XI
   Завещание Корнелиуса ван Берле 

   Роза не ошиблась. На другое утро в Бюйтенгоф явились судьи и  учинили
допрос Корнелиусу ван Берле. Но допрос длился недолго. Было установлено,
что Корнелиус хранил у себя роковую переписку де Виттов с Францией.
   Он и не отрицал этого.
   Судьи сомневались только в том, что эта корреспонденция была ему  пе-
редана его крестным отцом Корнелем де Виттом. Но так как со смертью этих
мучеников Корнелиусу не было необходимости что-либо скрывать, то  он  не
только не скрыл, что бумаги были вручены ему лично Корнелем, но  расска-
зал также, как и при каких условиях пакет был ему передан.
   Признание свидетельствовало о том, что крестник замешан в  преступле-
нии крестного отца. Соучастие Корнелиуса было совершенно явно.
   Корнелиус не ограничился только этим признанием. Он подробно  расска-
зал о своих симпатиях, привычках и привязанностях. Он рассказал о  своем
безразличном отношении к политике, о любви к искусству, наукам и цветам.
Он сказал, что с тех пор, как Корнель приезжал в Дордрехт и доверил  ему
эти бумаги, он к ним больше не прикасался и даже не замечал их.
   На это ему возразили, что он говорит неправду, так как пакет был  за-
перт как раз в тот шкаф, в который он каждый день заглядывал и с  содер-
жимым которого постоянно имел дело.
   Корнелиус ответил, что это верно,  но  что  он  раскрывал  этот  шкаф
только затем, чтобы убедиться, достаточно ли сухи луковицы, и чтобы пос-
мотреть, не дали ли они ростков.
   Ему возражали, что, здраво рассуждая, его  пресловутое  равнодушие  к
пакету едва ли правдоподобно, ибо невозможно допустить, чтобы он,  полу-
чая из рук своего крестного отца пакет на хранение, не знал важности его
содержания.
   На это он ответил, что его крестный отец Корнель был очень осторожным
человеком и к тому же слишком любил его, чтобы рассказать  о  содержании
бумаг, которое могло только встревожить их хранителя. Ему возразили, что
если бы это было так, то господин де Витт приложил бы к пакету, на  вся-
кий случай, какое-нибудь свидетельство, которое удостоверяло бы, что его
крестник совершенно чужд этой переписки, или во время своего процесса он
мог бы написать ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправда-
нием.
   Корнелиус отвечал, что, по всей вероятности, крестный считал, что его
пакету не грозит никакая опасность, так как он был спрятан в шкаф, кото-
рый считался в доме ван Берле столь же священным, как ковчег завета,  и,
следовательно, он находил такое удостоверение бесполезным. Что  касается
письма, то ему припоминается: перед самым арестом, когда он был поглощен
исследованием одной из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню  во-
шел слуга Яна де Витта и передал какую-то бумагу; но что обо всем этом у
него осталось только смутное воспоминание, словно о мимолетном  видении.
Слуга исчез, а бумагу, если хорошенько поищут, может быть, и найдут.
   Но Кракэ было невозможно найти, - он исчез из  Голландии.  Обнаружить
бумагу было так мало шансов, что даже не стали предпринимать поисков.
   Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как, если бы да-
же бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь отношение
к предъявленному обвинению.
   Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус  защищался  энер-
гичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение, которое обыч-
но указывает или на то, что следователь как-то  заинтересован  в  судьбе
обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим
противника и держащим его всецело в своих руках, почему и нет  необходи-
мости проявлять к нему уже ненужную суровость.
   Корнелиус не принимал этого лицемерного  покровительства  и  в  своем
последнем ответе, который он произнес с благородством мученика и со спо-
койствием праведника, сказал:
   - Вы спрашиваете меня, господа, о вещах, о которых я ничего  не  могу
сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко мне  ука-
занным мною путем, и я перед богом даю клятву в том, что не  знал  и  не
знаю до сих пор его содержания. Я только в день ареста  узнал,  что  это
была переписка великого пенсионария с маркизом Лувуа. Я уверяю, наконец,
что мне также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и
не могу понять, как можно усматривать преступление в том, что  я  принял
на хранение нечто, врученное мне моим знаменитым и  несчастным  крестным
отцом.
   В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи  ушли  на
совещание.
   Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так  как  он
раздувает пламя войны, которое в интересах всех надо погасить.
   Один из судей, слывший за глубокого наблюдателя, определил, что  этот
молодой человек, по виду такой флегматичный, в  действительности  должен
быть очень опасным человеком, - под своей ледяной  личиной  он  скрывает
пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих родственников.
   Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с  полити-
кой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовнича-
ли так рьяно, как будто это было их единственным занятием,  в  то  время
как на самом деле они были заняты совсем другим.  Доказательством  могут
служить Тарквиний Гордый, который разводил мак в Габиях, и великий  Кон-
дэ, который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время  как  первый
обдумывал свое возвращение в  Рим,  а  второй  -  свое  освобождение  из
тюрьмы.
   И в заключение судья поставил следующую дилемму: или господин  Корне-
лиус ван Берле очень любит свои тюльпаны, или он очень любит политику; в
том и в другом случае он говорит нам  неправду;  во-первых,  потому  что
найденными у него письмами  доказано,  что  он  занимался  и  политикой;
во-вторых, потому что доказано, что он занимался и тюльпанами;  лукович-
ки, находящиеся здесь, подтверждают это. Наконец - а в этом и заключает-
ся величайшая гнусность - то обстоятельство, что Корнелиус ван Берле за-
нимался одновременно и тюльпанами и политикой, доказывает, что натура  у
обвиняемого двойственная, двуличная, раз  он  способен  одинаково  увле-
каться и цветоводством и политикой, а это характеризует его как человека
самого опасного для народного спокойствия. И можно провести некоторую, -
вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Гордым и  Кондэ,  которые
только что были приведены в пример.
   В заключение всех этих рассуждений говорилось, что принц, штатгальтер
Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен  магистратуре  города
Гааги за то, что она облегчает ему управление Семью провинциями, истреб-
ляя в корне всякие заговоры против его власти.
   Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы окончательно пре-
сечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли смертный  при-
говор Корнелиусу ван Берле, заподозренному и уличенному в том,  что  он,
Корнелиус ван Берле, под видом  невинного  любителя  тюльпанов  принимал
участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де  Виттов
против голландского народа и в их тайных сношениях с врагами - француза-
ми.
   Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный  Корнелиус  ван  Берле
будет выведен из тюрьмы Бюйтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутый на
площади того же названия, где исполнитель судебных решений  отрубит  ему
голову. Так как совещание это было серьезное, то оно длилось около полу-
часа. В это время заключенный был водворен в камеру, куда и пришел  сек-
ретарь суда прочесть ему приговор.
   У Грифуса от перелома руки повысилась температура,  он  был  вынужден
остаться в постели. Его ключи перешли в  руки  сверхштатного  служителя,
который и ввел секретаря, а за ним пришла и стала на  пороге  прекрасная
фрисландка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и
рыдания.
   Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с грустью.  Сек-
ретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.
   - Нет, - ответил Корнелиус. - Признаюсь только, что  из  всех  причин
смерти, которые предусмотрительный человек может  предвидеть  для  того,
чтобы устранить их, я никогда не предполагал этой причины.
   После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван Берле  с  тем
почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам всех  ран-
гов.
   Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:
   - Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а  на  какой  день
назначена казнь?
   - На сегодня, - ответил секретарь, несколько смущенный  хладнокровием
осужденного.
   За дверью раздались рыдания.
   Корнелиус нагнулся, чтобы посмотреть, кто это рыдает, но Роза угадала
его движение и отступила назад.
   - А на который час, - добавил Корнелиус, - назначена казнь?
   - В полдень, сударь.
   - Черт возьми, - заметил Корнелиус, - мне кажется, что минут двадцать
тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не могу терять ни  одной
минуты.
   - Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? -  сказал,  низко  кланяясь,
секретарь. - И вы можете требовать любого священника.
   При этих словах он вышел, пятясь назад, а заместитель тюремщика  пос-
ледовал за ним, собираясь запереть дверь Корнелиуса. Но  в  этот  момент
дрожащая белая рука просунулась между этим человеком и тяжелой дверью.
   Корнелиус видел только золотую шапочку с  белыми  кружевными  ушками,
головной убор прекрасных фрисландок; он слышал только какой-то шопот  на
ухо привратнику; последний положил тяжелые ключи в протянутую к нему бе-
лую руку и, спустившись на несколько ступеней, сел  посредине  лестницы,
которую таким образом он охранял наверху, а собака - внизу.
   Золотая шапочка повернулась, и Корнелиус увидел заплаканное личико  и
большие голубые, полные слез глаза прекрасной Розы.
   Молодая девушка подошла к Корнелиусу, прижав руки к своей груди.
   - О сударь, сударь! - произнесла она.
   И не докончила своей фразы.
   - Милое дитя, - сказал взволнованный Корнелиус, - чего вы  хотите  от
меня? Теперь я ни в чем не волен, предупреждаю вас.
   - Сударь, я прошу у вас одну милость, - сказала Роза, простирая  руки
наполовину к небу, наполовину к Корнелиусу.
   - Не плачьте, Роза, - сказал заключенный, - ваши слезы  волнуют  меня
больше, чем предстоящая смерть. И вы знаете, что чем невиннее  заключен-
ный, тем спокойнее он должен принять смерть. Он должен идти на нее  даже
с радостью, как умирают мученики. Ну, перестаньте плакать, милая Роза, и
скажите мне, чего вы желаете.
   Девушка упала на колени.
   - Простите моего отца, - сказала она.
   - Вашего отца? - спросил удивленный Корнелиус.
   - Да, он был так жесток с вами. Но такова уж его натура. Он был  груб
не только с вами.
   - Он наказан. Роза, он больше чем наказан переломом  руки,  и  я  его
прощаю.
   - Спасибо, - сказала Роза. - А теперь скажите, - не  могла  ли  бы  я
лично сделать что-нибудь для вас?
   - Вы можете осушить ваши прекрасные глаза, дорогое дитя, -  сказал  с
нежной улыбкой Корнелиус.
   - Но для вас... для вас...
   - Милая Роза, тот, кому осталось жить только один час, был бы слишком
большим сибаритом, если бы вдруг стал что-либо желать.
   - Ну, а священник, которого вам предложили?
   - Я всегда верил в бога, Роза, и никогда не нарушал его воли. Мне  не
нужно примирения с богом, и потому я не стану просить у вас  священника.
Но всю мою жизнь я лелеял только одну мечту, Роза. Вот если бы вы помог-
ли мне осуществить ее.
   - О господин Корнелиус, говорите, говорите,  -  воскликнула  девушка,
заливаясь слезами.
   - Дайте мне вашу прелестную руку и обещайте, что вы  не  будете  надо
мной смеяться, дитя мое...
   - Смеяться? - с отчаянием воскликнула девушка, - Смеяться в такой мо-
мент! Да вы, видно, даже не посмотрели на меня, господин Корнелиус.
   - Нет, я смотрел на вас, Роза, смотрел и плотским и духовным  взором.
Я еще никогда не встречал более прекрасной  женщины,  более  благородной
души, и если с этой минуты я больше не смотрю на вас, так только потому,
что, готовый уйти из жизни, я не хочу в ней оставить ничего, с  чем  мне
было бы жалко расстаться.
   Роза вздрогнула. Когда заключенный  произносил  последние  слова,  на
Бюйтенгофской каланче пробило одиннадцать часов.
   Корнелиус понял.
   - Да, да, - сказал он, - надо торопиться, вы правы, Роза.
   Затем он вынул из-за пазухи завернутые в бумажку луковички.
   - Мой милый друг, я очень любил цветы. Это было в то время,  когда  я
не знал, что можно любить что-либо другое. О, не краснейте, не отворачи-
вайтесь, Роза, если бы я даже признавался вам в любви. Все равно,  милое
мое дитя, это не имело бы никаких последствий. Там, на площади Бюйтенго-
фа, лежит стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает  меня
за эту дерзость. Итак, я любил цветы, Роза, и  я  открыл,  как  мне,  по
крайней мере, кажется, тайну знаменитого черного тюльпана, вырастить ко-
торый до сих пор считалось невозможным и за который, как  вы  знаете,  а
быть может не знаете, обществом  цветоводов  города  Гаарлема  объявлена
премия в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч флоринов, - видит бог, что не
о них я жалею, - эти сто тысяч флоринов находятся в этой бумаге. Они вы-
играны тремя луковичками, которые в ней находятся, и вы можете взять  их
себе, Роза. Я дарю вам их.
   - Господин Корнелиус!
   - О, вы можете их взять, Роза. Вы этим никому не нанесете ущерба, до-
рогое дитя. Я одинок во всем свете. Мой отец и мать умерли; у  меня  ни-
когда не было ни братьев, ни сестер; я никогда ни в кого не был влюблен,
а если меня кто-нибудь любил, то я об этом не знал. Впрочем, вы сами ви-
дите, Роза, как я одинок: в мой предсмертный час только вы находитесь  в
моей камере, утешая и поддерживая меня.
   - Но, сударь, сто тысяч флоринов...
   - Ах, будем серьезны, дорогое дитя, - сказал Корнелиус. -  Сто  тысяч
флоринов составят прекрасное приданое к вашей красоте. Вы  получите  эти
сто тысяч флоринов, так как я уверен в своих луковичках. Они будут ваши,
дорогая Роза, и взамен я прошу только, чтобы вы мне обещали выйти  замуж
за честного молодого человека, которого будете любить так же сильно, как
я любил цветы. Не прерывайте меня, Роза, мне осталось  только  несколько
минут...
   Бедная девушка задыхалась от рыданий.
   Корнелиус взял ее за руку.
   - Слушайте меня, - продолжал он. - Вот как вы должны действовать.  Вы
возьмете в моем саду в Дордрехте землю. Попросите у моего садовника Бют-
рюисгейма земли из моей гряды N 6. Насыпьте эту землю в глубокий ящик  и
посадите туда луковички. Они расцветут в будущем мае, то есть через семь
месяцев, и, как только вы увидите цветок на его стебле, старайтесь ночью
охранять его от ветра, а днем - от солнца. Тюльпан будет черного  цвета,
я уверен. Тогда вы известите об этом  председателя  общества  цветоводов
города Гаарлема. Комиссия определит цвет тюльпана, и вам  отсчитают  сто
тысяч флоринов.
   Роза тяжело вздохнула.
   - Теперь, - продолжал Корнелиус, смахнув с ресницы слезу (она относи-
лась больше к прекрасному черному тюльпану, который ему не суждено будет
увидеть, чем к жизни, с которой он готовился расстаться), теперь у  меня
больше нет никаких желаний, разве только, чтобы тюльпан  этот  назывался
Rosa Barlaensis, то есть напоминал бы одновременно и мое и ваше  имя.  И
так как вы, по всей вероятности, не знаете латинского языка и можете за-
быть это название, то постарайтесь достать карандаш и бумагу,  и  я  вам
это запишу.
   Роза зарыдала и протянула ему книгу в шагреневом переплете, на  кото-
рой стояли инициалы К. В.
   - Что это такое? - спросил заключенный.
   - Увы, - ответила Роза, - это библия вашего крестного отца Корнеля де
Витта. Я ее нашла в этой камере после смерти мученика. Я ее  храню,  как
реликвию. Напишите на ней ваше пожелание, господин Корнелиус, и хотя,  к
несчастью, я не умею читать, но все, что вы напишете, будет выполнено.
   Корнелиус взял библию и благоговейно поцеловал ее.
   - Чем же я буду писать? - спросил он.
   - В библии есть карандаш, - сказала Роза, - он там лежал, там я его и
оставила.
   Это был тот карандаш, который Ян де Витт одолжил своему брату.
   Корнелиус взял его и на второй странице - первая, как мы помним, была
оторвана - он, готовый умереть, подобно Корнелю, написал такой же  твер-
дой рукой, как М и его крестный:
   "23 августа 1672 года перед тем, как сложить голову на эшафоте,  хотя
я и ни в чем не виновен, я завещаю Розе Грифус единственное сохранившее-
ся у меня в этом мире имущество, - ибо все остальное конфисковано, - три
луковички, из коих (я в этом глубоко  убежден)  вырастет  в  мае  месяце
большой черный тюльпан, за который назначена обществом садоводов  города
Гаарлема премия в сто тысяч флоринов. Я желаю, чтобы она, как единствен-
ная моя наследница, получила вместо меня эту премию, при одном  условии,
что она выйдет замуж за мужчину приблизительно моих лет, который полюбит
ее и которого полюбит она, и назовет знаменитый черный тюльпан,  который
создаст новую разновидность, Rosa Barlaensis, то есть объединенным  моим
и своим именем.
   Да смилуется надо мною бог и да даст он ей доброго здоровья.
   Корнелиус ван Берле".
   Потом, отдавая библию Розе, он сказал:
   - Прочтите.
   - Увы, - ответила девушка Корнелиусу, - я уже вам  говорила,  что  не
умею читать.
   Тогда Корнелиус прочел Розе написанное им завещание.
   Рыдания бедной девушки усилились.
   - Принимаете вы мои условия? - спросил заключенный, печально улыбаясь
и целуя дрожащие кончики пальцев прекрасной фрисландки.
   - О, я не смогу, сударь, - прошептала она.
   - Вы не сможете, мое дитя? Почему же?
   - Потому что есть одно условие, которое я не смогу выполнить!
   - Какое? Мне казалось, однако, что мы обо всем договорились.
   - Вы мне даете эти сто тысяч флоринов в виде приданого?
   - Да.
   - И чтобы я вышла замуж за любимого человека?
   - Безусловно.
   - Ну, вот видите, сударь, эти деньги не могут быть моими.  Я  никогда
никого не полюблю и не выйду замуж.
   И, с трудом произнеся эти слова, Роза пошатнулась и от скорби чуть не
упала в обморок.
   Испуганный ее бледностью и полубессознательным состоянием,  Корнелиус
протянул руки, чтобы поддержать ее, как вдруг по лестнице раздались  тя-
желые шаги, еще какие-то другие, зловещие звуки и лай пса.
   - За вами идут! - воскликнула, ломая руки, Роза.  -  Боже  мой,  боже
мой! Не нужно ли вам еще что-нибудь сказать мне?
   И она упала на колени, закрыв лицо руками, задыхаясь от рыданий и об-
ливаясь слезами.
   - Я хочу вам еще сказать, чтобы вы тщательно спрятали ваши три  луко-
вички и заботились о них согласно моим указаниям и во имя любви ко  мне.
Прощайте, Роза!
   - О, да, - сказала она, не поднимая головы, - о, да, все, что вы ска-
зали, я сделаю, за исключением замужества, - добавила она совсем тихо: -
ибо это, это, клянусь вам, для меня невозможно.
   И она спрятала на своей трепещущей груди дорогое сокровище  Корнелиу-
са.
   Шум, который услышали Корнелиус и Роза, был вызван приближением  сек-
ретаря, возвращавшегося за осужденным в сопровождении палача, солдат  из
стражи при эшафоте и толпы любопытных, постоянных посетителей тюрьмы.
   Корнелиус без малодушия, но и без напускной храбрости принял их  ско-
рее дружелюбно, чем враждебно, и позволил им выполнять свои  обязанности
так, как они находили это нужным.
   Он взглянул из своего маленького окошечка с  решеткой  на  площадь  и
увидел там эшафот и шагах в двадцати  виселицу,  с  которой  по  приказу
штатгальтера были уже сняты поруганные останки двух братьев де Виттов.
   Перед тем как последовать за стражей,  Корнелиус  искал  глазами  ан-
гельский взгляд Розы, но позади шпаг и алебард он увидел только лежавшее
ничком у деревянной скамьи тело и помертвевшее лицо, скрытое  наполовину
длинными волосами.
   Однако, лишаясь чувств, Роза приложила руку к своему бархатному  кор-
сажу и даже в бессознательном состоянии продолжала  инстинктивно  обере-
гать ценный дар, доверенный ей Корнелиусом.
   Выходя из камеры, молодой человек мог заметить в сжатых пальцах  Розы
пожелтевший листок библии, на котором Корнель де Витт с таким трудом на-
писал несколько строк, которые, если бы Корнелиус прочел их,  несомненно
спасли бы и человека и тюльпан.


