I
   Благодарный народ 

   20 августа 1672 года город Гаага, такой оживленный, сияющий и  наряд-
ный, словно в нем царит вечный праздник, - город Гаага со своим тенистым
парком, огромными деревьями, склоненными  над  готическими  зданиями,  с
зеркальной поверхностью широких каналов, в которых отражаются почти вос-
точные по стилю купола его колоколен, - 20 августа 1672 года, город Гаа-
га - столица семи Соединенных провинций,  был  заполнен  высыпавшими  на
улицу возбужденными толпами граждан. Они, торопясь и волнуясь, с  ножами
за поясом, с мушкетами на плечах или с дубинами в руках, пестрым потоком
стекались со всех сторон к грозной тюрьме Бюйтенгоф. Там в то время  то-
мился по доносу врача Тикелара, за покушение  на  убийство,  Корнель  де
Витт, брат Яна де Витта, бывшего великого пенсионария Голландии.
   Если бы история этой эпохи и в особенности того года, с середины  ко-
торого начинается наш рассказ, не была неразрывно связана с двумя вышеу-
помянутыми именами, то несколько последующих пояснительных  строк  могли
бы показаться излишними. Но мы предупреждаем нашего старого  друга-чита-
теля, которому на первых страницах всегда обещаем, что он  получит  удо-
вольствие, по мере наших сил выполняя это обещание, -  мы  предупреждаем
его, что это введение так же необходимо для ясности  нашего  повествова-
ния, как и для понимания того великого политического события, с  которым
связана эта повесть.
   Корнелю, или Корнелиусу де Витту, главному инспектору плотин области,
бывшему бургомистру своего родного города  Дордрехта  и  депутату  гене-
ральных штатов Голландии, было сорок девять лет, когда  голландский  на-
род, разочаровавшись в республиканском образе правления, как его понимал
великий пенсионарий Голландии Ян де Витт, проникся страстной  любовью  к
идее штатгальтерства, которое в свое время было особым эдиктом  навсегда
упразднено в Голландии по настоянию Яна де Витта.
   Так как очень редко бывает, чтобы общественное мнение в своей каприз-
ной изменчивости не связывало определенного принципа с какой-нибудь лич-
ностью, то и в данном случае народ связывал республику с двумя  суровыми
братьями де Витт, этими римлянами Голландии, непоколебимыми сторонниками
умеренной свободы и благосостояния  без  излишеств.  А  за  идеей  штат-
гальтерства, казалось народу, стоит,  склонив  свое  суровое,  осененное
мыслью чело, молодой  Вильгельм  Оранский,  которому  современники  дали
прозвище Молчаливый.
   Оба брата де Витт проявляли величайшую осторожность  в  отношениях  с
Людовиком XIV, так как они видели рост его влияния на всю  Европу,  силу
же его они почувствовали на самой Голландии, когда столь блестящим успе-
хом закончилась его Рейнская кампания, в три месяца сломившая могущество
Соединенных провинций.
   Людовик XIV с давних пор был врагом голландцев, и они оскорбляли  его
или насмехались над ним всеми способами, правда -  почти  всегда  устами
находившихся в Голландии французских эмигрантов. Национальное  самолюбие
голландцев видело в нем современного Митридата, угрожающего их республи-
ке.
   Народ питал к де Виттам двойную неприязнь. Вызывалась  она,  с  одной
стороны, упорной борьбой этих представителей  государственной  власти  с
устремлениями всей нации, с другой - естественным разочарованием  побеж-
денного народа, надеющегося, что другой вождь сможет спасти его от разо-
рения и позора.
   Этим другим  вождем,  готовым  появиться,  чтобы  дерзновенно  начать
борьбу с Людовиком XIV, и был Вильгельм, принц Оранский, сын  Вильгельма
II, внук (через Генриету Стюарт) Карла I - короля английского, тот  мол-
чаливый юноша, тень которого, как мы  уже  говорили,  вырисовывалась  за
идеей штатгальтерства. В 1672 году ему было 22  года.  Его  воспитателем
был Ян де Витт, стремившийся сделать из бывшего принца хорошего  гражда-
нина. Он-то и лишил его надежды на получение власти своим эдиктом об уп-
разднении штатгальтерства на вечные времена. Но  страх  перед  Людовиком
XIV заставил голландцев отказаться от политики великого пенсионария, от-
менить этот эдикт и восстановить штатгальтерство для Вильгельма Оранско-
го.
   Великий пенсионарий преклонился перед волей сограждан; но Корнель  де
Витт проявил больше упорства и, несмотря на угрозы  смертью  со  стороны
оранжистских толп, осаждавших его дома в Дордрехте, отказался  подписать
восстанавливавший штатгальтерство акт. Только мольбы и рыдания жены зас-
тавили его, наконец, поставить свою подпись под этим актом, но к подписи
он прибавил две буквы: V.С. - то есть vi coactus - "вынужденный силой".
   И только чудом он спасся в этот день от своих врагов.
   Что касается Яна де Витта, то и он ничего не  выиграл  от  того,  что
быстрее и легче склонился перед волей сограждан. Спустя  несколько  дней
после этого события на него было  произведено  покушение,  -  пронзенный
несколькими ударами кинжала, он все же не умер от ран.
   Эго не удовлетворило оранжистов. Жизнь обоих братьев была  постоянной
преградой их замыслам. Они изменили свою тактику и пытались достичь кле-
ветой того, чего не могли выполнить при помощи  кинжала,  рассчитывая  в
любой момент, когда будет нужно, вернуться к первой своей тактике.
   Не всегда случается, чтобы для выполнения великого исторического дела
появлялся столь же великий деятель. Когда же такое  совпадение  происхо-
дит, история тотчас же отмечает имя такого деятеля, чтобы им могли  вос-
хищаться потомки.
   Но когда сам черт вмешивается в людские дела,  чтобы  погубить  како-
го-нибудь человека или целое государство, редко бывает, чтобы у него под
рукой не оказалось подлеца, которому достаточно шепнуть на ухо одно сло-
во - и он тотчас же примется за работу.
   Таким подлецом, в данных обстоятельствах оказавшимся весьма  подходя-
щей для черта личностью, явился, как мы уже, кажется, говорили, Тикелар,
по профессии врач.
   Он заявил, что Корнель де Витт, возмущенный отменой  эдикта  о  штат-
гальтерстве, что он, впрочем, доказал припиской к своей подписи, и восп-
ламененный ненавистью к Вильгельму Оранскому, подговорил убийцу  освобо-
дить республику от нового штатгальтера и что этим убийцей  является  он,
Тикелар. Однако при одной лишь мысли  о  данном  ему  поручении  он  по-
чувствовал такое угрызение совести, что предпочел лучше разоблачить пре-
ступление, чем его совершить.
   Можно себе представить, какое возмущение охватило оранжистов при  из-
вестии о заговоре. 16 августа 1672 года Корнель был  арестован  в  своем
доме, и его подвергли в Бюйтенгофской тюрьме пытке, чтобы вырвать у него
признание в заговоре против Вильгельма.
   Но Корнель был не только выдающимся умом, - он  был  также  человеком
великого мужества. Он принадлежал к той породе  людей,  которые  преданы
своим политическим убеждениям так, как их деды преданы были вере,  кото-
рые улыбаются под пыткой; и в то время, как его терзали, он декламировал
твердым голосом, скандируя размер, первую строфу оды Горация  Yustum  et
tenacem, - ни в чем не признался и не только измотал палачей, но и поко-
лебал их фанатическую уверенность в своей правоте.
   Тем не менее судьи не предъявили Тикелару никакого обвинения, а  Кор-
неля де Витта лишили всех должностей и званий и  приговорили  к  вечному
изгнанию из пределов республики.
   При первых же слухах о возведенных на брата обвинениях Ян де Витт от-
казался от своей должности великого пенсионария. А  Вильгельм  Оранский,
стараясь, впрочем, несколько ускорить события,  поджидал,  чтобы  народ,
идолом которого он являлся в  то  время,  сложил  ему  из  трупов  обоих
братьев две ступеньки, необходимые ему для того, чтобы  взойти  к  месту
штатгальтера.
   Итак, 20 августа 1672 года, как мы уже сказали в начале  этой  главы,
все население города стекалось к Бюйтенгофу,  чтобы  присутствовать  при
выходе из тюрьмы Корнеля де Витта, отправлявшегося в изгнание. Всем  хо-
телось увидеть, какие следы оставила пытка на благородном теле этого че-
ловека, который так хорошо знал Горация.
   Поспешим добавить, что не вся масса, стекавшаяся к Бюйтенгофу,  стре-
милась туда с безобидной целью присутствовать на необычном зрелище; мно-
гие из толпы хотели сыграть при этом активную роль или,  вернее,  высту-
пить в роли, которая, по их мнению, была раньше плохо сыграна.
   Мы имеем в виду роль палача.
   Правда, в толпе были также люди, спешившие к зданию  тюрьмы  с  менее
враждебными намерениями. Их главным образом интересовало зрелище,  столь
привлекательное для толпы и льстящее ее самолюбию, зрелище  повергнутого
в прах человека, который долго и гордо стоял во весь свой рост.
   Ведь Корнель де Витт - этот бесстрашный человек - сидел в  заключении
и был измучен пыткой. Не увидят ли они его бледным, окровавленным,  уни-
женным? Разве это не блестящий триумф для буржуазии, еще более завистли-
вой, чем простой народ, триумф, в котором  каждый  порядочный  горожанин
Гааги должен был принять участие?
   - И к тому же, - говорили оранжистские подстрекатели, ловко  рассеяв-
шиеся в толпе, с расчетом превратить ее одновременно в  острое  и  тупое
орудие, - не подвернется ли случай по  пути  от  Бюйтенгофа  до  заставы
швырнуть грязью, а может быть, даже и камнем в этого  гордеца,  главного
инспектора  плотин,  который  не  только  дал  принцу  Оранскому   штат-
гальтерство vi coactus, но еще хотел его убить?
   А более ярые враги Франции говорили, что надо бы действовать  с  тол-
ком, и если б нашлись в Гааге смелые люди, - они никогда бы не допустили
Корнеля де Витта отправиться в изгнание. Ведь он, как только очутится за
пределами Голландии, сейчас же снова начнет  вместе  с  Францией  плести
свои интриги и будет жить со своим негодяем-братом Яном на золото марки-
за Лувуа.
   Понятно, что при таком настроении люди, жаждущие зрелища,  обычно  не
идут шагом, а бегут. Вот почему жители Гааги стремительно бежали по нап-
равлению к Бюйтенгофу.
   Среди наиболее торопившихся бежал и Тикелар, полный озлобления  и  не
знающий, что же ему теперь предпринять. У оранжистов он считался олицет-
ворением честности, национальной гордости и христианского милосердия.
   Этот благородный негодяй изощрял все свое остроумие и  пускал  в  ход
всю силу своего воображения, рассказывая, как Корнель  де  Витт  пытался
купить его совесть, какие суммы денег он сулил ему и какие адские  махи-
нации строил заблаговременно, чтобы устранить для  него,  Тикелара,  все
затруднения при покушении на убийство.
   И каждая его фраза жадно воспринималась толпой, вызывала бурные возг-
ласы восторженной любви к Вильгельму  Оранскому  и  слепой  ненависти  к
братьям де Виттам.
   Толпа готова была проклинать неправедных судей, которые своим  приго-
вором давали возможность скрыться живым  и  невредимым  такому  ужасному
преступнику, каким был этот негодяй Корнель де Витт.
   А подстрекатели тем временем шептали исподтишка:
   - Он ускользнет от нас. Он уедет.
   Другие добавляли:
   - В Схвенингене его поджидает корабль, французский  корабль.  Тикелар
видел его.
   - Доблестный Тикелар! Честный Тикелар! - хором кричала толпа.
   - А вы не думаете о том, - произнес кто-то, - что вместе  с  Корнелем
сбежит и Ян, такой же предатель, как и его брат?
   - И эти два мерзавца будут проедать во Франции наши деньги, деньги за
наши корабли, наши арсеналы, наши верфи, проданные Людовику XIV!
   - Не дадим им уехать! - воскликнул некий  патриот,  более  ярый,  чем
прочие.
   - К тюрьме! К тюрьме! - завопила толпа.
   И под эти возгласы ускорялись шаги горожан, заряжались мушкеты, свер-
кали бердыши и загорались глаза.
   Однако никакого насилия пока еще не было совершено,  и  кавалерийская
цепь, охранявшая доступ к  Бюйтенгофу,  стояла  суровая,  непроницаемая,
молчаливая и более грозная в своей неподвижности, чем  эти  возбужденные
толпы гаагских буржуа с их криками и угрозами.  Отряд  стоял  неподвижно
под зорким взглядом своего командира, капитана гаагской кавалерии, кото-
рый сидел на коне с обнаженной, но опущенной к стремени шпагой.
   Этому отряду кавалерии, единственному  барьеру,  защищавшему  тюрьму,
пришлось сдерживать не только бушующую, разнузданную  толпу  народа,  но
также и отряд гражданской милиции, выстроенный перед  тюрьмой  для  сов-
местного с  кавалерией  поддержания  порядка.  Милиция  подавала  пример
смутьянам провокационными выкриками:
   - Да здравствует принц Оранский! Долой предателей!
   Правда, присутствие капитана Тилли и его кавалеристов несколько сдер-
живало пыл вооруженных буржуа, но вскоре они разъярились от  собственных
криков, и, так как им не было понятно, что можно быть храбрыми, не  про-
изводя шума, они приняли спокойствие кавалеристов за робость и двинулись
к тюрьме, увлекая за собой толпу.
   Тогда граф Тилли, нахмурив брови и подняв  шпагу,  один  двинулся  им
навстречу:
   - Эй вы, господа из гражданской милиции! - воскликнул он, - зачем  вы
тронулись с места и чего вы хотите?
   Буржуа замахали мушкетами, продолжая кричать:
   - Да здравствует принц Оранский! Смерть предателям!
   - Да здравствует принц Оранский, пусть так, - сказал Тилли, - хотя  я
и предпочитаю веселые лица мрачным. Смерть предателям! Если вам  угодно,
но при условии, что вы ограничитесь только криками. Кричите сколько  вам
угодно: "Смерть предателям", но выполнить этой угрозы вам не придется. Я
поставлен здесь, чтобы этого не допустить, и не допущу.
   И затем, повернувшись к своим солдатам, скомандовал:
   - Целься!
   Солдаты Тилли выполнили команду с невозмутимым спокойствием. И  мили-
ция и толпа немедленно отступили назад в некотором  смятении,  вызвавшем
улыбку у командира кавалерии.
   - Ну, ну, - сказал он насмешливым тоном, свойственным только военным:
- не пугайтесь, граждане, мои солдаты не сделают ни одного выстрела,  но
зато и вы, со своей стороны, не сделаете ни одного шага к тюрьме.
   - А знаете ли вы, господин офицер, что у нас есть мушкеты? -  крикнул
взбешенный командир гражданской милиции.
   - Еще бы, я хорошо вижу, что у вас есть мушкеты, - ответил  Тилли,  -
они все время мелькают у меня перед глазами; но заметьте также и вы, что
у нас есть пистолеты, которые прекрасно бьют на пятьдесят  шагов,  а  вы
стоите только в двадцати пяти.
   - Смерть предателям! - загорланили возмущенные буржуа.
   - Ну, - проворчал офицер, - вы повторяете все одно и то же; это надо-
едает.
   И он занял свой пост во главе отряда, в то время как смятение  вокруг
Бюйтенгофа все усиливалось.
   И, однако, возбужденные толпы не знали, что в тот самый момент, когда
они чуяли кровь одной  из  своих  жертв,  другая  жертва,  словно  спеша
навстречу своей судьбе, направлялась в Бюйтенгоф и проходила в  какихни-
будь ста шагах от площади, позади отряда кавалеристов.
   Действительно, Ян де Витт только что вышел из своей кареты и в сопро-
вождении слуги спокойно  шел  пешком  по  переднему  двору,  ведущему  к
тюрьме.
   Он назвал себя привратнику, который, впрочем, и так знал его.
   - Здравствуй, Грифус, - сказал он, - я  пришел,  чтобы  увезти  моего
брата Корнеля де Витта, приговоренного, как тебе известно, к изгнанию.
   Привратник, похожий на выдрессированного медведя,  обученного  откры-
вать и закрывать двери тюрьмы, поклонился Яну де Витту и  пропустил  его
внутрь здания, двери которого сейчас же за ним закрылись.
   Пройдя шагов десять, Ян де Витт встретил очаровательную семнадцати  -
или восемнадцатилетнюю девушку в фрисландском костюме,  которая  сделала
ему изящный реверанс.
   - Здравствуй, прекрасная милая Роза, - сказал он, взяв ее ласково  за
подбородок. - Как чувствует себя мой брат?
   - О, господин Ян, - ответила девушка, - я опасаюсь не  за  страдания,
которые ему причинили, - они ведь уже прошли.
   - Чего же ты боишься, красавица?
   - Я опасаюсь, господин Ян, зла, которое ему намереваются  еще  причи-
нить.
   - Ах, да, - сказал де Витт: - ты думаешь об этой толпе, не правда ли?
   - Вы слышите, как она бушует?
   - Да, действительно, народ очень возбужден, но так как мы ему,  кроме
добра, ничего не сделали, то, может быть, при виде нас он успокоится.
   - К несчастью, этого недостаточно, - прошептала девушка и  удалилась,
заметив властный знак, который ей сделал отец.
   - Да, недостаточно, дитя мое, ты права.
   - Вот молоденькая девушка, - шептал, продолжая свой путь, Ян де Витт,
- по всей вероятности, она не умеет даже читать и, следовательно, никог-
да ничего не читала, но она одним словом охарактеризовала историю  чело-
вечества.
   И Ян де Витт, бывший великий пенсионарий, по-прежнему  спокойный,  но
только более грустный, чем при входе, продолжал свой путь к камере  бра-
та.


