
   и хлеб стал горек тебе, -
   слушай, оратор, кто бы ты ни был:
   Крепкая память, как орех у кокоса, у  оратая.  Многоветвисты  руки  у
тех, кто идет за сохою. Буен сок у земли, пьяный от крови:
   Кому хлеб уродит, а кому - терн и волчец.

   (Окончание следует.)ёБЁВёБєБюБэБюБ°Б·БюБрБ·БЇВБюБи
c L#_89

   Мариэтта Шагинян.

   ПЕРЕМЕНА.

   (Окончание.)

   ГЛАВА XXIII.

   Тетушка и племянники.

   Хозяйка-история немцев смахнула со сцены,  как  после  обеда  хлебные
крошки со скатерти. Немцы надолго выбыли из игры: пробил их час вступить
в элевзинский искус.
   Америка, Англия, Франция, как на  балу,  распорядители  международной
политики с белыми бантиками на рукаве сюртука  дипломатов.  Дела  им  не
обобраться! Ведь делать-то надо не что-нибудь, а все, что  захочешь.  И,
вспомнив о лозунгах полной победы над гидрою милитаризма, о  разоружении
Европы, о  праве  народностей,  стали  они  поспешно  пускать  по  морям
ежей-броненосцев, а по небу змеями аэропланы. Перья же их заскрипели над
военным бюджетом.
   Но гостем меж победителями, пировавшими тризну войны,  вошло  и  село
бесславье. Не принесла эта война никому ни почета, ни чести.  Так  после
ливня иной раз не станет свежее, а потекут из ям выгребальных  нехорошие
запахи. Зловонием понесло из всех ям, развороченных ливнем войны.  И  от
зловония застрелился немецкий ученый международного права,  оставив  за-
писку, что не над чем больше работать.
   Тогда появились во всей своей силе усталые люди.
   У каждого, кто имел до войны хоть  какое-нибудь,  передовицей  газеты
воспитанное, убежденье, война засыпала  сумраком  сердце.  И  скрепилось
бездумной усталостью, как последним цементом, прошлое,  чтоб  удержаться
еще хоть на локоть человеческой жизни.
   По хозяйским владеньям, как кредиторы, заездили делегации англичан  и
французов. К одному - любезно, как в гости, лишь изредка залезая в  кар-
ман за счетною книжкой. К другому - без разговоров,  с  хорошим  взводом
колониального войска. Очень любезно и снисходительно, в белоснежных  ма-
нишках, посетили французы и англичане Россию. В то время Россия для  них
находилась на юге. Встречены были союзники в Новороссийске  с  хлопаньем
пробок, и проследовали для речей и банкетов в Екатеринодар.
   Главнокомандующий, как воспитанный человек, целовал у  тетушки  руку.
Много имела в России Антанта племянников. Каждый верил, что добрая  тетя
простит грехи молодости, щедро даст из  бумажника,  подарит  солдатиков,
ружья, патроны и порох.
   Людмила Борисовна, чей муж состоял при союзнической делегации  предс-
тавителем комитета торговли, получила заданье. И тотчас же Людмила Бори-
совна пригласила к себе молодого поручика Жмынского. Поручик прославился
тем, что писал стихи под переводы Бодлэра. Он  выдавал  себя  твердо  за
старого кокаиниста и по утрам пил уксус, смотря с неприязнью на  розовые
полнокровные щеки, отраженные зеркалом.
   - Я понимаю, - тотчас же сказал Людмиле Борисовне Жмынский, голос по-
низив: - совершенно конфиденциально. Широкий общественный орган  с  анг-
ло-русскою ориентацией и большим рекламным отделом.  Это  можно.  Я  ис-
пользую все свои связи. Знаменитый писатель Плетушкин - мой друг по гим-
назии, поэт Жарьвовсюкин - товарищ по фронту. Художник Ослов и Саламанд-
ров, ваятель, на "ты" со мной. Если угодно, я в первый же день  составлю
редакцию и соберу матерьял на полгода!
   Но Людмила Борисовна с опасеньем заметила, что имена эти ей неизвест-
ны.
   - Вот если бы Дорошевич или Аверченко или хоть Амфитеатров, это я по-
нимаю. А то какой-то Плетушкин!
   - Людмила Борисовна! - изумился обиженный Жмынский: - "какой-то  Пле-
тушкин"! Да он классик новейший, спросите, если не  верите,  у  министра
донского искусства, полковника Жабрина. У него, я вам доложу, есть сочи-
ненье "Полет двух дирижаблей", к сожаленью, не конченное, так  ведь  это
сплошной нюанс! Каждое слово там намекает на что-нибудь... Ну,  конечно,
не для широкой публики. Там, например, наш ротный выставлен в  виде  бо-
лотной лягушки. А Жарьвовсюкин? А вы смотрели в местном музее на выстав-
ке бюст мадам Котиковой, что изваял Саламандров? Бог с вами, вы отстаете
от века!
   - Может быть, может быть, но только надо, чтоб все-таки вы нашли име-
на.
   - Странно! Да я, простите, только и делаю, что перечисляю вам  имена:
Плетушкин, раз; Жарьвовсюкин, два; Ослов, три; и, наконец,  Саламандров,
четыре. Я, вдобавок, из скромности не упоминаю своей поэмы "Зеленая  ги-
бель", - там осталось два-три куплета черкнуть, чепуха, работы на  поне-
дельник.
   - Поймите же, Жмынский, если б зависело от меня... Я подставное лицо.
Наконец, они в праве же требовать, давая английские фунты.
   - Дорогая! - Жмынский припал, послюнив ее, к ручке Людмилы Борисовны:
- дорогая, не беспокойтесь! Я не мальчик, я учитываю все обстоятельства,
ведь недаром же вы оказали этой рыцарской крепости (он постучал  себя  в
лоб) такое доверье... Верьте мне, будет общественное событие, соберу са-
мый цвет, пустим рекламу в газетах... Ерунда, мне не в первый раз, рабо-
ты на понедельник!
   И с фунтами в карманах, растопыренный в  бедрах  моднейшими  галиффэ,
вроде бабочки южной catocala nupta, вспорхнул упоенный поручик с гобеле-
новых кресел.
   Потрудился до пота: нелегкое дело создать общественный орган!  Говоря
между нами, писатели адски завистливы. У  каждого  самомненье,  кого  ни
спроси, читает себя лишь, а прочих ругает бездарностью. Нужен ум и  так-
тичность поручика Жмынского, чтоб у каждого выудить материал,  не  обидя
другого. Да зато уж и сделано дело! Каждый думает, что получит по  высо-
чайшей расценке, сверх тарифа, каждый связан страшною клятвой молчать об
этом сопернику. А газеты печатают о выходе в свет в скором будущем  жур-
нала "Честь и доблесть России", с участием знаменитых писателей и худож-
ников, с добавлением их фотографий,  автографов  и  авто-признаний.  Сам
Плетушкин дал ряд отрывков из современной сатиры  "Полет  двух  дирижаб-
лей", поручик Жмынский дал "Зеленую гибель" с "окончанием следует", поэт
Жарьвовсюкин обещал три сонета о Дмитрии Самозванце, профессор  Булыжник
- "Экономические перспективы России при содействии англо-русского  капи-
тала", мичман Чеббс - "Дарданеллы и персидская  нефть".  Передовица  без
подписи будет составлена свыше.
   У Людмилы Борисовны, что ни день, заседанье.
   Жмынский в чести. Он прославлен. Жена атамана ему поручила наладить в
Новочеркасске издательство. Он выбран помощником консультанта в бюро  по
переизданью учебников для высшей технической школы, он  рецензует  отдел
беллетристики местной газетки. На каждое дело сговорчивый Жмынский  сог-
ласен:
   - Чепуха! Работы на понедельник, не больше!
   Посмотрели б его, когда, выпрямив, словно крылья catocala nupta  свои
галиффэ, ноги несколько врозь, стан с наклоном, блок-нот на ладони, слю-
нявя свой крохотный в футляре серебряном формы ключа карандашик, поручик
впивается в вас, собирая для "Чести и доблести" информацию.
   - А что вам известно насчет Московской Чеки?
   - Ох, голубчик, не спрашивайте! Тетка покойного  зятя  подруги  моей,
что бежала с артистом Давай-Невернуйским, сидела два  месяца  за  подоз-
ренье в сочувствии. Так  она  говорит,  что  одному  старичку-академику,
вдруг упавшему в обморок на допросе, сделали с помощью собственных пала-
чей, под видом хирургов, какой-то... как бишь его? позвоночный прокол  и
вытягивали у безвинного старца жидкость из мозга!
   - Ого! Какая утонченность! Пытка Октава Мирбо!
   И поручик в отделе

   Из советского ада

   проставил:
   "Палачи не довольствуются простым лишением  жизни!  Они  впиваются  в
жертву, они ее мучат, высасывают, обескровливают. Последнее  изобретенье
их дьявольской хитрости - это хирургический шприц, который они втыкают в
чувствительнейшую часть нашего организма, в позвоночник, и выкачивают из
наших представителей науки мозговую жидкость, в тщетной попытке  превра-
тить таким способом всю русскую интеллигенцию в пассивное  стадо  крети-
нов. До такого садизма не додумался даже Октав Мирбо в своем  знаменитом
"Саду Пыток". Доколе, доколе??"
   Колоссальный успех информации превзошел ожиданье.
   - После этого, - так  сказал  меньшевик,  заведующий  потребительской
лавкой, сыну Владимиру, гимназисту пятого класса: - после этого, если ты
все по-прежнему тяготеешь к фракции большевиков, я должен признать  тебя
лишенным морального чувства.
   - После этого, - так сказала жена доктора Геллера, возвратившегося  с
семейством обратно: - после этого я могу объяснить  себе,  как  это  мы,
православные, доходим до еврейских погромов!
   Она была выкрещена перед самою войною.
   - Но Роза... - пролепетал доктор Геллер смущенно: - это  ведь,  гм...
хирургический поясничный прокол! Ординарная вещь в медицине...
   Жена доктора оглянулась, не слышит ли мужа прислуга, хлопнула дверью,
блеснула сжигающим взглядом, - и вслед за молнией грянул гром:
   - Молчи, низкий варвар, вивисектор, садист, фанатик идеи, молчи, пока
я не ушла от тебя вместе с Рюриком, Глебом и Машей!
   Рюрик, Маша и Глеб были дети разгневанной дамы.
   Поручик Жмынский прославлен. В Новочеркасске, у министра донского ис-
кусства, полковника Жабрина, идут репетиции оперы, музыка Жабрина, текст
поручика Жмынского, под названьем "Горгона". Комитетские дамы  акварелью
рисуют афиши. Художник Ослов ко дню представленья прислал свой  портрет,
а Саламандров, ваятель, автограф. То и другое разыграно будет  в  пользу
дамского комитета. Литература, общественность, даже наука, в чем  нельзя
сомневаться, объединились с небывалым подъемом. И недаром русский  писа-
тель, неоклассик Плетушкин, в знаменитом своем "Полете двух  дирижаблей"
воскликнул:
   "Торопись, Антанта! Близок день, когда взмоет наш дирижабль  над  Ус-
пенским Собором! Если хочешь и ты пировать праздник всемирной  культуры,
то выложи напрямик: где твоя лепта?"
   Выкладывали англичане охотно фунты стерлингов. Записывала приход Люд-
мила Борисовна. Шли донскими бумажками фунты к поручику Жмынскому, а  от
него простыми записочками с обещанием денег достигали они знаменитых пи-
сателей, Жарьвовсюкина и Плетушкина.
   - Прижимист ты, Жмынский! Плати, брат, по уговору!
   - Да, кабы не я, чорт, ты так и сидел бы в станице Хоперской. По нас-
тоящему не я вам, а вы мне должны бы платить!
   Кривят Плетушкин и Жарьвовсюкин юные губы. Чешут в затылке:
   - Прохвост ты!
   А молодая мисс Мабль Эверест, рыжекудрая, в синей вуальке, журналист-
ка "Бостонских Известий", объезжавшая юг "когда-то великой России", щуря
серые глазки направо, налево, записывала, не смущаясь, в походную  книж-
ку:
   "Ненависть русских к авантюре германских шпионов, посланных из Берли-
на в Москву под видом большевиков, достигает внушительной формы. Все вы-
дающиеся люди искусства и мысли, как, например, гуманист, поборник Толс-
того, писатель Плетушкин, открыто стоят за Деникина.  Свергнуть  красных
при первой попытке поможет сам русский народ. Урожай был недурен. Запасы
пшеницы у русских неисчерпаемы".

   ГЛАВА XXIV,

   главным образом шкурная.