   ХII
   Казнь    

   Чтобы дойти от тюрьмы до эшафота, Корнелиусу нужно  было  сделать  не
более трехсот шагов.
   Когда он спустился с лестницы, собака спокойно пропустила его. Корне-
лиусу показалось даже, что она посмотрела на него с  кротостью,  похожей
на сострадание.
   Быть может, собака узнавала осужденных и кусала только тех, кто выхо-
дил отсюда на свободу.
   Понятно, что, чем короче путь из тюрьмы к эшафоту, тем больше он  был
запружен любопытными. Та же самая толпа, которая, не  утолив  еще  жажду
крови, пролитой три дня назад, поджидала здесь новую жертву.
   И, как только показался Корнелиус, на улице раздался  неистовый  рев.
Он разнесся по площади и покатился по улицам, прилегающим к эшафоту. Та-
ким образом эшафот походил на остров, о который ударяются волны  четырех
или пяти рек.
   Чтобы не слышать угроз, воплей и воя, Корнелиус глубоко погрузился  в
свои мысли.
   О чем думал этот праведник, идя на казнь?
   Он не думал ни о своих врагах, ни о своих судьях, ни о своих палачах.
   Он мечтал о прекрасных тюльпанах, на которые он будет взирать с  того
света.
   "Один удар меча, - говорил себе философ, -  и  моя  прекрасная  мечта
осуществится".
   Но было еще не известно, одним ли ударом покончит  с  ним  палач  или
продлит мучения бедного любителя тюльпанов. Тем не менее ван Берле реши-
тельно поднялся по ступенькам эшафота.
   Он взошел на эшафот гордый тем, что был  другом  знаменитого  Яна  де
Витта и крестником благородного Корнеля, растерзанных толпой, снова соб-
равшейся, чтобы теперь поглазеть на него.
   Он встал на колени, произнес молитву и с радостью  заметил:  если  он
положит голову на плаху с открытыми глазами, то  до  последнего  момента
ему видно будет окно за решеткой в Бюйтенгофской тюрьме.
   Наконец настало время сделать это ужасное движение. Корнелиус спустил
свой подбородок на холодный сырой чурбан, но в  этот  момент  глаза  не-
вольно закрылись, чтобы мужественнее принять страшный удар, который дол-
жен обрушиться на его голову и лишить жизни.
   На полу эшафота сверкнул отблеск: это был отблеск меча, поднятого па-
лачом.
   Ван Берле попрощался со своим черным тюльпаном, уверенный, что уходит
в другой мир, озаренный другим светом и другими красками.
   Трижды он ощутил на трепещущей шее холодный ветерок от меча.
   Но какая неожиданность!..
   Он не почувствовал ни удара, ни боли. Он не увидел перемены красок.
   До сознания ван Берле дошло, что чьи-то руки, он не  знал,  чьи,  до-
вольно бережно приподняли его, и он встал, слегка пошатываясь.
   Он раскрыл глаза.
   Около него кто-то что-то читал  на  большом  пергаменте,  скрепленном
красной печатью.
   То же самое желтовато-бледное солнце, каким ему  и  подобает  быть  в
Голландии, светило в небе, и то же самое окно с решеткой смотрело на не-
го с вышины Бюйтенгофа, и та же самая толпа ротозеев, но уже не вопящая,
а изумленная, глазела на него с площади.
   Осмотревшись, прислушавшись, ван Берле сообразил следующее:
   Его высочество Вильгельм, принц Оранский, побоявшись, по всей вероят-
ности, как бы семнадцать фунтов крови, которые текли в жилах ван  Берле,
не переполнили чаши небесного правосудия, сжалился над его  мужеством  и
возможной невиновностью. Вследствие этого  его  высочество  даровал  ему
жизнь. Вот почему меч, который поднялся с  зловещим  блеском,  три  раза
взлетел над его головой, подобно зловещей птице, но не опустился на  его
шею и оставил нетронутым его позвоночник.
   Вот почему не было ни боли, ни удара. Вот почему солнце все еще  про-
должало улыбаться ему, в неособенно яркой, правда, но все же очень  при-
ятной, лазури небесного свода.
   Корнелиус, рассчитывавший увидеть бога  и  тюльпаны  всей  вселенной,
несколько разочаровался, но вскоре утешился тем, что  имеет  возможность
свободно поворачивать голову на шее.
   И кроме того, Корнелиус надеялся, что помилование будет  полным,  что
его выпустят на свободу, он вернется к своим грядкам в Дордрехте.
   Но Корнелиус ошибался.
   Как сказала приблизительно в то же время госпожа де Севинье, в письме
бывает приписка. Была приписка и в указе штатгальтера, содержавшая самое
существенное. Вильгельм, штатгальтер Голландии, приговаривал  Корнелиуса
ван Берле к вечному заключению.
   Он был недостаточно виновным, чтобы быть казненным, но слишком винов-
ным для того, чтобы остаться на свободе.
   Корнелиус выслушал приписку, но досада его, вызванная разочарованием,
скоро рассеялась.
   "Ну, что же, - подумал он, - еще не все потеряно. В вечном заключении
есть свои хорошие стороны. В вечном заключении есть Роза. Есть  также  и
мои три луковички черного тюльпана".
   Но Корнелиус забыл о том, что Семь провинций могут иметь семь  тюрем,
по одной в каждой провинции, что пища заключенного обходится  дешевле  в
другом месте, чем в Гааге, которая является столицей.
   Его высочество Вильгельм, у которого не  было,  по-видимому,  средств
содержать ван Берле в Гааге, отправил его отбывать вечное  заключение  в
крепость Левештейн, расположенную, правда,  около  Дордрехта,  но,  увы,
всетаки очень далеко от него. Левештейн, по словам географов, расположен
в конце острова, который образуют против Горкума Вааль и Маас.
   Ван Берле был достаточно хорошо знаком с историей своей страны, чтобы
не знать, что знаменитый Гроций был после смерти Барневельта заключен  в
этот же замок и что правительство, в  своем  великодушии  к  знаменитому
публицисту, юрисконсульту, историку, поэту и богослову, ассигновало  ему
на содержание двадцать четыре голландских су в сутки.
   "Мне же, куда менее важному, чем Гроций, - подумал ван Берле, - мне с
трудом ассигнуют двенадцать су, и я буду жить очень скудно, но, в  конце
концов, все же буду жить".
   И вдруг его поразило ужасное воспоминание.
   - Ах, - воскликнул Корнелиус, - там сырая и туманная местность! Такая
неподходящая почва для тюльпанов! И, затем, Роза, Роза, которой не будет
в Левештейне, - шептал он, склонив на грудь голову, которая у него толь-
ко что чуть не скатилась значительно ниже.


   XIII
   Что творилось в это время в душе одного зрителя? 