   II
   Два брата  

   В тревоге красавицы Розы было верное предчувствие: в то время как  Ян
де Витт поднимался по каменной лестнице, ведущей в тюрьму к брату,  воо-
руженные буржуа прилагали все усилия, чтобы удалить отряд Тилли, не  да-
вавший им действовать.
   При виде их стараний народ, одобрявший благие намерения  своей  мили-
ции, кричал во всю глотку:
   - Да здравствует гражданская милиция!
   Что касается Тилли, то он, столь же осторожный, сколь и  решительный,
вел под охраной пистолетов своего эскадрона переговоры с гражданской ми-
лицией, стараясь втолковать ей, что правительством дан ему приказ  охра-
нять тремя кавалерийскими взводами тюрьму и прилегающие улицы.
   - Зачем этот приказ? Зачем охранять тюрьму? - кричали оранжисты.
   - Ну вот, - ответил Тилли, - теперь вы мне задаете вопросы, на  кото-
рые я вам не могу ответить. Мне приказали: "Охраняйте", - я охраняю. Вы,
господа, сами почти военные, и вы должны знать, что  военный  приказ  не
оспаривается.
   - Но этот приказ вам дали для того,  чтобы  предоставить  возможность
предателям выйти за пределы города.
   - Вполне возможно, раз предатели осуждены на изгнание, - ответил Тил-
ли.
   - Но от кого исходит приказ?
   - От правительства, конечно.
   - Они предают нас!
   - Этого я не знаю.
   - И вы также изменник!
   - Я?
   - Да, вы.
   - Ах, вот как! Но подумайте, господа горожане, кому мог  бы  я  изме-
нить? Правительству? Но где же здесь измена? Ведь я нахожусь у  него  на
службе и в точности выполняю его приказ.
   Ввиду того, что граф был совершенно прав и на его ответ  нечего  было
возразить, крики и угрозы стали еще громче.  Эти  крики  и  угрозы  были
ужасны, а граф отвечал на них с самой изысканной вежливостью:
   - Господа горожане, убедительно прошу вас,  разрядите  свои  мушкеты;
может произойти случайный выстрел, и, если он ранит хоть одного из  моих
кавалеристов, мы уложим у вас человек двести. Нам это будет очень непри-
ятно, а вам еще неприятнее; тем более, что ни у меня" ни у вас  подобных
намерений нет.
   - Если бы вы это сделали, - кричали буржуа, - мы бы тоже  открыли  по
вас огонь.
   - Так, так, но если бы вы, стреляя в нас, перебили  бы  нас  всех  от
первого до последнего, все же от этого не воскресли бы и ваши люди, уби-
тые нами.
   - Уступите нам площадь, и вы поступите, как честный гражданин.
   - Во-первых, я не гражданин, - ответил Тилли, - я офицер, что  далеко
не одно и то же; а затем я не голландец, а француз, что еще  более  усу-
губляет разницу. Я признаю только правительство, которое платит мне  жа-
лованье. Принесите мне от него приказ очистить площадь, и я в ту же  ми-
нуту сделаю полуоборот, тем более, что мне самому ужасно  надоело  здесь
торчать.
   - Да! Да! - закричала сотня голосов, которую сейчас же поддержали еще
пятьсот других. - К ратуше! К депутатам! Скорей! Скорей!
   - Так, так, - бормотал Тилли, глядя, как удаляются самые неистовые из
горожан, - идите к ратуше, идите  требовать,  чтобы  депутаты  совершили
подлость, и вы увидите, удовлетворят  ли  ваше  требование.  Идите,  мои
друзья, идите!
   Достойный офицер полагался на честь должностных лиц так же, как и они
полагались на его честь солдата.
   - Знаете, капитан, - шепнул графу на ухо  его  старший  лейтенант,  -
пусть депутаты откажут этим бесноватым в их просьбе, но все же пусть они
нам пришлют подкрепление; я полагаю, оно нам не повредит.
   В это время Ян де Витт, оставленный нами, когда он поднимался по  ка-
менной лестнице после разговора с тюремщиком Грифусом и его дочерью  Ро-
зой, подошел к двери камеры, где на матраце лежал его брат Корнель,  ко-
торого, как мы уже говорили, прокурор велел подвергнуть  предварительной
пытке.
   Приговор об его изгнании был получен, и тем самым отпала надобность в
дальнейшем дознании и новых пытках.
   Корнель, вытянувшись на своем ложе, лежал с раздробленными кистями, с
переломанными пальцами. Он не сознался в несовершенном им преступлении и
после трехдневных страданий вздохнул, наконец, с облегчением, узнав, что
судьи, от которых он ожидал смерти, соблаговолили приговорить его только
к изгнанию.
   Сильный телом и непреклонный духом, он  бы  очень  разочаровал  своих
врагов, если бы они могли в глубоком мраке Бюйтенгофской камеры  разгля-
деть игравшую на его бледном лице улыбку мученика,  который  забывает  о
всей мерзости земной, когда перед ним раскрывается сияние неба.
   Напряжением скорее своей воли, чем благодаря какойлибо реальной помо-
щи, Корнель собрал все свои силы, и теперь он подсчитывал, сколько  вре-
мени еще могут юридические формальности задержать его в заключении.
   Это было как раз в то время, когда гражданская милиция, которой  вто-
рила толпа, яростно поносила братьев де Витт и угрожала  защищавшему  их
капитану Тилли. Шум, подобно поднимающемуся морскому приливу,  докатился
до стен тюрьмы и дошел до слуха узника.
   Но, несмотря на угрожающий характер, этот шум не встревожил  Корнеля,
он даже не поднялся к узкому решетчатому окну,  через  которое  проникал
уличный гул и дневной свет.
   Узник был в таком оцепенении от непрерывных физических страданий, что
они стали для него почти привычными. Наконец он с наслаждением  чувство-
вал, что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему  даже  каза-
лось, будто они уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламе-
ни, которое взлетает к небу над почти потухшим очагом.
   Он думал также о своем брате. И, может быть, эта мысль появилась  по-
тому, что он каким-то неведомым образом издали почувствовал  приближение
брата.
   В ту самую минуту, когда представление о Яне так отчетливо возникло в
мозгу у Корнеля, что он готов был прошептать его имя, дверь камеры  рас-
пахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился  к  ложу  заключенного.
Корнель протянул изувеченные руки с  забинтованными  пальцами  к  своему
прославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему
не удалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то во всяком случае гол-
ландцы ненавидели его сильнее, чем брата.
   Ян нежно поцеловал Корнеля в лоб и осторожно  опустил  на  тюфяк  его
больные руки.
   - Корнель, бедный мой брат, - произнес он, - ты очень  страдаешь,  не
правда ли?
   - Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя.
   - Но зато какие для меня мучения видеть тебя в таком  состоянии,  мой
бедный, дорогой Корнель.
   - Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом, и все их пытки
вырвали у меня только одну жалобу: "бедный брат". Но ты здесь, и забудем
обо всем. Ты ведь приехал за мной?
   - Да.
   - Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты увидишь, как  хорошо
я могу ходить.
   - Тебе не придется далеко идти, мой друг, - моя карета  стоит  позади
стрелков отряда Тилли.
   - Стрелки Тилли? Почему же они стоят там?
   - А вот почему: предполагают, - ответил со свойственной ему печальной
улыбкой великий пенсионарий, - что жители Гааги  захотят  посмотреть  на
твой отъезд и опасаются, как бы не произошло волнений.
   - Волнений? - переспросил Корнель, пристально взглянув  на  несколько
смущенного брата: - волнений?
   - Да, Корнель.
   - Так вот что я сейчас слышал, - произнес Корнель, как бы говоря  сам
с собой. Потом он опять обратился к брату: - Вокруг Бюйтенгофа  толпится
народ?
   - Да, брат.
   - Как же тебе удалось?
   - Что?
   - Как тебя сюда пропустили?
   - Ты хорошо знаешь, Корнель, что народ нас не особенно любит, - заме-
тил с горечью великий пенсионарий. - Я пробирался боковыми уличками.
   - Ты прятался, Ян?
   - Мне надо было попасть к тебе, не теряя времени Я поступил так,  как
поступают в политике и на море при встречном ветре: я лавировал.
   В этот момент в тюрьму донеслись с площади еще более яростные крики.
   Тилли вел переговоры с гражданской милицией.
   - О, ты - великий кормчий, Ян, - заметил Корнель, - но я  не  уверен,
удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести своего брата из  Бюй-
тенгофа так же благополучно, как ты провел между мелей Шельды до Антвер-
пена флот Тромпа.
   - Мы все же с божьей помощью попытаемся, Корнель, - ответил Ян, -  но
сначала я должен тебе кое-что сказать.
   - Говори.
   С площади снова донеслись крики.
   - О, о, - заметил Корнель, - как разъярены эти люди! Против тебя? Или
против меня?
   - Я думаю, что против нас обоих, Корнель. Я хотел сказать тебе, брат,
что оранжисты, распуская про нас гнусную клевету, ставят нам в вину  пе-
реговоры с Францией.
   - Глупцы!..
   - Да, но они все же упрекают нас в этом.
   - Но ведь если бы наши переговоры успешно закончились,  они  избавили
бы их от поражений при Орсэ, Везеле и Рейнберге. Они избавили бы  их  от
перехода французов через Рейн, и Голландия все еще могла бы считать  се-
бя, среди своих каналов и болот, непобедимой.
   - Все это верно, брат, но еще вернее то, что если бы сейчас нашли на-
шу переписку с господином де Лувуа, то хоть я и опытный  лоцман,  но  не
смог бы спасти даже и тот хрупкий челнок, который должен увезти за  пре-
делы Голландии де Виттов, вынужденных теперь искать счастья на  чужбине.
Эта переписка, которая честным людям доказала бы,  как  сильно  я  люблю
свою страну и какие личные жертвы я готов был принести во имя ее  свобо-
ды, во имя ее славы, - эта переписка погубила бы нас в  глазах  оранжис-
тов, наших победителей. И я надеюсь, дорогой Корнель, что ты ее сжег пе-
ред отъездом из Дордрехта, когда ты направлялся ко мне в Гаагу.
   - Брат, - ответил Корнель, - твоя переписка с господином де Лувуа до-
казывает, что в последнее время ты был самым великим, самым великодушным
и самым мудрым гражданином Семи Соединенных провинций. Я  дорожу  славой
своей родины, особенно я дорожу твоей славой, брат,  и  я,  конечно,  не
сжег этой переписки.
   - Тогда мы погибли для этой земной жизни, -  спокойно  сказал  бывший
великий пенсионарий, подходя к окну.
   - Нет, Ян, наоборот, мы спасем нашу жизнь и одновременно вернем былую
популярность.
   - Что же ты сделал с этими письмами?
   - Я поручил их в Дордрехте моему крестнику, известному тебе Корнелиу-
су ван Берле.
   - О бедняга! Этот милый, наивный мальчик, этот ученый,  который,  что
так редко встречается, знает столько вещей, а думает только о своих цве-
тах. И ты дал ему на хранение этот смертоносный пакет!  Да,  брат,  этот
славный бедняга Корнелиус погиб.
   - Погиб?
   - Да. Он проявит либо душевную силу, либо слабость. Если он  окажется
сильным (ведь, несмотря на то, что он живет вне всякой политики, что  он
похоронил себя в Дордрехте, что он страшно рассеян, он все же  рано  или
поздно узнает о нашей судьбе), если он окажется сильным, он  будет  гор-
диться нами; если окажется слабым, он испугается своей близости  к  нам.
Сильный, он громко заговорит о нашей тайне, слабый, он ее так или  иначе
выдаст. В том и другом случае, Корнель, он погиб и мы тоже. Итак,  брат,
бежим скорее, если еще не поздно.
   Корнель приподнялся на своем ложе  и  взял  за  руку  брата,  который
вздрогнул от прикосновения повязки.
   - Разве я не знаю своего крестника? - сказал Корнель. -  Разве  я  не
научился читать каждую мысль в голове ван Берле, каждое  чувство  в  его
душе? Ты спрашиваешь меня, - силен ли он? Ты спрашиваешь меня, - слаб ли
он? Ни то ни другое. Но не все ли равно, каков он  сам.  Ведь  в  данном
случае важно лишь, чтоб он не выдал тайны, но он и не может  ее  выдать,
так как он ее даже не знает.
   Ян с удивлением повернулся к брату.
   - О, - продолжал с кроткой улыбкой Корнель, - главный инспектор  пло-
тин ведь тоже политик, воспитанный в школе Яна. Я тебе повторяю, что ван
Берле не знает ни содержания, ни значения доверенного ему пакета.
   - Тогда поспешим, - воскликнул Ян: - пока еще не  поздно,  дадим  ему
распоряжение сжечь пакет.
   - С кем же мы пошлем это распоряжение?
   - С моим слугой Кракэ, который должен был сопровождать нас верхом  на
лошади. Он вместе со мной пришел в тюрьму, чтобы  помочь  тебе  сойти  с
лестницы.
   - Подумай хорошенько, прежде чем сжечь эти славные документы.
   - Я думаю, что раньше всего, мой славный Корнель, необходимо  братьям
де Витт спасти свою жизнь для того, чтобы спасти затем  свою  репутацию.
Если мы умрем, кто защитит нас, Корнель? Кто сможет хотя бы понять нас?
   - Так ты думаешь, что они убьют пас, если найдут эти бумаги?
   Не отвечая брату, Ян протянул руку по направлению к площади Бюйтенго-
фа, откуда до них донеслись яростные крики.
   - Да, да, - сказал Корнель, - я хорошо слышу эти крики,  но  что  они
значат?
   Ян распахнул окно.
   - Смерть предателям! - вопила толпа.
   - Теперь ты слышишь, Корнель?
   - И это мы - предатели? - сказал заключенный, подняв глаза к  небу  и
пожимая плечами.
   - Да, это мы, - повторил Ян де Витт.
   - Где Кракэ?
   - Вероятно, за дверью камеры.
   - Так позови его.
   Ян открыл дверь и позвал верного слугу:
   - Войдите, Кракэ, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат.
   - О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно, к  несчастью,  мне
необходимо написать его.
   - Почему же?
   - Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет пакета без  моего
точного приказа.
   - Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? - спросил Ян,  взглянув  на
опаленные и изувеченные руки несчастного.
   - О, были бы только чернила и перо!
   - Вот, по крайней мере, карандаш.
   - Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.
   - А вот библия, оторви первую страницу.
   - Хорошо.
   - Но твой почерк сейчас будет неразборчив.
   - Пустяки, - сказал Корнель, взглянув на брата, - эти пальцы,  вынес-
шие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одном общем
усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные.
   И действительно, Корнель взял карандаш и стал писать.
   Тогда стало заметно, как, от давления израненных пальцев на карандаш,
на повязке выступили капли крови.
   На висках великого пенсионария выступил пот.
   Корнель писал:
   "Дорогой крестник! Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его,  не
рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе  неизвест-
ным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельцев;  сож-
ги, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня. Корнель де Витт.  20
августа 1672 года".
   Ян со слезами на глазах вытер каплю крови, просочившуюся на бумагу, и
передал письмо Кракэ с последними напутствиями. Затем он вернулся к Кор-
нелю, который от испытанных страданий еще больше побледнел и был  близок
к обмороку.
   - Теперь, - сказал он, - когда до нас донесется свисток нашего  храб-
рого слуги Кракэ, это будет означать, что он уже за пределами толпы,  по
ту сторону пруда. Тогда и мы тронемся в путь.
   Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист  прорезал
вершину черных вязов и заглушил вопли толпы у Бюйтенгофа.
   В знак благодарности Ян простер руки к небу.
   - Теперь, - сказал он, - двинемся в путь, Корнель...


