Надзиратель, дежурящий внутри лазарета при одиннадцати одиночных камерах,
беззвучно открыл дверь и,  войдя,  резко  тряхнул  арестованного  за  плечо.
Давенант перестал дышать и открыл глаза.
   К его подбородку упала записка.
   - Пишите ответ, - шепнул надзиратель, немедленно уходя и закрывая дверь с
наружной стороны.
   Замок тихо щелкнул.
   Давенант оперся на локоть и  прочел  записку,  мгновенно  поняв  странный
текст по ассоциациям "девяти лет", "Том Адора" и "Тахенбакской  дороги".  Не
зная, где Стомадор, Давенант видел, что ему пишет именно этот  человек,  все
хорошо зная о нем.
   Он  испытал  покорное  чувство  заботы,  как  будто  грубая  рука   хмуро
подоткнула вокруг него тюремное одеяло.
   Ему  стало  жарко  и  весело.  Утишив  глубоким  вздохом   стук   сердца,
заливаемого  надеждой,  Давенант  вытащил  из  тюфяка  маленький   карандаш,
присланный на днях Тергенсом, и ответил  Стомадору  на  обороте  записки  то
существенное, о чем упорно размышлял эти дни:
   "Мне нужен Орт Галеран. Если он жив, о нем может сказать содержатель кафе
Адам Кишлот; я забыл номер дома, где жил Галеран. Кафе было  тогда  на  углу
Пыльной и Проточной улиц. Надобно сказать Галерану, что его извещает о  себе
мальчик, с которым он ездил на мыс Бай лет девять назад и  который  дал  ему
золотой для игры".
   Давенант не подписался из осторожности, но и без  того  эти  строки  едва
вместились на обороте записки. Не жалея, от возбуждения,  больной  ноги,  он
захромал к двери, прислушался  и  легонько  стукнул.  Надзиратель  был  тут.
Открыв дверь, он быстро схватил записку и снова запер Давенанта, севшего  на
кровать думать. Через несколько минут Кравар  звякнул  ключом  о  ворота,  и
Катрин вышла из тени.
   - Берите скорей и уходите, Кэт,  -  сказал  Кравар.  -  Начальник  тюрьмы
отправился проверять посты. Ну и  женщина...  -  прибавил  он  ей  вслед.  -
Смотрите же, я завтра приду!
   Не обернувшись, Катрин молча кивнула и была в  лавке,  когда  Стомадор  и
Ботредж уже изныли от ожидания, начав тупо молчать.
   - Читайте! - сказала, запыхавшись, Катрин. - Вся почта в Покете не  стоит
одной моей головы.
   Она бросила записку на стол и, хвастливо подбоченясь, налила себе  стакан
перцовки, которую выпила с жадностью.
   - Как достигла? - спросил восхищенный  Ботредж,  хватая  ее  за  талию  и
подвигая к  себе,  пока  Стомадор  трудился  над  прочтением  неразборчивого
почерка Давенанта. - Как ты достигла, я спрашиваю?
   - Женские дела хитрее твоих,  молодчик,  -  ответила  Катрин.  -  Я  дала
золотой. Это за вами долг, Стомадор.
   Продолжая читать, Стомадор рассеянно взглянул на нее и так  же  рассеянно
подал ей три золотых.
   - Что делать? Такая наша  жизнь,  -  вздохнул  Ботредж,  ухмыляясь  своим
мыслям об этом случае у ворот. - Так все удачно, дядюшка Стомадор?
   - Ах, милая Кэт, - сказал Стомадор, - ты так услужила мне, что я открываю
тебе кредит на целый месяц и ты можешь брать, что  захочешь.  Поручено  мне,
понимаете, найти одного человека, а так как вы теперь должны забрать еще две
бутылки перцовки и идти спать, я тут один буду составлять планы.



   Глава VIII

   На  другой  день,  упросив  Ботреджа  торговать  вместо  себя,   Стомадор
отправился искать Галерана по указаниям записки Тиррея  и,  надев  городской
костюм, явился прежде всего по адресу Кишлота, который давно уже закрыл свое
"Отвращение". На людном месте Киш-лот держал магазин готовой обуви. Дела его
шли так успешно, что  он  собирался  открыть  еще  два  таких  магазина.  Не
употребляя более  ни  противоестественной,  ни  сколько-нибудь  оригинальной
рекламы,  Кишлот  попал  на  "жилу",  как  обещал  это  в  припадке  зависти
Давенанту; секрет обогащения Кишлота заключался  в  покупке  больших  партий
бракованного товара за полцены и продаже его по стоимости нормальной  обуви.
Незначительный брак, очевидный специалисту, сходил  у  простого  покупателя,
если он замечал его, за случайность; при  жалобах  Кишлот  охотно  обменивал
бракованное изделие на безупречное, но жалоб было мало, а товару много.
   Кишлот располнел, выучился играть на механическом пианино  и  сватался  к
одной веселой вдове, имеющей собственный дом.
   - Орт Галеран? - спросил Кишлот Стомадора, когда узнал о цели  визита.  -
Его адрес известен в кафе "Понч". Там я встретился с ним, но ко  мне  он  уж
давненько не заходил.
   - Главное было мне - найти вас, - сказал Стомадор. - Я провел на  Пыльной
улице часа два, расспрашивая в домах и на углах, я устал,  сел  в  пивной  и
взял газету. Тут я увидел, как я глуп.  Среди  объявлений  на  видном  месте
означен ваш магазин: "Лучший магазин готовой обуви "Крылья Меркурия" -  Адам
Кишлот". Итак, я пойду в "Понч".
   - Мы помещаем объявления два раза в неделю, - добродушно  сказал  Кишлот.
Он помолчал. - Вы знаете Галерана?
   - Нет. Но один человек, мой друг, знает его и хочет разыскать.
   Поблагодарив, Стомадор оставил  Кишлота  и  приказал  шоферу  таксомотора
ехать в кафе "Понч".
   Вскоре  вошел  он  в  прохладное  помещение  со  столиками  из  малахита,
отделанное красным деревом. Среди газет и дамских шляп Стомадор пробрался  к
буфету, где первый же служащий на его вопрос о Галеране, лишь  чуть  поискав
глазами, указал высокого человека  с  белой  головой,  который  сидел  около
зеркала. Брови Галерана были еще черны, но шея сделалась жилистой, волосы на
голове поседели, а в глазах и складках рта  светилось  терпеливое  доживание
жизни, свойственное одиноким под старость людям. Галеран пил черный  кофе  и
читал книгу. Возле его столика был свободный стул.
   Стомадор отвесил медленный поклон  и  попросил  разрешения  занять  стул.
Галеран молча кивнул ему. Стомадор сел и начал пристально смотреть на соседа
по столику, который, пожав плечами, возобновил чтение. Чувствуя  взгляд,  он
поднял  голову  и,  заметив,  что  грузный  незнакомец  смотрит   на   него,
таинственно и выжидательно улыбаясь, спросил:
   - Вы что-нибудь мне сказали?
   - Еще нет, но скажу, - тихо заговорил Стомадор. - Вы ли - Орт Галеран?
   - Без сомнения.
   - Так слушайте: в здешней тюрьме сидит Джемс Гравелот, которому, когда он
был еще мальчиком, девять лет назад, я  подарил  гиблую,  за  худостью  дел,
гостиницу на Тахенбакской дороге, милях  в  сорока  от  Гертона.  Правильнее
говоря, я бросил ее. Гравелот удержался. Ему помогло открытие  рудников.  Не
знаю, как и почему, только он недавно плыл в Покет на шхуне  контрабандистов
и был захвачен после драки со всеми, кто  остался  в  живых.  Сегодня  ночью
удалось достать от него записку, которую извольте прочесть.
   Галеран с сомнением поднес бумажку к глазам, но  лишь  прочел  о  золотой
монете, взятой на игру у Да-венанта, как страшно оживился, даже покраснел от
волнения.
   - Боже мой! Да ведь это Тиррей! -  сказал  он  самому  себе.  -  Кто  вы,
дорогой друг?
   - Том Стомадор, к вашим услугам. У меня лавка против тюрьмы.
   - Черт возьми! Рассказывайте подробно! Когда-то я очень хорошо  знал  Дав
... Гравелота.
   Стомадор немного мог прибавить к первоначальному объяснению; он рассказал
встречу с юношей, описал его отрепанный вид, наружность, но было видно,  что
он навсегда запомнил то соединение простоты, решительности и  беззащитности,
каким являлся Тиррей, также  памятный  Галерану,  в  особенности  после  его
исчезновения, причины которого скоро выяснились, как только  Франк  Давенант
явился к Кишлоту и стал ораторствовать в циническом духе, жалуясь,  что  сын
бросил его. Пока Давенант мучился, пытаясь утолить жадность отца, Галеран  в
эти дни выиграл в Лиссе, при никогда  не  бывалом,  исключительном  везении,
пятнадцать тысяч фунтов, и четвертая часть этой суммы  приходилась  на  долю
мальчика, ушедшего пешком от нечистоты, так  неожиданно  замаравшей  светлую
дверь, уже приоткрывшуюся его жадной душе.
   Разъяснив  Галерану,  что  подробные  сведения  о  своих  обстоятельствах
Гравелот может дать лишь через несколько дней,  когда  надзиратель  Факрегед
примет суточное дежурство по лазарету, Стомадор  отправился  домой,  записав
адрес Галерана, который уже семь лет владел белым одноэтажным домом в десяти
милях от Покета. Дом  начинал  собой  ряд  береговых  дач,  разбросанных  по
уступам скал среди пропастей и садов.  Эти  гнезда  солнечно-морской  тишины
имели сообщение с городом  посредством  дорог  -  шоссейной  и  одноколейной
железной. В доме Галерана жили, кроме него, шофер Груббе  и  девушка  Тирса,
сестра шофера, исполняющая обязанности прислуги и экономки.
   Галеран жил в четырех комнатах, обставленных так просто,  как  это  умеют
делать любители отчетливой линии в рисунке и мелодии в музыке. Тонкое белье,
электрические лампы с зелеными  колпаками,  фаянс  с  синим  узором,  гнутая
мебель, прекрасное собрание  цветных  гравюр,  а  также  обилие  многолетних
цветущих растений и,  общий  для  всех  комнат,  тонкий  французский  ковер,
голубой узор которого отражался в стеклах книжных шкафов, -  вот  все,  что,
озаренное солнцем через большие окна, тихо блестело в доме.  Галерана  никто
не  посещал.  К  пятидесяти  годам  его   натура   выработала   своеобразный
антитоксин, мешающий приближаться к нему иначе,  как  только  в  нейтральных
местах, каковы - улица, кафе, клуб. Он не презирал, не ненавидел  людей,  но
любил их как людей в книгах.  Тиррей  был  исключением.  Тревожно  и  горячо
вспомнил о нем Галеран. В нем он  узнавал  свою  молодость;  но  его  спасал
холодок, подобный холодку мятой лепешки, нагоняющий размышление.
   Галеран неделями сидел дома, разводя пчел,  читая  или  занимаясь  рыбной
ловлей с парусной лодки, и  неделями  жил  в  покетской  гостинице  "Роза  и
слива", играя поочередно то на бильярде, то в карты.
   Выигрыш Тиррея - три с половиной тысячи  фунтов,  положенные  на  текущий
счет, образовали сумму в шесть тысяч, и ни разу  Галеран  не  коснулся  этих
денег.
   Он ждал, что мальчик придет и поблагодарит его.
   Тиррей пришел. Теперь следовало ему помочь.



