ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

     Деннис Джуд (р. 1938  г.)  -  весьма  плодовитый  писатель.  Каталоги
новейших поступлений Библиотеки Конгресса США в 70-е  годы  регистрировали
ежегодно  одну-две  его  книги,  преимущественно  популярные   очерки   на
историко-литературные темы. Место действия его книг - Британская империя и
США. Время действия - от средневековья до начала XX века.
     Повесть "Приключения Долговязого Джона Сильвера" (буквальный  перевод
названия) написана человеком, несомненно прекрасно знающим  реалии  эпохи,
разбирающимся в бытовых тонкостях, а с жизнью и деятельностью  "берегового
братства" знакомым не только  по  классической  работе  Эксквемелина.  Вне
всякого сомнения, повесть написана в  пику  "Приключениям  Бена  Ганна"  -
достаточно сравнить образы Джона  Сильвера  в  "описании"  узника  острова
Кидда, где одноногий пират показан исчадием ада,  человеком  без  чести  и
совести, и у  Джуда,  чей  Сильвер  невольно  вызывает  если  не  симпатию
читателя, то сочувствие и понимание.  По  мнению  переводчика,  джудовский
Сильвер гораздо ближе к образу, созданному пером Стивенсона.
     Всесторонняя эрудиция Д.Джуда позволяет ему привлекать в сюжет  самые
неожиданные моменты, что  оборачивается  новыми,  весьма  экстравагантными
ситуациями, не только привлекающими внимание читателя, но и  просвещающими
его. Так, из главы "Адмиралтейский суд" мы видим, что старые, едва  ли  не
времен Эдуарда Исповедника законы о церковном суде, законы, забытые всеми,
помогают заведомому преступнику избежать виселицы, а заодно  повествованию
развиваться без банальных побегов или амнистий.
     Мастер  сюжета,  Джуд  в  повествовании  часто  сбивается  на   сухой
академический тон лектора общества "Знание", что  резко  дисгармонирует  с
самой темой повести. Переводчик приложил  все  скромные  усилия,  чтобы  в
русском тексте этого не было. Эталоном  для  него  служил  текст  "Острова
сокровищ" в каноническом переводе  Н.К.Чуковского,  лексики  и  стилистики
которого он в меру своих способностей старался придерживаться.
     Название, данное книге в русском  переводе,  по  мнению  переводчика,
гораздо более соответствует стилизации под текст  XVIII  века,  каковой  и
является повесть Джуда. Стоит ли говорить о том,  что  буквальный  перевод
названия по-русски просто не звучит.
     Одной  из  вольностей  перевода  является  присовокупление  к   имени
царствующего монарха благопожелания "да хранит его Господь", без чего в те
времена не помыслил бы говорить о Его Величестве не только верноподданный,
но  и  последний  разбойник,  бродяга,  висельник.  Из  персонажей   книги
(англичан, разумеется) без этой приставки мог  бы  обойтись  разве  только
вольнодумец  и  республиканец  Майкл  Сильвер,  отец   Джона.   С   частым
употреблением этой приставки особую злую  иронию  получает  применение  ее
Сильвером к имени Флинта, особенно если учесть их взаимную неприязнь.
     Переводчик  постарался  исключить  постоянное  именование  командного
состава пиратского корабля как "лордов" или "господ" (как в переводе "Бена
Ганна"). В русском языке этот термин обретает смысл, немыслимый в довольно
демократичном обществе "джентльменов удачи".
     Все же, несмотря  на  вольности  и  неизбежные  недостатки  перевода,
хочется надеяться, что "Долговязый Джон" придется по душе нашему читателю,
не избалованному обилием морской авантюрной прозы.
                                                               Д.С.Гуревич



                         1. БОЛЬНОЙ ИЗ ТОРМАРТИНА

     Эти ужасные и кровавые дела произошли очень давно,  и  я,  право,  не
имел намерения взяться  за  перо,  искренне  веруя,  что  пираты,  зарытые
сокровища, морские бунты навсегда исчезли  из  моей  жизни.  Разве  что  в
ночных кошмарах рисковал я увидеть  снова  развевающееся  черное  знамя  с
черепом и скрещенными костями. Правда, жестокий,  хитрый  и  красноречивый
одноногий моряк навсегда запечатлелся в моей памяти, но я был убежден, что
Долговязый Джон Сильвер предстал пред ликом разгневанного создателя вскоре
после 1766 года, когда наша славная "Эспаньола", по  ватерлинию  груженная
сокровищами, неторопливо вошла в Бристольскую гавань.
     Однако вновь пишу я о тех ужасных и кровавых делах, понимая, что  без
этого рассказа мой отчет о плаванье "Эспаньолы" выглядел бы  неполным,  и,
прежде всего, почитаю своим  долгом  предуведомить  читателя  о  событиях,
заставивших меня опять сесть за письменный стол.
     Итак, начну по порядку. Это произошло в последние  годы  царствования
нашего  доброго  короля  Георга  III.  Был  я  тогда  сельским  врачом   в
Глостершире, в холмистой части графства. Особых  доходов  это  ремесло  не
приносило, но молитвами покойного отца дела мои шли  довольно  успешно,  а
всеобщее уважение, которым пользовались я и мое семейство, вполне заменяло
любое богатство.
     Помню, как сейчас, однажды в ненастный апрельский день, вскоре  после
обеда, меня вызвали к больному.  Известие  о  джентльмене,  нуждающемся  в
услугах врача, принесла старая миссис Томлин. По пути  к  моему  дому  она
настолько устала, что когда, задыхаясь и кряхтя, принялась  излагать  суть
дела, то выглядела так, будто ей самой требовалась  моя  помощь.  Выслушав
ее, я взял сумку с инструментами и лекарствами, пошел в конюшню и  оседлал
коня, которого я назвал Беном Ганном в память  о  приключениях,  пережитых
мною в юности. Терпеливая моя супруга Гарриэтт  проводила  меня,  чтобы  в
который уже раз провести вечер в одиночестве.
     Дом в  Тормартине,  где  ждал  меня  больной,  хотя  и  не  отличался
роскошью,  выгодно  выделялся  среди  домов  окрестных  фермеров.   Особую
прелесть ему придавали окна, обрамленные полированным камнем.  По  слухам,
здесь  в  окружении  немногочисленных  слуг   жил   отшельником   какой-то
джентльмен, разбогатевший в Вест-Индии. На стук дверь мне отворил лакей  с
кожей кофейного цвета, подпоясанный темно-красным кушаком;  гримасничая  и
кланяясь,  он  повел  меня  к  тяжелой  черного  дерева  двери,   бесшумно
отворившейся внутрь.
     В комнате на диване, стоявшем возле камина, где полыхал яркий  огонь,
полулежал старый  джентльмен  большого  роста,  одетый  в  богатый  халат.
Сильный приступ кашля сотрясал все его огромное тело, и  когда  я  подошел
поближе, то увидел, что платок,  только  что  прижатый  ко  рту,  покрылся
кровавыми пятнами. "Э-э-э, приятель, - подумал я, - плохи твои дела,  Боже
мой, как тебе худо!"
     Я поставил сумку на столик возле дивана и взглянул больному в лицо. В
тот же миг меня охватил  озноб;  сразу  я  почувствовал  ужас,  какого  не
испытывал с юных лет. Я УЗНАЛ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!
     Больной был одноногим - вторая нога была ампутирована по самое бедро.
Большое  круглое  лицо  Долговязого   Джона   Сильвера   обветрилось   под
тропическим солнцем, сморщилось от старости  и  одному  Богу  известно  от
каких переживаний, но это был  именно  он!  Сильвер  поседел,  волосы  его
изрядно поредели.  Взглянув  на  меня,  он  понял,  что  я  его  узнал,  и
улыбнулся. Левую щеку его стягивал шрам от старой  раны,  но  синие  глаза
блестели все так же властно и лукаво.
     - Присядь, Джим, - промолвил он, махнув рукой в сторону стула. -  Ох,
прошу прощения, сэр, - продолжал он, лукаво  улыбаясь,  -  вас  ведь  надо
называть "доктор Хокинс". Ну, да ведь мы служили когда-то на одном  судне,
и ты, наверное, не будешь теперь глядеть свысока на старого Джона, не  так
ли?
     Он подмигнул мне  и  закивал  головой,  но  сразу  же  задохнулся  от
сильного приступа кашля. Оправившись от него и видя, что  я  не  пришел  в
себя от изумления, заговорил снова:
     - Вот такие дела, Джим. Пришвартовался я здесь восемь месяцев назад и
с тех пор жду, когда придет  мой  час.  Живу  себе  потихоньку,  оглядываю
горизонт и ни с кем не встречаюсь. Но вот  беда,  никак  не  избавлюсь  от
проклятых хрипов в груди, а этот кашель меня просто разрывает на части.
     Прокашлявшись, он продолжал:
     - Я, по правде сказать,  только  недавно  услыхал,  что  мы  с  тобой
бросили якоря почти борт о борт. Потому и позвал тебя в свою каюту,  чтобы
показаться ученому костоправу и, может быть, поболтать ради старой дружбы.
     Усилием воли овладев собой, я сказал:
     - Я был уверен, что вы давно предстали перед божьим  судом,  не  знал
только, окончили вы свои  дни  на  виселице  или  умерли  от  лихорадки  в
каком-нибудь болоте.
     При этих моих словах  Сильвер  откинул  назад  голову  и  рассмеялся.
Конечно, это был уже не памятный  мне  раскатистый  хохот,  а  его  жалкое
подобие, но и эти звуки вернули меня на миг  в  аккуратный  камбуз  старой
"Эспаньолы", мысленно я увидел синее небо и летучих рыб, даже услышал, как
попугай капитана Флинта в своей клетке в углу  сердито  кричит:  "Пиастры,
пиастры!"
     - Ну, ну, - сказал Сильвер, отсмеявшись, - неплохо сказано. Зло,  мой
мальчик, но неверно. Долговязый Джон слишком  хитер,  чтобы  повиснуть  на
веревке, как туша в лавке мясника. Хотя и со мной это чуть не произошло, а
видел я в своей жизни такое, что как вспомню  об  этом,  страх  разбирает.
Видывал я, и не раз, как протягивают провинившихся моряков  под  килем,  а
когда поднимают на борт, то они умирают в страшных  мучениях,  потому  что
животы их распороты ракушками, приставшими к обшивке  корабля.  Глядел  на
то, как дикари Гвинейского берега рубят на куски маленьких девочек  просто
для удовольствия. Чума, кровавый  бунт,  человеческие  жертвоприношения  -
чего только не пережил старый Джон, и вот все  еще  сидит  он  с  тобой  и
рассказывает эти истории. А почему я жив? Потому что негодяй, говоришь ты.
Но вот что я тебе скажу, я ведь всегда знал, когда  нужно  быть  тихим  да
скромным, так и дожил до этих лет. Вот в чем мой секрет, Джим.
     - Может быть и так, - отвечал я, - но что мне помешает  обратиться  к
ближайшему судье, чтобы  тот  отправил  тебя  на  виселицу?  Немало  людей
погибло из-за тебя, Джон Сильвер! Ты убивал на моих глазах...
     В тот же миг взгляд Сильвера забегал:
     - Джим,  ты  ведь  не  тот  человек,  который  стал  бы  преследовать
старика-калеку, одной ногой стоящего в гробу, - сказал он. -  Даже  сквайр
Трелони и капитан Смоллет не сделали бы этого. Они не пали бы так низко. -
Он замолчал на миг. - Наверное, оба джентльмена живы и здоровы, Джим?
     В  нескольких  словах  я  рассказал  ему,  что  сквайр  Трелони  умер
одиннадцать лет тому назад, что незадолго  до  смерти  он  стал  депутатом
парламента по своему округу и все так же охотился на куропаток  и  стрелял
их с присущей ему меткостью, пока последняя болезнь не уложила его на ложе
скорби. Капитан Смоллет, вновь призванный войной на службу,  участвовал  в
славной битве адмирала Роднея против французов при Сейнтсе  в  1782  году.
Французская эскадра потерпела поражение  и  Вест-Индия  была  спасена,  но
капитан Смоллет погиб - ядро попало ему прямо в грудь. Умер он так же, как
и жил, - на службе своему королю, и  лучшей  эпитафии  этому  человеку  не
сумел бы придумать сам мистер Шекспир.
     При этих моих словах Сильвер вздохнул  и  пробормотал  что-то  в  том
смысле,  что  в  сущности  они  всегда  были  истинными   англичанами;   я
почувствовал, однако, что новости, мною  рассказанные,  его  до  некоторой
степени  обрадовали.  Сильвер  бесконечно   презирал   легкомысленного   и
взбалмошного сквайра, а  безукоризненная  честность  и  мужество  капитана
Смоллета стали непреодолимой преградой его намерениям захватить  сокровища
Флинта на острове Кидда.
     Помолчав немного, он спросил:
     - А что стало с доктором Ливси?  Это,  я  скажу,  достойный  человек.
Неужели и он умер?
     На сей раз у меня были добрые  вести.  Доктор  Ливси  здравствовал  и
процветал. Проживая  с  сестрой  в  Тонтене,  он  не  прекращал  врачебной
практики и пользовался в  Сомерсетшире  большой  известностью  и  почетом.
Именно доктор Ливси выгодно поместил мою скромную  долю  сокровищ  острова
Кидда и убедил меня пойти по его стопам. В большой степени  именно  ему  я
обязан своим теперешним уверенным положением и  благодарен  не  только  за
приличный достаток, но и за то, что он с поистине отеческой заботой  помог
мне завершить образование и устроить жизнь.
     Разговор о докторе Ливси напомнил мне о моем долге. Теперь  я  глядел
на мистера Джона Сильвера как  лекарь  на  пациента.  Тот  приподнялся  на
диване и с моей помощью снял через  голову  рубаху.  Вновь  меня  поразили
широкие плечи Сильвера и два косых шрама через ребра. Я увидел татуировку:
на одном плече изображены были пылающие сердца, переплетенные  над  именем
"Аннет", на другом находилась лишь надпись "Смерть таможне!".
     Но увидел я также, что огромная грудная клетка Сильвера стала впалой,
а отвислая  кожа  побледнела  и  покрылась  пятнами.  Внимательный  осмотр
подтвердил мой первоначальный диагноз.
     - Что ж, Джон Сильвер, - сказал я ему, - вы, может быть,  и  спаслись
от петли и желтой лихорадки, но сейчас  у  вас  чахотка,  и  я  боюсь,  вы
недолго протянете. - Я изрекал это, словно  был  архангелом  Михаилом,  но
внезапно ощутил странный и неожиданный приступ угрызения совести и,  желая
смягчить произнесенный приговор, добавил: - И все же многие люди  спаслись
от чахотки, как только перестали пьянствовать и  стали  вести  здоровый  и
разумный  образ  жизни.  Если  вы,  Джон  Сильвер,  будете  неукоснительно
следовать моим указаниям, то проживете здесь в  Глостершире  до  ста  лет,
если будет на то божье соизволение.
     Сильвер взревел, как разъяренный медведь.
     - Слушай, ты! - гаркнул он. - Я ведь уже в пути на тот свет, так  что
незачем плести мне эти побасенки. А смерти я не боюсь! Да, жил  я  опасной
жизнью, уж ты то это знаешь. Но когда мог, жил кротко и разумно. Нет, я не
пьяница! Вот Флинт, Билли Бонс, да и другие - те прожигали жизнь  пусто  и
бездумно, а уж пили то... Я видывал беднягу  Билли  упившимся  французским
коньяком настолько, что  ты  и  не  поверишь,  даже  если  увидишь  своими
глазами. А Флинт подох от пьянства в Саванне еще в 1754 году. Ром свел его
в могилу, хоть был он ненамного старше меня. У каждого своя судьба,  Джим,
так что пытаться обмануть смерть по советам врачей - все равно что плевать
против ветра!
     Ответ его  меня  успокоил,  но  не  удивил.  Я  помнил,  какой  ум  и
самообладание проявил Сильвер  на  борту  "Эспаньолы".  И  то,  что  после
стольких неслыханных бед и опасностей они сохранились, было свидетельством
здравого его рассудка, присутствия лукавства  и  храбрости,  равно  как  и
доказательством  того,  что  в  этом  на  первый  взгляд   немощном   теле
сохранились большие запасы жизненной силы.
     И все же болезнь глубоко поразила его легкие. Когда я  вновь  увидел,
как весь он содрогается от  ужасного  раздирающего  кашля,  во  мне  снова
пробудилось сострадание.  Да,  не  спорю,  он  был  лжец,  пират,  убийца,
изменник  и  вор,   но   даже   в   его   преступлениях   таилось   что-то
привлекательное. На фоне  скучных  добродетелей  обывателей  он  выделялся
своими  кровавыми  злодеяниями.  "Это  человек,  с  которым  всегда   надо
считаться", - подумал я.
     Сильвер прервал ход моих мыслей:
     -  Так  что,  Джим,  -  спросил  он,  -  стало  быть,  протянет   еще
сколько-нибудь старый моряк, сражавшийся под флагом адмирала Хоука, не так
ли?
     - Ну-ка, - возмутился я, - давайте разберемся. Когда  мы  встретились
впервые, вы были самым обыкновенным пиратом. Я вам не  сквайр  Трелони,  и
незачем мне рассказывать враки о том, как вы служили  королю  и  Англии  в
войне с Францией и Испанией.
     Эта вспышка  доставила  мне  странное  удовольствие,  прозвучав  эхом
справедливых оценок капитана Смоллета и доктора Ливси. Но последнее  слово
осталось за Сильвером.
     - Вижу, ты ни на фартинг мне не веришь, Джим, - печально сказал он, -
и я сам в этом виноват. Как погляжу, другие уже порассказывали тебе всяких
баек, так что придется старому  Сильверу  самому  взяться  за  исправление
судового журнала, как ты назвал свою книжку. Да-да, я ведь  знаю,  что  ты
описал наши приключения на острове  Кидда  и  заработал  неплохие  деньги,
правда, приврал в своем сочинении изрядно, ну да это  не  твоя  вина.  Бен
Ганн, этот олух, тоже болтал что-то об этой истории, как мне рассказывали,
но я не обращал на него внимания, пока мы ходили вместе на старом "Морже",
не собираюсь этого делать и сейчас. Да, что было, то было, но  не  зваться
мне Долговязым Джоном Сильвером, если я протяну долго, а  не  хотелось  бы
уходить из жизни с клеймом отъявленного негодяя, каким ты  меня  расписал.
Клянусь тебе, Джим, все, что я сейчас расскажу, будет чистой правдой,  или
тем, что мне с моей колокольни казалось правдой.
     Я ведь и в самом  деле  плавал  с  Хоуком,  сражался  под  британским
флагом,  обошел  с  королевским  флотом  все  Карибское  море  в   поисках
французских и испанских судов. Клянусь тебе  памятью  своих  детей  -  они
умерли тридцать лет назад. У меня было два прекрасных сына, Джим, и до сих
пор, как вспомню о них - сердце  кровью  обливается.  Так  вот,  Джим,  ты
просто выслушай мою историю и  не  спеши  судить  меня,  ругать,  называть
предателем, пока не поймешь, что и как было. Конечно, это долгая  история,
но я уже решился поведать тебе о своей молодости, о  том,  как  мы  зарыли
сокровище на острове Кидда, как Билли Бонс сбежал от нас с картой  Флинта,
на которой было обозначено место, где зарыт клад. Когда-нибудь,  как  буду
чувствовать себя получше, расскажу  тебе  о  том,  как  снова  пустился  в
плавание на остров и почему убежал  с  "Эспаньолы"  перед  возвращением  в
Англию. Но хватит на сегодня.
     Он замолчал, утомившись. А мне  не  оставалось  ничего  другого,  как
подчиниться его желанию. Так мы договорились, что я вернусь  на  следующий
вечер, и тогда он начнет рассказ о своей жизни. Должен отметить, что в эту
ночь спал я очень плохо - во сне меня мучили невообразимые кошмары,  -  но
ужас, горечь и  безысходность  того,  что  мне  пришлось  услышать  потом,
превзошли все мои ожидания.