   В то время, как Корнелиус размышлял, к эшафоту подъехала карета.  Ка-
рета эта предназначалась для заключенного. Ему предложили сесть  в  нее.
Он покорился.
   Его последний взгляд был обращен к Бюйтенгофу. Он надеялся увидеть  в
окне успокоенное лицо Розы, но карета была запряжена сильными  лошадьми,
и они быстро вынесли ван Берле из толпы,  которая  ревом  выражала  свое
одобрение великодушию штатгальтера и - одновременно - брань по адресу де
Виттов и их спасенного от смерти крестника.
   Зрители рассуждали таким образом: "Счастье еще, что  мы  поторопились
расправиться с негодяем из негодяев Яном и с проходимцем Корнелем, а то,
без сомнения, милосердие его высочества отняло бы их у нас так  же,  как
оно отняло у нас вот этого".
   Среди зрителей, привлеченных казнью ван Берле на площадь Бюйтенгоф  и
несколько разочарованных оборотом, какой приняла казнь, самым  разочаро-
ванным был один хорошо одетый горожанин. Он с утра еще так усиленно  ра-
ботал ногами и локтями, что в конце концов от эшафота его отделял только
ряд солдат, окруживших место казни.
   Многие жаждали видеть, как прольется гнусная кровь преступного Корне-
лиуса; но, выражая это жестокое желание, никто не проявлял такого остер-
венения, как вышеуказанный горожанин.
   Наиболее ярые пришли в Бюйтенгоф на рассвете, чтобы захватить  лучшие
места; но он опередил наиболее ярых и провел всю ночь на пороге  тюрьмы,
а оттуда попал в первые ряды, как мы уже говорили, работая ногами и лок-
тями, любезничая с одними и награждая ударами других.
   И когда палач возвел осужденного на эшафот, этот  горожанин,  забрав-
шись на тумбу у фонтана, чтобы лучше видеть и быть виденным, сделал  па-
лачу знак, означавший:
   - Решено, не правда ли?
   В ответ ему последовал знак палача:
   - Будьте покойны.
   Кто же был горожанин, состоявший, по-видимому, в близких отношениях с
палачом, и что означал этот обмен знаками?
   Очень просто: горожанином был мингер Исаак Бокстель,  который  тотчас
же после ареста Корнелиуса приехал в Гаагу, чтобы  попытаться  раздобыть
луковички черного тюльпана.
   Бокстель попробовал сначала использовать Грифуса, но последний, отли-
чаясь верностью хорошего бульдога, обладал и его недоверчивостью и злоб-
ностью. Он увидел в ненависти Бокстеля  нечто  совершенно  обратное:  он
принял его за преданного друга Корнелиуса, который, осведомляясь о  пус-
тяшных вещах, пытается устроить побег заключенному.
   Поэтому на первое  предложение  Бокстеля  добыть  луковички,  которые
спрятаны, по всей вероятности, если не на груди заключенного, то  в  ка-
ком-нибудь уголке камеры, Грифус прогнал его, напустив на него собаку.
   Но оставшийся в зубах пса клочок штанов Бокстеля не обескуражил  его.
Он снова начал атаку. Грифус в это время находился в постели  в  лихора-
дочном состоянии, с переломленной рукой. Он даже не  принял  посетителя.
Бокстель тогда обратился к Розе, предлагая девушке взамен трех луковичек
головной убор из чистого золота. Но хотя благородная  девушка  не  знала
еще цены того, что ее просили украсть и за что ей  предлагали  невиданно
хорошую плату, она направила искусителя к палачу, - не только последнему
судье, но и последнему наследнику осужденного. Совет Розы породил  новую
идею в голове Бокстеля.
   Тем временем приговор был вынесен; как мы видели, спешный приговор. У
Исаака уже не оставалось времени чтобы подкупить кого-нибудь, так что он
остановился на мысли, поданной ему Розой, и пошел к палачу.
   Исаак не сомневался в том, что Корнелиус  умрет,  прижимая  луковички
тюльпана к сердцу.
   В действительности же Бокстель не мог угадать двух  вещей:  Розу,  то
есть любовь, Вильгельма, то есть милосердие.
   Без Розы и Вильгельма расчеты завистника  оказались  бы  правильными.
Если бы не Вильгельм, Корнелиус бы умер. Если бы не Роза, Корнелиус умер
бы, прижимая луковички к своему сердцу.
   Итак, мингер Бокстель направился к палачу,  выдал  себя  за  близкого
друга осужденного и купил у него за непомерную сумму - свыше ста  флори-
нов - всю одежду будущего покойника, кроме золотых и серебряных  украше-
ний, которые безвозмездно переходили к палачу.
   Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти уверенно-
го, что он покупает за эти деньги премию общества цветоводов города  Га-
арлема? Это значило получить на затраченные деньги тысячу процентов, что
было, согласитесь, недурной операцией.
   Палач, с своей стороны, зарабатывал сто флоринов  без  всяких  хлопот
или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после  казни  пропус-
тить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный труп
его Друга.
   К тому же подобные явления были обычны среди приверженцев  какого-ни-
будь деятеля, кончавшего жизнь на  эшафоте  Бюйтенгофа.  Фанатик,  вроде
Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, который дал бы
сто флоринов за его останки.
   Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно условие:  по-
лучить плату вперед. Бокстель, подобно людям, которые входят в  ярмароч-
ные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не  пожелать  внести
плату.
   Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.
   После этого можно судить, насколько он был взволнован и как он следил
за стражей, секретарем, палачом, как его волновало каждое  движение  ван
Берле, как он ляжет на плаху, как он упадет и не раздавит ли он,  падая,
бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хо-
тя бы в золотую коробочку, так как золото самый прочный из металлов.
   Мы не решаемся описать то впечатление, какое произвела на этого  дос-
тойного смертного задержка в выполнении приговора. Чего ради палач теря-
ет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того, чтобы
отрубить эту голову? Но, когда он увидел, как секретарь суда взял  осуж-
денного за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он ус-
лышал публичное чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, Бокстель
потерял человеческий облик. Ярость тигра, гиены, змеи  вспыхнула  в  его
глазах. Если бы он был ближе к ван Берле, он бросился бы на него и  убил
бы его.
   Так, значит, Корнелиус будет жить Корнелиус поселится  в  Левештейне,
он унесет туда, в тюрьму луковички и, быть может, найдется там сад,  где
ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.
   Бывают события, которые перо бедного писателя не в  силах  описать  и
которые он вынужден предоставить фантазии читателя во всей их простоте.
   Бокстель в полуобморочном состоянии упал со своей тумбы среди  группы
оранжистов, так же, как и он, недовольных оборотом, принятым казнью. Они
подумали, что крик, который испустил Бокстель,  был  криком  радости,  и
наградили его кулачными ударами, не хуже, чем это сделали бы ярые боксе-
ры-англичане.
   Но что могли прибавить несколько кулачных ударов  к  тем  страданиям,
которые испытывал Бокстель? Он бросился вдогонку за  каретой,  уносившей
Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил кам-
ня под ногой - споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и
поднялся, истоптанный и истерзанный, только  тогда,  когда  вся  грязная
толпа Гааги прошла через него. Бокстель, которого положительно преследо-
вало несчастье, все же поплатился только изодранным платьем, истоптанной
спиной и изодранными руками.
   Можно было подумать, что для Бокстеля достаточно всех этих неудач. Но
это было бы ошибкой.
   Бокстель, поднявшись на ноги, вырвал из своей головы  столько  волос,
сколько смог, и принес их в жертва  жестокой  и  бесчувственной  богине,
именуемой завистью Подношение было, безусловно, приятно богине, у  кото-
рой, как говорит мифология, вместо волос, на голове - змеи.


   XIV
   Голуби Дордрехта  

   Для Корнелиуса ван Берле было, конечно, большой честью, что его  отп-
равили в ту самую тюрьму, в которой когда-то сидел ученый Гуго Гроций.
   По прибытии в тюрьму его ожидала еще большая  честь.  Случилось  так,
что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили  цвето-
вода ван Берле, камера в Левештейне, в которой в свое время сидел знаме-
нитый друг Барневельта, была свободной. Правда, камера эта  пользовалась
в замке плохой репутацией с тех пор, как Гроций,  осуществляя  блестящую
мысль своей жены, бежал из заключения в ящике из-под книг, который забы-
ли осмотреть.
   С другой стороны, ван Берле казалось хорошим  предзнаменованием,  что
ему дали именно эту камеру, так как, по его мнению, ни один тюремщик  не
должен был бы сажать второго голубя в ту клетку, из  которой  так  легко
улетел первый.
   Это историческая камера. Но мы не станем терять времени  на  описание
деталей, а упомянем только об алькове, который был  сделан  для  супруги
Гроция. Это была обычная тюремная камера, в  отличие  от  других,  может
быть, несколько более высокая. Из ее окна с решеткой открывался прекрас-
ный вид.
   К тому же интерес нашей истории не заключается в описании каких бы то
ни было комнат.
   Для ван Берле жизнь выражалась не в одном процессе  дыхания.  Бедному
заключенному помимо его легких дороги были два предмета, обладать  кото-
рыми он мог только в воображении: цветок и женщина, оба  утраченные  для
него навеки.
   К счастью, добряк ван Берле ошибался. Судьба, оказавшаяся к нему бла-
госклонной в тот момент, когда он шел на эшафот, эта же  судьба  создала
ему в самой тюрьме, в камере Гроция, существование, полное таких пережи-
ваний, о которых любитель тюльпанов никогда и не думал.
   Однажды утром, стоя у окна и вдыхая свежий  воздух,  доносившийся  из
долины Вааля, он любовался видневшимися на горизонте  мельницами  своего
родного Дордрехта и вдруг заметил, как оттуда целой стаей  летят  голуби
и, трепеща на солнце, садятся на острые шпили Левештейна.
   "Эти голуби, - подумал ван Берле, - прилетают из Дордрехта и,  следо-
вательно, могут вернуться обратно. Если бы кто-нибудь привязал  к  крылу
голубя записку, то, возможно, она дошла бы до Дордрехта, где обо мне го-
рюют".
   И, помечтав еще некоторое время, ван Берле  добавил:  "Этим  "кто-ни-
будь" буду я".
   Можно быть терпеливым, когда вам двадцать восемь лет и вы осуждены на
вечное заключение, то есть приблизительно на двадцать две или  на  двад-
цать три тысячи дней.
   Ван Берле не покидала мысль о его трех луковичках, ибо, подобно серд-
цу, которое бьется в груди, она жила в его памяти. Итак, ван  Берле  все
время думал только о них, соорудил ловушку для голубей и стал их  прима-
нивать туда всеми способами, какие предоставлял ему его стол, на который
ежедневно выдавалось  восемнадцать  голландских  су,  равных  двенадцати
французским. И после целого месяца безуспешных попыток ему удалось  пой-
мать самку.
   Он употребил еще два месяца, чтобы поймать самца. Он запер их в одной
клетке и в начале 1673 года, после того, как самка снесла яйца, выпустил
ее на волю. Уверенная в своем самце, в том, что он выведет за нее  птен-
цов, она радостно улетела в Дордрехт, унося под крылышком записку.
   Вечером она вернулась обратно. Записка  оставалась  под  крылом.  Она
сохраняла эту записку таким образом пятнадцать дней, что  вначале  очень
разочаровало, а потом и привело в отчаяние ван Берле.
   На шестнадцатый день голубка прилетела без записки.
   Записка была адресована Корнелиусом его кормилице, старой фрисландке,
и он обращался к милосердию всех, кто найдет записку, умоляя передать ее
по принадлежности как можно скорее.
   В письме к кормилице была вложена также записка, адресованная Розе.
   Кормилица получила это письмо. И вот каким путем.
   Уезжая из Дордрехта в Гаагу, а из Гааги в Горкум, мингер Исаак  Бокс-
тель покинул не только свой дом, не только своего слугу, не только  свой
наблюдательный пункт, не только свою подзорную трубу, но и  своих  голу-
бей.
   Слуга, который остался без жалования, проел сначала те небольшие сбе-
режения, какие у него были, а затем стал поедать  голубей.  Увидев  это,
голуби стали перелетать с крыши Исаака Бокстеля на крышу Корнелиуса  ван
Берле.
   Кормилица была добрая женщина, и она чувствовала  постоянную  потреб-
ность любить кого-нибудь. Она очень привязалась к голубям, которые приш-
ли просить у нее гостеприимства. Когда слуга Исаака потребовал последних
двенадцать или пятнадцать голубей, чтобы их съесть,  она  предложила  их
продать ей по шесть голландских су  за  штуку.  Это  было  вдвое  больше
действительной стоимости голубей. Слуга, конечно, согласился  с  большой
радостью. Таким образом, кормилица осталась законной владелицей  голубей
завистника.
   Эти голуби, разыскивая, вероятно, хлебные зерна иных сортов и  коноп-
ляные семена повкуснее, объединились с другими голубями и в своих  пере-
летах посещали Гаагу, Левештейн и Роттердам. Случаю было  угодно,  чтобы
Корнелиус ван Берле поймал как раз одного из этих голубей.
   Отсюда следует, что если бы завистник  не  покинул  Дордрехта,  чтобы
поспешить за своим соперником сначала в Гаагу, а затем в Горкум или  Ле-
вештейн, то записка, написанная Корнелиусом ван Берле, попала бы  в  его
руки, а не в руки кормилицы. И тогда наш бедный заключенный  потерял  бы
даром и свой труд и время. И вместо того, чтобы иметь  возможность  опи-
сать разнообразные события, которые подобно  разноцветному  ковру  будут
развиваться под нашим пером, нам пришлось бы описывать целый ряд  груст-
ных, бледных и темных, как ночной покров, дней.
   Итак, записка попала в руки кормилицы ван Берле.  И  вот  однажды,  в
первых числах февраля, когда, оставляя за собой  рождающиеся  звезды,  с
неба спускались первые сумерки, Корнелиус услышал вдруг на лестнице баш-
ни голос, который заставил его вздрогнуть.
   Он приложил руку к сердцу и прислушался. Это был  мягкий,  мелодичный
голос Розы.
   Сознаемся, что Корнелиус не был так поражен неожиданностью и не  ощу-
тил той чрезвычайной радости, которую он испытал бы, если бы  это  прои-
зошло помимо истории с голубями. Голубь, взамен его письма,  принес  ему
под крылом надежду, и он, зная Розу, ежедневно ожидал,  если  только  до
нее дошла записка, известий о своей любимой и о своих луковичках.
   Он приподнялся, прислушиваясь и наклоняясь к двери. Да, это несомнен-
но, был тот же голос, который так нежно взволновал его в Гааге.
   Но сможет ли теперь Роза, которая приехала из Гааги в Левештейн,  Ро-
за, которой удалось каким-то неведомым  Корнелиусу  путем  проникнуть  в
тюрьму, - сможет ли она так же счастливо проникнуть к заключенному?
   В то время, как Корнелиус ломал себе голову над этими вопросами, вол-
новался и беспокоился, открылось окошечко его камеры, и Роза, сияющая от
счастья, еще более прекрасная от пережитого ею в  течение  пяти  месяцев
горя, от которого слегка побледнели ее щеки, Роза прислонила свою голову
к решетке окошечка и сказала:
   - О сударь, сударь, вот и я.
   Корнелиус простер руки, устремил к небу глаза и радостно воскликнул:
   - О Роза, Роза!
   - Тише, говорите шепотом, отец идет следом за мной, - сказала  девуш-
ка.
   - Ваш отец?
   - Да, там, во дворе, внизу, у лестницы. Он получает инструкции у  ко-
менданта. Он сейчас поднимется.
   - Инструкции от коменданта?
   - Слушайте, я постараюсь объяснить вам все  в  нескольких  словах.  У
штатгальтера есть усадьба в одном лье от Лейдена. Собственно, это просто
большая молочная ферма. Всеми животными этой фермы ведает моя тетка, его
кормилица. Как только я получила ваше письмо, которое - увы! - я даже не
смогла прочесть, но которое мне прочла ваша кормилица, - я сейчас же по-
бежала к своей тетке и оставалась там до тех пор, пока туда  не  приехал
принц. А когда он туда приехал, я попросила его перевести отца  с  долж-
ности привратника Гаагской тюрьмы на должность тюремного  надзирателя  в
крепость Левештейн. Он не подозревал моей цели; если бы он знал ее,  он,
может быть, и отказал бы, но тут он, наоборот, удовлетворил мою просьбу.
   - Таким образом, вы здесь.
   - Как видите.
   - Таким образом, я буду видеть вас ежедневно?
   - Так часто, как я только смогу.
   - О Роза, моя прекрасная мадонна, Роза,  -  воскликнул  Корнелиус,  -
так, значит, вы меня немного любите?
   - Немного... - сказала она. - О, вы недостаточно требовательны,  гос-
подин Корнелиус.
   Корнелиус страстно протянул к  ней  руки,  но  сквозь  решетку  могли
встретиться только их пальцы.
   - Отец идет, - сказала девушка.
   И Роза быстро отошла от двери и устремилась навстречу старому  Грифу-
су, который показался на лестнице.


