Заметив,  что  накликал  изрядное   число   несчастий   для   ничего   не
подозревающей девушки, Детрей несколько остыл, добавив: "Да. В то же время я
должен быть сдержан, покоен, весел; я должен сидеть на  костре,  обмахиваясь
веером совершенно непринужденно;  таков  закон  уважения  к  себе.  Пока  не
поздно, я должен отсюда уехать. Иначе я погиб. Невозможно думать о том,  что
я думаю. Есть никогда не обманывающий голос души; я его слышу.  Он  говорит:
"бессмысленно". Недаром, когда я взял в руки эту  слетевшую  с  небес  белую
шляпу, у меня было смутное предчувствие, что неспроста находка моя; и я  уже
хотел ее положить на песок, чтобы кто-нибудь  другой  удивлялся,  как  вдруг
ветром обвило ленту вокруг  руки.  Лента  уговорила.  Зачем  я  поддался  ее
движению?"
   Чтобы затуманить неизбежно острую вначале  боль  недуга,  вцепившегося  в
Детрея, он выпил залпом стакан холодного вина, и зубы его  заныли.  "Отрадно
схватить зубную боль, - подумал Детрей, - такую, чтобы рычать и бить кулаком
в стену; тогда отлегло бы на душе". "Однако, - продолжал он с  легкомыслием,
в равной мере законным для его помешательства, как  и  отчаяние,  -  однако,
почему я так вдруг все решил очень уж в черном свете? Я  читал  где-то,  что
предложение  "быть  друзьями"  в  иных  случаях  чрезвычайно   благоприятно.
Относительно же того, что она девушка состоятельная, то тут больше эгоизма и
тщеславия, чем разума, чем доброты. Разве это плохо, что она может дать сама
себе больше, чем я могу дать ей, с своим жалованьем? Это хорошо, это гораздо
лучше, чем если бы ей пришлось рассчитывать. Если любишь, это надо стерпеть,
смириться; стерпеть ради нее. Если я откажусь жениться на  ней,  потому  что
она богата, она вправе заключить: "Он допустил мысль, что только ради  денег
можно на мне жениться. Сама я ничего не стою". Я ее люблю;  довольно  этого,
чтобы быть правым и знать, что я прав".
   Детрей  рассуждал  совершенно  искренне,  так  как  относился  к  деньгам
равнодушно; только для Джесси он хотел бы их иметь немного побольше,  чем  у
него было. Но он скоро заметил, что все эти скоропалительные мысли о браке с
Джесси делают его смешным в собственном его  мнении.  "Джесси,  вы  обратили
меня в кучу нервного хлама", - сказал он, решительно вставая, чтобы изменить
настроение, становившееся невыносимым.
   Зной отошел; улицы лежали в  тени.  Бесчисленные  сады  Лисса  благоухали
цветами; дышать было свежо; а ясное  небо,  с  высоко  забравшимися  в  него
ласточками, обещало на завтра такую же отраву зноя,  как  сегодняшний  день.
Детрей  прочитал  афишу  и  отправился  в  театр;  пока  на  сцене  какие-то
немыслимые отцы упрекали своих детей в измене идеалам, а  героиня  старалась
уверить публику, что искренне любит семидесятилетнего старика,  -  сложилось
окончательно его решение: сегодня же сообщить Еве Страттон, что он с  ночным
поездом едет в Покет. На самом деле ему предстояло еще дня два работы и  дня
два сборов, но считая себя отсутствующим, - для Джесси и Евы, - Детрей таким
поступком делал невозможным новый визит к больной, отрекался от телефона, от
всякого сношения и растравления сердца, доставившего ему,  в  памятный  этот
день, пылкую и мрачную безутешность. Совершенно забыв, что  представляли  на
сцене, Детрей по окончании спектакля раньше всех выбежал из зрительной залы,
сопутствуемый аплодисментами, и затворился в телефонной будке,  вызывая  Еву
Страттон. Горе его было велико, отчаяние  безмерно,  отречение  -  полное  и
решительное. К его состоянию отлично подошли бы теперь: деланное  сожаление,
сопровождаемое тайным зевком, равнодушное прощание, столкновение безотрадных
вежливостей, но никак не просьба не  уезжать.  В  таком  случае  Детрей  мог
наговорить  противоречащие  и  странные  вещи.  Он  не  ждал  ни   искренних
сожалений, ни особого интереса к себе, а потому  сразу  насторожился,  когда
Ева громко и поспешно сказала:
   - О, наконец! И как кстати! Я прежде всего подумала о  вас.  Но  ведь  вы
живете не в городе... Детрей, помогите нам:  Джесси  исчезла!  Всего  десять
минут сюда звонила ее сиделка: Джесси разрыла гардеробную,  все  разбросала,
во что-то оделась и ушла неизвестно куда. По-видимому, через окно на  улицу,
так как ворота уже заперты,
   а швейцар ничего не видел. Детрей, это бред; она, по-видимому, в горячке!
   - Я слушаю,  -  сказал  Детрей,  крепко  прижимая  к  уху  приемник.  Его
самолюбивое волнение исчезло; сознание качнулось, но  тотчас  оправилось,  и
стал он спокоен - спокойствием резкого и неотложного действия.  -  Я  слушаю
очень внимательно; прошу вас, продолжайте.
   - О, Детрей, не будьте так равнодушны! - воскликнула Ева.  -  Впрочем,  я
сама не знаю, что говорю. Но вы что хотели мне сказать?
   - Я хотел сказать... но я, кажется, забыл. Дело в том, что ваше  известие
меня, естественно, поразило.
   - Теперь слушайте: Джесси  единственно  могла  поехать  к  сестре,  в  ее
"Зеленую флейту"; двадцать семь миль от города. Автомобиль готов;  я  еду  и
прошу вас ехать со мной; если Джесси в беспамятстве, я не  знаю,  что  может
случиться.
   - Вы правы. В таком случае прошу вас задержаться десять минут;  я  тотчас
буду у вас.
   - Какой вы ми...
   Но Детрей уже положил приемник. Он быстро шел  к  выходу  среди  шумно  и
тесно  покидающей  театр  толпы,  опережая  ее  без  остановок  и   толчков,
инстинктивными движениями, даже не замечаемыми рассудком, занятым совершенно
другим. Момент действия сделал его снова  самим  собой;  и  он  был  уже  не
влюбленный, а любящий, согласный сто раз выслушать какой угодно отказ,  лишь
бы ничего не случилось худого с девушкой, которой надо помочь.



   Глава XIX

   Трещина, куда Моргиана столкнула  полузадушенную  Гервак,  начиналась  от
озера и, снижаясь, шла к морю на высоте двухсот метров  к  его  поверхности;
затем, рассекая крутой склон, оканчивалась у береговых  песков  обыкновенным
оврагом, засыпанным землей  и  камнями.  В  том  месте,  наверху  берегового
массива, где разыгралась сцена борьбы двух женщин, глубина трещины достигала
ста двадцати метров, при ширине четырех. Глядя в нее с края  обрыва,  нельзя
было ничего  рассмотреть  внизу;  казалось,  эта  тесная  пропасть  навсегда
обречена тьме, но смотревший изнутри вверх видел накрывшее ее узкой  полосой
небо. Свет проникал в недра провала  подобием  густых  сумерек;  подавленное
зрение училось различать окружающее его двухстенное пространство,  -  как  в
погребе со светом сквозь щель. Эту трещину образовало землетрясение,  потому
внутренность ее напоминала то, что  представил  бы  разорванный  хлеб,  если
сложить его половины, оставив меж ними расстояние в дюйм. Ямы одной  стороны
соответствовали выпуклостям другой. Во многих местах  висели  застрявшие  на
весу куски скал, которым не давала  упасть  узость  провала  или  навес  над
выступом. Дно трещины было непроходимо  и  залито  водой.  Спертый  и  сырой
воздух, с сильным запахом гниющих стволов, время от  времени  падающих  сюда
после осенних бурь, раздражал  дыхание.  Совершенная  и  беспокоящая  тишина
стояла  в  громадном  этом  разрезе,  -  тишина  бесповоротного  равнодушия,
мрачного, как рост под земного корня. Прислушиваясь к ней день, два, неделю,
год, можно было  с  уверенностью  ожидать,  что  ничего  не  услышишь,  пока
где-нибудь наверху такая же долгая работа  времени  сгноит  дерево,  и  оно,
уступив ветру, покатится в глубину расселины, где, родив шорох и стук, ляжет
неподвижно на дне.
   На глубине футов семидесяти в течение десятилетий  образовалось  одно  из
самых значительных засорений трещины. Основой  ему  послужил  застрявший  на
узком месте  камень,  стиснутый  стенами  провала.  Два  ствола  с  длинными
сучьями, ставшими от сырости  и  известковых  паров  крепкими,  как  железо,
некогда обрушились сюда и легли по сторонам камня, увеличив помост.  Листья,
хворост, земля скапливались на этой преграде в течение многих лет, образовав
зыблящуюся, пронизанную остриями обломанных сучьев  площадку  длиной  метров
десять, по которой ходить было так же удобно, как по сену,  перемешанному  с
дровами. Тут росли дрожащие пепельного цвета грибы,  лепясь  отрядами  среди
ползущей по стенам плесени; с краев помоста свешивались хворост и мох.
   Несколько выше этого скопления хлама из стены выступал  неровный  карниз;
еще выше, на расстоянии одного шага от карниза, чернела горизонтальная щель,
метра полтора высоты и не менее пятидесяти метров длины, - род естественного
навеса, в глубине которого нельзя было ничего рассмотреть.
   На этот помост упала, потеряв сознание, Отилия Гервак.
   Как ни был страшен удар падения с такой  высоты,  он  не  убил  ее.  Слой
хвороста, смешанный с перегноем и пружинами  сучьев,  встретил  тело  Гервак
лишь жестоким сотрясением, от которого закачался весь  помост;  кроме  того,
острый древесный обломок рассек ее левый бок, вспоров кожу до ребер.
   Она лежала в этом положении, как упала и свернулась при упругой  поддаче:
запрокинув голову,  с  вытянутыми  руками,  повернутыми  ладонями  вверх,  с
воткнувшимися в мусор до колен ногами. Ее рот раскрылся,  на  щеках  угасала
судорога, мелко и безвольно томясь, как стихающая рябь воды.
   Так лежала она долго, ничего не  чувствуя,  ни  боли,  ни  сырого  холода
пропасти, постепенно  оживлявшего  расстроенное  кровообращение.  Затем  она
стала дрожать, вначале мелко, -  почти  незаметно.  Ее  рот  закрылся;  рука
вытянулась, сжала пальцы и  снова  разжала  их.  Гервак  начала  трястись  и
вздыхать, как выброшенная на берег рыба, - все чаще и глубже, со стоном и  с
бессознательными усилиями изменить положение. Наконец стон затих, и она  вся
затихла.
   Гервак открыла глаза. Она еще не  чувствовала  ни  боли,  ни  страха.  Ее
сознание молчало. Ей казалось, что она стоит в каком-то коридоре, прислонясь
спиной к двери, и видит впереди себя узкий далекий выход. Подняв голову, она
увидела, где находится,  осмотрелась  и  вспомнила.  Резкий  порыв  вскочить
обессилил ее; с трудом, осторожно вытащила она из хлама застрявшие  ноги  и,
увидев их, вся сжалась: они были ободраны, почернели и залиты кровью. Гервак
ощупала скверный разрыв кожи около ребра, и ее рука стала красной от крови.
   Кое-как, слипшимися пальцами  она  ощупала  ноги  и  руки;  убедясь,  что
переломов нет, Гервак несколько ободрилась.
   Она посмотрела вверх. Высота и теснота наглухо замыкали ее.  Никакой  Жан
Вальжан  не  смог  бы  вскарабкаться  по  этим  красновато-бурым  отвесам  с
выступающими  из  них  скользкими  глыбами.  Она  осмотрелась  еще   раз   и
вздрогнула, увидев позади себя пустоту, где внизу стояла вечная ночь. Гервак
встала, колеблясь на расползающихся ногах, но головокружение  снова  усадило
ее. Заметив карниз, она поползла к нему, иногда  проваливаясь  руками  среди
хвороста и замирая от острой боли в ногах, когда ее  раны  касались  сучьев.
Наконец она ступила на карниз и выползла под навес.
   Изнемогая от чрезвычайных усилий, Гервак легла. Она была более  удивлена,
чем обрадована. Ее представления о причине и следствии были нарушены. Закон:
"упавший в пропасть - погиб" - оказался доступным исключению.  Не  собираясь
кинуться на дно трещины ради торжества естественного порядка, она  отнеслась
к спасшему  ее  заграждению  насмешливо  и  брезгливо,  но  не  могла  долго
останавливаться на этом, так как не знала, сможет ли выбраться  из  каменной
западни.
   Поступок Моргианы Тренган доказал все: если бы она  не  отравила  сестру,
Гервак не лежала бы теперь  со  свихнутой  шеей  и  окровавленным  боком  на
холодном, как мерзлая земля, камне.
   Оторвав низ рубашки, Гервак сделала бинты и перевязала, как могла,  ноги;
рана на боку распухла и не переставала кровоточить, но все  равно  ее  нечем
было перевязать. Одевшись опять, она встала и двинулась по длинной  впадине,
часто останавливаясь,  чтобы  рассмотреть  полутьму,  в  которой  далекое  и
близкое  казалось  обратным.  Эта  впадина-навес  была   неровна   во   всех
направлениях;  местами  приходилось  идти  по  самому  краю  обрыва,   часто
нагибаясь, даже ползти; иногда становилось просторно, высоко, но потом вновь
следовали ямы и возвышения. Такой путь, протяжением метров пятьдесят, шел по
уклону вверх  и  внезапно  обрывался  на  высоте  восьми  метров  от  земной
поверхности; здесь  было  уже  светло,  и  свисающие  зеленые  ветви  кустов
недосягаемо близко обозначались на  голубой  полосе  верхнего  света.  Начав
безотчетно  надеяться,  Гервак  не   испытала,   однако,   ни   беспокойного
возбуждения, ни счастливых мыслей о  внезапном  спасении;  ее  надежда  была
замкнутая и низкая,  -  надежда,  закусившая  губу.  Снова  нашла  она  свое
спасение неестественным, подивилась и перестала думать о нем.
   Гервак смотрела вверх по  тому  направлению,  в  каком  пробиралась,  но,
оглянувшись, увидела позади себя мостик из жердей, с  веревочными  перилами,
перекинутый через пропасть; он служил  пешеходам.  Это  открытие  совершенно
успокоило Гервак. Ей следовало  только  сидеть  и  ждать,  пока  на  мостике
появится человек, чтобы крикнуть ему о помощи. Но было тихо вверху;  изредка
пролетали птицы; край облака показался над началом моста, но  двигалось  оно
так мало заметно, как будто стояло, скованное тишиной и жарой.
   Гервак глядела  на  мостик  не  отрываясь,  так  как  боялась  пропустить
неизвестного, которому стоило сделать всего  несколько  быстрых  шагов,  как
мостик вновь стал бы пустым.  Она  седела  слабая  и  мрачная;  ее  мысли  о
Моргиане не были неистово мстительны, но полны такой  тонкой  и  продуманной
злости, как расчет игры с презираемым, хотя и  опасным  противником.  Гервак
признала поражение и отдала должное великому мастерству  притворства,  каким
едва  не  уничтожила  ее  хозяйка  "Зеленой  флейты".  Реванш,  на   который
рассчитывала Гервак, должен был ударить не по телу,  а  по  душе.  Она  даже
повеселела, решив поступить так, как задумала.
   Казалось, оживление ее мыслей вызвало оживление наверху:  Гервак  увидела
человека,  который,  держась  за  веревку,  осторожно  переставлял  ноги  по
шатающимся жердям. Это был почтальон  с  сумкой;  он  шел  за  почтой  и  не
особенно торопился.
   - Стойте! Спасите! -  крикнула  Гервак,  высовываясь  головой  и  плечами
из-под нависшего над ней камня. Она кричала не  переставая,  хотя  почтальон
сразу услышал и  начал  осматриваться,  даже  посмотрел  вверх.  Новый  крик
женщины указал ему, где она находится; он схватился за веревку  и  нагнулся,
всматриваясь в отвес трещины, где белело лицо. Гервак  стала  махать  рукой,
повторяя:
   - Сюда! Я здесь! Бросьте веревку!
   - Как вы попали туда? - закричал почтальон,  изумленный  и  сообразивший,
наконец, что случай требует немедленной помощи. - Хорошо, держитесь пока,  -
продолжал он, - я побегу в одно место, где мне дадут веревку.
   - Отвяжите ее! Эту! - крикнула Гервак. - Ту, за которую держитесь!
   - В самом деле! - пробормотал почтальон.  Он  подергал  веревку,  которая
служила перилами к мостику, и отвязал ее с обоих концов. Затем, скрывшись  в
той стороне, где томилась Гервак, примерил, хватит ли длины веревки.  Гервак
внезапно увидела ее конец,  почти  хлеставший  по  ее  ловящей  руке,  но  с
отчаянием и злостью подумала, что человек не догадался сделать петлю,  вдруг
она услышала сверху:
   - Виден ли вам конец?
   - Виден, хватит ли завязать петлю? - закричала Гервак.  Ответа  не  было.
Минуты две она ничего не видела и не слышала,  страшно  боясь,  что  веревка
окажется коротка и, отправясь за  помощью,  почтальон  разнесет  слух  о  ее
приключении.  Она  проклинала  его  медлительность  и  с  ненавистью   ждала
окончания тоскливых хлопот. Наконец ее волосы что-то тронуло; веревка  снова
показалась перед ее лицом, но теперь это была большая петля; она  двигалась,
то удаляясь в сторону, то вертясь около рук, и ей все не удавалось  схватить
ее.
   - Направо! Немного направо! - вскричала Гервак.  Петля  поползла  вправо,
вертясь и увиливая, но Гервак, улучив момент, схватила ее.
   - Держу! - сообщила она.
   - Отлично! - раздалось сверху. - Теперь  сделайте  так:  пропустите  одну
ногу в петлю и сядьте как бы верхом; руками же
   держитесь  за  веревку  выше  головы.  Когда  вы  так  устроитесь,  смело
сползайте с трещины и повисните. Упасть не бойтесь, я держу крепко. Я тотчас
потащу вас наверх.
   Они не могли видеть друг друга из-за  выступов  над  местом,  где  сидела
Гервак, поэтому, продев на себя петлю,  как  было  ей  указано,  и  чувствуя
веревку болтающейся свободно,  Гервак  некоторое  время  не  могла  решиться
скользнуть из своей расселины в пустоту.  "Подтягивайте!"  -  крикнула  она,
готовая закачаться над пропастью. Веревка приподнялась: тогда,  считая,  что
сотрясение  уменьшится,  Гервак  попросила  натянуть  веревку  потуже  и,  с
захлестывающей дыхание мыслью о  тьме  внизу,  выскользнула  из-под  навеса,
перевернувшись несколько раз; ее плечо стукнулось об отвес; она придержалась
за камень и остановила вращение.
   - Тащите! Тащите! - закричала она, поджав ноги и закинув голову.
   Она видела  у  самых  глаз  стену  провала,  которая  неровными  скачками
подалась вниз и остановилась. Веревка, туго прильнувшая к выпуклости  камня,
терлась  о  него  и  поворачивалась  вокруг  себя.  фут  за   футом   Гервак
приближалась к зеленеющей на краю траве. Наконец,  загорелая  жилистая  рука
высунулась сверху, схватив веревку ниже края трещины, к  ней  присоединилась
другая  рука,  и  они  втащили  перепуганную  Гервак,  причем  она  помогала
почтальону, уцепившись за древесный корень. Держась одной рукой за  веревку,
другой рукой почтальон схватил Гервак под мышку и опустил на траву.
   - Вы думали, я ушел? - сказал почтальон.  Это  был  высокий  человек  лет
тридцати, с круглым, мускулистым лицом. - Вот что пришлось  сделать,  потому
что веревка оказалась коротковата.
   Свалившись от утомления, Гервак увидела показанную ей веревку, к верхнему
концу которой был привязан ремень от сумки, а к  ремню  длинный  сук,  вроде
шеста.
   Гервак поднялась и села на пень.
   - Вы здорово разбились! - сказал почтальон. - У вас все в крови.
   - Знаете, что произошло? - усмехнулась Гервак. - Я села на краю,  свесила
ноги, и у меня закружилась голова: дальше я ничего  не  помнила;  очнувшись,
увидела, что по странной прихоти обстоятельств  упала  на  глубоко  засевшую
пробку из стволов, хвороста, мха и мягкого сора. Рядом была трещина; по  ней
и ползла все выше и очутилась около мостика.
   - Чудо! - сказал почтальон.  -  Вы  спаслись  чудом.  Как  мой  приятель,
кочегар с "Филимона". Он упал в машинное отделение, а снизу  другой  кочегар
нес на голове  свернутый  матрац.  Вот  это  и  задержало  стремление  моего
приятеля достичь нижней палубы. Слушайте, вы вся в  крови  и  расшиблены:  я
сведу вас тут недалеко, там вас полечат.
   - Нет, я живу в городе, и я пойду в город, - ответила Гервак.  -  Ноги  у
меня целы. Я сильна, и никакие "чудеса" моих сил не отнимут. Благодарю за...
то, что подняли меня вверх.
   Взволнованный почтальон, у  которого  были  ободраны  ладони,  ждал  слов
благодарности, не  сознавая,  что  ждет;  он  обрадовался  и  покраснел,  но
окончание  фразы  придало  всему  серый  тон.  Смотря   на   испачканную   и
растрепанную Гервак, он не чувствовал теперь  того  естественного,  сильного
желания помочь до конца, как вначале. Если бы она сказала: "Вы спасли  меня,
благодарю вас", - он был бы совершенно доволен, так как сам восхищался своей
находчивостью при употреблении шеста. Но слова "спасение" он не услышал.  Он
совсем расстроился, когда Гервак сказала, что запишет его адрес, чтобы  дать
ему денег.
   - Напрасно вы так говорите, - заявил он с досадой. - Хотите,  я  доставлю
вам экипаж?
   - Это лишнее, - ответила Гервак, собираясь идти. - В полумиле отсюда есть
таверна, где я решу вопрос об экипаже самостоятельно.
   - Как хотите, - сказал почтальон сдержанно. У него  окончательно  пропала
охота помогать ей. Он вздохнул,  надел  свое  кепи  и  отправился  привязать
веревку вдоль мостика. - Мне ваши  секреты  не  интересны,  -  прибавил  он,
остановясь. - Знаете ли вы, по крайней мере, как выйти на шоссе?
   - Да, знаю.
   Незаслуженно оскорбленный человек растерянно улыбнулся и пошел к мостику.
"А! Ты надеялся, что я подчеркну чудо", - думала Гервак, отходя и облегченно
осматриваясь. Скоро она заметила тропу и вышла по ней на  шоссе  значительно
ниже "Зеленой флейты". Она шла тихо, хромая и терпя боль ноющих ран.  Гервак
сильно ослабела, но ее поддерживала ирония  и,  насмешливо  раздражаясь  при
воспоминании о спасительной  причуде  провала,  своей  кривой  усмешкой  она
полагала стать выше всего, не зависящего от ее мерок.
   Немного погодя услышала  она  догоняющий  быстрый  звук  и,  обернувшись,
заметила автомобиль, пассажирами которого  были  мужчина  и  дама,  сидевшие
рядом. Гервак склонилась к земле, уронив голову на руки.  Она  оставалась  в
таком положении, пока, вскоре после остановки автомобиля, не  почувствовала,
что  на  ее  плечо  легла  сдержанно  спрашивающая  рука,  и  посмотрела  на
джентльмена, старавшегося ее приподнять.
   - Что с вами? - участливо спросил он.
   - Я разбита, я не могу идти, - сказала Гервак.
   - Где вы живете?
   - Будьте добры, доставьте меня в Лисс, на  улицу  Горного  хрусталя,  дом
номер шесть.
   - Хорошо, - сказал джентльмен. Он взглянул  на  шофера  и  тот,  выйдя  с
сиденья, помог ему довести больную в автомобиль, где, притворяясь, она  села
рядом с шофером.
   - Какое несчастье произошло с вами? - спросила дама,  сочувственно  сведя
брови.
   - Я разбита... - мрачно повторила Гервак.
   В лице дамы, спокойном и тонком, проступил  румянец.  Она  повернулась  к
своему спутнику, который пожал плечами и приказал ехать.
   - Итак, дорогая  Мери,  -  произнес  он,  -  этому  курорту,  несомненно,
принадлежит будущее!
   - Я очень рада, - сказала дама.
   Затем автомобиль двинулся с быстротой ветра, и никто более не обращался к
Гервак, - ни с вопросами, ни с  советами;  она  тоже  сидела  молча,  полная
угрюмой и беспредметной иронии, до которой не было никому дела.