                       2. КОНТРАБАНДИСТ-ПОДМАСТЕРЬЕ

     На следующий день я пришел к Сильверу в половине  седьмого  вечера  и
застал его в хорошем настроении. Хотя кашель все еще разрывал ему грудь, а
дыхание  порой  было  затрудненным,  Сильвер  выглядел  более   бодрым   и
энергичным, чем накануне.
     К концу обеда и я пришел в отличное настроение, благо все блюда  были
прекрасно приготовлены и заметно, хоть и в меру, поперчены, как и положено
в доме джентльмена, долго жившего в Вест-Индии.
     Темнокожий  слуга  Сильвера  прислуживал  старательно  и   аккуратно,
бесшумно и быстро  передвигаясь  по  паркету.  Прежде  чем  Сильвер  начал
рассказ, мы одолели полторы бутылки красного  вина  и  отпили  по  доброму
глотку восхитительного ароматного портвейна.
     - Ну, Джим, за работу, - начал старый пират. - Думается мне,  что  ты
был бы не прочь узнать немного побольше про Долговязого Джона, прежде  чем
вернуться к столу. - Он потянулся к трубке и табаку, но вдруг нахмурился и
забарабанил большими  сильными  пальцами  по  ручке  кресла.  -  Начнем  с
Бристоля, - промолвил он, сосредоточившись. - Бристоль - мой родной город,
Джим, даже более чем родной - там родились и прожили всю жизнь мои отец  и
дед. Прекрасный город, великолепный, да ты и сам  знаешь,  хотя  наверняка
часто слышал, что эти чудесные богатые  дома  и  высокие  конторы  судовых
агентов построены  на  крови  и  костях  черных  рабов...  Потому  что,  -
продолжил он, - в Бристоле ведь не только прекрасные дворцы, но и жестокие
сердца. Видывал я, как вдовы рыдают и клянут все на свете, узнав,  что  их
мужья сгнили под африканским солнцем или сгинули в морской пучине во время
шторма в Карибском море. Многие здесь сходят на берег  с  сотней  гиней  в
карманах, но чаще ты встретишь таких, кто воссылает хвалу Господу  за  то,
что  он  в  милости  своей  позволил  им  вернуться  домой  живыми   после
кораблекрушения, бунта или желтой лихорадки, как это бывало и со мной.
     При этих словах он возбудился и  живо  напомнил  мне  прежнего  Джона
Сильвера, которого я впервые  увидел  в  гостинице  "Подзорная  труба",  -
одинокого жизнерадостного трактирщика,  быстро  скакавшего  от  столика  к
столику, стучавшего кулаком по столу и ругательски ругавшего Тома  Моргана
за его разговоры с Черным Псом.
     Воспоминания так разволновали Сильвера, что мне не оставалось  ничего
другого,  как  слушать  поток  слов,  обильно  сопровождаемых  изощренными
ругательствами и богохульствами. Я хорошо  запомнил  этот  рассказ  и,  по
возможности убрав из него  брань,  божбу  и  некоторые  детали,  способные
оскорбить  слух  читателя,  в  меру  своих  скромных  сил  и  способностей
предлагаю исчерпывающее и благопристойное жизнеописание Джона Сильвера.
     Родился он в Бристоле, в лето от  рождества  Господня  1716-е,  ровно
через шесть месяцев после подавления бунта  якобитов  против  Ганноверской
династии,  когда  претендент  на  престол  после  краткого  и  бесславного
"царствования"  под  именем  Иакова  III   английского   и   Иакова   VIII
шотландского спешно сбежал во Францию.
     В доме Сильверов не  нашлось  ни  единого  приверженца,  живущего  во
Франции католического претендента на престол. Глава  семьи,  Майкл  Джозеф
Сильвер, сапожник  по  профессии,  был  убежденным  конгрегационалистом  и
страстно ненавидел французов, аристократов и попов, причем  ненависть  его
проявлялась в строго определенном  порядке.  Долговязый  Джон  с  усмешкой
вспоминал, как его отец  бормотал  и  ругался  за  работой,  склонясь  над
верстаком и сопровождая каждый удар молотка революционным лозунгом.
     - На! - и бил сапожным молотком. - Бей! Так им, французишкам! Нна!  -
еще удар молотком. - Разнесем палату лордов. Нна! -  еще  удар.  -  Добрый
удар в задницу папистам! - удар! - А это всем епископам, чтоб им  лопнуть,
как во времена Кромвеля!
     Как  ни  странно,  Майкл  Сильвер,  вздыхавший  по  славным  временам
пуританской революции и усердно, хотя и с трудом, читавший стихи  Мильтона
и прозу Беньяна  при  тусклом  свете  огарка,  был  женат  на  девушке  из
англиканского семейства. Надо сказать, что до некоторой  степени  это  был
брак по расчету. Дела связали Майкла с Генри Бродрибом из Бата, владельцем
обувного   магазина,   прожорливым   гигантом,   не   особенно   ревностно
придерживавшимся догм англиканской церкви. Когда старый  Бродриб  овдовел,
на шее его повисла забота о будущем  двух  дочерей  и,  увидя  выгоду  для
своего дела в  родстве  с  умелым  сапожником,  он  сумел  уверить  Майкла
Сильвера, что счастье тот обретет лишь в  семейной  жизни  со  старшей  из
сестер, Мери Энн.
     Мери Бродриб, молодая и энергичная высокая девушка  с  пышной  копной
белокурых волос, приглянулась  невзрачному  Майклу  Сильверу,  бледному  и
сутулому, как большинство людей его профессии. Сапожник решил,  что  нашел
свою судьбу, и женился на ней. Молодожены превратили флигель  за  сапожной
мастерской, расположенной на Корабельной улице, в достаточно удобный  дом.
Шли годы, и в семействе появилось трое детей: Джон и две его сестры.
     Итак, Джон Сильвер рос в доме, где  жили  исключительно  достойные  и
порядочные люди, увы, так и не сумевшие понять взгляды друг друга. Взгляды
Майкла и  Мери  были  настолько  различными,  что,  казалось,  даже  стены
сотрясались, когда супруги,  сидя  по  вечерам  на  кухне  перед  пылающим
камином, заводили свои бесконечные споры. Джон вспомнил один  такой  спор,
запечатлевшийся в его памяти с десятилетнего возраста.
     - Слушай, жена, - заявил внезапно Майкл,  -  что  это  за  папистские
глупости вбивала ты сегодня в голову молодого Джона? Небось  несла  всякую
чушь про мученика-короля?
     - Тссс, Майкл, - отвечала Мери, качая на коленях маленькую дочку, - я
не поклонница папистов, но считаю, что негоже было обезглавливать Карла I,
как бы он там ни правил.
     - Негоже! - рявкнул Майкл  Сильвер.  -  Жаль,  что  не  изловили  все
Стюартово отродье и не передавили их, как крыс!
     Он обернулся к сыну, слушавшему спор с открытым ртом:
     - Вот так-то, Джон, мальчик мой. Никакие там святые,  иконы,  статуи,
мощи и прочие языческие штучки не помогут  тебе  в  трудную  минуту,  если
против тебя сам Господь. Вот народ - он все может сделать. Может  улучшить
жизнь пером и мечом, потому что за ним незримо стоит Бог. Конница Кромвеля
сразила кичливых аристо-кратишек "божьего помазанника" Карла при Нейсби, а
незадолго  до  твоего,  Джон,  рождения,  мы  прогнали  Джеймса   Стюарта,
офранцузившегося претендента на королевский престол.
     - Может быть, ты и прав, - быстро возразила Мери Сильвер,  -  но  для
людей порядок и традиции поважнее зависти и бунтов. Ведь надо всем сердцем
ощущать  связь  со  стариной,  с  добрыми  нашими  традициями,  со  святой
церковью, основанной апостолом Петром, с моей церковью, Майкл, не с твоей.
     - И с чем еще, скажи, будь любезна? - издевательски спросил Майкл.  -
С  палатой  лордов,  этих  чванливых  олухов?  С  этими  жирными,   тупыми
аристократами? С бездельниками епископами? С вечно пьяными взяточниками  -
мировыми судьями? Да провались они все к дьяволу, вот что я тебе скажу!
     - Понимаю и разделяю твой гнев, Майкл, - мягко ответила  Мери.  -  Но
подумай о доме, о чувстве долга, придающем смысл всей  нашей  жизни.  Вот,
главное: чувство долга и порядка! Если мы его потеряем, а ведь мы,  Майкл,
плоть от плоти этой страны, в Англии не останется ничего, кроме мерзости и
запустения.
     - Чувство долга! - усмехнулся Майкл. - Не говоря о цепях и оковах.  А
ну-ка посмотрим, как у тебя обстоит с чувством долга! Почему ты не  можешь
заняться собственным  сыном,  который  сидит  перед  нами  и  смотрит  тут
круглыми глазами. Ну конечно, ты скажешь, что он умен и,  благодаря  тебе,
умеет  читать  быстро,  как  заправский  стряпчий.  Хорошо!  Но  по  моему
разумению, неплохо бы ему выучиться долгу хотя бы в  сапожной  мастерской.
Парень, ты еще учишься, так изучи благородное сапожное ремесло  -  так  ты
выполнишь свой долг перед Богом, королем и Англией. Начнем пораньше, ровно
в шесть утра, так что марш в постель, да и вы тоже, быстро!
     Вот так Долговязый  Джон  стал  обучаться  ремеслу  своего  отца.  Не
больно-то нравилось ему сапожное дело, и, случалось,  часами  он,  стиснув
зубы, молча проклинал унылую рутину, надоедливую точность, с которой  надо
резать, кроить, шить и прибивать. Отец его, молчаливый  и  замкнутый,  как
устрица в своей скорлупке, лишь изредка взрывался и  ругал  сына,  что  не
помогало мальчику примириться с работой. Джон видел, какое мрачное будущее
его ожидает: всю жизнь провести  среди  вони  кож,  постоянно  подвергаясь
оскорблениям и попрекам неблагодарных клиентов.
     Однажды, работая вдвоем с  отцом,  мальчик  решил  поговорить  с  ним
всерьез:
     - Батюшка, - спросил он, - наверное, есть и другие  занятия,  так  же
уважаемые, как наше?
     - Да, мальчик мой, но редкая работа может так приучить глаз и руку  к
точности. Сапожное мастерство развивает  ум,  приводит  в  порядок  мысли,
приучает к пунктуальности.
     - Но на этой работе, батюшка, мы заперты  в  мастерской.  Наша  жизнь
совсем не то, что жизнь моряков. Все время без солнца,  сидим  в  темноте,
как мыши в норах. Разве это жизнь?
     - Зато наше ремесло дает нам средства к существованию. Верно, не  так
уж и много, но вполне достаточно, чтобы не зависеть от всяких  сквайров  и
прочих  аристократишек,  ходить  по  улицам,  никому   подобострастно   не
кланяясь, достойно занимать свое место в церкви. Ты свободный человек,  по
вечерам можешь читать, разговаривать, думать, своим умом познавать Господа
и жить так, как хочешь, по совести.
     Джону нечего было ответить на эти слова. Он сознавал разумность речей
отца, но сердцем не мог принять их.
     И ничего удивительного, что на тринадцатом году  жизни  Джон  Сильвер
готов был послать к черту скуку добропорядочной жизни. Вскоре представился
и подходящий случай. Как часто  это  бывает,  случай  принял  человеческий
облик, и звали его Питером Дуганом, постоянным клиентом  Майкла  Сильвера.
Это был человек еще  не  пожилой,  но,  как  говорится,  в  летах,  хилого
телосложения, тощий как скелет, и благоухание бренди  распространялось  от
него  чаще,  чем  это  подобает  добропорядочному  горожанину.  Иногда  он
требовал пару хороших морских сапог, порой уносил из мастерской элегантные
дамские туфли для какой-то своей приятельницы. Держался  он  самоуверенно,
но сдержанно, как будто был посвящен  в  важные  тайны  и  сознание  этого
наполняло   его   внутренним    удовлетворением    и,    надо    добавить,
самодовольством. Платил Дуган всегда наличными, и платил хорошо.
     Молодого Сильвера крайне интересовал этот  таинственный  и  элегантно
одетый скелетоподобный джентльмен. Тот любил шутить  с  Джоном,  однако  в
один прекрасный день его  колкости  стали  острее,  чем  обычно.  Дуган  с
нескрываемым ехидством сожалел о тяжелой  судьбе  бедолаг,  прикованных  с
утра до ночи к сапожному  верстаку,  которым  так  никогда  и  не  суждено
познать жизнь. Обиженный Сильвер сердито заметил в ответ, что занятие  это
во всяком случае почтенное и уважаемое, а вот интересно, как  высокочтимый
мистер Дуган добывает средства на жизнь? Не иначе, режет  глотки  прохожим
на большой дороге и обирает еще теплые трупы. Услышав столь дерзкие слова,
Дуган протянул костлявую руку через верстак и схватил Джона за воротник.
     - Ах ты, драная стелька! - заорал он.  -  Да  будь  у  тебя  хотя  бы
половина моего ума, ты бы плавал в  деньгах  и  не  расстилался  бы  перед
жирными женами  торгашей,  чтобы  соблаговолили  купить  драгоценные  твои
обувки. Да ведь ты весь в отца - языком трепать умеешь, а дойдет до дела -
слабоват в поджилках.
     Для своих тринадцати лет Джон Сильвер был  рослым  и  сильным  малым.
Вмиг он перехватил тонкую руку Питера Дугана и стиснул  ее  так,  что  тот
скорчился от боли. Они отпустили друг друга.
     Когда Дуган  отер  пот  с  лошадиной  физиономии,  Сильвер  задиристо
спросил его:
     - Ну-ка, говори, откуда добываешь монету?
     - А почем мне знать, парень, можно ли тебе доверять?
     - А потому что я мужчина не меньше, чем ты!
     "Господи боже мой, что я несу!  -  подумал  Джон.  -  Вот  сейчас  он
выхватит нож и прирежет меня, как поросенка". Но к собственному удивлению,
ему удалось сохранить внешнее спокойствие.
     Дуган оценивающе глядел на Джона, молчал, и это молчание тянулось для
юноши целую вечность. Наконец Питер рассмеялся  надтреснутым  тенорком  и,
обняв Сильвера за плечи, вывел его из мастерской.
     Они зашли в припортовый трактир, и здесь, среди ароматов табака, пива
и рома Дуган раскрыл  молодому  Джону  свои  тайны.  Оказывается,  он  был
главарем  шайки  контрабандистов,  промышлявших  вначале  в   Бристольском
заливе, но постепенно развернувших свою доходную, хотя и  предосудительную
деятельность  в  Корнуэльсе   и   на   берегах   Глостершира.   Предметами
беспошлинного ввоза были чай, французский коньяк, джин и дорогие  шелковые
ткани.
     Доходы, рассказывал Дуган, превосходили всяческое  воображение.  Хотя
спиртное разбавлялось наполовину и больше, покупатели все  равно  отрывали
его с руками. Таможенная охрана не  представляла  серьезной  опасности,  и
если ее чиновникам удавалось случайно  застать  контрабандистов  на  месте
преступления, туго набитый кошелек прекрасно разрешал все недоразумения  и
безотказно вызывал приступ  временной  слепоты  у  служителей  закона  Его
Величества.
     - Ну как, Джонни, дружок, - спросил вдруг Дуган, - охота тебе войти к
нам в долю? Для мальца с благообразной внешностью у  нас  всегда  найдется
подходящая работа. А ты,  должен  сказать,  здорово  смахиваешь  на  юного
попика из тех, что метят в святые.
     Сильвер колебался: все услышанное  здесь  одновременно  привлекало  и
отталкивало его. Наконец он смущенно промолвил:
     - Наверное, все-таки опасная это работа, да и связана с  контрабандой
и прочими штуками. Еще заловят, не дай бог. А матушка этого не  переживет.
- И замолчал, чувствуя, что говорит глупости. Дуган захихикал:
     - Да  ты,  я  погляжу,  вовсе  маменькин  сынок.  Ладно,  больше  нам
толковать не о чем. Вали домой, под мамину юбку, сопляк!
     - Нет, - сказал Джон, - не  для  меня  это  дело.  И  вообще,  красть
грешно! - Сказав это, он понял, что опять сморозил глупость.
     - Грешно! - расхохотался Дуган. - Грешно  отбирать  самую  малость  у
тех, кто и без того имеет  больше,  чем  нужно?  Грешно  отсыпать  малость
разносолов и отлить чуть-чуть напитков у этих важных дам и господ? Слушай,
парень, твой отец не больно-то жалует всех этих богатеев  и  аристократов.
Представь себе, он узнает, что по  твоей  милости  какое-нибудь  чванливое
сиятельство лишится двух-трех бутылок коньяка,  а  у  какой-либо  сановной
вертихвостки в закромах будет на штуку шелка меньше.  Да  ведь  твой  отец
гордиться будет, что породил  на  свет  лихого  молодца  и  пожелает  тебе
успехов и дальше. - А все-же, - заключил он, - обманулся я в тебе. Если  у
такого парня поджилки трясутся при одной  мысли  о  славных  приключениях,
умолять тебя никто не станет. Я думал, ты хитрый малый, но  вижу,  что  ты
дурак дураком. - Он замолчал. - Ну ладно,  если  все-таки  надумаешь,  сам
знаешь, где меня искать. Вдруг и вправду ты  не  такой  уж  слюнтяй.  -  И
тоненько рассмеявшись, он покинул Сильвера и затерялся в уличной толпе.
     Юный Джон вышел из трактира. Моросил  дождик,  но  улица  была  полна
народу. Мимо со скрипом прокатила тележка старьевщика, до  отказа  забитая
старым хламом; возчик поминутно  озирался  и  то  и  дело  бренчал  медным
колокольчиком. Из-под круга черноволосого точильщика летели искры;  работа
не мешала ему сладко улыбаться стоящей рядом  служанке,  держащей  в  руке
несколько  хозяйских  ножей.  Пошатываясь  от  тяжести,  прошел   продавец
коврижек. Придерживая лоток на животе,  он  прокладывал  себе  путь  через
толпу, как корабль, нагруженный по ватерлинию товарами из Индии.
     Сильвер  осторожно  перешагнул  водосточную  канаву  посреди  мощеной
улицы; грязная вода лениво текла среди  мусора.  На  пороге  галантерейной
лавки,  согнувшись  в  три  погибели,  сидела  старуха  с   остановившимся
бессмысленным взглядом, а над ее головой,  как  топор  в  руках  неумелого
палача, раскачивалась окованная железом вывеска галантерейщика.
     Переходя с бега на  шаг,  Джон  через  несколько  минут  оказался  на
Корабельной улице. Дождь перешел в ливень, и потоки  воды  извергались  из
желоба, являвшего собой отверстую зубастую пасть дракона, венчавшего крышу
отцовского дама.
     Джон миновал ворота и, крадучись, вошел в мастерскую. Внутри ее  было
темно из-за ненастья, а почерневшие балки, которые держали стены и потолки
еще со времен войны Алой и Белой Роз, угрожающе нависли над головой.
     Отец,  согнувшись  перед  верстаком,  внимательно   изучал   подметку
большого черного сапога, "Слишком скуп, чтобы  зажечь  свечу",  -  подумал
Джон, шмыгнув на место.
     Неожиданный голос отца прозвучал во мраке резко и саркастично:
     -  Ну,  что  расскажешь  о  своих  похождениях?   Небось   шлялся   к
каким-нибудь святым своей мамаши? Таскается, как нищий. Да еще среди  бела
дня.
     Джим молчал. Дождь что было силы барабанил в оловянные оконные рамы.
     - Хоть ты мне и сын, но  ты  еще  ученик.  Где  в  твоем  ученическом
договоре сказано, что  можешь  убегать,  когда  захочешь?  Ну-ка,  парень,
отвечай!
     Джон неохотно отозвался:
     - Нигде, батюшка.
     - "Нигде, батюшка", - передразнил его Майкл Сильвер. - То, что ты еще
молод - это не  оправдание,  ясно?  Помнится  мне,  в  парламенте  еще  не
проходил закон о равенстве прав подмастерьев и членов палаты лордов.
     - Нет, батюшка.
     - Так вот, парень, объявляю новый закон специально для  тебя.  Войдет
он в силу сразу же, как я  ударю  молотком.  Я,  Майкл  Сильвер,  запрещаю
своему ученику Джону Сильверу покидать  рабочее  место  без  моего  на  то
разрешения. Кроме того, объявляю, что он за самовольную  отлучку  лишается
недельного жалованья, которое составляет полтора шиллинга. Аминь! А теперь
за работу, живо!
     Джон, стиснув зубы, погасил в себе приступ бешенства  и  взглянул  на
поределую косицу на затылке отца, снова склонившегося над черным  сапогом.
Так бы и хватил по башке тяжелой  сапожной  колодкой.  Хрустнула  бы,  как
орех!
     Шло  время.  Никто  не  проронил  ни  слова.  Гнев  Джона  постепенно
проходил, вместо него появились чувства решимости  и  скрытого  торжества.
Дождаться бы конца работы! После семи он свободен и пойдет искать  Дугана.
Времени хватит, возможно, он даже успеет вернуться в постель  прежде,  чем
дом запрут на ночь. А если и нет, не велика беда,  контрабандисту  темнота
не страшна. Да и Дуган обещал платить, и уж  конечно,  не  жалких  полтора
шиллинга в неделю. Джон окончательно решился.
     Неделю спустя Джон Сильвер произнес бессвязную и богохульную  клятву,
в которой обещал хранить тайну и слушать указания  атамана.  Так  он  стал
членом шайки Дугана, и началась его двойная жизнь. Днем  он  шил  обувь  и
стучал молотком, слушал, как отец  ругает  якобистов  и  аристократов,  но
только начинало темнеть, Джон, наскоро проглотив  поданный  матерью  ужин,
оставлял сестер сплетничать и ссориться и удирал из  дома  к  своим  новым
приятелям.
     Для выполнения своих планов Дуган сумел подобрать неплохую  шайку  из
бывших арестантов, пропойц - матросов и неотесанных батраков.  Повиновения
этого сброда он добился при  помощи  кулака  и  пистолета,  а  преданность
приобрел щедростью при дележе добычи.
     Сумев таким образом обуздать шайку, Дуган ловко и умело  проворачивал
дела. Вскоре о его хитрости стали ходить легенды по всем берегам  Западной
Англии. Вот одна из них.
     Однажды  трое  контрабандистов  переоделись   пастухами.   Как   было
задумано, они отправились к уступу  обрывистых  прибрежных  известняков  и
стали в опасной близости от края скалы собирать  яйца  морских  птиц.  Два
таможенника, проезжая мимо с дозором, дружески приветствовали их, улыбаясь
и добродушно подшучивая, поскольку пастухи, бросившие стада на пастбище  и
собиравшие яйца на скалах, - картина в тех краях самая обычная.
     Три контрабандиста спокойно среди бела дня спустились по скалам вниз.
Добравшись до полосы  прибоя,  они  достали  из-под  одежд  инструменты  и
высекли в известняке площадку длиной в восемь и шириной в четыре фута.  За
ночь лодка выгрузила туда шестьдесят два  бочонка  отличного  французского
коньяка. Люди Дугана часто разражались ехидным хохотом, поминая эту удачу.
     В другой раз бандиты поймали одного особенно ретивого таможенника  по
прозвищу Ястребиный Глаз. Желая отомстить за то, что он совал  всюду  свой
нос,  подстерегал  и  вынюхивал,  завязали  ему  глаза,  связали  ноги   и
закричали: "Сбросим его со скалы, ребята! Смерть ему!" Несчастный молил  о
пощаде, но мучители с грубым хохотом и проклятиями толкали его  к  уступу,
пока он отчаянным усилием, уже падая, не извернулся и не вцепился что было
сил в узкую трещину в скале.
     Пятнадцать минут Ястребиный Глаз висел на руках  и  звал  на  помощь.
Потом пальцы его разжались, и с  нечеловеческим  воплем  он  рухнул  вниз.
Шутка заключалась в том, что, пролетев едва три  фута,  он  попал  в  кучу
морского песка, куда чья-то старательная  рука  накидала  щедро,  от  души
конского навоза. Разбойники сбросили его с низкого уступа на берегу моря.