   Перекрутились на карусели всадники-месяцы, погоняя лошадок.  И  снова
остановились на осени. Знакомая сердцу стоянка!
   Свесили, сплакивая дождевую слезу, свои ветки деревья, понурились  на
поперечных столбах телеграфные проволоки, в шесть часов вечера  в  окнах
забрежжили зори Осрама, наливаясь, как брюшко комариное  кровью,  густым
электрическим соком.
   Тянет в осенние дни на зори Осрама. Вычищен у швейцара военного клуба
мундир, а вешалка вся увешана фуражками  и  дождевым  макинтошем.  Бойко
встречает швейцар запоздалых гостей, обещая их  платью  сохранность  без
нумерочка. Гости сморкаются, вытирая усы, влажные от дождя, и, пряча ру-
ку назад, в карман галиффэ, военной походкой, подрагивая в коленях, под-
нимаются по ковровым, широким ступеням наверх, в освещенные клубные  за-
лы.
   Сюда гостеприимно сзываются граждане, рекомендованные членами  клуба.
Из буфета пахнет телячьей котлеткой, анчоусами и  подливкой,  настоянной
на сковородах французским поваром Полем. Поль нет-нет и выйдет из кухни,
присматривая, как подают и все ли довольны.
   Нарядные столики заняты. Дожидаясь,  топчутся,  блестя  лакированными
сапогами, офицеры в дверях, под яркими люстрами. Посасывают гнилыми  зу-
бами английские трубки. На столиках все, как в довоенное  время:  севший
закладывает за воротник угол  крахмальной  салфетки,  оттопырившейся  на
нем, как манишка. В зеркалах по бокам он видит  свое  отраженье.  Прибор
подогрет и греет холодные пальцы; вазочка слева  многоэтажна,  как  гиа-
цинт, на каждой площадке отмечена нужным пирожным, миндальным,  песочным
с клубникой, "наполеоном", легким, как пачка у балерины. В углу за  раз-
ными баночками с горчицей, соей и перцем, - бутылки бургундского и  пор-
тер, заменяющий пиво.
   Лакей уже вырос. Как каменное изваянье стоит он, держа наготове  лис-
ток, исписанный Полем. Здесь есть ужин из пяти блюд и блюда a la  carte,
есть русская водка с закуской, есть шведский поднос a  la  fourchette  и
блины в неурочное время.
   - Я вам скажу, - наклоняется к севшему комендант, полковник Авдеев: -
этот Поль не имеет себе конкурентов. Возьмите навагу, - простая,  грубая
рыба на зимнее время. Навага, когда вам дают ее дома, непременно попахи-
вает чем-то, я бы сказал рыбожабристым, даже просасывать ее у  головы  и
под жаброй противно; ковырнешь, где мясисто, и отодвинешь. А у  Поля  не
то. У Поля, я доложу вам, навага затмит молодую стерлядку. Он мочит ее в
молоке, отжимает, окутывает сухарем на сметане, жарит не на плите, а ка-
ким-то секретным манером - планшетка на переплете, и  все  это  крутится
вокруг очага, минуты две - и готово. Такую навагу, когда вам ее с лимон-
чиком, головка в папиросной бумаге кудряшками, не то что скушать,  поце-
ловать не откажешься. Аромат - уах! - мягкость,  нежность,  -  бывало  в
Славянском Базаре, в Москве, не ел подобной форели!
   Официант в продолжение речи как каменное изваянье. И заказывают,  по-
советовавшись, два человека, военный и штатский, русскую водку с  закус-
кой, заливное, тетерьку и пуддинг.
   Штатский с крахмальной салфеткой, заткнутой за  воротник,  маленький,
юркий, с томно-восточными глазками, ласков: он ожидает подряда. Военный,
честный вояка, с усами, стоячими, как у пумы, отрыжки не прячет, салфет-
ки не развернул, провансаль ножом подбирает. Он  охотник  поговорить  за
хорошею выпивкой:
   - У меня этих самых катарров никогда никаких. Французская кухня - так
давайте французскую. А нет, могу и по-нашему, по-военному, из  походного
вместе с солдатом. И доложу вам, походные щи имеют особенное преимущест-
во, если хлебать их с воображеньем. В котел вы опустите ложку и не знае-
те, что выйдет, тут и эдакая из требухи желтая  пипочка,  помидор,  боб,
кусок солонины, капустная шейка не  проваренная,  твердоватая,  и  много
всякой приправы. Я солдат, как детей, баловал. Всякий раз из котла  пох-
лебаю, а они "радьстараться вашблагородие", жулики. Чувствуют!  Да,  та-
релка не то, что котел. Тут вам фантазии нет, все на донышке. Кха!
   И, откашлявшись, комендант закусил рюмку водки  маслиной,  проколотой
вилкой.
   - Однакоже, - начал сосед,  сощуря  томно-восточные  глазки.  Он  был
расстроен упорством кулинарных сюжетов: - однакож чревоугодие в  извест-
ное время дает себя знать, как, например, ожиреньем. И  по  отношению  к
дамскому полу объедаться имеет свой минус, если верить  научным  писате-
лям. Мужчина неполный, как говорят у вас по-русски, поджаристый,  дольше
всех сохраняет примененье способности.
   Официант, отогнув калачом с переброшенной белой салфеткой левую руку,
нес закрытое блюдо. Говор шел, как шум прибоя, от  столиков,  пронзаемый
острыми всплесками цитры. Дамский румынский оркестр восседал на эстраде,
смуглыми пальцами гуляя по цитрам. Все в казакинах, с разрезными нагруд-
никами, в черных в обтяжку рейтузах, в сапогах с позументом и в  фуражке
на дамской прическе.
   Официант приподнял крышку блюда, и ноздри втянули нежно-горький запах
тетерьки. В фарфоровой вазочке поданы брусника в меду,  соус  из  тертых
каштанов и нежинский мелкий огурчик.
   - Кто там, братец, у вас в колончатой комнате? - осведомился  полков-
ник: - двери заперты, а подается.
   - Их превосходительство, генерал Шкуро кутят  с  компанией  бакинских
приезжих.
   - А! Шкуро! Мы, пожалуй, поев, перейдем с вами пить  в  эту  комнату,
Каспарьянц. Что вы скажете?
   Тон был начальственный, и армянин улыбнулся томно-восточными  глазка-
ми, предвидя затраты.
   В колончатой комнате некогда губернатор принимал атамана. Меж  зерка-
лами в простенке, окруженный гирляндами штукатурных гроздей  и  листьев,
висел во весь рост портрет Николая Второго. Подоконники были из  отполи-
рованной яшмы. Позолоченные ножки и ручки у стильных диванов  и  кресел,
гобеленом обитых, блестели сквозь дым от сигары.
   Шкуро, партизан, с отрядом головорезов Кисловодск защищавший и недав-
но произведенный, сидел меж бакинскими  дамами.  У  одной  нежно-розовый
цвет щеки, похожей на персик, оттенялся красивою черною родинкой. Черные
брови, над переносицей слившись, делали даму похожей на  персиянку.  Она
говорила с акцентом, сверкая брильянтами в розовых ушках... Другая, жена
англичанина с нобелевских промыслов, белокурые косы коронкой  на  голове
заложивши, молчала; ей непонятна  была  быстрая  русская  речь.  Изредка
знатная дама, опрошенная соседом, рот разжимала и с различными интонаци-
ями провозглашала:
   - Oh! Oh! Oh!
   То выше, то ниже.
   И вскрик этот юркий гвардеец, на ухо даме соседней, называл  "трубным
гласом".
   Сам англичанин, невысокого роста и толстый, трубкой дымил, не  шевеля
и мизинцем. Справа, слева, спереди, сзади именитые гости наперебой  под-
нимали шипучие тосты.
   Развалился Шкуро, ковыряя в зубах. Скатерть в пятнах от пролитого ви-
на, опрокинутых рюмок, раздавленных фруктов. Кто-то из адъютантов, наев-
шийся до тошноты, не примиряется с сытостью и доедает икру с  лимоном  и
луком зеленым, ковыряя в ней вилкой. Другой, придвинув жестянку  омаров,
глядит на нее неотступно: покушать бы, да нет места, душа не приемлет.
   - Мы приветствуем, мы... мы... мы, - замыкает тост председатель,  ки-
вая лакею. Тот из кадки со льдом вынимает новую длинно-горлышевую бутыл-
ку. Хлоп! И шипит золотая струя по бокалам.
   - Тише, слово берет фабрикант Гудаутов, тише, слушайте!
   - Мы... - мычит небольшой человек,  мелкозубый,  с  седеющей  бровью.
Посмотреть на него сзади - просто почтовый чиновник, спереди - из проси-
телей, а не то репетитор уроков. А вот нет, он ворочает тысячами рабочих
и милльонами ассигновок, на весь юг прославлен богатством:
   - Мы должны компенсировать...
   - Проще!.. - рявкает адъютант.
   - Мы должны посодействовать... Если дорого нам сохранить  наш  юг  от
заразы, укрепить тыл и так сказать обеспечить  промышленность  от  разо-
ренья в интересах России и экономической культуры,  учтем  нашу  встречу
сегодня, передадим в распоряженье  генерала  Шкуро  соединенными  силами
сумму, необходимую...
   - Урра! Подписной лист!
   По рукам побежала бумажка. Икая, подписался один  на  круглую  сумму.
Другой, чтоб не отстать, сумму с хвостиком, третий не хуже.
   - Вот, генерал, - говорил Гудаутов: - извольте принять от  российской
промышленности, от купечества истинно-русского, от почтительных  коммер-
сантов из армян и татар, в пользу русской культуры за незабываемые побе-
доносные ваши заслуги...
   - Браво! - Крикнула зала.
   Комендант с Каспарьянцем приютились на мягком диване, возле стола  со
льдистою кадкой.
   Осоловел адъютант. Как пришитые  пуговицы  из  стекла,  стали  глаза.
Склонив голову, без улыбки, молчаливо он положил руку соседке  своей  на
колени. Та сбросила руку. Снова рука, подобно стрелке  магнита,  потяну-
лась к пышным коленям. Оглянувшись по сторонам, дама  вспыхнула,  отвела
надоедную руку, наклонилась к ее обладателю с отрезвляющей речью. Но как
ни в чем не бывало, не моргая тяжелыми веками, оттопырив рот, весь в ик-
ре, адъютант шарил пальцами все в одном направленьи.
   Зашептались мужчины. Фабрикант подозвал человека. Подмигнув своим же-
нам, мужья указали на двери. Встали дамы, окутывая белоснежные  плечи  в
накидки. Незаметно, одна за другой, дамы вышли, и уже заревела в  темном
провале подъезда сирена автомобиля. А на опустелых  местах  размещались,
рассыпая гортанные звуки с хохотком, с прибаутками, ежа плечики,  топоча
каблучками, звякая пуговицами и позументом, черноокие дамы, - приглашен-
ный румынский оркестр. И к адъютанту, коробкой омаров прельщенная, быст-
ро подсела, сверкая зубами и раздвинув рейтузы в обтяжку, арфистка.
   Но в остеклелых, как пуговицы, глазах адъютанта мелькнуло тяжелое не-
доуменье. Рука, направлявшаяся все туда же, вдруг ударила по столу; зад-
ребежжали стаканы.
   - Нне хоччу! -  шевеля  языком,  как  стопудовою  тяжестью,  произнес
адъютант, глядя розовыми от налившейся крови глазами: - ппочему  бррюки,
нне юбка? Долой!
   Снова мужчины, говоря меж собой, указали глазами на двери.  Капельди-
неры с деликатною речью, под тайным предлогом, за локотки и подмышки по-
вели адъютанта. Ноги не шли. В диванной, где  гости  курили,  он  тотчас
заснул, стошнив себе на подушку.
   А комендант, попивая шампанское, говорил все тому же соседу:
   - Ты, Каспарьянц, инородец. Что сей такое? С твоего  позволенья  ска-
зать - паразит насекомый. На него сапогом наступили и - нет его. А если,
как истинно русский, я оказываю доверье, ты становишься человек.
   - Значит, надеяться мне, полковник, на ваши слова?
   - Дважды не повторяю. Вон гляди, видишь, рыженький, мурло в поту, ру-
мынке смотрит за лифчик? Из писателей, а захочу - выселю в двадцать  че-
тыре часа за кордон, - вот и вся недолга.
   Лакеи тем временем очищали столы, выносили их в общую залу и  вносили
бесшумно на смену им ломберные, с мелком на сукне и резиновой губкой.
   Шкуро, сделав в воздухе по-генеральски рукой, уехал, но  свиту  оста-
вил. Свите стали, усевшись за зеленым сукном, проигрывать именитые  гос-
ти, бакинцы. И до осеннего невеселого утра, как призраки в свете Осрама,
за зелеными столиками, указательный палец в мелу, люди резались в карты,
вскрывая колоды, подаваемые до дурноты утомленным лакеем.

   ГЛАВА XXV.

   Утро профессора Булыжника.

   Рыженький, что смотрел румынке за лифчик, выпил  последнюю  каплю  из
последней бутылки.
   С ним, бессмысленно улыбаясь и  карандашиком  чиркая  по  испачканной
скатерти, бледный, с намокшими в жилках висками,  не  слушая  сам  себя,
бормотал профессор Булыжник. Важный пост у профессора, он служит велико-
му делу. Одни разъездные для целей его пропаганды могли бы покрыть  бюд-
жет губернской республики. Впрочем, они покрывают и бюджет супруги  про-
фессора, живущей под Константинополем, в Золотом Роге, на даче.
   - Интеллигенция... - бормочет профессор:  -  интеллигенция  выдержала
испытанье. Придите ко мне из Советской России все  икс...  истязуемые  и
обремененные, и аз успокою вас. Есть у нас... ик... назначенье для  каж-
дого, жалованье, командировочные, чаевые... то-есть чаемые... для надоб-
ностей пропаганды.
   - Молчите!.. - шепчет рыжий сердито: - всему есть  мера.  Шестой  час
утра, спать пора. Я должен быть завтра в Новочеркасске.
   Оба под-руку по опустелым, коврами  затянутым  лестницам,  наклоняясь
друг к дружке  наподобие  циркуля,  раздвинутого  в  сорокапятиградусный
угол, - сошли и сели на дрожки.
   Каждому, кто заснул, отпустив побродить свою душу по нетленным  пажи-
тям сна, где пасется душа по сладчайшему клеверу,  воспоминанью  о  том,
что было и будет, - каждому, кто заснул, предстоит свое пробужденье.
   Один, отходя от нетленного мира, тупо моргает, силясь сознать, кто он
есть, что ему делать и как его имя и отчество.  Такой  человек  начинает
свой день с раздраженья. Все не по нем, и лучше бы выругаться, чтоб вып-
люнуть ближнему прямо в лицо накопившийся в горле комок недовольства,  а
потом успокоиться, и в чувстве вины найти побужденье для дела.
   Другой в неге сердца вскочил, осторожно встречая заботы,  расчетливый
на слова, скрытно-радостный, прячущий тенью век постороннюю миру улыбку.
Он бережлив до заката, растрачивая понемножку нетленное веянье сна.  Та-
кой человек - гражданин двуединого мира. Сторонитесь его. Он  не  отдаст
себя честной земною отдачей ни жене, ни ребенку,  ни  другу.  Болью  вас
одарит, ревнивым томленьем, а сам пронесет под  светом  трезвого  солнца
счастливое одиночество.
   Третий же, пробудясь, первым долгом нашаривает портсигар  с  зажигал-
кой. А когда затянулся, дымком скверный запах во рту истребляя, взял ча-
сы со стола и привычным движеньем их за макушку стал заводить, -  тррик,
тррик, тррик, нагоняя им силу. От такого в миру происходит покойный  по-
рядок.
   Профессору, жившему в бэль-этаже гостиницы Мавританской, за толстыми,
пыльными, бархатными занавесками не брежжило утро. Его сапоги коридорный
давно уж довел до белого блеска; девушка в чепчике, пробегая по коридору
с подносом, несколько раз за ручку бралась, но дверь была заперта.  И  в
приемной профессора, за министерскими коридорами, в здании, наискосок от
гостиницы, поджидали, нервно позевывая, интеллигенты.
   Лишь отоспав свое время, профессор проснулся. Методически вытянул во-
лосатую руку за портсигаром, подбавил фитиль в зажигалке, закурил  и  не
спеша стал одеваться. Тем временем коридорный принес ему теплой  воды  в
умывальник и поднял тяжелые шторы.
   Плохая погода! В осеннее утро пригорюнилась крыша,  осыпанная  желто-
листьем. Скучно в прогольи ветвей бродит ветер, распахивая, как полы ха-
лата, пространства. Неутешительная погода. Несут профессору почту.
   Вот уже он умыт, одет и причесан.  Парикмахер  прошелся  по  седеющей
колкой щетине. На подносе паром исходит,  дожидаясь,  стакан  чистейшего
мокко.
   Профессор к комфорту не слишком привычен, он  любит  напоминать,  что
прошел тяжелую школу. И профессору, прежде чем  вырваться  из  Советской
России, пришлось посидеть, как другим, на супе из воблы.  Что  нужды  до
маленьких неприятностей? Застегнувшись до подбородка, голову кверху, ру-
ки в карманы, их надобно несть по-спартански. Все дело в  страдальце-на-
роде: "Только-только дохнула струя освежающей  вольности,  только-только
вышли и мы на арену свободного демократизма, - как кучка предателей, по-
луграмотных многознаек с типичной славянскою наглостью захлопнула клапан
свободы. И неужели интеллигенция не покажет  себя  героиней?  Нам  нужны
борцы. Мы их принимаем с почетом. Художники, музыканты, актеры,  писате-
ли, все, в ком честь не утрачена, идите работать в наш лагерь!"
   Подобною рокотливою речью, произнесенною с европейской корректностью,
профессор гремел на концертах. И утром, за подкрепляющим мокко, он  пов-
торял мимоходом горячие фразы,  готовя  свое  выступленье.  Хвалили  его
красноречье. И верили те, кому выбор был или на фронт, или в отдел  про-
паганды, что выбор их волен.
   - Святынею демократизма, - бормочет в седые усы, разворачивая газету:
- брум... брум... мы не выдадим...
   А в газете на первой странице: По приказу за номером  118  были  под-
вергнуты телесному наказанью:
   Рядовой Ушаков, 25 ударов - за неотдание чести.
   Рядовой Иван Гуля, 30 ударов - за самовольную отлучку.
   Рабочий Шведченко, 50 ударов - за подстрекательство к неповиновенью.
   Рядовой Тайкунен Олаф, 50 ударов - за хранение листовки, без указания
источника ее распространения.
   Рядовой Мироянц Аршак, 25 ударов - за неотдание чести.
   Рядовой Казанчук Тарас, 30 ударов - за самовольную отлучку...
   ...Привычно скользят глаза по первой  странице  газеты.  Перечисленью
конца нет. Лист поворачивается,  пепел  стряхивается  концом  пальца  на
блюдце, -
   "Мы не выдадим на растерзанье святыню демократизма, мы - аванпост бу-
дущей русской свободы", - додумывает профессор свое выступленье  в  кон-
церте.
   ГЛАВА XXVI.

   Митинг.