   XV
   Окошечко  

   За Грифусом следовала его собака.
   Он обводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужный момент она могла  узнать
заключенных.
   - Отец, - сказала Роза, - вот знаменитая  камера,  из  которой  бежал
Гроций; вы знаете, Гроций?
   - Знаю, знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея  Барневельта,  казнь
которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он  и  бе-
жал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.
   И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к заключенному.
   Собака же в это время обнюхивала с  ворчанием  икры  узника,  как  бы
спрашивая, по какому праву он остался жив, когда  она  видела,  как  его
уводили палач и секретарь суда.
   Но красавица Роза отозвала собаку к себе.
   - Сударь, - начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить немного  вок-
руг, - в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь  старшим
надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой че-
ловек, но я непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.
   - Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, - сказал  заключенный,
став в освещенное фонарем пространство.
   - Ах, так это вы, господин ван Берле, - сказал Грифус: - ах, так  это
вы, вот как встречаешься с людьми!
   - Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус,  что
ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы держите фонарь.
   Грифус нахмурил брови.
   - Вот видите, - сказал он, - всегда в политике делают ошибки. Его вы-
сочество даровал вам жизнь, - я бы этого никогда не сделал.
   - Вот как! Но почему же? - спросил Корнелиус.
   - Потому что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые,
общаетесь с дьяволом.
   - Ах, Грифус, Грифус, - сказал смеясь молодой человек, - уже не за то
ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил руку, или  за  ту  плату,
какую я с вас взял за лечение!
   - Наоборот, черт побери, наоборот, - проворчал тюремщик: - вы слишком
хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то  колдовство:  не  прошло  и
шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего  не  случилось.
До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова сло-
мать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу  ею
действовать раньше чем через три месяца.
   - И вы на это не согласились?
   - Я сказал: нет! До тех пор, пока я смогу  делать  крестное  знамение
этой рукой, - Грифус был католиком, - до тех пор, пока  я  смогу  делать
крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.
   - Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более  вы  не
должны бояться ученых.
   - О, ученые, ученые! - воскликнул Грифус, не отвечая на  вопрос  -  Я
предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого  Военные  курят,
пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают ви-
ски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить Или напиваться О,
да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову  ясной,
чтобы устраивать заговоры. Но я вас предупреждаю, что вам устраивать за-
говоры будет нелегко Прежде всего - ни книг, ни бумаги, никакой  чертов-
щины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.
   - Я вас уверяю, господин Грифус, - сказал ван Берле, что, быть может,
был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь  у  меня,  безусловно,
нет этих помыслов.
   - Хорошо, хорошо, - сказал Грифус: - следите за собой; я так же  буду
следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.
   - Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус.
   - Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де  Вит-
ты.
   - Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, - сказал  Корнели-
ус, отвернувшись, чтобы скрыть свое отвращение. - Вы забываете, что один
из этих несчастных - мой лучший друг,  а  другой...  другой  мой  второй
отец.
   - Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками И к тому  же  я
говорю так скорее из чувства сострадания.
   - А, вот как! Ну, так объясните мне это,  дорогой  Грифус,  я  что-то
плохо понимаю.
   - Да, если бы вы остались на плахе палача Гербрука...
   - То что же было бы?
   - А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь, -  я
этого не скрываю, - я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.
   - Спасибо за обещание, господин Грифус.
   И в то время, как заключенный иронически улыбался тюремщику, Роза  за
дверью ответила ему улыбкой, полной утешения.
   Грифус подошел к окну.
   Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая  де-
талей, широкий горизонт, который терялся в сером тумане.
   - Какой отсюда вид? - спросил тюремщик.
   - Прекрасный, - ответил Корнелиус, глядя на Розу.
   - Да, да, слишком много простора, слишком много простора.
   В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из свое-
го гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.
   - О, о, что это такое?
   - Мои голуби, - ответил Корнелиус.
   - Мои голуби, - закричал тюремщик. - Мои голуби! Да разве заключенный
может иметь что-нибудь свое?
   - Тогда, - ответил Корнелиус, - это голуби, которых мне сам бог  пос-
лал.
   - Вот уже одно нарушение правил, - продолжал Грифус.  -  Голуби!  Ах,
молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю,  что  не  позднее,
чем завтра, эти птицы будут жариться в моем котелке.
   - Вам нужно сначала поймать их, господин Грифус, - возразил Корнелиус
- Вы считаете, что я не имею права иметь этих голубей,  но  вы,  клянусь
вам, имеете на это прав еще меньше, чем я.
   - То, что отложено, еще не потеряно, - проворчал  тюремщик,  -  и  не
позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.
   И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через  окно,
осматривая конструкцию гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к две-
ри и подать руку Розе, которая прошептала ему:
   - Сегодня, в девять часов вечера.
   Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей  завтра  же,
как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за
руку дочь, вышел, запер замок и направился к другому заключенному,  поо-
бещать ему что-нибудь в этом же роде.
   Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться
к удалявшимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну и совер-
шенно разрушил голубиное гнездо.
   Он предпочел навсегда расстаться со своими  пернатыми  друзьями,  чем
обрекать на смерть милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь
видеть Розу.
   Ни посещение тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная  перспектива
его надзора, которым - Корнелиусу это было хорошо известно - он так зло-
употреблял, - ничто не могло рассеять сладких грез Корнелиуса и  в  осо-
бенности той сладостной надежды, которую воскресила в нем Роза.
   Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять.
   Роза сказала: "Ждите меня в девять часов".
   Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а  Корнелиус
уже слышал на лестнице легкие шаги и  шорох  пышного  платья  прелестной
фрисландки, и вскоре дверная решетка, на которую  устремил  свой  пылкий
взор Корнелиус, осветилась.
   Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.
   - А вот и я! - воскликнула Роза, задыхаясь  от  быстрого  подъема  по
лестнице. - А вот и я!
   - О милая Роза!
   - Так вы довольны, что видите меня?
   - И вы еще спрашиваете!? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда.
   - Слушайте, мой отец засыпает обычно сейчас же после ужина, и тогда я
укладываю его спать, слегка опьяненного водкой. Никому этого не  расска-
зывайте, так как благодаря этому сну я смогу каждый вечер на час  прихо-
дить сюда, чтобы поговорить с вами.
   - О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза!
   При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что  Роза
отодвинула свое.
   - Я принесла вам ваши луковички, - сказала она.
   Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решался сам  спросить  Розу,  что
она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил.
   - А, значит, вы их сохранили!
   - Разве вы не дали мне их, как очень дорогую для вас вещь?
   - Да, но, раз я вам их отдал, мне  кажется,  они  теперь  принадлежат
вам.
   - Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к счастью,  живы.
О,  как  я  благословляла  его  высочество!  Если  бог  наградит  принца
Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм  будет  самым
счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во  всем  мире.
Вы живы, говорила я, и, оставляя себе библию вашего крестного, я  решила
вернуть вам ваши луковички. Я только не знала, как это сделать. И вот  я
решила просить у штатгальтера место тюремщика в Горкуме для отца, и  тут
ваша кормилица принесла мне письмо. О, уверяю вас, мы много слез пролили
вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило меня  в  моем  решении,  и
тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете.
   - Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали  приехать  ко  мне
сюда?
   - Думала ли я об этом? - ответила Роза (любовь у нее преодолела стыд-
ливость), - все мои мысли были заняты только этим.
   Роза была так прекрасна, что Корнелиус вторично прижал  свое  лицо  и
губы к решетке, по всей вероятности, чтобы поблагодарить молодую  девуш-
ку.
   Роза отшатнулась, как и в первый раз.
   - Правда, - сказала она с кокетством, свойственным каждой молодой де-
вушке, - правда, я довольно часто жалела, что не умею читать, но никогда
я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда кормилица  передала
мне ваше письмо. Я держала его в руках, оно  обладало  живой  речью  для
других, а для меня, бедной дурочки, - было немым.
   - Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? - спросил Корнелиус.
- Почему?
   - О, - ответила, улыбаясь, девушка, - потому, что мне хотелось читать
все письма, которые мне присылают.
   - Вы получаете письма. Роза?
   - Сотнями.
   - Но кто же вам пишет?
   - Кто мне пишет? Да все студенты, которые проходят по Бюйтенгофу, все
офицеры, которые идут на учение, все приказчики и даже торговцы, которые
видят меня у моего маленького окна.
   - И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками?
   - Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, я  это  меня  очень
забавляло, а с некоторых пор - зачем мне слушать все эти глупости?  -  с
некоторых пор я их просто сжигаю.
   - С некоторых пор! - воскликнул Корнелиус, и  глаза  его  засветились
любовью и счастьем.
   Роза, покраснев, опустила глаза.
   И она не заметила, как приблизились уста  Корнелиуса,  которые,  увы,
соприкоснулись только с решеткой. Но, несмотря на  это  препятствие,  до
губ молодой девушки донеслось горячее  дыхание,  обжигавшее,  как  самый
нежный поцелуй.
   Роза вздрогнула и убежала так стремительно, что забыла вернуть Корне-
лиусу его луковички черного тюльпана.