                                 3. ПОБЕГ

     Через десять месяцев  после  этого  Сильвер  распрощался  с  карьерой
контрабандиста, чудом сохранив при этом жизнь.
     Все изменилось  благодаря  стечению  двух  обстоятельств.  Во-первых,
Питер Дуган переломал себе ноги, поскользнувшись и упав со скалы с  высоты
двадцати футов. Так бандиты лишились своего хитрого и  предусмотрительного
главаря.  Во-вторых,  на  одном   участке   берега,   где   контрабандисты
действовали до того времени безнаказанно, появились два особо деятельных и
смелых таможенника.
     А  произошло  вот  что:  оставшись  без  главаря,  бандиты   задумали
захватить одну таможню. Должен вам сказать, разбойные нападения на таможню
в Англии - верный путь на каторгу или в укромное убежище, из  которого  не
выбраться  до  седых  волос.  Совсем  другое  дело  доставить   себе   это
удовольствие на каком-либо островке, продуваемом всеми ветрами  Карибского
моря, или в безлюдной местности Пенсильвании или Нью-Йорка.
     Вначале все было хорошо. Дерзкие глупцы  проникли  в  таможню,  легко
обманув сонных и полупьяных служителей. Бандиты захватили чай стоимостью в
две тысячи фунтов и некоторую толику денег. Когда же  они  стали  уходить,
нагруженные добычей, появились  Джекси  и  Пейн,  новые  таможенники.  Они
успели схватить Саймона Куртиса, медлительного и  неуклюжего  толстяка,  и
отвели его к местному мировому судье майору Ротсею.
     Остальные бандиты успели уйти безнаказанно.  Но  надолго  ли?  И  как
быть?
     - Притихнем, - слышался голос Сильвера среди споров,  -  и  распустим
шайку. Для начала на пару месяцев, а может, и навсегда.
     Но на слова молодого Сильвера этой ночью никто не  обратил  внимания.
Победило  безрассудное  мнение,   поддержанное   плосколицым   головорезом
Джонатаном Тернером.
     - Парни, - заявил Тернер, - сейчас  вопрос  в  том,  кто  кого,  пари
держу, что так, а не иначе.  Если  будем  чесаться  да  потягиваться,  эти
ублюдки Джексон и Пейн наденут на нас кандалы еще до конца недели. Око  за
око - так я думаю. Задать им такой урок, чтобы никому не пришло  в  голову
связываться с нами.
     Предложение  Тернера  было  поддержано  большинством  членов   банды,
панически боявшихся ареста и суда. В сущности, к  этому  времени  вся  эта
жестокая и тупая шайка была уже обречена.
     На следующую ночь Тернер повел  банду  на  квартиру  к  таможенникам.
Напуганный и захмелевший Джон последовал  с  ними.  Заспанных  Джексона  и
Пейна вытащили из постелей.
     Пленников привязали к одному коню - Джексона взгромоздили на спину, а
Пейна подвесили под брюхом.
     - Бейте их кнутом! Режьте на куски! Выкалывайте глаза! - пронзительно
орал Тернер. Бандиты окружили коня и принялись нещадно избивать и  терзать
несчастных.
     Больше мили кровавое это шествие следовало через заросли терновника и
папоротника-орляна по скалам. Когда  они  добрались  до  постоялого  двора
"Дельфин", принадлежавшего одному из бандитов,  оба  таможенника  истекали
кровью и с трудом ворочали языками в тщетных мольбах о пощаде. Во дворе их
отвязали от коня, но Джексон  рухнул  вниз  головой  на  камни  и  остался
недвижим,  как  мертвый.  Четырнадцатилетнего  Сильвера  колотило  крупной
дрожью от этих жестокостей, но он  понимал,  что  малейший  протест  может
навлечь на него ту же судьбу. Бандиты то и дело  прикладывались  к  флягам
рома и джина, что усиливало их остервенение и злобу.
     Вскоре обоих таможенников поволокли к ближайшему полю.  Там  выкопали
глубокую яму для Джексона, сбросив его вниз  с  отвратительной  руганью  и
богохульствами. Сильвер был уверен, что таможенник еще дышал, когда  комья
земли  стали  сыпаться  на  его  окровавленную  голову.  Так  или   иначе,
несчастный нашел там последнее пристанище.
     Еще более ужасная судьба ожидала Пейна. Опьяненный ромом  и  пролитой
кровью, Тернер произнес смертный приговор. Поставив затем  таможенника  на
траву на колени, он открыл складной нож и заорал:
     - Читай молитву, сопливый пес, пока я тебя не зарезал!
     Несчастный Пейн стал возносить к небу  молитву,  насколько  позволяли
ему пересохшее горло  и  израненный  рот.  Еще  не  завершил  он  горячего
обращения к Спасителю,  как  Тернер  схватил  его  за  косицу  и  принялся
наносить удары ножом по  лбу,  глазам  и  носу.  В  это  время  остальные,
столпившись  вокруг,  били  свою  жертву  ногами  по   спине.   Утомившись
развлечением, контрабандисты снова кинули на коня  измученного  беднягу  и
повезли его к ближайшему колодцу.
     Добравшись туда, мучители заставили Пейна  проползти  под  оградой  к
краю и с радостным  галдежом  и  бессмысленными  воплями  сбросили  его  в
колодец на глубину тридцати  футов.  Услышав  на  дне  стоны  несчастного,
контрабандисты стали забрасывать его камнями. Наконец голос его умолк.
     - Сделано, ребята! - торжествующе заорал Тернер.
     Обливаясь потом, дрожа от  страха,  замученный  угрызениями  совести,
Сильвер сбежал еще до того, как свершились эти ужасы.
     Спустя несколько дней он встретился с Джошуа  Тейлором,  тоже  членом
банды, семнадцатилетним парнем с грубым лицом, жившим через несколько улиц
от него.
     - Джош, - сказал ему Сильвер, - я заболел от страха,  честное  слово,
заболел. В жизни своей не думал оказаться замешанным в убийстве  или  ином
подобном деле. Я не такой уж негодяй, как ты, наверное, думаешь.
     Тейлор задумчиво сосал свою глиняную трубку.
     - Это как посмотреть, Джон, -  сказал  он  неторопливо.  -  Наш  друг
Тернер просто избавился от  всех  свидетелей.  И  не  зваться  мне  Джошуа
Тейлором, если я не приложил к этому  руку.  Ведь  это  я  оседлал  старую
клячу, на которой везли Пейна, я вырезал ему ремни из кожи и я помогал ему
отправиться на дно колодца. А больше на нас доказать некому.
     - Уж больно  ты  самоуверен,  Джош,  -  нервно  возразил  Сильвер.  -
Кто-нибудь из наших проболтается, и тогда все пропало. Честно скажу  тебе,
я просто подыхаю от страха. Да это убьет мою матушку, ей-богу!
     - Ах вот оно что!  -  издевательски  протянул  Тейлор.  -  Побежал  к
маменьке под юбку. А я и забыл, что ты еще сопляк,  хотя  и  вымахал,  как
колокольня. Ладно  уж,  не  распускай  нюни,  до  завтра  Бристоль  ничего
интересного не узнает.
     - Нет, нет, - в отчаянье выкрикнул молодой Сильвер. - Я вовсе  не  то
имел в виду. Просто мне хочется, чтобы все  это  каким-нибудь  колдовством
стерлось, пропало, чтобы можно было начать жизнь сначала. Эх,  если  бы  я
слушал, чему отец меня учил!
     - Эх, Джон, никакое колдовство тут не поможет, - невозмутимо  отвечал
Тейлор. - Что сделано, то сделано. Так вот, держи лучше  язык  за  зубами,
или однажды взбесишь нашего приятеля Тернера. Будь уверен,  еще  несколько
пинт крови его не смутят.
     Тайком Сильвер вернулся домой, перепуганный и исполненный  раскаянья.
Каждый вечер с усердием, радовавшим его мать и забавлявшим отца, он  молил
Господа о прощении грехов и спасении от справедливого возмездия.
     Следующий месяц изменил все. Один из контрабандистов, уверенный,  что
следствие рано или поздно до него доберется, сдался властям и в  обмен  на
обещание помилования согласился стать свидетелем обвинения  и  дал  полные
показания. В несколько недель Тернер и главные  его  помощники  попали  за
решетку. Начали вылавливать соучастников. Среди  прочих  был  арестован  и
Сильвер и, к ужасу всего семейства, препровожден в тюрьму.
     Процессу по совету из Лондона придали широкую огласку, дабы вселить в
сердца нарушителей закона спасительный  ужас  в  назидание  тем,  кто  еще
только помышляет вступить на скользкую  дорожку.  Создан  был  специальный
трибунал из трех судей,  которые  в  воскресенье  перед  началом  процесса
вместе с мэром и городскими советниками явились на обедню  в  Бристольский
собор.  Сам  епископ,  преисполненный  праведного  негодования,  в   своей
блестящей проповеди заклеймил  преступников  и  воззвал  силы  небесные  и
власти земные к скорому и суровому возмездию.
     Процесс был кратким и проходил без лишних церемоний. После того,  как
трое из шайки стали свидетелями обвинения, Тернеру и его  товарищам  стало
ясно, что их песенка  спета.  Главарь  держался,  однако,  с  безрассудной
дерзостью.  Однажды  в  ходе  процесса  он  громогласно  заявил  с  наглой
усмешкой, что не даст и шестипенсовика за головы тех, кто приложит руки  к
его повешению и что их ожидает та же участь.
     Сильвера судили вместе с другими,  однако  обвинение  в  соучастии  в
убийстве  было  отведено  благодаря  свидетельству  некоторых  подсудимых,
которым повезло гораздо меньше. Приговор огласили на третий день процесса.
Тернера  и  семерых  его  товарищей  ожидало  повешение.  Пятеро,  включая
Сильвера, получили различные сроки тюремного заключения.  Публичная  казнь
Тернера собрала множество народу, и продавцы сластей  и  напитков  неплохо
заработали  в  тот  день.  Особым  постановлением  суда  тела   казненных,
закованные в цепи, было воспрещено погребать.  Их  выставили  на  всеобщее
обозрение на виселицах, специально установленных возле их  прежних  жилищ.
Услышав об этом посмертном наказании,  Тернер  рассмеялся  в  лицо  судье,
зачитывавшему приговор:
     - Боже мой, значит буду еще на свежем воздухе, когда вы  все  станете
гнить в земле.
     И он действительно долго качался на ветру, пока воронье  клевало  ему
глаза, а черви ползали по разлагающемуся телу.
     Сильверу, можно сказать, повезло - его-то не  повесили,  но  грязь  и
вонь тюремной камеры и отчаяние при мысли о потерянной  свободе  постоянно
сводили его с ума.
     Вскоре после вынесения приговора родители пришли к нему в тюрьму.
     - Сынок, - сказала Мери Сильвер в конце свидания, -  я  уверена,  что
из-за дурных людей и их злокозненных советов попал ты сюда;  из-за  людей,
вполне заслуживших эту ужасную кару. Но закон есть закон, и раз уж ты  его
нарушил, надо смиренно нести наказание. Я буду  ежечасно  молить  за  тебя
Господа  и  надеюсь,  что  все   это   послужит   тебе   хорошим   уроком.
Дополнительным наказанием тебе послужит то, что  твой  отец  запретил  мне
навещать тебя в этом убежище позора.
     И она ушла, а за ней потащился отец, все время  свидания  стоявший  в
стороне и уныло молчавший. В немом отчаянии  Сильвер  опустил  голову.  Он
понял, что многолетнее тюремное заключение предстоит пережить безо  всякой
поддержки семьи. Что и говорить, наказание он заслужил вполне,  и  матушка
правильно об этом сказала. Джон решил стать примерным арестантом,  надеясь
найти в этом утешение и, может быть, добиться досрочного освобождения.
     Мне думается, он оставался бы в тюрьме до седых волос,  когда  бы  не
счастливая случайность и не исключительная его смелость.
     Удача улыбнулась Джону два года спустя, когда его однажды  переводили
с десятком других узников из одного  корпуса  тюрьмы  в  другой.  Конвоиры
тщательно запирали двери за собой,  прежде  чем  отворить  следующие.  Так
Сильвер очутился посреди запертого коридора. С высоты своего  роста  он  с
изумлением увидел открытое по чьей-то небрежности окно,  путь  к  которому
преграждали всего два-три заключенных. Несмотря на рост и недюжинную силу,
несколько шагов, отделявших его от свободы,  показались  Джону  вечностью.
Наконец-то окно! Сильвер подпрыгнул  к  подоконнику,  ухватился  за  него,
подтянулся на руках и перевалился наружу.
     Не обращая внимания на поднявшуюся за спиной панику, он  увидел,  что
от мостовой его отделяло едва десять футов. Прыжок!
     Как он сам мне  говорил,  это  был  самый  счастливый  прыжок  в  его
молодости.
     - Не так уж высоко,  Джим,  как  можно  представить.  Все  равно  что
спрыгнуть с дерева или невысокого уступа, там-то прыгать даже труднее.  Но
с этого прыжка, именно  с  этого  прыжка,  говорю  тебе,  для  меня  снова
началась жизнь человека, преследуемого  законом.  Прыжок  к  свету,  но  и
прыжок в могилу, ко всем чертям!
     Он спрыгнул на землю среди изумленных прохожих, улыбаясь до  ушей  от
радости. Один из стражников, взобравшись на окно, прицелился  в  него,  но
промедлил с  выстрелом,  опасаясь  попасть  в  случайного  прохожего.  Ему
пришлось спрыгнуть на улицу вслед за  Сильвером,  а  за  это  время  юноша
отбежал уже далеко.
     Он прекрасно знал бристольские улицы, закоулки и  проходные  дворы  с
сараями и складами. Долго петлял, возвращался, однажды пробежал под  самой
стеной тюрьмы, как раз под  тем  окном,  благодаря  которому  оказался  на
свободе. Когда стемнело, Джон спрятался среди плит песчаника, сложенных  в
порту, решив при первом  удобном  случае  покинуть  Бристоль  и  Англию  и
предаться волю Господа и своей судьбе.