   Глава IX

   Меж тем ноге Давенанта стало хуже; после временного  облегчения  коленный
сустав распух, нога отяжелела, и больной мог только садиться, хотя  ему  это
было запрещено. Если же он изредка вставал, чтобы курить, то сильно  рискуя,
против запрещений врача. Врач Добль, которому безотчетно нравился  Давенант,
никак не был склонен торопить  суд  и,  устроив  подходящий  консилиум,  дал
условное заключение о возможности предстать раненому перед лицом  суда  лишь
через две недели,  то  есть,  считая  день  свидания  Стомадора  и  Галерана
отправным пунктом, - на одиннадцатый после того день.
   За это время губернатору Гертона было уже все известно о Гравелоте. Сын и
отец, чрезвычайно довольные  оборотом  дела,  приняли  путем  старых  связей
нужные меры против оглашения позорной истории, почему заранее было решено  в
отношении Давенанта - вынести ему  заочный  приговор,  в  силу  его  прямого
признания.  Отсрочка  судебного  разбирательства  из-за   болезни   главного
преступника была, таким образом, лишь проявлением необходимой  корректности.
Если бы его ноге стало  действительно  лучше,  председатель  военного  суда,
майор  Стегельсон,  после  совещания  с  прокурором  решил  в  таком  случае
назначить суд, не ожидая выздоровления Гравелота. Эти  внутренние  отношения
чиновников и военных, среди худшей их  части,  представляли  закрытый  ящик,
хорошо знакомый каждому специалисту. При защите общего тайного интереса  все
это возмутительно только со стороны, внутри же - просто и почти мирно.
   Со своей стороны, Давенант был совершенно  уверен,  что  Георг  Ван-Конет
прекрасно осведомлен о последствиях его бегства и не упустит случая  заранее
исказить факты или замять их, если арестованный приступит к разоблачению. Не
зная, что ожидать от столь решительного поведения властных лиц в том случае,
если он отправит следователю письменное показание, в котором  вдобавок  было
бы невозможно доказать связь поступка Готлиба  Вагнера  с  участием  в  этом
преступлении Ван-Конета, - Давенант ждал суда. Сомнения были  и  здесь,  так
как битва "Медведицы" с таможенной стражей никак не относилась к безобразиям
Ван-Конета за столом "Суши и моря", но ничего другого Давенант придумать  не
мог, разве лишь Галеран, если он жив, способен  был  ему  помочь.  Положение
молодого хозяина гостиницы ухудшалось еще  страстным  тоном  местных  газет,
находивших случай с "Медведицей" исключительным  по  дерзости  и  свирепости
сопротивления контрабандистов. Два репортера пытались выхлопотать интервью с
Тергенсом и Гравелотом, но им было отказано.
   Визит  следователя  повторился.  На   этот   раз   чиновник   пришел   за
подтверждением добытых им сведений о настоящем, втором имени Давенанта  и  о
бегстве его из своей гостиницы, когда таможенный отряд обнаружил  два  ящика
дорогих сигар. Давенант не стал  лгать:  признавши,  что  все  это  так,  он
рассказал  следователю  о  проделках  Готлиба  Вагнера,  вперед  зная,   что
следователь ему не поверит. Но ни слова о Ван-Конете,  опасаясь  неизвестных
ходов злой силы, уже показавшей свое могущество, он не проронил  и,  стерпев
насмешливую критику следователя в отношении таинственного Вагнера,  подписал
показание в том виде, в каком это оказание дал.  Хотя  теперь  у  суда  были
основания считать его контрабандистом и притонодержателем, он, как  сказано,
для всего главного решил ожидать суда.
   Существование пленника омрачали  жестокие  боли,  какие  приходилось  ему
терпеть в часы перевязок. Хотя после перевязки Давенант чувствовал некоторое
облегчение, но промывание раны и возня с ней были всегда  очень  мучительны.
Врач появлялся в сопровождении надзирателя, следившего за соблюдением правил
одиночного заключения. Морщась от болезненных ощущений, но и улыбаясь  в  то
же время, Давенант обыкновенно принимался шутить или рассказывал те  смешные
истории, каких  наслушался  довольно  за  девять  лет  среди  разных  людей.
Тюремные служащие отлично  видели,  что  Гравелот  не  контрабандист.  Через
Тергенса уже шли по тюрьме слухи о ссоре Гравелота с каким-то  очень  важным
лицом высшей администрации, причем, разумеется, играла роль  светская  дама,
но слухи эти, не принимая ни окончательной, ни достоверной формы, породили к
Гравелоту симпатию, и, лишь боясь потерять место, врач не делал  узнику  тех
существенных одолжений, одно из которых пало на долю Катрин Рыжей.
   Несколько раз в камеру Давенанта являлся начальник тюрьмы, мрачный  седой
человек с острым лицом. Тщательно осмотрев камеру, окно, нехотя пробормотав:
   "Имеет ли заключенный претензии?" - начальник  продолжительно  взглядывал
последний раз на замкнуто следящие за его движениями серые глаза Давенанта и
уходил. Однажды, с целью испытать этого человека, Давенант сказал  ему,  что
желает  вызвать  следователя  для  весьма  существенных  показаний.   Беглое
соображение, мелькнувшее в глазах начальника тюрьмы, выразилось вопросом:
   - Какого рода сведения?
   - Одно лицо, - сказал Давенант, - лицо очень известное, получило от  меня
удар в гостинице...
   -  Относительно  всего,  что  прямо  не  относится  к  делу,  -  перебил,
поворачиваясь,  чтобы  уйти,  начальник,  -  вы  должны  подать   письменное
объяснение.
   С этим он ушел, но Давенант догадался, что хитрый администратор действует
заодно с судом и всякое письменное изложение причин мрачной истории отправит
непосредственно губернатору или же уничтожит.
   Жар и томление раны вынуждали Давенанта с нетерпением ожидать ночи, когда
сон уводил его из тюрьмы в страну грез. Он старался спать днем, чтобы меньше
хотелось курить, так как за  стояние  у  форточки  приходилось  ему  платить
возобновлением острой боли в колене. Без  других  собеседников,  кроме  книг
тюремной  библиотеки,  в   отвратительно   светлой   пустоте   камеры,   где
отсутствовало хотя бы что-нибудь лишнее, так  необходимое  зрению  человека,
Давенант отдавался воображению. Иногда он видел Кишлота  и  красные  зонтики
девочек, смеющихся так, что все смеялось вокруг. Он бродил с  пьяным  отцом,
искал в темном саду ключ и шел  по  неизвестной  дороге,  стремясь  обогнуть
гору, закрывающую ярко озаренный театр. Но меньше всего он хотел,  чтобы  те
девушки, от которых у него осталось странное впечатление - нежности и  любви
к жизни, - узнали, где он находится. Тогда они  должны  были  вспомнить  его
отца. И в простоте сердечной Давенант надеялся, что они уже давно  забыли  о
нем.
   Через несколько дней после того, как  записка  Сто-мадора  была  получена
Давенантом, начавшим с той ночи напряженно ожидать  дальнейших  событий,  на
исходе двенадцатого часа полудня произошла  обычная  смена  дежурств.  Новый
надзиратель обошел по порядку все  одиночные  камеры  лазарета  и  последней
открыл дверь Тиррея. Это был  Факрегед,  молодой  человек  лет  тридцати,  с
нездоровым цветом лица и черными усиками. Его черные небольшие глаза  слегка
улыбнулись  и,  тихо  прикрыв  дверь,  чтобы  надзиратель  общего  отделения
лазарета случайно  не  подслушал  беседу,  он  присел  на  кровать  в  ногах
Давенанта, кивая ему в  знак  соблюдения  спокойствия  и  доверия.  Чувствуя
начало событий, но из осторожности только  молча  и  выжидательно  улыбаясь,
Давенант взял от Факрегеда записку Тергенса, почерк  которого  ему  был  уже
известен.
   Тергенс писал:
   "Доверьтесь подателю безусловно. Он не  сможет  достать  только  птичьего
молока. Т."
   - Давайте ее обратно, - шепнул Факрегед и спрятал  записку  за  подкладку
фуражки, - я ее потом уничтожу. Теперь слушайте:  все,  что  нужно  передать
кому бы то ни было, можете мне сказать на словах, так безопаснее,  но,  если
необходимо писать, тогда приготовьте  письмо  к  вечеру  и  засуньте  его  в
остаток хлеба, какой получаете на ужин, хлеб можно бросить в миску. Хотя мне
и доверяют, но осторожность никогда не мешает. У  вас  карандаш  есть?  Так.
Возьмите бумаги.
   Факрегед вынул из своей записной книжки заранее приготовленные листки,  а
Давенант спрятал их в прореху матраца.
   - Я уже писал, - сказал он, так же торопясь  все  узнать,  как  Факрегед,
видимо, торопился выйти. - Дошло ли письмо? Где Том Стомадор?
   - Уже разыскали Галерана, - поспешно ответил Факрегед, вставая, отходя  к
двери и стоя к ней спиной. Его рука  тянулась  взяться  за  ручку  двери.  -
Действовать будут вовсю. Стомадор торгует напротив тюрьмы. У него лавка.
   Вне себя от такого количества важных и поразительных сообщений,  Давенант
счастливо расхохотался. Крайнее возбуждение выразилось тем, что на его левой
щеке проступило яркое красное пятно, захватившее угол глаза и висок; как  бы
мурашки бегали в щеке, и он бессознательно потер ее.
   - Вся щека у вас стала красная, - сказал Факрегед. - Что это такое?
   - Я не знаю., нервен  я  стал  в  последние  дни,  -  ответил  удивленный
Давенант. - Что же еще? Как Тергенс?
   Факрегед прислушался к неопределенному звуку в коридоре, махнул  рукой  и
выскочил, тотчас щелкнув ключом.
   Эти  известия  отозвались  на  Давенанте  почти  как  чувство  внезапного
освобождения, - как если бы уже подан был к тюрьме экипаж увезти  его  прочь
от мрачной игры стен и ключей. "Стомадор против тюрьмы, - повторял Давенант.
- Галеран знает обо мне!" Диковинность человеческих встреч веселила его.  Он
лежал, тихо смеялся и прислушивался к  изредка  раздающимся  звукам  тюрьмы,
напоминающим металлические  взрывы,  голос  железа,  шаги  каменных  статуй.
Немедленно захотелось ему  писать  Галерану  обо  всем,  подробно  и  точно.
Воспоминания оживили образ этого человека, к которому он чувствовал уважение
и благодарность. Дыша  всей  силой  легких,  теснящих  оглушенное  надеждами
сердце, Давенант, презирая  боль  в  ноге,  даже  находя  ее  приятной,  как
незначительное обстоятельство, бессильное  повредить  другим,  более  важным
обстоятельствам, встал и долго курил у форточки. Наконец нервы  его  утихли,
он сел писать Галерану, стараясь поместить как можно более слов на тех  трех
листиках, которые дал ему Факрегед. Кое о чем он не писал. Так, он хотел  на
словах рассказать надзирателю о деньгах и серебряном  олене,  запрятанных  в
трещине камня, также на словах передать все имена - от Ван-Конета до Фирса.
   Пока он писал, Факрегед методически ходил по  коридору,  иногда  открывая
железные форточки дверей  и  осматривая  камеры  пытливым  взглядом.  Открыв
форточку Давенанта, Факрегед встретился с ним  глазами  и,  не  удержавшись,
по-детски усмехнулся той игре в сторожа и  заключенного,  которую  они  вели
между собой.
   Зная, что такой  случай  представится  вновь  не  очень  скоро,  Давенант
передал сжатыми выражениями, сокращая слова и  избегая  прилагательных,  все
существенное своей истории за девять лет, умолчав лишь о том, с какой  целью
ушел из Покета в Лисе. Не назвав по имени ни одно действующее лицо  истории,
завязавшейся в "Суше и море",  он  вечером  осторожно  постучал  в  дверь  и
передал Факрегеду нужные имена, тщательно объяснив, какое отношение  к  нему
имеет тот или другой человек, а  также  как  найти  оленя  и  деньги.  Когда
Факрегед затвердил урок, что было не трудно для его изощренной в этих  делах
памяти, они расстались и больше не говорили друг с другом. Вечером  Давенант
затолкал свое письмо в недоеденный хлеб, и дежурный  по  лазарету  арестант,
под наблюдением отдельно приставленного для этой цели надзирателя, а также и
Факрегеда, обошел камеры и забрал посуду. Эти посещения  происходили  всегда
быстро, в молчании, без лишних  движений,  но  Факрегед  легким  наклонением
головы  дал  знать  узнику,  чтобы   он   о   дальнейшем   не   беспокоился.
Действительно, на другой день письмо было у  Стомадора,  и  он,  прежде  чем
отнести его  Галерану,  ожидавшему  соумышленника  в  назначенной  для  того
пивной, недалеко от тюрьмы, старательно прочитал  его,  а  затем  на  особой
бумажке, чтобы не перепутать, записал все, что сказал ему Факрегед  отдельно
от письма Давенанта. Эти имена были: Георг Ван-Конет, Сногден,  Вейс,  Лаура
Мульдвей, дочь и отец Баркеты, Петрония и Фирс.
   Особенно  интересовал  Стомадора  камень,  в  трещину  которого  Гравелот
опустил деньги и серебряного оленя. Розыск этих вещей он брал на себя, зная.
как много и без  того  предстоит  Галерану  различных  хлопот.  Кроме  того,
Стомадор  не  мог  упустить  редкий  случай  прямого   участия,   связанного
воспоминанием о месте битвы с интимной стороной характера лавочника. Никогда
и никому не говорил он о ней, мало думал о ней и сам,  но  эта  сторона  его
характера единственно определяла поступки странного толстяка.
   Есть род любителей живописного действия, интриги  и  волнующего  секрета.
Точно такой человек был Стомадор, неожиданный подарок которого Давенан-ту  -
в виде "Суши и моря" - вытекал лишь из того, что трактирщику надоело ждать в
малопосещаемой местности появления кареты с персонажами пятого  акта  драмы:
будь то похищение женщины или таинственное наследство - это  было  для  него
безразлично, но он тосковал о невозможности сражаться  вместе  с  осаждаемым
гостем  против  шпаг  и  револьверов,  громящих  дверь,  заваленную  изнутри
мебелью. Стомадор дельно догадывался об особой  роли  в  жизни  людей  таких
осиных гнезд всяческих положений и встреч, каковы гостиницы малолюдных мест,
но желал он всего такого поспешно и ярко, как драгоценных игрушек,  забывая,
что  действительность  большей  частью  завязывает  и  развязывает  узлы   в
длительном темпе, более работая карандашом и пером, чем яркими красками.  И,
как это всегда бывает  с  осуществлением  представлений,  мрачное  несчастье
Давенанта, вытекшее из естественной его склонности сопротивляться нечистоте,
казалось Стомадору происшествием заурядным, а трещина  в  камне  -  осколком
достодолжной интриги ... Значит ли это, что представление  сильнее  события?
Сказать трудно: видимо, как и с кем.
   После многих блужданий и неудач Том  Стомадор  удовлетворял  теперь  свою
жажду зрителя и участника живописного действия торговлей против  тюрьмы,  он
вошел во вкус этого дела, так как постоянно был  в  курсе  тюремных  драм  и
тайных  сношений  с  контрабандистами.  Его  увлекло  ожидание  редких   или
трагических случаев, а информаторов было достаточно, начиная  родственниками
заключенных и кончая теми  же  надзирателями,  болтавшими  иногда  лишнее  в
задней комнате лавки, где, случалось, они играли и пили.
   Накануне этого дня, еще с вечера получив тюремную ведомость  относительно
продуктов, какие надо было  сегодня  утром  отпустить  тюремным  рассыльным,
Стомадор приготовил товар заранее,  работая  часть  ночи,  -  все  развесил,
завернул и уложил в корзины. Ботредж заменил его на остальную часть  дня,  а
Катрин явилась помогать. На вопросы жен надзирателей, куда  девался  старик,
контрабандисты отвечали, что Стомадор уехал проведать больную родственницу.
   Накануне этого дня Галеран был у военного  прокурора,  полковника  Херна,
желая выяснить  дело  и  добиться  разрешения  на  свидание  с  заключенным.
Рассматривая военное судопроизводство как лабораторную  тайну,  Херн  весьма
вежливо и выразительно дал понять  Галерану,  что  он  осуждает  ходатайства
посторонних лиц, хотя бы и симпатизирующих обвиняемому. Однако Херн  не  мог
отказать себе в удовольствии  привести  статьи  закона,  по  которым  четыре
человека - Гравелот, Тергенс и еще двое - должны были умереть  на  виселице.
Поэтому разговор продолжался.
   - Я не вижу причин,  -  сказал  Херн,  -  почему  обвинение  должно  быть
сдержаннее в отношении Гравелота. Он  защищал  груз  "Медведицы"  с  яростью
собственника, его  собственное  признание  говорит  о  шестнадцати  жертвах,
семьям которых  таможенное  управление  должно  теперь  исхлопотать  пенсию.
Следствие установило, что  мнимый  Гантрей  есть  Джемс  Гравелот,  владелец
гостиницы при одном из береговых пунктов, отчаянно зараженных  контрабандой.
Гравелот скрылся от обыска, давшего существенные доказательства его  участия
в контрабандных делах. Нет фактов более убедительных, как хотите.
   - Вы правы, - согласился Галеран, не желая раздражать Херна сомнениями. -
Мне остается узнать, не возник ли у следствия вопрос о душевной нормальности
Гравелота? Характер его ожесточенного  сопротивления  позволяет  задуматься.
Хранение контрабанды, если даже это доказано, не есть повод к отчаянию.  Или
Гравелот болезненна возбудим, или был вынужден почему-то  сопротивляться  до
последней возможности.
   Сказав это, Галеран не подозревал, что он коснулся тайной стороны дела, и
Херн  внимательно  посмотрел  на  него.  Губернатор  мог  сильно   повредить
прокурору, если бы Херн отказался потворствовать просьбе отца  оказать  сыну
дружескую услугу: выгородить  из  принявшего  неожиданный  оборот  дела  имя
Георга  Ван-Конета.  Эти  слова  Галерана  были  причиной  того,  что   Херн
категорически отказал ему в свидании с Давенантом. После окончания следствия
навещать заключенных могли только ближайшие родственники.
   Человек, не имеющий положения в обществе, ничем и  никому  не  известный,
основательно утомил Херна. Он встал.
   - Свидание невозможно, - повторил  Херн.  -  Относительно  предполагаемой
сложности характера вашего протеже я должен заметить, что военный суд  лишен
права углубляться в миросозерцание контрабандистов, как  ни  любопытен  этот
вопрос сам по себе.
   На том Галеран ушел. Письмо Тиррея просветило его. Но ясность, которой он
ожидал, была так сложна по смыслу предстоящего ему действия, что  он  только
махнул рукой, откидывая серьезное размышление на дорожные часы. Ехать прежде
всего следовало в Гертон.
   - Прочитав письмо, - важно заявил Стомадор, - я понял,  что  эта  история
охватывает три момента: семейный момент, личный момент и  уголовный  момент.
Что касается спрятанных в камне денег и других вещей,  то,  я  думаю,  лучше
будет этим заняться мне, я знаю окрестности. Остальное в ваших руках.
   - Да, ступайте и разыщите деньги, - сказал Галеран, -  мне  же  предстоит
видеться  со  всеми  людьми,  имена  которых  вы  записали.  Гравелот  нажил
безобидных и ничтожных  врагов:  губернаторскую  семью.  Острота  дела  -  в
трудности доказать связь между таинственным поступком Вагнера  и  действиями
Ван-Конета. Даже доказав это, мы создадим новое,  отдельное  дело,  едва  ли
помогающее Гравелоту.
   - Чрезвычайные затруднения!  -  озабоченно  и  торжественно  провозгласил
Стомадор. - Только ваша голова может одолеть возникающие препятствия, но  не
моя.
   - Гравелот ударил Ван-Конета за оскорбление женщины, - продолжал Галеран,
- и если я допускаю, что  сигары  были  подброшены  с  намерением  избегнуть
компрометации, возможной после того, как  побитый  уклонился  от  дуэли,  то
любой юрист вправе толковать это как совпадение.  Короче  говоря,  улик  нет
против Ван-Конета, и, повторяю, если бы они нашлись,  -  новое  дело  против
Ван-Конета не оправдает Гравелота по делу "Медведицы". Однако ничего другого
не остается, как пригрозить сыну губернатора оглаской  скандала,  чтобы  тот
пустил в ход все свое влияние ради смягчения участи Гравелота. А для этого я
должен заручиться показаниями Баркета, его дочери и  Петронии;  быть  может,
нелишне потолковать со Сногденом и Лаурой Мульдвей.  В  отношении  этих  лиц
нельзя заранее ничего сказать.
   - Правильно! - вскричал Стомадор. - Вы рассуждаете, как министр.
   - Увы! Как шантажист. Я  предпринимаю  шантаж,  это  вам  скажет  простой
судейский рассыльный.
   - Рискованная вещь бить сына губернатора по лицу, да еще при  свидетелях!
- заметил Стомадор, все еще озадаченный  поступком  Гравелота.  -  Никак  не
решусь сказать, мог ли бы я сделать то же на его месте. Вопрос, как  хотите,
щекотливый!
   - Он хорошо поступил, - сказал Галеран.  -  Это  был  скромный  и  добрый
юноша. Видимо, создалось положение, когда  молчание  равно  пощечине  самому
себе.
   До этой минуты Стомадор сомневался в разумности  действий  Гравелота,  но
искренний тон Галерана отогнал тень условности, мешавшей  лавочнику  оценить
столкновение по существу.
   - Действительно, - сказал Стомадор, - я с вами согласен. Это так, хотя  и
плохо, но так. Признаюсь, когда  я  читал  письмо,  то  подумал,  что  малый
рехнулся. Он вскипел, а мы  вот  сидим  и  ломаем  головы,  как  его  теперь
выручить. Что заставляет о нем думать? - разрешите задачу. Ведь Гравелот мне
даже не родственник. Я вижу его во сне каждую ночь.
   - Значит, он нам нужен - мне и вам.
   Подумав, Галеран решился добавить:
   - Я был бы очень огорчен смертью Кунсгерри, хотя я никогда не видал его.
   - Ого! Что же, вы хотите самостоятельно расправиться с ним?
   - Пустое! - расхохотался Галеран. - Кунсгерри живет в Шотландии, где нам,
верно, не придется бывать. Я прочел в  газете,  что  артист  одного  театра,
Кунсгерри,  отказался  играть  главную  роль  в  новой  пьесе.  Она  ему  не
понравилась. Он ушел со сцены в конце первого акта. Другой  актер,  по  ходу
действия, обернулся к двери, воскликнув:  "А!  Вот,  наконец,  этот  негодяй
Гард! Он торопится! Я слышу его шаги!" Но дверь стояла пустая,  и  Гард,  то
есть Кунсгерри, не приходил. Актер повторил, что "Гард торопится". Никто  не
торопился. Представление оборвалось, и Кунсгерри уплатил крупную  неустойку.
Так вот, - сказал Галеран, вставая и тщательно пряча письмо Давенанта, -  не
знаю, понятно ли это вам, но Давенант - как Кунсгерри; он не может  уступить
в главном, и поэтому я должен его спасти.
   - Рассчитывайте на меня, как  хотите,  -  объявил  Стомадор,  восхищенный
необычайным для него оттенком, какой  придал  всему  делу  его  образованный
соучастник, - я в вашем распоряжении. Возвратясь, зайдите ночью ко мне, буду
я спать или нет, - тихий тройной стук известит меня о вашем прибытии.
   На том они расстались. Лавочник уехал в трамвае к Старому  Форту,  откуда
пешком  должен  был  идти  разыскивать  камень,  а  Галеран  на  автомобиле,
управляемом его шофером Груббе, отправился в Тахенбак, прежде всего стремясь
расспросить слуг гостиницы, брошенной Давенантом. Кроме того, любопытно было
ему увидеть, как  жил  Тиррей,  наружность  которого  через  девять  лет  он
представлял смутно. Галеран все еще помнил его безусым.  Эта  внушительно  и
мрачно развивающаяся судьба щемила сердце  Галерана,  как  вид  заброшенного
красивого дома.
   Был пятый час дня. Дорога - та самая, по которой мчался Давенант в  Лисе,
- даже минуты не оставалось пустой; легкие и  грузовые  автомобили  обгоняли
путешественника, виднеясь потом из-за холмов, на отдаленных участках  шоссе,
подобно пылящим,  черным  шарам;  лязгали,  дребезжа,  повозки,  управляемые
хмельными фермерами; фрукты, мешки с орехами и маисом, тюки табаку, мебель и
утварь переезжающих из одного поселка в другой двигались все время навстречу
Галерану. Знойное безветрие при чистом  небе  сообщало  пейзажу  законченную
чистоту линий. Бурая трава, сожженная солнцем, переходила с  холма  на  холм
оттенками золы, усеянной пятнами камней, глины и колючих кустов. Иным  людям
движение помогает рассуждать; для Галерана движение было  всегда  рассеянным
состоянием, подобием насыщенного раствора, прикосновение к которому  внешней
силы образует кристаллы самой разнообразной формы. Он увидел красивую  птицу
в  голубых  пятнах  по  белому   оперению,   медленно   перелетевшую   холм,
заинтересовался ею и спросил Груббе - не знает ли  он,  как  называется  эта
птица?
   Груббе пожал плечами. Он никогда не думал о птицах.
   Галеран видел оранжевые цветы на  колючих  стеблях,  недоступных  разящей
силе лучей солнца. В  мире  было  много  птиц  и  растений,  им  никогда  не
виденных. "Как монотонно и как не любопытно я  жил".  -  размышлял  Галеран,
испытывая беспокойство, зависть к неузнанному, что бы оно ни было, сожаление
о пороге старости и несколько смешное желание жить вторую, ко  всему  жадную
жизнь. Это был для  его  возраста  краткий  психоз,  но  ему  вдруг  безумно
захотелось увидеть все вещи во всех домах мира и проплыть по всем рекам.
   К закату солнца путешественники низверглись с плоскогорья, миновав  тихие
городки южного берега. Было восемь часов вечера, когда экипаж остановился  у
ресторана "Марк Татанер" в Лиссе. Наскоро пообедав здесь, Галеран  продолжал
путь.
   С  рассветом  обозначился  Тахенбак.  Не  останавливаясь  более,  Галеран
проехал рудничный городок, прибыв к "Суше и морю" без  десяти  минут  десять
часов утра. Усталый, охрипший Груббе остановил машину у деревянной лестницы.
   Отсидевший все члены тела за эти восемнадцать часов ускоренного движения,
Галеран вышел и осмотрелся, думая, что кто-нибудь появится из гостиницы.  Но
только теперь заметил он, что на входной двери повешен замок, ставни закрыты
изнутри,  у  правого  крыла  дома  разбита  палатка  и  там  стоит  человек,
вглядываясь в приезжих с самонадеянностью торговца,  лишенного  конкуренции.
Это был обросший  черными  волосами  человек  с  желтым  лицом  -  итальянец
смешанной крови. В своей палатке он устроил прилавок, наставил  табуреты,  и
дым от его жаровни,  подрумянивающей  ломти  свинины,  разносил  запах  еды.
Прилавок был уставлен бутылками и сифонами.
   - Есть ли кто-нибудь в гостинице? - спросил Галеран, поднимаясь на  откос
к палатке. - Я хочу видеть служащих Гравелота -  Петронию  и  Фирса.  Почему
дверь на замке?
   Торговец прищурился и вытер о передник сальные руки.
   - Все местные жители знают эту историю, - сказал  он,  -  но  вы,  должно
быть, издалека?
   - Хотя я издалека, -  ответил  Галеран,  с  удовольствием  усаживаясь  на
табурет и знаком приглашая подошедшего  Груббе  сесть  рядом  с  ним,  чтобы
восстановить силы вином и жареным мясом, - хотя я издалека, - я знаю, почему
исчез хозяин. Тут должны оставаться два человека.
   -  Так  вот....  подождите,  -  начал  объяснять  торговец,  не  любивший
торопиться. - Хотите выпить виски? А! Хорошо, я вам все  расскажу.  Гравелот
скрылся от обыска, оставив хозяйство Фирсу. Фирс держал  гостиницу  открытой
четыре дня, после того он с женщиной тайно исчезли, да еще захватили  белье,
лошадь, повозку и много других вещей, а потому полиция заперла гостиницу.  Я
согласился ее сторожить. Место глухое.
   Конечно, торговать  я  имею  право.  Ко  мне  заходят,  потому  что  дело
Гравелота погибло или замерло на время; неизвестно, что будет с  гостиницей,
но пища и напитки всегда найдутся в моей палатке. Меня зовут Арум Пакко -  к
вашим услугам.  Котлеты,  если  хотите,  придется  подождать,  есть  горячая
свинина, колбаса, консервы.
   Действительно, так это и было, как рассказал Пакко:  деньги,  оставленные
Давенантом Фирсу, и случайные деньги Петронии расположили этих людей друг  к
другу скорее, чем затяжное ухаживание. Тяготясь тем,  что  на  руках  у  них
осталось исправное заведение, по делам которого им, может быть, пришлось  бы
дать отчет Гравелоту, Петрония с Фирсом, забрав вещи  поценнее,  скрылись  и
уехали на пароходе в Лисе, намереваясь открыть там табачную лавку.
   Груббе ничего не знал о планах Галерана, и  это  заурядное  мошенничество
рассмешило его, но, взглянув на озадаченного  хозяина,  он  понял,  что  тот
отнесся к делу серьезнее. Перестав смеяться, Груббе заметил:
   - Экие прохвосты!
   - Да, Груббе, это - прохвосты, но они были  мне  очень  нужны,  -  сказал
Галеран, - искать их, разумеется бесполезно.
   Пакко,   слыша   этот   разговор,   начал   стараться    выведать    цели
путешественников, но Галеран уклонился от объяснений. Пока он с Груббе ел  и
пил, умолкший Пакко стоял к ним спиной у входа палатки  и,  засунув  руки  в
карманы,  насвистывал,  разглядывая  машину,  как  отвергнутый  посторонний,
имеющий право судить все, а о выводах умолчать. Эти выводы свелись, впрочем,
к импровизированной надбавке платы за водку и кушанье.
   Отдохнув, Галеран уехал, и Груббе через пятнадцать минут доставил  его  в
Гертон, по адресу Баркета. Хозяина мастерской не было  дома.  Тогда  Галеран
попросил приказчика сообщить дочери Баркета, Марте, что приехавший из Покета
Орт Галеран желает говорить с ней по делу ее отца.
   - Если у вас неотложное дело, - сказала Марта, появляясь в  мастерской  и
расположенная внешностью  Галерана  к  обходительности,  всегда  руководящей
промышленниками, когда, по их мнению, посещение обещает выгоду, - я  проведу
вас  в  нашу  контору.  Отец  должен  вернуться  через  двадцать  минут,  он
отправился принимать заказы на электрическую рекламу.
   Конторой Марта называла в известных случаях часть прохода из мастерской в
квартиру, где  находились  телефон  и  письменный  стол  Баркета.  Несколько
медных, фаянсовых и эмалевых досок были прибиты к стене, привлекая  внимание
выразительной бессмыслицей случайного подбора этих образцов ремесла Баркета.
Единственно удачно висели рядом: "Родовспомогательная лечебница Грандиссона"
и "Бюро похоронных процессий Байера".
   Оглушенный долгой ездой, не спав ночь, Галеран сел  на  предложенный  ему
стул и удержал Марту, хотевшую выйти.
   - Пока ваш отец не вернулся, - сказал он, заключая по внешности  девушки,
что теперь будет положено начало борьбы за Давенанта, - мне хочется  сказать
о цели моего визита вам.
   - Хорошо, - ответила Марта, поспешно садясь и что-то предчувствуя, отчего
ей стало неловко дышать. Галеран назвал себя.
   - Ваша помощь необходима, - заговорил он. - Я сразу объясню  дело.  Джемс
Гравелот  заключен  в  тюрьму  по  обвинению  в   хранении   контрабанды   и
сопротивлении  береговой  охране.  Нет  сомнения,  что  ему   был   подкинут
запрещенный товар - сообразите сами - как раз вечером того дня, когда  вы  и
отец ваш были свидетелями скандала в гостинице Гравелота.
   Марта вспыхнула, затем опустила голову. Ее руки дрожали. Подняв лицо, она
глядела на Галерана так беспомощно, что он отнес эти знаки волнения на  счет
ее сочувствия пострадавшему.
   - Я.. - сказала Марта.
   Галеран, помедлив и видя, что она умолкла, продолжал:
   - Да, ваши чувства я понимаю. Размышляя так и этак, я  вывел  заключение,
что спасти Гравелота можно лишь  через  Ван-Конетов,  дав  им  выбирать  или
огласку пощечины, а также всех безобразных выходок Георга Ван-Конета, или же
деятельное участие этих влиятельных лиц  в  спасении  невинно  запутавшегося
Гравелота. Но, чтобы иметь успех, нужны  свидетели.  Я  уверен,  что  вы  не
откажетесь  свидетельствовать  против   негодяя.   Гравелот,   в   сущности,
заступался за вас. Я прошу о том вас и намерен просить вашего отца.
   Марта  успела  подавить  замешательство.  Взяв  со  стола  линейку,   она
притронулась ее концом к нижней губе и,  не  отнимая  линейку,  смотрела  на
Галерана круглыми, очень светлыми глазами.
   - Вот что ... - сказала она. -  Вы  меня  страшно  удивили.  Ни  о  каком
скандале мы ничего не знаем. Я, право, не знаю, что подумать. К тому  же  вы
говорите, что Гравелот арестован. Вот ужас! Мы знаем Гравелота. Уверяю  вас,
все это - сплошное недоразумение.
   Опустив взгляд, она прикусила конец линейки и с  силой  выдернула  ее  из
зубов, затем, робко  взглянув  на  Галерана,  медленно  положила  линейку  и
выпрямилась.
   - Вы испугали меня, - сказала Марта. -  Как  понять?  Галеран  откинулся,
болезненно переведя  замкнувшееся  дыхание.  Сердце  его  начало  стучать  и
тяжело.
   - Вы должны это сделать.
   - Но я ничего не могу, я ничего, ничего не знаю! Вы, может быть, спутали!
Идет отец! - облегченно воскликнула девушка, стремясь удалиться.
   Толкнув стеклянную дверь, вошел раскрасневшийся от жары Баркет с  готовой
любезной улыбкой, обращенной к посетителю.
   Вид дочери осадил его.
   - Ты что? - быстро спросил он.
   - Отец, вот.. - Марта  взглянула  на  Галерана,  -  вот  это  к  тебе,  о
Гравелоте, - добавила она, запоздало пожав плечом и тотчас уходя в комнаты.
   Баркет медленно, думающим движением снял шляпу и  посмотрел  на  Галерана
светло раскрытым, напряженным взглядом лжеца.
   - Да, да, - забормотал он, - как  же!  Я  Гравелота  знаю  очень  хорошо.
Должно быть, месяц назад я заезжал к нему с Мартой последний раз.
   Галеран вторично назвал себя и объяснил:
   - Я - друг Гравелота. Баркет, вы были у него в тот день, когда он  ударил
Ван-Конета за издевательство над вашей дочерью.
   Баркет увел голову в плечи и вытаращил глаза.
   - Да что вы! - вскричал он. - О чем вы говорите? Объясните, ради бога,  я
страшно встревожился!
   - Гравелот не будет лгать, - сказал Галеран. - Неужели  это  так  трудно:
сказать правду ради хотя бы спасения человека, которому вы прямо обязаны?
   - Если вы объясните, в чем дело ... Поймите, что я поражен! Не однажды  я
останавливался в "Суше и море", но я не могу понять, о чем речь!
   В течение по крайней мере  минуты  оба  они  молчали.  Баркет  выдерживал
красноречивый взгляд Галерана с трудом и наконец опустил глаза.
   - Если вы засвидетельствуете столкновение.  Граве-лот  будет  спасен.  Он
арестован. Подробности я уже рассказал вашей дочери. Она  вам  передаст  их.
Мне тяжко их повторять.
   - Уверяю вас, что вы поддались какой-то сплетне., - заговорил Баркет,  но
Галеран его перебил:
   - Так вы настойчиво отрицаете?
   - Отрицаю. Это мое последнее слово. Но я бы хотел все-таки...
   Галеран не дослушал его. Покачав головой, он взял шляпу и  вышел,  бросив
на ходу:
   - Стыдно, Баркет.
   Он уселся в автомобиль,  нисколько  не  упрекая  себя  за  так  кратко  и
решительно оборванный разговор. Бесполезно было далее убеждать  этих  что-то
обдумавших  и  решивших  людей  в  низости  их  молчания.  Галеран  еще   не
отчаивался. У него возникла мысль говорить с Лаурой Мульдвей и Сногденом. По
характеру событий, как они  были  кратко  выражены  Тирреем  в  его  письме,
Галеран отчасти представлял этих людей, их роль около Ван-Конета;  он  знал,
что даже человек резко  порочный,  если  к  нему  обращаются  в  надежде  на
проявление его лучших чувств, скорее может проговориться или изменить  себе,
чем Баркеты. Однако точного плана не было. Только случайность  или  минутное
настроение -  род  благородной  слабости  -  могли  помочь  Галерану  в  его
неблагодарном труде - вырвать  из  естественно  развившегося  заговора  клок
шерсти таинственного  животного,  именуемого  уликой.  Отбросив  размышления
относительно еще не создавшихся сцен, веря в наитие и  надеясь  лишь  на  не
оставлявшую его силу надежды, Галеран поехал в гостиницу, где занял  большой
номер. Не зная, что будет дальше, он хотел иметь помещение для приема и сна.
   - Будьте наготове, - сказал Галеран Груббе, - я должен говорить в телефон
и, может быть, тотчас опять поеду. Если же этого  не  случится,  вы  займете
номер 304-й, как я условился с управляющим гостиницей, а машину  отведете  в
гараж. Я вас извещу.
   Терпеливый, безмерно усталый, но преданный Гале-рану человек,  видя,  что
его хозяин расстроен, молча кивнул  и  вытащил  из  ящика  для  инструментов
бутылку виски. Выпив столько, чтобы согнать болезненное  отупение  бессонной
ночи, Груббе облокотился на  дверцу  и  стал  рассматривать  прохожих.  Было
жарко. Он ослабел, склонился и задремал.
   Как  сказано  ранее,  Лаура  Мульдвей  и  Сногден  отправились  в  Покет,
продолжая давние отношения с Ван-Конетом, и скоро  Галеран  узнал,  что  его
хлопоты безрезультатно оканчивались.  По-видимому,  ничего  другого  ему  не
оставалось, как возвратиться. Он был отчасти рад, что эти лица в Покете,  на
месте действия; не поздно было попытаться, так или этак, говорить с ними  по
возвращении. Внутренне остановясь, Галеран сел в кресло и  принялся  курить,
задерживая трубку в зубах, если  размышление  бессодержательно  повторялось,
или вынимая ее, когда мелькали черты возможного действия. Хотя самые  важные
свидетели отошли, он пересматривал заново группу людей, чья  память  хранила
драгоценные для него сведения, и ждал намека, могущего образовать трещину  в
сопротивляющемся  материале  несчастия.   Решение   задачи   не   приходило.
Единственный человек, к которому мог  еще  обратиться  Галеран,  не  покидая
Гертона, был Август Ван-Ко-нет. Ничего не зная ни о нем, ни об отношении его
к сыну, Галеран думал о его существовании как о факте, и только. Однако  эта
мысль возвращалась. При умении представить дело так, как если  бы  свидетели
налицо и  готовы  развязать  языки,  попытка  могла  кое-что  дать.  Галеран
выколотил из трубки пепел и вызвал телефонную  станцию  -  соединить  его  с
канцелярией Ван-Конета.
   Должно быть, телефонные служащие  работали  усерднее,  если  им  называли
номера небольших  цифр,  но  только  утомленный  глухой  голос  очень  скоро
произнес в ухо Галерана:
   - Да. Кто?
   Август Ван-Конет был один, измучен ночным припадком подагры, в  одном  из
тех рассеянных и  пустых  состояний,  когда  старики  чувствуют  хрип  тела,
напоминающий о холоде склепа.  Ван-Конет  осматривал  минувшие  десятилетия,
спрашивая  себя:  "Ради  чего?"  В  таком  состоянии   упадка   задумавшийся
губернатор, не вызывая  из  соседней  комнаты  секретаря,  сам  взял  трубку
телефона. Эта краткая прихоть выражала смирение.
   Разговор начался его словами: "Да. Кто?"
   - За недостатком времени, - сказал Галеран, - имея на руках осень  важное
и грустное дело, прошу сообщить, может ли губернатор сегодня меня принять? Я
- Элиас Фергюсон из Покета.
   - Губернатор у телефона, - мягко сообщил Ван-Конет,  все  еще  охваченный
желанием простоты и доступности. - Не можете ли  вы  коротко  передать  суть
вашего обращения?
   - Милорд, -  сказал  Галеран,  поддавшись  смутному  чувству,  вызванному
терпеливым рокотом печально звучащего голоса, - одному человеку в  Покетской
тюрьме угрожает военный суд и смертная казнь. Ваше милостивое  вмешательство
могло бы облегчить его участь.
   - Кто он?
   - Джемс Гравелот, хозяин гостиницы на Тахенбакской дороге.
   Ван-Конет  понял,  что  слух   кинулся   стороной,   вызвав   неожиданное
вмешательство человека, говорящего теперь  с  губернатором  тем  бесстрастно
почтительным голосом, какой подчеркивает боязнь случайных интонаций, могущих
оскорбить слушающего. Но состояние прострации еще не покинуло Ван-Конета,  и
ехидный смешок при мысли о незавидной истории сына,  вырвавшийся  из  желтых
зубов старика, был в этот день последней данью его подагрической философии.
   - Дело "Медведицы", - сказал Ван-Конет. - Я хорошо знаю это дело, и может
быть...
   "Не все ли равно?"  -  подумал  он,  одновременно  решая,  как  закончить
обнадеживающую фразу, и дополняя мысль о "все равно"  равнодушием  к  судьбе
всех людей. "Не все ли равно - умрет этот  Гравелот  теперь  или  лет  через
двадцать?"  Легкая  ненормальность   минуты   тянула   губернатора   сделать
что-нибудь для Фергюсона. "Жизнь состоит из  жилища,  одежды,  еды,  женщин,
лошадей и сигар. Это глупо".
   Он повторил:
   - Может быть, я... Но я хочу говорить с вами подробно. Итак...
   Внезапно появившийся секретарь сказал:
   - Извините мое проворство: акции Сахарной  компании  проданы  по  семьсот
шесть и реализованная сумма - двадцать семь тысяч фунтов - переведена банкам
Рамона Барроха.
   Это означало, что Август Ван-Конет мог сделать теперь  выбор  среди  трех
молодых женщин, давно пленявших его,  и  дать  годовой  банкет  без  участия
ростовщиков. Вискам Вач-Конета стало тепло, упадок прошел,  осмеянная  жизнь
приблизилась с пением и тамбуринами, дело  Гравелота  сверкнуло  угрозой,  и
губернатор отдал секретарю трубку телефона, сказав обычным резким тоном:
   - Сообщите просителю Фергюсону, что мотивы и существо  его  обращения  он
может заявить в канцелярии по установленной форме.
   Секретарь сказал Галерану:
   - За отъездом господина губернатора в Сан-Фуэго я, личный секретарь, имею
передать вам, что ходатайства всякого рода, начиная с первого числа текущего
месяца, должны быть изложены письменно и переданы в личную канцелярию.
   - Хорошо, -  сказал  Галеран,  все  поняв  и  не  решаясь  даже  малейшим
проявлением настойчивости колебать шаткие обстоятельства Давенанта.
   Но разговор этот внушил ему сознание необходимости торопиться.
   Галеран сошел вниз, заплатил конторщику суточную цену номера  и  разыскал
глазами автомобиль.
   Груббе спал, потный и закостеневший в забвении. Его голова упиралась лбом
о сгиб локтя. Галеран, сев рядом, толкнул Груббе, но шофер помраченно  спал.
Тогда Галеран сам вывел автомобиль из города на шоссе и покатил с  быстротой
ветра. Вдруг Груббе проснулся.
   - Держи вора! - закричал он, хватая Галерана, без всякого  соображения  о
том, где и почему неизвестный человек похищает автомобиль.
   - Груббе, очнитесь, - сказал Галеран, - и быстро следуйте по этой дороге:
она ведет обратно, в Покет.