   III
   Воспитанник Яна де Витта  

   В то время как доносившиеся к братьям все более и более яростные кри-
ки собравшейся у Бюйтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъезд
Корнеля, - в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горожан
направилась в городскую ратушу, чтобы потребовать отозвания  кавалерийс-
кого отряда Тилли.
   От Бюйтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно было  заме-
тить незнакомца, который с самого начала с любопытством следил за  дета-
лями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией или, вернее,  -  вслед  за
делегацией, он направился к городской ратуше, чтобы узнать, что там про-
изойдет.
   Это был молодой человек, не старше двадцати двух - двадцати трех лет,
не отличавшийся, судя по  внешнему  виду,  большой  силой.  Он  старался
скрыть свое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисландского по-
лотна, которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие  губы.
По всей вероятности, у него были веские основания не желать,  чтобы  его
узнали. У него был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, и длинный  ор-
линый нос, тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если  бы
Лафатер жил в ту эпоху, этот  человек  мог  бы  служить  ему  прекрасным
объектом для его физиогномических наблюдений, которые  с  самого  начала
привели бы к неблагоприятным для объекта выводам.
   "Какая разница существует между  внешностью  завоевателя  и  морского
разбойника? - спрашивали древние. И отвечали: - Та же разница, что между
орлом и коршуном".
   Уверенность или тревога?
   Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойная по-
ходка человека, следовавшего от Бюйтенгофа к Хогстрету за  рычащей  тол-
пой, могли быть признаками, характерными или для недоверчивого  хозяина,
или для встревоженного вора. И полицейский, конечно,  увидел  бы  в  нем
последнее, благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в  дан-
ный момент, пытался скрыть свое лицо.
   К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел  при  себе
никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но  бе-
лыми тонкими, аристократическими пальцами опиралась не  на  руку,  а  на
плечо офицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой,
увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне  понятным
интересом следил за происходившими событиями.
   Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом  стал  вместе  со
своим сотоварищем у окна одного дома  за  открытой,  выступающей  наружу
ставней и устремил свой взор на балкон городской ратуши.
   Па неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось, и на балкон  вышел
человек.
   - Кто это вышел на балкон? - спросил офицера молодой человек,  только
взглядом указывая на заговорившего, который казался очень  взволнованным
и скорее держался за перила, чем опирался на них.
   - Это депутат Бовельт, - ответил офицер.
   - Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?
   - Порядочный человек, как мне кажется, монсеньер.
   При этой характеристике Бовельта, данной  офицером,  молодой  человек
сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и  явная
досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:
   - По крайней мере, так говорят, монсеньер. Что касается  меня,  то  я
этого утверждать не могу, так как лично не знаю Бовельта.
   - Порядочный человек, - повторил тот, кого называли монсеньером, - но
что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?
   - О, пусть монсеньер извинит меня, но я не осмелился бы  дать  точную
характеристику лица, которое, повторяю вашему высочеству, я знаю  только
по наружности.
   - Впрочем, - сказал молодой человек, - подождем, и мы увидим.
   Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.
   - Если этот Бовельт порядочный человек, - продолжал принц, - то он не
особенно благосклонно примет требование этих одержимых.
   Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно  вздраги-
вавшей на плече спутника, выдавало жгучее нетерпение, которое он  порою,
а особенно в настоящий момент, так плохо скрывал под ледяным  и  мрачным
выражением лица.
   Послышался голос предводителя делегации горожан.  Последний  требовал
от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие его товарищи.
   - Господа, - повторил Бовельт, - я говорю вам, что в настоящий момент
я здесь один с господином Аспереном и ничего  не  могу  решать  на  свой
страх.
   - Приказ! приказ! - крикнули тысячи голосов.
   Бовельт пытался говорить, но слов не было слышно и можно было  видеть
только быстрые, отчаянные движения его рук. Убедившись, однако,  что  он
не может заставить толпу слушать себя, Бовельт  повернулся  к  открытому
окну и позвал Асперена.
   Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными крика-
ми, чем депутата Бовельта десять минут тому назад.
   Он также пытался говорить с толпой, но  вместо  того,  чтобы  слушать
увещания господина Асперена, толпа предпочла  прорваться  сквозь  прави-
тельственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления
суверенному народу.
   - Пойдемте, - сказал спокойно молодой человек, в то время  как  толпа
врывалась в главные ворота ратуши. - Переговоры, как видно, будут проис-
ходить внутри. Пойдемте, послушаем, о чем будут говорить.
   - О, монсеньер, монсеньер, будьте осторожны!
   - Почему?
   - Многие из этих депутатов встречались с вами, и достаточно лишь  од-
ному узнать ваше высочество...
   - Да, чтобы можно было обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав,  -
сказал молодой человек, и его щеки на миг покраснели от досады,  что  он
проявил несдержанность и обнаружил свои желания. - Да, ты прав, останем-
ся здесь. С этого места нам будет видно, вернутся ли они оттуда удовлет-
воренные или нет, и таким образом мы сможем определить, на сколько поря-
дочен господин Бовельт, честен он или храбр. Это меня очень интересует.
   - Но, - заметил офицер, посмотрев с удивлением на того, кого он вели-
чал монсеньером, - но я думаю, что ваше высочество ни  одной  минуты  не
предполагает, что депутаты прикажут  кавалеристам  Тилли  удалиться.  Не
правда ли?
   - Почему? - холодно спросил молодой человек.
   - Потому что этот приказ был бы просто равносилен подписанию смертно-
го приговора Корнелю и Яну де Витт.
   - Мы это сейчас узнаем, - холодно ответил молодой человек.  -  Одному
лишь богу известно, что творится в сердцах людей.
   Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое  лицо  своего  спутника  и
побледнел.
   Этот офицер был человеком честным и смелым.
   С того места, где остановились принц и его спутник, было хорошо слыш-
но и голоса и топот толпы на лестнице ратуши. Затем этот шум стал  расп-
ространяться по всей площади, вырываясь из здания  через  открытые  окна
зала с балконом, на котором появлялись Бовельт  и  Асперен;  они  теперь
вошли внутрь, опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа  не
перекинула их через перила.
   Потом за окнами замелькали волнующиеся, беспорядочные тени. Зал,  где
происходили переговоры, заполнился народом.
   Вдруг шум на мгновение затих, а потом вновь усилился и  достиг  такой
мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.
   Поток людей снова покатился по галереям и лестницам к выходной двери,
из-под сводов которой он вихрем выкатывался наружу.
   Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек, с лицом, ис-
каженным омерзительной радостью.
   То был врач Тикелар.
   - Вот он! Вот он! - кричал он, размахивая в воздухе бумажкой.
   - Они получили приказ, - пробормотал пораженный офицер.
   - Ну, вот теперь я убедился, - спокойно сказал принц. - Вы не  знали,
мой дорогой полковник, честный или храбрый человек этот Бовельт.  Он  ни
то и ни другое.
   Провожая спокойным взглядом катившийся перед ним поток толпы, он  до-
бавил:
   - Теперь пойдемте к Бюйтенгофу, полковник; я думаю, что там мы сейчас
увидим изумительное зрелище.
   Офицер поклонился и, не отвечая, последовал за своим повелителем.
   Площадь и все кругом было запружено бесчисленной толпой,  но  кавале-
ристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное -  с
прежней твердостью.
   Вскоре граф Тилли услышал все возраставший шум приближавшегося  людс-
кого потока и заметил его первые валы, катившиеся  с  быстротой  бурного
водопада. В то же мгновение он увидел над судорожно простертыми руками и
сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.
   - Ого, - заметил он, приподнявшись на стременах и  коснувшись  своего
помощника эфесом шпаги, - мне кажется, что эти мерзавцы добились  прика-
за.
   - Подлые негодяи! - крикнул офицер.
   Действительно, это был приказ, который гражданская милиция принесла с
радостным ревом.
   Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и опущенным  ору-
жием направилась к кавалеристам Тилли.
   Но граф был не такой человек,  чтобы  позволить  вооруженным  прибли-
зиться больше, чем это полагалось.
   - Стой! - закричал он. - Стой! Назад  от  лошадей,  или  я  скомандую
"вперед"!
   - Вот приказ! - закричала сотня дерзких голосов.
   Он с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень громко про-
изнес:
   - Люди, подписавшие этот приказ, являются истинными палачами  Корнеля
де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе обе  руки,
чем согласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.
   И, оттолкнув эфесом шпаги человека, который хотел у него взять обрат-
но приказ, он сказал:
   - Одну минутку, бумага эта не пустячная, и я должен ее сохранить.
   Он сложил приказ и бережно положил его в карман своего  камзола.  За-
тем, повернувшись к отряду, скомандовал:
   - Кавалеристы Тилли, направо, марш!
   И совсем не громко, но все же так, что слова его были отчетливо слыш-
ны, - произнес:
   - А теперь, убийцы, делайте свое дело.
   Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на  Бюйтен-
гофской площади, провожал кавалерию.
   Кавалеристы отъезжали медленно.
   Граф оставался сзади, до последнего момента сдерживая оголтелую  тол-
пу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.
   Как видите, Ян де Витт не преувеличивал опасности положения, когда он
помогал брату подняться и торопил его покинуть тюрьму.
   И вот Корнель, опираясь на руку бывшего великого  пенсионария,  спус-
кался по лестнице во двор.
   Внизу он увидел красавицу Розу, она вся дрожала от волнения.
   - О господин Ян, - сказала она, - какая беда!
   - Что случилось, дитя мое? - спросил де Витт.
   - Говорят, что они направились в ратушу требовать там приказа  госпо-
дину Тилли очистить площадь.
   - О, о, - заметил Ян, - это правда, дитя мое, - если кавалеристы уда-
лятся, то для нас создастся действительно скверное положение.
   - Если бы вы разрешили дать вам совет, - сказала девушка, трепеща  от
волнения.
   - Говори, дитя мое.
   - Вот что, господин Ян, я на вашем месте не выходила бы главной  ули-
цей.
   - Почему же, раз кавалеристы Тилли находятся еще на своем посту?
   - Да, но до тех пор, пока этот приказ не будет отменен,  они  обязаны
оставаться у тюрьмы.
   - Безусловно.
   - А есть у вас приказ, чтобы Тилли сопровождал вас за городскую  чер-
ту?
   - Нет.
   - Ну, вот видите, как только вы минуете первых кавалеристов, вы попа-
дете в руки толпы.
   - Ну, а гражданская милиция?
   - О, она-то больше всего и беснуется.
   - Как же быть?
   - На вашем месте, - продолжала застенчиво девушка, - я вышла бы через
потайной ход. Он ведет на безлюдную улочку, вся же  толпа  находится  на
большой улице, ожидая у главных ворот; оттуда я бы пробралась к заставе,
через которую вы хотите выехать.
   - Но брат не сможет дойти, - сказал Ян.
   - Я попытаюсь, - ответил с твердостью Корнель.
   - Но разве у вас нет здесь кареты? - спросила девушка.
   - Карета там, у главного входа.
   - Нет, - ответила девушка, - я решила, что ваш  кучер  преданный  вам
человек, и велела ему ждать вас у потайного выхода.
   Братья с умилением переглянулись, и оба  их  взгляда,  преисполненные
величайшей благодарности, устремились на девушку.
   - Теперь, - сказал великий пенсионарий, - еще вопрос,  согласится  ли
Грифус открыть нам эту дверь.
   - О нет, он никогда не согласится на это, - сказала Роза.
   - Как же быть?
   - А я предвидела его отказ и, пока он разговаривал через тюремное ок-
но с одним из кавалеристов, вытащила из связки ключ.
   - И этот ключ у тебя?
   - Вот он, господин Ян.
   - Дитя мое, - сказал Корнель, - я ничего не могу тебе дать в  награду
за оказываемую мне услугу, кроме библии, которую ты найдешь в моей каме-
ре: это последний дар честного человека; я  надеюсь,  он  принесет  тебе
счастье.
   - Спасибо, господин Корнель, я никогда с ней не расстанусь, - сказала
девушка.
   Потом с улыбкой добавила про себя:
   - Какое несчастье, что я не умею читать!
   - Крики усиливаются, дитя мое, и я думаю, что нам  нельзя  терять  ни
минуты, - сказал Ян.
   - Идемте же, - и прелестная фрисландка  внутренним  коридором  повела
обоих братьев в противоположную сторону тюрьмы.
   В сопровождении Розы они спустились по лестнице, ступенек  в  двенад-
цать, пересекли маленький дворик с зубчатыми стенами  и,  открыв  ворота
под каменным сводом, вышли на пустынную улицу, по другую сторону тюрьмы,
где их ожидала карета со спущенной подножкой.
   - Скорее, скорее, господа! - кричал испуганный кучер. -  Вы  слышите,
как они кричат?
   Усадив Корнеля в карету первым, Ян повернулся к девушке.
   - Прощай, мое дитя, - сказал он, - все наши слова могли бы  только  в
очень слабой степени выразить нашу благодарность. Надеюсь, что  сам  бог
вспомнит о том, что ты спасла жизнь двух человек.
   Роза почтительно поцеловала протянутую ей великим пенсионарием руку.
   - Скорее, скорее, - сказала она, - они, кажется, уже выламывают воро-
та.
   Ян быстро вскочил в карету и крикнул кучеру:
   - В Толь-Гек!
   Через эту заставу  дорога  вела  в  маленький  порт  Схвенинген,  где
братьев ожидало небольшое судно.
   Две сильных фламандских лошади галопом подхватили карету, унося в ней
обоих беглецов.
   Роза следила за ними, пока они не завернули за угол.
   Затем она вернулась, заперла за собой дверь и бросила ключ в колодец.
   Шум, заставивший Розу  предположить,  что  народ  взламывает  ворота,
действительно производила толпа, которая, добившись, чтобы  отряд  Тилли
удалился с площади, ринулась к тюремным воротам.
   Хотя тюремщик Грифус, надо ему отдать справедливость, упорно  отказы-
вался открыть тюремные ворота, все же ясно было, что, несмотря  на  свою
прочность, они недолго устоят перед напором толпы. В то время  как  поб-
ледневший от страха Грифус размышлял, не лучше ли  открыть  ворота,  чем
дать их выломать, он почувствовал, как кто-то осторожно  дернул  его  за
платье.
   Он обернулся и увидел Розу.
   - Ты слышишь, как они беснуются? - сказал он.
   - Я так хорошо их слышу, отец, что на вашем месте...
   - Ты открыла бы? Ведь так?
   - Нет, я дала бы им взломать ворота.
   - Но ведь тогда они убьют меня!
   - Конечно, если они вас увидят.
   - Как же они могут не увидеть меня?
   - Спрячьтесь.
   - Где?
   - В потайной камере.
   - А ты, мое дитя?
   - Я тоже спущусь туда с вами, отец. Мы там запремся, а когда они  уй-
дут из тюрьмы, выйдем из нашего убежища.
   - Черт побери, да ты права! - воскликнул Грифус. - Удивительно, - до-
бавил он, - сколько рассудительности в такой маленькой головке.
   Ворота, при общем восторге толпы, начали трещать.
   - Скорее, скорее, отец! -  воскликнула  девушка,  открывая  маленький
люк.
   - А как же наши узники? - заметил Грифус.
   - Бог их уж как-нибудь спасет, а мне разрешите позаботиться о вас,  -
сказала молодая девушка.
   Грифус последовал за дочерью, и люк захлопнулся над  их  головой  как
раз в тот момент, когда сквозь взломанные ворота врывалась толпа.
   Камера, куда Роза увела отца, называлась  секретной  и  давала  нашим
двум героям, которых мы вынуждены сейчас на  некоторое  время  покинуть,
верное убежище. О существовании секретной камеры  знали  только  власти.
Туда заключали особо важных преступников, когда опасались, как бы  из-за
них не возник мятеж и их не похитили бы.
   Толпа ринулась в тюрьму с криком:
   - Смерть изменникам! На виселицу Корнеля де Витта! Смерть! Смерть!