                          4. НА БЕРЕГАХ ГВИНЕИ

     Наутро после побега, еще до рассвета, Сильвер  нашел  себе  место  на
судне, занимавшемся работорговлей и уже готовом к отплытию в  Гвинею.  Над
"Ястребом" развевался британский флаг, и  капитаном  на  нем  был  Десмонд
Фини, высокий словоохотливый ирландец. Молодой Сильвер без запинки ответил
на все вопросы капитана.
     - Сколько тебе лет, парень? - спроси его Фини.
     - Семнадцать, сэр! - ответил Джон, вытянувшись в струнку.
     - Хм, - сказал капитан, - а с чего это тебе, сопляк, дома не сидится?
- Сильвер забормотал было, что сбежал от жестокого отчима, но, к  счастью,
Фини прервал его новым вопросом:
     - Ну, а что ты смыслишь  в  морском  деле,  салага?  -  зачастил  он,
выстреливая слова одно за другим. - Можешь убавить топселей при  встречном
ветре? Можешь ли бросать лот и замерять глубины перед мелью?
     - Проверьте в деле, сэр,  -  ответил  молодой  Джон.  -  Я  плавал  с
хорошими моряками, честное слово,  сэр.  Знаю  почти  все  о  бригантинах,
шхунах, бригах и...
     - Цыц! - гаркнул Фини, скептично пронзая его  острым  взглядом  своих
умных серых глаз. - Вижу, вижу, смыслишь кое в чем. Только  понимаешь  ли,
сынок, торговля "черным деревом" - грязная  работа.  На  берегах  Западной
Африки то и дело лихорадки, коварные нападения черномазых, а  на  переходе
через Атлантику сплошные нечистоты, вонь и рвота. Сразу учуешь, что море -
не место для детишек со слабыми нервами.
     - Я не боюсь грязи и лихорадки, сэр! - отчеканил Джон.
     - Ну, хорошо, - молвил Фини,  -  но  вот,  представь  себе,  хм,  ну,
скажем, что рабы взбунтовались и свора дикарей ревет и изнывает от желания
распороть тебе брюхо живьем, а?
     При одной  мысли  об  этаком  волосы  у  Сильвера  встали  дыбом,  но
преодолев страх, он выпалил, сжав кулаки:
     - А чего тут думать: разбить им головы и выкинуть за борт, сэр!
     - Ха, - ответил Фини, - не тебе бы доверил я эту работу. Но все же  я
тебя возьму. Как раз сейчас мне не хватает людей: моряку, видите ли, не по
сердцу торговля живым  товаром.  Хоть  и  денежное  это  дело,  но  многие
пугаются крови и желтой лихорадки. Валяй в кубрик, парень. Одно из двух  -
или ты у меня быстро станешь  заправским  моряком,  или  пойдешь  на  корм
акулам.
     Итак, "Ястреб" отплыл в дальний путь с  Джоном  Сильвером  на  борту.
Раньше Джону приходилось кататься на  лодках  в  Бристольском  заливе,  но
впервые он вышел в открытое  море,  и  это  путешествие,  по  его  словам,
научило его большему, чем все книги, которые он прочел вместе  с  матерью.
Первым делом он преодолел морскую болезнь, хотя в Бискайском  заливе  было
так худо, что горло бы себе перерезал, если бы смог удержать в руках нож.
     Сильвер довольно скоро выучил основные правила морской службы, в  чем
ему немало помог линек, которым  бдительный  боцман  пользовался  умело  и
кстати. Страх перед лазаньем по снастям во время качки  постепенно  исчез.
Первые дни на  судне  он  ощущал,  как  проницательные  серые  глаза  Фини
отмечали его неуклюжесть и ошибки и со всем уязвленным  самолюбием  юности
представлял себе насмешки, с которыми говорил о нем капитан,  но  довольно
скоро уверенность  в  своих  силах  возобладала  и  он  перестал  обращать
внимание на  насмешки,  аккуратно  подмечая  при  том  редкую,  но  всегда
заслуженную похвалу.
     Фини хорошо смыслил в навигации, но не умел  поддерживать  дисциплину
на борту. Днем он то и дело прикладывался к бутылке, так что  к  ночи  еле
держался на ногах и тогда судно оставалось на попечении старшего помощника
Грирсона. Этот неразговорчивый йоркширец, ранее  служивший  в  королевском
флоте, требовал соблюдения дисциплины, был верен долгу и набожен. Товарищи
Сильвера плевали ему вслед, страшно ругали его в кубрике, но спокойствие и
самообладание, никогда не изменявшие Грирсону, заслужили уважение Джона.
     В  общем,  у  Сильвера  не  сложилось   высокого   мнения   о   своих
собратьях-моряках. Они отнюдь  не  стремились  выложиться  при  выполнении
работы; главными их развлечениями были игра в кости, склоки  да  ссоры,  и
Джону до смерти надоела изощренная ругань при выдаче  пищи  и  грога.  Как
новичка  в  экипаже,  Джона  поначалу  третировали  и  всячески  над   ним
издевались, но быстрые  его  успехи  и  явная  физическая  сила  заставили
отстать от него самых задиристых матросов.
     Когда "Ястреб" бросил якорь на рейде  Анамбу,  порта,  где  торговали
рабами со всего западного берега Африки, Сильвер с бака долго  разглядывал
новый для него мир тропических лесов,  удивительных  зверей  и  чернокожих
дикарей. Поначалу роскошные краски и обильная растительность,  обступившая
стены форта и хижины обитателей Анамбу и, казалось, угрожавшая погрести их
под собой, показались ему просто немыслимыми. Такими же выглядели для него
и яркие одежды туземцев, вертевшихся в своих лодчонках вокруг "Ястреба"  и
предлагавших экипажу плоды и разные невиданные лакомства.
     Но  вскоре  взору  Сильвера  предстали  новые  чудеса.  Десмонд  Фини
протрезвел впервые за все путешествие и  всерьез  принялся  за  работу.  С
борта судовой шлюпки, нагруженной образцами привезенного товара, он  сошел
на причал Анамбу в сопровождении шести матросов. Среди них был и  Сильвер,
которого  Фини  позвал  со  словами:  "А  ты,  волчонок,  иди  тоже,   еще
пригодишься. На этом берегу сообразительный парень  и  умелый  лжец  стОит
батареи пятифутовых орудий".
     Вскоре  Сильвер  во  все  глаза  смотрел,  как  Фини   здоровался   с
работорговцем. Монго Джеком Эндрюсом -  огромным,  рыхлым  и  беспредельно
любезным человеком с мягкими и белыми руками. От долгих лет жизни в Анамбу
работорговец сильно опустился, принял местные обычаи и вкусы и одевался  в
ярко-пестрые пропотевшие  африканские  одежды  с  плохо  замытыми  следами
грязи.
     - Дорогой мой капитан, - пропел Монго Джек,  -  наконец-то  мы  снова
встретились, но черт побери, тяжелые теперь для  всех  времена.  Я  прошел
много рек, отлавливая чернокожих парней и красавиц, и с огромными усилиями
доставил их сюда, но какие расходы, дорогой сэр, какие расходы!
     С этими словами Монго Джек опустился в тростниковое  кресло,  заметно
просевшее под его тяжестью, и отер пот со лба. Фини тоже  сел  и  приказал
показать товар. Насколько помнил Сильвер, он состоял  главным  образом  из
бочонков коньяка и рома, хлопчатобумажных тканей из Манчестера, нескольких
пар пистолетов, модных шляп с кружевами и железных прутьев.
     Монго Джек, зевая, оглядел образцы.
     -  Обычный  товар,  капитан,  -  пожаловался  он.  -  Честное  слово,
чернокожие вожди уже купаются во французском коньяке, и у каждого есть  по
восемь  треуголок.  Но,  -  продолжил  он,  оглядывая  блестящие  рукоятки
пистолетов, - все-таки мы сможем кое-что сделать,  дорогой  сэр,  поглядим
еще.
     На этом и покончили. Монго Джек  повел  Фини  в  одну  из  внутренних
комнат, где принялся  щедро  потчевать  его  вином,  ворча  и  жалуясь  на
нелегкую жизнь. Снаружи африканки, двигаясь змеевидной вереницей, поднесли
Сильверу и его товарищам закуски.
     Еще мальчишкой в Бристоле Джон Сильвер был знаком с девушками, но эти
были, как существа из  иного  мира!  Негритянки,  мулатки  и  квартеронки,
стройные или полные, бесстыдные или  застенчивые,  быстро  сновали  вокруг
него, и женственность их смущала юношескую невинность Джона. Вино и  жара,
нескромные прикосновения и смех разгорячили Сильвера и его товарищей, и те
стали танцевать с женщинами, перебегавшими от  одного  моряка  к  другому,
болтая что-то весело, но непонятно.
     - Джим, мне легче побрататься с французом, чем сказать пару  слов  на
этом дьявольском языке, не вывихнув себе челюсть, - сказал он мне.  -  Но,
боже мой, каким я был танцором в молодости, когда стоял на обеих ногах!
     И так он танцевал,  обнимая  за  стройную  талию  темнокожую  молодую
мулатку с полными губами и необыкновенно розовыми щеками. И кто знает,  до
чего бы все это дошло, но вдруг возник, заполнив своей тушей весь  дверной
проем,  разъяренный  Монго  Джек  и  разрядил  свои  пистолеты  под   ноги
танцующим.
     Моряки моментально протрезвели. Женщины с  визгом  разбежались  сломя
голову, завидя своего господина, повелителя и супруга в праведном гневе.
     - Бог мой, да всех, гляжу, эти танцы просто взбесили, - сказал  Монго
Джек. - Ишь, почуяли юбки, как собаки беглецов.  Ладно,  в  танцах  ничего
плохого нету, парни, но  попрошу  не  трогать  моих  жен.  А  лучше  всего
ступайте спать, - прибавил  он  с  угрозой  в  голосе,  -  завтра  с  утра
африканское солнце выпарит из вас веселье.
     Сильвер и его товарищи скоро поняли значение этих слов, потому что  с
рассветом отправились в путешествие вверх по Рио Орто за  рабами.  Вел  их
сам Фини, а командование "Ястребом" было поручено мрачному Грирсону. Монго
Джек дал им переводчика и проводил восторженными благопожеланиями.
     Река вилась между густо заросшими берегами, то и  дело  оглашавшимися
криками невидимых Сильверу  зверей  и  блистающих  разноцветным  оперением
бесчисленных птиц. Обнаженные моряки,  обливаясь  потом,  гребли  большими
веслами. Наконец добрались до  цели  -  фактории  Оба,  где  и  собирались
торговать.
     После коротких переговоров с могучим негром,  разукрашенным  вычурной
татуировкой  и   разноцветными   красками,   переговоров,   сопровождаемых
недорогими подарками, путешественники получили дозволение на  аудиенцию  у
Его Величества, короля  этих  мест,  владевшего  жизнью  и  собственностью
нескольких тысяч  чернокожих  подданных,  ютившихся  в  десятке  деревушек
вокруг Оба. Эта аудиенция, собственно, и была целью путешествия, поскольку
монополией на торговлю "черным деревом" в Оба владело само Его светлейшее,
хотя и чернокожее величество.
     Окруженный женами, стражей и рабами, король жил в большой  просторной
хижине. За ним стоял палач,  опоясанный  мечом,  готовый  в  любой  момент
исполнять приказы своего государя. Даже  в  то  время,  когда  Фини  через
переводчика обменивался пышными и многословными приветствиями  с  королем,
моряки со смешанным чувством  наблюдали,  как  двух  полуголых  африканцев
извлекли  из  толпы  и  тут  же  обезглавили.  Горячая  кровь   несчастных
забрызгала пурпурную мантию короля,  но  тот  обратил  на  это  не  больше
внимания, чем на несколько капель дождя. И скоро Сильвер понял почему.
     - Ну, там и  дела  творились,  Джим,  этот  старый  дьявол  не  ценил
человеческую жизнь ни в фартинг, - говорил он. - Этот черномазый промышлял
торговлей людьми, но не нам его за  это  упрекать.  Покупай  мы  мясо,  он
устроил бы у себя во дворце бойню, вот и все.
     Темницы короля Оба действительно битком были  набиты  рабами,  частью
захваченными его  жестокими  наемниками  во  время  набегов,  частично  же
купленными у местных торговцев. Вскоре Фини направил своих людей  отбирать
рабов подороже.
     - Слушайте, парни, - сказал  он,  -  мы  здесь  не  для  того,  чтобы
подбирать среди этих дикарей всякий  мусор.  Берите  только  первоклассный
товар и ничего другого. Всех старше, скажем, тридцати пяти  лет,  всех,  у
кого не хватает зубов или пальцев  на  руках  и  ногах,  или  глаза,  или,
скажем, уха, сразу же бракуйте.
     Так Сильвер, еще недавно  дрожавший  за  собственную  жизнь,  получил
неограниченную власть над этими несчастными невежественными существами. Он
с трудом таил в себе чувство отвращения, глядя, как его  товарищи  сновали
между рабами, толкали их, били, пинали и ругали.  Затем  отобранный  товар
заклеймили личным клеймом Фини, чтобы король Обо или Монго Джек не  смогли
какой-нибудь хитростью подменить хороших рабов плохими перед загрузкой  на
борт "Ястреба".
     Клеймение было привычным делом для приятелей Сильвера, обращавшихся с
раскаленным железом с таким  спокойствием,  будто  клеймили  скот.  Жевали
табак, перекидывались грязными шутками, как всегда, ныли и  жаловались  на
тяжелую работу. Время от  времени,  плотоядно  ухмыляясь,  замирали  перед
красивой рабыней, прежде чем  прижать  раскаленный  металл  к  темнокожему
телу.
     Молодой Джон старался  отвести  взор  от  этого  гнусного  зрелища  и
заставлял себя не слышать плача и стонов рабов. Вдруг сквозь дым и смутные
тени перед глазами он увидел насмешливую улыбку Фини и услышал его голос:
     - Эй, парень, бери мое клеймо, у меня еще много дел поважнее. - И тут
же он ощутил в своей руке железо, а два товарища  толкнули  к  нему  юношу
почти его возраста. На миг он замер  в  нерешительности,  пустыми  глазами
глядя на лоснящуюся от пота черную руку, которую держали перед ним.
     - Давай, дурашка, - добавил Фини  успокоительно.  -  Это  не  больнее
укуса пчелы. Конечно, горелое мясо воняет неприятно, но ты представь себе,
что это жареный окорок.
     Услышав слова Фини, Сильвер скривился от отвращения.
     - Не могу! - буркнул он.
     - Испугался, паренек? - засмеялся рыжебородый моряк.
     Вокруг послышались издевательские голоса:
     - Как приедем в Бристоль, купим тебе юбку!
     - Смотрите, какая у нас тут, оказывается, красотка завелась!
     - Эй, Бетси, поди сюда, дай на тебя полюбоваться!
     Гордость Сильвера была уязвлена. Рука его  рванулась  вперед,  железо
зашипело, юноша вскрикнул по-заячьи, и дело свершилось.
     - Браво, парень, тебе бы окорока разделывать, будешь еще мужчиной!  -
заявил  Джордж  Томпсон,  старый  моряк,  все  время  плавания  дружелюбно
державший себя с Сильвером.
     - Давай, давай, Окорок! - подхватил рыжебородый моряк.
     Остальные расхохотались.
     - Окорок! - заорал один из них. - Такого имечка до сих пор не бывало,
не так ли, джентльмены? С крещением вас, сэр Окорок!
     Почти теряя от омерзения сознание, Сильвер  увидел  перед  собой  еще
одну черную руку. Он накалил железо, потом еще и еще раз. Крики его  жертв
смешались с общим гамом, и вскоре Джон перестал обращать внимание на  них.
"Лучше уж так, - сказал он себе, - чем гнить в тюрьме".
     Когда клеймение закончилось, волей или неволей, но Джон  Сильвер  уже
потерял часть юношеской  своей  невинности.  Твердая  кора  безразличия  к
человеческим страданиям начала покрывать его израненное честолюбие. Так он
сделал первые шаги по пути, приведшему его к жестокости и убийствам. Кроме
того, он приобрел прозвище, потому что товарищи стали повторять  слова,  с
которыми Фини ехидно подал ему раскаленное клеймо, и до конца  жизни  Джон
Сильвер оставался "Окороком".