   Глава Х

   Поздно вечером следующего дня Стомадор ждал Галерана, играя сам с собой в
"палочки" - тюремную игру, род бирюлек.
   Весь день Галеран спал. Очнувшись в тяжелом состоянии, он выпил несколько
чашек крепкого  кофе  и  отправился  на  окраину  города.  Около  тюрьмы  он
задержался, всматриваясь в ее массив с сомнением и решимостью.  Денег  унего
было  довольно.  Оставалось  придумать,  как  дать  им   наиболее   разумное
употребление.
   Спотыкаясь о ящики в  маленьком  дворе  лавки,  Галеран  разыскал  заднюю
дверь, постучав именно три раза. Мелочам тайных  дел  он  придавал  значение
дисциплины, отлично зная, что пустяковая неосторожность начала может  увести
далеко от благополучного конца, как расхождение линий угла.
   Стомадор бросил игру и открыл дверь.
   - Вернувшись на рассвете, - сказал Галеран, - я так устал, что сразу  лег
спать. Ничего дельного не дала эта поездка. Нет даже скважины, которую можно
было бы расширить, все наглухо закрыто со всех сторон. Гостиница  на  замке,
люди Гравелота обокрали его и исчезли. Баркет с  дочерью  отказались  -  они
твердят, что не были в "Суше и море". Имеете ли вы сведения?
   - Никаких, кроме того, что ноге  Гравелота  легче.  Гравелот,  Тергенс  и
другие ждут со дня на день обвинительного акта. Я  вынул  из  камня  деньги.
Бедный Джемс! Даже слуги общипали его. Что  касается  меня,  я  обыскал  все
камни. Их  было  одиннадцать,  таких,  которые  подходили  к  описанию.  Уже
смеркалось, зловеще шумел прибой... И вдруг  моя  рука  нащупала  в  глубине
боковой трещины самого большого камня нечто острое!  Я  вытащил  серебряного
оленя. Буря и выстрел! Остальное было там же. Вот оно, все тут, считайте.
   Внимательно посмотрев на Стомадора, Галеран сдержал улыбку  и  рассмотрел
находку лавочника.  Пересчитав  деньги,  он  отдал  половину  их  Стомадору,
говоря:
   - В дальнейшем у вас будут  расходы.  Они  могут  быть  значительными,  а
потому спрячьте деньги эти у себя.
   Серебряный  олень  стоял  возле  руки  Галерана.  Взяв  вещицу,  Стомадор
повертел ее:
   - Да, это что такое, по вашему мнению? Я, признаюсь, долго  ломал  голову
над вопросом - зачем Джемс таскал эту штуку с собой? Стоит она немного.
   - Вероятно, память о чем-то или подарок, - ответил Галеран,  рассматривая
оленя. - Олень, видимо, дорог ему. Тогда сохраним его и мы. Спрячьте  оленя,
он, может быть, стоит дороже денег.
   Лавочник убрал деньги и фигурку в стенной шкаф, откуда,  кстати,  вытащил
бутылку портвейна.
   - О нет! - сказал Галеран, видя его гостеприимные движения с стаканчиками
и темной бутылкой.
   Забрав счета Давенанта,  квитанции  и  записную  книжку  в  свой  карман,
Галеран продолжал:
   - Я выпью с вами, но только по окончании важного разговора. Голова должна
быть свежа.
   - А! Хорошо... Но бутылка может стоять на столе, я думаю,  -  осведомился
Стомадор. - Так как-то живописнее. Мы все-таки сидим "за бутылкой".
   - Безусловно. Итак, сядьте, Стомадор. Может ли кто-нибудь нам помешать?
   - Нет, я никого не жду и никому не назначил прийти в этот вечер. Я  знаю,
о чем хотите вы говорить.
   - Если так, ваша проницательность окажется вообще полезной.
   - Бегство?
   - Да.
   Достаточно  помолчав,  чтобы  ожидаемое  мнение  прозвучало  авторитетно,
Стомадор пожал плечами и начал катать ладонью на столе круглые палочки.
   - Это невозможно, - сказал  он  медленно  и  уныло,  как  человек  вполне
убежденный. - Два года назад бежали через стену, обращенную к пустырю, шесть
воров. Они проломали стену нижнего этажа и вылезли из  двора  по  веревочной
лестнице, которую закинули им снаружи их доброхоты. После этого - а это  был
пятый случай в году, хотя все случаи разного рода, - гребень  стены  обведен
тройным рядом проволоки электрической сигнализации; вокруг тюрьмы, с трех ее
сторон,  значит  -  по  пустырю  и  двум  переулкам,  дежурит   надзиратель,
расхаживающий от конца до конца  своего  маршрута.  Что  касается  четвертой
стены - там наблюдает дежурный у ворот; ему хорошо видно влево и  вправо.  А
так как стены освещены электричеством, как это вы видели, пробираясь ко мне,
то побег возможен двумя способами: отбить арестанта у конвоиров  автомобиля,
когда увозят в суд, или научить арестанта перелетать стену наподобие петуха.
Но и петуху не взлететь, потому что стена будет ему не по зубам:  она  шести
метров высоты, как хотите, так и думайте. А от вооруженного нападения нам, я
думаю лучше воздержаться.
   - Да, я тоже так думаю. Однако ваши слова меня не обескуражили.
   Стомадор, наморщив лоб и выпятив  губы,  размышлял.  Ничего  дельного  он
придумать не мог.
   - Так близко от нас Гравелот, - сказал Галеран, указывая рукой к  тюрьме,
- что, если идти к нему  по  прямой  линии,  надо  будет  сделать  не  более
тридцати шагов.
   - Да. А между тем все равно, что от Земли до Луны.
   - Так и не так, - ответил Галеран. - Скорее - не так, чем так. Вам  очень
дорога ваша лавка?
   - Что вы задумали? Моя лавка ... - Стомадор прикинул в уме. - За передачу
ее мне я уплатил четыре месяца назад прежнему хозяину  сто  фунтов.  Годовая
прибыль составила  бы  триста  фунтов,  а  наличный  товар  оцениваю  в  сто
пятьдесят  фунтов.   Однако   тюремная   администрация   хлопочет   устроить
собственную лавку, и, если это случится, я брошу  дело.  Прибыль  дает  одна
тюрьма. Сторонних покупателей мало.
   - Полторы тысячи фунтов, - сказал Галеран. - Они ваши, лавка моя. Хотите?
   - Или я поглупел, или вы сказали неясно, понять не могу.
   - Было бы несправедливо, - объяснил Галеран, -  требовать  от  вас  такой
жертвы,  как  отдать  лавку  бесплатно  для  устройства  подкопа.  Подкоп  -
единственный путь спасения. Я покупаю лавку и устраиваю подкоп. Ту же  ночь,
как все будет сделано, вы уедете, чтобы не занять место Гравелота. Хотите ли
вы поступить так? Мои соображения...
   - Остановитесь, дайте подумать! - закричал Сто-мадор,  ухватив  Гравелота
за пальцы лежащей на столе руки и крепко зажмуриваясь. - Не говорите ничего.
Дайте сосредоточиться. Один момент. Я, должно быть, сам хочу  чего-нибудь  в
этом роде. Лавка в вашем  распоряжении.  Берите  ее.  Также  хороши  полторы
тысячи. Я говорю это не из корысти. О них сказано  к  месту,  -Увы!  -  Я  -
необразованный человек, - заключил он, открывая глаза и колыхаясь  на  стуле
от разгоревшейся в нем страсти к подкопу. - Я не могу выразить... но то, как
мы сидим... и о чем говорим ..., свет лампы, тени... и бутылка вина! Да,  вы
- министр! Министр заговора!
   Уже  рука  лавочника  тянулась  к  бутылке,  чему   Галеран   теперь   не
препятствовал.  Возбужденные  замыслом,  они   должны   были   утишить   его
пленительный гул, обаяние первых его минут  действием  и  вином.  За  первой
бутылкой скоро последовала другая, но  вино  не  опьянило  ни  Галерана,  ни
Стомадора, лишь увереннее стал их азарт, требующий начать.
   - Вполне возможное дело,  -  сказал  Галеран,  кончая  курить.  -  Теперь
выйдем, осмотрим поле  битвы;  хотя  вам  давно  известна  топография  этого
участка города, я должен согласовать свои впечатления с вашими и кое  о  чем
столковаться.
   Они вышли, но не в калитку лавочного двора, а в узкий проход между лавкой
от ворот тюрьмы стеной  двора.  Этот  закоулок  был  почти  доверху  завален
пустыми бочонками. Встав на них  так,  что  видна  была  мостовая,  Стомадор
указал Галерану часть тюремной стены против себя.
   - Там лазарет, - сказал Стомадор. - Однако его  точное  расположение  мне
неизвестно. Пока это и не требуется, я думаю. Но он тут, за стеной, я  знаю,
потому что однажды помогал надзирателю тащить корзины с  провизией  и  видел
внутри двора, направо от ворот, узкий одноэтажный корпус.  Ботредж  сидел  в
тюрьме, он знает, что это здание -  лазарет.  Теперь  надо  его  расспросить
подробно.
   - Мы расспросим Ботреджа.
   Галеран переводил взгляд от ограды лавки к противоположной стене  тюрьмы,
определяя на глаз длину  подземного  хода.  Для  этого  он  употребил  прием
некоторых  охотников,  когда  им  сомнительно,  достигнет  ли  заряд   дроби
определенную  цель.  Он  представил   ширину   улицы   ощутительно   большей
действительности - двадцать метров, а  затем  также  ощутительно  меньшей  -
десять   метров;   двадцать   плюс   десять,   деленные   пополам,   указали
приблизительную  длину  подкопа  от  лавки  до  тюремной  стены.   Следовало
установить толщину этой стены, прикинув треть метра для выходного отверстия,
и толщину ограды лавки, за которой думал он начать  рыть  внутренний  ход  к
Давенанту.
   - Не лучше ли, - возразил на  его  объяснения  Стомадор,  -  снять  часть
кирпичного пола в моей комнате и выйти к лазарету под лавкой?
   - При такой нелегкой задаче четыре-пять лишних метров - страшное дело.
   - Жаль, что вы правы моя комната - самое скрытое место для работы.
   - Чем вы закроете вертикальную шахту? Не кирпичами, конечно, а деревянный
щит  может  быть  замечен  нежелательным  посетителем.  Тогда  будут  ходить
справляться из тюремной канцелярии, как  двигается  наша  затея.  Нет  лучше
этого  закоулка.  Ночью  безлюдно.  Когда  мы  пройдем   метра   полтора-два
горизонтального направления на достаточной глубине, - сверху не будет ничего
слышно. К утру над вертикальной шахтой невинно лежат ящики и  солома.  Землю
будем убирать в сарай. Он пуст?
   - Там есть товар, но его можно перетащить под брезент  в  угол  двора.  -
Стомадор прыгнул с бочонка и поддержал Галерана, оставившего  наблюдательный
пункт. - Ну, я вам скажу, что если эта штука пройдет, начальник тюрьмы сядет
в яму и, как Иов древний какой-нибудь, высыплет себе на  голову  тонну  золы
или песку, не знаю точно, что употребляется в таких  случаях.  Вы  допустили
ошибку на треть метра. Нет нужды проходить за тюремную стену даже на дюйм  -
рыть прямо под фундамент. Как упремся - чуть в строну, и ход сделан.
   - Это верно, - согласился, подумав, Галеран. - И вот почему хорошо  такие
вещи  обсуждать  вместе.  Верно;  однако  при  условии,  что   не   ошибемся
расстоянием, когда начнем копать выход вверх.
   - Место, где будем находиться, мы определим очень точно: просверлим  свод
катакомбы длинным сверлом. Вышедший наружу конец укажет, надо  ли  двигаться
еще дальше или все уже сделано.
   Так они совещались вполголоса перед дверью лавки и увидели длинную фигуру
Ботреджа, спотыкающегося в темноте об ящики.
   - Кстати, кстати, Ботредж. За перцовой? Вы не уйдете, так как обсудите  с
нами одно важное дело.
   - Стоит сюда  зайти,  как  задержишься,  -  сказал  Ботредж  простуженным
голосом, стараясь рассмотреть Галерана.
   - Надо вам познакомиться, - обратился Стомадор к  Галерану,  который,  со
своей стороны, наблюдал, - каков Ботредж и можно ли ему верить.
   Из осторожности Галеран сказал вымышленное имя - Орт Сидней, - а  Ботредж
так и остался Ботреджем.
   Заговорщики вошли в комнату. Недоумевая, о каком  важном  деле  предстоит
разговор, и жалуясь, что всю прошлую ночь дрожал от холода на шлюпке, далеко
от берега, в  ожидании  судна  с  кокаином,  не  явившегося  по  неизвестной
причине, а потому простудился, Ботредж сел против Галерана. Стомадор вытащил
из шкафа литровую бутыль перцовки и банку с консервами. После того  лавочник
сел на свое место за середину стола.
   - Не бойтесь, Ботредж, - сказал Стомадор. - Господин Сидней  не  наш,  но
свой", вот видите - вышел каламбур.
   - Я не боюсь, - быстро ответил контрабандист, взглядывая  на  Галерана  с
вежливой улыбкой, при этом  в  его  лице  сверкнула  бессознательная  смелая
черта, и Галеран поверил в него.
   - Что  же,  будем  пить?  -  осведомился  Стомадор  у  Галерана,  который
утвердительно кивнул, пояснив:
   - Теперь можно пить, главное решено.
   - Ботредж, - начал Стомадор, - если я появлюсь за тюремной стеной как раз
против моей лавки, что очутится передо мной? Какого рода картина?
   - Так надо знать, куда вы гнете и к  чему.  Ясно,  что  можно  попасть  в
несколько разных мест.
   - Вы правы, - сказал Галеран. - Дело в том, что предстоит рыть подкоп  из
двора этой лавки  к  лазарету  и  освободить  Гравелота.  Иным  образом  ему
спастись невозможно. Надо знать, в каком месте  за  стеной  тюрьмы  выгоднее
рыть выходное отверстие.
   Ботредж ничем не выдал своего изумления, но хитро поглядел на Стомадора.
   - Вы уже пили перцовку? - спросил он,  не  зная  -  шутить  или  отвечать
серьезно.
   - Когда шутили в моем доме такими вещами?
   - Ну, дядя Стомадор, это я так. Судите  сами,  а  я  расскажу  устройство
двора за той стеной, которая против нас, с воротами. Налево от прохода между
воротами примыкают к нему квартиры начальника и его помощника, а направо, то
есть в нашу сторону, к проходу примыкает  цейхгауз.  Его  продолжение  вдоль
стены есть тот самый лазарет. На правом его крыле садик из кустов, куда днем
водят больных, если разрешает доктор.  Только  в  этот  садик  вы  и  можете
попасть. Я выпью, - сказал Ботредж, помолчав, - и потом буду вместе  с  вами
соображать. Дело дерзкое, что говорить, однако возможное.
   - Почему  же  это  ты  выпьешь?  Мы  тоже  выпьем.  -  Стомадор  наполнил
стаканчики и подвинул каждому вилку - брать из жестянки мясо. Сам  он  выпил
последним и, голодный, начал основательно есть.
   - Кто стряпает вам? - захотел узнать Галеран.
   - Никто, представьте. Я питаюсь своими товарами, так привык, от  горячего
я сонлив.
   - Вот только как выйти из лазарета? - сказал Ботредж. - Дверь  хотя  и  с
правого крыла на конце здания,  но  она  расположена  по  фасаду,  ее  видит
часовой внутренних ворот. Он сидит там на скамье, у своей будки,  или  ходит
взад-вперед.
   Все призадумались.
   - Вот видите,  -  сказал  Стомадор  Галерану,  -  обстоятельство  это  не
пустяковое.
   - Эта дверь куда открывается? - Галеран пояснил свою мысль движением руки
от себя и к себе. - Иначе говоря, если человек выходит из лазарета, то дверь
распахивается налево, к воротам, или направо?
   - На... лево, - сказал, подумав, с уверенностью Бот-редж. -  Да,  налево,
так как я работал в садике и видел ее. А мой  глаз,  как  -  положительно  -
фотография.
   - Это очень важно,  чтобы  дверь,  открываясь,  закрывала  собой  идущего
человека со стороны часового. - Галеран снова принялся думать. - Ну,  теперь
скажите, можете вы помочь рыть?
   - Пожалуйста, я могу.
   - Он силен, - сказал Стомадор, - только на вид костляв.
   Тогда Ботредж поинтересовался общим составом плана, и  Галеран  рассказал
ему все предположения, какие были обсуждены уже с лавочником. Все  это  было
только начало. Более важные вопросы - о распределении дежурств в решительную
ночь побега, о том, кто будет работать, куда складывать выбранную из подкопа
землю, - возникли сами собой. Без Факрегеда ночью в лазарете не  обойтись  -
таково было общее мнение, переданное для разведки и разработки Ботреджу, при
помощи  Катрин  Рыжей  и  Кра-вара,  начавшего  под  ее  влиянием  оказывать
контрабандистам все более важные услуги. Галеран хотел еще измерить  емкость
сарая, пустых ящиков и бочек, загромождавших маленький  двор  лавки.  Сделав
бумажный метр из старой газеты, Галеран удалился, сказав:
   - Чем больше мы разузнаем за эту ночь, тем легче будет потом.
   Когда Галеран вышел, Стомадор и Ботредж опорожнили по  стакану  перцовки.
Увидев навощенные палочки, Ботредж собрал их  в  кулак,  поставил  снопом  и
сразу разжал руку. Палочки упали друг на друга, как горсть макарон.
   - Отец? - спросил он, давая знак начинать игру.
   - Такой же, как я.
   Стомадор низко нагнулся над столом, высматривая свободно лежавшую палочку
или упавшую так, чтобы снять ее можно было, не шевельнув  ни  одной  другой.
Если палочка, прикасающаяся к снимаемой, хотя чуть трогалась, игрок  уступал
очередь, а выигравшим считался  тот,  кто  больше  снял  палочек.  Это  была
больная, воровская игра, требующая совершенного расчета движений.
   Вначале Стомадор убрал из кучки, где откатывая, где нажимая  один  конец,
чтобы  вскинулся  вверх  другой,  пять  штук,  затем  ему  предстала  задача
разделить две палочки, прильнувшие параллельно одна  к  другой.  Он  потянул
ближайшую к себе за середину концом пальца, но не сумел резко отдернуть  ее,
и вторая палочка шевельнулась.
   - Играй ты. Слушай, нам нужен третий, двое  не  могут  рыть  и  поднимать
грунт вверх. Переговори с Даном Тергенсом.
   - Лучшего работника не сыскать, - ответил, таща палочку,  Ботредж.  -  Но
только Дану будет обидно, что его брата повесят.
   - Вы, Ботредж, должны знать, - возразил Стомадор, для которого смена "ты"
на "вы" заменяла интонацию, -  что,  если  Гравелот  убежит,  будет  поднято
скандальное дело против Ван-Конета, и  тогда  всех  пощадят.  Сидней  богат,
адвокаты и газетчики начнут ему помогать. Теперь же ничего  сделать  нельзя,
ходы заперты.
   - Я поговорю, - Ботредж снял восьмую палочку, а на девятой ошибся.  -  Но
главное все-таки не в том, - вздохнул он. - Стоп, вы тронули!
   - Ничего не двинулось, что ты врешь!
   - Я не слепой.
   - Играйте, если вы так упрямы, - сказал с досадой лавочник. - Это  у  вас
глаза качаются. На что мы играем?
   - На пачку папирос, дядя Том. Главное, я говорю, заключается в Факрегеде.
Единственно, если он будет дежурным по лазарету.
   - Придется подумать.
   - Думать должен он, а вы хлопочите теперь, чтобы как-нибудь поспать днем.
Днем рыть не придется.
   Галеран вернулся  очень  довольный  исчислениями.  Хотя  это  был  расчет
грубый, он все-таки убедился, что сарай легко  вместит  двадцать  кубических
метров разрыхленного  грунта.  Считая  горизонтальные  и  вертикальные  ходы
подкопа общей длиной девятнадцать, даже двадцать метров, при высоте  один  с
четвертью  метр  на  один  метр  ширины,  получалось  около  двадцати   пяти
кубических метров плотной массы; разрыхленная, она увеличивалась  в  объеме.
Эти тридцать пять - сорок кубических метров отработанной  почвы  можно  было
уложить в сарай, а излишек разместить по бочкам и ящикам.
   Таким образом, план подкопа начал принимать  реальные  очертания,  и  его
основные линии проступили довольно явственно. Рассказав о своих вычислениях,
Галеран поднял вопрос о приобретении инструментов. Как только заговорили  об
инструментах, Галерану и Ботреджу одновременно  пришла  весьма  существенная
мысль - обстоятельство, о котором, странным образом,  не  подумали  вначале,
хотя, не решив его, трудно было надеяться на успех: что  представляет  собою
почва между тюрьмой и лавкой?
   - Дядя Стомадор, - воскликнул Ботредж, - мы  собираемся  долбить  камень.
Неужели вы и я забыли об этом? Под нами известняк.
   - Быть не может! - сказал Галеран, вопрос которого о свойствах почвы  так
неожиданно предупредил Ботредж.
   Стомадор, значительно поведя глазами, поднялся  и  вышел,  захватив  нож.
Галеран, сцепив пальцы, тревожно  молчал.  Ботредж,  широко  раскрыв  глаза,
смотрел на него и, сильно затягиваясь, курил.
   Подрыв ножом небольшое углубление, Стомадор возвратился и бросил на  стол
беловато-желтый кусок.
   - Рыхлый травертин, - облегченно заявил он,  вытирая  вспотевший  лоб.  -
Можно резать ножом.
   Галеран внимательно осмотрел  камень.  Действительно,  это  был  пористый
раковинный известняк  мягкой  формации,  неправильно  именуемый  каменщиками
"травертин", плотностью чуть крепче штукатурки.
   Щели ставен начали бледнеть;  приближался  рассвет  первого  дня  упорной
борьбы за жизнь Тиррея. Ботредж ушел, а Галеран сел  писать  заключенному  о
надеждах и затруднениях. Это была его первая записка узнику.
   Из осторожности он подписался "Г", а все тайное просил Стомадора передать
на словах через Факрегеда, когда тому представится случай.