   XVI
   Учитель и ученица 

   Как мы видели, старик Грифус совсем не  разделял  расположения  своей
дочери к крестнику Корнеля де Витта.
   В Левештейне находилось только пять заключенных, и надзор за ними был
нетруден, так что должность тюремщика была чем-то в роде синекуры,  дан-
ной Грифусу на старости лет.
   Но в своем усердии достойный тюремщик всей силой  своего  воображения
усложнил порученное ему дело. В его  воображении  Корнелиус  принял  ги-
гантские размеры перворазрядного преступника. Поэтому он стал в его гла-
зах самым опасным из всех заключенных. Грифус следил за каждым  его  ша-
гом; обращался к нему всегда с самым суровым видом, заставляя его  нести
кару за его ужасный, как он говорил, мятеж против милосердного штатгаль-
тера.
   Он заходил в камеру ван Берле по три раза в день, надеясь застать его
на месте преступления, но Корнелиус, с тех пор как  его  корреспондентка
оказалась тут же рядом, отрешился от всякой  переписки.  Возможно  даже,
что если бы Корнелиус получил полную свободу и возможность жить, где ему
угодно, он предпочел бы жизнь в тюрьме с Розой и своими луковичками, чем
где-нибудь в другом месте без Розы и без луковичек.
   Роза обещала приходить каждый вечер в девять часов для беседы с доро-
гим заключенным и, как мы видели, в первый же вечер исполнила свое  обе-
щание.
   На другой день она пришла с той же таинственностью, с теми же предос-
торожностями, как и накануне. Она дала себе слово не приближать  лица  к
самой решетке. И, чтобы сразу же начать разговор, который мог бы серьез-
но заинтересовать ван Берле, она начала с того, что протянула ему сквозь
решетку три луковички, завернутые все в ту же бумажку.
   Но, к большому удивлению Розы, ван Берле  отстранил  ее  белую  ручку
кончиками своих пальцев.
   Молодой человек обдумал все.
   - Выслушайте меня, - сказал он, - мне кажется, что мы слишком  риску-
ем, вкладывая все наше состояние в один мешок. Вы понимаете, дорогая Ро-
за, мы собираемся выполнить задание, которое до сих пор считалось  невы-
полнимым. Нам нужно вырастить знаменитый черный тюльпан. Примем  же  все
предосторожности, чтобы в случае неудачи нам не пришлось себя ни  в  чем
упрекать. Вот каким путем, я думаю, мы достигнем цели.
   Роза напрягла все свое внимание, чтобы выслушать, что ей скажет  зак-
люченный, не потому, чтобы она лично придавала этому большое значение, а
только потому, что этому придавал значение бедный цветовод.
   Корнелиус продолжал:
   - Вот как я думаю наладить наше совместное участие в этом важном  де-
ле.
   - Я слушаю, - сказала Роза.
   - В этой крепости есть, по всей вероятности, какойнибудь садик, а ес-
ли нет садика, то дворик, а если не дворик, то какая-нибудь насыпь.
   - У нас здесь чудесный сад, - сказала Роза, - он тянется вдоль реки и
усажен прекрасными старыми деревьями.
   - Не можете ли вы, дорогая Роза, принести мне оттуда  немного  земли,
чтобы я мог судить о ней?
   - Завтра же принесу.
   - Вы возьмете немного земли в тени и немного на солнце, чтобы  я  мог
определить по обоим образчикам ее сухость и влажность.
   - Будьте покойны.
   - Когда я выберу землю, мы разделим луковички. Одну луковичку возьме-
те вы и посадите в указанный мною день в землю, которую я  выберу.  Она,
безусловно расцветет, если вы будете ухаживать за ней согласно моим ука-
заниям.
   - Я не покину ее ни на минуту.
   - Другую луковичку вы оставите мне, и я попробую вырастить ее  здесь,
в своей камере, что будет для меня развлечением в те долгие часы,  кото-
рые я провожу без вас. Признаюсь, я очень мало надеюсь на эту  луковичку
и заранее смотрю на нее, бедняжку, как на жертву моего  эгоизма.  Однако
же, иногда солнце проникает и ко мне. Я постараюсь самым искусным  обра-
зом использовать все. Наконец, мы будем, - вернее, вы будете держать про
запас третью луковичку, нашу последнюю надежду на случай, если бы первые
два опыта не удались. Таким путем, дорогая Роза, невозможно, чтобы мы не
выиграли ста тысяч флоринов - ваше приданое, и не  добились  бы  высшего
счастья, достигнув своей цели.
   - Я поняла, - ответила Роза. - Завтра я принесу землю, и вы  выберете
ее для меня и для себя. Что касается земли для вас, то мне придется пот-
ратить на это много вечеров, так как каждый раз я смогу приносить только
небольшое количество.
   - О, нам нечего торопиться, милая Роза. Наши тюльпаны должны быть по-
сажены не раньше чем через месяц. Как видите, у нас еще  много  времени.
Только для посадки вашего тюльпана вы будете  точно  выполнять  все  мои
указания, не правда ли?
   - Я вам это обещаю.
   - И, когда он будет посажен,  вы  будете  сообщать  мне  все  обстоя-
тельства, касающиеся нашего воспитанника, именно: изменение температуры,
следы на аллее, следы на грядке. По ночам вы будете  прислушиваться,  не
посещают ли наш сад кошки. Две несчастные кошки испортили у меня в Дорд-
рехте целых две грядки.
   - Хорошо, я буду прислушиваться.
   - В лунные ночи... Виден ли от вас сад, милое дитя?
   - Окна моей спальни выходят в сад.
   - Отлично. В лунные ночи вы будете следить, не выползают  ли  из  от-
верстий забора крысы. Крысы - опасные  грызуны,  которых  нужно  остере-
гаться; я встречал цветоводов, которые горько жаловались на Ноя  за  то,
что он взял в ковчег пару крыс.
   - Я послежу и, если там есть крысы и кошки...
   - Хорошо, нужно все предусмотреть.  Затем,  -  продолжал  ван  Берле,
ставший очень подозрительным за время своего пребывания в тюрьме, -  за-
тем есть еще одно животное, более опасное, чем крысы и кошки.
   - Что это за животное?
   - Это человек. Вы понимаете, дорогая Роза, крадут один флорин, рискуя
из-за такой ничтожной суммы попасть на каторгу; тем более могут  украсть
луковичку тюльпана, который стоит сто тысяч флоринов.
   - Никто, кроме меня, не войдет в сад.
   - Вы мне это обещаете?
   - Я клянусь вам в этом.
   - Хорошо, Роза. Спасибо, дорогая Роза. Теперь вся  радость  для  меня
будет исходить от вас.
   И, так как губы ван Берле с таким же пылом, как  накануне,  приблизи-
лись к решетке, а к тому же настало время уходить, Роза отстранила голо-
ву и протянула руку.
   В красивой руке девушки была луковичка тюльпана.
   Корнелиус страстно поцеловал кончики пальцев ее руки.
   Потому ли, что эта рука держала одну из луковичек знаменитого черного
тюльпана? Или потому, что эта рука принадлежала Розе? Это мы  предостав-
ляем разгадывать лицам, более опытным, чем мы.
   Итак, Роза ушла с двумя другими луковичками,  крепко  их  прижимая  к
груди.
   Прижимала она их к груди потому ли, что это  были  луковички  черного
тюльпана, или потому, что луковички ей дал Корнелиус ван Берле? Нам  ка-
жется, что эту задачу легче решить, чем предыдущую.
   Как бы там ни было, но с этого момента жизнь заключенного  становится
приятной и осмысленной.
   Роза, как мы видели, передала ему одну из луковичек.
   Каждый вечер она приносила ему по горсти земли из той части сада, ка-
кую он нашел лучшей и которая была действительно превосходной.
   Широкий кувшин, удачно надбитый Корнелиусом, послужил ему вполне под-
ходящим горшком. Он наполнил его наполовину землей, которую ему принесла
Роза, смешав ее с высушенным речным илом, и у него получился  прекрасный
чернозем.
   В начале апреля он посадил туда первую луковичку.
   Мы не смогли бы описать стараний, уловок и ухищрений, к каким  прибег
Корнелиус, чтобы скрыть от наблюдений Грифуса радость, которую он  полу-
чал от работы. Для заключенного философа полчаса -  это  целая  вечность
ощущений и мыслей.
   Роза приходила каждый день побеседовать с Корнелиусом.
   Тюльпаны, о которых Роза прошла за это  время  целый  курс,  являлись
главной темой их разговоров. Но, как бы  ни  была  интересна  эта  тема,
нельзя все же говорить постоянно только о тюльпанах. Итак, говорили и  о
другом, и, к своему великому удивлению, любитель тюльпанов  увидел,  как
может расширяться круг тем для разговоров.
   Только Роза, как правило, стала  держать  свою  красивую  головку  на
расстоянии шести дюймов от окошечка,  ибо  прекрасная  фрисландка  стала
опасаться за себя самое, с тех пор, по всей  вероятности,  как  она  по-
чувствовала, что дыхание заключенного может даже сквозь решетку обжигать
сердца молодых девушек.
   Одно обстоятельство беспокоило в это время Корнелиуса  почти  так  же
сильно, как его луковички, и он постоянно думал о нем.
   Его смущала зависимость Розы от ее отца.
   Словом, жизнь ван Берле, известного врача, прекрасного художника, че-
ловека высокой культуры, - ван Берле-цветовода, который безусловно  пер-
вым взрастил то чудо творения, которое, как  это  заранее  было  решено,
должно было получить наименование Rosa Barlaensis, -  жизнь  ван  Берле,
больше чем жизнь, благополучие его, зависело от малейшего каприза друго-
го человека. И уровень умственного развития того человека -  самый  низ-
кий. Человек-тюремщик - существо менее разумное, чем  замок  который  он
запирал, и более жесткое, чем засов, который он задвигал. Это было нечто
среднее между человеком и зверем.
   Итак, благополучие Корнелиуса зависело от этого человека.  Он  мог  в
одно прекрасное утро соскучиться в Левештейне, найти, что  здесь  плохой
воздух, что водка недостаточно вкусна, покинуть крепость и увезти с  со-
бой дочь. И вновь Роза с Корнелиусом были бы разлучены.
   - И тогда, дорогая Роза, к чему послужат почтовые голуби, раз  вы  не
сможете ни прочесть моих писем, ни излагать мне свои мысли?
   - Ну, что же, - ответила Роза, которая в глубине души так же,  как  и
Корнелиус, опасалась разлуки, - в нашем распоряжении -  по  часу  каждый
вечер; употребим это время с пользой.
   - Но мне кажется, - заметил Корнелиус, - что мы его и сейчас употреб-
ляем не без пользы.
   - Употребим его с еще большей пользой, - повторила улыбаясь  Роза.  -
Научите меня читать и писать. Уверяю вас, ваши уроки пойдут мне впрок, и
тогда,  если  мы  будем  когда-нибудь  разлучены,  то  только  по  своей
собственной воле.
   - О, - воскликнул Корнелиус, - тогда перед нами вечность!
   Роза улыбнулась, пожав слегка плечами.
   - Разве вы останетесь вечно в тюрьме? - ответила она: - разве,  даро-
вав вам жизнь, его высочество не даст вам свободы? Разве вы не вернетесь
снова в свои владения? Разве вы не станете вновь богатым? А будучи бога-
тым и свободным, разве вы, проезжая верхом на лошади или в карете, удос-
тоите взглядом маленькую Розу, дочь тюремщика, почти дочь палача?
   Корнелиус пытался протестовать и протестовал  бы,  без  сомнения,  от
всего сердца, с искренностью души, переполненной любовью.
   Молодая девушка прервала его:
   - Как поживает ваш тюльпан? - спросила она с улыбкой.
   Говорить с Корнелиусом о его тюльпане было для Розы  способом  заста-
вить его позабыть все, даже самое Розу.
   - Неплохо, - ответил он, - кожица чернеет, брожение  началось,  жилки
луковички нагреваются и набухают; через неделю,  пожалуй,  даже  раньше,
можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш тюльпан, Роза?
   - О, я широко поставила дело и точно следовала вашим указаниям.
   - Послушайте, Роза, что же вы сделали? - спросил Корнелиус. Его глаза
почти так же вспыхнули, и его дыхание было таким же горячим, как  в  тот
вечер, когда его глаза обжигали лицо, а дыхание - сердце Розы.
   - Я, - заулыбалась девушка, так как в глубине души она  не  могла  не
наблюдать за двойной любовью заключенного и к ней и к черному  тюльпану,
- я поставила дело широко: я приготовила грядку на открытом месте, вдали
от деревьев и забора, на слегка песчаной почве, скорее влажной, чем  су-
хой, и без единого камушка. Я устроила грядку так, как вы мне ее  описа-
ли.
   - Хорошо, хорошо, Роза.
   - Земля, подготовленная таким образом, ждет только  ваших  распоряже-
ний. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою луковичку, и
я посажу ее. Ведь мою луковичку нужно сажать позднее вашей,  так  как  у
нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков.
   - Правда, правда! - Корнелиус захлопал от  радости  в  ладоши.  -  Вы
прекрасная ученица, Роза, и вы, конечно, выиграете ваши сто тысяч флори-
нов.
   - Не забудьте, - сказала смеясь Роза, - что ваша ученица - раз вы ме-
ня так называете - должна  еще  учиться  и  другому,  кроме  выращивания
тюльпанов.
   - Да, да, и я так же заинтересован, как и вы, прекрасная Роза,  чтобы
вы научились читать.
   - Когда мы начнем?
   - Сейчас.
   - Нет, завтра.
   - Почему завтра?
   - Потому что сегодня наш час уже прошел, и я должна вас покинуть.
   - Уже!? Но что же мы будем читать?
   - О, - ответила Роза, - у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет
нам счастье.
   - Итак, до завтра.
   - До завтра.


   XVII
   Первая луковичка  

   На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта.
   Тогда началась между учителем и ученицей одна из  тех  очаровательных
сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на  его  счастье,
попадают под его перо.
   Окошечко, единственное отверстие, которое служило для  общения  влюб-
ленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор  довольство-
вавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга все, что им хотелось ска-
зать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой.
   Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на  окошеч-
ко, склонив голову над книгой, которую она  держала  на  уровне  фонаря,
поддерживаемого правой рукой. Чтобы рука не слишком уставала,  Корнелиус
придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Ро-
за, водя пальцем по книге, могла следить за буквами и  слогами,  которые
заставлял ее повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой,  указывал
буквы своей внимательной ученице через отверстие решетки.
   Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие глаза,  ее
белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, - головным  убором  фрис-
ландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь,  станови-
лись бледнорозовыми, прозрачными, и их меняющаяся окраска словно  вскры-
вала таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей.
   Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума Корнелиу-
са, и когда затруднения казались слишком  большими,  то  их  углубленные
друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы
испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже
самые непонятные слова и выражения.
   И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти  данный  ей  урок
чтения и одновременно в своем сердце тайный урок любви.
   Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного.
   Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы  Корнелиус
раньше всего не справился о его причине.
   - О, не браните меня, - сказала девушка: - это не моя вина. Отец  во-
зобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто прихо-
дил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это  славный  парень,
большой любитель выпить, который рассказывает веселые истории  и,  кроме
того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками.
   - С другой стороны вы его не знаете? - спросил изумленный Корнелиус.
   - Нет, - ответила молодая девушка, - вот уже около двух  недель,  как
мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас усердно посещает.
   - О, - заметил Корнелиус, с беспокойством покачивая головой, так  как
каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь катастрофу, - это,  ве-
роятно, один из тех шпионов, которых посылают в крепости для  наблюдения
и за заключенными и за их охраной.
   - Я думаю, - сказала Роза с улыбкой, - что этот славный человек  сле-
дит за кем угодно, но только не за моим отцом.
   - За кем же он может здесь следить?
   - А за мной, например.
   - За вами?
   - А почему бы и нет? - сказала смеясь девушка.
   - Ах, это правда, - заметил, вздыхая, Корнелиус, -  не  все  же  ваши
поклонники, Роза, должны уходить ни с чем; этот человек может стать  ва-
шим мужем.
   - Я не говорю: "нет".
   - А на чем вы основываете эту радость?
   - Скажите, это опасение, господин Корнелиус...
   - Спасибо, Роза, вы правы, это опасение...
   - А вот на чем я его основываю.
   - Я слушаю, говорите.
   - Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф  в  Гааге;  да,
как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила,  он  тоже
выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под пред-
логом повидать вас.
   - Повидать меня?
   - Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог; теперь, когда
вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец снова стал
вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать вас. Я слышала,
как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает.
   - Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую установить, что  это  за
человек и чего он хочет.
   - Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших друзей не  может
интересоваться вами?
   - У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме моей кормили-
цы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла бы са-
ма и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: "Доро-
гой господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в ка-
ком я отчаянии, разрешите мне повидать его хоть на один  час,  и  я  всю
свою жизнь буду молить за вас бога". О, нет, -  продолжал  Корнелиус,  -
кроме моей доброй кормилицы, у меня нет друзей.
   - Итак, остается думать то, что я предполагала, тем более, что вчера,
на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я должна  посадить
вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую  калитку
за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень. Он
спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил  за  мной.
Это он меня выслеживает. Он следил за каждым  взмахом  моей  лопаты,  за
каждой горстью земли, до которой я дотрагивалась.
   - О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, - сказал Корнелиус. -  Что,
он молод, красив?
   И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.
   - Молодой, красивый? - воскликнула, рассмеявшись, Роза. - У него отв-
ратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около пятидесяти  лет,
и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной говорить.
   - А как его зовут?
   - Якоб Гизельс.
   - Я его не знаю.
   - Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.
   - Во всяком случае, если он вас любит. Роза, а  это  очень  вероятно,
так как видеть вас - значит любить, то вы-то не любите его?
   - О, конечно, нет.
   - Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?
   - Я этого требую от вас.
   - Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать, Роза, и вы прочте-
те, не правда ли, все, что я вам напишу о муках ревности и разлуки?
   - Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.
   Так как разговор начал принимать тот оборот, который беспокоил  Розу,
она решила оборвать его.
   - Кстати, - сказала она, - как поживает ваш тюльпан?
   - Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я осторожно  раско-
пал верхний слой земли, который покрывает луковичку,  рассмотрел  ее  на
солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце рас-
таяло от радости! Эта незаметная белесоватая  почка,  которую  могло  бы
содрать крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявля-
ет себя в чем-то почти неосязаемом, взволновал меня больше,  чем  чтение
указа его высочества, задержавшего меч палача на  эшафоте  Бюйтенгофа  и
вернувшего меня к жизни.
   - Так вы надеетесь? - сказала улыбаясь Роза.
   - О, да, я надеюсь.
   - А когда же я должна посадить свою луковичку?
   - В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но,  главное,  не
берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой тайны,
никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет
оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно  храните  третью
луковичку, которая у нас осталась.
   - Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне  ее  дали,  господин
Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими кружевами,  кото-
рые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой бедный зак-
люченный!
   - Как, уже?
   - Нужно идти.
   - Прийти так поздно и так рано уйти!
   - Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу; влюбленный может
заподозрить, что у него есть соперник.
   И она вдруг стала тревожно прислушиваться.
   - Что с вами? - спросил ван Берле.
   - Мне показалось, что я слышу...
   - Что вы слышите?
   - Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.
   - Да, правда, - сказал Корнелиус, - но это, во всяком случае, не Гри-
фус, его слышно издали.
   - Нет, это не отец, я в этом уверена. Но...
   - Но...
   - Но это может быть господин Якоб.
   Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как  торопливо
захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти ступе-
нек.
   Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось только прелю-
дией.
   Когда злой рок начинает выполнять свое  дурное  намерение,  то  очень
редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою  жертву,  подобно
забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время  при-
нять меры предосторожности.
   Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми человеком инс-
тинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, -  почти  всегда,
говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.
   Следующий день прошел без особенных событий.  Грифус  трижды  обходил
камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение шагов
тюремщика, - а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного никогда не
приходил в одно и то же время, - когда он слышал приближение шагов свое-
го тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а  за-
тем - под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при  помощи
придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на  фермах
для подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки,  при  помощи
которой этот механизм приводился в движение, то  наш  механик  ухитрялся
прятать ее во мхе, которым обросли черепицы, или между камнями.
   Грифус ни о чем не догадывался.
   Хитрость удавалась в течение восьми дней.
   Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей луковички,
из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся  старый
Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в  башне  все  кругом  трещало.
Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох  с  кувшином
на коленях.
   Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а  следовательно,
запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол  набра-
сывается на свою жертву.
   Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух иногда  на-
деляет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой прямо
в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась  драгоцен-
ная луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у  кисти
и которую так хорошо вылечил ван Берле.
   - Что у вас здесь? - закричал он. - Наконец то я вас поймал!
   И он засунул свою руку в землю.
   - У меня ничего нет, ничего нет! - воскликнул, дрожа всем телом, Кор-
нелиус.
   - А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть  какая-то  преступная
тайна.
   - Дорогой Грифус... - умолял ван Берле, взволнованный  подобно  куро-
патке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами.
   Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми пальцами.
   - Грифус, Грифус, осторожнее! - сказал, бледнея, Корнелиус.
   - В чем дело, черт побери? - рычал тюремщик.
   - Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!
   Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил  из  рук  тюремщика
кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками.
   Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против принца  Оранс-
кого, - замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя непреклонное
решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что  зак-
люченный боится больше за кувшин, чем за свою голову.
   И он старался силой вырвать у него кувшин.
   - А, - закричал тюремщик, - так вы бунтуете!
   - Не трогайте мой тюльпан! - кричал ван Берле.
   - Да, да, тюльпан! - кричал старик. - Мы знаем хитрость господ заклю-
ченных.
   - Но я клянусь вам...
   - Отдайте, - повторял Грифус, топая ногами. - Отдайте, или  я  позову
стражу.
   - Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный цветок только вмес-
те с моей жизнью.
   Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и  на  этот  раз
вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время  как  ван  Берле  был
счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал, что  содержимое
- у его противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку,  которая
разломалась на каменных плитах пола и тотчас же  исчезла,  раздавленная,
превращенная в кусок грязи под грубым сапогом тюремщика.
   И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки лукович-
ки, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В  голове  ван
Берле молнией промелькнула мысль - убить этого злобного человека. Пылкая
кровь ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками  тя-
желый, полный бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опус-
тил бы его на лысый череп старого Грифуса.
   Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался  невыра-
зимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, - бледная,
дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом
и другом.
   Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на тысячу мелких
кусочков.
   И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался, и разра-
зился ужасными угрозами.
   - О, - заметил Корнелиус, - нужно быть очень подлым и  тупым  челове-
ком, чтобы отнять у бедного заключенного его единственное утешение - лу-
ковицу тюльпана.
   - О, какое преступление вы совершили, отец! - сказала Роза.
   - А, ты, болтунья, - закричал, повернувшись к дочери, старик,  кипев-
ший от злости. - Не суй своего носа туда, куда  тебя  не  спрашивают,  а
главное, проваливай отсюда, да быстрей.
   - Презренный, презренный! - повторял с отчаянием Корнелиус.
   - В конце концов это только тюльпан,  -  прибавил  Грифус,  несколько
сконфуженный. - Можно вам дать сколько угодно тюльпанов, у меня на  чер-
даке их триста.
   - К черту ваши тюльпаны! - закричал Корнелиус. - Вы друг друга  стои-
те. Если бы у меня было сто миллиардов миллионов, я их отдал бы  за  тот
тюльпан, который вы раздавили.
   - Ага! - сказал, торжествуя, Грифус. - Вот видите, вам важен вовсе не
тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид луковицы,  а  на  самом
деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может, какой-нибудь  способ
переписываться с врагами его высочества, который вас помиловал.  Я  пра-
вильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.
   - Отец, отец! - воскликнула Роза.
   - Ну, что же, тем лучше, тем лучше, - повторял Грифус, приходя все  в
большее возбуждение: - я его уничтожил, я его  уничтожил.  И  это  будет
повторяться каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас  пре-
дупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.
   - Будь проклят, будь проклят! - рычал в  полном  отчаянии  Корнелиус,
щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец стольких ра-
достей, стольких надежд.
   - Мы завтра посадим другую, дорогой господин Корнелиус, - сказала ше-
потом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода.
   Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую рану  Кор-
нелиуса.