                              5. К БАРБАДОСУ

     Через три дня после того, как Фини и моряки, ушедшие с  ним  выбирать
рабов, вернулись в знойный порт  Анамбу,  "Ястреб"  отплыл  в  Вест-Индию.
Несмотря на краткую стоянку, молодой Сильвер узнал  очень  много  о  жизни
Гвинейского берега и о работорговцах, получавших там большие доходы.
     Перед отплытием Монго Джек и Фини договорились о цене  за  почти  две
сотни рабов, доставленных с верховьев реки и запертых в хижинах  фактории.
Оба знали ее достаточно  хорошо,  но  несмотря  на  это,  торговались  так
упорно, как будто бы от этого зависели их жизни. Богохульная  ругань  Фини
мешалась с пискливыми протестами Джека, не желавшего сбавить цену. Все  же
сравнительно быстро согласились - триста  испанских  дублонов  и  двадцать
тысяч отличных гавайских сигар.
     Экипаж  "Ястреба"   стал   готовить   рабов   к   путешествию   через
Атлантический океан. Едва усвоив технику клеймения, Сильвер  стал  учиться
на цирюльника и брить рабам головы перед погрузкой на судно.
     Вначале он обратился к Джорджу Томпсону.
     - С какой стати мы их бреем? - спросил он.  -  Мне  кажется,  жестоко
оставлять их без волос на этом палящем солнце. Им же  выжжет  мозги.  Нет,
мне это не нравится!
     - Послушай, молодой мой Окорок, - отвечал Томпсон, - может быть, ты и
стал первосортным мастером по клеймению, но как я погляжу, твои  мозги  на
этой жаре просто испарились. Волосы тебе понравились! А  не  хочешь  иметь
вшей, болезни и бог знает что еще на борту "Ястреба"? Капитан  Фини  знает
свое дело. Когда отплывем, увидишь достаточно болячек и грязи, попомни мои
слова.
     Сильвер, замолчав, принялся за работу. Нагрузили рабов в лодки и  так
пришли на "Ястреб". Одни трепетали и стенали от ужаса, взбираясь  на  борт
корабля, другие удивленно таращили глаза  на  "большую  деревянную  лодку"
белых, куда их привезли. Мужчин поместили в один трюм,  женщин  в  другой,
мальчиков и девочек - в третий. Набитые  в  трюмы,  как  сельди  в  бочку,
обезумевшие от страха перед неизвестностью,  начали  эти  несчастные  свое
путешествие в Новый Свет.
     Сильвер уверял, что по сравнению с  другими  капитанами,  которых  он
знал, Десмонд Фини проявлял много заботы о  рабах.  Он  желал  им  доброго
здоровья - в случае повышенной смертности убытки были бы велики - и потому
ухаживал за ними так, что,  погляди  на  это  другие,  жестокие  капитаны,
смертность тоже повысилась бы, на сей раз среди самих капитанов, если  это
правда, что от смеха помирают. Экипаж кормил  затворников  дважды  в  день
маисовой кашей с солью, перцем и кокосовым  маслом.  Трижды  в  неделю  им
приносили  вареные  бобы,  которые,  утверждал   Сильвер,   воспринимались
узниками с такой неподдельной радостью, "как будто бы им подавали жареного
фаршированного гуся".
     Хотя старые моряки вроде Джорджа Томпсона и ворчали,  что  им  задают
дополнительную работу, и вздыхали по прежним беззаботным дням,  в  хорошую
погоду Фини всегда устраивал после полудня прогулку  рабов  по  палубе.  В
сущности, в начале плавания Сильвер смотрел на все это  широко  раскрытыми
глазами и ничто не вызывало его отвращения.
     -  Может  быть,  ты  думаешь,  Джим,  -  сказал  он,  хитро  на  меня
поглядывая, - что было жестоким заставлять этих  дикарей  спать  на  голых
досках, но ведь на Гвинейском берегу перины тоже не  водятся,  ты  уж  мне
поверь, сынок.
     В одном отношении Фини был небрежен - в вопросе о дисциплине экипажа.
Чтобы команда выполняла работу, капитан делал вид, что  не  замечает,  как
моряки напиваются  дешевым  черным  ромом.  Более  того,  он  позволял  им
свободно выбирать себе негритянок. Далеко не все матросы тешили  так  свою
похоть, но  те,  кто  делал  это,  вытворяли  с  несчастными  беззащитными
рабынями такое, что Сильвер содрогался от жалости и омерзения.
     Хотя красота многих негритянок и вводила Сильвера  в  искушение,  ему
был отвратителен царивший на судне разврат  и  те  жестокости,  что  часто
сопровождали его. Наконец Джон собрался с  духом  и  осмелился  поделиться
тревогой с первым помощником.
     - Не по душе мне все это, сэр! - заявил он равнодушному  Грирсону.  -
Не дело, что этих черных девушек силком оторвали  от  дома  и  запихали  в
трюм, как скот, да еще измываются над ними, как могут.  Не  по-христиански
это, ведь, в конце концов, они женщины, сэр!
     - Я не капитан, - раздраженно  ответил  Грирсон.  -  Здесь  командует
капитан Фини.
     - Точно так, сэр, - возразил Джон, - но приказ есть  приказ.  Капитан
Фини говорил еще на суше, в Гвинее: "Обращайтесь с ними хорошо. Строго, но
хорошо" - вот так он сказал. А у нас совсем другое дело, вы согласны, сэр?
     - Когда подрастешь,  -  отрезал  Грирсон,  -  может  быть,  научишься
держать язык за зубами и не лезть не в свои дела. Сдается мне, что ты  или
бунтовщик, или начинающий молодой адвокат, а то и  попик.  А  ну-ка,  ваше
преподобие, живо за работу, иначе испробуешь линька!  Я,  парень,  с  тебя
глаз не спущу!
     Сильвер замолчал, в который раз уже осознав, что  мир  гораздо  более
жесток, чем он считал в своей неопытности.
     Но в скором времени молодому Сильверу пришлось столкнуться с  другими
отвратительными  вещами,  поскольку  за  двадцать  четыре  дня   пути   от
Гвинейского берега трюмы, где томились рабы, превратились в смердящий  ад.
К счастью для судна, обошлось без оспы, зато началась дизентерия.  Сильвер
объяснял эпидемию спертым воздухом в трюмах, люки  в  которые  были  вечно
закрыты  из-за  плохой  погоды.  По  моему  же  мнению,  рассказанное   им
свидетельствовало о наличии какой-то вредной примеси в еде, что и  вызвало
вспышку болезни. Но в чем бы ни состояла  причина,  последствия  оказались
ужасными. Трюмы, где содержали негров, и ранее не были  особенно  чистыми,
поскольку по нужде рабам приходилось  ходить  в  один-единственный  тесный
гальюн. Кроме того, судно кишело крысами, по ночам запросто расхаживающими
по телам спящих рабов. Но после начала  эпидемии  негры  буквально  залили
помещение извергнутой пищей, кровавой рвотой и испражнениями.
     Фини и строгому Грирсону требовалось принудить моряков  опуститься  в
трюмы и попробовать навести хоть какой-то  порядок  в  этом  аду.  Желудок
Сильвера так сжался от гнусного смрада и вида нечистот, что и его вырвало.
Но боцман и квартирмейстер, равно как и капитан с первым помощником,  были
неумолимы в решимости заставить весь экипаж справиться с заразой.  Сильвер
и другие моряки, спотыкаясь среди множества содрогающихся и стонущих  тел,
выносили на палубу тех, кто, как им казалось, больше  нуждается  в  свежем
воздухе. Сортируя "товар", они, конечно,  не  могли  определить,  кому  из
рабов больше нужна помощь, но все же вынесенным  на  палубу  полегчало  от
свежего воздуха и полного покоя. Правда, некоторые из них, а  также  около
тридцати из оставшихся в трюме рабов, погибли в мучительной агонии, и тела
погибших даже без молитвы были выброшены  за  борт.  Акулы,  до  той  поры
следовавшие за судном в ожидании добычи, набросились  на  них  и  устроили
пиршество в покрасневшей от крови воде.
     После почти трех месяцев плавания "Ястреб" достиг Барбадоса и вошел в
залив Карлайл, откуда открывался  вид  на  Бриджтаун.  За  время  плавания
количество рабов  убавилось  почти  на  четверть.  Не  считая  умерших  от
эпидемии, были случаи, когда рабы отказывались принимать пищу и погибли от
истощения. Одна женщина умерла во время  родов,  и  еще  двое,  доведенные
насильниками до умоисступления, бросились в море.
     С уцелевших рабов сняли оковы и принялись кормить их так,  чтобы  они
быстро  оправились.  Капитан  Фини,  в   ком   снова   пробудилась   жажда
деятельности, скороговоркой  сыпал  направо  и  налево  приказания,  чтобы
придать неграм здоровый и холеный вид. Сильвер признавался, что  эти  меры
казались ему столь же смешными, сколь излишними.
     - Все судно превратилось одновременно  в  цирюльню  и  рынок  свиней,
Джим, - рассказывал он мне. - Надо было натереть  их  всех  маслом,  чтобы
лоснились, как новые сапоги, да чесать щетками их курчавые волосы. Честное
слово, Джим, Фини только зубы им не чистил да носов не утирал.
     Оказалось,  однако,  что  "Ястреб"  вполне  может  распродать   толпу
полуживых рабов в самом плачевном виде, так как работорговцы  и  владельцы
плантаций  не  обращали  на  это  особого  внимания;  более  того,  многие
рабовладельцы находили выгодным в кратчайшие сроки  вытягивать  из  негров
все силы так, чтобы те умирали  от  истощения,  а  затем  покупать  новых,
нежели держать  их  до  старости.  Поэтому  они  спешили  послать  агентов
встречать каждое новое судно, груженное  рабами,  еще  до  того,  как  оно
подходило к причалу.
     Сильвер помогал вести помытых и начищенных негров по  пыльным  улицам
Бриджтауна  на  рынок  и  не   скрывал   удивления,   глазея   на   толпу,
сопровождавшую их. Надсмотрщики и  агенты  в  широкополых  шляпах  спешили
ощупать негров, щипали и кололи их на пути к рынку.  Рабы,  сопровождавшие
своих белых господ, покрикивали на новоприбывших,  то  ли  насмехаясь  над
ними, то ли обнадеживая.
     Джордж Томпсон посмеивался над удивлением Сильвера.
     - Это что, Окорок, - говорил он. - Однажды, слышал  я,  больше  сотни
черномазых побросались в море прежде, чем  их  купили.  А  знаешь  почему?
Потому что какой-то, так его и разэтак,  раб-шутник  забрался  на  борт  и
натрепал этим остолопам, что белые колдуны им выколют глаза, а после этого
сварят и съедят. Нет, но  убытки-то  каковы  были!  Нам  такие  штуки  без
надобности, и мы уж их не допустим!
     И действительно, ничего такого не произошло. Выручив несколько фунтов
за десяток больных и умирающих рабов, Фини без труда получил хорошую  цену
за остальных. Агенты так спешили получить товар, что  несколько  раз  дело
чуть не доходило до драки.
     После  распродажи  морякам  выплатили  половину   жалованья,   и   те
рассеялись по  кабакам  и  публичным  домам  Бриджтауна.  Вначале  Сильвер
пировал с товарищами, но через два  дня  протрезвел  и  пошел  осматривать
окрестности. Ясные сине-зеленые воды  Карибского  моря,  белые  коралловые
рифы, экзотические тропические рыбы и пышная растительность  произвели  на
молодого Сильвера гораздо более сильное впечатление, чем  берега  Западной
Африки. Детство в Бристоле и  даже  страшный  процесс  и  тюрьма  остались
далеко в прошлом. Он открыл для себя новый мир, мир, полный  опасностей  и
жестокости, но таивший в себе нечто привлекательное и неуловимое, имя чему
- надежда.