   Глава XI

   Никогда Давенант не думал, что его судьба обезобразится  одним  из  самых
тяжких мучений - лишением свободы. Он старался, как мог,  твердо  переносить
тройное свое несчастье: заключение, болезнь  и  угрозу  сурового  наказания,
совершенно  неизбежного,  если  не   произойдет   какого-нибудь   внезапного
спасительного события. Даже его мысль не могла быть свободна, так как, о чем
ни думал он, стены камеры и порядок дня были неразлучно при нем, от  них  он
не мог уйти, не мог забыть о них. Сон, единственная отрада  пленника,  часто
напоминал о тюрьме видениями чудесного бегства; тогда пробуждение ночью  при
свете затененной электрической лампы над дверью было  еще  мучительнее.  Сон
повторялся, бегство разнообразилось и, счастливо оканчиваясь, уводило его  в
сады, соединяющие над водой прекрасные острова, или Давенанта ловили. Он  во
сне видел себя в тюрьме, думая: "Это сон..." - и просыпался в тюрьме.
   Однажды снилось ему, что голос его обладает чудесными свойствами, -  звук
голоса заставляет повиноваться. Давенант постучал  в  дверь.  "Отоприте",  -
сказал он надзирателю, и  тот  послушно  открыл  дверь.  Давенант  вышел  из
лазарета и подошел к воротам, зная, что никто  не  осмелится  сопротивляться
голосу,  звучащему  как  тайное  желание  самого  повинующегося   этим   его
приказаниям. Ворота открылись, и он вышел на солнечную улицу.  Это  была  та
улица, где жил Футроз. Вскоре Давенант увидел знакомый  дом,  и  сердце  его
забилось. Его отец, посмеиваясь,  открыл  ему  дверь,  говоря:  "Что,  Тири,
пришел все-таки?" Давенант побежал к  гостиной.  Она  была  дивно  освещена.
Роэна и Элли сидели там нисколько не старше, чем девять лет назад, о  чем-то
советуясь между собой; они рассеянно  кивнули  ему.  Что-то  тяжелое,  серое
привязано было к спине каждой девочки. "Это я, - сказал им Давенант, - будем
стрелять в цель". - "Теперь нельзя", - сказала Рой,  и  Элли  тоже  сказала:
"Нельзя, мы должны носить камни, и, пока правильно не уложим их, не будет  у
нас никакой игры". - "Бросьте камни, - сказал Тиррей, -  я  -  голос,  и  вы
должны слушаться. Бросьте!" - крикнул  он  так  громко,  что  проснулся,  и,
ломая, калеча видение, проникла в него тюрьма.
   С первого же дня этой погребенной в стенах жизни Давенант начал думать  о
побеге. Он был в городе, где родился и вырос.  Воспоминание  знакомых  мест,
домов, улиц, которые находились вблизи него,  но  оказывались  недоступными,
деятельно толкало его ум к размышлению о возможности бежать.
   Едва ли чья фантазия так изощряется в комбинациях  и  абсурдно-логических
построениях, как фантазия узника одиночной  камеры.  Одиночество  еще  более
воспламеняет фантазию. Заключенные общих камер  имеют  хотя  бы  возможность
делиться своими  соображениями:  один  знает  то,  другой  -  это,  взаимное
обсуждение шансов делает  даже  невыполнимый  замысел  предметом,  доступным
логическому исправлению, дополнению;  критика  и  оптимизм  создают  иллюзию
действия; но одиночный арестант всегда только сам с собой, его заблуждения и
ошибки в расчетах исправлять некому. Линия наименьшего сопротивления  иногда
представляется ему труднейшим способом, а трудное - легким. Его  материал  -
лишь то, что  он  видит  перед  собой,  и  смутные  представления  обо  всем
остальном.
   В мечтах о бегстве первым и далеко не всегда оправдывающим себя  магнитом
служит окно камеры - естественный, казалось бы, выход, хотя  и  загражденный
решеткой. Квадратное окно камеры Давенанта, обращенное на двор, нижним краем
приходилось ему по плечи, так что, пользуясь разрешением  тайно  курить,  за
что платил, он должен был приставлять к окну табурет и пускать дым в  колпак
форточки. Стекла, вымазанные белой краской, скрывали двор; окно  никогда  не
открывалось, а двойная решетка требовала для побега стальной пилы; но,  если
бы Давенант даже имел пилу, отверстие в двери, через которое  днем  и  ночью
посматривал  в  камеру  надзиратель,  решительно  отстраняло  такой   способ
освобождения. Допуская, что окно раскрылось само, узник мог выйти на двор, в
лапы надзирателя,  караулящего  внутренние  ворота.  По  всему  тому  версии
побега, измышляемые Тирреем, сводились к устранению надзора  и  изготовлению
веревки с якорем на конце, зацепив  который  за  гребень  стены  он  мог  бы
подтянуться на руках и спрыгнуть на другую сторону. Забывая о больной  ноге,
он устранял надзирателя разными способами - от соглашения с ним до нападения
на него, когда тот входил в  камеру,  осматривая  помещение  после  проверки
числа арестантов в девять часов вечера. Он размышлял  о  проломе  той  стены
лазарета, которая была также частью наружной стены двора,  о  бегстве  через
окно и крышу, но в какие хитроумно-сказочные формы ни облекались эти витания
среди материальных преград, неизменно его обессиленное  воображение  слышало
при конце усилий своих окрик больной ноги.  Иногда  ему  было  хуже,  иногда
лучше; рана не закрывалась,  и  опухоль  колена  отзывалась  болезненно  при
каждом серьезном усилии. Давенант старался лежать на спине. Когда  же  мечты
об освобождении или живые чувства, непозволительные  для  арестанта,  сильно
волновали его, - потребность курить становилась нервной жаждой.  Пренебрегая
ногой, Давенант ковылял к окну и там курил трубку за  трубкой.  После  таких
движений его нога делалась тяжелой, как железо, она горела и ныла; утром при
перевязке врач качал головой, твердя, что нужно не шевелиться, так как  рана
сустава требует неподвижности.
   В шесть часов  утра  дверь  камеры  открывалась,  дежурный  арестант  под
наблюдением надзирателя ставил на стол у койки молоко,  хлеб,  яйцо  всмятку
или молочную рисовую  кашу,  затем,  быстро  подметя  бетонный  пол  щеткой,
сгребал сор в ящик и удалялся к другой камере,  а  дверь  запиралась.  Через
день после того, как Галеран ночью советовался  с  Ботреджем  и  лавочником,
дежурный арестант с проворством  и  точностью  движений  обезьяны  бросил  в
кожаную туфлю Тиррея туго свернутую  бумажку;  надзиратель  не  заметил  его
проделки. Когда оба они ушли, Давенант раскрыл книгу, выданную  из  тюремной
библиотеки, и под ее прикрытием стал читать записку  Галерана,  утешившую  и
обрадовавшую его, как свидание. Впервые писал ему  Галеран,  писал  сжато  и
твердо. Самый тон записки должен был ободрить заключенного.
   "Дорогой Тиррей, - писал Галеран, оставивший слово "ты"  как  напоминание
прошлого, - я принял меры к облегчению твоей  участи.  Гостиница  закрыта  и
заперта местной полицией, твои работники исчезли,  захватив  деньги,  данные
тобой  Фирсу.  Моя  поездка  в  Гертон  оказалась  безрезультатной.  Баркеты
изменили тебе. Их не было у тебя в тот день. Существенные меры, какие я имею
ввиду, могут все  изменить  к  лучшему.  Будь  спокоен  и  жди.  Мне  трудно
представить тебя взрослым, а потому я как бы видел тебя только вчера. Г."
   Слезы потрясли Давенанта,  когда  он  кончил  чтение,  -  столь  чудесной
казалась ему эта верность отношения к нему чужого человека, различного с ним
возрастом и опытом, который, может  быть,  ставил  мысленно  себя  на  место
Тиррея по какому-то тайному сближению их судеб,  по  сочувствию  к  душевной
линии, приведшей Тиррея в мир и стены страдания. Давенант  не  понимал,  что
означает выражение "существенные меры", но не стал размышлять о том до более
спокойной минуты, хотя непроизвольно ему мерещились уже  светлые,  свободные
улицы города.
   В тот день он испытал еще одно потрясение, повод к которому  был  как  бы
глухим смехом в лицо смутных надежд: около десяти часов состоялось  вручение
обвинительного  акта,  переданного  Давенанту  под  расписку   в   получении
начальником тюрьмы. Это был лист отпечатанного  на  всех  четырех  страницах
машинкой текста, сухо, но подробно излагающего  существо  дела  с  преданием
обвиняемого военному суду, и означающий смерть.
   Весь этот день Давенант курил, почти не отходя от окна, и разглядывал под
уклоном железного колпака  вентилятора  слои  облаков,  перерезанные  чертой
телеграфного провода.