   По слякоти шла, выбирая места, где посуше, фигурка в платке. Мы с ней
расстались давно, и она, за магическим  кругом  повествовательной  речи,
проделывала от себя свою  логику  жизни:  сжимала  в  бессильи  ручонки,
упорствовала, норовила пробиться сквозь стену.
   Кусю выбросили из гимназии. Защитник ее, математик  Пузатиков,  умер.
Вдова-переписчица все же ходила к директору, кланялась.
   - Нынче как же без образованья? Дороги закрыты, а она девочка скорая,
схватывает на-лету, книги так и глотает. Куда ж ей?
   Но директор назвал вдову-переписчицу теткой.
   - Вы, тетка, следили бы, чтоб не сбивалась девчонка. Против нее восс-
тают одноклассницы, доходило до драки. Мы беспощадно искореняем  полити-
ку. Учите ее ремеслу, да смотрите, чтоб эта девица не довела вас до  тю-
ремной решотки.
   - Благодарю за совет, - сказала сурово вдова и ушла, не  оглядываясь,
с яростным сердцем.
   А Куся утешила мать, чем могла: урок раздобыла, - немецкий язык раз в
неделю долговязому телеграфисту. И бегала по вечерам в дырявых  ботинках
за Темерник на окраину Ростова, - там собирались товарищи.
   За Темерником на окраине, носом в железнодорожную насыпь, стоял дере-
вянный домишко. Щели, забитые паклей, все же сквозили.  Жил  там  Тишин,
Степан Григорьич, отставной управский курьер, а потом  типографский  на-
борщик. Как ослабели глаза у Степана Григорьича, стал он ходить по хуто-
рам книгоношей. Не выручал и на хлеб: хутора покупали разве  что  кален-
дарь, да открытку с лазоревым голубем, в клюве несущим конверт. И  приш-
лось Степану Григорьичу примириться с даровым куском хлеба. Жена,  помо-
ложе его, и дочь от первого брака служили на фабрике, - одна в  конторе,
другая - коробочницей в отделеньи. Кормили его. Полуслепой,  с  голубым,
слишком сияющим взором, седенький, старенький, был он начитанным  стари-
ком и мудреным.
   Водился никак не со старыми, а с молодежью. Дочь, как со службы  вер-
нется, читала ему ежедневно газету. Тишин выслушает  и  загорится  отве-
тить. Бывало при лампе нетвердой рукой нанесет  свой  ответ  на  бумагу,
глядя поверх нее. Строчки кривы, буквы враскидку.
   - Разберут ли? - сомнительно спрашивает.
   - Разберут, - отвечают ему, чтоб утешить.
   А он пишет и пишет.
   И часто, в старом конверте со штемпелем городской Ростовской  управы,
получали сотрудники "Приазовского Края" длиннейшие  письма.  Неразборчи-
вые, перепутанные, как на китайской картинке, буквы шли вверх и вниз  не
по строчкам. Смеялись сотрудники, не умели прочесть смешную бумажку. Так
бросают иной раз зерно в написанном слове, и летит оно с ворохом вымысла
городской ежедневною пылью мимо тысячи глаз и  ушей,  пока  не  уляжется
где-нибудь, зацепившись за землю. Облежится, набухнет, чреватое  жизнью,
просунется ножками в почву, а головкою к солнцу. И уже зацветает росток,
в свою очередь дальнюю землю обсеменяя по ветру.
   Суждено было лучшим мыслям Степана Григорьича многократно лежать пог-
ребенными в редакционной корзине. Голова с сильным лбом,  крепко  выдав-
шимся над седыми бровями, широкодумная, ясная,  думала  в  одиночку.  Но
бойкий мальчишка, составлявший обзор иностранной печати,  бегал  за  по-
мощью к Якову Львовичу; однажды и он получил таинственный серый  конверт
и ради курьеза понес его по знакомым.
   Яков Львович при лампе разобрался в каракулях. Издалека, не по  адре-
су, крючками, похожими на гиероглифы, летело к нему на серо-грязной  бу-
маге близкое слово. Вычитав адрес, пошел он к Степану Григорьичу на дом.
   Как надобно людям общенье! Друг другу они нужнее, чем хлеб в иные ми-
нуты. Целые залежи тем отмирают в нас от неразделенности,  и  без  друга
стоит человек, как куст на корню, усыхая. Когда же раздастся вблизи зна-
комое слово, душа встрепенется, еще вчера сухостой, а нынче, как помера-
нец, засыпано цветом. Забьются в тебе от общенья родниковые речи. И  го-
воришь в удивленьи: опустошало меня, как саранча, одиночество!
   - Нужны, нужны, родимый, человек человеку, - сказал старик  Тишин:  -
погляди-т-ко, в природе разная сила, газовая аль металлическая тягу име-
ет к себе подобной. Так неужто наш разум в тяготеньи уступит металлу?  Я
вот слеп, сижу тут калекой, а летучею  мыслью  проницаю  большие  прост-
ранства. Зашлю свое слово на писчей бумажке, да  и  думаю:  нет  резону,
чтоб противу целой природы сила пытливой мысли не притянула другую.
   - Откуда у вас эта вера в грядущее, Степан Григорьич?
   - А ты попробуй-ка жить лицом к восходу, как цветенье и травка. Дождь
ли, облачно ли, а уж злак божий знает: встанет солнце  не  иначе  как  с
востока. Молодежь - она так и живет по ней, как по конпасу,  виден  путь
исторический.
   Обрадовался старик собеседнику, разговорился. До самого вечера, сиде-
ли они у окошка. А вечером понабралось в светелку  с  предосторожностями
горячего люду: студентов варшавского, а ныне донского университета,  же-
лезнодорожников, девочек с курсов и с фабрики, партийных людей,  в  под-
полье отсиживавших промежуток своих поражений. Было чтенье, потом разго-
воры. Яков Львович узнал о судьбе Дунаевского,  о  замученном  маленьком
горбуне, в морозных степях под шинелькой наспавшем себе горловую  чахот-
ку. Был у него теперь угол, куда уходил он от осенней бессмыслицы жизни.
   Вот туда поздним вечером, кутаясь в шаль и выбирая места, где посуше,
и торопилась подросшая Куся.
   Много было в светелке народу, на этот раз больше, чем прежде.  Выходя
на крыльцо покурить, каждый зорко выглядывал в осеннем тумане иных  сле-
допытов, нежелательных для собранья. Но место глухое, за железнодорожною
насыпью, мокрое, мрачное, служит хорошим убежищем,  не  навлекая  ничьих
подозрений.
   Кусю встретил студент, первокурсник Десницын, недавно  вернувшийся  в
город и теперь ведший тайно работу средь студенческих организаций.  Дело
было сегодня серьезное, требовало обсуждения. Вокруг стола закипела  бе-
седа.
   - Вам хорошо говорить, товарищ Десницын, -  ораторствовал  небольшой,
полный студент, снискавший себе популярность: - вы ни-ничего не теряете.
Я же считаю, что всякое выступление сейчас бессмыслица, если не тупость.
Студенчество хочет учиться; в нем преобладают кадеты,  солидный  процент
монархистов. Такого студенчества, как у нас, Россия не  помнит.  Не  то,
что забастовать, а попробуйте только созвать их на сходку.
   - Тем более, - начал Десницын: - такую мертвую массу расшевелить мож-
но только событием. Помилуйте, мы студенты, мы единая корпорация на весь
мир, и нашего брата, студента, избили в Киеве шомполами, до бесчувствия,
и мы это знаем, снесем и будем молчать! Русский студент - когда же быва-
ло, чтоб ходил ты с плевком на лице и все, кому только не лень, плевоти-
ну твою созерцали?
   - Гнусный факт, - вступилась курсистка с кудрявой рыжей косою: -  бу-
дет позором, если донское студенчество не отзовется. В Харькове, в Киеве
был слышен голос студента по этому поводу.
   - Ревекка Борисовна, вот бы вам и  попробовать  выступить,  -  ехидно
воззрился полный студент, снискавший себе популярность. На шее его,  как
у лысого какаду, прыгал шариком розовый зобик.
   - Не отказываюсь, - сухо сказала курсистка.
   Куся подсела к ней, обняв ее нежно за талию.
   - Спасибо за мужество, товарищ Ревекка, - через стол протянул ей руку
Десницын: - поверьте мне, чем бессмысленней вот такие  попытки  с  точки
зрения часа, тем больше в них яркого смысла для будущего. Если  бы  наши
коллеги в мрачную пору реакции слушали вот таких,  как  милейший  Виктор
Иваныч (он бровью повел в сторону полного оппонента), то мы не имели  бы
воспитательной силы традиций. Грош цена демонстрации,  когда  масса  уже
победила, когда каждый Виктор Иваныч безопасно может окраситься в защит-
ный цвет революции.
   - Это личный выпад, я протестую! - крикнул, запрыгав зобком,  полнок-
ровный студент в возмущеньи: - если товарищ Десницын не возьмет все  об-
ратно, я покидаю собранье!
   - Идите за нами, а не за кадетами, и я скажу, что ошибся.
   Пожимая плечами, с недовольным лицом, оппонент подчинился решенью.
   Долго, за ночь, сидели в беседе горячие люди. Решено было  завтра,  в
двенадцать, созвать в самой обширной аудитории сходку. Ревекка Борисовна
выступит с речью. Курсистка, блок-нот отогнув, задумчиво вслушивалась  в
то, что вокруг говорилось, и набрасывала конспект  своей  речи.  И  Куся
проникнет на сходку. То-то радости  для  нее!  Кумачем  разгорелись  под
светлой косицею ушки.
   Долго, за ночь, когда уж беседа умолкла, сидело  собранье.  Разбирали
заветные книжки, привезенные из Советской России. И взволнованным  голо-
сом, останавливаясь, чтоб взглянуть на Степана  Григорьича,  читал  Яков
Львович "Россию и интеллигенцию" Блока. Когда же  впервые,  контрабандой
пробравшись через кордоны, зазвучали в маленькой комнате слова  "Двенад-
цати" Блока, встало собранье, потрясенное острым волненьем. Лучший поэт,
чистейший, любимейший, дитя незакатных зорь романтической  русской  сти-
хии, аристократ духовного мира, он, как верная стрелка барометра,  пада-
ет, падает к "буре", орлиным певцом ее! Он, тончайший, все понимающий, -
с нами! И любовь, как горячая искра, закипала слезами в  глазах,  ширила
сердце.
   - Блок-то! Блок-то!
   - И они там, на севере, учителя, доктора, адвокаты, писатели, не нау-
чились от этого, не доверились совести лучшего!
   Поздней парниковые юноши, вскормленные революцией, отвергали "Двенад-
цать". Но те, кто пронес одиноко на юге  России,  средь  опустошительной
клеветы и полного мрака, свое упрямое сердце, знают, чем обязана револю-
ция Блоку. Искрой, зажегшейся от  одного  до  другого,  радугой,  поясом
вставшей от неба до неба, были "Двенадцать", сказавшие сердцу:
   - Не бойся, ты право! Любовь перешла к тем, кого именуют  насильника-
ми. В этом ручаюсь тебе я, любимейший русский поэт...
   Шли в темноте, близко друг к другу прижавшись, взволнованные  Ревекка
и Куся.
   - Ах, как прекрасно, как радостно! Куся шепнула соседке: - знаешь,  я
чувствую, что скоро весь мир станет советским. Вот попомни меня,  поймут
и один за другим, на перегонки, заторопятся люди устраивать революцию. И
музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира, а я стану тогда  ба-
рабанщиком и пойду отбивать перемену: трам-тарарам, просыпайтесь!  Играю
вам утреннюю зарю, человечество!
   - Молчи, не то попадемся, - шепнула Ревекка: - ох, вот за такие мину-
ты не жалко и жизни! Даже  думаешь  иной  раз,  если  долго  чувствовать
счастье, сердце не выдержит, разорвется!
   - Ривочка, я маме сказала, что буду у вас ночевать. А ты  не  забудь,
что обещала провести меня завтра на сходку.
   - Успокойся, не позабуду!
   Родители курсистки Ревекки были ремесленниками. Ютились они, где  ев-
рейская беднота, на невзрачной Колодезной улице. Вход к ним был со двора
и в первый этаж с подворотни. Жили они чуть побогаче соседей.  Сын,  ча-
совщик, помогал, дочь старшая шила наряды в магазин  Удалова-Ипатова,  а
Ревекка давала уроки.
   В первой комнате, за столом,  под  электрической  лампочкой,  ужинала
семья, не дождавшись Ревекки.
   - А, пришла наконец, садись, садись, и Кусе будет местечко.
   Ласковый, важный, седой, как лунь, патриарх потеснился с  благосклон-
ной улыбкой, посадив к себе Кусю. И мать, еврейка, с острым, нуждой  из-
нуренным лицом, худая, как жердь, наложила ей рыбы с салатом. Кусю люби-
ли в семье за бесхитростность.
   - Редкий христианин, сколь он ни ласков с тобой, станет есть у еврея,
как у своих, с аппетитом. Это ты знай, мать, и Ривка  запомни,  чтоб  не
запутаться с гоем. А девочка Куся, благослови ее  Ягве,  ест  наш  кусок
небрезгливо. - Так не раз  говорил  патриарх,  садясь,  помолившись,  за
ужин.
   Кончили, руки умыли и разошлись на ночлег.  Куся  с  Ревеккой  вместе
легли и долго еще молодыми, заглушенными голосами о всемирном  советском
перевороте шептались.
   Ранним утром еще темно на улицах и в  квартире.  Медленно  начинается
день привычными звуками. Вот застучал по  соседству  колодкой  сапожник.
Полилась из крана вода, скрипнули резко ворота. Старьевщик, сиплым голо-
сом выкликая товар, прошел по дворам, и хозяйки несли ему собранные пус-
тые бутылки.
   Невзрачное утро, а все-таки утро. И босоногая детвора, гортанно  гор-
ланя, съев, кто луковку с солью, кто хлеб, а кто побогаче -  лепешку,  -
бежит, как на лужайку, в грязные недра двора, заводить беспечные игры.
   Куся с Ревеккой вышли из дому без четверти девять, чтоб Ревекка успе-
ла сходку наладить и подготовить свое выступленье. Белая  девушка,  вес-
нушчатая, с серым, ясным, не робеющим взглядом, шла,  как  стройная  ле-
бедь, подобрав кудрявую косу. Вышла Ревекка в отца,  патриарха:  лишнего
не болтала, сказанного держалась. Нежно поглядывали на Ревекку приказчи-
ки торговых рядов, где подержанным платьем торгуют. Не одна  беспокойная
мать засылала к родителям сватов. Но Ревеккина мать отвечала: учится де-
вушка, ученая будет нам не до сватов.
   Все утро, по коридорам университета, осторожно шмыгала Куся.  Как  бы
хотелось ей тоже учиться тут, вместе с другими! Лаборатория, библиотека,
курилка! А на стенах бесконечные схемы, таблицы, под стеклянными крышка-
ми гербарии, бабочки, чучела. Физический кабинет, а за ним светлый  круг
аудитории, и в полураскрытую дверь видны головы, одна над другой,  ряда-
ми, русые, черные, девичьи, стриженые... Ох, учиться бы с ними!  Посмот-
реть, что там дальше!
   Но дальше Куся заглянуть не успела. Кто-то, пройдя, потянул ее за ру-
ку. Зазвенел звонок. Звонко сказали:
   - Товарищи, собирайся в аудиторию N 8!
   И пошло, и пошло. Благоговейно втиснулась Куся в шумящую  клетку.  На
кафедре Виктор Иваныч, за ним кто-то еще и Ревекка. Будет митинг. Волну-
ются головы полукругом над нею, черные, русые, белые, мужские и девичьи.
   Виктор Иваныч что-то сказал тихим голосом, кашлянул и стушевался. Яс-
ная, плавно как лебедь, выступила Ревекка.
   Речь она повела о доброй славе студентов, о том, что в  самые  черные
годы гражданское мужество было у них и не было страха; о том, что не бо-
ялись попасть из заветного храма науки  в  архангельскую  и  вологодскую
ссылку. "Мы были совестью общества", - говорила она. Общество мнительное
и запуганное пробуждалось от спячки студентами, их бунтами  и  сходками.
Там-то и там было сделано неправое дело. Узнало студенчество - и  тотчас
на неправое дело протест, организованный отклик. "А ныне? - так  кончила
свою речь девушка: - творятся открыто бесчинства. Реакция правит  безум-
ную оргию, засекает рабочих. И дошло до того, что в Киеве шомполами  из-
били студента. Можно ли перенести это молча? В Харькове и Киеве студенты
сбирались на сходку, выносили протест. Не следует разве и  нам  отметить
позорное дело трехдневною забастовкой?"
   Разно ответила зала на страстную речь: одних она потрясла, других ис-
пугала.
   - Помилуйте, - шептались в углу, возле Куси: - какого-нибудь инородца
избили, а нам бастовать? И  так  мы  с  трудом  отвоевываем  возможность
учиться; чуть что, нас погонят на фронт, времена неспокойные.  Да  может
быть это и слух один, пущенный большевистским шпионом.
   - Бастовать! - кричали другие, - позорно! Сегодня в Киеве,  завтра  в
Ростове! Покажем, что мы корпорация, что мы существуем.
   Чем дальше волнуется зала, тем Кусе яснее: сходка проваливается.  Уже
многие, под шумок, забрав свои шапки и книжки, шмыг в  боковые  проходы;
за ними другие. Тщетно силится кто-то с эстрады остановить их:  уходящих
снизу не видно.
   Забастовщиков меньше и меньше. Глядя, как  тают  ряды  их,  остальные
встревожены.
   - Товарищ, как это так? - кричат они на эстраду: - не подводите  нас,
это же выйдет предательство, нам не создать забастовки наличными силами.
Или отложим, пока большинства не добьемся, или признаем, что  забастовке
не время.
   - Позорный донской университет, не забудут тебе этой сходки товарищи!
- крикнула Куся тоненьким голосом, вскочив на скамью: - ты сборище юнке-
ров, не студентов!
   - Держите ее, кто такая, как смеет?
   Крики усилились. Кусю притиснули. Пробравшись к подруге,  Ревекка  ее
увела, уговаривая успокоиться.
   - Тут ничего не поделаешь, - шепнула она: - толпа,  особенный  зверь.
Есть минуты, когда ты чувствуешь, что он собрался в комок и у него  еди-
ное сердце. А в другие минуты ясно тебе, что он расползается, как  соли-
тер, кольцо от колечка. Тут уж надо признать пораженье.
   - Я бы их, я бы их! - Куся сжимала ручонки: - мерзкие трусы!
   В дверях они обе столкнулись с поспешно идущим,  воротник  от  пальто
приподнявши, Виктор Иванычем.
   - А, мадмазель, - улыбнулся он беззастенчиво: - ну что,  кто  из  нас
был вчера прав, вы или я? Успокойтесь, плюньте на них,  я  знаю  студен-
чество лучше, чем вы, я это предвидел. Не надо было  лезть  на  рожон  в
этой среде, вот и все.
   Ни Ревекка, ни Куся не захотели ответить.
   А на улице серое утро ослепительным днем заменилось.
   Осенние рыжие листья пачками пальмовыми засияли под солнцем. Небо бы-
ло резко прозрачное, густой синевы, как  акварель  Каналетто.  И  смытые
дождиком, чистый гранит обнажая, мелко смеялись под солнцем круглокамен-
ные мостовые.
   - Подожди, - промолвила Куся, захлебнувшись от солнца: - подожди, эти
жалкие люди еще поймут. Тогда они от стыда сгорят, вспомнив  сегодняшний
день. И вот увидишь, скоро весь мир станет советским. Все страны на  пе-
регонки заторопятся заводить у себя революцию! И музыка, музыка,  музыка
пройдет по всем улицам мира, а я стану тогда барабанщиком и пойду  отби-
вать Перемену: трам-таррарам, просыпайтесь! Утреннюю зарю я играю  тебе,
человечество!