   IV
   Погромщики 

   Молодой человек, все так же скрывая свое лицо под широкополой шляпой,
все так же опираясь на руку офицера, все так же вытирая свой лоб и  губы
платком, стоял неподвижно на углу Бюйтенгофской площади, теряясь в  тени
навеса над запертой лавкой, и смотрел на разъяренную толпу, - на  зрели-
ще, которое разыгрывалось перед ним и, казалось, уже близилось к концу.
   - Да, - сказал он офицеру, - мне кажется, что  вы,  ван  Декен,  были
правы:  приказ,  подписанный  господами  депутатами,  является  поистине
смертным приговором Корнелю. Вы  слышите  эту  толпу?  Похоже,  что  она
действительно очень зла на господ де Виттов.
   - Да, - ответил офицер, - такого крика я еще никогда не слыхал.
   - Кажется, они уже добрались до камеры нашего  узника.  Посмотрите-ка
на то окно. Ведь это окно камеры, в которой был заключен Корнель?
   Действительно, какой-то мужчина ожесточенно выламывал железную решет-
ку в окне камеры Корнеля, которую последний покинул минут десять назад.
   - Удрал! Удрал! - кричал мужчина. - Его здесь больше нет!
   - Как нет? - спрашивали с улицы те, которые,  прийдя  последними,  не
могли уже попасть в тюрьму, - настолько она была переполнена.
   - Его нет, его нет! - повторял яростно мужчина. - Его здесь  нет,  он
скрылся!
   - Что он сказал? - спросил, побледнев, молодой человек, тот, кого на-
зывали высочеством.
   - О, монсеньер, то, что он сказал, было бы великим счастьем, если  бы
только было правдой.
   - Да, конечно, это было бы большим счастьем, если бы это было так,  -
заметил молодой человек. - К несчастью, этого не может быть.
   - Однакоже посмотрите, - сказал офицер.
   В окнах тюрьмы показались и другие разъяренные лица,  они  от  злости
скрежетали зубами и кричали:
   - Спасся, убежал! Ему помогли скрыться!
   Оставшаяся на улице толпа со страшными проклятьями повторяла:  "Спас-
лись! Бежали! Скорее за ними! Надо их догнать! "
   - Монсеньер, - сказал офицер, - Корнель де  Витт,  кажется,  действи-
тельно, спасся.
   - Да, из тюрьмы, пожалуй, но из города он еще не  убежал,  -  ответил
молодой человек. - Вы увидите, ван Декен, что ворота, которые несчастный
рассчитывал найти открытыми, будут закрыты.
   - А разве был дан приказ закрыть городские заставы, монсеньер?
   - Нет, я не думаю. Кто мог бы дать подобный приказ?
   - Так почему же вы так думаете?
   - Бывают роковые случайности, - небрежно ответил молодой человек, - и
самые великие люди иногда падают жертвой таких случайностей.
   При этих словах офицер почувствовал, как по  всем  жилам  его  прошла
дрожь; он понял, что так или иначе, а заключенный погиб.
   В этот момент, точно удар грома, разразился неистовый рев толпы, убе-
дившейся, что Корнеля де Витта в тюрьме больше нет.
   Корнель и Ян тем временем выехали на широкую улицу,  которая  вела  к
Толь-Геку, и приказали кучеру ехать несколько тише, чтобы их  карета  не
вызвала никаких подозрений.
   Но когда кучер доехал до середины улицы, когда он увидел издали  зас-
таву, когда он почувствовал, что тюрьма и смерть позади него, а  впереди
свобода и жизнь, он пренебрег мерами предосторожности и  пустил  лошадей
во всю прыть.
   Вдруг он остановился.
   - Что случилось? - спросил Ян, высунув голову из окна кареты.
   - О сударь! - воскликнул кучер, - здесь...
   От волнения он не мог закончить фразу.
   - Ну, в чем же дело? - сказал великий пенсионарий.
   - Решетка ворот заперта.
   - Как заперта? Обычно днем ее не запирают.
   - Посмотрите сами.
   Ян де Витт высунулся  из  кареты  и  увидел,  что  решетчатые  ворота
действительно заперты.
   - Поезжай, - сказал он кучеру, - у меня с  собой  приказ  о  высылке;
привратник отопрет.
   Карета снова покатилась вперед, но чувствовалось, что кучер  погоняет
лошадей без прежней уверенности.
   Когда Ян де Витт высунулся из кареты, его  увидел  и  узнал  какой-то
трактирщик, который с некоторым запозданием запирал у себя двери,  торо-
пясь догнать своих товарищей у Бюйтенгофа.
   Он вскрикнул от удивления и помчался в догонку за теми двумя, которые
бежали впереди.
   Шагов через сто он догнал и стал им что-то рассказывать. Все трое ос-
тановились, следя за удалявшейся каретой, но они еще не были вполне уве-
рены в том, кто в ней сидит.
   Карета подъехала к самым ворогам
   - Открывайте! - закричал кучер.
   - Открыть, - сказал привратник с порога своей сторожки, - открыть,  а
чем?
   - Ключом, конечно, - сказал кучер.
   - Ключом, это верно, но для этого надо его иметь.
   - Как, у тебя нет ключа от ворот?
   - Нет.
   - Куда же он девался?
   - У меня его взяли.
   - Кто взял?
   - Тот, кому, по всей вероятности, нужно было, чтобы никто не  выходил
за городскую черту.
   - Мой друг, - сказал великий пенсионарий, высовывая голову из  дверцы
кареты и ставя все на карту, - ворота нужно открыть  для  меня,  Яна  де
Витта, и моего брата Корнеля, которого я сопровождаю в изгнание.
   - О, господин де Витт, я в отчаянии, - воскликнул, подбегая к карете,
привратник, - но клянусь вам честью, что ключ у меня взяли.
   - Когда?
   - Сегодня утром.
   - Кто?
   - Молодой человек, лет двадцати двух, бледный, худой.
   - Почему же ты отдал ему ключ?
   - Потому, что у него был приказ, скрепленный подписью и печатью.
   - А кем он был подписан?
   - Да господами из городской ратуши.
   - Да, - сказал спокойно Корнель, - невидимому,  нас  ждет  неминуемая
гибель.
   - Ты не знаешь, всюду ли приняты эти меры предосторожности?
   - Этого я не знаю.
   - Трогай, - сказал кучеру Ян. - Бог велит делать все возможное, чтобы
спасти жизнь. Поезжай к другой заставе.
   - Спасибо, мой друг, за доброе намерение, - обратился он к привратни-
ку. - Намерение равноценно поступку. Ты хотел спасти нас, в глазах  гос-
пода - это все равно как если бы тебе это удалось.
   - Ах, - воскликнул привратник, - посмотрите, что там творится!
   - Гони галопом сквозь ту кучку людей, - крикнул кучеру Ян, - и  пово-
рачивай на улицу влево; это единственная наша надежда.
   Ядром кучки, о которой говорил Ян, были те трое горожан, которые, как
мы видели недавно, провожали взглядами карету. Пока  Ян  разговаривал  с
привратником, она увеличилась на семь-восемь человек.
   У вновь прибывших людей были явно враждебные намерения по отношению к
карете.
   Как только они увидели, что лошади галопом летят на  них,  они  стали
поперек улицы и, размахивая дубинами, закричали: "Стой! Стой!"
   Кучер, со своей стороны, метнулся вперед и осыпал их ударами кнута.
   Наконец люди и карета столкнулись.
   Братьям де Виттам в закрытой карете ничего не было видно. Но они  по-
чувствовали, как лошади стали на дыбы, и затем ощутили  сильный  толчок.
На один миг карета как бы заколебалась и вздрогнула всем корпусом, затем
снова понеслась, переехав через что-то или кого-то, и скрылась под  неп-
рерывный град проклятий.
   - О, - сказал Корнель, - я боюсь, что мы натворили беды.
   - Гони! Гони! - кричал Ян.
   Но, вопреки этому приказу, кучер вдруг остановил лошадей.
   - Что случилось? - спросил Ян.
   - Посмотрите, - сказал кучер.
   Ян выглянул.
   В конце улицы, по ко горой должна была  проехать  карета,  показалась
вся толпа с Бюйтенгофской площади и, подобно урагану, с  ревом  катилась
на них.
   - Бросай лошадей и спасайся, - сказал кучеру Ян. - Дальше ехать  бес-
полезно, мы погибли.
   - Вот, вот они! - разом закричали пятьсот голосов.
   - Да, вот они, предатели, убийцы! Разбойники! - отвечали им люди, бе-
жавшие позади кареты. Они несли на руках раздавленное тело товарища, ко-
торый хотел схватить лошадей под уздцы, но был ими опрокинут. По  немуто
и проехала карета, как это почувствовали братья.
   Кучер остановил лошадей, но, несмотря на настояния своего  господина,
отказался искать спасения в бегстве.
   Карета оказалась в западне между гнавшимися за  ней  и  бежавшими  ей
навстречу В одно мгновение она словно поднялась над волнующейся, подобно
плавучему острову, толпой.
   Вдруг плавучий остров остановился. Какой-то  кузнец  оглушил  молотом
одну из лошадей, и она пала наземь.
   В этот момент в одном из ближайших домов приоткрылась ставня и в окне
можно было видеть бледное лицо и мрачные глаза молодого человека,  кото-
рый наблюдал за готовившейся расправой.
   Позади него показалось лицо офицера, почти такое же бледное.
   - О, боже мой, боже мой, монсеньер, что же сейчас произойдет? -  про-
шептал офицер.
   - Конечно, произойдет нечто ужасное, - ответил первый.
   - О, смотрите, монсеньер, они вытащили из кареты  великого  пенсиона-
рия, они его избивают, они его терзают!
   - Да, правда, у этих людей прямо какое-то яростное ожесточение, - за-
метил молодой человек тем же бесстрастным тоном, который он сохранял  до
самого конца.
   - А вот они вытаскивают из кареты и Корнеля; Корнеля, уже истерзанно-
го и изувеченного пыткой! О, посмотрите, посмотрите!
   - Да, действительно это Корнель.
   Офицер слегка вскрикнул и тотчас отвернулся.
   Корнель еще не успел сойти наземь, он еще стоял на  подножке  кареты,
когда ему нанесли удар железным ломом и размозжили голову.  Однакоже  он
поднялся, но тут же снова рухнул на землю.
   Затем стоявшие впереди схватили его за ноги и поволокли в гущу толпы.
Виден был кровавый след, который оставляло за собой его  тело.  Толпа  с
радостным гиканьем окружила Корнеля.
   Молодой человек побледнел еще сильнее,  хотя  казалось,  что  большей
бледности быть не может, и на мгновение закрыл глаза.
   Офицер заметил это выражение жалости, впервые проскользнувшее на лице
его сурового спутника, и хотел воспользоваться им.
   - Пойдемте, пойдемте, монсеньер, - сказал он, - они  сейчас  убьют  и
великого пенсионария.
   Но молодой человек уже открыл глаза.
   - Да, - сказал он, - этот народ неумолим; плохо тому, кто его  прода-
ет.
   - Монсеньер, - сказал офицер, - может  быть,  еще  есть  какая-нибудь
возможность спасти этого  несчастного,  воспитателя  вашего  высочества;
скажите мне, и я, хотя бы рискуя жизнью...
   Вильгельм Оранский, ибо это был он, зловеще нахмурил свой лоб, усили-
ем воли погасил мрачное пламя ярости, блеснувшее за опущенными веками, и
ответил:
   - Полковник ван Декен, прошу вас, отправляйтесь к моим войскам и  пе-
редайте приказ быть на всякий случай в боевой готовности.
   - Но как же я оставлю ваше высочество одного среди этих разбойников?
   - Не беспокойтесь обо мне больше меня самого, - резко сказал принц. -
Ступайте.
   Офицер удалился с поспешностью, которая свидетельствовала не  столько
о его повиновении, сколько о том, что он был рад уйти и  не  присутство-
вать при гнусном убийстве второго брата.
   Он еще не успел закрыть за собой дверь, как Ян,  последними  усилиями
добравшись до крыльца, расположенного почти напротив дома, где  прятался
его воспитанник, зашатался под ударами, сыпавшимися на него со всех сто-
рон.
   - Мой брат? Где мой брат? - стонал он.
   Кто-то из разъяренной толпы ударом кулака сшиб с него шляпу.
   Другой показал ему обагренные кровью руки. Он только что распорол жи-
вот Корнелю, труп которого волокли на виселицу, и прибежал  сюда,  чтобы
не упустить случая проделать то же самое и с великим пенсионарием.
   Ян жалобно застонал и закрыл рукой глаза.
   - Ах, ты закрываешь глаза, - сказал один из солдат гражданской  мили-
ции, - так я тебе их выколю!
   И он ткнул ему в лицо острие пики, - брызнула кровь.
   - Брат! - воскликнул де Витт, пытаясь,  несмотря  на  заливавшую  ему
глаза кровь, разглядеть, что сталось с Корнелем, - брат!
   - Ступай же за ним, - прорычал другой убийца, приставив к  виску  Яна
мушкет и спуская курок.
   Но выстрела не последовало.
   Тогда убийца повернул свое оружие, обеими руками схватился за дуло  и
оглушил Яна де Витта ударом приклада.
   Ян де Витт пошатнулся и упал к его ногам.
   Но, сделав последнее усилие, он еще поднялся.
   - Брат! - воскликнул он таким жалобным голосом, что  молодой  человек
закрыл перед собой ставню. Да и видеть уже было почти  нечего,  так  как
третий убийца выстрелил в Яна в упор из пистолета и размозжил ему череп.
   Ян упал и больше уже не поднимался.
   Тогда каждый из негодяев, которые осмелели, видя, что он мертв,  стал
палить из мушкетов в его труп, каждый хотел ударить его дубиной,  шпагой
или ножом, каждый жаждал его крови, каждый порывался оторвать лоскут  от
его одежды.
   Оба брата были растерзаны, изувечены, изуродованы. Толпа поволокла их
голые окровавленные трупы к импровизированной виселице, где добровольные
палачи повесили их вниз головой.
   Тут на них накинулись самые подлые; живых еще они не смели  коснуться
и зато теперь кромсали мертвые тела: они отрезали от них клочки  кожи  и
мяса и расходились по городу продавать куски тела Яна и Корнеля  по  де-
сять су за кусок.
   Мы не знаем, видел ли молодой человек  сквозь  еле  заметную  щель  в
ставне конец ужасающего зрелища; но в момент, когда  вешали  тела  обоих
мучеников, он, пересекая толпу, слишком поглощенную своим веселым делом,
направился к воротам Толь-Гек.
   - О сударь, - воскликнул привратник, - вы мне принесли ключ?
   - Да, дружище, вот он, - ответил молодой человек.
   - О, какое несчастье, что вы не принесли ключа  хотя  бы  на  полчаса
раньше! - сказал, вздыхая, привратник.
   - Почему? - спросил молодой человек.
   - Тогда бы я мог открыть ворота де Виттам. А так, найдя  заставу  за-
пертой, они должны были повернуть обратно и попали в руки своих  пресле-
дователей.
   - Открывайте ворота, открывайте ворота! - послышался голос какого-то,
по-видимому, очень спешившего человека.
   Принц обернулся и узнал полковника ван Декена.
   - Это вы, полковник? Вы еще не выехали из Гааги? С большим запоздани-
ем выполняете вы мое распоряжение.
   - Монсеньер, - ответил полковник, - я подъезжаю уже к третьей  заста-
ве, те обе были заперты.
   - Ну, так здесь этот славный парень отопрет нам ворота. Отпирай, дру-
жище, - обратился принц к привратнику, застывшему в изумлении: он  расс-
лышал, как полковник ван Декен назвал монсеньером этого бледного молодо-
го человека, с которым он только что запросто разговаривал.
   И, чтобы исправить ошибку, он  поспешно  бросился  открывать.  Ворота
заставы распахнулись со скрипом.
   -  Не  желает  ли,  ваше  высочество  взять  мою  лошадь?  -  спросил
Вильгельма полковник.
   - Благодарю вас, полковник, моя лошадь ждет меня в  нескольких  шагах
отсюда.
   И, вынув из кармана золотой свисток, служивший в эту эпоху  для  зова
слуг, он резко и продолжительно свистнул. В  ответ  на  свист  прискакал
верхом конюший, держа в поводу вторую лошадь.
   Вильгельм, не касаясь стремян, вскочил в седло и помчался  к  дороге,
ведущей в Лейден. Доскакав, он обернулся.
   Полковник следовал за ним на расстоянии корпуса лошади.
   Принц сделал знак, чтобы он поравнялся с ним.
   - Знаете ли вы, - сказал он, продолжая ехать, - что эти негодяи убили
также и Яна де Витта вместе с его братом?
   - Ах, ваше высочество, - грустно ответил полковник, - я предпочел бы,
чтобы на вашем пути к штатгальтерству Голландии еще оставались  эти  два
препятствия.
   - Конечно, было бы лучше, - согласился принц, - если бы не  случилось
того, что произошло. Но что сделано, то сделано, не наша  в  этом  вина.
Поедем быстрее, полковник, чтобы быть в Альфене раньше, чем придет  пос-
лание, которое, по всей вероятности, пошлет мне правительство.
   Полковник поклонился, пропустил вперед принца и поскакал  на  том  же
расстоянии от него, какое разделяло их до разговора.
   - Да, хотелось бы мне, - злобно шептал Вильгельм Оранский, хмуря бро-
ви, сжимая губы и вонзая шпоры в брюхо лошади, - хотелось бы мне посмот-
реть, какое выражение лица будет у Людовика-Солнца, когда он узнает, как
поступили с его дорогими друзьями, господами де Витт. О Солнце!  Солнце!
Недаром зовусь я Молчаливым и Сумрачным; Солнце, бойся за твои лучи!
   Он быстро скакал на добром коне, этот молодой принц, упорный  против-
ник короля, этот штатгальтер, еще накануне мало уверенный в своей  влас-
ти, к которой теперь гаагские буржуа сложили ему  прочные  ступеньки  из
трупов Яна и Корнеля де Витт.