   Глава XII

   Не теряя времени, четыре заговорщика - Галеран, Ботредж, Стомадор  и  Дан
Тергенс, черноволосый, с круглым  лицом,  спокойный,  как  сыр,  человек,  -
взялись за трудную работу соединения  двора  лавки  с  двором  тюрьмы  узкой
траншеей. Галеран оставил свое намерение - попытаться узнать  что-нибудь  от
Сногдена и Лауры Мульдвей; наведя справки, он убедился, что люди этого сорта
не могут ничем помочь спасти Давенанта.
   Вечером следующего дня, когда погасли огни в домах окраины, Дан Тергенс с
Ботреджем принесли на  двор  Стомадора  кирку,  лом,  мотыгу,  бурав,  пилу,
стальные клинья, два фонаря, четыре пары  войлочных  туфель,  ленту-рулетку,
четыре смены парусиновой рабочей одежды коричневого цвета и сверток веревок.
Тергенс и Ботредж пришли теперь со  стороны  пустыря,  где  между  сараем  и
стеной существовал заложенный досками  проход,  чтобы  надзиратель  у  ворот
тюрьмы не задумался над их грузом. Впоследствии работающие проникали на двор
Стомадора тем же путем, так что надзиратель  не  видел  их;  так  же  они  и
уходили.
   Вскоре пришел Галеран. Он увидел, что закоулок между лавкой и оградой уже
очищен от бочек и другого хлама. Все собрались  тут,  разговаривая  шепотом.
Опаснейшей частью  дела  было  пробитие  начальной  отвесной  шахты,  -  шум
движения и удары инструментов могли привлечь внимание случайного  прохожего,
и, вздумай тот поглядеть через забор, увидел бы он, что почему-то ночью роют
колодец. Различные мнения относительно глубины этого колодца затянули начало
действия, однако Галерану удалось доказать необходимость  двух  с  четвертью
метров глубины, считая метр на высоту горизонтального прохода, а остальное -
на толщину свода во  избежание  обвала  при  движении  на  мостовой  тяжелых
грузовиков, а также чтобы заглушить опасные в тишине ночи звуки работы.
   - Переднюю стенку колодца, обращенную к тюрьме, - сказал Дан Тергенс, уже
не выпускающий из рук кирки, - надо ровнять по отвесу, левую - тоже, от  них
придется взять направление.
   - В колодце должно быть просторно для начала рытья горизонтального  хода,
- прибавил Ботредж, - нельзя, чтобы локти и спина мешали размаху.
   - Может ли залить водой? - спросил Галеран.
   - Едва ли, - сказал Стомадор, - место возвышенное. Сырость,  может  быть,
будет.
   - Уйдите все, - решил Тергенс, - тут тесно. Я вас позову. Начинаю!
   Он сгреб лопатой тонкий  слой  верхней  земли  и  щебня,  оставшегося  от
постройки, расчистив квадрат  метр  на  метр.  Край  лопаты  стал  белым  от
травертина, лопата скребла его легко, как засохшую грязь,  отскакивали  даже
небольшие куски. Но все взволнованно ждали решительного проникновения кирки,
чтобы убедиться в исполнимости замысла.  Ударив  киркой  раза  три,  Тергенс
засунул в дыру лом и легко выворотил пласт мягкого известняка величиной фута
в два.
   - Пойдет, - сказал он, тотчас закуривая трубку и смотря в  углубление.  -
Терпеть и долбить, более ничего. А теперь все уйдите. Стойте, -  шепнул  он,
когда другие собрались уходите  -  вот  для  начала.  Говорят,  это  хорошая
примета.
   Он показал обломок подковы и спрятал его в карман.
   - Смотрите, не ускачите, - сказал Стомадор, - вы теперь так подкованы...
   Оставив Тергенса за его делом, немного ему знакомым, так как этот человек
работал несколько лет назад в угольной  шахте,  заговорщики  уселись  вокруг
стола у Стомадора. Ботредж начал играть с лавочником в "палочки", а  Галеран
налил себе вина и погрузился в раздумье. Сегодня  ему  сказал  Ботредж,  что
Факрегед будет дежурным по лазарету завтра,  но  не  знает,  на  какой  день
попадет его следующее дежурство на том же посту. Кроме того,  подкоп  ничего
не стоил, если второй надзиратель - дежурный  общего  отделения  лазарета  -
окажется неподатливым к соблазну крупной суммы, которую решил дать, если она
понадобится, Галеран. Кто будет  этот  второй?  В  тюрьме  служило  тридцать
надзирателей,  а  расписание  дежурств  составляла  канцелярия.  Каждый   из
надзирателей мог заболеть, получить отпуск; их посты менялись  периодически,
но неравномерно. Почти не поддавалась расчету комбинация  надзирателей,  тем
более важная, что оба они должны были бежать  вместе  с  Гравелотом.  Однако
Факрегед сообщил, что он примет все меры быть  дежурным  по  лазарету,  если
серьезные  причины  вынудят  устроителей   побега   самим   назначить   ночь
освобождения узника. От Ботреджа Галеран узнал, как ловко  ведет  свои  дела
Факрегед он считался одним из самых примерных служащих.  Это  обстоятельство
давало Галерану надежду.
   Прошел час, прошло еще полчаса, но не видно и не  слышно  было  Тергенса;
казалось, он ушел глубоко в землю и бродит там,  рассматривая  окаменелости.
Вдруг дверь тихо открылась. Довольный  собой,  задыхающийся  Тергенс  явился
перед сидящими за столом; его ноги были по колено  в  белой  пыли,  известью
захватаны рукава рубашки, а шея почернела от пота; он взял  лежащую  в  углу
парусину и начал переодеваться.
   - Идите смотреть, - сказал Тергенс, обхлопывая штаны. - Травертин - милый
друг и более ничего.
   Ободренные его тоном, заговорщики поспешили к  закоулку.  У  стены  зияла
квадратная  яма  глубиной  по  грудь  человеку.  Высокая   куча   известняка
громоздилась перед ней; грунт был сух на ощупь и ломался в руках, как  сухой
хлеб.
   - Иди, я  тебя  буду  учить,  -  сказал  Ботреджу  Тергенс.  -  Тут  надо
приноровиться. Если трудно  брать  киркой,  действуй  буравом,  потом  бурав
выдерни, засунь лом  и  раскачивай,  толкай  в  одну  сторону.  Тогда  кусок
отойдет.
   Сказав так, он умолк, потому что не любил лишних  слов.  Наступило  время
работы для всех. Приспособив два ящика, заговорщики ссыпали  в  них  лопатой
куски  известняка  я  уносили  в  сарай.  Между  тем  Ботредж,   оказавшийся
значительно сильнее Тергенса, могуче хрустел в  колодце  вырываемой  почвой.
Заменив свою одежду купленной парусиновой, не отдыхая,  лишь  уходя  изредка
курить в комнату, четыре человека к  пяти  часам  ночи  убрали  весь  мусор,
закончили вертикальный колодец и, завалив его бочками, разошлись, усталые до
головокружения. Галерану не дали рыть. Зная сам, что не справится с этим, он
не протестовал, но уносил грунт так же энергично  и  бодро,  как  все.  Хуже
других пришлось Стомадору, страдавшему короткорукостью и одышкой, но  он  не
посрамил себя и только пыхтел.
   Итак, они расстались, сойдясь снова вместе к полуночи.  Работа  была  так
тяжела, что Галеран, Ботредж и Тергенс  спали  весь  день;  лишенный  отдыха
Стомадор бродил по лавке, дремля на ходу, и его  покупатели  были  довольны,
так как он обвешивал и обмеривал себя чуть  ли  не  при  каждой  покупке.  В
полдень явилась Рыжая Катрин и отчасти выручила его, взявшись  торговать,  а
Стомадор проспал  четыре  часа.  После  тяжелого  пробуждения  ему  пришлось
лечиться перцовкой; тем же способом раскачались и остальные, каждый  у  себя
дома. Галеран никуда не выходил; опустив занавеси окон, сидел он  у  себя  в
номере, а вечером принял теплую ванну.
   Как наступила полночь, ночная прохлада восстановила энергию заговорщиков,
и они приступили к пробиванию горизонтального хода, свод  которого  шел  под
углом,  как  односкатная  крыша,  во  избежание  обвала.  Чтобы   определить
направление -  поперек  шахты,  сверху,  Галеран  уложил  деревянную  рейку,
направленную к тому месту тюремной стены, где оканчивалось здание  лазарета.
У стены была пометка в виде камня, оставленного  там  Ботреджем,  причем  он
пользовался  точными  указаниями  Факрегеда.  Направление  глубины   Тергенс
установил другой, короткой рейкой, забитой в дальнюю от тюрьмы стенку  шахты
на самом ее дне,  и  уровнял  ватерпасом  параллельно  верхней  рейке.  Этот
несовершенный по методу, но  достаточный  при  небольшом  расстоянии  способ
удовлетворил всех. Итак, убрав верхнюю направляющую рейку, оставили до конца
работы нижнюю, чтобы, натягивая от нее  привязанный  шнур,  уверенно  копать
дальше.
   Таким образом, дело наладилось, причем главная работа досталась  Тергенсу
и Ботреджу. Сменяясь каждый час, они шаг  за  шагом  углублялись  к  тюрьме.
Работать им приходилось главным образом острым  ломом,  сидя  на  земле,  по
причине малой высоты этой траншеи, или стоя на коленях. Привязав  веревку  к
небольшому ящику, Галеран и Стомадор вытаскивали его время от времени полный
извести и относили в сарай. Натоптано и засорено  по  дворику  было  ужасно.
Кончив работу, они прибирали двор, тщательно мыли  руки,  очищая  пальцы  от
набивавшейся под ногти извести, чтобы не вызвать вопросов  у  покупателей  о
причине странного вида пальцев. Ботредж и  Тергенс,  вылезая  наверх  выпить
стакан вина, вытряхивали из-за воротника известковый мусор. Волосы и лица их
стали белыми  от  пыли;  мелкие  осколки  часто  попадали  в  глаза,  и  они
мучительно возились с удалением из-под  века  раздражающих  микроскопических
кусочков, опустив лицо в таз с водой и  мигая  там  со  стиснутыми  от  рези
глазного яблока зубами, пока не  удаляли  причину  страдания.  Даже  плотная
парусина пропускала едкую пыль, зудевшую тело. Однако  увлечение  работой  и
видимый   уже   ее   успех   держали   работающих   в   состоянии    чувства
головокружительно опасной игры. Фонарь теперь горел внутри шахты, за  спиной
шахтера, освещая вертикальное поле борьбы, торчащее перед  глазами  неровным
изломом.  Тесно  и  глухо  было  внутри;  духота,  пот,  усиленное   дыхание
заставляли часто пить воду; ведерко с водой было поставлено  там,  чтобы  не
выходить без нужды; Тергенсу пришла удачная мысль поливать грунт водой.  Как
только это начали  делать,  пыль  исчезла  и  дышать  стало  легче.  Галеран
спустился заглянуть, как идет дело, и ощутил своеобразный уют дико озаренной
низкой и узкой пещеры, где тень бутылки, стоявшей на земле, придавала  всему
видению характер плаката. К наступлению  утра  Тергенс  и  Ботредж  работали
полуголые, сбросив блузы, в одних  штанах;  их  спины,  скользкие  от  пота,
блестели, распространяя запах горячего тела и  винных  паров.  Оба  обвязали
платками головы.
   Ничего не зная о почвах, Стомадор тем  временем  ожидал  открытия  клада;
заблудившийся между романом и  лавкой  ум  его  созерцал  железные  сундуки,
полные золотых монет старинной чеканки. На худой конец он был бы рад  черепу
или заржавленному  кинжалу  как  доказательствам  тайн,  скрываемых  недрами
земли. Однако выносимая им известковая  порода  мало  развлекала  его,  лишь
окаменевшие  сучки,  раковины  и  небольшие   булыжники   попадались   среди
бело-желтой  массы  кусков.  Все  время  чувствовал  он  себя   на   границе
чрезвычайных  событий,  забывая,  что  они  уже  наступили.  Такое   скрытое
возбуждение помогало ему бороться с одышкой  и  изнурением,  но  он  заметно
похудел к рассвету второго дня работы, и Ботредж  ощупал  его  с  сомнением,
спрашивая, - хватит ли при такой быстрой утечке жира его жизни на шесть-семь
дней.
   - Теряя в весе, - ответил лавочник, - я молодею и легче бегаю по двору. А
тебе что терять? Ты высох еще в чреве матери  твоей,  оттого  что  она  мало
пила.
   На трех метрах работа  была  оставлена,  двор  прибран,  и,  съев  окорок
ветчины, залитый хорошим вином, заговорщики  разошлись,  едва  не  падая  от
усталости. Галеран высчитал, что через пять дней подкоп будет окончен,  если
не помешает какой-либо непредвиденный случай. В эту ночь Тергенс  и  Ботредж
получили от него по десять фунтов.  Умывшись,  переодевшись,  они  несколько
посвежели; тотчас отправясь играть в  один  из  притонов,  оба,  разумеется,
спустили все деньги и там же улеглись спать. Стомадор  проспал  три  часа  и
проснулся от звона заведенного им будильника. Катрин больше не помогала ему,
так как он, что называется,  "обломался",  вошел  в  темп.  Следующей  ночью
заговорщики продвинулись вперед еще на три метра. Желая  узнать,  слышны  ли
наверху удары лома, Стомадор вышел на мостовую над тем местом, где внизу рыл
Тергенс, но, как ни вслушивался, кроме слабых звуков, не имеющих направления
и напоминающих падение меховой шапки, ничего не расслышал. Это очень  важное
обстоятельство позволило бы работать  под  землей  даже  днем,  если  бы  не
необходимость тотчас относить прочь вырытый известняк, который, в  противном
случае, забивал ход вертикальной шахты, таскать же землю можно  было  только
ночью.
   Работа шла как обычно и окончилась к пяти утра. Видя свои успехи,  четыре
человека так воодушевились, что смотрели на окончание затеи почти уверенно.
   Два важных известия отметили наступающий день во двор  пришел  переодетый
Факрегед,  передав  Галера-ну  обвинительный  акт,   исписанный   на   полях
карандашом и посланный Давенантом через арестанта-уборщика,  сносяшегося  со
шкипером Тергенсом.
   Было воскресенье. Прочтя сообщение Тиррея и документ, составленный сухо и
беспощадно, Галеран по малому сроку, остающемуся до суда, который назначался
на  понедельник,  увидел,   что   медлить   нельзя.   Тщательно   измеренное
пространство между тюрьмой  и  лавкой  указывало  солидный  остаток  толщины
грунта десять с четвертью метров, не считая работы над выходом.
   Состоялся род  военного  совещания,  на  котором  решили  назначить  день
бегства, повинуясь только  необходимости.  Чтобы  Тергенс  и  Ботредж  могли
работать круглые сутки, Стомадор придумал дать им  мешки,  куда  они  должны
были складывать известняк и приставлять их  к  выходу  наверх,  чтобы  после
закрытия лавки Галеран и лавочник снесли их в сарай.
   - Если выдержим, - сказал Тергенс,  -  то  утром  в  понедельник  или  же
вечером в понедельник дело окончится.  Придется  пить.  Трезвому  ничего  не
сделать. Но раз нужно, мы сделаем.
   Второе  важное  сообщение  касалось  дежурства  по  лазарету:  расписание
дежурств на следующую неделю ставило Факрегеда с двенадцати дня понедельника
до двенадцати вторника на внутренний пост в здании тюрьмы;  если  бы  Мутас,
назначаемый одним из дежурных по лазарету, не вышел,  заменить  невышедшего,
согласно очереди, должен был Факрегед. Он брался устроить так,  чтобы  Мутас
не вышел. Что касается  второго  дежурного  по  общему  отделению  лазарета,
Факрегед прямо  сказал,  что  ему  нужно  триста  пятьдесят  фунтов,  но  не
билетами, а золотом.
   - Придется рисковать, - сказал Факрегед. - Или он возьмет золото  тут  же
на месте, когда наступит момент, или я его оглушу.
   После долгого разговора с Факрегедом Галеран убедился, что имеет  дело  с
умным и решительным человеком, на которого можно положиться. У  Галерана  не
было золота, и он дал надзирателю ассигнации, чтобы  тот  сам  разменял  их.
Галеран отлично понимал, какой эффект придумал  Факрегед.  Кроме  того,  они
условились, как действовать в решительную ночь с  понедельника  на  вторник.
Если все сложится успешно, Факрегед должен был  уведомить  об  этом,  бросив
через стену палку с одной зарубкой, а  при  неудаче  -  с  двумя  зарубками.
Сигнал одной зарубкой означал: "Входите  и  уведите".  Как  условились  -  в
четверть первого ночи Факрегед откроет камеру  Давенанта;  уйдут  также  оба
надзирателя; Груббе с автомобилем должен был стоять за двором  Стомадора  на
пустыре.
   Такой вид приняли все вопросы освобождения.



   Глава XIII

   На полях обвинительного акта Давенант писал Га-лерану о суде,  болезни  и
адвокате.
   "Суд состоится в понедельник, в десять часов  утра.  Волнения  вчерашнего
дня ухудшили мое положение. Я  не  могу  спокойно  лежать,  неизвестность  и
предчувствие ужасного конца  вызвали  столько  печальных  мыслей  и  тяжелых
чувств, что овладеть ими мне не  дано.  С  трудом  волочу  ногу  к  окну  и,
поднявшись на табурет выкуриваю трубку за трубкой.  Иногда  меня  лихорадит,
чему я  бываю  рад;  в  эти  часы  мрачные  обстоятельства  моего  положения
приобретают  некую  переливающуюся,  стеклянную  прозрачность,  фантазии   и
надежды светятся,  как  яркие  комнаты,  где  слышен  веселый  смех,  или  я
становлюсь равнодушен, получая возможность отдаться воспоминаниям. У меня их
немного, и они очень отчетливы.
   Военный  адвокат,  назначенный  судом,  был  у  меня  в  камере  и  после
тщательного обсуждения происшествий  заключил,  что  мой  единственный  шанс
спастись от виселицы состоит в молчании о столкновении  с  Ван-Ко-нетом.  По
некоторым его репликам я имею основание думать, что он мне не верит  или  же
сам  настолько  хорошо  знает  об  этом  случае,  что   почему-то   вынужден
притворяться недоверчивым. Внутренним чувством я не ощутил с его стороны  ко
мне очень большой симпатии. Странно, что он  рекомендовал  мне  взвалить  на
себя вину хранения контрабанды,  мое  же  участие  в  вооруженной  стычке  -
объяснить ранением ноги, вызвавшим гневное ослепление. На мой  вопрос,  буду
ли я доставлен в суд, он вначале ответил уклончиво, а затем сказал, что  это
зависит от заключения тюремного врача. "Вы только выиграете, - прибавил  он,
- если ваше дело разберут заочно, - суд настроен  сурово  к  вам,  и  потому
лучше, если судьи не видят  лица,  не  слышат  голоса  подсудимого,  заранее
раздражившего их. Кроме того, при вашем характере вы можете начать  говорить
о Ван-Конете и вызовете сомнение в вашей прямоте, так ясно обнаруженной  при
допросах". Пообещав сделать все от него зависящее, он ушел, а  я  остался  в
еще большей тревоге. Я не понимаю защитника.
   Дорогой Галеран, не знаю, чем вызвал я столько милости и заботы, но,  раз
они есть, исполните просьбу, которую, наверно, не  удастся  повторить.  Если
меня повесят или засадят на  много  лет,  отдайте  серебряного  оленя  детям
Футроза, вероятно, очень взрослым теперь, и скажите  им,  что  я  помнил  их
очень хорошо и всегда. Чего я хотел?  Вероятно,  всего  лучшего,  что  может
пожелать человек. Я хотел так сильно, как, видимо,  опасно  желать.  Так  ли
это? Девять лет я чувствовал оторопь и притворялся трактирщиком.  Но  я  был
спокоен. Однако чего-нибудь стою же я, если шестнадцати лет я начал и создал
живое дело. О Галеран, я много мог бы сделать, но в  такой  стране  и  среди
таких людей, каких, может быть, нет!
   Я и лихорадка исписали эти  поля  обвинительного  акта.  Все,  что  здесь
лишнее, отнесите на лихорадку. Дописывая, я понял, что скоро увижу  вас,  но
не моту объяснить, как это произойдет. Больше всего меня удивляет то, что вы
не забыли обо мне.
   Джемс - Тиррей".
   Галеран очень устал, но усталость его прошла, когда он прочел этот призыв
из-за тюремной стены. Он читал про себя, а  затем  вслух,  но  не  все.  Все
поняли, что медлить нельзя.
   - Гравелот поддержал наших, - сказал Ботредж, - а потому я буду рыть день
и ночь.
   - Работайте, - сказал Галеран контрабандистам, - я дам вам сотни фунтов.
   - Заплатите, что следует, - ответил  Тергенс,  -  тут  дело  не  в  одних
деньгах. Смелому человеку всегда рады помочь.
   - Когда я покину лавку, - заявил Стомадор, -  берите  весь  мой  товар  и
делите между собой. Двадцать лет я  брожу  по  свету,  принимаясь  за  одно,
бросая другое, но никогда не находил такой дружной компании в необыкновенных
обстоятельствах. Чем больше делаешь для  человека,  тем  ближе  он  делается
тебе. Итак, выпьем  перцовки  и  съедим  ветчину.  Сегодня,  как  всегда  по
воскресеньям, лавка закрыта, спать можно  здесь,  а  завтра  вы  все  будете
отдыхать под землей, туда же я подам вам  завтрак,  обед,  ужин  и  то,  что
захотите съесть ночью, то есть "ночник".
   Восстановив силы водкой, обильной едой, сигарами и  трубкой,  заговорщики
спустились в подкоп. Они достигли такой степени азартного  утомления,  когда
мысль о цели господствует  над  всеми  остальными,  создавая  подвиг.  Спирт
действовал теперь только на мозг; сознание было освещено  ярко,  как  светом
магния.  Засыпая,  они  видели  во  сне  подкоп,  просыпаясь  -   стремились
немедленно продолжать работу. Пока не взошло солнце, дышать было  легко,  но
после девяти утра духота стала так сильна, что Тергенс  обливался  потом,  а
чем дальше углублялся он к тюремной стене, тем труднее было дышать. Чтобы не
путаться во время коротких передышек, заговорщики начали  работать  попарно:
Галеран  с  Тергенсом,  а  Ботредж  со  Стомадором.  Не   имея   возможности
выпрямиться,  все  время  согнувшись,  сидя  на  коленях  или  в   неудобном
положении, они вынуждены были иногда ложиться на спину, чтобы, насильственно
распрямляясь,  утишить  ломящую  боль   суставов.   Трудно   сказать,   кому
приходилось хуже - тому ли, кто оттаскивал тяжелые  мешки  к  одной  стороне
прохода, лучше и сильнее зато дыша, так как был ближе к выходному отверстию,
или тому, кто рыл, - то сидя боком, то полулежа или стоя согнувшись.
   Работать приходилось всем, что было под рукой. Иногда Тергенс или Ботредж
ввинчивали бурав, делая ряд скважин, и, расшатывая известняк ломом, вырывали
его затем ударами кирки. Случалось, что  их  ободряли  легко  обламывающиеся
пустоты, куда лом проваливался, как сквозь скорлупу, но попадались и упорные
места, которые надо было долбить. Когда углубились уже  за  середину  улицы,
известняк начал отсыревать, что указывало близость источника, и до  позднего
вечера работа протекала под страхом воды, могущей залить ход.  Но  этого  не
случилось. До тюремной стены известняк оставался влажным  -  слева  сильнее,
чем справа, однако не в такой  степени,  чтобы  образовалась  жидкая  грязь.
Подкоп выдержал до конца. Когда набитые  руками  мешки  вытянулись  у  стены
хода, Стомадор и Ботредж подняли их наверх  и  высыпали  в  сарай,  где  уже
возвышалась  гора  известняка.  Товар  был  удален:  в  сарае  едва  хватало
пространства, чтобы поместить остальной грунт. Утреннее движение началось, а
потому стало опасно носить мешки через двор, так как возникло бы подозрение.
Тогда решили рассыпать известняк вдоль всего хода, пробитого  к  одиннадцати
часам еще на два метра, а ночью заняться уборкой грунта  в  сарай.  К  этому
времени Стомадор едва держался на ногах. Тергенс  сел  у  выхода  и  заснул,
держа кирку в руках; Ботредж жадно пил воду. Никто не мог и не  хотел  есть.
Прибегли к перцовке, единственно возвращающей  осмысленный  вид  дергающимся
небритым лицам с красными от пыли глазами. Разбудив Тергенса,  Ботредж  увел
его в лавку, где все разделись, обмылись холодной водой и легли голые, лицом
вверх, на разостланные  по  полу  одеяла.  Повесив  у  задней  двери  замок,
Стомадор залез в лавку через дворовое окно и закрыл ставни. Он лег  рядом  с
Ботреджем.
   Распростертые тела четырех человек лежали,  как  трупы.  Лишь  пристально
вглядываясь, можно было  заметить,  что  они  слабо  дышат,  а  на  шеях  их
вздуваются и опадают вены. Этот болезненный сон длился до пяти часов вечера.
Воздушная ванна сделала свое дело - дыхание стало ровнее. Тергенс стонал  во
сне, Стомадор мудро и мирно храпел. Первым проснулся Галеран, все вспомнил и
разбудил остальных, лишь мгновение лежавших с дико раскрытыми  глазами.  Они
встали; одевшись - поели, чувствуя себя, как после долгого гула над головой.
Теперь условились  так:  чтобы  не  показалось  странным  долгое  отсутствие
Стомадора, лавочник остается дома на случай появления клиентов или Факрегеда
с известиями; остальные уходят под  землю  и  пробудут  там  до  наступления
полуночи, после чего предполагалось вновь отдохнуть. Когда  они  спустились,
лавочник закрыл выход ящиками, но так, чтобы не затруднить доступ воздуха.
   За этот вечер были к нему три посещения обычного рода: жена  надзирателя,
купившая пачку табаку и  колоду  карт,  пьяный  разносчик  газет,  никак  не
рассчитывавший, что Стомадор охотно даст ему в долг вина, а потому  хотевший
излить свои чувства, но  прогнанный  очень  решительно,  и  сосед-огородник,
забывший, за чем пришел. Однако на этот раз Стомадор не угостил его, сказав,
что "болит голова". Как стемнело, явилась Рыжая Катрин, закурила и села.
   - Дядя Стомадор, Факрегед передает вам новости: его смена наладилась. Без
бабы вам, видно, никак не обойтись.
   - Говори скорей. Вот выпей, выкладывай и уходи;  лучше,  чтобы  никто  не
видел тебя здесь. Мы теперь всего боимся.
   - Значит, работа у вас налажена? Я думала, что стучат. Ничего не слыхать.
   - Стучит у меня в голове. Будешь ты говорить наконец?
   - Факрегед дал мне обработать Мутаса, чтобы тот валялся больной завтра, к
двенадцати дня,  когда  сменяются.  Я  это  дело  наладила.  Мутаса  подпоил
Бархатный Ус и передал его мне. Он у меня. Вы видите, я подвыпивши. Мы нашли
одного человека, который будто бы хлопочет поступить  в  надзиратели.  Мутас
расхвастался, а тот его поит, даже денег ему дал. И будет поить целые сутки.
Утром я Мутасу дам порошок,  чтобы  проспал  лишнее.  Все  в  порядке,  дядя
Стомадор, а потому угостите меня.
   - Ты не рыжая, ты - золотая, - объявил Стомадор, наливая  ей  коньяку.  -
Выпей и уходи. Ну, как твой Кравар?
   - Так что же Кравар? Он ничего. Стал ходить и даже не совсем скуп. Нельзя
сказать, что он скуп. Я удивилась. Теперь хочет жениться. Только он  страшно
ревнив.
   - Возьми его, - сказал лавочник, - потом будешь жалеть.
   - Видите ли ё дядя Том, я - честная девушка. Какая я жена?
   Катрин ушла,  а  Стомадор  вышел  к  подкопу  и,  отвалив  бочки,  увидел
Галерана, стоявшего в колодце, уронив голову на руки,  прижатые  к  отвесной
стене. Он глубоко вздыхал. Ботредж валялся у его ног  с  мокрой  тряпкой  на
голове. Тихо раздавались удары Тергенса, крошившего известняк.
   - Очнитесь, - сказал лавочник Галерану, - выйдите все,  надо  пить  кофе.
Иначе вы умрете.
   - Никогда! - Галеран бессмысленно посмотрел на него. - Что нового?
   - Факрегед будет дежурить.
   - Да? - отозвался Ботредж, приподнимаясь. - Сердце начинает работать.
   Согнувшись, выглянул снизу Тергенс.
   - Все выйдем, - заявил он. - Силы кончаются. Завалили весь ход. Отдохнув,
начнем убирать.
   Он сел рядом с Ботреджем, свесив голову и  машинально  отирая  лоб  тылом
руки.
   Стомадор расставил ноги пошире, нагнулся и  начал  помогать  обессилевшим
труженикам выходить на двор.