   ГЛАВА XXVII.

   Незваный гость.

   Знатоки говорят: тот не будет хорошим наездником, кто ни разу не сва-
лится с лошади. Так уж устроено в мире, что нет страха большего,  чем  у
победителя пред побежденным. Победитель, как мученик, пьет ли,  ест  ли,
заснул ли, страх вглатывается с глотками, вкусывается с откуском,  вдре-
мывается в сновиденье и дрожит победитель, ходит днем и ночью  с  неотс-
тупным спутником в сердце.
   И так уж устроено в мире, что нет силы большей,  чем  сила,  даруемая
пораженьем. Не на всякого это годится, и не о всяком написано.  Тот  же,
кто мудрою жизнью обласкан, не раз и не дважды вспомнит об этом.
   В градоначальстве хмурили брови, говоря о броженьи студентов.  Сорва-
лась забастовка, а вдруг состоялась бы? И где же! В центре Добровольчес-
кой армии, где населенье благословляет спасителей. Недостаточно, значит,
отеческое попеченье, не зорки глаза у того, кого следует.
   Тот, кому следует, привычной дорогой пошел выполнять порученье. Выхо-
дя из ворот градоначальства, с виду он был независим и литературен. Мяг-
кая шляпа не по казенному ползла на затылок. Волосы, вьющиеся не по  ка-
зенному, спускались на плечи. Глаза смотрели открыто.  Во  многих  домах
принимали его за писателя и проповедника из народа.
   - Дома, дома, пожалуйте, - сказали ему приветливым голосом за  парад-
ною дверью, куда он звонил. Загремела цепочка, дверь открыта, и  незави-
симый, с рассеянным взглядом российского идеалиста, поднялся по  лестни-
це. В движеньях его была задушевная мягкость.
   Гость, подобный ему, не в тягость хозяину, хотя б и пришел в  неуроч-
ное время. Гость, подобный ему, хоть и не носит подарков, не  приглашает
ответно к обеду и ужину, да зато и не скажет вредного слова, не испортит
вам настроенья. Он знает, где у вас самое слабое место. К слабому  месту
подходит он осторожно, на цыпочках. Вам в разговоре неоднократно  обмол-
вится, что не след такой тонкой и благородной душе зарывать себя в мерт-
вой провинции. Ваше печенье превознесет над печеньем Варвары Петровны. У
Коли найдет изумительный профиль,  а  у  Манечки,  барабанящей  на  фор-
тепьяно, блестящую технику... Гость такой не скупится на время и не  ща-
дит ни себя, ни ушей своих.
   - Манечка, перестань, ты надоела Константин Константиновичу!
   - Что вы! Оставьте ее, она играет, как ангел. Уверяю вас, я  эту  де-
вочку мог бы слушать весь день.
   И ладонь на глаза положив, а другою рукой меланхолически  такт  отби-
вая, странный гость отдает перепонки свои растерзанью.
   Но лучше всего он бывает в те дни, когда ссорятся перед  ним  хозяева
дома. Обласканный ими, он в доме свой человек. И частенько темные  тучи,
дождавшись его, вдруг обрушиваются на весь дом облегчающим ливнем. Ссоры
бывают двоякие: мужа с женой и родителей с детками. В первом случае  ви-
деть отрадно, как приветливый гость, защищая того  и  другого,  убеждает
обоих в правоте обоюдной. Во втором же - мягкою речью он  детям  внушает
уважение к старшим, этих миленьких ангелов против себя ничуть  не  наст-
роя.
   - Сил больше нет, Константин Константинович, вы свой человек, вы ведь
знаете, это изверг, упрямый, как вот эта стена, самодур. Он бы рад  умо-
рить меня!
   - Ай-ай-яй, как вы сами перед собой притворяетесь злою! Вы  же  внут-
ренно духом скорбите сейчас за него, и, как будто, я вас не знаю, чудес-
ная вы душа, - готовы первая протянуть ему руку.
   - Чорта с два! Так я и взял протянутую ввиде милости  руку!  Наброси-
лась чуть свет ни с того, ни с сего, позорит при детях, -  пусть  просит
прощенья!
   - Ай-ай-яй, кричите, а у самих под усами улыбка. Юморист вы, ей-богу.
Записывать ваши словечки, так не хуже Аверченки. Ну, признайтесь  откры-
то, вы пошутили... Друзья мои милые, люди вы  наилучшие  в  мире,  будет
вам. Улыбнитесь! Вот так-то.
   И, супругов сведя, долго еще Константин Константинович покуривает та-
бак и смеется от чистого сердца. Да, это вам  гость,  от  которого  дому
лишь прибыль.
   Вот и нынче, с сердечной веселостью он целует ручку хозяйке:
   - Поправились! Цвет лица, как у Юноны... А детки, здоровы? Что Виктор
Иваныч, бедняжка, уж начал бегать по лекциям?
   - Садитесь, садитесь, Константин Константинович, будем пить кофе. Де-
ти в гимназии, Манечка насморк схватила... А вот Виктор, - Виктор  опять
бесконечно меня беспокоит.
   - В чем дело, хорошая моя? Что затеял наш годеамус?
   - Витя, иди сюда! Пусть он сам вам расскажет.
   В столовую вышел хмурый, еще не побрившийся, Виктор Иваныч,  застеги-
вая на ходу студенческий китель.
   - Здравствуйте, мамаша опять распустила язык. Ничего такого особенно-
го, возня со всякими делами. Я, мамаша, кофе без молока буду.
   - Опять черное кофе с утра! И без того нервы у тебя так и ходят. Вик-
тор наш,  Константин  Константиныч,  на  беду  свою  пользуется  слишком
большой популярностью. Студенты ему доверяют...
   - Не без основанья, конечно!
   - Так-то так, да самому Виктору от этого мало хорошего. Вместо ученья
изволь там суетиться по всякому поводу, рисковать своей  шкурой,  бегать
на сходки...
   - Сходки? Кстати, Аглая Карповна, был я вчера у знакомых и мне  гово-
рили, что ходит слух о возможности ареста каких-то студентов. Я надеюсь,
Виктор Иваныч, вы не замешаны в этом. Вчера будто, было какое-то  антип-
равительственное выступленье...
   - Кто вам сказал? Какой арест? - всполошился Виктор Иваныч.
   - Не волнуйтесь, голубчик, вас это  разумеется  не  коснется.  Вы  же
всегда были благоразумны! Арест главарей вчерашнего  выступленья.  Гово-
рят, их никак не могут дознаться.
   - А что с ними будет?
   - Очевидно, их мобилизуют для немедленной отправки на фронт. Так,  по
крайней мере, я слышал.
   - И поделом! - вскрикнула Аглая Карповна резко: - что за низость  му-
тить молодежь, когда наш фронт героически борется для  спасенья  России.
Как-будто нельзя потерпеть какой-нибудь год, пока не очистят  Великорос-
сию. Уж эти мне голоштанные бунтари, учиться им лень, - вот и бунтуют.
   - Мамаша, да помолчи ты! Я сам был... То-есть я сам сидел  эстраде  в
числе участников... Константин Константинович, - умоляю вас, это серьез-
но?
   - Серьезно, родной мой. Вы испугали меня. Неужели вы  были  вчера  на
эстраде?
   - В том-то и дело... ах, чорт! Ни за что, ни про что... Вот  история.
И ведь так я и думал, что это нам даром не обойдется.
   - Так зачем же?
   - Что зачем? Разве я идиот? Разве я им целый день не долбил, что  это
колоссальная глупость? Я на-чисто отказался... О, чорт бы побрал ее, эта
дура тут сунулась...
   - И, наверно, жидовка какая-нибудь!
   - Мамаша, вы меня раздражаете, я стакан разобью, - крикнул диким  го-
лосом Виктор Иваныч: - и без вас можно с ума сойти!
   - Да что вы волнуетесь, Виктор Иваныч? Вы говорите, "она"...  Значит,
курсистка. Ну и слава богу, жертвой меньше. Валите-ка все на  нее,  ведь
курсистку на фронт не пошлют.
   - Да на что мне валить? Вот придумали! Вам каждый студент подтвердит,
что она вылезла против моих же советов. Я бесился, моя  репутация  может
заверить вас в этом. Чем же я  виноват,  если  навязывают  мне  дурацкие
авантюры!
   - А кто она такая?
   - Ревекка Борисовна, математичка. Упряма, как  столб,  -  сколько  ни
спорь с ней, ни на ноготь от своего не отступится.
   - Ревекка Борисовна, а как дальше? - и приветливый гость занес  фами-
лию в книжку: - я, кажется, где-то встречался с ней.
   - Рыжая,  веснушчатая,  на  колонну  похожа.  Руку  пожмет  вам,  так
съежишься, сильная, как мужичка.
   - Да, вот ведь история... Волнуется молодежь. Ах, годеамус,  годеамус
мой милый, неисправимый!
   И, против обыкновения, хозяев не  слишком  утешив,  встал  Константин
Константиныч, рассеянно улыбнулся,  попрощался  и  вышел.  Спускаясь  по
лестнице, подмигнул своему отражению в зеркале: да,  брат,  такой-сякой,
если б знали они, с кем...
   Наверху же, из-за стола не вставая, сидели по-прежнему Виктор  Иваныч
с мамашей.
   - Этот ваш Константин Константиныч - хитрый  пес,  уж  очень  он  все
выспрашивает, да вынюхивает, да записывает - переборщил!
   - А тебе что за дело? - ответила, чашки перемывая, мамаша: - ты  свое
слово сказал в нужный час, и помалкивай. С такими  людьми  надо  жить  в
дружбе. И напрасно ты, Витя, не сообщил ему между словами адрес этой Ре-
векки.
   - Отстань! - с сердцем стул отодвинув, сын вышел на кухню побриться.
   Между тем Константин Константиныч, задумчивый, волоокий,  с  волосами
по плечи, путь свой держал не домой, а во дворец градоначальника  Грако-
ва.

   ГЛАВА XXVIII.

   Градоначальник Граков.

   Градоначальник Граков во время Деникина был большою фигурой.  Красно-
речье донцов не давало градоначальнику ни сна, ни покою.
   - Воображают, - говорил он, - что пописывают изрядно. А  на  деле  ни
тебе ерудиция, ни тебе елоквенция. Вместо же этого  одна  ерундистика  и
чепухенция! Эх, взял бы перо да показал бы писакам, как  можно  пройтись
по печатному. Затрещали бы у меня казачьи башки, как под саблей.
   - Что ж, ваше превосходительство, останавливаетесь? Дерганите  их,  -
говорили ему сослуживцы: - ваше дело начальственное, что  ни  прикажете,
напечатают, да еще на первой странице.
   - Знаю сам, напечатают. Да завистлив народ, особенно к чистому  русс-
кому имени. Пойдут говорить... А я, признаться, не люблю за спиной  раз-
говоров.
   - Что вы, что вы, кто же осмелится-то!
   - И осмелятся. Народ нынче вышел зазорный, родной матери  юбку  поды-
мут...
   - А вы, ваше превосходительство, в форме приказов.
   - Приказами, ха-ха-ха, вроде этих донецких? Это можно. У меня в  кан-
целярии пишут, поди, каждый день по приказу. А ну-ка попробую я по-свое-
му, по-простецки, истинной русскою речью. Заполонили у нас,  мои  милые,
эсперантисты газету. Книга, которая нынче печатается, чорт  ее  разбери,
что за книга. По букве судя, будто русская, даже иной раз духовная,  про
бога и чорта. А как начнешь читать - эсперанто, убейте меня,  эсперанто.
Слова такие неласковые, пятиаршинные: антропософия, мораториум,  рентге-
низация, прочтешь, так словно пальцем в печенку тебя. А  газеты  и  того
хуже. Как-то я подзанялся статистикой у себя в  кабинете,  со  старшиной
дворянского клуба, Войековым. Люди оба начитанные, с образованьем. Ну, и
высчитали, что у нас на всю империю русских газет, кроме "Нового  Време-
ни", нет: все издаются сплошным инородцем. Вот каково было дело до рево-
люции. Судите же, что стало ныне!
   - Так вы бы решились, ваш-превосходительство, в форме приказов!
   И Граков решился.
   Вышел как-то, с чеченцем-охранником в двух шагах от себя, прогуляться
по улицам, отечески поглядеть на осеннюю просинь да спознать в  бакалей-
ных, какова нынче будет икорка,  и  удивился:  прямо,  против  него,  из
подъезда гостиницы Мавританской, глядел на него человек не последней на-
ружности. Глядел вот так просто и прямо, как  смотрят  иной  раз  убитые
зайцы, висящие за хвосты в зеленных, или кролики на прилавке,  -  ничуть
не смущаясь, пристально, как говорится - с апломбом. Конечно, был  гене-
рал в своем инкогнитном виде и даже чеченца пустил за собой в отдаленьи,
но все-таки градоначальник, помазанник в своем роде, и у  него  на  лице
есть же нечто! К тому же был вывешен в фотографии Овчаренко его  портрет
поясной со всеми регалиями. Как же можно  этак  уставиться  на  генерала
посреди улицы? Отвел градоначальник глаза, размышляет:
   - Кто бы таков? Из себя благородный и не штафирка. Близорук я, а  ви-
жу, что на плечах николаевская шинель. Бакенбарды... Скажите пожалуйста,
в России живем, а тоже пускает иной английские бакенбарды неведомо с ка-
кой стати. Погляжу вдругоряд.
   Поднял глаза - тьфу! Как бомбометатель или переодетый Бакунин  глядит
на него из подъезда гостиницы Мавританской в упор внушительный и не пос-
леднего вида мужчина. Грудь колесом, как лошадиные бедра, два-три ордена
(не разберешь издали), пышнейшие баки и этакий бычий взгляд,  круглогла-
зый, остервенело-спокойный. Не гипнотизер ли заезжий из Константинополя,
как-нибудь примостившийся к транспорту пуговиц для  Добровольческой  ар-
мии.
   Градоначальник, мановеньем бровей, наведя на лицо начальственный  ок-
рик, перешел тротуар и на ходу, мимо  подъезда  гостиницы  Мавританской,
отрывисто бросил:
   - Кто таков?
   - Проходи, - спокойно ответил неизвестный мужчина: - чего лупишь гла-
за? Много вас тут цельный день охаживают подъезды.
   - Ваш-прывосходытельства, ваш-прывосходытельства,  -  шепнул  чеченец
градоначальнику, стремительно его догоняя:
   - Этта швыцар, швыцар гостыница, прастой швыцар.
   Успокоился градоначальник, размотал с шеи гарусный шарф, отдышался. И
тут, не доходя до бакалейных рядов,  осенило  его  вдохновенье.  Даже  в
пальцах зуд побежал, как от мелкого клопика. Оборотился градоначальник и
быстро, с военною выправкой, зашагал назад во дворец.
   - Неси мне, - сказал он слуге, - перо и чернила!
   На следующий день газетчики, выбегая с пачкою теплых  газет,  кричали
надрывно: "приказ градоначальника Гракова о швейцарах"!