   V
   Любитель тюльпанов и его сосед

   В то время, как гаагские буржуа раздирали на части трупы Яна и Корне-
ля, в то время, как Вильгельм Оранский, окончательно убедившийся в смер-
ти двух своих противников, скакал по дороге  в  Лейден  в  сопровождении
полковника ван Декена, которого он нашел слишком сострадательным,  чтобы
и в дальнейшем считать его достойным своего доверия, - в это время  вер-
ный слуга Кракэ, не сомневавшийся в том, что после его отъезда совершат-
ся ужасные события, тоже мчался на  прекрасном  коне  по  усаженным  де-
ревьями дорогам, пока не выехал за пределы города и окрестных деревень.
   Здесь, почувствовав себя вне опасности и не  желая  вызывать  никаких
подозрений, он оставил своего коня и спокойно продолжал  путь  по  реке,
пересаживаясь с лодки в лодку и добравшись таким образом  до  Дордрехта.
Лодки ловко проплывали по самым маленьким извилистым рукавам реки,  омы-
вавшей своими влажными объятиями  очаровательные  островки,  окаймленные
ивами, тростниками и пестреющей цветами травой, где, лоснясь на  солнце,
беспечно пасется тучный скот.
   Кракэ издали узнал Дордрехт, этот веселый город, расположенный у под-
ножья усеянного мельницами холма.
   Он издали видел красивые красные с белыми полосами домики,  кирпичные
фундаменты которых погружались в воду. На их открытых балконах над рекой
развевались шитые золотом шелковые ковры, дивные творения Индии и Китая,
а около ковров свисали длинные лески, постоянная западня для прожорливых
угрей, привлекаемых сюда кухонными отбросами, которые ежедневно выбрасы-
вали из окон в воду.
   Кракэ еще с лодки, сквозь вертящиеся крылья мельниц, увидел на склоне
холма белорозовый дом - цель своего путешествия. Дом четко вырисовывался
на темном фоне исполинских вязов, в то время как гребень крыши утопал  в
желтоватой листве тополей. Он был расположен так, что падавшие на  него,
словно в воронку, лучи солнца высушивали, согревали и обезвреживали даже
туманы, которые, несмотря на густую ограду из  листьев,  каждое  утро  и
каждый вечер заносились туда ветром с реки.
   Высадившись среди обычной городской сутолоки, Кракэ немедленно отпра-
вился к этому дому. Необходимо описать его читателю,  что  мы  сейчас  и
сделаем. Эго был беленький, чистый, блестящий домик, еще  более  основа-
тельно вымытый и начищенный внутри, чем снаружи. И  в  домике  этом  жил
счастливый смертный.
   Этим счастливым смертным, гага avis, как говорит Ювенал,  был  доктор
ван Берле, крестник Корнеля. Он жил в описанном  нами  домике  с  самого
детства, ибо это был дом его отца и его деда,  славных  купцов  славного
города Дордрехта.
   Торгуя с Индией, господин ван Берле-отец скопил от трехсот  до  четы-
рехсот тысяч флоринов, которые ван Берле-сын в 1668  году  после  смерти
своих добрых и горячо любимых родителей нашел совершенно новенькими, хо-
тя они и были отчеканены одни в 1640 году, другие в 1610 году. А это го-
ворило о том, что здесь были флорины ван Берле-отца  и  ван  Берле-деда.
Поспешим заметить, что четыреста тысяч флоринов были  только  наличными,
так сказать, карманными деньгами Корнелиуса ван Берле, так как от  своих
владений в провинции он получал ежегодно еще около десяти  тысяч  флори-
нов.
   Когда умирал достойный гражданин, отец Корнелиуса, через  три  месяца
после похорон своей жены (она скончалась первой, словно для того,  чтобы
облегчить мужу путь к смерти так же, как  она  облегчала  ему  жизненный
путь), - он, обнимая в последний раз сына, сказал ему:
   - Если ты хочешь жить  настоящей  жизнью,  то  ешь,  пей  и  проживай
деньги, ибо работать целые дни на деревянном стуле или в кожаном кресле,
в лаборатории или в лавке - это не жизнь. Ты тоже умрешь,  когда  придет
твой черед, и если тебе не посчастливится иметь сына, то наше имя  угас-
нет, и мои флорины будут очень удивлены, оказавшись в руках неизвестного
хозяина, эти новенькие флорины, которых никто никогда не взвешивал, кро-
ме меня, моего отца и чеканщика. А главное,  не  следуй  примеру  твоего
крестного отца, Корнеля де Витта; он всецело ушел в политику  и,  безус-
ловно, плохо кончит.
   Затем достойный господин ван Берле умер, оставив  в  полном  отчаянии
своего сына Корнелиуса, который был равнодушен к флоринам и сильно любил
отца.
   Итак, Корнелиус остался одиноким в большом доме.
   Напрасно его крестный отец Корнель предлагал ему  общественные  долж-
ности; напрасно он хотел соблазнить его славой, когда  Корнелиус,  чтобы
пойти навстречу желанию крестного, отправился вместе с ван  Рюйтером  на
военном корабле "Семь Провинций", шедшем во главе  ста  тридцати  девяти
судов, с которыми знаменитый адмирал готовился бросить вызов соединенным
силам Англии и Франции. Когда же  Корнелиус  приблизился  на  расстояние
выстрела из мушкета к боевому судну "Принц", где находился брат английс-
кого короля герцог Иоркский; когда нападение его патрона ван Рюйтера бы-
ло проведено настолько энергично и умело, что герцог Иоркский едва успел
перейти на борт "Св. Михаила"; когда он увидел, как "Св. Михаил", разби-
тый и изрешеченный голландскими ядрами, вышел из строя; когда он увидел,
как взорвался корабль "Граф де Санвик" и погибло в волнах и в огне четы-
реста матросов; когда он убедился, что в конце концов,  после  того  как
двадцать судов было разбито, три тысячи человек убито и пять тысяч ране-
но, бой все же остался нерешенным, и каждый приписывал победу себе,  так
что надо было начинать сначала, и к списку морских сражений  прибавилось
лишь новое название - сражение при Сутвудской  бухте;  когда  он  понял,
сколько времени теряет человек,  закрывающий  глаза  и  затыкающий  уши,
стремясь мыслить даже в те часы, когда ему подобные палят друг  в  друга
из пушек, - тогда-то Корнелиус распростился с ван  Рюйтером,  с  главным
инспектором плотин и со славой. Он облобызал колени  великого  пенсиона-
рия, к которому чувствовал глубокое уважение, и вернулся в свой домик  в
Дордрехт. Он вернулся, обогащенный правом на заслуженный  отдых,  своими
двадцатью восьмью годами, железным здоровьем,  проницательным  взором  и
убеждением более ценным, чем капитал в четыреста тысяч и доход в  десять
тысяч флоринов, убеждением, что человек получил от судьбы слишком много,
чтобы быть счастливым, и достаточно - чтобы не узнать счастья.
   Поэтому, стремясь создать себе благополучие по своему вкусу, Корнели-
ус стал изучать растения и насекомых. Он собрал  и  классифицировал  всю
флору островов, составил коллекцию насекомых всей области, написал о них
трактат с собственноручными рисунками и, наконец, не зная,  куда  девать
свое время, а главное - деньги, количество которых  ужасающе  увеличива-
лось, он стал выбирать среди увлечений своей страны и своей эпохи  самое
изысканное и самое дорогое увлечение. Он полюбил тюльпаны.
   Как известно, то была эпоха, когда фламандцы и португальцы,  соревну-
ясь в занятии этого рода цветоводством, дошли буквально до обожествления
тюльпана и проделали с этим привезенным с востока цветком то,  чего  ни-
когда ни один натуралист не осмеливался сделать с человеческим родом, из
опасения вызвать ревность у самого бога.
   Вскоре в целой округе, от Дордрехта до Монса,  только  и  говорили  о
тюльпанах господина ван Берле. Его гряды, оросительные канавы,  его  су-
шильни, его коллекции луковиц приходили осматривать так же, как когда то
знаменитые римские  путешественники  осматривали  галереи  и  библиотеки
Александрии.
   Ван Берле начал с того, что истратил весь свой годовой доход на  сос-
тавление коллекции; затем, для улучшения ее, он сделал почин  своим  но-
веньким флоринам, - и его труд увенчался  блестящим  успехом.  Он  вывел
пять разных видов тюльпанов, которым дал названия "Жанна", имя своей ма-
тери, "Берле - фамилию своего отца, "Корнель" - имя своего крестного от-
ца; остальных названий мы не помним, но любители, без  сомнения,  найдут
их в каталогах того времени.
   В начале 1672 года Корнель де Витт приехал в Дордрехт, чтобы провести
три месяца в своем старом родовом доме, ибо известно, что не только Кор-
нель был рожден в Дордрехте, но и вся семья  де  Виттов  происходила  из
этого города.
   Как раз в это время Корнель стал блистать,  по  выражению  Вильгельма
Оранского, полной непопулярностью. Однакоже для своих  земляков,  добро-
душных жителей города Дордрехта, он еще не был преступником, заслуживаю-
щим виселицы, и хотя они и были не очень довольны  его  слишком  резкими
антиоранжистскими взглядами, но все же, гордясь его личными достоинства-
ми, устроили ему торжественную встречу.
   Поблагодарив сограждан, Корнель пошел посмотреть родной дом и  распо-
рядился, чтобы там произвели коекакой ремонт, прежде чем приедет госпожа
де Витт, его жена с детьми.
   Затем он направился к дому своего крестника - единственного, по  всей
вероятности, в Дордрехте человека, который еще не знал о  прибытии  инс-
пектора плотин в родной город.
   Насколько Корнель де Витт вызывал к себе повсюду ненависть, рассеивая
зловредные семена, именуемые политическими страстями, настолько ван Бер-
ле приобрел всеобщую симпатию, совершенно отказавшись от политики и все-
цело уйдя в свои тюльпаны.
   Ван Берле любили и рабочие его, и прислуга, и он даже не  представлял
себе, что на свею может существовать человек, который желал бы зла  дру-
гому человеку.
   И, однакоже, пусть это будет сказано к стыду человечества,  Корнелиус
ван Берле имел, не подозревая этого, врага, куда более яростного,  более
ожесточенного, более непримиримого, чем  самые  ожесточенные  оранжисты,
наиболее враждебно настроенные против Корнеля де Витта и его брата Яна.
   Увлекшись тюльпанами, Корнелиус стал тратить на них и свои  ежегодные
доходы и флорины отца.
   В Дордрехте, стена в стену с ван Берле, жил гражданин по имени  Исаак
Бокстель, который, как только он достиг вполне  сознательного  возраста,
стал страдать тем же влечением и при одном только слове тюльпан приходил
в восторженное состояние.
   Бокстель не имел счастья быть богатым, как ван Берле. С большими уси-
лиями, с большим терпением и трудом разбил он при своем доме в Дордрехте
сад для  культивирования  тюльпанов.  Он  возделал  там,  согласно  всем
тюльпановодческим предписаниям, землю и дал грядам ровно столько тепла и
прохлады, сколько полагалось по правилам садоводства.
   Исаак знал температуру своих парников до одной двадцатой градуса.  Он
изучил силу давления ветра и устроил  такие  приспособления,  что  ветер
только слегка колебал стебли его цветов.
   Его тюльпаны стали нравиться. Они были красивы и даже изысканны. Мно-
гие любители приходили посмотреть на тюльпаны Бокстеля. Наконец Бокстель
выпустил в свет новую породу тюльпанов, дав ей свое  имя.  Этот  тюльпан
получил широкое распространение, - завоевал Францию, попал в  Испанию  и
проник даже в Португалию. Король дон Альфонс VI, изгнанный из  Лиссабона
и поселившийся  на  острове  Терсейр,  где  он  развлекался  разведением
тюльпанов, поглядел на вышеназванный "Бокстель" и сказал: "Не плохо".
   Когда Корнелиус ван Берле, после всех  предыдущих  занятий,  страстно
увлекся тюльпанами, он несколько видоизменил свой дом, который,  как  мы
уже говорили, был расположен рядом с домом Бокстеля. Он  надстроил  этаж
на одном из зданий своей усадьбы, чем лишил сад Бокстеля тепла приблизи-
тельно на полградуса и соответственно на полградуса охладил его, не счи-
тая тою, что отрезал доступ ветра в сад Бокстеля и этим нарушил все рас-
четы своего соседа.
   В конце концов, с точки зрения Бокстеля, это были пустяки. Он  считал
ван Берле только художником, то есть своего рода безумцем, который пыта-
ется, искажая чудеса природы, воспроизвести их  на  полотне.  Сейчас  он
пристроил над мастерской один этаж, чтобы иметь больше света, - это было
его право. Господин ван Берле был художником так же, как господин  Бокс-
тель был цветоводом, разводящим тюльпаны. Первому нужно было солнце  для
его картин, и он отнял полградуса у тюльпанов господина Бокстеля.
   Право было на стороне ван Берле. Bene sit.
   К тому же Бокстель установил, что  избыток  солнечного  света  вредит
тюльпанам и что этот цветок растет лучше и ярче окрашивается под мягкими
лучами утреннего и вечернего солнца, чем под палящим полуденным зноем.
   Итак, он был почти благодарен ван Берле за бесплатную постройку  заг-
раждения от солнца.
   Может быть, это было не совсем так; может быть,  Бокстель  говорил  о
своем соседе ван Берле не совсем то, что он о нем думал. Но великие души
в тяжелые минуты жизни находят удивительную поддержку в философии.
   Но, увы, что сталось с этим несчастным Бокстелем,  когда  он  увидел,
что окна заново выстроенного этажа украсились луковицами, отростками их,
тюльпанами в ящиках с землей, тюльпанами в горшках и, наконец, всем, что
характеризует профессию маниака, разводящего тюльпаны!
   Там находились целые пачки этикеток, полки, ящички  с  отделениями  и
железные сетки, предназначенные для прикрытия этих ящиков, чтобы обеспе-
чить постоянный доступ свежего воздуха к ним без риска, что туда проник-
нут мыши, жуки, долгоносики, полевые мыши и крысы, эти любопытные  люби-
тели тюльпанов по две тысячи франков за луковицу.
   Бокстель остолбенел при виде всего этого оснащения, но он не постигал
еще размера своего несчастья. Ван Берле знали как  любителя  всего,  что
радует взгляд. Он до тонкости изучил природу для своих картин, закончен-
ных, как картины Герарда Доу, его учителя, и Мириса - его  друга.  Может
быть, он  собирался  писать  картину  -  комнату  садовода,  разводящего
тюльпаны, для чего и собрал в своей новой мастерской все эти  принадлеж-
ности?
   Однакоже, хотя Бокстель и убаюкивал себя этой  обманчивой  идеей,  он
все же сгорал от пожирающего его любопытства. Как только наступил вечер,
он приставил к смежной их владениям стене лестницу и стал  разглядывать,
что делается у соседа ван Берле. Он убедился, что громадная площадь зем-
ли, раньше усеянная различными растениями,  была  взрыта  и  разбита  на
грядки; земля смешана с речным илом -  комбинация,  самая  благоприятная
для тюльпанов, и все было окаймлено дерном, чтобы предупредить  осыпание
земли. Кроме того, Бокстель убедился,  что  расположение  грядок  такое,
чтобы они согревались восходящим и заходящим солнцем  и  оберегались  от
солнца полуденного. Запас воды достаточный, и она тут же под рукой. Весь
участок обращен на юго-запад, словом, - соблюдены все условия не  только
для успеха, но и для усовершенствования дела.
   Сомнений больше не было: ван Берле стал разводить тюльпаны.
   Бокстель тут же представил себе, как этот ученый человек, с капиталом
в четыреста тысяч флоринов и ежегодной рентой в десять тысяч,  употребит
все свои способности и все свои возможности на выращивание тюльпанов.
   Он предвидел в смутном, но близком будущем его успех  и  заранее  по-
чувствовал такие страдания, что его руки разжались, ноги ослабли, и он в
отчаянии покатился с лестницы вниз.
   Итак, значит, не для тюльпанов на картинах, а для настоящих тюльпанов
ван Берле отнял у него полградуса тепла. Итак,  ван  Берле  будет  иметь
превосходное солнечное освещение и, кроме  того,  обширную  комнату  для
хранения своих луковиц и отростков, светлую, чистую, с хорошей  вентиля-
цией, - роскошь, недоступную для Бокстеля, который был вынужден  пожерт-
вовать для этого своей собственной спальней и, чтобы  испарения  челове-
ческого тела не вредили растениям, заставил себя спать на чердаке.
   Итак, стена в стену, дверь в дверь, у Бокстеля будет соперник, сорев-
нователь, быть может победитель. Этот соперник  -  не  какой-нибудь  ма-
ленький, безвестный садовод, а крестник Корнеля де Витта, человек знаме-
нитый.
   Как видно, Бокстель был менее рассудителен, чем индийский  царь  Пор,
который, потерпев поражение от Александра  Македонского,  утешался  тем,
что его победитель - великая знаменитость.
   Действительно, что будет, если ван Берле откроет  когда-нибудь  новый
вид тюльпана и назовет его Яном де Виттом, после того, как первый вид он
назвал Корнелем? Ведь тогда можно будет задохнуться от злобы.
   Таким образом, в своем завистливом предвидении Бокстель,  как  пророк
собственного несчастья, угадывал то, что должно произойти.
   И вот, сделав это открытие,  он  провел  самую  ужасную  ночь,  какую
только можно себе представить.


   VI
   Ненависть любителя тюльпанов 

   С этого момента Бокстелем овладела уже не забота, а страх. Когда  че-
ловек трудится над осуществлением какой-то заветной мысли,  это  придает
усилиям его духа и тела мощь и благородство. Их-то Бокстель  и  утратил,
думая только о вреде, который причинит ему идея соседа.
   Ван Берле, как можно было предполагать, применил к делу все свои изу-
мительные природные дарования и добился превосходных результатов, взрас-
тив самые красивые тюльпаны.
   Корнелиус успешнее кого бы то ни было в Гаарлеме и Лейдене (городах с
самой благоприятной почвой и климатом) достиг  большого  разнообразия  в
окраске и в форме тюльпанов и увеличил количество разновидностей.
   Он принадлежал к той талантливой и наивной школе, которая с  седьмого
века взяла своим девизом изречение:
   "Пренебрегать цветами, - значит оскорблять бога".
   Посылка, на которой любители тюльпанов построили в 1653 году  следую-
щий силлогизм:
   "Пренебрегать цветами, - значит оскорблять бога. Тюльпаны  прекраснее
всех цветов. Поэтому тот, кто пренебрегает тюльпанами, безмерно  оскорб-
ляет бога".
   На основании подобного заключения четыре или  пять  тысяч  цветоводов
Голландии, Франции и Португалии (мы не говорим уже о цветоводах Цейлона,
Индии и Китая) могли бы, при наличии злой воли, поставить весь  мир  вне
закона и объявить раскольниками, еретиками  и  достойными  смерти  сотни
миллионов людей, равнодушных к тюльпанам. И не следует сомневаться,  что
Бокстель, хотя и был смертельным врагом ван Берле, стал бы во имя  этого
действовать с ним рука об руку.
   Итак, ван Берле достиг больших успехов, и о нем стали  всюду  столько
говорить, что Бокстель навсегда исчез  из  списка  известных  цветоводов
Голландии, и представителем Дордрехтского садоводства  стал  скромный  и
безобидный ученый Корнелиус. Так из черенка  маленькой  ветки  вырастают
прекрасные отростки и от четырехлепесткового бесцветного шиповника ведет
свое начало гигантская благоухающая роза. Так иногда корни  королевского
рода выходили из хижины дровосека или из лачуги рыбака.
   Ван Берле, весь ушедший в свои работы по выращиванию и сбору  цветов,
ван Берле, которого прославляли все садоводства Европы, даже и не подоз-
ревал, что рядом с ним живет несчастный развенчанный  король,  престолом
которого он завладел. Он успешно продолжал опыты и в  течение  двух  лет
покрыл свои гряды чудеснейшими творениями, равных которым никогда  никто
не создавал, за исключением разве только Шекспира и Рубенса.
   И вот, чтобы получить представление о страдальце, которого Данте  за-
был поместить в своем "Аде", нужно было только посмотреть на Бокстеля. В
то время как ван Берле полол, удобрял и орошал грядки, в  то  время  как
он, стоя на коленях, на краю грядки, выложенной дерном, занимался обсле-
дованием каждой жилки на цветущем тюльпане, раздумывая о том, какие  но-
вые видоизменения можно было бы в них  внести,  какие  сочетания  цветов
можно было бы еще испробовать, - в это время  Бокстель,  спрятавшись  за
небольшим кленом, который он посадил у стены и из которого устроил  себе
как бы ширму, следил с воспаленными глазами, с пеной у рта за каждым ша-
гом, за каждым движением своего соседа. И, когда тот казался ему радост-
ным, когда он улавливал на  его  лице  улыбку  или  в  глазах  проблески
счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых  угроз,  что
непонятно даже, как это ядовитое дыхание зависти и злобы не  проникло  в
стебли цветов и не внесло туда зачатков разрушения и смерти.
   Вскоре, - так быстро разрастается зло, овладевшее человеческой душой,
- вскоре Бокстель уж не довольствовался тем, что наблюдал только за Кор-
нелиусом. Он хотел видеть также и его цветы; ведь он был в душе художни-
ком и достижения соперника хватали его за живое.
   Он купил подзорную трубу, при помощи которой мог следить не хуже  са-
мого хозяина за всеми изменениями растения с  момента  его  прорастания,
когда на первом году показывается из-под земли бледный росток, и  вплоть
до момента, когда, по прошествии пяти лет, начинает  округляться  благо-
родный и изящный бутон, а на нем проступают неопределенные тона будущего
цвета и когда затем распускаются лепестки  цветка,  раскрывая,  наконец,
тайное сокровище чашечки.
   О, сколько раз несчастный завистник взобравшись на лестницу,  замечал
на грядках ван Берле такие тюльпаны, которые ослепляли его своей  изуми-
тельной красотой и подавляли его своим совершенством!
   И тогда, после периода восхищения, которое он не мог побороть в себе,
им овладевала  лихорадочная  зависть,  разъедавшая  грудь,  превращавшая
сердце в источник мучительных страданий.
   Сколько раз во время этих терзаний, описание которых не поддается пе-
ру, Бокстеля охватывало искушение спрыгнуть ночью в сад, переломать рас-
тения, изгрызть зубами луковицы тюльпанов и даже принести в жертву безг-
раничному гневу самого владельца, если бы  он  осмелился  защищать  свои
цветы.
   Но убить тюльпан - это в глазах настоящего садовода преступление ужа-
сающее.
   - Убить человека, - еще куда ни шло.
   Однакоже непрерывные, ежедневные достижения ван Берле, которых он до-
бивался как бы инстинктом, довели Бокстеля до такого пароксизма озлобле-
ния, что он замышлял забросать палками и камнями гряды тюльпанов  своего
соседа.
   Но он соображал, что на другое утро, при виде этого  разрушения,  ван
Берле произведет дознание и установит, что дом расположен далеко от ули-
цы, что в семнадцатом веке камни и палки не падают больше с неба, как во
времена амалекитян, и что виновник преступления, хотя бы он и действовал
ночью, будет разоблачен и не только на казан правосудием, но и обесчещен
на всю жизнь в глазах всех европейских садоводов. Тогда  Бокстель  решил
прибегнуть к хитрости и применить способ, который не скомпрометировал бы
его.
   Правда, он долго искал его, но, наконец, нашел.
   Однажды ночью он привязал двух кошек друг к другу за задние лапы  бе-
чевкой в десять футов длины и бросил их со стены на середину самой глав-
ной гряды, можно сказать, - королевской гряды, где находились не  только
"Корнель де Витт", но также "Брабантец" молочно-белый  и  пурпурно-крас-
ный, "Мраморный" - сероватый, красный и яркоалый, "Чудо",  выведенный  в
Гаарлеме. а так же тюльпан "Коломбин темный" и "Коломбин светлый".
   Обезумевшие от падения с высокой стены животные бросились сначала  по
грядке, пытаясь бежать каждое в свою сторону, пока не натянулась  связы-
вающая их бечевка. Но затем, чувствуя невозможность бежать  дальше,  они
заметались с диким мяуканьем во все стороны, ломая своей бечевкой цветы.
После пятнадцатиминутной яростной борьбы им, наконец, удалось  разорвать
связывавшую их бечевку, и они исчезли.
   Бокстель, спрятавшись за кленом, ничего не видел в ночной тьме, но по
бешеному крику двух кошек он представил себе картину разрушения,  сердце
его, освобождаясь от желчи, наполнялось радостью.
   У Бокстеля было так велико желание убедиться в причиненных им повреж-
дениях, что он оставался до утра, чтобы собственными глазами посмотреть,
в какое состояние пришли грядки его соседа после кошачьей драки.
   Он окоченел от предрассветного тумана, но не  чувствовал  холода.  Он
согревался надеждой на месть. Горе  соперника  вознаградит  его  за  все
страдания.
   При первых лучах солнца дверь белого дома  открылась.  Показался  ван
Берле и направился к грядкам с улыбкой человека, проведшего ночь в своей
постели и видевшего приятные сны.
   Вдруг он замечает на земле, которая еще накануне была выровнена,  как
зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные гряды  его
тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди которо-
го разорвалась бомба.
   Побледнев, как полотно, он бросился к грядам.
   Бокстель задрожал от радости. Пятнадцать или двадцать тюльпанов,  ра-
зодранных и помятых, лежали на земле, одни согнутые, другие совсем поло-
манные и уже увядшие. Из их ран вытекал сок - драгоценная кровь, которую
ван Берле согласился бы сохранить ценой своей собственной крови.
   О неожиданность, о радость ван Берле! О неизъяснимая  боль  Бокстеля!
Ни один из четырех знаменитых тюльпанов, на которые покушался завистник,
не был поврежден. Они гордо поднимали  прекрасные  головки  над  трупами
своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Берле. Этого
было достаточно, чтобы повергнуть в отчаяние убийцу. Он рвал на себе во-
лосы при виде совершенного им преступления и совершенного при  том  нап-
расно.
   Ван Берле, оплакивая постигшее его несчастье, которое, в  конце  кон-
цов, волею судеб оказалось менее значительным, чем оно могло бы быть, не
понимал причины случившегося. Он только навел справки и узнал, что ночью
слышалось ужасающее мяуканье. Впрочем, он и сам убедился в том, что  тут
побывали кошки - по следам их когтей, по клочкам шерсти, оставленной ими
на поле битвы, шерсти, на которой, так же как и на листьях раздавленного
цветка, дрожали равнодушные капли росы. Желая избегнуть в будущем подоб-
ного несчастья, он распорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у  гряд
ночевал садовник.
   Бокстель слышал, как он делал это распоряжение. Он видел, как  в  тот
же день принялись строить сторожку, и довольный, что остался вне  подоз-
рений, но возбужденный больше, чем когда-либо, против счастливого цвето-
вода, стал ждать более подходящего случая.
   Это происходило приблизительно в то время, когда  общество  любителей
тюльпанов города Гаарлема назначило премию тому, кто вырастит, мы не ре-
шаемся сказать сфабрикует, большой черный тюльпан без одного пятнышка, -
задача еще не разрешенная и считавшаяся неразрешимой, так как в эту эпо-
ху в природе не существовало даже темнокоричневых тюльпанов.
   И все с полным основанием говорили, что учредители конкурса могли  бы
с тем же успехом назначить премию в два миллиона  флоринов,  вместо  ста
тысяч, так как все равно добиться разрешения задачи невозможно.
   Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение.
   Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили  в  возмож-
ность ее осуществления; но такова уж сила воображения цветоводов: считая
заранее свою задачу неразрешимой, они все же только  и  думали  об  этом
большом черном тюльпане, который считался такой же химерой,  как  черный
лебедь Горация или белый дрозд французских легенд.
   Ван Берле был в числе тех цветоводов, которые увлеклись  этой  идеей;
Бокстель был в числе тех, кто подумал, как ее использовать.
   Как только эта мысль засела в проницательной и изобретательной голове
ван Берле, он сейчас же спокойно принялся за посевы  и  все  необходимые
работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, которые он уже
культивировал, в коричневый и коричневый в темчокоричневый.
   На следующий же год ван Берле вывел тюльпаны темнокоричневой окраски,
и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он  сам  добился  лишь
светлокоричневого тона.
   Быть может, было бы полезно изложить читателям замечательные  теории,
которые доказывают, что тюльпаны приобретают окраску  под  влиянием  сил
природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы  установили,  что
нет ничего невозможного для цветовода, который благодаря своему  таланту
и терпению использует тепло солнечных лучей, мягкость воды, соки земли и
движение РОЭдуха. Но мы не собираемся писать трактата о тюльпанах  вооб-
ще, мы решили написать историю одного определенного тюльпана, и этим  мы
ограничимся, как бы ни соблазняла нас другая тема.
   Бокстель, снова побежденный  превосходством  своего  противника,  по-
чувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до  состояния
безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Берле.
   Дом его соперника стоял на открытом месте.  Освещенный  солнцем  сад,
комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружи видны были ящики, шка-
фы, коробки и этикетки, - подзорная труба улавливала все мельчайшие под-
робности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала расса-
да, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни себя, ни свое-
го зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван  Берле.  Казалось,
он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой,  которой
их орошали, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей,  которой
сосед посыпал свои драгоценные луковицы Но, однако, наиболее  интересная
работа производилась не в саду.
   Когда часы били час, час ночи, ван Берле поднимался в свою  лаборато-
рию, в остекленную комнату, в которую так легко проникала подзорная тру-
ба Бокстеля; и там, едва только огни ученого,  сменившие  дневной  свет,
освещали окна и стены, Бокстель видел, как работает гениальная изобрета-
тельность его соперника.
   Он видел, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, что-
бы вызвать в них те или иные изменения. Бокстель видел, как он  подогре-
вал некоторые ее мена, потом смачивал их, потом соединял с другими,  пу-
тем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Он  прятал
в темном помещении те семена, которые должны были дать черный цвет, выс-
тавлял на солнце или на свет лампы те, которые должны были дать красный,
ставил под отраженный от воды свет те, из которых  должны  были  вырасти
белые тюльпаны.
   Эта невинная магия, плод соединившихся друг с Другом детских  грез  и
мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, на который  Бокстель
считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды - все
улавливалось подзорной трубой завистника.
   Странное дело - такой интерес и такая любовь к искусству не  погасили
все же в Исааке его дикую зависть и жажду мщения. Иногда,  направляя  на
ван Берле свой телескоп, он воображал, что целится в него из мушкета, не
дающего промаха, и он искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел  и
убить ван Берле.
   Но, однако, пора установить связь этих дней, когда  один  работал,  а
другой подглядывал, с приездом Корнеля  де  Витта,  главного  инспектора
плотин, в свой родной город.