   Глава XX

   В десять часов вечера Джесси,  спавшая  все  время  после  ухода  гостей,
проснулась беспокойно и сразу. Она села, дыша с усилием.
   Она лежала в тени. У отдаленного стола, при  свете  небольшой,  с  темным
абажуром лампы, расположилась в кресле, читая книгу, сиделка.
   - Я проснулась, - сказала Джесси, оглядываясь. - Что такое  я  забыла?  А
где письмо?
   Поняв, что говорит со сна, девушка понурилась и зевнула; затем была очень
удивлена, когда сиделка взяла со стола конверт и подошла к ней.
   - Вам есть письмо, -  сообщила  женщина.  Сообразив,  что  Джесси  спала,
сиделка тоже удивилась ее словам о письме, которого она  еще  не  видела,  и
сказала об этом.
   Устало посмотрев на нее, Джесси пожала плечами и, откинувшись на подушки,
стала рассматривать конверт. Сиделка  засветила  для  Джесси  вторую  лампу.
Почерк был незнаком девушке; без особого любопытства она вскрыла  конверт  и
вытащила аккуратно сложенный листок. С каждым словом  письма,  отпечатанного
пишущей  машинкой  и  не  имевшего  подписи,  ее  изумление  возрастало   и,
инстинктивно запахивая  халат,  теряясь  от  мыслей,  Джесси  начала  сильно
вздыхать, чтобы опомниться и одолеть слабость,  что  ей  несколько  удалось.
Желая немедленно остаться  одной,  Джесси  сказала  сиделке,  которая  снова
удалилась на свое кресло:
   - Пожалуйста, приготовьте мне кофе. Очень хочется пить:  только  остудите
сначала.
   Ничего не подозревая, женщина отправилась  исполнять  просьбу  Джесси,  а
девушка, задрожав, перечитала письмо:  "Ваша  сестра  отравила  вас.  Вы  не
больны, вы  отравлены.  Этот  яд  убивает  в  течение  10-12  дней.  Лечение
бесполезно, если даже врач знает об отравлении. Пока прямой опасности нет, а
завтра утром с вами будут говорить по телефону. Противоядие известно  только
нам; оно может быть доставлено, если вы согласитесь уплатить 1000 фунтов".
   Ноги Джесси заныли; свет стал темнеть, и нервная тошнота стеснила  горло.
Второе чтение еще больше напугало ее. Ни верить письму, ни опровергнуть  его
девушка не могла; ее испуг перешел границу, перед которой еще можно  стыдить
себя за потерю самообладания, имеющую значение подозрения; не  в  ее  власти
было сдержать чувства, подобные ужасу при пробуждении в ярком свете  пожара.
Никто среди ее знакомых не мог шутить так. Ничего не  объясняя,  зная  лишь,
что должна немедленно спешить к сестре за объяснением и успокоением, - иначе
умрет до утра или лишится рассудка, - Джесси встала в кровати  на  колени  и
начала прятать письмо в стол, под подушку, в книгу, вынимая и перемещая  его
без цели, пока не опомнилась. Тогда, стиснув письмо, она покинула кровать  и
надела туфли.
   Ключ от гардеробной комнаты обыкновенно находился  в  замке.  Помня  это,
Джесси тихо открыла дверь и побежала одеться. От страха  и  торопливости  ее
движения были бестолковы, неверны, и она не все время точно соображала,  что
делает. Пробежав залу и  часть  коридора,  Джесси  повернула  за  угол  и  с
облегчением увидела ключ в  замке:  теперь,  как  и  всегда,  он  заявлял  о
честности служащих. Раскрыв шкапы, Джесси побросала на пол все, что сняла  с
вешалок, но ее сознание  не  могло  быстро  управлять  выбором.  Она  искала
подходящее платье. Прижав к груди ворох одежды, Джесси  вытряхнула  из  него
коричневое платье, криво застегнув кнопки; окутала  голову  голубым  шарфом;
крадучись, бегом вернулась к себе;  натянула  чулки,  сунула  ноги  в  какие
попало туфли, захватила деньги, письмо и выскочила, открыв окно, на  тротуар
переулка.
   Если бы она не так торопилась и горевала, ее сборы отняли бы  значительно
меньше времени, чем это произошло в действительности.  Сотрясение  прыжка  с
окна лишило ее дыхания; постояв у стены дома со слабым,  нехорошим  сердцем,
причем ладонями и  лбом  опиралась  на  стену,  Джесси  отошла  на  тротуар,
возбудив внимание немногочисленных прохожих, но, к ее облегчению,  никто  не
подошел спрашивать ее, что  случилось.  Едва  передохнув,  Джесси  принялась
искать экипаж и, не пройдя  половины  квартала,  увидела  таксомотор.  Шофер
взглянул на девушку в шарфе с  благосклонной  улыбкой.  Так  как  Джесси  не
улыбалась, а категорически предложила десять фунтов за полчаса быстрой езды,
он почтительно осведомился, куда  ехать,  и  приступил  к  исполнению  своих
обязанностей. Едва Джесси уселась, ее начало колыхать,  мчать;  южный  ветер
перевернулся  в  ушах;  стремясь  в  рот,  в  глаза,  он   прижал   шарф   к
разгоряченному лицу девушки;  отсверкали  полуночные  огни  города,  сменясь
тьмой отлогих холмов, и  Джесси  стала  спокойнее.  Движение  облегчало  ее;
уверенность  мелькающего   в   пространстве   автомобиля   заражала   и   ее
уверенностью, что скоро наступит отдых.,
   Она думала только о письме, о Моргиане - бессильно и страстно, как стучат
в дверь, призывая на помощь, но  не  слыша  утешающего  движения.  Иногда  с
зеленой дороги выбегал страх, хватая ее руки, которые она тоскливо кутала  в
шарф, и снова отлетая в холмы, подобно тени придорожной  оливы,  опрокинутой
светом фонарей. Слова "вы отравлены" не оставляли Джесси; они мчались  среди
холмов, вздрагивали в ее дыхании; где-то в углу, возле  ее  ног,  эти  слова
стучали и торопились, как шарф, терлись о ее  лицо,  смешанные  с  ветром  и
тьмой.
   Джесси очнулась; казалось ей, что в этом неописуемом состоянии
   она уже видела Моргиану, но не могла представить ни  сказанного  сестрой,
ни что сказала сама. Они как будто уже расстались, и Джесси  возвращалась  в
город. Как только она это представила, никакими усилиями сознания Джесси  не
могла вызвать представления, что едет из города. Направление  перевернулось.
Лишь когда мелькнули сияющие дома Каменного  подъема  и  дорога,  при  новом
возбуждении машины, пошла вверх, истинное направление стало в ее уме на свое
место. Через несколько минут  по  обрыву,  огражденному  стеной,  автомобиль
выехал на ровное место  и  устремился  к  единственному  огню  дома,  тотчас
пропавшему за крышей жилища Гобсона. "Огонь есть, Моргиана еще не  спит",  -
подумала Джесси.
   Машина качнулась, остановилась; но изнуренная девушка несколько мгновений
еще мчалась - внутри себя - по инерции чувств движения. Она сошла,  уплатила
деньги и, сказав: "Возвращайтесь, я более не поеду", позвонила у ворот.  Уже
лаяла подбежавшая из глубины  двора  собака.  Шум  у  ворот,  лай  и  звонок
разбудили Гобсона. Он открыл окно, выглянул и,  увидев  женскую  фигуру,  не
сразу узнал Джесси.
   - Гобсон, впустите меня! - крикнула девушка. -  Сестра  дома?  С  великим
удивлением поняв, что приехала Джесси, Гобсон кинулся со всех ног открывать.
Он едва успел надеть туфли и пальто, но и в пальто чувствовал свежесть ночи;
еще более удивился он легкой одежде Джесси и ее  плохому  виду.  Не  решаясь
ничего спрашивать, он впустил девушку и пошел сзади ее к подъезду, твердя:
   - В спальне виден свет,  а  Нетти,  наверное,  уже  спит;  пожалуйте,  да
скорее, а то простудитесь; воздух здесь резкий.
   Они подошли к подъезду; тогда, оставив Джесси, Гобсон обошел угол дома  и
постучал в окно горничной. За стеклом начала кидаться белая тень;  скоро,  с
переполохом в  лице,  Нетти  открыла  дверь;  приветствуемая  ее  тревожными
восклицаниями, Джесси вступила в переднюю.
   - Моргиана спит?! Разбудите сестру, - сказала  Джесси,  пройдя  в  первую
комнату, откуда наверх шла лестница.
   Гобсон удалился, горничная занесла уже ногу  на  ступеньку  лестницы,  но
отступила, - сверху спускалась Моргиана, вполне одетая и еще не  ложившаяся.
Она слышала, как рокотал и остановился автомобиль; не  узнала,  а  потом,  с
озлоблением и трусливой дурнотой  в  сердце,  узнала  голос  Джесси,  и  все
метнулось в ней, так как она почувствовала занесенный удар; не  зная,  ни  в
чем  он,  ни  что  случилось,  Моргиана  обмерла,  когда,  приоткрыв  дверь,
расслышала слова Джесси "разбудите {ее}" внутри дома. Тогда  только,  крепко
зажмурясь и  с  болью  вздохнув  несколько  раз  так  глубоко,  что  смирила
отчаянное сердцебиение, она пошла вниз, готовая принять всякий удар.
   Еще на лестнице Моргиана остановилась и нагнулась,  всматриваясь  в  лицо
сестры. Джесси бросилась к ней; не  удержав  слез  и  смеясь  со  страхом  в
глазах, она схватила ее руки, слабо таща сестру вниз и твердя:
   - Я виновата, Мори, я ужасно виновата;  я  приехала,  чтобы  ты  простила
меня! Я буду у тебя ночевать!
   - Нетти, вы более не  нужны,  -  сказала  Моргиана  горничной,  -  идите.
Джесси, ты помешалась? - спросила она,  когда  горничная  закрыла  за  собой
дверь.
   - Я помешалась. Меня  помешало  письмо.  "Лгать",  -  подумала  Моргиана,
догадываясь уже о том, что предстоит ей.
   - Хорошо, письмо, однако пройдем в столовую. Ты совершенно  больна;  твой
вид ужасен. Кто отпустил тебя?
   - Ах, теперь все хорошо! - вскричала Джесси, идя за ней. - Но  ты  накажи
меня! О, как я измучилась как настрадалась я за эти  часы!  На  письмо,  на,
возьми и прочти, и догадайся, кто мог написать так!
   В небольшой комнате, куда они вошли,  Джесси  прилегла  на  диван,  затем
приподнялась и подперла рукой голову. Моргиана  прочитала  письмо,  медленно
ходя перед глазами сестры, и поняла, что Гервак жива. "Да, лгать", - сказала
она себе, но ее лицо отказалось лгать в эту минуту; оно стало белым и диким.
Не  владея  собой,  Моргиана  скомкала  письмо;  растерявшись,   она   стала
перекладывать его из руки в руку; наконец, сунула  в  карман  юбки.  В  этот
момент, по ее лживым и упорным глазам, девушка узнала всю  правду.  Зная  ее
теперь, она не могла верить; знала и не верила.
   - Отдай мне письмо! - вскричала Джесси, протягивая руку. - Отдай  письмо,
Моргиана! Я должна умереть с ним!
   - Что ты кричишь? - угрожающе шепнула Моргиана. - Можно подумать,  что  я
изверг. А! Ты не разорвала с негодованием злое письмо; ты поверила,  спешила
оскорбить меня?! Письмо написал подлец; кто он? как я могу знать?!
   - Моргиана, немедленно говори!
   - Не кричи. Если ты больна, оставайся здесь, но  не  терзай  меня.  Я  не
позволю тебе кричать.
   - Моргиана, я требую, чтобы ты села и  говорила.  Помни,  что  мне  худо!
Говори просто и ласково, как с сестрой!
   - Хорошо. Что я могу сказать?
   - Тогда верни письмо.
   - Нет!
   - Скажи правду, Мори, родная моя!
   - Я - правда. Я - сама правда перед тобой!
   - Сестра, ты видишь, что я больна; я уже не отвечаю за мысли свои!  Сядь,
поговорим с доброй душой! Кто же мог так подшутить?
   - Зачем ты притворяешься? Ты не  веришь  письму.  Скажи:  веришь  или  не
веришь?
   - Да, я еще не знала, что ты такая, - сказала Джесси.  -  Не  говори  так
жестоко; мне страшно от твоих слов!
   Моргиана вынула из кармана письмо и быстро, но старательно разорвала  его
на мелкие клочки, которые кинула за решетку камина.
   - Вот мой ответ, - заявила  Моргиана.  -  Иди  наверх  и  ложись.  Но  ты
сделаешь  лучше,  если  немедленно  покинешь  мой  дом.  Я  дам  тебе   свой
автомобиль.
   Джесси тупо следила за ее движениями.
   - Хорошо, - сказала она, вставая и пересаживаясь близко к  сестре,  прямо
против нее. - Я узнаю правду простым путем. Завтра же я буду  просить  лицо,
приславшее письмо, явиться ко мне, ничего не опасаясь. Тогда мне  скажут,  в
чем дело!
   - Джесси, ты не сделаешь так, потому что это мерзость!
   - Нет, это не мерзость! Ведь я отравлена, понимаешь ты или нет? Не бывает
таких болезней, не может быть!
   - Не кричи! Говори тише!
   - Мори! Сними же этот ужас! - вскричала Джесси, плача навзрыд. -  Неужели
ты - палач мой?
   - Конечно, нет, - сказала Моргиана, и ее осенила ложь, в которой выгоднее
было запутаться, чем сказать истину. - Письмо,  полученное  тобой,  -  новое
преступление.
   - Значит, меня все-таки опоили?
   - Мучительно тяжело мне, Джесси, но я вынуждена  признаться.  Ты  знаешь,
что я живу очень серой, совершенно ограниченной жизнью. Ты слушаешь?
   - Я слушаю, говори!
   Джесси смотрела на нее с надеждой и страхом.
   -  Я  наказана  за  свои  фантазии,  -  продолжала  Моргиана,  вставая  и
расхаживая по комнате, чтобы не видеть глаз девушки. -  Я  купила  у  одного
человека, - адрес и фамилию которого могу сказать,  если  хочешь,  -  особое
средство, обладающее,  по  его  словам,  способностью  вызывать  отчетливые,
красивые сны. Так он сказал. У меня нет жизни, и я хотела  испытать  сны.  В
этом тяжело признаться, но это так.
   Расстроенный ум Джесси изнемогал, стараясь отозваться доверием на  всякое
объясняющее слово Моргиана говорила неровно: то с излишней силой, то  трудно
и с остановками. Но Джесси не следила за  тем;  ей  было  важно,  {что}  она
скажет.
   - Тебе тяжело? - спросила Моргиана, ловя  в  дыму  лжи  подобие  странной
правды, очертания, напоминающие действительность. - Я  сокращу  рассказ;  ты
приляжешь, я отвезу тебя домой и вызову твоего врача.  Но...  что  я  хотела
сказать? Да, я тайно от тебя дала тебе принять несколько капель.
   - Купила себе, а дала мне!
   - Да!
   - Почему?
   - Я хотела узнать действие.
   - Действие ты могла узнать на себе.
   - Джесси, я знаю, как ты  любишь  рассказывать  сны  и  как  они  у  тебя
интересны. Не всегда можно дать себе отчет в подобных вещах. Не могла  же  я
думать об опасности для тебя! И вот я вижу, что попала в руки  преступников,
которые продали мне что-то вредное под видом  наркотика,  с  целью  вымогать
потом деньги.
   - Моргиана, этого  не  может  быть.  Неужели  они,  или  кто  там,  будут
шантажировать меня, пострадавшую? Ведь ты должна была пить эту... это -  как
ты говоришь - особое средство для снов. Никто не знал,  что  тебе  придет  в
голову поднести его мне! А затем, - какой расчет дать отравлять {тебе}?
   - Как я могу знать, в чем тут был расчет? Ты  молода,  испугана;  платишь
бешеные деньги за противоядие; боишься  семейного  скандала,  -  вот,  может
быть, почему?! Так же, как ты, я теряю соображение, стараюсь  понять.  Может
быть, яд был дан по ошибке, а затем явилось намерение получить выгоду.
   Джесси молчала, склонив голову и  положив  вытянутые  руки  на  стол.  Ее
ресницы дрожали, блестя слезами.
   - Это случилось в то утро?
   - В какое утро?
   - Когда ты пришла ко мне  говорить  с  Флетчером.  Осторожность  изменила
Моргиане. Моргиана ответила  утвердительно,  когда  следовало  сказать,  что
подмешала яд в питье вечером
   накануне.
   - Разве человек видит  сны  днем?  -  спросила  Джесси  тоном  печального
торжества, открывая глаза и решительно вытирая их.  -  Моргиана,  ты  лжешь!
Теперь я не могу тебе верить, и, может быть, хорошо,  что  ты  выдумала  эту
историю с красивыми  снами.  Благодаря  ей,  слушая  тебя,  я  хоть  немного
привыкла к мысли, что ты, моя сестра -  чудовище!  За  что  же  ты  погубила
меня?
   - Успокойся, Джесси, - сказала Моргиана с нервным, непроизвольным смехом,