                           6. БУНТ НА КОРАБЛЕ

     Когда рабы уже были проданы, а матросы пропили  все  деньги  и  стали
поодиночке возвращаться из бриджтаунских кабаков,  Десмонд  Фини  загрузил
судно сахаром и отплыл в Бристоль. Обратный путь представлял собой  третью
сторону позорного треугольника торговли между Англией, Западной Африкой  и
Вест-Индией. Вернувшись в Бристоль, Сильвер не осмелился сойти на берег  и
появиться в родном городе; он даже не пытался встретиться с  родителями  и
только в последний день перед новым отплытием на Гвинейский берег  написал
короткое и ласковое письмо в обувную мастерскую на  Корабельной  улице,  в
котором известил, что после бегства из тюрьмы жив, здоров, взялся за ум  и
просит не забывать его в молитвах, обращенных к Спасителю.
     В Гвинее вновь сошел Сильвер на берег за живым товаром и снова слушал
хныкание и жалобы Монго Джека. Поход в верховья Рио Орто  почти  ничем  не
отличался от того, что было в первый раз, с тем, однако, различием, что на
сей раз король Обо устроил  им  кровожадное  представление  -  умилостивил
разгневанного бога дождя человеческими жертвами. Колдун со страшной маской
на лице и львиными лапами, надетыми на руки, вывел к толпе десять девочек,
с ног до головы размалеванных белой глиной. После этого, по знаку  короля,
головы несчастных слетели наземь и  трепещущие  тела  были  разрублены  на
куски. Я не сомневаюсь, что против  собственной  воли,  еще  совсем  юным,
наблюдая обычаи дикарей Западной Африки и грубость  и  жестокость  моряков
работоргового судна, Сильвер очерствел настолько, что получил  способность
не задумываясь отнять у человека жизнь. Разве  сам  я  не  был  свидетелем
того, как он предательски убил честного моряка Тома на острове Кидда,  так
же спокойно, как раздавил бы насекомое? И все же я готов поклясться, когда
он вспоминал об ужасах жертвоприношения, которое  ему  пришлось  наблюдать
так давно, в его синих глазах мелькнуло нечто, похожее на тоску и жалость.
Впрочем, это выражение  сразу  же  исчезло  и  вновь  передо  мной  возник
бесцеремонный Окорок с его грубыми присказками,  уверявший,  что  слабакам
одна дорога - к дьяволу!
     Эта нотка человечности, прозвучавшая среди ругани и грубых его  слов,
заинтересовала меня, хотя и не удивила. В конце  концов,  не  я  ли  видел
своими глазами, как  на  борту  "Эспаньолы"  Джон  Сильвер  умело  скрывал
коварные свои планы под деланным добродушием  и  приятельским  отношением?
Одним словом, Джон Сильвер был настолько разнолик,  что  смертному  трудно
понять его нрав, изменчивый, как окраска хамелеона.
     Причалив в Бриджтауне во второй раз и снова сопровождая шествие рабов
на торг, Джон Сильвер еще не знал, что всего  несколько  месяцев  отделяет
его от события, которое позволит ему оценить качества  погонщиков  с  иной
стороны. Возвращение в Англию не заслуживало упоминания в  этом  рассказе,
если бы накануне отхода на  борту  "Ястреба"  не  появилась  миссис  Фини.
Джеральдина Фини была дочерью барбадосского  плантатора  и,  пока  ее  муж
занимался торговыми делами, проводила зиму со  своим  семейством  в  одном
уважаемом доме  на  острове.  Но  наконец  она  решила  приобрести  дом  в
респектабельной части Бристоля и начать спокойную жизнь.
     Сильвер и другие  матросы  скоро  поняли,  что  их  капитан  был  под
каблуком у своей супруги. Когда миссис Фини гневалась, все судно "дрожало"
от носа до кормы. Нередко капитан прерывал свои приказы словами:
     - Пока все, джентльмены... -  и  уходил  в  каюту,  откуда  доносился
сварливый голос его жены.  Был  случай,  когда  разгневанная  миссис  Фини
сдернула со стола льняную скатерть и вместе со всей  посудой  выбросила  в
море!
     Совсем другая  жизнь  началась  для  экипажа,  когда  на  место  Фини
владельцы судна назначили Грирсона и "Ястреб" отплыл в Западную  Африку  с
новым капитаном. Теперь  на  борту  воцарился  порядок.  Грирсон  подтянул
дисциплину  и  заставил  всех  работать  на  совесть.  Сильверу  это  даже
нравилось, хотя многие моряки и жаловались,  что  капитан  перегружает  их
работой, и злобно поглядывали ему вслед.
     Прежде чем "Ястреб" вышел из Анамбу, нагруженный новой партией рабов,
Грирсон нанял еще одного матроса - бледного юношу, говорившего на кентском
диалекте и державшего себя с  другими  моряками  холодно  и  презрительно.
Оказалось, он был всего на несколько  месяцев  старше  восемнадцатилетнего
Сильвера, который настолько вытянулся, что товарищи стали называть его  не
только Окороком, но и Долговязым Джоном.
     Сильвера   заинтересовал    новичок,    понравилась    его    угрюмая
самоуверенность и изобретательность, выражавшаяся в частых жестоких шутках
и розыгрышах, хотя многие из них направлялись против Грирсона, а некоторые
задевали самого Сильвера.  Мало-помалу  Габриэль  Пью  (так  звали  нового
моряка) заслужил уважение молодого Джона, а вскоре к его тихому  напевному
голосу стали прислушиваться и другие моряки.
     Знакомство Сильвера с Гейбом Пью могло завершиться ничем, потому  что
последний решил сбежать с судна в Бристоле,  махнув  на  прощание  влажной
рукой, если бы на "Ястребе" посреди Атлантики не  приключилось  несчастье.
Рея с бизань-мачты, разболтавшаяся во время шторма,  рухнула  вниз,  задев
Грирсона, стоявшего на юте. Его внесли в капитанскую каюту и  положили  на
койку. Кожа на лбу и затылке его была сорвана  в  нескольких  местах,  как
после рукопашной схватки с хищником, а глаза на некоторое  время  скрылись
за обширной опухолью израненного лица.
     Находясь  без  сознания  в  течение  трех  дней,  Грирсон  почти   не
переставал кричать и стонать. Среди тех, кто ухаживал за ним и перевязывал
раненую голову, был и Сильвер, искренне сочувствовавший страдальцу.  Когда
же бредовое состояние наконец прекратилось, капитан,  еле  державшийся  на
ногах,  вновь  принял  командование  судном.  С  этого  дня  на  "Ястребе"
воцарился сущий ад -  удар  вызвал  какие-то  странные  перемены  в  мозгу
капитана: бывший ранее взыскательным, он стал теперь маниакальным педантом
- строгий подвижник дисциплины превратился в бесноватого тирана.
     Грирсон теперь, казалось, не смыкал никогда глаз, то и дело залезая в
самые укромные уголки судна и донимая весь  экипаж  нелепыми  приказами  и
выговорами. Никому не удалось избежать этого.  Капитан  заставлял  моряков
стоять по две вахты подряд, срывал их с коек в любое  время  дня  и  ночи,
требуя  постоянно  драить  палубы,  оттирать  их  добела,  а  потом  снова
хвататься за ведра и швабры.
     Однажды, когда Сильвер занимался  приборкой  судна,  фигура  капитана
заслонила от него солнце.
     - Так,  мистер  Сильвер,  -  с  издевкой  прохрипел  Грирсон.  -  Это
размазывание дерьма по палубе у вас в  Бристоле,  сэр,  называют  работой?
Здесь  этот  номер  не  пройдет!  И  не  смей  перечить  мне,  адвокатишка
самозваный, сэр дерьмовый! - Совершенно осатанев, Грирсон опрокинул  ведро
с водой.
     И  хотя  Сильвер  еще  раз  отдраил   палубу,   бесноватый   капитан,
придравшись к пустяку, урезал ему винную порцию. Да какой же моряк стерпит
этакое?
     Так продолжалось четыре дня, после чего  Грирсон  созвал  команду  на
палубу и обратился к матросам:
     - Ну, джентльмены, - начал он, - не воображайте,  будто  я  настолько
глуп, что не вижу, как вы шепчетесь. Я все  вижу,  да,  джентльмены,  все!
Вижу, как шепчетесь и плюетесь  мне  вслед.  У  меня  везде  уши,  и  ваши
намерения я прекрасно знаю. Но бунтари дорого платят за свои глупости, да!
Вас еще вздернут за это, уж будьте уверены.
     Ошарашенные и обозленные,  матросы  глухо  и  угрожающе  зашумели,  а
Грирсон, повернувшись, пошел назад,  положив  правую  ладонь  на  рукоятку
пистолета. По  бокам  его  стали  первый  и  второй  помощники,  боцман  и
квартирмейстер  тоже  подошли  к  капитану.  Речь  Грирсона,   никому   не
пришедшаяся по душе, придала отношениям внутри команды неожиданный оборот,
и на палубе отчетливо запахло бунтом.
     Охрипший истеричный голос капитана продолжил:
     - Джентльмены, воду среди вас мутят две ядовитые гадины. Эти  негодяи
поклялись меня убить, а вас отправить на корм рыбам. Один - Габриэль  Пью,
подлый убийца, бежавший от расплаты! Другой Джон Сильвер, союзник Пью. Его
открытое лицо - это маска, под которой таится самая гнусная измена, верьте
моему слову, джентльмены, это чистая правда. Но уж я-то вижу  их  насквозь
днем и ночью, и низким их замыслам никогда не сбыться, клянусь  честью.  А
теперь на работы! Все за работу!
     Удивленные и возмущенные, моряки разошлись. Через несколько минут все
свободные от вахты собрались в кубрике, выставив дозорных, наблюдавших, не
появится ли Грирсон.
     Пью начал первым, и слова его были полны желчи.
     - Ну, - начал  Пью  издевательски,  -  как  вам  сегодня  понравились
удивительные речи капитана Грирсона, правильнее было бы назвать,  капитана
Зверюги. И это еще только начало. Я и не таких отправлял  в  ад,  а  этого
гада удушу прямо в койке раньше, чем он успеет  надеть  на  меня  кандалы.
Попомните мои слова!
     - Да убей  ты  его  ради  бога,  прикончи!  -  воскликнул  кто-то.  -
Издевается над нами почем зря и работы навалил сверх всякой меры. Да  если
его выбросить за борт, пожалуй, все акулы вокруг передохнут!
     Предложение все  встретили  возгласами  одобрения,  и  тут  же  могло
начаться выступление против Грирсона, не вмешайся Джон Сильвер.
     - Братцы! - крикнул Сильвер, встав во весь  свой  гигантский  рост  в
тесном кубрике и придерживая сильной рукой люк. -  Джентльмены!  Подождите
минутку и послушайте! Все вы храбрецы, видно и за милю. А  лучшего  вождя,
чем Гайб Пью, вам, без сомнения, не сыскать. Но подумайте, ведь не  так-то
просто убить настоящего капитана, плавающего под королевским флагом.  Есть
закон, есть и порядок, вот о чем нам надо подумать!
     Он замолчал на миг, потрясенный собственным красноречием.
     - Дьявол тебя  побери,  Сильвер,  -  огрызнулся  Пью,  -  слизняк  ты
несчастный! Вот так и задрыгаешь ногами на виселице из-за этого труса.
     - Погоди, Гейб, - спокойно ответил Сильвер, погасив  в  себе  вспышку
гнева. - Все знают, я от опасности не  прячусь  и  ножом  владею  не  хуже
всякого, уж будь уверен. Но  на  этом  судне  Грирсон  -  не  единственный
офицер. Или всех их  надо  перебить,  а  тогда  один  Бог  знает,  как  мы
справимся с управлением, или остается одно.  Если  вы  согласны  со  мною,
друзья, давайте попробуем склонить всех офицеров на  нашу  сторону.  Тогда
все будет выглядеть чисто и законно.
     Пока Сильвер говорил, бледное  лицо  Пью  кривилось  в  презрительной
усмешке, однако все остальные согласились, одни из страха перед виселицей,
другие же, уразумев дельность  предложения.  Сходка  уполномочила  старого
моряка Джорджа Томпсона и Сильвера убедить первого и  второго  помощников,
боцмана и квартирмейстера помочь свержению Грирсона.
     Второй  помощник  был  молод  и  напуган;  его  не   пришлось   долго
уговаривать - согласие получили  почти  сразу.  Боцман  долго  притворялся
непонимающим, но и его наконец уломали.  Квартирмейстер,  высокий  плотный
человек, без лишних слов щедро отпускавший затрещины и удары  линьком,  не
ответил ни да, ни нет. Хуже всего было, что и первый помощник поступил  по
такому же принципу.
     Сильвер просто из кожи  вон  лез,  чтобы  поколебать  его  твердость,
используя все свое красноречие - дар, только что им открытый  и  в  скором
времени ставший главным его оружием. Дженкинс, первый помощник, был важен,
придирчив и больше всего на свете боялся нарушить устав.
     - Не могу, Сильвер, - протестовал Дженкинс, - тридцать лет я плаваю и
ни разу не участвовал ни в каких беспорядках.
     - Верно сказано, сэр, - отвечал Джон, - мы, моряки, - люди маленькие,
но видим многое, потому-то и обращаемся к вам, сэр, как к офицеру, который
знает, что такое порядок, любит его и умеет поддерживать. А что вам,  сэр,
в подобных делах не приходилось участвовать, то скажите по  совести,  ведь
все эти тридцать лет не было у вас такого капитана, как этот  Грирсон.  Он
сам преступает устав на  каждом  шагу  и  долг  честных  подданных  короля
Георга, да хранит его Господь, - немедленно  отстранить  от  власти  этого
человека.
     - А знаешь, чем мы рискуем? - задумался Дженкинс. - Мне надо думать о
своем добром имени и о будущей карьере. Нет, ни в коем случае не согласен!
     - Извините, сэр, - неумолимо наседал  на  него  Сильвер,  -  о  каком
добром имени может идти речь, если на судне начнется резня? Ребята  кипят,
достаточно малейшего повода, чтобы палуба превратилась в  кровавый  ад.  А
будь ваше согласие... Боже мой, да наши парни спят и видят вас  капитаном.
Вы только не противьтесь, сэр. С Грирсоном мы разберемся  сами  и  прежде,
чем стемнеет, вы будете стоять на мостике и командовать судном. Можете  на
нас положиться, сэр!
     - Но только никакого кровопролития, ребята, - сдался Дженкинс.
     - Единственное, что прольется,  -  это  вино  из  бокалов  владельцев
"Ястреба", когда они поздравят столь смелого и  решительного  капитана,  -
безудержно льстил Сильвер. - Я первый крикну  "Ура!"  капитану  Дженкинсу,
потому что не знаю джентльмена более рассудительного и твердого.
     Сильвер вышел с согласием помощника, стирая пот со лба, и меньше  чем
через час Грирсон и квартирмейстер лежали избитые и закованные в каюте  на
корме. Дженкинс  принял  командование,  надулся  от  важности  и  принялся
изрекать приказ за приказом. Но  с  каждым  днем  становилось  яснее,  что
подлинная власть на судне принадлежала Долговязому Джону, с  его  широкими
плечами и живым умом, и Габриэлю Пью, до поры таившим зловещие замыслы.



                           7. ВОССТАНИЕ РАБОВ

     Пока "Ястреб" прокладывал путь к Карибскому  морю  сквозь  гигантские
волны Атлантики, свежеиспеченный капитан Дженкинс  боролся  сам  с  собою.
Расхаживает он павлином по капитанскому мостику, в то время как израненный
и сошедший с ума Грирсон  лежит  внизу,  рядом  с  мрачным  и  озабоченным
квартирмейстером  Маркемом,  оплакивающим  в  тесной  каюте  свою  горькую
участь.
     Как ему, Дженкинсу, оправдаться в смещении законного  капитана  перед
владельцами "Ястреба"? Те могли бы усомниться, что помешательство Грирсона
и его дальнейшее поведение послужили вескими основаниями для  случившегося
и  воспринять  события  как  жестокое  и  подлое   нападение   кровожадных
узурпаторов. Конечно, матросы и офицеры в самом деле могут подтвердить всю
историю, и это послужило бы его оправданию. Но точно так же  они  способны
все провалить. А если команда, желая  спасти  свои  шкуры,  сговорится  на
следствии переложить всю ответственность за смещение Грирсона на него? Как
тогда защититься? Эти  мучительные  раздумья  не  переставая  преследовали
Дженкинса, превратив его жизнь в ад: по ночам ему снились кошмары, нередко
завершавшиеся сценой, от которой он просыпался, обливаясь холодным  потом,
- ему снилось, как палач надевает на его шею хорошо  намыленную  петлю,  а
какой-то невзрачный чиновник каркающим голосом оглашает смертный приговор.
Поистине адские  мучения!  Портвейн  казался  Дженкинсу  кислым,  солонина
застревала в пересохшем горле, и даже чудесный нюхательный  табак  вызывал
отвращение.
     В отчаянии Дженкинс изо  всех  сил  стремился  поддержать  у  команды
хорошее настроение, сделать всех преданными своими сторонниками. Он удвоил
выдачу рома, сквозь пальцы  смотрел  на  бесчисленные  нарушения  порядка,
бездумно обещал всем повышенные доли  от  выручки,  постоянно  улыбался  и
по-дружески каждому кивал.
     - Все улыбается, дурак, - говорил издевательски Пью в кубрике. -  Как
бы он заулыбался, повиснув на рее вниз головой. То-то будет смеху при этой
картине.
     - Всему свое время. У тебя, Гейб, на это будет предостаточно времени,
когда мы закончим работу в заливе Карлайл, - сказал уверенно Сильвер. Лицо
Пью скривилось в презрительную гримасу.
     - Может быть, ты и силен, Джон Сильвер, - отвечал он, - но труслив  и
глуп, как старая баба. Уж это точно!
     - Не тебе бы болтать о  чьей-то  глупости  -  откуда  взяться  уму  у
мальчишки, у которого еще молоко на губах не обсохло,  -  спокойно  молвил
Сильвер.
     - Зато у тебя ума палата, как погляжу, - не остался в  долгу  Пью,  -
башка твоя забита молитвами твоей  драгоценной  маменьки  да  возвышенными
принципами папеньки, так  что  способен  ты  на  решительные  действия  не
больше, чем эти связанные черномазые в трюме. Да дай тебе в руки тесак, ты
ведь молиться начнешь прежде, чем в дело пустить, дьявол тебя побери!
     Сильвер глубоко вздохнул, чтобы сохранить спокойствие. Затем устремил
взор на моряков, собравшихся поглазеть на стычку Пью и Сильвера, - это  их
забавляло. Джон быстро изучил искусство спора  и  уже  умел  справиться  с
буйными взрывами негодяев, подобных Пью.
     - Приятели, - добродушно начал он, хлопнув ладонью  по  колену,  -  с
чего бы это наш петушок раскукарекался? Может быть, кто-то согласен с  ним
и желает скинуть капитана Дженкинса? Что ж, в добрый час,  вольному  воля.
Но, - и  голос  его  прозвучал  серьезно  и  искренне,  как  у  шарлатана,
показывающего фокусы толпе простодушных фермеров и батраков, - неужели вам
не понять того, что ясно как белый день. Ведь  именно  сейчас  этот  самый
Дженкинс нужен нам, как глоток воды умирающему от жажды. Кто, кроме  него,
приведет  нас  на  Барбадос?   Кто   лучше   его   оправдает   нас   перед
судовладельцами, хотя бы для того, чтобы спасти собственную шкуру?  Он  ко
всему еще и наш заложник, а значит, сама безопасность для наших шкур. Если
для вас все это просто благочестивые присказки, байки, то валяйте,  плюйте
на собственную клятву, только боюсь, что для этого нужен больший  храбрец,
чем я, а может быть, и Пью, потому что плевать-то тут нужно на Библию.
     Он с облегчением понял по выражению лиц слушателей, что доводы его их
убедили; даже сам Пью колебался. Взволнованный и  потный,  Сильвер  набрал
воздуха в грудь, чтобы подкрепить доводы благочестивыми мыслями и цитатами
из Писания, как вдруг от  кормы  послышался  пистолетный  выстрел.  Моряки
мгновенно вскочили на ноги. С  палубы  доносился  страшный  гам  -  боевые
кличи, ругань, лязг тесаков. Кто-то выкрикивал приказы, доносились  глухие
звуки ударов по человеческим телам, стоны и вопли.
     Сильвер метнулся на звуки боя, за ним ринулись  Пью  и  другие.  Вмиг
стало все ясно - рабы вырвались из клеток у себя в трюме, успев, вероятно,
свалить сторожа при решетках прежде,  чем  он  успел  поднять  тревогу,  и
выбрались на палубу. Часовому у переднего люка повезло,  или  он  оказался
более бдительным, чем его  незадачливый  товарищ,  он  все  еще  продолжал
удерживать здесь часть толпы, вращая вокруг себя топор кока и  угрожая  им
напирающей и вопящей толпе.
     Мгновенно Сильвер оценил положение. Дженкинс, боцман, рулевые  и  еще
пять-шесть человек защищались на юте. Крюйт-камера была открыта, и  группа
успешно отбивалась от полусотни напиравших с дикими воплями негров. Другая
группа моряков, вооруженных пиками и ножами, оборонялась от меньшей  толпы
негров где-то у середины правого борта.
     Рабы грозно и торжествующе кричали; но были плохо вооружены:  оружием
им служили ободья от разбитых бочек из-под  воды  и  разные,  найденные  в
трюме доски. В схватке были и курьезные моменты: так, кок по распорядку  в
случае бунта должен был лить сверху на рабов  кипяток  из  котлов,  но  со
времени обеда прошло  несколько  часов,  и  насмерть  перепуганный  мастер
похлебки и рагу поливал головы противника остатками остывшего супа и метал
корабельные сухари.
     Схватив длинный обрывок троса и крикнув Пью и другим  морякам,  чтобы
следовали за ним, Сильвер ворвался в толпу рабов и  моряков,  дравшихся  у
правого борта. С быстротой молнии, схватив тросом шеи сразу двух рабов, он
свернул трос петлей и с силой затянул.  Когда  жертвы  начали  задыхаться,
широкоплечий Сильвер швырнул их к планширу и одним движением  выбросил  за
борт. Не успели вопящие негры упасть в воду, как Джон схватил двух других,
стукнул их что было силы  головами  друг  о  друга  и  отправил  вслед  за
первыми.
     - Легче, Сильвер! - крикнул, задыхаясь, Пью, ударив в тот же  миг  по
голове рукояткой лебедки одного плечистого негра. - Выкинул  сто  монет  в
море. Лупи по головам, как я, дешевле  обойдется.  -  И  с  этими  словами
повалил еще одну жертву сильным ударом в  правый  висок.  Сопротивление  в
центре судна иссякло, рабы пали духом, и без  особых  церемоний  уцелевших
загнали в трюм.
     Но пока Сильвер и Пью очищали палубу от чернокожих,  схватка  на  юте
приняла опасный оборот. Четверо рабов, более смелых или проворных, чем  их
товарищи, взобрались наверх и напали на Дженкинса и тех, кто был с ним.
     Сильвер видел, как полиловело лицо Дженкинса, когда пара  черных  рук
вцепилась ему в горло. Еще один моряк зашатался, получив  удар  доской  по
голове.
     Во время этой ожесточенной схватки один человек  на  юте  не  потерял
самообладания. Это был старый моряк Джордж Томпсон. Благоразумно  отступив
назад, он принялся доставать оружие.
     - Вот тебе и Окорок, - заорал Томпсон, завидя, как Сильвер и  Пью  во
главе  десятка  моряков  кинулись  к  юту.  -  Заставь  этих   висельников
поплясать! - И несколькими быстрыми движениями старый  моряк  бросил  пять
пистолетов и пару тесаков к ногам друзей.
     Пью быстро схватил пистолет и загоготал от радости.
     - Ну, дьявол их раздери, если  порох  не  подмок,  мы  еще  поглядим,
какого цвета мозги у этих черномазых.
     - Эй, Гейб, - остановил его Сильвер, - только что ты  сам  сокрушался
об убытках. Целься  по  ногам,  говорю  тебе,  дохлый  негр  не  стоит  ни
фартинга, а за хромого хоть что-нибудь да заплатят.
     И с этими  словами  выстрелил  из  пары  пистолетов  по  босым  ногам
сражающихся рабов. Послышались выстрелы и с другой стороны. Оказавшись под
перекрестным огнем, негры смешались.
     После вступления в бой Сильвера и его товарищей исход схватки на  юте
стал ясен. Не прошло и получаса, как рабов  загнали  обратно,  и  пылающие
местью матросы настигали их в самых укромных уголках трюма, где с жестоким
удовольствием  избивали  и  плескали  крутым  кипятком  в  лица  тем,  кто
защищался наиболее упорно.
     Палуба вся была усеяна телами раненых и убитых негров и моряков. Хотя
схватка  длилась  не  более  пятна-дцати  минут,  за  это  время   погибло
одиннадцать негров, пятеро из них - от  руки  Сильвера.  Кроме  того,  еще
десять получили рубленые раны, удары ломами и ножами, а семь-восемь рабов,
раненых в ноги, стонали от боли.
     Дженкинса перенесли в каюту почти без сознания, с  разбитым  носом  и
израненным  опухшим  лицом.  Еще  двое  матросов,  оглушенных  ударами  по
головам, валялись без чувств. Четверым пришлось перевязать руки  и  плечи.
Гаррисон,  второй  помощник,  сутулый  молодой  человек,   слабодушный   и
нерешительный, лежал в лазарете с пораненным бедром, дрожа от  страха  при
звуках шагов. Отвоевав "Ястреб", развеселившиеся победители вновь заковали
перепуганных  чернокожих,  которые  еще  раз  испытали  на  себе  силу   и
жестокостью белых "колдунов".
     - Да здравствует Окорок! - закричал Том Браун, темноглазый  моряк  из
Суффолка, годившийся Сильверу в отцы. - Этот парень  дело  знает.  Это  он
побил черномазых и показал им, где раки зимуют!
     - Ура, Окорок! - послышались и другие голоса. -  Чего  бы  только  ни
случилось, кабы Окорок, Пью и другие не подоспели вовремя.
     - Точно! Я своими глазами видел, как он вышвырнул четырех  черномазых
на корм акулам!
     - Джона Сильвера в капитаны! - крикнул  Том  Брук.  На  этот  возглас
кое-кто засмеялся, но были и крики одобрения. Стоя посреди палубы, Сильвер
почувствовал, как  у  него  закружилась  голова  от  радости  и  гордости.
Капитан, а?  Уж  он-то  управился  бы  с  этой  работой  получше  слизняка
Дженкинса, душу готов заложить! Неужто они и в самом деле хотят видеть его
капитаном? Неужто и вправду так ему доверяют, несмотря на молодость?
     Сильвер  оглядел  простодушно-насмешливые  лица.  Глупцы!  Как  стадо
баранов, побегут за любой приманкой.  А  он-то!  Принял  шутки  за  чистую
правду. Интересно, представляет  ли  кто  из  них  хотя  бы  десятую  долю
трудностей, ждущих впереди? Надо все же разъяснить истинное положение дел.
     - Так, - резко начал он, - сейчас, когда Дженкинс немногим отличается
от трупа, а Гаррисон не может подняться с койки, кто определит курс судна?
Ты, Том Брук? Может быть, ты, Джордж Томпсон? Слушайте, да так нас занесет
на какой-нибудь остров, где дикари так и ищут,  кого  бы  сожрать.  То-то,
ребята! Беда ваша в том, что не видите дальше собственного носа.
     - Слушай, Окорок, - почесывая затылок, молвил Томпсон, - а подумай-ка
о капитане Грирсоне, там, внизу. Он ведь делал все эти  дела  лучше  иных,
даже когда спятил.
     Сильвер повернулся и пошел  в  нижнюю  палубу.  Что  это?  Люк  каюты
Грирсона был выломан. Перескочив порог, Джон вбежал в  помещение.  Маркем,
квартирмейстер, лежал в углу, и с его проломанной головы еще капала кровь.
Убитый негр валялся поперек  его  тела.  С  койки  свесился  вниз  головой
изуродованный труп Грирсона.  Глаза  несчастного  были  выколоты,  зияющие
рваные  раны  заполнены  медленно  сочившейся  кровью.  По  ужасной  ране,
раскроившей все горло, медленно и лениво ползали мухи.
     -  Да,  отплавался  капитан  Зверюга.  Теперь  бы  его  для  верности
отправить на дно.
     Услышав шаги за спиной, Сильвер быстро обернулся. В проеме люка стоял
Пью, и еле заметная довольная усмешка играла на его лице.
     - Это ты, Гейб? Значит, это твоих рук дело, кровопийца!
     - Увы, не моих, Окорок, хотя по совести сказать, у  меня  не  пропало
желание перерезать ему горло.
     - Но это убийство! Так  мы  все  задрыгаем  ногами  в  петле!  -  Пью
приблизился к Сильверу. Изо рта его дурно пахло. "Воняет, как  падаль",  -
подумал Сильвер и отвернулся.
     - Ты что, ослеп? - с тихой насмешкой спросил Пью. - Дохлый черномазый
поперек трупа Маркема. Причина ясна, как  белый  день!  Нагрянули  сюда  в
поисках оружия, а когда взломали люк, ничего не нашли.  Много  ли  дикарям
надо, чтобы озвереть, - вот и порубили наших драгоценных покойничков.
     В глазах Сильвера блеснули молнии, но он спокойно ответил:
     - Так оно и было, Гейб, не сомневаюсь, вот только кто еще  может  это
подтвердить? Я уже чувствую петлю на своей шее,  парень!  И  разрази  меня
Бог, так оно и случится, если на Барбадосе мы все как один не изложим  эту
историю одними и теми же словами.
     - Да хватит трусить, Джон! Такой человек, как ты, и всего боится.
     - Да нет, приятель, просто я вижу чуть дальше собственного носа, да и
тебе советую пошевелить мозгами, благо Бог тебя умом  не  обделил.  Ладно,
Гейб, мальчик мой, ты уж разберись тут  с  Грирсоном  и  Маркемом,  только
чтобы все было в порядке. А я пойду и доложу об  этой  несчастной  истории
капитану Дженкинсу, если он вообще может что-либо понять.
     Сильвер вышел из забрызганной кровью  каюты,  а  Пью,  обернувшись  к
мертвецам, со злобной усмешкой пнул Грирсона в лицо.