   Глава XIV

   В  понедельник  весь  день  дул  холодный  ветер,  и  это  обстоятельство
значительно  облегчило  работу,  превратившуюся  в  страдание.   Ночь,   вся
потраченная на уборку лома из подкопа, так вымотала работающих, что их мысли
временами мешались. Чем длиннее  становился  проход,  тем  мучительнее  было
сновать взад и  вперед,  сгибаясь  и  волоча  мешки  с  кусками  известняка.
Ободранные колени, руки, черные от грязи и засыхающей крови, распухшие шеи и
боль  в  крестце  заставляли  иногда  то  одного,  то   другого   падать   в
полусознательном состоянии. Оставалось им пробить два с небольшим метра, но,
выкопав целый коридор для карликов,  они  чувствовали  эти  два  метра,  как
пытку. В противовес оглушенному сознанию и сплошь больному телу, их  дух  не
уступал никаким препятствиям, напоминая таран. Иногда, оглядываясь при свете
фонаря вперед и назад, Галеран испытывал восхищение: эти четырнадцать метров
тоннеля, совершенно прямого, вызывали  в  нем  гордость  оправдывавшей  себя
настойчивости. Тергенс заметно  сдавал.  Он  почти  не  говорил;  глаза  его
обессиленно  закрывались,  и  он,  словно  умирая,  на   мгновение   делался
неподвижен; Ботредж поддерживал силы яростной бранью против, тюрьмы, суда  и
известняка, а также вином. Вино и табак были теперь единственной пищей  всех
четверых.
   В понедельник от часа дня и до шести вечера Тергенс,  Галеран  и  Ботредж
забылись  тяжелым  сном,  сидя  у  выходного  отверстия,  и,  как  стемнело,
проснулись, тотчас приложившись к бутылкам. Их  разбудил  Стомадор,  который
вынужден был весь день торговать, засыпая на ходу и отвечая  покупателям  не
всегда вразумительно. Катрин посетила его, купив для вида жестянку кофе.
   - Присуждены все к повешению, - сказала женщина, - Факрегед  в  лазарете.
Ночью в пять часов приговоренных увезут в крепостную тюрьму, где есть  такие
же трое по другим делам, там будут казнить.
   Ужас, понятый всякому, кто полюбил человека за то, что делает  для  него,
отозвался в ногах лавочника дрожью отчаяния. Он пошел и  разбудил  Галерана,
сказав о приговоре. Хотя надо было ожидать только такого приговора, известие
это превзошло все искусственные  способы  подкрепления  нервной  системы.  В
молчании началась работа.
   В десять часов вечера палка с одной зарубкой ударилась о мостовую и легла
неподалеку от лавки. Стомадор поднял ее.
   Было  бы   бесцельной   жестокостью   описывать   эти   последние   часы,
представляющие ни бред, ни жизнь, полуобморочные  усилия  и  страх  умереть,
если  не  хватит  пульса.  Единственно  спирт  спасал   всех.   К   половине
двенадцатого было вырвано у земли все определенное расчетами расстояние -  и
снизу вверх образовалась шахта, закупоренная над  головой  слоем  в  полтора
фута. Груббе, получивший через Катрин известие, приехал окольной  дорогой  и
стал  на  некотором  отдалении  на  пустыре  за  сараем  Стомадора.   Наспех
переодевшись в  темные,  простые  костюмы,  заменив  туфли  башмаками,  взяв
деньги, револьверы, заперев лавку и очистив проход от инструментов, так  что
отчетливость во всем была до конца, заговорщики  приступили  к  освобождению
Давенанта.
   Оставив Тергенса у фонаря, среди прохода,  Ботредж,  Стомадор  и  Галеран
подошли к последнему препятствию, висевшему над головой потолком из земли  и
корней. Стомадор держал лесенку наготове. Неимоверные усилия последних часов
ошеломили всех. Дышать было почти нечем. Тергенс, рухнув  у  фонаря,  сидел,
опираясь стеной о стенку, и, протянув ноги,  хрипло  дышал,  свесив  голову.
Ботредж тронул его за плечо, но тот только махнул  рукой,  сказав:  "Водки!"
Вынув из кармана  бутылку,  контрабандист  сунул  ее  в  колени  приятеля  и
присоединился к Галерану.
   Галеран и Стомадор,  сжимаясь  в  тесноте,  пропустили  Ботреджа,  самого
высокого из них, нанести своду последние удары. Ботредж не  мог  действовать
киркой вверх, он взял лом и ровно  в  пятнадцать  минут  первого,  по  часам
Галерана, вонзил лом. Обрушился град земляных комьев. Шепнув:  "Берегитесь",
хотя стоявшим нагнувшись в горизонтальном проходе Галерану  и  лавочнику  не
угрожало ничто, Ботредж пошатал лом,  еще  глубже  просунул  его  наверх  и,
действуя как рычагом, едва успел сам закрыться рукой:  земля  провалилась  и
засыпала его до колен. В дыру  хлынул  сквозняк;  лунное  небо,  разделенное
веткой  куста,  открылось  высоко  над  запорошенным  лицом  контрабандиста.
Торопливо  подставив  лесенку,  Ботредж  руками  обвалил  неровность  краев,
расширил отверстие и хлопнул себя по бокам.
   - Ворвались! - шепнул Ботредж. -  Ждите  теперь!  Отверстие  пришлось  на
расстоянии двух шагов от стены. Торжество людей,  хрипло  дышавших  воздухом
тюремного двора, было высшей наградой за изнурение последнего ужасного  дня.
Даже обессилевший Тергенс тихо отозвался издали: "Пью. Слышу... Превосходное
дело!" Все трое толкались и теснились  у  отверстия,  как  рыбы  у  проруби,
ожидая,  что  вот-вот  затемнит  свет  луны  тень   Давенанта,   выпущенного
Факрегедом из камеры.
   Ничто не прошумело, не стукнуло; ни шагов, ни  шороха  наверху,  и  вдруг
Галеран увидел Факрегеда, опустившегося над ямой на четвереньки. Их  взгляды
сцепились. Растерянное лицо Факрегеда поразило Галерана.
   - Где он? - шепнул Галеран. - Давайте его. Прыгайте сами. Экипаж готов.
   - Сорвалось, - сказал Факрегед, ломая ветку куста, царапающую лицо.
   - Что случилось?
   - Ему не выйти. Не сделать ни одного шага. Он в жару и  в  бреду,  иногда
только лепечет разумное. Сил у него нет. Я его хотел посадить, он  обессилел
и свалился. Весь день курил и ходил. К вечеру - как огонь, но доктора решили
не звать, на что надеемся - сами не знаем. Бросив вам палку, я видел, что он
плох, но думал - дойдет, а там его унесут. За последние два часа как  громом
поразило его.
   Устранив Мутаса,  Факрегед  все  же  сильно  боялся,  что  его  дежурство
окажется  внутри  тюрьмы,  как  назначалось  по  расписанию,  а  в   лазарет
отправится кто-нибудь другой. Факрегеда выручила его репутация неумолимого и
зоркого  стража,  которую   он   поддерживал   сознательно.   Обстоятельства
предстоящей  трагедии  склонили  помощника  начальника  тюрьмы  на   сторону
Факрегеда. Друг контрабандистов подкупил второго  надзирателя  по  лазарету,
Лекана, прямо и грубо раскрыв перед ним руки, полные золота. Прием  оказался
верен: никогда не видавший столько денег и узнав,  что  бегство  обеспечено,
Лекан  поддался  очарованию  и   согласился   участвовать   в   освобождении
приговоренного.
   Пятьдесят фунтов Факрегед взял себе.
   Так нестерпимо, так  ужасно  прозвучало  мрачное  известие,  что  Галеран
немедленно взобрался вверх и, задыхаясь от скорби, очутился в саду лазарета.
Он  оглянулся.  За  ним  стоял  Ботредж;  Факрегед  поддерживал  вылезающего
Стомадора.
   - А вы куда? - спросил Галеран.
   - Все вместе, - сказал Ботредж. - Ночь лунная, будем гулять.
   В его глазах блестел редко появляющийся у людей свет полного отречения.
   - Для чего же я жил? - сказал Стомадор. - Теперь ничто не страшно.
   Факрегед скользнул к углу здания, где открытая дверь заслоняла собой  вид
на ворота. Оттуда доносился негромкий разговор надзирателей.
   - На волоске так на волоске, - прошептал он. - Идите тихо за мной.
   Один за другим они проникли в ярко освещенный коридор  общего  отделения.
Галеран увидел бледного, трясущегося Лекана, который, беспомощно взглянув на
Факрегеда, получил в ответ:
   - Готовьтесь ко всему, отступление обеспечено. Слыша тревожное движение в
коридоре,   некоторые   арестанты   общей   палаты   проснулись   и   лежали
прислушиваясь, с возбуждением зрителей, толпящихся  у  дверей  театра.  "Что
там?" - сказал один. "Увозят казнить", - ответил второй. "Кто-нибудь  умер",
-  догадывался  третий.  Из  одиннадцати  бывших  там  больных  только  один
почувствовал, в чем дело, и так как он  был  осужден  на  двадцать  лет,  то
закрыл уши подушкой, чтобы не слышать растравляющих  звуков  безумно-смелого
действия.
   Лекан остался, чтобы лгать арестантам, если бы они вздумали вызвать  его,
из любопытства, звонком, а остальные углубились в коридор одиночных камер  и
подошли к двери Тиррея. Услышав шаги, он отрешился от неясных  фигур  бреда,
стиснул сознание и направил его к звукам ночи. "Идут за мной; как  поздно  и
ненужно теперь, - думал он, - но как хорошо, что они пришли. Или мне все это
кажется? Ведь все время казалось что-то, оно отлетает и забывается.  Недолго
мне осталось жить. Когда смерть близко, все не совсем верно. Но я не  знаю".
Я хочу, - вслух продолжал он, радостно и дико смотря на  появившегося  перед
ним Галерана, - чтобы вы подошли ближе.  Вы  -  Галеран.  Орт  Галеран,  мой
друг..."
   Увидев воспаленное лицо Давенанта, Галеран стремительно подошел к нему.
   - Неужели прокопали улицу поперек?
   - Да, Тиррей, сделано, и мы пришли, - сказал Галеран,  еще  надеясь,  что
очевидность наступившего освобождения поднимет это  исхудавшее  тело.  Он  с
трудом узнал того юношу, каким был Давенант. Странно и тягостно  было  такое
свидание, когда сказать хочется много, но нельзя терять ни минуты.
   Галеран сел в ногах Тиррея. Стомадор и Ботредж встали у столика.
   - Джемс, я тут, - шепнул лавочник, - мы не оставим тебя.
   - А это кто? Это Стомадор, - продолжал Давенант, которому в его состоянии
ничуть не казалась  удивительной  сцена,  представляющая  сплошной  риск.  -
Репный пирог, Стомадор, навеки соединил  нас.  Орт  Галеран,  мой  друг.  Вы
совсем белый, да и я такой же - внутри.
   - Мужайся,  тебя  спасут.  Все  готово.  Встань,  мы  поедем  ко  мне,  в
загородный мой дом. Автомобиль ждет. Ты уедешь на пароходе в  Сан-Риоль  или
Гель-Гью.
   - Немыслимо, Галеран. Должно быть, вы самый милый человек из всех, кого я
знал, а я, кажется, знал кого-то..
   - Да встань же, глупый!
   - Прикован. Окончился как ходок.
   - Три раза я помещал в газетах объявление о тебе.
   - Я не читал газет... Я долго не читал их, - сказал Давенант.
   - Я вернулся через два дня после твоего исчезновения. У меня  было  много
денег. Твоя доля - несколько тысяч. Она цела.
   - Мне тогда нужно было только сто фунтов. Ах, как я искал вас!
   Давенант любовно смотрел на него, желая одним взглядом  передать  все,  о
чем трудно было говорить. Наморщась, он приподнял руку и,  вздохнув,  уронил
ее.
   - Вот так и я, - сказал он, - еще меньше силы во мне.
   Галеран откинул одеяло и тихо опустил его.  Нога,  надувшись,  красновато
блестела; Ступня, слившись с икрой, потеряла форму.
   - Не берегся? - сказал ужаснувшийся Галеран. - Что же теперь?
   - Как я мог беречься? - ясно, но с трудом говорил  больной.  -  Беречься,
тихо лежать с могильным песком на зубах! Да. - я не мог. Со  мной  поступили
гнусно, мне обещали, что меня привезут в суд, однако  все  было  решено  без
меня.
   Факрегед заглянул в камеру. Бледный, весь  сдвинутый  на  одну  мысль,  с
искусанными от волнения губами, он осмотрел всех и подошел к  койке,  скребя
лоб.
   - Как пласт! - сказал Факрегед. - Что решаете? Не мучьте его.
   - Все труды, все пропало, - сказал Стомадор. - Усилься, Гравелот.  Только
выйти и спуститься! Там мы тебя унесем!
   - Много ли осталось безопасного времени? - спросил Галеран.
   - Что - время? - ответил Факрегед. -  В  нашем  распоряжении  верных  два
часа, пока там зашевелятся, но, будь хоть десять, его все равно не вынести.
   Действительно, унести Тиррея было нельзя. На узком повороте, прикрытом от
глаз дворового надзирателя распахнутой  створкой  двери  лазаретного  входа,
человек мог проскользнуть незаметным, только прижимаясь к стене  и  заглушая
свои шаги. Галеран пошел к выходу, мысленно подтащил сюда Тиррея  и  увидел,
что, если больной даже не вскрикнет, -  все  они  будут  мгновенно  пойманы.
Тащить тело втроем оказывалось таким действием, которое требовало еще одного
метра скрытого от глаз надзирателя  пространства,  и  то  при  условии,  что
гравий не хрустнет, а усиленное дыхание четырех человек  не  нарушит  тишину
тюремного двора. Возвра-тясь, Галеран с отчаянием посмотрел на Тиррея.
   - Ну как-нибудь, Давенант!
   Видя  горе  своих   друзей,   бесполезно   рискующих   жизнью,   Давенант
сосредоточил  взгляд  на  одной  точке  стены,  поднял  голову  и   напрягся
соскользнуть с койки. Две-три секунды, поддерживаемый Галераном,  он  дрожал
на локтях и рухнул, закрыв глаза  и  сдержав  стон  боли  таким  неимоверным
усилием, что жилы вздулись на лбу.
   - Неужели не пощадят? - сказал Галеран. - Ведь он не может даже стоять.
   - Повесят в лучшем виде, - отозвался Ботредж.  -  Бенни  Смита  вздернули
после отравления мышьяком, без сознания, так он и не узнал, что случилось.
   Глотая слезы, Стомадор схватил Галерана за плечо, твердя:
   - Довольно... Хватит. Я больше не могу Я буду стрелять.  Мне  теперь  все
равно.
   - Уходите, - тихо произнес  Давенант,  -  не  мучайтесь.  Мне  хорошо,  я
спокоен. Я сейчас живу сильно и горячо. Мешает темная вода, она набегает  на
мои мысли, но я все понимаю.
   - Напасть на ворота? - сказал Ботредж. Ему не ответили, и он тотчас забыл
о своем предложении, хотя приготовился ко всему, как Стомадор и Галеран.  Их
состояние напоминало перекрученные ключом замки.
   Взяв руку приговоренного, Галеран стал ее гладить и улыбаться.
   - Думай, что я слегка опоздал, - шепнул он.  Мне  тоже  осталось  немного
жить. Делать нечего, мы уйдем. Все-таки прости жизнь, этим ты  ее  победишь.
Нет озлобления?
   -  Нет.  Немного  горько,  но  это  пройдет.  Едва  увиделись  и   должны
расстаться! Ну, как вы жили?
   Ботредж начал громко дышать и ушел к окну; его рука нервно погрузилась  в
карман. Он вернулся, протягивая Давенанту револьвер.
   - Не промахнетесь даже с закрытыми глазами, -  сказал  Ботредж,  -  вы  -
человек твердый.
   Давенант признательно взглянул на него, понимая смысл движений Ботреджа и
радуясь всякому знаку внимания, как если бы не ужасную смерть от собственной
руки дарили ему, а веселое торжество. Он взял и уронил его рядом с собой.
   - Устроюсь, - сказал Давенант. - Я понимаю.  Что  же  это?  Стомадор!  Не
плачьте, большой такой, грузный!
   - Что передать? - вскричал лавочник, махнув рукой на эти слова. - Есть ли
у тебя мать, сестра или же та, которой ты обещался?
   - Ее нет. Нет тех, о ком вы спрашиваете.
   - Тиррей, - заговорил Галеран, - эта ночь дала тебе  великую  власть  над
нами. Спасти тебя мы не можем. Исполним любое  твое  желание.  Что  сделать?
Говори. Даже смерть не остановит меня.
   - И меня, - заявил Стомадор. - Я могу остаться с тобой.  Откроем  пальбу.
Никто не войдет сюда!
   В этот момент  полупомешанный  от  страха  Лекан  ворвался  в  камеру  и,
прошипев: "Уходите! Перестреляю!" - был обезоружен Факрегедом,  подскочившим
к Лекану сзади.
   Факрегед вырвал у надзирателя револьвер и ударил его по голове.
   - Уже пропал! - сказал он ему.  -  Опомнись!  Смирись!  На,  выпей  воды.
Застегни кобуру, револьвер останется у меня. Эх, слякоть!
   - Лекан, кажется, прав, - отозвался Тиррей. Оглушительные действия, брань
и стакан воды образумили надзирателя. Чувствуя  поддержку  и  крепкую  связь
всей группы, он вышел, бормоча:
   - Мне показалось... на дворе... Скоро ли, наконец?
   - Положись на меня, - сказал Факрегед, - не то еще бывало со мной.
   - Решайте, - обратился Ботредж к Давенанту. - Все будет сделано на разрыв
сердца!
   - Не думайте, - вздохнул Давенант, - не думайте все  вы  так  хорошо  для
одного, которому суждено пропасть.
   Взгляд его был тих и красноречив, как это бывает в состоянии  логического
бреда.
   - Должна прийти, - сказал он  с  глубоким  убеждением,  -  одна  женщина,
узнавшая, что меня утром не будет в живых. Ей сказали. Неужели не лучшее  из
сердец способно решиться посетить мрачные стены, волнуемые  страданием?  Это
сердце открылось, став на высоту великой милости, зная,  что  я  никогда  не
испытал любящей руки, опущенной на горячую  голову.  Как  мало!  Как  много!
Неизвестно, как ее зовут, и я не вижу ее лица, но, когда вы уйдете, я  увижу
его. В этом - все. Проклят тот, кто не испытал такого привета.
   - Мы увидим ее, милый Тиррей, - сказал Галеран, внимательно слушая  речь,
навеянную бредом и одиночеством. - Кто ей сказал?
   - Как будто кто-то  из  вас,  -  встрепенулся  Давенант,  осматриваясь  с
усилием, - недавно выходил отсюда.
   - Вышли и вернулись, - неожиданно  произнес  Стомадор,  отвечая  взглядом
пристальному взгляду Галерана.
   Ботредж тоже понял. Образы предсмертного возбуждения открылись им  в  той
же простоте, с какой говорил Давенант.  Ночь  смертного  приговора  уравняла
всех. На многое довольно было намека.
   - Стомадор, - шепнул Галеран, отходя с  лавочником  к  окну,  -  ведь  вы
готовы на все...
   - Он готов, я с ним, - сказал Ботредж, - но... вы?
   - Нет, я не гожусь, -  грустно  ответил  Галеран.  -  Я  -  порченый.  Вы
сделаете лучше меня, если сделаете.
   Слушавший у двери Факрегед мрачно кивнул головой, когда  Галеран  глазами
спросил его.
   - Да, - сказал Факрегед, - все мы решились на все, по крайней мере о  нас
будут говорить с уважением. Пусть идут, только  недолго,  через  час  станет
опасно.
   - О чем вы говорите? - спросил Давенант. - Как длинна эта ночь! Но  я  не
жалуюсь, я никогда  не  жаловался.  Галеран,  сядьте  на  койку,  вы  уйдете
последний.
   Между тем Ботредж и Стомадор, крадучись, проникли в отверстие  за  стеной
лазарета и поползли к Тергенсу; он, догадываясь уже о скверном исходе, молча
смотрел на приятелей, которые, ухватив друг друга за плечи, спорили, стоя на
коленях. Тергенсу Стомадор сделал знак не мешать.
   - Вы слушайте, - говорил Ботредж, тряся плечи лавочника,  -  я  проворнее
вас и могу сказать все быстрее. Я знаю, что делать.
   - При чем проворство? Пустите, отцепитесь, ты все  погубишь!  -  возражал
Стомадор, сам не выпуская плеча Ботреджа. - За тобой прибежит толпа...
   - Не упрямьтесь, времени у нас мало, - перебил Ботредж, - ведь это не то,
что привести священника. Душа его мучится. Понимаешь ли ты?
   - Я все понимаю лучше вас. Сойди с дороги, говорят  тебе.  Ты  не  можешь
выразить, как нужно, от тебя разбегутся все. У меня есть опыт на эти вещи! Я
изучаю психологические подходы и имею верность глаза!  Как  можешь  ты  меня
заменить? Это нахальство!
   - Бросьте. Я сбегаю за угол к одной вдове, она добрая душа и не труслива.
Она сразу пойдет. Ее сын тоже сидит в тюрьме, только не здесь.
   - Да понимаешь ли ты, чего хочет он перед смертью? - зашипел Стомадор.  -
Даже мне  этого  не  сказать,  хотя  в  такую  сумасшедшую  ночь  мои  мысли
проснулись на всю жизнь! Он хочет вздохнуть  -  слышишь?  -  вздохнуть  всем
сердцем,  вздохнуть  навсегда!  Молчи!  Молчи!  Это  я  приведу  последнего,
неизвестного друга, такого же, как его светлый бред! - в исступлении  шептал
Стомадор, утирая слезы и чувствуя силы разбудить целый город. -  О  ночь,  -
сказал он, стремясь освободиться  от  переполнивших  его  чувств,  -  создай
существо из лучей и улыбок, из милосердия и заботы, потому что  такова  душа
несчастного, готового умереть от руки нечестивых! Что мы будем болтать. Стой
у тюремного выхода и стреляй, если понадобится!
   Ботредж хотел возражать, но Тергенс взял его за ворот блузы и оттащил  от
лавочника, кинувшегося, ударяясь головой о свод, к выходу на двор.
   - Сидите, - сказал Тергенс, - лавочник говорит дело. Перескочив из  двора
на пустырь сзади сарая где сильно волнующийся Груббе сидел, не  выпуская  из
рук рулевого колеса, лавочник только махнул ему рукой, давая тем знак стоять
и ждать, сам же обогнул квартал со  стороны  пустыря,  выбежав  на  Тюремный
переулок ниже тюрьмы.
   Сухой, знойный  ветер  обвевал  его  задыхающуюся  фигуру.  С  обнаженной
головой,  чувствуя  все  время  безмолвный  призыв  сзади   себя,   Стомадор
оглядывался в ночной пустоте. Он то шел, то бежал.
   Луна таилась за облаками, обнажив светящееся плечо.  Бесстрастный  ночной
свет  охватывал  тени  домов.  Не  добегая  моста  в  низине,   соединяющего
предместья с городом, Стомадор увидел двух девушек, торопливо возвращающихся
домой. Он кинулся к ним с  глубокой  верой  в  одушевляющую  его  силу,  но,
замерев от неожиданности,  эти  девушки  при  первом  его  слове:  "Помогите
умирающему.." - разделились  и  бросились  бежать,  испуганные  диким  видом
растрепанного грузного человека. Не останавливаясь,  не  смущаясь,  Стомадор
пробежал короткий квартал, соединяющий мост со  ступенями  северного  выхода
Центрального бульвара, почти пересекающего город прямой линией.
   Густая листва низких пальм шумела и колыхалась от горячего ветра,  далеко
играл оркестр мавританской ротонды; его звуки отдалялись ветром, иногда лишь
звуча явственно и тревожно, как слова, бросаемые в дверь человеком, уходящим
навсегда, далеко. Почти не было прохожих в этот час ночи; на конце  бульвара
одна явственная женская фигура в черной мантилье  приближалась  к  ступеням;
как звезды, блеснули ее глаза.
   - Жизнь, остановись ради смерти! - крикнул Стомадор, бросаясь  к  ней.  -
Кто  бы  вы  ни  были,  выслушайте  голос  самого  отчаяния!  Дело  идет   о
приговоренном к смерти. Я не пьян, не безумен, и я сразу поверил в  вас.  Не
обманите меня!