- я дала  тебе  это  лекарство  утром,  потому  что  мне  были  даны  разные
наставления. Днем должны были быть грезы наяву, подобные снам.
   - Такие же красивые, как то, что ты сделала? Зачем, дав  мне  отраву,  ты
тотчас уехала?
   - Тебе худо, Джесси!? Позволь, я помогу тебе лечь.
   - Не тронь! Не касайся меня! Я лягу сама.
   Джесси подошла к дивану и прилегла, почти свалилась, с помутневшим лицом.
Силы оставили  ее,  и  она  подумала,  что  теперь  умирает.  "Оленя  ранили
стрелой"... вспомнила Моргиана.  Возбуждение  ее  и  потрясение  собственной
ложью перед лицом погибающей были так остры,  что  она  продолжала  говорить
тихо и настойчиво:
   - Я ничего не сделала, ничего. Но сны я хотела видеть;  я,  Джесси,  имею
право на сны. Во сне я могла быть ничем не хуже других:  стройная,  веселая,
красивая я должна была быть во сне. Ведь  это  меня  мучит,  Джесси;  ты  не
можешь понять, как тягостно смотреть на других,  которыми  все  восхищаются,
которым бросают цветы и поют песни! Мне больно, но я должна это сказать, так
как я хотела жизнь заменить сном. Старая жаба хотела видеть себя розой;  она
сделала глупость. Только глупость, Джесси,  ничего  больше.  Теперь  ты  все
знаешь. Ты добра и простишь меня; но ведь скоро ты будешь здорова!  Я  поеду
завтра же, и я добьюсь противоядия от этих мерзавцев или признания,  чем  ты
отравлена, чтобы привлечь к этому делу врача, на которого можно  положиться,
что он не разгласит печальную ошибку твоей сестры.
   Джесси открыла глаза и в изнеможении махнула рукой.
   - Ты все сказала, благодарю, - прошептала она. -  Ну,  вот,  кончена  моя
жизнь. К этому шло. Кто эти люди, у которых покупала ты сладкие сны?
   Моргиана молчала.
   - Говори же, дорогая сестра!
   - Я, может быть, перепутала фамилию. Она записана у меня; я  завтра  тебе
скажу.
   Джесси, с внезапным порывом, вскочила  и  села.  Она  так  страдала,  что
хотела бы призывать смерть, но смерть пугала ее.
   - Помогите! - закричала девушка. -  Помогите!  Здесь  убивают!  Моргиана,
освирепев, зажала ей рот рукой.
   - Помо... - вырвалось из-под ее пальцев.
   - Ты хочешь скандала? - шепотом крикнула Моргиана. - Знаешь  ли  ты,  что
может получиться? Тебя не спасут тогда!
   - Пусти, я уйду, - сказала Джесси, отталкивая ее руку. -  Отойди,  открой
дверь. За что же это мне все, боже мой! Спаси и помилуй нас!
   Она  встала,  порываясь  выйти,  но  Моргиана,  силой  удерживая  сестру,
сказала:
   - Слушай, клянусь тебе, ты немедленно поедешь домой! Но только не  выходи
из комнаты. Сейчас будет автомобиль. Я пойду и распоряжусь, и я тебя отвезу!
   - Кто бы ни был, но только не ты!
   - Это буду я, так как я не виновата, а ты теперь невменяема!
   - Ложь! - сказала Джесси, продолжая плакать с открытыми глазами,  полными
безысходного отчаяния и бреда. - Ложь, Моргиана, палачиха моя. Ты все и  обо
всем лжешь. Если ты хотела наследства, тогда что? Но пусть, где  автомобиль?
Я уеду.
   Она села, а Моргиана вышла. "Надо лгать, - сказала она, - единственно,  -
одна ложь до конца; бежать, значит,  -  признаться.  Она  уверилась,  но  не
донесет. Я ее знаю. Она лучше умрет. Она умрет после  этого  разговора.  Она
может выбежать, пока я хожу".
   Моргиана осторожно повернула ключ в двери, но, как ни тихо было движение,
Джесси услышала, что ключ тронулся. Тогда ей представилось, что  в  соседней
комнате сидит темный сообщник, который должен войти и доделать то  страшное,
что задумала Моргиана. Слыша по шагам, что Моргиана ушла, Джесси  попыталась
открыть дверь, но, видя ее запертой, подбежала к  окну.  От  страха  и  горя
вернулись  к  ней  силы  с  тем  болезненным  исступлением,  какое  уже   не
рассчитывает препятствий. Соскользнув с  подоконника,  девушка  очутилась  в
саду и, подбежав к стене, поднялась  на  дерево  по  приставленной  у  стены
тачке. Дерево это находилось  в  небольшом  расстоянии  от  стены,  так  что
переступить с ветвей на ее гребень было бы  не  трудно  здоровому  человеку.
Джесси  отделилась  от  дерева  в  тот  момент,  когда  верхний  край  стены
приходился ей под мышкой; упав руками  на  стену  до  самых  плеч,  девушка,
отталкиваясь ногами от ствола дерева, проползла  все  дальше  через  гребень
стены и, потеряв равновесие, свалилась по ту сторону, в сухую траву.
   "Это сделано, - подумала она, - и я полежу немного, чтобы идти, не падая.
Но нет, надо идти или они поймают меня". Она встала, шатаясь и придерживаясь
за стену, наказывая себе: "Все, только  не  обморок!"  Наконец,  ей  удалось
двинуться  прямо  через  кустарник;  она  плохо  соображала  и  думала,  что
выберется на дорогу, меж тем как шла по направлению  к  морю.  "Это  лес,  -
сказала Джесси, - но я не боюсь. Лес не так страшен, как быть с сестрой. Она
не сестра мне; такая сестра  не  может  быть  у  меня.  Кто  же  она?"  И  в
помрачненном рассудке девушки началось  действие  сказки,  убедительной  как
самая настоящая правда. "Сестру мою подменили, когда она была маленькой;  ту
украли, а положили вот эту. А та, которая  любит  сухарики  и  так  на  меня
похожа, - та моя родная сестра. Да, это она, и я пойду к ней.  Она  сказала,
что живет тут где-то, неподалеку. О, я знаю где! Мне надо пройти лес,  потом
я ее позову".
   Она шла как слепая. Пасмурное небо являло ту же тьму, что земля и  стволы
внизу. По лицу Джесси скользили листья, она  оступалась  и  останавливалась,
стараясь заметить где-нибудь луч света. Но лишь сырая ночь стояла вокруг  и,
благодаря сырости, делавшейся тем более резкой, чем дальше она погружалась в
лес, ее слабость перестала угрожать обмороком. Джесси дрожала; ее ноги  были
расшиблены, но ясное представление о  где-то  недалеко  находящейся  дороге,
которая  ведет  к  неизвестной  сестре,  было  таким  упорным,  что   Джесси
ежеминутно ожидала появления этой дороги, - широкой, полной садов и огней.
   Ее больная фантазия была полна теней и загадочных слов, неясно  утешавших
ее, в то время как страх умереть одной среди  леса  уступил  более  высокому
чувству - печальному  и  презрительному  мужеству.  Ее  пылкое,  разрывающее
сердце отчаяние прошло; хотя  кончилась  та  жизнь,  которую  она  любила  и
берегла, и настала жизнь, ею никогда не изведанная, - с отравленной душой  и
с сердцем, испытавшим худшее из проклятий, - она уже не горевала так сильно,
как  слыша  ложь  Моргианы.  Ее  отчаяние  достигло   полноты   безразличия.
Наплакавшись, она брела теперь с сухими глазами, протягивая руки,  чтобы  не
наскочить на сук, и прислушиваясь,  не  гонятся  ли  за  ней  тени  "Зеленой
флейты". Хотя лес и мрак защищали ее от воображаемого преследователя, Джесси
не смела кричать, боясь, что ее  настигнут  по  голосу.  Она  шла  теперь  в
направлении, параллельном береговой линии, и ушла  бы  далеко,  если  бы  не
припадки головокружения, во время которых она долго стояла на месте, держась
за деревья. Несмотря на сырость и холод, ее так  мучила  жажда,  что  Джесси
лизала покрытые росой листья, но от этого лишь еще сильнее хотелось пить.
   "Неужели же я заблудилась и погибаю? - сказала  девушка.  -  Как  страшен
такой конец! Не могу больше идти, нет у меня сил.  Сяду  и  буду  дожидаться
рассвета".
   Когда она так решила, во тьме, перед ней, засветились листья огненными  и
черными бликами. Из последних сил Джесси побежала на свет и  увидела  жаркий
костер, возле которого, пошатываясь, ходил  старик  с  небритым,  нездоровым
лицом. На его плечи был накинут  пиджак:  у  костра  лежали  шляпа,  хлеб  и
бутылка. Вторая бутылка стояла рядом с узлом,  из  которого  торчала  третья
бутылка. Старик ломал хворост о колено, подбрасывая его в огонь.
   Этот человек стоял к Джесси спиной, согнувшись над хворостом.  Добравшись
до костра, девушка сказала:
   - Если можете, спасите меня! Мне так худо, что не могу уже  ни  идти,  ни
стоять. Можно ли мне сесть у костра?
   Заслышав так  изумительно  раздавшийся  женский  голос,  старик  повернул
голову, оставаясь в том положении, при каком  ломал  хворост.  Наконец,  его
направленные вниз и назад глаза заметили разорванный шелковый чулок  Джесси.
Он оставил хворост, повернулся и провел грязной рукой по  спутанным  на  лбу
волосам, смотря, как силится стоять прямо  эта  тяжело  дышащая  неизвестная
девушка с распухшим от слез лицом, вздрагивая от холода и усталости.
   - Садитесь, - сказал он  задумчиво,  с  печальным,  весьма  поверхностным
интересом  рассматривая  Джесси.  -  Кто  бы  вы  ни  были,  вам  необходимо
согреться. Места хватит.
   Он бросил пиджак к костру  и  указал  на  него  рукой,  а  сам  отошел  к
противоположной стороне и сел, поставив локти на поднятые  колени.  Погрузив
спокойное лицо в заскорузлые ладони свои, как в  чашу,  неизвестный  увидел,
что девушка прилегла, беспомощно опустившись на локоть.
   Волна жара падала на плечи и лицо Джесси,  согревая  ее.  Широко  раскрыв
глаза, с вопросом, но без страха смотрела она на хозяина лесного огня, в  то
время как тот сидел и размышлял о ней без какого-нибудь заметного удивления.
Обеспокоенная его страшным видом, Джесси сказала:
   - Вы не должны сердиться на то, что я,  может  быть,  помешала  вам  лечь
спать. Я заблудилась. А утром, когда вы  поможете  мне  выбраться  из  этого
леса, я сделаю для вас все, что вы хотите!
   - Отлично, - сказал неизвестный. - Я не любопытен, крошка,  и  не  жаден.
Огонь огнем, и я вас выведу, если только вам есть куда идти. Но не хотите ли
вы поесть?
   - Нет. Я хочу пить, только пить! Нет ли у вас воды?
   - Вы больны?
   - Я очень больна. Пожалуйста, дайте мне хоть глоток воды! Видя, как жадно
смотрит она на бутылки, старик подошел к ней  и  сел  рядом.  Он  ничего  не
говорил,  а  только  смотрел  на  девушку,  пытаясь  правильно  оценить   ее
появление. Наконец, ему стало жаль ее, и сквозь крепчайший  спиртной  заряд,
настолько привычный для него, что даже опытный глаз не  сразу  бы  определил
принятую  им  порцию,  старик  почувствовал,  что  видит  совершенно  живого
человека, а не нечто среднее между действительностью и воображением.
   - Глаза ваши не хороши, а сама бледная и дрожите, - сказал он. -  Значит,
больная. Но только, дитя мое, в той бутылке вода не для детей. О  воде  этой
уже сто лет пишут книги, что она вредная, и чем больше пишут, тем больше  ее
пьют. Не знаю, можете ли вы ее пить.
   - Что же это такое?
   - Виски, друг мой.
   - О, дайте мне виски! - взмолилась Джесси,  приподнявшись  и  прикладывая
руку к груди, - я не пила виски, но я читала, что оно освежает. А мне плохо!
Я согреюсь тогда! Хотя бы только стакан!
   - Освежает, - усмехнулся старик. - Вам случалось пить водку?
   - Нет, никогда!
   - Все-таки я рискну дать вам стакан. У вас лихорадка, а при  ней  полезна
водка с хиной. Хина у меня есть.
   - Не лихорадка, нет, - сказала Джесси.  -  Я  отравлена  и,  может  быть,
должна умереть. Хина не поможет мне победить яд.
   - Раз вы это  говорите,  значит,  у  вас  сильный  жар.  От  этого  мысли
мешаются. Я сам десять лет  страдал  лихорадкой.  Возьмите  стакан.  Держите
крепче! А это хина. Держите другой рукой!
   Говоря так, старик совал  в  ее  ладонь  облатку,  столь  затасканную  по
тряпочкам и бумажкам его карманов, что она больше напоминала игральную фишку
какого-нибудь притона, чем  знаменитое  лекарство  графини  Цинхоны.  Джесси
тоскливо рассматривала облатку, но ей почему-то хотелось слушаться.
   - Но только напрасно, - сказала девушка, глотая хину и  прижимая  ко  рту
конец шарфа. - Теперь я буду пить, чтобы согреться.
   С твердостью, хотя покраснев от непривычного питья, сотрясающего  тело  и
разум, Джесси осушила стакан так счастливо, что даже не поперхнулась.
   -  Да,  вы  никогда  не  пили  виски,  -  сказал  старик,  смотря  на  ее
изменившееся, с закрытыми глазами  лицо,  по  которому  прошла  судорога.  -
Ничего, так будет хорошо!
   Джесси перестала дрожать. Ее истерзанная душа  затихла,  тело  согрелось.
Особая, заманчивая теплота  алкоголя,  при  ее  горе  и  страхе,  напоминала
временное  прекращение  мучительных  болей,   и,   глубоко   вздохнув,   она
прислонилась к камню, отражавшему вокруг нее жар костра. Костер слегка летал
перед ней, в то время как старик то приближался, то отдалялся.
   - Отвратительное снадобье! - сказала Джесси,  получив  дар  слова.  -  Но
жажды у меня теперь нет. Лишь голова кружится. Благодарю вас; но как же  вас
зовут и кто вы такой?
   Старик налил себе стакан и, выпив, задумчиво погладил усы.
   - Мое имя Сайлас Шенк. Я  был  бродячий  фотограф.  Что  зарабатывал,  то
проживал; жил один и умру один. Для работы уже не гожусь; виски хочет, чтобы
ему платили по счету, а счет большой. И я увидел, что жизнь кончена.  Теперь
я направляюсь к одному приятелю в Лисс; ему тоже шестьдесят лет. Мы вместе с
ним проживем конец жизни, смотря, как живут другие.
   - До восьмидесяти лет  не  надо  сдаваться!  -  возразила  Джесси.  -  За
двадцать лет может много случиться нового! Я убеждена в этом!
   - Самомнение молодости! - сказал Шенк, бросая сучья в костер. - А куда вы
идете?
   - Я скоро пойду к сестре, - ответила Джесси, смотря на драгоценные  камни
костра. - Ее тоже зовут Джесси. Она живет на красивой дороге, - там,  внизу,
где лес висит над морем. Она меня спасет. Одна женщина отравила меня.
   Джесси прилегла, а Шенк смотрел на нее,  размышляя,  как  много  девушек,
брошенных своими возлюбленными. Некоторые умирают, другие сходят с ума...
   - Та женщина считалась моей сестрой, - говорила Джесси,  и  ей  чудилось,
что она лежит у пылающего камина. - На красивой  дороге,  в  том  доме,  где
синие стекла и золотая крыша,  живет  моя  сестра,  Джесси.  Но  ту  женщину
уличили, она призналась сама. Та была привезена с севера. Я сейчас  пойду  к
Джесси. Не правда ли, странно, что одно имя? Этого еще нигде не  бывало,  но
так вышло. Я сразу узнала ее, а она меня. Моргиана сделала так, что  у  меня
теперь старая душа. А мне всего двадцать лет! Да,  силы  вернулись,  я  могу
скоро идти...
   Ее глаза закрылись, и лицо Джесси стало глухим. Темный конь сна мчал ее к
горизонту, за которым нет ничего, кроме полного ничего.  От  костра  вылетел
уголек и упал на ее волосы. Шенк вытащил уголек.
   - Не надо снимать шарф, - неясно пробормотала Джесси. - Детрей!  -  вдруг
закричала она, все вспомнив, вскочив и дико глядя вокруг. -  Детрей,  я  вас
умоляю! Ведь вы стали мой друг! О, увезите меня отсюда!
   Это была последняя вспышка. Шенк с трудом усадил ее, порывавшуюся  встать
на ноги, и силой заставил лечь снова. Она вначале  оттолкнула  его,  но  тут
конь сна перелетел пропасть, и Джесси потеряла  сознание,  уснув  при  свете
костра, в лесу, совершенно охмелевшая, в расстоянии не  более  полукилометра
от "Зеленой флейты".
   Было два часа ночи.