   XVIII Поклонник Розы 

   Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы послышался голос.
Кто-то спрашивал у Грифуса, что случилось.
   - Вы слышите, отец! - сказала Роза.
   - Что?
   - Господин Якоб зовет вас. Он волнуется.
   - Вот сколько шума наделали! - заметил Грифус. - Можно было подумать,
что этот ученый убивает меня. О, сколько всегда хлопот с учеными!
   Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:
   - Ну-ка, иди вперед, сударыня. - И, заперев дверь, он  крикнул:  -  Я
иду к вам, друг Якоб!
   И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив  в  глубоком  горе  и
одиночестве бедного Корнелиуса.
   - О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.
   И действительно, бедный ученый захворал бы,  если  бы  провидение  не
послало ему того, что еще придавало смысл его жизни  и  что  именовалось
Розой.
   Девушка пришла в тот же вечер.
   Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не будет ему
мешать сажать цветы.
   - Откуда вы это знаете? - спросил заключенный жалобным голосом девуш-
ку.
   - Я это знаю потому, что он это сам сказал.
   - Быть может, чтобы меня обмануть?
   - Нет, он раскаивается.
   - О, да, да, но слишком поздно.
   - Он раскаялся не по своей инициативе.
   - Как же это случилось?
   - Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!
   - А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас совсем не поки-
дает.
   - Во всяком случае, он покидает нас, по возможности, реже.
   И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла тень ревнос-
ти, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.
   - Как это произошло? - спросил заключенный.
   - А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга,  рассказал  ему
историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался подвигом, ко-
торый он совершил, когда уничтожил ее.
   Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.
   - Если бы вы только видели в этот момент нашего Якоба,  -  продолжала
Роза. - Поистине я подумала, что он подожжет крепость: его глаза пылали,
как два факела, его волосы вставали дыбом; он судорожно  сжимал  кулаки;
был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить  моего  отца.  "Вы
это сделали! - закричал он: - вы раздавили луковичку?"  -  "Конечно",  -
ответил мой отец. - "Это бесчестно! - продолжал он кричать. - Это  гнус-
но! Вы совершили преступление! "
   Отец мой был ошеломлен. "Что, вы тоже с ума сошли?" - спросил он сво-
его друга.
   - О, какой благородный человек этот Якоб! - пробормотал Корнелиус.  -
У него великодушное сердце и честная душа.
   - Во всяком случае, пробирать человека более сурово, чем  он  пробрал
моего отца, - нельзя, - добавила Роза. - Он был буквально вне  себя.  Он
бесконечно повторял: "Раздавить луковичку, раздавить! О, мой  боже,  мой
боже! Раздавить! "
   Потом, обратившись ко мне: "Но ведь у него была не одна луковичка?" -
спросил он.
   - Он это спросил? - заметил, насторожившись, Корнелиус.
   - "Вы думаете, что у него была не одна? - спросил отец. - Ладно, пои-
щем и остальные".
   "Вы будете искать остальные?" - воскликнул Якоб, взяв за шиворот мое-
го отца, но тотчас же отпустил его.
   Затем он обратился ко мне: "А что же сказал на это бедный молодой че-
ловек? "
   Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не  говорить,  какое
большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец вывел меня из
затруднения.
   Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила пена.
   Я прервала его. "Как же ему было не обозлиться? - сказала я. - С  ним
поступили так жестоко, так грубо".
   "Вот как, да ты с ума сошла! - закричал в свою очередь отец. - Скажи-
те, какое несчастье - раздавить луковицу тюльпана!  За  один  флорин  их
можно получить целую сотню на базаре в Горкуме".
   "Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица - ответила я, на свое
несчастье.
   - И как же реагировал на эти слова Якоб? - спросил Корнелиус.
   - При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его  глазах
засверкали молнии.
   - Да, - заметил Корнелиус, - но это было не все,  он  еще  что-нибудь
сказал при этом?
   - "Так вы, прекрасная Роза, - сказал он вкрадчивым тоном, -  думаете,
что это была ценная луковица? "
   Я почувствовала, что сделала ошибку.
   "Мне-то откуда знать? - ответила я небрежно: - разве я понимаю толк в
тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены - увы! - жить вместе с  заклю-
ченными, что для них всякое  времяпрепровождение  имеет  свою  ценность.
Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я  говорю,  что  было
жестоко лишать его забавы".
   "Но прежде всего, - заметил отец, - каким образом он добыл эту  луко-
вицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать".
   Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я встретилась с гла-
зами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую  глубину  моих
мыслей.
   Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами, поверну-
лась и направилась к двери.
   Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно было про-
изнесено очень тихо.
   Якоб сказал моему отцу: "Это не так трудно узнать, чорт побери". "Да,
обыскать его, и если у него есть еще и другие луковички, то мы  их  най-
дем", - ответил отец. "Да, обычно их должно быть три... "
   - Их должно быть три! - воскликнул Корнелиус. - Он сказал, что у меня
три луковички?
   - Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не меньше  ваше-
го. Я обернулась. Они были оба так
   Поглощены, что не заметили моего движения. "Но, может быть, - заметил
отец: - он не прячет на себе эти луковички". - "Тогда выведите  его  под
каким-нибудь предлогом из камеры, а тем временем я обыщу ее".
   - О, о, - сказал Корнелиус: - да ваш Якоб - негодяй.
   - Да, я опасаюсь этого.
   - Скажите мне, Роза... - продолжал задумчиво Корнелиус.
   - Что?
   - Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы  готовили  свою
грядку, этот человек следил за вами?
   - Да.
   - Что он, как тень, проскользнул позади бузины?
   - Верно.
   - Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?
   - Ни одного.
   - Роза, - произнес, бледнея, Корнелиус.
   - Ну что?
   - Он выслеживал не вас.
   - Кого же он выслеживал?
   - Он влюблен не в вас.
   - В кого же тогда?
   - Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой тюльпан.
   - А, это вполне возможно! - согласилась Роза.
   - Хотите в этом убедиться?
   - А каким образом?
   - Это очень легко.
   - Как?
   - Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так,  чтобы  Якоб  знал,
как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в пер-
вый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете  луковичку,
выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что он  бу-
дет делать.
   - Хорошо. Ну, а потом?
   - Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он сделает.
   - Ах, - вздохнула Роза, - вы, господин Корнелиус, очень  любите  ваши
луковицы.
   - Да, - ответил заключенный, - с тех пор, как ваш отец  раздавил  эту
несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята часть моей жизни.
   - Послушайте, хотите испробовать еще один способ?
   - Какой?
   - Хотите принять предложение моего отца?
   - Какое предложение?
   - Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.
   - Да, это правда.
   - Возьмите две или три, и среди этих двух-трех вы сможете вырастить и
свою луковичку.
   - Да, это было бы неплохо, - ответил Корнелиус, нахмурив брови, - ес-
ли бы ваш отец был один, но тот, другой... этот Якоб,  который  за  нами
следит...
   - Ах, да, это правда. Но все же подумайте. Вы этим лишаете себя,  как
я вижу, большого удовольствия.
   Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной иронии.
   Корнелиус на момент задумался. Было видно, что  он  борется  с  очень
большим желанием.
   - И все-таки нет! - воскликнул он, как древний стоик. - Нет! Это было
бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы  подлостью  отдавать  на
долю прихоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я был  бы  челове-
ком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение от-
носительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим  указа-
ниям. А что касается третьей, - Корнелиус глубоко вздохнул, - что  каса-
ется третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой  бережет
свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего  сына;
как раненый бережет последнюю каплю крови в своих  венах.  Берегите  ее,
Роза У меня предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше  бо-
гатство Берегите ее, и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то  пок-
лянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо ваших драгоценностей,
вместо этого прекрасного золотого чепца, так  хорошо  обрамляющего  ваше
личико, - поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого  вы  спасете  ту
последнюю луковичку, которая содержит в себе мой черный тюльпан.
   - Будьте спокойны, господин Корнелиус, - сказала мягким, торжественно
грустным голосом Роза. - Будьте спокойны, ваши желания для меня  священ-
ны.
   - И даже, - продолжал молодой человек, все более я более возбуждаясь,
- если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши поступки  высле-
живают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или у этого
ужасного Якоба, которого я ненавижу, - тогда, Роза,  пожертвуйте  тотчас
же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни еди-
ного человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.
   Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди; слезы  высту-
пили на ее глазах.
   - Увы! - сказала она.
   - Что? - спросил Корнелиус.
   - Я вижу...
   - Что вы видите?
   - Я вижу, - сказала, рыдая, девушка, - вы любите  ваши  тюльпаны  так
сильно, что для другого чувства у вас в сердце не остается места.
   И она убежала.
   После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых  тяжелых  ночей  в
своей жизни.
   Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть может, не при-
дет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе, ни  о
своих тюльпанах.
   Но мы должны сознаться, к стыду нашего героя и садовода, что из  двух
привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы.  И  когда,  около
трех часов ночи, измученный, преследуемый страхом, истерзанный угрызени-
ями совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан  уступил  первое
место прекрасным голубым глазам белокурой фрисландки.