   "Швейцары", так начинался приказ:
   "Я вашу братию знаю. Вы там стоите себе при  дверях,  норовя  содрать
чаевые. Я понимаю, что без чаевых вашем брату скука собачья. Однако  кто
вас поставил в такое при дверях положение? Кому обязаны всем? - Городу и
городскому начальству. Поэтому требую  раз-на-всегда:  швейцар,  сократи
свою независимость. Если ты грамотен, читай ежесуточно  постановленья  и
следи при дверях, кто оные нарушает. Неграмотен, - проси грамотного  ра-
зок-другой прочесть тебе вслух. Такой манеркой у  нас  заведется  лишний
порядок на улицах, а порядком всем известно нас Бог обидел.
   Градоначальник Граков".

   Выход в литературу градоначальника Гракова вызвал смятенье. Заскреже-
тали донцы: не усидел, позавидовал! Петушились в канцелярии:  пусть  те-
перь сам потрудится над городскими приказами. Волненье пошло в зеленных,
бакалейных и рыбных рядах, собрали  между  собой,  поднесли  открыто,  с
подъезда, икону Георгия Победоносца, повергающего дракона, а со двора на
кухню доставили аккуратное подношенье, первый сорт; упаковка без скупос-
ти, в ящиках.
   - Отец родной, - сказал бакалейщик Терентьев:  -  не  оставь.  Нонче,
сказывают, ты всем велишь законы читать, а иначе штрафуют. Прикажи  бога
молить... Чтоб у меня да когда-нибудь тухлый товар! Да ешто я  родителев
моих обесславлю? С восемьдесят шестого годика фирму имеем. Чтоб  мне  на
том свете без языка ходить!
   - Хорошо, хорошо, иди себе, не волнуйся,  -  милостиво  отпустил  его
градоначальник, супруге своей,  распаковывавшей  подношенья,  с  улыбкой
промолвя:
   - Чуден устроен русский человек! Воистину, пупочка, за границей русс-
кого человека не поймут. Я на швейцаров, а они, что ни скажи, сейчас  на
себя принимают.
   - Святая наивность! - умилилась градоначальница, сортируя закуску.
   Весь этот день был у градоначальника вроде  масленицы.  Поданы  были,
во-первых, не по сезону блины с таким балыком, что сам войсковой старши-
на дикой дивизии, знаменитый вояка Икаев, языком сделал во рту на  манер
перепелки. Во-вторых, закатила градоначальница  после  блинов  стерляжью
уху; тут уж Икаев, войсковой старшина, курлыкнул, как дятел. Только  ма-
лость подпортила настроенье сходка студентов.
   - Эх, - говорил после обеда, ковыряя  в  зубах  гусиною  зубочисткой,
градоначальник: - добр я, славен я, никому, даже ворогу, не  желаю  чумы
или там нехорошей французской болезни. А вот  этому,  кто  подзюзюкивает
мою молодежь на зазорное дело, честное слово не пожалел бы распороть по-
перек тула шов, да вложить в нутро бак с бензином,  да  пустить  в  него
после зажженною спичкой. Лютость во мне на него, как бывает иной раз  на
блошку. Блошку, если изловишь, ты смочи для начала слюной ее,  чтоб  она
чуточку обмерла, а потом жги ее прямо на спичке. Ну, доложу вам, и  раз-
бухает же блошка, что ни на есть самомалейшая! И откуда такой  брюханчук
из нее, и как лопнет: тррап!
   - Что это ты за ужасы после обеда рассказываешь? Слушать противно.
   - Я говорю, моя милая, к слову. Так вот так бы,  Икаев,  мы  с  тобой
возбудителя забастовок, ась?
   - Кха-кха-кха! - залился ястребиною трелью Икаев.
   А в дверях в это время, как доверенное лицо, без доклада, с  задушев-
ною милой улыбкой, волоокий, задумчивый, волоса  по  плечам,  Константин
Константиныч.
   - А, милейший, почуял стерлядку? Опоздал, брат. Ну, не кисни, там те-
бя вдоволь накормят, не бойсь, все оставлено по нумерации. Говори, какие
дела?
   - Что предложено было мне вашим превосходительством к исполненью,  то
и сделано неукоснительно. Хотя очень труден мой долг, и, если принять во
вниманье малейший риск, возбужденье чьей-нибудь подозрительности...
   - Ну, пошел! Перед нами не пой. Свои люди. Цену  товара,  не  дураки,
понимаем. Кто же этот перевертун митинговый?
   - В том-то и дело, ваше превосходительство, что на  сей  раз  предмет
деликатный, - не он, а она, курсистка Ревекка Борисовна...
   - Ревекка?.. ох, удружил, ох-хо-хо-хо, удружил, охо-хо-хо, не позабу-
ду, спасибо! Вот так центр тяжести! Вот так открытие, Икаев, а?
   - Кха-кха-кха, - загромыхал орлиным клекотом войсковой старшина.
   - Нет, право, Петенька, ты после обеда себе  прямо-таки  надсаживаешь
пищеваренье. Разве нельзя то же самое выразить в покойной, гигиенической
форме?
   - И выражу, если хочешь. Вот что: веди ты его в буфетную,  да  скажи,
чтоб его покормили, начиная с закусок. Ты же, друг Икаев, дело свое  по-
нимаешь. Смекай: донское студенчество верноподданное, то бишь  патриоти-
ческое, в отношеньи политики никогда никаких. А если иной раз  заводятся
всякие там говоруши, так они инородческие, и мы их железной рукою.  Дур-
ную траву из поля вон, понял?
   - Экх, - вырвалось у Икаева, как плевок молодого верблюда.
   И уже, вдохновившись от крепкой сигары и  хорошего  бенедиктина,  по-
чувствовал градоначальник прилив вдохновенья. Жестом позвал он слугу,  и
тот принес ему столик, перо и чернильницу.
   "Приказ градоначальника Гракова"...
   Дернул Икаев его за рукав; красные в веках обращались глаза, не  мор-
гая. От старшины пахло крепкою спиртной накачкой.
   - Арэстуишь? - спросил он, вытянув губы, как коршун.
   - Дам приказ об аресте. Ты его с дикой дивизией  приведешь  в  испол-
ненье, ограждая арестованную от возмущенной толпы, понимаешь? Ну, и дос-
тавь ты ее по начальству в Новочеркасск, там разберут, что с ней делать.
Только смотри у меня! Я тебя знаю! Ты не юрист, а дело  свое  понимаешь.
Но чтоб ни-ни-ни-ни, ни волоска!
   - Карашо.
   И опять наклонился над белой бумагой градоначальник. Сладкое пробежа-
ло по жилам, от бренных забот уводящее, вдохновенье. Слова  полились  на
бумагу:

"Ревекка Боруховна! Нам все известно. С какой стати взбрело вам мутить
честную русскую молодежь? Какое вам, подумаешь, дело, что где-то там в
Киеве с каким-то студентом что-то случилось? А если в Новой Зеландии с
кем-нибудь неправильно обойдутся, так вы и в Новую Зеландию смотаетесь?
Нет, сердобольная моя, у нас на этот счет закон писан короткий. Евреи,
уймите свою молодежь!

   Ростовский на Дону
   градоначальник Граков".

   Вечером этого дня... впрочем, о вечере ниже.
   А на утро другого дня газетчики, выбегая с пачкою теплых газет,  кри-
чали надрывно:
   "Приказ градоначальника Гракова о Ревекке Боруховне"!
   "Приказ градоначальника Гракова о Ревекке Боруховне"!

   ГЛАВА XXIX.

   Смерть Ревекки.

   У старой еврейки, с заостренным заботой лицом, Ревеккиной матери, был
заповедный сундук. В этот сундук она складывала из году в  год  приданое
дочери: ленточку, пару чулок фильдекосовых, розовые, обшитые шелком  ре-
зинки, штуку белья, дюжину пуговиц, косынку. Так набиралось от  скудного
сбереженья добро. И в день субботний, из синагоги вернувшись, любила она
сундук раскрывать на досуге.
   Были при этом соседки. Заходили и те, кто прочил Ревекку в  невестки.
Разглядывали добро, перебирая руками. И многими вздохами делились  между
собою, женскими вздохами, непонятными для мужчины.
   Вышло так и сегодня. Патриарх, очки на носу, с огромнейшим фолиантом,
примостился у лампы. Губы шептали слова, а пальцем левой руки бродил он,
себе помогая, по строчкам справа налево. Высокое благодушие на лице пат-
риарха: сегодня в семье не услышит никто от него тяжелого слова.
   Соседкам легко. Без страха сыплют они, как горох, гортанные речи. Как
ни бедна мать Ревекки, а каждый, сердцем живой, найдет по соседству дру-
гого, себя победнее. Нашла и она победнее себя отдаленную родственницу с
сыном калекой. Им мать Ревекки приберегала кусок и на праздник пекла для
калеки любимое блюдо, сияя от гордости:  дар  беднейшему  -  бедных  бо-
гатство.
   И сегодня, гостей угощая, что-то слишком разговорились уста ее, напе-
рекор осторожному разуму. Сын, часовщик, принес в подарок Ревекке  золо-
тую часовую цепочку. Вынув ее из бумажки, соседки  ощупывали  каждое  на
цепочке колечко, смотрели, щуря глаза, на пломбу, все ли в порядке.
   - Хорошие у вас дети, Фанни Марковна, - говорили соседки, - красивые,
умные, с малых лет зарабатывают. Характером не горячие, Ривочке  что  ни
скажи, никогда не рассердится, объяснит терпеливо, словно маленькому ре-
бенку.
   - Ох, хорошие, - ответила мать, - дай бог всякому  таких  детей,  как
мои. Счастлив тот будет, кому достанется Рива. Учится днем, учится вече-
ром, придут к ней товарищи, между собой говорят, как по книге, а гордос-
ти в ней меньше, чем в пятилетней девчонке. Такая простая, да милая, что
не стыдно пред ней даже скверному пьянице, сыну старого  Мойши,  и  тот,
как ни пьян, проходя, улыбнется ей да поклонится.
   - Благословенье вам, Фанни Марковна, такие дети. То-то, должно  быть,
и выпадет случай для Ривочки! Не миновать вам хорошего зятя. Может быть,
доктор посватается или присяжный поверенный...
   - О женихах и не думаем, Рива хочет курсы кончать. Вот какая она: по-
кажешь ей что-нибудь из приданого, засмеется, скажет:  "что  ж  мамочка,
если это вас радует, так и я рада", и забудет, как будто не видела.  Эта
цепочка чистого золота, хорошей работы, - подарок богатый - для нее  все
равно, что горстка изюму.
   И как будто в ответ, дверь отворив, вошла с прогулки Ревекка.  По-от-
цовски, приветливо, с каждым она поздоровалась, женщин  целуя,  мужчинам
руку протягивая. А на цепочку взглянув, головой покачала кудрявой:
   - Ох, уж этот мне Сима! Сколько ни говоришь ему, непременно  поступит
по-своему.
   Живо припрятала мать цепочку в сундук, самовар углем доложила, сбега-
ла посмотреть, все ли на кухне готово.
   - Отец, иди ужинать!
   И патриарх, на зов ее поднимаясь, снял осторожно очки,  их  в  футляр
положил и закладкой книгу отметил. Но только уселись за стол, как в  се-
нях застучали.
   - Кто там?
   - Отворите!
   Испуганно отворила дверь на незнакомый окрик хозяйка.
   В комнату, один за другим, вошли косматые  люди.  Были  они  высокие,
черные, с глазами, как уголья, в белых папахах. Были надеты на них  чер-
кески, разубранные серебром, а у пояса револьверы. Огляделись, шапок  не
сняли, и патриарху один из них бросил в лицо развернутую бумажку.
   - Читай! Где женщина по имени Ревекка?
   Обыск и арест! Перепуганные, с побелевшими лицами,  одна  за  другой,
соседки набились в кухню; их домой не пустили, обыскав жестоко, по телу,
и забрав, что нашли, до последней полушки. Сундук заповедный в миг пере-
рыт, распотрошен, белье скомкано, порвано. Пропала цепочка. Но до цепоч-
ки ли? Воет, с силой к Ревекке припав, обезумевшая еврейка.
   - Ривочка, да куда же тебя? За что тебя?
   - Не знаю, мама, не плачьте, все выяснится, - твердит ей дочь  терпе-
ливо.
   А патриарх, глядя перед собой голубыми глазами, белый, как  лунь,  во
весь рост выпрямился на пороге.
   - Куда ведете вы дочь мою? - сказал он черкесам.
   - Куда надо, - ответили те, старика с порога толкая. Но силен старик,
прирос к порогу, остерегающе поднял правую руку. Схватили черкесы Ревек-
ку, отрывая ее от кричащей еврейки, и потащили  из  комнаты;  а  старика
обступила ватага косматых, револьверными ручками нанося ему  в  спину  и
грудь удар за ударом.
   Опустела квартира. Избитый лежит  патриарх,  томится  от  неотмщенной
обиды, от оскверненного дня. Голосит на лохмотьях еврейка, Рахили подоб-
ная, и не хочет утешиться, ибо нету Ревекки. Голосит бедная  родственни-
ца, обнимая несчастную.
   Смотрит в мутные стекла ночь, нетронут заботливый  ужин.  Куда  итти,
кому жаловаться еврейскому бедняку? Кто станет с ним говорить? Нет обиде
конца, горю исхода, терпи, терпи, терпи до судного часа!..