   Глава XXI

   Приехав  к  Еве  Страттон,  Детрей   увидел   молодую   женщину   готовой
отправиться. Она была в дорожной  шляпе,  в  пальто  и,  говоря  с  Детреем,
поспешно засовывала в сумку различные мелочи.  Ее  лицо  выражало  нежелание
вступать в предположения и объяснения, пока еще надо  двигаться  самой  ради
ускорения дела. Она  кивнула  Детрею  и  сбежала  по  лестнице,  значительно
опередив офицера, который догнал ее,  только-только  успев  раскрыть  дверцу
гоночного  автомобиля  Готорна.  Они  сели  один  против   другого.   Машина
сверкнула, вызвав страшный ветер в лицо Еве  и  заставляя  глаза  схватывать
мелькание уличного  движения,  проносящегося  вокруг  с  быстротой  падающих
огненных декораций. За те десять  минут,  пока  автомобиль  сокращал  город,
десять полицейских отметили его номер в записной  книжке,  потому  что  были
нарушены все правила уличного движения,  с  неизбежным  бегством  врассыпную
встречных и поперечных.
   Заметив одобрительную улыбку Детрея, Ева сказала:
   - Отец подсчитает штрафы. Я ненавижу экстравагантность, но  никак  нельзя
сегодня поступать иначе. Я беспокою вас  этой  поездкой?  Совершенно  некого
было пригласить помочь, кроме вас. Я просила отца ехать со мной. В это время
вы стали говорить. Он мне сказал: "Если,  по  счастью,  у  телефона  Детрей,
попроси  его,  а  меня  уволь".  Он   находит,   что   в   столь   тревожных
обстоятельствах вы более отвечаете положению.
   Устранив, таким образом, подозрение в "перемене ветра", Ева продолжала:
   - Она не была в бреду. Я говорила с сиделкой и  Гердой.  Джесси  получила
какое-то письмо, уловкой отослала сиделку, оделась и исчезла.
   - Верно ли, что она поехала к своей сестре? Быть может, она в городе?!
   - Нет, чувство говорит мне, что это так. Она у сестры. При их отношениях!
Я хочу сказать, что между ними нет близости. Между  тем,  девушка,  больная,
срывается ночью и уходит из дома! Только Джесси способна к таким вещам.  Она
- там, но я ничего не понимаю.
   - Предположим, - сказал Детрей, -  что  случилось  несчастье,  -  там,  у
сестры.
   - Тогда не пишут писем, потому что у Моргианы есть автомобиль.
   - Это верно.
   - Вот видите. Но какое мученье! Мы еще едва отъехали от города.
   Быстрота и ветер заставили их говорить  с  напряжением,  отчего  разговор
смолк.
   -- У нас нет никаких серьезных догадок? - спросил  Детрей.  -  Что  может
означать эта история?
   - Я ничего не скрываю! - прокричала Ева, - я боюсь и хочу  ее  разыскать!
Все дело в письме! Теряю голову!
   Немногочисленные вопросы Детрея, с виду совершенно спокойного, рассердили
ее. Так как он теперь  умолк,  смотря  в  сторону,  Ева  подумала,  что  он,
вероятно, не очень благодарен ей за эту  поездку,  нарушившую,  быть  может,
более приятный план поздних часов. Она сказала:
   - Теперь скоро. Я начинаю думать спокойнее. Джесси должна быть там. Жаль,
что вы мало знаете ее. Тогда вы простили бы меня за то, что я вас похитила.
   - Я ее знаю, - сказал Детрей.
   - Да?.. Как скоро..
   Детрей помолчал, обдумывая ответ:
   -  Некоторых  узнаешь  скоро,  -  задумчиво  сообщил  он  своей,   слегка
потешающейся про себя, компаньонке. - Все главное о  них  узнаешь  сразу;  а
затем - целую жизнь - узнаешь  какую-то  мелочь,  которая  дает  тон  всему,
вместе взятому.
   - Значит, мелочь важнее?
   - Должно быть, так.
   - Ну, вы в противоречиях!
   - Может быть, - согласился Детрей, не любивший никаких препирательств.
   - Если вы знаете Джесси, скажите мне, какая она?
   - Такая, какой вы ее знаете за время, более  значительное,  чем  две  мои
встречи.
   - Не увиливайте. Так какой же я ее знаю?
   - Да именно той, такой.
   - Какой такой?
   - Какая она известна вам.
   - Значит, не знаете!
   - Отлично знаю!
   - Самоуверенность!
   - Нет, уверенность.
   Неуязвимый с этой стороны, Детрей попался на коварное обещание:
   - Если вы скажете, как определяете Джесси, я вам скажу, что она сказала о
вас!
   - А что?
   - То, что вы знаете о себе.
   -  Однако,  -  сказал  Детрей  с  тревогой,  вызванной  ее  обещанием,  -
во-первых, вы явно подражаете мне. А, во-вторых, я уверен и знаю, что нет на
свете лучшей девушки, как Джермена Тренган. Об этом говорит ее дыхание, весь
ее вид, и я считаю большой честью для себя помогать вам в цели этой поездки.
   - Большая речь, - сказала Ева, задумавшись. - Но я ваг обманула,  Детрей.
Джесси ничего не сказала.
   Детрей остался в уверенности, что Ева, из сожаления к нему, умалчивает  о
каком-нибудь маленьком издевательстве. Особенного  внимания  он  на  это  не
обратил, но легкомысленная пытливость Евы ему была неприятна.  И  все  же  -
говорить о Джесси, произносить ее имя - было для него утешением. Его  начала
грызть тоска; но уже приехали, и второй раз за эту  ночь  у  ворот  "Зеленой
флейты" остановился автомобиль, заявив о себе криком кларнета.
   Гобсон, лежа в постели возле жены, размышлял вслух о причинах  внезапного
появления Джесси Тренган; ему не спалось.
   - Не наше дело; потуши, наконец, огонь, - сказала ему жена.  -  Вот  бьет
три часа, и я не могу уснуть, так как ты  то  встаешь  и  куришь,  то  опять
ворочаешься на кровати.
   - Помолчи, кажется, кто-то еще приехал? - сказал Гобсон.  В  этот  момент
раздался автомобильный сигнал. Гобсон встал. оделся и пошел к двери.
   - Что-то серьезное, - сказал он. - Если хочешь, туши огонь; мне теперь не
уснуть.
   Жена выбранила его за  то,  что  он  накликал  своим  бдением  так  много
автомобилей, а Гобсон, с зажатым в руке ключом, прошел к воротам и  отомкнул
решетчатую дверь. Заглушая звон ключа, Ева крикнула:
   - Мы ищем Джесси Тренган! Она здесь?
   -  Приехала  часа  три  назад,  -  сказал  Гобсон,  распахивая  дверь   и
придерживая рукой поднятый воротник пиджака.
   Услыхав это, Детрей сразу  устал.  Слова  Гобсона  произвели  впечатление
лихорадочно распечатанной  телеграммы,  которая  прекращает  тревогу,  после
чего, вздохнув, хочется смеясь сесть.
   - Фу, даже голова закружилась! - сказала Ева Страттон. - Я довольна.  Они
спят?
   Гобсон прошел в глубь двора и заглянул по окнам бокового фасада. Два окна
наверху были освещены.
   - Есть свет, - сообщил он. - Но свет часто бывает ночью за последние дни.
Наша горничная Нетти говорила, что барышня страдает бессонницей.
   - Во всяком случае, мы войдем, - решила Ева. - Будьте добры  похлопотать,
чтобы нас приняли - Еву Страттон и Финеаса Детрея.
   - Мне кажется, - сказал Детрей, - что вам приятнее будет пойти  одной.  Я
подожду.
   - Пожалуй. Но тут холодно и темно.
   - Не желаете ли посидеть у огня?  -  сказал  Гобсон.  Детрей  согласился.
Гобсон отвел его в комнату, где спали дети. Теперь  они  все  проснулись  и,
подняв головы со  сбитых  кроватей,  широкими  глазами  изучали  посетителя.
Детрей уперся руками в  бедра  и  подмигнул.  Раздался  подлый  смех  толпы,
польщенной выходкой актера. Тогда вошла жена управляющего и пригласила гостя
в столовую. Любопытство освежило ее грузное, недоспавшее тело, как  умывание
холодной водой. Убедившись из короткого ответа  Детрея  на  ее  замечание  о
погоде (он  сказал:  "двадцать  минут  четвертого"),  что  настаивать  далее
неделикатно, она со скорбью пошла к детям  и  накричала  на  них,  чтобы  те
спали. Детрей сидел на стуле у покрытого клеенкой  стола  и  курил.  Хозяйка
была поражена, когда, опять зайдя  в  столовую,  услышала  его,  запоздавший
минут на десять, ответ:
   - Это верно:  после  заката  солнца  делается  свежо.  "Муж  прав,  будет
торжествовать, что прав. У них что-то произошло, - подумала жена Гобсона.  -
Этот человек даже не видит, что я хожу здесь, перед самым его носом".
   Между тем Гобсон проводил Еву в дом и, когда Нетти закрыла за ней  дверь,
вернулся к своей встревоженной семье,  а  Ева,  как  только  вошла,  увидала
поджидавшую ее Моргиану. Она стояла в двери гостиной.
   - Четвертый час ночи, - сказала Моргиана. - Нетти,  вы  не  нужны.  Итак,
дорогая Ева, что значит этот скандал?
   Ева, у которой захватило дыхание, слегка побледнела.
   - Джесси нужно быть дома, - сказала она с твердостью. -  Вы  знаете,  что
она больна. Я хочу ее видеть, чтобы отвезти в город.
   - Вы за этим приехали?
   - Единственное мое оправдание.
   - Со мной вам не о чем говорить?
   - Нет, Моргиана. Я все сказала вчера.
   - Пройдите, Ева. Я вас простила. Так Джесси вас надула, исчезла, да?
   - Моргиана, проведите меня  к  Джесси.  Разговор  становится  странен,  -
поймите это! Где Джесси!
   - Как же я могу знать наверное? Вы, Ева,  очень  настойчивы.  Что  же  вы
подозреваете, что я ее прячу?
   - Не знаю. Я знаю, что она здесь.
   - Была здесь, - хотите вы сказать. Да, Джесси приехала сюда в двенадцатом
часу, точно не помню. Пять минут назад я вышла; когда вернулась, ее  уже  не
было. Я думаю, что она дома и спокойно спит, в то время как вы  будите  моих
служащих.
   - Постойте, я испугалась! - воскликнула Ева. - Джесси ушла?
   - Вероятно, уехала. Но еще вернее, что она прячется где-нибудь неподалеку
от дома, чтобы вызвать переполох. О, я  не  такова!  Пусть  выкидывает  свои
штуки. Пойдемте в гостиную.
   - Гобсон сказал, что она здесь. Как же она ушла? Почему ушла? Почему  она
явилась сюда?
   - Мне очень неприятно видеть вас, Ева, особенно после  вчерашнего  вашего
нравоучения. На все ваши вопросы вам может ответить сама  Джесси,  а  я  вам
говорю еще раз, что она воспользовалась моим  отсутствием  и  убежала  через
окно, так как дверь была заперта. Окно выходит в сад; я обошла  сад,  сделав
эту уступку ее дикой фантазии.
   - О! Я мало вас знаю! - сказала Ева, отступая перед ее угрюмым  взглядом.
- Если вы можете так говорить теперь, когда Джесси неизвестно где, - я  имею
право подумать многое. Но я узнаю, какое и  от  кого  она  получила  письмо.
Стыдитесь, Моргиана! Нельзя вымещать злобу против меня на ребенке!  Конечно,
вы ее выгнали.
   - Остановитесь! Я не позволю вам клеветать! - крикнула Моргиана. - Это вы
стали между мной и сестрой! Вы шпионка, праведная Ева Страттон! Я не знаю, о
каком письме идет речь. Посещение Джесси объясняется очень просто, но  я  не
доставлю вам удовольствия и не удостою вас объяснением. Довольно бредней;  я
иду спать, а вы можете расположиться с вашим штабом в  гостиной  и  сочинять
диверсии.
   - Как же вы допустили больного человека уйти? Ведь это хуже убийства!
   - Все равно, что бы вы ни подумали, - заявила  Моргиана,  всматриваясь  в
Еву и убедясь, что та говорит так только с отчаяния. -  Должны  понять,  что
сестре было не так уж худо, если  она  смогла  приехать  сюда.  Ну,  с  вами
сойдешь с ума. Но я требую, чтобы вы, по  крайней  мере,  сегодня,  оставили
меня в покое!
   - Так вы отказываетесь помочь мне найти Джесси?
   - Туда или сюда? - тихо спросила  Моргиана,  водя  рукой  от  гостиной  к
выходной двери.
   Ева посмотрела на нее и бросилась прочь, на двор. Холод  пробежал  по  ее
спине, когда дверь захлопывалась за нею, - так  страшно  было  лицо  старшей
сестры, - все в  темных  рубцах  ненависти  и  воспаленной  мысли,  запертой
блеском глаз. Задыхаясь,  Ева  прибежала  к  Гобсону  и  повалила  спокойное
ожидание Детрея одним толчком.
   - Гобсон, видели ли  вы,  как  Джесси  ушла?  -  вскричала  Ева,  мельком
взглянув на Детрея и тревожно кивнув ему.
   Гобсон растерялся, объяснив, что не видел ничего, ничего не слышал с того
времени, как проводил Джесси к сестре. Жена Гобсона села от удивления.
   - Что случилось? - спросил Детрей.
   - Возник секрет, о котором, я уверена, Гобсон будет молчать.
   - Не сомневайтесь, - сказал Гобсон,  -  я  и  жена  не  причиним  никаких
неприятностей.
   - Насчет нас можете быть спокойны, - подхватила толстая женщина.  -  Если
что нужно, мы сделаем все.
   - Джесси скрылась через окно в сад, а потом,  вероятно,  перелезла  через
стену, - сказала Ева, обращаясь к Детрею. - Она совсем больна и  действовала
в бреду. Необходимо ее  найти.  Времени  терять,  конечно,  нельзя.  Тяжелая
история! Ну, Детрей, я  не  могу  идти  с  вами,  но,  вероятно,  Гобсон  не
откажется сопровождать вас?!
   Гобсоны переглянулись. Детрей  тоже  не  понимал,  почему  сестра  Джесси
спокойно отнеслась к исчезновению девушки, но у него  не  было  времени  для
расспросов.
   - Вы знаете местность? - спросил Гобсона Детрей.
   - Да, - сказал тот, обдумывая положение. - Мы  возьмем  собаку.  Это  еще
лучше.
   - О! Если  она  годится,  то  половина  дела  сделана!  -  с  облегчением
воскликнул Детрей.
   - Дай фонарь, - обратился Гобсон к жене.
   Та, вытирая слезы волнения, отправилась разыскать фонарь, а Гобсон  вышел
в соседнюю комнату, надел сапоги, свитер и, открыв дверь, свистнул. "Кук!" -
негромко позвал Гобсон. О его ноги  толкнулся  хвост,  и  раздалось  быстрое
дыхание  животного.  По-прежнему  светилось   верхнее   окно   Моргианы;   с
подозрением взглянув на него, Гобсон прикрепил к ошейнику Кука  цепь,  затем
ввел черную, с блестящим,  сухим  взглядом,  собаку  в  комнату,  но  увидел
шедшего навстречу Детрея.
   - Всегда говорят о своей собаке, что  она  умна  и  понятлива,  -  сказал
Гобсон, - так вот и я скажу то же. Моя ищейка прибегала отсюда в город и там
находила меня! Вот вы увидите.
   Жена Гобсона принесла фонарь с зажженной свечой, а Ева, вышедшая  с  ней,
положила руку на плечо Детрея. Ее лицо было печальным, и Детрей  понял,  что
она примирилась с его отношением к Джесси, - не только ради Джесси.
   - Я сделаю все, - сказал он. - Вы ждите здесь.  После  того  он  вышел  с
Гобсоном через ворота и повернул влево, вокруг стены.  Свет  фонаря  шел  по
траве и низу стены, озаряя никелированную цепь, туго  натягиваемую  собакой.
Они прошли к тому месту ограды, где протянулись  через  нее  длинные  ветви,
помогшие Джесси выбраться из сада сестры. Хотя Гобсон выражал сожаление, что
нет предмета, принадлежащею Джесси,  и  несколько  сомневался,  -  поведение
ищейки ободрило Детрея. Обрыскав носом траву, она подняла голову, тявкнула и
стала махать хвостом.
   - Ищи, ищи, - сказал ей Гобсон, - ворота были  заперты,  понимаешь?  Если
она спрыгнула здесь, ты должен это знать.
   Раздался короткий лай. Своим путем, нам мало известным,  собака  понимала
тревогу хозяина. Фонарь означал поиски, цепь означала, что искать  назначено
Куку, но возникало сомнение, тот ли это след, который  нужен  Гобсону.  След
начинался от стены и был ясен собаке; решив, что дальнейшее покажет, -  этот
ли след интересует людей, Кук  крепко  почесался  задней  ногой  и  побежал,
опустив нос, к лесу.
   - Не волнуйтесь, - сказал Детрею Гобсон, - собака знает, куда идти.
   Удерживая собаку, торопившуюся доказать пустяшность  возложенной  на  нее
задачи, они стали бродить в лесу, тщательно осматривая все  места,  где  Кук
задерживался, следуя неровному пути девушки  и  часто  тревожа  их  краткими
возвращениями - для точной проверки. Одно время он метался среди кустов, под
листвой тесно стоящих
   деревьев, тем самым  указывал  состояние  Джесси,  в  каком  спешила  она
скрыться от Моргианы.
   - Она далеко зашла, - сказал Детрей, - неизвестно, что с ней  и  как  она
себя чувствует. Пусть она увидит собаку и  догадается,  что  помощь  близка.
Отвяжите пса! А мы пойдем на его лай.
   - Лучше не делать так, - возразил Гобсон, - его недостаток  тот,  что  он
отыщет и возвратится: уведомить. Тогда мы зря потеряем время.
   Детрей хотел спорить, но заметил огонь и побежал к нему  с  сжавшимся  от
острой тревоги сердцем. Ветви исхлестали его лицо.  Огонь  был  дальше,  чем
показалось вначале; оставив  Гобсона  далеко  позади  себя,  Детрей  увидел,
наконец, костер и Шенка, отошедшего от огня вглядеться в тьму, где слышал он
голоса и лай.
   - Вы {ее}  ищете?  -  сказал  Шенк  задохнувшемуся  Детрею,  указывая  на
скорченную фигуру с темными волосами, спящую и укрытую пиджаком.
   - Она пришла сама?
   - Да, но едва дошла.
   Гобсон вышел на свет, и  Кук,  все  осмотрев,  обнюхал  подошву  девушки,
решительно заворчав, так как доказал правильность своего поступка.
   Все трое подошли к спящей. Ее лицо было в поту, руки прижаты к груди.
   - Кто вы? - спросил Шенка Детрей.
   - Вышедший в тираж, - хмуро ответил тот, считая, что перед  ним  виновник
несчастья. - Я с ней говорил; дал ей хины, потом  водки;  она  очень  хотела
водки, потому что ее сильно трясло. Она то говорила, то бредила.
   - Что говорила?
   - Вам лучше знать это.
   - Не хотите сказать?
   - Нет. Потом, когда вы с ней объяснитесь, она повторит все, если  это  не
бред.
   - Вы вышли в тираж и стали ошибаться поэтому,  -  заметил  Детрей.  -  Вы
подумали не то,  что  надо  думать.  Слышите?  Шенк  внимательно  рассмотрел
Детрея.
   - Да, я ошибся, - сказал он, несколько прояснев.
   - Благодарю вас! - искренне отозвался Детрей, пожимая  его  руку.  -  Но,
может быть, ее бред кое-что объяснит.
   Шенк взглянул на Гобсона, правильно учитывая второстепенную роль пожилого
и главную - Детрея; затем подойдя к Детрею, сказал на  ухо  несколько  слов.
Детрей растерянно оглянулся.
   - Неужели не бред?  -  сказал  он,  вставая  на  колени  около  Джесси  и
рассматривая ее лицо. - Надо нести. Я надеюсь сделать это один.
   Он снял пиджак, прикрывавший Джесси,  и  легко  поднял  ее,  одной  рукой
обхватив под колени, другой - за плечи. Теперь, когда эта маленькая уснувшая
голова лежала у его плеча, он понял, как долго может нести Джесси, и,  тепло
кивнув Шенку, начал шагать прочь, смотря более на закрывшиеся глаза девушки,
чем следя за светом Гобсонова фонаря, двигавшимся впереди его.  Он  нес  ее,
удивляясь, что совершенно не  чувствует  тяжести,  и  боясь  сделать  Джесси
неловко лежать у него на  руках.  Неоднократно  Гобсон  предлагал  ему  свою
помощь, говоря: "Передайте теперь мне, не то у вас отнимутся  руки";  Детрей
кивал ему и продолжал быстро идти. Наконец, острая боль в  плечах  заставила
его вздрогнуть, и он толкнулся о дерево.
   Глаза Джесси открылись, но он этого не  заметил.  Потом  глаза  закрылись
опять, но висевшая доселе рука ее легла на ноющее плечо Детрея, возле шеи, и
боль в плечах прекратилась. Желая убедиться, точно ли Детрей не пересиливает
себя,  Гобсон  осветил  фонарем  его  лицо  и  увидел,  что  хранитель  ноши
улыбается, а его глаза влажны и бессмысленны. "В таком случае - донесет",  -
подумал Гобсон.
   Так выбрались они из леса и пришли в комнату, где ожидали их Ева  и  жена
Гобсона, тихо разговаривая о  посторонних  вещах.  Стук  ворот  заставил  их
вскочить, и они бросились к двери, где Джесси тихо, но настойчиво сползла из
объятий Детрея, заставив того усомниться, точно ли она все  время  была  без
сознания.
   Ее положили;  тогда  она  попросила  Еву  побыть  с  ней  наедине.  Дверь
закрылась за ними, и Джесси призналась Еве во всем,  умоляя  скорее  отвезти
себя в город, а также позвать истинную сестру  и  сказать  Детрею,  что  она
виновата во всем, но что он был ей другом и она этого не забудет.