                                8. УРАГАН

     Убитых  негров  просто  вышвырнули  за  борт,  сопровождая   похороны
отборной руганью из-за убытков. Тела же Грирсона и Маркема,  якобы  убитых
взбунтовавшимися рабами, хоронили со всеми почестями: их зашили в парусину
и, приспустив флаг, торжественно погребли в водной  пучине.  По  настоянию
Джорджа Томпсона Джон Сильвер,  единственный  во  всей  команде  грамотный
матрос, нараспев прочел из молитвенника:
     - Из земли вышел в землю и вернешься...
     Бог дал, Бог и взял...
     Не успели  оба  тела  погрузиться  в  воду,  как  вдруг  волны  стали
подбрасывать  и  опускать  корму  "Ястреба",  будто   мертвецы   принялись
отплясывать какой-то странный танец смерти. Пью смачно сплюнул в воду:
     - Из земли вышел в землю и вернешься... Как  бы  не  так.  Будьте  вы
прокляты, чтоб у вас глаза полопались! -  заорал  он,  перегнувшись  через
борт. - Пусть акулы, что вас сожрут,  передохнут  в  коликах!  Ступайте  к
дьяволу!
     После свершения обряда похорон уцелевшим  морякам  предстояло  решить
весьма трудный вопрос. Ясно было, что Дженкинс слишком сильно  изувечен  и
не может управлять судном. Второй помощник Гаррисон,  пострадавший  меньше
других офицеров, совершенно потерял голову после страшного бунта  рабов  и
убийства Грирсона и Маркема. Кому же теперь  командовать  "Ястребом"?  Кто
сможет довести бриг до Барбадоса, не загубив судно с экипажем  и  товаром?
Ослабевший от ран Гаррисон категорически отказался  принять  командование,
хотя моряки с издевками и насмешками стали  угрожать  ему,  едва  не  тыча
кулаками в лицо. Наконец, после  долгих  споров,  проголосовали  и  решили
выбрать троих человек для определения курса и  положения  судна.  Гаррисон
неохотно дал согласие проводить в полдень замеры секстаном и  прокладывать
курс "Ястреба". Для помощи ему  выбрали  двоих.  Первый,  Джанни  Ривьера,
кривоногий генуэзец, ходивший по  торговым  делам  в  порты  обеих  Индий,
немного  разбирался  в  навигации.  Естественно,  вторым   выбрали   Джона
Сильвера, человека сообразительного, чье поведение во  время  бунта  рабов
вдохнуло смелость в товарищей.
     Некоторое время все было в порядке; шли дни, и "Ястреб" медленно,  но
верно приближался к Карибскому морю.
     Но вот наступил день, примерно в семи сутках ходу до Барбадоса, когда
необычная жара и духота навалились на судно, а качка резко усилилась.
     Не  медля  ни  минуты,  Ривьера-генуэзец,  стоявший  около  рулевого,
взобрался по вантам на бизань-мачту и принялся  лихорадочно  озираться.  С
запада быстро надвигались черные тучи;  задул,  резко  усиливаясь,  ветер.
Жара и духота стали невыносимыми. Генуэзец быстро спустился  на  палубу  и
бросился к сгорбленному Гаррисону, который только что вышел на  палубу,  с
болезненной гримасой поддерживая треуголку на голове.
     - Ураган! -  крикнул  Ривьера  Гаррисону,  еще  не  разобравшемуся  в
происходящем. - Ураган, мистер Арисен, корабль быстро надо  перевернуть...
Не успел он договорить, как внезапный шквал  в  клочья  разодрал  топсель.
Обрывки  паруса,  сорвавшись,  взметнулись  вверх  и  исчезли.  На   судно
обрушились,  вселяя  ужас  в  души,  гигантские  волны.   Оставшийся   без
командования экипаж "Ястреба" беспорядочно метался по палубе  и  вантам  в
тщетных попытках убрать надувшиеся  паруса,  раздираемые  ветром.  Удалось
спустить только нижние паруса, но топсели и брамсели, грот- и бизань-мачты
были потеряны.
     В глазах неопытного Сильвера громадные волны, перехлестывавшие  через
палубу "Ястреба", казались  страшными  предвестниками  неизбежного  конца.
Хотя валы и приближались к борту сравнительно медленно и  спокойно,  взору
потрясенного  Джона   они   представлялись   возвышающимися   выше   шпиля
Бристольского собора и хищно набрасывавшимися на беспомощное судно.
     Ему казалось просто немыслимым, чтобы "Ястреб" смог вскарабкаться  на
огромные, как горные склоны, волны. И все же судно успевало  добраться  до
вершины каждой из них, застывая на миг на  самом  гребне,  и  скользило  в
бездну, а затем вновь представало перед нависшей над ним  новой  столь  же
гигантской волной. По палубе гуляла вода,  временами  накрывая  моряков  с
головой, и те хватались за что попало, чтобы не быть  унесенными  в  море.
Запертые в трюме в беспросветном мраке негры издавали вопли  ужаса,  когда
болтающееся на волнах судно ложилось то на один борт, то на другой.
     С невероятным  трудом  Сильвер  добрался  до  юта,  где  увидел,  как
Ривьера, привязавшись к рулевому колесу, пытался удержать  судно  носом  к
волне. За ним, согнувшись, стояли Гаррисон и еще трое  моряков;  промокшие
до костей, они с отчаянием глядели на ураган; косица потерявшего треуголку
Гаррисона вытянулась, как фитиль, растрепалась, превратившись в  несколько
смешных вымпелов. Воспользовавшись  мигом  затишья  между  двумя  волнами,
Сильвер успел отрезать кусок троса  и  привязался  к  релингу  по  правому
борту. Теперь он чувствовал себя увереннее, хотя несколько раз ощутил, как
волна, захлестывая судно, отрывала его ноги от палубы. Все же он сознавал,
что останется в безопасности до тех пор, пока держится на плаву  "Ястреб",
хотя судя по разбитому такелажу, по  скрежету  и  треску  рангоута,  конец
должен был наступить скоро. Судно, по-видимому, уже приняло в трюмы  сотни
галлонов воды, что также приближало его  гибель,  так  как  "Ястреб"  стал
неуклюжим  и  трудноуправляемым,  что  было  гибельным   при   дьявольском
ураганном ветре и нависающих волнах.
     Сильвер решил, что погиб. Конец, которым  он  привязался  к  релингу,
врезался в тело и натер грудь, а  соленая  вода,  беспрестанно  обливающая
палубу от носа до кормы, причиняла стертым местам нестерпимую боль. Джон с
болью  вспомнил  прошлое  и  проклял  свою  незадачливую  судьбу;  проклял
мрачного  своего  отца,  так  и  не  привившего  ему  любовь  к  сапожному
мастерству и  честной  жизни;  проклял  поспешность,  с  которой  он  стал
контрабандистом;  проклял  несчастный  свой  арест  после  убийства   двух
таможенников; проклял невезение, загнавшее его  под  команду  сумасшедшего
Грирсона и никчемного  надутого  болвана  Дженкинса;  проклял  дьявольское
невезение, забросившее "Ястреб" точно в центр урагана.
     Когда Сильвер наконец приготовился к неизбежной смерти,  ветер  начал
резко стихать и стало прохладнее. Хотя разыгравшийся океан и продолжал еще
бушевать,  насылая  на  судно  волны-гиганты,  немногие  уцелевшие  паруса
"Ястреба" и чудом сохранившийся руль позволяли  маневрировать,  держа  нос
против волны, чтобы избежать опасности перевернуться вверх килем.
     Ночь пала  на  бушующие  воды,  а  судьба  "Ястреба"  оставалась  еще
неясной. Только к рассвету измученные, валящиеся с ног от усталости моряки
увидели, что есть надежда на спасение.
     Солнце стояло уже высоко в небе, когда  команда  принялась  приводить
судно в порядок. Надлежало  восстановить  поврежденный  такелаж,  залатать
порванные  паруса,  заменить  переломанные  реи.  Кроме  того,  надо  было
подумать и о пострадавших. Хотя рабов во время шторма  швыряло  из  одного
конца трюма в  другой,  большинство  отделалось  только  сильным  испугом.
Только некоторые стонали и вопили от боли в переломанных  конечностях,  от
ушибов и ран.
     Экипаж пострадал сильнее. Два моряка, привязавшись к передней  мачте,
там и нашли свой конец - напор волн был похож на сильные  удары,  которыми
их головы и разбились о мачты. Еще некоторых унесло за борт. Среди них был
и второй помощник Гаррисон, не успевший  или  не  захотевший  привязаться.
Раненый  Дженкинс  предохранился  от  травм,  забравшись  в  дальний  угол
капитанской каюты, где и пребывал, пока шторм не прекратился.
     Пока "Ястреб" еле-еле полз к Барбадосу, Дженкинс  начал  приходить  в
себя, и мысли его постоянно вертелись вокруг того, как ответить  за  серию
бурных событий, доведших судно до столь плачевного  состояния.  Надо  было
объяснить обстоятельства смещения и убийства Грирсона и Маркема. Надлежало
дать объяснения по поводу бунта негров  и  утраты  ценных  рабов  при  его
подавлении. Ураган принес еще убытки, не говоря о том, что  буря  погубила
семерых моряков. Да, предстояло  объяснить  много  событий,  причем  людям
опытным и знающим, людям, которые не простят ни малейшей лжи, если  сумеют
поймать на ней Дженкинса. Тогда ему конец. А ведь  невооруженным  взглядом
видно, что его командование бригом представляло собой яркий  пример  того,
как надо управлять, чтобы провалить все дело и достичь финансового  краха.
Страдая от  боли  в  переломанной  челюсти  и  от  израненного  самолюбия,
Дженкинс поклялся в душе, что каким-либо дерзким ходом сумеет обелить себя
и избежать  ответственности.  Когда  "Ястреб"  дополз  наконец  до  залива
Карлайл, Дженкинс придумал  блестящий,  по  его  мнению,  ход  и  принялся
раскидывать сети.



                     9. ТРИБУНАЛ (АДМИРАЛТЕЙСКИЙ СУД) 