   ---------------

   Не всякому неприглядна степная осенняя ночь, когда ломит кости от сы-
рости. Горит огнями в осеннюю ночь под Новочеркасском генеральская став-
ка. Здесь хозяйничает сегодня войсковой старшина, вояка Икаев.  Прохажи-
вается по ставке, руки в карманы; ноздри дрожат, как у хищника, от запа-
ха крови.
   "Переели, перепились офицеры, нет забавы орлам моим, - думает старши-
на: - погибает клинок от ржавчины, если долго бездействует".
   А что проку в близости города? Все дамочки из  румынского  перебывали
под ставкой, светские женщины на автомобиле  с  мужьями  наезжали  сюда;
слухи о войсковом старшине и дикой дивизии держат в поту обывателя, каж-
дому хочется хоть в пол-глаза увидеть чудеса, о которых рассказывают под
шумок друг дружке на ухо. Но чудес очень мало. Поводит Икаев кровью  на-
литым белком. Такому, как он, вспарывать брюхо пристало, итти  на  охоту
за пленником, волоча его долго по горным стремнинам за собой на  аркане.
Или, сняв с него скальп, к седлу его крепко  подвесить,  так,  чтоб  при
скачке над крупом коня вздымались кровавые волосы.  А  тут  изволь  сечь
труса, или пугать деревенского жителя, летя на косматых лошадках в обла-
ву, и поджигать за измену паршивенькие деревушки.  Карательной  называют
дивизию диких чеченцев.
   Ревекку допрашивали поздно ночью, на Ростовском  вокзале.  Допрашивал
смуглый брюнет, сверкая зубами в очень алых губах и пристально глядя  на
девушку. Каждый ответ ее он принимал, как  шутливый,  и  подмигивал  ей:
мол-де вы и я, между нами, конечно, оба знаем правду, но будем  молчать.
Так мучил он долго Ревекку.
   Девушка знала, что проступок  ее  невелик.  В  сердце  ее  было  спо-
койствие, мысли направлены только на то, чтоб не выдать кого  из  кружка
Степана Григорьича.
   - В каких отношениях вы со студентом по имени Виктор Иваныч?
   - Не знаю такого, - отвечает Ревекка.
   - Не знаете? Жаль, ему будет грустно. А он-то вас знает очень и очень
хорошо, - подмигнул брюнет, глазами сказав ей: "не бойся, мы все  знаем,
но будем, как камень".
   И чем дальше допрос шел, тем томительней становилось  Ревекке.  Ясный
ум ее не усматривал связи в допросе. Она чувствовала, что в конце концов
брюнету до того, что она говорит, мало дела. Но тогда почему ее не  пус-
кают домой или не отсылают в тюрьму?
   - Вы не курите? - снова спрашивает брюнет, протягивая портсигар.
   - Нет, не курю. Прошу вас, кончайте допрос.
   Но улыбается тот, поглядев на часы:
   - Еще сорок минут. Потерпите. Мы, собственно, с вами время проводим и
не так еще скоро расстанемся.
   Покорилась Ревекка, села в кресло,  задумалась.  Время  проводим!  Ей
стало ясно, что весь допрос, несерьезный, рассеянный, был только  "преп-
ровождением времени". Но что значит это? Зачем она на вокзале? Что  ждет
ее? Тут впервые Ревекка почувствовала холодок.
   Секретарь, дописав протокол, протянул его  девушке.  Это  был  наспех
составленный из полуслов, искаженный, бессмысленный бред полусонного че-
ловека. Напрягая вниманье, она прочитала бумажку, исправила кое-где,  не
вызывая протеста, и подписалась. Сорок минут  истекли  наконец.  Брюнет,
оставив солдата у двери, вышел и через минуту вернулся: он  проглотил  у
буфета несколько рюмок.
   - Ну-с, - развязно сказал он, обдавая Ревекку  спиртным  дыханьем:  -
если вам надо поправиться или там разное дамское дело, идите вот с  этим
телохранителем в уборную I класса. Через десять минут отходит наш поезд.
   - Поезд? - вскрикнула девушка: - куда вы везете меня?
   - Мне приказано лично доставить вас в Новочеркасск.
   И, не слушая ничего, он взял фуражку, портфель и кивнул головою  сол-
дату. Тот подошел к девушке, стуча об пол винтовкой.
   Через десять минут они оба сидели в двухместном купе скорого  поезда.
Солдат расположился в проходе. Брюнет курил и курил, одну за другой, па-
пиросы, не глядя на девушку. И Ревекка, отодвинувшись  на  самый  кончик
дивана, закрыла глаза и притворилась заснувшей.
   Дон, дон, дон, третий звонок. Тррр - свисток и в ответ свист  парово-
за, широко протяжный. Воздуху всеми легкими паровоз набирает перед  тем,
как помчаться. Потянулся, захрустели могучие кости, хряснули, как у  по-
дагрика, суставы длинного тела, и уже под ногами у едущих, мягко  двига-
ясь, забежали бесконечные ноги  вагонов.  На  перегонки,  на  перегонки,
раз-два и раз-два торопится поезд. Хорошо нежной  качке  отдаться  тому,
кто едет по собственной воле!..
   Что это? Вздрогнув, открыла Ревекка глаза от  леденящего  ужаса.  Над
ней побелевший, узкий взгляд нагнувшегося человека. Изо рта его  бьет  в
нее запах крепкого спирта. Руки нашаривают по жакетке, схватились за пу-
говицу, за воротник. Рванулась Ревекка.
   - Как вы смеете? Прочь от меня!
   - Ого, вы потише! Что за тон, душечка? Я обязан вас обыскать, не пря-
чете ли оружие или отраву.
   Ревекка толкнула его и кинулась к двери. Дергает  ручку,  стучит,  но
напрасно. Дверь заперта, стук не слышен. Тук-тук-тук семенят быстробегие
ноги вагона.
   - Рассудите, - сказал брюнет и, покачиваясь, подошел к ней поближе, -
мы здесь заперты с глазу на глаз на час времени.  Вы,  как  большевичка,
плюете на предрассудки. В этом вопросе я одобряю... Разумно. Отчего б не
доставить нам, без этих капризов и разных дамских затычек, по-товарищес-
ки удовольствие? А? Обоюдно, я вам, а вы мне.
   Ревекка молчала. Собрав свои мысли, обдумывала она,  что  ей  делать.
Из-под ресниц, косым незамеченным взглядом скользнула к окну - занавеска
не спущена, стекло не двойное. Скоро станция. Лучше всего  -  молчать  и
выиграть время.
   - Обдумайте... А пока разрешите, я с обыском. Без предвзятости, чест-
ное слово. Терпеть не могу брать женщину, как датского дога,  сахар  со-
вать, заговаривать и другое тому подобное. Я сердитых женщин терпеть  не
могу. Я люблю, чтобы ласковые, быстренькие, как фокстерьерчики, сами ру-
ку лизали... Не толкайтесь, зачем же, я деликатно.
   С отвращением, стиснув зубы до скрипа, отводила Ревекка  гулявшие  по
карманам ее паскудные руки. Но не выдержала, закричала отчаянно,  вырва-
лась и с размаху кулаком разбила окно. Стекло  -  драгоценность,  орудие
самозащиты!
   В руке, изрезанной до крови, зажала она священный осколок. Спокойная,
лебединая плавность, куда ты девалась? Как  безумная,  сверкая  глазами,
стояла Ревекка в ореоле рыжих кудрей.
   - Подходите теперь, мерзавец, посмейте! - кричала она чужим самой се-
бе голосом.
   - Ведьма! - рявкнул брюнет и, быстро нагнувшись, схватил ее за  ноги,
крепко стиснув руками.
   Но Ревекка вцепилась в ненавистный затылок. Осколком стекла она реза-
ла вздутую шею, кусала зубами тужурку. В окне замелькали  фонари,  осве-
щенные окна, поезд замедлил ход - станция.
   - Ну, подожди! - крикнул, выпрямившись и кулаком ударив Ревекку, брю-
нет: - Я покажу тебе, гадина, потаскуха! Ты деликатного обращенья не хо-
чешь, так получишь другое. Думаешь, много с тобой  церемоний?  В  ставку
тебя, к дикой дивизии сейчас повезу, рыжая кошка. Небось,  надеешься  на
тюрьму? Надейся, надейся!
   Он постучал, и солдат тотчас же вошел к ним.
   - Охраняй ее пуще глаза, - сипло  вымолвил  соблазнитель  и,  фуражку
забрав, удалился. Сел солдат молчаливо на место.
   Дверь осталась открытой. В окно сквозь дыру дул яростный ветер  осен-
ний, пропитанный дымом. Броситься вниз, доломав остальное? Но тяжко  ле-
жит на ней неподвижное око солдата. Стиснула  руки  Ревекка,  сочившиеся
теплой кровью. Поводила, как львица, глазами.  Уже  не  думала  жалкими,
благополучными мыслями "за что, за какую вину?".  Знала:  нет  спасенья,
произвол, насилие, ужас. И мать последнего мужества,  благодатная  нена-
висть, поила ее своей спасительной силой.
   - Низкие, у! - казалось, что ненависть гонит ногти из пальцев,  уско-
ряя их рост, зубы делает острыми, точит, как стрелы, зрачки, отравляя их
ядом проклятья; и, готовя ее на последнюю  битву,  приподымает  толчками
сердца, как для полета...
   Горит огнями в осеннюю ночь под Новочеркасском генеральская ставка.
   Ходит большими шагами, руки в карманы, войсковой старшина. Кутят орлы
его, дикой дивизии нынче пригнали баранов для шашлыка. Под навесом жарят
куски, нанизав их на вертел.  Повар  дивизионный,  грузин,  известнейший
мастер поварского искусства, покрикивает на помощников.  Возле  лужайки,
на скамьях, лежат бурдюки, просмоленные крепко. Много  их,  больше,  чем
убитых баранов. И кружки нацеживая из бурдюков, пьют, в  ожидании  мяса,
черкесы. У столов музыканты завели гортанную  песню.  Воет  маленький  в
дудку, визжа пронзительным визгом, бьет другой в барабан,  а  третий  на
струнах выводит: чорт разберет, что за музыка, дикая, цепкая.  Уцепилась
крючком за тебя как удочка, и, разрывая сердце, тянет,  тянет,  тянет  в
томлении душу.
   - И-ах! - не выдержал, выскочил кто-то из-за стола, подбоченился, вы-
шел в присядку.
   - Ийя! - завертелся другой, выбрасывая, как безумный, колено. По кру-
гу, волчком, осою жужжащей, за ним третий, четвертый  и  пятый.  Первый,
кто бросился в летающую лезгинку, руки  вскинул,  ногу  выставил,  павой
поплыл. И опять подбоченился, каблуком отбивает.
   - И-ах! - кричит душа, мало ей, выхватил револьвер из-за пояса первый
танцор; - бац-бац-бац, - выстрелил в воздух. И затрещали,  как  орехи  в
зубах великана, частые выстрелы.
   - Мясо несут!
   А к мясу корзинами фрукты. И бурчит в бурдюках, как в чьем-то  голод-
ном желудке, выпускаемая струя. Течет коньяк, как водица.
   Рев сирены... В свете багровом от факелов - электрический свет  авто-
мобильного глаза. Ставка. Доложить старшине войсковому Икаеву,  согласно
распоряженью, доставлена арестованная политическая преступница.
   В гул азиатского пира, со связанными руками, перед белком, налившимся
кровью, старшины войскового, Икаева, проходит Ревекка.
   - Позвольте доложить, - торопится кто-то,  -  преступница  покушалась
вдобавок всего на убийство, стеклом ранила в голову следователя  Зарима-
на, учинила буйство и пыталась бежать.
   - Карашо, - промолвил Икаев.
   Ночь течет. Совещается старшина с Зариманом.
   - Не далась, чертовка, - мямлит следователь, - и вообще, по-моему,  с
ней канителиться нечего. Руки развязаны. Вы всегда можете  сослаться  на
покушенье к убийству, я забинтую затылок.
   - Кров кыпит у дывизии, - соглашается старшина.
   А на лужайке черкесы костер развели, через огонь проносятся по коман-
де. Все безумней дудит музыкант, все быстрее дробь у того,  кто  бьет  в
барабан, и рассыпаются струны под руками у третьего, струнника.
   - Ийях! - гуляет душа, кочуя по телу. Ноги, руки взлетают, чертя, как
планеты, узоры. Губы в вине над острыми, словно у волка, зубами. Не сме-
ется черкес, он скалится, приподняв над острою челюстью тонкую, с черным
усом, губу.
   Короток суд. Политическая преступница, обвиняемая в подстрекательстве
молодежи, покусилась на убийство следователя Заримана и во  время  своей
доставки на  место  суда  дважды  учиняла  бунт  и  попытку  к  бегству,
вследствие чего приговорена к ста ударам нагайки.
   Нагайка! Свистела она, прорезывая осеннюю ночь, у костра, в руках пи-
ровавших танцоров. Каждый танцор захотел покормить ее телом преступницы.
И голодная, взалкав, трепетала в стальных кулаках ожидая кормленья,  на-
гайка.
   Привязали Ревекку к скамейке, оголив ее. Рот окровавлен у ней от глу-
боких укусов. Извивается, норовя укусить, и безумные, не  моргая,  глаза
извергают проклятья. Не страшно Ревекке, не больно: мать последнего  му-
жества, великая ненависть, кормит ее своей спасительной силой.
   И с языка у Ревекки слетают пронзительные слова:
   - Убийцы, погибнете, сгинете, как собаки, сотрется с лица  земли  лед
ваш, а имена, как песок, засыплет проклятье!
   По очереди наслаждаются, свистя нагайкой, черкесы.  Но  жутко  им  от
проклятий и суеверно косится каждый на тень свою.  Странно  им,  что  не
дрожит распростертое тело, не бьется. И, лютея час от  часу,  долго  еще
нагайкой хлещут по мертвой.
   ГЛАВА XXX.

   Школа пропаганды.

   - Организация, - говорит профессор Булыжник в интимном кругу, -  мать
всякого дела. Я недаром прошел немецкую школу. Хотите  выиграть  дело  -
организуйте правильный штат, лучше больше, чем меньше, составьте подроб-
ную смету, лучше крупную, нежели мелкую, учредите  при  этом  две  конт-
рольных комиссии, увеличивши их добросовестность постоянным окладом, - и
вы на пути к одержанию победы.
   Золотыми словами своими профессор Булыжник стяжал  популярность.  Что
слова - золотые, знало об этом казначейство Добровольческой армии. И что
слово может стать золотом, убедились ораторы и  писатели,  притянутые  в
отдел пропаганды.
   - Учитесь, друзья мои, - говорил им маститый профессор: -  учитесь  у
заклятых врагов, как Петр Великий учился у шведов. Вы знаете, что приве-
ло к революции? Прокламации, ловко составленные листовки, летучки, возз-
вания. Спросите-ка у любого купца, он вам скажет, что сущность торгового
дела в рекламе.
   - Так по-вашему революция осуществилась благодаря удачной рекламе?
   - Несомненно. Это дело рассчитано было на  многолетия,  с  риском.  И
упорство рекламы привело, наконец, к убежденью, что революция неизбежна.
   Забегали молодые писатели и старые публицисты по разным архивам люби-
телей, доставали из библиотек "Былое", "Исторический Вестник", "Колокол"
Герцена, разыскивали прокламации, изучали их стиль и словесный  порядок.
Ослов же, художник, с собратьями сидел над мюнхенским  Симплициссимусом,
набрасывая всевозможные карикатуры.
   Во всех городах открылись лавочки пропаганды. По всем городам заезди-
ли антрепренеры, подыскивая подходящих людей для публичных  концерт-аги-
таций. В центральном же помещении отдела, на  обширном  дворе,  обучался
отряд новобранцев. Ему говорили:
   - Как выйдете из дому, прежде всего оглядитесь. А как оглянетесь, от-
метьте себе, не видно ли где человека нетрезвой наружности, шибко  худо-
го, походка с раскачкой, желательно без руки или с  проломленным  носом.
Такой человек для нашего дела находка. Сейчас же к  нему.  Ты,  говорите
ему, из красных. Он станет отнекиваться. Нет нужды, твердите:  из  крас-
ных. Возьмите под арест. Наддайте хорошего жару, но с присмотром, не  то
он проломит себе остальное, да и помрет нашему делу в убыток. Проморив с
две недели, пустите к нему совопросника, можно с бутылкой. "Так  и  так,
ты бы лучше признался, что удрал из-под красных за  жестокое  обращение,
был истязуем в чеке, получил разрыв сухожилья и показать можешь под пра-
вославной присягою, каковы большевистские тайны. Тебя за это  простят  и
даже отчислят награду". Двести против одной, что арестованный согласится
и в ножки поклонится. Это заданье номер первый,  под  названием  "свиде-
тельства очевидцев". Дело пустое и легкое!
   И когда новобранцы постигнут заданье, им дается второе:
   - Теперь, братцы, помните: ум хорошо, а два лучше: Взявшись за  руки,
остановитесь на улице и твердите друг дружке: нет ли, брат, у тебя донс-
ких денег? И если случатся в том месте прохожие, твердите  пошибче:  нет
ли брат, у тебя донских денег? Один пускай улыбнется с хитринкой и отве-
тит: "есть-то есть, только нужны самому, не обхитришь". Тогда  вы  иска-
тельно обратитесь к прохожему: не согласен ли тот обменять на английские
фунты или французские франки донские кредитки? Удивится, конечно, прохо-
жий, заподозрит, а вы приставайте, давайте все  больше  да  больше.  Тут
пусть мимо пройдет третий из вашего брата и, как честный  благожелатель,
шепнет прохожему: "не продавайте! Донские деньги в цене, большевики  до-
живают последние дни и донские кредитки по всей вероятности будут объяв-
лены европейской валютой!" Этак сделать приходится не раз и не два, а  с
полсотни разов, да пройтись по базарам с тою же речью. Нужды нет, если и
скупите где кредитку, заплатив за нее английским  фунтом.  Через  неделю
поднимется в обывателе крепкое настроенье.
   И это заданье исполнив, рекрут обучается третьему,  самому  сложному.
Берет он простейший и ординарнейший лист бумаги.  Берет  чернила,  перо,
плюет себе на руки (истинно-русское, благочестивое правило,  чтоб  вышло
не зря, а в аккурат) и пишет длинными торопливыми буквами:

   Тов. Троцкий!
   Сколько раз я тебе говорил, что ты погубишь все наше дело!? Зачем  не
уничтожил расписку амстердамской почтовой конторы! Зиновьев и я всю ночь
сидели, обдумывая план реабилитации, - ничего не вышло. Чорт  тебя  дер-
нул! Прикажи, чтоб аэроплан N 3 был всегда на-готове у Иверских ворот. Я
уже написал в Цюрих насчет квартиры. Запасись паспортом.
   Твой Ленин.