   Глава XXII

   "Что же, сдаваться?" -  сказала  Моргиана,  заперев  Джесси  и  пройдя  в
столовую. Она села, но сидеть не могла;  встала,  начала  ходить,  но  скоро
остановилась. "Вот он, - обратный удар! Это  Гервак.  Она  предусмотрительно
заготовила письмо. Но Джесси не может уехать; не уедет, она уличила меня".
   Выход из положения, о котором она думала в эти минуты,  был  так  жесток,
что даже ее злорадно прищуренное сознание запнулось при  обсуждении.  "Но  я
пошла на все, - сказала Моргиана, - не отступлю и теперь. На охоте  добивают
раненых птиц. Разницы  я  не  вижу.  Настал  момент  умертвить  ее  простыми
словами".
   Она задумала возвратиться к сестре, спокойно  признаться,  без  раскаяния
открыть все и {пожелать смерти}. Та правда, какую  уже  знала  Джесси,  пока
была правдой трагической; еще  правдивее  должна  бы  стать  она  -  правдой
холодной расправы. Такая мысль напоминала белые глаза  на  черном  лице;  их
взгляда не могла бы перенести девушка, едва начавшая жить; беспамятство  или
безумие, может быть, сама смерть, единственно вытекали из решения  Моргианы.
Она обдумала это и направилась добивать сестру.
   Легко, почти весело, как с приветом и цветами  в  руках  входят  прогнать
дурное настроение близкого человека, Моргиана отперла дверь, но  пока  дверь
распахивалась, за ней еще не могла быть видна Джесси; думая, что она  здесь,
Моргиана сказала: "Сестричка! Это все - правда. Я клюнула тебя в  сердце.  Я
от..."
   Моргиана закрыла дверь и подбежала к окну. Сад дышал  ветром,  ничего  не
было видно во тьме, скрывшей  Джесси,  но  Моргиана  подумала,  что  девушка
здесь, в саду, и тихо позвала:  "Джесси,  автомобиль  подан!"  Снова  пахнул
ветер; сад молчал, и Моргиана спустилась в него с террасы, тщательно заперев
комнату, как будто из нее  могли  уйти  те  чувства  и  слова,  которых  она
боялась. Она стала ходить между деревьев и клумб, всматриваясь  в  очертания
темноты. Молчание и тоска ночи убедили ее, что Джесси в саду нет, но еще раз
обошла она кругом небольшой сад и остановилась у дерева, где  наткнулась  на
упавшую тачку. "Странно, что собака не лаяла, - подумала Моргиана.  -  Тачка
стояла у стены. Джесси вскочила на тачку. Тогда ее здесь нет. В таком случае
я всю ночь не должна спать; неизвестно,  что  произойдет,  если  ей  удастся
приехать в город. Но, может быть, силы ее оставят,  разум  померкнет?!  Ночь
холодная; она одета легко. А может  быть,  она  лежит  рядом,  в  траве,  за
стеной, лишившись сознания?"
   Моргиана возвратилась, взяла ключ и отомкнула  дверь  сада,  выходящую  к
тропинке в кустарник. Тогда у ее ног стала вертеться черная собака  Гобсона.
Моргиана обошла вокруг всей "Зеленой флейты", а собака  рыскала  у  ее  ног,
иногда пропадая во тьме; затем она возвращалась  и  ждала,  но  ни  разу  не
залаяла. Как только Моргиана пришла к тому месту, где Джесси перелезла через
стену, собака сунулась в траву, замерла там и  стала  ворчать.  "Джесси!"  -
позвала Моргиана, наклонясь к траве. Никто ей не ответил; она прошла по тому
месту, а затем стала следить, что будет делать собака. "Ищи", - сказала  она
ей и хотела ее погладить, но, выскользнув из-под ее руки, животное  побежало
к лесу. Его уже не  было  видно;  отбежав,  оно  остановилось,  ожидая,  что
привлечет человека к поискам. Моргиана повернула  обратно,  и  собака  снова
пришла к ней, молча спрашивая: "Почему  не  надо  искать?"  После  того  она
исчезла, а Моргиана, все  зная  теперь,  стала  придумывать,  как  объяснить
безучастие к побегу сестры, если та заблудится и умрет  где-нибудь  в  диком
углу. Тогда она решила сказать то, что сказала Еве Страттон: "Джесси исчезла
не более пяти минут тому назад". И она  возвратилась  через  садовую  дверь.
Горничная уже спала. Ей захотелось есть; она стала есть у  буфета,  стоя,  -
сыр, хлеб и масло, запивая  еду  белым  вином.  Наверху,  в  своей  спальне,
Моргиана оставила свет, а внизу потушила его. Взойдя наверх,  она  снесла  в
спальню все, что думала взять  с  собой,  и  стала  укладываться  на  случай
побега. Все ценное
   поместилось в небольшой саквояж, не вызывающий  никаких  догадок.  У  нее
были деньги, и,  кроме  того,  она  могла  получить  от  ювелира  деньги  за
драгоценности. Все сделав, ничего не упустив при сборах,  мысленно  проверив
подробности и заперев саквояж, Моргиана надела теплую шаль и села слушать  у
приоткрытого окна. Не более как через час произошло вторжение Евы,  но,  как
ни презирала Моргиана эту молодую женщину разговор с ней менее ожесточил ее,
чем прибытие Детрея, объявленное Гобсоном; оно опечалило и оскорбило ее; оно
сказало ей о сильной любви.
   Снова войдя в спальню, она села и задремала;  и  так  было  ей  нехорошо,
смутно, что она не сопротивлялась дремоте, но зорко  стерегла  сон,  стоящий
над ней  с  поднятой  рукой,  и  немедленно  раскрывала  глаза,  как  только
угадывала приближение забытья. Так прошло более часа, и в  полночной  тишине
слышала она скрип флюгера наверху дома, вникая в  его  железные  жалобы  тем
странным чувством, какое при бессоннице склонно наделять предметы жизнью.
   Вдруг она услышала шаги двух людей; Нетти коротко  постучала,  и,  встав,
Моргиана крадучись подошла к  двери,  удерживая  дыхание.  Одной  рукой  она
взялась за ключ, другой погасила  огонь,  но  ничего  не  сказала  на  стук,
продолжая молча стоять и слушать,  как  будто  промедление  должно  было  ей
помочь. Второй стук, напоминающий тихое приказание, вызвал у  нее  внезапную
злобу. Стиснув зубы, Моргиана быстро открыла дверь и увидела  Еву  Страттон.
За ней, в слезах, с растерянной улыбкой стояла Нетти.
   Ева видела фигуру старшей сестры, стоявшую неподалеку от дверей, в темной
комнате, но не различала ее лица.
   - Опять явились? - спросила Моргиана. - Что нужно?
   - Джесси нашлась, - сказала Ева, вглядываясь с  горем  и  негодованием  в
темноту, окружающую убийцу. -  Я  везу  ее;  теперь  она  будет  бороться  с
последствиями ваших забот.
   - Вы бы лучше ушли, - сказала Моргиана. - Вам  место  в  пожарном  обозе,
Ева.
   - Отошлите Нетти! Я скажу очень немного; затем уйду и оставлю вас. Я  вас
оставлю, но другие вас не оставят.
   - Мне уйти? - сказала Нетти, прислушиваясь к странному разговору с  тупым
страхом.
   - Да. Джесси в сознании?
   - В сознании, но Нетти еще  не  ушла.  Теперь  она  ушла...  Так  это  вы
отравили вашу сестру?
   Моргиана молчала. Она шагнула вперед, и Ева  увидела  ее  лицо.  Моргиана
стояла выпрямившись, с руками за спиной. Такого лица Ева не видела  никогда.
Она вскрикнула.
   - Вот я, - произнесла Моргиана, - вы меня видите. Я невинна. Ева  закрыла
лицо руками и разрыдалась.
   - Плачь, гордая, - сказала Моргиана, - настал день слез  и  для  подобных
тебе.
   - Я надеюсь, - ответила Ева, отходя с усталым жестом  от  безобразного  и
мучительного видения, - что вы душевно больны. Только  это  может  примирить
меня с тем, что произошло. Как вам поступить, вы знаете; должны знать. Пусть
вас помилует суд, но я - простить не могу!
   Спускаясь по лестнице, она услышала резкий хохот.
   - Ева! Я вас пугала! - кричала ей Моргиана, перегибаясь через  перила.  -
Уходите? Везете девочку? Будьте вы обе прокляты!
   Все время, пока тешилась  она  так  мстительно  и  черно,  подобно  концу
хлыста, бьющего вокруг, повинуясь бессмысленно жестокой руке,  -  молчал  ее
страх; лишь теперь услышала она его голос и немного опомнилась.
   "Так что же я теперь сделаю?" - сказала Моргиана.  Совершенно  уверенная,
что Ева ее не пощадит, она спросила себя: "способна ли умереть?". Но  ничего
не ответила. На этот вопрос не было ответа в
   ее душе. Между тем, приближалось утро; и, по мере того, как в  темной  ее
спальне  обозначались  предметы,  мысль  о  смерти,  вначале  вынужденная  и
неприятная, начала доставлять ей некое утешение. То была  дверь,  скрывающая
от любой погони.
   "Как нелепо я собиралась скрыться! - размышляла Моргиана, - но  это  было
бы возможно..." И так как обстоятельства,  ею  же  подтвержденные  в  момент
мстительности, в сцене с Евой Страттон, обратились против нее, она  поверила
своему желанию умереть! Вращение волчка оканчивалось. Видимая  неподвижность
его перешла в заметную быстроту, и, уже вздрагивая, теряя  устойчивость,  он
стал ходить и раскачиваться, готовясь свалиться. Подобной волчку была теперь
Моргиана; мысль и намерение  заменили  ей  силу,  как  заменяют  волчку  его
стойкую быстроту последние безнадежные обороты - на границе падения.
   Как  пробило  восемь  часов,  ее  размышления  кончились.   С   интересом
рассматривала она мрачное  лицо  Нетти,  но  не  пыталась  выведать  от  нее
что-либо, касающееся происшествий ночи;  также  было  ей  все  равно,  какие
догадки бродят во дворе и что о ней думают.
   Она пила кофе, но не могла есть.  Значительным,  как  прощание  навсегда,
стало вокруг нее все, что видела она в это  яркое,  горячее  утро:  красивые
комнаты, смятение горничной, сдерживаемое привычкой повиноваться; звук ложки
о фарфор. "Злая и нелепая жизнь, - сказала Моргиана, - зачем ты  была  такой
для меня?"
   Так как она не знала,  что  Ева  отвезла  Джесси  к  себе,  ее  последним
желанием было покончить с собой в городском  доме.  Она  надеялась,  что  ее
смерть потрясет Джесси, и, может быть, они вместе сойдут  в  могилу.  Темное
удовольствие все еще примешивалось к ее  обдуманному  отчаянию.  "Если  тебя
спасут, - говорила она, обращаясь к сестре и видя ее тоскующее лицо,  -  как
бы ты ни была довольна впоследствии своей жизнью, в твоем доме все-таки одна
стена останется навсегда черной; и ты уже не забудешь меня!"
   Моргиана оделась, но, собравшись выйти, задержалась у  саквояжа,  который
уложила ночью. Ей почему-то не хотелось бросать его на стуле, где он  стоял,
как будто ей было еще не все равно, где  он  находится,  будет  ли  даже  он
существовать после ее конца. Она сунула его в шкап, который заперла; ключ от
шкапа взяла с собой; потом встала на подоконник  и  отрезала  шнур  гардины,
длиной метра два; свернув его и уложив в сумку, она  удивилась,  что  делает
все это для своей смерти. В ее  осмотрительности  все  время  стоял  смутный
вопрос. Наконец, она вышла во двор, где увидела шофера, тотчас усевшегося  к
рулю при виде ее. Прежде чем поклониться, он взглянул на нее таким же глухим
взглядом, как смотрела Нетти, внося  кофе.  Моргиана  выехала,  не  видя  ни
Гобсона, ни его жены; но ей показалось, что у окна жилища Гобсона  тронулась
занавеска. В глубине двора стояла собака; она  тоже  смотрела  на  Моргиану.
"Вот я ушла,  -  подумала  Моргиана,  -  и  ничто  теперь  не  смутит  ваших
воспоминаний о Харите Мальком".
   По дороге она обратила внимание на руку шофера, колеблющую черное колесо.
Рука двигалась с властью и уверенностью судьбы. Ей представилось, что  шофер
не тот, не флегматичный Слэкер, и если он  повернется,  она  не  узнает  его
лица.  "Не  белое  ли  оно,  с  черными  ямами?"  -  мелькнуло  у  Моргианы.
Представление это навязалось с силой, вызвавшей у нее дрожь,  и  она  громко
сказала: "Обернитесь!"
   Слэкер не расслышал, но обернулся и  хмуро  кивнул,  думая,  что  возглас
значит:  "Поторопитесь".  Машина  удвоила  бег,  и  хотя   Моргиана   теперь
продолжала знать, что ее везет Слэкер, его мрачный кивок еще более расстроил
ее.
   Она ехала, то решаясь, то отказываясь от своего  замысла.  Внушение  ночи
исчезло; во всех светлых подробностях  начался  день,  развлекая  и  как  бы
примиряя с самой безвыходностью. Приступы  малодушия  угнетали  Моргиану  не
меньше, чем насильственно восстанавливаемая решимость. Обман шел  с  ней  до
конца, но она уже не различала его.
   Подъезжая к дому, Моргиана не знала, что  ее  ждет  -  арест  или  вопрос
врача?  Ее  внутренняя  поза  исчезла.  Моменты  невменяемости  перемежались
угрожающим озарением. Ее встретили Эрмина и Герда, которые провели ночь  без
сна и лишь  недавно  получили  от  Евы  известие,  что  Джесси  благополучно
нашлась. Моргиана понимала, что они говорят ей о  происшествии,  но  слышала
одни  восклицания,  не  различая  слов  и  тупо  смотря  на   других   слуг,
показывавшихся в отдалении, как будто по своему делу, но - она знала  это  -
изучающих и рассматривающих ее.
   - Сестра спит? - сказала Моргиана.
   Узнав, что Джесси находится в доме Готорна,  она  удивилась  и  вздохнула
свободнее. Она хотела  отослать  женщин,  чтобы  несколько  последних  минут
провести в этой высокой  зале,  поддерживающей  чувство  достоинства  своими
огромными окнами, светящими  всей.  красотой  утра  на  отраженные  паркетом
люстру и мебель.
   - Оставьте меня, - тихо сказала Моргиана и,  оставшись  одна,  подошла  к
окнам. В простенке, у трюмо, стояли бронзовые часы с медленно  отзванивающим
падение секунд маятником в форме лиры. Было пятьдесят пять  минут  девятого.
Моргиана  сжала  рукой  маятник;  он  двинулся  в  ее  пальцах   и   неровно
остановился. Услышав  легкие  шаги,  она  обернулась,  увидев  свою  сестру,
Джесси, - в сиреневом костюме  сверх  кофты  и  в  белой  шляпе,  отделанной
цветами ромашки. У Джесси были голубые глаза.
   - Кто пропустил вас? - сказала Моргиана, едва ее страх прошел.
   - Все было открыто, - ответила неизвестная, заплатив смелым  румянцем  за
свое появление. - Одна дверь... и все двери были открыты. Я шла; никто  меня
не остановил, и я не видела никого. Я пришла к  Джермене  Тренган,  девушке,
которая больна. Вчера я не могла прийти к ней.
   - Вы ее знаете?
   - Мы - тезки, - сказала молодая женщина, перестав улыбаться. - Мое имя  -
Джермена Кронвей. Мы говорили через решетку сада.
   - Я сестра вашей знакомой, - сказала Моргиана.
   - Могу ли я увидеть ее? - спросила посетительница, отступая перед упорным
взглядом, почти безумным.
   - Нет. Ее здесь нет. Идите к ее подруге. Там лежит Джесси, так похожая на
вас, что хорошо бы и вам прилечь вместе с ней.
   - Я рассердила вас?
   - Вы меня насмешили. Что вы так смотрите? Наступит старость, и вы  будете
такая, как я.
   - Может быть, я  вас  поняла,  -  сказала  Джесси  Кронвей,  побледнев  и
поворачиваясь уйти, - но вы неправы. Лучше бы вы не говорили со мной!
   Она растерянно оглянулась и пошла, не сразу найдя дверь, - сначала  тихо,
потом быстрее. Уже ее не было, но  после  ее  исчезновения  в  зале  как  бы
остались две голубые точки, мелькавшие в ливне лучей.
   "Так что же? Оставить вас греться и жмуриться, а самой сгнить? -  сказала
Моргиана.  -  И  вы  поплачете  надо  мной?  Страшно  молчание  этих  часов.
Проклинайте, но последнее слово оставляю я за собой!"
   Она тронула маятник, начавший неторопливо звучать, и  прошла  в  комнату,
которую уже имела в виду, направляясь сюда, -  в  ту,  не  имеющую  никакого
назначения комнату, где был у нее разговор с Евой Страттон, -  и,  присев  к
угловому столику, начала писать в записной книжке карандашом.
   "Я родилась некрасивой, выросла безобразной. Моя  жизнь..."  Не  дописав,
она зачеркнула эти слова так, чтобы их можно было прочесть; затем объяснила,
как произошло преступление: "Я была у гадалки; не имея будущего,  я  хотела,
вероятно, обмана; за деньги это доступно. Я познакомилась с ней и, под видом
жестокого милосердия к безнадежно больному родственнику, выпытала кое-что  о
том темном мире, где можно добыть яд.
   Невозможно объяснить, как все это произошло в душе моей; нет объяснения.
   Джесси росла на моих глазах, и я отравила ее. Не жалости..."
   Моргиана зачеркнула эти два слова, но опять были они доступны прочтению.
   "Так не казните  меня,  -  написала  Моргиана,  отчетливо  представляя  и
изыскивая действие своей записки, - моя жизнь была - моя казнь!
   Хорошего я ничего не видела и не увижу. Это все - для других". Перечитав,
Моргиана прозрачно зачеркнула все, кроме слов  о  гадалке  и  слов:  "Джесси
выросла... я отравила ее".
   Оставив записную книжку лежать на столе, она вышла в  залу,  позвонила  и
сказала Эрмине:
   - Я уронила золотую  монету,  поищите  ее  под  стульями.  Эрмина  начала
обходить зал; тогда, с омерзением риска, но  также  с  сознанием,  что  лишь
единственно этим путем может смягчить сердца ею презираемых, могущих  горько
задуматься людей, Моргиана встала на стул в лишней комнате, рядом с  большой
индийской вазой, стоявшей на высокой подставке, и прикрепила шнурок к  крюку
картины, изображающей жатву.
   Сделав петлю, Моргиана сунула в нее голову и рассчитала прыжок так, чтобы
задеть вазу ногой.
   Она слышала, как Эрмина отодвигает стулья, и была поэтому почти  спокойна
за исход затеи; лишь странное  чувство  операции  сопровождало  движение  ее
холодных, как лед, рук.
   Что-то мелькнуло в ее уме, - не свет, не отчаяние; быть  может,  тоска  и
скука опасности...
   Она взялась за петлю у горла обеими руками и, задрожав, повисла, не теряя
из вида вазу.
   Но не все было рассчитано. Тонкий шнурок резко сдавил ее пальцы и  горло.
Оттолкнутый стул упал; она протянула руки, стараясь  ухватить  что-нибудь  и
силясь ударить вазу ногой. Но было уже поздно; носок  башмака  скользнул  по
фарфору, не достигнув цели. Тьма и боль губили  ее  с  быстротой  внезапного
удара по голове. Ваза закачалась, но устояла.
   Эрмина, бросившаяся на шум, увидела повисшую  женщину,  но  вместо  того,
чтобы освободить ее из петли,  перерезав  шнурок  и  тем  ослабив  давление,
остановилась, как вкопанная. Ей сделалось дурно. Когда, опомнясь и  совладав
с собой, она побежала, призывая на помощь, - Моргиане  помощь  была  уже  не
нужна. Шнурок доконал ее, вызвав паралич сердца; расчет был  точен,  но  еще
точнее была случайность, подстерегающая  ум  наш,  как  кошка  у  входа,  за
которую, торопясь, запнулась уверенно шагающая нога.