   VII
   Счастливый человек знакомится с несчастьем  

   Корнель, покончив с семейными делами, отправился в январе 1672 года к
своему крестнику Корнелиусу ван Берле.
   Наступал вечер.
   Хотя Корнель и не был большим знатоком садоводства, хотя он и не осо-
бенно увлекался искусством, все же он осмотрел весь дом,  от  мастерской
до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника  за  то,
что тот назвал его именем такой великолепный тюльпан. Он говорил  с  ним
приветливым, благодушным отеческим тоном, и в то время, как он  рассмат-
ривал сокровища ван Берле, у двери счастливого человека с любопытством и
даже с почтением стояла толпа.
   Весь этот шум возбудил внимание Бокстеля, который закусывал у  своего
очага.
   Он справился, в чем дело, и, выяснив, тотчас же за брался в свою  об-
серваторию. И, несмотря на холод, он примостился там со своей  подзорной
трубой.
   С осени 1671 года эта подзорная труба не приносила ему больше пользы.
Зябкие, как истые дети востока, тюльпаны не выращиваются зимой  в  земле
под открытым небом. Им нужны комнаты, мягкие постели в ящиках  и  нежное
тепло печей. Поэтому зиму Корнелиус проводил в своей  лаборатории  среди
книг и картин Он очень редко входил в комнату, где  хранились  луковицы,
разве только для того, чтобы согреть ее случайными лучами изредка  появ-
лявшегося в небе солнца, которые он заставлял волей-неволей проникать  к
себе в комнату через стеклянный люк в потолке.
   В тот вечер, о котором мы говорим, после осмотра в сопровождении слуг
всего дома, Корнель тихо сказал ван Берле:
   - Сын мой, удалите слуг и постарайтесь, чтобы мы на  некоторое  время
остались одни.
   Корнелиус поклонился в знак согласия.
   Затем громко произнес:
   - Не хотите ли, сударь, теперь осмотреть сушильню для тюльпанов?
   Сушильня! Этот pandaemonium  цветоводства,  это  дарохранилище,  этот
sanctum sanctorum был недоступен непосвященным, как некогда Дельфы.
   Никогда слуга не переступал его порога своей дерзкой ногой, как  ска-
зал бы великий Расин, процветавший в ту эпоху. Корнелиус  позволял  про-
никнуть туда только безобидной метле старой служанки,  своей  кормилицы,
которая с тех пор, как Корнелиус посвятил себя выращиванию тюльпанов, не
решалась больше класть в рагу луковиц из боязни, как бы не очистить и не
поджарить божество своего питомца.
   Итак, только при одном слове "сушильня"  слуги,  несшие  светильники,
почтительно удалились. Корнелиус взял из рук ближайшего из них  свечу  и
повел своего крестного отца в комнату.
   Добавим к уже сказанному нами, что сушильней являлась та  самая  зас-
текленная комната, на которую Бокстель беспрерывно наводил свою  подзор-
ную трубу.
   Завистник был, конечно, на своем посту. Сперва он увидел, как освети-
лись стены и стекла. Затем появились две тени. Одна из них, большая, ве-
личественная, строгая, села за стол, на который Корнелиус поставил  све-
тильник. И в ней Бокстель узнал бледное лицо Корнеля де Витта,  длинные,
на пробор расчесанные волосы, спадавшие ему на плечи.
   Главный инспектор плотин, сказав Корнелиусу несколько слов,  содержа-
ния которых завистник не мог угадать по движению губ, вынул из  внутрен-
него кармана и передал ему тщательно запечатанный белый пакет. По  тому,
с каким видом Корнелиус взял этот пакет и положил в один из  своих  шка-
фов, Бокстель заподозрил, что это были очень важные бумаги.
   Сначала он подумал, что драгоценный пакет содержит какие-нибудь луко-
вицы, только что прибывшие из Бенгалии или с Цейлона; но тут же  сообра-
зил, что Корнель не разводил тюльпаны и занимался только людьми,  расте-
нием, на вид менее приятным и от которого гораздо труднее добиться  цве-
тения.
   И он пришел к мысли, что пакет содержит просто-напросто бумаги и  что
бумаги эти политического характера.
   Но зачем Корнелиусу бумаги, касавшиеся политики? Ведь ученый Корнели-
ус не только чуждался этой науки, но даже хвастал этим, считая ее  более
темной, чем химия и даже алхимия?
   Без сомнения, Корнель, которому уже угрожала  утрата  популярности  у
своих соотечественников, конечно, передал своему крестнику ван Берле  на
хранение пакет с какими-то бумагами. И это было тем более хитро со  сто-
роны Корнеля, что, конечно, не у Корнелиуса, чуждого всяких политических
интриг, станут искать эти бумаги.
   К тому же, если бы пакет содержал луковички, - а Бокстель хорошо знал
своего соседа, - Корнелиус не выдержал бы и тотчас стал бы рассматривать
их, как знаток, чтобы по достоинству оценить сделанный ему подарок.
   Корнелиус же, наоборот, почтительно взял пакет из рук инспектора пло-
тин и так же почтительно положил его в ящик, засунув в  самую  глубь,  с
одной стороны, вероятно, для того, чтобы его не было видно, а с другой -
чтобы он не занимал слишком много места, предназначенного для луковиц.
   Когда пакет был положен в ящик, Корнель де Витт поднялся, пожал  руку
крестнику и направился к двери.
   Корнелиус поспешно схватил светильник и бросился вперед, чтобы получ-
ше осветить ему путь.
   Свет постепенно удалялся из застекленной комнаты, потом  он  замерцал
на лестнице, затем в вестибюле и, наконец, на улице,  еще  переполненной
людьми, желавшими взглянуть, как инспектор плотин снова сядет в карету.
   Завистник не ошибся в своих подозрениях. Пакет,  переданный  Корнелем
своему крестнику и заботливо спрятанный последним, содержал в себе пере-
писку Яна с господином де Лувуа.
   Однако, как об этом  рассказывал  брату  Корнель,  пакет  был  вручен
крестнику таким образом, что не вызвал в нем ни  малейших  подозрений  о
политической важности бумаг.
   При этом он дал единственное указание не отдавать пакет никому, кроме
него лично, или по его личной записке, - никому, кто бы этого ни  потре-
бовал.
   И Корнелиус, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими луковицами.
   Когда главный инспектор плотин уехал, затих шум и погасли  огни,  наш
ученый и вовсе перестал думать о пакете. Но о нем, наоборот, весьма  за-
думался Бокстель; он, подобно опытному лоцману, видел в этом пакете  от-
даленную незаметную тучку, которая, приближаясь, растет и  таит  в  себе
бурю.
   Вот все вехи нашей повести, расславленные на этой тучной почве, кото-
рая тянется от Дордрехта до Гааги. Тот, кто хочет, пусть следует за ними
в будущее, которое раскрывается в следующих главах; что касается нас, то
мы сдержали данное нами слово, доказав, что никогда ни Корнель ни Ян  де
Витт не имели во всей Голландии таких яростных врагов, какого  имел  ван
Берле в лице своего соседа мингера Исаака Бокстеля.
   Но все же, благоденствуя в неведении, наш цветовод подвинулся на сво-
ем пути к цели, намеченной обществом цветоводов города Гаарлема: из тем-
нокоричневого тюльпана он вывел тюльпан цвета жженого кофе.
   Возвращаясь к нему в тот самый день, когда в Гааге произошли знамена-
тельные события, о которых мы уже рассказывали, мы застаем его около ча-
су пополудни у одной из грядок. Он снимал с нее еще бесплодные  луковицы
от посаженных тюльпанов цвета жженого кофе; их цветение ожидалось весной
1673 года, и оно должно было дать тот знаменитый черный тюльпан, которо-
го добивалось общество цветоводов города Гаарлема.
   Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелиус находился у себя в су-
шильне. Упершись ногами в перекладину стола, а локтями - на скатерть, он
с наслаждением рассматривал три маленьких луковички, которые получил  от
только что снятой луковицы: луковички безупречные,  неповрежденные,  со-
вершенные, - неоценимые зародыши одного из чудеснейших произведений нау-
ки и природы, которое в случае удачи опыта должно было навсегда  просла-
вить имя Корнелиуса ван Берле.
   - Я выведу большой черный тюльпан, - говорил про себя Корнелиус,  от-
деляя луковички. - Я получу обещанную премию в  сто  тысяч  флоринов.  Я
раздам их бедным города Дордрехта, и, таким образом, ненависть,  которую
вызывает каждый богатый во время гражданской войны, утратит свою  остро-
ту, и я, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, смогу по-прежнему
содержать свои гряды в отличном состоянии. Тогда мне не придется  больше
опасаться, что во время бунта лавочники из Дордрехта и моряки  из  порта
придут вырывать мои луковицы, чтобы накормить ими свои  семьи,  как  они
мне иногда грозят втихомолку, когда до них доходит слух, что я купил лу-
ковицу за двести или триста флоринов. Это решено, я  раздам  бедным  сто
тысяч флоринов, премию города Гаарлема. Хотя...
   На этом слове хотя Корнелиус сделал паузу и вздохнул.
   - Хотя, - продолжал он, - было бы очень приятно потратить эти сто ты-
сяч флоринов на расширение моего цветника или  даже  на  путешествие  на
восток - на родину прекраснейших цветов.
   Но, увы, не следует больше мечтать об этом: мушкеты, знамена, бараба-
ны и прокламации - вот кто господствует в данный момент.
   Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.
   Затем, вновь устремив свой взгляд на луковицы, занимавшие в его  мыс-
лях гораздо больше места, чем мушкеты, барабаны, знамена и  прокламации,
он заметил:
   - Вот, однакоже, прекрасные луковички; какие они гладкие, какой прек-
расной формы, какой у них грустный вид, сулящий моему тюльпану цвет чер-
ного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны невоо-
руженному глазу. О, уж наверняка ни одно  пятно  не  испортит  траурного
одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне.
   Как назвать это детище моих бдений, моего труда, моих мыслей? "Tulipa
nigra Barlaensis"... Да, Barlaensis. Прекрасное название. Все  европейс-
кие тюльпановоды,  то  есть,  можно  сказать,  вся  просвещенная  Европа
вздрогнут, когда ветер разнесет на все четыре стороны это известие.
   - Большой черный тюльпан найден.
   - Его название? - спросят любители.
   - Tulipa nigra Barlaensis.
   - Почему Barlaensis?
   - В честь имени творца его, ван Берле, - будет ответ.
   - А кто такой ван Берле?
   - Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей: "Жанну", "Яна де
Витта", "Корнеля" и т.д.
   Ну что же, вот мое честолюбие. Оно никому не будет стоить слез.  И  о
моем "Tulipa nigra Barlaensis" будут говорить и тогда, когда,  быть  мо-
жет, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря
моему тюльпану, который я назвал его именем.
   Очаровательные луковички!
   Когда мой тюльпан расцветет, - продолжал Корнелиус, - и если  к  тому
времени волнения в Голландии прекратятся, я раздам бедным только пятьде-
сят тысяч флоринов, ведь в конечном счете и это немало для человека, ко-
торый, в сущности, никому ничего не должен.  Остальные  пятьдесят  тысяч
флоринов я употреблю на научные опыты.  С  этими  пятьюдесятью  тысячами
флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы  мне  уда-
лось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы или гвоздики или,  даже
еще лучше, совершенно новый аромат! Если бы я  мог  вернуть  этому  царю
цветов его естественный аромат, который он утерял при переходе со своего
восточного трона на европейский, тот аромат, которым он должен  обладать
в Индии, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и особенно на том острове,  где  не-
когда, как уверяют, был земной рай и который именуется Цейлоном. О,  ка-
кая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть Корнелиусом ван Берле,
чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом.
   Восхитительные луковички!..
   Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие грезы.
   Вдруг звонок в его кабинете зазвонил сильнее обычного.
   Корнелиус вздрогнул, прикрыл рукой луковички и обернулся.
   - Кто там?
   - Сударь, - ответил слуга, - это нарочный из Гааги.
   - Нарочный из Гааги? Что ему нужно?
   - Сударь, это Кракэ.
   - Кракэ, доверенный слуга Яна де Витта? Хорошо. Хорошо, хорошо, пусть
он подождет.
   - Я не могу ждать, - раздался голос в коридоре.
   И в тот же момент, нарушая запрещение, Кракэ устремился в сушильню.
   Неожиданное, почти насильственное  вторжение  было  таким  нарушением
обычаев дома Корнелиуса ван Берле, что он, при виде вбежавшего в комнату
Кракэ, сделал рукой, прикрывавшей луковички, судорожное движение и сбро-
сил две из них на пол; они покатились; одна - под соседний стол,  другая
- в камин.
   - А, дьявол! - воскликнул Корнелиус, бросившись вслед за своими луко-
вичками. - В чем дело, Кракэ?
   - Вот, - сказал Кракэ, положив записку на стол, на котором оставалась
лежать третья луковичка. - Вы должны, не теряя ни минуты,  прочесть  эту
бумагу.
   И Кракэ, которому показалось, что на улицах Дордрехта заметны призна-
ки волнения, подобного тому, какое он недавно наблюдал в Гааге, скрылся,
даже не оглядываясь назад.
   - Хорошо, хорошо, мой дорогой Кракэ,  -  сказал  Корнелиус,  доставая
из-под стола драгоценную луковичку, - прочтем, прочтем твою бумагу.
   Подняв луковичку, он положил ее на ладонь и стал внимательно осматри-
вать.
   - Ну, вот, одна неповрежденная. Дьявол Кракэ! Ворвался, как  бешеный,
в сушильню. А теперь посмотрим другую.
   И, не выпуская из руки беглянки, ван Берле  направился  к  камину  и,
стоя на коленях, стал ворошить золу, которая, к счастью, была холодная.
   Он скоро нащупал вторую луковичку.
   - Ну, вот и она.
   И, рассматривая ее почти с отеческим вниманием, сказал:
   - Невредима, как и первая.
   В этот момент, когда Корнелиус еще на коленях рассматривал вторую лу-
ковичку, дверь так сильно сотряслась, а вслед за этим распахнулась с та-
ким шумом, что Корнелиус почувствовал, как от гнева, этого  дурного  со-
ветчика, запылали его щеки и уши.
   - Что там еще? - закричал он. - Или в этом доме все с ума сошли!
   - Сударь, сударь! - воскликнул, поспешно вбегая  в  сушильню,  слуга.
Лицо его было еще бледнее, а вид еще растеряннее, чем у Кракэ.
   - Ну, что? - спросил Корнелиус, предчувствуя в двойном нарушении всех
его правил какое-то несчастье.
   - О, сударь, бегите, бегите скорее! - кричал слуга.
   - Бежать? Почему?
   - Сударь, дом переполнен стражей!
   - Что им надо?
   - Они ищут вас.
   - Зачем?
   - Чтобы арестовать.
   - Арестовать, меня?
   - Да, сударь, и с ними судья.
   - Что бы это значило? - спросил ван Берле, сжимая в руке обе лукович-
ки и устремляя растерянный взгляд на лестницу.
   - Они идут, они идут наверх! - закричал слуга.
   - О мой благородный господин, о мое дорогое дитя! - кричала  кормили-
ца, которая тоже вошла в сушильню. - Возьмите  золото,  драгоценности  и
бегите, бегите!
   - Но каким путем я могу бежать? - спросил ван Берле.
   - Прыгайте в окно!
   - Двадцать пять футов.
   - Вы упадете на пласт мягкой земли.
   - Да, но я упаду на мои тюльпаны.
   - Все равно, прыгайте!
   Корнелиус взял третью луковичку, подошел к  окну,  раскрыл  его,  но,
представив себе вред, который будет причинен его  грядам,  он  пришел  в
больший ужас, чем от расстояния, какое ему пришлось бы пролететь при па-
дении.
   - Ни за что, - сказал он и сделал шаг назад.
   В этот момент за перилами лестницы появились алебарды солдат.
   Кормилица простерла к небу руки.
   Что касается Корнелиуса, то надо сказать, к чести его (не как челове-
ка, а как цветовода), что все свое внимание он устремил  на  драгоценные
луковички.
   Он искал глазами бумагу, во что бы их завернуть,  заметил  листок  из
библии, который Кракэ положил на стол, взял его и, не  вспомнив  даже  -
так сильно было его волнение, - откуда взялся этот  листок,  завернул  в
него все три луковички, спрятал их за пазуху и стал ждать.
   В эту минуту вошли солдаты, возглавляемые судьей.
   - Это вы доктор Корнелиус ван Берле? - спросил судья, хотя  он  прек-
расно знал молодого человека. Он в этом  отношении  действовал  согласно
правилам правосудия, что, как известно, придает  допросу  сугубо  важный
характер.
   - Да, это я, господин ван Спеннен, - ответил Корнелиус, вежливо раск-
ланиваясь с судьей. - И вы это отлично знаете.
   - Выдайте нам мятежные документы, которые вы прячете у себя.
   - Мятежные документы? - повторил Корнелиус, ошеломленный таким  обра-
щением.
   - О, не притворяйтесь удивленным.
   - Клянусь вам, господин ван Спеннен, я не знаю, что  вы  хотите  этим
сказать.
   - Ну, тогда, доктор, я вам помогу, - сказал судья. - Выдайте  нам  те
бумаги, которые спрятал у вас в январе месяце предатель Корнель де Витт.
   В уме Корнелиуса словно что-то озарилось.
   - О, о, - сказал ван Спеннен, - вот вы  и  начинаете  вспоминать,  не
правда ли?
   - Конечно, но вы говорите о мятежных бумагах, а таких у меня нет.
   - А, вы отрицаете?
   - Безусловно.
   Судья обернулся, чтобы окинуть взглядом весь кабинет.
   - Какую комнату в вашем доме называют сушильней? - спросил он.
   - Мы как раз в ней находимся.
   Судья взглянул на небольшую записку, лежавшую поверх  бумаг,  которые
он держал в руке.
   - Хорошо, - сказал он с уверенностью и повернулся к Корнелиусу. -  Вы
мне выдадите эти бумаги? - спросил он.
   - Но я не могу, господин ван Спеннен, эти бумаги не мои, они мне  от-
даны на хранение и потому неприкосновенны.
   - Доктор Корнелиус, - сказал судья, - именем правительства я приказы-
ваю вам открыть этот ящик и выдать мне бумаги, которые там спрятаны.
   И судья пальцем указал на третий ящик шкафа, стоящего у камина.
   Действительно, в этом ящике и лежал пакет, который главный  инспектор
плотин передал своему крестнику; было очевидно,  что  полиция  прекрасно
осведомлена обо всем.
   - А, вы не хотите, - сказал ван  Спеннен,  увидев,  что  ошеломленный
Корнелиус не двигается с места. - Тогда я открою сам.
   Судья выдвинул ящик во всю его длину и раньше всего наткнулся на  де-
сятка два луковиц, заботливо уложенных рядами  и  снабженных  надписями,
затем он нашел и пакет с бумагами, который был точно в том  же  виде,  в
каком его вручил своему крестнику несчастный Корнель де Витт.
   Судья сломал печати, разорвал конверт, бросил жадный взгляд на первые
попавшиеся ему листки и воскликнул грозным голосом:
   - А, значит, правосудие получило не ложный донос!
   - Как, - спросил Корнелиус, - в чем дело?
   - О, господин ван Берле, бросьте притворяться невинным и следуйте  за
мной.
   - Как, следовать за вами? - воскликнул доктор.
   - Да так, как именем правительства я вас  арестую  именем  Вильгельма
Оранского пока еще не арестовывали. Для этого  он  еще  слишком  недавно
сделался штатгальтером.
   - Арестовать меня? - воскликнул Корнелиус. - Что же я  такого  совер-
шил?
   - Это меня не касается, доктор, вы объяснитесь с вашими судьями.
   - Где?
   - В Гааге.
   Корнелиус в полном изумлении поцеловал падающую в обморок  кормилицу,
пожал руки своим слугам,  которые  обливались  слезами,  и  двинулся  за
судьей. Тот посадил его в карету, как  государственного  преступника,  и
велел возможно быстрее везти в Гаагу.