   Глава XV

   Даже первый месяц брака  не  дал  счастья  молодой  женщине,  так  горячо
любившей  своего  мужа,  что  она  не  замечала  его  обдуманных   действий,
подготовляющих разрыв. Лишь первые дни  брака  Ван-Конет  был  внимателен  к
своей жене; с переездом в Покет он перестал  стесняться  и  начал  вести  ту
обычную для него жизнь, к которой привык. Он был рассеян, резок и насмешлив,
как взрослый, быстро разочаровавшийся в игрушке, взятой им  из  прихоти  для
недолгой забавы. В этот день Консуэло  была  грубо  оскорблена  Ван-Конетом,
попрекнувшим  жену  ее  незнатным   происхождением.   Чтобы   хотя   немного
рассеяться,  молодая  женщина  отправилась  на  концерт  одна,  где,  слушая
взволновавшую и еще более расстроившую ее музыку,  в  задумчивости  покинула
концертный зал. Впервые так тяжко не совпадали выраженные высоким искусством
чувства с ее горьким наивным опытом.  Грустная,  чувствуя  желание  остаться
одной, она, мало зная город, медленно шла по бульвару не в ту сторону,  куда
надо было идти, и ее остановил Стомадор.
   Мельком взглянув на него, Консуэло проронила несколько испанских  слов  и
хотела пройти дальше, но Стомадор так бережно, хотя пылко, схватил ее  руку,
что она остановилась, не решаясь сердиться.
   - Не уходите, не выслушав, - говорил Стомадор, растопырив руки, как будто
ловил ее. - Сеньора, приговорен к смертной  казни  лучший  мой  друг,  Джемс
Гравелот, и на рассвете его повесят. Сеньора,  помогите  мне  сказать  такие
слова, которые убедят вас! Идите к нему со мной, выслушайте и проводите его!
Ваше сердце поймет это последнее желание, для которого слишком  недостоин  и
груб мой язык, чтобы я мог его выразить!
   Чувствуя серьезность нападения,  видя  расстроенное  лицо,  беспорядочную
одежду, уже слегка зараженная неистовым волнением старого человека, Консуэло
произнесла:
   - Да простит бог его грешную душу, если это так, как вы говорите,  добрый
человек. Куда же вы зовете меня?
   - В тюрьму, сеньора. Это не преступник, хотя и обвинен  в  перестрелке  с
таможней. Никто не верит в его преступность, так как его погубил  Ван-Конет,
сын губернатора. Гравелот ударил этого негодяя за  подлый  поступок.  Месть,
страх  потерять  выгодную  невесту  сгубили  Гравелота.   Но   нет   времени
рассказывать все. Я вижу. вы сжалились, и ваша прекрасная душа бледнеет, как
ваше лицо, слыша о преступлении. Вот его последнее желание, и судите,  может
ли так сказать черная душа: "Стомадор, обратись к  первой  женщине,  которую
встретишь. Если она стара,  она  будет  мне  мать,  если  молода,  -  станет
сестрой, если ребенок, - станет моей дочерью". Судите же,  чего  не  получил
умирающий и как жестоко отказать ему, потому  что  он  болен,  неподвижен  и
готовится умереть!
   Эта речь, полная безыскусственного страдания, страшное обвинение ее мужа,
отчего дрогнуло уже нечто непоправимое в  душе  тоскующей  молодой  женщины,
отвели все колебания Консуэло. Она решилась.
   - Я не откажу вам, - сказала Консуэло. - Есть причина для  этого,  и  она
довольно мрачна, чтоб я пыталась ее объяснить. Идемте. Ведите меня.  Как  мы
пройдем?
   - О, извините!  Только  через  подкоп.  Бегство  не  удалось,  -  ответил
ликующий Стомадор,  готовый  из  благодарности  нести  на  руках  это  милое
существо, так отважно решающееся подвергнуть себя опасности.  -  Верьте  или
нет, как хотите, но,  по  крайней  мере,  двадцать  обращений  было  с  моей
стороны, и все они не имели успеха. И я не жалею, - прибавил он, -  так  как
мне суждено было... Вы понимаете, что это правда, сеньора.
   Несмотря на душевный мрак, более напоминающий  смерть,  чем  лихорадочное
возбуждение Давенанта,  Консуэло  не  могла  удержаться  от  улыбки,  слушая
наивную лесть и многое другое, что, поспешно  шагая  рядом  с  ней,  говорил
Стомадор, пока минут через пятнадцать они не проскользнули в дверь лавочного
двора. Добросовестность Стомадора была теперь вполне ясна Консуэло, поэтому,
хотя и с стеснением, вызываемым необычностью опасного происшествия, она  все
же храбро заглянула в слабо освещенную фонарем узкую шахту, сказав:
   - Я вся перемажусь. Дайте мне завернуться во что-нибудь.
   За то время, что они шли, из разговора  со  Стомадором  стало  ей  вполне
грубо и мерзко ясно сердце ее мужа, как будто открылись больные внутренности
цветущего на вид тела, полные язв. И она хотела выслушать приговор  свой  от
приговоренного, неведомо для себя распутавшего грязную ложь.
   Быстрее кошки, уносящей скачком мышь, Стомадор кинулся  в  свою  комнату,
возвратясь с простыней, довольно чистой.  Закутавшись  с  головой,  Консуэло
увидела выглянувшее снизу лицо  Тергенса.  Ее  охватил  глубокий  интерес  к
предприятию, мрачность и трепет которого чем-то отвечали ее страданию.
   - Еще все тихо, - с облегчением прошептал Стомадор. -  Ночь  милостива  к
Джемсу... Но обдумано же все действительно блестяще!
   Молоденькая женщина с лицом самой совести казалась  Стомадору  доверчивой
девочкой. Он парил около нее, бережно поддерживая при спуске.
   - Клянусь терновым венцом! Вы - настоящие мужчины! - произнесла Консуэло,
заглянув в жуткий тоннель, мрачно озаренный звездой  фонаря.  Действительно,
можно было восхититься этой работой. - Хоть это  утешение  мне,  -  добавила
она, оставив лавочника в недоумении насчет смысла своего замечания.
   Между тем само положение тюрьмы против закоулка  двора  указывало  истину
слов  ее  расстроенного   проводника.   Теперь   Консуэло   считала   прямой
обязанностью своей  загладить  чем-нибудь  зло,  нанесенное  ее  мужем;  она
торопилась и пробиралась согнувшись. Ботредж, пораженный ее  видом,  молчал,
прижавшись к стене прохода, чтобы пропустить женщину. Она наступила  ему  на
руку, но он даже не пошевелился. Тергенс  пополз  вперед  и  сел  у  второго
выхода, протянув ноги. Консуэло и лавочник  перешагнули  через  его  ноги  с
большим удобством, чем минуя длинное  туловище  Ботреджа.  На  счастье  всех
действующих  лиц  тюремной  драмы,  ветер  дул  им  в  лицо.  Карабкаясь  по
ступенькам деревянной лестницы, Консуэло выбралась наверх. Бросив простыню в
отверстие, она неслышно прошла  за  Стома-дором  те  десять  шагов,  которые
отделяли подкоп от двери лазарета, и, прижимаясь к стене угла, скользнула  в
яркое помещение. Из всех манипуляций прохода к двери и обратно эти два  шага
под прикрытием узкой дверной  плоскости  были  острейшим  испытанием  риска.
Грузный Стомадор, как и первый раз, лег у двери на бок,  подтянувшись  затем
на руках. Консуэло прижималась к стене  спиной,  расставив  руки  и  откинув
голову. Такие же предосторожности принимались всеми, не исключая  Факрегеда,
и если принять во внимание, что за  время  действия  было  всего  тринадцать
следовании разных людей из дверей  и  в  двери  лазарета,  причем  никто  не
зашумел, не споткнулся, то станет ясным, какое напряжение потрачено было  на
этом крошечном участке тайной борьбы.
   К моменту  ее  появления  Давенант  уже  забыл,  кто  может  придти.  Его
бессвязная речь, коснувшись  отца,  бегства,  Ван-Конета,  странной  тактики
адвоката, становилась затрудненной. Когда он умолкал, Галеран говорил с ним,
укрепляя его, как  мог,  соображениями  о  возможности  отсрочки  исполнения
приговора. Уже он хотел проститься и уйти, не веря  в  поиски  Стомадо-ра  и
сознавая, что опасность растет, как Давенант сказал:
   - Отдайте серебряного оленя Роэне и Элли Футроз. Не знаю, когда это  было
- сейчас или в прошлую ночь, казалось мне,  что  я  видел  на  столе  свечу,
горящую днем. В окно врывался ветер, но пламя свечи не шевелилось, не гасло,
лишь быстро таяла эта свеча...
   Факрегед открыл дверь, пропустив Стомадора и молодую  женщину,  с  ужасом
взглянувшую на распростертого человека. Его измученное и ясное лицо  еще  не
успело потерять свое, далекое всему,  выражение.  Лекан,  которого  Стомадор
огорошил при входе заявлением: "Это племянница начальника тюрьмы!"  -  силой
тащил теперь за рукав Факрегеда, чтобы получить объяснение  происходящего  и
отпроситься бежать. Они удалились.
   - Это я... это я, -  твердил  Стомадор.  -  Я  нашел  эту  фею  ё.  а  не
Ботредж... это божество... это утешение, этого рыцаря-девочку. Она  девочка.
Я, может быть, раз тридцать останавливал всяких подходящих особ!
   Упавшее было настроение Галерана поднялось на  небывалую  высоту.  В  эту
ночь все лучшее человеческих сердец раскрывалось  перед  ним  и  невозможное
становилось простым.
   -  Вы  подвергаетесь  величайшей  опасности,  -  сказал  Галеран  молодой
женщине, догадываясь о ее положении в жизни с одного взгляда на нее. -  Если
нас всех накроют, не миновать боя, и, хотя мы вас не дадим тронуть, риск все
же огромен.
   - Для меня это не так страшно,  -  ответила  Консу-эло,  с  гордым  видом
человека, знающего себя. - Могут быть  только  неприятности,  но  я  на  это
пошла.
   "Кто же она?" - думали все, чувствуя, что Консуэло не бодрится, а говорит
правду. В камере повеяло неясной надеждой. Давенант глубоко вздохнул. Темная
вода временно ушла из его сознания, и, безмерно счастливый тем  высшим,  что
выпало на его долю среди мучений и страха, он оживился.
   - Сознание мое прояснилось, - заговорил Давенант. - Мой бред  привел  вас
сюда; это был не совсем бред, - прибавил он, уже жалея существо, несущее так
много отрады одним звуком своего голоса, такое настоящее - то  самое,  такое
удивительное и прекрасное, как будто бы он сам придумал его. - О,  -  сказал
Давенант, - я спокоен, я равен теперь  самым  живым  среди  живых.  Уходите!
Простите и уходите.
   - Но постойте. Я еще не опомнилась, а вы меня уже гоните. Вы  приговорены
к смерти, несчастный человек?
   -  Видя  вас,  хочется  сказать,  что  я  приговорен  к  жизни.  Тронутая
благородным тоном этой тоскливой шутки, Консуэло заставила  себя  отрешиться
от собственного страдания и, став у койки, склонилась, положив руку на грудь
Тиррея.
   - В этот момент я не совсем чужой вам человек. Вы будете жить. Правда  ли
все то, что рассказал мне мой проводник о вашем столкновении с Ван-Конетом?
   - Да - сказал Давенант, восхищенный и удивленный ее решительным  и  милым
лицом. - Но каждый поступил бы так, как  поступил  я.  В  присутствии  своей
любовницы, приятелей, проезжая с попойки к ничего  не  подозревающей  о  его
похождениях невесте, о чем похвалялся, публично унижая ее, тут же за  столом
этот человек захотел оскорбить и грубо оскорбил  одну  проезжавшую  женщину.
Немало досталось от него и мне. Я ударил его во имя любви.
   Консуэло всплеснула руками и закрыла лицо. Не удержав слезы, она опустила
голову, плача громко и горько, как избитый ребенок.
   - Не сожалейте, не страдайте так сильно! - сказал  Давенант.  -  Зачем  я
рассказал вам все это?
   - Так было необходимо, - вздохнула несчастная, поднимаясь с табурета,  на
который села, когда Давенант начал с ней говорить. - Но я ничего не знала! Я
- Консуэло Ван-Конет, жена Георга Ван-Конета, которая вас спасет.  Я  ухожу.
Верьте мне. Скорее проводите меня.
   От ее слов стало тихо, и все оцепенели. Произошла та  суматоха  молчания,
когда оглушение событием превосходит силой возможность немедленно отозваться
на него разумным словом. Давенант громко сказал:
   - Я спасен. А вы? Чем я вас утешу? Не проклинайте меня!
   Все неясное, вызванное  поведением  Консуэло,  стало  на  свое  место,  и
Стомадор испугался.
   - Простите ... - бормотал он, - умоляю вас, не  раскрывайте  никому,  что
так стряслось, не погубите нас всех!
   Консуэло только улыбнулась ему. Бросив приговоренному теплый взгляд,  она
торопливо  вышла,  провожаемая  Стомадором  и  паническим  взглядом  Лекана.
Давенант не смог больше ничего сказать женщине, так тяжко подвернувшейся под
удар. Галеран вытащил из-под его  подушки  револьвер  и  махнул  ему  рукой,
шепнув:
   - Жди, а через полчаса потребуй врача.
   Камера опустела.
   Донельзя обрадованный Лекан бормотал:
   - Скорей, скорей!
   И, как только три человека, один за другим,  исчезли  в  подкопе,  шепнул
вслед Стомадору:
   - Ящик... Два ящика, подставить к этой дыре, мы засыплем ее.
   Слова Лекана услышал Тергенс. Сообразив все значение такого  предложения,
он, когда проход опустел, приволок два ящика и поставил их  один  на  другой
так, что доска верхнего закрыла снизу отверстие.
   - Что же это такое? - сказал Ботредж Тергенсу.
   - Молчи. Происходит то, о чем иногда думаешь ночью, если не спишь.  Тогда
все меняется.
   - Ты бредишь? - сказал Ботредж понурясь.
   - Ну нет. Выйдем. Все там, в лавке.
   С яростью, вызванной ощущением почти  миновавшей  опасности,  Факрегед  и
Лекан забросали дыру землей с клумб  и  притоптали  ее.  К  утру  разразился
проливной дождь, отчего это место меж двух кустов приняло естественный вид.
   Обессилевший Факрегед вошел в камеру Давенанта, который долго смотрел  на
него, затем улыбнулся.
   - Я спасен, - тихо произнес он.
   - Что? Эта женщина спасет вас?
   - Нет. Не знаю. Я спасен так, как вы понимаете, но не хотите сказать.
   Он затих и начал бредить. Факрегед вымыл руки,  запер  Тиррея,  тщательно
подмел коридор и взглянул на часы. Они показывали четверть третьего.
   - Как будто вся жизнь прошла, - пробормотал Факрегед.
   Пока два  контрабандиста  устраивали  заслон  из  ящиков,  а  надзиратели
маскировали отверстие,  Гале-ран,  Консуэло  и  Стомадор  сошлись  в  задней
комнате лавки.
   - Спасите его, - сказал Галеран заплаканной молодой женщине. -  Не  время
углубляться в происшествие. Сядьте в мой автомобиль.
   - Поймите, что я чувствую,  сеньора!  -  проговорил  Стомадор.  -  Я  так
потрясен, что уже не могу стать таким бойким, как когда встретил вас.
   Молча пожав ему руку, Консуэло записала адрес Галерана, и он проводил  ее
на пустырь, где Груббе уже изнемог, ожидая конца.
   - Груббе, - сказал Галеран, - опасность для меня миновала, но не миновала
для Давенанта. Помни, что ты теперь повезешь его спасение.
   - Кто он? - спросила Консуэло, усаживаясь в автомобиль.
   - Все будет вам известно, - сказал Галеран, - пока я  только  назову  вам
его имя Тиррей Давенант. Один из самых лучших людей.  Пожалуйста,  известите
меня.
   Консуэло мгновенно подумала.
   - Все решится до рассвета, - сказала она  и,  кивнув  на  прощание,  дала
Груббе свой адрес.
   Шофер должен был ждать у гостиницы ее появления и привезти ее  обратно  к
лавке или доставить от нее известие. Галеран проводил взглядом автомобиль  и
вернулся в комнату Стомадора.
   - Так вот что произошло, - сказал Тергенс, задумчиво покусывая усы. -  Не
видать брату моему нового дня. Не пойдет жена против мужа, это уж так.
   Ни у кого не  было  сил  отвечать  ему.  Еле  двигаясь,  Стомадор  принес
несколько бутылок перцовки. Не откупоривая, отбив горла бутылок ударами одна
о другую, каждый выпил, сколько хватило дыхания.
   - Вставайте, - сказал Ботредж. - Теперь опасно  оставаться  здесь.  Будем
сидеть и ждать за углом стены двора. Если подкоп откроется, - убежим.