   Глава XXIII

   - Теперь можно с ней говорить, - сказал Сурдрег. -  Я  думаю,  что  лучше
сделать это теперь, пока ее восприимчивость  остается  притупленной.  Лучше,
если она узнает все это от вас, чем самостоятельно.
   - Я поступаю, как вы советуете, - ответила Ева. - Какой это был яд?
   - Не  знаю.  Во  всяком  случае,  ни  один  из  тех,  какие  распознаются
лабораторным анализом. Но это неудивительно, так как наука еще  недостаточно
исследовала страну темных сил,  скрытую  в  органическом  мире.  Есть  много
ядовитых  растений,  грибов,  насекомых,  рыб,  моллюсков,  жаб  и   ящериц;
многочисленны разновидности трупного яда; даже в  человеке  есть  яды,  -  в
слюне, например. Кто знает,  какие  и  где  производятся  тайные  опыты  над
действием  веществ,  опасных  для  жизни?  Искусный  дегустатор,  достаточно
безнравственный  и  достаточно  образованный,  чтобы   правильно   проводить
эксперимент, может добиться результатов в своем роде  гениальных.  Вспомните
хотя бы яд "акватофана". Но, конечно, при состоянии медицины в средние века,
когда паллиативное лечение не  знало  тех  средств,  поддерживающих  сердце,
какие в ходу теперь, - бороться с отравлением  было  труднее.  И  все  же  я
думаю, - неожиданно закончил Сурдрег, - что стакан водки был ей полезен!
   - Камфора, - благоговейно произнесла Ева.
   - Спирт затрубил в рог, - продолжал Сурдрег,  с  удовольствием  либерала,
поддразнивающего единомышленника еретической шуткой, - он встряхнул организм
и объявил ему об опасности. Несомненно, спирт вызвал благодетельную реакцию,
- положил ей начало. Старый врач никогда не отнесется без внимания  к  таким
вещам. Кстати: появилось еще одно подозрительное заболевание сходного  типа,
и я думаю, что от него можно будет начать расследование о злоумышленниках. С
той стороны - молчание?!
   - Когда я бросилась в дом Джесси, - при известии о самоубийстве Моргианы,
- кто-то вызвал к телефону Джесси, но узнав, что ее  нет,  спросил  умершую.
Мне передавала прислуга. На словах: "несчастье, она скончалась", -  разговор
прекратился.
   - Побоялись, - сказал Сурдрег. Ева рассталась с ним  и  вошла  к  Джесси.
Джесси сидела в кресле, держа на коленях книгу с клочком бумаги поверх  нее,
что-то рисовала и черкала.
   - Сегодня запрет снят,  -  начала  Ева,  тихо  отнимая  у  нее  бумагу  и
карандаш. - Ты выспалась? Хотя рано, но жарко.
   Джесси  равнодушно  смотрела  на  нее.  Она  догадывалась,   что   значит
задумчивая складка между бровей Евы, не знающей, как начать.
   Лицо девушки напоминало лицо проснувшегося от долгого сна, когда  еще  не
восстановлена связь между делами вчерашнего  и  заботами  наступившего  дня;
проснувшийся - ни в прошлом, ни в настоящем. Взгляд Джесси был ясен  и  тих,
как лесная вода на рассвете, перед восходом солнца.
   - Не бойся,  Ева,  -  сказала  девушка.  -  Когда  умерла  Моргиана?  Ева
изменилась в лице и подошла к ней.
   - Успокойся, - шепнула она. - Тебе кто-нибудь сказал?
   - Я спокойна. Но ты пришла сообщить мне о ее смерти?! Взволновавшись, Ева
молчала.
   - Вот видишь, - сказала Джесси с слабой  улыбкой.  -  Ее  больше  нет.  Я
почувствовала это недавно.
   - В тот день, когда мы тебя нашли.
   - Чем?
   - На шнурке... рядом с залой. Вошли в маленькую комнату. Там это и было.
   Ева остановилась и, видя, что Джесси, подавив вздох,  смотрит  на  нее  с
ожиданием, продолжала:
   - Врачу не удалось ничего сделать. Со всем этим  пришлось  возиться  мне,
так как твоя горничная немедленно известила меня. Но  я  рада,  что  поехала
туда, потому что у меня оказалась записная книжка, - она,  конечно,  не  для
полиции. Я опередила врача на несколько минут.
   Затем Ева рассказала, как Моргиана велела Эрмине искать  золотую  монету,
как горничная прибежала на грохот упавшего стула и испугалась.
   - А теперь прочти, - заключила Ева,  передавая  Джесси  записную  книжку,
раскрытую на той самой странице. - К сожалению, я не имела права  уничтожить
эту записку.
   Она отошла к окну, став к Джесси спиной. Наступила полная  тишина;  затем
послышался шелест переворачиваемых страниц.
   Поняв, что Джесси окончила чтение, Ева с тревогой подошла к ней.
   - Не будем никогда более говорить  об  этом,  -  сказала  ей  девушка.  -
Умереть она не хотела; я это поняла. Но здесь написана правда. Чужая правда.
Я не виновата в том, что она чувствовала  невиноватой  -  себя.  Я  к  чужой
правде не склонна и платить за нее не хочу. Моя правда - другая. Вот и все.
   - Разве я возражаю тебе?
   - Я возражаю ей. Что было еще?
   - На другой день, рано утром, я и отец проводили гроб на кладбище.  Кроме
нас, никого не было.
   - Двуличные не пришли, - сказала Джесси, первый раз улыбнувшись за  время
этого разговора. - Почувствовали скандал!
   - Хочешь, я передам слухи?
   - Нет. Я не люблю сплетен. Хотя... в том значении, какое мы скрыли?!
   - Сурдрег не выдаст, конечно.  Все  остальные  видят  ряд  ссор  и  более
ничего.
   - А завтра я возвращусь домой, - сказала Джесси, желая говорить о другом.
   - Не советую тебе жить одной.
   - О! Я уже написала пятерым  родственникам.  Трое  приедут,  наверное,  -
таким образом, будет с кем пошуметь. Ева!  -  прибавила  девушка,  задумчиво
смотря на подругу, - знаешь ли ты, что ты очень хороший человек?
   Не  найдя,  что  ответить,  Ева  покраснела  и   невольно   пробормотала:
"притупленное сознание".
   - Что такое?
   - Сурдрег сказал, что у тебя "притупленное сознание"; поэтому  ты  начала
"изрекать".
   - Он сам притупленный. Да если бы у мужчины был такой характер, как твой,
и он был бы мой муж!
   - Я удаляюсь, так как ты, очевидно, нуждаешься в отдыхе.
   Когда Ева ушла, Джесси снова перечитала предсмертное письмо Моргианы -  и
неловко, медленно, как будто это письмо ставило ей на вид все  поступки  ее,
подошла к зеркалу. Она села против него без улыбки, без  кокетства  и  игры,
села, чтобы видеть - кто и {какая} она.
   Джесси сидела молча, поставив локти на  подзеркальник;  охватив  ладонями
лицо, она смотрела на себя так, как  читают  книгу,  и  когда  прошло  много
минут, все мысли, какие может вызвать рассказанная нами история,  перебывали
в ее темноволосой пылкой голове, с дарами и  требованиями  своими.  Наконец,
все они ушли; остались две, главные; одна называлась "Да", а другая "Нет".
   И "Нет" сказало: "Надень рубище и остриги волосы. Изнури лицо и  искалечь
тело. Не будь ни возлюбленной, ни женой; забудь о смехе, так  живут  другие,
которым не дано жить в цвете!"
   А "Да" сказало иначе, и Джесси; видела дымную от брызг воду, напоминающую
прозрачное молоко.
   - Я - есть я, - произнесла Джесси, вставая, так как кончила думать, - я -
сама, сама собой есть, и буду, какая есть!
   Она громко ответила на стук в дверь, и  к  ней  вошел  сильно  исхудавший
Детрей. Он мало спал эти дни и очень надоел Еве, которая  неохотно  впускала
его к Джесси, когда та еще лежала в борьбе с последними содроганиями отравы,
медленно уступавшей твердому "так хочу" сильного организма девушки.
   - Не более пяти минут, - сказала Джесси, - я очень устала!
   - Джесси, - горячо заговорил Детрей, подходя к ней, - мне стоило большого
труда решиться сказать о себе... и о вас... Мне пяти минут  мало!  Когда  вы
позволите мне прийти к вам? Затем, чтобы... может быть, сейчас же уйти?!
   Джесси молчала, внимательно смотря на этого человека,  готового  отчаянно
броситься - в ледяную или теплую воду? Он не  знал  ничего,  потому  что  не
понимал девушек, предлагающих "быть друзьями".
   - Когда это началось у вас? - спросила она тоном врача.
   - Всегда! Я думаю, что это было всегда!
   - Сегодня день траура, Детрей, и лучше будет, если мы обсудим план  наших
прогулок, как предполагали вчера.
   - Я отказываюсь! Неужели вы не видите, что мне худо, - а я еще ничего  не
сказал!
   - Тогда идите.
   Побледнев, Детрей пристально взглянул на нее  и,  медленно  поклонясь,  с
трудом нашел дверь. Джесси шла за ним и, придержав дверь, которую  он  хотел
покорно закрыть, сказала с порога, в коридор, - уходящему, остановившемуся в
мучениях:
   - Вы помните, как вы меня несли ночью?
   - Да, и если бы...
   - Так вот, я точнее вас: отсюда и началось, а у кого? - догадайтесь.
   Она закрыла дверь, запрещая этим продолжать разговор, а затем,  оставшись
одна, вверила себя и свою судьбу человеку, с которым только что так серьезно
шутила.