   XIX
   Женщина и цветок 

   Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о ком  или
о чем грезил Корнелиус Помня его слова, Роза склонна была думать, что он
больше грезит о тюльпане, чем о ней. И, однакоже, она ошибалась.
   Но так как не было никого, кто мог бы ей сказать, что она  ошибается,
так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее ду-
шу, то Роза не грезила, а плакала.
   Будучи девушкой неглупой и  достаточно  чуткой,  Роза  отдавала  себе
должное: не в оценке своих моральных и физических качеств,  а  в  оценке
своего социального положения.
   Корнелиус - ученый, Корнелиус - богат или, по крайней мере, был богат
раньше, до конфискации имущества. Корнелиус - родом из торговой  буржуа-
зии, которая своими вывесками, разрисованными в виде  гербов,  гордилась
больше, чем родовое дворянство своими настоящим" фамильными гербами. По-
этому Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечение, но  если
бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его  скорее
тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из  всех  цветов,
чем Розе, скромной дочери тюремщика.
   Розе  было  понятно  предпочтение,  оказываемое  Корнелиусом  черному
тюльпану, но отчаяние ее только усугублялось от того, что она понимала.
   И вот, проведя бессонную ночь, Роза приняла решение:  никогда  больше
не приходить к окошечку.
   Но так как она знала о пылком желании  Корнелиуса  иметь  сведения  о
своем тюльпане, а с другой стороны - не  хотела  подвергать  себя  риску
опять пойти к человеку, чувство жалости к которому усилилось  настолько,
что, пройдя через чувство симпатии, эта жалость прямо и быстрыми  шагами
переходила в чувство любви, и так как она не хотела огорчать этого чело-
века, - то решила одна продолжать свои уроки чтения и письма.
   К счастью, она настолько подвинулась в своем учении, что  ей  уже  не
нужен был бы учитель, если б этого учителя не звали Корнелиусом.
   Роза горячо принялась читать библию Корнеля де Витта, на второй стра-
нице которой, ставшей первой, с тех пор как та была оторвана, - на  вто-
рой странице которой было написано завещание Корнелиуса ван Берле.
   - Ах, - шептала она, перелистывая завещание, которое она  никогда  не
кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не скатывалась  на  поб-
ледневшие щеки слеза, - ах, в то время было, однакоже, мгновение,  когда
мне казалось, что он любит меня!
   Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так  ясно  не
ощущалась им, как в тот момент, до которого мы дошли и когда мы с  неко-
торым смущением отметили, что в борьбе черного тюльпана с Розой,  побеж-
денным оказался черный тюльпан.
   Но Роза, повторяем, не знала о поражении черного тюльпана.
   Покончив с чтением - занятием, в котором Роза сделала большие успехи,
- она брала перо и принималась с таким же похвальным усердием  за  дело,
куда более трудное, - за письмо.
   Роза писала уже почти разборчиво,  когда  Корнелиус  так  неосторожно
позволил проявиться своему чувству. И она тогда надеялась,  что  сделает
еще большие успехи и не позднее как через неделю сумеет написать  заклю-
ченному отчет о состоянии тюльпана.
   Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей  Корнелиусом.
В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им  слова,
хотя бы оно и не имело формы указания.
   Он, со своей стороны, проснулся влюбленным  больше,  чем  когда-либо.
Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но уже не
рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже
Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок,  чудесное  соединение
природы с искусством, нечто такое, что сам бог  предназначил  для  того,
чтобы украсить корсаж его возлюбленной.
   Однакоже весь день Корнелиуса преследовало смутное  беспокойство.  Он
принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время
забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день.  По-
боров это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью. Только
время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они  вздрагива-
ют, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то,  что  они  забыли.
"О, да, - говорят они со вздохом, - это именно то".
   У Корнелиуса это "именно то" было опасение, что  Роза  не  придет  на
свидание, как обычно, вечером.
   И по мере приближения ночи опасение становилось  все  сильнее  и  все
настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом  и  не  стало  его
единственной мыслью. С сильно бьющимся сердцем встретил  он  наступившие
сумерки. И по мере того, как сгущался мрак, слова, которые  он  произнес
накануне и которые так огорчили бедную девушку, ярко всплывали в его па-
мяти, и он задавал себе вопрос, - как мог он предложить своей утешитель-
нице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться, в случае  необхо-
димости, встречаться с ним, в то время как для него самого  видеть  Розу
стало потребностью жизни?!
   Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные  часы.  Пробило
семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон часо-
вого механизма не проникал ни в чье сердце так  глубоко,  как  проник  в
сердце Корнелиуса этот девятый удар молотка, отбивавший девятый час.
   Все замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу,  чтобы  заглушить  его
биение, и прислушался. Шум шагов Розы, шорох ее  платья,  задевающего  о
ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она ступала
на первую ступеньку, он говорил:
   - А, вот идет Роза.
   В этот вечер ни один звук не нарушил тишины  коридора;  часы  пробили
четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину  десято-
го, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили  не  только
гостей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.
   Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час  пробил,  а
Розы еще и не было.
   Итак, значит, его предчувствие не обмануло. Роза, рассердившись,  ос-
талась в своей комнате и покинула его.
   - О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось. Она не придет
и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так
же.
   Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся.
   Так он прислушивался и ждал до полуночи, но в полночь потерял надежду
и, не раздеваясь, бросился на постель.
   Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, но и  утро  не  принесло
никакой надежды.
   В восемь часов утра дверь его камеры открылась, но Корнелиус даже  не
повернул головы. Он слышал тяжелые шаги Грифуса в коридоре, он прекрасно
чувствовал, что это были шаги только одного человека.
   Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.
   Однакоже ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как по-
живает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнели-
ус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от  Гри-
фуса, что его дочь больна.
   Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не приходи-
ла днем. И пока длился день, Корнелиус обыкновенно не ждал ее. Но по то-
му, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к  звукам  со
стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко,  было
ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?
   При втором посещении Грифуса Корнелиус, против  обыкновения,  спросил
старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье.  Но  Грифус,
лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:
   - Очень хорошо.
   При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.
   - В Левештейне никто не болен? - спросил он.
   - Никто, - еще более лаконично, чем в  первый  раз,  ответил  Грифус,
захлопывая дверь перед самым носом заключенного.
   Грифус, не привыкший к подобным любезностям  со  стороны  Корнелиуса,
усмотрел в них первую попытку подкупить его.
   Корнелиус остался один. Было семь часов вечера, и тут вновь  началось
еще сильнее, чем накануне, то терзание, которое мы пытались описать. Но,
как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось, милое  видение,
которое освещало сквозь окошечко камеру Корнелиуса и,  уходя,  оставляло
там свет на все время своего отсутствия.
   Ван Берле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался  ему
еще более безобразным, более грубым, более безнадежным,  чем  обычно.  В
мыслях или, скорее, в сердце Корнелиуса промелькнула - надежда, что  это
именно он не позволяет Розе приходить.
   Им овладевало дикое желание задушить Грифуса. Но  если  бы  Корнелиус
задушил Грифуса, то по всем божеским и человеческим законам Роза уже ни-
когда не смогла бы к нему прийти. Таким образом, не подозревая того, тю-
ремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.
   Наступил вечер, и отчаяние перешло в меланхолию. Меланхолия была  тем
более мрачной, что, помимо воли ван Берле, к испытываемым им  страданиям
прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили  как  раз  те
дни апреля месяца, на которые наиболее опытные садоводы  указывают,  как
на самый подходящий момент для посадки тюльпанов.  Он  сказал  Розе:  "Я
укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю".
Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки.  По-
года стояла прекрасная, воздух, хотя слегка и  влажный,  уже  согревался
бледными апрельскими лучами, которые всегда очень приятны,  несмотря  на
их бледность. А что, если Роза пропустит время посадки, если к его горю,
которое он испытывает от разлуки с молодой девушкой,  прибавится  еще  и
неудача от посадки луковички, от того, что она  будет  посажена  слишком
поздно или даже вовсе не будет посажена?
   Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его  аппетита,
что и случилось с ним на четвертый день. На Корнелиуса жалко было  смот-
реть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вы-
тащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна,  пытаясь
увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза и  ограда
которого, как она говорила, прилегала к речке. Он рассматривал сад в на-
дежде увидеть там, при первых лучах апрельского солнца, молодую  девушку
или тюльпан, свои две разбитые привязанности.
   Вечером Грифус отнес обратно и завтрак, и обед Корнелиуса; он  только
чуть-чуть к ним притронулся. На следующий день он совсем не дотрагивался
до еды, и Грифус унес ее обратно совершенно нетронутой.
   Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.
   - Вот и прекрасно, - сказал Грифус, возвращаясь в  последний  раз  от
Корнелиуса, - вот и прекрасно, скоро, мне кажется, мы избавимся от  уче-
ного.
   Роза вздрогнула.
   - Ну, - заметил Якоб, - каким образом?
   - Он больше не ест, и не пьет, и не поднимается с постели. Он  (уйдет
отсюда, подобно Грецию, в ящике, но только его ящик будет гробом.
   Роза побледнела, как мертвец.
   - О, - прошептала она, - я понимаю, он волнуется за свой тюльпан.
   Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь
старалась написать письмо.
   Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил кло-
чок бумаги, который подсунули под дверь. Он набросился на записку и про-
чел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал по-
черк Розы, настолько он улучшился за эти семь дней.
   "Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии".
   Хотя записка Розы и успокоила отчасти страдания Корнелиуса, но он все
же почувствовал ее иронию. Так, значит, Роза  действительно  не  больна.
Роза оскорблена; значит, Розе никто не мешает приходить к нему, и она по
собственной воле покинула Корнелиуса.
   Итак, Роза была свободна, Роза находила в себе достаточно силы  воли,
чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.
   У Корнелиуса была бумага и карандаш, который ему  принесла  Роза.  Он
знал, что девушка ждет ответа, но что она придет за  ним  только  ночью.
Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил:
   "Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки  с  ва-
ми".
   Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь
записку и стал слушать. Но, как старательно он ни напрягал слух, он  все
же не слышал ни шагов, ни шороха платья. Он услышал только  слабый,  как
дыхание, нежный, как ласка, голос, который прозвучал сквозь окошечко:
   - До завтра.
   Завтра - то был уже восьмой день.
   Корнелиус не виделся с Розой в продолжение восьми дней.


   XX
   Что случилось за восемь дней  

   Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле  услышал,  что
кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала  Роза
в счастливые дни их дружбы. Не трудно догадаться, что Корнелиус был  не-
далеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть  так  давно
исчезнувшее милое личико.
   Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла  сдержать  своего  волнения
при виде, как бледен и грустен заключенный.
   - Вы больны, господин Корнелиус? - спросила она.
   - Да, мадемуазель, я болен и физически, и нравственно.
   - Я видела, что вы перестали есть, - молвила Роза, - отец мне сказал,
что вы больны и не встаете; тогда я написала  вам,  чтобы  успокоить,  о
судьбе волнующего вас драгоценного предмета.
   - И я ответил вам, - сказал Корнелиус. - И, видя, что вы снова  приш-
ли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.
   - Да, это правда, я ее получила.
   - Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее.
Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи  и
в письме.
   - Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу  записку.  Пото-
му-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.
   - Вылечить меня! - воскликнул Корнелиус. - У вас,  значит,  есть  ка-
кие-нибудь приятные новости для меня?
   При этих словах молодой человек устремил на  Розу  пылающие  надеждой
глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли,  что  она
не хотела его понять, но она сурово ответила:
   - Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане, который, как мне из-
вестно, интересует вас больше всего на свете.
   Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что Корнелиус
вздрогнул.
   Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской равноду-
шия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником  -
черным тюльпаном.
   - Ах, - прошептал Корнелиус, - опять, опять... Боже мой, разве я  вам
не говорил, Роза, что я думал только о вас, что  я  тосковал  только  по
вас, что вас одной мне недоставало, только вы своим  отсутствием  лишили
меня воздуха, света, тепла и жизни!..
   Роза грустно улыбнулась.
   - Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! - сказала она.
   Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку, если  только
она была поставлена.
   - Большой опасности? - переспросил он, весь дрожа. - Боже мой, что же
случилось?
   Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего она  хо-
тела, было выше сил этого человека, и его нужно  было  принимать  таким,
каков он есть.
   - Да, - сказала она, - вы правильно угадали, - поклонник,  влюбленный
Якоб, приходил совсем не ради меня.
   - Ради кого же он приходил? - спросил Корнелиус с беспокойством.
   - Он приходил ради тюльпана.
   - О, - произнес Корнелиус, побледнев при этом  известии  больше,  чем
две недели тому назад, когда Роза, "ошибаясь, сказала ему, что Якоб при-
ходил из-за нее.
   Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее лице  как
раз те мысли, о которых мы только что говорили.
   - О, простите меня, Роза, - сказал он. - Я вас хорошо  знаю,  я  знаю
вашу доброту и благородство вашего сердца. Природа одарила вас  разумом,
рассудком, силой и способностью передвигаться - словом, всем, что  нужно
для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает опасность,  бес-
помощен.
   Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она  продолжа-
ла:
   - Раз этот человек, который шел следом за мной в сад и  в  котором  я
узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще  больше.  И  я
поступила так, как вы сказали. На утро того дня, когда мы с  вами  виде-
лись в последний раз и когда вы сказали мне...
   Корнелиус прервал ее:
   - Еще раз простите, Роза, - сказал он. - Я не должен был говорить вам
того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти роковые слова.  Я
прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите?
   - На другое утро этого дня, - продолжала Роза, - вспомнив, что вы мне
говорили об уловке, к которой я должна прибегнуть, чтобы  проверить,  за
кем, за мной или за тюльпаном, следил этот гнусный человек...
   - Да, гнусный... Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого человека?
   - О, я его ненавижу, - сказала Роза, - потому что из-за него я  стра-
дала в течение восьми дней.
   - А! Так вы тоже, тоже страдали! Спасибо за эти добрые слова. Роза.
   - Итак, на следующее утро после этого злосчастного дня, -  продолжала
Роза, - я спустилась в сад и направилась к гряде, на  которой  я  должна
была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не следуют ли  за
мной, как и в первый раз.
   - И что же? - спросил Корнелиус.
   - И что же, та же самая тень проскользнула между калиткой и оградой и
опять скрылась за бузиной.
   - И вы притворились, что не заметили его, не так ли? - спросил Корне-
лиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он дал Розе.
   - Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее лопатой, как  будто
я сажаю луковичку.
   - А он, а он... в то время?
   - Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него горели, словно у
тигра.
   - Вот видите! Вот видите! - сказал Корнелиус.
   - Затем я сделала вид, что закончила какую-то работу, и удалилась.
   - Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли, чтобы сквозь щели
или скважины калитки посмотреть, что он будет делать, увидев, что вы уш-
ли?
   - Он выждал некоторое время для того, по всей вероятности, чтобы убе-
диться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей засады,  пошел
к грядке, сделав большой крюк и, наконец, подошел к тому месту, где зем-
ля была только что взрыта, то есть к своей цели. Там  он  остановился  с
безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада,
посмотрел на все окна соседних домов, бросил взгляд на  землю,  небо  и,
думая, что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто
не видит, бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял  от-
туда немного земли, осторожно разминая ее руками, чтобы найти там  луко-
вичку. Он три раза повторял это и каждый раз все с большим рвением,  по-
ка, наконец, понял, что стал жертвой какого-то обмана. Затем он  поборол
снедающее его возбуждение, взял лопату, заровнял землю,  чтобы  оставить
ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и, сконфуженный,  посрамленный,
направился к выходу, стараясь принять невинный вид прогуливающегося  че-
ловека.
   - О, мерзавец! - бормотал  Корнелиус,  вытирая  капли  пота,  который
струями катился по его лбу. - О, мерзавец! Но что вы.  Роза,  сделали  с
луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.
   - Луковичка уже шесть дней в земле.
   - Где? Как? - воскликнул Корнелиус. - О, боже, какая  неосторожность!
Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что у нас ее украдет этот
ужасный Якоб?
   - Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в мою комнату.
   - А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, - сказал, немного  успоко-
ившись, Корнелиус. - Но в какой земле? В каком сосуде? Я надеюсь, что вы
ее не держите в воде, как кумушки Гаарлема и Дордрехта,  которые  упорно
думают, что вода может заменить землю, как будто вода, содержащая в себе
тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей  водорода,  может
заменить... но что я вам тут плету, Роза?
   - Да, это слишком для меня учено, - ответила улыбаясь молодая  девуш-
ка. - Поэтому я ограничусь только тем, что скажу вам, чтобы вас  успоко-
ить, что ваша луковичка находится не в воде.
   - Ах, мне становится легче дышать.
   - Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же размера, как  кув-
шин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из  трех  частей
обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада,  и  одной  части  земли,
взятой на улице. - О, я так часто слышала от вас и  от  этого  гнусного,
как вы его называете, Якоба, где нужно сажать  тюльпаны,  что  я  теперь
знаю это так же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.
   - Ну, теперь остается только вопрос о его положении. Как  он  постав-
лен. Роза?
   - Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он  выступит  из
земли, когда солнце станет горячее, я сделаю  так  же,  как  сделали  вы
здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, ко-
торое выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и  на
окне, которое выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.
   - Так, так, - воскликнул Корнелиус, - вы  прекрасная  садовница,  моя
прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном  отнимет  у  вас
все ваше время.
   - Да, это правда, - сказала Роза, - но это не важно,  ваш  тюльпан  -
мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла  бы  своему  ребенку,
если бы была матерью. Только, став его матерью, - добавила с улыбкой Ро-
за, - я перестану быть его соперницей.
   - Милая, дорогая Роза, - прошептал Корнелиус,  устремляя  на  молодую
девушку взгляд, который походил больше на взгляд возлюбленного, чем цве-
товода, и который немного успокоил Розу.
   После короткого молчания, которое длилось,  пока  Корнелиус  старался
поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он  про-
должал:
   - Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?
   - Да, господин Корнелиус, - сказала девушка, - уже шесть дней.
   - И она еще не проросла?
   - Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.
   - Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе,  Роза,  не  правда
ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше  -
о его матери.
   - Завтра, завтра, - заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, -
я не знаю, смогу ли я завтра.
   - Боже мой, почему же вы не сможете?
   - Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.
   - В то время, как у меня только одно, - прошептал Корнелиус.
   - Да, любить свой тюльпан.
   - Вас любить, Роза.
   Роза покачала головой.
   Снова наступило молчание.
   - Впрочем, - продолжал, прерывая молчание, Корнелиус, - в природе все
меняется; на смену весенним цветам приходят другие цветы,  и  мы  видим,
как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с такой  же  любовью
садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы в герань.
   - Что это значит? - спросила Роза.
   - А это значит, милая барышня, что раньше вам  нравилось  выслушивать
рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей моло-
дости; но мой увял в тени. Сад радостей  и  надежд  заключенного  цветет
только в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, ко-
торые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прош-
ла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией,  с
золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются  сквозь  решетки,
улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать арома-
тов и теплых испарений. Искать счастья, наконец.
   Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее, так как его
глаза были обращены к небу.
   Он со вздохом продолжал:
   - Вы покинули меня, мадемуазель  Роза,  чтобы  получить  удовольствия
всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я  имею
право требовать от вас верности?
   - Моей верности? - воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая  больше  от
Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. - Моей верности! Это я-то
была вам не верна!
   - Да! - воскликнул Корнелиус. - Разве это верность, когда меня  поки-
дают, когда меня оставляют умирать в одиночестве?
   - Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить
вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?
   - Какая горечь в ваших словах. Роза! Вы попрекаете меня  единственной
чистой радостью, доступной мне в этом мире.
   - Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, которое я
пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к  смертной
казни.
   - Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю
цветы?
   - Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы, господин  Корнели-
ус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.
   - Ах, милая, дорогая, любимая, - воскликнул Корнелиус, -  посмотрите,
как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте, послу-
шайте мое сердце, как оно бьется! Да, и  все  это  не  потому,  что  мой
тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь  мне,
потому, что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, - я
не знаю, насколько это верно, - мне кажется, что ваши  руки,  все  время
прячась, все же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом  решетки
жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку  черного
тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок,  угасите  мягкий  свет  этой
девственной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый  день,  -
пусть! Не нужно больше цветов в  богатых  нарядах,  полных  благородного
изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все  это,  вы,  цветок,
ревнующий к другим цветам, лишите меня всего этого, но не  лишайте  меня
вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице,  не
лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей люб-
ви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите  меня,  Роза,  так
как я чувствую, что люблю только вас!
   - После черного тюльпана, - вздохнула молодая девушка, теплые, ласко-
вые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиу-
са.
   - Раньше всего. Роза...
   - Должна ли я вам верить?
   - Так же, как вы верите в бога.
   - Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?
   - Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.
   - Меня? - спросила Роза. - К чему же это меня обязывает?
   - Прежде всего, вы не должны выходить замуж.
   Она улыбнулась.
   - Ах, вот вы какие, - сказала она, - вы - тираны. У вас есть  обожае-
мая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней;  вы  приговорены  к
смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздох, и в  то
же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я  вам  пожертвовала
своими мечтами, своими надеждами.
   - Но о какой красавице, Роза, вы говорите? - сказал Корнелиус,  пыта-
ясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на которую Роза  могла
намекать.
   - О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким ста-
ном и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о  вашем  черном
тюльпане.
   Корнелиус улыбнулся.
   - Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не  считая  вашего
влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены поклонниками,
которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне  рассказывали  о
студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни  сту-
дентов, ни офицеров, ни торговцев?
   - О, конечно, есть, даже много, - ответила Роза.
   - И они вам пишут?
   - Пишут.
   - И теперь, раз вы умеете читать...
   И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному,
Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки, которые
получает.
   - Ну, так что же, - сказала Роза, - мне кажется, господин  Корнелиус,
что, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую  вашим  же
наставлениям.
   - Как моим наставлениям?
   - Да, вашим наставлениям. Вы забыли, - сказала Роза, вздыхая  в  свою
очередь, - вы забыли завещание, написанное вами в библии Корнеля де Вит-
та. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, я перечи-
тываю его ежедневно, даже два раз в день. Ну, так вот, в нем вы и  заве-
щаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести  -
двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека и, так как весь  день
мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы  пре-
доставить мне для поисков вечер.
   - О, Роза, завещание было написано в ожидании  смерти,  но,  милостью
судьбы, я остался жив.
   - Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого прекрасного молодого че-
ловека, двадцати шести - двадцати восьми лет, и буду приходить к вам.
   - Приходите, приходите. Роза.
   - Да, но при одном условии.
   - Оно принимается заранее.
   - Если в продолжение первых трех дней не будет  разговоров  о  черном
тюльпане.
   - Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если вы этого пот-
ребуете.
   - О, нет, - сказала молодая девушка, - не нужно требовать невозможно-
го.
   И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так близко  к
решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.
   Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.