   Написав, зовет он парнишку и говорит ему: "Ваня, я обещал  тебе  сде-
лать кораблик, вот посмотри". И делает из бумажки кораблик, потом петуш-
ка, а после солонку. Наигравшись, парнишка привяжет при вас веревочку  к
бумажонке и будет с ней бегать по комнатам, давая мурлышке занятье. Мур-
лышка бумажку процапает, понадкусит. После рекрут отымет бумажку и,  по-
лив на нее ложкой варенья, положит под муху. Муха  обшмыгает  бумажонку,
поставит несколько точек. Тогда остается лишь утоптать ее сапогом  после
хорошей прогулки. В таком виде бумажка становится важная штука, -  доку-
мент. Теперь вниманье! До сих пор забава была, а сейчас экзамен на  зре-
лость. Взяв дохлого голубя, наденьте ему мешочек на шею, а в мешок поло-
жите бумажку, вперемежку с землею.  Сунув  за  пазуху  голубя,  возьмите
ружье монте-кристо, удостоверение от градоначальника, что  имеете  право
на производство охоты в Балабановской роще, и в базарный день идите себе
на соборную площадь. Мирно идите, с бабами разговаривая, луская семечки,
почесывая в голове. Народу тьма-тмущая. Вдруг, расталкивая ротозеев,  по
площади мчится рекрут номер два, ваш подручный. Кричит:
   - Братцы, гляньте, на небе-то голубь! Почтовый голубь с сумою, зовите
милицию, пожарных, собаку ищейку!
   Переполох на базаре, глядят, опрокинув затылки, бабы, дети,  мальчиш-
ки, мужики прямо в небо. Тут вы хвать монте-кристо, стреляете  холостыми
зарядами бац-бац! Смятение: ой-батюшки! ой, отцы небесные, убили, убили!
И в суматохе из-за пазухи вынув мертвого голубя, во  всю  мочь  бросайте
его туда, где народу погуще, бабам на волосы. Орите сочно, с надсадой:
   - Дуры! Расступись! Политическое дело! Я стрелял в почтового  голубя,
пусть доставят меня по начальству.
   Свистки, милицейские, топот, ругательства, давка. Голубь пойман.
   - Родимые, голубок!
   - Мертвенький, и у его ридикульчик на шее!
   - Расступитесь, отдать вещественное доказательство по начальству. Ты,
паря, как смел стрелять? А не хочешь ли полгода отсидки?
   - Извините, господин полицейский. Вот мое законное  удостоверение  на
производство охоты. А кроме того почтовый голубь есть  хфакт  политичес-
кий. Прошу вас на месте составить протокол с  приложением  свидетельской
подписи.
   - Н-ну! Уж и не знаю, верить ли, однако, весь город свидетели. Непос-
тижимое происшествие! - говорит, весь в поту, редактор местной  газетки:
- Пойман голубь и при нем собственноручный документ огромной  политичес-
кой важности!
   Дальше следует передовица:
   "Мы запрашиваем амстердамскую почтовую контору,  что  ей  известно  о
настоящем случае?"
   Начало положено, всяк теперь дело докончит.
   Профессор Булыжник за ужином метким примером иллюстрирует методы про-
паганды и в присутствии градоначальника Гракова, поручика Жмынского, ко-
менданта Авдеева, дам патронесс и министра донского искусства с  бокалом
речь произносит. Непобедима теперь Добровольческая Дружина! Скоро, скоро
мы вступим, друзья мои, верной ногой в первопрестольную! С такою  поста-
новкою дела, можно сказать, ничего нам не страшно!
   - Ешь, пей, веселись, - воскликнул Жмынский игриво: -  иными  словами
тыл укреплен, фронт продвигается, обыватель может спокойно нести  сбере-
жения в банк. Да здравствует Главнокомандующий!
   Тост был подхвачен.

   ГЛАВА XXXI.

   Куда можно дойти по-Булыжнику.

   Пируют в тылу, валясь под столы, тыловые. Льется  вино  из  удельного
склада нещадно. Весело на душе обывателя, шумно на улицах города... Ско-
ро, скоро!
   А команда, обученная на центральном дворе, входит во вкус чем дальше,
тем больше.
   - Организация, я вам доложу, это первое дело, - говорит молодчик дру-
гому: - к примеру ежели вас посылают на фронт для военной  корреспонден-
ции, так неужто вам ехать? Под дождем, в такую-то слякоть, сыпняком  за-
болеть от солдата? Очень нужно. Поймите, нужна  информация,  а  не  ваша
простуда. Тут умному человеку и показать, пошло ль в прок ученье. А  из-
готовить у себя на-дому информацию, имея немецкую карту  нашей  области,
дело пустое. Тут ошибся разве на одну приблизительную, не более.
   И той же дорогой пошли дорогие разведчики, засылаемые в глубь страны,
где сидят еще красные. У пограничников есть хорошие  вина,  зарыты  кон-
сервные банки. Умеют они превесело дуться в картишки. Сходятся к ним все
люди солидные, те, что при деньгах. У одного - контрабандный товар, дру-
гой перемахивал через границу беглеца и беспаспортника, третий  попросту
вспарывает у случайных убитых карманы, четвертый шпионствует за  прилич-
ную мзду и нашим, и вашим. Веселый народ, образованный и с  деньгами.  С
ними выпить одно удовольствие, а захотят, так найдется для  них  по-бли-
зости и подходящая дама.
   Вместо опасного продвиженья в глубь страны, сиди себе с ними, да выс-
лушивай разные речи. Пьешь, закусываешь, перебросишься с ними в  картиш-
ки, глядь - и выудил информацию, все, что нужно. А иной, твое дело смек-
нув, и продаст тебе, хотя не за дешево, все же дешевле чем  твое  беспо-
койство, все первые сведенья.
   Проще того дело делается агитатором деревенским. Встал  он  поздно  у
себя на-дому, шторки на окнах спущены до самого низу. На  случай  звонка
отвечает слуга Федосей, из казаков:
   - Нету-ти барина, они на паганду в деревню уехали. А когда воротятся,
не знаем.
   Встанет барин во втором часу дня, не позднее. Тотчас же несут ему со-
ды, проветрить губы от выпивки. Помывшись, одевшись, напьется он  кофею,
подзакусит, малость хлопнет из рюмочки для поддержания духа. Зовет Федо-
сея:
   - Ты, вот что... Ведь ты казак из станицы Цымлянской?
   - Так точно.
   - Ну что, брат, скажи-ка ты мне, разве при большевиках вас не  граби-
ли, не увозили пшеницы?
   - Свозили пшеницу, а при немце и того хуже.
   - Нет, ты молчи про немца. Я тебе дело говорю.  Ты  скажи,  ведь  при
нас-то, при белых, лучше стало? Сообрази.
   - И то лучше.
   - Я вот, например, ничего для тебя не жалею. На, допей водку.
   - Премного вашей милости.
   И пишет в докладе:

   "Станица Цымлянская.
   Встречен казаками очень приветливо, особенно  старыми.  Разговорился.
Отвечают охотно. Как дети, жалуются на обиды. При разговоре о  большеви-
ках сжимают кулаки: хлеб до последнего зернышка грабили звери, хуже, чем
немцы. Это врезалось в память, и станица знает теперь лучше всякой  про-
паганды, кто ей друг, кто ей враг. Провожали с иконой до самой околицы".

   Правда, последнюю фразу написал уж под пьяную руку, распив вторую бу-
тылку. Но, отрезвившись, исправил.
   Работа покончена, и как хороши вечера агитатора! При спущенных шторах
соберутся друзья, немного числом,  зато  самые  близкие,  благонадежные.
Сбегает Федосей в клуб, к повару Полю, за порцией лучшего  ужина,  хлоп-
нут,  взрываясь,  бутылки.  Расставлены  столики,  приготовлен  мелок  и
девственный пояс с колоды срывают привычные руки. Колода для правильного
мужчины в наш век желанней, чем женщина. Играет тобой  до  потери  всего
твоего состоянья, голову кружит,  пьянит  козырями  и  нежданной  взаим-
ностью, а покоя тебе не убавит: как сидел, так и сидишь  себе  в  кресле
без малейшего сдвига. Спокойное дело!
   И чем дальше шли дни, тем уверенней становилось на сердце у  обывате-
ля. Правда, ходили какие-то слухи, распространяемые с ехидством  главным
образом телеграфно-почтовым мелкотравчатым чиновьем, об уничтожении  ар-
мий Колчака и Юденича и о том, что на южный фронт  брошены  большевиками
огромные силы, но обыватель себе настроенья не портил.
   Массивней, чем столбы из базальта, казалось  правительство  Единой  и
Неделимой. Давно уже был разработан проект о том, кому и на каком  посту
быть в завоеванной белокаменной. Москвичи съезжались в Ростов,  готовясь
вступить во владенье утраченными квартирами и жестоко отмстить  веролом-
ным кухаркам. "Сперва пойдет фронт, а мы на повозках и броневиках  вслед
за ними".
   Дни идут. Запаздывает наступленье к  досаде  нетерпеливых.  Клич  "на
Москву" под шумок спекулянт, нажившийся прочно, уже сравнивает  с  арией
"мы бежим" из Вампуки. А пропаганда летит от края  до  края,  похваляясь
своими победами.
   Главнокомандующий, поставивший под ружье все казачество и  городского
мужчину в возрасте от внука до деда, из-под век  нацеливается  на  своих
крендельковых людишек, министерства наполнивших. Крендельковые люди, од-
нако, затвердели, как старое тесто. Неожиданно пробудилась в них светлая
память. Каждый вспомнил, что кровь проливал и брюки просиживал на службе
Единой. Каждый вспомнил, что есть у него на  Дону  большое  поместье,  у
этого сто десятин, а у другого тыща и боле. Отобраны земли в февральскую
революцию и Войсковой круг их не вернул настоящим хозяевам. Пора бы  уже
Добровольческой армии наградить своих верных сынов и вспомнить их  жерт-
вы.
   Тузы, положившие в дело немалые деньги, открывавшие на свой счет  ла-
зареты, обмундировавшие целые роты, купцы, не щадившие для  Деникина  ни
икон, ни молитв, ни товара, помещики, ставшие ныне министрами, все  воз-
высили голос:
   - Пора приступить к справедливой земельной реформе! Правда, мы отсто-
яли передачу земель частных собственников донскому казачеству. Но  этого
мало! Надо на деле Европе и русскому люду увидеть, что мы истинные  пра-
вовые устои приносим, а не хаос подачек неразумному  стаду.  Чья  земля,
пусть тому и вернется. Отдавать же ее, потакать  большевицким  замашкам,
разводить либеральные тонкости - значит дело губить и в противоречия пу-
таться. Да и крестьянам нужна не земля, а отеческое попеченье.
   Вспомнил профессор Булыжник про заповедь демократизма, смутился:
   - Нет, - говорит, - не делайте этой ошибки. Вооружите вы против  себя
народную массу!
   - Что вы, помилуйте, - отвечают Булыжнику: - масса давно уж  перевос-
питана вами. Разве отчеты отдела не говорят о  чувствах  казаков?  Разве
весь юг не охвачен крепкою тягою к Добровольческой армии к ее  священным
заветам и молодецким победам? Будет вам!
   И, вдохновившись своими речами, горячие, пылкие,  обступили  Деникина
кредельковые люди.
   - Время, отец! Мы идем ведь с тобой на Москву,  не  шантрапа  мы  ка-
кая-нибудь, а сановные, знатные люди. Не ты ли давал обещанья? Не мы  ли
служили верой и правдой? Прикажи возвратить нам исконные, наши собствен-
ные русские земли.
   Много миндальных людишек у Главнокомандующего! Взгляд  не  охватит  -
направо, налево, спереди, сзади, целая армия. Их нельзя не потешить! И с
высоты кремлевских святынь уж предчувствуя смотр  своей  армии,  генерал
отдался соблазну:
   - Дать им указ о возвращеньи земель их прежним владельцам!
   Дан был указ о возвращеньи земель их прежним владельцам!
   Указ был прочитан в станицах при зловещем молчаньи.
   Указ пробежал по притихшим войскам, как полоска прожектора, вызывая в
озаренном лице зловещую ясность.
   На каждого собственника сотни безземельных  казаков.  На  каждый  ре-
вольвер сотни казачьих винтовок. Пошли,  согласно  приказу,  завоевывать
первопрестольную.
   Снова ночь. Наступает зима, но не мерзнут на улицах лужи. Четко игра-
ет, гуляя по цитрам рассыпчатой трелью, румынский оркестр в зале военно-
го клуба.  Столики  заняты.  Толпятся  в  дверях,  дожидаясь,  блестящие
адъютанты. Поручик Жмынский, усы вытирая салфеткой, прожевывает  аромат-
ный кусок карачаевского барашка. Повар Поль, в белом фартуке, черноусый,
с глазами на выкат, вышел из кухни взглянуть, как подается и все ли  до-
вольны.
   - Да-с, доложу я вам, - звучно твердит, наклоняясь к поручику  Жмынс-
кому, полковник Авдеев, честный вояка: - вы, вот, хвалите  здешний  шаш-
лык, а я скажу: нет лучше блюда, нежели как навага фри  у  повара  Поля.
Тут он поистине себе не знает соперников. И что такое  навага?  Простая,
грубая рыба на зимнее время. Навага, когда вам дают ее дома,  непременно
попахивает чем-то, я бы сказал, рыбо-жабристым, даже  просасывать  ее  у
головы и под жаброй противно. Ковырнешь, где мясисто, и отодвинешь. А  у
Поля не то! У Поля, скажу вам, навага затмит молодую  стерлядку.  Он  ее
для начала окунет в молоко, выжмет, выкатает в сухаре со сметаной...
   - Господа офицеры! - кто-то крикнул в дверях взволнованным голосом.
   Наступило молчанье.
   - Господа офицеры! Прекратите еду. Наша армия отступает к Ростову.
   И тотчас же, не поняв громовые слова, в затишье входя, как в  проход,
открытый толпою, рассыпчатой трелью вспорхнул румынский оркестр.

   ГЛАВА XXXII.

   Судный день.