   Глава XXIV

   В ноябре о Джесси Тренган было известно ее  знакомым  лишь  то,  что  она
вышла замуж за лейтенанта Детрея и живет с мужем  в  Покете,  где  нет  даже
порядочного театра.
   Дом  Джесси  стоял  пустым;  "Зеленую  флейту"  она  продала  одному   из
поклонников Хариты Мальком, находившему драматическое рассаживание по бывшим
комнатам артистки вполне серьезным занятием.
   Однако чего ждали от Джесси ее знакомые, тотчас  признавшие  с  довольной
миной пророков, что ее судьба и не могла быть другой, как "стать на  теневой
стороне"? По-видимому, вольные и невольные их ожидания сулили ей  в  будущем
ослепительную феерию. Жена ничем не  замечательного  человека,  не  имеющего
никакого отношения к славе и блеску, жила,  между  тем,  без  всяких  пышных
расчетов,  обладая  достаточным  запасом  преданности  и  любви,  чтобы   из
обыкновенной,  очень  скромной  жизни  создать  необыкновенную,   совершенно
недоступную большинству. Как раз в  этом  отношении  нет  способов  передать
сущность жизни мужа и жены так, чтобы сущность эту ощутил слушатель.
   Но нам уже приходилось быть непоследовательными. Так как Детрей не только
не захотел выйти в отставку, но даже от намеков на это  приходил  в  мрачное
настроение, Джесси оставила его жить так, как ему нравилось,  и  сама  стала
жить одной с ним жизнью, в доме из пяти комнат, а  прислугой  ее  была  одна
Герда. Круг их знакомых был прост и не тягостен. Из ограниченного  жалованья
Детрея, с прибавкой хорошо продуманной лжи в виде  тайно  потраченных  своих
денег, Джесси создала комфорт и была  искренне  поражена  своим  искусством.
Детрей был тронут ее усилиями, но беспокойная, холостая жизнь притупила  его
восприимчивость, и он больше догадывался, чем знал, что сделанное  Джесси  -
хорошо.
   Окончив свои труды по устройству квартиры, Джесси подарила Детрею лошадь,
- белую с рыжей гривой, тысячу папирос его любимой марки и ящик рома. Детрей
был в восторге два дня.
   Тогда она произвела в  квартире  беспорядок,  приказала  Герде  не  мести
комнаты, сдвинула стулья, опрокинула  статуэтку,  на  стол  положила  чайное
полотенце и пролила воду возле цветов.
   - Вам, наверное, очень неприятен этот хаос? - сказала Джесси Детрею, - но
к вечеру все будет прибрано.
   - Не думайте, что я очень жесток, - ответил Детрей, - главный  порядок  в
том, что вы со мной.
   Наступил  вечер,  когда  Детрей  вернулся  домой.  Джесси  встретила  его
нарядная, с лукавым видом, и провела по всем комнатам.
   - Мы с Гердой обломали все ногти, - сказала  она,  -  так  мы  чистили  и
скребли. Но уж зато пылинки нигде нет. Я - молодец? На самом же деле  Джесси
оставила все, как было утром.
   - Дорогая Джесси, - ответил  Детрей.  оглядываясь  с  тоской,  -  неужели
необходимо удручать себя? Действительно, все блестит и сияет, но,  по  моему
мнению, с вещами надо  обходиться  так:  дать  им  несколько  дней  свободно
перемещаться и бунтовать, а потом рассчитываться с ними сразу за все.
   - Относится ли это к мытью тарелок?
   - Конечно. Надо купить сто тарелок
   - Таинственное существо, мой друг,  откройте  мне  великую  тайну:  разве
мужчины не педанты чистоты и хозяйственности?
   - Клевета! - мрачно сказал Детрей. - Мы жертвы этой клеветы в течение уже
четырех тысячелетий.
   - Хорошо, расскажите же мне о себе!
   - Вам будет страшно, но я расскажу. Мы живем двести лет назад. Я и вы. Мы
пристали на парусном корабле к берегу Дремучих лесов.
   - И Поющих ручьев?
   - Да. Я сложил дом из бревен, сам их нарубив. И я  сложил  очаг  из  глыб
песчаника, а также поймал дикую лошадь и выкорчевал участок.
   - Я не знала, что вы можете сказать подряд тридцать пять слов.
   - Иногда; когда вы держите меня за руку, как сейчас.
   - Но в той лавке древностей - я не держала вас за руки? Я не мешала?
   - Нет, конечно, нет.
   - Что же я делала?
   - Я жарил для вас оленей и куропаток.
   - Да, но я?!
   - Вы сидели в шалаше, пока строился дом. и вам было не ведено выходить во
время дождя.
   - А потом что?
   - Мы жили вместе. Мы пекли в очаге картофель, а в реке удили  рыбу.  И  я
рассматривал все следы, чтобы вовремя заметить врага.
   - А теперь, - сказала Джесси, - я расскажу вам, и вы увидите, что я  могу
попадать в тон. Она... гм... то есть та, которая всегда была сухой благодаря
отличному устройству шалаша... Так вот она ела однажды салат из почек кедра,
замешанный на бобровом сале, и у нее заболели зубы.
   Детрей хохотал, не замечая, что у Джесси нервно блестят глаза.
   - Заболели зубы, -  продолжала  Джесси,  вставая  и  ходя  по  комнате  с
заложенными за спину руками. - Так, заболели. Ай-ай-ай! Вот ужас! И коренной
и глазной, сразу, - и надо было ей зубного врача.  Попробовали  компресс  из
сырого мяса пятнистой пантеры - не  годится.  Она  скандалит  и  бегает  под
дождем. Он, конечно,  читает  заметки  на  коре  дерева,  сделанные  когтями
гризли, но не находит никаких указаний. И вдруг...
   - И вдруг?! - спросил встревоженный Детрей.
   - Зуб прошел сам. Не обижайтесь на меня, милый, я вас очень люблю.
   Она пошла в спальню и написала Еве Страттон: "Будь добра, напиши, что  ты
очень больна".
   На ее письмо пришел ответ в виде двух отдельных  листков.  Первый  листок
содержал уведомление о тяжкой болезни почек; на втором, которого  Детрей  не
читал,  стояла  шеренга  восклицательных  знаков,  заканчивающихся  словами:
"Лучше бы помирились".
   Тогда Джесси проверила белье Детрея, крепко расцеловала его и, кивнув  из
окна вагона, показала пальцем на свой лоб, на  сердце  и  сдунула  с  ладони
воображаемое  перо.  Поезд  уже  тронулся,  так  что.   затрудненный   этими
таинственными знаками, Детрей долго стоял у опустевших рельсов, сказав  лишь
"Дорогая моя".
   Он прожил четыре дня в  пустых  комнатах,  со  ставшим  очень  отчетливым
стуком стенных часов, и среди  казарм,  в  зное  известковых  стен  обширных
дворов, по которым всегда медленно проходили солдаты.
   Утром  четвертого  дня  подробная  телеграмма  Евы  Страттон   произвела,
наконец, благодетельную операцию, несмотря на сварливый  тон  Евы:  "Нарушаю
честное слово, предаю вашу жену. Сегодня,  в  час  дня,  Джесси  подписывает
продажу своего дома, добавляет к сумме всю наличность, продает ценные бумаги
и покупает двадцать шесть недурных жемчужин, а также билет  для  возвращения
домой. Эти жемчужины вы можете  растворить  в  уксусе  вашего  самомнения  и
выпить его за здоровье одного бескорыстного, преданно любящего вас существа,
которому, очевидно, все равно, будут у него дети или нет, - лишь бы  угодить
своему повелителю".
   Бесспорно искренний, по значению чувства, но неестественный эгоизм Детрея
стал вполне ясен ему. Как ни мечтал он быть для жены  всем,  ее  решительные
поступки устрашили его. Он не мог  хотеть  помнить  всю  жизнь  непоправимую
вину. Еще красный от хорошего стыда, едкого, как попавший в  глаза  табачный
дым, Детрей послал Ѕ Герду на  телеграф  с  телеграммой  такого  содержания:
"Подал в отставку и жду приезда". Детрей не подозревал, что для него, с  его
врожденными  способностями  и  наклонностями,  эта  телеграмма  представляет
значительную жертву. Но он хотел, чтобы Джесси была спокойна.
   Между тем, его жена, очень довольная сюрпризом, тайно подготовляемым  для
Детрея, сидела в рабочей комнате Евы Страттон, ожидая появления нотариуса  и
покупателя  дома,  голландца  Ван-Гука,   директора   фабрики   граммофонных
пластинок.  Джесси  продавала  не  торгуясь,  за  полцены,  лишь  бы  скорей
вернуться домой. И ее восхищала мысль, что Детрей, встретив ее,  не  заметит
жемчужины на ее груди; таких и подобных им  жемчужин  на  всем  земном  шаре
считалось не более ста тридцати. Они ждали ее  денег  в  громадном  магазине
Фланкона, запертые в стальном сейфе. Жемчужины эти, величиной в белую сливу,
блестели, как луна. Стоили они, по словам Джесси, сущие пустяки.  "Я  назову
их, - сказала Джесси взбешенной и утомленной Еве, - назову их "все мое  несу
с собой", а так как слов много, то сокращу, составлю  им  имя  из  начальных
букв: "ве-ме-не-с". Веменес. Почти как испанское".
   - Веменес, тебе телеграмма, - вздохнула Ева, приготовляясь к  расплате  и
передавая телеграмму Джесси.
   Джесси прочла ее про себя, глубоко задумалась, изменилась в лице и, сведя
брови, стала смотреть на Еву в упор.
   - Я прочту вслух, - сказала Джесси. - Слушай: "Подал  в  отставку  и  жду
приезда". Ева, ты должна понимать, что означают эти слова!
   - А мне все равно, - ответила та, стараясь быть бесстыдно  веселой,  хотя
покраснела и выглядела довольно жалко.
   - Ты низкая мошенница! - вскричала Джесси, не зная, плакать или  смеяться
от этой, так нежно и горячо ударившей ее, неожиданности.  -  На  кого  же  я
тогда могу положиться?! Ведь это
   предательство!
   - Ты права. Я беззащитна, - сказала Ева. - Мне сказать нечего. Я молчу.
   - О, господи!  -  вздохнула  Джесси,  расстроенная  равно  как  смущением
подруги, так и ее угловатым вмешательством. - Простить тебя, что ли?! Ты что
ему написала?
   - Не больше того, что есть. Неужели тебе жаль жемчужин?
   - Представь: да!
   - Это похоже на тебя.
   - Ну, ты не смеешь так говорить!
   Но ссоры  не  произошло,  потому  что  пришел  Готорн,  с  самого  начала
принимавший деятельное участие в конспирациях Джесси.
   Узнав, что случилось, он стал наставлять юную женщину именно так, как это
хотелось ей услышать.
   - Я безусловно сочувствую вашему мужу, - говорил Готорн. - Надо правильно
взглянуть на него. Он представляет  собой  редкое  ископаемое.  -  отпечаток
раковины  в  куске  фосфорита,  -  чистый,  твердый  человек.   Он   человек
деятельный. Дым его жертвы равен блеску наших неосуществленных жемчужин. Ему
просто надо помочь. Мой старый школьный товарищ  Гракх  Батеридж  устраивает
конный завод, а так как вы говорили, что ваш  муж  хорошо  знает  лошадей  и
любит их, я считаю, что, при его согласии, место управляющего заводом  будет
оставлено ему. Этим все и решится.
   - Благодарю вас, - сказала Джесси. - Я виновата.
   - В чем вы виноваты, дружок?
   - Не знаю. - Она вытерла проступившие в глазах  слезы.  -  Чувствую,  что
виновата. А может быть - нет.
   - Наверное, не виноваты ни в чем. Однако  я  слышу  шаги;  это  идет  ваш
покупатель с нотариусом.
   Голландец  был  неприятно  поражен,  когда  Джесси,  едва   ответив   его
приветствию, поспешно сказала:
   - Дом больше не продается. Я его не продаю. Я раздумала.
   - Так, - сказал толстый, черноволосый человек, садясь и плавно осматривая
присутствующих  поверх  скрывающего  нос  платка.  Посморкавшись,  он  шумно
задышал  и  взглянул  на  нотариуса,  оживленная  улыбка  которого   приняла
официальный оттенок. "Настало время шутить", - подумал Ван-Гук и сказал:
   - "Сердце красавицы - как ветерок полей!?"
   - Вы должны меня извинить, - твердо заявила Джесси,  уже  оправясь,  -  я
сговаривалась серьезно, но обстоятельства, незадолго  до  вашего  появления,
изменили мое решение. Что я могу сделать?!
   - Цена, предложенная мной, была, сознаюсь,  несколько  низка.  -  Ван-Гук
стал часто дышать. - Я предлагаю вам высказаться в смысле ваших желаний.
   -  Она  совершенно  серьезно  отказывается  продавать  дом,  -  сдержанно
вмешался Готорн. - Дом остается в ее руках.
   Голландец, сильно и зло покраснев,  пристально  всмотрелся  в  Готорна  и
неожиданно встал.  Слегка  качнувшись,  что  означало  сухой  общий  поклон,
Ван-Гук и, вместе с ним нотариус, вышли, сопровождаемые общим молчанием.
   - Он обиделся, - сказала Джесси  тихо,  -  действительно,  вышло  это  не
совсем красиво.
   - Ничего особенного, - возразил Готорн, - уверяю вас, что этот прожженный
делец рассердился  не  на  меня  и  не  на  вас,  но  только  на  "внезапное
обстоятельство". Ван-Гук привык  ездить  по  гладким  рельсам.  "Неожиданное
обстоятельство" для него есть неприличие, срам. Но  вас,  Джесси,  он  будет
теперь глубоко уважать, - вы оказали неодолимое сопротивление, а он к  этому
не привык.
   Итак, голландец остался без дома, Джесси - без ожерелья, а Детрей  -  без
службы.
   На другой день вечером Джесси приехала в Покет.  Описание  встречи  ее  с
мужем не произвело бы того впечатления, какое могло быть, если  бы  читатель
был очевидцем встречи, и мы  оставляем  эту  возможность  не  тронутой.  Тем
подтверждается все более укрепляющееся в Европе мнение,  что  читатель  есть
главное лицо в литературе, а писатель - второстепенное.  Против  такой  идеи
нечего возразить, она помогает пищеварению.
   На лисском кладбище, несколько сторонясь от других могил,  стоит  высокая
мраморная плита, уже обвитая  дикими  розами,  в  тени  двух  деревьев.  Она
ограждена черной решеткой с позолоченными железными  листьями.  Кроме  имени
"Моргиана Тренган", на плите этой нет никакой надписи. Но это имя есть, в то
же время, единственная возможная сентенция.
   Вскоре после смерти Моргианы на ее могилу  явилась  деревенская  девушка.
Она странно держала голову, как будто движение головой причиняло боль в шее,
и положила к плите полевые цветы, помня с горячей благодарностью  те  десять
фунтов, которые получила она от умершей в возмещение удара камнем.
   Вот и все; немного - или много? Как кому нравится.

   20 апреля 1928 года.
   Феодосия.


   А.Грин. Джесси и Моргиана. Знаменитая книга. Искатели приключений.
   М., Пресса, 1995, сс. 3-168


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]