   VIII
   Налет  

   Легко догадаться, что все случившееся было дьявольским делом рук мин-
гера Исаака Бокстеля.
   Мы знаем, что при помощи подзорной трубы он во всех подробностях наб-
людал встречу Корнеля де Витта со своим крестником.
   Мы знаем, что он ничего не слышал, но все видел.
   Мы знаем, что, по тому, как Корнелиус бережно взял  пакет  и  положил
его в тот ящик, куда он запирал самые драгоценные луковицы, Бокстель до-
гадался о важности бумаг, доверенных главным инспектором  плотин  своему
крестнику.
   Как только Бокстель, уделявший политике куда больше внимания, чем его
сосед Корнелиус, узнал об аресте Корнеля де Витта, как  государственного
преступника, он сразу же подумал, что ему, вероятно, достаточно  сказать
только одно слово, чтобы крестник был так же арестован, как и его крест-
ный.
   Однако, как ни возрадовалось сердце Бокстеля, он все же сначала  сод-
рогнулся при мысли о доносе и о том, что донос может привести Корнелиуса
на эшафот.
   В злых мыслях самое страшное то, что злые души постепенно сживаются с
ними.
   К тому же мингер Бокстель поощрял себя следующим софизмом:
   "Корнель де Витт плохой гражданин, раз он арестован  по  обвинению  в
государственной измене. Что касается меня, то я честный  гражданин,  раз
меня ни в чем не обвиняют, и я свободен, как ветер. Поэтому,  если  Кор-
нель де Витт - плохой гражданин, что является непреложным фактом, раз он
обвинен в государственной измене и арестован, то его сообщник  Корнелиус
ван Берле является гражданином не менее плохим, чем он.
   Итак, раз я честный гражданин, а долг всех честных  граждан  доносить
на граждан плохих, то я, Исаак Бокстель, обязан  донести  на  Корнелиуса
ван Берле".
   Но, может быть, эти рассуждения, как бы благовидны они  ни  были,  не
овладели бы так сильно Бокстелем и, может быть, завистник не поддался бы
простой жажде мести, терзавшей его сердце,  если  бы  демон  зависти  не
объединился с демоном жадности.
   Бокстель знал, каких результатов добился уже ван Берле в своих опытах
по выращиванию черного тюльпана.
   Как ни был скромен доктор Корнелиус ван Берле, он не  мог  скрыть  от
близких свою почти что уверенность в том, что в  1673  году  он  получит
премию в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов города  Га-
арлема.
   Вот эта почти что уверенность Корнелиуса ван Берле и была лихорадкой,
терзавшей Исаака Бокстеля.
   Арест Корнелиуса произвел бы большое смятение в его доме.  И  в  ночь
после ареста никому не пришло бы в голову оберегать в саду его тюльпаны.
   И в эту ночь Бокстель мог бы перебраться через забор, и  так  как  он
знал, где находится луковица знаменитого черного тюльпана, то он и  заб-
рал бы ее. И вместо того, чтобы расцвести у Корнелиуса,  черный  тюльпан
расцвел бы у него, и премию в сто тысяч флоринов вместо Корнелиуса полу-
чил бы он, не считая уже великой чести назвать новый цветок tulipa nigra
Boxtellensis.
   Результат, который удовлетворял не только его жажду мщения, но и  его
алчность.
   Когда он бодрствовал, все его мысли были заняты только большим черным
тюльпаном, во сне он грезил только им.
   Наконец, 19 августа, около двух часов пополудни искушение стало  нас-
только сильным, что мингер Исаак не мог ему больше противиться. И он на-
писал анонимный донос, который был настолько точен, что не  мог  вызвать
сомнений в достоверности, и послал его по почте.
   В тот же вечер главный судья получил этот донос. Он тотчас же  назна-
чил своим коллегам заседание на следующее  утро.  Утром  они  собрались,
постановили арестовать ван Берле и приказ об  аресте  вручили  господину
ван Спеннену.
   Последний - мы это видели - выполнил его, как  честный  голландец,  и
арестовал Корнелиуса ван Берле именно в то время, когда оранжисты города
Гааги терзали трупы Корнеля и Яна де Виттов.
   Со стыда ли, по слабости ли воли, но в этот день  Исаак  Бокстель  не
решился направить свою подзорную трубу ни на сад, ни на лабораторию,  ни
на сушильню. Он и без того слишком хорошо знал, что  произойдет  в  доме
несчастного доктора Корнелиуса. Он даже не  встал  и  тогда,  когда  его
единственный слуга, завидовавший слугам ван Берле не менее, чем Бокстель
завидовал их господину, вошел в комнату.
   Бокстель сказал ему:
   - Я сегодня не встану, я болен.
   Около девяти часов он услышал шум на улице и вздрогнул. В этот момент
он был бледнее настоящего больного и дрожал сильнее, чем дрожит человек,
одержимый лихорадкой.
   Вошел слуга. Бокстель укрылся под одеяло.
   - О сударь, - воскликнул слуга, который догадывался, что,  сокрушаясь
о несчастье, постигшем их соседа, он сообщит своему  господину  приятную
новость: - о сударь, вы не знаете, что сейчас происходит?
   - Откуда же мне знать? - ответил Бокстель еле слышным голосом.
   - Сударь, сейчас арестовывают вашего соседа Корнелиуса ван  Берле  по
обвинению в государственной измене.
   - Что ты! - пробормотал слабеющим голосом Бокстель. - Разве это  воз-
можно?
   - По крайней мере, так говорят; к тому же я сам  видел,  как  к  нему
вошли судья ван Спеннен и стрелки.
   - Ну, если ты сам видел, - другое дело, - ответил Бокетель.
   - Во всяком случае я еще раз схожу на разведку, - сказал слуга. -  И,
не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе дела.
   Бокстель легким кивком головы поощрил усердие своего слуги.
   Слуга вышел и через четверть часа вернулся обратно.
   - О сударь, - сказал он, - все, что я вам рассказал, истинная правда.
   - Как так?
   - Господин ван Берле арестован; его посадили в карету и увезли в Гаа-
гу.
   - В Гаагу?
   - Да, и там, если верить разговорам, ему не сдобровать.
   - А что говорят?
   - Представьте, сударь, говорят, - но это еще только  слухи,  говорят,
что горожане убивают сейчас Корнеля и Яна де Виттов.
   - О!.. - простонал или, вернее,  прохрипел  Бокстель,  закрыв  глаза,
чтобы не видеть ужасной картины" которая ему представилась.
   - Черт возьми, - заметил, выходя, слуга, - мингер Исаак Бокстель,  по
всей вероятности, очень болен, раз при такой новости он  не  соскочил  с
кровати.
   Действительно, Исаак Бокстель был очень болен, он был болен, как  че-
ловек, убивший другого человека. Но он убил человека  с  двойной  целью.
Первая была достигнута, теперь оставалось достигнуть второй.
   Приближалась ночь.
   Бокстель ждал ночи.
   Наступила ночь, он встал.
   Затем он взлез на свой клен. Он правильно рассчитал, - никто и не ду-
мал охранять сад; в доме все было перевернуто вверх дном.
   Бокстель слышал, как пробило десять часов, потом одиннадцать, двенад-
цать.
   В полночь, с бьющимся сердцем, с дрожащими руками, с мертвенно  блед-
ным лицом, он слез с дерева, взял лестницу, приставил  ее  к  забору  и,
поднявшись до предпоследней ступени, прислушался.
   Кругом было спокойно. Ни один звук не нарушал ночной тишины.
   Единственный огонек брезжил во всем доме Он теплился в комнате корми-
лицы.
   Мрак и тишина ободрили Бокстеля.
   Он перебросил ногу через забор, задержался на секунду на самом верху,
потом, убедившись, что ему нечего бояться, перекинул лестницу из  своего
сада в сад Корнелиуса и спустился по ней вниз.
   Зная в точности место, где были посажены  луковицы  будущего  черного
тюльпана, он побежал в том направлении, но не прямо через грядки,  а  по
дорожкам, чтобы не оставить следов. Дойдя до места, с дикой радостью по-
грузил он свои руки в мягкую землю.
   Он ничего не нашел и решил, что ошибся местом. Пот градом выступил  у
него на лбу. Он копнул рядом - ничего. Копнул справа, слева - ничего.
   Он чуть было не лишился рассудка, так как заметил, наконец, что земля
была взрыта еще утром.
   Действительно, в то время, когда Бокстель лежал еще в постели, Корне-
лиус спустился в сад, вырыл луковицу и, как мы видели,  разделил  ее  на
три маленькие луковички.
   У Бокстеля не хватило решимости оторваться от заветного места. Он пе-
рерыл руками больше десяти квадратных футов.
   Наконец он перестал сомневаться в своем несчастье.
   Обезумев от ярости, он добежал до лестницы, перекинул ногу через  за-
бор, снова перенес лестницу от Корнелиуса к себе,  бросил  ее  в  сад  и
спрыгнул вслед за ней.
   Вдруг его осенила последняя надежда.
   Луковички находятся в сушильне.
   Остается проникнуть в сушильню. Там он должен найти их.
   В сущности, сделать это было не труднее, чем проникнуть в сад  Стекла
в сушильне поднимались и опускались, как в оранжерее Корнелиус ван Берле
открыл их этим утром, и никому не пришло в голову закрыть их.
   Все дело было в том, чтобы  раздобыть  достаточно  высокую  лестницу,
длиною в двадцать футов, вместо двенадцатифутовой.
   Бокстель однажды видел на улице, где он жил, какой-то ремонтирующийся
дом. К дому была приставлена гигантская лестница. Эта лестница, если  ее
не унесли рабочие, наверняка подошла бы ему.
   Он побежал к тому дому. Лестница стояла на своем месте. Бокстель взял
лестницу и с большим трудом дотащил до своего сада. Еще с большим трудом
ему удалось приставить ее к стене дома Корнелиуса.
   Лестница как раз доходила до верхней подвижной рамы.
   Бокстель положил в карман зажженный  потайной  фонарик,  поднялся  по
лестнице и проник в сушильню.
   Войдя в это святилище, он остановился, опираясь о стол. Ноги  у  него
подкашивались, сердце безумно билось.
   Здесь было более жутко, чем в саду. Простор как бы  лишает  собствен-
ность ее священной неприкосновенности. Тот, кто смело перепрыгивает  че-
рез изгородь или забирается на стену, часто останавливается у двери  или
у окна комнаты.
   В саду Бокстель был только мародером, в комнате он был вором.
   Однакоже мужество вернулось к нему: он ведь пришел сюда не для  того,
чтобы вернуться с пустыми руками.
   Он долго искал, открывая и закрывая все ящики и даже  самый  заветный
ящик, в котором лежал пакет, оказавшийся роковым для Корнелиуса. Он  на-
шел "Жанну", "де Витта", серый тюльпан и  тюльпан  цвета  жженого  кофе,
снабженные этикетками с надписями, как в ботаническом саду.  Но  черного
тюльпана или, вернее, луковичек, в которых  он  дремал  перед  тем,  как
расцвесть, - не было и следа.
   И все же в книгах записи семян и луковичек, которые ван Берле вел  по
бухгалтерской системе и с большим старанием и точностью, чем велись бух-
галтерские книги в первоклассных фирмах Амстердама, Бокстель прочел сле-
дующие строки:
   "Сегодня, 20 августа 1672 года, я  вырыл  луковицу  славного  черного
тюльпана, от которой получил три превосходные луковички".
   - Луковички! Луковички! - рычал Бокстель,  переворачивая  в  сушильне
все вверх дном. - Куда он их мог спрятать?
   Вдруг изо всей силы он ударил себя по лбу и воскликнул:
   - О я, несчастный! О, трижды проклятый Бокстель! Разве с  луковичками
расстаются!? Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в Гаагу! Раз-
ве можно существовать без своих луковичек, когда это луковички  знамени-
того черного тюльпана!? Он успел их забрать, негодяй!  Они  у  него,  он
увез их в Гаагу!
   Это был луч, осветивший Бокстелю бездну его  бесполезного  преступле-
ния.
   Бокстель, как громом пораженный, упал на тот самый стол, на то  самое
место, где несколько часов назад несчастный ван Берле долго и с упоением
восхищался луковичками черного тюльпана...
   - Ну, что же, - сказал завистник, поднимая свое мертвенно-бледное ли-
цо, - в конце концов, если они у него, он сможет хранить  их  только  до
тех пор, пока жив...
   И его гнусная мысль завершилась отвратительной гримасой.
   - Луковички находятся в Гааге, - сказал  он.  -  Значит,  я  не  могу
больше жить в Дордрехте.
   В Гаагу, за луковичками, в Гаагу!
   И Бокстель, не обращая внимания на огромное богатство, которое он по-
кидал, - так он был захвачен стремлением к другому неоценимому  сокрови-
щу, - Бокстель вылез в окно, спустился по  лестнице,  отнес  орудие  во-
ровства туда, откуда он его взял, и,  рыча,  подобно  дикому  животному,
вернулся к себе домой.