   XXI
   Вторая луковичка 

   Ночь была прекрасная, а следующий день еще лучше.
   В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей. Она всей
своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух  холод-
ный, решетка была такая частая, что еле-еле пропускала свет.
   Но, когда Корнелиус проснулся, на железных брусьях решетки играл  ут-
ренний луч солнца, одни голуби рассекали  воздух  своими  распростертыми
крыльями, другие влюблено ворковали на крыше у еще закрытого окна.
   Корнелиус подбежал к окну,  распахнул  его,  и  ему  показалось,  что
жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру  вместе  с
этим лучом солнца.
   Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом; любовь - небесный
цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.
   Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того чтобы найти
его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его  уже  на
ногах и напевающим какую-то оперную арию.
   Грифус посмотрел на него исподлобья.
   - Ну, что, - заметил Корнелиус, - как мы поживаем?
   Грифус косо посмотрел на него.
   - Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица Роза?
   Грифус заскрежетал зубами.
   - Вот ваш завтрак, - сказал он.
   - Спасибо, друг Цербер, - сказал заключенный: -  Он  прибыл  как  раз
вовремя, - я очень голоден.
   - А, вы голодны?
   - А почему бы и нет? - спросил ван Берле.
   - Заговор как будто подвигается, - сказал Грифус.
   - Какой заговор? - спросил Корнелиус.
   - Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин  ученый,
мы будем следить, будьте спокойны.
   - Следите, дружище Грифус, следите, - сказал ван Берле, - мой заговор
так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам.
   - Ничего, в полдень мы это выясним.
   Грифус ушел.
   - "В полдень", - повторил Корнелиус, - что он этим хотел сказать?  Ну
что же, подождем полудня; в полдень увидим.
   Корнелиусу не трудно было дождаться полудня, - ведь  он  ждал  девяти
часов вечера.
   Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только ша-
ги Грифуса, но также и шаги трехчетырех солдат, поднимавшихся с ним.
   Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и  запер  за
ними дверь.
   - Вот теперь начинайте обыск.
   Они искали в карманах Корнелиуса, искали между  камзолом  и  жилетом,
между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, - ничего не нашли.
   Искали в простынях, искали в тюфяке, - ничего не нашли.
   Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое  время  оставить  у
себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо  спрятана,  Грифус  при
этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и
с первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный  не  присутствовал  с
более спокойным видом при обыске своего помещения.
   Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги,  кото-
рые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
   В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел  смягчить
его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта,
и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
   Корнелиус рассмеялся.
   Грифус крикнул ему сквозь решетку:
   - Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним.
   Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Кор-
нелиус, так как ждал Розу.
   В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот  раз  без  фонаря.
Розе больше не нужен был фонарь: она уже умела читать.
   К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил больше, чем
когда-либо. Кроме того, свет выдавал на  лице  Розы  краску,  когда  она
краснела.
   О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых  говорят
во Франции на пороге дома, в Испании - с двух соседних балконов, на вос-
токе - с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют  бег  часов,
которые сокращают полет времени Они говорили обо  всем,  за  исключением
черного тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались.
   Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть  счастлив
цветовод, которому ничего не сказали о его  тюльпане.  Он  находил  Розу
прекрасной, он находил ее милой, стройной, очаровательной.
   Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане?
   Это был большой недостаток Розы.
   И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина - существо  несовершен-
ное.
   Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве Это  значит,  что  все
время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
   А когда он уснул, он грезил о ней.
   Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву; эта  Роза
не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу  чудесный
черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе.
   Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
   - Роза, Роза, люблю тебя.
   И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь день  он
не расставался с мыслями, с которыми проснулся.
   Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел
бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне
Австрийской, то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но
Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить  свои  посеще-
ния. Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
   Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это
были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у цветовода. Правда, из
этих семидесяти двух часов - тридцать шесть уже прошли. Остальные  трид-
цать шесть часов так же быстро пройдут, - восемнадцать  -  на  ожидание,
восемнадцать - на воспоминания.
   Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в  этот  раз  героически
вынес положенное ею испытание.
   Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала,  что,  выставляя
известные требования, надо в свою очередь идти на уступки. Роза позволя-
ла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза позволя-
ла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти  ласки
были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!
   Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим лицом,  су-
хими губами и влажными глазами.
   На другой день, после первых же приветствий, после  первых  же  ласк,
она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя
и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать.
   - Знаете, - сказала она, - он пророс.
   - Пророс? кто? что? - спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что
она по собственной воле уменьшила срок испытания.
   - Тюльпан, - сказала Роза.
   - Как так? Вы, значит, разрешаете?
   - Да, разрешаю, - сказала Роза тоном матери,  которая  разрешает  ка-
кую-нибудь забаву своему ребенку.
   - Ах, Роза! - воскликнул Корнелиус, вытягивая к решетке свои губы,  в
надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь.
   И он коснулся полуоткрытых губ.
   Роза тихо вскрикнула.
   Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот  неожиданный  поцелуй
взволновал Розу.
   - А как он пророс? Ровно?
   - Ровно, как фрисландское веретено, - сказала Роза.
   - И он уже высокий?
   - В нем, по крайней мере, два дюйма высоты.
   - О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите, как  он  быстро
станет расти.
   - Могу ли я еще больше ухаживать за ним? - сказала  Роза.  -  Я  ведь
только о нем и думаю.
   - Только о нем? Берегитесь, Роза, - теперь я стану ревновать.
   - Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем - это все равно, что  ду-
мать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это
- первое, что я вижу, просыпаясь. Это - последнее, что скрывается от мо-
его взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него  и  работаю,  так
как с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю.
   - Вы хорошо делаете, Роза. Ведь, вы знаете, - это ваше приданое.
   - Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека  двад-
цати шести - двадцати восьми лет, которого я полюблю.
   - Замолчите, злючка вы этакая!
   И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что  если  и  не
изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.
   В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком  в  мире.  Роза
позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он  мог
в то же время говорить о тюльпане.
   Последующий каждый день вносил что-нибудь новое и в рост тюльпана и в
любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали  разворачи-
ваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.
   При этом известии Корнелиус испытал огромную радость, он стал  забра-
сывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.
   - Он начал формироваться! - воскликнул Корнелиус,  -  начал  формиро-
ваться!
   - Да, он формируется, - повторяла Роза.
   От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден  был  схва-
титься за решетку окошечка:
   - О, боже мой!
   Потом он снова начал расспрашивать.
   - А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины?  Кончики  ле-
пестков зеленые?
   - Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бо-
кам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.
   В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал  решительный  момент,  когда
должны были приоткрыться кончики лепестков.
   Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.
   - Приоткрылись, Роза, приоткрылись! - воскликнул Корнелиус. - Значит,
можно, значит, уже можно различить...
   И заключенный, задыхаясь, остановился.
   - Да, - ответила Роза, - да, можно различить по" Лоску другого цвета,
тонкую как волосок.
   - А какого цвета? - спросил, дрожа, Корнелиус.
   - О, очень темного, - ответила Роза.
   - Коричневого?
   - О нет, темнее.
   - Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное  дере-
во, темный, как...
   - Темный, как чернила, которыми я вам писала.
   Корнелиус испустил крик безумной радости.
   - О, - сказал он, - нет ангела, равного вам, Роза.
   - Правда? - ответила Роза улыбкой на этот восторг.
   - Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня; Роза, мой
тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза - вы одно
из самых совершенных творений природы!
   - После тюльпана, конечно?
   - Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не  портите  мне
моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в  таком  состоя-
нии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?
   - Да, завтра или послезавтра.
   - О, я его не увижу! - воскликнул Корнелиус, отклонившись назад, -  и
я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно  поклоняться,  как  я
целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую ваши  щечки,
когда они случайно оказываются близко от окошечка.
   Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; гу-
бы молодого человека жадно прильнули к ней.
   - Ну, что же, если хотите, я срежу цветок, - сказала Роза.
   - О, нет, нет; как только он расцветет, Роза, поставьте его совсем  в
тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите  в  Гаарлем  и  сообщите
председателю общества цветоводства, что большой черный тюльпан  расцвел.
Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы  найдете  курьера.  У  вас  есть
деньги, Роза?
   Роза улыбнулась.
   - О, да, - сказала она.
   - Достаточно? - спросил Корнелиус.
   - У меня триста флоринов.
   - О, если у вас триста флоринов,  Роза,  то  вы  не  должны  посылать
курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем.
   - Но в это время цветок...
   - О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете,  что  вам  с  ним
нельзя расставаться ни на минуту.
   - Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, - господин Корнелиус,
- сказала Роза грустно.
   - Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы люди!  Что  я
им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы правы, Роза,  я  не  смогу
жить без вас. Ну, что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот  и  все;
а, кроме того, это чудо достаточно велико для того,  чтобы  председатель
мог побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюльпаном.
   Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом:
   - Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным?
   - Ну что же, об этом вы узнаете завтра или послезавтра вечером.
   - Ждать до вечера, чтобы это узнать, Роза! Я умру от  нетерпения.  Не
можем ли мы установить какой-нибудь условный знак?
   - Я сделаю лучше.
   - Что вы сделаете?
   - Если он распустится ночью, я приду; я приду  сама  сказать  вам  об
этом. Если он распустится днем, я пройду мимо вашей двери и просуну  за-
писку или под дверь, или через окошечко, между первым и  вторым  обходом
моего отца.
   - Так, так. Роза, одно слово от вас с весточкой об этом будет для ме-
ня двойным счастьем.
   - Вот уже десять часов, я должна покинуть вас.
   - Да, да, идите. Роза, идите.
   Роза ушла почти печальная. Корнелиус почти  прогнал  ее.  Правда,  он
сделал это для того, чтобы она наблюдала за черным тюльпаном.



 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]