   Было же это, как во дни Ноя.
   Ели и пили, женились и выходили замуж, а нашел потоп и поглотил всех.
Так и нынче каждый застигнут часом расплаты за очередною нуждою: один на
улице, в конторе, в торговле, другой за столом, третий в постели  с  же-
ною. Заметались богатые люди, забирая запасы.
   Как перед взглядом змеиным, оцепенели на миг учрежденья перед  прика-
зом об эвакуации. Чтоб минуту спустя в лихорадочной спешке через  глубо-
кие впадины луж, под саваном сырости, в темноте, мокроте и топоте разго-
ряченных коней, тянуться, колесами застревая в  ухабах,  по  бесконечным
околицам.
   И весь день, с утра и до вечера, опустошались дома, как кишки вывора-
чивая свои внутренности. С лестниц, с подъездов, из настежь открытых па-
радных бросались узлы на подводы, люди сбегали, неся мешки и корзины.
   И все текли, толкая друг друга, старый и малый, как черные бусы,  по-
сыпавшиеся от выдернутой веревки; слетая с веревки,  каждый  подскакивал
рядом с соседом и, место свое  потеряв,  казался  другому  куда  утесни-
тельней, куда мешковатей, чем раньше. Напирая на локоть, ненавидел стоя-
щего рядом. И было охвачено сердце у каждого слепотою бесстыдства:  лишь
бы спастись самому, а там хоть земля не вертися.
   Одна за другой, одна за другой, лошадиным копытом  непролазные  лужи,
как стекло разбивая, ползут из Ростова подводы. Ругаются  дико  возницы,
хлещут вожжей, торопливо протаптывают сапогами клейкую землю.
   Эвакуация! Слово, похожее на протяжный вопль в горах пастушьей свире-
ли. И на свирель, позванивая, ползут шершавые козы, покидающие с  неохо-
той кочевье.
   - Эвакуация! Но скажите пожалуйста, что же случилось?  Еще  вчера  мы
видели в клубе весь штаб, никто ни звука об  опасности  положенья.  Быть
может, паника преувеличена, слух не проверен?
   - Помилуйте, да какое там преувеличенье! Выйдите из дому, содом и го-
морра! Бегут, как безумные, без спросу, без всяких  инструкций.  Солдаты
начали грабить винные склады...
   Жутко под арками оголенных ветвей на встревоженных улицах, в  темноте
ниспадающей ночи. Ветер сосет и без конца теребит тишину, как собака го-
лодная кость. Уши взвинчены его неотступным глоданием.
   А на мосту, под Батайском, скучились люди,  лошади;  подводы,  колеса
задрав, налезли одна на другую, вой стоит от непрерывного крику, послед-
нему первых не видно, а первые, отупев от отчаянья, кричат на последних:
   - Куда лезете? Не напирайте! Вы давите нас!
   Людмила Борисовна успела на этот раз вывезти все  свои  сундуки.  Под
непроницаемой тьмой, на крытой подводе, сжав руки, сидит она между  ними
немеющим призраком. Под глазами опухли мешочки, нежданно состарив ее,  -
такая сидит непохожая старая женщина с отвислой губою. За ней на  подво-
дах, спасая десятками лошадей городское добро, торопятся богачи  Кулако-
вы. Адъютант, кутивший в компании богатых бакинцев, прыгнул в коляску  к
жене командира, фартуком кожаным застегнулся, по горло в  нем  спрятался
и, задыхаясь, шепчет ей о погибели армии. Едут в казенных подводах дамы,
родственники, знакомые родственников, сослуживцы знакомых.
   Неистовой бранью ругаются задержанные войска. Проехать нельзя! Десят-
ком верст протянулся обоз отступающих, дело губящих, заваленных сундука-
ми своими богатых. И мост протянулся над  черным,  скользким,  бездонным
Доном, мост под Батайском. Остановилось движенье, запружены узкие  дере-
вянные доски; подводы, колеса задрав, налезли одна на другую, вой  стоит
от непрерывного крику, последнему первых не видно, а первые,  отупев  от
отчаянья, кричат на последних:
   - Нам некуда, не напирайте, спасите!
   Там, впереди, в лихорадочной спешке доканчивают офицеры последнее де-
ло: у голодного автомобиля, оставшегося без бензина, выламывают дорогие,
заграничные части. Молотом их разбивают, приводя  машину  в  негодность:
нет у России нужных частей, не достанется большевику ни  одной  здоровой
машины! Тяжко хрипя, инвалиды-автомобили, один за другим, как  ослеплен-
ные твари, сбиты в канаву и стынут в ней помертвелой грудой.
   Но в суматохе из города дан приказ отступающей части  казачьей:  итти
на Батайск.
   Взбешенные задержкой, пригнувшись к седлу, левой рукой сжав  поводья,
а правою с гиканьем занеся над собою нагайку, шпорят казаки коней и чер-
ной мохнатою массой летят на обоз. Кровью  налились  глаза,  ощетинились
бороды, брови дыбом стоят. Как безумные, землю взрывают  косматые  кони.
Шарахнулись в сторону одна за другой подводы, сползли сундуки,  тррах  -
как веточка, переломились оглобли. С моста в черный скользкий, бездонный
Дон падают, перекувыркиваясь, вещи, лошади, люди,  возы.  Вой  стоит  на
мосту под Батайском нечеловечий, звериный...
   В городе расквартированы по горожанам  юнкера  из  оставшейся  части.
Юные мальчики с безусыми лицами перед хозяйкой бодрятся: по-прежнему мо-
лодцевато щелкают шпорами, а уходя побродить,  оставляют  на  письменном
столике развернутые тетради.  Полюбопытствуйте,  хозяева  дома,  полюбо-
пытствуй хозяйка, взгляни в них. Ты тоже когда-то, в ногах у себя,  пре-
терпев родильные муки, ощутила впервые трепетанье  других,  слабых,  ле-
гоньких ножек и глядела в глаза бытию чрез окно материнского  лона.  Где
твой первенец? Эти мальчики - тоже первенцы, рожденные женщиной. Пожалей
ее: кратким был век их, но долгим ужас конца.
   В тетрадках вели юнкера свой дневник. Сколько таких дневников разбро-
сано по России! Описывали они душевные тяготы по Пшибышевскому, нехитрую
жизнь, безденежье, слухи из штаба. Оплакивали коварство Нади  иль  Мани;
ни чувства, ни мысли о будущем, и чем дальше страницы, тем душнее они  и
тревожней.
   Юнкера ходили справляться, скоро ль их двинут. В городе  же,  обезлю-
девшем, опустевшем, как улей от пчел, не знали начальники плана передви-
жений, давали, меняли приказы, запутывали своих подчиненных.
   И при первом артиллерийском обстреле побежали последние, не дожидаясь
приказа. Качались на перекрестках повешенные с прибитыми надписями  "вор
и дезертир", высовывали раздутые языки убегавшим, чернели  проклеванными
вороньем провалами глаз. Под виселицей подвывали собаки.
   До тридцати пяти лет  поголовная  мобилизация.  С  тридцати  пяти  до
восьмидесяти погнали гуртом за заставу,  били  прикладами,  велели  итти
рыть окопы. Тюрьмы распущены за недостатком охраны,  уголовные  разбежа-
лись.
   Уходя же, войска угоняли с собой первых встречных, бросая их потеряв-
шими разум, тифозными или замерзшими по пути своего отступленья.
   Так было в тот день; и тогда пережил человек себя самого без остатка:
как-будто, шагнув, он поднял ногу над пропастью и увидел, что рухнет.

   ---------------

   Красные снова приблизились к городу, не партизанским отрядом, а регу-
лярною армией. Сыплются пули, наполняя жужжанием воздух. Обыватели,  как
услышали выстрелы, полезли каждый, крестясь, на знакомое место. Опустели
дома, переполнены погреба и подвалы. Страх сводит челюсти, от тошнотвор-
ного страха язык разбухает во рту, как морская медуза.  Еле  ворочается,
выговаривая слова; и пухнет, падая, сердце.
   Стоном бегут, догоняя друг друга, снаряды и разрываются возле  самого
уха, близехонько. Окна трясутся, танцуя стеклянные трели. Их не застави-
ли ставнями в спешке, и окна,  трясясь,  звонко  лопаются,  рассыпаются,
словно смехом, осколками. Тррах, торопится где-то ядро. Бумм!  вслед  за
ним поспевает граната. Трах! городу крах, кррах трррах! Пушки не скупят-
ся, артиллеристы играют.
   А по подвалам сидят, обезумевши, беженцы, затыкают уши руками, держат
детей на коленях, бледнеют от тошного страха, кто за себя, кто за  близ-
ких, а кто за имущество. Но под самое утро вдруг сразу все  стихло,  как
после землетрясенья. В ворота степенно вошла молочница, баба Лукерья,  с
ведром молока, и спокойно сказала жильцам, выползавшим на воздух:
   - Белых-то выкурили. Чисто!
   Недаром муза трагедии пела городу ночью декабрьской! Жутко на улицах,
спотыкаются кони  у  красных,  молчаливо  въезжающих  стройной,  суровою
цепью, в шинелях защитного цвета и в богатырских, по рисунку  художника,
шлемах. Из-под руки, зорким взглядом, высматривает красный взвод опусте-
лые улицы. На перекрестках качаются, вороньем осыпаны  черным,  повешен-
ные, с оскаленной весело челюстью.  Смеются  повешенные,  тараща  пустые
глазницы, высовывают языки: вы нам, а мы - вам...
   Ни души на пустынных улицах, ни души у ворот, и никто не  засмотрится
в окна. Жутко на улицах, прячутся по подворотням неизжитые призраки  но-
чи. И осторожно, шаг за шагом, без шума, без музыки,  молчаливо-суровые,
с четкими профилями под богатырскими шлемами, с красной звездою на  лбу,
углубляются в улицы всадники.

   ГЛАВА XXXIII.

   и последняя.

   Расквартированы красные в городе. Тихо. Ждут подкрепленья. Совет  за-
работал, взвив красное знамя. Оклеены стены  воззваньями.  Докатился  до
юга России плакат с цветною картинкой, с неутомимым стихом,  подписанным
новым для юга России "Демьяном Бедным".  Тысячами  плакат  запестрел  на
стенах и на тумбах. И, подходя, обыватель почитывает веселые  строчки  о
генерале, попе и помещике, понемногу от ужаса, как от стужи, отогреваясь
в улыбке.
   Между тем под Батайском остатки белых не дремлют. Деникин давно  отс-
тупился. Командованье перешло к либеральному Врангелю. Наспех тающей ар-
мии обещаны земля и реформы. С тылу же ей  и  с  боков  приставлены  ре-
вольверные дула: не отступай, чорт тебя побери, безмозглое стадо!  Мясом
живым продвигайся на жерла врага, дай хоть на час беспокойства ему ценой
своей жизни!
   Внезапно в затишье завоеванных улиц  ворвалась  бомбардировка.  Снова
снаряды летят, разрываясь над городом. Политые хмелем,  разогретые  обе-
щаньями, подгоняемые револьверными дулами, мчатся в бешенстве  на  конях
добровольцы, отбивая завоеванный город.  Налет  удался.  У  красных  нет
подкрепленья, - их армия движется еще на сутки пути. И  добровольцы  хо-
зяйничают по морозным пролетам обезлюдевших улиц, разбивая там и сям ма-
газины.
   Эвакуация! Слово похоже на вопль пастушьей свирели в горах, когда  на
свирель, позванивая, ползут по склонам шершавые козы, с неохотой покидая
кочевье. Быстро, как молния, отступают к  Новочеркасску  военные  части,
политкомы, телеграфная станция и с подводами фуражиры...
   Ранен товарищ Десницын в ногу на-вылет... Один,  не  успевши  бежать,
лежит он в домике Тишина, Степана Григорьича.
   - Куся, - шепчет он девочке, наклонившейся над постелью, -  постарай-
тесь достать мне белогвардейский документ. Здесь я отлично устроен, а  в
случае обыска документ мог бы спасти меня.
   - Ладно, не беспокойтесь, лежите тут смирно, я достану документ! -  И
Куся, платком повязавшись, бросилась снова на улицу, не слушая  уговоров
старикова семейства: переждать перестрелку.
   Она только что, под огнем нестихающего артиллерийского грома, пробра-
лась сюда по окраинам; и снова тем же путем, не оглядываясь, бежит  про-
ворными ножками дальше, дальше, к дому, забитому ставнями, туда, где жи-
вет в бэль-этаже двоюродный брат, запасшийся кучей бумажек. Весело Кусе,
знает она, что нестрашен налет добровольцев. Шутили,  смеясь,  фуражиры,
неделю стоявшие у вдовы-переписчицы, что оставят ей на подержанье  коро-
ву, пока не вернутся. С севера движется к ним на подмогу несметная армия
красных. Весело Кусе от грома несытых орудий, рвущего небо, от  старого,
сердцу знакомого свиста комариков-пулек. Но веселее всего от опасной за-
дачи: под обстрелом достать и снести спасенье для друга.
   И бумажка добыта. Напрасно Кусю пугают, уговаривая остаться. С легким
сердцем торопится Куся домой, в третий раз пробегая пустынной,  вечерней
дорогой. Отошла заснеженная степь меж Ростовом и Нахичеванью, снова ули-
цы, вымершие от гула снарядов. Каждые две минуты несутся они по воздуху,
ухая тяжко. И приседает случайный прохожий в сером сумраке вечера, крес-
тится, посинелой губой поминая вышнюю силу. На  перекрестке  двух  улиц,
где ветер взвивает снежок, тарарахнул снаряд, разорвался.  Дрогнув,  как
трость, в двух местах телеграфный столб  надломился  и  сникнул.  Отошел
беззвучно от дома кусок штукатурной стены, попадали, словно карты,  рас-
сыпчато отделяясь, рамы  окна,  переплеты  дверей,  карнизы,  наличники,
ставни. В ту же минуту вырос на улице высокий, как от копанья крота, бу-
горок. Куся лежала, раскинув руки и ноги, на тротуаре соседнего дома.
   Доктор в больнице сказал вдове-переписчице:  мало  надежды.  Осколком
гранаты задета кость черепная, есть трещина. Если не будет к вечеру  ме-
нингита, может быть выживет. Но, по всей видимости, менингит неминуем.
   Куся лежала в сознаньи, маленькая, как ребенок, с забинтованной голо-
вой. Глазами, огромными из-под бинта, глядела  в  недвижные  материнские
очи.
   Лиля плакала в уголку, забив себе рот полотенцем. И к ночи, когда под
грохот звериных орудий, влились с четырех сторон в город красных несмет-
ные силы, - неотвратимым теченьем болезни скакнула у  Куси  температура.
Она потеряла сознанье.
   - Менингит, - сказал доктор, взглянув на темное личико.

   ---------------

   И недаром муза трагедии пела городу ночью декабрьской.
   Вычищен город от белых до последнего белогвардейца,  буденновцы  лихо
гарцуют по городу на конях, одно за другим возвращаются учрежденья.  Уже
разместился на месте штат телеграфной команды, автомобиль с  политкомами
и военные части вернулись, и, подводу ведя за подводой, на старое  место
въезжают весельчаки фуражиры.
   Все по-прежнему в городе. Нет только Куси!
   В серое, снежное утро задвигались тучами толпы,  на  духовых  заиграл
прощальную песню оркестр. Неся на руках легкий гробик, шла молодежь, че-
редуясь, до самой могилы. Когда же  в  открытую  яму  посыпались  первые
комья и больно ударил нам в уши шершавый стук хлопьев земных о  гробовую
доску, - Яков Львович промолвил над нею дрогнувшим голосом:
   - Спи, славной смертью погибшая, маленькая подруга! Умерла наша Куся,
но не станем провожать ее плачем. Не она ли нам завещала вечную  веру  в
борьбу? Будем отныне как дети, чистые сердцем, друзья мои! Неутомимо по-
боремся за победу любви на земле!
   А тем временем серое  утро  ослепительным  днем  заменилось.  Пачками
пальм засияли ледяные сосульки. И скатаны снегом, гладко смеясь под  по-
лозьями, во все стороны, как провода, понеслись первопутки:
   Скоро, скоро все страны станут свободными! Заторопятся люди завести у
себя революцию! И музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира,  с
барабанщиками, отбивающими Перемену:

   трам-таррарам, просыпайтесь!
   Утреннюю зарю мы играем тебе,
   Человечество!



 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги рубрики: политика
Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]