   IX
   Фамильная камера 

   Было около полуночи, когда бедный ван Берле  был  заключен  в  тюрьму
Бюйтенгоф.
   Предположения Розы сбылись. Найдя камеру Корнеля пустой, толпа пришла
в такую ярость, что, подвернись под руку этим бешеным людям старик  Гри-
фус, он, безусловно, поплатился бы за отсутствие своего заключенного.
   Но этот гнев излился на обоих братьев, застигнутых убийцами, благода-
ря  мерам  предосторожности,  принятым  Вильгельмом,  этим  предусмотри-
тельнейшим человеком, который велел запереть городские ворота.
   Наступил, наконец, момент, когда тюрьма опустела, когда после  громо-
подобного рева, катившегося по лестницам, наступила тишина.
   Роза воспользовалась этим моментом, вышла из своего тайника и  вывела
оттуда отца.
   Тюрьма была совершенно пуста. Зачем оставаться в тюрьме, когда крова-
вая расправа идет на улице?
   Грифус, дрожа всем телом, вышел вслед за мужественной Розой. Они пош-
ли запереть кое-как ворота. Мы говорим кое-как, ибо ворота были  наполо-
вину сломаны.
   Было видно, что здесь прокатился мощный поток народного гнева.
   Около четырех часов вновь послышался шум. Но этот шум уже не был опа-
сен для Грифуса и его дочери. Толпа волокла трупы, чтобы повесить их  на
обычном месте казни.
   Роза снова спряталась, но на этот раз только для того, чтобы  не  ви-
деть ужасного зрелища.
   В полночь постучали в ворота Бюйтенгофа или, вернее, в баррикаду, ко-
торая их заменяла.
   Это привезли Корнелиуса ван Берле.
   Когда Грифус принял нового гостя и прочел в сопроводительном  приказе
звание арестованного, он пробормотал с угрюмой улыбкой тюремщика:
   - Крестник Корнеля де Витта. А, молодой человек, здесь у нас есть как
раз ваша фамильная камера; в нее мы вас и поместим.
   И, довольный своей остротой, непримиримый оранжист взял фонарь и клю-
чи, чтобы провести Корнелиуса в ту камеру, которую только утром  покинул
Корнель де Витт.
   Итак, Грифус готовился проводить крестника в камеру его крестного от-
ца.
   По пути к камере несчастный цветовод слышал только лай собаки и видел
только лицо молодой девушки.
   Таща за собой толстую цепь, собака вылезла из большой  ниши,  выдолб-
ленной в стене, и стала обнюхивать Корнелиуса, чтобы его  узнать,  когда
ей будет приказано растерзать его.
   Под напором руки заключенного затрещали перила  лестницы,  и  молодая
девушка открыла под самой лестницей окошечко своей комнаты. Лампа, кото-
рую она держала в правой руке, осветила ее  прелестное  розовое  личико,
обрамленное тугими косами чудесных белокурых волос; левой же  рукой  она
запахивала на груди ночную рубашку, так как неожиданный приезд Корнелиу-
са прервал ее сон.
   Получился прекрасный сюжет  для  художника,  вполне  достойный  кисти
Рембрандта: черная спираль лестницы, которую красноватым  огнем  освещал
фонарь Грифуса; на самом верху суровое лицо тюремщика, позади  него  за-
думчивое лицо Корнелиуса, склонившегося над  перилами,  чтобы  заглянуть
вниз; внизу, под ним, в рамке освещенного окна - милое личико Розы и  ее
стыдливый жест, несколько смущенный, быть может, потому что рассеянный и
грустный взгляд Корнелиуса, стоявшего на верхних ступеньках, скользил по
белым, округлым плечам молодой девушки.
   Дальше внизу, совсем в тени, в том месте лестницы, где  мрак  скрывал
все детали, красным огнем пламенели глаза громадной собаки,  потрясавшей
своей цепью, на кольцах которой блестело яркое пятно от двойного света -
лампы Розы и фонаря Грифуса.
   Но и сам великий Рембрандт не смог бы передать страдальческое выраже-
ние, появившееся на лице Розы, когда она увидела медленно поднимавшегося
по лестнице бледного, красивого молодого человека, к которому относились
зловещие слова ее отца - "Вы получите фамильную камеру".
   Однако эта живая картина длилась только один миг, гораздо меньше вре-
мени, чем мы употребили на ее описание Грифус продолжил свой путь, а  за
ним поневоле последовал и Корнелиус. Спустя пять минут он вошел в  каме-
ру, описывать которую бесполезно, так как читатель уже знаком с ней.
   Грифус пальцем указал заключенному кровать, на которой столько  выст-
радал скончавшийся днем мученик, и вышел.
   Корнелиус, оставшись один, бросился на кровать, но уснуть не мог.  Он
не спускал глаз с окна с железной решеткой, которое выходило на  Бюйтен-
гоф; он видел через него появляющийся поверх  деревьев  первый  проблеск
света, падающий на землю, словно белое покрывало.
   Ночью, время от времени, раздавался быстрый топот  лошадей,  скачущих
галопом по Бюйтенгофу, слышалась тяжелая поступь патруля,  шагающего  по
булыжнику площади, а фитили аркебуз, вспыхивая при западном ветре, посы-
лали вплоть до тюремных окон свои быстро перемещающиеся искорки.
   Но когда предутренний рассвет посеребрил  гребни  остроконечных  крыш
города, Корнелиус подошел к окну, чтобы скорее узнать, нет ли хоть одно-
го живого существа вокруг него, и грустно оглядел окрестность.
   В конце площади, вырисовываясь на фоне серых домов, неправильным  си-
луэтом возвышалось что-то черноватое, в предутреннем тумане  приобретав-
шее темносиний оттенок.
   Корнелиус понял, что это виселица.
   На ней слегка раскачивались два бесформенных  трупа,  которые  скорее
представляли собою окровавленные скелеты.
   Добрые гаагские горожане истерзали тела своих жертв, но честно приво-
локли на виселицу их трупы, и имена убитых красовались на огромной  дос-
ке.
   Корнелиусу удалось разобрать на доске  следующие  строки,  написанные
толстой кистью захудалого живописца:
   "Здесь повешены великий злодей, по имени Ян де Витт, и  мелкий  него-
дяй, его брат, два врага народа, но большие друзья французского короля".
   Корнелиус закричал от ужаса и в безумном исступлении стал стучать но-
гами и руками в дверь так стремительно и с  такой  силой,  что  прибежал
разъяренный Грифус с огромной связкой ключей в руке.
   Он отворил дверь, изрыгая проклятия по адресу заключенного,  осмелив-
шегося побеспокоить его в неурочный час.
   - Что это! Уж не взбесился ли этот новый де Витт? - воскликнул он.  -
Да, похоже, что де Витты действительно одержимы дьяволом!
   - Посмотрите, посмотрите, - сказал Корнелиус,  схватив  тюремщика  за
руку, и потащил его к окну. - Посмотрите, что я там прочел!
   - Где там?
   - На этой доске.
   И, бледный, весь дрожа и задыхаясь,  Корнелиус  указал  на  виселицу,
возвышавшуюся в глубине площади и украшенную этой циничной надписью.
   Грифус расхохотался.
   - А, - ответил он, - вы прочли... Ну что же,  дорогой  господин,  вот
куда докатываются, когда ведут знакомство с врагами Вильгельма  Оранско-
го.
   - Виттов убили, - прошептал, падая с закрытыми  глазами  на  кровать,
Корнелиус; на лбу его выступил пот, руки беспомощно повисли.
   - Господа Витты подверглись народной каре, - возразил  Грифус.  -  Вы
именуете это убийством, я же называю это казнью.
   И, увидев, что заключенный не только успокоился, но пришел  в  полное
изнеможение, он вышел из камеры, с шумом хлопнув дверью и с треском зад-
винув засов.
   Корнелиус пришел в себя; он стал смотреть на камера в  которой  нахо-
дился, на "фамильную камеру", по изречению Грифуса,  -  как  на  роковое
преддверие к печальной смерти.
   И так как Корнелиус был философом и,  кроме  того,  христианином,  он
стал молиться за упокой души крестного отца и великого пенсионария и за-
тем решил смириться перед всеми бедами, которые ему пошлет судьба.
   Спустившись с небес на землю, очутившись в своей камере и убедившись,
что, кроме него, в ней никого нет, он вынул из-за пазухи  три  луковички
черного тюльпана и спрятал их в самом темном углу, за камнем, на который
ставят традиционный кувшин.
   Столько лет бесполезного труда! Разбитые мечты! Его открытие канет  в
ничто так же, как он сойдет в могилу. В тюрьме ни одной травинки, ни од-
ной горсти земли, ни одного луча солнца!
   При этой мысли Корнелиус впал в мрачное отчаяние, из которого он  вы-
шел только благодаря чрезвычайному событию.
   Что это за чрезвычайное событие?
   О нем мы расскажем в следующей главе.


   Х
   Дочь тюремщика  

   В тот же вечер, когда Грифус приносил пищу заключенному, он, открывая
дверь камеры, поскользнулся и упал. Стараясь удержать равновесие, он не-
ловко подвернул руку и сломал ее повыше кисти.
   Корнелиус бросился было к тюремщику, но Грифус, не почувствовав сразу
серьезности ушиба, сказал:
   - Ничего серьезного. Не подходите.
   И он хотел подняться, опираясь на ушибленную руку, но рука согнулась.
Тут Грифус ощутил сильнейшую боль и закричал.
   Он понял, что сломал руку. И этот человек, столь жестокий с  другими,
упал без чувств на порог и лежал без движения, холодный,  словно  покой-
ник.
   Дверь камеры оставалась открытой, и Корнелиус был почти  на  свободе.
Но ему и в голову не пришла мысль воспользоваться этим несчастным случа-
ем. Как врач, он моментально сообразил по тому, как рука  согнулась,  по
треску, который раздался при этом,  что  случился  перелом,  причиняющий
пострадавшему боль. Корнелиус старался оказать помощь, забыв о  враждеб-
ности, с какой пострадавший отнесся к нему при их единственной встрече.
   В ответ на шум, вызванный падением Грифуса, и на его  жалобный  стон,
послышались быстрые шаги на лестнице, и сейчас же появилась девушка. При
виде ее у Корнелиуса вырвался возглас удивления, в свою очередь  девушка
негромко вскрикнула.
   Это была прекрасная фрисландка. Увидев на полу отца и склоненного над
ним заключенного, она подумала сначала, что Грифус, грубость которого ей
хорошо была известна, пал жертвой борьбы, затеянной им с заключенным.
   Корнелиус сразу уловил это подозрение, зародившееся у молодой  девуш-
ки.
   Но при первом же взгляде девушка поняла истину и,  устыдившись  своих
подозрений, подняла на молодого человека очаровательные глаза и  сказала
со слезами:
   - Простите и спасибо, сударь. Простите за дурные мысли и  спасибо  за
оказываемую помощь.
   Корнелиус покраснел.
   - Оказывая помощь ближнему, - ответил он, - я  только  выполняю  свой
долг.
   - Да, и оказывая ему помощь вечером, вы забываете о тех оскорблениях,
которые он вам наносил утром. Это более, чем человечно,  сударь,  -  это
более, чем по-христиански.
   Корнелиус посмотрел на красавицу, пораженный тем,  что  слышит  столь
благородные слова из уст простой девушки.
   Но он не успел выразить свое удивление. Грифус, придя в себя, раскрыл
глаза, и его обычная грубость ожила вместе с ним.
   - Вот, - сказал он, - что получается, когда торопишься принести  ужин
заключенному: торопясь - падаешь, падая - ломаешь себе руку, потом валя-
ешься на полу безо всякой помощи.
   - Замолчите, - сказала Роза. - Вы несправедливы к молодому  человеку;
я его застала как раз в тот момент, когда он оказывал вам помощь.
   - Он? - спросил недоверчиво Грифус.
   - Да, это правда, и я готов лечить вас и впредь.
   - Вы? - спросил Грифус. - А разве вы доктор?
   - Да, это моя основная профессия.
   - Так что вы сможете вылечить мне руку?
   - Безусловно.
   - Что же вам для этого потребуется:
   - Две деревянные дощечки и два бинта для перевязки.
   - Ты слышишь, Роза? - сказал Грифус. - Заключенный вылечит мне  руку;
мы избавимся от лишнего расхода; помоги мне подняться,  я  словно  налит
свинцом.
   Роза подставила раненому свое плечо; он обвил здоровой рукой шею  де-
вушки и, сделав усилие, поднялся на ноги, а Корнелиус пододвинул к пост-
радавшему кресло, чтобы избавить его от лишних движений.
   Грифус сел, затем обернулся к своей дочери:
   - Ну, что же, ты разве не слышала? Пойди принеси то, что требуется.
   Роза спустилась и вскоре вернулась с двумя дощечками и  длинным  бин-
том.
   Корнелиус снял с тюремщика куртку и засучил рукав его рубашки.
   - Вам это нужно, сударь? - спросила Роза.
   - Да, мадемуазель, - ответил Корнелиус, бросив взгляд на  принесенные
предметы, - да, это как раз то, что мне нужно. Теперь  я  поддержу  руку
вашего отца, а вы придвиньте стол.
   Роза придвинула стол. Корнелиус положил на него сломанную руку, чтобы
она лежала ровнее, и с удивительной ловкостью соединил концы  переломан-
ной кости, приладил дощечки и наложил бинт.
   В самом конце перевязки тюремщик опять потерял сознание.
   - Пойдите принесите уксус, мадемуазель, - сказал Корнелиус, - мы пот-
рем ему виски, и он придет в себя.
   Но вместо того, чтобы выполнить это поручение, Роза, убедившись,  что
отец действительно в бессознательном состоянии, подошла к Корнелиусу.
   - Сударь, - сказала она, - услуга за услугу.
   - Что это значит, милое дитя?
   - А это значит, сударь, что судья, который должен вас завтра допраши-
вать, приходил узнать, в какой вы камере, и ему сказали, что вы в той же
камере, где находился Корнель де Витт. Услышав это, он так  зловеще  ус-
мехнулся, что я опасаюсь, не ожидает ли вас какая-нибудь беда.
   - Но что же мне могут сделать? - спросил Корнелиус.
   - Вы видите отсюда эту виселицу?
   - Но ведь я же невиновен, - сказал Корнелиус.
   - А разве были виновны те двое, которые там повешены, истерзаны, изу-
родованы?
   - Да, это правда, - сказал, омрачившись, Корнелиус.
   - К тому же, - продолжала Роза, - общественное мнение хочет, чтобы вы
были виновны. Но виновны вы или нет, ваш процесс начнется завтра; после-
завтра вы будете осуждены; в наше время эти дела делаются быстро.
   - Какие же выводы вы делаете из этого? - спросил Корнелиус.
   - А вот какие: я одна, я слаба, я женщина, отец лежит в обмороке, со-
бака в наморднике; следовательно, никто и ничто не мешает вам  скрыться.
Спасайтесь бегством, вот какие выводы я делаю.
   - Что вы говорите?
   - Я говорю, что мне, к сожалению, не удалось спасти  ни  Корнеля,  ни
Яна де Виттов, и я бы очень хотела спасти. хоть вас. Только  торопитесь,
вот у отца уже появилось дыхание; через минуту, быть может,  он  откроет
глаза, и тогда будет слишком поздно. Вы колеблетесь?
   Корнелиус стоял, как вкопанный, глядя на Розу,  и  казалось,  что  он
смотрит на нее, совершенно не слушая, что она говорит.
   - Вы что, не понимаете разве? - нетерпеливо сказала девушка.
   - Нет, я понимаю, - ответил Корнелиус, - но...
   - Но?
   - Я отказываюсь. В этом обвинят вас.
   - Не все ли равно? - ответила Роза, покраснев.
   - Спасибо, дитя мое, - возразил Корнелиус, - но я остаюсь.
   - Вы остаетесь? Боже мой! Боже мой! Разве вы не поняли, что вас  при-
говорят... приговорят к смерти через повешение, а может быть, вас убьют,
растерзают на куски, как растерзали господина Яна и  господина  Корнеля!
Ради всего святого! Я вас заклинаю, не беспокойтесь обо мне и бегите  из
этой камеры! Берегитесь, - она приносит несчастье де Виттам!
   - О, о! - воскликнул пришедший в себя тюремщик. - Кто  там  упоминает
имена этих негодяев, этих мерзавцев, этих подлых преступников Виттов?
   - Не волнуйтесь, друг мой, - сказал Корнелиус, кротко улыбаясь. - При
переломе раздражаться очень вредно.
   Обратившись к Розе, он сказал шепотом:
   - Дитя мое, я невиновен и буду ждать своих судей с  безмятежным  спо-
койствием невинного.
   - Тише! - сказала Роза.
   - Почему?
   - Отец не должен подозревать, что мы с вами переговаривались?
   - А что тогда будет?
   - А будет то, что он не позволит мне больше приходить сюда, - ответи-
ла девушка.
   Корнелиус с улыбкой принял это наивное признание. Казалось, в несчас-
тии ему мелькнул луч света.
   - Ну, о чем вы там шепчетесь вдвоем? - закричал Грифус, поднимаясь  и
поддерживая свою правую руку левой.
   - Ни о чем, - ответила Роза. - Господин объясняет мне тот режим,  ко-
торому вы должны следовать.
   - Режим, которому я должен следовать! Режим, которому я должен следо-
вать! У тебя тоже, голубушка, есть режим, которому ты должна следовать.
   - Какой режим, отец?
   - Не заходить в камеры к заключенным, а если приходишь, то не засижи-
ваться там. Ну-ка, проваливай, да быстрей!
   Роза и Корнелиус обменялись взглядом.
   Взгляд Розы говорил: "Видите? "
   Взгляд Корнелиуса означал: "Да будет так, как угодно судьбе".



 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]