   Глава XVI

   Дом,  купленный  Ван-Конетом  в  Покете,  еще  заканчивался  отделкой   и
меблировкой Супруги занимали три  роскошных  номера  гостиницы  "Сан-Риоль",
соединенных в одно помещение с отдельным выходом.
   Георг Ван-Конет вернулся с частного делового совещания около  часу  ночи.
Утверждение его председателем Акционерного общества должно  было  состояться
на днях.
   Слуги сказали  ему,  что  Консуэло  еще  не  возвратилась  домой.  Скорее
заинтересованный, чем встревоженный таким долгим отсутствием жены,  зевая  и
бормоча:
   "Ей пора завести любовника и объявить о том мне", -  Ван-Конет  уселся  в
гостиной, очень довольный движением дела  с  председательским  веслом,  стал
курить и вспоминать Лауру Мульдвей, сказавшую вчера, что изумрудный  браслет
стоимостью  пять  тысяч  фунтов  у   ювелира   Гаррика   нравится   ей   "до
сумасшествия".
   Небрежная, улыбающаяся холодность  этой  женщины  с  всегда  ясным  лицом
раздражала и пленяла Ван-Конета, уставшего от любви жены, не знающей ничего,
кроме преданности, чести и искренности.
   Ван-Конет  был  стеснен  в  деньгах.  Приданое  Консуэло  почти   целиком
разошлось на приобретение акций, уплату  карточных  долгов,  подарки  Лауре,
Сногдену;  солидная  его  часть  покрыла  растраты  отца,  а   также   выкуп
заложенного имения.
   Он задумался, задумался светло, покойно, как баловень  жизни,  уверенный,
что удача не оставит его.
   "Исчезла жена", - подумал, усмехаясь, Ван-Конет, когда часы  пробили  два
часа ночи.
   В это время за дверью полуосвещенной соседней комнаты послышались легкие,
быстрые,  -  такие  быстрые  шаги,  что  муж  с  беспокойством  взглянул  по
направлению звуков. Консуэло вошла как была - в  черных  кружевах.  Ее  вид,
утомление, бледность, заплаканное, осунувшееся лицо предвещали несчастье или
удар.
   - Что с вами? - сказал Ван-Конет невольно значительнее, чем хотел.
   Он встал. Еще яснее почувствовал он беду.
   - Георг, - тихо ответила Консуэло, смотря на него  со  страхом,  подавляя
вздох приложенной к сердцу рукой и вся трепеща от  боли,  -  идите,  спасите
человека, в этом и ваше спасение.
   - Что произошло? Откуда вы? Где вы были?
   - Каждая минута дорога. Ответьте: месяц назад  гостиница  "Суша  и  море"
ничем не врезалась в вашу память?
   Ван-Конет испуганно взглянул на жену, повел бровью и бросился  в  кресло,
рассматривая близко поднесенные к глазам концы пальцев.
   - Я не посещаю трактиров, - сказал он.  -  Прежде  чем  я  узнаю  причину
вашего поведения, я должен объяснить вам, что моя жена не  должна  исчезать,
как горничная, без экипажа, маскарадным приемом.
   - Не браните меня.  Вы  знаете,  как  я  расстроилась  сегодня  от  ваших
жестоких слов. Я была на концерте, чтобы  развеселиться.  И  вот  что  ждало
меня: произошла встреча, после которой мне уже  не  жить  с  вами.  Спасайте
себя, Георг.  Спасайте  прежде  всего  вашу  жертву.  Утром  должны  казнить
человека, имя которого Джемс Гравелот... Что же... Ведь я  вижу  ваше  лицо.
Так это все - правда?
   - Что правда? - крикнул обозлившийся Ван-Конет. -  Дал  ли  я  зуботычину
трактирщику? Да, я дал ее. Еще что принесли вы с концерта?
   - Ну, вот как я скажу, - ответила Консуэло, у которой уже не осталось  ни
малейших сомнений. - Спорить и кричать я не буду. В тот день, когда вы  были
у меня такой мрачный, я  вас  так  сильно  любила  и  жалела,  вы  оказались
подлецом и преступником. Я не жена вам теперь.
   - Хорошо ли вы сделали, играя роль сыщика? Подумайте, как  вы  поступили!
Как вы узнали?
   - Никогда не скажу. Я ставлю условие: если немедленно вы не отправитесь к
генералу Фельтону, от которого зависит отмена приговора, и не признаетесь во
всем, если надо, умоляя его на коленях о  пощаде,  -  завтра  весь  Покет  и
Гертон будет знать, почему я бросила вас. Вам будут плевать в лицо.
   Ван-Конет вскочил, подняв сжатые кулаки. Его ноги ныли от страха.
   - Не позже четырех часов, - сказала  Консуэло,  улыбаясь  ему  с  мертвым
лицом.
   Ван-Конет опустил руки, закрыл глаза и оцепенел. Хорошо зная жену, он  не
сомневался, что она сделает так, как говорит. Ничего другого, кроме  встречи
Консуэло с каким-то человеком, все рассказавшим ей, Ван-Конет  придумать  не
мог, и его нельзя  за  это  обвинить  в  слабоумии,  так  как  догадаться  о
сообщении с тюрьмой через подкоп мог бы разве лишь ясновидящий.
   - Не напрасно я ждал от вас чего-нибудь в этом роде, - сказал  Ван-Конет,
глядя на жену с такой ненавистью, что она отвернулась. - Я все время ждал.
   - Почему?
   - В вас всегда был неприятный оттенок  бестактной  резвости,  объясняемый
вашим происхождением не очень высокого рода.
   - Низким происхождением?! Я была ваша жена. Нет ближе родства,  чем  это.
Разве любовь не равняет всех? Низкой души тот, кто говорит так, как вы. Меня
нельзя оскорбить происхождением, я -  человек,  женщина,  я  могу  любить  и
умереть от любви. Но вы - ничтожны. Вы - корыстный трус, мучитель и  убийца.
Вы - первостатейный подлец. Мне стыдно, что я обнимала вас!
   Ван-Конет растерялся. Его внутреннее сопротивление гневу и горю жены было
сломлено  этой  так  пылко  брошенной  правдой  о  себе,   чему   не   может
противостоять никто. Он стал перед ней и схватил ее руки.
   - Консуэло! Опомнитесь! Ведь вы любили меня!
   - Да, я вас любила, - сказала молодая женщина, отнимая  руки.  -  Вы  это
знаете. Однако сразу после свадьбы вы стали холодны, нетерпеливы со мной,  и
я часто  горевала,  сидя  одна  у  себя.  Вы  взяли  тон  покровительства  и
вынужденного терпения. Вот!  Я  не  люблю  покровительства.  Знайте:  просто
говорится в гневе, но тяжело на сердце, когда любовь вырвана так страшно.
   Она, мертвая, в крови и грязи у ног ваших. Мне было двадцать  лет,  стало
тридцать. Сознайтесь во всем. Имейте мужество сказать правду.
   - Если хотите, - да, это все правда.
   - Ну, вот... Не знаю, откуда еще берутся силы говорить с вами.
   - Так как мы расходимся, - продолжал Ван-Конет, ослепляемый жаждой  мести
за оскорбления и желавший кончить все сразу, - я могу сделать вам  остальные
признания. Я вас никогда не любил. Я продолжаю отношения с Лаурой  Мульдвей,
и я рад, что развязываюсь с вами так скоро. Довольны ли вы?
   - Довольна?.. О, довольно! Ни слова больше об этом!
   - Я могу также...
   - Нет, прошу вас! Что же это со мной? Должно быть, я  очень  грешна.  Так
ступайте. Я не пощажу вас.
   - Да. Я вынужден, - сказал Ван-Конет. - Я буду спасать себя. Ждите меня.
   - Торопитесь, этот человек опасно болен.
   О! Мы вылечим его, и я надеюсь получить вашу благодарность, моя милая.
   Несмотря на охвативший  его  страх,  Ван-Конет  очень  хорошо  знал,  что
делать.  Спастись  он  мог  только  отчаянным  припадком   раскаяния   перед
Фельтоном, сосредоточившим в своих руках высшую военную власть округа. Он не
раскаивался, но мог притвориться очень искусно помешавшимся  от  отчаяния  и
раскаяния. Медлить ему даже не приходило на ум, тем  более  не  помышлял  он
обмануть  жену,  зная,  что  будет  опозорен  навсегда,  если  не   выполнит
поставленного ему условия. Сказав: "Ждите. Я  начинаю  действовать",  -  сын
губернатора бросился в свой кабинет и соединил телефон с тюрьмой.
   Уже осветились окна квартиры начальника тюрьмы, а также канцелярии.
   - Это вы, Топпер? - крикнул Ван-Конет начальнику, слушавшему его. Он  был
знаком  с  ним  по  встречам  за  игрой  у  прокурора  Херна.  -  Ван-Конет,
бодрствующий по неопределенной причине. Сегодня у вас большой день?!
   - Да, - сдержанно ответил Топпер, не любивший развязного тона в отношении
смертных приговоров. - Признаюсь, я очень занят. Что вы хотели?
   - Чертовски жаль, что я досаждаю вам. Меня интересует  один  из  шайки  -
Гравелот. Он тоже назначен на сегодня?
   - Едва ли, так как с ним плохо. Он почти без сознания, врач полчаса назад
осмотрел его, и, по-видимому, он  умрет  сам  от  заражения  крови.  Его  мы
оставляем, а прочих увезут в четыре часа.
   "Положительно, мне везет", - размышлял Ван-Конет, возвращаясь к  жене,  с
внезапной мыслью, настолько гнусной, что даже его дыхание зашлось, когда  он
взглянул на дело со стороны. Соблазн пересилил.
   - Консуэлита, - сказал Ван-Конет женщине, ставшей его жертвой, - я еду  к
Фельтону. Ручаюсь, что я выполню ваше желание. Сможете ли  вы  подарить  мне
пятнадцать тысяч фунтов?
   - Чек будет готов, как только вы известите меня, - ответила Консуэло  без
колебания,  уже  не  мучаясь  этой  новой  низостью,  но   так   внимательно
рассматривая мужа, что он слегка покраснел.
   - Боже мой! Я совсем без денег, - сказал Ван-Конет.  -  Это  просьба,  не
ультиматум. Вы великодушны, а я не хочу, чтобы вы считали меня корыстным.  Я
вас застану?
   - Нет.
   - Куда же вы отправляетесь?
   - Это - мое дело. А пока избавьте меня от своего присутствия.
   - Болтайте, что хотите, - сказал, уходя, Ван-Конет, - это  наш  последний
разговор.
   Генерал  Фельтон,  с  которым  должен  был  говорить  Ван-Конет,  занимал
небольшой одноэтажный  дом,  стоявший  недалеко  от  гостиницы  "Сан-Риоль".
Фельтон еще не спал, когда ему доложили о неожиданном посещении  Ван-Конета.
Фельтону редко удавалось лечь раньше пяти утра, по множеству важных  военных
дел.
   Генерал был человек среднего роста,  державшийся  очень  прямо  благодаря
неестественно приподнятому правому  плечу,  раздробленному  в  сражении  при
Ингальт-Гаузе. Седые,  гладко  причесанные  назад  волосы  Фельтона  искусно
скрывали лысину. В некрасивом,  нервном  лице  генерала  светился  обширный,
несколько  капризный  ум  баловня  войны,  прозревающий  мельчайшие  оттенки
сложных схем, но могущий ошибаться в простом умножении.
   - Нельзя  ли  отложить  свидание  с  ним  до  завтра?  -  сказал  Фельтон
адъютанту.
   Адъютант вышел и скоро вернулся.
   - Ван-Конет просит немедленной аудиенции по бесконечно важному делу.  Оно
секретно.
   - Что делать! Пригласите его.
   Когда появился Ван-Конет, никого, кроме  генерала,  в  комнате  не  было.
Удивленный расстроенным видом  молодого  человека,  с  которым  был  немного
знаком,  Фельтон  добродушно  протянул  ему  руку,  но,   отчаянно   тряхнув
сложенными  руками,  Ван-Конет  бросился  перед  ним  на  колени  и,  рыдая,
воскликнул:
   - Спасите! Спасите меня, генерал! Моя жизнь и смерть в ваших руках!
   - Встаньте, черт возьми! - процедил Фельтон,  бросаясь  к  нему  и  силой
заставляя встать. - Что вы наделали?
   - Генерал, пощадите  жизнь  невинного,  погубленного  мной,  -  заговорил
Ван-Конет с искренней страстью человека, действующего ввиду опасности очертя
голову, под наитием расчета и страха. - Утром будет повешен Джемс  Гравелот,
обвиняемый   в   вооруженном   сопротивлении   береговой   страже.   Он   не
контрабандист. Я приказал подбросить ему, в его  гостиницу  на  Тахенбакском
шоссе, мнимую контрабанду ради того, чтобы путем ареста  Гравелота  избежать
поединка и отомстить за удар, который он мне нанес, когда в этой гостинице я
гнусно оскорбил какую-то проезжую женщину.
   - Недурно! - сказал Фельтон, смешавшись и краснея от такого признания.
   Пораженный отчаянием негодяя, он несколько мгновений  молча  рассматривал
Ван-Конета, закрывшего руками лицо.
   - Что же... Все это правда?
   - Да, позорная правда.
   - Как вы могли так низко пасть?
   - Не знаю... я пил... пил сильно... я погряз в разврате,  в  игре...  Моя
воля исчезла. Я кинулся к вам под влиянием моей жены. Она  сумела  заставить
меня почувствовать ужас моего поведения. Если Гравелот будет повешен,  я  не
снесу этого. Мое завещание готово, и я...
   - Да, такой выход был бы неизбежен, - перебил Фельтон. -  Ну,  расскажите
подробно.
   Находя неописуемое  удовольствие  в  самооплевывании,  Ван-Конет,  хорошо
помнивший  проповеди  Сногдена   о   сверхчеловеческой   яркости   "душевных
обнажений",  так  изумительно  точно  рассказал   неприглядную   историю   с
Гравелотом, что Фельтон стал печален.
   - Откровенно скажу вам, - произнес Фельтон, - что мне вас ничуть не жаль.
Другое дело - этот Гравелот. Вот что: если ваше раскаяние искренне, если  вы
измучены своим позором и готовы умереть ради спасения невинного, даете ли вы
мне слово бросить тот образ жизни, какой привел вас к преступлению?
   - Да, - сказал Ван-Конет, поднимая голову. -  Одна  эта  ночь  переродила
меня. Скройте мой грех. О генерал, если бы я мог открыть вам мое сердце,  вы
содрогнулись бы от сострадания к падшему!
   - Попробую верить. Но, должен признаться, вид  ваш  для  меня  нестерпим.
Извините эту резкость старика,  привыкшего  объясняться  коротко.  Успокойте
вашу жену. Дело Гравелота, а заодно всех остальных,  будет  пересмотрено.  Я
выпущу Гравелота под личное ваше поручительство. Его не будут очень искать.
   - Генерал! - вскричал Ван-Конет. - Какими хотите муками я отплачу вам  за
это великодушие, дающее мне право дышать!
   - Ах, - сказал несколько смягченный его ликованием Фельтон. - Все это  не
то. Жизнь, если хотите, полна мерзостей. Держите руки чистыми, милый мой.
   Затем он выпроводил посетителя и, просмотрев дело контрабандистов,  отдал
адъютанту  соответствующие  приказания,  немедленно  протелефонированные   в
тюрьму, Херну и  в  канцелярию  военного  суда.  Предлогом  пересмотра  дела
явилось  новое  обстоятельство,  сообщенное  Ван-Конетом:  участие  Вагнера,
которого следовало теперь разыскать.
   Исполнив все формальности по выдаче поручительства за  освобождаемого  до
нового суда Давенанта, Ван-Конет приехал домой и узнал от слуг, что его жена
уже выехала, взяв один саквояж, и  не  сказала  ничего  о  том,  куда  едет.
Впрочем, на столе в кабинете брошенного мужа лежал  запечатанный  конверт  с
цифрой телефона на нем. Вскрыв конверт, Ван-Конет увидел чек.
   Утомленно вздохнув, он соединил телефон с квартирой Лауры  Мульдвей,  Она
спала и заявила об этом тоном сурового выговора.
   - Что до того? - возразил Ван-Конет. - Изумрудный браслет - ваш, дорогая,
и вы завтра его получите. Консуэло больше нет здесь. Она уехала навсегда.
   - О! Важные новости. Отчего же вы раньше не разбудили меня?
   - Не существенно. Но браслет?!
   - Браслет прелестен. Я жду.
   - Спокойной ночи, утром я буду у вас. Ван-Конет  оставил  ее  и  позвонил
Консуэло. Она ждала в гостинице, где жил Галеран, заняв там  перед  отъездом
домой небольшой номер.
   - Где вы находитесь? - насмешливо спросил Ван-Конет, услышав ее тревожный
голос. - Не есть ли это телефон рая?
   - Говорите же, говорите скорей! - воскликнула Консуэло. - Вам удалось?
   - Конечно. Генерал был очень любезен.
   - Тогда мне больше ничего не нужно от вас.
   - Я  взял  Гравелота  под  свое  поручительство.  Необходимые  документы,
вероятно, уже в тюрьме. Вы можете, Консуэлита, заполучить вашего умирающего.
   - Прощай, жестокий человек!  -  сказала  Консуэло.  -  Пусть  ты  найдешь
сердце, способное изменить тебя.
   - Благодарю за чек, - грубо  сказал  Ван-Конет.  -  У  вас  еще  остались
деньги. Муж будет.
   С этим он отошел от  телефона,  а  Консуэло,  сев  в  автомобиль  Груббе,
ждавшего ее решений, отправилась к Сто-мадору. Только один Галеран  ждал  ее
возле лавки. Стома-дор и контрабандисты сидели на пустыре, за двором.
   - Спасен! - сказал  им  Галеран.  -  Я  увезу  его.  Дело  пересмотрится.
Гравелот  сегодня  будет  на  свободе,  под  поручительством  своего  врага,
Ван-Конета.
   - Так не напрасно работали, - сказал потрясенный Ботредж. - Тергенс, ведь
ваш брат тоже спасется. Одно из другого вытекает. Это уж так.
   - Понятно, - ответил Тергенс. - Вот всем стало хорошо.
   - Вам нечего бежать, - заметил Стомадор, - а я  готов,  я  уже  собрался.
Никак не выходит мне сидеть на  одном  месте.  Передайте  Гравелоту,  что  я
согрел свою старую кровь вокруг его несчастья. А  где  же  та,  золотая  ...
чудесная, которую я поймал?
   -  Вот  она,  -  сказал  Галеран,  увидев  силуэт  Консуэло,  идущей   от
автомобиля.
   - Благодарим вас, - произнес Тергенс, кланяясь бледной тихой  женщине,  -
узнали мы за одну ночь столько, сколько за всю жизнь не узнаешь!
   - Прощайте, мужественные люди, - сказала всем Консуэло,  -  я  не  забуду
вас.
   Она поцеловала их низко опущенные хмельные головы  и  вернулась  сесть  в
экипаж. Галеран  отдал  полторы  тысячи  фунтов  Стомадору  и  по  двести  -
контрабандистам. Они взяли деньги, но хмуро, с стеснением. Для  надзирателей
Галеран прибавил Ботреджу триста фунтов: двести Факрегеду и сто Лекану.
   Затем  все  попрощались  с  Галераном  и  исчезли,  растаяли  в  темноте.
Брошенная лавка осталась  без  присмотра,  на  произвол  судьбы.  Галеран  и
Консуэло уехали ждать наступления дня, чтобы часов около восьми утра вызвать
санитарную карету Французской больницы, а с ней -  лучшего  хирурга  Покета,
врача Кресса.



   Глава XVII

   Ввиду тяжелого положения Давенанта, решительно взятого  под  свою  защиту
всемогущим генералом Фель-тоном, судейские и тюремные власти  так  сократили
процедуру освобождения заключенного, что, начав хлопоты около  девяти  часов
утра, Галеран уже в половине одиннадцатого с  врачом  Крессом  и  санитарным
автомобилем был  у  ворот  тюрьмы,  въехав  на  ее  территорию  с  законными
основаниями.
   Давенант находился в таком беспомощном состоянии,  что  жили  только  его
глаза, бессмысленные, как блеск чайных ложек. Он говорил несуразные  вещи  и
не  понимал,  что  делают  с  ним.  На  счастье  Галерана,  а  также   обоих
надзирателей, переживших за эту ночь столько волнений, сколько  не  испытали
за всю  жизнь,  Давенант  бредил  лишь  об  утешении  ("Консуэло"  -  значит
"утешение"). По его словам, оно являлось к нему в черном кружевном платье  и
плакало.
   Свежий воздух  подействовал  так,  что  помещенный  в  больницу  Давенант
временно очнулся от забытья. Теперь он все помнил. Он спросил, где  Галеран,
Консуэло, Стомадор.
   Начался ветреный, пасмурный день. К ожидающим Консуэло и  Галерану  вышел
Кресс и пригласил идти в помещение Давенанта.
   - Какое его положение? - спросил Галеран доктора.
   - Скоро начнется агония, - ответил Кресс, - пока он все сознает  и  хочет
вас видеть.
   Последние гости приблизились к кровати умирающего  -  одинокий  старик  и
женщина, едва начавшая жить, со смертью в душе.
   - Теперь я скоро поправлюсь, - прошептал Тиррей, полуоткрывая глаза  и  с
нежным страхом смотря на Консуэло, севшую у  изголовья.  -  Я  был  причиной
вашего горя, - продолжал он, - но я не  знал,  что  так  выйдет.  Но  вы  не
печальтесь. Что-то в этом роде  было  со  мной.  Надо  пересилить  горе.  Вы
молоды, перед вами вся жизнь. Ведь это вы спасли меня из тюрьмы?
   - Я исполнила мой долг, - сказала Консуэло, - и я не хочу больше говорить
об этом. Ваше дело будет пересмотрено и, конечно, разрешится благополучно.
   - Мое. А тех?
   - Они спасены, - сказал Галеран. - Отмена приговора указывает,  что  дело
ограничится несколькими годами тюрьмы.
   - Я рад, - быстро сказал больной, - потому что  бой  был  прекрасен.  Суд
должен был понять это. Об одном я жалею, что меня не было с  вами,  Галеран,
когда вы рыли подкоп. А где Стомадор?
   - Должно быть, уже бежал. Его положение стало очень опасным.
   - Конечно. Так я не в тюрьме... Вы не  поверите,  -  обратился  Тиррей  к
Консуэло, смотревшей на него с глубоким состраданием, - как хорошо спастись!
Мне хочется встать, идти, побывать на старых местах.
   Давенант  беспокойно  двинулся  и,  утомленный,  закрыл  глаза.  Сознание
боролось с темной водой. Он  шарил  руками  на  груди  и  у  горла,  отгоняя
незримую тесноту тела, сжигаемого смертельным огнем. Лицо его было  в  поту,
губы непроизвольно вздрагивали, и, нагнувшись, Галеран  расслышал  последние
слова: "Сверкающая." неясная..."
   Видя его  положение,  Кресс  отошел  от  окна,  взял  руку  Давенанта  и,
нахмурясь, отпустил ее.
   - Избавьте себя от тяжелого впечатления, - тихо  сказал  Кресс  Консуэло,
которая, все поняв, вышла, сопровождаемая  Галераном.  В  приемной  Консуэло
дала волю слезам, рыдая громко и безутешно, как ребенок.
   - Это - сразу обо  всем,  -  объяснила  она.  -  Зачем  умирает  чудесный
человек, ваш друг? Я не хочу, чтобы он умирал.
   Она встала, утерла слезы и протянула руку Галерану, но тот привлек ее  за
плечи, как девочку, и поцеловал в лоб.
   -  Что,  милая?  -  сказал  он.  -  Беззащитно  сердце  человеческое?!  А
защищенное - оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не  хватит  даже,
чтобы согреть руки. Укрепитесь, уезжайте в  Гертон  и  ждите.  Тишина  опять
явится к вам.
   Консуэло закрыла лицо и вышла. Галеран вернулся в  палату.  Он  подождал,
когда  тело  перестало  подергиваться,  закрыл  глаза  Давенанта   рукой   с
обломанными ногтями, пострадавшими на подземной работе, и отправился вручить
серебряного оленя по назначению.
   Его приняла Роэна  Лесфильд,  молодая  женщина  в  расцвете  жизни,  жена
директора консерватории.
   Гостиная, где Тиррей девять лет назад сидел, восхищаясь золотыми кошками,
выглядела все так же, но не было в ней тех людей, какие составляли тогда для
начинающего жить юноши весь мир.
   - Я  исполняю  поручение,  -  сказал  Галеран  вопросительно  улыбающейся
молодой женщине, - и если вы меня помните, то догадаетесь, о ком идет речь.
   - Действительно, ваше имя и лицо как будто знакомы... - сказала Роэна.  -
Позвольте,, помогите вспомнить... Ну, конечно. Кафе "Отвращение"?
   - Да. Вот олень. Тиррей просил передать  его  вам.  Галеран  протянул  ей
вещицу, и  Роэна  узнала  ее.  В  это  время  появилась  скучающая,  бледная
Элеонора, девушка с капризным и легким лицом.  Жизнь  сердца  уже  неласково
коснулась ее.
   - Элли! Какая древняя пыль! - сказала Розна. - Смотри,  мальчик,  который
был у нас лет девять назад, возвращает свой приз оленя. Да ты все помнишь?
   - О, как же! - засмеялась девушка. - Вы - друг  Тиррея?  Я  сразу  узнала
вас. Где этот человек? Тогда он так странно пропал.
   - Он  умер  в  далекой  стране,  -  ответил  Галеран,  поднимаясь,  чтобы
откланяться, - и я получил от  него  письмо  с  просьбой  вернуть  вам  этот
шутливый приз.
   Настало молчание. Никто не поддержал мрачного разговора, пришедшегося  не
совсем кстати: у Роэны  хворал  мальчик,  а  Элли,  ставшая  очень  нервной,
инстинктивно сторонилась всего драматического.
   -  Благодарим  вас,  -  любезно  сказала  Роэна  после   приличествующего
молчания. Так он умер? Как жаль!
   Слегка пошутив еще на тему об "Отвращении",  Галеран  простился  и  уехал
домой.
   - Ведь что-то было, Элли? - сказала Роэна, когда Галеран ушел.  -  Что-то
было... Ты не помнишь?
   - Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а  потому  -  прости,  не
сумею сказать.
   Феодосия, 28 марта 1929 г.



   А.С. Грин. Собрание сочинениий, т.6
   М., Правда, 1965, сс. 3-227


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2][3]

Страница:  [3]