     - Итак, милорд, - заключил Дженкинс, и голос его от  усилий  казаться
убедительным  обратился  в  смешной  фальцет,  -   я   оказался   бессилен
предотвратить страшные события, которые только что описал  суду.  Заявляю,
что был схвачен, связан и предан всеми,  кроме  небольшой  части  экипажа,
оставшейся верной долгу, и стал невольным  свидетелем  измены  и  насилия,
глубоко возмущающих всякую христианскую душу!
     Вице-адмирал сэр Ричард Скарсбрук, председатель адмиралтейского  суда
Барбадоса, Наветренных и Подветренных островов перевел  взгляд  с  потного
Дженкинса на десятерых моряков на скамье подсудимых перед ним.
     - Обвиняемые, - молвил он вежливо, но с  ноткой  укора  в  голосе,  -
можете ли вы что-либо ответить на эти  обвинения,  выдвинутые  против  вас
первым помощником мистером Дженкинсом. Прошу говорить по одному и отвечать
только одно: признаете себя виновными или нет.  Секретарь  суда,  огласите
имена обвиняемых.
     По бокам краснолицего тучного Скарсбрука стояли другие члены суда. По
правую руку замерли с торжественным выражением на лицах сэр Генри  Уиллис,
секретарь колонии Барбадос и мистер Генри Додсон, торговец из  Бриджтауна,
слева вытянулись капитан флота  Его  Величества  Феллоуз  и  мистер  Майкл
Барнсли,  представитель  бристольского  акционерного  общества,  владельца
"Ястреба".
     Вспотевший от удушливой жары,  особенно  нестерпимой  в  облицованном
дубовыми панелями зале суда, облаченный в черную мантию до пят,  секретарь
суда поднялся на ноги. Торжественно откашлявшись, он  развернул  свиток  с
печатью адмиралтейства.
     - Габриэль Пью?
     - Не признаю себя виновным, - ответил тот и пробормотал вполголоса: -
Чтоб вас черти взяли!
     - Джованни Ривьера?
     - Нет.
     - Запишите: "Не признал себя виновным", - пояснил  председатель  суда
невозмутимо.
     - Джон Сильвер?
     - Не признаю себя виновным, милорд.
     - Джордж Томпсон?
     Старик  окинул  взглядом  багрового   Скарсбрука.   Пять   недель   в
Бриджтаунской тюрьме превратили обветренное его лицо в бледную  маску,  но
глаза на ней пылали отвращением и негодованием, отвращением  к  Дженкинсу,
только что, положа руку на  Библию,  клявшемуся  говорить  правду,  только
правду  и  ничего,  кроме  правды,  а  после  этого,  не  моргнув  глазом,
обвинившему его, Томпсона, и других матросов в  убийстве,  бунте,  попытке
предаться морскому разбою и  негодованием  по  поводу  подлой  ловушки,  в
которую все они так простодушно угодили.
     - Джордж Томпсон, - повторил секретарь.
     - Отвечайте суду, - промолвил Скарсбрук все  еще  учтиво,  но  уже  с
ноткой раздражения в голосе.
     Томпсон перегнулся над загородкой, отделяющей подсудимых от  зрителей
и суда, и смачно плюнул. Плевок попал на  мантию  секретаря,  и  последний
резко отскочил.
     - Обвиняемый, - среди возмущенных криков и возгласов  протеста  голос
председателя был еле слышен, - вы  должны  отвечать  на  вопросы  суда.  В
противном случае суд примет меры, чтобы заставить вас говорить.
     - Ничего не буду отвечать, сэр, - сказал Томпсон хриплым  голосом.  -
Здесь сегодня никто еще не сказал ни слова правды. Я скорее умру, чем паду
так низко. Я честный человек, сэр, не то, что некоторые другие, которых  я
мог бы назвать.
     В зале заседаний послышался шепот и возгласы удивления;  председатель
меж тем совещался с другими судьями. Наконец  Скарсбрук  подозвал  к  себе
дежурного констебля, сказал ему что-то и тот, вытянувшись, вышел из  зала,
шумно топоча сапогами. Через десять минут он вернулся со скромным  на  вид
человеком в кожаном, длинном до колен фартуке.
     Председатель вновь обратился к Томпсону:
     - Обвиняемый, вы должны ответить, признаете себя  виновным  или  нет.
Если вы откажетесь отвечать на вопросы суда, палач переломит вам пальцы.
     Томпсон, бледный как смерть, молча стоял  перед  скамьей  подсудимых.
Палач и констебль, схватив его, подтащили к судейскому столу, после  чего,
к ужасу остальных подсудимых, крепко связали пальцы пеньковой  веревкой  и
стали ее закручивать, пока кости не начали по одной  трещать  и  ломаться.
Томпсон истошно кричал от боли во все  время  этой  варварской  пытки,  но
говорить отказался. Наконец председатель распорядился прекратить  пытку  и
увести измученного, но непобежденного старика. Тот  же  вопрос  был  задан
остальным морякам, никто из  них  не  признал  себя  виновным.  Затем  суд
прервал заседание до следующего утра.
     Сильвер был потрясен до глубины души:  его  ужаснули  пытки,  которым
подвергли Томпсона; возмутил цинизм, с которым Дженкинс обвинил его и всех
товарищей; оскорбило открыто пристрастное поведение суда,  не  давшего  им
сказать ни слова в  свою  защиту.  Суд,  опора  справедливости  и  закона,
выносящий свои вердикты именем короля и на благо Англии, этот суд со своей
явной несправедливостью и жестокостью оказался просто комедией,  благодаря
которой влиятельные и состоятельные люди, хозяева этой  жизни,  уничтожали
любого, кто,  по  их  мнению,  мог  представлять  для  них  хоть  какую-то
опасность.
     На следующий день  заседание  суда  еще  раз  подтвердило  эти  мысли
Сильвера. Скарсбрук спокойно заявил, что Томпсон умер  ночью  под  пыткой.
Связанного старика бросили в грязную камеру и принялись наваливать на него
камни и брусья железа, но он продолжал  упорствовать  в  молчании.  Палачи
добавляли тяжести на грудь и живот, не давали ему воды,  и  наконец  перед
рассветом Томпсон умер.
     Услышав это, Дженкинс смущенно облизал полные губы, но продолжал  так
же усердно играть роль пострадавшего, вновь повторял свои ложные обвинения
против подсудимых, назвав  в  качестве  свидетелей  тех  моряков,  которых
предварительно посвятил в свои замыслы, вздыхал и сокрушался,  исполненный
благородным возмущением по поводу своих воображаемых страданий.
     Заслушав подробную речь Дженкинса, судьи внимательно его расспросили,
а затем предложили обвиняемым отвечать.
     Скарсбрук, отметивший ум Сильвера, склонялся одно время к тому, чтобы
поверить  его  энергичным  и  мотивированным  опровержениям,   но   другие
обвиняемые - жалкое сборище, неспособное связать двух  слов,  -  оказались
настолько растерянными, так путались в своих  ответах,  что  произвели  на
судей самое дурное впечатление.
     Не составляло труда  предвидеть  приговор.  Дженкинс,  джентльмен  из
хорошей   семьи,   утверждения   которого   подкреплялись   свидетельскими
показаниями,  явно  выигрывал  в  глазах  суда  по   сравнению   с   нищим
безграмотным  сбродом,  противостоящим  ему.  Кроме   того,   судьи,   как
представители  короны,  флота  Его  Величества,  колониальных  и  торговых
интересов имели все  основания  желать  самым  суровым  образом  раздавить
мельчайшие поползновения к бунту и морскому разбою.
     -  Обвиняемые,  -  торжественным  голосом  начал  Скарсбрук,  -   суд
неопровержимо установил, что вы составили подлый заговор с целью  убийства
офицеров ваших и начальников. Во  исполнение  сего  адского  плана  вы  по
гнусному наущению зачинщиков предательски убили капитана Грирсона, мистера
Гаррисона, мистера Маркема и некоторых других. Кроме того, вы  обвиняетесь
в том, что, открыто нарушив законы страны, сговорились захватить  торговое
судно, именуемое "Ястреб", и использовать оное для  пиратских  действий  и
грабежей кораблей и имущества подданных Его  Величества  и  иных  торговых
народов. Именем короля Георга, да хранит его Господь,  суд  признает  всех
вас виновными, и все вы осуждены и будете отведены из зала суда в  тюрьму,
откуда вас сюда привели. Оттуда вас отведут  на  место  казни,  где  вы  и
будете повешены за шею до тех пор, пока не умрете. После казни  ваши  тела
снимут с виселиц и закуют в кандалы. Боже, храни Англию!
     Выслушав приговор, Пью зарычал, а Ривьера и все остальные  растерянно
уставились на председателя суда. Но Сильвер, хотя и был самым  младшим  из
всех, держался смело, как лев.
     - Милорд, - сказал он, - после того, что было сказано  в  суде  вами,
мистером Дженкинсом и другими,  я  должен  добавить  вот  что:  во-первых,
черный это день для Англии и самого  короля  Георга,  храни  его  Господь,
когда невинных людей вроде нас, единственно исполнивших свой долг,  ставят
перед важными господами  вроде  вас  и  обвиняют  на  основании  показаний
бессовестных лжецов. Если это  называется  правосудием,  то  горе  Англии!
Провалились бы к дьяволу с таким правосудием, скажу я вам. Уж если  это  и
есть закон и  порядок,  то  да  здравствует  пиратский  флаг!  Чтоб  негры
восстали и перерезали вам жирные глотки, а ваших жен изнасиловали на ваших
же постелях! Гореть вам вечно в адском пламени, ибо души всех,  неправедно
вами засуженных, вопиют к престолу Господню об отмщении!!
     Теперь еще пару слов, милорд, повесить меня вы не имеете  права,  так
как я могу читать и писать. Права свои я знаю и требую, чтобы меня  судили
церковным судом, как и положено по английским законам и обычаям.  Так  что
выкручивайтесь, как умеете, и ступайте ко всем чертям!
     На миг наступило полное  молчание,  затем  зал  взорвался  криками  и
угрозами.  Охваченный  паническим  страхом  Сильвер  лихорадочно  напрягал
память. Что, если он не прав? Еще упрячут в сумасшедший дом, тоже выход из
положения. Нет, прав! Душу готов прозакладывать, что прав! Отец так  часто
говорил об этой привилегии - праве на церковный  суд  для  тех,  кто,  как
священники, мог читать  и  писать.  Да,  эти  счастливцы  могли  требовать
другого суда. Когда-то, давным-давно, церковный суд существовал повсюду  и
выносил более мягкие приговоры - заменял казнь поркой или клеймением. Суда
этого уже нет, но старинное право еще действует. Да, он уверен в этом. Что
же  они  придумают?  Наверняка  заставят  прочесть  отрывок  из  Библии  -
делов-то!
     А если потребуют пятьдесят первый  псалом?  Это  уже  спасет  его  от
петли. Шум в зале постепенно утих.
     - Дайте подсудимому Библию, - сказал внешне невозмутимый Скарсбрук.
     - А теперь, приятель, - продолжал председатель суда, - читай  нам  из
Исайи, главу одиннадцатую.
     Сильвер зашелестел страницами, отыскивая нужное место,  откашлялся  и
нараспев начал:
     "- И произойдет отрасль от корня Иессеева,  и  ветвь  произрастет  от
корня его;
     - И почиет на Нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета
и крепости, дух ведения и благочестия;
     - И страхом Господним исполнится и будет судить не  по  взгляду  очей
Своих, и не по слуху ушей Своих решать дела".
     Сильвер продолжал читать все увереннее, пока председатель не  прервал
его и резким тоном не приказал замолчать.
     - Итак, обвиняемый, - сказал Скарсбрук, - вы претендуете  на  древнее
право церковного суда, не так ли? Ладно,  это  право  все  еще  признается
здесь, на Барбадосе. А может еще кто из вас, негодяев, читать, а?
     Остальные подсудимые зашевелились и зашумели, но никто из них не смог
бы осилить ни слова.
     - Отлично, - заключил председатель. - Вы,  Джон  Сильвер,  не  будете
повешены. Суд отменяет вам приговор, но у нас, к сожалению, нет церковного
суда,  перед  которым  вы  хотели  бы  предстать.  Мы   никак   не   могли
предусмотреть появление на Барбадосе столь высокой особы.  Закон  требует,
однако, чтобы хоть какое-то наказание было на вас наложено за низкие  ваши
деяния и замыслы, а потому суд приговаривает отвести вас из зала заседаний
в подходящее место,  где  вы  будете  проданы  в  рабство  на  всю  жизнь.
Возможно, медленную смерть вы предпочитаете скорой, что-ж, дело  вкуса.  А
сейчас суд закрывает заседание.
     Трепещущего  после  отчаянной  попытки  спасти  себе  жизнь  Сильвера
отделили от других и отвели в душную камеру, где ему предстояло дожидаться
унижения быть отведенным на рынок рабов и проданным там с молотка.



                          10. ПРОДАН В РАБСТВО

     Рынок рабов в Бриджтауне, рассказывал Джон Сильвер, представлял собой
обширную,  огороженную  высоким  частоколом  площадь   с   хижинами,   где
дожидались своей участи партии живого товара - рабов.  Располагался  рынок
возле порта и был окружен массивными каменными  домами.  Когда  приунывший
Джон Сильвер с веревкой вокруг шеи присел, опираясь  о  низкую  деревянную
площадку, его  зоркие  глаза  заметили,  что  большинство  строений  имели
застекленные  окна.  Некоторые  из  недавно  построенных  домов   были   о
трех-четырех этажах, как и те, что так хорошо помнил Джон по Бристолю.
     Старые  здания  были,  однако,  низкими,   поскольку   люди   считали
благоразумным строить именно  так  после  сильного  урагана,  разрушившего
полгорода во время царствования Карла II.
     По главной улице Бриджтауна, устланной гравием и коралловой  крошкой,
неторопливо двигались прохожие: бродячие торговцы разнообразными  товарами
- от свежих плодов и рыбы до жареного и копченого мяса, домашняя прислуга,
спешащая по каким-либо делам, моряки в увольнении, ремесленники. Время  от
времени на своем чистокровном коне проезжал плантатор, а иногда  громыхала
по камням коляска, влекомая парой пони, с чернокожим кучером на козлах.  В
коляске восседали богатые дамы в пышных платьях, привезенных из Англии или
контрабандой доставленных из Франции через Североамериканские колонии.
     В день, когда Сильвера вывели на  продажу,  рынок  явно  не  выглядел
оживленным. В последнее время бухта Карлайл не оживлялась силуэтами судов,
ведущих торговлю с Африкой, и поэтому в  продаже  было  не  более  десятка
рабов, к тому же успевших обучиться на Барбадосе  какой-либо  профессии  -
поваров, носильщиков, садовников и им  подобных.  Несмотря  на  затишье  в
торговле, вскоре большая толпа собралась вокруг молодого  Джона  Сильвера,
поскольку предстоящая продажа в рабство белого  человека  вызвала  немалый
интерес у простолюдинов Бриджтауна.
     Хотя со времени тех событий прошло более полувека, во время  рассказа
на лице Сильвера проявились следы страшного унижения, которое он пережил в
эти часы.
     - Да, Джим, - сказал он, и  его  обычно  холодный  взгляд  наполнился
бешеной ненавистью при воспоминаниях о тех прошедших несправедливостях,  -
легко человеку  примириться  с  судьбой  и  принять  наказание,  если  оно
справедливо и, так сказать, законно. Но  вердикт  этой  старой  рухляди  с
Барбадоса - это же насмешка над правосудием, Джим!  Представь,  будто  это
тебя упрятали в загон для черномазых, а  там  важные  господа,  плантаторы
пускают тебе табачный дым в лицо, дочери их смеются, глядя на тебя, и даже
черные рабы насмехаются над тобой и глазеют, как  в  балагане.  Боже  мой,
Джим, легче было, когда хирург пилил мне ногу - тогда  я  просто  вцепился
зубами в руку, чтобы не орать от боли. А тогда я чуть не  разревелся,  как
маленький ребенок, потому что пал так  низко,  а  все  из-за  вранья  этой
гнусной крысы Дженкинса. Я понял тогда цену всем этим чванливым капитанам,
жирным торгашам, джентльменам из Компании и судейским. Они  меня  засудили
по ИХ закону, но, Боже праведный, именно тогда  я  поклялся  добраться  до
них, как только представится возможность, даже если придется нарушить  все
эти проклятые законы. Я решил отплатить  сполна  за  все  мои  унижения  и
дырявого фартинга не дал бы за их головы! Как сейчас помню, именно  так  я
думал в то время, решив прожить жизнь вне закона,  хотя  тогда  еще  и  не
представлял, как мне предстоит попасть в "береговое братство".
     После этого взрыва страстей Сильвер продолжал описывать  унизительные
часы, проведенные им на рынке рабов в Бриджтауне.
     Похоже было, что плантаторы Барбадоса, кружившие вокруг Сильвера,  не
склонялись  к  тому,  чтобы  приобрести  этого  рослого  малого  с  дурной
репутацией бунтаря и головореза. Возможно, их отпугивала также  и  высокая
цена, установленная властями: сто фунтов было чрезмерно большой  суммой  -
ведь всего за двадцать тогда продавали покорного негра.
     Итак, приунывший Сильвер сидел, прислонясь к  площадке,  а  свободные
люди и ранее проданные рабы приценивались  к  нему,  всячески  насмехаясь.
Наконец, подняв голову, он  заметил  относительно  высокого  черноволосого
человека в иноземной одежде, пристально  за  ним  наблюдающего.  Некоторое
время спустя незнакомец  повернулся  и  подошел  к  распорядителю  торгов,
дремавшему под навесом, опустив на глаза широкополую шляпу.
     - А, мистер Дюбуа, добрый день, сэр! - сказал он, поспешно вскочив на
ноги. - Чем могу быть полезен?
     - Этот белый, там, - ответил Дюбуа. Он свободно говорил по-английски,
хотя и с некоторым акцентом, происхождение которого  Сильвер  поначалу  не
мог определить. - Что он умеет делать?
     -  Да  это  же  находка  для  вас,  мистер   Дюбуа!   -   вос-кликнул
распорядитель. - Этот человек, по  имени  Джон  Сильвер,  ум  у  него  как
бритва, мог бы им рубить сахарный тростник. Может  читать  Библию  получше
преподобного Джона Уэсли и говорить...
     -  Да,  да,  хорошо,  -  нетерпеливо   прервал   Дюбуа   перечисление
добродетелей, обернулся и подошел к Сильверу.
     - Встань, - сказал ему Дюбуа.
     Сильвер поднялся и расправил плечи.
     - Да, - говорил Дюбуа задумчиво, как бы самому себе, - рослый  малый.
Около шести футов и соразмерно крепок  и  широкоплеч.  -  Дюбуа  продолжал
комментировать Джона, затем внимательно взглянул ему в лицо:
     - Хорошо, глаза чистые. Открой рот и пошире. Oui, exellent, vous aver
les dents tres fortes,  je  crois  [Да,  прекрасно,  мне  кажется,  у  вас
здоровые зубы (фр.)]. Хорошо, закрой рот.
     - Послушай, - сказал Дюбуа распределителю, -  я  смотрю,  кроме  меня
никто не собирается его покупать, не так ли?  А  кроме  того,  перед  нами
опасный преступник, правда? Так что плачу за него пятьдесят  фунтов  и  ни
пенни больше, а тебе сверх того комиссионные. Согласен?
     - Так не пойдет, мистер Дюбуа, - запротестовал распределитель. -  Суд
оценил его вдвое дороже, и вы хорошо знаете, он столько и будет стоить,  а
может, и побольше, когда малость подучится. Я возьму за него  восемьдесят,
и ни пенсом меньше.
     Во время этой беседы Джон Сильвер стоял с опущенной головой,  вспотев
от стыда, - его продавали, как вола на  рынке.  Наконец  он  услышал,  как
Дюбуа решительным голосом заявил:
     - Последняя цена! Даю шестьдесят фунтов серебром. Согласен?  -  Дюбуа
отсчитал деньги, затем связал Сильверу руки толстой веревкой и подвел  его
к коню на  другом  конце  рынка.  Там  он  накинул  Джону  на  шею  петлю,
привязанную к луке седла. Сделав все это, Дюбуа обернулся к своему  новому
рабу.
     - Слушай, - сказал он, - теперь ты мой раб. Будешь хорошо работать  и
вести себя - поладим. Хозяин я добрый, содержу  рабов  неплохо,  строю  им
удобные хижины. Если станешь работать как надо, сделаю  тебя  старшим  над
неграми и будешь им показывать, что делать, понял? А теперь пошли.
     С этими словами он сел на коня, несильно потянул уздечку и  тронулся,
едва разминувшись с доверху нагруженной бочонками патоки повозкой, которую
с натугой тянули четыре вола. Естественно, Сильвер, привязанный веревкой к
седлу, последовал за своим новым господином, и,  хотя  Дюбуа  ехал  шагом,
Джон едва поспевал за ним, то и дело спотыкаясь о крупные камни. Вскоре он
наловчился высоко подымать на бегу ноги и перескакивать камни, не ушибаясь
о них. Солнце пекло, и рубашка его насквозь промокла от пота.
     Следуя в столь жалком виде через весь Бриджтаун, Сильвер не прекращал
обдумывать  возможности,  стоящие  перед  ним.  Его   ожидал   бесконечный
изнурительный  труд  на  влажных  плантациях  сахарного  тростника  или  в
ужасающей жаре при котлах, где  варится  патока.  Постоянная  угроза  быть
наказанным своим господином за  любую  подлинную  или  мнимую  провинность
будет висеть над ним ежечасно. Джон слышал  ужасные  истории  о  том,  как
рабов пороли до смерти, отрезали им ноги, уши и носы, выкалывали глаза. От
таких историй волосы дыбом  вставали,  а  избежать  этих  мучений  он  мог
только, если улучит подходящий момент для побега, потому что  был  уверен,
что в конце концов сбежит или обретет свободу законным путем, в британских
колониях  Вест-Индии  и  на  континенте  ему  приходилось  видеть   немало
чернокожих вольноотпущенников.
     Следуя за Дюбуа, уверенно правившим конем,  Сильвер  некоторое  время
ласкал себя надеждой, что можно попробовать сбежать, как только дорога, по
которой они шли, уйдет за пределы Бриджтауна в поле.  Вскоре  он,  однако,
отказался от этой идеи. Во-первых, надежды на побег почти не было  -  руки
связаны, а на шею накинута петля. Кроме  того,  пойманных  беглецов  здесь
карали  смертной  казнью  через  сожжение  на   медленном   огне,   жертвы
приковывались близ костра и не сгорали сразу, а медленно поджаривались.  У
Джона Сильвера не было ни малейшего намерения подражать ранним христианам,
претерпевшим такие смертные муки и за то  причисленным  папистами  к  лику
святых.



 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]